Янов А.Л. Где место России в истории [Янов А.Л.] (fb2) читать онлайн

Янов А.Л. «Где место России в истории?»: загадка Дональда Тредголда¹

Вместо вступления (Письмо читателям)

В который уже раз в долгой своей жизни я снова перед трудным, рискованным выбором. И снова обращаюсь за советом к друзьям-читателям. Есть среди них и те, кто читал не только популярную мою «Русскую идею», но и академический трехтомник «Россия и Европа. 1462-1921». Их совет был бы особенно ценен (поскольку большой гамбит, который, похоже, мне предстоит, касается именно этой трилогии).

Решать, конечно, предстоит мне. И свой выбор я, кажется, сделал. Но правилен ли он? И хватит ли у меня сил и запала на пороге девяностолетия довести его до ума? Короче, мне нужна поддержка. Расскажу условия задачи подробно. Но это долгая история. Совсем еще недавно я был счастлив предложением своего издателя. Что может быть радостнее для автора, чем новое издание его ГЛАВНОЙ книги, на которую возлагал он – и все еще возлагает -- столько надежд? Все еще возлагает, хотя трехтомник опубликован издательством Новый Хронограф десять лет назад? И надежды не сбылись? Выглядит странно. Но потерпите, все объясню. У этой книги некороткое славное прошлое. Она принесла мне много неприятностей и много радостей, и еще больше разочарований. Увидела она свет в брежневской Москве как самиздатская рукопись, разошедшаяся по рукам в 1974 году. Разошлась, говорят, широко, только мне суждено было судить об этом лишь по слухам: слишком быстро катапультировала она меня по другую сторону океана. Там, благодаря ей, началась моя вторая жизнь. С нуля – в 44 года.

И ее, книги, новая жизнь тоже. Первый ее том был опубликован под заголoвком The Origins of Autocracy (California University Press, 1981) в Америке, затем перепечатан в Италии как Le Origini dell’autocrazia (Edisiony di Communita, Milano, 1984) и в Японии (название непечатное,во всяком случае на моем компьютере, Seirysha, Tokio, 1986) и, наконец, в 2007-2009 все три тома в Москве. Вернулись ветры на круги своя.

Опишу ожидания, которые я с ней связывал, словами других. Вот сдержанный отзыв коллеги, Проф. МГУ Андрея Анатольевича Левандовского: «Александр Янов впервые, пожалуй, попытался представить свободу как равноценную альтернативу деспотизму в России, впервые с поразительной энергией и целеустремленностью занялся поисками ее проявлений на самых разных этапах русской истории. О результатах можно спорить, но поиск этот самоценен; он производит очень сильное впечатление. В мощный интеллектуальный поток, проходящий через всю трилогию Янова, право, имеет смысл погрузиться...».

А вот энтузиастический из «Заметок постороннего» замечательного музыканта и профессионального философа Михаила Александровича Аркадьева: «Янов уникален в том, что открыл для русского и мирового читателя совершенно новую Россию... Главное открытие Янова – обнаружение целой эпохи (lost state) в начале русской государственности, эпохи потерянной в российской и международной памяти, -- оно же открытие фундаментальной и неискоренимой европейской, а именно североевропейской идентичности России. Это открытие «европейского столетия России» в своей радикальности противоречит практически всем отечественным и зарубежным историческим интерпретациям».

Легко скаэать «противоречит ВСЕМ». Но что означает это на практике? Не то ли, что существует некий консенсус мировой историографии, согласно которому Россия к европейскому сообществу НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ? Подробно о громадной мощи этого консенсуса – в первой же главе. Пока что важно лишь осознать, что любая попытка вернуть России европейское прошлое – и, следовательно, европейское будущее, – как правило, рассматривается в ней, в мировой историографии, либо как дилетантство, либо как ересь. И что пока диктатура этого консенсуса не будет поколеблена, шансов вернуться в Европу, иначе говоря, сбросить иго самодержавия, оседлавшее ее 450 лет назад, у России исчезающе мало. Вот что означает «противоречить всем» на практике. И вот чему бросил я перчатку.

Понятно, что одной книгой консенус не поколебать. Тут без серьезного усилия всего сообщества русских европейцев не обойтись. РАЗБУДИТЬ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНУЮ ЭНЕРГИЮ ЭТОГО СООБЩЕСТВА, СОСРЕДОТОЧИТЬ ЕЕ НА ПРОТИВОСТОЯНИИ КОНСЕНСУСУ и была предназначена публикация трилогии. Так или иначе, главное читатель уже понял. Ожидания были большие. Предполагалось во всяком случае, что книга развяжет серьезную дискуссию о происхождении и природе русской государственности, дискуссию, которая определит ее будущее после Путина. Нечто подобное эпохальному спору славянофилов и западников в XIX веке, определившему судьбу России на столетия вперед (нет слов, просто провозгласить европейскость России -- «Россия-Европа.Точка -- несложно и многие мои единомышленники так и делают, но кто им в мире поверит? Взялся я за то, чтобы ее, эту европейскость, ДОКАЗАТЬ) .

Как бы то ни было, не сбылось. По разным, как мы увидим, причинам.Во-первых, консенсус стоит на гранитном фундаменте: приложили к нему руку корифеи западной историографии. Нешуточное дело – бросить вызов корифеям. Слишком многие сочтут это недопустимой и, если хотите, неприличной дерзостью. Во-вторых, что важнее, не откликнулась Россия. То есть отзывов было немало, от одобрительных до восторженных. Очень мною уважаемый Дмитрий Борисович Зимин даже сказал: «Интеллигентный человек, не читавший Янова, это нонсенс». И предложил сделать меня почетным гражданином Москвы. Но всероссийской дискуссии не было. И читатель, я уверен, понял также, почему ее не было. Противопоказаний было, я думаю, три. Во-первых, политическая реальность тех лет, когда книга добралась, наконец, до отечества, полностью противоречила ее главной идее. Не просматривалась свобода России в обозримом будущем. 44% ее молодежи, по данным Gellup, планировали в 2018 году не преобразование страны, но побег из нее, эмиграцию. В целом поколении убила диктатура веру в европейское будущее страны.

Да, предсказывалось в книге, что за каждой затяжной диктатурой непременно, как тень, следуют в русской истории либерализации, оттепели, иные из которых перерастают в глубокие необратимые «прорывы», способные в конце концов и прикончить эту странную государственность, так невероятно сочетающую свирепые диктатуры с либеральными оттепелями. Происходят эти оттепели просто потому, что такова двойственная, сложносочиненная, гибридная, как модно теперь говорить , природа самодержавной государственности (и объяснялось в трилогии подробно, почему именно так, а не иначе, устроена она, эта государственность).

Таких либеральных оттепелей было в истории самодержавной государственности одиннадцать . Вот они по годам их начала: 1606, 1610, 1676, 1730, 1785, 1801, 1825, 1905, 1917 (февраль), 1956, 1987. Добавьте колоссальные «прорывы», не всегда либеральные, но всегда необратимые и всегда – в Европу: 1700,1856,1991. Общим числом ЧЕТЫРНАДЦАТЬ (!). Объяснить их чем-то, кроме как наследием «европейского столетия России», затруднительно. Таков вкратце ответ тем, кому кажется, что, если оно и было, то исчезло оно, допотопное это столетие, не оставив следа. На деле пронизывает, как видим, его след практически ВСЮ историю России. Тем же, кто отрицает само его существование, мне отвечать нет нужды: за меня отвечают четырнадцать оттепелей и «прорывов». Они-то откуда взялись?

Куда наглядней, однако для современного читателя, чем все перечисленные даты, было то, что чуть больше десятилетия прошло со времени самиздатского оригинала книги, – и предсказание мое ОПРАВДАЛОСЬ! Разве не бушевала в 1980-е на русской улице, как было предсказано, оттепель? И разве не переросла она, как опять-таки было предсказано, в «прорыв»?

И все-таки, все-таки разве могут забыть читатели, чем все это закончилась? Разве не оказалась та оттепель обманщицей, коротким либеральным интермеццо в затяжной симфонии диктатуры, которой опять не видно конца? Выходит, что вроде и прав был автор, и сбылась оттепель, но еще более прав тот самый консенсус, который он пытается опровергнуть. Реальность во всяком случае свидельствовала в пользу консенсуса. Легче оказалось поверить Лермонтову с его «страной рабов», чем бумажному солдатику, бросившему вызов всем-всем-всем. Вот и не верят.

Да, в первом томе той же «России и Европы», как книга в книге, есть несколько глав, сконструированных как своего рода историографическая загадка. Они как раз и оспаривают корифеев. Речь в них сугубо о теории политики: как иначе спорить с корифеями? Там они стоят особняком, сами по себе, выглядят инородным телом. Я назвал этот раздел «Отступление в теорию» и понадеялся, что читатель простит мне этот довольно длинный откат от хронологии и вообще от темы. Между тем, именно в нем, в этом споре с корифеями, как раз и содержатся неопровержимые, по моему, доказательства, что консенсус (и Лермонтов) неправы. Что вместе с мыльной водой выбросили историки из корыта и младенца. Что самодержавная Россия на самом деле все-таки Европа, хотя и дефектная, чудовищно «испорченная» Европа, ГИБРИД. Что вся ее 450-летняя трагическая история состояла, вопреки самодержавию, в ИЗЖИВАНИИ его «порч», в преодолении монументальных препятствий на ее пути ДОМОЙ, к началу русской государственности, которое и назвал я в трилогии европейским столетием России. Что, наконец, и это самое, пожалуй, важное, в XXI веке оно, российское самодержавие, похоже, и впрямь на последнем издыхании. Не просматривается во всяком случае его будущее после Путина. Короче, КЛЮЧ К ТРИЛОГИИ – в этом самом «отступлении в теорию», А теперь представьте себе мое разочарование, когда я спросил друзей, любящих трилогию. внимательно ли они читали эти ключевые главы, ответили на вопрос так: один «С пятого на десятое», другой «Честно? Пропустил». Почему? Скорее всего скучен показался этот неожиданный и странный перебив сюжета. Многим ли, кроме педантов, интересна историография, теоретический «спор славян между собою», сплошная полемика? Но как бы то ни было, для меня это означает, что ключ к моей концепции русской истории безвозвратно УТОНУЛ в необъятном чреве почти двухтысячестраничного трехтомника.

Третья причина обманутых ожиданий, думаю, в том, что изначальная позиция «против всех» диктовала как структуру трилогии, так и дружное сопротивление тех, кому она бросила вызов. И оправдалось пророчество замечательного французского историка Марка Блока: «Задавать вопросы полезно, но отвечать на них ОПАСНО». Несчетно репутаций, не говоря уже о диссертациях, оказалось бы на кону в случае серьезной дискуссии о такой странной, еретической, отчаянно дерзкой, но все-таки привлекательной для непрофессионалов книги. На Западе, отклики были разные, большей частью негативные. Но в Canadian Slavic Review меня тем не менее поставили в один ряд с Ханной Арендт,а в New York Review of Books – с Герценом. Зато в России напрочь замолчали. Кто набредет на нее случайно, тот пусть и читает. На свой страх и риск? Такую махину? А как же «вопль компьтерного воляпюка – «букаффмнога» (заимстсвовано у Людмилы Улицкой)? Довольно большой массив новых фактов, который я впервые вводил в мейнстрим, превращался при таком раскладе лишь в угрожающий накопитель «букофф». Так в общих чертах обстояло дело с первым русским изданием. Оно осталось чтением для избранных и почти неизвестно за пределами этого круга. Вопреки Зимину, большинство интеллигентных людей в России его не читало. Многое ли изменилось за десятилетие? Да, многое. Россия стала изгоем в развитом мире. На дворе вторая «холодная война». Имея в виду, что в советском своем инобытии, когда Россия была второй экономикой мира, первую «холодную войну» она тем не менее проиграла вчистую, капитулировала, отличаются ли от нуля ее шансы сегодня, когда она больше не входит даже в первую пятерку развитых экономик? При таком соотношении сил обречена, согласитесь, путинская Россия на еще одну капитуляцию, как после Ливонской войны в XVI веке, Крымской в XIX, первой мировой и «холодной» в XX. Остается ей тянуть резину, догнивать и готовится... к заранее проигранной войне.

Это о бывшей сверхдержаве. А нам что ж, нам остается готовится к отъезду Путина на Афон (в прямом или в переносном смысле). Но главное -- к последней колоссальной оттепели после Путина, к еще одному европейскому столетию России. В пятый раз искалеченной великой стране, которой не посчастливилось в истории, придется начинать жизнь с чистого листа. Но разве не стоит ради этого жить?

На первый взгляд, время для второго издания «России и Европы» настало. Пришла пора подумать вместе, какую страну будем строить после Путина. И как в постпутинской оттепели ГАРАНТИРОВАТЬ ее от очередного возврата несвободы? Всероссийская дискуссия о будущем, казалось бы, в порядке дня. Увы. реальность куда прозаичнее. И печальнее. Лучшие интеллектуалы, на которых я рассчитывал как на союзников, не хотят готовится к будущему. Не думают о нем. Предпочитают спорить о сиюминутном, если вообще спорить. Я проверил это экспериментально. Разослал план основания Форума «Русский европеец», посвященного исключительно обсуждению проблем, с которыми неминуемо столкнутся страна и мир после Путина, трем первостатейным ньюсмейкерам, двум в России, одному в Америке, фейсбучным своим друзьям. Результат? Двое не ответили, третий объяснил, что ни его, ни его знакомых никакие такие планы не заинтересовали, им бы в текущих делах разобраться. Думать об ошибках прошлого, совершенных на протяжении четырех столетий в аналогичной сегодняшней, предгрозовой ситуации, т.е. о том, в чем сердце трилогии, охотников не нашлось. Что обещает все это новому изданию трилогии? Не то ли, что старому? Замолчат. Грустная мысль. Но, боюсь, реалистичная. Во всяком случае рассеявшая первоначальное очарование предложения издателя. Но безнадежная ли?

Случайно ли заставила она меня вспомнить о той книге в книге, об историографической загадке, с которой я начал? Той, что не оставляет сомнений, что свобода и впрямь равноценна в России деспотизму, говоря словами А.А.Левандовского, что начиналась российская государственность и впрямь как европейская, по словам М.А. Аркадьева? И речь всего лишь о нескольких главах, максимум страниц 200-250, в десять раз примерно меньше неповоротливого бегемота трехтомника.

Нет, трилогия как артиллерия главного командования остается в резерве, время нового ее издания придет, когда не читать ее и впрямь станет, по словам Д.Б.Зимина, нонсенс для интеллигентного человека. Но для того, чтобы оно таким стало, проложить ей дорогу могло бы лишь нечто «прорывное», оскорбительное, быть может, для некоторых, но неопровержимо убедительное. Такое во всяком случае, что непросто было бы замолчать.

Особенно касалось бы это не только творцов консенсуса, покойных ныне корифеев западной историографии, беспощадно скомпрометированных в том ключе к трилогии, о котором я говорил (назовем его, пока у этой новой книги нет окончательного названия, ЗАГАДКОЙ), но также и вполне здравствующих их эпигонов. Они в ЗАГАДКЕ будут скопрометированы тоже. Неужели не заступятся за своих наставников и тем более за собственные репутации? Не примут вызов? Конечно, для того, чтобы наверняка дошел до них этот вызов, понадобился бы перевод ЗАГАДКИ на европейские языки. Но и он ведь был бы ровно в десять раз легче, чем в случае нового издания трехтомника, сам объем которого делает перевод практически запретным .

Касалась бы ЗАГАДКА и наследников советской историографии, большая часть которых, впрочем , срочно перековалась в неоевразийцев, окопавшихся в Институте российской истории РАН. И в первую очередь их коронного. отчаянно эклектического и каррикатурного произведения, изданного на деньги ЮНЕСКО в серии «История человечества, т.VIII, Россия» (впредь для краткости «ТОМ VIII»). Им доверил Запад представить миру российскую историографию. Они ее опозорили. Неужели промолчат? Короче, у ЗАГАДКИ было бы неизмеримо больше шансов, чем у нового издания трехтомника, развязать не только всероссийскую, но и международную дискуссию о происхождении и природе – и,следовательно, о будущем -- русской государственнности . Важно это тем более, что позиция Запада по отношению к постпутинской оттепели тотчас станет столь же политически актуальной, какой она была по отношению к Горбачеву. Оставаясь в плену консенсуса, Запад более, чем вероятно может повторить трагическую ошибку 1980-х: поверили в реальность оттепели, когда было уже поздно. Но все это аргументы в пользу ЗАГАДКИ. Что против? В первую очередь то, о чем говорил я с самого начала: ее сугубо теоретический характер, непрерывный, кто-то скажет назойливый, историографический спор, обойтись без которого нельзя. В конце концов смысл его в том, чтобы доказать, что ни советская, ни западная историография НЕ СМОГЛИ ОБЪЯСНИТЬ природу росийской государственности. По разным причинам, будь то из-за марксистской методологии или из-за недостатка информации, но главным образом из-за того, что сам консенсус был порождением первой «холодной войны» с ее биполярной структурой истории, так идеально отражавшей биполярную структуру тогдашнего мира. А как все это докажешь без спора? Во-вторых, интересны ли современному читателю жгуче актуальные когда-то, но бесследно утонувшие в Лете темы, как, скажем, борьба денег против барщины в начале русской государственности или противостояние нестяжателей и иосифлян в XV-XVI веках? Невыносимо скучны ведь, чего доброго, покажутся. Невозможно, однако, доказать существование в русской истории европейского столетия (сократим его до «эпохи ЕС»), не разобравшись в этих темах подробно. А без эпохи ЕС, откуда гибридность самодержавия? Откуда оттепели и «прорывы»? Откуда НАДЕЖДА?

Отсюда главный вопрос друзьям-читателям: стоит ли идти на такой гамбит, откладывая новое издание трилогии (хватит ли у меня времени работать над ним при жизни?), ради ЗАГАДКИ, если непонятно выдержит ли рядовой интеллигентный читатель сплошной историографический спор и заурядную скуку на протяжении 200 с лишним страниц? Спор, причем, в который вовлечен огромный объем малознакомого ему, скажем так, исторического материала – от Аристотеля и Гегеля до Виттфогеля и Пайпса? Я не говорю уже – от Карла Маркса до Изабел де Мадиарага? От Н.М. Карамзина до А.А. Зимина? Густой текст, одним словом? Выдержит ли его читатель, даже если соблазнить его решением вековой загадки?

Это письмо читателям на самом деле что-то вроде социологического опроса. Ну. пусть откликнутся не все тысячи читателей, что числятся у меня в друзьях, не всем в конце концов интересна загадка русской истории, но всем, с другой стороны, – будущее России (что бы им делать иначе у меня в друзьях?). Даже несколько сот поддержек письма все равно были бы представительной выборкой. Не менее ценны советы талантливых читателей (да, я уверен, что бывают талантливые читатели, бывают, впрочем, и бездарные).

Так или иначе, я сказал все, что я мог сказать по поводу предстоящего мне выбора. И если не разубедят меня читатели, я голосую за ЗАГАДКУ. Слово за вами. PS: Разговор состоялся. Сотни читателей, спасибо им, откликнулись. Подавляющее большинство - за ЗАГАДКУ. Значит, новой книге - БЫТЬ!

Глава первая. Вводная

Как случилось, что я оказался «белой вороной» среди историков, изучающих происхождение и природу русской государственности? На первый взгляд, вопрос сугубо личный и вообще академический. На самом деле, как я сейчас попытаюсь показать, все сложнее, куда сложнее. Не личный это мой вопрос и тем более не академический. Вот пример

Николай I однажды сказал: «Да, деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления. Но он согласен с гением нации» (1). Многие в России возмутятся, скажут: ложь, клевета, русофобия! Не соответствует «гению» (сегодня, впрочем, предпочли бы сказать «культурному коду») нашего народа деспотизм! Погодите, однако. Император был всего лишь солдатом в сапогах 42 размера, нечаянно угодившим в царские башмаки размера 46. Аристотеля он не читал, о тонких различиях между монархией, тиранией и деспотией понятия не имел. Просто делился опытом правления в стране, подавляющее большинство населения которой было неграмотным, прозябая в крепостном рабстве, а меньшинство тяготело к несвоевременным, по его мнению, европейским свободам. Опыт этот состоял в том, что единственно эффективным правлением в такой стране могла быть только беспощадная ДИКТАТУРА, при которой государственные решения принимает ОДИН человек, именуй мы его хоть деспотом, хоть национальным лидером. Эту диктатуру царь и назвал деспотизмом. Грамотно ли это с точки зрения теории политики, можно спорить. Но что в этом русофобского? Тем более, что, будучи самодержцем, царь самолично определял, кому в России быть патриотом, а кому русофобом. Аракчеева, допустим, распорядился считать патриотом, Чаадаева -- сумасшедшим, декабристов – русофобами.

А теперь вспомним, что существует консенсус западных историков (с недавних пор примкнула к нему и значительная часть отечественных), согласно которому русская государственность по своему происхождению и природе к числу европейских НЕ ОТНОСИТСЯ (мы еще поговорим о том, откуда он взялся, этот консенсус). Внутри него авторы спорят. Особняком стоит, например, Арнольд Тойнби, настаивавший на византийском происхождении России. Ричард Пайпс предпочел в этом качестве эллинистические деспотии, например, Египет. Но большинство склоняется к евразийскому, ордынскому ее происхождению. Карл Виттфогель, который, как мы увидим, по справедливости считается отцом деспотологии, не сомневается, что во ВСЕХ этих ипостасях русская государственность принадлежит к семье азиатских империй (деспотизмов).

Такой вот консенсус. Как видим, все его корифеи, хотя они об этом и не подозревали, СОГЛАСНЫ С РУССКИМ ЦАРЕМ, которого я цитировал. Никто из них не русофоб. Просто объективный, как они уверены, анализ русской истории привел их к выводу, что Россия НЕ Европа (имеется ввиду, конечно, «Большая Европа», Запад), А если не Европа, то что? В полном согласии с логикой биполярного мира времен «холодной войны», когда, собственно, и сложился этот консенсус, деспотизм, конечно. И место ее в Азии (речь, как понимает читатель, не о современной Азии, о средневековой, говорим-то мы о ПРОИСХОЖДЕНИИ российской государственности).

Вот тут и возвращаемся мы к началу главы, к вопросу о «белой вороне». Для меня (и для моих читателей, от имени которых я говорю) вопрос этот не академический, Скорее -- о жизни и смерти. Чтоб совсем уже точно, он о ГАРАНТИЯХ ОТ ПРОИЗВОЛА ВЛАСТИ. Европа – родина этих гарантий. В просторечии СВОБОДЫ. Отрезая Россию от Европы, консенсус обрекает нас на несвободу (или, что то же самое, на произвол). Согласны мы с этим? Не берусь судить других, но я не согласен. Потому что, помимо всего прочего, это просто неправда . И я берусь доказать как европейское происхождение русской государственности, так и то, что Россия об этом своем происхождении не забыла. И не перестает, столетие за столетием, прорываться к тому, с чего она начиналась.

Но если она по происхождению Европа, то как быть с самодержавием, которое совершенно очевидно не европейское? Получается, что примерно 40% своего исторического времени Россия жила – и живет – и как Европа и как не Европа, гибрид. Вот видите, я же говорил, что все сложнее, чем это обычно представляют историки, тем более, чем рисует это консенсус. Короче, я бросаю вызов консенсусу.

Конечно, как знают те, кто помнит мое Письмо читателям (которое я обещал сделать, и сделал, вступлением к этой книге), впервые бросил я этот вызов еще почти полстолетия назад. И повторил в трилогии. Я не хочу сказать, что он ушел в песок. Тысячи людей его заметили. И в 1970-е, и в 2010-е. Но цели он не достиг: дискуссия о будущем, о преодолении гибрида, не состоялась. В этой книге я решил сделать этот вызов ЦЕНТРАЛЬНЫМ. В надежде, что таким образом замолчать новую парадигму русской государственности, которую я предлагаю, будет труднее.

Нет спора, консенсус – грозный антагонист. Много первоклассных умов, как я уже говорил, приложили руку к его созданию (главных я перечислил). Поэтому, пожалуйста, все, кому не по душе несвобода и произвол в отечестве, болейте за меня!

Честно признаюсь,что буду опираться в своих доказательствах на материнскую, так сказать, плату этой книги, т.е. на свой трехтомник «Россия и Европа. 1462-1921», и щедро черпать из него материал, когда это понадобится. И вообще буду рассматривать эту книгу как своего рода ледокол для нового издания трилогии, ледокол, рассекающий торосы консенсуса.

В принципе обещаю я доказать, что решающая ошибка его авторов коренится в их НЕСПОСОБНОСТИ объяснить происхождение и природу самодержавной государственности. Не смогли это сделать ни советские историки (хотя некоторые из них довольно близко, как мы увидим, подошли к объяснению), ни постсоветские, ни западные (как покажу я очень подробно).

Со всем этим предстоит нам в деталях разбираться в основном тексте книги. Но сначала об очевидном, о том, что лежит на поверхности, и чего, несмотря на это, авторы консенсуса странным образом НЕ ЗАМЕТИЛИ (а когда обратил я на это их внимание, сбросили со счетов как несущественное, не заслуживающее упоминания (2).

Я о странном, рваном ритме самодержавной государственности (мы уже упоминали о нем во вступлении). Речь о чем-то, чего ни в одной другой стране не бывало. Перечислю: 1) не бывало, чтобы диктатор, даже обожествленный при жизни, не смог продлить срок диктатуры за пределы своего земного существования; 2) не бывало, чтобы диктатуры РЕГУЛЯРНО сменялись либеральными оттепелями на протяжении почти полутысячелетия (!); З) не бывало, чтобы иные из этих оттепелей перерастали в необратимые «прорывы» (подобные, допустим, петровскому «окну в Европу»), изменявшие сам облик страны; 4) не бывало, чтобы развенчание диктатора после его ухода стало столь же постоянным феноменом, как приход весны после зимы (пример: деиванизация после Ивана Грозного в XVII веке и десталинизация после Сталина в ХХ мало чем отличались друг от друга).

Между тем все это БЫЛО в самодержавной России. И было так отчетливо, что только слепые могли этого не заметить. Даже самый рядовой случай такой метаморфозы буквально бьет в глаза. Вот что, например, писал М.Н.Карамзин о Павле I: «Он захотел быть Иоанном IV и начал господствовать всеобщим ужасом, считал нас не подданными, а рабами, казнил без вины, ежедневно вымышляя новые способы устрашать людей» (3).

Но что пришло на смену этому вполне ордынскому режиму (мы еще будем говорить о нем очень подробно)? Разве не «дней Александровых прекрасное начало», воспетое Пушкином? По словам акад. А.Е. Преснякова, «Могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних пределов Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход государственного строя к европейским формам государственности. Эпоха конгрессов вводила Россию в европейский концерт международных связей, а ее внешнюю политику в рамки общеевропейской политической системы. Конституционное Царство Польское становилось образцом общего переустройства империи». (4)

Так откуда это взялось? И можно ли такое не заметить? Не поинтересоваться, по крайней мере, таким странным поведением самодержавной государственности? Тем более, если началось это с самого ее начала (извините за тавтологию) и повторяется с тех пор ПОСТОЯННО? Должна же в конце концов быть у такого невероятного поведения причина?

Но нет, не поинтересовались. Во всяком случае я таких вопросов во всей многотомной библиотеке консенсуса не встречал. Слов нет, в его распоряжении всегда, как мы уже говорили, есть козырной туз, которым, авторы этих томов уверены, легко побиваются любые сомнения: «НУ И ЧТО»? Что, мол, изменили все «эти либеральные вспышки и прорывы» в триумфальном шествии по русской истории ордынского самодержавия? Разве не давило оно их одной левой – от Ивана Грозного до Путина? И разве не остaлось оно в ХХI веке таким же ордынским монстром, каким было задумано в ХVI?

ПОПРОБУЕМ ОТВЕТИТЬ?

Короткий ответ: неправда. Задумано было самодержавие как правление НЕОГРАНИЧЕННОЕ -- в буквальном, не метафорическом смысле – и с гордостью подтверждало это в своей риторике при всяком удобном случае, Подтверждало даже, как мы видели, три столетия спустя, когда ни один другой правитель в Европе не посмел бы произнести ничего подобного.

Задумано было так: хочу, отменю вековую традицию, Юрьев день, закреплю крестьян за монастырями и помещиками. Хочу, уничтожу крестьянскую собственность. Хочу, заставлю церковную иерархию судить -- и приговорить к пожизненной ссылке -- ее собственного главу лишь за то, что тот осмелился мне перечить (и – заставил, а потом приказал задушить). Хочу, поделю страну на две части: мою вотчину, как это тогда называлось, т.е. принадлежащую лично мне опричнину, и земщину, где можно грабить, жечь, насиловать, убивать. (И – поделил). «Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов», как сформулировал Василий Осипович Ключевский переписку первого русского самодержца Ивана IV с первым русским политическим эмигрантом, князем Андреем Курбским (5). Вот как это выглядело на практике.

Нет печальнее чтения, чем вполне канцелярская регистрация результатов деления страны в официальных актах, продолжавших механически крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. «В деревне в Кюлекше, − читаем в одном из таких актов,-- лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины, опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины, опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запустел от опричнины, опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал...» (6).

И тянутся, и тянутся, бесконечные как русские просторы, бумажные версты этой хроники человеческого страдания. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) опричники пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это, заметьте, не «вельможество синклита царского», а простые мужики, вся вина которых состояла в том, что был у них «живот», который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно изнасиловать, земля была, которую можно отнять – пусть хоть потом запустеет.

Так может ли позволить себе безнаказанно сделать нечто подобное со своей страной по собственному капризу самодержец XXI века? Не может? Значит что? Значит, вопреки консенсусу, МЕНЯЕТСЯ самодержавие, не правда ли? Не то оно сегодня, что было в XVI веке. Не то даже, что в XIX.

Разве забыли мы, что еще каких-то 150 лет назад крестьян в России можно было продавать как скот, жен отдельно от мужей, детей, отдельно от матерей. Вот из показаний декабристов, с которых император приказал делопроизводителю следственной комиссии Боровкову сделать личную копию -- и хранил в кабинете до конца своих дней: «Помещики неистовствуют над своими крестьянами, продавать семьи в розницу, похищать невинность, развращать крестьянских жен считается ни во что» (7). Даже в ХIХ веке слово «конституция» было анафемой для самодержца. Еще Александр III сказал: «Конституция? Они хотят, чтобы император всероссийский присягал каким-то скотам!» И разве злосчастный его наследник, последний император всероссийский, рассуждал иначе?.

А вот пришлось ему почему-то, не говоря уже о самодержцах XXI века присягать? Да еще конституции, в которой прописаны всякие возмутительно либеральные прибамбасы, вроде свободы слова и собраний. Для вчерашних «скотов»? Для Еремеек и Мелентеек? Похоже на то, как было в XVI веке задумано?

Да, и сегодня это всего лишь электоральное самодержавие, и решения в стране принимает по-прежнему один человек. Но все-таки надо сознательно зажмурить глаза, чтобы отрицать, что это ДРУГОЕ самодержавие, совсем не похожее на то, что было даже в XIX веке. Не столько потому, что понадобилось бы исключительно извращенное воображение, чтобы представить себе присягающим конституции не то что родоначальника русского самовластья, но хоть того же Николая I, заявившего, как мы помним, что деспотизм еще существует в России, поскольку он составляет сущность его правления.

Так почему же залепетало вдруг самовластье о некой, пусть «суверенной», но все-таки демократии (подобно растерянному Брежневу с его «реальным» социaлизмом) вместо того, чтобы честно, подобно царю, признать очевидное? Могло бы и сегодня сослаться на «гений нации» или, если хотите, на ее «культурный код». Но что-то мешает ему оставаться прежним. Что? Короче, почему оно меняется?

Так вот, чтобы закончить с коротким ответом консенсусу, скажу: меняется самодержавие потому, что все эти «либеральные вспышки и прорывы», которые он пренебрежительно сбрасывает со счетов, вынуждают его меняться, – чтобы ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОЖЕНИЕ.

Чтобы ДОКАЗАТЬ это, однако, потребуется длинный, очень длинный ответ, пробежка по всему самодержавному прошлому России. Займемся доказательствами? Тогда терпение. Начиналось оно, как мы уже знаем, с террора, с того, что, по словам князя Андрея, «затворил царь страну аки во адовой твердыне».

ДЛИННЫЙ ОТВЕТ (НАЧАЛО)

Конечно, новый царь (Годунов) отменил массовый террор и открыл страну тотчас по воцарении. Но этого оказалось недостаточно, Слишком крутую кашу заварил в ней «мятежник в собственном государстве», как прозвали царя Ивана современники. Очевидно это было даже иностранному наблюдателю, посетившему Москву четыре года спустя после смерти царя (Грозный умер в марте 1584 года). «И хотя эта порочная политика и тираническая практика сейчас прекращены,они так взволновали страну, -- писал английский посол Джиль Флетчер, -- так наполнили ее чувством смертельной ненависти, что она не успокоится (как это кажется теперь), покуда не вспыхнет пламенем гражданской войны» (8). Вот вам другое объяснение драмы Годунова.

Так или иначе, именно ее, эту, гражданскую войну, известную в потомстве как Великая Смута, и попытался предотвратить царь Василий, когда 19 мая 1605 года неожиданно, по словам В.О.Ключевского, «превратился из государя холопов в правомерного царя подданных, правящего по законам» (9). Сделал, другими словами, нечто подобное тому, что 351 год спустя Никита Хрущев в феврале 1956. «Целую я всей земле крест, -- заявил Василий в соборной церкви Пречистыя Богородицы, -- что мне ни над кем ничего без собора не делати, никакова дурна. И есть ли отец виновен, то над сыном ничего не делать, а буде сын виноват... и отцу никакова дурна не сделати» (10).

Достаточно вспомнить Синодик царя Ивана с его страшными записями: помяни душу такого-то, убитого «исматерью,изженою, и ссыном, исдочерью», чтоб стало исчерпывающе ясно, что именно обещал своему народу новый царь. Но дальше читаем в Крестоцеловальной записи и не такое: «Мне, Великому Государю, всякого человека, не осудя истинным судом..., смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи и у жен и у детей не отымати... Также и у торговых и черных людей дворов, и лавок, и животов не отымати... Да и доводов ложных не слушати, а сыскивать всякими сысками накрепко и ставить с очей на очи, чтобы в том православное хрестьянство не гибло» (11).

Конец доносам, конец конфискациям и показательным процессам, массовым грабежам, казням без суда, конец ПРОИЗВОЛУ – вот же о чем вопиет здесь устами нового царя измученная русская земля. Она почувствовала вкус самодержавия. Она больше его не хотела.

Я вслед за Ильей Эренбургом называю это оттепелью, первой русской оттепелью после свирепой диктатуры. Назовите это, если угодно, как-нибудь иначе. Но изменит ли это ее откровенно либеральный смысл? Нет, она не была успешной, гражданскую войну не остановила, в «прорыв» не переросла. И говорю я о ней лишь как о документальном ДОКАЗАТЕЛЬСТВЕ, что самодержавная государственность с самого ее начала действительно была тем двойственным европейско-ордынским монстром, каким рекомендовал я ее во Вступлении.

Еще более ярким документом времени был Договор 4 февраля 1610 года, заключенный русской делегацией во главе с Михаилом Салтыковым с королем Сигизмундом. По мнению В.О.Ключевского, был этот договор «довольно разработанным планом нового государственного устройства». Не в последнюю очередь потому, что «права, ограждающие личную свободу подданных от произвола власти, здесь разработаны гораздо разностороннее, чем в записи царя Василия». Например, свобода совести, славное наследство нестяжателей XVI века. Или такой пункт: («Каждому из народа московского вольно ездить для науки в другие государства христианские, и государь имущество за то отнимать не будет» (12). Самодержавием в Договоре и не пахло. Законодательная власть присваивалась Боярской думе. «Государь делит свою власть с двумя учреждениями, Земским собором и Думой», которая вдобавок еще называется в договоре «Думой бояр и ВСЕЙ ЗЕМЛИ» (13). Таким образом восстанавливался в силе отмененный Грозным знаменитый Судебник 1550 года, согласно которому царь становился, согласно знаменитому правоведу и скептику В.И. Сергеевичу лишь «председателем думской коллегии». Еще один отчаянный скептик Б.Н.Чичерин вынужден был признать, что «будь этот документ реализован, русское государство приняло бы совершенно другой вид» (14).

Смысл документа очевиден: на московский престол приглашался иноземец и иноверец (королевич Владислав) и права местного населения требовалось обеспечить всесторонне. Но как обеспечить? Салтыков предложил новость -- не только в русской, но и в европейской истории: по сути, полноформатную Конституцию. В начале XVII века! Пройдут столетия прежде чем идея конституционной монархии овладеет умами европейских мыслителей. Откуда она взялась в периферийной, отсталой и главное, НЕЕВРОПЕЙСКОЙ, если верить консенсусу, Москве?

СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ

Естественно, я задал этот вопрос, когда схлестнулись мы в 1977 году на Би-би-си, одному из столпов консенсуса Ричарду Пайпсу. Его книги давно опубликованы в Москве, и читатели знают, что, согласно его теории, европейские идеи явились в России лишь после Петра. Прорубил, мол, «окно», вот и хлынули чужие идеи. О Петре с его «окном» мы скоро поговорим подробно. Но салтыковская-то идея, далеко опередившая Европу, -- была за столетие до Петра! . И что вы думаете? Пайпс, автор классической «России при старом режиме», не знал о чем я говорю, не слышал о Салтыкове. Более того, не слышал и о Судебние 1550 года, который попытался восстановить Салтыков.

Это легко проверить. В индексе его книги даже Салтычиха есть, а Салтыкова -- нет. И Судебника тоже нет. Тем более ничего нет у Пайпса о советских историках-шестидесятниках, этих «археологах русской историографии», как я их прозвал, о А.И. Копаневе или о Н.Е.Носове, раскопавших в заброшенных провинциальных архивах удивительные, совершенно неожиданные вещи о допетровской России. Ни-че-го!

Ну, допустим, о шестидесятниках он мог и не знать, хотя книга его вышла в 1974 году, а работа С.М.Каштанова -- в 1963 (15), С.О.Шмидта – в 1968 (16 ), Н.Е.Носова -- в 1969 (17). Если уж на то пошло, моя самиздатская рукопись пошла по рукам в Москве в том же 1974-м, что и «Россия при старом режиме» в Америке -- и я все это знал, а Пайпс не знал. Я не говорю уже, что о «конституции» Салтыкова очень подробно писали и Ключевский, и Чичерин за много десятилетий до него, а Пайпс не знал и этого! Как понять такой конфуз корифея западной русистики?

Вот и подошли мы к главной разнице между нами: Пайпс был в плену консенсуса. А консенсус исходит из того, что допетровская Россия была азиатской пустыней, деспотией, которая по определению мертвое политическое тело, неспособное не только к саморазвитию, но и к саморазрушению. НЕ МОГЛИ там, значит, родиться европейские идеи. А до петровского «окна», откуда они проникли бы, было еще далеко, почти столетие. Стало быть, что? Стало быть, никакого Салтыкова не было. И тут ловушка захлопывается. Потому что Салтыков БЫЛ! И Судебник 1550 года, из которого он исходил, тоже был. И драматическая идейная война между нестяжателями и иосифлянами (о которой мы тоже будем еще говорить очень подробно), результатом которой стал этот Судебник, тоже была. Но все это было в реальной истории России. В консенсусе ничего этого нет.

Эти «ножницы» между Историей и консенсусом и объясняют конфуз корифея, как я понимаю. Просто не знаю, как иначе объяснить этот странный случай из практики.

ДЛИННЫЙ ОТВЕТ

Эпоха Просвещения началась у нас с опозданием на столетие – в XIX веке. И с самого ее начала постоянный общеевропейский страх перед деспотизмом , на каждом шагу подстерегающем свободу, был для большинства образованного класса России завязан на очевидном противоречии. С одной стороны, начиная, по крайней мере, со времен Екатерины, уверено оно было, что «Петр сделал Россию европейской», говоря словами Владимира Сергеевича Соловьева (18) При всем том деспотизм (в России его называли «самовластьем»), которого так боялись в Европе, присутствовал у нас на постоянной, так сказать, основе.. Противоречие било в глаза. Решение предложил Пушкин: Россия – ЗАПОЗДАЛАЯ Европа. Да, самовластье в России ЕЩЕ есть, но... век его УЖЕ недолог: «Взойдет звезда неведомого счастья, Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья...».

Выяснилось, однако, что все не так просто. Долог оказался на самом деле век самовластья. Его обещанные «обломки» не раз таяли в тумане. Но при всех разочарованиях, ожидавших образованную Россию, дело тем не менее шло, казалось, в оптимистическом, пушкинском направлении. Пусть неудавшийся, но впечатляющий европейский прорыв эпохи Александра I, породивший золотой век русской культуры, запомнился. Все недостатки Великой реформы третьей четверти века не могли затмить главного: последнее, как думали тогда, наследие страшных времен Грозного, крепостное рабство, было, вопреки мнению Николая I. уничтожено. Оттепель переросла в «прорыв», вновь поставивший Россию на европейские рельсы. Русская литература и музыка удивили мир.

И, наконец, в феврале 1917 взошла пушкинская звезда – и на миг показалось: вот они, «обломки самовластья». Этим объяснялось редкое в России единодушие. Радовались все – от социалистов-революционеров (в просторечии эсеров) до великих князей императорского дома. Целое столетие Россия шла в Европу. Шаг за шагом создавая в ожидании этого дня великую европейскуюкультуру. И вот -- дожили!

Что произошло дальше мы знаем. В крови и грязи мировой войны петровская Россия покончила самоубийством. Миф о ней как о запоздалой Евроле рухнул. Воцарившееся «мужицкое царство», предсказанное Герценом, несло с собой не свободу, а все то же старое, только что сокрушенное, казалось, самовластье Для образованного класса это было равносильно концу света – в обоих смыслах этого слова.

Вслушайтесь в вопль Максимилиана Волошина:

С Россией кончено. На последях

Ее мы прогалдели, проболтали,

Пролузгали, пропили, проплевали,

Замызгали на грязных площадях.

Иначе, недоуменно, но, по сути, то же у Василия Розанова: «Русь слиняла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, НИЧЕГО». Не холодеет у вас от этих слов сердце?

Первыми попытались переосмыслить случившееся эмигрантские евразийцы. Вот что предложили они взамен мифа о запоздалой Европе и пушкинской звезды. Все культурное наследство XIX века объявили они ложным, путь в Европу -- путем к гибели. Потому что на самом деле, --дерзко заявил их родоначальник молодой князь Николай Трубецкой, -- никакая Россия не Европа. Она -- Орда. «Русский царь явился наследником монгольского хана. Свержение татарского ига свелось к перенесению ханской ставки в Москву. Московский царь был носителем татарской государственности» (19).

Открытием, однако, была эта евразийская дерзость только для русской историографии. Западная давно подозревала Россию именно в этом. Самым, пожалуй, красноречивым в зтом хоре подозревающих был Маркс. «Колыбелью Московии, -- писал он со своей фирменной афористичностью, -- была не грубая доблесть норманской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства. Она обрела силу лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом... Современная Россия есть лишь метаморфоза этой Московии» (20). Cогласитесь, что полемистом Маркс был классным, и бил он безошибочно в больное место евразийцев, в то, что «татарская государственность», которую они с таким энтузиазмом противопоставляли европейской, означала – РАБСТВО.

Как бы то ни было, к началу ХХ века версия о монгольском происхождении России стала в Европе расхожей монетой. Во всяком случае знаменитый британский географ Халфорд Макиндер, известный как «отец геополитики», повторил ее в 1904 году как нечто общепринятое: «Россия – заместительница монгольской империи. Ее давление на Скандинавию, на Польшу, на Турцию, на Индию и Китай лишь повторяет центробежные рейды степняков» (21).

И когда в 1914-м пробил для германских социал-демократов час решать за войну они или против, именно на этот обронзовевший к тому времени Стереотип сослались они в свое оправдание: Германия не может не подняться на защиту европейской цивилизации от русско-монгольских орд, угрожающих ей с Востока. И как о чем-то не требующем доказательств рассуждал, оправдывая нацистскую агрессию, о «Русско-монгольской державе» в своем злополучном «Мифе ХХ века» Альфред Розенберг.

Короче, несмотря на колоссальные и общепризнанно европейские явления Пушкина, Толстого, Чехова, Чайковского, задолго до евразийцев начала Европа воспринимать Россию как инородное, азиатское политическое тело, как воплощение старинного ее страха – ДЕСПОТИЮ. Выход на сцену евразийцев был в этом смысле важен лишь как своего рода саморазоблачение России. С ними складывающийя консенсус обретал характер всеобщий: сами, мол, признавались. Оставалось немного. Никто из упомянутых выше авторов не был профессиональным историком (исключение -- американский евразиец Георгий Вернадский, но он не относился к числу корифеев западной историографии). Никто, стало быть, не мог авторитетно обосновать этот, широко уже, как мы видели, распостраненный Стереотип неевропейскости России, если можно так выразиться, на материале русской истории. Ни мыслитель, ни географ, ни тем болеее политики не могли поставить на нем, так сказать, официальный штамп исторической НАУКИ. Добиться, иначе говоря, чтоб со студенческой скамьи усваивали Стереотин все образованные люди и любое возражение против него рассматривалось как дилетантство или ересь. Только когда взялись за дело профессионалы историки получил Стереотип права гражданства, а я – стал «белой вороной».Таково происхождение моего антагониста.

ВОТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Самый впечатляющий пример могущества Стереотипа, который приходит в голову, такой.. В начале мая 2000 года очень серьезная, авторитетная организация, известная как Interaction Counсil (Совет Взаимодействия), созвала в Стокгольме пресс-конфереренцию, посвященную будущему России. Совет состоял, чтоб вы знали, из бывших глав правительств западных стран, профессиональных policymakers т.е. людей, совсем еще недавно ответственных за политику Запада в отношении, между прочим, и России. Пригласили виднейших экспертов, в том числе и из Москвы. И что вы думаете объявлено было в резолюции главным препятствием для внедрения частной собственности в России? Вы не поверите, если я скажу это своими словами, поэтому цитирую: «сама идея частной собственности – в основном на землю – появилась в России только в 1785 году. До этого все принадлежало царю» (22 New York Herald Tribune, May 5, 2000).

Что за вздор, право? Тут теряешься от чувства чудовищной неловкости, в которую вверг уважаемых людей консенсус. Да, именно так описывал тот же Маркс азиатский деспотизм: «В Азии государство – верховный собственник земли. Суверенитет здесь и есть собственность на землю в национальном масштабе... Никакой частной собственности здесь не существует»(23). У Маркса заимствовали это классики консенсуса ( хотя и никогда в этом не признавались), Карл Виттфогель и Ричард Пайпс. Но ради всего святого, при чем здесь Россия, где с самого начала ее исторического бытия существовал институт «вотчины», т.е.неотчуждаемой частной собственности? Где именно в БОРЬБЕ ЗА ЗЕМЛЮ – между монастырями и боярами, между помещиками и крестьянами, между церковью и государством – состояла суть всей исторической драмы XV-XVI веков?

Но самое загадочное во всей этой истории – дата. Откуда 1785 год как «начало частной собственности в России»?, Да, была в этом году принята своего рода Хартия вольности дворянской, подтверждавшая и развивавшая закон Петра III об освобождении дворян от обязательной службы, изданный еще в 1762-м. Да, уездным и губернским дворянским собраниям присвоен был статус независимых корпораций. Да, отменены были телесные наказания дворян. Одним словом, оттепель.

Всеобщее холопство, учреждённое Грозным, ещё одно серьезное препятствие на пути России в Европу, было сокрушено. И, конечно, это имело отношение и к собственности. Как в том смысле, что отменяло ее формальную связь со службой (формальную я говорю, потому что и без службы вотчины дворянские оставались вотчинами, т.е. наследственной и неотчуждаемой собственностью), так и в другом, более важном для дворян как помещиков. А именно в том, что полностью развязывало им руки в распоряжении главным ресурсом их собственности – крепостными. Крестьянам было запрещено жаловаться на помещиков. Помещики получили право ссылать их в Сибирь, на каторгу. Но называть это НАЧАЛОМ частной собственности в России?

Чистейшая ведь фантасмагория перед нами. Но бывшие главы правительств, собравшиеся в 2000-м году в Стокгольме, были совершенно уверены в своей правоте. И не поверят они нам на слово, что на самом деле все было не так, что не азиатский деспотизм был до 1785 года судьбою России. Не поверят, потому, что учили их этому в лучших университетах мира. И усвоили они это как истину. Такова МОЩЬ ИСТОРИОГРАФИИ, о которой я говорил во вступительном Письме читателям.

Складывался этот консенсус, в 1960-70-е, в разгар «холодной войны», когда в западной историографии кипели дискуссии о нашем предмете. Никогда не было об этом споров такой интенсивности, И, боюсь, не будет. Только разобравшись в подоплеке тех споров (чем и займемся мы в этой книге), сможет читатель понять, что, собственно, имел в виду известный американский историк Дональд Тредголд, предваряя очередной сборник статей о природе и происхождении российской государственности вопросом: «Где место России в истории? Следует ли ее рассматривать как одну из азиатских систем или как одно из европейских сообществ» (24).

Но каков вопрос-то? Была ли другая великая держава в Европе (даже географически, не говоря уже культурно), о принадлежности которой к Европе спорили бы историки? Но вот ведь не только спорили, но и вердикт вынесли: «нет, не принадлежит». А мы, русские европейцы, мы что же? Аномалия? «Прорыв» Петра аномалия? Великая реформа 1860-х аномалия? Толстой аномалия? Чайковский аномалия? Гласность 1980-х аномалия? Все одиннадцать либеральных оттепелей аномалия? Мы есть, но нас нет? Поистине жестокую, да что там, роковую загадку задал нам Дональд Тредголд (назовем ее для краткости «загадкой Тредголда»). Не удивляйтесь, что я вынес ее в заголовок: книга ОБ ЭТОМ. О нашей с вами судьбе.

В XIX веке, как мы уже говорили, принято было думать, что изобрел нас Петр Великий и что Россия запоздалая Европа. Что ж, давайте поговорим о Петре.

СПОР О ПЕТРЕ

Старый он, этот спор. Но по-прежнему важен: без его разрешения мы так и не узнаем не только то, что сделал он с Россией, но и то, что будет с ней дальше. В этом смысле он такая же ключевая фигура в русской истории, как и оба его великих предшественника – Иван III и Иван IV. Как и о них, мнения о нем расходятся и в исторической памяти, и в историографии. Вот главные из этих мнений. В нашу эпоху Просвещения, преобладала как мы помним, формула В.С. Соловьева «Петр сделал Россию европейской». Теневой была позиция славянофилов о Петре как о предателе. Подобно изменившему присяге часовому у ворот России, он широко распахнул их перед чуждыми ей европейскими идеями, превратив страну в какую-то уродливую полуЕвропу, утратившую свою самобытность.

Славянофилы, конечно, не шли так далеко, как впоследствии евразийцы, они мечтали не об Орде, лишь о допетровской Московии. Но, как мы скоро увидим, разница была не столь уж велика: ни у той, ни у другой, будущего не было. И потому консенсус не спорит ни с теми, ни с другими. Для него существенно было лишь то, что Россия как была неевропейской до Петра, так после него и осталась.

Для меня, как уже знает читатель, Петр принял Россию не запоздалой, а безнадежно, казалось, «испорченной» Европой. Европой с государственной, открыто антиевропейской идеологией (такой, заметим в скобках, какой недавно, 14 мая 2019 года, предложила снова сделать Россию академик Талия Хабриева). Петр начал уничтожение московистской «порчи», обратите внимание, именно с демонстративной издевательской ликвидации этой идеологии (вспомните «Всешутейский собор»).

И благодаря тому, КАК Петр переделал Россию, оказалась она в конечном счете два столетия спустя опять, как вначале, «почти Европой» – без самодержавия. Выяснилось, что способна на это Россия. Другими словами, подарил ей Петр вполне реальную, экспериментально, если хотите, ДОКАЗАННУЮ надежду на свободу.

В постсоветские времена, однако, эта надежда, увы, утрачена. И соответственно, охладели к Петру даже либералы. На аргумент об «окне в Европу» следует контраргумент о ЦЕНЕ, которую эаплатила страна за это «окно». А цена была и впрямь непомерная. Полицейское государство, террор, разорение, Россия, «брошенная на краю конечной гибели» – и это из уст вернейших «птенцов гнезда Петрова». На аргумент канцлера Головкина, что «Его неусыпными трудами и руковождением мы из тьмы небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены»(25), следует контраргумент, что превратил Петр крепостничество в настоящее крестьянское рабство.

Ясно, что обе стороны правы. И что в рамках тридцатилетия петровского «прорыва» спор этот решения не имеет.Решить его могла только история. Первые наметки появились рано. Вот что писал, например, Иван Неплюев, русский посол в Константинополе, сразу после смерти Петра: «Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди»(26). Что могло означать это двусмысленное, согласитесь, высказывание? Что до Петра русские «не узнавали», что они такие же люди, как другие? Или что другие их за людей не считали? Или и то и другое? Так или иначе, разговор об этом уведет нас в прошлое, в Россию ДО Петра.

Но в XIX и в ХХ (в эмиграции) веках русские европейцы предпочитали аппелировать в защиту Петра не к прошлому, а к будущему. Точнее других был, кажется, замечательный эмигрантский мыслитель Владимир Вейдле: «Дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал. Он воспитывал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина» . Иначе говоря, разворот России лицом к Европе привел к результатам не только неожиданным для самодержца, но и явившимся против его воли? Явившимся просто потому, что разворот был – к Европе? Именно так, говорит Вейдле: «Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы, Без Европы их не было бы. Но без них и Европа не стала бы тем, чем она стала»(27).

Аргумент Вейдле превосходен. Но он очевиден. Я, однако, историк и потому предпочитаю аргумент о прошлом. Он для меня, если не убедительнее, то интересней. Хотя бы потому, что в споре о Петре аргумент этот о XVII, «потерянном для России» столетии, о том самом, когда, по словам Неплюева, мы «не узнавали, что и мы люди». Почему потерянном? Сошлюсь на Солженицына. Он однажды сказал, что ХХ век был «потерян для России» – из-за коммунизма. Не спорю. Добавлю лишь, что по аналогичной – идеологической – причине потеряла Россия и век XVII. Разве что идеология была другая: православный фундаментализм. Обе, однако, исполняли одну и ту же функцию: довести существовашую форму самодержавной государственности до стадии самоуничтожения . Но методологические выводы предстоят нам в конце этой вводной главы. Сейчас говорим мы о Московии. Как ее описать?

Ну, представьте себе, если можете, официально предписанное поучение для школьников: «Если спросят тебя, знаешь ли философию, отвечай: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах». Объяснялось, конечно, и почему «не текох» и «не бывах». Потому, что «богомерзостен перед Богом тот, кто любит геометрию, а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам» (28). Естественно, последним словом в науке космографии был для Московии Кузьма Индикоплов, египетский монах VI века, полагавший землю четырехугольной. Это в эпоху Ньютона – после Коперника, Кеплера и Галилея. Зато, как объясняет нам сегодняшний апологет Московии, некий М.В.Назаров в толстом томе под названием «Тайна России», «сам русский быт стал тогда настолько православным, что в нем невозможно было отделить труд и отдых от веры и богослужения» (29). Вот такая идеология.

Назаров, как и его единомышленники, неославянофилы, уверен, что это обстоятельство делало Московию авангардом мировой цивилизации: «Московия соединяла в себе как духовно-церковную преемственность от Иерусалима, так и имперскую преемственность в роли Третьего Рима... Эта двойная роль сделала Московию историософской столицей всего мира» (30). Записки Юрия Крижанича, единственного блестяшего мыслителя Московии (о нем предстоит нам еще говорить), заставляют предположить, однако, что не все благополучно было в этой самозванной «столице мира». Точнее, камня на камне не оставляет Крижанич от славянофильских восторгов. Вот отрывок: «Люди наши косны разумом, ленивы и нерасторопны... Мы не способны ни к каким благородным замыслам, никаких государственных или иных мудрых разговоров вести не можем, по сравнению с политичными народами полунемы и в науках несведущи и, что хуже всего, весь народ пьянствует, от мала до велика»(31)

К чести русской мысли, классики ее практически единодушно были на стороне Крижанича. Такие разные люди, как Константин Леонтьев, уверенный, что «русская нация специально не создана для свободы» (32) и вдохновенный певец свободы Виссарион Белинский, сходились на том, что Московия была черной дырой русской истории. Леонтьев находил в ней лишь «бесцветность и пустоту» (33), Белинский считал ее порядки «китаизмом» (34), «в удушливой атмосфере которого» -- добавлял Николай Бердяев, - «угасла даже святость» (35). Иван Киреевский, один из вождей старого славянофильства, и тот признавал, что «Московия пребывала в оцепенении духовной деятельности» (36). Но окончательный диагноз «московитской болезни», так странно поразившей Россию в пору расцвета европейской культуры, поставил самый авторитетный из всего этого консилиума знаменитых имен Василий Осипович Ключевский.

Вот как определил он недуг, которым на десятилетия захворала в XVII веке Россия: «Затмение вселенской идеи» (37). На практике это означало вот что: московитское церковное общество «считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим русским богом, никому более не принадлежавшим и неведомым» (38). Имейте в виду, что эта идеология была ГОСУДАРСТВЕННОЙ в Московии, т.е.столь же обязательной для всех ее подданных, как коммунизм в СССР.

Как вы думаете, читатель, было ли будущее у страны с такой идеологией в стремительно развивавшейся Европе эпохи промышленной Революции? И, если уж на то пошло, было ли будущее у закрывшейся от мира, подобно старой Московии, советской России – в новую эпоху научно- технологической революции, развернувшейся на Западе в ХХ веке? Или, поставим вопрос иначе, был ли шанс у самодержавной государственности сохраниться, не уничтожь она собственными руками обе самоубийственные свои ипостаси – московитскую и советскую -- и не приняв, подобно хамелеону, новую институциональную форму? – Опять в попытке, как мы уже говорили, ОТСРОЧИТЬ САМОУНИЧТОоЖЕНИЕ?

Достаточно поставить этот вопрос, чтобы не осталось сомнений, что ни явление Петра в Московии XVII века, ни явление Горбачева/Ельцина в ХХ не были случайностью. Что громадные институциональные и идеологические преобразования были ИМПЕРАТИВНЫ для самодержавной государстственности как на закате Московии, так и на закате СССР. Что на протяжении столетий государственность эта, по сути, балансирует на грани самоуничтожения.

Так что же говорит нам о ней необходимость беспрестанных институциональных и идеологических преобразований, чтобы уцелеть? Необходимость, затянувшаяся до XXI века? Разве не о ее цивилизационной неустойчивости? Не о том, что стоит она как бы на двух НЕСОВМЕСТИМЫХ «ногах», европейской и ордынской? Да, отчаянно пытается она освободиться от своей евролейской «ноги», пытается но не может. И продолжает жить в состоянии латентной гражданской войны.Продолжает, потому что надолго на одной «ноге» не устоит. Самоуничтожится.

Настаиваю я на этой особенности самодержавной государственности по простой причине: деспотизму, по ведомству которого пытается разместить Россию консенсус, ничего подобного не грозило. Деспотизм, как мы еще увидим, мертвое политическое тело, неспособное ни к саморазвитию, ни даже к саморазрушению (я не говорю уже об институциональных изменениях). Разрушен деспотизм может быть только извне. Россия, даже самодержавная, петровская, была, как мы видели, способна и к первому, и ко второму, и к третьему. Так какой же она деспотизм? Не сходятся у консенсуса концы с концами. Аргумент, я понимаю, чисто теоретический, может быть, во Вводной главе и неуместный. Но очень уж соблазнительный.

Нечто подобное о двойственной природе российской государственности заметил когда-то о России Герцен (хотя термины употреблял он, разумеется, другие) «Долгое рабство, писал он, конечно, не случайная вещь, оно соответствует какому-то элементу национального характера. Этот элемент может быть поглощен, побежден другими его элементами, но он может и победить» (39) . Еще в самиздатском инобытии этой книги я попытался дать имена анонимным герценовским «элементам». Один назвал холопским, другой – европейским. ,

И отдал должное прозрению великого мыслителя (говорил-то он о петровской России): в 1917 ордынский «элемент», как он и предвидел, победил. Хуже того, создал третье (после православного фундаментализма как государственной идеологии и крепостного рабства) монументальное препятствие на пути России в Европу, тупиковую госплановскую экономику Но, – как и следовало ожидать, – продержался он сравнительно недолго, столько же, сколько московитский. Не устоял-таки на одной «ноге». Выходит, что из пяти институционально отчетливых периодов самодержавной государственности (пятый – с Путиным -- только начался) прижился в России лишь один, ПЕТРОВСКИЙ.

Не только продолжался он втрое дольше московитского и советского, и в девять раз дольше опричного, он был единственным (из самодержавных), в котором преобладал ЕВРОПЕЙСКИЙ «элемент» и который был поэтому способен к политической модернизации, т.е. к возвращению России ДОМОЙ, к несамодержавному европейскому столетию, к тому, с чего начиналась ее государственность. Вплотную к этому подошел. Только роковые ошибки политиков помешали (см. главу 19 в первой книге моей «Русской идеи» «Могли ли большевики не победить в 1917?»). Да, он тоже хромал на одну «ногу» и не раз откатывался назад, но, в отличие от перечисленных выше, не завел он страну в исторический тупик и оставил после себя грандиозное культурное наследие. Его-то в конечном счете и создал «прорыв» Петра.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Три задачи ставил я перед этой Вводной главой. Во-первых, дать читателю представление не только о могуществе антагониста, которому бросил перчатку, но и о его уязвимости – как исторической, так и теоретической. Не сходятся, как мы уже говорили, у консенсуса концы с концами. Мы еще увидим в книге ДО КАКОЙ СТЕПЕНИ они не сходятся.

Во-вторых, показать, что либеральные оттепели и необратимые «прорывы», которых консенсус не замечает, неустранимый на самом деле элемент исторического процесса в самодержавной России. И что это неопровержимо свидельствует о его, этого процесса, изначальной европейско-ордынской ДВОЙСТВЕННОСТИ, которую консенсус категорически отрицает. В-третьих, наконец, показать, что, вопреки «деспотическому» консенсусу, самодержавная государственность не только менялась на протяжении столетий, но и перепробовала ВЕСЬ спектр хамелеонства, необходимого ему для самосохранения.

Оно было тотально террористическим, неотличимым от ордынства, как при Иване Грозном и при Иосифе Сталине, но было и «оттепельным», либеральным, как при Екатерине и при Александре I. Было жестко идеологическим, как при патриархе Филарете, именовавшимся в Московии «Великим Государем», и при Николае I, но было и безидейным, «бироновским», как при Анне Иоанновне и при Путине. Было «мягким», как при царе Алексее и при Брежневе, но было и свирепым, как при Павле I. Было «прорывным» и стремительно реформистским, как при Петре и Александре II, но было и ретроградным, как при Александре III.

Читатель может сам решить, какую модель из этой палитры самодержавия выбрал, по его мнению, Путин. Мое дело было предложить палитру ХАМЕЛЕОНСКОГО самодержавия. И мой выбор на сегодняшний день: Александр III. Если я прав, конец самодержавия близок.

Выполнил ли я эти задачи судить читателю. И в принципе можно было бы поставить точку в этой Вводной главе. Можно было бы, когда б не один каверзный вопрос, который, я уверен, подготовили для меня защитники консенсуса. Выглядеть он, наверное, может так: а укладывается ли история Петра в предложенную мною формулу самодержавной государственности «диктатура-оттепель-прорыв»? Придется отвечать заранее.

СПОР О ПЕТРЕ (ОКОНЧАНИЕ)

Оттепель в Московии началась практически сразу после смерти в 1676 года ее последнего диктатора, царя Алексея. Да, Алексей был «мягким» самодержцем (в стиле Брежнева, как мы уже говорили). Но к критикам был он, как всякий диктатор, жесток и мстителенен. Свидельством тому судьбв Юрия Крижанича, о котором я обешал рассказать подробнее.

Крижанич был молодым хорватским священником, первоклассное по тем временам образование получил в Риме, но с юных лет мечтал о Москве: издалека она казалась ему надеждой славянства. Он добрался до Москвы в 1657, в самый разгар «московитской болезни», и легко себе представить, что он увидел. Какая уж там надежда славянства? Безнадежно больное общество, неспообное осознать, что оно больно. Общество, которое, как сформулировал впоследстии тот же Ключевский, «утратило средства к самоисправлению и даже самые побуждения к нему» (40). И разочарованный Крижанич начал немыслимое в Московии – критиковать. Открыто, публично. Кончилось тем, чем не могло не кончится. Царь Алексей упек его в Сибирь, да подальше, в Тобольск. И продержал его там 18 (!) лет. Так заплатил Крижанич за 18 месяцев в Москве.

Но он и в Тобольске не сидел сложа руки. Критиковал. Предлагал реформы. Написал девять книг. О чем только он не писал! Акад. В.И.Пичета в книге о Крижаниче в 1901 году, не переставал удивляться: «Это какой-то энциклопедист. Он и историк, и философ, богослов, и юрист, экономист и политик, теоретик государственного права и практический советник по вопросам внутренней и внешней политики» (41) И то, что рукописи его как-то добирались до Москвы и у них находились читатели, свидетельствует, что и в Московии, точно так же, как в брежневском СССР, горячие ручьи текли подо льдом официальной идеологии. Оттепель готовилась. Ждала лишь ухода диктатора.

Потому и рассказывал я о Крижаниче, что его немедленное освобождение после смерти царя и было первым сигналом оттепели. Получил он редкую по той поре привилегию, разрешение выехать за границу, в котором 18 лет отказывал ему царь. Но умер, едва доехав до Вены. Не мог этот человек Возрождения жить в тогдашней России, но не смог, видно, и без нее. Позже, в 1680-е, во времена относительной гласности, всемогущий, казалось, князь Василий Голицын, фаворит царевны Софьи, делился с иностранными дипломатами своими планами отменить крепостное право и, между прочим, опубликовать книги Крижанича.

Но не суждено было этому дальновидному интеллигентному человеку возглавить грядущий «прорыв». Для этого, как показал трагический опыт другого потенциального преобразователя-самозванца в Смутное время, требовалось тогда быть неоспоримо легитимным САМОДЕРЖЦЕМ. Жестокая ирония была в этом для идеологов Московии, наследников тех самых «иосифлян» (стяжателей), которые, собственно, и изобрели сакральное самодержавие в 1550-е. Этим ведь и соблазнили тогдашнего тщеславного царя, будущего Грозного. Но то были другие, ДОМОСКОВИТСКИЕ времена, когда возможна еще была в России война идей. Самодержавие казалось им тогда убийственным аргументом в их, стяжателей, пользу. И вот теперь это дитя их мысли их и убивало!

Слишком что-то надолго затянулась в Московии оттепель, скажут оппоненты? Да, надолго. Благодаря запутанным семейным обстоятельствам царя Алексея. У него было 13 детей от первой жены, из них лишь два сына, и оба слабоумные. Здоровенький младенец родился только за четыре года до смерти царя от второй жены. Назвали Петром. Вот и пришлось грядущему «прорыву» дожидаться пока вырастет младенец – и похоронит Московию.

Глава вторая. Испытание теорией

С этой главой вступаем мы на территорию спора историков между собою, граничащую с теорией и философией истории, на территорию, предназначенную в принципе для профессионалов и для очень продвинутых читателей. Но, как я уже говорил во вступительном Письме, не достигнет своей цели моя книга, если утратит к ней интерес никакой не продвинутый, а просто интеллигентный читатель. Смогу ли я убедить его, что не боги горшки обжигают? Такой вопрос стоит передо мной в этой книге. Я все еще не уверен достаточно ли подготовил я этого просто интеллигентного читателя своей Вводной главой к испытанию теорией. Начну поэтому с довольно простой истории.

Я много лет тосковал, что о моем герое, родоначальнике того, что я называю европейским столетием России (впредь, как мы договорились, эпохи ЕС) Иване III, хоть и именуется он в обиходе одним из трех Великих государей в российской истории, не написано и сотой доли того, что можно прочитать о его злосчастном внуке. Обидно было, что до 2000-го года была о нем лишь одна монография (британского историка Джона Феннела Ivan the Great of Moscow, London,1961), хотя о Грозном их, наверное, не меньше дюжины на многих языках. Скучным, серым, надо полагать, казался он историкам по сравнению с колоритным злодеем-внуком. Я и сам отдал дань этому наваждению: треть первого тома «России и Европы» посвятил Иваниане, т.е почти невероятным метаморфозам образа этого легендарного тирана в русской истории.

Тем более важно перечислить здесь, пусть пока коротко, с чем ассоциируется для меня наследие эпохи ЕС.

Реклама 11

1. Прежде всего с крестьянской свободой. Не то, чтобы Иван III изобрел Юрьев день: право крестьян переходить от одного лендлорда к другому или вообще уйти на свободные земли было вековой традицией. Но он оградил эту традицию свободы Законом, ввел ее в Судебник 1497 года. На сторону крестьянина в спорах с лендлордом – с монастырем, с боярином, с помещиком – встала при нем власть государства. Сравните с внуком, попросту отменившим в 1581-м Юрьев день, положив начало вековому закрепощению крестьянства.

2. С тем, что начал он строительство российской государственности, по словам В.О.Ключевского, с общепринятой в тогдашней Европе «абсолютной монархии с аристократическим правительственным персоналом». Монтескье называл эту абсолютную монархию (абсолютизм в просторечии) «умеренным правлением». Екатерина Великая так цитировала мэтра в своем знаменитом Наказе Комиссии по Уложению: «Где нет аристократии, там деспот». Сравните с внуком, начавшим в Москве эру самодержавного, т.е. неограниченного единоличного правления, превратив аристократическую Думу в марионетку, в симулякр, как модно говорить сейчас

3. С практически неограниченной свободой слова и невмешательством власти в идейную войну между нестяжателями и иосифлянами, с невмешательством, которое известный историк церкви А.В.Карташев, сочувствовавший стяжателям, назвал «странным либерализмом Москвы». Сравните с внуком, развязавшим в стране тотальный террор.

4. C началом процесса кардинальной реформы страны, главными результатами которого были формирование «сильной» крестьянской собственности (о ней, напомню, будет в ХХ веке мечтать Петр Столыпин) и статья 98 Судебника 1550 года, юридически запрещавшая царю издавать новые законы «без всех бояр приговору». Сравните с внуком, уничтожившим крестьянскую собственность вместе с Судебником.

5. С процветанием страны, наконец. В частности, с тем, что при продолжателях его реформ Москва стала в 1550-е центром Балтийской торговли и одним из центров торговли мировой. Сравните с тотальным разорением России после опричнины Грозного, в результате которого превратилась она, по словам С.М.Соловьева, в «бедный, слабый, почти неизвестный народ»

Добавьте к этому четырнадцать либеральных оттепелей и «прорывы в Европу», перечисленные во вступительном Письме читателям, откровенно противоречащие природе самодержавия, которым просто неоткуда было бы взяться, не будь в основе русской государственности «умеренной», по словам Монтескье, европейской абсолютной монархии (она же эпоха ЕС). Если все это в совокупности не легитимирует РОССИЮ В ЕВРОПЕ И ЕВРОПУ В РОССИИ, я не знаю, что такое легитимность.

Все это надежно документировано в российской и советской историографии, разве что никогда до сих пор не было собрано в один, так сказать, файл. Потом, во второй части книги, это обрастет деталями и ссылками и станет решающим аргументом в моем споре с консенсусом.

Оговорюсь сразу, однако: ни в малейшей степени не намерен я писать апологию Ивана III и даже эпохи ЕС. Нет сомнения, на счету моего героя немало жестокости так же, как и «эпоха» знало всякого рода откаты, порою жестокие, завихрения и грубые ошибки реформаторов. Но все это не меняло ее неоспоримой способности к реформированию и политической модернизации, ее европейской сути. В конце концов, герой мой был современником Людовика XI во Франции и Генриха VIII в Англии, известных в потомстве своей жестокостью, но разве делало их это самодержцами? Да, европейский абсолютизм был далеко не подарок, но от российского самодержавия и тем более от азиатского деспотизма отличался он, как мы увидим, как небо от земли.

В этих важнейших отличиях между формами власти, от которых зависит, как мы увидим, будущее России, предстоит нам подробно разбираться в книге. Но сейчас я о другом. В 2000 году монография о князе Иване, наконец, появилась и в России. Так и называется «Иван III». Можете себе представить с какой радостью и жадностью я за нее ухватился. Автор Н.Н.Борисов. Не встречал, но слышал, что профессиональный историк. Значит, наконец-то, потенциальный союзник? Пробежал в нетерпении глазами.

Насторожили негативные коннотации. Вот как характеризует моего героя Борисов (в разделе, между прочим, под названием «палач»): «Собеседник Фиораванти и покровитель новгородских еретиков, друг крымского хана и притеснитель московских митрополитов» (1). Но есть и вовсе удивительное: «царь-поработитель», «родоначальник крепостнического строя» (2). Иван III? Что это? Перепутал Борисов абсолютную монархию с самодержавием? «Умеренное правление» с диктатурой?

Перестал удивляться, когда автор объяснил, что в государстве, которое построил князь Иван, «много от жестокой, но внутренне хрупкой восточной деспотии в духе Золотой Орды» (3).Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Неужели это о том же Московском государстве, которое я только что очертил, сравнив его пункт за пунктом с тем, что создал внук? Если абсолютная монархия есть восточная деспотия, то что же тогда самодержавие Грозного? Все три, не только отличные друг от друга, но и противоположные друг другу, формы власти смешаны в одну кучу? Не имеет представления автор даже о началах философии истории?

Путаница усугубляется до фантастических пропорций, когда мы читаем дальше, что «основанная на азиатских, по сути, принципах московская монархия была несовместима с западноевропейской системой ценностей» (4). И что Европа «коварно предлагала России свою систему ценностей, сознавая ее губительность для великой евразийской монархии» (5) И много еще всякого в этом духе. Например, о том, как права была самодержавная власть, что в случаях, когда необходимость заставляла ее заимствовать материальные достижения Европы, «ревниво следила за тем, чтобы вместе с водой не зачерпнуть и жабу» (6). Это о Московии? А заимствовать приходилось не потому, что безнадежно отставала от Европы Россия, а потому, что «бремя исторического одиночества порой становилось невыносимым» (7). Это о Петре?

Что мне сказать? Разочарован был ужасно, что единственная посвященная моему герою в отечестве его монография и та принадлежит перу автора более чем лояльного консенсусу. Точнее, его отечественному неоевразийскому подразделению

Важнее, однако, что ошибка Борисова парадоксально вводит нас, повторю, в эпицентр историографической бури, бушевавшей в 1960-70-е, в разгар «холодной войны», как на Западе, так и в СССР – и именно по поводу природы российской государственности. Это было время формирования консенсуса. И называю я это «бурей» потому, что никогда еще не было таких оживленных и серьезных дискуссий, посвященных нашему предмету. И, боюсь, как я уже говорил, не будет.

Вот почему только разобравшись в подоплеке тогдашних споров, поймет читатель, почему вокруг противостояния абсолютизма, который ассоциировался с Европой, и азиатского деспотизма, отождествлявшегося с Россией, ломалось столько копий. И что собственно, имел в виду известный американский историк Дональд Тредголд, когда предварял в 1964 году очередной сборник статей о нашем предмете уже известным нам вопросом: «Где место России в истории? Следует ли ее рассматривать как одну из азиатских систем или как одно из европейских сообществ?» (8). Да, биполярная, как я и говорил, модель истории, что поделаешь, мир был тогда такой, биполярный. Но вопрос-то каков! «Где место России в истории?». Вот вам и загадка.

И, правда, где оно, это место? В Азии оно или в Европе (не в географическом, конечно, смысле, а в политическом)? Или просто болтается Россия не здесь и не там, – предлагает свои пять копеек Н.Н.Борисов, – «на вечном распутье между Европой и Азией».(9) «В мистическом одиночестве», уточнял его единомышленник, знаменитый в девяностые публицист Александр Панарин (10). Жестокая, согласитесь, загадка задана была нам западными историками (и отечественными, как видим, их подпевалами), теоретическая загадка – с очевидными политическими коннотациями.

Консенсус давно, десятилетия назад, предложил свою отгадку: Россия не Европа. Но мы, русские европейцы, чем ответили на нее мы?

Во времена первой «холодной войны» вопрос был чисто академический. В 1980-е, в постсоветскую оттепель, он вдруг стал актуальным, практическим. И Запад, обезоруженный консенсусом (вспомните эпизод с «Советом взаимодействия» в Вводной главе), не увидел шанса раз и навсегда покончить с конфронтацией, не поставил поддержку реформирующейся России во главу угла своей внешней политики, как сделал он в 1940-е в поддержку реформирующейся Германии? Результат: вторая «холодная война». Вопрос снова стал академическим. Но каковы шансы, что в ситуации оттепели после Путина все это не повторится, если не будет поколеблена диктатура консенсуса? Боюсь, никакие.

Так или иначе, не намерен я спорить с Н.Н.Борисовым. Куда важнее – и интереснее – разобраться в аргументах взрослых, серьезных теоретиков истории. Попробовать их оспорить. И, если Бог улыбнется нам, предложить другую отгадку заданной нам роковой загадки. Начнем?

Глава третья. Крепостная историография

Настолько жгучей казалась в ту пору эта теоретическая загадка, что в разгадывание втянуты были и советские историки - несмотря даже на жесткую, чтоб не сказать их крепостную зависимость от «истинной», как она себя величала, марксистко-ленинской науки.

​Конечно же, дано им было четкое политическое задание: противостоять складывавшемуся тогда на Западе «русофобскому» консенсусу, в котором советское руководство усматривало коварную идеологическую диверсию. Запад пытался, как понимали это в ЦК КПСС, не только отлучить Россию от Европы, где в то время сильны были комунистические партии (расколов таким образом общеевропейское комунистическое единство), но и вообще спровадить ее по ведомству азиатского деспотизма. Такое историческое родство звучало, разумется, как нестерпимое унижение для «авангарда человечества». Прошлое царской России было, конечно, неприглядным но не до такой же степени. В принципе оно было ничуть не хуже западного прошлого. Короче: дать отпор! Такое было задание.. Им, обложенным со всех сторон, как флажками, авторитетными высказываниями классиков -- Маркса, Энгельса, Ленина (до 1953-го тот же ранг имел и генералиссимус Сталин, впоследствии разжалованный в рядовые) -- нелегко в таких спорах приходилось. Ну, посмотрите. Маркс умер в 1883, Энгельс в 1895, Ленин в 1924-м. Никто из них профессиональным историком не был и «высказывания» их противоречили друг другу порою отчаянно. Время, однако, было над ними не властно. Всё, что изрекли классики, пусть хоть в самые нежные годы отрочества, ревизии не подлежало.

На страже стояла целая армия полуграмотных охотников за ведьмами, мало что знавших об истории, кроме этих священных "высказываний". И чем меньше они знали, тем были свирепее.

В сталинские времена ревизионистов ожидали Гулаг или ссылка (вкус которых пришлось отведать даже таким крупным историкам, как Д.С. Лихачев или С.Ф. Платонов), в брежневские всего лишь отстранение от ученых «привилегий». От доступа к архивам, например, или от возможности публиковать результаты своих исследований. Согласитесь, однако, что для людей, чье призвание в том именно и состоит, чтоб исследовать, размышлять и писать, лишение этих "привилегий" могло порою быть равносильно гражданской казни.

Когда советские историки пытались реинтерпретировать (не ревизовать, боже сохрани, всего лишь реинтерпретировать!) высказывания классиков, выглядело это если не героическим, то, по крайней мере, мужественным и рискованным поступком. Всегда ведь могли найтись бдительные коллеги, кому и самая невинная реинтерпретация покажется ревизией.

В некотором смысле ситуация историков России была в ту пору хуже той, в которой работали средневековые схоласты. Ибо страдали они как от обилия священных «высказываний», так и от их дефицита. Но главным образом из-за того, что порою изречения классиков, хоть плачь, вообще не имели отношения к русской истории. ​​​

«КАК БЕЗЗАКОННАЯ КОМЕТА...»

Спросив любого советского историка, чем руководился он, анализируя политическое развитие любой страны, ответ вы знали заранее. Учением Маркса, чем же еще? Идеей о том, что в определенный момент производительные силы общества обгоняли его производственные отношения (вместе они назывались «базис»), порождая тем самым классовую борьбу. Это расшатывало существующую политическую структуру («надстройку»), что в конечном счете вело к революции, в ходе которой победивший класс «ломал старую государственную машину», воздвигая на ее месте новый аппарат классового господства (см. историю Нидерландов в XVI веке, Англии в XVII, Франции в XVIII). И история страны начиналась как бы с чистого листа.

Так говорили классики. Таков был ЗАКОН. Что было, однако, делать с этим законом историку России, специализировавшемуся, допустим, на тех же XVI-XIX веках? Производительные силы, чтоб им пусто было, росли здесь так медленно, что на протяжении всех этих столетий так и не обогнали производственные отношения.Классовая борьба, которой положено было расшатывать «надстройку» (самодержавие), была как-то до обидного безрезультатна. Ибо после каждого очередного «расшатывания» поднималась эта надстройка, словно феникс из пепла, и как ни в чем не бывало, гнула все ту же крепостническую средневековую линию. Соответственно не разрушалась в эти столетия и старая государственная машина. И аппарат нового классового господства, которому положено было строиться на обломках старой машины решительно отказывался - ввиду отсутствия упомянутых обломков - возникать. Короче, русское самодержавие XVI-XVIII веков вело себя - буквально по Пушкину - как беззаконная комета в кругу расчисленных светил.​

Но каково было, спрашивается, работать с этой «кометой» историку России? Как объяснить это вопиюще неграмотное поведение надстройки с помощью оставленного ему беззаботными классиками скудного инструментария, который, как мы видели, состоял лишь из не имеющего отношения к делу «базиса» да скандально неэффективной классовой борьбы?

СТРАДАНИЯ «ИСТИННОЙ НАУКИ»

Но совершенно уже невыносимой становилась ситуация советского историка, когда бреши, оставленные классиками, заполняли чиновники из идеологического отдела ЦК КПСС. Самый важный их взнос состоял в простом, но непреложном постулате, согласно которому истории России предписывалось развиваться в направлении от феодальной раздробленности к абсолютной монархии, ничем не отличавшейся от европейской. Причем, защита этого постулата почиталась ни больше ни меньше, патриотическим долгом историков.

Другими словами, из страха, что Россию могут чего доброго зачислить по ведомству азиатского деспотизма, советским историкам предписано было доказывать прямо противоположное тому, что провозглашают сегодня неоевразийцы (включая главного редактора ТОМА VIII А.Н.Сахарова , исполнявшего в ту пору, как это ни парадоксально, роль одного из главных жрецов в храме священных «высказываний»). Вот они и доказывали, что самодержавие вовсе не было уникально, что Россия, напротив, была более или менее как все в Европе, и нет поэтому никаких оснований отлучать ее от Европы. Самодержавие было отождествлено не только с европейским абсолютизмом, но и с «прогрессивным движением истории» и оттого становилась совсем уж неотличимым от Моисеевой скрижали.

Тем не менее, даже присвоив себе функции вседержителей-классиков, допустили по обыкновению чиновники промашку (А.Н. Сахаров был тогда инструктором отдела пропаганды ЦК КПСС), не подумали о том, как следует поступать историкам в случаях, когда патриотический постулат входил в противоречие со священными «высказываниями». Как легко себе представить, такие коллизии приводили к ситуациям драматическим. Вот лишь один пример. Докладывая в 1968 г. советско-итальянской конференции о крестьянской войне начала XVII века (как трактовалась в советской историографии Смута), академик Л. В. Черепнин пришел к неожиданному выводу. По его мнению, война эта была «одной из причин того, что переход к абсолютизму задержался в России больше, чем на столетие». (1) Это был скандал.

Черепнину следовало утверждать обратное. Ибо классовой борьбе положено было УСКОРЯТЬ «прогрессивное движение истории» (т.е. в данном случае переход к абсолютизму), а она, оказывается, его тормозила. Аудитория затаила дыхание: доведет академик крамольную мысль до логического конца? Не довел. Вывод повис в воздухе. Намек, однако, был вполне внятный. Никогда не огласил бы свое наблюдение Черепнин, не будь он уверен, что лояльность патриотическому постулату важнее в глазах начальства, чем следование «высказываниям». Намекнул, другими словами, перефразируя Аристотеля, что хоть классовая борьба ему и друг, но абсолютизм дороже.

​Еще более отчетливо подчеркнул он патриотический приоритет абсолютизма, говоря об опричнине. Признав, что «попытка установить абсолютизм, связанная с политикой Ивана Грозного... вылилась в открытую диктатуру крепостников, приняв форму самого чудовищного деспотизма», Черепнин тем не менее продолжал, не переводя дыхания: «ослабив боярскую аристократию и поддержав централизацию государства, опричнина в определенной мере расчистила путь абсолютизму». (2) Другими словами, кровавое воцарение крепостничества, сопровождавшееся самым, по его собственным словам, «чудовищным деспотизмом», сослужила-таки свою службу «прогрессивному движению истории». Удивляться ли после этого, что вузовский учебник "Истории СССР" без всяких уже оговорок объявил : «опричнина носила прогрессивный характер»? (3) Главное, однако, не в этом. Черепнин сделал ту же ошибку, которую 32 года спустя повторил, как мы видели, Н.Н.Борисов. Изобразив самодержавную революцию Ивана Грозного, разрушившую абсолютную монархию его деда как «попытку установить абсолютизм», приведший к «самому ужасному деспотизму». он перепутал все на свете. Все формы личной власти оказались смешаны в одну кучу. Абсолютную монархию, которую, как мы помним, Монтескье называл «умеренным правлением» и для Ключевского была властью, опиравшейся на «правительственный персонал с аристократической организацией, которую признавала сама власть» (5), акад. Черепнин ПЕРЕПУТАЛ с самодержавием, т.е. ЕДИНОличной влвстью (по Аристотелю тиранией), не опиравшейся ни на что, кроме капризов тирана. А деспотизм тут вообще ни при чем и фигурирует просто как синоним «чего-то ужасного». Маскарад какой-то, ей богу.

Так или иначе, коллизии между «высказываниями» классиков и патриотическим долгом заводили советскую историографию в самые беспросветные тупики, где самодержавие Ивана Грозного представало вдруг проедвестием европейского абсолютизма в России, а «чудовищный деспотизм» -- залогом прогресса. На протяжении 25 столетий политическая мысль человечества вырабатывала и уточняла термины и определения разных форм власти, а советская историография вела себя так, словно пришла на пустое место.

Именно это обстоятельство, надо полагать, так и не дало ей всерьез подступиться к обсуждению той теоретической загадки, о которой мы говорили. Гигантские цивилизацинные сдвиги,. потрясавшие Россию на протяжении четырех столетий, вообще остались вне ее поля зрения. Философия истории оказалась для нее terra incognita. ​​​

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ «РАВНОВЕСИЯ»

С самого начала скажу, что интересуют меня здесь лишь теоретические аспекты советской дискуссии о природе русского абсолютизма, проходившей с 1968 по 1971 г. в журнале «История СССР». Все препирательства о «соотношении феодальных и буржуазных элементов в политике абсолютной монархии», отнявшие массу энергии у ее участников, я оставлю в стороне. Хотя бы потому, что они игнорировали известный уже нам факт: после опричного разгрома крестьянской собственности самодержавной революцией Грозного крепостное право заблокировало каналы формирования среднего класса. Какая после этого могла быть речь о влиянии «буржуазных элементов» на политический процесс в России? В блокировании среднего класса и состояла, в частности, уникальность самодержавия (в отличие, кстати, от европейской абсолютной монархии) в первые его столетия. И потому именно с обсуждения этой аномалии и начал бы я дискуссию, будь я ее инициатором.

​Инициатором, однако, был известный советский историк А.Я. Аврех. И начал он ее, естественно, с реинтерпретации «высказываний» Ленина об абсолютизме. Возьмись Аврех за дело по-настоящему, такой зачин несомненно вызвал бы бурю. Хотя бы потому, что Владимир Ильич явно себе противоречил. В том же докладе Черепнина, например, на одной странице фигурируют две ленинские цитаты, с порога отрицающие друг друга. Первая утверждает, что «Самодержавие (абсолютизм, неограниченная власть) есть такая форма правления, при которой верховная власть принадлежит всецело и нераздельно (неограниченно) царю». Вторая опровергает первую: «Русское самодержавие XVI века с боярской думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века...».

​Спрашивается, если самодержавие есть власть неограниченная, то могла ли она в то же время быть ограниченной (боярской думой и боярской аристократией)? В том, что они были именно ограничением самодержавия, сомнений ведь нет. Сошлюсь хоть на авторитетное суждение В.О. Ключевского, единственного русского историка, специально изучавшего структуру, функции и динамику Боярской думы.

«Признавали, - пишет он, - что состав ее не вполне зависит от усмотрения государя, а должен сообразовываться с боярской иерархией, что эта дума есть постоянно действующее учреждение... словом, что это не государев только, но и государственный совет». (4)

​Но останусь в рамках дискуссии и сошлюсь лишь на формулу одного из ее участников Н.И. Павленко, гласящую, что «история становления абсолютизма есть история освобождения самодержавия от боярской думы». (5) И констатирую, что, руководясь противоречащими друг другу высказываниями классика №3 мы неминуемо приходим к своего рода дефиниционному хаосу, где неограниченная власть оказывается ограниченной и вообще все кошки серы. В частности «абсолютизм», «деспотизм», «самодержавие» употребляются через запятую, как синонимы, безнадежно запутывая вопрос о реальных формах организации монархической власти. И что еще хуже, напрочь отрезая какую бы то ни было возможность вычленить из общей массы неограниченных монархий тот самый абсолютизм, которому и посвящена была дискуссия.

По такому пути, уличавшему классика в противоречии самому себе, Аврех, ясное дело, пойти не мог: там подстерегала его ересь, ревизионизм. Поэтому сосредоточился он на почтительной реинтерпретации той из ленинских цитат, которая была в те годы общеупотребительной. «Во втором издании Большой Советской Энциклопедии, - говорит он, - об абсолютизме сказано со ссылкой на В.И. Ленина, что это неограниченная монархия... Но подходит ли это определение в данном случае? Мы думаем, нет. Возможно ли, например, установить на его базе различие между абсолютной монархией и восточным деспотизмом? И что сказать по поводу прав человека, скажем, при Иване Грозном?... Доказывать, что Иван был ограниченным монархом, значит ставить под удар свою научную репутацию. Признать же его абсолютистским монархом... и того хуже». (6) Почему хуже? Потому, оказывается, что это означало бы «скомпрометировать идею равновесия». Какого равновесия? Проблема в том, что наряду с высказыванием Ленина, от специфику абсолютизма, есть ведь еще и высказывание классика №2, эту специфику как раз утверждающее. Энгельс объясняет, что абсолютизм - это когда «борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII-XVIII веков, которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг против друга». (7)

​Мало того, «эта мысль [Энгельса]кладется в основу всех исследований об абсолютизме, о какой бы стране ни шла речь. Под нее подгоняются и ею объясняются все факты и явления, какого бы порядка они ни были». (8) Как видим, едва попытался Аврех столкнуть классиков лбами, пришлось ему бросить вызов классику №2. Ибо если проблема с «высказыванием» Ленина в том, что оно не позволяет изучать абсолютизм, то «высказывание» Энгельса попросту не имеет отношения к русской истории. В самом деле, два поколения советских ученых облазили ее в поисках «равновесия» вдоль и поперек, но ни в XVII веке, ни в XVIII, ни даже в XIX, не говоря уже о временах Ивана Грозного, ничего подобного не обнаружили. Надо полагать потому, что ничего подобного там и не было. Или, как выражается Аврех, по причине «полного отсутствия доказательств существования равновесия». (9)

​Ситуация, согласитесь, пиковая. Понятно, почему Аврех начинает с признания, немыслимого в устах представителя «истинной науки»: «Абсолютизм тема не только важная, но и коварная... Чем больше успехи в её конкретно-исторической разработке, тем запутанее и туманней становится ее сущность». (10) ​​​​

В ПОИСКАХ ЗАМЕНЫ

Конечно же, попыток найти сколько-нибудь приличную замену этому ускользающему из рук «равновесию» было в советской историографии не перечесть.. Чем плохо, например, равновесие между «самой реакционной стратой боярства» и «прогрессивными», даром что крепостники, помещиками? Но если даже забыть на минуту, что были на самом деле тогдашние помещики лишь своего рода янычарами феодальной реакции, все равно ведь, ядовито замечает Аврех, «нетрудно видеть, что это полная капитуляция. Спасается, собственно, уже не существо, а слово. Ведь вся суть высказываний Маркса и Энгельса сводится к мысли, что абсолютизм есть продукт равновесия сил принципиально РАЗНЫХ класов, носителей РАЗЛИЧНЫХ способов производства, результат буржуазного развития страны». (11) Еще более экстравагантной выглядела попытка усмотреть это окаянное равновесие в отношениях между дворянством и крестьянством. Ну ровня ли на самом деле растоптанное, политически несуществующее, «мертвое в законе» крестьянство мощному и способному влиять на государственную власть классу крепостников? Но зачем было думать о каких-то там жизненных реалиях, когда само просилось в руки прелестное «высказывание» Ленина: «Классовая борьба, борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататорской, лежит в основе политических преобразований и в конечном счете решает судьбу таких преобразований». (12) Смотрите, как замечательно сходится этот трудный пасьянс у Б.В. Поршнева: «Угроза крестьянских восстаний потребовала централизации политической власти, и она же, нарастая, заставляла централизацию все больше усиливаться и дойти, наконец, до стадии абсолютизма». (13)

Допустим. Но почему, собственно, борьба между эксплуатируемыми и эксплуататорами непременно должна была вести именно к абсолютизму? Ведь таким образом та самая разница между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом, из-за которой и ломались в дискуссии копья, исчезала безнадежно.

Понятно теперь, почему еще один участник дискуссии А.Н. Чистозвонов неожиданно признался: «тщательный анализ высказываний основателей марксизма-ленинизма, свидетельствует, что эти сложные феномены просто не могут быть втиснуты в предлагаемые модели». (14) Понятно также, почему Аврех, наскоро разделавшись с обеими искусственными альтернативами энгельсовскому равновесию, решается на шаг в «истинной науке» почти беспрецедентный. Он предлагает собственное определение абсолютизма.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ АВРЕХА ​

Нечего и говорить, что автор маскирует свою отвагу батареей ленинских «высказываний». И что даже после мощной цитатной артподготовки пытается он представить свое определение всего лишь логическим продолжением этих «высказываний»: «Нам кажется, именно эта мысль заключается в приведенных словах В.И. Ленина, только выражена она в косвенной форме». Мы предчувствуем, конечно, и Аврех наверняка предчувствовал, что таких опытных инквизиторов, как А.Н. Сахаров (тот самый нынешний главный редактор неоевразийского тома VIII и,следовательно, -- такова ирония истории – сегодняшний ревизионист марксизма-ленинизма) на мякине не проведешь. Но, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. И вот результат: «Абсолютизм - эта такая феодальная монархия, которой присуща в силу ее внутренней природы СПОСОБНОСТЬ ЭВОЛЮЦИОНТИРОВАТЬ и превращаться в буржуазную онархию». (15)

​А дальше Авреха понесло: «Какие основные черты отделяют абсолютистское государство от, скажем, феодального государства московских царей? Главное отличие состоит в том, что оно перестает быть деспотией, вернее только деспотией. Под последней мы разумеем форму неограниченной самодержавной власти, когда воля деспота является единственным законом, режим личного произвола, не считающийся с законностью или законами обычными или фиксированными. Абсолютизм СОЗНАТЕЛЬНО выступает против такого порядка вещей».(16) Уязвимость этой дефиниции бьет в глаза. Обозначив деспотизм как режим произвольной личной власти, мы тотчас же приходим к парадоксу. Что деспотизм «неспособен к эволюции», это правда. Но причем здесь досамодержавная Россия XV-XVI века (европейское столетие в моих терминах) с ее Боярской думой, ограничивавшей власть царя, с ее свободным крестьянством и Судебником 1497 года, узаконившим Юрьев день, и с еще одним Судебником (1550), превращавшим царя в «председателя думской коллегии»? Она-то как раз и была способна к эволюции. Неспособной к ней была именно Россия. самодержавная. Та, что, истребив независимую аристократию и закрепостив крестьянство, так и оставалась самодержавной до самого 1905 года. У Авреха, как видим, все это поставлено с ног на голову. ​Но при всем том были у его попытки, по крайней мере, три замечательные черты. Во-первых, она, пусть в косвенной форме, но впервые вводила в советскую историографию категорию политической модернизации (пусть и под туманным псевдонимом «способности к эволюции»). «Высказывания» классиков допускали прогресс лишь как смену социально-экономических формаций. Буржуазная монархия могла сменить феодальную, но о том, что разные формы монархии внутри одной и той же формации обладали различным политическим потенциалом, классикам ничего известно не было. ​Во-вторых, Аврех впервые попытался примирить в русской истории оба полюса биполярной модели (пусть и в перевернутом в хронологическом смысле виде). Монархия в его интерпретации оказывалась способной быть и деспотической (в период Московского царства), и абсолютистской (в эпоху Петербургской империи). Имея в виду, что патриотический постулат не допускал и намека на деспотизм в России, перед нами безусловная ересь. И в-третьих, наконец, при всей бедности и противоречивости авреховской дефиниции, замечательна в ней была сама попытка бунта против крепостной зависимости от «высказываний» классиков, попытка мыслить об истории и судьбе своей страны самостоятельно. Независимо, то есть, не только от классиков, но и от громовержцев из идеологического отдела ЦК КПСС. ​

Не забудем, впрочем, время, когда начинал он эту дискуссию. Случайно ли совпала она с Пражской весной? Если нужно доказательство, что прорыв цензурной плотины в одном конце тоталитарной империи тотчас эхом отзывался в другом, то вот оно перед нами. От этого перепутья дискуссия могда развиваться по двум направлениям. Порыв к независимому мышлению мог привести к результатам совершенно неожиданным. Но с другой стороны, эта преждевременная попытка своего рода восстания крепостных в советской историографии могла с еще большей вероятностью быть раздавлена карательной экспедицией. До августа 1968-го, когда советские танки положили конец Пражской весне, казалось, что движется дискуссия в первом направлении. После августа она и впрямь начала напоминать карательную экспедицию.

​​​ПОДО ЛЬДОМ «ИСТИННОЙ НАУКИ»

В статье , следовавшей непосредственно за публикацией Авреха, М.П. Павлова-Сильванская нашла его точку зрения, что до начала XVIII века русское самодержавие было деспотизмом, «перспективной». (17) Смущал ее лишь безнадежно «надстроечный» характер его определения. «У Авреха деспотизм представляет собой режим голого насилия, относительно социально-экономическй базы которого мы ничего не знаем», тогда как «Г.В. Плеханов ... поставивший знак равенства между царизмом и восточным деспотизмом... опираясь частично на К. Маркса и Ф. Энгельса, аргументировал свою точку зрения особенностями аграрного строя России». (18) Соответственно, заключает автор, «неограниченная монархия в России складывается в виде азиатских форм правления - деспотии - централизованной неограниченной монархии, которая формируется в борьбе с монгольской империей и ее наследниками на базе натурального хозяйства и общинной организации деревни, а затем укрепляется в процессе создания поместной системы, закрепощения крестьянства и перехода к внешней экспансии.» «Таков, - говорит Павлова-Сильванская, - исходный пункт эволюции» (19).

С одной стороны, механическое соединение Авреха с Плехановым делало его тезис вроде бы более ортодоксальным, подводя под него марксистский «базис». Но с другой, оно неожиданно обнажило всю его искусственность. Ведь если деспотическая надстройка и впрямь опиралась «на особенности аграрного строя России», то с какой, помилуйте, стати начала она вдруг в XVIII веке эволюционировать - несмотря на то, что базис оставался неподвижным? Причем, у самого Авреха, как мы видели, весь смысл деспотической надстройки как раз в том и состоит, что она «к эволюции неспособна» (и тут он, кстати, мог бы опереться на авторитет Маркса, который тоже ведь ставил знак равенства между деспотизмом (20) Так каким же, спрашивается, образом этот неспособный к эволюции деспотизм ухитрился послужить «исходным пунктом эволюции»? Совсем уж чепуха какая-то получается.

Тем не менее отчаянная попытка мыслить независимо оказалась заразительной. И уже следующий участник дискуссии А.Л. Шапиро усомнился в самом существовании самодержавия до Ивана Грозного: «Боярская дума (XV и начала XVI века) делила функции управления и суда с князем, не только помогая ему, но и ограничивая (реально, а не юридически) его власть». (21) Так какое же это, спрашивается, самодержавие? Более того, масштабы этих ограничений в первой половине XVI века не уменьшаются, но увеличиваются. Ибо «главная особенность политического строя России... в конце 1540 - начале 1550-х заключалась в возникновении центральных и в общем распространении местных сословно-представительных учреждений... И именно в это время на Руси создаются Земские соборы... Форму политического строя для этого времени правильнее характеризовать как разделенную власть царя и Боярской думы... В России была НЕСАМОДЕРЖАВНАЯ МОНАРХИЯ с Боярской думой и сословно-представительными учреждениями». (22)

Замечательно смелая, согласитесь, для своего времени – да и для ннынешнего – мысль, и по сию пору необъяснимая, как для Н.Н. Борисова в 2000 году (см. главу вторую), так и для боьшинства УЧАСТНИКОВ ОБСУЖДЕНИЙ ТРИЛОГИИ -- И В 2010, И В 2017. ДО сих пор путаются ведь в СОВЕРШЕННО НЕВПОПАД УПОТРЕБЛЯЕМЫХ КАТЕГОРИЯХ ДЕСПОТИЗМА И АБСОЛЮТИЗМА, А ШАПИРО ВЗЯЛ БЫКА ЗА РОГА И ВПЛОТНУЮ ПОДОШЕЛ К СУТИ ДЕЛА, К ВОПРОСУ О ПРОИСХОЖДЕНИИ САМОДЕРЖАВИЯ В РОССИИ. ​

И правда, далее Шапиро логично указывает на роль самодержавной революции Грозного в ЛИКВИДАЦИИ этой странной «несамодержавной монархии», о самом существовании которой никто из участников дискуссии даже не умолянул. Он подчеркивает функцию террора: «Из членов Думы, получивших думские титулы... до 1563 г., к концу опричнины уцелели лишь отдельные лица. Они и новые члены Думы были настолько терроризированы, что не смели прекословить проявлениям самовластия Ивана Грозного... ни Боярская дума, ни Земские соборы [больше] не оказывали влияния на опричную политику, которую приходится рассматривать как политику самодержавную». (23)

Шапиро даже догадывается, что после этого периода «судорожного самодержавия» наступило известное его расслабление, которое, впрочем, со временем сменилось новым ужесточением (24). В частности, «петровское царствование ознаменовалось полной ликвидацией Боярской думы и Земских соборов и полной победой самодержавно-абсолютистского строя» (15). Одним словом, динамика русской политической системы перестает вдруг под его пером выглядеть плоским однолинейным процессом ЭВОЛЮЦИИ, будь то от «варварства к цивилизации», как уверял нас когда-то С. М. Соловьев, или от «деспотизма к буржуазной монархии», как объясняет А.Я. Аврех. Оказывается, что на самом деле политический процесс в России пульсирует. Крепкие мышцы самодержавной власти то сжимаются, то расслабляются, то снова напрягаются. Ритм сложный, особенный, совершенно отличный от европейского абсолютизма. Одним словом, выступление Шапиро впервые поставило как перед участниками дискуссии, так и перед читателями действительно серьезные вопросы. Ибо если не была российская государственность ни деспотизмом (потому что так и не смогло выкорчевать независимую аристократию), ни абсолютизмом (европейские абсолютные монархии несовместимы ни с крепостничеством, ни с полным разрушением сословных учреждений), ТО ЧЕМ ОНА БЫЛА? Ни одна деталь этого загадочного поведения самодержавия не ускользнула, казалось, от проницательного взгляда Шапиро. И все-таки не складывались у него все эти детали в единую картину. Попрежнему, как мы видели, пишет он «самодержавно-абсолютистский» через дефис. Что же держит его на поводке, не позволяя выйти за пределы точных, но мимолетных наблюдений?

«Высказывания»? Но хотя Шапиро и отдает им обильную дань, делает он это скорее в манере московских князей, откупавшихся от монголов лишь затем, чтоб развязать себе руки. Патриотический постулат ? Но бесспорно ведь, что руководится Шапиро в своем анализе не столько его предписаниями, сколько исследованиями историков-шестидесятников, тех же Зимина, Шмидта и Носова, на которых опираюсь и я (единственное, чего он, повидимому, не знал, это исследований А.И. Копанева о расцвете крестьянской собственности в несамодержэавной, некрепостнической, неимперской эпохе ЕС). Так что же в этом случае заставило его рассматривать русское самодержавие лишь как экзотический вариант европейского абсолютизма?

Тем и ценна для нас – особенно для меня -- его работа, что видим мы здесь отчетливо, как под слоем священных «высказываний» и патриотических постулатов, висевших, подобно гирям, на ногах советских историков, вырисовывалось еще более глубокое и мощное препятствие для серьезного и вполне рационального анализа. Перед нами знакомая логика биполярной модели. Если Аврех напутал и никаким деспотизмом самодержавие не было, то чем оно было? Правильно, абсолютизмом. Отсюда и дефис. Другого выбора царствовавшая в ту пору теоретическая модель просто не оставляла.

И все же, как видим, лед был сломан. Пусть лишь робкими тонкими ручейками, но потекла независимая от «высказываний» мысль. Дискуссия совершенно очевидно переставала напоминать препирательства средневековых схоластов. Значит, глубоко подо льдом высокомерной и бесплодной «истинной науки» источники свободного творчества все-таки сохранились. Конечно, их можно было снова засыпать ледяными торосами. Но могли они и растопить лёд.

КАРАТЕЛЬНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Но сигнал для охоты за ведьмами уже прозвучал. Военные каратели раздавили Пражскую весну. Седлали коней и идеологические каратели - рыцари «классовой борьбы» и жрецы священных «высказываний». Уже в самом начале 1969 г. А.И. Давидович и С.А. Покровский выпустили первый оглушительный залп по Авреху, обвинив его в «попытке противопоставить исторический процесс на Западе... и в России». (26)

Не могло быть, утверждали они, «никакого фундаментального различия между русским абсолютизмом и классическим [европейским]». (27) Почему? Потому, оказывается, что, как сказал Ленин, любой абсолютизм есть результат борьбы эксплуатируемых классов против эксплуататоров. «Восстания в городах середины XVII века и крестьянская война 1670-71 гг. показали господствующему классу феодалов необходимость поступиться средневековыми привилегиями в пользу неограниченной власти царя для успешной борьбы с мятежным народом». (28) Классиом №2 с его «равновесием, как видим опять, пожертвовали.

Разгром Авреха казался неминуемым: бичи высказываний засвистали над его головой. Однако в азарте охоты каратели и не заметили, как попали в собственную ловушку. Они говорили, что «Ленин определял русский абсолютизм как помещичье государство» (см. Полное собрание сочинений, т. 17, с. 309), как «крепостническое самодержавие» (там же, с. 310), как «диктатуру крепостников» (там же, с. 325), как «помещичье правительство самодержавного царя» (там же, т.20, с. 329). Ну и что? - спросит неискушенный читатель. А то, что «в свете всех этих высказываний классиков марксизма-ленинизма со всей наглядностью видно, что выводы А. Авреха об абсолютизме это очевидное искажение исторической действительности». Искажение, поскольку, мол, из «высказываний» классика №3 бесспорно следует, что «абсолютизм (самодержавие)... есть воплощение диктатуры дворян-крепостников». (29)

И тут ловушка захлопнулась. Ибо что же тогда сказать о европейском абсолютизме, где и следа «диктатуры крепостников», как, впрочем, и самих крепостников, не было? Мыслима ли в самом деле диктатура несуществующего класса? А если ее там не было, то что остается от ленинского определения абсолютизма? Короче, едва приговорив к высшей мере Авреха и провозгласив ересью любое «противопоставление русского и классического абсолютизма» (30) охотники нечаянно впали в еще более страшную ересь. Они сделали какое бы то ни было сравнение абсолютизма и самодержавия невозможным. Только обличить их было уже некому: охота на ведьм имеет свою логику.

Следующий каратель С.М. Троицкий ударил по Авреху с другой позиции, обвинив его в «стремлении объяснить происхождение абсолютизма в России, не связывая его с генезисом буржуазных отношений». (31) По всем правилам доноса о политической неблагонадежности вскрывалась подозрительная близость концепции обиняемого Авреха А.Я. к взглядабуржуазного историка П.Н.Милюкова. Хотя каждому советскому человеку должно быть ясно, что не в таком мутном источнике, а «в трудах классиков марксизма-ленинизма имеются ценные указания, помогающие нам выяснить, какие исторические причины вызвали переход к абсолютной монархии в России». (32)

Что ж, посмотрим, как помогли «ценные указания» Троицкому. «Действительно русская буржуазия, - признает он, - была экономически слаба и малочисленна на ранних этапах своего развития». (33) Но ведь в XIV-XV веках слаба она была и во Франции, и в Голландии. А раз так, то она нуждалась в поддержке королевской власти. И королевская власть помогла ей. А русской буржуазии помогала царская власть. И вот под влиянием «требований буржуазии» и её «борьбы за их осуществление с господствующим классом феодалов» в России формировался абсолютизм.

Проблема лишь в том, что говоря о «равновесии», Энгельс, как мы помним, имел в виду вовсе не слабость буржуазии, а ее силу. Именно то обстоятельство, что сравнялась она в силе со слабеющим дворянством, и сделало абсолютистское государство независимым от обеих социальных групп. Но в России-то, в отличие от Европы, дворянство не только не слабело, а наоборот, крепло. Более того, согласно «высказыванию» Ленина, оно даже «осуществляло диктатуру крепостников-помещиков». Так как же совместить диктатуру дворянства с независимостью от него самодержавия? А никак. Троицкий и не пытается.

Вместо этого берется он за Павлову-Сильванскую. В особенности раздражает его, что она тоже основывается на «ценных указаниях классиков», например на указании Ленина об «азиатской девственности русского деспотизма». (34) В отчаянной попытке загнать обратно этого джинна, по возмутительной небрежности редакции выпущенного из бутылки, Троицкий решается на нечто экстраординарное: он переворачивает концепцию Авреха с ног на голову.

Согласно предложенной им новой периодизации русской политической истории, с XV до середины XVII века длилась в ней эпоха сословно-представительных учреждений, с середины XVII до конца XVIII царствовал абсолютизм, а в XIX и XX (разумеется, до 17 года) - что бы вы думали? Деспотия. «Усиление черт деспотизма, ‘азиатчины’ во внутренней и внешней политике российского абсолютизма происходило с конца XVIII - начала XIX века, когда в результате победы буржуазных революций в значительной части государств Западной Европы утвердились капитализм, парламентский строй, буржуазные свободы. В России же в первой половине XIX века сохранялся крепостной строй, усиливалась реакция во внутренней политике, царизм явился главной силой Священного союза и душителем свободы. Именно с этого времени, по нашему мнению, и можно говорить о нарастании черт ‘деспотизма’ и ‘азиатчины’ в политике российского абсолютизма. В.И. Ленин в 1905 писал о "русском самодержавии, отставшем от истории на целое столетие". (35)

Значит, как раз в то время, когда отменена была предварительная цензура, освобождено от крепостного рабства крестьянство, введено городское самоуправление, началась стремительная экономическая модернизация страны и даже легализована политическая оппозиция, когда впервые после самодержавной революции Ивана Грозного отчетливо проступили контуры реальных, как сказал бы А. Л. Шапиро, ограничений власти - как раз тогда и воцарилась в России деспотия? То есть не абсолютизм вырос из деспотизма, как думал Аврех, а совсем даже наоборот – деспотия из абсолютизма? Вот ведь какой вздор пришлось печатать редакции, потратившей четыре года на серьезную дискуссию!

Аврех, как мы помним, начал ее с атаки, пусть почтительной, на «высказывание» Энгельса о равновесии и на ленинское «высказывание», стиравшее разницу между абсолютизмом, самодержавием и деспотией. Карательная экспедиция, попросту умолчав об Энгельсе, восстановила «высказывание» Ленина во всей его торжествующей нелепости. Выходит, что в конце дискуссии вернулись мы к ее началу - с пустыми руками.

​​​ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ АККОРД

Можно бы по этому поводу вспомнить библейское «... И возвращаются ветры на круги своя». Имея в виду нашу тему, однако, уместнее, наверное, припомнить тут историю Эпохи ЕС -- с ее неопытными реформаторами, пытавшимися пусть наощупь и спотыкаясь, но вывести страну на магистральный путь политической модернизации. И с карательной экспедицией Грозного, не только уничтожившей в свирепой контратаке все результаты их работы, но и провозгласившей, что станет отныне судьбою России тупиковое самодержавие. Пусть приблизительно, пусть в микромасштабе, но такую вот печальную картину продемонстрировала нам на исходе 1960-х дискуссия об абсолютизме в журнале «История СССР».

​Худшее, однако, было еще впереди, когда на сцене появился в роли мини-Грозного главный охотник Андрей Н. Сахаров - двойной тезка знаменитого диссидента и потому, наверное, особенно свирепый в доказательствах своей лояльности. Прежде всего он проставил, так сказать, отметки - и мятежникам, и карателям. Читатель может, впрочем, заранее представить себе, что двойку схлопочет Павлова-Сильванская - за то, что зловредно «вслед за Аврехом, обнаруживает плодородную почву, на которой выросла типичная восточная деспотия, зародившаяся где-то в период образования русского централизованного государства». А Шапиро так и вовсе два с минусом (минус за то, что слишком уж много внимания уделил крепостничеству, сочтя его «главным и определяющем для оценки русского абсолютизма». (36) Аврех отделается двойкой с плюсом (плюс за то, что при всей своей крамольной дерзости заметил-таки «соотношение феодального и буржуазного в природе и политике абсолютизма» 37). ​

Совсем другое дело Троицкий. Он удостаивается пятерки ибо, «в отличие от названных авторов, основную социально-экономическую тенденцию, которая привела Россию к абсолютизму, видит в зарождении буржуазных отношений в феодальном базисе». А уж Давидович и Покровский, подчеркнувшие «значительное влияние ... классовой борьбы трудящихся масс на всю политику феодального государства» заслужили и вовсе пятерку с плюсом. (38)​

Но лидер, как положено, идет дальше их всех. Он не станет стыдливо умалчивать о терроре Ивана Грозного «в эпоху сословно-представительной монархии», как делает Троицкий. И тем более не будет, подобно Шапиро, отвлекать внимание публики такими мелочами в русском политическом процессе, как истребление представительных учреждений или тотальное воцарение крепостничества. И вообще намерен А.Н. Сахаров не защищаться, а нападать - на восточный деспотизм... Западной Европы. ​

Ясно, что для такой операции священные «высказывания» были бы лишь обузой. Достаточно напомнить читателю хоть некоторые из них. «Даже освободившись [от ига], Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба как рабовладельца». Разве это не коварный удар в спину патриотическому постулату? И не от какого-нибудь Шапиро, которого легко поставить на место, но от самого классика №1. (39) А кто сказал, что «Русское самодержавие... поддерживается средствами азиатского деспотизма и произвольного правления, которых мы на Западе даже представить себе не можем»? Павлова-Сильванская? Увы, сам классик №2. (40) А кто называл самодержавие «азиатски диким», (41) «азиатски девственным», (42) «насыщенным азиатским варварством»? (43) Мы уже знаем кто. Ну словно издевались классики над «истинной наукой».

​Нет уж, для обвинения Европы в азиатском варварстве требовалась совсем другая традиция. Впрочем, и она была под рукой. Я говорю о той традиции, что до виртуозности развита была поколениями домохозяек в борьбе за место на коммунальных кухнях: "От дуры слышу!" Право же, я не преувеличиваю. Судите сами.

​«Между ‘восточной деспотией’ Ивана IV и столь же ‘восточной деспотией’ Елизаветы Английской разница не так уже велика... Централизация государства во Франции, особенно при Людовике XI, тоже отмечена всеми чертами ‘восточного деспотизма’... Елизавета I и Иван IV решали в интересах феодального класса примерно одни и те же исторические задачи, и методы решения этих задач были примерно одинаковыми. Западно-европейские феодальные монархии XV-XVI веков недалеко продвинулись по части демократии по сравнению с опричниной Ивана Грозного... Абсолютистские монархии Европы, опередившие во времени становления русский абсолютизм, преподали самодержавию впечатляющие уроки, как надо бороться с собственным народом. В этих уроках было все - и полицейщина, и варварские методы выжимания народных средств, и жестокость, и средневековые репрессии, словом, вся та ‘азиатчина’, которую почему-то упорно привязывают лишь к русскому абсолютизму... [Если мы попытаемся сравнить абсолютистские режимы в России XVIII-XIX вв. и, скажем, Англии и Франции XVI-XVII вв., то окажется, что] и там и тут «дитя предбуржуазного периода» не отличалось особым гуманизмом... и камеры Бастилии и Тауэра не уступали по своей крепости казематам Шлиссельбурга и Алексеевского равелина». (44) ​

Заметим, что массовое насилие в Европе, выходившей из средневековья, приравнивается здесь к политическому террору в СОВРЕМЕННОЙ России (которая и четыре столетия спустя все еще была, как мы знаем, «дитя предбуржуазного периода»). Но даже независимо от этой подтасовки, нет ли у читателя впечатления, что, по слову Шекспира, "эта-- леди протестует слишком много"? Конечно же, если все зло, принесенное человечеству авторитарными режимами, поставить в счет именно европейскому абсолютизму, то в этой непроглядной тьме все кошки будут серы. Но даже в ней, впрочем, сера была России по особому. ​

Не знали, например, страны европейского абсолютизма ни крепостного рабства, ни обязательной службы двороянства, ни блокирования среднего класса, о которых так тщательно умалчивал тогда Сахаров, описывая ужасы азиатского деспотизма в Европе. Не знали и повторявшихся вплоть до самого ХХ века реставраций террора -- порою тотального. И направленного, главное, вовсе не против врагов короля или каких-нибудь гугенотов, но против каждого Ивана Денисовича, которому судила судьба родиться в это время в этой стране.

Да. в Англии XVI века сгоняли с земли крестьян и, хотя не грабили их и не убивали, насилие то вошло в поговорку ("овцы съедали людей"). Но творилось оно там отдельными лендлордами, тогда как в России совершало его ПРАВИТЕЛЬСТВО, перед которым страна была беззащитна. И если в Англии было это насилие делом рук растущего класса предбуржуазии, который на следующем шагу устроит там политическую революцию, добившись ограничения власти королей, в России направлено оно было как раз ПРОТИВ этой предбуржуазии. И целью его было - УВЕКОВЕЧИТЬ произвол самодержавия. Короче говоря, Англия платила эту страшную цену за свое освобождение, а Россия за свое закрепощение. ​

Кто спорит, режимы Елизаветы Английской, Ивана Грозного и шаха Аббаса Персидского одинаково «недалеко продвинулись по части демократии». Но ведь это трюизм. Ибо совсем в другом была действительная разница между этими режимами. В том, что абсолютизм Елизаветы нечаянно способствовал политической модернизации Англии (благодаря чему освободилась она от государственного произвола на столетия раньше других), тогда как самодержавие Грозного на века заблокировало модернизацию России, а деспотизму шаха Аббаса и сегодняшний Иран обязан средневековым режимом аятолл.

Это в историческом смысле. А практически читатель ведь и сам видит, что, обозлившись на предательство классиков и предложив в качестве определения восточного деспотизма самодельный критерий (насилие), Сахаров нечаянно приравнял к Персии шаха Аббаса не только Англию, но и Россию. В результате оказалось совершенно невозможно ответить даже на самые простые вопросы. Например, чем отличается самодержавие от деспотизма. Или от абсолютизма. Или -- как случилось, что в тот самый момент, когда в крови и в муках зарождались в Европе современные производительные силы, в России они разрушались. Или почему, когда Шекспир и Сервантес, Декарт, Галилей, Бэкон и Монтень возвестили Европе первую, еще робкую зарю современной цивилизации, пожары и колокола опричнины возвещали России долгие века самодержавного произвола.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ

Читатель мог убедиться, насколько они неутешительны. Чем глубже проникали мы в лабораторию «истинной науки», тем больше убеждались, что за фасадом высокомерных претензий на абсолютную истину лежала лишь куча парадоксов, полная теоретическая беспомощность, дефиниционный хаос. Абсолютизм рос в нем из деспотии, как объясняли нам одни участники дискуссии, а деспотия из абсолютизма, как думали другие; «прогрессивный класс» нес с собою крепостное рабство, а восточный деспотизм обитал в Западной Европе. И не было этой путанице конца.

Нет, язык на котором спорила советская историография, не доведет нас до Киева. Не только неспособна оказалась она определить, к какому классу политических систем относилось самодержавие, не только не строила по завету Г.П. Федотова «новый национальный канон», ей просто не с чембыло подступиться к такому строительству - ни теоретических предпосылок, ни рабочих гипотез, ни даже элементарных дефиниций. Ну что сказали б вы, читатель, о физике, который под протоном на самом деле имел в виду, скажем, электрон, или о химике, который под элементом подразумевал всю периодическую систему Менделеева? А в «истинной науке», как мы только что видели, сходили с рук и не такие операции.

Ни в какой степени, конечно, не умаляет это обстоятельство результатов серьезного, кропотливого труда трех поколений советских историков, работавших над частными проблемами прошлого России – в областях, далеких от ортодоксальной истории и вообще от всего, что жестко контролировалось «высказываниями» классиков и идеологическими правилами имперской игры. Тем более, что результаты эти были порою великолепны. Мы еще увидим их на примере шестидесятников, раскопавших в заброшенных провинциальных архивах крестьянскую собственность и реформы 1550-х -- с крестьянским самоуправлением и судом. Мы уже видели их хоть в неожиданной и блестящей догадке А.Л. Шапиро о природе русской государственности в досамодержавной России.

Понятно, что большинство этих тружеников исторического фронта, во всяком случае те из них, кто дожил до эпохального крушения «истинной науки», вдохнули с облегчением. Для них, перефразируя знаменитые строки Пушкина, адресованные декабристам, падение тяжких оков «высказываний» означало то, что и обещал поэт, -- свободу.И чувствовали они себя, надо полагать, как крепостные в феврале 1861 года.

Сложнее сложилась судьба жрецов «истинной науки», тех, кто, как мы видели, с энтузиазмом участвовал в карательной экспедиции 1970-71 годов. Тех, кто, как А.И. Давидович и С.А. Покровский, искренне верили, что «абсолютизм (самодержавие) есть воплощение диктатуры дворян-крепостников». Или как А.Н. Сахаров, что западно-европейские монархии XV-XVI веков «преподали самодержавию всю ту азиатчину, которую почему-то упорно привязывают лишь к русскому абсолютизму».

На самом деле замечательно интересно, как пережили крушение марксистской ортодоксии её жрецы. Перед ними, похоже, было три пути, Можно было пойти на баррикады, до конца защищая свою веру – и, фигурально говоря, умереть за неё, как протопоп Аввакум. Можно было замкнуться в секту, подобно архаистам из «Беседы» адмирала Шишкова. Можно было, наконец, перебежать на сторону конкурирующей ортодоксии. И не просто перебежать, но добиваться и в ней положения жрецов и охотников за еретиками.

Честно говоря, я не слышал о марксистких Аввакумах среди русских историков. Марксистских Шишковых тоже, сколько я могу судить, немного. Зато ярчайший пример перебежчика у нас перед глазами. Во всяком случае в писаниях А.Н. Сахарова, главного редактора ТОМА VIII, претендующего на роль верховного жреца постсоветской ортодоксии, и речи больше нет о восточной деспотии в Западной Европе. И опричнина Грозного уже не сравнивается с правлением Елизаветы Английской. Напротив. «Самодержавная власть, -- по его теперешнему мнению, -- складывалась во Франции, в Англии, в некоторых других странах Европы. Но нигде всевластие монарха, принижение подданных перед лицом власти не имело такого характера, как в России». (45)

Метаморфоза Сахарова, впрочем, совершенно понятна. Его новая ортодоксия требует прямо противоположного тому, чего требовала старая. Нет больше нужды обвинять еретиков «в попытке противопоставить исторический процесс на Западе и в России». Как раз наоборот, неоевразийская ортодоксия именно этого противопоставления и требует. Россия и Европа просто разные цивилизации – вот что пытается теперь доказать Сахаров. И всё потому, что «ни в одной стране не было необходимости в таком сплочении народа вокруг государя из-за смертельной опасности неустанной борьбы с Ордой, с западными крестоносцами, то есть с совершенно чуждыми национальными и религиозными силами». (46)

Вот и вернулись мы к консенсусу. К одному из главных его мифов, что «национальное выживание России зависело от перманентной мобилизации её скудных ресурсов для обороны», в результате чего и оказалась она «московским вариантом азиатского деспотизма». (47) Здесь не место его опровергать. Скажу лишь, что как раз в пору «смертельной опасности неустанной борьбы с Ордой, с западными крестоносцами», крестьянство в России было свободным и никакого самодержавия в ней не существовало. Крестьянство было закрепощено и самодержавие явилось на свет как раз когда Россия перешла в наступление на этих самых «западных крестоносцев».

Интереснее то, что и в 2003-м Сахаров попрежнему, как мы только что видели, понятия не имел о принципиальной разнице между русским самодержавием и европейским абсолютизмом. Как и в 1971 году, самодержавие для него универсально (оно и «во Франции, и в Англии, и в некоторых других странах Европы»). Дефиниционный хаос продолжает бушевать в ТОМЕ VIII. Что ж, полжизни, проведенные в роли надсмотрщика за чистотой марксистских риз даром не проходят.

​​​​​******

И всё-таки я не жалею труда, потраченного на анализ проблем советской историографии (хоть и оставила она нас всего лишь с очередным мифом о русском абсолютизме). Во всяком случае читатель мог убедиться в том, как неясно все, зыбко и неустойчиво в области философии русской истории. В той, если угодно, метаистории, которая необходима нам для ответа на загадку Тредголда.. Мы увидим в следующей главе добавит ли нам ясности аналогичный анализ историографии западной.

Глава четвертая. "Деспотисты"

                                                                                   Невозможно представить себе ничего

                                                                                   настолько абсурдного, чтобы не нашлись

                                                                                   философы, готовые взяться это доказать.

                                                                                                                                    Рене Декарт

Реклама 12

Мы уже знаем, что вопрос о месте России в истории вовсе не казался западным историкам таким уж спорным. Мало кто из них сомневался, что «русский абсолютизм», на котором, как мы только что видели, сошлись после жестокой баталии советские историки, не более чем миф. Того обстоятельства, что Россия, в отличие от европейских стран, «оказалась неспособна навязать политической власти какие бы то ни было ограничения» (1), было для них более, чем достаточно, чтоб отрицать ее принадлежность к европейской семье народов.

Спорили поэтому не столько о том, принадлежит ли Россия к Европе, сколько, к какому именно из неевропейских политических семейств ее отнести. И наметились в этом споре три главные школы. Лидером первой из них – «русско-монгольской» бесспорно был Карл Виттфогель, такой же, как А.Н. Сахаров, марксист-расстрига, прославившийся знаменитым томом, который так и назывался «0riental Despotism (Yale University Press,1957)

Самым знаменитым, как мы уже упоминали, из представителей «византийской» (или «тоталитарной») школы был Арнольд Тойнби. Третью, наконец, - эллинистическую (или «вотчинную») - представлял Ричард Пайпс.

Не соглашаясь ни с одной из этих школ, замечу, что спорить с ними уж наверняка интереснее, чем со жрецами священных «высказываний». Хотя бы потому, что они не били поклонов ни в чью сторону и полагались, главным образом, на собственные идеи – как, впрочем, и предрассудки. Тем не менее скажу сразу, что, сколько я могу судить, к реалиям политического процесса в России концепции их имеют ничуть не большее отношение, чем цитированные в предыдущей главе «высказывания». Выглядят, как мы увидим, одинаково предзаданными, априорными, Декарт сказал бы абсурдными.

Все эти авторы - корифеи западной историографии. О каждом из них, расскажу отдельно – и, как могу, подробно.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ КАРЛА ВИТТФОГЕЛЯ

Этот очень известный в своё время историк совершенно не похож на стандартного западного эксперта. Его книга – образец науки воинствующей. Она бесконечно далека от модной сейчас в нашей гума нитарной области кокетливой «объективности». Ей нет дела до «политкорректности» (чувства юмора, впрочем, Виттфогель лишен был тоже). Что-то смертельно-серьезное, ригористическое пронизывает его стиль, что-то среднее между пуританской суровостью и пафосом крестоносца. Текст его дышит полемикой и кипит страстью.

Как в свое время его отечество, Германия, воюет Виттфогель на два фронта и движется в нескольких направлениях сразу. Тут вам и методология, и теория, и самый приземленный эмпирический рассказ о фактах «как они были», и откровенная политика. Работу его поэтому очень сложно анализировать: до такой степени все в ней связано в один тугой узел, что невозможно ни принять, ни отвергнуть её целиком. Вот это смешение жанров и есть вторая фундаментальная черта его концепции. И потому прежде, чем спорить с ним, есть смысл разбить гипотезу Виттфогеля на составные части и оценивать каждую по отдельности.

Нет ничего легче, чем унизить его, сказав, что его представление о восточном деспотизме есть лишь историческое измерение современной теории тоталитаризма. Или, перефразируя М.Н. Покровского, тоталитаризм опрокинутый в прошлое. Легко и посмеяться над ним, как сделал известный израильский социолог С.Н. Эйзенштадт, заметив язвительно, что «если кто-нибудь желает писать о коммунизме и о Сталине, совсем не обязательно это делать, описывая восточный деспотизм». (2)

Такие аргументы хороши, чтоб отвергнуть Виттфогеля. Чтоб понять его, они бесполезны. А понять его, как мы еще увидим, очень важно. Хотя бы потому, что его влияние очень заметно среди постсоветских историков, сошлюсь на уже знакомого нам Н.Н.Борисова или А.И. Фурсова, автора (совместно с Ю,С.Пивоваровым) знаменитой в 1990-е концепции «Русской системы». А также потому, что к чести западных историков обсуждению книги Виттфогеля посвящен был в 1963 году целый сборник статей.

Тут важно помнить две вещи. Во-первых, история и политика откровенно слиты у Виттфогеля, в отличие от коллег, в единое целое, как корни и ветви дерева: одно не может быть понято без другого. А во-вторых, междисциплинарный подход работает для него лишь в контексте мировой истории, взятой опять-таки как целое. Таковы его постулаты. Можно с ними не соглашаться. Можно сожалеть, что он сам, как правило, им не следует. Но нельзя спорить с ним, не поняв их.

В методологическом плане концепция его сводится к яростному отрицанию марксистского постулата об однолинейности исторического процесса. Как для всякого бывшего марксиста, это больная для него тема, и он много раз к ней возвращается. Универсальность марксизма, его высокомерная уверенность, что провозглашенные им «формации» одинаково подходят для всех стран и народов, бесила Виттфогеля. Он противопоставил ей методологию «многоколейности» исторического развития.

К удивлению критиков, однако, Виттфогель оказался решительно не в состоянии своей методологии следовать. Во всяком случае, центральный тезис его теории состоит как раз в ЕДИНСТВЕННОСТИ исходного исторического пункта деспотизма. Расположен этот пункт, полагал он, в засушливых районах Азии и Ближнего Востока, где люди не могли прокормить себя без искусственного орошения. Именно жизненная необходимость в строительстве гигантских ирригационных сооружений и привела, по Виттфогелю, к формированию менеджериально-бюрократических элит, поработивших общество. Потому и предпочитает он называть деспотизм «гидравлической» или «агроменеджериальной» цивилизацией.

Но тут вдруг и наталкивается эта элегантная концепция на непреодолимое препятствие. Оказывается, что многие страны, вполне отвечающие его собственному описанию деспотизма, расположены были очень далеко от засушливой сферы. Для историка непредубежденного и тем более проповедующего, как Виттфогель, «многоколейность» исторического развития, никаким бы препятствием это, конечно, не стало. Он просто предположил бы, что возникает деспотизм и по каким-то другим, «негидравлическим" причинам. Но вместо этого элементарного предположения автор делает нечто прямо противоположное. Он начинает вдруг выстраивать сложнейшую иерархию деспотизмов, берущую начало в той же гидравлике.

В дополнение к «плотному» или «ядерному» деспотизму включает эта иерархическая семья множество разных «типов» и «подтипов», в частности, деспотизмы "маргинальные" и даже «полумаргинальные», не имеющие уже не малейшего отношения к искусственной ирригации. Мало помалу весь мир за пределами Западной Европы и Японии - совершенно независимо от количества выпадающих в нем осадков - втягивается таким странным образом в воронку «гидравлической цивилизации».

В этом пункте методология Виттфогеля с пугающей ясностью обретает черты той самой универсальности, которую он так ненавидел в марксизме. Разве что вместо «однолинейного» евангелия от Карла Маркса возникает перед нами «двухколейное» (или, если хотите, биполярное) евангелие от Карла Виттфогеля. А это уже прямо связано с проблемой «русского деспотизма».

ПЕРВАЯ ПОПРАВКА

Первоначально (в ранних статьях 1950-х и, конечно, в главной своей книге) Виттфогель утверждал категорически, что с младых, так сказать, ногтей Россия принадлежала к деспотическому семейству. Выстраивалось это у него таким замысловатым образом. «Ядерный» деспотизм был в Китае. Когда в первой половине XIII века Китай оказался жемчужиной монгольской короны, он «заразил» своим примером культурно отсталых завоевателей. И двинувшись на Запад, монголы понесли с собою эту китайскую «заразу».

Поскольку, однако, «ядерным» деспотизмом стать монгольская империя не могла по причине полного равнодушия к земледелию, тем более ирригационному, пришлось ей удовольствоваться статусом «маргинального». А завоевав Киевско-Новгородскую Русь, превратила она свою новую западную колонию соответственно в «подтип полумаргинального деспотизма».

Схема, как видите, и впрямь сложноватая. И уязвимая. Во всяком случае когда бросили ему вызов в Slavic Review другие историки Виттфогель попытался ее поправить. Вот его новая формулировка: «Византия и монголы Золотой Орды были теми двумя восточными государствами, которые больше всего влияли на Россию. Все согласны, что в Киевский период, когда византийское влияние было особенно велико, русское общество оставалось плюралистическим (многоцентровым)... тогда как в конце монгольского периода возникло в Москве одноцентровое общество, доминируемое самодержавным государством» (3). Иначе говоря, образовался гигантский лаг величиной в шесть столетий (!), когда Россия была европейским («многоцентровым» на языке Виттфогеля или «несамодержавным», в моих терминах, обществом).

ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО

Пусть извинит меня читатель, но тут я не могу устоять против соблазна уличить Виттфогея в элементарном невежестве. Он понятия не имел, что лишь повторял на своем «гидравлическом» языке идеи русских евразийцев, пришедших к тому же выводу без всякой гидравлики, по крайней мере, за четыре десятилетия до него. Вот что писал, например, еще в начале 1920-х Николай Трубецкой: «Господствоваший прежде в исторических учебниках взгляд, по которому основа русского государства была заложена в так называемой Киевской Руси, вряд ли может быть признан правильным. То государство или та группа мелких, более или менее самостоятельных княжеств, которых объединяют под именем Киевской Руси, совершенно не совпадает с тем русским государством, которое мы в настоящее время считаем своим отечеством... В исторической перспективе современное государство, которое можно называть и Россией и СССР (дело не в названии) есть часть великой монгольской монархии, основанной Чингизханом». (4). Совпадение, как видим, практически буквальное.

Тем более не знал Виттфогель, что аналогичное «совпадение» произошло еще очень давно, в самом начале российской государственности, в XV веке, когда в развернувшейся тогда идейной войне предшественники русских националистов иосифляне (стяжатели), опираясь на опыт своих заклятых врагов, европейских контрреформаторов «латинов», сорвали в России православную Реформацию. И тем самым практически обусловили всю ее дальнейшую эволюцию в истории.

Правде, те, старые иосифляне не объявляли себя, в отличие от евразийцев, прямыми наследниками только что изгнанных тогда с русской земли бусурманских завоевателей. Но странным образом нисколько не беспокоило бусурманское родство евразийцев ХХ века. Напротив, они им гордились.

«Без татарщины не было бы России», провозглашал главный идеолог евразийства Петр Савицкий. (5) «Московское государство возникло благодаря татарскому игу», вторил ему Николай Трубецкой. (6) А Михаил Шахматов пошел дальше всех: он приписывал монгольским завоевателям «облагороживающее влияние на построение русских понятий о государственной власти». (7) В чем конкретно заключалось благородство этого влияния, разъясняет нам евразийский историк Сергей Пушкарев: «Ханы татарские не имеют надобности входить в соглашение с народом. Они достаточно сильны, чтобы приказывать ему». (8) Ну и русские князья, естественно, хотя и «перестали быть суверенными государями, ибо должны были признать себя подданными татарского царя», но зато «могли, в случае столкновения с подвластным русским населением, опираться на татарскую силу». (9)

Само собою разумеется, что «в татарскую эпоху слово вече получило значение мятежного сборища». (10) Ни на минуту не сомневаюсь я, что наблюдения эти верны. Так оно, вероятно, и было. Но гордиться этим?..

Читатель ведь тоже вправе спросить: если подавление собственного народа с помощью свирепых степных завоевателей называть «облагороживающим», то что же тогда назвать предательством? Право, очень уж извращенным надо обладать умом, чтоб полагать благородством «закрепощение народа на службе государству», которое тоже, как сообщает нам другой евразийский историк Георгий Вернадский, унаследовано было от завоевателей. (11) В конце концов, разве не именно это закрепощение народа государством и имел в виду, говоря о «русском деспотизме» Виттфогель? Даже советская историография была, как мы помним, куда в этом смысле щепетильнее.

Простите, я увлекся, очень уж больная для меня тема – русский национализм, парадоксальным образом коллаборирующий с ненавистными ему западныи ястребами. Только, чтобы завершить это отступление от темы (семь бед один ответ), не могу не сказать и о решающем их различии: в арсенале националистов отсутствует главная для Виттфогеля КАТЕГОРИЯ СВОБОДЫ. Та самая, что отличает современные представления об истории от средневековых. Без этой фундаментальной категории не существует ни различия между абсолютизмом и деспотией, ни понятия политической модернизации, ни вообще какого бы то ни было смысла в истории. Георг Вильгельм Фридрих Гегель сформулировал эту категорию еще полтора столетия назад, положив начало современному представлению об истории. «ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ ЕСТЬ ПРОГРЕСС В ОСОЗНАНИИ СВОБОДЫ (12).

Отказавшись от категории свободы, национализм обрек себя на средневековое представление об истории. Но вернемся к Виттфогелю.

ОСОБЕННОСТИ «РУССКОГО ДЕСПОТИЗМА»

В отичие от евразийцев, он, по крайней мере, заметил в 1963 году трудности, связанные с экстравагантной задачей объяснить чингисханство постмонгольской России. Перечислим их в порядке, предложенном им самим.

Прежде всего, монголы, которым положено было «заразить Россию китайским опытом», никогда ее, в отличие от Китая, не оккупировали, ею непосредственно не управляли, не жили на ее территории и не смешивались с местным населением. Это, естественно, делало сомнительной тотальность деспотического «заражения», которой требовала его гипотеза. Скажем заранее, что Виттфогель попытался обойти эту трудность при помощи странной метафоры «дистанционного контроля» (remote control).

Во-вторых, когда юное московское государство сбросило монгольское иго, начало оно строиться почему-то по образцу европейскому, а вовсе не по китайскому. Почти целое столетие понадобилось прежде, чем стало оно приобретать черты, давшие Виттфогелю повод рассматривать его как деспотическое. Эта прореха во времени (которую Георгий Вернадский, как мы уже упоминали, обозначил тоже метафорой «эффект отложенного действия») тоже ведь требует объяснения. Если в первом случае имели мы дело с «дистанционным управлением» в пространственном измерении, то здесь сталкиваемся мы с ним уже в измерении временном.

Третья особенность «русского деспотизма» заключалась в том, что «испытав влияние европейской коммерческой и индустриальной революции», повел он себя просто скандально. То есть совсем не так, как надлежало вести себя любому уважающему себя деспотизму, пусть даже в полумаргинальном статусе. А именно вступил он на стезю не только промышленной и коммерческой, но и институциональной трансформации. Более того, радикально сменил с Петром самую свою цивилизационную идентичность.

Ни с каким другим деспотическим государством, будь оно «маргинальным», как Монгольская империя, или «полумаргинальным», как Оттоманская, ничего подобного по какой-то причине не произошло. И это еще мягко говоря. Ибо, как увидим мы во втором томе трилогии, многократно пыталась Оттоманская империя, начиная с XVIII века, повторить европейский военно-индустриальный «прорыв» Петра, но так и не удалось ей это на протяжении двух столетий. Почему?

Четвертая, наконец, особенность состояла в том, что, в отличие от деспотизма, русское государство не обладало абсолютным контролем над собственностью своей элиты до самого ХХ века. Попытавшись обрести такой контроль во второй половине XVI века, оно практически немедленно, как мы скоро увидим, его утратило – на столетия.

Я говорил лишь о тех трудностях в классификации России как деспотического государства, на которые обратил внимание сам Виттфогель. Перед ним была очень странная, поражавшая своей загадочностью политическая система, которая определенно, по его собственным словам, вела себя не так, как другие деспотии. Историк, столь истово ратующий за «многоколейность» исторического развития, должен был, казалось, обрадоваться еще одной «колее» как интригующему вызову..Но не Карл Виттфогель. Он опять пренебрег логикой собственной концепции. Опять попытался насильственно втиснуть неподдающуюся «колею» в свою излюбленную нишу. Посмотрим теперь удастся ли ему это обреченное предприятие.

ФЕЙЕРВЕРК МЕТАФОР

По поводу первой трудности сказать ему, как легко было предвидеть, нечего. Кроме того, что «дистанционный контроль монголов над Россией представляет серьезную проблему и требует дальнейших исследований». (13) Что, впрочем, не помешало автору тут же и использовать этот проблематичный контроль как объяснение второй трудности, т.е. необычайной «медленности трансформации России в деспотическое государство». Вот как он это делает.

«Мы не знаем, ускорили или замедлили этот процесс центробежные политические порядки Киевской Руси... Нет сомннения, однако, что монгольские завоеватели России ослабили те силы, которые до 1237 г. ограничивали власть князей, что они использовали восточные методы управления, чтобы держать эксплуатируемую ими Россию в прострации и что они не хотели создавать в ней сильное - и способное бросить им политический вызов агродеспотическое государство. Поэтому семена системы тотальной власти, которые они посеяли, прорастали так медленно ... Можно лишь сказать, что институциональная бомба замедленного действия взорвалась не сразу». (14)

Что, собственно, должна означать эта новая метафора (ничуть не менее экстравагантная, чем аналогичная метафора Вернадского «эффект отложенного действия» ), читателю остается только гадать. Рецензенты спрашивали, но Виттфогель, сколько я знаю, никогда не объяснил. Еще непонятнее, почему растянулся «взрыв» этой бомбы на много десятилетий. Ясно одно: весь этот фейерверк метафор, вполне, может быть, уместных в поэме, выглядел бы подозрительно даже в научно-фантастическом романе. Как описание реального исторического процесса он звучит фантастически. Тем более, что никаких подтверждающих его фактов не существует.

Не пытались, например, монголы ослабить «те силы, которые до 1237 года ограничивали власть князей». Если главной из этих «сил» была наследственная собственность, вотчины тогдашней светской и церковной аристократии, то завоеватели не только их не ослабили, но, по крайней мере в случае с церковью, в огромной степени усилили. Действительно серьезный вопрос, однако, в другом. Почему, вырвавшись из-под монгольского ига с нетронутой аристократической традицией (и частной собственностью на землю), обратилась вдруг Москва к тому, что Виттфогель называет «методами тотальной власти», а проще говоря, к беспощадной расправе со своей аристократией лишь три поколения спустя после свержения ига?

Даже верный оруженосец Виттфогеля Тибор Самуэли говорит, что «его объяснение только создает проблему». Создает потому, что «совершенно недостаточно одной силы примера, одной доступности средств, чтоб правительственная система, столь чуждая всей прежней политической традиции России, пустила вдруг в ней корни и расцвела. В конце концов, балканские страны оставались под турецким владычеством дольше, чем Россия под монгольским игом, и ни одна из них не стала после освобождения восточным деспотизмом. Так дело не пойдет». (15)

«МОНГОЛЬСКАЯ РОССИЯ»?

Еще безнадежней третья трудность, которую отчаянно пытался преодолеть Виттфогель. Я говорю о странной способности «русского деспотизма» к институциональной трансформации. Тут Виттфогель предлагает нам объяснение лишь чисто географическое: Россия, мол, была ближе других агродеспотизмов к Европе. (этот аргумент, заметим в скобках, почти буквально воспроизведен в недавней отечественной работе «Русская история: конец или новое начало?». Вот как он выглядит под пером наших либеральных современников -- среди которых, кстати, и мои оппоненты в публичном обсуждении трилогии И.М.Клямкин и И.Г.Яковенко):: «отличие последующих судеб России и Османской империи предопределено тем, что первая раньше столкнулась с идущим из Европы вызовом в виде военно-технологических инноваций»). (16)

Достаточно просто взглянуть на карту, чтобы увидеть цену этого аргумента. Оттоманская империя (в просторечии Турция), европейская сверхдержава XV-XVII веков, в состав которой входил практически весь Балканский полуостров (несколько лет и Венгрия), которая еще в 1526 году штурмовала Вену, не только расположена была несопоставимо ближе, чем периферийная Россия к «центру военно-технологических инноваций», т.е.к Европе, но и находилась в непрерывной, по сути, войне с нею. Короче, Турция столкнулась с необходимостью заимствовать эти инновации намного РАНЬШЕ России Для нее это было поистине вопросом жизни и смерти. И в том, что, несмотря на это, оказалась она, в отличие от России, иммунной и к европейской индустриальной революции и к трансформации в секулярное государство меньше всего виновата география.

Виттфогель, отдадим ему должное, сам видит здесь заковыку, но объяснение его выглядит в этом случае еще более экзотическим, чем в случае с «институциональной бомбой». Состоит оно в том, что по сравнению с Оттоманской Турцией, «Россия была достаточно независима, чтобы встретить новый вызов». (17)

Реклама 11

Остается совершенно темным, что означает этот загадочный аргумент. Неужели то, что в начале XVIII века (когда Россия, согласно Виттфогелю, начала свою трансформацию), Турция была «недостаточно независима» для аналогичного ответа на вызов Европы? От кого в таком случае она зависела? На самом деле Оттоманская империя была еще тогда великой и могущественной державой. Более того, как свидетельствует исход русско-турецкой войны 1711 года, она была сильнее России. И более независимой тоже. Хотя бы потому, что не нуждалась ни в голландских шкиперах, ни в шотландских генералах, ни в шведских политических советниках, в которых так отчаянно нуждалась Россия - именно из-за того, что ТРАНСФОРМИРОВАСЬ.

Короче, ситуация была прямо противоположной: Оттоманская империя оказалась более независимой, чем Россия - именно из-за своей неспособности к трансформации. А чтоб было окончательно ясно - из-за неспособности усвоить европейскую цивилизационную парадигму (которую, заметим в скобках, усвоила Россия).

Наконец, последнюю, четвертую особенность «русского деспотизма» Виттфогель комментирует так: «Превращение условного землевладения в частное в 1762 году освободило правительство от одной из его важных менеджериальных обязанностей... Но еще до этого режим взвалил на себя другую функцию: управление и надзор за новой (в особенности тяжелой) индустрией. В конце XVIII века на государственных предприятиях было занято почти две трети рабочих. И хотя в XIX веке частный сектор заметно расширился, до освобождения крестьян большая часть рабочих продолжала трудиться на государственных предприятиях... К 1900 году правительство все еще контролировало, либо непосредственно, либо посредством лицензий около 45 % всех крупных современных предприятий». (18)

Это рассуждение тоже создает проблему, даже несколько проблем. Прежде всего требует объяснения сам исходный пункт автора. Я говорю о «превращении» условного землевладения в частное, т.е. о феномене ни в каком деспотическом государстве НЕВОЗМОЖНОМ. В конце концов Виттфогель основывает всю свою концепцию «тотальной власти» на одной цитате из Маркса: «В Азии государство - верховный собственник земли. Суверенитет здесь и есть собственность на землю в национальном масштабе... Никакой частной собственности здесь не существует». (19)

Как же в таком случае объяснить «превращение» 1762 года? Следует ли нам думать, что с этого года самодержавие перестает быть восточным деспотизмом? Я не говорю уже о том, что вотчинное, т.е. частное, наследственное землевладение практически НИКОГДА не переставало в России существовать (так что и само «превращение» 1762 года не более, чем укорененный в консенсусе миф). Но в любом случае здесь, очевидная, с точки зрения концепции Виттфогеля, аномалия. И даже принадлежи в России государству ВСЯ промышленность, ровно ничего это обстоятельство не изменило бы. Тем более что, согласно самому Виттфогелю, вся промышленность в России государству тоже не принадлежала. Мало того, чем дальше, тем большая ее часть оказывалась именно в частных руках. Опять же ведь не сходятся здесь концы с концами.

Никуда не денешься, не сумел Виттфогель преодолеть сформулированные им самим трудности. Не влезала Россия в нишу «одноцентрового полумаргинального подтипа деспотизма», предназначенную для нее в его теории. Получился абсурд. Боюсь, что заключение, которое неумолимо из этого следует, для его теории убийственно. «Монгольской России» просто НЕ СУЩЕСТВОВАЛО.

ПОПУТНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

Надеюсь, у читателя не осталось сомнений, что перед нами жестокое поражение историка. И вовсе не одной лишь его попытки причислить Россию к деспотической семье. Это было поражение всей его тевтонски-тяжеловесной методологии, которая насмерть привязала одну из главных в истории форм политической организации общества к «гидравлике», вынудив автора выстраивать громоздкую иерархию агродеспотизмов.

Очевидная уязвимость этой методологии не должна, однако, заставить нас выплеснуть, как говорится, вместе с водой и младенца. К сожалению, именно это принято сегодня делать в ультрасовременной «цивилизационной» и «миросистемной» литературе. Достаточно сказать, что самый модный автор этого направления покойный Сэмюэл Хантингтон даже не упомянул Виттфогеля в числе семнадцати (!) своих предшественников, хотя состоят в этом списке и куда менее значительные фигуры. (20)

Отчасти объясняется это, наверное, парализующей современных историков диктатурой «континентальной политкорректности» (прикреплен деспотизм у Виттфогеля к Азии, а политическая модернизация – к Европе). Между тем сказать, что европоцентризм нынче не в моде, значит ничего не сказать. Он практически приравнен к нарушению общественных приличий. Еще важнее, однако, другое. Виттфогелю просто не повезло. Введенная им в современный научный оборот (точнее, конечно, как мы увидим, возрожденная) категория «политической цивилизации» пришлась не ко двору господствующей сегодня релятивистской школе «цивилизации культурной», которая, подобно евразийству, отвергает гегелевскую формулу политического прогресса.

Эта школа определяет цивилизацию, по словам виднейшего из ее современных лидеров Иммануила Валлерстайна, как «особое сплетение (concatenation) мировоззрений, обычаев, структур и культуры (как материальной, так и высокой), которое формирует своего рода историческое целое и сосуществует (хотя и не всегда одновременно) с другими разновидностями этого феномена». (21) Категория Свободы здесь, как видим, отсутствует в принципе – точно так же, как у евразийцев.

Да и вообще сравните эту расплывчатую формулу с классически четкой гегелевской и разница тотчас бросится в глаза. Виттфогель, принадлежавший к гегелевской традиции, обратил внимание на то, что на протяжении большей части человеческой истории преобладала своего рода анти-цивилизация, делавшая политическое развитие НЕВОЗМОЖНЫМ. Более того, деспотия, как мы уже говорили, к саморазвитию была неспособна. И в этом смысле стояла вне истории. Единственный способ открыть её для «осознания свободы», говоря гегелевским языком, состоял в том, чтобы ее разрушить (что, собственно, и сделали в XIX веке европейские колонизаторы). История, как мы ее знаем, просто не состоялась бы, не будь анти-цивилизация, которую Виттфогель обозначил как восточный деспотизм, устранена с исторической сцены.

Я не могу, конечно, знать, что сказал бы по этому поводу Виттфогель в сегодняшних условиях убийственной континентальной политкорректности. Но думаю почему-то, что он со своей воинствующей наукой не стал бы искать убежища в туманных формулах «культурной цивилизации». И уж, конечно, не прибег бы, как Хантингтон, к еще более примитивному обходному маневру, положив по сути в основу цивилизации конфессию. (22) Скорей всего он и сегодня сказал бы то, что сказал в 1957 г. У нас, впрочем, будет еще повод об этом поговорить (Одно из приложений к этой книге так и называется «Сколько на земле цивилизаций?»).

ЧЕГО НЕ ПОНЯЛ ВИТТФОГЕЛЬ

Для него было почему-то принципиально важно, что именно монголы, а не византийцы оказались прародителями «русского деспотизма». Он писал: «Влияние Византии на Киевскую Русь было велико, но оно было в основном культурным. Как китайское влияние на Японию, оно не изменило серьезно положение с властью, классами и собственностью... Одно лишь татарское из всех восточных влияний было решающим как в разрушении недеспотической Киевской Руси, так и в основании деспотического государства в Московской и пост-Московской России». (22)

Хотя Виттфогель и не смог, как мы видели, доказать свой тезис, он в принципе вполне легитимен. Во всяком случае ничего оскорбительного я в нем не вижу. Евразийцы так и вовсе этим гордились. Тем не менее западных его критиков возмущало почему-то именно это. Во всяком случае иные из них категорически настаивали, что формировался «русский деспотизм» именно под византийским, а вовсе не под монгольским влиянием. Виттфогель и сам чувствовал их раздражение.

И вот как он на него отвечал: «Допустим, политические институты царской России не только напоминали византийские, но действительно из них произошли. И что же из этого следует? Если бы Византийская империя была многоцентровым обществом средневекового западного типа, тогда это и впрямь было бы существенно -- хотя и странно, поскольку царская Россия (как все согласны) была, в отличие от Запада, обществом одноцентровым. Но если Византийская империя была лишь вариантом восточного деспотизма (как вытекает из сравнительного институционального анализа) то что мы выигрываем, предложив в качестве модели для Московии Византию? Мы лишь заменяем в этом случае уродливую татарскую картину более привлекательным в культурном смысле восточно-деспотическим прародителем». (23)

Такова была его вторая поправка к первоначальной теории. Виттфогель искренне недоумевал. Ему казалось прозрачно ясным, что от замены татарского бешмета византийской парчой ровно ничего в природе «русского деспотизма» не менялось. Чего он так никогда и не понял, это что он и его критики просто говорили на разных языках. Им и в голову не приходило оспаривать суть дела. Просто они представляли другую, непонятную бывшему марксисту школу «цивилизационного» направления. Не прозаическая, но зато базисная «гидравлика», а надстроечная «культура» лежала в основе их теорий. Короче, не понял Виттфогель, что присутствовал при первых залпах великой войны «цивилизационных» школ, войны, в которой материалистическому «базису» суждено было потерпеть решающее поражение. Жестче всех, естественно, критиковал его сам патриарх «культурно-религиозной» школы Альфред Тойнби.

«ВИЗАНТИЙСКАЯ РОССИЯ»

«На протяжении почти тысячелетия, - писал Тойнби, - русские... были членами не западной, но византийской цивилизации... Намеренно и с полным сознанием заимствуя византийское наследство... русские переняли и традиционную византийскую вражду к Западу; и это определило отношение России к Западу не только до революции 1917 г., но и после нее... В этой долгой и мрачной борьбе за сохранение своей независимости русские искали спасения в политическом институте, который был проклятием средневекового византийского мира. Чувствуя, что их единственный шанс выжить заключался в беспощадной концентрации политической власти, они выработали для себя русскую версию византийского тоталитарного государства... Дважды получило это московское политическое здание новый фасад - сначала при Петре Великом, затем при Ленине - но сущность его осталась неизменной, и сегодняшний Советский Союз, как и великое княжество Московское в XIV веке, воспроизводит все рельефные черты Восточно-Римской империи... Под серпом и молотом, как под крестом, Россия все та же Святая Русь, и Москва все тот же Третий Рим». (24)

Вроде бы всё это не так уже сильно отличается от восточного деспотизма Виттфогеля. За исключением того, что виттфогелевские монголы здесь табу, о них и речи нет, словно бы и не было их в русской истории. О гидравлике тем более. И вообще «тоталитаризм» означает для Тойнби вовсе не то, что для Виттфогеля. Вот как понимает его Тойнби: «Борьба между церковью и государством закончилась тем, что церковь оказалась практически одним из департаментов средневекового византийского государства; и, низведя церковь до такого положения, государство сделалось тоталитарным». (25) Вот и вся премудрость.

Ни в какое сравнение не идет она с классическим. и детальным, как мы увидим, описанием деспотизма у Виттфогеля. Вот почему так важно различие «языков», на которых говорят историки. Меняет оно, если хотите, все, историки практически НЕ ПОНИМАЮТ друг друга. Тойнби, как видим, просто не понимал «языка» Виттфогеля и тем более А.Н.Сахарова, Пайпс, как мы еще увидим, не понимал «языка» всех троих. Поэтому именно семантической в своем роде проблемой и придется нам заняться в первую очередь, как только закончим мы с этой, похоже, бесконечной главой о «деспотистах». Но вернемся еще на минуту к Тойнби.

Он предлагает нам замечательно интересный, но, к сожалению, не имеющий отношения к делу рассказ о счастливой неудаче Карла Великого, не сумевшего воссоздать Западную Римскую империю, и о фатальном успехе Льва Сирийца, преуспевшего в воссоздании Восточной; об эпохальном расколе между западным и восточным христианством, который был, оказывается, лишь материальным воплощением тысячелетней вражды между римлянами и греками, и о тому подобных увлекательных сюжетах.

Чем, однако, ближе к делу попытка объяснить политический процесс в России вековой неприязнью Афин к Риму, нежели попытка Виттфогеля вывести его из монгольского нашествия как переносчика гидравлической «заразы», мы из критики Тойнби так и не узнаем. И оттого выглядит его теория ничуть не менее фантастической. И уязвимой. Вот лишь один пример.

«В Византийском... государстве, - пишет Тойнби, - церковь может быть христианской или марксистской, но коль скоро является она орудием секулярного государства, оно остается тоталитарным». (26) Ну, прежде всего далеко не каждый согласится, что марксистская церковь в СССР была «орудием секулярного государства». Многие, пожалуй, возразят, что как раз наоборот, секулярное государство оказалось там орудием марксистской церкви. Во всяком случае советские диссиденты ратовали, как известно, не столько за отделение церкви от государства, сколько за отделение государства от церкви.

Я не говорю уже о действительно серьезных возражениях. О том, например, что «церковное» истолкование тоталитаризма оставляет совершенно необъяснимым, каким, собственно, образом, несмотря на всю лютую римско-афинскую контроверзу, оказалась почему-то церковь в досамодержавной России СИЛЬНЕЕ государства. И не только в XIV веке, когда, согласно теории византийского тоталитаризма, следовало ей стать «департаментом секулярного государства», но и полтора столетия спустя, когда оказалась достаточно сильной, чтобы сорвать православную Реформацию, нанеся смертельный удар стратегии Ивана III. До такой степени несообразно это с реальностью московской истории, что именно для заполнения столь загадочной прорехи во времени и придумали, как помнит читатель, Виттфогель и Вернадский свои знаменитые метафоры.

Приходится, как это ни странно, заключить, что они просто были лучше Тойнби осведомлены о реальном положении дел в Московии XIV-XVI веков. Откуда иначе взялись бы «институциональная бомба» и «эффект отложенного действия»?

ОПЯТЬГЕОГРАФИЯ?

Я не знаю, честно говоря, нужны ли еще примеры откровенной легковесности византийской интерпретации русской политической истории, предложенной Тойнби. Но вот на всякий случай еще один. Он сам неосторожно задает вопрос, по сути, фатальный для его теории. «Почему, - спрашивает он, - византийский Константинополь пал, тогда как византийская Москва выжила?» Вот его ответ: «Ключ к обеим историческим загадкам в византийском институте тоталитарного государства». (27) Но вправду ли открывает этот предполагаемый ключ оба замка? Мы можем заранее сказать, что нет. И что точно так же, как беспощадно раскритикованному им Виттфогелю, придется Тойнби прибегнуть к совсем другому ключу, чтоб решить свою загадку.

Читатель, может быть, помнит, как объяснял Виттфогель, почему деспотическая Москва ответила на вызов «европейской коммерческой и промышленной революции» совсем иначе, нежели деспотический Стамбул. Он сослался на вечный аргумент, к которому всегда прибегают политические философы, когда не осталось у них философских аргументов, -- на географию. Москва, мол, была ближе к Европе.

А что же Тойнби? Послушаем. «Россия, - говорит он, - обязана своим выживанием в раннее средневековье [в соответствии с обещанным «ключом», это предложение должно было, конечно, заканчиваться «византийскому институту тоталитарного государства»]. На самом деле к нашему удивлению заканчивается она совсем иначе: «счастливой географической случайности». (28) Ну, чем же это, право, убедительнее аргумента Виттфогеля? По одной версии «счастливая географическая случайность» заключалась в том, что Москва была ближе к Европе, а по другой в том, что она была дальше от нее - вот и вся разница.

Это, впрочем, понятно. Как в самом деле может гипотеза, основанная на анализе конфликтов между Иоанном Златоустом и императрицей Евдоксией или между императором Юстинианом и Папой Сильвериусом объяснить и начало крепостного права при Иване Грозном и его отмену при Александре II? И грандиозную смену культурно-политической ориентации России при Петре, и заколачивание петровского «окна» после 1917, и новое «окно в Европу» при Горбачеве? Ну никак, право, не могла одна-единственная идеология, унаследованная Россией от Византии, объяснить все эти разнонаправленные цивилизационные сдвиги и политические трансформации.

Выходит, что «византийская Россия» точно такой же абсурд, как и «монгольская» Виттфогеля. Просто оба были больше заинтересованы в подтверждении своих глобальных конструкций, нежели в реальных проблемах истории одной конкретной страны.

ПОВОРОТ?

И тем не менее до сравнительно недавнего времени эта теоретическя дуэль в западной историографии по поводу России исчерпывалась конкуренцией между монгольским деспотизмом и византийским тоталитаризмом. С появлением в 1974 году «России при старом режиме» Ричарда Пайпса получила эта дискуссия, однако, совсем новое направление.

Не удивительно, что книга его оказалась необычайно популярной в 1970-е. Когда я рекомендовал ее своим студентам в Калифорнийском университете Беркли в качестве обязательного чтения, оказалось, что все 12 (!) ее экземпляров в университетской библиотеке были на руках. Никогда ничего подобно  не происходило ни с одной другой из рекомендованных мною книг.

Подход Пайпса к русской истории казался на первый взгляд фундаментально новым. Хотя бы уже тем, что автор с порога отвергал саму идею о русской государственности как о деспотизме -- как в монгольском, так и в византийском её варианте. Вот что писал он по этому поводу: «Можно было ожидать, что еще на заре своей истории Россия усвоит нечто вроде... режима «деспотического» или «азиатского» типа... По многим причинам, однако, развитие ее пошло по несколько другому пути... В ней не было ничего подобного центральному экономическому управлению вплоть до введения в 1918 г. военного коммунизма. Но даже если б такое управление требовалось, естественные условия страны предотвратили бы его введение. Достаточно обратить внимание на трудности, связанные с транспортом и коммуникациями в эпоху до железных дорог и телеграфа, чтобы понять, что о масштабах контроля и надзора, без которых немыслим восточный деспотизм, здесь не могло быть и речи». (29)

Согласитесь, что после «гидравлических» и «тоталитарных» тирад Виттфогеля и Тойнби, подход Пайпса действительно выглядел свежим и серьезным. Во всяком случае впервые за осмысление теоретических аспектов российской государственности взялся авторитетный эксперт по национальной истории, а не историк-глобалист, для которого Россия была лишь одним из многих объектов исследования. Вместо надоевших «монгольско-византийских» параллелей предложена была концепция «патримониальной [по-русски вотчинной] монархии». То есть общество, где «суверенитет и собственность сливаются до пункта, в котором становятся неразличимы» (30), где «конфликты между суверенностью и собственностью не возникают и возникнуть не могут, поскольку, как в случае примитивной семьи, возглавляемой paterfamilias, они одно и то же». (3)

Человека, хоть сколько-нибудь знакомого с марксистской литературой или хотя бы читавшего Виттфогеля, настораживало здесь лишь то, что формулировка Пайпса неожиданно звучала, как цитата из Маркса (помните, «в Азии суверенитет и есть собственность на землю в национальном масштабе»?). Тем более странным казалось это совпадение, что формулировка Маркса относилась как раз к тому самому восточному деспотизму, который Пайпс только что так решительно отверг в качестве теоретической модели русской государственности. Что бы это означало?

К сожалению, путаница эта оказалась лишь началом того, что приготовил для нас автор дальше.

ЕГИПЕТ КАК МОДЕЛЬ РОССИИ?

Совершенно даже независимо от того, заимствовал Пайпс свою формулу у Маркса (или у Виттфогеля), или пришел к ней самостоятельно, всё его теоретическое построение оказалось, как мы сейчас увидим, одной сплошной непроходимой путаницей, по сравнению с которой даже метафоры Виттфогеля и дефиниции Валлерстайна выглядят образцом ясности. Вот пример. Нам говорят: «Деспот нарушает права собственности подданных; патримониальный правитель не признает их существования. Отсюда следует, что в патримониальной системе не может быть четкого различения между государством и обществом, поскольку такое различение постулирует право человека на контроль над вещами и (там, где есть рабство) над другими людьми». (32)

Но мало того, что в России государство и общество друг от друга не отличались, сама «идея государства отсутствовала в России до середины XVII века». (33) А поскольку, как мы уже знаем,  собственность как главный источник социальных конфликтов отсутствовала тоже (поглощена суверенитетом), читателю невольно придется заключить, что царили в этой удивительной «примитивной семье» мир, благодать и полная бесконфликтность. Да такие, что для paterfamilias править ею было одно удовольствие. Не удивительно поэтому, что даже самодержавная революция Ивана Грозного уместилась у Пайпса в двух абзацах. И те напоминают скорее эпическую семейную хронику, нежели революцию. Более того, автор замечает, что «метод, использованный [Грозным] по сути не отличался от того, который был использован Иваном III на территории завоеванного Новгорода». (33)

Но все хорошее на свете, как известно, кончается. И вот в середине XVII века «идея государства» в России вдруг, наконец, каким-то образом возникает. Почему? Появилась к этому времени частная собственность? Рухнула «примитивная семья» вместе с «патримониальной ментальностью» (34), и царь перестал быть paterfamilias? Так должен был бы заключить читатель на странице 70. Тот, однако, кто дочитал до страницы 85, узнает вдруг нечто прямо противоположное. А именно, что «трансформация России в вотчину правителя... 3АВЕРШИЛАСЬ в XVII веке». (35) То есть как раз тогда, когда «идея государства» возникла. Как объяснить эту головоломку?

Очень просто. На странице 70 Пайпс все еще витал в эмпиреях «патримониальной» теории, а на странице 85 он уже спустился на грешную землю - и к собственному изумлению обнаружил, что перед ним совершенно не та страна, которую описывала его теория. Виттфогелю и Тойнби, скажем прямо, было легче. Они провозглашали свои глобальные теории, а потом пытались втиснуть конкретную страну, в нашем случае Россию, в предусмотренную для неё нишу. Своей специальностью полагали они, так сказать, алгебру мировой истории. Для Пайпса как историка России это невозможно. Ему пришлось заниматься арифметикой, если можно так выразиться, т.е. скрупулезно сверять теорию с фактами. Именно это как раз и обещало стать его главным преимуществом перед предшественниками. На самом деле оказалось это его главной слабостью. Ибо история России отчаянно бунтовала против его теории.

Но прежде, чем мы приглядимся к этому бунту, еще два слова о теории. Монголы и византийцы в качестве прародителей российской государственности выпали в ней, как мы видели, из тележки. Кто вместо них? «Классические примеры таких режимов можно найти среди эллинистических государств, возникших после распада империи Александра Великого, например, в Птолемеевском Египте (305-30 до н.э.) или в государстве Атталидов в Пергаме (283 -133 до н.э.)». (36)

Почему, собственно, предпочел Пайпс птолемеевский Египет империи Чингизхана в качестве модели для России, остается только гадать. Может быть, потому, что Птолемеи были, в отличие от ханов, обожествлены. Или потому, что монголы не могли при всем своем могуществе похвастать таким патриархальным миром и согласием, какой предписывала России патримониальная теория. Но в принципе не так уж это и важно, поскольку 74 страницы спустя Птолемеи тоже вылетели из тележки вслед за монголами и византийцами. И мы вдруг узнаем, что "московская служилая элита, от которой по прямой линии происходят и дворянство императорской России и коммунистический аппарат России советской, представляет УНИКАЛЬНЫЙфеномен в истории социальных институтов». (37)

ВРЕМЯ «ГРАЖДАНСКИХ БУРЬ»

В амплуа теоретика Пайпс объяснил нам, что -- в связи с хроническим отсутствием в России конфликтов, связанных с частной собственностью -- царили в ней под эгидой ее paterfamilias беспримерные мир и согласие. А что говорит история? До середины XVII века, рассказывает нам тот же Пайпс, но уже в амплуа историка, страна была ареной «гражданских бурь, БЕСПРЕЦЕДЕНЫХ ДАЖЕ ДЛЯ РОССИИ, когда государство и общество были вовлечены в непрерывный конфликт, в котором первое пыталось навязать обществу свою волю, а последнее предпринимало отчаянные попытки этого избежать». (38). (Это при том, заметим в скобках, что ни государства, ни собственности еще, как мы слышали от Пайпса-теоретика, тогда  не существовало).

Вы еще не запутались, читатель, во всех этих противоречиях? Напоминаю, что все это в пределах одной книги одного автора. Но то ли еще будет!

Смысл «непрерывного конфликта» заключался в том, что «стараясь построить свою империю по образцу княжеского домена -- сделать Россию своей вотчиной -- царям пришлось положить конец традиционному праву передвижения свободного населения: все землевладельцы должны были служить московскому правителю, что означало превращение их вотчин в поместья». Иначе говоря, «земельная собственность должна была превратиться в служебное владение, зависящее от благоволения царя». (39)

Короче, в отличие от Тойнби, история не позволяет Пайпсу объявить Россию изначально тоталитарной . А в отличие от Виттфогеля, убежден он, что загадочная «институциональная бомба» взорвалась в России, по крайней мере, на столетие позже. Более того, до середины XVI века, до того, как государство «экспроприировало общество» (40), «собственность в России была традиционно отделена от службы» и существовала в ней сильная аристократия, не только «гордившаяся своим происхождением», но и «сознательно отделявшая себя от парвеню из служилого дворянства» (41). И цари «вынуждены были уважать эту систему, если не хотели рисковать восстанием против них объединенной оппозиции ведущих семей страны» (42). Откуда в стране, где «не могло быть четкого различения между государством и обществом», взялась «сильная аристократия», конфликтовать с которой «не рисковали цари», остается только гадать.

Это, впрочем, не мешало коварному «патримониальному» государству интриговать против могучей аристократии еще с середины XV века. Нет, оно «не вырастало из общества и не было навязано ему сверху. Скорее оно росло с ним бок о бок и кусок за куском его проглатывало» (43), покуда, наконец, не довело «процесс экспроприации до конца». (44).

Так или иначе, государство преуспело. Время «гражданских бурь» закончилось - вся собственность в стране принадлежала теперь paterfamilias и их безмятежная семейная жизнь в России, наконец, началась: «система, которую мы описали, стала настолько иммунна к давлению снизу, что, по крайней мере в теории, она должна была себя увековечить». (45). Запомните, читатель, случилось это поворотное событие русской истории, по Пайпсу, в середине XVII века: государство отняло у общества собственность!

РАСПАД ТЕОРИИ

И все было бы с тех пор у paterfamilias в порядке, когда б не одно странное обстоятельство. Я имею в виду, что это самое «патримониальное» государство, столетиями, как мы слышали, интриговавшее против собственности подданных, неожиданно начинает вести себя совершенно нелогично, чтоб не сказать нелепо. Ни с того ни с сего оно вдруг ВОЗВРАЩАЕТ подданным собсственность, такой ценой, с таким трудом у них вырванную. Пайпс и сам не может не заметить абсурдность ситуации. «В 1785 г., - озадаченно сообщает он читателю, - при Екатерине II... частная собственность опять появляется в России». (46) Видите теперь, откуда взялся 1785 год на Стокгольмской конференции Совета Взаимодействия в мае 2000?

Пайпса начитались в студенческие годы бывшие главы правительств.

Обратимся, однако, к элементарной арифметике. Если «патримониальное» государство восторжествовало в России в середине XVII века, а во второй половине XVIII оно уже было отменено, то сколько десятилетий - даже полностью соглашаясь с теорией Пайпса - оно в ней существовало? Выходит, что речь-то у нас вовсе не о «России при старом режиме», как обещает заголовок книги, но лишь об одном столетии.

Когда б хоть так! К сожалению, время, зарезервированное Пайпсом для «старого режима», будет неумолимо, как мы сейчас увидим, сжиматься, подобно шагреневой коже. И нет никакой нужды загонять автора в эту ловушку, он целеустремленно шагает в нее сам. Вот смотрите. «Во второй половине XVII века из 888 тысяч тягловых (т.е. облагаемых налогом. А.Я.) хозяйств России, 67% сидело на земле, принадлежавшей боярам и дворянству... и 13,3% держала церковь. Другими словами, 80,3% тягловых хозяйств были под частным контролем. Государству принадлежало лишь 9,3%». (47)

Продолжим наши вычисления. Если уже к концу XVII века собственность четверых из каждых пяти детей российского paterfamilias была под частным контролем, сколько оставалось ему лет для патримониального управления своей «примитивной семьей»? Пятьдесят? Увы, ситуация еще хуже. Ибо вопреки утверждению Пайпса, московское государство НИКОГДА не смогло ликвидировать в стране частную собственность. Это правда, что старинная клановая собственность отчасти сгорела в огне самодержавной революции Грозного и была во многих случапях заменена поместьями. Но одновременно с уменьшением числа традиционных вотчин, сами поместья стали практически немедленно превращаться в... ВОТЧИНЫ. Вот что рассказал нам об этом в своей последней работе один из лучших знатоков феодальной собственности в России покойный Анатолий Михайлович Сахаров: «Поместья всё больше и больше адаптируются к интересам своих владельцев и обнаруживают всё больше вотчинных элементов. Со временем они преобразовывались в так называемые ‘выслуженные вотчины’. Эта концепция, кажется, была впервые употреблена в указе 1572 г., где клановым вотчинам противопоставлены ‘вотчины, дарованные государем. Продажа запустелых поместий как вотчин - с единственным условием, что покупатель не имеет права передавать их монастырю, - берет начало в тот же период. Практика продажи поместий как вотчин была широко распространена в первой половине XVII века вместе с дарованием поместий как вотчин как вознаграждения за службу. Больше того, после Смутного времени (т.е. вначапеXVII века, как раз в момент, когда, согласно теории Пайпса, «завершалась» экспроприация собственности государством) установилась точная норма: одна пятая поместья была ‘выслуженной вотчиной’. Нужда казны в деньгах и попытка добиться твердой поддержки дворянства были причинами этой трансформации поместий в вотчины, которая постоянно возрастала в XVI и в начале XVII века». (48)

Итак, на наших глазах осталась русская история БЕЗ ЕДИНОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ, пригодного для «старого режима». Просто некуда его больше приткнуть. И с ним распадается, уходит в небытие теория «патримониальной России», претендовавшая на то, чтобы заменить своих некогда грозных соперниц – монгольскую и византийскую -- теории «русского деспотизма». Но дело было сделано. Студенты учили русскую историю «по Пайпсу».

СОПОСТАВИМ СТРАНИЦЫ

Из фундаментальных «ножниц» между теорией и историей вытекает у Пайпса такая массированная серия фактических противоречий, что бедные мои студенты стонали, спрашивая в отчаянии: да перечитывал ли свой текст автор прежде, чем отдать его в печать? (И тем более, добавлю от себя, в перевод на русский?) Вот лишь несколько примеров. (Я, впрочем, цитирую оригинал – первое американское издание 1974 года).

На странице 86 читаем: «Распространение царского домена на всю страну вполне сопоставимо с революцией сверху. И сопротивлениебылоСООТВЕТСТВУЮЩИМ». Мы уже знаем, кто сопротивлялся: «ведущие семьи страны», гордая аристократия. «сознательно отделявшая себя от парвеню из служилого класса». Как было сломать это сопротивление без кровавой революции? А на странице 172: «Русское государство формировалось, НЕ ВСТРЕЧАЯ СОПРОТИВЛЕНИЯ со стороны укорененных земельных интересов -- абсолютно фундаментальный факт его исторической эволюции».

На странице 85 узнаем, что «государство и общество были вовлечены в непрерывный конфликт», связанный с ликвидацией частной собственности на землю, а еще через 87 страниц, что «на протяжении трех столетий, отделяющих царствование Ивана III от царствования Екатерины II, русский эквивалент аристократической элиты владел землей лишь по милости государства».

Но как же, помилуйте, примирить отсутствие «укорененных земельных интересов» с «непрерывной борьбой» за их искоренение? Как согласовать сильное вотчинное боярство, о котором сам автор говорит, что  Дума «в XIV, XV и в первой половине XVI века была... отчетливо аристократической» (49), с «землевладением по милости государства»? Как в стране, где даже идеи государства не существовало, могло оно быть вовлечено в то же самое время в многовековую смертельную борьбу с элитой страны?  Почему «патримониальное» государство, столько лет конспирировавшее против частной собственности, принялось вдруг разрушать результаты своей многовековой конспирации? Вполне законные, согласитесь, вопросы. Ни на один из них не смог я своим студентам ответить.

Как, вероятно, заметил читатель, моя роль в критике «России при старом режиме» минимальна. Автор сам без посторонней помощи разрушил свою «патримониальную» теорию, проглатывая ее, - пользуясь его собственным выражением, -- кусок за куском.

ЛОГИКА ПАЙПСА

Спора нет, не было ему нужды следовать логике Тойнби или Виттфогеля, или А.Н. Сахарова. Но собственной-то логике следовать был он обязан. И, как это ни странно - после стольких несообразностей и противоречий самому себе -- некая логика в его работе и впрямь присутствует. К сожалению, однако, это логика все той же биполярной модели, которую Пайпс столь решительно отмел в своем теоретическом введении.

Одобрительно цитируя знаменитого французского мыслителя XVI века Жана Бодена, о котором речь у нас еще впереди, Пайпс по сути признал, что заимствовал свою модель России как «патримониальной монархии» у него. Боден, правда, называл ее иначе. Вот что писал он за четыре столетия до Пайпса: отличительная характеристика СЕНЬОРИАЛЬНОЙ монархии в том, что «принц становится господином над вещами и личностью своих подданных, управляя ими как глава семьи своими рабами... В Европе есть лишь два таких режима, один в Турции, другой в Московии, хотя они очень распространены в Азии и в Африке. В Западной Европе народы не потерпели бы такого правительства». (50)

Так вот же она перед нами, та самая черно-белая версия политической вселенной, которую мы уже слышали от А.Л.Шапиро в советской дискуссии.. Логика ее элементарна: если русская государственность отличалась от европейского абсолютизма, то была она... чем? Конечно, восточным деспотизмом. Виттфогель сказал бы «гидравлического полумаргинального подтипа». Пайпс говорит «патримониального типа». Названия разнятся, но суть остается. Список деспотических черт тот же. Суверенная власть государства над всем национальным богатством страны. Отсутствие реальных политических альтернатив  («не видно путей, какими население Московии могло бы изменить систему, даже если б оно этого пожелало»). Или в одной фразе: политическая система, не способная к трансформации, не говоря уже о саморазвитии.

И если, несмотря на это, российская политическая система, в отличие от своих предполагаемых эллинистических или восточно-деспотических прародителей, все-таки развивалась (не может Пайпс как профессиональный историк России отрицать очевидное), то объясняется это тем... чем бы вы думали, читатель? «Из всех режимов эллинистического и восточно-деспотического типа Россия была ближе всех к Западной Европе». (51) Нет, это уже не Виттфогель. И не Тойнби. Это Пайпс. Неприкосновенный, так сказать, запас - на случай, когда не работают теоретические аргументы - у них в загашнике один и тот же. В последнем счете теория у «дспотистов» неизменно капитулирует перед географией. Перефразируя известное выражение маркиза де Кюстина, можно сказать, что «вотчинное государство Ричарда Пайпса есть деспотизм, умеряемый географией».

Так с чем же остались мы после второй (после советских историков) попытки получить хоть какое-то непротиворечивое представление о природе и происхождении русской государственности – опираясь на этот раз на идеи корифеев западной историографии? Честно говоря, всё с тем же ощущением, с каким остались в конце предыдущей главы. С ощущением, то есть, что всё по-прежнему зыбко, неясно и неустойчиво в области философии русской истории. Вся и разница в том, что обзор советской попытки создать универсальную теорию русской государственности оставил нас с абсурдным мифом о «русском абсолютизме», а обзор западной...

Как все дороги вели когда-то в Рим, все западные теоретические интерпретации русской истории, которые мы рассмотрели, неотвратимо вели к столь же абсурдному  «азиатскому деспотизму». И стало быть, к той самой биполярной модели, которая, как мог уже, я думаю, убедиться читатель, делали объяснение русского исторического процесса невозможным.

 В итоге что ж, ни советские историки, ни корифеи западной руссистики не помогли нам ответить на загадку Тредголда. Еще хуже, что и те и другие оставили после себя эпигонов, которые окончательно запутали дело. О них и поговорим.

ЭПИГОНЫ

В том-то и дело, что бесплодность западных дискуссий очень серьезно отличалась по своим последствиям от никчемности дискуссии советской. Едва ли кого-нибудь заботит сегодня «соотношение феодального и буржуазного в политике русского абсолютизма», которое так отчаянно волновало советских историков. И «высказывания» на этот счет Ленина выглядят в наши дни скорее курьёзом – даже для авторов ТОМА VIII. А вот проблемы азиатского происхождения русской государственности, поставленные Виттфогелем и Пайпсом, по-прежнему в центре историографических дискуссий их сегодняшних эпигонов. Более того, они в значительной – я бы сказал опасной – степени влияют на взгляды политиков, пытающихся выработать стратегии Запада в отношении постсоветской России.

Тон теперешних дискуссий задал тот же Пайпс. По его мнению, «немедленная задача России состоит в строительстве нации-государства». И потому «национализм, который Запад оставил далеко позади, трактуя его как доктрину реакционную, тем не менее прогрессивен на той исторической ступени, на которой находится сегодня Россия». (52) Увы, не предвидел Пайпс сегодняшнюю националистическую реакцию в Америке и в Европе, (феномен Трампа, Орбана и Сальвини).

Расшифровывает для нас эту странную сентенцию современный эксперт младшего поколения, известный британский историк Джеффри Хоскинг. Он замечает: «Царская Россия была по сути азиатской империей, которая управлялась космополитической аристократией, собиравшей дань с подвластных ей народов». (53)

Отсюда вытекает, что «гигантские усилия, потраченные на строительство империи воспрепятствовали попытке создать русскую нацию. Для традиционных азиатских империй это было бы несущественно, проблема, однако, была в том, что (именно эта азиатская империя), Россия, пыталась стать еще и европейской державой». (54) Как видим, азиатский характер русской государственности даже не обсуждается, он попросту постулируется – как неоспоримое наследство западных дискуссий 1960-1970х.

Другое дело, что эти странные европейские претензии азиатской державы оставили, по мнению Хоскинга, после распада империи «русских сиротами». (55) Ибо сменившая империю «Российская Федерация есть не нация-государство, но лишь кровоточащий обрубок империи». (56) И, естественно, «русские – не нация». (57)

Почему? Попытке ответить на этот вопрос Хоскинг посвятил увесистый том под заглавием «Россия: народ и империя». И начинает он эту драматическую историю с Петра.  Оказывается, это он, злодей, в своём безумном «стремлении секуляризовать и европеизировать» азиатскую Русь «растоптал её национальный миф», согласно которому «русские были избранным народом, строившим единственную христианскую империю в мире». (58)

В результате вместо «смиренной, скромной, святой и решительно женственной Руси» получили мы «грандиозную, космополитическую, секулярную и, наплевать на грамматику, мужественную Российскую империю». (59) Конечно, любой, знающий свой предмет историк мог бы напомнить Хоскингу, что, начиная с середины XVI века, когда кончается повесть о России неимперской, и до конца XVII, т.е. ДО ПЕТРА эта «смиренная» и «женственная» Русь вполне мужественно присваивала (циник, пожалуй, сказал бы захватывала) ежегодно по 35 тысяч квадратных километров чужой территории – другими словами, по целой стране размером с Голландию. Но ведь и сам Хоскинг нечаянно проговаривается, что «национальный миф» Московии, именно в строительстве ИМПЕРИИ и состоял, пусть «единственной христианской империи в мире».

.Честно говоря, не возьми Хоскинг в эпиграфы к своей книге выражение ностальгирующего славянофила Георгия Гачева «Русь была жертвой России», мы бы поначалу и не поняли, по какой причине принимает он так близко к сердцу судьбу разрушенной Петром  культурно бесплодной, как мы видели, и тупиковой Московии. Только впоследствии выясняется, что именно из элегических изысканий Гачева и сделал Хоскинг свой первый абсурдный вывод, что зпитет «российский» обозначает сегодня в России империю, тогда как эпитет  «русский» – нацию. А второй какой же? Нечего было лезть в Европу, коли рожа азиатская?

Короче говоря, противостояние между петровской Россией и допетровской Русью равносильно для Хоскинга конфронтации между имперством и национализмом. Потому-то и полагает он, что, покуда Российская Федерация не станет РУССКИМ государством (иначе говоря, «Россией для русских»), так и будет она оставаться «обрубком империи». Короче, доверившись славянофильской тоске Гачева, написал Хоскинг, по сути, теоретическое пособие для русских этнонацоналистов с их «русским миром».Тех самых, кого, было время, сам даже Путин назвал однажды «придурками».

Увы, ничего этого не заметили рецензенты на Западе, осыпввшие комплиментами эпигонскую работу Хоскинга. Не заметили даже такого очевидного ляпа, как дифирамб, кому бы вы думали, всероссийскому клоуну и демагогу с русской матерью и отцом... юристом: «Как в своих лозунгах, так и в своей фразеологии Либерально-Демократическая партия под руководством Владимира Жириновского отвечает духовным нуждам израненного русского самосознания и гордости» (60). Разве это не дисквалифиция для серьезного исследователя?

ЕЩЕ РАЗ О КОНСЕНСУСЕ

Напомню, что не в первый раз, как мы уже заметили, наблюдаем мы это противоестественное взаимодействие между самыми темными силами традиционалистской реакции в России и западными  ее «попутчиками». Впервые наблюдали мы его еще в XV веке, когда, как мы еще увидим, неистовый иосифлянин Геннадий, архиепископ Новгородский, взял себе в наставники в деле истребления инаковерующих «шпанского» короля Фердинанда Католика. Потом снова встретились мы с этим взаимодействием в 1920-е, когда в ответ на провозглашение России в Рейхстаге «монгольской ордой» гордо объявили евразийцы: да, мы наследники Чингизхана! И вот сейчас прославление русского национализма как единственно возможного спасителя бывшей «азиатской империи», вплоть до дифирамба Жириновскому, услышали мы от британского либерального историка.

И Ричард Пайпс со своим «вотчинным государством» выглядит в этом контексте не более. чем соединительным звеном между  «восточным деспотизмом» Карла Виттфогеля и сегодняшней апологией русского национализма, ставшей основой для эпигогонов консенсуса западной историографии. Ибо безоговорочно, сколько я знаю, согласно с Пайпсом и Хоскингом большинство современных западных руссистов. И Астрид Туминез в книге «Русский национализм с 1856 года» спрашивает: «Было ли когда-нибудь в России создано национальное государство?» И сама себе отвечает: «Научный консенсус утверждает, что нет». (61).

А поскольку, по её мнению, именно «национализм есть клей, скрепляющий современные государства», то его Западу и следует в России поддерживать. (62) Той же точки зрения придерживаются и Джон Дэнлоп в книге «Новые русские националисты», и Саймон Диксон в работе «Русский национализм: прошлое и настоящее» и практически все, пишущие об этом предмете эксперты, которых мне приходилось читать. Консенсус он консенсус и есть.

Невозможно отделаться от ощущения, что для всех этих авторов в постсоветской политической драме есть лишь два действующих лица: национализм и имперство. Ясно, что для них империя хуже национализма. И потому приходится выбирать наименьшее зло. Куда денешься, пришлось напомнить коллегам (в статье, опубликованной в вашингтонском журнале «Demokratizatsia») заключение блестящего соотечественника Хоскинга Майкла Хэйуорда,  что «принцип национализма с самого начала был неразрывно связан как в теории, так и на практике с идеей войны» и поэтому «в строительстве нации-государства, как и в революции, повивальной бабкой истории всегда было насилие». (63).

Особенно, добавлю, если вовлечена в это перекройка границ (а в строительство нации-государства в Европе она, как правило, вовлечена). Так во всяком случае свидетельствует опыт распада Оттоманской, Австро-Венгерской, Югославской и советской империй . Как пишет И.А. Зевелев, «строительство наций на обломках империй всегда дело этнонационалистов. Кемалистская Турция начала свой эксперимент со строительством национального государства с того, что подвергла геноциду и изгнанию свои армянские, греческие и курдские меньшинства... Сербия и Хорватия оказались в аналогичном случае агрессивно-националистическими и начали немедленно перекраивать силой карту бывшей Югославии». (64)

Можно ли сомневаться, что, избери в 1996 году Россия в президенты  «истинного строителя нации» Геннадия Зюганова, мы почти наверняка имели бы сегодня на руках войну с Казахстаном --за «Южную Сибирь и Зауралье», как назвал эти области соседней республики А.И. Солженицын, и с Украиной за Новороссию» (с Украиной, впрочем, мы ее и при Путине имеем)

Пришлось также напомнить коллегам, что русский национализм, никогда не противостоял империи, всегда был имперским. Противостоял он – от имени империи – «германо-романской цивилизации». Короче, никакой конфронтации между национализмом и империей, на которой настаивает современный западный консенсус, попросту не существует. На самом деле противостоит в России империи третье пока недействующее лицо. Я говорю, конечно, о Федерации.  Знал о нем, между прочим, еще столетие назад, в 1820-е, декабрист Сергей Трубецкой когда писал в своем проекте Конституции, что «только федеральное управление соглашает величие народа и свободу граждан»

                                                                     *************

Вот как далеко завело нас обсуждение абсурдных теорий западных «деспотистов». Нет, они вовсе не безобидны, эти идеи. Иные из них (Антонио Грамши назвал их «идеями-гегемонами») чреваты национальными катастрофами. Печально, но факт: сегодняшний западный теоретический консенсус эпигонов дискуссии 1960-х совершенно очевидно подталкивает Россию именно на такой путь. Однако критика этих дискуссий – и их последствий – не выход из положения. Выход в том, чтобы противопоставить идеям западного консенсуса другие, более близкие к реальности русской истории идеи о природе и происхождении русской государственности. Это невероятно трудное предприятие. Но что делать, если другого выхода нет?

Глава пятая. Язык, на котором мы спорим

Сошлюсь для начала на удивительное наблюдение известного американского историка Сирила Блейка: «Ни одно общество в современном мире не было объектом столь конфликтующих между собою постулатов и интерпретаций, как Россия»? Спросим себя: почему? Почему, я имею в виду, столько уже десятилетий не могут историки как российские, так и западные договориться друг с другом, о том, что такое русская государственность.

Я не первый, кто заметил причину этого затянувшегося разногласия. Вот что писал об этом еще в 1930-е Георгий Петрович Федотов: «Наша история снова лежит перед нами как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, а другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи». Это он про пушкинский канон о России как о «запоздалой Европе». Но Федотова не услышали. И поскольку западная историография России создана была в 1920-30 годы русскими историками-эмигрантами, трогательно преданными именно этому «старому канону», спор о природе русской государственности и зашел в тупик, о котором говорил Сирил Блейк.

Федотов, однако, был оптимистом. «Вполне мыслима, -- продолжал он, -- новая национальная схема (новая, то есть, парадигма национальной истории, как сказали бы сегодня)». Только нужно для этого «заново изучать историю России, любовно вглядываться в ее черты, вырывать в ее земле закопанные клады». И, словно услышав его сквозь десятилетия, буквально это и сделали советские историки- шестидесятники школы А.А. Зимина, раскопав в заброшенных провинциальных архивах практически неизвестную в XIX веке Россию. Самым удивительным их открытием было не только громадное распространение независимой крестьянской собственности, предбуржуазии, как они ее назвали, в конце XV- первой половине ХV века (в моих терминах, в эпоху ЕС), но и совершенно европейский характер реформ 1550-х и вообще государственности, той самой, которую С.О. Шмидт обозначил, как «абсолютизм европейского типа».

Пусть приходилось шестидесятники говорить на эзоповском языке, пусть были они еще непоследовательны и не сумели выйти на уровень философского обобщения своих собственных ошеломляющих открытий, не сокрушили старую парадигму. Но брешь в ней пробили они, как мы говорили, зияющую, достаточную, казалось бы, чтобы подойти к новому представлению русской истории с открытыми глазами.

Увы, не услышали их ни на Западе, ни в постсоветской России. На Западе уже воцарился консенсус, а российская историография оказалась пронизана непроницаемым скептицизмом. Так и не пробилась сквозь эти преграды новая парадигма русской истории

В ней между тем и заключался ответ на вопрос, заданный в начале этой главы. Ответ был такой. Потому и не затихает спор о природе русской государственности, что, в отличие от всех других политических систем, она СЛОЖНОСОЧИНЕННАЯ. Если верить опыту шестидесятников, как сформулировал его Шмидт, возникла она в обыкновенной североевропейской стране, но в результате гигантского, поистине тектонического сдвига 1560-х неправдоподобно превратилась в политического монстра − европейского и азиатского одновременно. В «испорченную Европу», как назвал я ее во вступительном Письме читателям.

Так видели ее шестидесятники и так вслед за ними вижу это я. Именно эта ее сложносочинненость ускользает от «экспертизы без мудрости», по выражению американского историка Эрвина Чаргоффа. Ее и предстоит мне доказывать.

Поскольку, однако, ничего подобного столь невероятной метаморфозе в истории Европы вплоть до ХХ века не было (лишь грандиозные и тоже казавшиеся неправдоподобными революции – 1917 в России и 1933 в Германии -- обнаружили, что такое в принципе возможно), доказать аналогичную метаморфозу в России 1560-х, как я уже не раз мог убедиться, мало сказать сложно. По сути, так же сложно, как было в свое время доказать, что земля вращается вокруг солнца. Потому и решил на этот раз разделить работу на две части. Сначала, в этой и двух последующих главах, попытаюсь я теоретически показать, УНИКАЛЬНУЮ европейско-ордынскую двойственность самодержавного монстра (ответив таким образом на загадку Дональда Тредголда). Очередь доказательства европейского происхождения русской государственности дойдет лишь в финальных главах книги. А сейчас о невозможности диалога историков, не дающей им возможности добраться до СЛОЖНОСОЧИНЕННОСТИ самодержавия.

Мы видели, например, что советская историография категорически настаивала, что не существует «никакого фундаментального различия между русским самодержавием и классическим (европейским) абсолютизмом»? Мы знаем, почему она на этом настаивала, но в этом ли дело? Действительное объяснение в том, что, как мы скоро увидим, так никогда толком и не выяснили для себя советские историки смысл терминов, которыми она оперировала – ни смысл самодержавия, ни тем более смысл абсолютизма. А когда отдельные смельчаки, как А.Я. Аврех, намекали, что «абсолютизм тема не только важная, но и коварная, чем больше успехи в её конкретно-исторической разработке, тем запутанней и туманней становится её сущность», его затоптали и заставили замолчать. Но в СССР была цензура.

На Западе ее нет. Тем не менее и корифеи западной историографии ХХ века оказались столь же твердокаменными в своем априорном убеждении, что Россия принадлежит к какому-то из азиатских, деспотических семейств. И точно так же, как их советские коллеги, никогда не смогли договориться между собою ни о том, к какому именно из этих семейств она относится, ни о том что вообще имели они в виду, говоря о России, под «азиатской империей». В результате их сегодняшние эпигоны, как Джеффри Хоскинг или Астрид Туминез, употребляют эти термины походя, даже не задумываясь, о чем речь. Разве не это имел в виду проф.Чаргофф под «экспертизой без мудрости»? .

Короче, сколько-нибудь конструктивный диалог между западными и советскими историками (или даже спор их между собой) оказался невозможным. Да и не могло это быть иначе, коль скоро даже для самих себя не выяснили спорщики, что именно они отстаивают. У них просто не было ОБЩЕГО ЯЗЫКА. Вместо него было то, что я называю семантическим хаосом. Ну представьте себе диалог о происхождении человека, при котором одни имели бы в виду эволюцию, а другие -- Адама и Еву? Что получилось бы из такого диалога?

А мы, читатели, зажатые между этими непримиримыми полюсами, оказались перед той же старой и не имеющей решения дилеммой. Или – или, требуют от нас, выбирайте между белым и черным, между абсолютизмом, как думали советские историки, и деспотизмом, как думают западные. О реальном самодержавии и речи не было. Как же в таком случае ответить на вопрос, «где место России в истории»?

"МИРОСИСТЕМНЫЙ АНАЛИЗ"

Это всё, конечно, об историках традиционных. Поможет ли нам, однако, ответить на загадку Тредголда ультрасовременная миросистемная (или мегаисторическая) школа, для того, казалось бы, и придуманная, чтобы "снять", говоря гегелевским языком, это непримиримое противоречие? Посмотрим. Вот концепция её признанного лидера Иммануила Валлерстайна. Термины, которыми он оперирует, нисколько не похожи на те, что мы слышали от традиционных историков (и, отдадим ему должное, употреблять их удобнее). Во всяком случае ни деспотизма вам тут, ни абсолютизма, не говоря уже о такой экзотике, как "вотчинное государство" или "евразийство".

Вкратце суть дела у него сводится к следующему. На протяжении всего начального периода человечества -- времени "мир-империй" на языке Валлерстайна -- от 8000 года до н.э. до 1500 года нашей эры -- никакой, собственно, истории не было. Во всяком случае, в смысле политической динамики и социальных трансформаций, в каком мы сегодня это понимаем. Вместо истории был лишь грандиозный провал во времени, лишь на девять с половиной тысяч лет затянувшаяся стагнация, черная дыра, бессмысленное топтание на месте, состоявшее из "ПРОЦЕССА РАСШИРЕНИЯ И СОКРАЩЕНИЯ, которые, похоже, являются их [мир-империй] судьбой".

Это не все, конечно. И в то пустое время появлялись на земле островки динамического развития, которые Валлерстайн называет "мир-экономики". Описывает он их, правда, по обыкновению расплывчато: "обширные неравные цепи из объединенных структурпроизводства, рассеченные многочисленными политическими структурами". Как бы то ни было, все девять с половиной тысяч лет оказывались эти «обширные цепи» по разным причинам "слабой формой" и "никогда долго не жили... они либо распадались, либо поглощались мир-империями, либо трансформировались в них (через внутреннюю экспансию какой-либо одной политической единицы)".

Так вот и продолжалось всё, примерно, до 1500 года, когда вдруг "одна такая мир-экономика сумела избежать этой судьбы. По причинам, которые требуют объяснения, современная миросистема родилась из консолидации мировой экономики. Вследствие этого у нее было время достичь своего полного развития в качестве капиталистической системы". (11) Говоря общепонятным языком, началась история. Течение времени обрело вдруг смысл, который еще полтора столетия назад сформулировал Гегель (разумеется, "миросистемный анализ" никаких таких выводов из изложенной выше теории не делает. По причине континентальной политической корректности гегелевские термины как "прогресс в осознании свободы" для него табу, хотя именно они здесь вроде бы логически следуют).

Как видим, масштабы исследования и дефиниции, неясность которых преследовала традиционных историков, изменились здесь до неузнаваемости. Но помогает ли это нам выскользнуть из старой биполярной ловушки? Посмотрим, что имеет в виду Валлерстайн под "мир-империями". Оказывается, что в них "основной логикой системы является взимание дани с непосредственных производителей (главным образом сельских...), которая передается вверх к центру и перераспределяется через тонкую, но важнейшую сеть чиновников". Вам это ничего не напоминает, читатель? Для меня тут почти буквальное описание виттфогелевского "агродеспотизма". Здесь и дань, которая взимается с непосредственных производителей, и монополия государства на национальный доход страны, и "агроменеджериальная элита", поработившая общество.

Добавим к этому, что Валлерстайн употребляет слово "история" в применении ко времени мир-империй в кавычках, и увидим, что автор практически во всем соглашается с Виттфогелем (и, заметим в скобках, с Марксом). Только Маркс называл это "азиатским способом производства", а Виттфогель заключил, что большая часть прошлого человечества приходится на эру хронически застойной анти-цивилизации. Так или иначе перед нами неожиданно возникает, пусть в маске "мир-империи", один из полюсов всё той же биполярной модели, тот самый, к которому классики западной историографии на наших глазах настойчиво пытались привязать Россию.

Мало того, разве не Европу имеет в виду Валлерстайн, когда говорит о динамичной "мир-экономике", стремительно вдруг прорвавшей около 1500 года многотысячелетний деспотический застой? Конечно, Европу. И хотя упоминает он, что прорыв этот случился "по причинам, которые требуют объяснения" (и которые, добавим в скобках, так никогда и не были, сколько я знаю, толком объяснены) мы очень скоро увидим, что произошел он именно по причине беспрецедентного во всемирной истории европейского феномена. Я имею в виду, как увидит читатель, утверждение абсолютизма.

Дважды (при Карле Великом в 800 году и при Карле V Габсбурге в 1525-м) пыталась Европа возродить идею «Единой христианской империи», провозгласив своих кандидатов Dominus Mundi, и дважды рассыпалась эта империя в прах под ударами коалиций независимых государств. Результатом было первое торжество «мир-экономики». Так на самом деле кончилась историческая пустота «мир-империй». И началась, как мы уже говорили, история.

Но если так, то с чем же, собственно, оставляет нас ультрасовременный "миросистемный анализ"? Да, термины иные, тем более, что европейский абсолютизм здесь тоже выступает в маске "мир-экономики". Но ведь сути-то дела весь этот терминологический маскарад не меняет нисколько. Все та же перед нами старая-престарая традиционная биполярная модель. И место самодержавия между её непримиримыми полюсами так же темно, как и раньше.

ДВА СЛОВА О МЕТОДОЛОГИИ

Несообразность ситуации усугубляется еще и тем, что ни одна из методологий, с которыми мы до сих пор сталкивались, не сумела вывести нас из этого порочного круга. Ни работы экспертов, прилежно копающих грядки одного какого-нибудь десятилетия (или столетия). Ни полеты мысли глобалистов, с которыми познакомились мы в предыдущей главе и в работе «мегаисторической» школы. И те и другие, независимо от масштабов исследования, остались, как мы видели, пленниками одной и той же модели политической вселенной, неизвестно кем внушенную экспертам.

Такие вещи бывают. Джон Мейнард Кейнс поделился однажды аналогичным наблюдением (конечно, из своей области). «Идеи экономистов и политических философов, − писал он, − правильны они или нет, более могущественны, чем принято думать. Они, по сути, и правят миром. [Даже] вполне практичные люди, уверенные, что свободны от каких-либо интеллектуальных влияний, могут иногда оказаться рабами какого-нибудь забытого экономиста ». Так или иначе, похоже, язык, на котором мы спорим, привел нас к чему-то очень напоминающему диалог глухих.

Я не знаю, существует ли общепринятая методологическая середина между двумя этими крайностями. Ну допустим, жанр философии национальной истории, который позволил бы избежать как близорукого копания на изолированных "грядках", так и абстрактного космического размаха мыслителей-глобалистов. То есть в принципе жанр такой без сомнения существует, по крайней мере, в немецкой и в русской историографии. Но и в Германии и в России он традиционно был исключительным доменом националистов. Изобрели его немецкие романтики эпохи наполеоновских войн, так называемые тевтонофилы. Они назвали его Sonderweg, "особый путь", предназначенный отделить Германию с ее высокой Kultur от бездуховной европейской Zivilization. В 1830-е подхватили эстафету славянофилы, естественно, приписавшие Kultur России, оставив мещанскую Zivilization Европе, объединив её под именем "романо-германской цивилизации».

Георгий Федотов объяснил, как миф Sonderweg завоевывал в XIX веке русскую культурную элиту. "Почти все крупные исследования национальных и имперских проблем, - писал он, - оказались предоставленными историкам националистического направления. Те, конечно, строили тенденциозную схему русской истории, смягчавшую все темные стороны исторической государственности. Эта схема вошла в официальные учебники, презираемые, но поневоле затверженные и не встречавшие корректива... Так укрепилось в умах не только либеральной, но отчасти и революционной интеллигенции наивное представление, что русское государство, в отличие от государств Запада, строилось не насилием, не завоеванием, а колонизацией".

Уже в наши дни нечто подобное повторяется с неоевразийством. Опять, похоже, именно ему «оказались предоставленными все крупные исследования национальных и имперских проблем». И опять строит оно «тенденциозную схему русской истории». Но этот раз − националистический миф об «историческом одиночестве» России «на вечном распутье» между Европой и Азией. Неоевразийцы тоже в принципе не возражают против традиционной биполярной модели. «На Востоке, -- говорит, например, В.В. Ильин, − возникла властная корпорация, на Западе – правовое собственничество. На Востоке утвердился подданный, на Западе гражданин... Отсюда следует: Запад и Восток – понятия не географические, − символизируя разные пути движения человечества по истории, разные миры, порядки, универсумы, в самом строгом смысле они могут быть уточнены как атрибуции социософские, цивилизационные».

Только выводы из этой модели делают неоевразийцы совсем иные. А именно, что, будучи «ареной столкновения Западной и Восточной суперцивилизаций», Россия не принадлежит ни к той, ни к другой. Она сама себе суперцивилизация, открытая всем политическим ветрам на уже известном нам вечном распутье. Тут может быть какая угодно политическая система, лишь бы она была имперской, евразийской, лишь бы несла с собою «мессианскую идею, связанную в провозглашением мирового величия и призвания России». Короче, обыкновенный Sonderweg, лишь облаченный в модную цивилизационную терминологию. Да, от тисков биполярной модели мы ушли, но пришли к той же «азиатской империи», ничего общего не имеющей с Европой.

Я знаю, кажется, лишь один пример либеральной философии национальной истории, счастливо избежавшей как приземленности "экспертизы без мудрости", так и беспредельности глобализма (и, конечно, соблазна Sonderweg). Говорю я о книге Артура Шлезингера мл. "Циклы американской истории". И думаю я так вовсе не потому, что с автором мы были друзьями и коллегами по кафедре истории в Нью-Йоркском городском университете, но потому, что он и впрямь, сколько я знаю, был единственным, кто не уклонился от рокового вопроса о месте своей страны в политической вселенной. И «собственный путь" Америки у него очень даже присутствует. В конце концов, родилась она в процессе восстания против своей прародительницы Европы и многие десятилетия считала её опасным гнездом монархических ястребов. (Почитайте с этой точки зрения хоть Марка Твэна или О'Генри и вы увидите, до какой степени презирали янки Европу). Но годы шли. Европа менялась и, как отчетливо видим мы у Шлезингера, отчужденность уступала место глубинному родству.

Короче, Sonderweg Америки выступает у Шлезингера "собственным путем к ЕВРОПЕ», если хотите, а не "особым", отдельным от Европы, как у немецких и русских националистов. И не оставляет его книга сомнений, что в конечном счете Америка - лишь ветвь европейской цивилизации, при всех отклонениях разделяющая с нею и судьбу ее и грехи. Вот почему подзаголовок его книги вполне мог бы гласить «Путь Америки в Европу» (несмотря даже на то, что остатки первоначального отчуждения всё еще, как свидетельствуют хотя бы эксцессы мессианства и протестантского фундаментализма в Америке, сохраняются и сегодня).

Другое дело, что под "циклами" разумел Шлезингер лишь чередование динамичных и застойных периодов в американской истории, лишь смену фаз реформы и политической стагнации. В отличие от трехфазных исторических циклов России, не имели американские циклы, во всяком случае до сих пор, роковой третьей фазы, способной снести, подобно гигантскому цунами, всё достигнутое за время ее предшественниц, вынуждая страну снова и снова начинать с чистого листа. И раз за разом беспощадно срывая ее политическую модернизацию..

Я говорю, конечно, о фазе русской контрреформы. Большей частью она совпадает с цивилизационными катаклизмами, хотя порою и затухает на полпути к ним, но всегда грозит обернуться финальным хаосом, небытием, в котором может неожиданно и страшно оборваться историческое путешествие великого народа. Даже реформы, в особенности те, что связаны с цивилизационными сдвигами, проходят в России, как правило, в беспощадном и катастрофическом ритме контрреформ (из-за этого, в частности, вот уже три столетия не могут российские мыслители договориться о роли Петра в истории России. А теперь и гайдаровских реформ).

По сравнению с этой гигантской повторяющейся драмой циклы Шлезингера выглядят ручными, домашними, не более, чем перепадами политической активности. И ясно поэтому, что либеральная философия русской истории должна писаться совсем иначе. Но я ведь не о форме сейчас, я о жанре, о подходе к проблеме.

УСЛОВИЯ ЗАДАЧИ

Направление, в котором предстоит нам теперь двинуться, уже задано в предшествующих главах, где по сути сформулированы условия задачи. Вопросы в ней такие.

Как, по крайней мере, приступить к выработке ОБЩЕГО ЯЗЫКА, на котором стал бы возможен диалог между историками?

Как объяснить, что не укладывается Россия в Прокрустово ложе биполярной модели, так очаровавшей историков 1960-х. Как доказать в отношении России то, что удалось доказать Шлезингеру в отношении Америки? А именно, что при всех своих драматических отклонениях Россия в конечном счете такая же заблудшая ветвь европейской цивилизации, какой на протяжении столетий была Америка?

Если эта задача в принципе имеет решение, я вижу лишь один подход к ней. И заключается он в том, чтобы максимально уточнить все термины, которыми мы оперируем, сделать их не только прозрачными и строгими, но и такими, чтобы все рационально мыслящие историки могли с ними согласиться. Я не знаю, возможно ли это, но хочу попытаться.

И начну поэтому с совсем не модерного, но абсолютно, думаю, необходимого - и систематического - описания обоих полюсов этой, как мы видели, вездесущей модели – как азиатского деспотизма, так и европейского абсолютизма. А потом мы с читателем шаг за шагом сопоставим их с реальной историей русской государственности. Нет слов, это громоздкий, трудоемкий и совсем не модный подход, требующий от читателя почти такого же интеллектуального напряжения, как и от автора. Но боюсь, что ни при каком другом подходе не удастся нам положить конец тому диалогу глухих, который мы до сих пор слышали.

СЛОЖНОСТИ

Вот самая из этих сложностей зловредная. За девять с половиной тысяч лет, которые относит к эпохе "мир-империй" Валлерстайн, существовало МНОГО деспотических государств. И ни одно из них не походило на другое. Гигантская "мир-империя" Ахеменидов, грозившая раздавить в пятом веке до н.э. крохотную "мир-экономику" Афин, не была похожа на Сафавидскую державу шаха Аббаса, грозившую двадцать столетий спустя проглотить Закавказье. Шиитский халифат Фатимидов в Каире (ливанские друзы и по сей день обожествляют его основателя Аль Хакима) очень мало походил на предшествовавшее ему в том же Египте царство Птолемеев, с которым, как мы помним, сравнивал Россию Ричард Пайпс.

Поклонников евразийства заинтересует, наверное, что прославленный ими как прародитель России Чингисхан с гордостью провозглашал: "величайшее удовлетворение в жизни доставляет мне проливать кровь врагов и видеть слезы на глазах их вдов". Так, по крайней мере, рассказывал китайский мудрец и отшельник Чанг Чун, приглашенный в 1219 г. на аудиенцию к завоевателю. Не знаю, как евразийцы, но Чанг Чун удивился кровожадности "императора варваров". С другой стороны, потомки того же Чингисхана уничтожили не только Киевско-Новгородскую Русь или империю Сунг в Китае, но и государство Ассасинов в Сирии, где убийство возведено было в ранг религиозного ритуала. А халиф Аль Хаким "раздавал деньги, не считая", поскольку был уверен, что с его смертью кончится мир. В XI веке...

Замечательный социолог Амитай Этциони так описывает политичеcкие традиции, конкурировавшие в древнем Китае -- Конфуцианство и Легализм (нечто похожее на борьбу нестяжательства с иосифлянством в XV-XVI веках в России): «Конфуцианство было в оппозиции к произвольному правлению. Оно предпочитало управлять посредством добродетели и примера. Легализм предпочел укрепление государства средствами насильственной законности и социально-политического контроля». Победил, разумеется, Легализм.

Всё это были деспотические государства и найти между ними общее непросто. Приходится создавать их, если хотите, коллективный портрет (или, на языке литературной критики, обобщенный образ). И то же самое с абсолютистскими монархиями Европы, где пропасть отделяла, скажем, раздрыганную Францию Людовика XI (Монтескье считал его родоначальником французского деспотизма) от умиротворенной Англии Генриха VII. Ясно, что в результате таких обобщений не может у нас получиться ничего, кроме своего рода "идеальных типов", которые в ЧИСТОМ ВИДЕ НИГДЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛИ, т.е. скорее нечто вроде парадигм, нежели реальных государств. Или, на языке математиков, то, как выглядели эти государства "в пределе". Но сопоставлять-то придется нам эти парадигмы именно с реальной историей реального государства. Это серьезная трудность. Что поделаешь, однако, какой бы ни избрали мы подход, он неминуемо будет иметь свои недостатки. Вот и все предварительные замечания. А теперь к делу.

Глава шестая. О деспотологии

Уже Аристотель знал, что помимо трех правильных и трех неправильных ("отклоняющихся", как он их называл) форм политической организации, свойственных цивилизованной ойкумене, существует за ее пределами в непостижимой для свободного человека тьме варварства еще и седьмая -- деспотизм. Внешне, говорил он, эта "царская власть у варваров, наследственная и деспотическая", напоминает очень хорошо известную цивилизованному миру тиранию. Но сходство это поверхностное. Ибо тирания лишь одна из преходящих форм в вечно меняющейся политической вселенной, тогда как деспотизм ВЕЧЕН.

Человеческий ум не в силах постичь, как могут народы терпеть вечную тиранию. Поэтому воспринимал Аристотель деспотизм как нечто нечеловеческое. В конце концов, человек был для него животным политическим. Главным его признаком считал он участие в суде и в совете, т.е. в управлении обществом. Поскольку деспотизм у варваров ничего подобного не допускает, то считаться людьми варвары, по его мнению, не могли. Тем не менее по всем остальным признакам они все-таки люди. Тут была дилемма.

Как разрешил её Аристотель, известно: он привязал деспотизм к проблеме рабства. Даже для величайшего из античных мыслителей раб, хоть и походил на человека, но был тем не менее лишь инструментом, орудием труда. Вот Аристотель и толковал деспотизм как своего рода внешнеполитическое измерение рабства. Подданный деспотического государства для него потенциальный раб (и стало быть, не человек).

Нельзя, впрочем, не сказать, что интерес его к этим потенциальным рабам нисколько не походил на интерес, допустим, современного зоолога к стаду орангутангов. На самом деле отношение Аристотеля к деспотизму было скорее пропагандистским, нежели академическим. И связано оно было с первой известной нам серьезной попыткой "мир-империи" подавить "мир-экономику". Каждый делает, что может. Аристотель не был воином. И, подобно всем либеральным интеллектуалам, пришедшим после него, он защищал свободу своих сограждан единственным оружием, каким владел, – идеями.

При всем том, однако, нельзя отрицать, что представив деспотизм как ПЕРМАНЕНТНУЮ ТИРАНИЮ, он сделал первый теоретический шаг к его осмыслению. Еще интереснее его определение тирании, которая "есть в сущности та же монархия, но имеющая в виду интересы одного правителя". Представим себе народ, из поколения в поколение живущий "ради интересов одного правителя" -- и что мы получим? Ту самую анти-цивилизацию, которую две с половиной тысячи лет спустя Виттфогель назовет "системой тотальной власти", а Валлерстайн "мир-империей". Но мы забегаем вперед.

"ОТКЛОНЕНИЯ" АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ

Читатель знает, конечно, что замечательное разнообразие политических форм, свойственное греческим полисам, оказалось в исторической перспективе недолговечным. И сменилось оно вовсе не идеальной Политией, о которой мечтал Аристотель, и тем более не утопической Республикой Платона, а монархией, которая на столетия вперед стала доминирующей формой политической организации общества. На первый взгляд случилось именно то, чего так боялся Аристотель: "мир-империи" снова раздавили "мир-экономику". Не будем, однако, торопиться. Ибо европейские абсолютные монархии XV-XVIII веков оказались на самом деле парадоксом.

Хотя они и стремились, как предсказывал Аристотель, "отклониться" к тирании (и даже, как казалось современникам, к деспотизму), им это почему-то не удавалось. Во всяком случае европейская политическая мысль на протяжении столетий предпринимала экстраординарные усилия, чтоб удержать монархию от этого рокового "отклонения". Мы можем обнаружить следы этого драматического усилия уже в XIII веке у английского юриста эпохи первых парламентов Генри де Брактона, в "Похвале английским законам" Джона Фортескью в XV, у Дю-Плесси Морне и - ярче всех - у Жана Бодена в XVI. Собственно, Боден в своей теории "сеньориальной монархии" уже торжествовал победу.

Мы цитировали его мысль, говоря о «вотчинной» теории Пайпса, который считал Боден своим наставником. Мысль была такая: в Европе осталось лишь два режима, при которых "принц становится господином над вещами и личностью своих подданных, управляя ими как глава семьи своими рабами". И заметили его гордый финал: "В Западной Европе народы не потерпели бы такого правительства". Но торжествовал Боден рано. Ибо двумя столетиями позже "отклонение" монархии к тирании достигло в Европе пика. Если верить Мерсье де ла Ривьеру, деспотизм и вовсе стал тогда совершившимся фактом. И самый выдающийся политический мыслитель того времени Шарль-Луи де Секондат, барон де ля Бреде, больше известный как Монтескье, склонен был с этим согласиться.

Старый мэтр был пессимистом и консерватором. Он был убежден, что дни etat de droit, правовое государство в переводе на русский) как мы уже знаем называл он абсолютную монахию, сочтены. Другими словами, полагал Монтескье, что вековая борьба, замеченная еще Аристотелем, близится к трагическому финалу. "Как реки бегут слиться с морем, - писал он, - монархии стремятся раствориться в деспотизме". Конечно, Монтескье не сложил оружия и перед лицом этой неумолимой, как ему казалось, судьбы. Напротив, бросил он ей вызов, написав свой "Дух законов", которому суждено было изменить ход истории, -- к сожалению, лишь после его смерти.

Современники упрекали его, что он, собственно, никогда не дал адекватного описания деспотизма, ограничившись красивым афоризмом: "Когда дикари Луизианы хотят достать плод, они срезают дерево у корня и достают его - вот вам деспотическое правление". На самом деле Монтескье сделал второй по важности после Аристотеля теоретический вывод о природе деспотизма. Он указал на его историческую неэффективность, делающую перманентную политическую стагнацию неизбежной. То самое, что заметил столетия спустя Валлерстайн, говоря об эпохе "мир-империи" как об историческом провале.

Как бы то ни было, вопреки пессимизму мэтра, Европа пережила XVIII век. Она ответила на угрозу "отклонения" абсолютизма к перманентной тирании изобретением ЛАТЕНТНЫХ ОГРАНИЧЕНИИ ВЛАСТИ (объясню очень подробно чуть позже). "Мир-империи" снова потерпели поражение. На этот раз, как могло показаться, окончательное. Соответственно и деспотология (как называю я науку о деспотизме) утратила свое качество идейного оружия в актуальной политической борьбе. Она обрела характер академический.

РАВЕНСТВО БЕЗ СВОБОДЫ

Джон Стюарт Милль ввел для описания деспотизма термин "Восточное общество", Ричард Джонс - "Азиатское общество" (можно лишь пожалеть, что в оборот мировой деспотологии не вошли идеи замечательного русского мыслителя XVII века Юрия Крижанича. Между тем его теория "умеренной аристократии" как главного бастиона против деспотизма предшествовала аналогичным наблюдениям Дэвида Юма и Алексиса де Токвилля). Но самый знаменитый вклад в деспотологию в период между Монтескье и Виттфогелем внесли, конечно, Гегель и Маркс.

Гегель сосредоточился на обличении того, что он называл "равенством без свободы". В Китае, писал он, "мы имеем область абсолютного равенства; все существующие различия возможны лишь в отношениях с властью... Поскольку равенство преобладает в Китае, но без следа свободы, формой правления по необходимости является деспотизм. Император здесь центр, вокруг которого все вертится; следовательно, благосостояние страны и народа зависит только от него [и] различие между рабством и свободой невелико, поскольку все равны перед императором, т.е. все одинаково унижены... И хотя там нет никакого различия по рождению и каждый может достичь высших почестей, само равенство свидетельствует не о торжествующем утверждении внутреннего достоинства в человеке, но о рабском сознании".

При всем уважении к классику, нужно признать, что Крижанич сказал то же самое ярче, и притом за полтора столетия до него. Хотя моделью для его описания деспотизма служила не Персия, как для Монтескье, и не Китай, как для Гегеля, а Турция, заключения его нисколько не отличались от тех, к которым много десятилетий спустя придут классики. "Турки, - писал он, - не обращают никакого внимания на родовитость (поскольку никакого боярства там нет), но говорят, что они смотрят на искусность, ум и храбрость. Однако на деле это не так и часто начальниками бывают негодные люди, умеющие лучше подольститься. Так одним махом из самых низших становятся наивысшими, а из наивысших -- наинизшими. Такое дело лишает людей всякой храбрости и порождает ничтожество и отчаяние. Ибо никто не бывает уверен в своем положении, богатстве и безопасности для жизни и не имеет причины трудиться ради высокой чести и славы".

Маркс, как мы уже знаем, обратил внимание на другую сторону дела. Он ввел в оборот деспотологии понятие "азиатского способа производства", сутью которого было сосредоточение собственности на землю в руках государства. Именно эта монополия государства и лежала, согласно Марксу, в основе того "равенства без свободы", о котором говорил Гегель, так же, как "ничтожества и отчаяния", которые описывал Крижанич. В этом Маркс был прав, конечно. Однако чего-то очень важного на чем настаивали многие из его предшественников он не заметил. Того, что, если верить Крижаничу, при деспотизме «никакого боярства нет» и, по Гегелю, то же самое: «никакого различия по рождению». Другими словами, говорили они о государстве БЕЗ АРИСТОКРАТИИ. Мы скоро увидим, насколько важны для деспотологии их наблюдения.

РОЛЬ КАРЛА ВИТТФОГЕЛЯ

Так выглядели первые шаги науки о деспотизме. Плеяда блестящих европейских мыслителей работала, как мы видели, на протяжении столетий, чтоб высветить для нас суть этой формы политической организации общества. Оказалось, что большая часть поколений, прошедших по этой земле, жила и умерла, даже не подозревая о существовании самого даже понятия "внутреннее достоинство человека". Потрясающее, согласитесь, коллективное открытие.

Но все это были отдельные прозрения, рассеянные по многим книгам и лекциям во многих странах. Раньше или позже должен был найтись человек, который обобщил бы и систематизировал все эти наблюдения. Создал, если хотите, из них строгую и серьезную науку. У меня нет уверенности, что Виттфогель ставил себе такую задачу. Не уверен я даже, что вообще имел он представление о Бодене или о Юме, не говоря уже о Крижаниче, как о своих предшественниках. Он-то писал свой "Восточный деспотизм" совсем из других побуждений. Просто в его время деспотология в очередной раз перестала быть академическим занятием.

Виттфогель был современником и свидетелем нового бешеного и на этот раз, казалось, неостановимого, наступления "мир-империи" на цивилизацию. Подумайте, человек, умиравший, допустим, в 1940-м в побежденной и растоптанной нацистами Европе вполне ведь мог быть уверен, что мир и впрямь рушится у него на глазах. Стефан Цвейг покончил с собой. Томасу Манну, казалось то же, что и Монтескье за столетие до него. По его мнению, «два монстра Гитлер и Сталин, объединившиеся в союз, обречены на победу. Демократии оказались слабыми и дезорганизованными и, главное, лишенными той объединяющей [их народы] цели, которой отличаются тоталитарные режимы».

Как историку Виттфогелю должно было, наверное, прийти в голову и то, что точно такое же страшное ощущение конца света могло посетить и афинянина в 490 году до н.э., когда двинулась на его полис Великая Армада "царя царей" Дария. В конце концов, Персидская "мир-империя", простиравшаяся на всю известную грекам варварскую Ойкумену -- от Дуная до Евфрата и от Нила до Сыр-Дарьи -- была ничуть не менее грозной, нежели нацистская империя 1940-го. И Англия для Гитлера была тем же, что Афины для Дария.

Смертельный ужас 1940-го и сталинская угроза десятилетие спустя, казавшаяся прямым продолжением нацистского штурма, потрясла, конечно, не одного Виттфогеля. Многие в Европе ответили на нее воплем отчаяния. Чем же еще был "1984" Джорджа Оруэлла? Или "Тьма перед рассветом" Артура Кестлера? Только в отличие от них, Виттфогель был историком, специалистом по Китаю, бывшим сотрудником Коминтерна, знавшим всю варварскую кухню не понаслышке. И -- что, наверное, в этом контексте не менее важно -- был он немцем, человеком необыкновенно систематического ума. По всем этим причинам книга его была не о тоталитарном будущем, но о деспотическом прошлом. И получилось у него очень методичное, хоть и тяжеловесное и неудобочитаемое объяснение исторической подоплеки того ужаса, что поразил его страну и Европу в самый, казалось бы, разгар её цивилизационного триумфа.

Так, наверное, должно было это выглядеть в его глазах. На самом деле, когда улеглись страсти, оказался его "Восточный деспотизм" лишь первым академическим исследованием, специально посвященным феномену тотальной власти, где аккуратно разложен он был по полочкам, инвентаризирован, так сказать, и систематизирован. В этом, говоря объективно, и заключалась роль Виттфогеля.

ФЕНОМЕН ТОТАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Конечно, Виттфогель сам себе страшно напортил своим неизжитым марксистским убеждением, что в основе всего на свете должны непременно лежать производительные силы и производственные отношения. Отсюда вся его "гидравлика". И неудивительно, что она стала для набросившихся на него с разных сторон экспертов, равнодушных как к производительным силам, так и к производственным отношениям, чем-то вроде красной тряпки. Разумеется, Виттфогель был здесь неправ. Но неправы были и преследователи, проглядевшие в пылу охоты главное в его работе. Я рад, однако, что нашлись среди его оппонентов и трезвые головы. Вот что писал один из них, известный историк и специалист по древнему Египту С. Андрески, заключивший свою филиппику неожиданным признанием: "Восточный деспотизм Виттфогеля - важная книга, незаменимая для социологов, заинтересованных в сравнительных исследованиях". Дай Бог каждому таких оппонентов.

Так или иначе, я попытаюсь здесь изложить по возможности кратко и доступно десять главных характеристик, суммирующих, по мнению Виттфогеля, сущность феномена тотальной власти (дополняя их, где уместно, наблюдениями его предшественников и опуская "гидравлические" аллюзии).

Пункт первый. Деспотизм основан на тотальном присвоении государством результатов хозяйственного процесса страны. С современной точки зрения, можно было бы назвать его перманентным имущественным грабежом (хотя это, разумеется, не выглядело так в глазах подданных "царя царей" или Чингисхана).

Пункт второй. В экономических терминах это означает простое воспроизводство национального продукта, т.е. отсутствие экономической модернизации (так подтверждается наблюдение Маркса).

Пункт третий. Отсюда следует отсутствие модернизации политической. Возникает то, что можно было бы назвать простым политическим воспроизводством или, если угодно, перманентной политической стагнацией (так подтверждается наблюдение Монтескье).

Пункт четвертый. Экономической и политической иммобильности деспотизма соответствует и его социальная структура. Общество сведено к двум полярным классам. "Государственный аппарат представляет собой управляющий класс в самом недвусмысленном значении этого термина; остальное население представляет второй класс - управляемых".

Пункт пятый. Масса "управляемых" однородна. Их равенство перед лицом деспота воспринимается как естественный порядок вещей (так подтверждается наблюдение Гегеля).

Пункт шестой. Оборотной стороной однородности "управляемых" является абсолютная атомизация и нестабильность класса "управляющих", полная хаотичность того, что социологи называют процессом вертикальной мобильности. Селекция руководящих кадров происходит вне связи с их корпоративной принадлежностью, с привилегиями сословия, с богатством или способностями. Так подтверждается наблюдение Крижанича.

Пункт седьмой. С этим связано и отсутствие при деспотизме понятия "политической смерти". Совершив служебную ошибку, любой член управляющего класса, независимо от его ранга, расплачивался за нее, как правило, не только потерей привилегий и нажитым богатством, но и головой. Ошибка равнялась смерти. Атомизированная, всю жизнь бродящая по минному полю капризов деспота нестабильная элита "мир-империи" не могла превратиться в наследственную аристократию (или, если она в конечном счете в этом преуспевала, деспотии, как, например, в случае Византии, становились добычей более последовательных «мир-империй»). Другими словами, независимость деспота от обоих классов "мир-империи" была абсолютной (так подтверждается наблюдение Аристотеля о деспотизме как перманентной тирании).

Пункт восьмой. Конечно, такая странная в глазах нашего современника политическая конструкция не протянула бы и месяца, когда б ни воспринималась всеми её участниками как естественное устройство общества, как явление природы (как, допустим, рождение или смерть). И как смерть внушала она страх. Причем, страх универсальный, страх всех и каждого - от последнего крестьянина до самого деспота. Страх, по выражению Монтескье, как "принцип общества". "Умеренное правительство, - писал он, обобщая современный ему европейский политический опыт, - может сколько угодно и без опасности для себя ослаблять вожжи... Но если при деспотическом правлении государь хоть на минуту опускает руки, если он не может сразу же уничтожить людей, занимающих в государстве первые места, то все потеряно". Другими словами, конец страха означал конец деспота, порою конец династии.

Пункт девятый. Но парадоксальным образом не означал он конец системы тотальной власти. Ибо универсальность страха означала НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ОППОЗИЦИИ. Это и объясняет чудовищную стабильность системы. Не только сундуки своих подданных обкрадывала в "мир-империи" власть, но и их головы. Грабеж идейный оказывался оборотной стороной грабежа имущественного. Монтескье описывал это метафорой: "Все должно вертеться на двух-трех идеях, а новых отнюдь не нужно. Когда вы дрессируете животное, вы очень остерегаетесь менять его учителя и приемы обучения: вы ударяете по его мозгу двумя-тремя движениями, не больше".

В результате альтернативных моделей политической организации общества просто не существовало. Не только в реальности, но и в головах подданных "мир-империи". Вот что говорит по этому поводу Виттфогель: "В отличие от независимых писателей, которые при западном абсолютизме бросали вызов не только крайностям, но и самим основаниям деспотического порядка, критики гидравлического общества жаловались лишь на злоупотребления отдельных чиновников или на специфические акции правительства. Конечно, были мистики, учившие отречению от мира сего. Но критики правительства ставили себе в конечном счете целью лишь оздоровление тотальной власти, принципиальную желательность которой они не оспаривали. Они могли разгромить вооруженных защитников режима, даже свергнуть шатающееся правительство. Но в конце концов они неизменно возрождали агроменеджериальный деспотизм, некомпетентных представителей которого они устраняли. Герои знаменитого китайского бандитского романа "Чжу-ху-чуан" не придумали ничего лучшего, чем устроить на своем острове миниатюрную версию той же бюрократической иерархии, с которой они так яростно боролись".

Пункт десятый. По этой причин единственным механизмом исправления ошибок власти в "мир-империи" оказывалось убийство деспота. Отсюда еще один парадокс. Именно неограниченность персональной власти деспота делала его власть столь же абсолютно нестабильной, сколь абсолютно стабильным был деспотизм как политическая система.

Естественно, что в фокусе политической активности деспота оказывалась поэтому не столько безопасность империи, сколько его собственная. Это вынуждало его отдавать предпочтение людям, которые его охраняли, - назовите их хоть преторианцами, как в Риме, или янычарами, как в Стамбуле - и в результате... становиться марионеткой в их руках. Вот наблюдение Крижанича: "У французов и испанцев бояре имеют пристойные, переходящие по роду привилегии. И поэтому там ни простой народ, ни воинство не чинят королям никакого бесчестья. А у турок, где никаких привилегий благородным людям, короли зависят от глуподерзия простых пеших стрельцов. Ибо что захотят янычары, то и должен делать король".

Вот почему начинались и кончались "мир-империи" как система с НЕСТАБИЛЬНЫМ ЛИДЕРСТВОМ. Неслучайно же, что за 1000 лет существования Византии 50 ее императоров было утоплено, ослеплено или задушено - в среднем один каждые двадцать лет.

Учитывая, что перманентная стагнация ставила систему тотальной власти в полную зависимость от стихийных бедствий и вражеских нашествий, а полное отсутствие ограничений власти создавало ситуацию непредсказуемости и хаоса, где каждый, начиная от самого деспота, постоянно балансировал между жизнью и смертью, можно сказать, что деспотизм напоминает скорее явление природы, нежели человеческое сообщество. И в этом смысле Аристотель опять прав, отказав ему в статусе политического феномена.

*********

Таким представал перед читателем Виттфогеля коллективный, я подчеркиваю, коллективный, портрет великих "мир-империй" − Египетской, Ассирийской, Вавилонской, Персидской, Китайской, Монгольской, Византийской, Оттоманской, имя же им легион. При всей суетливой пестроте дворцовых переворотов, преторианских заговоров и янычарских бунтов воспроизводили они себя на протяжении тысячелетий во всей своей политической безжизненности. Мир их был замкнут, лишен выбора, лишен вероятностности. И в этом смысле он был призраком. Он существовал вне истории. Разумеется, он, как и все на свете, двигался. Но ведь движутся и планеты - только орбиты их постоянны.

Действительно важно для Виттфогеля было показать в его описании деспотизма по сути лишь одно: этот мир был анти-цивилизацией. И потому неспособен сам из себя произвести политическую цивилизацию – с её «осознанием свободы» и "внутренним достоинством человека". Для этого нужен был совершенно другой мир. На наше счастье он возник в Европе, тут прав Валлерстайн, около 1500 года. И с этого момента деспотии были обречены.

Глава седьмая. Парадокс абсолютной монархии

Существование его невозможно обнаружить, руководясь, как делает большинство экспертов, лишь соображениями формально-юридическими. Невозможно, ибо именно в юридическом смысле все древние и средневековые монархии похожи друг на друга, как близнецы. Все они абсолютны. Во всех источником суверенитета является персона властителя (императора, царя, короля или великого князя), которому Господь непосредственно делегировал функцию управления государством, полностью освободив его тем самым от контроля общества. Все эти государи одинаково провозглашали неограниченность своей власти. И все одинаково на нее претендовали.

Тем не менее Джон Фортескью уже в XV веке отличал "королевское правление" от "политического". Для Жана Бодена существенно важным - и даже, как мы видели, предметом гордости - было различие между абсолютной монархией и "сеньориальным правлением". Мерсье де ла Ривьер противопоставлял "легальный" деспотизм "произвольному", а Монтескье, как мы уже знаем, вообще предсказывал всеевропейскую политическую катастрофу в случае, если абсолютная монархия дегенерирует в деспотизм. Иначе говоря, несмотря на формальное, юридическое подобие всех монархических государств, европейские мыслители, в отличие от позднейших историков (и энциклопедий), видели и чувствовали, более того, считали жизненно важным не их сходство, но их РАЗЛИЧИЯ.

Если суммировать все их попытки, можно сказать, что пытались они создать нечто вроде типологии монархий, способной служить базой для политических рекомендаций и прогнозов. Типологию, которая, если они желали оставаться в пределах реальности, должна была основываться на чем-то совершенно отличном от юридических дефиниций (ибо признать их не согласился бы ни один уважающий себя абсолютный монарх). На чем же в таком случае должна она была основываться?

Разумеется, не было в XV-XVIII веках у цитированных нами мыслителей ничего подобного книге Виттфогеля, снабдившей нас своего рода политической таблицей, более или менее адекватно описывающей один, по крайней мере, из полюсов будущей биполярной модели. Но у нас-то она есть. Так почему бы нам в не использовать наше преимущество, сопоставив с этой таблицей основные параметры европейского абсолютизма? Посмотрим, что мы получим от такого сопоставления.

Пункт первый. В отличие от деспотизма, абсолютизм не был основан на тотальном присвоении государством результатов хозяйственного процесса. Собственность подданных оставалась в Европе их собственностью. Это не было записано ни в каком юридическом кодексе, но входило в состав неписаного общественного контракта, того самого etat de droit, о котором говорил Монтескье. Именно попытки королей нарушить условия этого контракта и возрождали первым делом в европейском сознании образ деспотизма. Китай, Персия и особенно Турция немедленно приходили в таких случаях на ум европейцу. Таков был ассоциативный механизм его мышления (что на самом деле ничуть не менее значительно, чем любые документальные материалы).

Рассказывают, что когда французский дипломат сослался в беседе с английским коллегой на известную, и вполне, надо сказать, деспотическую декларацию Людовика XIV о богатстве королей ("все, что находится в пределах их государств, принадлежит им... и деньги в казне, и те, что они оставляют в обороте у подданных"), то услышал в ответ надменное: «Вы что, учились государственному праву в Турции?». Одними высокомерными выговорами дело, впрочем, не ограничивалось. Общество активно сопротивлялось "турецкой правде" -- как в теории, так и на практике.

Нередко кончалось это для королей печально. Вот лишь некоторые результаты такого сопротивления: Великая Хартия вольностей в Англии XIII века и аналогичная Золотая Булла в современной ей Венгрии; Статья 98 московского Судебника 1550 года, превращавщая царя в «председателя боярской коллегии» и Нидерландская революция XVI века, повлекшая за собойотторжение от Испании ее богатейшей провинции. Плаха, на которой сложил голову Карл I в Англии XVII века, и эшафот, на котором столетием позже суждено было окончить свои земные дни его французскому коллеге Людовику XVI. И, наконец, Американская революция 1776 года.

Так это выглядело на практике. Что до теории, сошлюсь лишь на один пример. Известный уже нам Жан Боден − современник Грозного и автор классической апологии абсолютной монархии, оказавшей огромное влияние на всю ее идеологическую традицию, выступил в своей "Республике" ничуть не меньшим, на первый взгляд, радикалом, нежели сам Грозный в посланиях Курбскому. Боден тоже был уверен, что "на земле нет ничего более высокого после Бога, чем суверенные государи, установленные им как его лейтенанты для управления людьми". И не было у него сомнений, что всякий, кто, подобно Курбскому, "отказывает в уважении суверенному государю, отказывает в уважении самому Богу, образом которого является он на земле". Более того, вопреки Аристотелю, главным признаком человека считал Боден вовсе не участие в суде и совете, а совсем даже наоборот − безусловное повиновение власти монарха. До сих пор впечатление такое, что хоть и был Боден приверженцем "латинской" ереси, Грозный, пожалуй, дорого бы дал за такого знаменитого советника.

И просчитался бы. Ибо оказалось, что при всем своем радикализме имущество подданных рассматривал тем не менее Боден как их неотчуждаемое достояние. Более того, он категорически утверждал, что в распоряжении своим имуществом подданные так же суверенны, как государь в распоряжении страной. И потому облагать их налогами без их добровольного согласия означало, по его мнению, обыкновенный грабеж. Можно себе представить, что сказал бы он по поводу разбойничьего похода Грозного на Новгород.

Но и Грозный в свою очередь (точно так же, как, допустим, Чингисхан или "царь царей" Дарий) несомненно усмотрел бы в концепции Бодена нелепейшее логическое противоречие. И был бы прав. Ибо и впрямь, согласитесь, смешно воспевать неограниченную власть наместника Бога, ОГРАНИЧИВАЯ ее в то же время имущественным суверенитетом подданных.

Но ведь именно в этом логическом противоречии и заключалась суть феномена абсолютизма! Феномен этот действительно был парадоксом. Но он был живым парадоксом, просуществовавшим столетия. Более того, именно ему и суждено было сокрушить диктатуру "мир-империй", безраздельно властвовавшую до него на этой земле.

НЕОГРАНИЧЕННО/ОГРАНИЧЕННАЯ МОНАРХИЯ

В теоретическом смысле, однако, еще важнее другое. Самим своим существованием абсолютизм продемонстрировал, что кроме очевидных юридических ограничений власти, могли существовать еще и другие, не записанные ни в каких конституциях и потому простому глазу невидимые. Но тем не менее столь же нерушимые на практике, как любая конституция. Я называю их ЛАТЕНТНЫМИ ограничениями власти.

Они-то и создали парадокс неограниченно/ограниченной монархии, той самой, которую Монтескье называл "умеренным правлением". В случае с противоречием Бодена мы наблюдали лишь первое из этих ограничений − экономическое.

Поскольку опять выглядит это так странно и так же противоречит нашему повседневному опыту, как, скажем, вращение земли вокруг солнца, попробую объяснить это на примере. Современник Ивана III французский король Франциск I, отчаянно нуждаясь в деньгах, не пошел почему-то походом, допустим, на Марсель, чтоб разграбить его дотла и таким образом пополнить казну. Вместо этого оборотистый монарх принялся торговать судебными должностями. Тем самым он невольно создал новую привилегированную страту − наследственных судей. А заодно и новый институт − судебные парламенты.

Причем, нашлось сколько угодно охотников эти должности купить. Это свидетельствовало, что покупатели правительству доверяли. Но еще более красноречив другой факт. Даже в глубочайшие тиранические сумерки Франции, даже при Людовике XIV, судебная привилегия эта не было нарушена. Иначе говоря, и правительство никогда за три столетия не нарушило свое обещание, данное еще в XV веке. Выходит, что совершенно вроде бы эфемерный политический парадокс абсолютизма был вполне, так сказать, материальным.

Вот как описывал его Николай Иванович Кареев: "Неограниченная монархия вынуждена была терпеть около себя самостоятельные корпорации наследственных судей; каждого из них и всех их вместе можно было, пожалуй, сослать куда угодно, но прогнать с занимаемого поста было нельзя, потому что это означало бы НАРУШИТЬ ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ». Как видим, Боден вовсе не был политическим фантазером. Он лишь честно суммировал реальную практику своего времени.

А она между тем вносила резкую деформацию в гранитную, казалось, цельность неограниченного по замыслу политического тела, непрестанно декларировавшего свою божественную абсолютность. Так или иначе, теперь мы знаем, на чем основывали свою типологию монархий европейские мыслители XV-XVIII вeков: НА ЛАТЕНТНЫХ ОГРАНИЧЕНИЯХ ВЛАСТИ. (Разумеется, они их так не называли. Но тревога за их судьбу, которую они постоянно испытывали, свидетельствует, что они, в отличие от современных экспертов, прекрасно понимали, о чем речь).

АПОЛОГИЯ НЕРАВЕНСТВА

Нам нужно было сосредоточиться в описании абсолютизма именно на этом первом пункте, потому что он решает дело. Без латентных ограничений власти человечество просто никогда не вырвалось бы из тысячелетней исторической черной дыры «мир-империй». Ибо именно они делали возможной политическую модернизацию, обозначая таким образом исторический вектор Европы. Дальше дело пойдет быстрее.

Пункт второй. Что означало для хозяйственной самодеятельности Европы отсутствие постоянного государственного грабежа, понятно без комментариев. В отличие от экономики деспотизма, хозяйство здесь оказалось способно к перманентной экономической экспансии. Иначе говоря, к расширенному воспроизводству национального продукта.

Пункт третий. Экономическая экспансия, создавая имущественное неравенство и сильный средний класс, должна была раньше или позже потребовать модернизации политической. Или, если хотите, расширенного политического воспроизводства.

Пункт четвертый. Вместо характерной для деспотизма поляризации общества, абсолютным монархиям была свойственна многоступенчатая иерархия социальных слоев.

Пункт пятый. В той же степени, в какой деспотизм был основан на равенстве всех перед лицом деспота, в основе европейского абсолютизма лежало – НЕРАВЕНСТВО, не только имущественное, но и политическое.

Пункт шестой. Поскольку к XV веку социальные процессы, происходившие в Москве времен Ивана III (т.е. распад традиционной общины и бурная дифференциация крестьянства), были в Европе закончены, ничто не препятствовало там стремительному перетеканию населения в города. Оборотной стороной этой широкой горизонтальной, как говорят социологи, мобильности населения была упорядоченность мобильности вертикальной.

Проще говоря, означало это, что усиление новой бюрократической элиты в централизуемых государствах уравновешивалось мощью аристократии и конкуренцией новой и старой элит. В этом состояло одно из самых драматических отличий абсолютной монархии от деспотизма, который, как мы уже знаем, наследственных привилегий не признавал (именно потому, между прочим, что манипуляция прижизненными привилегиями была едва ли не главным рычагом власти деспота). Абсолютизм, несмотря на множество конфликтов и свирепую, порой кровавую конкуренцию элит, боролся с аристократией лишь как с противником политическим. САМО ЕЁ СУЩЕСТВОВАНИЕ СОМНЕНИЮ НИКОГДА НЕ ПОДВЕРГАЛОСЬ.

В этом пункте и возникает перед нами впервые еще одно мощное латентное ограничение власти (назовем его его социальным). Если деспотизм старался не допустить возникновения наследственной аристократии, то абсолютизм вынужден был с нею СОСУЩЕСТВОВАТЬ. Ну допустим, нашкодившего британского лорда можно было лишить всех придворных должностей и сослать хоть к черту на кулички, в самое дальнее из его поместий. В случае, если шкода сопровождалась государственной изменой, его можно было и обезглавить. Но лишить его наследника титула было нельзя (кстати, Екатерина ввела эту норму и в России).

Пункт седьмой. Это решающее обстоятельство не только обеспечивало элитам страны право на "политическую смерть" (лишая тем самым их борьбу между собою характера вульгарной драки за физическое выживание), оно создавало самую возможность ПОЛИТИЧЕСКОЙ борьбы и независимого поведения. Что еще важнее, с моей точки зрения, создавало оно и возможность независимой мысли.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ КЕНТАВР

Я не говорю уже о том, что самым радикальным образом меняет этот пункт все наши представления о роли аристократии в неожиданном прорыве от застойных "мир-империи" к динамичной "мир-экономике", который, как, может быть, еще помнит читатель, так озадачил Иммануила Валлерстайна.

Это правда, что все дальнейшие сравнительно быстрые политические трансформации, вплоть до триумфа демократии, записываются обычно в кредит среднему классу. И правильно записываются. Проблема лишь в том, что никто при этом не спрашивает, каким, собственно, образом могла возникнуть та парадоксальная неограниченно/ограниченная государственность, что позволила сформироваться и встать на ноги этому самому среднему классу. Никто, иначе говоря, не спрашивает, что помешало этой очередной вспышке "мир-экономики" угаснуть и раствориться в застойном мире, как неизменно происходило со всеми прежними ее вспышками.

Теперь мы знаем ответ на этот драматический вопрос. АРИСТОКРАТИЯ ПОМЕШАЛА. Она предохранила абсолютистскую государственность от превращения в деспотизм.

Другими словами, парадокс абсолютизма с его латентными ограничениями власти привел нас к еще более неожиданному парадоксу. Оказалось, что аристократия и демократия, которые принято противопоставлять друг другу со времен Аристотеля и чья взаимная вражда была причиной стольких революций, на поверку не просто связаны друг с другом, но буквально сращены, как своего рода политический кентавр.

Человеческая его голова (демократия) могла вырасти лишь из его лошадиного корпуса (аристократии). И та и другая − части одного политического тела. В одной фразе это можно было бы сформулировать так: аристократия была необходимым - и достаточным - условием возникновения демократии; без первой не было бы последней.

Но опять-таки важнее для нас в теоретическом смысле, что обе выросли из одного и того же источника − из латентных ограничений власти: средний класс из экономических, аристократия из социальных. И только вместе смогли они покончить с тысячелетней диктатурой деспотической "мир-империи".

ПАРАДОКС АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ

ГЕРЦЕН ПРИ ДЕСПОТИЗМЕ?

 Пункт восьмой. Универсальный страх, как объяснил нам Монтескье, был доминирующим "принципом" деспотизма. Он нужен был деспоту для того, как уточнил Виттфогель, чтобы создать перманентную ситуацию "непредсказуемости [которая] есть основное орудие абсолютного террора". Благодаря латентным ограничениям власти европейская политика стала в принципе предсказуемой. И потому не испытывала нужды в том, что тот же Виттфогель называл "рутинным террором".

Пункт девятый. Деспотизм, как опять-таки объяснил нам Монтескье, обкрадывал головы своих подданных с той же тщательностью, что и их сундуки. Для того именно и обкрадывал, чтоб не могла в них возникнуть мысль о неестественности рутинного, как и террор, хозяйственного ограбления. И потому ничего подобного не было при абсолютизме: отсутствие террора отменяло нужду в идейной монополии власти. Отсюда еще одна категория латентных ограничений власти - идеологическая. Она делала возможной политическую оппозицию.

Немудрено, что те, для кого вся разница между монархиями сводилась к конституции, не умели объяснить этот « странный либерализм» абсолютных монархов. Даже такой сильный ум, как Герцен, заметил однажды, что в Европе тоже был деспотизм, но там никому не пришло в голову высечь Спинозу или отдать в солдаты Лессинга. И странным образом не заподозрил Герцен, что при деспотизме просто не могло быть ни Спинозы, ни Лессинга.

Нет слов, история знает немало "просвещенных деспотов", покровительствовавших придворным архитекторам, поэтам или астрономам. И те, работая в политически нечувствительных областях, достигали выдающихся, порою бессмертных успехов. Только никому из них не было позволено, да, собственно, и в голову не приходило, заняться, скажем, выработкой альтернативных моделей культуры общества и тем более государства. Вот почему ни Спинозы, ни Лессинга не могло быть при деспотизме так же, как не могло быть при нем Герцена.

Между тем, как мы уже знаем, лишь присутствие политической оппозиции делало возможным качественное изменение общества, его саморазвитие.

Пункт десятый. Удивительно, что о главных отличиях абсолютистской государственности от деспотизма (Крижанич, впрочем, называл его людодерством) он знал уже за столетие до Монтескье и за три до Виттфогеля. Совершенно ясна ему была связь этих отличий с ролью, которую играли в политической системе привилегии аристократии (или, на моем языке, СОЦИАЛЬНЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ ВЛАСТИ). Они были в его глазах "единственным способом обеспечить в королевстве правосудие". И, следовательно, "единственным средством, которым подданные могут защититься от злодеяний королевских слуг".

Более того, Крижанич был первым, кто сделал следующий шаг в развитии науки об абсолютизме. Он ДИФФЕРЕНЦИРОВАЛ привилегии аристократии. В то время, как их отсутствие, писал он, неизбежно ведет к "людодерству" (Турция), "неумеренность привилегий" ведет к анархии (Польша). "Европейские короли поступают лучше, ибо наряду с другими достоинствами смотрят и на родовитость" и в то же время не дают родовитым сесть себе на шею. (6) Поэтому, с точки зрения Крижанича, лишь "умеренные привилегии" могут служить гарантией от "глуподерзия" янычар, которые он считал главной характеристикой деспотии.

ФИНАНСОВЫЙ ХАОС

Мне очень не хотелось бы, чтоб читатель заключил из всего этого, что пишу я некую апологию абсолютизма. Ничего подобного. Абсолютизм был далеко не подарочек. Да, ему приходилось терпеть латентные ограничения власти, но, как и любой авторитарный режим, контроля общества над государством он не допускал. И потому чаще всего был жестоким, порою, как мы видели, и тираническим режимом, стремившимся, насколько это было для него возможно, и наживаться за счет подданных, и попирать их гражданские права. Это не говоря уже о том, что бесконечные религиозные и династические войны, некомпетентная бюрократия и пережитки средневековья в организации хозяйства, как правило, оборачивались при этом режиме перманентным финансовым хаосом.

Абсолютные монархии всегда были в долгу, как в шелку и доходы их никогда не сходились с расходами. В сущности именно финансовая безвыходность подтолкнула одного английского короля к созыву Долгого парламента и одного французского к созыву Генеральных Штатов, что стоило обоим головы. Конституционные учреждения Австрии тоже родились на свет по причине финансового краха, совпавшего с поражением в войне. Государственный долг Австрии превышал ее годовой доход в три с половиной раза, а долг Франции в восемнадцать раз.

Деспотизм таких бед не ведал, в долгах не бывал. Деспоты, как мы знаем, не жили за счет кредита. Когда им не хватало денег, они грабили народ или повышали налоги - иногда настолько, что курочка, несущая для них золотые яйца, издыхала. Короче, если абсолютизм ДЕКЛАРИРОВАЛ свою неограниченность, деспотизм ее ПРАКТИКОВАЛ. Но если первый лишь паразитировал на теле общества, то последний его парализовал, не давал ему встать на ноги.

КУЛЬТУРНЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ ВЛАСТИ

Но так это выглядит лишь в исторической ретроспективе. Для современников Людовик XI нисколько не был гуманнее шаха Аббаса и Генрих VIII был ничуть не менее жесток, чем султан Баязет. Каждого диктатора влечет к деспотизму, как магнитную стрелку к северу. Деспотизм - его идеал, его мечта, его венец. Другое дело, что для абсолютистских монархов мечта эта была недостижима и сколько б ни примеряли они деспотический венец, удержать его на голове им никогда не удавалось.

Это обстоятельство заставляет нас предположить, что кроме описанных выше латентных ограничений власти -- экономических, социальных и идеологических - существовал еще где-то в глубине европейского сознания и четвертый, самый трудноуловимый пласт ограничений - назовем их культурными. Я не уверен, что сумею описать их столь же рельефно, как остальные. Тем более, что нет у меня здесь возможности сослаться на знаменитых предшественников. Рассмотрим поэтому самый близкий и понятный читателю пример.

Допустим, в какой-нибудь стране власти усматривали в длине платья или бород подданных политическую проблему - мятеж и государственную измену. Допустим, считали они своим долгом регулировать эти интимные подробности посредством административных указов и полицейских мер. Хотя, честно говоря, трудно себе представить, чтобы даже такой очевидный тиран, как Людовик XIV, претендовал на монополию в определении длины шлейфов дам или бород их кавалеров.

А вот в России, например, власти никогда не сомневались в своем праве диктовать подданным сколькими перстами положено им креститься и какой длины бороды носить. Царь Алексей жестоко ополчился на брадобритие, а Петр Алексеевич наоборот усматривал в ношении бороды оскорбление общественных приличий, если не бунт. Михаил Федорович строжайше запретил на Руси курение. А его внук продал маркизу Кармартену монопольную привилегию отравлять легкие россиян никотином. В 1692 г. издан был указ, запрещавший госслужащим хорошо одеваться, ибо "знатно, что те, у которых такое платье есть, делают его не от правого своего пожитку, а кражею нашея великого государя казны".

Но дело ведь не только в поведении властей. Куда важнее другое - подданные ПРИЗНАВАЛИ за ними право контролировать детали их частной жизни, соглашались, что не только их дом не был их крепостью, но и бороды не считались их собственностью, и вкусы их им не принадлежали. И не потому, что им было чуждо чувство собственного достоинства или что они не умели ответить на оскорбление.

Когда царский опричник Кирибеевич покусился на честь прекрасной Алены Дмитревны, он заплатил за это, как мы знаем от Лермонтова, жизнью, муж красавицы купец Степан Калашников убил его в честном поединке. И так же без сомнения отомстили бы за покушение на их семейную честь герои Вальтера Скотта в Шотландии или Александра Дюма во Франции. Так сделали бы в те далекие времена, наверное, все уважающие себя мужчины в любой европейской стране.

Но в любой ли стране возможны были опричники? Где еще в Европе собрались бы тысячи Кирибеевичей "в берлоге, где царь устроил, - по словам В.О. Ключевского, - дикую пародию монастыря", обязавшись "страшными клятвами не знаться не только с друзьями и братьями, но и с родителями", и все это лишь затем, чтоб творить по приказу Грозного "людодерство", т.е. грабить и убивать свой народ без разбора, включая друзей, братьев, а порою и родителей? В любой ли стране довольно было одного царского слова, чтоб превратить ее молодежь "в штатных, -- по выражению того же Ключевского, -- разбойников"?

Просто порог чувствительности, за которым включались защитные механизмы от произвола власти, оказался в российской культурной традиции ниже, чем в абсолютистских монархиях. Если что-то в ней и можно отнести за счет страшных последствий двухвекового варварского ига, то, наверное, именно это. Как бы то ни было, культурные ограничения власти были в России существенно ослаблены.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЯНКИ

Здесь подошли мы вплотную к феномену политической культуры. В контексте нашего разговора удобнее всего было бы определить её как совокупность латентных ограничений власти, отраженную в автоматизме повседневного поведения и унаследованную от предшествующих поколений в качестве культурной традиции.

С этой точки зрения, "Янки при дворе короля Артура" - классическое исследование конфликта двух типов политической культуры, сошедшихся лицом к лицу волею литературного гения. Янки поражен, что попал "в страну, где право высказывать свой взгляд на управление государством принадлежало всего шести человекам из каждой тысячи. Если бы остальные 994 человека выразили свое недовольство образом правления и предложили изменить его, эта шестерка содрогнулась бы, ужаснувшись таким отсутствием верности и чести и признала бы всех недовольных черными изменниками. Иными словами, я был акционером компании, 994 участника которой вкладывают все деньги и делают всю работу, а остальные шестеро, избрав себя несменяемыми членами правления, получают все дивиденды. Мне казалось, что 994 оставшихся в дураках должны перетасовать карты и снова сдать их".

Биржевая терминология, примененная к анализу абсолютистской государственности, только кажется комичной. На самом деле она анатомирует авторитаризм с предельной точностью. У нашего янки не больше здравого смысла, чем у "994 оставшихся в дураках". Просто это ИНОЙ здравый смысл, взращенный другой политической культурой. Той, что герой Марка Твэна унаследовал от своих пуританских предков, записавших в конституции штата Коннектикут, что "вся политическая власть принадлежит народу, и народ имеет неоспоримое и неотъемлемое право во всякое время изменять форму правления, как найдет нужным".(9)

Отдадим должное справедливому негодованию янки, но обратим также внимание на интересную деталь, которую никто, кажется, еще не заметил. Допустим на минуту, что попал наш янки не в страну короля Артура, но в империю Птолемеев или в резиденцию внука Чингисхана, китайского императора Хубилая. Возмущался бы он ведь там вовсе не тем, что скажет несменяемая шестерка в ответ на предложение изменить образ правления. Потрясло бы его другое. А именно, что никакой даже несменяемой «шестерки» там не было. И карты сдавал лишь ОДИН ЧЕЛОВЕК. И сама биржевая терминология там спасовала бы.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ АБСОЛЮТИЗМА

Конечно, мысль о том, чтоб перетасовать карты и сдать их снова, несовместима и с политической культурой абсолютизма. Но что же еще, кроме него, могло создать ее предпосылки? Неотчуждаемая собственность (по Бодену) означала независимые от государства источники существования. "Принцип чести", как объяснил нам Монтескье, заменил в нем деспотический "принцип страха". Понятие "политической смерти" освободило элиты страны от «ничтожества и отчаяния», говоря словами Крижанича.

И что ничуть не менее важно, независимая политическая мысль перестала быть государственным преступлением. Короче, культурная традиция впитывала в себя латентные ограничения власти столетиями, покуда идея, что "народ имеет неотъемлемое право изменить форму правления во всякое время, как найдёт нужным" не стала нормой массового сознания. Так в исторической реальности выглядел гегелевский "прогресс в осознании свободы".

Конституция штата Коннектикут означала, что латентные ограничения власти окончательно превратились в открытый, закрепленный в праве и гарантированный законом контроль общества над государством. Произошла величайшая в истории революция. И вовсе не в том только было здесь дело, что очередная "мир-экономика" Валлерстайна по неизвестной причине выскользнула на этот раз из смертельных объятий "мир-империй" и восторжествовала над ним. Несопоставимо важнее, что в ходе этой великой революции государь превратился из хозяина народа в нанятого им на определенный срок служащего.

Наверное, именно в этом - в наращивании латентных ограничений власти и в превращении их в культурную традицию - и состоит политический прогресс в гегелевском понимании. И если читатель со мною согласен, то политическая модернизация предстанет перед ним как история рождения и созревания латентных ограничений власти и их превращения в юридические, конституционные. С этой точки зрения, абсолютизм был политической школой человечества. Его функция в истории состояла в том, чтоб создать предпосылки политической цивилизации.

Глава восьмая. Самодержавная государственность

Даже если бы это детальное сопоставление двух форм неограниченной монархии – азиатской и европейской – не дало нам ничего, кроме уверенности, что язык, на котором спорили на наших глазах советские и западные историки, был до неприличия неадекватен задаче, игра, я думаю, стоила свеч. Мы увидели поистине драматическое различие между двумя совершенно неотличимыми друг от друга в юридическом смысле формами государственности. Различие, доходившее до того, что одна из них положила начало "осознанию свободы", а в другой сама мысль о свободе не могла прийти людям в голову. Cоответственно одна ОКАЗАЛАСЬ СПОСОБНА К ПОЛИТИЧЕСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ, а другая, как мы уже говорили, способна лишь к распаду.

Ну, мыслимо ли, право, после нашего сопоставления утверждать, как А.Я. Аврех, что русский деспотизм эволюционировал со временем в абсолютизм? Или как С.М. Троицкий, что абсолютизм в России постепенно развился в деспотизм? Возможно ли теперь говорить всерьез, как говорил А.Н.Сахаров, о "восточной деспотии" Елизаветы Английской на том лишь основании, что "камеры Тауэра не уступали по крепости казематам Шлиссельбурга"? Возможно ли рассуждать, как Пайпс, что «на протяжении трех столетий, отделяющих царствование ИванаIII от царствования ЕкатериныII,русский эквивалент аристократической элиты владел землей лишь по милости государства» и одновременно о том, что в те же самые столетия «государство и общество были вовлечены в непрерывный конфликт, в котором первое пыталось навязать обществу свою волю, а последнее предпринимало отчаянные попытки этого избежать»?Несуразность таких рассуждений должна теперь стать очевидной и для школьника.

Понятно, в частности, и то что хотя "гидравлика" и играла существенную роль в формировании деспотической государственности в Египте, в Месопотамии или в Китае, возникнуть могла и по многим другим причинам. И вообще, если верить Валлерстайну, «мир-империи», вся жизнь которых исчерпывалась «расширением и сокращением», были на заре государственнности естественной формой политической организации общества. Важнее другое. А именно, что без представления олатентных ограничениях власти, впервые введенных здесь в оборот науки истории, ОКАЗАЛОСЬ НЕВОЗМОЖНО вырваться из ловушки перманентной стагнации, нестабильного лидерства и "рутинного террора", которые, собственно, и были душою деспотизма.

Короче, семантическому хаосу мы можем уже, надеюсь, положить конец. А ведь он, этот хаос, и не давал нам возможности остановить мифотворческий поток, затопивший реальные очертания нашего предмета. Ничего, собственно, другого и не надеялся я получить от всего этого трудоемкого сопоставления, кроме того, чтобы расчистить теоретическую площадку для серьезного разговора о природе российской государственности. По крайней мере, есть у нас теперь, надеюсь, достаточно строгая база для сравнения ее с другими созвездиями политической вселенной.

Само собою разумееется, что под российской государственностью будем мы иметь здесь в виду лишь ту ее форму, которую приняла она на самодержавном отрезке ее исторического путешествия. Я имею в виду государственность, которая при всех своих головокружительных метаморфозах просуществовала в России с 1560-х и до нашего времени.

Нет сомнения, что окинуть одним взглядом несколько столетий самодержавной государственности со всеми ее реформами и контрреформами, задача не из легких. В принципе, однако, она не сложнее обобщения основных черт эры "мир-империй", длившейся тысячелетиями. Тем более, что имеем мы теперь своего рода лекало, с которым можем сверяться. Вот и посмотрим, как выглядит самодержавная государственность в сравнении с обоими полюсами биполярной модели.

ПЕРВЫЕ СТРАННОСТИ

Пункт первый. Мы видели, что в «мир-империях» государство попросту присваивало себе весь национальный продукт страны. При абсолютизме, благодаря латентным ограничениям власти, приходилось ему обходиться лишь частью этого продукта. Как же вело себя в этом отношении самодержавное государство?

Оно действительно вмешивалось в хозяйственный процесс, а временами и впрямь присваивал весь национальный продукт. Но в отличие от "мир-империи", лишь временами. Если в эпохи Ивана Грозного или Петра, ленинского военного коммунизма или сталинского Госплана присвоение это было максимально, порою тотально, то во времена первого из Романовых, допустим, или послепетровских императриц, НЭПа или Горбачева оно (насколько позволял исторический контекст) минимизировалось. Во всяком случае теряло свой тотальный характер.

Впервые это странное непостоянство самодержавной государственности проявилось в драматической разнице между режимами Ивана IV и Михаила I, при котором не только решения о новых налогах, но и оборонная политика определялись на Земских Соборах, заседавших порою месяцами. В дальнейшем эта пульсирующая кривая -- от резкого, приближающегося к деспотическому ужесточения налогового пресса и контроля к столь же резкому их расслаблению, когда вступали в действия латентные ограничения власти, свойственные абсолютизму, и обратно -- стала постоянной. Странность тут, как видим, в том, что самодержавная государственность вела себя порою как азиатская "мир-империя", а порою как абсолютистская монархия. Она уподоблялась им. НО НИКОГДА В НИХ НЕ ПРЕВРАЩАЛОСЬ Хотя бы потому, что за каждой фазой ее ужесточения следовала фаза расслабления (что, впрочем, заметим в скобках, отнюдь не препятствовало повторению этих фаз снова и снова).

Пункт второй. Деспотической «мир-империи» была, как мы помним, свойственна более или менее перманентная хозяйственная стагнация Для абсолютистской "мир-экономики" характерно было наоборот расширенное воспроизводство, т.е. более или менее поступательное развитие хозяйства. Самодержавная государственность и здесь вела себя до крайности странно. Она выработала свой, совершенно отличный от обоих, образец экономического процесса, сочетающий СРАВНИТЕЛЬНО КОРОТКИЕ ФАЗЫ БУРНОЙ МОДЕРНИЗАЦИОННОЙ АКТИВНОСТИ С ДЛИТЕЛЬНЫМИ ПЕРИОДАМИ ЗАСТОЯ И ДАЖЕ ДЕГРАДАЦИИ. Опять все совсем не так, как у всех.

Впервые заметил эту странность еще в 1962 г. Александр Гершенкрон в наделавшей в свое время много шуму монографии "Экономическая отсталость в исторической перспективе". Как экономист он, однако, не связал этот паттерн с особенностями самодержавной государственности.

УДЕРЖАТЬ ОТ КРОВИ ВЛАСТЬ

Пункт третий. Точно так же нельзя описать и тип политического развития самодержавной России ни в терминах простого политического воспроизводства, как обстояло дело в азиатских деспотиях, ни в терминах последовательного наращивания латентных ограничений власти, т.е. политической модернизации, как обстояло оно в европейских абсолютных монархиях. Нельзя потому, что и здесь вела себя самодержавная государственность в высшей степени странно. Её политический процесс парадоксальным образом умудрился сочетать РАДИКАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЙ СТРУКТУРЫ ГОСУДАРСТВА (И ДАЖЕ СМЕНУ ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ ПАРАДИГМЫ) С СОХРАНЕНИЕМ ОСНОВНЫХ ПАРАМЕТРОВ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОНСТРУКЦИИ, ЗАДАННОЙ ЕЩЕ САМОДЕРЖАВНОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ ИВАНА ГРОЗНОГО). Снова ничего похожего на других.

Достаточно сравнить Россию московитскую (с её дьяками, приказами и «духовным оцепенением», по выражению И.В. Киреевского) с петровской (с её шталмейстерами, коллегиями и вообще европейской культурно-политической ориентацией); дореформенную (с насквозь коррумпированной, на весь мир осмеянной Гоголем бюрократией и драконовской цензурой) с пореформенной (с её европейской судебной системой, с ее земствами и цветением литературных журналов); дореволюционную с советской (тут иллюстраций, не требуется), советскую с ее однопартийностью с фейковой «многопартийностью» постсоветской -- и всё это при неизменно самодержавной структуре власти чтоб уловить странность такого политического процесса. Соблазнительно описать его как доминанту политической наследственности над институциональной изменчивостью.

Пункты четвертый и пятый. Читателя уже не удивит после всего этого, что и социальная структура самодержавной России тоже пульсировала - то сжимаясь, как в "мир-империи", то раслабляясь, как при абсолютизме. Замечательно здесь лишь то, что, хотя мобильность населения не прекращалась даже в мрачные времена сталинского "нового издания крепостничества", она никогда не достигала той интенсивности, которая в Европе (или, если хотите, в досамодержавной Москве) вела к образованию сильного среднего класса («предбуржуазией, как мы помним, называли его советские историки- шестидесятники). В результатеРОЛЬ, КОТОРУЮ ТРАДИЦИОННО ИСПОЛНЯЛ В ЕВРОПЕ СРЕДНИЙ КЛАСС, В РОССИИ ИГРАЛА ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. неспособная, в отличие от среднего класса, выступить в качестве соединительного звена между народом и элитными слоями общества. Снова не как у людей.

Пункт шестой. Еще более странно протекал в самодержавной России процесс образования элит. Единого образца вертикальной мобильности и здесь, как легко теперь догадается читатель, конечно, не было – ни относительно упорядоченного, как в абсолютных монархиях Европы, ни полностью произвольного, как в "мир-империях". Было, как во всем остальном, и то и другое.

Самое здесь интересное, впрочем, вот что: опыт словно бы ничему не учил российские элиты. Они как-то безнадежно не осознавали непредсказуемость своей судьбы. И потому неизбежное при самодержавной государственности возвращение произвола, повторявшееся столько раз, что к нему вроде бы пора уже было привыкнуть, снова и снова оказывалось для них громом с ясного неба. Один пример даст читателю более точное представление об этой очередной странности самодержавной государственности, чем любые формулировки.

За долгое царствование Екатерины II, длившееся целое поколение, люди "наверху" привыкли к стабильности. Пугачевщина и якобинство во Франции убедили их, что угроза их благополучию исходит от обездоленных масс. Они были уверены, что главная их забота - "удержать от крови народ". И, конечно же, как и другие поколения российской элиты, успели забыть, что действительная их задача в самодержавной стране – УДЕРЖАТЬ ОТ КРОВИ ВЛАСТЬ!

Так или иначе, несметно расплодившимся екатерининским дельцам казалось, что они надежно окопались за своими письмоводительными фортециями и аппаратными бастионами. И, как другие поколения российской элиты до них, они проглядели опасность. Не успеет еще остыть тело покойной императрицы, как скажет во всеуслышание Аракчеев прославленному Екатеринославскому кирасирскому полку, что знамена его -- "екатерининские юбки". А новый государь велит А.И. Тургеневу передать офицерам: "Скажите в полку, а там скажут далее, что я из вас потемкинский дух вышибу. Я вас туда зашлю, куда ворон ваших костей не занесет".

Если так обращался новый самодержец с гвардейскими офицерами, легко представить, что делал он со "штафирками". Оба любимых камердинера Екатерины, в высшей степени благополучные люди, наказаны были тотчас после воцарения Павла: Захар Зотов - "Захарушка" - заключен в Петропавловку, где и сошел с ума, а Секретарев сослан в Сибирь. Оба референта князя Таврического Попов и Гарновский, только что всемогущие правительственные дельцы, от одного слова которых зависели карьеры сотен чиновников, были немедленно упрятаны в крепость. И хотя последнего фаворита императрицы Платона Зубова ждала судьба по тем временам мягкая -- высылка за границу, секретари его Альтести и Грабовский, угодили, конечно, в ту же Петропавловку.

Во мгновение ока вчерашняя стабильность сменилась умопомрачительным произволом. Как рассказывает тот же Тургенев, "в несколько часов весь государственный и правовой порядок был перевернут вверх дном; все пружины государственной власти были поломаны; все перепуталось: что было внизу,оказалось наверху, и так и оставалось на протяжении целых четырех лет. Высшие назначения получили люди еле-еле грамотные, совершенно необразованные, никогда не имевшие случая видеть что-нибудь, способствующее общему благу; они знали только Гатчину и тамошние казармы, ничего не слышали, кроме барабанного боя и сигнальных свистков".

А высшему военному руководству выпала судьба уж и вовсе ни с чем несообразная. "Лакею генерала Апраксина, Клейнмихелю, поручено было обучать военному искусству фельдмаршалов. Шесть или семь из них, находившихся в то время в Петербурге, сидели за столом под председательством бывшего лакея, который на ломаном русском языке обучал так называемой тактике полководцев, поседевших в походах".

И тем более было все это парадоксально, что, несмотря на такие вопиющие странности, самодержавная государственность, точно так же, как абсолютистские монархии Европы, ВЫНУЖДЕНА БЫЛА СОСУЩЕСТВОВАТЬ с аристократией.

ДРАМА РУССКОЙ АРИСТОКРАТИИ

Пункт седьмой. Но это уже особая, самая, быть может, необыкновенная глава всей нашей истории. Что русские самодержцы пытались добиться полной независимости от "верхнего" класса ничуть не меньше какого-нибудь Надир-шаха, не подлежит сомнению. Достаточно вспомнить только что описанную попытку императора Павла в ходе одной из самых кратковременных российских контрреформ заменить екатерининскую аристократию гатчинскими преторианцами. Тем более удивительно, что ни одна из таких попыток почему-то не удалась. Мы видели, что после Грозного помещики, служебное дворянство, призванное заменить вотчинное боярство, очень быстро сами превратились в новых вотчинников, а гатчинские преторианцы так же быстро ушли со смертью своего "безумного султана" в политическое небытие.

Еще показательнее, однако, то, что произошло с русским "верхним классом» в промежутке между Петром, попытавшимся возродить служебную элиту времен Грозного, и Екатериной. Яростный штурм, которому подвергла государственную власть эта новоиспеченная служебная элита на протяжении полувека, когда, как доносил своему правительству английский посланник Финч, кирасирский полк, проезжающий по Гайд-парку, производит больше шума, нежели государственный переворот в России, представляет сюжет скорее для авантюрного романа, чем для политической истории. Вот лишь один его эпизод.

Императрица Анна Иоанновна умерла 17 октября 1740 г. и, согласно легенде, последние слова, которые услышал от неё регент при наследнике престола малолетнем Иване Антоновиче герцог Бирон, были "не бойся". Означать это, естественно, должно было "не бойся народа". Но опасность поджидала с другой стороны. И трех недель не прошло, как фельдмаршал Миних с ротой гренадер сверг Бирона и провозгласил регентшей мать наследника Анну Леопольдовну. Но не успел Миних утвердить новый режим, как был в свою очередь свергнут лейб-гвардейцами, подученными канцлером Остерманом. Увы и тот оказался калифом на час. 25 ноября 1741 г. гренадеры взяли реванш, посадив на престол Елизавету Петровну (наследник умер в тюрьме). И всё это на протяжении одного года!

В этом безумии была, однако, система. Ибо в отличие от стамбульских янычар, петербургские гренадеры и лейб-гвардейцы, как и вся стоявшая за ними петровская служебная элита, ставили себе целью вовсе не воцарение очередного "султана", но ОТМЕНУ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ СЛУЖБЫ. Другими словами, возвращения утраченного в очередной раз при Петре аристократического статуса (не собственности, как думал Пайпс, а именно статуса,в этом смысле отмена телесных наказаний была для них важнейшей из реформ 1785 года). Они не успокоились, покуда не добились своего. И едва додумалась до истинной причины всей этой необыкновенной политической сумятицы единственная среди плеяды русских императриц политически грамотная женщина София Ангальт-Цербстская, больше известная под именем Екатерины Великой, как страсти тотчас улеглись и вчерашний произвол сменился стабильностью.

А попытка Павла возродить его после смерти матери стоила ему жизни. Словно бы услышала, наконец, Россия голос Крижанича, завещавшего ей из своей тобольской ссылки, что "всеконечная область [т.е. неограниченная власть] есть супротивна Божьему уроженному законоставию". Или формулу Монтескье, которая легла в основу знаменитого екатерининского Наказа: "Где нет аристократии, там нет и монархии. Там деспот". Так или иначе, драма аристократии в России на наших глазах оказалась неожиданным - и мощным - подтверждением европейского происхождения российской государственности. Не успевал еще закончиться очередной приступ людодерства, как ПРОЦЕСС АРИСТОКРАТИЗАЦИИ ВЧЕРАШНЕЙ СЛУЖЕБНОЙ ЭЛИТЫ неизменно стартовал заново. На месте только что демонтированной аристократии вырастала новая. И самодержавная государственность ничего не могла с этим поделать – ни в XVI веке, ни в XVIII, ни, как мы еще увидим, в ХХ.

Другой вопрос, что она исказила и мистифицировала этот процесс, как и всё, к чему прикасалась. Ибо в отличие от абсолютистских монархий, екатерининская аристократия, в очередной раз восставшая из праха обязательной службы, была РАБОВЛАДЕЛЬЧЕСКОЙ. И потому зависимой от самодержавной власти. Она не поддержала попытку декабристов избавить страну от самодержавия и крепостничества. Она не воспользовалась Великой Реформой 1860-х, чтоб радикально ограничить самодержавие. Связав с ним свою судьбу, вместе с ним она и погибла.

ПУНКТ СЕДЬМОЙ. ПОСТСКРИПТУМ

Пришедшая ей на смену советская элита была, само собою, опять служебной, как и послепетровская. И так же попыталась аристократизироваться, как и при императрицах XVIII века. Ясное дело, нашелся и на нее свой Павел. Только на этот раз "всеконечная область" продолжалась не четыре года, а тридцать. Последовательноосвободившись от контроля советского аналога Земских Соборов - Центрального Комитета партии -- и аналога Боярской думы - Политбюро, - Сталин истребил нарождавшуюся "комиссарскую" аристократию в зародыше. С этой точки зрения, террор 1937-го и был, собственно, очередной попыткой положить конец процессу аристократизации имперской элиты. Нужно ли говорить, что закончилась она столь же бесславно, как павловская?

Постсталинская служебная элита, как и послепетровская, тотчас и начала все тот же традиционный процесс аристократизации. Режим Брежнева с его политикой стабильности кадров и «номенклатурой» был решающим шагом в этом направлении. Короче и в советском своем инобытии самодержавная государственность продолжала воспроизводить исконные российские образцы формирования элиты. Можно сказать, что политическое лицо самодержавной России определялось повторяющимся процессом аристократизации, его темпом, его формой, его историческими катастрофами и ренессансами. Процесс и тут пульсировал, то ужесточаясь, то расслабляясь, то "отклоняясь" от европейских образцов, то возвращаясь к ним. Но продолжим наше сопоставление.

ТЕРРОР

Был ли страх и "рутинный террор" доминирующим принципом самодержавной государственности? Как и во всем другом, иногда был, иногда не был. И не только масштабы, но и сама функция террора видоизменялась - синхронно с ужесточением или расслаблением самодержавия. Если в жестких своих фазах становилось оно террористическим по преимуществу, то в расслабленных, уподобляясь абсолютным монархиям Европы, употребляло террор лишь по отношению к тем, чье поведение могло рассматриваться как угроза режиму. Первым из русских интеллектуалов заметил эту странную пульсацию террора Гавриил Державин в знаменитой оде "К Фелице". Там можно пошептать в беседах И, казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить, Там с именем Фелицы можно В строке описку поскоблить, Или портрет неосторожно Ее на землю уронить. Там свадеб шутовских не парят, В ледовых банях их не жарят, Не щелкают в усы вельмож; Князья наседками не клохчут, Любимцы вьявь им не хохочут И сажей не марают рож.

Десятилетие спустя озорное державинское описание попытался строже сформулировать Николай Карамзин: "Екатерина очистила самодержавие от примесов тиранства". И уже в ХХ веке, анализируя екатерининское "расслабление", Г.В. Плеханов пришел к выводу: "Кто не становился матушке-государыне поперек дороги, кто не мешался в дела, до него не принадлежавшие, тот чувствовал себя спокойным". Проще говоря, в расслабленных фазах самодержавия судьба человека в России зависела от его поведения. В ЖЕСТКИХ, ОДНАКО, НЕ ЗАВИСЕЛА.

И нет нам решительно никакой нужды обращаться к свирепому опричному террору Грозного или к ужасам 37-го, чтоб это показать. Ибо "примесы тиранства", от которых Екатерина якобы очистила самодержавие, тотчас же и явились, как мы уже слышали, на сцену со смертью матушки-государыни. Да какого еще тиранства!

Подражая Фридриху Великому, Павел будет вставать в 3 часа утра, и странное впечатление станет производить ночной чиновный Петербург с пылающими в окнах всех учреждений лампионами и трепещущими за своими столами чиновниками - а вдруг вызовет государь? И зачем вызовет? Не в Сибирь ли прямо из кабинета, не в каземат ли?

А если не вызвали ночью, значит утром рано пожалуйте на плац-парад. А там уже было все сразу - и канцелярия, и аудиенц-зал, и суд -- и расправа. Там выслушивались все доносы, там было решение судеб. И, как напишет историк, "сюда, в это чистилище, всякое утро должен являться каждый, от поручика до генерала, от столоначальника до вице-канцлера. И всякий приходит с замиранием сердца, не зная, что его ожидает: внезапное повышение или ссылка в Сибирь, постыдное исключение из службы или производство в следующий чин. Шансов на скверное несравненно больше. Неверный шаг, минута невнимания или ДАЖЕ БЕЗ ВСЯКОЙ ПРИЧИНЫ, раз маленькое подозрение промелькнет в голове государя, человек погиб. Офицеры приходят в сопровождении слуг или вестовых, несущих чемоданы, так как всегда стоящие наготове кибитки тут же на месте собирают тех, кого одно слово императора отправило в крепость или в ссылку, а по уставу мундиры настолько узки, что нет возможности положить в карман даже малую толику денег".

Чтоб не создалось у читателя впечатления, что все эти ужасы были преувеличены врагами императора, пытавшимися задним числом оправдать цареубийство, вот несколько свидетельств ближайших его сотрудников, написанных в разгар "рутинного террора". Вице-канцлер Виктор Кочубей, третье лицо в государстве, пишет в апреле 1799-го послу в Лондоне Семену Воронцову -- дипломатической, конечно, почтой: "Тот страх, в каком мы здесь пребываем, нельзя описать. Все дрожат... Доносы, верные или ложные, всегда выслушиваются. Крепости переполнены жертвами. Черная меланхолия охватила всех... Все мучаются самым невероятным образом". В октябре того же года Кочубей был заменен Никитой Паниным, который в свою очередь писал в Лондон: "В России нет никого, в буквальном смысле этого слова, кто был бы избавлен от притеснений и несправедливостей. Тирания достигла своего апогея".

Если бились в приступах паники такие важные люди, то что уж говорить о бедной Екатерине Дашковой, бывшем президенте Российской Академии Наук? Она пряталась все эти годы в крестьянской избе в забытом богом селе Коротове, но даже там не избежала встречи с родственником, гвардейским офицером, которому вывихнули на дыбе руки в камере пыток. Дашкова прожила еще десять лет после убийства Павла, но никогда уже не могла освободиться от ночных кошмаров. Вот ее свидетельство: "Ссылки и аресты пощадили едва ли несколько семей, которые не плакали бы хоть над одним из своих членов. Муж, отец, дядя видит в жене, в сыне, в наследнике доносчика, из-за которого может погибнуть в тюрьме".

Вот я и говорю, бывало в России самодержавие, как в абсолютисткой Европе. "без примесов тиранства", когда судьба человека и впрямь зависела от его поведения, но бывало и как в азиатских империях, с "примесами", когда не зависела. И самое ужасное, что не было в ней никаких защитных механизмов, способных предотвратить превращение "беспримесного" самодержавия в "примесное".

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ

Честно сказать, я не думаю, что подробное обсуждение последних пунктов нашего сопоставления - об идеологических ограничениях власти и о стабильности лидерства - добавило бы что-нибудь существенное к нашему представлению о самодержавной государственности. Та же нервная пульсация сменяющих друг друга режимов присутствовала всюду. Лишь одно обстоятельство имеет смысл отметить здесь специально. Я говорю о том, что, начиная от князя Андрея Михайловича Курбского и кончая академиком Андреем Дмитриевичем Сахаровым, ПОЛИТИЧЕСКАЯ ОППОЗИЦИЯ БЫЛА В РОССИИ, В ОТЛИЧИЕ ОТ АЗИАТСКИХ ИМПЕРИЙ, СТОЛЬ ЖЕ НЕУСТРАНИМОЙ ЧЕРТОЙ САМОДЕРЖАВНОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ, КАК И АРИСТОКРАТИЗАЦИЯ ЭЛИТЫ.

Попробуйте после всего этого отрицать уникальную европейско-ордынскую природу самодержавия. Я не знаю, правда, никого, ни в России, ни на Западе, кто попытался бы провести такое масштабное и детальное сопоставление самодержавия с обеими формами государственности, с которыми отождествляли его на наших глазах историки, будь то советские или западные (включая их нечаянных союзников в России – евразийцев). Но как бы то ни было, цель первой части нашей работы, кажется, достигнута: загадка Тредголда РАЗГАДАНА. Если верить нашему анализу, а я приложил много сил к тому, чтобы он был объективен, насколько это вообще возможно,доказано, что не влезает самодержавие ни в один из полюсов биполярной модели, в которые на протяжении десятилетий упорно пытались втиснуть его историки. И впрямь УНИКАЛЬНО в своей двойственности самодержавие в Европе. А в Азии ему и вовсе не было места. Никогда.

Главный вопрос предстоящей второй части работы такой: КОГДА случился в истории России тот тектонический сдвиг, что превратил ее из обыкновенной североевропейской страны – в сложносочиненное самодержавие? Сам по себе сдвиг не отрицает никто. То, что начинала Россия свое историческое путешествие европейской страной, признают, как мы видели, и Виттфогель и даже основоположники евразийства (с их сегодняшними наследниками нам еще предстоит разбираться). Но...

Но связывали они (как и многие другие) этот роковой сдвиг с ордынским завоеванием. Вот так: жил, мол, себе на периферии Европы нормальный народ, не лучше и не хуже других, а потом пришли завоеватели – и превратили его в Орду. Хлипкая версия, отчаянно уязвимая. Возражений против нее не счесть. Ну вот хоть одно: много народов завоевали монголы – и ни один из них не превратился в Орду. Одна лишь Россия. Почему? Не спрашивают, однако. Мои возражения воспринимают как ересь, встречают в штыки. Несмотря на то, что оно, единственное, детально обосновано и тщательно документировано.

Я утверждаю, что государственность свою Россия начала строить В ПРОЦЕССЕ освобождения от монгольского ига и что на протяжении почти столетия существовала она как «почти европейское» абсолютистское государство. И произошел этот самый тектонический сдвиг в результате вполне отечественной Самодержавной революции Ивана Грозного, Точно так же, как рухнула четыре столетия спустя, в 1917, в результате Октябрьской революции петровская, тоже уже «почти европейская» Россия.

Почему никому не приходит в голову объявить петровскую Россию не более, чем ПОДГОТОВКОЙ большевизма, как трактуют эпоху ЕС (Иван III, мол, готовил почву для тектонического сдвига при Иване IV)?Скорее всего потому, что о петровской России написаны тома, а о ключевых событиях эпохи ЕС, открытием которых мы обязаны советским историкам-шестидесятникам, на Западе узнали, как я уже говорил, лишь в 1981 году из американского издания моей книги. А в отечестве, судя по неоевразийской литературе, о них, боюсь, и по сию пору не знают.

Так или иначе, в этом суть того, что мне предстоит доказать. Но зто впереди. А здесь уместно, наверное, подвести предварительные итоги первой части нашей с читателем работы - в трех фразах. Вот они.

Если "мир-империи" (или азиатские деспотии, на языке Виттфогеля и Пайпса) в принципе отрицали латентные ограничения власти, а европейские абсолютные монархии были на них основаны, то самодержавная государственность и отрицала их и признавала (в зависимости от фазы исторического цикла). Иначе говоря, даже в самые мрачные времена своей истории Россия никогда не была азиатской деспотией. Рецензент упрекнул меня: а что же Сталин? Отвечу: а что же десталинизация после него? Вспомните Аристотеля. Тиран? Да. Деспот? Нет. Но это так, реплика в сторону.

Если европейские монархии модернизировались более или менее последовательно, а "мир-империи" тысячелетиями топтались на месте, то самодержавие и модернизировалось, порою бурно и стремительно (в институциональном и технико-производственном смысле), и подолгу топталось на месте, стагнировало. Другими словами, на самодержавном отрезке её прошлого в России не было – и не могло быть – европейского абсолютизма.

Невольно создается впечатление, что в какой-то момент своей истории и мы теперь знаем в какой, Россия отчалила от одного политического берега (того -- с относительно полным набором латентных ограничений власти) и никогда не пристала к другому (где власть навсегда освободилась бы от каких бы то ни было ограничений).

Глава девятая. Решающий вопрос

Отвечая в первой части книги на загадку Тредголда «Где место России в истории?», т.е. в Европе или в Азии, мы убедились, что центральный ее вопрос, на котором держится консенсус, был с самого начала поставлен неправильно. Если речь шла о самодержавном отрезке русского прошлого, т.е. от 1560 года до сегодняшнего дня, - а спрашивал Тредголд совершенно очевидно именно о нем - то ответ наш был: на поверку оказалось самодержавие попеременно правлением и европейским и азиатским

Само собою разумеется, что ровно ничего общего не имеет эта полуазиатская власть с «мистическим одиночеством» или «вечным распутьем», «несовместимым с европейской системой ценностей», о которых слышали мы от неоевразийцев. Не только совместимо, самодержавие с европейской системой ценностей, оно ПРОИЗОШЛО из нее. Даже в младенческие свои, преордынские десять поколений, с Х до почти половины ХIII века, протогосударственный конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов, известный под именем Киевской (точнее Киевско-Новгородской) Руси, тот, с которого начиналась Россия был неоспоримо СВОИМ в Европе. Это практически школьная пропись.

Ярослав Мудрый (это середина ХI века) был женат на дочери шведского короля. Трех своих сыновей он поженил на европейских принцессах, а трех дочерей выдал замуж за норвежского, венгерского и французского королей. Одна из его сестер была королевой Польши, другая замужем за византийским принцем. Ярослав предоставлял политическое убежище европейским принцам, изгнанным из своих стран, - из Норвегии, из Венгрии даже из Англии (четвертая его дочь была английской принцессой). Это и означало быть своим в тогдашней Европе.

Я не хочу сказать, что никто в западном консенсусе не оспаривает этого. Были и такие. Мы видели, что Виттфогель в ранних своих статьях подозревал Русь в предрасположенности к принятию «китайской заразы» деспотизма. Впоследствии под давлением критики он от этого отрекся. Но помним мы также, что верный его оруженосец и беспощадный критик Тибор Самуэли публично отругал его за такое отступление от ортодоксии консенсуса, как он ее понимал. «Совершенно недостаточно, - писал он, как мы помним, - одной силы примера, одной доступности средств, чтобы правительственная система, столь чуждая всей прежней политической традиции России, пустила вдруг в ней корни и расцвела. В конце концов, балканские страны оставались под турецким владычеством дольше, чем Россия под монгольским игом, и ни одна из них не стала после освобождения восточным деспотизмом. Так дело не пойдет».

А как пойдет? Киевско-Новгородская Русь была, поправлял Виттфогеля британский историк, под непрерывной атакой со всех сторон. С запада на нее наступала Литва, с востока – степняки, сначала печенеги, потом половцы. «Ее национальное выживание, говорит Самуэли, зависело от перманентной мобилизации ее скудных ресурсов для обороны». Смертельная опасность делала это для нее буквально «вопросом жизни и смерти». Выбора не было. Чем еще могла стать страна, напрягавшая все силы для того, чтобы просто выжить во враждебном окружении, если в конечном счете не «московским вариантом азиатского деспотизма»?

Не самом деле все было наоборот: два преордынских столетия после смерти Ярослава прошли под знаком почти непрерывной гражданской войны и кончились своего рода федерацией практически автономных княжеств, т.е. прямой противоположностью жестко централизованной азиатской деспотии (что, впрочем, не прервало матримониальных связей княжеских семей с королевскими домами Европы. Евпраксия Всеволодовна даже побывала императрицей Священной Германской империи). На этом, на отсутствии до Орды единого русского государства, собственно, ведь и основана спекуляция ранних евразийцев, что «без татарщины не было бы России».

Чего они не поняли евразийцы, - это, что как во всех других странах, покоренных Ордой, освобождение достигнуто было в России не благодаря коллаборантству с Ордой, олицетворенному героем казенной историографии Александром Невским, этим Петеном древней Руси, а в жестокой борьбе с ними, в национальном сопротивлении им, в отталкивание от поганых (иначе их на Руси и не звали). В любом случае не ранние евразийцы так невероятно запутали Самуэли: их темой была постордынская Россия. Думаю, это дело рук наших современников, неоевразийцев, которые запутались сами и запутали своих западных попутчиков.

На самом деле решающий для нас с читателем совсем не тот вопрос, который задавали ранние евразийцы или Тредголд , а тот, что задали в предшествовавшей главе мы: КОГДА произошел в Москве тектонический сдвиг, превративший европейское государство в самодержавного монстра? На него и буду я здесь пытаться в первую очередь ответить.

О ЧЕМ РАССКАЗАЛИ НАМ НЕОЕВРАЗИЙЦЫ?

Некоторое представление об этом дает нам ТОМ VIII (так условились мы нaзывать громадный полупудовый подарочный том «История человечества, т.VIII, Россия»), изданный в 2003 году под эгидой ЮНЕСКО под редакцией А.Н. Сахарова. Да-да, того самого, которого видели мы в 1971 году в роли главного надсмотрщика за чистотой марксистских риз и в статусе инструктора отдела пропаганды ЦК КПССС, а спустя три десятилетия увидели вдруг в аналогичной роли надсмотрщика над чистотой риз НЕОЕВРАЗИЙСКИХ и в статусе ДИРЕКТОРА Института российской истории. В ТОМЕ VIII нет индекса, что обесценивает его как научное издание (проще говоря, делает глухим как тетерев), но зато есть на первой странице большой портрет и приветствие Путина.

Читаем то, что должно было любезно консенсусу: «Самодержавная власть складывалась... во Франции, в Англии..., но нигде всевластие монарха, принижение подданных перед властью не имело такого характера, как в России. Это объяснялось тем, что ни в одной [другой] стране не было необходимости в таком сплочении народа вокруг государя из-за смертельной опасности неустанной борьбы с ... совершенно чуждыми национальными и религиозными силами. В этой борьбе народ, все его слои сами создали себе кумира». Но разве не то же самое писал, критикуя Виттфогеля, Самуэли? Чем же еще кроме «московского варианта азиатского деспотизма» могла стать такая страна?

Неосторожно, однако, торопиться, когда имеешь дело с неоевразийцами. Читаем на следующей странице: «Но нельзя думать, что ... власть великого князя была неограниченной. Существовала боярская дума... Довольно значительной была власть кормленщиков – наместников на местах... сложилась система местничества... И никакими силами, опалами, наказаниями невозможно было «демонтировать» укоренившуюся систему: знать готова была скорее умереть, чем уступить свое место». Неожиданно сильна, однако, оказалась в России аристократическая традиция, даже Пайпс, как мы помним, это знал. Но то ли еще будет на последующих страницах, когда речь зайдет о реформах 1550-х, о реальных, головокружительных по своим масштабам и смелости для того времени реформах.

Само собою, о самых важных из этих реформ неоевразийцы нам не расскажут. О том, в частности, откуда взялись для этих реформ живые, деятельные кадры, если «все слои» были одинаково «принижены всевластием монарха»? И почему не помешала им «смертельная опасность» со стороны наседающих со всех сторон врагов? Конечно, совсем умолчать о европейских реформах неоевразийцы не могут. Мы, впрочем, обойдемся без их мини-версии, сами разберемся. Обратим лишь внимание на то, как отчаянно они сами себе противоречат.

Сначала хрестоматийная картинка для Тибора Самуэли: холопская страна, сплоченная у подножья всевластного кумира, не до реформ ей, ни до чего, лишь бы выжить: «Рабское подчинение монарху перешло на всю систему отношений в России. Князь или боярин падали ниц перед великим князем, но в своем дворе, они требовали такого же холопского подчинения от своих вассалов, подданных, слуг. А те в свою очередь в подобное же положение старались поставить нижестоящих лиц... С годами это состояние стало пронизывать все русское общество. Каждый был холопом вышестоящего, господином нижестоящего». Безнадежно холопская, казалось бы, азиатская перед нами картинка.

Но несколькими (точнее тремя) страницами спустя меняется картинка вдруг кардинально. «Складывается круг молодых, незнатных, но умных и просвещенных людей, которые мечтали о превращении России в сильное и процветающее государство» . И этот неизвестно откуда взявшийся в поголовно холопской, как мы только что читали, России «круг молодых» становится вдруг ни больше ни меньше правительством страны и всерьез берется за ее преобразование. Оно неопытное, оно ошибается, это правительство, но и ошибки не мешают ему, опираясь на влиятельное идейное движение «нестяжателей», добиться очень серьезных успехов, практически меняющих облик Москвы. По сути, возвращающих ее к доордынским, европейским временам Ярослава Мудрого.

Разница между двумя картинками так велика, что закрадывается сомнение, да об одной ли стране речь в этих столь драматически непохожих друг на друга образах (оба, причем, в одном и том же разделе «Россия в XVI веке»)? Запутались неоевразийцы? Или просто разные авторы писали разные страницы даже внутри одного раздела? Но где был опытный, как мы знаем, в надсмотрщицком деле хамелеон - главный редактор? Как бы то ни было, этим своим очевидным противоречием ТОМ VIII нечаянно помог нам подойти к ответу на «решающий вопрос», который я вынес в заголовок этой главы.

Вопрос мы уже знаем: КОГДА случился в Россию тектонический сдвиг, превративший ее в самодержавного монстра? Почему он важнее других? Если ранние евразийцы (и вслед за ними Виттфогель и вообще консенсус) правы, и сдвиг этот связан с ордынским завоеванием в середине XIII веке. Если Орде каким-то образом удалось сделать с Россией то, что не сумела она сделать ни с какой другой из покоренных ею стран, т.е. «перекодировать» ее культуру по своему образу и подобию, это был бы приговор нам – на вечные времена несвободы. Все равно, что сказать «Путин навсегда!».

АРГУМЕНТЫ И КОНТРАРГУМЕНТЫ

Нет спора, у консенсуса есть сильный аргумент: до Орды Россия действительно была лишь протогосударством. Но наши контраргументы сильнее. Несопоставимо. В первую очередь то, что абсолютная монархия возникла в России, как мы уже говорили, в конце XV века (примерно в то же время, что во Франции), т.е. в ПРОЦЕССЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ от Орды. Во-вторых, то, что именно благодаря этому всеобщему отвращению ко всему, связанному с ордынством, самодержавная революция, попытавшаяся воспроизвести его, практически немедленно сменилась либеральной оттепелью. В-третьих, что самодержавие первых Романовых, сменившее Смуту, предпочло опереться вовсе не на «татарщину», а на уцелевшее наследие эпохи ЕС (Земские соборы) и вообще оказалось настолько слабо, что уступило первые роли иосифлянской церкви; в-четвертых, то, что и укрепившись самодержавие так не смогло стать «татарщиной» (опять-таки тиранией, да, деспотией - никогда ). В-четвертых, то, что совершенно непонятно было бы, откуда взялись ОДИННАДЦАТЬ либеральных «оттепелей», не говоря уже о трех гигантских «прорывах в Европу», не будь европейского начала русской государственности? В-пятых, наконец, откуда в азиатской империи взялась бы без этого яркая культура, которую Европа так безоговорочно признала СВОЕЙ?

Но помимо этих прямых контраргументов есть еще едва ли не более сильный - косвенный. Он не нов. Замечательный русский историк Михаил Александрович Дьяконов издал свою тщательно документированную «Власть московских государей» еще в 1889 году. Но она как-то не вошла тогда в широкий оборот. Возможно, потому, что спора подобного нашему никогда еще не было, и неотразимая документация его книги не была востребована. Как бы то ни было, для нас она бесценна.

Речь о векторе межстрановой миграции. Проще говоря, о том, куда бегут люди – в страну или из нее? Если, скажем, постордынская Россия и впрямь была «московским вариантом азиатского деспотизма», граница между ней и европейской Литвой должна была, согласитесь, стать границей между Азией и Европой и, как чумы, должно было избегать Москвы благополучное литовское вельможество. Еще более важны позиции правительств обеих стран. Немыслимо, например, представить брежневское Политбюро выступающим с громогласными декларациями в защиту права граждан из свободный выезд из страны. Напротив, объявляло оно эмигрантов изменниками родины и рассматривало помощь им со стороны Запада как вмешательство во внутренние дела России. Так и положено вести себя государству, из которого бегут.

Как же объяснить в таком случае, что в царствование Ивана III европейская Литва оказалась в позиции брежневского СССР, а постордынская Москва в положении современного Запада? Невероятно с точки зрения консенсуса, но факт, ДОКАЗАННЫЙ Дьяконовым.

Кто требовал наказания эмигрантов-«отъездчиков», кто – совсем как брежневское правительство – клеймил их изменниками-«зрадцами», кто угрозами и мольбами добивался юридического оформления незаконности «отъезда»? Вильно. А кто защищал права человека, в частности, право, где ему жить? Москва.

Цвет русских фамилий, князья Воротынские, Вяземские, Трубецкие, Одоевские, Новосильские, Глинские – имя же им легион – это все удачливые беглецы из Литвы в Москву. Были, конечно, и неудачливые. В 1482 году, например, Ольшанский, Оленкович и Бельский собирались «отсести» на Москву.Король успел, «Ольшанского стял да Оленковича». Сбежал один Федор Бельский. Удивительно ли, что так зол был литовский властитель на «зраду». В 1496-м он горько жаловался Ивану III : «Князи Вяземские да Мезецкие наши были слуги, а зрадивши присяги свои и втекли до твоея земли как то лихие люди, а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как тои зрадцы» .

Королевская душа жаждала мести. «Я бы, - обещал он, - головы с плеч поснимал твоим «зрадцам», коли втекли бы они ко мне». Но в том-то и была его беда, что не к нему они «втекали». А московское правительство изощрялось в подыскании оправдательных аргументов для литовских «зрадцев», оно их приветствовало и ласкало и никакой измены в побеге их не усматривало.

Например, перебежал в Москву в 1504-м Остафей Дашкович со многими дворянами. Вильно потребовало их депортации, ссылаясь на договор, обуславливающий «на обе стороны не приймати зрадцы, беглецов и лихих людей». А Москва остроумно и издевательски отвечала, что в тексте договора буквально сказано: «татя, беглеца, холопа, робу, должника по исправе выдати». А разве великий пан – тать? Или холоп? Или лихой человек? Напротив, «Остафей же Дашковия у короля был метной человек, и воевода бывал, и лихова имени про него не слыхали никакова, а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды».

Видите, как стояла тогда Москва за гражданские права? И как точно их понимала? Раз перебежал человек, не учинив никакой шкоды, т.е. не от уголовного преследования, он для нее политический эмигрант, а не изменник. Более того, принципиально и с некоторым даже либеральным пафосом настаивала она на праве личного выбора, используя самый сильный юридический аргумент в средневековых спорах: ссылку на «старину» (так, мол, всегда было, мы ничего не нарушаем). Как писал, отвечая королю, Иван III: «И наперед того при нас и при наших предках и при его предках на обе стороны люди ездили без отказа» .

На чем настаивал здесь князь Иван? Не на том ли, что подданные короля (и его) не холопы государства, а свободные люди? Да, он лицемерил. Да, гражданские права подданных были ему, как и литовскому его собеседнику, в общем-то до лампочки. Да, оба были абсолютными монархами и раздавили бы любую оппозицию, почувствовав в ней реальную угрозу своей власти. Но и у политического лицемерия есть пределы.

Невозможно представить себе Андропова, который принялся бы, в сколь угодно демагогических целях, восхвалять свободную эмиграцию из СССР, да еще и объявил ее отечественную традицией. Не поверили бы! И если восхвалял ее Иван III, значит был уверен, что бежавшие к нему непрерывной чередой литовские вельможи ему поверят. И в том, между прочим, поверят, что бегут они в Москву не для «рабского подчинения монарху», как живописали тамошнюю ситуацию авторы ТОМА XVIII, не для того, чтобы «простираться ниц перед великим князем». Можно ли в самом деле представить себе гордых литовских панов холопами?

Чему еще поверят? Тому, что, если не воспротивятся они его политическим планам, их жизнь и их собственность будут столь же неприкосновенны в Москве, как были в Литве. И сверх того, что их право «на отъезд», если понадобится, соблюдено будет лучше, чем в Литве. Короче, тому должны были они верить, что бегут не в страну, где их будут третировать как холопов, НЕ В ОРДУ. И, как видим, верили. С 1482 по 1504 документировано. Доверяли Москве Ивана III самое драгоценное, что у них было, своих детей, своих родных, свою собственность.

Но если Дьяконов прав, чего стоят все сомнения, все муки консенсуса, вся загадка Тредголда? Какая азиатская империя? А кто усомнится, что Дьяконов прав? В 2019 году исполнилось 130 лет со времени издания его книги, прошло пять поколений историков, и никто – никто! – даже не попытался оспорить его документацию. Но рассказал я пока что лишь малую часть ее НАЧАЛА. Продолжение куда важнее - и интереснее.

Да, возражали – и возражают, - что литовско-русская империя была государством многоконфессиональным, и влияние католичества в нем, по мере сближения с Польшей, - великий князь литовский был королем польским – росло. И православные магнаты Литвы потому, мол, и бежали в православную Москву, что чувствовали себя в ней комфортней. Допустим.

Но тут ловушка. Потому что, начиная с 1560 года, т.е. с воцарения самодержавия, когда Москва и впрямь начала вдруг походить на азиатскую империю, вектор миграции немедленно ПЕРЕМЕНИЛСЯ, да как! На 180 градусов. И те же православные паны сплошным потоком устремились обратно – в полукатолическую Литву. И риторика обоих правительств переменилась как по волшебству. Теперь уже Вильно разглядело в перебежчиках не «зрадцев», но почтенных политэмигрантов, а Москва Ивана Грозного кипела злобой, объявляя беглецов изменниками. Теперь она провозглашала, что «во всей вселенной кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король, преисполнившись вдруг гуманности, снисходительно разъяснял Москве, что «таковых людей, которые отчизны оставивши, от зневоленья и кровопролитья горла свои уносят», ласкать нужно, а не выдавать тирану.

Дьяконов сдержанно резюмировал: «Обстоятельства круто изменились и почти непрерывной вереницей отъездчики тянутся из Москвы в Литву. Соответственно изменились и взгляды московских и литовских правительственных сфер» (11).

Но почему «почти непрерывной вереницей» потянулись из Москвы отъездчики, презрев свои вчерашние конфессиональные предепочтения, это лишь первый вопрос, на который нам предстоит ответить. Есть и другие, не менее важные, что ставит перед ними документальное исследование Дьяконова.

И прежде всего такой: следует ли нам до такой степени усомниться в здравом уме и твердой памяти князей Воротынских или Трубецких, чтобы допустить, что предпочли они свободе рабство, как изображают эпигоны «холопское царство»,то есть Москву Ивана III, вполне либеральной власти литовских государей? Что сознательно ввергли они судьбу близких им людей, не говоря уже о собственных семьях, в лапы московского деспота? Ведь если правы неоевразийцы, все эти гордые и просвещенные для своего времени литовские вельможи, наводнившние Москву между 1480 и 1560-м, должны были СОЙТИ С УМА, чтобы прорываться в эту азиатскую империю с опасностью для жизни сквозь пограничную стражу короля.

Поскольку в их коллективное помешательство поверить трудно, придется нам допустить, что видели эти люди мир несколько иначе, чем сегодняшние эпигоны консенсуса. И бежали они не в азиатскую империю, а в такую же, как и Литва, абсолютную монархию, где достоинство их так же, как безопасность их семей и их собственности, будут обеспечены ничуть не меньше, чем в европейской Литве.

И если многие из них, как мы видели, передумали после 1560 года и устремились ОБРАТНО, то означать это могло лишь одно: в Москве 1560 года и впрямь произошло что-то ужасное. А именно тектонический сдвиг (и кончилась в моих терминах эпоха ЕС). Подобно СССР после 1917, Москва вдруг, стала ДРУГОЙ СТРАНОЙ, не той, в которую они бежали: « и затворил царь страну аки во адове твердыне», как писал князь Курбский. Началась эра самодержавия. Честно, я просто не вижу, как можно толковать открытие Дьяконова иначе.

И все же не смею я не ответить на элементарный вопрос: да, допустим, европейское происхождение русской государственность, вопреки западному консенсусу и отечественным неоевразийцам, доказано но нам-то сегодня, полтысячи лет спустя, что с того? Об этом и поговорим в следующих главах.

Глава десятая. В чем неправ Петр Струве?

«Если европейской традиции, или тенденции, не было, если история страны – история «тысячелетнего рабства» или унаследованного от монголов и ставшего русским генетическим кодом «ордынства», то в отечественном прошлом нам с вами опереться не на что. Тогда наше историческое сознание обречено быть исключительно негативистским. А это значит, что тогда у нас нет в стране своего прошлого, а, следовательно, нет и будущего» .

                                                                                                                      И.М. Клямкин. 2010 г.

Петр Бернгардович Струве исходил из того же постулата, что и Игорь Моисеевич Клямкин, высказывание которого я вынес в эпиграф этой главы: без свободного. прошлого под вопросом свободное будущее России. Великие культурные державы не начинаются с нуля. Разница лишь хронологическая: Струве был уверен, как принято было в его время, что «европейской сделал Россию Петр», а Клямкин – что Екатерина.

Но поскольку в 1918 году, когда писал он свою знаменитую историческую статью для сборника «Из глубины», настроен был Струве трагически, решил он, что петровская традиция оказалась разрушенной -- задолго до большевистской революции (иначе, мол, не похоронили бы ее окончательно большевики). И назвал дату, когда именно была она разрушена – 25 февраля 1730 года.

В этот день Анна Иоанновна на глазах у потрясенного шляхетства разорвала «Кондиции» Верховного Тайного совета (по сути, Конституцию послепетровской России). Я подробно описал этот эпизод в книге «Тень Грозного царя» (Москва, 1997) и не место его здесь повторять. Скажу лишь, что Струве и прав и неправ (точно так же замечу в скобках, как и Клямкин, который относит начало европейской традиции/тенденции России туда же примерно, куда относит его Пайпс, -- вспомните в этой связи примечательную историю о «Совете взаимодействия» в Вводной главе. Но я о Струве).

Прав он в том, что обычная в России после диктатуры оттепель и впрямь бушевала в стране практически с момента смерти Петра, но между 19 января, когда внезапно умер и Петр II и началось междуцарствие, и 25 февраля 1730-го оттепель эта отчетливо переросла в ситуацию «прорыва», т.е. политической революции. Послепетровское поколение, так же, как столетие спустя декабристы, повернулось против самовластья. «Русские, - доносил в Париж французский резидент Маньян, - опасаются самовластного правления, которое может повторяться до тех пор, пока государи будут неограниченны, и вследствие этого готовы уничтожить самодержавие».

Подтверждая это наблюдение, доносил в Мадрид испанский посол герцог де Лирия: «Русские намерены считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее. Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, о которых еще не согласились: первая – следовать примеру Англии, где король ничего не может делать без парламента; вторая – взять пример с управления Польши, имея выборного монарха; и третья – учредить республику по всей форме, без монархии. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще неизвестно».

На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринадцать проектов Конституции циркулировали в Москве в том роковом месяце. В том-то и была беда этого, по сути, декабристского поколения дворянских конституционалистов, неожиданно для самого себя вышедшего на политическую арену за столетие до декабристов. Не доверяли друг другу, не смогли договориться.

Но не причины их поражения нас здесь, в отличие от Струве, занимают: понятно, что самодержавие не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это почти невероятное явление антисамодержавной элиты в стране, едва очнувшейся от кошмара самовластья. Это ведь все «птенцы гнезда Петрова», участники и продолжатели его «прорыва в Европу», почувствовавшие вдруг, как сказал один из них (читатель, я надеюсь, помнит), что «сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди». Подразумевалось, надо полагать, что коли уж мы теперь европейцы, то и жить нам положено, как в Европе, - без самовластья.

Так или иначе, одно бесспорно: это была яркая манифестация русского европеизма и, к сведению сторонников Пайпса (и Клямкина), куда более радикальная, чем во времена Екатерины, которым они приписывает его начало. Неправ Струве в другом. В том, что, будь даже европеизм привнесен в Россию Петром, как он думал (не говоря уже об Екатерине), все равно получалось у него, что европеизм БЫЛ ПРИВНЕСЕН В НЕЕ ИЗВНЕ из чуждой ей Европы. И нечего было ему возразить против яростной контратаки славянофилов и чуть позже евразийцев, утверждавших, что принципиально ЧУЖД этот поздний европеизм исконной, московитской, а по мнению евразийцев, и вовсе ордынской русской государственности. Другими словами, что европеизм этот, не более, чем чужеродный нарост на ней. И, разрушив петровскую Россию, большевистская революция лишь кроваво отторгла этот двухвековой искуственный нарост, вернув тем самым Россию к ее исконным корням. Во всяком случае, никакого тектонического сдвига, породившего полуазиатское самодержавие, в русской государственности, настаивали они, не произошло – ни при Петре, ни тем более при Екатерине.

Короче, неправ Струве в том, что произвольно вырвал эпизод 25 февраля 1730 года из контекста русской истории. Между тем, копни он глубже (даже в рамках доступных исторической науке его времени) нашел бы он в русской истории задолго до Петра не только вполне европейский проект конституционной монархии (Михаила Салтыкова). Нашел бы он в ней и ЦЕЛУЮ ЭПОХУ, когда, если верить Михаилу Дьяконову, литовские паны массово бежали в Москву и вполне комфортно в ней жили – почти целое столетие. Нашел бы нечто, немедленно обезоруживающее и славянофилов, и евразийцев (и добавлю, будущий консенсус). А именно, что НИКОГДА не был привнесен извне европеизм в русскую государственность, а начиналась она -- как европейская. Иначе говоря, нашел бы Струве роковой тектонический сдвиг, породивший в России полуазиатское самодержавие.

Вот об этой начальной ее европейской эпохе, возвращенной в исторический оборот советскими историками-шестидесятниками, и пришел нам черед поговорить очень подробно. Тем более важно это, что, несмотря на «оттепель» царя Василия в 1606 году и на удивительный проект Салтыкова в 1610, несмотря даже на бесспорное документальное свидетельство Дьяконова, на которые я ссылался, подавляющее большинство современных историков – от неовразийцев до либералов-западников - НЕ ВЕРИТ в само его существование. Не верит, иначе говоря, в существование того, что я называю эпохой ЕС. Причем здесь Струве, спросит читатель? При том, что здесь впервые открывается перед нами возможность окончательно доказать, в чем он был прав и в чем неправ.

ДЕНЬГИ ПРОТИВ БАРЩИНЫ

Начнем, естественно, с судьбы крестьянства, т.е. подавляющего большинства населения страны. В эпоху ЕС жило оно в традиционных волостных общинах, обрабатывая либо черную (государственную), либо частновладельческую (церковную, боярскую, помещичью) землю и платило за это оброк - главным образом натуральный, либо – и это новость! – работая на собственной, крестьянской, то есть, земле. Страна была небогатая, северная (южная граница при Иване III в районе Воронежа, культурные центры – на Севере).

Экономический рывок в первой половине XVI века, создал неслыханные раньше возможности быстрого обогащения за счет результатов земледельческого труда - и почтенная крестьянская "старина" начала необратимо рушиться. Парадокс состоял в том, что рушилась она по совершенно разным, даже противоположным причинам. С одной стороны, в России, как и повсюду в Северо-Восточной Европе, росла феодальная дифференциация. Проще говоря, поскольку тогдашнее государство предпочитало из-за скудости казны расплачиваться с офицерами своей армии именно землей (с сидящими на ней крестьянами, конечно), то рядом с наследственными вотчинами, росли, как грибы после дождя, временные, условные - на срок службы - "поместья".

Как всякие временные владельцы, помещики, естественно, не были заинтересованы в рациональной эксплуатации своей земли - зачем, если через пять-десять лет будет она принадлежать кому-нибудь другому? - ни тем более в судьбе сидевших на ней крестьян. Единственный их интерес состоял в том, чтоб извлечь из крестьянского труда немедленную и, конечно, максимальную - выгоду. Тем более, что хлеб в Европе дорожал и на его продаже можно было заработать приличные деньги. Традиционные, фиксированные, если не в законе, то в обычае, натуральные повинности, помещиков не устраивали. Требовали они поэтому от крестьян обрабатывать барскую запашку, урожай с которой можно было сразу же обратить в деньги. Так и родилась та уродливая форма эксплуатации крестьянского труда, что впоследствии получила название барщины (впрочем, родилась она в XVI веке, с началом т.н. «ВТОРОГО ИЗДАНИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА» во всей Европе к востоку от Рейна).

Поскольку это нововведение ни законом, ни обычаем не регулировалось, барская запашка постоянно росла за счет крестьянских земель. Н.Е. Носов назвал это "процессом поглощения черных волостных земель поместным землевладением". (3). На вторую причину распада традиционной общины обратили. внимание советские историки-шестидесятники. Оказалось, что на протяжении всей эпохи ЕС перевод крестьян с оброка на барщину был лишь, можно сказать, теневой экономической тенденцией. Юрьев день Ивана III стоял на страже крестьянских интересов. И те из помещиков, кто перебарщивал, вполне могли в очередном ноябре остаться вообще без крестьян.

Разумеется, помещики за это Юрьев день ненавидели. Разумеется, мечтали они прикрепить крестьян к земле. Но покуда властвовала в русской деревне «крестьянскаяконституция» Ивана III, даже самые жадные из них вынуждены были с нею считаться. Именно по этой причине в деревне доопричного столетия преобладала историческая соперница барщины - перевод крестьянского оброка на деньги.

И вообще параллельно с феодальной дифференциацией шел в русской деревне противостоящий ей социальный процесс - дифференциация крестьянская. А она по логике вещей и к результату должна была вести противоположному. Не к барщинной, то есть, экспроприации крестьянства и тем более не к его закрепощению, но к образованию мощной прослойки богатой крестьянской предбуржуазии, как называли ее шестидесятники (кулаков на языке товарища Сталина).

О масштабах крестьянской дифференциации в эпоху ЕС впервые узнали мы из «раскопок» советских историков-шестидесятников. (В особенности на Севере, который после новгородской экспедиции Ивана III и конфискации там церковных земель превратились, по словам С.Ф. Платонова, в "крестьянскую страну". Карелия и Поморье стали сплошь крестьянскими. Из отдаленной окраины государства превратился тогда Север в самый оживленный его регион. Можно сказать, что Россия повернулась лицом к Северу. Коммерческое и рабочее население устремилось к северным гаваням. Ожили не только торговые пути, но и целые регионы, связанные с ними.

Тут уместно, наверное, вспомнить, что, как заключил современный немецкий историк В. Кирхнер, после завоевания в 1558 году Нарвы Россия стала практически центром всей балтийской торговли. Корабли из Любека, Стокгольма и Гамбурга, минуя Ригу и Ревель, следовали в Нарвский порт. Это согласуется с многочисленными известиями о том, что в первой половине XVI века экономика России переживала бурный подъем. Как и повсюду в Европе сопровождался он стремительной урбанизацией страны и образованием больших капиталов. Особенно много новых городов возникло на русском Севере: Каргополь, Турчасов, Тотьма, Устюжня, Шестаков, Архангельск, Кола. Не менее поразительна была резкая дифференциация деревни.

Одним из самых замечательных открытий шестидесятников была обнаруженная А.И. Копаневым "Уставная земская грамота трех волостей Двинского уезда 25 февраля 1552 года". Вот его заключение: "Активная мобилизация крестьянских земель, явствующая из Двинских документов, привела к гигантской концентрации земель в руках некоторых крестьян и к обезземеливанию других". И не о каких-то клочках земли, достававшихся богатым крестьянам, шла здесь речь, они покупали целые деревни.

И самое неожиданное: двинские документы свидетельствуют, по словам Копанева, что "деревни или части деревень стали объектом купли-продажи без каких бы то ни было ограничений". Переходила земля из рук в руки "навсегда", т.е. "как частная собственность, как аллодиум, утративший все следы феодального держания".

Вот вам еще один парадокс: в самый разгар феодальной дифференциации полным ходом, шла, оказывается, в русской деревне бурная дефеодализация. В России появились крестьяне-собственники более могущественные и богатые, чем помещики. И принадлежали им как аллодиум, т.е. как неотчуждаемая собственность, не только пашни, огороды, сенокосы, звериные уловы и скотные дворы. Еще важнее было то, что принадлежали им рыбные и пушные промыслы, ремесленные мастерские и солеварни, порою, как в случае Строгановых, с тысячами вольнонаемных рабочих. Это и назвал я во второй главе независимой крестьянской собственностью.

Другое дело, что оба социальных процесса, одновременно протекавших в русской деревне в эпоху ЕС - и феодальная дифференциация и крестьянская дефеодализация, -- оказались одинаково разрушительными для традиционной общины. Она распадалась. В одном случае под давлением барщины, в другом - денег. Ибо там, где есть "лутчие люди", обязательно должны быть и "худшие". Русские акты того времени пестрят упоминаниями о "бобылях", "детенышах", "казаках", "изорниках" - все эти названия относятся к обезземеленной сельской бедноте, зарабатывавшей теперь свой хлеб как наемная рабочая сила. И это важнейшее доказательство, что процесс расслоения крестьянства, обнаруженный шестидесятниками, был действительно массовым.

И тем не менее разница между результатами обоих процессов одинаково разрушительных для традиционной общины, была огромной. Великолепно описал её тот же Носов. Да, говорит он, крестьянская дифференциация приводит к тому, что «старая волость полностью утрачивает черты сельской общины как коллегиального "верховного" собственника волостных земель и угодий и становится просто административно-тяглой территориальной единицей». Но зато превращается она теперь в "черный волостной мир, объединяющий крестьян-аллодистов, защищающий их от феодалов-землевладельцев, а главное, представляющий их общие интересы перед лицом государства".

Прямо противоположные последствия имел распад общины в результате экспроприации ее земель помещиками. Она "подрывала устои волостного крестьянского мира, лишала волостных богатеев их основной опоры, а следовательно, закрывала пути для обуржуазивания крестьянства в целом, что и произошло в центральных районах Северо-Восточной Руси в XVI веке, во время и после опричнины Ивана Грозного, когда процесс поглощения черных волостных земель поместным землевладением достиг здесь своего апогея". Короче, единственной альтернативой обуржуазиванию деревни оказалась, как и в советские времена, барщина, несущая с собою крепостничество и в конечном счете рабство.

Читателю в России, еще не забывшему споры 1920-х о том быть или не быть НЭПу, нет нужды объяснять, с кем на самом деле спорили здесь шестидесятники, писавшие об эпохе ЕС. Аналогия ведь и впрямь жуткая. ИСТОРИЯ ПОВТОРЯЛАСЬ БУКВАЛЬНО НА НАШИХ ГЛАЗАХ. Опричнина была равносильна ликвидации НЭПа. Так же, как сталинская коллективизация, она покончила с крестьянской свободой. И собственностью. Да, покончила она и с независимостью боярской Думы, но это было лишь последствием гибели крестьянской свободы, как, если хотите, разгром «правой оппозиции» в ЦК ВКПб был последствием коллективизации. Как писал шестидесятник С.М.Каштанов, «опричнина была, конечно, в большей степени АНТИКРЕСТЬЯНСКОЙ, чем антибоярской политикой». Вот так и произошел настоящий тектонический сдвиг в истории русской государственности.

Конкретная плоть событий отличалась, конечно. В XVI веке суть спора, которому предстояло решить судьбу России, сводилась, как мы видели, к простому вопросу: кому достанется земля распадающихся общин -- помещикам-барщинникам или "лутчим людям" русского крестьянства, объединенным в новую аллодиальную общину. Но в перспективе спор этот не отличался от того, что расколол большевистскую партию в конце 1920-х. И в XVI и в XX веке шел спор об одном и том же, о том станет ли русское крестьянство сильным и независимым сословием, как произошло это в североевропейских странах, соседствующих с Россией, или будет порабощено – на столетия. О САМОМ СУЩЕСТВОВАНИИ В РОССИИ СВОБОДНОГО КРЕСТЬЯНСТВА шел этот спор. Потому, надо полагать, и сказал мне известный немецкий политолог Рихард Лоуэнтал, прочитав в рукописи американское издание этой книги, что Сталин - это Иван Грозный плюс немножко электрификации.

РЕФОРМА

А теперь немного о том, как управлялась русская земля до крупнейшей реформы 1550-х прогрессивного правительства Алексея Адашева, пришедшего к власти после народных волнений в конце 1540-х – при поддержке юного перепуганного царя. Управлялась она просто, чтоб не сказать примитивно: в уезды (области) направлялись временные наместники (в просторечии «кормленщики»). Присылались они из Москвы, чтобы обеспечивать порядок, судить и собирать налоги при помощи своей частной администрации. холопов, которых возили с собою из уезда в уезд. Свой «корм» добывали они сами (облагая население специальным административным налогом). Правительство им ничего не платило.

Знатнейшие семьи жестоко конкурировали между собою за «кормления». Что понятно: попав в богатый уезд наместник мог сделать состояние за год. Не столько за счет лимитированных сверху «кормов», сколько за счет злоупотребления властью. Гражданские дела в уезде выигрывал, естественно, тот, кто давал ему большую мзду. Самые бессовестные вели себя и вовсе непристойно. Подбрасывали, например, труп во двор крестьянина побогаче и разоряли его судебными издержками. Несколько сфабрикованных дел давали больше дохода, чем весь «корм».

Само собой крестьяне не молчали. Едва наместники «съезжали с кормления» сопровождали их в Москву тучи жалобщиков. Московские суды были завалены исками. Еще во времена Ивана III правительство старалось как-то обуздать «кормленщиков». Статья 12 Судебника 1497 года требовала обязательного участия в суде «добрых черных крестьян-целовальников», т.е. понятых, целовавших крест для исполнения административных обязанностей

.Но помогало это, видимо, мало. Во всяком случае, если верить летописи, «многие грады и волости пусты учинили наместники. Из многих лет презрев страх Божий и государские уставы и много злокозненных дел на них учинили. Не быша им пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители».

Имея в виду, что большие лендлорды, церковь и бояре, налогов не платили, помещики тем более, а другую половину страны «пусты учинили» кормленщики, получался удивительный парадокс: Москва переживала экономический подъем, люди богатели, а казна нищала. Все соглашались: что-то нужно было с этим делать. Но что?

Возможностей было две. Первая напрашивалась сама собой. Можно было заменить любительскую администрацию кормленщиков постоянным воеводским правлением, усилив тем самым «вертикаль власть» (в надежде, что воеводы окажутся менее склонными к стяжанию, чем кормленщики). Вторая возможность сильно разочаровала бы историков всех школ консенсуса. Состояла она в том, чтобы логически развить традицию Ивана III, превратив крестьян-целовальников из присяжных в наместничьих судах в полноправных судей. Более того, в «земские», т.е. выборные правительства, поручив им все управление уездами, включая сбор государственных налогов.

Тут, согласитесь решающий тест на определение природы московской государственности эпохи ЕС, выбор, по сути, между Азией и Европой, между вертикалью власти и выборами на местах. Не может быть сомнения, что самодержавное правительство выбрало бы контроль центра над уездами. Что выбрало правительство Адашева читатель, я думаю, понял – второе: выборы. Уже в Пинежской грамоте от 25 февраля 1552 года царь соглашается на устранение наместника от суда и указывает «избирать из их же волостных крестьян лутчих людей», «излюбленных голов», которым и надлежит «во всех делах земских управы чинить по нашему Судебнику».

А в сентябрьском указе 1556 года «кормления» и вовсе отменяются: царь «наместником своим двинским судити и кормов и всяких доходов имати...не велел. а за наместничи ... доходы велел есми их [крестьян] пооброчити, давати им в нашу казну на Москве диаку нашему Путиле Нечаеву с сохи по 20 рублев да пошлин по два алтына с рубля». В этой формуле, которая, видимо, была стандартной нет, на первый взгляд, ничего особенного. Но лишь до тех пор, пока не сравним мы ее с размерами «корма», который уезд платил до реформы и который составлял 1 рубль 26 денег с сохи! Даже вместе с пошлинами налог был меньше двух рублей.

Речь, выходит, не о том, что правительство даровало уездам самоуправление. Оно ПРОДАВАЛО его им. Причем, за цену в десять (!) раз большую, чем до реформы. Казалось бы, такое драконовское усиление налогового пресса должно было вызвать в уездах если не бунт, то хоть взрыв возмущения. Вызвало вздох облегчения. Люди готовы были платить за избавление от произвола. У Н.Е.Носова более материалистическая интерпретация столь неожиданной реакции населения: «Двинское крестьянство ОТКУПИЛОСЬ от феодального государства, получив за это широкую судебно-административную автономию. Это была дорогая цена. Но что значил «наместничий откуп» для двинских богатеев, когда одни Кологривовы могли при желании взять на откуп весь Двинский уезд? Зато какие это сулило им выгоды в развитии их наконец-то освобожденной от корыстной опеки кормленщиков торговой и промышленной деятельности, а главное не только в эксплуатации всех северных богатств, но и двинской бедноты. И разве это не был шаг (и серьезный шаг в сторону развития на Двине буржуазных отношении»?.

Но не из одних же богатеев состояло, помилуйте, двинское общество. И едва ли можно было ожидать в нем празднования по поводу «развития буржуазных отношений». Скорее уж радовались крестьяне реформе потому, что впервые давала она им возможность «судиться меж собою» и распределять налоги «меж собя... по животам и по промыслам».Вот доказательство в пользу моей интерпретации. Почти столетие спустя, на Земском соборе 1642 года, когда царь Михаил спрашивал, следует ли воевать с турками за Азов, представители Рязани, Тулы, Коломны, Мещеры, Алексина, Серпухова, Калуги и Ярославля, отвечали, что отдавать Азов не след, но прежде, чем воевать, надо бы вспомнить, что «разорены мы, пуще турских и татарских басурманов от неправд и неправедных воеводских судов».

И самое интересное, вспомнили, что «при прежних государях посадские люди судились меж собою. Воевод в городах не было, воеводы посыланы были в украинские (т.е. окраинные) города для бережения от тех же турских, крымских и ногайских татар». Все перепутала бедная народная память: не было такого «при прежних государях», чтобы судились посадские люди «меж собою», было – лишь в краткий миг при одной из реформ эпохи ЕС. Но глубоко, как видим, запало это в благодарную память народа, преобразовавшись в ней в такую мощную легенду, что даже кровавая опричнина ее не заглушила (нас не должно удивлять отсутствие среди жалобщиков крестьянских голосов: в 1640-е крестьяне в России давно уже были «мертвы в законе» и в Земских соборах не участвовали).

Тем не менее, так и хочется сказать: не зря старались реформаторы эпохи ЕС. Если бы только не старались, как мы еще увидим, замолчать их дело историки, и в наши дни помнили бы. Сейчас лишь один пример. Рецензент упрекнул меня... в фальсификации истории. Неправомерно, мол, распространяю я, как, впрочем, и шестидесятники, двинские реформы на всю территорию страны. Правомерно ли, однако, предположить, что все царские грамоты и даже царский указ, обнаруженные в двинских архивах шестидесятниками, изданы были лишь для ОДНОГО, отдельно взятого уезда? Или что представители десятка городов вспоминали в 1642 (!) году о событиях на далекой от них Двине в 1556? Не более ли резонно предположить, что в других местах просто не нашли этих грамот? Но это так, курьез, чтобы читатель не забывал, каково мне порою приходится. Вернемся, однако, к нашему социально- политическому анализу.

ДВЕ КОАЛИЦИИ

Итак, я говорил, что именно открытый шестидесятниками исторический диспут между помещиками и крестьянской предбуржуазией, именно борьба за землю была ядром политической борьбы в России в эпоху ЕС. И уже слышу возражение: обе эти конкурирующие социальные силы были едва заметны на московской политической авансцене, где схватились вовсе не они, а совсем другие конкуренты - боярство и церковь.

На самом деле все три измерения борьбы – социальное, экономическое, идейное - переплелись в тогдашней Москве теснейшим образом. Это, собственно, и составляет основную сложность анализа той эпохи. Кто стоял с кем? Кто представлял кого? Чьи интересы совпадали и чьи расходились? И в чем эти интересы состояли?

Чтоб упростить разматывание этого запутанного клубка, попытаемся сгруппировать персонажей московской исторической драмы по главному признаку: КАКАЯ ВЛАСТЬ БЫЛА ИМ НУЖНА? За что они выступали - за ограничение царской власти или за ее неограниченность, произвол, одним словом самодержавие? Иначе говоря, кто из них стоял за политическую модернизацию страны, а кто – против? Ибо, что есть политическая модернизация? Если отвлечься на минуту от всех ее институциониальных сложностей вроде независимого суда или честных выборов, разве не сводится в конечном счете смысл политической модернизации к ГАРАНТИЯМ ОТ ПРОИЗВОЛА ВЛАСТИ?

Именно поэтому и была, скажем, борьба английских баронов за свою корпоративную независимость, которая привела к рождению в 1215 году Хартии вольностей, в то же время и борьбой за политическую модернизацию страны. Важно здесь для нас одно: тогдашняя русская аристократия, боярство, боролась за свою корпоративную независимость, точно так же, как и английские бароны. И что еще более интересно, в эпоху ЕС добилось оно того же результата, что и его коллеги в Англии. Я имею в виду опять-таки знаменитый пункт 98 Судебника 1550 года, превративший царя, как мы уже упоминали, в «председателя думской коллегии», по выражению знаменитого правоведа проф. В.И.Сергеевича.

Сейчас заметим лишь, что интересы боярства, по определению защищавшего свои наследственные привилегии, а значит и социальные ограничения власти, во всяком случае не противоречили интересам крестьянской предбуржуазии, точно так же по определению защищавшей экономические ограничения власти.

Н.Е. Носов отважился пойти даже дальше. Говоря о боярстве, он утверждает, что "объективно в силу своего экономического положения, как сословия крупных земельных собственников, оно было менее заинтересовано и в массовом захвате черносошных земель, и в государственном закрепощении крестьянства, чем мелкое и среднепоместное дворянство, а следовательно, и менее нуждалось в укреплении военно-бюрократического самодержавного строя».

Несмотря на осторожность этого ответственного высказывания, мы отчетливо видим, как прорисовываются под пером Носова, по крайней мере, контуры потенциальной политической коалиции боярства и "лутчих людей" русского крестьянства. Я склонился бы к еще более осторожной формулировке: защищая свои корпоративные интересы, боярство вместе с тем должно было, пусть невольно, защищать и интересы предбуржуазии.

И еще был один естественный союзник у этой коалиции: реформационное течение в русском православии, известное под именем нестяжательства. Нестяжатели были откровенными противниками произвола власти и, стало быть, так же, как бояре и крестьянская предбуржуазия, стояли за ее ограничение. Вопрос о связях нестяжателей с боярством давно решен в русской историографии положительно. Даже советские историки, воспитанные на ненависти к боярству и усматривавшие поэтому в нестяжательстве реакционную силу, никогда этот вердикт не оспаривали.

Стало быть, по одну сторону исторической баррикады вырисовывается у нас вполне представительный РЕФОРМАТОРСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК, заинтересованный в политической модернизации России: нестяжательство - боярство - предбуржуазия. Каждый из этих акторов по-своему видел пределы, за которые не должна простираться царская власть, но все сходились на том, что такие пределы необходимы. Мы еще увидим, что достаточно будет устранить даже одну из сторон этого гипотетического «треугольника» (в нашем случае нестяжательство), - и сопротивление самодержавному перевороту рассыплется.

А теперь заглянем в лагерь контрреформы, кровно заинтересованный в утверждении на Руси самодержавия. Первое, что бросается здесь в глаза, это, конечно, помещики. Мы уже знаем, что они ненавидели Юрьев день. Ограничения власти им не нужны. Напротив, нуждаются они в произвольной власти, способной порушить не только закон, но и вековой обычай. Никто, кроме самодержавного царя, не в силах был сломить мощь боярства и отменить "крестьянскую конституцию" Ивана III. Но сами по себе parvenu-помещики были куда слабее бояр. Им нужен был сильный союзник. И он, на несчастье России, нашелся.

Роль церкви в назревающей схватке была яснее всего. У нее не было врага страшнее Реформации. Просто немыслимо было разрушить «странный либерализм Москвы», по выражению известного историка церкви А.В. Карташева, без власти самодержавной, неограниченной. Только при этом условии могли надеяться церковники натравить помещиков на крестьянские и боярские земли, вместо собственных. Третью, наконец, грань контрреформистского треугольника представляли «стяжатели», иосифляне, сильное идейное течение, посвятившее себя защите монастырских земель.

Эта альтернативная коалиция, заинтересованная в неограниченной царской власти и, следовательно, в самодержавной революции, сложилась задолго до рождения Ивана Грозного. На самом деле добилась она серьезных успехов еще при его отце, великом князе Василии. Просто Василий был личностью слишком ординарной. Он оказался неспособен ни на продолжение реформаторских планов Ивана III, ни на их разрушение. В результате коалиция реформаторов, пришедшая к власти на волне народного возмущения в годы отрочества Ивана IV, снова поставила под сомнение все успехи церковников в предшествующее царствование. Естественно, они должны были удесятерить свои усилия. И на этот раз, как мы увидим, увы, преуспели.

Для меня решающая связь горестной судьбы русского крестьянства с успехом иосифлян, предотвративших при Грозном секуляризацию церковных земель, очевидна. Но чтобы убедить читателя, остановлюсь на этой теме, которую почему-то оставили в последние годы без внимания отечественные историки, подробнее.

ОШИБКА ВАЛЛЕРСТАЙНА

История, в отличие от бокса, редко решает спор противоборствующих идейных тенденций чистой победой, нокаутом. Она склонна к компромиссам. Обычно присуждает она победу, так сказать, по очкам - и то после долгого кружного пути, когда зачинатели борьбы давно уже покинули историческую сцену.

После блестящей эпохи европейского Возрождения, когда могло казаться, что вся ткань общественной жизни стремительно рационализируется и дело идет к отделению церкви от государства, пришло время в высшей степени иррациональных религиозных войн эпохи Контрреформации. И все лишь затем, чтоб много поколений спустя церковь действительно была отделена от государства.

Аналогия подходит и к той вековой борьбе между барщиной и денежной рентой, о которой у нас речь. В первой половине XVI века могло казаться, что рента побеждает, и Европа на пороге перемен эпохальных. Потом, однако, прокатилась по континенту мощная волна реакции и, вопреки ожиданиям, победительницей оказалась барщина (во всяком случае, на востоке Европы). И все лишь затем, чтоб столетия спустя история присудила-таки окончательную победу денежной ренте.

Есть масса объяснений, почему в результате этих капризов истории Восточная Европа оказалась в XVII веке в тисках "второго издания крепостного права". Самое популярное из них предложил известный уже нам современный историк Иммануил Валлерстайн в книге The Modern World System. Согласно ему, рождение капитализма в Западной Европе оказалось фатальным для Восточной. За превращение Запада во "всемирную фабрику" Восток заплатил превращением в "европейскую кладовую". Это "всемирное разделение труда" и привело повсюду в Восточной Европе и ,в частности в России, к закрепощению крестьянства, на столетия изуродововшего попутно судьбу страны.

Универсальность этого объяснения поначалу очаровывает. Но лишь до тех пор, покуда не присмотримся мы к деталям колоссальной картины, нарисованной Валлерстайном. А присмотревшись, обнаруживаем, что на самом деле была она куда более сложной. Оказывается, в частности, что в североевропейских странах, сумевших в XVI веке провести церковную Реформацию, т.е. утолить земельный голод помещиков за счет монастырских земель, крепостничество так и осталось явлением периферийным, т.е. не вышло за пределы бывших церковных имений, конфискованных государством.

На черных землях, как и на тех, что принадлежали вотчинной аристократии, процесс дефеодализации, начавшийся в XV веке, продолжался в этих странах как ни в чем не бывало. Естественно поэтому, что в свободных от крепостного права секторах народного хозяйства кокон предбуржуазии смог уже в XVIII веке превратиться в бабочку, расправить крылья и полететь. Короче говоря, тотальным крепостничество стало в Восточной Европе лишь там, где Реформация потерпела поражение, т.е. в странах католических. И в России.

Ошибка Валлерстайна таким образом в том, что он смешал в одну кучу две совершенно разные модели того, как отозвалось на Востоке Европы рождение капитализма на Западе (назовем их условно польской и шведской). Выходит, что не одни лишь анонимные экономические силы, которыми оперирует Валлерстайн, но и вполне конкретные национальные элиты несли ответственность за распространение в своих странах крепостного рабства.

Ведь разница между этими моделями поведения национальных элит бросается в глаза. Достаточно одного взгляда на историю, допустим, Дании или Швеции, тоже северных и тоже культурно отсталых стран, судьба которых, как и судьба России, решалась в историческом споре между барщиной и денежной рентой. Обеим, как и России, пришлось отведать и вкус феодальной реакции и произвол тиранов a la Грозный (иные из их королей во всяком случае были несомненными параноиками). В обеих складывалась грозная церковно-помещичья коалиция, чреватая тектоническим сдвигом. С большой степенью вероятности можно сказать, что и Дания, и Швеция побывали на самом краю той самодержавной пропасти, в которую провалилась Россия. Но не упали. Почему?

РЕФОРМАЦИЯ

Причин, наверное, немало. Но решающей выглядит все-таки секуляризация церковных земель, благодаря которой этим странам удалось, в отличие от России, сохранить и независимость своей аристократии, и будущее крестьянской предбуржуазии. Раздав помещикам конфискованные у монастырей земли, они насмерть поссорили их с церковниками, навсегда разрушив их коалицию и предотвратив тем самым роковой тектонический сдвиг.

Когда в 1536 г. король датский Христиан III арестовал епископов и отнял у монастырей их земли, утроив тем самым королевский домен, для помещиков наступил золотой век. Но затронула барщина в Дании лишь один этот сектор национальной экономики. Крепостное право не распространилось, как поветрие, по всей стране и никогда не стало государственной политикой. Даже во второй половине XVII века, когда русское - и польское - крестьянство было уже безнадежно закрепощено, барщину в Дании несло лишь 20 % крестьян, а продажа их без земли вообще не получила распространения.

Шведский пример еще нагляднее. После секуляризации церковных земель в руках помещиков сосредоточилась половина всех пахотных площадей страны. Возник даже страх "лифляндского рабства", т.е. тотального закрепощения крестьян. Но страхом он и остался.

Сравним это с опытом католической Польши, где то же самое "лифляндское рабство" как раз и стало тотальным, - и разница станет очевидной. Католическая модель реакции Восточной Европы на рождение капитализма резко отличалась от протестантской.

Выходит, русское крестьянство тоже не было, вопреки Валлерстайну, обречено на тотальное закрепощение. И не была русская аристократия обречена на опричный разгром и вековое унижение. И не было самодержавие судьбою России. ОНО СТАЛО ЕЮ. Стало потому, что самые её могущественные политические элиты, и в первую очередь иосифлянская церковь, предпочли именно католическую модель реакции на рождение капитализма. Как, однако, оказалась православная Россия в одной компании с католиками?

В ЧУЖОЙ КОМПАНИИ

В конце концов, не было у русской церкви более заклятого врага, нежели католичество, "латинство». Даже в ХХ веке продолжали эту традицию ненависти современные иосифляне-евразийцы. Вот что писал уже в 1922 г. их главный идеолог Петр Савицкий: "Обращающиеся в латинство... подвержены гибели духовной; идут от Истины полной к извращению Истины, от Церкви Христовой к сообществу, предавшему начала церковные в жертву человеческой гордыне". И подчеркивая свое отвращение, обрушивает он на католичество самое страшное в его устах проклятие: "Следует понимать, что в некотором смысле большевизм и латинство... суть соратники и союзники". Читатель легко может представить себе, что говорили о латинстве предшественники Савицкого в XV веке. Для них оно было в буквальном смысле "соратником и союзником" самого Сатаны – анафема, ересь, исчадие ада. И тем не менее...

И тем не менее, едва оказались на кону частно-хозяйственные интересы церкви, едва стала она перед выбором между земным богатством (или, если хотите, "человеческой гордыней", говоря языком Савицкого), без колебаний выбрала она именно "гордыню". Более того, как мы сейчас увидим, дралась она за свои богатства до последнего патрона, с ничуть не меньшей яростью, чем "латинские" контрреформаторы в Европе. Согласитесь, что тут странная неувязка, представляющая, естественно, некоторые неудобства для современных ее апологетов.

Например, в ТОМЕ VIII главной заслугой православной церкви перед страной провозглашена «борьба с католической агрессией Запада». И ни слова о том, что иосифлянская церковь заняла откровенно католическую позицию в отношении отечественной Реформации, всеми силами сопротивляясь родному государству. О том, что она не только ПРОТИВОПОСТАВИЛА собственное материальное процветание духовному служению и благополучию страны, но и, нисколько не скрываясь, подражала «латинам».

Тому есть документальное подтверждение. Новгородский архиепископ Геннадий, главный в своё время борец с ересью (и с нестяжательством), писал в Москву митрополиту Зосиме: «Сказывал ми посол цесарев про Шпанского короля, как он свою очистил землю, и аз с тех речей список к тебе послал. И ты бы, господине, великому князю о том пристойно говорил, не токмо ради спасения его, но и чести для государя великого князя».

Почему следовало убеждать великого князя подражать страшному примеру «Шпанского короля» (речь о Фердинанде II Католике, известном массовыми казнями инаковерующих) и в чем состояла связь между еретиками и нестяжателями, подробно объяснил уже известный нам А.В. Карташев. Предварим его объяснение лишь одним замечанием: министр иностранных дел Ивана III, великий дьяк Федор Курицын объявлен был церковниками «начальником еретиков» и именно его растлевающим влиянием, а вовсе не вполне земным и очевидным стремлением ликвидировать в России церковное «государство в государстве», и по сию пору объясняют историки русской церкви реформационную политику великого князя.

Так вот, Карташев пишет: «Странный либерализм Москвы проистекал от ’диктатуры сердца’ Ф. Курицына. Чарами его секретного салона увлекался сам великий князь и его невестка, вдова рано умершего его старшего сына Елена Стефановна. Лукавым прикрытием их свободомыслию служила идеалистическая проповедь свободной религиозной совести целой аскетической школы так называемых заволжских старцев [нестяжателей]. Геннадий призывал к беспощадному истреблению еретиков».

Но представление об этой неожиданной католической ярости православной церкви – лишь один из неожиданных выводов, которые принес нам анализ несостоявшей православной Реформации. На примере тех же протестантских Дании, Норвегии, Шотландии, Англии, Швеции или Исландии видим мы, что именно благодаря секуляризации церковных земель найден был в них компромисс между элитами и институтами общества, позволивший им предотвратить воцарение самодержавного произвола.

Но именно этого компромисса между элитами как раз и старались не допустить в России иосифляне. Они настаивали не только на «беспощадном истреблении» еретиков, но и на том, чтобы заставить замолчать нестяжателей, чья проповедь СВОБОДНОЙ РЕЛИГИОЗНОЙ СОВЕСТИ, оказывается служила, как слышали мы только что от Карташева, «лукавым прикрытием... странного либерализма Москвы» Ивана III. И вообще весь смысл иосифлянской доктрины сводился, как уточняет другой современный историк-богослов А.Л. Дворкин, к тому, что «главная задача православного царя состояла в защите церкви».

Не в том, значит, чтобы обеспечить благополучие своего народа на этом и на том свете состояла задача православного царя, а в том, чтобы защитить от еретиков и нестяжателей церковь Другими словами, ее земные (в обоих смыслах этого слова) богатства. Ничему ведь больше, кроме этих богатств, не угрожали нестяжатели, такие же православные люди, как и церковники, и вообще «странный либерализм» великого князя . От чего же еще требовалось защищать церковь? Разве что от свободной религиозной совести?

Известно, между тем, что сам лидер иосифлян преподобный Иосиф (везет же России на Иосифов), игумен Волокололамского монастыря, вполне открыто учил, что православный царь уклоняющийся от своей «главной задачи» (мы уже знаем, в чем она состоит), и не царь вовсе, а «неправедный властитель, слуга диавола и тиран», по каковой причине подданные свободны от послушания ему. Тот же, заметьте, прием -- угроза отлучения от церкви – которым пользовались римские папы против непокорных императоров. Больше того, содержался этот призыв к восстанию против царя, объявленного тираном, вовсе не в самиздате, тайно передававшимся из рук в руки, но в широко известном сочинении преподобного Иосифа «Просветитель» (полное название «Просветитель или обличение ереси жидовствующих»). И читатели прекрасно понимали, кто имелся в нем в виду под «тираном».

Здесь перед нами ответ сразу на несколько вопросов, касающихся «странного либерализма Москвы» Ивана III. Во-первых, мы теперь знаем, на какой идейной основе складывалась в России та церковно-помещичья коалиция, которая сделала возможной опричнину Грозного. Во-вторых, отчетливо видим мы, на какой риск шел великий князь, поддерживая нестяжателей и покушаясь на церковные земли. В-третьих, имея в виду, что ни один волос не упал с головы мятежного монаха, не оставляет все это сомнений в главном, чем Иван III отличался от своего кровожадного внука. В том, что инакомыслящих при нем не убивали. И Иосиф Волоцкий хорошо это знал.

Совсем другая история, другая, если хотите, страна началась при Грозном. Нет, уподобляться северным соседям и отнимать у церковников имения он, в отличие от деда, не собирался (хотя и шантажировал их не раз). Но и возражений их, тоже в отличие от деда, не терпел. И за них убивал. И то, что должно было в такой ситуации случится, случилось.

Смиренный митрополит Филипп, доведенный до крайнего предела, дальше которого терпеть нельзя было, осмелился высказать царю Ивану «печалование» о русской земле. И когда тот подошел к нему в Успенском соборе в шутовском опричном платье, бросил ему в лицо горькие слова «Не узнаю царя в такой одежде, не узнаю его и в делах царства. Мы здесь приносим бескровную жертву, а за алтарем льется кровь неповинная». Царь приказал низложить его. А потом приказал церковникам судить их собственного главу – всем Священным Собором. И осудил Филиппа Собор. Единогласно. Времена Иосифа Волоцкого (и Ивана III) миновали. И, чтобы ни у кого не осталось в этом сомнений, приказал царь митрополита задушить.

Для скептиков, которые все еще думают, как неоевразийцы, что разгорелся весь сыр-бор (опричный террор, истребление крестьянской собственности, разгром боярской Думы) просто из-за патологии в характере Ивана Грозного, а все прочее, как говорил Пастернак, литература, для них приведу в следующей главе дололнительные свидетельства. Здесь лишь одна пикантная деталь.

Мы уже знаем, что у ранних евразийцев были – и есть -- сильные попутчики на Западе (целый историографический консенсус). Новость в том, что сравнительно недавно появилась знаменитая попутчица и у их современных наследников неоевразийцев. Я имею в виду новую биографию царя, которая так и называется «Иван Грозный» и принадлежит перу Изабел де Мадариага. Расхвалена была до небес. Вот образец из London Evening Standard : «Эта блестящая книга представляет великолепное достижение высокой (magisterial) науки... превосходная характеристика дегенаративного монстра, который был в то же время и трагической жертвой собственной власти» Психологическая драма, короче, «шекспировских пропорций».

Предпоследним в русской историографии, кто изобразил царя Ивана в духе психологической драмы был Н.М. Карамзин. Это он рассказывал читателям, как «по какому-то адскому вдохновению возлюбил Иоанн IV кровь, лил оную без вины и сек головы людей славнейших добродетелями». И о том рассказывал, что «характер Иоанна, героя добродетели в юности и неистового кровопийцы в летах мужества и старости – для ума загадка». Последним, кто изобразил его в качестве трагического героя был К. Д. Кавелин. Лет 150 назад.

И вот Мадариага, шествуя по их стопам и не желая ничего знать ни о «втором издании крепостного права», ни об опыте скандинавских монархов, сумевших предотвратить в своих странах и разгром аристократии, и тотальное закрепощение крестьянства, свела все это к истории о том, что царь оказался «дегенеративным монстром» Но разве проблема наша в том, что был такой царь на московском престоле, словно бы мы этом не знали? Настоящая загадка Грозного в том, почему именно он оставил по себе страшное долгоиграющее наследие, от которого великая страна и по сей день не может избавиться. Или, как точно сформулировал современный историк Борис Флоря, почему «происшедшие в правление Грозного перемены определили на долгие времена и характер русской государственности и характер русского общества». И как тут обойтись без анализа победы иосифлян в борьбе против православной Реформации, без представления о церковно-помещичьей коалиции, сделавшей возможной истребление крестьянской собственности?

И не то, чтобы де Мадариага обо всем этом не знала. Хотя бы потому, что в индексе ее книги есть все, с кем я здесь спорю и соглашаюсь, а на американское издание первого тома моей трилогии она даже рецензию писала (32). И, следовательно, о существовании проблем, связанных с фигурой Ивана Грозного, проблем, о которых спорили русские историки на протяжении столетий (Иваниана, т.е. рассказ об этом затянувшемся споре, занимает сотни страниц в первом томе трилогии) известно ей все. А де Мадариага их не только игнорирует, хуже того, уверена, что все они ВЫДУМАНЫ русскими историками – из-за ... «комплекса исторической неполноценности».

Я не преувеличиваю. Вот пожалуйста: «Очень возможно, что они [русские историки] говорят об этом по причине комплекса исторической неполноценности, поскольку видят, как запоздала Россия в развитии политических (и социальных) институтов, способных выражать интересы и нужды народа» (33). Что ж, дама храбрая. И впрямь нужен порядочный запас бесстрашия (и бестактности), чтобы зачислить все жаркие споры, в которых «поэты, как Майков, становились историками, а историки, как Костомаров, беллетристами» (34) по ведомству психиатрии.

Не знаю, как ответят на это другие, я отвечу откровенностью на откровенность: для серьезного историка «Иван Грозный» де Мадариаги архаика, не более, чем справочник дел и событий жизни царя. Подновленный, конечно, после Карамзина, но коцептуально не продвинувшийся ни на шаг дальше Кавелина. Другими словами, справочник, который в принципе мог быть составлен еще до Ключевского.

Что ж, остается лишь поздравить А.Н.Сахарова и Н.Н.Борисова с такой отчаянной попутчицей..

В заключение скажу, что, конечно же, не предотвратила Реформация в Северной Европе ни контрнаступления средневековья, ни тирании монархов. Но она создала условия, при которых закрепощение крестьян не стало тотальным и тирания одного параноика не превратилась в вековое самодержавие. Какие угодно безумцы могли появляться там на престолах, но учинить что-либо подобное опричнине, ОТЛУЧИВ СТРАНУ ОТ ЕВРОПЫ, оказалось им не по зубам.

Источник: https://snob.ru/profile/11778/blog/167729

Заметки

[

←1

]

Александр Львович Янов (1930) — советский и американский историк, политолог и публицист. Доктор исторических наук, профессор. Эмигрировал в США, где с 1975 года преподавал русскую историю и политические науки в Техасском университете, Калифорнийском университете, Мичиганском университете, а также Городском университете Нью-Йорка. Опубликовал около 900 статей и эссе в советской, американской, английской, канадской, итальянской, российской, израильской, польской, японской и украинской прессе, а также около 20 книг в пяти странах на четырёх языках.