Мы и наши возлюбленные [Анатолий Сергеевич Макаров] (fb2) читать онлайн

- Мы и наши возлюбленные 2.32 Мб, 501с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Анатолий Сергеевич Макаров

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мы и наши возлюбленные

МЫ И НАШИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ Повесть

Я люблю возвращаться в Москву. Где бы ни носило меня, в каких благословенных или заповедных краях, как бы удачно ни сложилась командировка с ее бесшабашным и безответственным гостиничным бытом, с дружбой, внезапной, как любовь, и с любовью, похожей на откровенную дружбу, в момент прощальных поцелуев я уже прикидываю вполне хладнокровно, как увлекательно будет обо всем этом вспоминать и рассказывать, и чувствами своими, даже физическими ощущениями стремлюсь домой. Почему-то всегда кажется, что в Москве за время моего отсутствия случилось множество событий, связанных со мною непостижимым образом, так что возвращение мое окажется как бы их закономерным волнующим итогом. Можно сказать — разрешением. Где-нибудь в барнаульском или новосибирском аэропорту я подымаюсь в нутро турбореактивного самолета, в котором давно уже различаю вовсе не чудесные, не звездные, а, напротив, вполне домашние черты, почти как в соседской подлатанной «Победе», не дожидаясь приглашения, застегиваю машинально ремни — бравада бывалого авиапассажира давно пройденный мною этап, — сую за щеку приторный взлетный леденец, облепленный кусочками обертки, и со смирением фаталиста закрываю глаза. Странное дело — в уютных купе ночных поездов, под канонический перестук колес, меня изводит бессонница, а в самолете, перетянутый поперек живота брезентовым ремнем, зажатый меж вспотевшими соседями в кислых полушубках и бобриковых пальто, с затекшими ногами и онемевшей шеей, я прекрасно сплю и под обиженный плач непременного младенца, и под гул турбин. В момент сладостного первого посоловения, как и в момент брезжущих сполохов сознания, представляю себе всякий раз, что нахожусь в автобусе. У которого поразительно мягкий, плавный, поистине заоблачный ход.

Потом, когда в Домодедове или Быкове я усаживаюсь в самолетное кресло громоздкого автобуса, легкий озноб пережитого волнения не покидает меня. Я уже не сплю, даже ночью, я пялю глаза на проплывающую за окнами Москву, с тайным патриотическим удовлетворением замечаю перемены — новые кварталы, отдельные дома, попадающие отчасти под категорию небоскребов, и мерцающие кресты отреставрированных церквей. На Садовом кольце, возле ампирных Провиантских складов, я ловлю такси и направляюсь к себе на Юго-Запад все в том же состоянии благодушной элегичности, отмечая встречные переулки, словно вехи собственной биографии, — можно подумать, что командировка моя длилась не две недели, а по крайней мере год.

Это блаженство возвращения, приятная горьковатая нервность длится еще некоторое время, до тех пор, пока я не выхожу из ванной. В махровом халате, насмешливо оценив собственные потуги на джентльменский образ жизни, я усаживаюсь в крутящееся немецкое кресло и с холодной очевидностью понимаю, что ничего не произошло. Мое возвращение осталось незамеченным. Точно так же, как и мое отсутствие. Я мог и впрямь пропасть на целый год, это никого бы не обеспокоило, разве что бдительное руководство нашего кооператива. Молчит мой телефон. Я смотрю на него завораживающим взглядом укротителя, но он молчит. Лет пятнадцать назад, когда я жил в коммуналке, заселенной с неумолимым рационализмом, так, чтобы не пропадал втуне ни один метр полезной площади, целый день трезвонил висевший на стене довоенный эриксоновский аппарат, и каждый второй звонок был мне.

А теперь я живу в отдельной однокомнатной квартире, о которой грезят столько холостых мужчин и одиноких женщин, на письменном моем столе стоит лично мне принадлежащий, ни с кем не спаренный телефон, добытый хотя и честным путем, однако с помощью многих интриг, неопределенных намеков и посулов, — стоит и безмолвствует. Иногда, после редакционной суматохи, это бывает даже приятно: меня никто и ничто не отвлекает, и я могу спокойно сесть за стол, сознание ненарушаемости творческого покоя льстит мне и вдохновляет, однако наступление субботнего вечера понуждает меня время от времени бросать на телефон взгляды, исполненные неясной надежды, которая заставляет меня краснеть. В одиночестве, даже никому не заметном, есть что-то неловкое и стыдное.

Вот чувство, которое неизменно вытесняет собою в последнее время радость возвращения. Как это случилось, как распался круг моих друзей, столь тесный когда-то, откуда взялась вокруг меня эта глухая и безмолвная, как туман на море, неизвестность? Никогда в жизни я не знал такого количества людей, как теперь, число знакомств растет с каждым днем, я могу пройти по центральным улицам, раскланиваясь, словно конферансье, направо и налево, одиночество от этого лишь обостряется. Знакомые — это вымороченные персонажи, они заполняют записную книжку, а не душевную пустоту. Что из того, в самом деле, что память хранит сотни лиц, имен, фамилий, характерных примет, подходящих тем для ничего не значащей болтовни, острот, последних анекдотов, сведений деликатного свойства, — я приехал, я прилетел бог знает откуда, я целый месяц мотался по дорогам Сибири и Алтая, и никто не ждал того момента, когда я вновь появлюсь в Москве, никто не позвонит мне просто так, спросить, как дела. Только и всего — как дела?

Я подхожу к окну. Сеет дождь, последние листья облепили аспидный асфальт. Вчера я был еще в Алма-Ате, тополя, царственные, как колонны, не уронили там ни одного листа, а в город внезапно налетел снег, утром он таял на солнце, неутомимо, по-летнему, били фонтаны на площади, сквозь сахарные шапки все настойчивее просвечивала упругая южная зелень. Над городом неправдоподобно сияла горная гряда. Каждая улица под сенью деревьев казалась триумфальной аллеей.

Все это я записываю на бумаге. Для памяти — я не умею фотографировать, да и не слишком доверяю фотографии как дневнику эмоций. Я составляю как бы эмоциональный реестр, зарисовываю контуры пейзажа, конспектирую ощущения. Впечатления от поездок практически единственное мое богатство, пора уже навести в нем хотя бы подобие порядка. Постепенно это занятие увлекает меня, в такой безыскусной манере писать, в том, что она совершенно не рассчитана на внешнее впечатление, на посторонний глаз, есть замечательная внутренняя свобода. Сама по себе она облегчает душу, дает выход и обидам, и назойливой наблюдательности, а самое главное — на мгновение как бы возвышает меня в собственных глазах. Искушающая мысль о том, что истинное мое призвание все же не газетная суета, не гоньба за чужой славой, а вот эта внутренняя сосредоточенность, тщеславно колет в сердце. Судьба газетчика таит в себе грандиозную иллюзию. Она поглощает человека целиком, с потрохами, с буднями и праздниками, со всем тем, что называется частной жизнью. Она томит ежедневно предвкушением новизны и требует абсолютной отдачи. Вот эта-то полнейшая самоотдача и приносит неизбежно чувство удовлетворения, без компенсации такого рода ни одна самая железная психика не выдержала бы. Время от времени, особенно после молниеносной дальней поездки, после этакого броска на восток или на север, после бессонных вдохновенных ночей, испытываешь приступ самоуважения, естественный, как ломота в мышцах после физической работы. Между тем именно это в высшей степени законное чувство более всего иллюзорно. Ибо вызвано оно затратой душевных сил, искренней и безоглядной, но отнюдь не достижением благородной цели и даже не служением ей. Цель, как правило, бывает сиюминутной, повременной, настолько злободневной, что забывается и теряет всякий смысл уже по прошествии месяца. Истинный журналист смотрит на это сквозь пальцы. Он живет минутой не из какого-либо циничного гедонизма, но соответственно логике своей деятельности. Горе тому, кому преходящая суть всех его забот становится очевидной, вначале иронически очевидной, это еще бы ничего, но затем очевидной мучительно.

В этот момент, прерывая ход моих самокритичных рассуждений, звонит телефон. Меня так и подмывает немедленно схватить трубку, но я выдерживаю достойную паузу, — господи, кого я хочу обмануть, самого себя, — и равнодушно сообщаю:

— Я вас слушаю.

Спрашивают магазин «Варну». Так мне и надо. Предел одиночества, даже когда мне звонят, звонят не мне — просто не туда попадают. Неужели это и есть плата за зыбкое мое благополучие, за эту вот кооперативную квартиру, купленную в том возрасте, когда уже положено быть отцом семейства, построить дом, по крайней мере посадить дерево? Что ты посадил? Что от тебя останется? Заметки в толстых подшивках еженедельника, которые усидчивый студент факультета журналистики, задыхаясь от пыли, выволочет с трудом с самой верхней полки библиотечного стеллажа?

Вновь трещит телефон. Любителю острых болгарских приправ никак не удается правильно набрать номер. Я намереваюсь пренебречь настойчивым звонком, но понимаю вдруг, что безответность будет истолкована неправильно, она лишь вдохновит искателя на дальнейшую назойливость, проще ответить что-нибудь от лица администратора вожделенного магазина. Я снимаю трубку.

Это не ошибка. Это приятная неожиданность. Впрочем, «приятная» — это уж так, к слову пришлось, особого удовольствия от звонка моего одноклассника и сослуживца Миши Фаворова я не испытываю. Хотя и раздражения тоже в самом деле нет, вот странности натуры — только что изнывал от тоски, отчего бы не порадоваться привету старого товарища?

— Как удачно я тебя застал, — доносится издалека Мишин голос, какой-то очень вежливый, предупредительный даже в обращении к приятелю, с которым можно не церемониться. — Я ведь был уверен, что ты еще в командировке. Позвонил на всякий случай, от отчаянного положения.

— Денег у меня на два дня жизни, — цинично признаюсь я. — Сам понимаешь, после такой поездки…

— О чем ты говоришь! — перебивает меня Миша, и задушевность тона убеждает меня, что дело действительно не в деньгах. — Ты один теперь? — спрашивает он. — Ничем сверхважным не занят? — Типичная Мишина формулировка — он сам всегда очень серьезно относится к своим делам, каждый свой день планирует с утра, кому позвонить, куда сходить — все расписано по минутам, оттого и демонстративно внимателен к чужой занятости. — А то прости в случае чего, — продолжает Миша, — я бы не стал тебя беспокоить, но поверь, старик, безвыходное положение. Я здесь с одной своей новой знакомой. — Наконец-то послышалась неотделимая от Мишиного облика двусмысленная, чуть блудливая интонация, впрочем, весьма гармоничная. Этою своею гармонией она и мучила меня в свое время. Миша едва ли не первым в нашем классе познал роковые тайны, во всяком случае, гораздо раньше меня, и любил намекнуть на некоторые обстоятельства вот таким вот пикантно-многозначительным тоном. — Так я, значит, с одной приятельницей, а она требует, чтобы я ее развлекал.

Тут в трубке раздался неясный, но очевидный переполох, вероятно, Мишина дама протестует против такой аттестации, стыдит Мишу, раздувает гневно ноздри, бьет его перчаткой по руке.

— А в общественные места ей идти не хочется, — стараясь перекрыть негодование подруги, заключает Миша. — Ну, так как, старичок?

— Приезжайте, что с вами делать, — соглашаюсь я, не успев еще осмыслить как следует Мишину просьбу. Вернее, свое нынешнее к ней отношение, просьба-то сама по себе более чем знакомая каждому владельцу холостой квартиры.

Странная моя рукопись лежит передо мной на столе — целая папка разрозненных сюжетов, душевных излияний, путевых впечатлений, бессонных записей, полночных этюдов, писем в никуда, — одним словом, некой абстрактной прозы, как принято теперь говорить. В последнее время это зрелище анархической разбросанности тягостно меня укоряет. Ведь, в сущности, ничего более значительного, чем эти заметки, я не написал. Они — основной мой духовный багаж, плод самых искренних и бескорыстных моих усилий, быть может, единственное серьезное оправдание моего существования на земле. Так почему же так расточительно я к ним отношусь, почему для них, как для старого верного друга, у меня всегда недостает времени? И отчего всякий раз, когда я погружаюсь в их непознанную стихию, когда чудесное подобие некой стройности брезжит неясно в моем сознании, сообщая мне импульсы прямо-таки дикарского, детского восторга, непременно наступает черед каких-либо неотложных дел — надо куда-то ехать, писать «в номер» или просто вот так вот принимать гостей?

В квартире кавардак, теперь это бросается в глаза. О настоящей уборке не может быть и речи, надо постараться навести хотя бы видимый марафет — я мечусь по квартире то с веником, то с тряпкой, прячу постель в стенной шкаф, с глаз долой убрав грязные носки, иначе хотя бы один из них наверняка заявит о себе на вощеном паркете в самый торжественный момент, не доделав одного дела, хватаюсь за другое, — ни дать ни взять старый холостяк из вегетарианского американского анекдота.

Боже, как я мечтал об этой отдельной квартире, какие ослепительные надежды вспыхивали в истомленном моем мозгу при одной лишь мысли о своем собственном, отдельном, едином и неделимом жилище, какие понадобились титанические усилия для мобилизации средств, — денег я копить не умею, пришлось занимать, потея от смущения, с сердечным перебоем, с краской стыда, с отвращением к самому себе. Потом, уже во время строительства, мною овладел внезапный эстетический зуд, я листал лихорадочно иностранные глянцевые журналы и каталоги по интерьеру: ампир, барокко, креденс, акажу: пол, затянутый ворсистым штосом, стены, обитые веселым французским ситцем, опаловые ванные, бронзовые краны, — бог ты мой, я уже знал, что денег хватит в лучшем случае на циклевку полов. И чем же все это завершилось, чем увенчалась такая изумительная эрудиция по части изящного быта — японским полуприличным календарем да стеллажом, сколоченным местным плотником из древесностружечной плиты.

По счастью, в гардеробе отыскалась чистая рубашка, так что, во всяком случае, можно будет встретить гостей в не слишком затрапезном виде. Из зеркала глядит на меня чересчур знакомое мне лицо, не больно-то мною любимое, не отвечающее тому типу независимых, чуть иронических мужских лиц, которые мне так нравятся, с сеткой морщин в углах насмешливых, много чего повидавших и потому внимательных глаз. Какая-то неистребимая мечтательная, детская неуверенность видна мне в зеркале, робкая замкнутость с дрожащими от обиды губами и мягким подбородком; впрочем, чего бога гневить, появились и морщины, жестко, хотя и не очень глубоко, залегшие на щеках и бесповоротно избороздившие полысевший лоб. Привычным жестом я совершаю символический камуфляж: смахиваю на лоб будто бы невзначай съехавшую прядь и впервые замечаю в ней отчетливую инистую проседь. Мгновенная грусть уколом отзывается в груди. Я гоню ее прочь, встряхивая при этом головой: подумаешь, признаки осени, тот же Миша, между прочим, поседел чуть ли не с двадцати лет. И это никогда ничуть его не портило. И то сказать — испортить его трудно.

Миша всегда был замечательно хорош собой, не то чтобы приятен, симпатичен или обаятелен, по-настоящему красив; сколько наших ровесниц, теперь уже дам вполне бальзаковского возраста, матерей и примерных жен, вздыхают украдкой при воспоминании о его нордической возделанной красоте — о густых, благородно волнистых волосах над ясным выпуклым лбом, о синих ярких глазах и свежих губах, постоянно полуоткрытых в доброжелательной, заражающей улыбке, обнажающих крупные, чистые, прямо-таки породистые зубы. Мы дружили с Мишей еще в седьмом классе, до слияния нашей школы с женской. В суровой, насмешливой атмосфере нашей гимназии с ее драками и казацкими забавами красота одного из товарищей не являлась сколько-нибудь очевидной ценностью, ее просто-напросто не принимали в расчет, она не давала никаких очевидных преимуществ. И все же уже тогда я смутно о ней догадывался, я предчувствовал в ближайшем будущем совершенно новый оборот событий. Так оно и случилось. Как только нас объединили с девочками, Миша в течение одного месяца затмил многих наших общепризнанных молодцев-силачей и отличников. Ему постоянно писали записки, на переменах возле нашего класса с независимым видом, будто бы невзначай, прохаживались туда-сюда под ручку незнакомые девицы из других, даже старших классов, внезапно стрелявшие глазами в нашу сторону, — Мише даже в голову не приходило остановить свое внимание на ком-нибудь из них, они сами его выбирали, и он время от времени соглашался, принимая с великодушным снисхождением ухаживания то одной, то другой из них, а то и нескольких сразу. Мы все тогда, вероятно, во всяком случае, многие из нас, переживали пору первой любви, опьянялись вновь изданным в те дни Есениным, озадачивая тем самым учителей. Миша тоже увлекался стихами, с выражением декламировал их наизусть — в этом ощущалась с раннего детства сознательно привитая литературная культура, а не то наивное личное восхищение, какое обуревало остальных, полагавших вполне искренне, что наиболее пронзительные строки написаны как раз про их собственные чувства. Мише такие чувства были неведомы, так мне казалось, по крайней мере я никогда не видел его ни отчаявшимся, ни счастливым без меры. Он неохотно, хотя и с улыбкой все того же снисхождения, вовсе не обидного и даже одобряющего, выслушивал мои откровенности и жалобы, — от него самого я не слышал ни разу ни единого лирического вздоха, его суждения о женщинах бывали либо книжно изысканны, что вполне соответствовало общей его воспитанности, либо столь же книжно рискованны — все знание греческой мифологии и литературы Ренессанса Миша охотно использовал для соблазнительных намеков. Так, например, сараюшку, снимаемую в дачном поселке Жаворонки, он именовал «приютом Венеры и Вакха». Радуясь при этом, несомненно, тому смущению, какое охватывало меня в этом приюте, разумеется, в дневные целомудренные часы, посвященные подготовке к экзаменам. Впрочем, он был отзывчивым другом, некоторое время мы были с ним неразлучны, пока я не обнаружил однажды, сперва недоуменно, а потом осознанно, что на окружающих наша дружба производит впечатление, если так можно выразиться, некоего мезальянса, неравносильного тандема, в котором мне отведена роль не достойного партнера, а, так сказать, ведомого, второго номера, подобранного по тому принципу, по которому строится часто женская дружба, — красотка оттеняет себя дурнушкой. Миша был красивее, а потому, на взгляд со стороны, и умнее, и талантливее, и тоньше, и человечески значительнее, а это было вовсе несправедливо. Я не хочу сказать, что являл собою личность более выдающуюся, нежели мой друг, во всяком случае, ни малейшей внутренней ущербности в общении с ним я не испытывал. Наоборот, подсознательно я ловил себя порой на мысли, что знаю невидимый даже внимательному глазу порог Мишиного восприятия, за которым ему уже недоступны многие оттенки чувств и жизненных впечатлений. Я всегда гнал от себя эту мысль как оскорбительную для нашей дружбы. Я и невольных обид своих стеснялся, почитая их за постыдную, зазорную ревность или даже зависть, хуже того — я все ждал того момента, когда мой лучший друг Миша опомнится от своего головокружительного успеха, отринет его шелуху, столь не сопоставимую с откровениями нашей дружбы, он же, напротив, следуя чужому восприятию, стал относиться ко мне покровительственно и устало-насмешливо, словно к надоевшей возлюбленной, которая изводит душу воспоминаниями о восторгах минувшей любви. Тогда-то сама собою, без зримых причин и откровенных конфликтов, треснула наша дружба, вернее, ее лучшая, идеальная форма, рожденная бескорыстием отрочества, его распахнутостью и ощущением всемирности, не выдержав условий зрелой жизни.

Не люблю, когда звонят в дверь. Даже если жду гостей, все равно псевдомелодическое звучание моего звонка поселяет в душе мгновенную тревогу. Миша стоит на пороге в расстегнутом светлом плаще, покрытом дрожащими дождевыми каплями, руки его заняты бутылками коньяка и шампанского, пакетами и коробками, ношу свою он по-детски держит в охапку, на пальце болтается изящный брелок с автомобильными ключами.

— Принимай передачу, — смеется Миша, скаля чудесные свои, неувядаемые зубы, не пожелтевшие ничуть от долгого курения, и в этот момент над правым его плечом возникает юное женское лицо.

Я не успеваю разглядеть его сразу, однако улавливаю — своему правилу мой друг по-прежнему верен. «Ни в коем случае нельзя снижать уровень», — всегда очень серьезно говорит он в таких случаях в ответ на разные фальшивые поздравления и знаки шутливого якобы восхищения, перемешанного с завистью. Чего уж там, я сам вдруг ловлю себя с позором на мгновенном завистливом изумлении: где он их всех находит, своих девушек, на каких улицах, в каких домах?!

— Позволь тебе представить Машу, — уже без улыбки, только слегка играя голосом, произносит Миша. — Между прочим, оч-чень незаурядный человечек. Имей в виду.

— Непременно, — соглашаюсь я.

— А теперь, Машенька, — продолжает Миша все с тою же, вероятно, только мне заметной игрой, — рекомендую вам своего коллегу, сослуживца и, представьте себе, одноклассника. Я знаю, знаю, вашему поколению школьная дружба кажется сентиментализмом, чепухой собачьей, вы и школы-то порядочной не знаете, одних репетиторов… А для нас, гимназистов пятидесятых годов…

Тут Мишино лицо принимает пародийно элегическое выражение. Смешно выходит и к месту. Маша смеется, протягивает мне руку и приседает изящно в таком же юмористическом книксене. Воспитанная девушка. Я помогаю ей снять плащ, вернее, она почти сбрасывает его мне на руки, на мгновение меня обдает душистым, горьковатым теплом ее тела. Маша подходит к зеркалу, обнаружив его местонахождение с первого взгляда, она поправляет русые свои волосы, подкрашивает губы, ничуть не смущаясь обстановкой чужого дома и присутствием незнакомого человека. Мне вдруг кажется, что Маша, как и другие Мишины знакомые нашей юности, в сущности, не замечает меня, считая Мишиной тенью, некоторой не слишком заметной деталью того мира, который имеет смысл лишь постольку, поскольку в нем присутствует Миша. Давно уже не посещала меня эта рабская догадка, я гоню ее, ощущая, как растекается по моему телу позорная цепенящая неуверенность. Чтобы стряхнуть ее с плеч, я напускаю на себя независимо деятельный вид, веду гостей в комнату, ставлю бутылки на низкий столик — терпеть не могу этой псевдоевропейской манеры, этого ублюдочного застолья и все же следую ему почему-то; разбросанная на письменном столе рукопись вдруг вызывает во мне чувство горчайшего укора, и я лицемерным тоном извиняюсь за холостяцкий беспорядок в квартире.

— Да нет, — успокаивает меня Маша, разглядывая мое жилище веселым бесцеремонным взглядом, — у вас очень мило. Только вот шторы надо сменить.

— Спасибо за совет, — киваю я головой, — боюсь, что к другим шторам я сам могу вдруг не подойти. Тоже, знаете, обидно, не дотянуться до уровня собственного интерьера.

— Не лезь в бутылку, — как всегда, вовремя находится Миша, умеющий сгладить неловкость, разрядить мгновенное напряжение, — девушка, между прочим, специалист по интерьеру. Хотя и недипломированный еще. Есть смысл прислушаться.

Я покоряюсь:

— Тогда тем более спасибо. За бесплатную консультацию.

— Пожалуйста, пожалуйста, сколько угодно. — Маша уселась непринужденно в мое заветное крутящееся кресло, она поворачивается слегка то вправо, то влево, демонстрируя невзначай линию ноги, угадываемую интригующе под узенькими джинсами, — внезапно и впрямь убогим и натужным становится мой уют, парижские эстампики на стенах, керамика, модная лет пятнадцать тому назад, безделушки, распиханные там и сям среди книг.

— Как съездил? — из вежливости, но вполне искренне интересуется Миша. — Как Сибирь? Ты ведь там не впервые?

— В четвертый раз, — припоминаю я, — но с прошлыми приездами этот даже сравнить нельзя. Я же от Тюмени до Алма-Аты на «Москвичах» проехал, представляешь? Через Барабинскую степь, через Кулунду и степной Алтай. Я Чуйский тракт из конца в конец прочесал, от Бийска до Кош-Агача и обратно! — Мне ужасно вдруг хочется рассказать о своей командировке, о пробеге по сибирскому бездорожью вместе с испытателями «Москвичей», об этих замечательных ребятах, адских водителях и великих русских умельцах, левшах, мужиках, способных трех генералов прокормить, об ужасающем, доисторическом месиве степных большаков после того, как растает первый снег, о том, как тесный салон «Москвича» сделался мне домом, средой существования, ничего большего человеку, в сущности, и не надо, — в Мишиных глазах я улавливаю внимательное, вежливое безразличие и осекаюсь на полуслове. Миша тоже часто ездит в командировки, быть может, даже чаще меня, — в Ленинград, в Таллинн, в Сочи, без него не обходится ни один кинофестиваль, ни один музыкальный или балетный конкурс, ни одно международное соревнование, он любит всю эту блистательную чепуху, толкотню пресс-конференций, знаменитых людей, их рекламное остроумие и то панибратски-подобострастное отношение, которое существует к ним в репортерской среде, в среде молодых гуттаперчевых львов, увешанных японской благородно мерцающей фотоаппаратурой, а более всего суету пресс-баров, где можно, щурясь от сигаретного сладковатого дыма, тянуть специально припасенное виски с сознанием выполненной тяжкой работы и ответственности своей миссии, с искренним ощущением своей причастности к парадной, элитной, мнимо-значительной стороне бытия. Я не думал бы обо всем этом с такою усталой иронией, если бы сам не прошел через всю эту мельтешню, не радовался бы по-идиотски автографам кинозвезд и мимолетным рукопожатиям знаменитостей — привет, привет, как дела? — если бы не залезал в проблемы и подробности чужой жизни до такой степени, что едва не проморгал своей собственной, в чем и признаюсь ныне в своей рукописи со всею возможной откровенностью.

— А что в конторе? — спрашиваю, чтобы переменить разговор. — У меня примета — стоит мне хоть на неделю смотаться, обязательно что-нибудь произойдет. Какой-нибудь катаклизм.

— Ну, от этого бог миловал, но вообще, — Миша загадочно улыбается, — вообще, старик, близятся перемены… Не спрашивай, откуда информация, у меня фактов-то никаких определенных нет. Просто это в воздухе уже, понимаешь? — Мишин взгляд делается задумчивым и мечтательным. — В атмосфере. Грядут новые возможности, можешь мне поверить. Я всегда это чувствую, у меня интуиция. Вы верите в интуицию, Маша?

— Конечно, — откликается она, уже успевши переворошить всю мою библиотеку, — я вообще субъективная идеалистка. — И говорит, что верит в загробную жизнь, в переселение душ, в приметы, в дурной глаз и в гадания. — Кстати, и сама гадаю — на картах, по руке, на кофейной гуще.

— Видал? — вновь своею победной радушной улыбкой расцветает Миша. — И это при всех прочих достоинствах. Очевидных каждому, кто не слеп. Первый приз, а не девушка!

— Только вот за что? — не удерживаюсь я от вопроса.

— За тактичность, — отвечает Маша и посылает мне многозначительный, упреждающий взгляд. — У вас есть кофе? Хотите, я сварю?

— Ради бога, — соглашаюсь я, и мы все трое идем на кухню. — Так ты, оказывается, тактичный человек, Мишель?

— А как же! Неужели ты раньше не замечал? Это ведь, можно сказать, мое главное качество. Форма вежливости. Я же тебе еще в школе говорил — ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого…

— Теперь помню, — киваю я головой. — Ты тогда потряс меня этим афоризмом. Правда, с тех пор его вывесили во всех кондитерских магазинах, но это не имеет значения. Я был поражен знаешь чем? Именно этим четким расчетом, бухгалтерской формулировкой.

— А вы что, действительно одноклассники? — вступает в разговор Маша. Между делом она занята готовкой, подсыпает соли, сахару, движения ее точны и экономны, она с первого взгляда определяет, где что лежит, так что подсказки даже не требуется. Со стороны, вероятно, может показаться, что она пять лет живет в этой квартире, а не я.

— О чем ты говоришь! — оживляется Миша. — С восьмисотлетия Москвы. С сентября сорок седьмого года. Вас тогда на свете не было, дорогая моя. А мы уже познакомились в первом классе «А», который дал человечеству двух выдающихся журналистов, одного известного футболиста, модного художника, доктора наук…

— И восемь алкашей, — добавляю я, — по самым скромным подсчетам.

— И вы всех помните? — удивляется Маша, увертывая газ. — Такого кофе вы никогда не пили, уверяю вас, где у вас тут чашки?

Я определенно чувствую себя посторонним человеком на собственной кухне, однако не раздражаюсь по этому поводу, а лишь удивляюсь. И раньше бывали, конечно, случаи, когда какая-нибудь гостья изъявляла готовность состряпать завтрак или просто заварить чай, это меня ничуть не умиляло и даже настораживало. Поскольку следующей стадией должны были стать, очевидно, домашние туфли, подаваемые прямо к двери в момент возвращения домой. А сейчас мое удивление сменяется тайной щемящей радостью, я вдруг понимаю, что мне, оказывается, приятно смотреть на Машу, на стройную ее спину, охваченную тонким свитерком цвета увядающей травы, на узкие кисти ее рук, столь неожиданно ловких в обращении с кухонной утварью.

— А я почти никого не помню из своих соучеников, — продолжает Маша, разливая кофе, — то есть помню, конечно, но никогда о них не думаю. Мне на них наплевать, откровенно говоря. Кем они станут, мореплавателями или плотниками, совершенно безразлично. Я и школу-то свою никогда не любила — учителя зануды, то не носи, так не причесывайся…

— Курить не кури, — добавляю я в тон. — В девятом классе, наверное, начали?

— Почему же вы столь низкого о нас мнения? В восьмом. — Миша хохочет. — Старик, мы безнадежно отсталые люди, ты уж не задевай молодое поколение, пойдем лучше выпьем, в этом деле наше преимущество пока еще неоспоримо.

— Мы слишком рано принялись вспоминать, — говорю я, наблюдая, как ловко Миша откупоривает бутылку, с какою благородною сдержанностью разливает коньяк, глядя при этом вовсе не на рюмки, а Маше в глаза, — слишком рано поддались обаянию ностальгии. Переломное поколение — выросли после войны, однако в мире, ею опаленном, и потому воспоминаниями своими мы смыкаемся с теми, кто гораздо старше. Меня в Болгарии одна девушка спросила, не воевал ли я. Понимаете, для двадцатилетних мы уже абстрактно старшее поколение, почти не отличимое от тех, кому за пятьдесят.

— Ну, это ты брось, — Миша юмористически хорохорится, — мы еще только в самый мужской возраст входим. Все еще впереди. Мы еще только начинаем нравиться молоденьким девушкам. А, Маша?

— Что касается вас лично, Миша, — она подымает рюмку почти на уровень глаз, словно желая посмотреть, как играет коньяк при свете настольной лампы, — то вы, по-моему, им всегда нравились.

Миша довольно хохочет, обнажая свои холеные зубы, без пятнышка, без коронки.

— Видит бог, я никогда к этому не стремился! Алексей, подтверди, будь свидетелем!

— Потому, наверное, и нравился, — уклончиво признаю я.

— Ну вот, и выпьем за это, — Миша счастлив, — за то, чтобы ностальгия, как выражается мой поэтический друг, не мешала нам двигаться вперед. Поскольку нужны мы становимся не только молодым девушкам.

Кажется, я начинаю понимать Мишины иносказания. Наступает эпоха продвижения по службе, время занимать командные посты приходит — вот о чем думает он сегодня, то ли из суеверия, то ли из отмеченной уже тактичности не желая говорить об этом прямо. Отделываясь фигурами речи, которые еще больше распаляют надежду. Ну конечно, я даже вспоминаю, какое событие могло способствовать ее пробуждению. Мне уже сообщили об этом недели две назад, когда я из Барнаула звонил в редакцию. Один из наших однокурсников назначен заместителем председателя Комитета по печати. Вот так вот, Витя Сергиенко, с которым мы рядом сидели на жесткой скамье университетского амфитеатра и которому я на зачетах неизменно писал «шпоры», отныне, будьте любезны, заместитель министра, чтобы с ним встретиться, вернее, к нему попасть, надо созваниваться с его помощниками, секретарями и референтами, ну, а попадешь, что скажешь, как к нему обратишься: «Здорово, старик!» или же: «Добрый день, Виктор… э, простите, запамятовал ваше отчество»? И потеряешься в огромном кабинете, под взглядами строгих портретов, перед длинными дубовыми столами, образующими мощную посадочную букву Т. Да, до такой должности, как до вершины жизненных свершений, добираются обычно почти что на излете карьеры, незадолго до пенсии. И вдруг ее удостоился наш ровесник, есть отчего потерять самообладание, всплеснуть руками, воскликнуть растерянно: «Ну, дает!» Особенно если помнить Витю, как мы его помним, с первого курса, — долговязым безалаберным парнем с южным неистребимым плутовством в глазах и с развязными манерами пляжного короля.

Он приехал откуда-то с Кавказа и, хотя был чистокровный русак, вполне обладал всем традиционным кавказским обаянием — юмором, широтою, чуть пустозвонным рыцарством и тем естественным, уверенным в своей безнаказанности шалопайством, перед которым пасуют даже сумрачные пуритане, не склонные в иных случаях поощрить самой невинной шутки. Готовиться к экзаменам Витя начинал часа за полтора до открытия сессии, в кабинет входил с раскованным и ленивым изяществом признанного спортсмена и любимца публики, глядел простодушно и в то же самое время как бы устанавливая с каждым из присутствующих сам собою разумеющийся, отдельный, интимный контакт. Свой ответ на вопросы билета он превращал в подобие спектакля, напуская на себя то академическую серьезность, то драматическое, еле сдерживаемое воодушевление, поражал экзаменаторов знанием незначительных, но точных деталей, выдавая намеренно бесхитростную свою нахватанность за широту кругозора. Даже доцент Архипов, зверь, гроза всего факультета, которому раз плюнуть было оставить полкурса без стипендии, терялся перед лицом этого победительного, мудрого шутовства, перед наивностью, оснащенной таким невозмутимым, наступательным жизнелюбием.

Первый ошеломляющий взлет Витиной карьеры состоялся лет пять назад, когда он из разъездного корреспондента сделался в одночасье заместителем редактора большой профсоюзной газеты. Недели через полторы после назначения я встретил его на премьере, он был с красавицей женой, в компании представительных старших товарищей, ответственного вида, с которыми он держался просто, совершенно на равных и однако же неуловимо почтительно. После спектакля мы столкнулись в гардеробе, я был, как сейчас помню, ужасно растроган зрелищем, кажется, даже всплакнул невольно во время второго акта. «Правда здорово, а?» — спросил я от души Витю, закадыку, однокашника, однокорытника, с которым мы сочинили и поставили столько «капустников» и в этот же самый театр бегали по входным билетам «постоять» в бельэтаже. «Надо подумать, старичок. Надо подумать», — снисходительно ответил мне Витя.

— Вот ты говоришь, старшее поколение, почти довоенное уже, — без улыбки выстраивает Миша свое возражение, это тоже его манера — вдруг завести посреди блаженного легкомыслия выпивки принципиальный и, как говорится, нелицеприятный мужской разговор. — А у меня, старик, другие наблюдения. Инфантильность заедает. Не замечал? Куда ни ткнись, сплошные сорокалетние мальчики — Коли, Пети, Эдики… Младшие научные сотрудники. У них уже плешь во всю голову, уже дети по лавкам бегают, а они еще подают надежды. Все еще ищут себя. Найдут ли?

Мужественным внезапным движением Миша опрокидывает рюмку в рот. Я вдруг сознаю, что все его слова сказаны вовсе не для меня, а для Маши, даром что мне в лицо. Есть такой тактический прием воздействия на женское воображение, ничуть не кокетливый и не лицемерный, не в ущерб серьезному разговору, даже напротив, стимулирующий воображение и прибавляющий убедительности, Миша давно его усвоил.

— Терпеть не могу, когда вздыхают об ушедшей молодости, — продолжает он жестко. — Где мои семнадцать лет! А кем он в эти семнадцать лет был? Дурак дураком! Нет, дорогие мои, у каждого возраста свой смысл. Только сумейте овладеть им. Вот так вот. Тогда не будет времени ныть. Нытье ведь отчего? Оттого, что годы зрелые, а возможности щенячьи. Мой тост за зрелость! За ее преимущества! За тех, кто их осознал!

Миша вновь улыбается и рюмку держит у левого плеча, как бы на уровне воображаемого эполета, с тем, чтобы скрасить юмором, мнимой насмешкой настойчивую подлинность своих желаний.

Маша не пьет. Она играет рюмкой, которая в ее длинных точеных пальцах, украшенных тяжелым черненым серебряным перстнем, обретает неожиданно благородный вид.

— А я за вами этого не замечала, — в Машиных глазах появляется лукавое, провокационное разочарование, — я думала — вот человек, который живет, чтобы жить.

— Так оно и есть, Маша, — несмело встреваю я в разговор, и она на мгновение окидывает меня взглядом, пронзительно напоминающим мне детство и то привычное мне пренебрежение, с каким невольно и невзначай смотрели на меня, худенького мальчика в коротковатых брюках, наши школьные красавицы, королевы катка «Динамо» и «Бродвея» — правой стороны улицы Горького.

— Да, чтобы жить, — повторяет она с вызовом и настойчиво. — это редко кто умеет. Люди ведь обычно как живут? Надеждами, мечтами, разные планы строят: вот завтра, на той неделе, на будущий год, — а сегодняшнего, вот этого вот момента, оценить неспособны. Боятся, как бы за радость платить не пришлось. А у тех, кто не боится, это часто по-хамски выходит. Загульно, противно, на обжираловку похоже. А у вас это выглядело красиво. Так мне казалось по крайней мере. А вы, оказывается, туда же, о карьере мечтаете.

Миша возмущается, с перебором, конечно, наигрывая слегка, впрочем, как раз столько, сколько нужно.

— Нет, как тебе нравится этот дамский максимализм? — обращается он ко мне совершенно искренне, и брови его мужественно сведены. — Карьера! Покатила бочку, как народ говорит! Это я-то карьерист, я, который любую летучку ради хорошей компании пропустит! Да что там летучку… — потупив глаза, признается Миша и умолкает, одним своим видом намекая красноречиво на возможность более рискованных саморазоблачений. — Разве в карьере дело? — Мишина серьезность оттенена легкой досадой и потому особо привлекательна. — Машенька, дорогая, просто приходит время бросать камни, как в Библии сказано. Было время, собирали, хватит уже. Пора в люди выходить, проповедь свою начинать, как опять же предки наши говорили. Нельзя до седых волос в способных мальчиках бегать, стыдно! И сил своих стесняться глупо. Бездарности ничего не стесняются, вы заметили? Им сомнения неведомы ни в праве своем, ни в способностях, которых нет. Они в себе потрясающе уверены. С какой же мы стати должны чувствовать себя бедными родственниками?

Миша не случайно говорит «мы», великодушно признавая таким образом и мои способности, и мое право на какое-то иное, более заметное положение в обществе, в нашей газетной иерархии, бог его знает, — я никогда к нему не стремился.

— Мишель, — говорю я, — надеюсь, меня ты не имеешь в виду? Ты же знаешь, амбиции мои нулевые.

— Брось, — обрывает меня Миша, и я вдруг понимаю, что это уже не игра и не кокетливый мужской разговор в присутствии красивой женщины, это нечто искреннее, причем в такой мере, что вырвалось почти ненароком, под настроение. — Тоже мне, казанская сирота! Не надо, старик, мы цену друг другу знаем. Как уже выяснилось, с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. С восьмисотлетия столицы нашей Родины Москвы. Тебе шанс не выпадал, так и скажи. Твоя скромность еще не испытывалась ни одним серьезным предложением. Повода еще не было проверить твою добродетель. Так что помолчи о ней пока.

Он наливает себе коньяку и выпивает один, никого не приглашая и не дожидаясь, словно досадуя на самого себя за внезапную горькую искренность. В эти мгновения краткой отверженности Миша делается особенно красив, так что у меня даже возникает сомнение, уж не нарочно ли завел он сам себя до степени такого откровенного мужественного расстройства. До того, что пришлось ему, пренебрегая учтивостью гостя, резануть мне правду-матку в глаза. И как мне теперь доказать, что она вовсе не справедлива? Что никогда мое честолюбие не соотносилось с размерами кабинета, с обилием телефонов, белых, кремовых, корректно-черных, с клавишами, как у пианино, с денщицким тоном шофера: «Во сколько подавать?» Правда, в другом, в том, что за время моей командировки и впрямь, очевидно, возникли некие новые возможности, новые манящие перспективы, которые выбили Мишу из привычного легкого, иронического состояния духа и заставляют не только думать о себе беспрестанно, но и говорить, что, как известно, нерасчетливо — не дай бог сглазишь.

— Ладно, — вновь улыбаясь, сдается Миша, — что пардон, то пардон. Ни слова больше о делах. Простите, Маша, дурацкая привычка, как у лесорубов: в лесу — о бабах, с бабами — о лесе.

— Да нет, отчего же, — пожимает Маша худыми плечами и закуривает при этом сигарету, иностранную, разумеется, — где они их берут? — с удушливым сладковатым дымом. — Я сама вовлекла вас в этот разговор. А потом мне интересно. Я не баба в том смысле слова, о котором вы говорили.

— Все равно нелепо, какого черта, — капризничает Миша, — приехали к товарищу, оторвали его от дел, не возражай, не возражай, — предупреждает он мои протестующие жесты, — зачем, спрашивается? Чтобы развеяться, развлечь даму и отдохнуть в ее прелестном обществе. Заведи нам что-нибудь, старина, будь элегантным хозяином.

— Я весь вечер стараюсь, — говорю я, — но, очевидно, напрасно, музыки у меня нет.

— Неужели никакой?

— Совершенно.

— Без ножа зарезал! — всплескивает Миша руками. — Посмотрите, Маша, на этого современного холостяка. Разве ж это холостяцкая квартира, это келья в Чудовом монастыре, а не гарсоньера! Ты бы хоть знающих людей спросил, как ее оборудовать. Послушай меня, у тебя же каждая мелочь должна быть тонко продумана: зажигаешь торшер — звучит музыка, врубаешь магнитофон — вспыхивает интимное освещение. Пойми, полное взаимодействие деталей, и каждая работает на атмосферу, создает «амбьянс», как говорят французы. Гости падать должны — оставь надежду, всяк сюда входящий! А ты… хоть бы патефон завел.

— Хорошо, — я стараюсь говорить спокойно, — к следующемувашему визиту непременно заведу комбайн. В кредит возьму. А за консультации я уже благодарил.

— Старик! — Миша лезет с шутовскими объятиями, просит прощения за свое невольное хамство: я же должен понимать, что он не нарочно, он ведь ради красного словца не пожалеет родного отца, за что еще в школе страдал, а мою обидчивость он просто упустил из виду. В самом деле, какие могут быть обиды на одноклассника?

Я и впрямь по свойству натуры чувствую себя растроганным и виноватым за то, что вздумал вдруг оскорбиться, к тому же присутствие Маши усугубляет мою неловкость. Ту самую, от которой я так страдал в детстве и которая проистекала от удручающего несоответствия честолюбивых помыслов и реальных возможностей.

Однако именно Маша находит выход из положения.

— Миша, — вспоминает она, — у вас же в машине кассетный магнитофон, давно бы сходили за ним, вместо того чтобы приставать к человеку.

Миша хлопает себя по лбу:

— Позор на мою голову, через минуту вернусь, ведите себя прилично.

Я подхожу к окну, под редкой дрожащей листвой видны Мишины «Жигули», усеянные дождевыми каплями. Из машины мой одноклассник выжал максимально возможный в наших условиях эстетический эффект — она выкрашена нежнейшим лаком, как будто сквозь одну краску просвечивает другая, стекла у нее и спереди, и сзади пуленепробиваемы, что, разумеется, очень важно на случай гангстерского налета, на заднем стекле красивыми матовыми буквами сделана какая-то иностранная надпись. Колеса украшены невиданными фигурными колпаками, а к переднему бамперу, наподобие усов, приклепаны с обеих сторон две тугие конусообразные пружины, похожие на мешалки, которыми повара взбивают мусс. Поистине Миша имеет право давать мне советы по части устройства квартиры.

— А в самом деле, — раздается за моей спиной Машин голос, — отчего это вы не обзавелись хотя бы проигрывателем? Как же вы развлекаете девушек?

— Каких? — спрашиваю я, глядя, как Миша в накинутом на плечи плаще торопливо отпирает машину.

— Ну, каких, — по голосу я чувствую, что Маша принимает мою игру, — тех, которые приходят к вам в гости.

— Да уж как придется, — отвечаю я, отворачиваясь от окна, — самим собою. О такой возможности вы не подумали?

Мы впервые встречаемся с Машей глазами, откровенно, с взаимным вызовом, при этом я даже дивлюсь собственной дерзости, внезапной и не свойственной мне самоуверенности, которую легко высмеять. Но Маша не смеется, она просто улыбается и отводит глаза. Подумала.

— Не обижайтесь, пожалуйста, вы тоже нравитесь девушкам, я вам сразу хотела сказать.

— Ошибаетесь, — вздыхаю я, — я нравлюсь только детям, потому что я добрый человек. А для женщин это не имеет значения.

— Верно, — соглашается Маша, — не имеет, но вы все-таки нравились.

— Нет, — мотаю я головой, — что-то не припомню.

Маша глядит на меня с лукавым и мудрым сожалением.

— Значит, просто этого не замечали.

— Об чем спор? — интересуется вошедший Миша, в его руках два элегантных кожаных кофра, в одном помещается портативный магнитофон японской пресловутой марки, в другом — стереофонический усилитель звука. Миша — гений современной бытовой техники, даром что не имеет никакого технического образования, в магнитофонах, приемниках, автомобилях, электрогрилях он разбирается с помощью загадочного шестого чувства, с первого взгляда рассекая их схему, проникая в их логическую суть, запоминая расположение и назначение разнообразнейших клавишей, кнопок, шпенечков, контрольных глазков, которые меня лично раздражают и сводят с ума.

— Так о чем же дискуссия? — переспрашивает Миша, вставляя в магнитофон кассету с тем чуть преувеличенно серьезным видом, который выдает его беспокойство.

— Так, ерунда, — сообщает Маша легкомысленно-развязным тоном, — просто я уверяла нашего милого хозяина, что он тоже, на мой взгляд, имел успех у девушек.

— Кто? Лешка? — совершенно искренне изумляется Миша. — Да никогда в жизни! То есть он был чудесный парень, старина, не обижайся, пожалуйста, замечательный парень, но девушки его совсем не интересовали. Он их за квартал обходил, и они его — это же взаимосвязано. Нет, Маруся, признайте, на этот раз ваша проницательность вам изменила.

— Она уже признала, — говорю я, но меня никто не слышит, потому что в одно мгновение вся моя комната наполняется музыкой, кажется, что она звучит со всех сторон, даже Марксовы красные тома Достоевского на верхней полке стеллажа, под самым потолком, и те источают мелодию, исполняемую со всеми признаками симфонического благородства и вместе с тем с особым победительным напором и механическим равнодушием к оттенкам и нюансам, которое так свойственно нынешней массовой культуре.

Маша одна закружилась по комнате, заструилась, зазмеилась, колыхаемая, словно ниспадающая штора, накатами музыки, — нынешняя мода возродила культуру индивидуального танца, импровизации, обольстительного салонного шаманства, приходится это признать, никуда не денешься. Я понимаю вдруг, что не в силах оторвать глаз от Машиного радения, от раскованной ее пластики, от гримасы томительного блаженства на ее лице, от тех мгновенных содроганий, которые пробегают по ее спине, сотрясая плечи и излом рук; с тайным злорадством я тщусь обнаружить в этом ритуальном танце хотя бы тень вульгарности или дурного вкуса — напрасно, в этом смысле Маша совершенно неуязвима.

— Вот видишь, — наставительно произносит Миша, — что значит все получить вовремя. Поколение, которое никогда не танцевало под пластинки «на костях». Хоть сейчас на сцену выпускай. В мюзик-холл, в парижскую «Олимпию»!

Миша сбрасывает пиджак на спинку стула, распускает галстук. Что ж, честь нашего поколения, танцевавшего бог знает каким и откуда взявшимся «стилем», под музыку, добываемую с риском для кармана и доброго имени, Миша оказался вполне в состоянии отстоять. Уже через несколько мгновений он вошел в стилистику Машиного танца, принял условия, предложенные ею, пусть в ином ключе, более сдержанном и упорядоченном, так ведь того в требует хореография, чтобы раскованная стихийная женственность была урезонена и оттенена потаенной импульсивностью мужества.

Я смотрю на танцующих, я созерцаю этот домашний балет, в котором отразилась по-своему эпоха с ее культом молодости, новизны, необязательных па и необязательных отношений, какая-то давняя, почти забытая обида, очнувшись словно после долгой, многолетней спячки, поворачивается в моей душе. Школьные вечера всплывают вдруг в моей памяти во всей реальности тогдашних моих волнений, горящих щек и потных ладоней; я стою у стены неподалеку от входа с видом независимым и, как мне кажется, насмешливым, я пьян, хотя не выпил ни капли, — от полноты ощущений, от апреля за окнами, от начала жизни, от моей любви, которая сладко меня мучит, казнит, изводит зрелищем бала, который на самом деле не имеет ко мне никакого отношения, на котором я всего лишь гость, созерцатель, обойденный судьбою.

— Обратите внимание, — Миша с трудом преодолевает одышку, танец все же дался ему не столь безнаказанно, как Маше, — наш хозяин в обычной своей романтической мерихлюндии. Он и в школе, на вечерах, в основном подпирал стенку. С выражением трагической отверженности. Леша, друг, теперь уже можно сказать — это совсем не производило того впечатления, на какое ты рассчитывал. Особенно на тех, для кого ты так старался, бедный.

Отдуваясь, распахивая еще шире ворот рубашки, Миша тяжело опускается в кресло, все же не следовало ему столь беззаветно и безоглядно пускаться в современные пляски.

— А почему вы так уверены, что не производило? Вы что, проводили массовый опрос? Может быть, как раз наоборот, очень даже производило? — спрашивает Маша с лукавым вызовом, защитительная снисходительность которого еще обиднее, чем предательское уличение друга.

— Не производило, Маша, это точно, — вздыхаю я с покорностью, — не надо за меня заступаться. Раз Миша так считает, значит, так оно и было. Ему виднее, в этих делах он всегда все знал.

Миша великодушно протестует:

— Так уж и все? Понимал, конечно, кое-что. Самую малость. Впрочем, в твоем случае, старина, и понимать-то нечего было. Не требовалось ни психологии, ни высшей математики.

Последние слова, однако, произнесены тоном, который как бы опровергает их суть.

— Вот и дружи после этого с одноклассниками, — Маша явно подначивает нас, — ничего нельзя скрыть, все друг про друга известно с самого нежного возраста. Никуда не денешься от свидетелей.

— Это не во всех случаях справедливо, Маша. Есть люди, которые постоянно растут, глупо судить их по законам совместной юности. Даже бестактно. Оскорбительно для их нынешней зрелости. Мало ли что было когда-то, поверьте, это не повод лезть к ним то и дело с мерками бывшего шалопайства.

Миша закуривает с видом человека, решившегося однажды сказать всю правду, как бы она ни была горька, и тем самым сбросившего наконец камень с души.

— Все в порядке, Миша, — говорю я, — не извольте беспокоиться. — Никто не станет напоминать тебе об ошибках молодости, о прежнем гусарстве. Лучше уж поговорим о нынешнем, если не возражаешь. Маша, хотите я расскажу вам, как Миша с вами познакомился?

— Старина, — Миша недовольно морщится, — я тебя умоляю, будь джентльменом.

Маша одергивает его капризным мановением руки:

— Что такое, Миша! Не лишайте меня удовольствия. Мне ужасно интересно.

— Не волнуйся, — успокаиваю я Мишу, — бестактности я не допущу, ты же знаешь. Тебе же все про меня известно, хоть ты не психолог и не математик. Так вот, Маша, если вам действительно интересно. Вы шли по бульвару…

— По переулку, — уточняет Маша.

— Хорошо, по переулку. Малолюдному, тихому. И вдруг заметили, что рядом с вами в темпе вашего шага движется машина. «Жигули» экспортного исполнения, то есть «Лада».

— С фиатовскими колесами, обратите внимание.

— Совершенно справедливо. Важнейшая деталь. Вы пошли быстрее, водитель чуть прибавил газу. Это вас заинтриговало, и вы сбавили шаг, как на прогулке, машина почти поползла, а это, как вы понимаете, для фиатовских колес и неприятно, и вредно.

Маша смотрит на меня как на фокусника, каждую мою фразу сопровождая улыбкой, глаза ее при этом лучатся. А Миша курит с подчеркнутым утомленным безразличием профессионала, вынужденного внимать экзерсисам любителя, рассеянный взор его при этом бродит по книжным полкам, — так в зале ожидания на вокзале от скуки начинаешь изучать вовсе не нужное тебе расписание пригородных поездов либо плакаты по технике безопасности.

— Продолжать? — спрашиваю я, впервые за весь вечер чувствуя себя уверенно и спокойно.

— А как же, — торопит меня Маша, — непременно.

Миша вяло машет рукой:

— Валяй отыгрывайся.

— Ну что ж, вы повернули за угол, Маша, и даже не оглянулись, вы уже были уверены, что «Лада» едет следом, вас уже это забавляло, просто ни дать ни взять детектив из французской жизни. Вы нарочно пошли на красный свет, испытывая водителя, вот тут машина вновь поравнялась с вами, и мой друг — за рулем был, естественно, он — сказал вам с обидой: «Девушка, ну сколько можно ездить за вами?! Давайте быстрее знакомиться, а то я из-за вас замучил мотор и уже дважды нарушил правила движения. Проколют талон, не покатаемся».

Маша хохочет, заламывая руки и сияя счастливо глазами.

— Леша, признайтесь, вы что, в этот момент сзади сидели, почему я вас не заметила?

— Я сидел на соседней парте, Маша. С сорок седьмого года по пятьдесят седьмой. Вам трудно было меня заметить.

Она опять смеется — большое удовольствие рассмешить эту девушку, хоть и непонятно, что же ее так веселит, мой ли правдивый рассказ, или же та ковбойская непринужденность, с какою Миша добивался знакомства, пренебрегая светофором, целостью покрышек и общественным мнением.

— Надо вам заметить, что о талоне я ничего не говорил, — Миша, кажется, обижен, он встает и меняет кассету в магнитофоне, — на закон вообще никогда не жалуюсь и не ссылаюсь — низкий класс. Мог бы учесть.

Он вновь зовет Машу танцевать, теперь это блюз, откровенно чувственный, интимный, не расходующий, не разбазаривающий страсть направо и налево, не извергающий ее бесполезным фонтаном, но экономящий ее, напротив, собирающий, сосредоточивающий до состояния сгущенной неги.

Мои гости танцуют как ни в чем не бывало, и я по-прежнему слежу за ними с вынужденным удовольствием — объективность меня погубит, Мишины прямые плечи возникают передо мной, под узкой рубашкой улавливаются мышцы, сухие и упругие, как у беговой лошади. Машины руки заброшены ему на шею, узкие кисти отрешенно и нежно лежат на его спине, повинуясь окончанию музыкальной фразы, танцующие поворачиваются, и я вижу Машину спину, стройную и неправдоподобно узкую, вижу ложбинку между острых лопаток и линию бедер, закругленную с захватывающим дух совершенством. Миша и Маша настолько погружены в этот танец, что мое присутствие делается почти предосудительным, я вновь кажусь посторонним в своей собственной комнате. Но Миша вдруг останавливается, отстраняется ласково от партнерши, по лицу его заметно, что прекращать наш разговор на данном этапе он ничуть не согласен.

— Я ведь знаю, чего ты злишься. Глупо, старик. — В Мишином голосе звучит неподдельное сожаление, почти соболезнование. — Представьте, Маша, сколько лет гложет человека червь самолюбия, если вовремя его не вытравить. Нашему хозяину нравилась одна милая девушка…

Я смотрю Мише прямо в глаза спокойно и непрерывно, он теряется, и в голосе его проскальзывает внезапно неуверенность и уступка:

— Он ей тоже нравился, надо признать, — истина прежде всего…

— Так все-таки нравился, — торжествующе уточняет Маша.

— Нравился, сомнений нет. Но, — Миша вновь обрел уверенность, он уже гордится широтою своих взглядом, своею объективностью и пониманием человеческих отношений, — наш друг растерялся. Погряз в самокопании. Выяснял в дискуссии с самим собою, достоин ли он такой девушки. Не ошибка ли это судьбы? Не есть ли нарушение какой-либо высшей гармонии? Драма еще не началась, а он уже заранее проиграл весь сюжет, прикинул все возможные развязки. А когда наконец решился ими пренебречь, собрал волю в комок, оказалось, что уже поздно. Девушка не дождалась этого рокового момента. Ей открылись новые лирические перспективы.

— Вы хотите сказать, что она вышла замуж за вас? — уточняет Маша.

— Да, именно это я хочу сказать. У вас, Маша, безупречное чувство логики.

— И у тебя тоже, — смиренно признаю я. — Ты все правильно понял. Будем считать, что я действительно ничего не забыл. Прости, пожалуйста.

Миша морщится, подымает вверх широко раскрытые ладони в броском веселом жесте, означающем то ли шутливую сдачу, то ли джентльменски-спортивное прекращение состязаний.

— Перестань, что за разговор! Что за счеты между старыми друзьями! Стыдно слушать. Ты же знаешь, что Наталья к тебе прекрасно относится. Она, по-моему, до сих пор жалеет, что не вышла за тебя замуж. Честное слово.

Миша смеется. Я понимаю, на кого рассчитано это великодушие, эта невозмутимая сердечность, — на Машу, разумеется; странно — при мужественной красоте, при обаятельном оскале смех у Миши школьнический, хихикающий и высоковатый. А может быть, это только кажется мне, может быть, во мне говорит обида, или ревность, или еще какое-нибудь чувство, более позорное и утонченное, нежели зависть, хотя на нее и похожее, признаться в нем — все равно что расписаться в собственной ущербности, в неполноценности, второсортности, а для этого нет никаких основательных резонов.

Скорее наоборот, жизнь не обделила меня поводами для гордости и честолюбия, только я никогда не успевал ими воспользоваться. Я слишком поздно их замечал — случай с Наташей Рязанцевой в этом смысле классический.

Миша опять танцует какое-то пряное, знойное танго, вернувшееся в нынешний быт вместе с модой на довоенные широкие брюки, с Наташей на моих глазах он никогда так не танцевал. С Наташей он танцевал как на балу — целомудренно и возвышенно. Это было на школьных вечерах встреч, куда мы в первые институтские годы регулярно приходили. Наташа была младше нас на два года, я помню ее еще с восьмого класса, более красивой девочки я не видел никогда в жизни. Именно красивой, а не просто хорошенькой, или прелестной, или милой, — тут был иной счет, сообразный не с мимолетными стилями жизни, не со вкусами эстрады или кино, но со всею традицией российской духовности, с Пушкиным, с Блоком, с бегом тройки, с трехдольным каким-нибудь вальсом, раздувающим занавески. Я и воспринимал-то ее красоту отвлеченно, будто некую цитату из русской литературы, не связывая ее никоим образом с личными своими планами и надеждами. Я даже знаком с ней не был — ни в школьные годы, ни после, хотя встречал ее часто неподалеку от своего дома, тоненькую, замерзшую, с огромными глазами, в которых застыло отчаяние, заставляющее думать о гимназистках-народоволках, о роковом платке в муфте, о трагическом мартовском снеге и бог еще знает о чем. Впрочем, мне не до того было тогда. Я плохо жил в те годы, на рассвете, до начала лекций, разгружал на вокзалах почтовые вагоны, надрывался, мерз и мок, выбивался из сил, чуть не плакал от бессилия, пил на морозе с грузчиками обжигающую водку — сначала давился, а потом ничего, — а во время лекций, разморенный теплом и модуляциями профессорского голоса, блаженно клевал носом.

Потом уже, когда жизнь моя переменилась, в начале четвертого курса, сентябрьским чудесным вечером я шел однажды по Арбату, тогда еще единственному и неповторимому, отмеченному особым духом столичности и праздничной суеты, и на углу Староконюшенного переулка встретил бывшую одноклассницу, которая училась теперь в театральной студии. Туда она и торопилась, на вечер с непременным «капустником» и танцами, с разговорами о начавшемся сезоне, — я пошел вместе с нею.

В те дни я впервые в жизни воротился из Крыма, где два с лишним месяца проработал матросом на спасательной станции, загорел, продубился до рыбацкой несмываемой смуглости, на мне был черный свитер, которого, по тогдашним моим понятиям, вполне хватало для ощущения совершенной собственной элегантности. Тем не менее в фойе студии я несколько растерялся от обилия красивых девушек и ребят, говорящих хорошо поставленными голосами, с преувеличенными интонациями удивления и радости, чрезмерно общительных, отмеченных лучами еще не видимой, еще не взошедшей славы. Я поднялся в зрительный зал, свободных мест уже не оказалось, но мне сразу приглянулось обширное пространство между последним рядом кресел и стеною, так сказать, демократический амфитеатр, предназначенный специально для стояния, мое присутствие на «капустнике» приобретало, таким образом, необязательный характер: не понравится — в любую минуту можно незаметно исчезнуть. Сначала я стоял один, опершись на спинки кресел, потом справа и слева у меня появились соседи, кто-то уже дышал мне в затылок, сделалось так тесно, как в нашем дворовом агитпункте, где во время предвыборных концертов я впервые в жизни увидел настоящих артистов. Это воспоминание растрогало меня, и «капустник» стал казаться мне необычайно смешным. И вдруг посреди благодушия и веселья я ощутил непонятную тревогу. У меня появилось ощущение, что на меня смотрят, будто бы вместе с артистами я оказался на сцене. Я принялся озираться направо и налево, — господи, разумеется, никому не было до меня никакого дела, и все-таки кожей я ощущал чей-то пристальный взгляд, у меня даже вспыхнули щеки. Я рыскал глазами по залу, забыв о том, что происходит на сцене, стараясь обнаружить причину своего странного стеснения. И вдруг у самой рампы я буквально наткнулся на взгляд Наташи Рязанцевой, ощутив это столкновение почти физически. Я ее сразу же узнал, даже в стенах студии, где красота служила как бы профессиональным рабочим качеством, она выделялась какою-то совершенно невиданной ныне трепетной обморочностью. Я подумал, что вне зависимости от прочих данных один этот облик сам по себе достоин стать предметом искусства, и при этом довольно хладнокровно рассудил, что Наташин взгляд устремлен, вероятно, на кого-нибудь из стоящих сзади меня, — мы ведь с Наташей словом в жизни не перемолвились. Я предпринял отчаянную попытку подвинуться хоть немного в сторону: ловить не тебе предназначенный взгляд не так уж почетно — действует на самолюбие. Тем временем, пока я суетливо боролся с соседями за более укромное место, представление кончилось. Толпа вынесла меня в фойе. Я дождался приятельницу, чтобы поблагодарить ее за «капустник» и поздравить с успехом, и мы вместе пошли вниз. На площадке второго этажа, спускаясь по лестнице, я вновь заметил Наташу: она стояла в центре типичной для здешних мест компании, в которой преобладали молодые люди, взапуски состязавшиеся в светскости и острословии. Наташа улыбалась им нежной и деликатной улыбкой, в которой опять-таки чудилось воспитание, соотносимое не с микрорайонами, а с особняками, созвучное не джазу, а вальсу «На сопках Маньчжурии». Вдруг губы ее застыли, как в испуге, и, подняв лицо, через головы окружающих, через остроты и смех она посмотрела на меня — теперь я мог побожиться, именно на меня — долгим-долгим, отчаянным и вопрошающим взглядом. Я понимал в те секунды, что необходимо остановиться и произнести хотя бы слово, я подсознательно предчувствовал, что если промолчу теперь, то много лет спустя буду кусать себе локти, и все же с идиотски небрежным и независимым видом, с расточительностью двадцати двух лет прошел мимо.

Хорошо помню, что на Арбате в тот поздний вечер пахло настоящей осенью — первым холодом и кислым вином. А спустя месяца два, под Новый год, я встретил в Художественном проезде свою приятельницу-студийку. Мы стояли посреди рождественской сутолоки, елок, бутылок шампанского, бесконечных свертков и пакетов и говорили друг другу предпраздничные, необязательные слова.

— Да, — воскликнула вдруг моя знакомая, — чуть не забыла, тебе привет!

— От кого? — удивился я, стараясь припомнить кого-либо из наших с нею общих знакомых.

— Тебе большой привет, — со значением повторила моя приятельница, — от Наташи Рязанцевой.

В одну секунду мне сделалось жарко, словно после долгого бега или мальчишеской возни с приятелями. Кажется, я пожимал плечами и улыбался с нарочитым, показным недоумением, стараясь скрыть свое волнение, равного которому я еще не испытывал никогда в жизни. Гриппозным жаром дышали мои щеки, я не понимал, что со мною творится, и вместе с тем с необычайной трезвостью осознавал смысл явлений, ранее темных для меня и неведомых. Естественная логическая линия увязывала эти явления, эти образы и картины, которые сами собой выплывали из глубин моей памяти, в одну безупречную, очевидную систему, — было страшно и сладостно подумать о том, что являлось сутью этого построения. Во всяком случае, задним умом я с очевидностью прозрения понял, почему так часто встречал Наташу возле ворот своего дома, отчего смотрела она на меня с отчаянием и удивлением курсистки-народоволки. Мне трудно было во все это поверить, но не поверить было нельзя. Моя бывшая однокурсница давно уже с улыбкой упорхнула, оставив меня одного посреди переулка, я забыл, куда и зачем шел, и как жить дальше, тоже не понимал. Я не был готов к счастью, оно меня подавило, распластало, как внезапное богатство, с которым решительно неизвестно, что делать. Оно и радует, и ужасает своими размерами, оно поднимает тебя в собственных глазах и одновременно пробуждает в душе неизвестную ранее тревогу, отныне ты раб своей фортуны.

Наконец мне стало ясно — сам с собой я не переживу этой вести. И прямым ходом побежал к Мише. Он жил тогда вместе с родителями в большой, многонаселенной коммуналке, им принадлежали две просторные комнаты, хитроумно перепланированные и перегороженные так, что получилась как бы квартира в квартире. Во всяком случае, у Миши со школьных лет был свой собственный угол, недурной и по нынешним временам, там стояли низкая тахта, крытая толстым ковром, застекленный книжный шкаф во всю стену и письменный стол департаментского вида, доставшийся Мише от двоюродного деда, известного в Москве присяжного поверенного. Классицизм обстановки мой друг уравновесил зримыми приметами эпохи — магнитофоном «Яуза», боксерскими перчатками, коробками из-под иностранных сигарет, флажками разных стран, украденными из кафе «Националь».

Мишу я застал за делом — накануне Нового года он чинил, вернее, усовершенствовал свой магнитофон, поставив себе целью довести до легендарного японского уровня. Я присел рядом на тахту, и Миша, погруженный в дрожащие, мигающие внутренности музыкального ящика, вооруженный паяльником, кусачками, плоскогубцами, сосредоточенный и необычайно серьезный, благосклонно согласился меня выслушать. А я вдруг понял, что не знаю, о чем рассказывать, в чем, так сказать, казус, сюжет, анекдот моей истории, — буря сотрясающих меня чувств никак не умещалась в слова. Я запинался, делал многозначительные паузы, тянул резину, ситуация, которая казалась ошеломляющей, громоподобной, в моем пересказе, в самом первом своем словесном оформлении, выглядела вполне заурядно.

Миша, однако, не перебивал меня, не подгонял, он даже на меня не глядел, занятый радиотехникой, и напевал что-то под нос, по обыкновению очень фальшиво. Потом, обратив наконец внимание на то, что события иссякли и я уже давно умолк, он вдруг посмотрел на меня внимательно, как будто проверяя, стоило ли отрываться от дела, и сказал:

— Старик, я ведь все это давно знаю. Не понимаю, чем ты так поражен, я ведь сто раз тебе обо всем этом рассказывал.

Самое поразительное в том, что он был прав. Я тотчас же вспомнил, Миша и впрямь много раз намекал мне на сердечный ко мне интерес со стороны одной прелестной девушки, но какой интонацией намекал, в какой манере! Я мгновенно терялся в такие минуты, краснел, презирая себя за это, за неумение ответить небрежно и в тон, я не верил ни одному его намеку. Это было естественной моей защитной реакцией.

— Ну, и что ты собираешься теперь делать? — заинтересовался наконец мой конфидент, справедливо рассудив, что я пришел к нему не просто излить душу, но еще и за советом.

Я честно признался, что ума не приложу.

— Так позвони ей немедленно! — воодушевился Миша, отшвырнув в сторону паяльник. — Сейчас найду тебе ее телефон. Назначь свидание, с наступающим поздравь — чем не предлог, пригласи ее с нами встречать, в конце концов. Ты что, не знаешь, как это делается?

В толстом внешторговском блокноте без труда были отысканы полные Наташины данные, у нас все есть, на всякий случай, подмигнул мне Миша, потом набрал торжественно номер и протянул мне гудящую трубку.

Я замотал головой, спазм перехватил мне горло. Чугунной нерешительностью налились мои руки и ноги, камнем придавило грудь. Я уразумел, что скорее умру, чем произнесу в трубку хотя бы одно слово.

— Не могу, — выдавил я с трудом, окутанный удушливым жаром, и вновь с отчаянием затряс головой.

Из трубки доносился чей-то настойчивый недоуменный голос, мой друг посмотрел на меня с презрительным сожалением, какое вызывает старательная бездарность, и надавил пальцем на рычажок аппарата. Затем он вновь набрал номер, сделал деловито-корректное лицо и через секунду своим в высшей степени воспитанным, предусмотрительным голосом осведомился, нельзя ли попросить к телефону Наташу.

— Здравствуйте, Наташа, — произнес он через секунду тоном еще более учтивым и полным достоинства.

При одной лишь мысли, что речь пойдет сейчас обо мне, я опрометью вылетел из комнаты. На мое счастье, Мишиных родителей не было дома, я метался туда и сюда по уютной столовой, налетая на тяжелые стулья, обитые потертым бархатом, упираясь в кабинетный изящный рояль, шаркая ногами по рассохшемуся паркету. Больше всего я боялся расслышать хотя бы отрывки разговора, хотя бы Мишину интонацию или отголоски его высокого, чуть визгливого смеха. В итоге я очутился в самом дальнем углу комнаты, возле огромного окна, за которым мела мокрая городская метель, прохожие на улице пригибались, отворачивались от ветра или шли, будто пятились, задом наперед.

— Барышня до праздников занята, — сообщил вошедший Миша значительно, словно врач после консилиума, и вместе с тем как бы между прочим, уже не телефонным своим голосом, а вполне житейски беспечным и приятно самоуверенным. — На праздники тоже. Очень сожалеет, но не может подводить друзей — вполне резонно. Учти, таким девушкам даже по телефону звонить очередь выстраивается. Но не отчаивайся, она просила объявиться числа третьего.

Третьего мы объявились, пошли в училище на дипломный спектакль, а оттуда в половине десятого в арбатское кафе напротив театра, — без Миши я бы пропал, в жизни не нашелся бы о чем говорить, он весь вечер самоотверженно вел игру, легко и остроумно и при этом ничуть не пережимая, не желая заслонить меня или затмить, — напротив, время от времени тактично и ненавязчиво выводя меня на завершающий удар. Когда под самое закрытие собрались уходить, выяснилось, что счет уже оплачен, — Миша и здесь успел непостижимым образом, ни на мгновение, как мне показалось, не отлучаясь от стола.

С тех пор — как-то странно получалось — встречались мы почти всегда втроем, причем я не испытывал при этом ни малейшего неудобства, инерция мальчишеского понимания дружбы была еще так сильна во мне, что мне казалось вполне естественным постоянно сводить вместе дорогих мне людей, без этого не получалось душевного равновесия. К тому же в присутствии Миши все шло как по маслу, всегда находились темы для разговора, выходящие за пределы личных отношений, форсировать которые я не считал необходимым. Они были такою же неоспоримой принадлежностью будущего, как и моя журналистская слава, к которой я в те годы серьезно готовился. Разумеется, я понимал, что вечно так продолжаться не может, что тройственный наш союз явление временное, тем более что Наташа иногда деликатно об этом намекала. Я просто не дозрел еще до того состояния, когда дружеское участие в моих сердечных делах сделается ненужным и даже обременительным. Вероятно, все к тому и шло, но не дозрел. Между тем гармония нашей сложной дружбы не была уже прежней, я не мог этого не видеть. Я не мог не замечать недомолвок, рассеянных взглядов, подавляемой досады, внезапного чувства неловкости, возникающего на месте полного былого согласия и готовности предугадать желания товарища.

Однажды мы втроем вышли из «Ударника» после французского фильма, возбужденные, почти счастливые, обыкновенно в такие моменты мы вдохновенно начинали переживать перипетии картины, вспоминая наперебой особо эффектные реплики, подражая невольно виденным актерам, — на этот раз Наташа вдруг словно бы опомнилась и попросила нас настойчиво не провожать ее домой, у нее сегодня масса семейных дел. Мы с грустью посадили ее в троллейбус. Я был уверен, что мы с Мишей прогуляем целый вечер, но он тут же заторопился, засуетился, вспомнив о том, что обещал заехать к родственникам на домашнее торжество, похлопал меня по плечу и почти на ходу вскочил в попутное такси.

В другой раз мы сговорились пойти вместе в университетский клуб на устный журнал, запаздывая, я бегом примчался на Моховую — ни Наташи, ни Миши в зале не оказалось. Пришлось спуститься в вестибюль, выскочить пару раз на улицу — их не было. Я бросился в автомат с еще неясным чувством обиды, всей душою возжаждав справедливости, надеясь на простое недоразумение, — Наташи не было дома, у Миши никто не поднял трубку. Впервые я ощутил пронзительный и затяжной укол в сердце, заставивший меня вздрогнуть на краю лихорадочной, отчаянной тоски.

Но я себя уговорил — в те годы меня выручала моя невинность. Я убедил себя в том, что виноват во всем сам — нельзя опаздывать и ставить тем самым друзей в дурацкое положение.

Я плохо помню, встречались ли мы после того несостоявшегося похода в университетский клуб, вероятно, встречались, просто последующее событие своею незабываемой яркостью, ощущением каждой детали вытеснило из моей памяти эти, надо думать, не слишком значительные встречи.

В тот день я не собирался специально заходить к Мише, я даже не знал, в городе ли он в этот субботний вечер по-летнему теплого мая, в середине недели возникали прожекты поехать в Жаворонки, на дачу. Просто я оказался неподалеку от Мишиного дома и заметил свет в его окне. Конечно, полагалось бы сначала позвонить, но в наших отношениях еще царил хаос дворовой беспардонности, я решил зайти просто так. В парадном меня охватили сомнения, я готов был даже вернуться с полдороги, но все-таки поднялся на четвертый этаж и как-то помимо воли нажал кнопку Мишиного звонка — в этой квартире приватный звонок полагался каждому семейству. Дверь долго не открывали, потоптавшись, я собрался было уходить, надавил на кнопку еще раз, больше для очистки совести, — в этот момент за дверью послышались решительные Мишины шаги. Он распахнул дверь и, увидев меня, растерялся. Мне даже показалось, что первым его инстинктивным желанием было немедленно захлопнуть дверь, он его, разумеется, мгновенно подавил.

— Проходи, — сказал Миша и, против обыкновения, первым пошел в комнаты, быть может, для того, чтобы скрыть от меня непривычное для себя смущение. Я медленно двинулся следом, — впервые я входил в эту квартиру без всякого удовольствия, без предвкушения уюта и приятного общества, но с ощущением роковой неловкости.

Столовая оказалась пуста. Мишиных «предков» не было дома. Вероятно, они отправились на дачу. В полумраке светила бронзовая старинная лампа на рояле, опять-таки я никогда бы не мог подумать, что ее благородный, умиротворяющий свет может оказаться таким тревожным. Мы оба молчали, я — от сознания какой-то еще не ясной мне, но уже очевидной бестактности, а Миша — от того, вероятно, что еще не знал, как со мною следует поступить. В конце концов он решил, что я заслуживаю откровенности. «Я не ждал тебя сегодня», — признался он почти официальным, каренинским тоном и отдернул портьеру, закрывающую вход в его собственное обиталище. Там на низкой и широкой тахте, застланной старым текинским ковром, сидела Наташа.

В одну секунду я отвел глаза от ее лица, боясь обнаружить на нем, как и на Мишином, гримасу смущения и досады. И тут же понял, что напрасно, — Наташа совершенно владела собою, мой внезапный приход, появление комического простака в разгар интимной сцены, не поверг ее в панику. И даже не слишком расстроил, в ее взгляде читалась прежняя благожелательная воспитанность, и было больно сознавать, что ко мне она имеет лишь самое косвенное отношение.

Конечно, следовало бы сразу уйти. Постоять мгновение на пороге, запечатлеть в памяти картину, оценить эффект своего прихода — не могло же его не быть, — а потом повернуться и уйти, не говоря ни слова. Или же бросив какую-нибудь малозначащую, но саркастически точно произнесенную фразу. На такой театральный эффект у меня просто-напросто не хватило сил. Тогда оставалось сделать вид, что ничего не произошло, скроить хорошую мину при плохой игре, шутить, сглаживать взаимную неловкость, вести себя вольно и непринужденно. Этого я и в лучших обстоятельствах не очень умел.

Мне сделалось вдруг невероятно, унизительно стыдно за свой приход, за сиротское свое топтание в дверях, за то, что почти полгода я позволял себя дурачить и был дураком, полагая в самодовольном ослеплении, в счастливой своей простоте, которая хуже воровства, что мое общество являет собою для друзей заветную ценность, что они с готовностью жертвуют собственным душевным комфортом ради моего трепетного упоения жизнью.

На низком столике возле тахты стояли бутылка шампанского, две фарфоровые чашечки и медная джезва на длинной ручке, вся в потеках кофейной гущи. Готовить кофе считалось в те годы особым шиком, признаком особого стиля жизни, приближающего нас к героям любимых романов и фильмов.

— Есть хорошее американское изобретение, — вновь деловым, безличным тоном произнес Миша, — называется телефон. А пользоваться им никак не научимся.

Наташа улыбнулась. Они меня не жалели, не щадили моего самолюбия, вероятно, им неосознанно хотелось рассчитаться со мной за встречи тягостного для них нашего союза, за вынужденное свое доброжелательное, благовоспитанное лицемерие.

Вот тут уж, несомненно, надо было уносить ноги, а я опять упустил возможность, я пробормотал какую-то псевдоироническую фразу по поводу всем известного моего дворового воспитания, как говорится, гувернантка с пожарником гуляла. Жалкая эта ирония только раздразнила Мишу. Он не мог мне простить — не самовольного пришествия, нет, не того, что я обнаружил их отношения, — в конце концов, к тому и шло, — своей первоначальной растерянности, вот чего, своего ученического испуга, как же, заштопорили, — потери лица. И потому, уже окончательно овладев собою, намекнул мне совершенно недвусмысленно, что появление мое при всей его вопиющей бестактности помешать ничему не помешало. Ибо, как обманутый муж, я, естественно, опоздал к моменту преступления и теперь мои претензии не примет во внимание ни один суд присяжных. Достойный внук присяжного поверенного, Миша увлекался в то время терминами классической юриспруденции.

Теперь-то я понимаю, что это была обыкновенная наглая ложь, обыкновенное «понтярство», как мы тогда говорили, теперь-то я чую его за версту, и Мишино чуть заметное подрагивание ноздрей, сопровождаемое туманной улыбкой, при упоминании какого-либо женского знакомого имени ничуть не повергает меня в отчаяние. Теперь я прекрасно понимаю, что в тот вечер моего идиотского визита между Наташей и Мишей ровным счетом ничего не  б ы л о. Впрочем, хоть и было, какое это имеет теперь значенье? Но тогда — тогда я почувствовал, что задыхаюсь. Я смотрел на Наташу, надеясь обнаружить в ее глазах опровержение убийственным Мишиным намекам, — близость между мужчиной и женщиной, по моим тогдашним понятиям, была событием грандиозным и катастрофическим, — впервые ее нежная трепетность выглядела пренебрежительно и высокомерно. Уже в те минуты я сознавал почти хладнокровно, что достоин насмешки за презренную свою растяпистость, за простодушие и недогадливость, и все же уязвленное чувство справедливости подкатывало к горлу — неужели ж за это полагается такая жестокая, такая беспощадная кара?

Миша как ни в чем не бывало сидел, вернее, полулежал в глубоком допотопном кресле, вытянув длинные ноги в безразмерных синтетических носках, поигрывая домашней туфлей, повисшей на пальцах правой ноги. Во всей его расслабленной, сибаритской позе мне чудились законная истома и безбоязненная пресыщенность благами жизни. Я подошел зачем-то к столу и мнимо-небрежным жестом взял бутылку шампанского.

— Там уже ничего нет, — лениво предупредил меня Миша.

Я и сам это заметил и все же сделал попытку нацедить себе хотя бы четверть стакана. Залпом выпил я это уже безвкусное, выдохшееся вино, судорога отвращения перехватила мне горло, будто проглотил я невесть какую гадость, микстуру или рыбий жир, — независимого и горького мужского поступка вновь не получилось.

Друзья мои молчали, и подчеркнуто, и терпеливо, всем своим рассеянным видом давая понять, что прерванный моим появлением разговор в моем присутствии никак не может быть продолжен или возобновлен. Никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени ненужным, возмутительно посторонним, отвратительно, навязчиво чужим.

— Я, собственно, по делу, мне конспекты нужны… по эстетике, — ухватился я наконец за соломинку позорного и бездарного спасения, сам ни на секунду в него не веря.

Миша, однако, великодушно предоставил мне возможность без чрезмерных унижений выйти из положения.

— Я так и знал, что тебе что-то позарез нужно, — вполне дружески заметил он и в одно мгновение, с излишним, пожалуй, проворством, извлек из пачки общих тетрадей, стопкой лежавших на столе, якобы мне необходимую, с записями злободневных лекций о чуждости абстрактного искусства.

Я перелистал ее для полного правдоподобия дрожащими влажными пальцами, — я делал вид, что внимательно изучаю конспекты, сделанные Мишиным мелким, но четким и разборчивым почерком, а сам, потея от стыда, исподлобья время от времени по-собачьи взирал на Наташу, будто бы умоляя ее еще один раз, теперь уже последний, подарить мне взгляд, полный доверия и отчаяния.


Кончается танго. Последние его аккорды, традиционно бравурные и элегические одновременно, выводят меня из состояния оцепенения. Мои гости возвращаются к столу, пока я уносился мыслями в былое, прошло от силы три минуты, и Миша по-прежнему пребывает в настроении нашего прерванного танцем разговора.

— Ты знаешь, — лицо его после танго отмечено выражением задушевности и неги, — Наталья считает тебя везучим человеком. И очень перспективным в смысле карьеры. Когда тебя в позапрошлом году в Югославию посылали, я, конечно, позаздрил немного, не скрою, старик, но по-дружески, а она мне просто плешь проела. Смотри, говорит, как рвутся наверх прачкины дети.

Вот это уже новость. В былое время мое социальное происхождение Наташу нимало не волновало. Да и сама она ничуть не гордилась тем, что ее папаша доктор наук, сначала процветавший, потом опальный, потом вновь поправивший свои дела.

— Моя мама не прачка, — говорю я. — Она медсестра. Впрочем, я понимаю, твоя жена просто образно выразилась.

Миша вновь чуть ли не бросается мне на шею.

— Старина, не обижайся, ради бога. Будь выше. Ты же прекрасно знаешь, обидчивость признак раба, а не господина. И потом ты должен быть снисходителен, у Наташки комплекс неудачницы, ты же знаешь. Чайки, то есть Нины Заречной, как ей хотелось бы говорить.

Об этом я знаю, вернее, догадываюсь. При всей своей красоте и интеллигентности актрисой Наташа оказалась посредственной. Ее рано начали снимать в кино, еще курсе на третьем, что служило немалым подспорьем Мишиному тщеславию, однако все больше в каких-то помпезных, декоративных картинах, в фильмах-операх, например. На меня они производили странное впечатление. Прекрасное Наташино лицо было увеличено во сто крат, и взгляд, столь знакомый мне, в котором надежда перемешана с отчаянием, хоть и относился теперь ко всему залу, все равно по-прежнему растравлял мне душу. Но потом она раскрывала рот, и из ее уст взвивалось напористое колоратурное сопрано, не совместимое ни с этим экраном, ни с этим взглядом, разрушающее всю кинематографическую иллюзию своею безусловной концертной подлинностью.

Ее приняли в труппу академического,хотя и не слишком передового, не владеющего современными умами театра, это тоже была своего рода киноопера, много шику, много помпы и традиций, среди которых незаметно теряется искусство. У Наташи не хватило сил даже для этой его исчезающей стадии. Теперь я понимаю, что она просто-напросто не родилась актрисой. И не в том дело, что в этой профессии, как принято назойливо шутить, ум и культура только помеха, — в ней не оказалось творческого стержня, простодушия и упорства, той крупицы гения, пусть даже мельчайшей, которая и вызывает цепную реакцию игры, фантазии, преображения мира. К тому времени, когда это выяснилось, хорошо пошли Мишины дела, и Наташа наконец согласилась стать его женой. Она убедила себя, что счастье настоящей женщины в семейном кругу, и других принялась в этом убеждать страстно, умно, аргументированно, — горькая нотка, свойственная всем неудачливым артистам, придавала ее доводам особую драматическую весомость. И впрямь приходила на ум Нина Заречная. Словам своим Наташа оказалась верна и в скором времени родила Мише двоих детей — девочку и мальчика. Девочка по обидной прихоти природы у таких красивых родителей вышла вовсе не красавица, непропорционально и несообразно смешались в ее лице сами по себе безупречные отцовские и материнские черты. Зато мальчик получился изумительный, тут уж природа тщательно отобрала и взвесила противоположные гены, — когда он в джинсовом комбинезончике, встряхивая золотистой гривкой, носится по скверу, интеллигентные старушки гимназически ахают: маленький лорд Фаунтлерой! Матерью Наташа оказалась ревностной и умелой, тут тебе и физкультура, и доктор Спок, и просто здравый смысл, впрочем, и хозяйкой дома тоже, к тому же постоянно она в курсе всех Мишиных дел — статей, сборников, сценариев для телевидения и кинохроники, ведет картотеку, печатает на машинке, реферирует иностранные журналы, я думаю, у нашего главного редактора нет такого компетентного и неутомимого секретаря.

Особенно если учесть, что на просмотрах и премьерах Наташа остается светской, утонченной дамой, в суждениях которой много меткости, вкуса и той едкой иронии, которая на первый взгляд кажется признаком высокого и бескомпромиссного полета души.

Высшим Наташиным достижением следует признать квартирный обмен, который она с железной последовательностью и упорством осуществила два года назад. Понимая, что дилетантскими средствами — просьбами, объявлениями, расклеенными на водосточных трубах, публикациями в специальном «бюллетене» — успеха не добьешься, она именно в те дни взяла в театре расчет и, сидя дома, разработала безошибочный стратегический план тройного, а может быть, и четверного обмена. Исходные данные не были блестящи: кооперативная квартирка на Мишино имя у черта на рогах, возле самой окружной дороги, и комната в коммуналке, где была прописана престарелая Наташина родственница, которую удалось сплавить к гимназической подруге в Прибалтику. И вот с таким-то первоначальным капиталом Наташа добилась в итоге четырехкомнатной квартиры на Садовом кольце, в доме, построенном перед самой войной, где некоторые внешние архитектурные излишества с лихвой искупаются замечательными внутренними излишествами.

— Не пора ли нам идти? — спрашивает Маша не так чтобы очень уж настойчиво, больше из вежливости, нежели из действительной охоты. — По-моему, мы расстроили хозяина.

Я, естественно, успокаиваю ее, ссылаясь на свойства характера, не всегда совпадающего с общим настроением компании, в чем не следует искать никаких подспудных причин, это уж такая данность, которую следует принимать, какова она есть. Ну, как осенний дождь, например. Тут спохватывается Миша, он умоляет девушку не торопиться, все равно ведь машина внизу, только ему необходимо прийти в себя, чтобы не слишком искушать судьбу в лице патрулей ГАИ, которые именно в этот час выезжают на свой зловещий и губительный для водителей промысел.

— И ведь как хорошо сидим! — прибегает Миша к реплике из модного спектакля как к последнему аргументу и сам немного стыдится этого, поскольку раньше никогда не пользовался заемными шутками, столь очевидными по крайней мере. Но ничего, зато кураж остался прежним, невозможно вообразить себе девушку, которая устояла бы перед напором Мишиных просьб, в которых настойчивость оттенена юмором, а в обаянии прощупывается несгибаемость желания, — Маша в этом смысле не представляет исключения. К тому же я замечаю, что ей и впрямь интересно в моем доме, ее забавляет встреча двух взрослых людей, не изживших в своей дружбе взаимных претензий баснословной школьной поры.

Подавив невнятные Машины капризы, Миша вспоминает о доме — это тоже новая в нем черта, свидетельство возмужания, не иначе.

— Старичок, — канючит он юмористически, — будь добр, звякни Наталье, скажи, что я у тебя задерживаюсь, ты же знаешь, твой авторитет для нее неколебим. — Тут он провокаторски подмигивает Маше: — Как важно иметь нравственного друга с хорошей репутацией! Всегда стопроцентное алиби!

Я понимаю, конечно, обаяние этой честной игры, этого искреннего цинизма, и все же мне странно: неужели Машу ничуть не обижает такая откровенность, не оставляющая никаких иллюзий, никаких недоговоренностей, за которые могла бы зацепиться ее личная надежда? Как-то это напоминает курортные нравы, когда две дамы, имеющие одного любовника, друг к другу его не ревнуют, дружат между собой и даже делают одна другой маленькие пляжные подарки. Миша между тем продолжает:

— Ну что тебе стоит? Главное — ведь и врать совершенно не нужно. Святая правда — я у тебя задержался. Заехал навестить после командировки, выпили, то да се, слово за слово, уже полпервого ночи, нельзя же садиться за руль в таком состоянии!

— Она может подъехать за тобой на такси и сама повести машину, — высказываю я чисто умозрительное предположение.

— Вот этого я и боюсь! — отзывается вполне серьезно Миша. — Старик! Только ты можешь удержать ее от ложного шага. Я звоню и через минуту передаю тебе трубку. О’кей?

Поразительно — Маша совершенно спокойна, более того, прямо заинтригована исходом будущих наших переговоров, ее собственное самолюбие при этом, очевидно, не задето. Иначе она просто могла бы встать и выйти в кухню, опять же сварить кофе, например. Даже не из самолюбия, из простой деликатности. Так нет, ей нужно зрелище, цирк, водевиль на вечную тему об одураченных супругах. Чего-то я не понимаю в современной молодежи.

Миша набирает номер, юмористически при этом запинаясь, делая вид, что забыл свои собственные числа, требуя у меня и у Маши подсказки: «Честное слово, ребята, совершенно выпало из головы», — и наконец вытаращенными глазами умоляет о пристойной тишине, уже сложив губы в милую домашнюю улыбку.

— Лапа?.. Конечно, не спишь, родной?.. Как маленькая, честное слово!

Голос его искренне участлив, сердечен и добр, за ним одним ощутима целая жизнь, полная совместно пережитого счастья и совместно достигнутых целей, неудобно оказаться посторонним слушателем такого голоса, предназначенного одному-единственному человеку на земле. О боже, я оглядываю нашу мизансцену: какой грандиозный урок старым холостякам, не имеющим опыта священного семейного фарисейства!

— Малыш, ну конечно, виноват, что не позвонил раньше… И пьяный, совершенно верно! — Миша даже восхищен Наташиной прозорливостью. — Но ты знаешь, я у кого?.. Погоди, погоди, именно смягчающие обстоятельства! Как говорится, виновен, но заслуживает снисхождения! У Лешки Батанова! …Вот тебе и не может быть, это для вас, женщин, старая дружба не имеет никакого значения… — Тут он мне впервые блудливо подмигивает. — Он же из командировки приехал, пол-Сибири на «Москвичах» изгромил, жизнью рисковал, надо же было отметить!

Вот так вот повторяются житейские ситуации: подумать только — Миша опять говорит с Наташей по телефону, вновь речь идет обо мне, и я совершенно спокойно внимаю этому разговору, и сердце мое не грозит разбиться о ребра, и панический спазм не сдавливает мне горло, и даже мстительное чувство, шевельнувшееся в груди пять минут назад, не ищет злорадного реванша. До какой же степени надо издергать собственное самолюбие, чтобы в семидневной заграничной командировке, выпавшей на мою долю случайно, как выигрыш в лотерею, разглядеть примету особой удачливости и очевидного служебного преуспеяния. Миша что-то еще воркует на прощанье, довольный достигнутым успехом, он, не меняя тона, уже бросает на меня и на Машу сообщнические лукавые взоры, приглашая полюбоваться его сноровкой в улаживании сложных семейных дел. Потом, изобразив на лице полное комическое одурение, протягивает мне трубку, бдительно прикрыв микрофон ладонью:

— Старичок, будь поласковей, не стесняйся!

Я беру трубку, еще не слишком хорошо представляя себе, о чем же следует говорить, и вдруг замечаю, что Машины глаза с выражением откровенного жадного любопытства остановлены на мне. Семейный разговор неверного мужа ее забавлял, какого эффекта ждет она от реплик несостоявшегося возлюбленного? Смятения возвратной робости или, быть может, тайной мести под видом святой дружеской услуги? Так или иначе ей не терпится посмотреть, как я буду лгать.

— Здравствуй, Наташа! — вполне дневным голосом говорю я, припомнив неожиданно, что по телефону не разговаривал с нею с тех самых пор. «Это ты? Ой!» Наташа радуется, и я думаю, что вполне искренне, несмотря на то, что мы с Мишей сослуживцы, «домами», как говорится, не дружим и видимся крайне редко, на каких-нибудь официальных редакционных торжествах да еще в театрах. Голос у Наташи прежний, профессионально поставленный, низкий и при этом отнюдь не внушительный, а как будто бы обиженный. Мгновенное сердечное сжатие ощущаю я при первых его звуках. Впрочем, мимолетное и однократное. Наташа, разумеется, корит меня за пренебрежение старой дружбой, за то, что никогда в жизни не позвоню ей поздравить с праздником, не говоря уж о том, чтобы зайти, «а ведь ты когда-то ко мне очень хорошо относился», — вспоминает она с деланным простодушием, однако и с грустью. — Ты тоже хорошо относилась, — отвечаю я ей в тон, хотя и без очевидной печали.

Словно давно уже ожидая этих слов, она горячо начинает убеждать меня в том, что в ее чувствах ко мне за эти пятнадцать лет ничего не переменилось, что она по-прежнему испытывает ко мне самую нежную симпатию, — Маша и Миша, кажется, разочарованы, каждый из них ждал от меня либо изощренного вранья, либо посильной дружеской услуги, я же только мычу что-то и поддакиваю — Наташа тем временем признается, что с радостью следит за моими успехами. Опять!

— Какими, Наташа? — удивляюсь я излишне нервно и без малейшего лицемерия, хотя догадываюсь, что с ее точки зрения путь, проделанный мною от растерянного мальчика с ненужными конспектами в дрожащих руках до той фигуры, которую народ именует самостоятельным мужчиной, вполне может казаться успехом.

Конечно же, она об этом и говорит, само собою, словами деликатными и сердечными, отмечая мое упорство, мою серьезность и несомненные мои способности, «ты состоялся, — от души уверяет меня она, — ты обрел себя как личность», — вот бы уж и порадоваться этим искренним комплиментам, своему запоздалому реваншу, но я не слишком радуюсь, я все жду, без обиды, совершенно объективно, когда же в потоке похвалы обнаружит себя ненароком та мстительная интонация, с какою произносятся замечания о прачкиных детях.

Нет, не обнаруживает. И, чтобы не испытывать Мишиного терпенья и не разочаровывать Машу, я говорю о том, как рад видеть у себя своего старого друга, ибо ни о чем ином и не мечтаешь, возвращаясь из дальних странствий, как вернуться к основам своего скромного бытия, сесть на кухне за бутылкой вина и просто поговорить. «Понимаешь, Наташа, просто поговорить!» Разумеется, она это прекрасно понимает и ни к кому не в претензии, она вообще не принадлежит к числу жен, которые контролируют каждый шаг своих мужей, спасибо и на том, что догадались позвонить.

— Вы что же, так целый вечер и сидите одни? — интересуется она напоследок и как будто бы вовсе невзначай, что называется, к слову пришлось.

— Почему же одни? — завожу я канитель лукавых недомолвок, вполне, кстати, в Мишином стиле, и вижу, как глаза его от возмущения полезли вверх. — Почему же одни? Тут с нами одна моя приятельница. Тебя интересует, кто такая? — Поразительно, я готов поклясться, что в Натальином вопросе тринадцать лет спустя после разрыва наших эфемерных отношений, звучит неприкрытая ревность. — Как тебе сказать? Замечательно варит кофе и к тому же умеет гадать на кофейной гуще. И не верит, что в молодости я не нравился женщинам.

— Правильно делает, — жестко и грустно говорит Наташа. — Передай ей привет от меня. От твоей старой знакомой. Надеюсь, ее это не смутит, ей уже исполнилось семнадцать лет?

— Исполнилось, — отвечаю я, — ей уже исполнилось двадцать один. Самый возраст для решительных поступков.

— Тридцать три, оказывается, тоже, — отвечает Наташа и кладет трубку.

Несколько мгновений я пребываю в состоянии недоуменной прострации, интригующей недоговоренностью часто-часто гудит трубка, наконец я опускаю ее.

— Вам привет, Маша, от Мишиной жены.

— Спасибо, — улыбается Маша. — И за хорошую рекомендацию заодно.

— Да уж, постарался, — соглашается Миша. — Старик, ты не будешь против, если я иногда буду ссылаться на тебя ради обеспечения алиби? Достойно, не злоупотребляя твоим авторитетом. Мне же это самому невыгодно — злоупотреблять.

— Хорошо, — соглашаюсь я, — ссылайся.

Маша смеется — неужели моему согласию обеспечить безопасность их свиданий?

— Вам не стыдно? — удивляюсь я. — Вы смеетесь над обманутой женщиной, которую никогда в жизни не видели. Пользуетесь тем преимуществом, что вам известно о ее существовании, а ей о вашем нет. Где же ваша женская солидарность?

— Старик, не морализируй. И, пожалуйста, без комплексов, это тебя губит.

Миша начинает откупоривать бутылку шампанского, по его внезапно неточным движениям, по тому, как скользят его пальцы, я понимаю, что он уже пьян. Настоящего, непринужденного, элегантного разлива, когда глаза устремлены на компаньона по застолью, которому принадлежит данный бокал, и кисть, надежно охватившая тело бутылки, сама чувствует угол необходимого наклона, никак не получается. Растерянной улыбкой Миша извиняется за такое неизящное обслуживание и поднимает бокал — за все сразу, за любовь и за дружбу, за то, чтобы они дополняли и оттеняли друг друга, за полноту бытия!

Определенно сегодня день, когда повторяются жизненные положения, повторяются, как это и положено, пародийно по отношению к первоначальной ситуации. Вот я опять пью шампанское в компании Миши и его возлюбленной — на вполне законных основаниях пью, с достоинством, с уважением и к самому себе, и к вину, куда девалась моя прежняя нервность, шампанское не кажется мне больше ядом, и ни малейшего демонического смысла я в нем не нахожу и в отношениях моих гостей не вижу назойливого, мучительного для воображения подтекста.

— Женской солидарности не существует. — Скажите, пожалуйста, Маша все-таки решилась отыграться. — Я и в мужскую-то не очень верю, вы меня извините. Никто никому ничего не должен. Вы думаете, я уверена хоть в одной своей подруге, что она губной помадой не пишет на салфетке свой телефон, чтобы сунуть его Мише в карман?

— Как хорошо, что я уверен в своем друге, — в этом вполне справедливом Мишином утверждении слышится, как это ни странно, снисходительная насмешка, которая вызывает мгновенный Машин взгляд, проверяющий достоверность этого дружеского комплимента и в то же самое время провоцирующий неуловимо его опровергнуть.

— А вы не хотите позвонить домой? — спрашиваю я Машу без какого бы то ни было подвоха. — Вдруг беспокоятся?

Она саркастически улыбается.

— Может быть, вы и мне готовы предложить свои услуги? Боюсь, что с моей маман у вас так благополучно не обойдется.

— Ну, так с папашей, — предлагаю я по инерции.

— Разве что с папашей, — в Машином голосе странным образом совмещаются нотки нежности и пренебрежения. — С папашей — пожалуй что. Только он, имейте в виду, и впрямь способен сюда заявиться. — Комната вновь озарена ее улыбкой. — Не беспокойтесь, не честь мою защищать, просто выпить.

Миша вновь включает свой знаменитый магнитофон, и вновь лирическая тема нагнетается с неустанной механической мощью, интимность признания доведена до чувственного порыва — он-то и сорвал с места моих гостей, они опять танцуют, на этот раз совершенно беззастенчиво сплетясь телами, отринув наконец обременительные условности, которые заставляли их разговаривать со мною, поддерживать обычаи вполне дружеского визита, звонить по телефону, интересоваться библиотекой и подробностями моей командировки, — в конце концов, ведь для того они и пришли сюда, в эту мою квартиру, в этот совершенно отчужденный от меня, абстрактный приют бездомных любовников, чтобы вот так вот, возбуждаемые музыкой, обрести друг друга.

Я тоже перестаю стесняться — какого черта, в самом деле! Почему я, давший им этот самый приют, должен чувствовать себя бедным родственником, навязчивым свидетелем, которого никак не удается сбыть с глаз долой? Нет, дорогие мои, в этих стенах я все-таки хозяин, в моей воле прервать зрелище вашего любовного танца или же, напротив, его поощрить. С такими заносчивыми, пьяными мыслями я раскрываю стенной шкаф, с демонстративной беспардонностью достаю оттуда подушку и сложенные вчетверо крахмальные простыни, широким, языческим жестом швыряю их на тахту, а сам, набросив на плечи плед, с гордым и благородным видом добровольного изгнанника ухожу на кухню.

* * *
Маленький диван стоит у меня на кухне, то, что в прежние времена именовалось кушеткой, я устраиваюсь на нем кое-как, только теперь ощутив в полной мере, как измотал и опустошил меня этот визит одноклассника. В нашем доме, как и положено теперь, прекрасная слышимость, однако я совершенно глух сейчас к тому, что происходит за стенкой, воображение мое не дорисовывает шорохи и стуки в картины, полные искушающего соблазна, ситуация ничуть меня не возбуждает. Вероятно, лет десять-пятнадцать назад она потрясла бы меня своей откровенностью, с возрастом я сделался терпим к слабостям — и к чужим, и к собственным. Я понял, например, что нельзя жить вечной надеждой на счастье, которого никто нам не обещал и не гарантировал, приходится обходиться его суррогатами, привыкать к его эрзацам, как привыкли мы к синтетическим заменителям кожи и дерева. Я вспоминаю свои романы последних лет — мимолетные, беглые, с самого начала отмеченные тяжким клеймом безнадежности, циничным отсутствием перспективы, — раньше я содрогнулся бы при одной только мысли о возможностях таких связей, а возможности эти возникали, оскорбляя мой высокий идеализм и мою уверенность в неизбежной скорой любви, равной самому смыслу бытия. И дело не в том, что теперь, испытав сладость необязательных отношений, я поддался искушению их практического, делового бесстыдства, просто я устал ждать, я изверился в своей надежде, та самая любовь кажется мне теперь не более вероятной, нежели царствие небесное. Я еще трепыхаюсь, конечно, я еще надеюсь время от времени на возврат того чуда, состояние которого помнят клетки моего существа, — всякий раз иллюзия длится не более одного дня.

Впрочем, надо быть справедливым к судьбе — это ощущение чуда, это состояние блаженной паники и счастливого безумия хоть и редко, но все же возвращается, я ухожу в него с головой, поддаюсь ему, как в юности, забыв о правилах житейского расчета и любовной науки, и в итоге терплю поражение, переживаю всеобщий разгром на всех фронтах, после которого в груди надолго поселяется жаба позора, а во рту совершенно явственно ощущается ядовитая горечь.

В последний раз это случилось в прошлом году в Крыму; я влюбился более чем опрометчиво и неосторожно в женщину, про которую говорили, что она дочь покойного знаменитого в недавнем прошлом деятеля, — надо же, куда меня понесло, — прославленного и своим коварством, и своими трагическими раскаяниями. Дочь унаследовала от папаши ум, рысьи, пронзительные глаза, в которых зрачки казались едва ли не светлее белков, несомненную спесь отставных вельмож, которая, впрочем, сообщала ей особую, нервную, оскорбленную, обиженную прелесть. Что же касается коварства, какой-то постоянной, неспровоцированной злости, то в этом смысле дочка, быть может, даже превзошла покойного родителя.

Даже теперь, во тьме моей кухни, я чувствую, как мучительной, жгучей краской стыда заливаются мои щеки. Я мог ожидать чего угодно — равнодушия, насмешки, даже ледяного презрения, что уж совсем глупо, однако не такой откровенной неприязни, похожей почти на идейную вражду. Я тогда растерялся еще и потому, что не так уж избалованный любовью, тем не менее не был удручен и обременен чьей-либо ненавистью. Я даже не предполагал, что могу вызвать столь явную антипатию, да и за что, в конце концов, ведь я не был ни навязчив, ни надоедлив, — разве за любовь, даже вовсе ненужную, даже жалкую, даже досадную, будто репей, приставший ненароком к подолу, наказывают так немилосердно и жестоко? Я впервые понял тогда, что человек вдруг делается таким, каким его хотят видеть и воспринимать окружающие, — меня не хотели воспринимать никак, меня в упор не видели, и от этого я глупел в одно мгновение, каждая произносимая мною фраза костью застревала поперек горла, поражая своею чудовищной нарочитостью и выспренностью. Это очень вредно — ощущать на себе беспричинную и необратимую неприязнь, очень вредно задыхаться от незаслуженной и злой обиды, это все равно что простоять целый день на бойком перекрестке с протянутой рукой — цена собственной личности с каждым подаянием становится все ничтожнее и ничтожнее. Но больше всего терзало меня непереносимое и недоуменное, как в детстве, сознание, что унижен я, осмеян и отвергнут — не за дело, не за наглость и самонадеянность, не за развязную оплошность и даже не за слово, оброненное ненароком, — нет, просто потому, что представилась возможность безнаказанной жестокости.

Я уже привык к темноте и потому с удивлением различаю легкие, скользящие тени на белых стенах моей кухни. За окном начался снегопад, первый в эту московскую осень. Снег окружает меня, ложится на оконное стекло и заодно на былые мои раны, я уже не различаю, где сон, а где явь, и где я нахожусь, в малогабаритной своей кухне или же в степи под Алейском, тоже не понимаю. Это не бред, это типичное во время пробега состояние, когда пройденные километры, сотни, тысячи промчавшихся за окнами верст лишают тебя чувства реальности, проистекающего от привязанности к одному определенному месту, наступает нечто вроде невесомости, преодоленное притяжение позволяет душе парить в околоземном пространстве, произвольно выбирая себе географическое и временное пристанище. Я не удивлюсь, если из-за окна раздастся призывное, негородское, трубное гудение разогреваемых перед дальней дорогой моторов и мне надо будет опрометью мчаться вниз, к «Москвичу», который за этот месяц кочевой жизни стал для меня родным домом, и жизненным пространством, и как бы продолжением моего слабого существа, — ничего больше человеку и не надо. За рулем этой машины сидит Саша Катенев с тою решительной и целеустремленной определенностью в позе, с тою обстоятельной готовностью, с какой такие вот здоровенные мужчины садятся за обеденный стол. Сашу, однако, предстоящая дорога возбуждает не в пример томительнее любой трапезы, — будь его воля, Ой вообще бы не останавливался ни на одну минуту, а все ехал бы и ехал, гнал бы свой «Москвич» по проселкам и просекам, по горным осыпающимся дорогам и степному задубевшему накату, — за два дня стоянки в любом городе им овладевают тоска и немного скандальный шоферский скепсис. Но вот стоянка кончается, и Саша уже охвачен горячечным зудом испытателя, которому не свойственно трястись над клапанами и «резиной», а даже наоборот, полагается выжимать из мотора все возможные обороты, терзать его самолюбие, изматывать его ресурсы. Ибо только таким безжалостным способом, только такою рассчитанно бесшабашной, умышленно дерзкой ездой улучшается автомобильная порода. Вот и сейчас уверенным и стремительным рывком мы сорвемся с места и понесемся по барнаульским сонным улицам с легким сердцем вечных скитальцев, которым нечего терять и нечего оставлять не только в этом приземистом, толстопятом городе, но и в любой столице мира, которым только дорога и принесет утешение, желтая, как лунная поверхность, степь, вросшие в землю сибирские деревни из темных столетних бревен, крепостные башни элеваторов и гудящие над головой стальные пролеты мостов и частая перемена погоды, по нескольку раз в день. Сначала посыплет снег, необычайно густой и пушистый, он совершенно застелет перспективу, так что придется сбавить скорость и включить противотуманные гоночные фары. В их мощных прожекторных лучах хлопья обретут рождественский, карнавальный вид, они будут виться утомительным беспрестанным хороводом, какой я видел лишь на университетских новогодних балах, когда в полумраке зала включали какой-то особый проекционный фонарь, осыпающий танцующих круговоротом летящих снежных теней. Я почувствую вдруг, как тошнота подступает к горлу, и закрою глаза, чтобы не видеть этого мучительного кружения хлопьев, но тут и Саша не выдержит и остановит машину. Вслед за нами тормозит и водитель второго «Москвича» — Женька Денисов, испытатель, лишенный Сашиной одержимости и Сашиного гонщицкого честолюбия, типичный московский шоферюга, бывший таксист, ухарь и немного лентяй, беспрекословно признающий Сашин авторитет и лукаво выжидающий возможность реванша. Эта возможность выпадает ему в больших городах, в которых он чувствует себя как рыба в воде, сказываются его таксистская удаль и замоскворецкое чутье на переулки и проезды, в то время как Саша, покоритель дорог и пожиратель километров, выросший в заволжской степи, водивший тракторы и десятитонные МАЗы, в незнакомой городской среде никак не может преодолеть смущенного оцепенения. Но сейчас город остался далеко позади, и до Семипалатинска, куда мы намерены добраться к вечеру, не менее пятисот километров, целая Бельгия, половина Германии. Сейчас Сашу ничто не может обескуражить, никакой выворачивающий душу снегопад. Он выключит фары, и мы двинемся дальше почти на ощупь, как пароход в обложном тумане, зато прекратится тошнотворное снежное вращение в потоках электрического пронизывающего света.

Километров через двадцать внезапно кончится снегопад, ослепительное солнце взойдет над степью, однако напрасной будет наша недолгая радость, асфальтовое шоссе, на котором мы не знали забот, оборвется, как обрывается полет пули, не достигшей цели, — дальше ничто, сплошная текучая глина, растопленная ярчайшим солнцем, смолянистая, отражающая солнечные блики. Мы поедем по ней, а вернее — поплывем, поскольку колеса потеряют под собою опору, и шоферы беспрестанно и горячечно примутся вращать баранки, для того чтобы удержать машины на стремнине дороги и не дать им сползти в кювет. У меня есть одно отвратительное интеллигентское свойство, из-за которого никогда мне не стать водителем, во всяком случае, никогда не овладеть техникой с полным сознанием своего неоспоримого права, — я ощущаю машину как живое существо, это повелось еще с детства, срывающийся вой мотора, истеричный свист буксующих колес отзываются в моем сердце пронзительной жалостью. Саше этот ложный гуманизм, по счастью, неведом, он гуманист подлинный, то есть выжимающий из подвластного мотора последние силы, ради его же и нашего общего блага, разумеется. Вообще у Саши типично русский характер, в обыденной жизни он насмешлив и недоверчив, придирчиво охраняет свою независимость от кажущихся посягательств и претензий, всегда готов к месту и не к месту «качать права», больше всего в жизни опасаясь прослыть доверчивым простаком, на котором все, кому не лень, воду возят, но стоит лишь судьбе подвергнуть нас малейшему испытанию, стоит ей хоть на мгновение бросить нам вызов, поставить под сомнение нашу профессиональную и человеческую состоятельность, как в Сашиной душе открываются неистощимые резервы скрытого энтузиазма. Молодечества. Злого спортивного азарта. Вот и теперь он ничуть не страдает от безнадежности нашей дороги, наоборот, она лишь дразнит его самолюбие, он почти весел в эти минуты, весел и зол, а потому внезапно красив — лихою и забубенной казацкой красотою. Мы выберемся кое-как на стерню недавно сжатой пшеницы и поедем по краю поля, отмечая про себя, что радоваться этой временной удаче ни в коем случае не следует, что наша благодать долго не продлится, что сегодняшние муки только-только начинаются. «Не она тебя везет, а ты ее», — будет приговаривать Саша, время от времени распахивая дверцу машины, чтобы удостовериться в правильности Женькиных действий. «Ну, Пантелей!» — скажет неодобрительно Саша или: «Ну, Степан!» — он принципиально не ругается матом и все эмоции досады и восторга, которые русский человек вкладывает в непереводимую экспрессивную фразеологию, выражает исконными российскими именами, произносимыми, впрочем, с необходимою однозначностью интонации.

Часа через полтора предчувствия оправдаются. С косогора нам откроется печальное зрелище отчаяния и безвыходности. По всему склону и там и сям стоят грузовики — МАЗы, ГАЗы, ЗИЛы, потрепанные, побитые за годы степного беспросветного бездорожья, но также и вполне новые, еще хранящие в своем облике печать неутраченной индустриальной мощи, колхозные, совхозные, геологические, потребсоюзовские, — положение их одинаково нелепо. На дне долины или лога, в самой ее низине, после снегопадов и дождей образовалось болото, чавкающая, непролазная трясина. Те лихие головы, которые пытались ее форсировать, кукуют теперь в кабинах своих грузовиков, завалившихся набок, задравших зад или перед, застывших обессиленно и безнадежно, словно корабли, потерпевшие крушение. Теперь вся надежда на трактор, буде он отыщется в этих местах. Водители машин сбились в кучу, лица у них обветренные, красные, щетинистые, мятые от неудобного спанья в кабинах, с воспаленными глазами. Почти у каждого в кузове, накрытый брезентом, громоздится срочный груз, позарез необходимый на месте назначения, ожидаемый, как манна небесная, почти каждый по нескольку дней не был дома, намучился, наломался, науродовался в дороге, прорываясь сквозь снег, дождь и распутицу, а тут еще эта проклятая низина. Саша выйдет из «Москвича», который в неоглядной и непроезжей степи кажется ошеломляюще смехотворным, словно фарфоровая чашка на липком столе алейской вонючей чайной.

— Как жизнь, мастера? Загораем? — спросит Саша с подначкой вроде бы, однако ничуть не обидно.

— Да загорели уж, — ответят ему грузовые шоферы, — теперь твоя очередь. Чем не пляж, ложись давай кверху задом.

— Нет, мастера, — не обидится Саша, — загорать южнее будем. Поближе к урюку. А сейчас мне ехать надо, у меня вон корреспондент доходит, очень нервный товарищ.

Я не успею даже возмутиться этой вероломной провокацией, как пожилой дяденька, один-единственный предусмотрительно одетый в ямщицкий долгополый тулуп, заметит иронически:

— А ты его скаты заставь подкачать, от нервов помогает.

Тут уж действительно ничего другого не остается, я с остервенением стану вытягивать и вжимать тугой поршень насоса, я взопрею от стараний и от долгожданного чувства причастности к шоферскому суровому делу, мое ревностное усердие окажется выше любых насмешек. К тому же в этот момент на той стороне лога появится трактор. Тракторист, не заглушая мотора, выпрыгнет из кабины, размотает с докторской оперативной деловитостью спасательный трос, каждым своим экономным движением вселяя надежду в исстрадавшиеся водительские души, а в последний момент, постукивая концом троса по голенищам незапачканных резиновых сапог, приглашающе осведомится:

— Ну, рулевые, кто первый? Цепляю. Деньги вперед, как положено, по пять рэ с рыла. То есть, извиняюсь, с мотора.

Водители ничуть не удивятся таким условиям, они только попробуют торговаться:

— Скости хоть маленько, черт! На бутылку с каждого, чем не цена!

— А я непьющий! — ответит тракторист, улыбаясь с обаянием сытой, победительной наглости, которая не утруждает себя даже попытками лицемерной маскировки.

— Ну и оглоед же ты! — почти с восхищением скажет Саша прямо в лицо трактористу. — На чем калымишь, козел? На несчастье нашем? На том, что у мастеров выхода нет? А если за горой опять трясина, по новой пятерку запросишь?

— С тебя не запрошу, не волнуйся, — окрысился тракторист, — ты у меня свой «шевролет» на горбе попрешь, раз такой идейный!

— На горбе — это что, я на крыльях перенесу, — скажет Саша, решительно садясь за руль, — как степной орел. А ты, крот, землю рой, чтобы я тебя не зашиб по дороге. А ну, мастера, посторонитесь.

— Парень, парень, ты что это… — забеспокоится дядька в тулупе, — сигать собираешься? Дурью не мучайся! Тут тебе не Москва, как пить дать шею себе свернешь! Да еще машину угробишь!

— Старших слушаться надо, — громко, с восхищением признает Саша. — Закон! Старики врать не станут. Обязательно послушаемся в следующий раз. — И он поверяет ключ стартера.

При первых же раскатах двигателя я суетливо влезу в машину, словно опасаясь, что Саша, чего доброго, в одно мгновение исчезнет в безоблачной дали, оставив меня одного посреди этого плоского, солнечного, во все стороны продуваемого пространства.

— Вообще-то ни к чему ты залез… — начнет Саша, но, различив на моем лице пионерскую безумную решимость, только махнет рукой: — Ладно! Только засупонься и держись крепко. Вцепись. Я им сейчас устрою покорение Сибири Ермаком.

Мы действительно сорвемся с места, без разгона, без раската — сразу прыжок вниз, под гору, земля понесется навстречу, а потом, как при замедленной киносъемке, с затяжкой встанет дыбом, неодолимая сила повлечет меня навстречу грунту, лысым своим лбом я едва не протараню стекла, повиснув на благословенном ремне безопасности, пальцы мои, зажавшие скобу над дверцей, сведет судорога, через мгновение та же адская сила отбросит меня назад, вожмет властно в кресло, повергнет в положение жука, посаженного на булавку. Саша резко вертанет баранку, отчего наш «Москвич» сразу же накренится на один бок, потом на другой и внезапно — я это осознаю с удивительным хладнокровием — оторвется от земной поверхности и полетит: может быть, всего только долю секунды продлится этот полет, такого чувства свободы, непритяженности к земле я не испытывал никогда прежде. Под колесами машины ощутится вдруг надежная твердь. Я выйду из «Москвича», словно из воды вынырну, меня зашатает немного, как после долгого заплыва, земля еще раза два-три колыхнется под ватными моими ногами. Саша сойдет на землю медленно и лениво, как бы даже нехотя, и посмотрит на всех оставшихся за болотом водителей с выражением не то чтобы превосходства, но снисходительного упрека.

— Евгений! — крикнет он с вечерней деревенской беззаботностью. — Ау! Чеши сюда, не забывай товарищей!

Но Женька испортит всю обедню. Сашин подвиг не вдохновил его, а, напротив, поверг в уныние, поставил перед грустным осознанием собственной несостоятельности и неверия в удачу. Понимая со злостью, что авторитет его броска тем самым поколеблен, поскольку выглядит он всего лишь случайностью и особым шоферским фартом, Саша решительно двинется через чавкающую стылую грязь на ту сторону лощины. Женька со смирением пропащего самолюбия уступит ему свое место за рулем. На этот раз алтайские шоферы заведутся. Конечно, скачущий «Москвичонок» им не указ, да и не пример для семитонных грузовиков, однако водительская самостоятельность перед лицом всемогущего калымщика льстит их солидарному чувству.

— Ну что, хозяин, — подначит дядька в тулупе тракториста, — может, замажемся? Если он опять просквозит, ты, гад, нас всех бесплатно вытянешь, а?

— Как бы его самого за задницу вытягивать не пришлось, — огрызнется тракторист, как цыган уздечкой поигрывая концом троса.

Я один, словно полководец, встану на том склоне, куда устремлен теперь расчетливый и хищный Сашин взгляд, Сашино искусство несомненно для меня, как сегодняшний день, и все же червь сомнения нет-нет да и шевельнется в груди: а вдруг это была лишь удача, неизбежно выпадающая на долю таких вот лихих, не склонных к сомнениям людей… Только ведь им не пристало бесконечно испытывать судьбу. Превращать свое везение в общедоступный спектакль. Я услышу рев мотора, похожий в эту секунду на ритуальный боевой клич, и вдруг перестану узнавать наш родной и любимый «Москвич». Предельная скорость изменит его черты, как искажает черты человеческого лица крайнее душевное напряжение, неведомая пластика появится в его стремительном беге — не то он стелется, не то вытягивается в струну, — теперь я увижу, как выглядит со стороны все то, что мне досталось пережить. Машина как будто бы переступает с ноги на ногу, поднимая в воздух то оба правых, то оба левых колеса разом, лишь на мгновение приходит она в соприкосновение с неверной, зыбкой почвой, фонтаны черных гнилых струй взмывают во все стороны; если страстное желание и впрямь обладает способностью преображаться в материальную силу, то моя воля, несомненно, способствует движению Женькиной машины. Не раз и не два мне покажется, что оно затруднилось и вот-вот бессильно прервется, сменившись провалом и увязанием, однако колеса так и не успеют погрузиться в обволакивающую жижу, они лишь скользнут стремительно по ее поверхности, веером разбрасывая потоки грязи, и «Москвич» вдруг взлетит, воспарит над стоячею этой жижей, только крыльев не хватит ему для того, чтобы продлить этот дерзновенный полет, потому что стремления и безумия достанет.

«Москвич» с маху приземлится на склоне холма, шоферы грузовиков в порыве братского восхищения грянут что есть мочи: «Ура!», а дядька в ямщицком тулупе аж сорвет с головы шапку:

— Привет рабочему классу!

— Тем же концом по тому же месту, — ответит Саша. — Еще встретимся вот так вот, не приведи бог, лихом не вспоминайте!

И мы вновь отправимся в путь, и путь этот окажется мучительно нескончаем, всякий раз, как только мы позволим себе подумать о том, что самое трудное наконец позади, иначе ведь и быть не может, судьбе угодно будет послать на наши головы все новые и новые напасти — поломку редуктора, вязкие солончаки, потерю курса в осенней непроглядной мгле; в этом смысле наша дорога может считаться как бы моделью самой жизни, в которой тоже, как известно, обольщаться не приходится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. И все же они кончатся, наши неисчислимые беды, в тот момент кончатся, когда иссякнет уже всякая надежда на счастливый оборот фортуны, и текучей грязи придет конец, и солончаки затвердеют от ночного морозца, и пустынное шоссе внезапно ляжет перед нами, залитое светом взошедшей луны, неправдоподобно ровное, — мы и ездить-то без ушибов и ударов отвыкли, — прямое, будто бы не в Семипалатинск ведущее, а в совершенно иную жизнь, о которой ровным счетом ничего не известно, кроме предчувствия, что она прекрасна.

И я пойму неожиданно, что жизнь эта наступила, я осознаю вдруг с обморочной нежностью, что вокруг ночной теплый Крым, тяжелый и редкий накат волны гулко раздается под боком, шуршание туи и тамариска, женщина с лицом, проясненным от загара, с рысьими длинными глазами окажется рядом со мною. Куда это идем мы с нею по лунному саду? В какие дома стучимся, увитые плющом, окруженные кустарником? И почему в одном из них, пропахшем полынью, при свете зеленой лампы, за столом, уставленным вином, заваленным виноградом, мне сразу же становится неизъяснимо хорошо? Ведь никого из этих людей я в глаза раньше не видел. Я знаю лишь женщину, которая привела меня сюда. Только что мы стояли в саду, первый ветер осени, еще совсем теплый, но уже затаенно свежий на исходе каждого своего порыва, шумел в акациях и оливах. Я люблю ветер еще с самого детства, в душе моей он неизбежно вызывает смятение, как на морской поверхности. Отчаяние распирало мне грудь, подступало к горлу. И вдруг, без всякой внутренней подготовки, подхваченный порывом ветра и накатом невидимой волны, я стал говорить этой женщине о своей любви и о том, что она бескорыстна и ненавязчива, можно даже сказать, что ее она не касается, в том смысле, что не обязывает ее ни к каким самым внешним условностям, только меня одного касается она, и ничего мне не нужно — ни взаимности, ни снисхождения, ни тем более жалости, я знаю, на что иду, и сам за все отвечаю.

Я впервые ничего не боялся, безнадежность придавала мне сил, я был готов к чему угодно — к ядовитой улыбке, к злой насмешке, к откровенной и циничной грубости, на которую эта женщина при всей своей утонченности была большая мастерица, тоже, надо думать, в память о всевластном папаше, — но случилось невероятное, мои слова тронули ее. Не слишком, конечно, и все же контраст между обычной капризной ее взвинченностью и нынешней снисходительной мягкостью оказался для меня чрезмерен. Что-то лопнуло у меня в груди, распустилось, какие-то неведомые струны, адским натяжением которых держалось мое самолюбие, я чувствую, как звуки затухают в моем бессильном, непослушном горле. И теперь еще, в незнакомом доме, я никак не могу прийти в себя, такие испытания в моем возрасте не даются даром, слишком я перенервничал, слишком доверился лирическому порыву, попробуй теперь его унять. Но самое странное в том, что я ничуть не стесняюсь посторонних. Мне кажется почему-то, что все они прекрасно осведомлены о моих терзаниях, о муках моих и верности, и не просто осведомлены, но даже сочувствуют им, моей неприкаянности, моему безрассудству, как сочувствовали бы пловцу в шторм или же ходоку в горах во время грозы.

Высокий человек, загорелый, худой, с длинными волосами, не по нынешней моде, а словно по давнему, полузабытому уже обычаю, перебирает струны. И вновь мнится, что именно ко мне обращен этот чувствительный аккорд, где и кому только не звучавший, непременный, как весь наш быт, как русские внезапные пирушки, как безнадежная любовь, от которой нет иного спасения, кроме этого хмельного кутежа. Я плохо различаю предметы, горячая влага застилает мне глаза. Я плачу, оказывается. Отчего же? От полноты ли чувств или по сердечной слабости? А вернее всего, из-за женщины — вон она, забралась, сбросив туфли, на диван и свернулась в клубок по-кошачьи, что еще женщине надо? А гитарист поет,встряхивая картинными своими прядями, беззащитно и бездумно старомодными, как эти глупые слова, от которых неудержимо катятся слезы. И ничуть мне их не стыдно, как не стыдно любить и на виду у всех в этой любви признаваться, всеми законами пренебрегая, любую надежду отвергая, будто недостойный расчет или корысть.

* * *
Так я и просыпаюсь в слезах, ощущая виском и щекою детством завещанную влажность подушки. Прямо перед собой, не успев еще отойти от томящей приснившейся нежности, я обнаруживаю Мишино лицо, небывало просительное и виноватое.

— Старичок, — приговаривает он, — проснись, а, вставать пора, здоровье поправить, башка свинцовая, повернуть больно, и на душе тоска, хоть в петлю лезь.

Приподнявшись, я гляжу в окно и в одно мгновение проникаюсь Мишиным состоянием. Мир переменился за эту ночь, еще зеленую траву, россыпь багряных листьев, сверкающую «Ладу» моего друга — всю округу засыпал безразлично чистый и ровный снег. Дымятся на мостовой следы проехавших машин. Все многоцветье осени свелось к двум краскам. Великолепный получился пейзаж, что и говорить, свежий, контрастный, но грустный до обиды, до боли в сердце, — первый снег всегда подводит черту под вчерашними надеждами. Что было, то было. То прошло. Конец.

— Рано глаза продираешь, верный признак алкоголизма, — замечаю я Мише, рывком растворив окно навстречу колкому зимнему воздуху. — А как дама?

— Дрыхнет, что ей сделается, — поеживаясь, отвечает он хриплым, едва прорезавшимся голосом, вполне соответствующим сегодняшнему его виду — заплывшим глазам, серой щетине на щеках, мятой, несвежей рубашке. — Ты же знаешь, как бабу в воскресенье поднять, — экскаватором невозможно. Что мою, что эту. Разве сказать, что на углу французские колготки дают, так магазины закрыты, не поверит.

В холодильнике обнаружились початая четвертинка и несколько яиц. Кое-как состряпал я холостяцкую простенькую яичницу, и мы садимся друг напротив друга за шаткий кухонный столик с тем греховным предвкушением похмельного уюта, которое иногда логически способно привести к новому загулу, — слава богу, на этот раз подобная перспектива нам, кажется, не грозит.

После первой рюмки Миша на глазах приходит в себя, разгладилось его лицо, обычная точность и завершенность возвращается его жестам.

— Черт-те чего вчера наболтали, — усмехается он, с наслаждением затягиваясь первой сигаретой, — я тебя прошу, не обращай внимания. Наплюй. Чего не ляпнешь в присутствии прекрасной женщины. Инстинкт. На кого обижаться? Петушимся, хвост распускаем веером, друг, не друг, никому спуску не дадим. Ужасная чепуха, вспоминать стыдно.

— Ну и не вспоминай, — соглашаюсь я, непривычный к такому покаянному тону. Обыкновенно Мишина интонация, исполненная мужской сдержанной силы, столь располагающая к нему людей, меня исподволь подавляет своей непогрешимой авторитетностью.

В ответ Миша деловито грозит мне пальцем, улыбаясь невзначай своему пониманию жизни.

— Знаем, знаем, мы вас. Тоже мне царь Федор Иоаннович, смирение, всепрощение, а сам небось затаил в душе грубость. Признайся, затаил? По глазам вижу.

— Нет, Мишель, не затаил, — возражаю я равнодушно. — Ты все меня прежними мерками меришь, чуть ли не гимназическими. Так тебе привычнее, я понимаю. Проще. Но ведь и в метро за пятак просто ездить, а ты вон свою коломбину цацками увешал, то в ГАИ с утра звонишь, то какому-то жестянщику.

— Попал, — Миша подымает руки, — в самое яблочко, признаю свои ошибки. Тогда тем более не бери в голову.

Поспешно и решительно, преодолевая отвращение, допивает он водку, неверной рукой подцепляет пласт яичницы, и постепенно, по мере блаженного усвоения алкоголя, глаза его сентиментально туманятся мечтой.

— Старик, зачем мы суетимся, а? Какого черта? К чему отрываемся от простых основ жизни? Простота не обманет. Она сама себе оправдание, сама себе благородный смысл. А взамен что мы получаем? — Как и в юности, Миша черпает вдохновение в собственных же словах, в собственной опять же интонации откровенного мужского разговора. Не замечая ничуть, что утренние его признания отчасти противоречат вчерашним вечерним. — Вот в Тбилиси в теперешнем нашем состоянии завалишься с утра в хашную — рай! Никакой тебе мельтешни, никаких уловок. Жизнь проста и патетична, ей-богу! Вот стол оструганный, вот лук, вот хлеб, вот хаш дымится из рубца и копыт и сучок местного разлива в зеленой бутылке… Не еда, а трапеза!

— Так чего же тут-то без коктейлей не можешь обойтись? — не в силах я удержаться от ехидства. — И вермут тебе подавай, и джин с тоником…

— Здесь нельзя иначе, — обреченно вздыхает Миша с выражением человека, вынужденного смириться с неизбежностью какого-либо природного или же общественного катаклизма — землетрясения, заморозков, войны. — Никак нельзя иначе.

И говорит о том, что новые обстоятельства, новые цели, наконец, грядущие перемены, о которых он вчера упоминал вовсе не по пьяному делу, волей-неволей обязывают к сообразному стилю жизни, к соблюдению соответствующих условностей.

— А перемены, старина, на носу. Грядут, можешь мне поверить.

— Я верю, — соглашаюсь я, поутру, хоть и не совсем на трезвую голову, ситуация делается мне вполне понятной.

Вот уже полгода, как в нашей газете новый редактор, человек, судя по всему, тертый, бывалый, отнюдь не сторонник радикальных перемен, коренных переломов и волевых, командирских решений. «Тишайший» прозвали его редакционные остряки, кстати сказать, вовсе не из отдела фельетонов. За шесть месяцев он мало что изменил в газете, благо она и при старом редакторе велась неплохо, а главное — пальцем не коснулся штатного расписания, все сотрудники остались на своих местах. Трудно было поверить в такой природный консерватизм, тем более что в бесхитростных на первый взгляд речах редактора нет-нет да и проскальзывала ядовитая меткость. Я давно про себя был уверен, что новый наш «шеф» по характеру своему тип некрасовского немца-управляющего, который во всем потакал крестьянам, внимал всем их претензиям, присматривался, прислушивался, со всем соглашался, а потом в один прекрасный день обложил их железным оброком, так что они и опомниться не успели. Таковы были мои тайные умозаключения, основанные, впрочем, всего лишь на внимательном наблюдении во время утренних планерок. И то сказать — я привык доверять этим наблюдениям. Лет пятнадцать назад, когда я пришел в газету робким практикантом, редактором у нас был талантливый и честолюбивый человек, совсем молодой для такого поста, не старше, чем я теперь, вхожий в самые высшие сферы, точнее, даже пребывающий в этих сферах. Для газеты это его пребывание оборачивалось выгодными сторонами, ибо велика была наша общая осведомленность, а вместе с нею и свобода нашего журналистского маневра. Редактор, разумеется, без стеснения пользовался своим исключительным положением, но и независимо от него являл собою личность незаурядную, был умен, красноречив, идеи распирали его, собственное остроумие вдохновляло, малейшего пустяка оказывалось ему достаточно, чтобы вызвать водопад интереснейших предложений, парадоксальных замыслов, задумок и «ходов», как принято у нас говорить. И все это с напором великолепной уверенности в себе, с блеском и энергией счастливо реализованной молодости. Как и многие коллеги, я внимал ему с радостным благоговением, я розовел от постыдного верноподданнического энтузиазма, когда ловил на себе его случайный поощряющий взгляд, и тем не менее все чаще приходила мне на ум искушающая мысль, что самоуверенность нашего редактора ущербна и даже мнима, быть может. Все чаще напоминал он мне загулявшего человека, который швыряет направо и налево деньги, упивается своим могуществом, широтою и прихотливостью своей натуры, который куражится, бретерствует, испытывает фортуну и ни на секунду не забывает при этом о грядущем жестоком похмелье. Какое право я имел, мальчишка, студент, стажер с жалованьем курьера, автор сорокастрочных заметок без подписи, на такие провидческие догадки? Между тем они полностью оправдались. Вот и теперь в покладистости нового «шефа», в снисходительном его согласии с принятым у нас порядком вещей я с первых дней угадывал вкрадчивую, осмотрительную упругость руководящей линии, которая в нужную секунду может обернуться вдруг и как будто бы даже ни с того ни с сего железной, непроницаемой твердостью. Надо думать, она уже дает о себе знать.

— Сейчас главное — не упустить момент, — преодолев похмельную вялость, настаивает Миша с тем искренним жаром, который свидетельствует о том, что убеждает он не столько меня, сколько себя самого. — И так уж уйму времени упустили, дальше некуда. Все стеснялись, как бы конъюнктурщиками не прослыть, всякому дерьму дорогу уступали — пожалуйста, извольте, мы выше этого, нам не надо. А им — надо! Им надо по трамвайному билету в Париж уехать. И едут, привет родителям!

— Ну и что? — пожимаю я плечами. — Тоже мне повод для зависти. Знаешь, раньше говорили: если кадет метит в Бонапарты, ему нет резона смущаться, что приятеля раньше произвели в подпоручики.

— Справедливо, — великодушно кивает Миша, — в двадцать лет глупо страдать, даже если тебя откровенно обштопали. А уж в тридцать пять позвольте мне немного подшустрить. Будьте любезны! Я не самоутверждаться собираюсь, а дело делать. Я знаю свои возможности, я ежеминутно их ощущаю, почему я должен этого стыдиться? Ведь это даже с государственной точки зрения нерасчетливо, с политической, с какой хочешь — держать меня в тени. Я пушка, зачем же стрелять из меня по воробьям? Стреляйте… по крепостям, что ли!

В запальчивости он берется за лафитник, но, заметив, что тот уже окончательно пуст, с досадой брякает его на стол.

— Ничего, пришло время. Не знаю, многого ли, но попробовать дадут. Самому поработать, своими ручонками, вот этими вот пальцами.

Миша встает, в сердцах подтягивает галстук, надевает пиджак.

— Бежать пора, старичок, прости, пожалуйста. А то ведь и твой авторитет бесславно рухнет, привет тогда моей свободе. Не буди Машку, пока сама не проснется, будь добр. И передай, что вечером я ей позвоню.

В дверях Миша в последний раз оборачивается.

— Между прочим, если бы Михаил Кольцов тихо-мирно просиживал штаны литсотрудником, так бы мы и получили Михаила Кольцова!

Вот это справедливо, соображаю я, закрывая дверь. Одних лишь способностей недостаточно, как бы ни были они велики, людей выдвигает эпоха, и не в том смысле, что оказывает протекцию, словно какой-нибудь покровитель или влиятельный родственник, она предъявляет спрос на качества определенного рода. Тех, которые требуются теперь, мне, очевидно, не хватает. В последние годы все чаще приходится в этом убеждаться. С такими мыслями я по привычке направляюсь в комнату и, словно от толчка в грудь, замираю на пороге.

Я не вижу Машиного лица, я вижу лишь ее волосы, рассыпанные в прелестном беспорядке, можно сказать, что взглядом я ощущаю их густую и нежную плоть с горьковатым далеким запахом, под клетчатым своим одеялом я улавливаю абрис ее тела, утомленного, разморенного сном, покорного какой-то особой животной пластике, такой непринужденной, что будто бы нарочитой. Одна нога выпростана из-под одеяла в момент томного неосознанного движения, круглая лодыжка еще хранит оттенок черноморского загара.

Я знаю, что стоит лишь подойти теперь к Маше и дотронуться слегка до узкой ее спины, как токи сладостной истомы пронижут на мгновение теплое, податливое во сне ее тело, заставят ее потянуться и пробормотать что-то вовсе невразумительное, неясное, невыразимое, но такое нежное, что защемит сердце.

Машина одежда небрежно и вместе с тем будто бы обдуманно брошена в суровое мое канцелярское кресло.

Чтобы победить себя, я натягиваю плащ и с хозяйственной старушечьей авоськой отправляюсь в магазин.

Ночной снег уже мало-помалу тает, уже через целомудренную его белизну протоптаны грязные дорожки, но запах зимы, пока еще предвестный, ощутим в воздухе.

Почему-то всегда в такие дни, на изломе сезона, в часы ненастья и распутицы, особенно заметной делается неустроенность и необжитость нашего давно заселенного нового района. Ни отдельные небоскребы, ни авангардизм архитектурных приемов не радуют в такие минуты взор, напротив, лезут в глаза какие-то вечные канавы, бог знает когда начали их рыть, да так и не дорыли, а может быть, дорыв, не засыпали, с огромных газонов совершенно английского типа на узкие тротуары ползет российская грязь, витрина нашего магазина, «сельпо», как мстительно называют его жители микрорайона, привыкшие к Елисеевскому и «Дедушкину», залеплена кое-как корявой фанерой. Я открываю дребезжащую здешнюю дверь, перевязанную тряпкой, кислый запах влажных пальто, затоптанных глиной полов, похмелья и перегара оглушает меня. Возле винного прилавка с его каноническим набором портвейных «огнетушителей» и арабского коньяка толкутся жаждущие поправить здоровье. Мимо них я бреду в отдел самообслуживания — вот еще одна пародия на блестящий социальный замысел проектировщиков, которым мнилось радужное, пластиковое и неоновое царство изобилия.

С некоторой осторожностью шарит народ в оцинкованных лоханях, перебирает на прилавках бруски запакованного в целлофан сыра, перебираю и я, в который уже раз испытывая ощущение растерянности, все время кажется, что покупаешь не то, что надо, наконец решаюсь и наполняю свою авосину фасованной колбасой, связкой сосисок, пачкой «цукора-рафинада», спичками и прочей хозяйственной мелочью. Настроение понемногу выравнивается. Мысль о том, что в ста метрах отсюда, на третьем этаже, в моей квартире, спит сейчас прелестная женщина, волнует меня и неожиданно даже льстит самолюбию. Мне даже не обидно ничуть, что ко мне эта женщина не имеет ровным счетом никакого отношения. Впрочем, нет, немного обидно, конечно, как же иначе, только обида эта элегического свойства, а потому не слишком ранит. Незаметно, мало-помалу отстоялась в душе сентябрьская трезвость и сменила собой былые лирические порывы. Пейзаж собственной судьбы открылся мне вдруг во всей осенней скудости. Страшно подумать, неужели все-таки и впрямь проморгал я свое счастье до такой степени, что никто на всем белом свете не ждет меня и обо мне не думает? Сам я никого не жду, вот что всего хуже, и во всех своих скитаниях давно уже ни о ком не вспоминаю с внезапной ошеломляющей теплотой в груди, никому не звоню по ночам из гостиничного номера, не отправляю с местной почты ни шутливых открыток, ни упреждающих телеграмм. Прибыл, убыл — кому это интересно, кроме бухгалтерии!

Я иду мимо школьной спортивной площадки — вместо голенастых нынешних старшеклассников по беговой дорожке вокруг футбольного поля движется пожилой мужчина в помятой, бесформенной шляпе, в прорезиненном длинном плаще послевоенного, не очень-то складного фасона, в жалких спортивных шароварах, приобретенных, очевидно, некогда в качестве домашнего костюма. Это даже не бег трусцой, это просто бессильное топтание, семенящий шаг простака, которому, выставив его за дверь, дали коленом под зад, теперь вся загадка лишь в том, удержится ли он на своих неверных ногах.

Свернув за угол, я оказываюсь возле пивной нашего микрорайона, в годы моего детства такие вот стоячие заведения именовались в народе «американками», кроме бочкового пива, там продавали водку в розлив и бутерброды с красной икрой, излюбленным блюдом студенческих трапез. Ныне, помимо пива, можно надеяться лишь на сушки окаменелой твердости да на хрустящий картофель, жаренный едва ли не в машинном масле, и все же я испытываю неодолимое желание заглянуть в эту обитель неподкупного мужского идеализма.

Трудно в это поверить, но корыстное алкашество и впрямь не сумело здесь возобладать, зато неприхотливая русская душа среди мрачноватых стен, обшитых суковатым горбылем, обрела желанный уют для сокровенных признаний и разговоров «за жизнь». Как раз теперь пробил этот благословенный воскресный час — мужчины, посланные по магазинам с «перфокартой», то есть с перечнем обязательных покупок и поручений, улучили минуту, чтобы нацедить в автомате кружку пива и перекинуться с приятелями парой слов. У меня нет «перфокарты», мой выбор товаров и поступков произволен и свободен, но компании у меня тоже нет. Пить пиво в совершенном одиночестве немного стыдно, хоть и не так, как слоняться одному по фойе кинотеатра в ожидании сеанса, всегда можно сослаться самому себе на жажду или на потребность немедленно опохмелиться. И все же различимы в таком вот полностью независимом положении настойчивые признаки возможной обреченности. Я отрываюсь от кружки, и, как нарочно, перед моими глазами возникает фигура еще одного отшельника. Это человек лет пятидесяти с небольшим, подозрительно красные прожилки испещрили его щеки и нос, однако глаза у него вовсе не алкашеские, не мутные и не кроличьи, просто невеселые, устремившиеся в перспективу более заманчивую, нежели пластиковый прилавок с сушками и плавлеными сырками. Из кармана его дорогого, но сильно и безжалостно поношенного пальто торчит сложенная небрежно иностранная газета, польская, а быть может, и французская. Недавно я встретил в метро свое прошлое, напротив меня сидел в вагоне мальчик лет пятнадцати, вылитый я двадцать лет назад, с такими же, одной лишь матери заметными задатками красоты, которой не суждено будет состояться, с большими добрыми губами, готовыми всякую минуту задрожать от обиды, с густыми, непослушными, что есть силы зачесанными волосами. Даже товарищ рядом с ним оказался такой же, как и у меня в те годы, — крупный, сильный подросток с простодушным, плутоватым лицом лентяя и толстяка. А вот сейчас представилась оказия заглянуть в будущее: неужели это как раз то, что меня ждет, неужели и я буду таким вот неприкаянным гражданином в обшарпанном, когда-то модном пальто, с газетой «Юманите», покупаемой на углу по инерции, — стеснительно зайду в пивную, возьму кружку с оббитым краем и, отдув жидкую пену, упьюсь горечью одиночества и спокойного сознания, что как «Юманите» заменяет мне собою Париж, так и пиво составляет для меня единственно несомненную отраду бытия.

Испугавшись таких предчувствий, я ставлю на прилавок недопитую кружку и суетливо, бочком-бочком, протискиваюсь сквозь задушевные компании на свет божий.

Мужчина на школьном стадионе все еще семенит по гаревой дорожке, все еще убегает от инфаркта и холецистита с лицом обреченным, несчастным и жалобно-целеустремленным.

Возле самого подъезда на моем пути возникает Алик Григорович, сосед с двенадцатого этажа. Как всегда, он провожает даму, и она, как всегда, выше его почти на голову, что, впрочем, естественно, учитывая небольшой рост Алика, несмотря на монументальные платформы и высокие каблуки. Алик вроде бы и гордится юной своей дамой, и вместе с тем как будто бы ее стесняется, а потому держится как бы и рядом с нею, и в то же самое время чуть поодаль от нее. И при этом не перестает лучезарно улыбаться. Я-то уже знаю, что улыбка эта при всей своей учтивости окружающим вовсе не предназначена, то есть предназначена совершенно в обратном смысле, поскольку выражает снисходительное пренебрежение Алика и нашим кооперативом, и очередной подругой, как родная сестра похожей на остальных его подруг, и всем на свете. Бог знает, на чем оно зиждется. Быть может, на совершенном его житейском благополучии. Или же на знании грубых истин, подкладочной стороны бытия. О своих занятиях Алик рассказывать не любит, «темнит», не то чтобы поощряя слухи о деликатной своей, едва ли не дипломатической миссии в недалеком прошлом, но и не опровергая их, благо уж они разошлись по дому. О том, что на самом деле Григорович зубной техник, я узнал случайно от председателя нашего кооператива, который по оплошности похвалился замечательными протезами, обаятельнейшей, заражающей улыбкой, хоть в кино снимайся. Служит Алик в какой-то заштатной ведомственной поликлинике и там по строгой рекомендации принимает своих кредитоспособных клиентов. В их число я вряд ли когда-нибудь сумею попасть, зато я удостоился чести быть приглашенным в Аликову квартиру, она потрясла меня великолепием отделки. Вот уж кому не требовалось никаких посторонних советов по части устройства холостяцкой гарсоньеры, даже вообразить невозможно, что наши с ним однокомнатные квартиры родные, единоблочные сестры. Кухня в Аликовых апартаментах превращена в кабинет, изысканный до чрезвычайности и даже немного женственный, пахнущий духами, однако же и деловой, несомненно, даже машинка «оливетти» стоит у Алика на резном карельском бюро. Не знаю уж, зачем она ему понадобилась, скорее всего как изящная и к тому же «фирменная» вещь, необходимая джентльмену для полноты интерьера. Итак, в кабинете все создано для дела, а в комнате — для любви. Я полагаю, что и Мишина фантазия спасовала бы в данном случае перед комфортом такого размаха. Что, в сущности, воспевал Миша? Пошлую выдумку современного радиофицированного соблазнителя, балаганный светоэффект. В спальне же Алика чудом возродилась пряная атмосфера декадентского будуара, — то ли лиловые бархатные шторы тому причиной, то ли стильная мебель неизвестного мне назначения, то ли кровать в алькове, похожая на древнерусскую ладью.

Завидев меня, Алик приветливо подымает шляпу — рыжеватыми волнистыми полосами он очень старательно и ревниво маскирует лысину — и улыбается еще радушнее, еще хитрее.

Когда-то, лет пять назад, Алик был женат на известной дикторше телевидения, потом разошелся с нею и в два счета въехал в освободившуюся в нашем доме квартиру, обставив самых и вероятных, и скандальных на нее претендентов с такой чарующей легкостью, что до скандалов дело так и не дошло. Брак со звездой телеэкрана и с любимицей народа не прошел бесследно, теперь на всю оставшуюся жизнь Григорович считает себя тончайшим знатоком женской психологии и утомленным эрудицией экспертом в области семейных отношений.

Надо признать, что блики былой славы по-прежнему падают на лысеющую голову Григоровича, — даже в нашем доме он известен более всего как «муж Галочки», хотя Галочка, если верить слухам, давно уже подыскала себе баскетболиста из сборной, — женщин и в особенности молодых девушек ужасно интригует знакомство с человеком, столь непосредственно входившим в круг всенародных знаменитостей.

В гудящем лифте я взмываю на свой этаж и отпираю дверь. Легкий горьковатый запах духов ударяет мне в голову, в последние три-четыре минуты я совсем забыл об особых обстоятельствах сегодняшнего утра.

Неслыханный порядок царит в квартире, выметены полы, на кухонном столе сияет перемытая посуда, пустые бутылки аккуратно составлены в углу, возле мойки. Кроме того, и комната, и кухня оказались тщательно проветрены, ни следа окурков или пепла не осталось в жестяных пепельницах, а Машины вещи — джинсы и свитер — деликатно и невинно покоятся на спинке стула. Сама же Маша в моем купальном халате как ни в чем не бывало, встав коленками в кресло и подперев голову точеной рукой, склонилась над моим столом. Прелестная картина, прямо-таки фотоэтюд на тему о семейном согласии. Тахта, надо заметить, тоже давно уже превращена в достойную деталь скромного домашнего интерьера.

— На столе ничего не трогала, честное слово. — Маша подымает голову, и в глазах ее мелькает насмешливый пунктир по поводу моего недоумения, надо полагать, по случаю затрапезного холостяцкого вида, небритости и авоськи, повисшей на пальце. — Я же знаю, мужчины терпеть не могут, когда пытаешься навести у них порядок. Простите за наряд, ничего, что я без спросу?

Я только развожу покорно руками, изумление лишило меня дара речи, а что я еще могу сделать? В моем халате девушка выглядит потешно и трогательно, она просто-напросто в нем утопает, что невольно делает честь моему якобы внушительному торсу.

— Я полистала немного вашу рукопись, — продолжает Маша совершенно невинно, — не обижайтесь, пожалуйста, просто так, из бабьего любопытства, и не смогла оторваться.

Я, конечно, заливаюсь краской, только теперь вспомнив о своей заветной папке, о литературных своих притязаниях, о труде, единственно оправдывающем все мои дни, которые и без того-то текут не как у людей.

Господи, хочется мне сказать, да вам-то какое до этого до всего дело? Откуда такая милая беспардонность, такая уверенность в своих правах, черт возьми? Вы пришли в этот дом с определенной целью, вам предоставили приют, вас развлекали и забавляли как могли, но это еще не повод для откровенностей, еще не основание лезть в душу.

— Что ж, — говорю я вместо этого, — вы, Маша, жертва собственного любопытства, первый и последний читатель. — И добавляю, что никогда и никому еще не показывал этих заметок, поскольку, вероятно, они и не предназначены для постороннего глаза, их задача в другом — давать мне душевное прибежище, утешением служить, защитой, может, и не слишком надежной, но благородной.

— Вот и посмотрим, — улыбается Маша поощрительно, устроившись удобно в вертящемся моем кресле — пол-оборота в одну сторону, пол-оборота в другую, — ноги ее, обутые в мои шлепанцы, приняли детскую шаловливую позу. И вновь двусмысленность этой ситуации прямо-таки угнетает меня.

Я ухожу на кухню второй раз за сегодняшнее утро готовить завтрак. Хотя именно готовить-то я и терпеть не могу. Это опять-таки Мишино призвание, так же как и водить машину, он относится к стряпне со страстью, с фантазией, с дерзостью, так плотоядно и решительно выбирает мясо, что на любом рынке ему обеспечены почет и уважение, а у плиты его жесты делаются грубыми и царственными, не рецептам следует он, а вдохновению, интуиции, властно, прямо пальцами, хватая продукты, подсыпая, подливая, хищно принюхиваясь, — иногда с недостойной иронией я замечаю про себя, что за пишущей машинкой у Миши никогда не бывает такого вдохновенного вида.

Сосиски сварились наконец, и кофе вскипел, предварительно убежав, разумеется, и залив всю плиту, раза два я обжегся, ударился об угол стола, чуть не кокнул вымытые фужеры, но все же управился с готовкой относительно без потерь.

— Извольте кушать! — кричу я Маше, заглянув в комнату, она кивает головой, не отрывая глаз от моей рукописи. Вместе с закипающим раздражением в моей груди разливается и тепло. Авторское самолюбие все-таки коварная вещь. Как и детское тщеславие.

Вот так, с моей папкой, как школьница с душещипательным романом, она и является в кухню и садится за стол. «Сейчас, сейчас!» — увещевает она мое нетерпение и даже откладывает рукопись на табуретку, оставив в руке всего лишь один листок. При этом лицо ее необычайно озабоченно, погружено в поток не здешних, не обыденных мыслей, я еще не видел у нее такого лица, вчера оно было то радостным, то насмешливым, то капризным, типичным для девушки такой внешности и такого круга.

Наконец она перестает читать, кладет листок в папку и смотрит на меня долгим, пристальным взглядом, без иронии, без кокетства и даже просто без улыбки, так смотрит, будто видит впервые. И ничуть этого но стесняется.

— Миша позвонит вам, — говорю я, чтобы побороть смущение, почти безучастным тоном, каким выполняются поручения посторонних людей, — вечером позвонит.

— Может, и позвонит, — усмехается она рассеянно. — Ваш одноклассник не очень пунктуальный человек. Он возникает, когда ему удобно.

— А вы будьте снисходительны, — замечаю я, — у него много дел и обязательств перед разными людьми…

— Ну да, только передо мной нет никаких обязательств. — Она вновь на мгновение берет тот самый листок из моей рукописи и потом, пробежав еще раз его глазами, кладет на стол рядом с чашкой. — Ну ничего, я, привыкла, в конце концов, что за мужик, у которого нет своего дела… У меня пример собственного папеньки перед глазами. Прелестный человек, талантливый, умница, бабы от него без ума… Весь его талант на них и ушел, как вода сквозь песок.

— Это тоже немало, — возражаю я.

— Немало, я знаю! Все его жены с ним были счастливы, хоть и работали на него. Даже не ревнуют друг к другу. И мы, разноутробные его отпрыски, между собой в прекрасных отношениях. Но ведь человек растратил себя на пустяки — на тосты, на «капустники», на стенгазеты разные юмористические, на любовные письма. Представьте себе, у каждой его жены они хранятся в самом заветном месте, будто их Пушкин писал.

— Это не пустяки, Маша, — успеваю я вставить, — это и есть жизнь.

— Пусть жизнь. Но почему в этой жизни его лучший друг директор института, а папенька, который считался способнее его в сто раз, просто научный сотрудник? Даже младший, по-моему.

Что ей ответишь? Что талант, подобный тому, каким обладает ее отец, всегда представлялся мне даром во сто крат более редкостным и ценным, нежели удачное продвижение по службе, которое за немногие свои блага требует такого жестокого самоограничения, такого раз и навсегда принятого распорядка жизни, что и подумать страшно. В командировках мне приходится иногда встречаться с людьми, ответственными за претворение в жизнь высших предначертаний, многие из них после деловых разговоров приглашали меня посидеть, поговорить по душам, и со временем я понял, что не в одном лишь гостеприимстве суть, просто я был посторонним человеком, с которым можно было расслабиться, распустить жесткий ремень руководящей ответственности, ощущаемый постоянно под грудной диафрагмой. А неудачников я всегда любил, — не озлобленных, разумеется, не истомленных бездарностью и завистью, а тех, чья душевная потребность никак не принимала условий нормального, общепринятого благоразумия. Я даже привык неосознанно определять цену каждому отдельному человеку в соответствии с тем зазором, который наблюдается в жизни между требованиями здравомыслия и движениями души. Короче говоря, чем очевиднее поступает человек вопреки собственной несомненной пользе, во имя неведомых мне сердечных склонностей, тем больше симпатий он во мне вызывает.

Я не сказал об этом ни слова, но Маше, вероятно, сделался внятен ход моих мыслей.

— А вас не очень-то взволновали Мишины намеки, — замечает она вскользь и, уловив мое недоумение, между прочим поясняет: — Ну, эти возможности каких-то там, у вас, перемен.

Оказывается, наблюдательная девушка. В ее-то нежном возрасте, когда представления о жизненных свершениях должны вырисовываться в формах скорее умозрительных, романтически-идеальных.

— Правильно заметили, — подтверждаю я, — можно сказать, совсем не взволновали.

— Почему же? — ничуть не стесняясь, в упор спрашивает Маша, не забыв при этом с обходительностью хозяйки подлить кофе и мне, и себе.

— Потому что меня они вряд ли коснутся. Я не играю в эти игры, Маша. Я типичный аутсайдер, если пользоваться спортивной терминологией. Та самая лошадь, на которую никто не ставит.

— Ну а как же самолюбие?

Мне даже смешно становится — кто из нас в самом деле журналист, я или она, кому из нас свойственнее задавать вопросы? — хотя, честно говоря, за многие годы газетной службы я так и не обучился профессиональной беззастенчивой настойчивости. Отвечать, однако, придется, и пусть уж эта нескромная красавица сама пеняет на свою прямолинейную любознательность.

— Видите ли, Маша, самолюбие удовлетворяется разными вещами. Тут нет всеобщего правила. Вернее, из общего правила есть сотни исключений. Вот вы пришли с женатым мужчиной в чужой дом, и самолюбие ваше при этом, кажется, ничуть не страдало. Миша оставил вас в этом доме, и опять же непохоже, чтобы вы испытывали по этому поводу нравственные муки. — Я не хотел этого говорить, видит бог, она сама меня вынудила.

— А вы еще и ханжа, оказывается, — разочарованно тянет Маша и морщится при этом, словно у нее заболел зуб.

— Может быть, — не собираюсь я возражать, — но мы говорили о самолюбии, а не о ханжестве. Знаете, например, за что я люблю метро? За то, что оно безразлично к моей истинной ценности. Оно ее не повышает и не понижает.

Маша смеется:

— А машина повышает настолько, что с ее помощью можно знакомиться с девушками?

— Вот именно. А знакомиться полагается с помощью каких-либо личных достоинств. На мой взгляд. Только не говорите, пожалуйста, что я завистник.

Маша милостиво улыбается, будто бы награду мне присуждает.

— Нет, что вы! Вы самый бескорыстный из всех Мишиных одноклассников.

Я прикладываю руку к сердцу:

— Как видите, счастья это до сих пор не принесло.

— Так что же, по-вашему, выходит? — В Машином голосе ни с того ни с сего вскипает задиристость юной правдоискательницы, привыкшей уличать взрослых бестактными риторическими вопросами. — Что успех — это удел одних мерзавцев?

— Отчего ж? — едва ли не впервые в жизни сталкиваюсь я с необходимостью дать отпор задорной молодежной демагогии. — Я ничего такого не говорил. Просто успех я не принимаю в качестве цели. Тот успех, о котором вы говорите. Он и называется по-другому. Вы же на самом деле карьеру имеете в виду, причем, не обижайтесь, в самом вульгарном ее понимании. Разные льготы, привилегии, преимущества. Кабинеты, белые телефоны…

— Я имею в виду признание достоинства, — жестко обрезает Маша. — Как угодно его назовите. И не надо пугать меня понятиями. Как же, карьера, смертный грех! А прозябать всю жизнь не грех? А чувствовать себя вечным Акакием Акакиевичем — это что, добродетель?

Да уж, для нее это скорее позор, каиново проклятье, таким оскорбительным и оскорбленным высокомерием веет теперь от моей гостьи, беззащитно добродушной две минуты назад.

— Скажите, пожалуйста, какое преступление — уважать себя! Подозрительно! И нормальной жизни хотеть подозрительно, и призвание свое сознавать!

— А призванию, Маша, не кресло нужно, — говорю я, испытывая отчего-то затяжной, изнуряющий душу прилив тоски, — не телефон с клавишами. Оно за дело себя уважает. За процесс. Есть такая грузинская притча. Вано спрашивают: зачем он без прибыли торгует, как говорится, по себестоимости, что ему за выгода? А он отвечает: «Я шорох люблю». Не так глупо, не смейтесь. Любить шорох больше самих денег — это и есть, быть может, первый признак таланта. Во всяком случае, один из признаков. А выгода обнаружится, не извольте беспокоиться. То есть, простите, успех, о котором вы так печетесь. Только сам собою, без натуги, без желания из кожи вылезть.

— А если не обнаружится? — не то чтобы спрашивает, а вопрошает Маша богоборческим, праведным тоном. Можно представить, до какой оторопи доводит она на семинарах преподавателей общественных дисциплин.

— А не обнаружится, значит, так тому и быть. Невелика трагедия. Сам шорох тоже чего-то стоит.

— Выходит, смириться?

Вот уж и до сарказма дело дошло, в избытке досталось его на мою долю, должно быть, возражая мне, Маша продолжает тем самым некий главный спор своей жизни, заносчиво отстаивает взгляды, которые постоянно приходится оберегать от посторонних посягательств.

— Как хотите. Я понимаю, для вас смирение — это что-то жалкое, обидное. Вроде бы недополучили вы чего-то от жизни и теперь убеждаете себя, что не больно-то и хотелось. А ведь смирить себя — это признак свободы. Внутренней, то есть самой необходимой. Я сам это недавно понял.

— От чего только, интересно знать?

— Да хотя бы от собственных прихотей. Они ведь злее чужой воли. От гордыни, от честолюбия, от зависти. Завидовать бесконечно можно, тут пределов нет. И с подругами негласно соревноваться, и с девушками с обложки, и еще бог знает с кем, с какой-нибудь вдовой Онассиса. Куда ж это годится, Маша?

— С ума сойти! — совсем по-девчоночьи фыркает она, ноздри раздувая, всплескивая руками. — Воображаю, что вы обо мне думаете! Кто я такая в ваших глазах, просто чудовище избалованное! Барское дитя какое-нибудь! Да что вам про меня известно?! Если хотите знать, я семью из шести человек накормить и обстирать сумею, я полы так отдраю, что никакие матросы со своими швабрами не угонятся. Я на юге могу весь сезон на свою стипендию прожить, да еще самая нарядная буду, самая изящная. Могу, понимаете, а не хочу. А хочу жить по-человечески. Например, не ездить в вашем замечательном, лучшем в мире метро. Вот вы каждый день в нем ездите, хоть одну красивую женщину там встречали? Колхозницы в плюше да матери семейств вот с такими сумищами! Или еще стоит какая-нибудь, сияет, воплощение удачи, все сбылось, все достала — брюки кримпленовые, зонтик складной, духи арабские на весь вагон разят — вам это нравится?

Тут я молчу. Жажда жизни всегда меня ошарашивает, я пасую перед ней, воодушевленной, обиженной, вздымающей грудь, перед таким искренним и бесстыдным презрением к обыденности, что от него даже перехватывает дух. Надо думать, всегда находились честолюбцы, норовящие отомстить той заурядной повседневности, которая их взрастила, неприязнью и ехидством, сейчас мне кажется, что они — отдельная примета нынешнего времени. Все чаще попадается на глаза психологическая особь, сызмальства лишенная напрочь не то чтобы благодатной робости, но и просто уважения к миру, как законного наследства требующая себе всей полноты и совершенства бытия. Я же, к примеру, после любой пустяковой удачи, добытой к тому же трудами и усилиями, чувствую себя отчасти виноватым, прикидываю про себя невольно: чем за эту милость судьбы, за это ее снисхождение придется теперь платить, — чем я горжусь, чем, неужели рабством? Той породе людей, о которой я думаю, оно неведомо, они так сразу и явились на свет с властным комплексом правоты, ничем не доказанной, никакими личными достижениями или муками не заслуженной.

— Я вас обидела? — спрашивает Маша. — Что же вы молчите?

— Нет, нет, — пугаюсь я, — просто я себя разглядываю. Никуда не денешься, я тоже отчасти тот самый юмористический персонаж, который вы описали. Статистическая единица. Средний потребитель родного ширпотреба. Только вот галстук итальянский, и то паршивый, откровенно говоря. Для безработных сицилийцев, не иначе.

— Простите, пожалуйста, — никак она и вправду смутилась, — уж вас-то я никак не имела в виду. Честное пионерское. И вообще не об отдельных личностях речь, а о массе.

— А я и есть массовый человек, Маша, — признаюсь я без тени юродства, может быть, впервые в жизни с беспечной трезвостью понимая, что так оно, в сущности, и есть и стесняться этого не приходится. — Кто ж еще? Из проходного двора на Петровке, из коммуналки, на миллион других квартир похожей, из очереди в первом попавшемся гастрономе.

Маша глядит на меня недоверчиво и качает при этом головой, неодобрительно качает, с осуждением. Потом медленно, с трудом, подымает левой рукой папку с моею рукописью, так, что физическая ее весомость делается несомненна, уж по меньшей мере физическая.

— А это что, — спрашивает она настороженно, — тоже продукция первого встречного из гастронома?

Вот ведь какой выгодный прозвучал вопрос, много лестных для самолюбия возможностей подразумевается, что стоит, например, сдержанно потупить взор, пожать слегка плечами, намекая этим самым грустно и достойно на некоторые обстоятельства своей судьбы, а заодно уж и на некоторые свойства души, понуждающие к обузданию гордыни. Я все же не поддаюсь этому искушению.

— Почему бы и нет, Маша? Что нам, в сущности, известно о первом встречном? Кроме того несомненного факта, что он верный клиент Москвошвея?

Маша взвивается:

— Да успокойтесь вы, ради бога! А я что, по-вашему, у Диора, что ли, одеваюсь? Я сама себе Диор. С мамашей на пару.

Лукавым азартом вспыхивают ее глаза, и она заявляет, насмешничая и глумясь, однако же с видимым удовольствием, что им с маменькой надо было бы жить при нэпе, вот когда бы они горя не знали. Да и папаша вполне бы мог забросить свою вечную диссертацию. Сочинял бы уж лучше эпиграммы, вот его стихия, да сидел с приятелями в кафе, какой еще от него прок. А уж они бы сумели себя поставить. Поскольку способны в совершенстве, досконально повторить самый прихотливый, самый сумасбродный фасон, какой только в состоянии учудить пресыщенная фантазия парижских и лондонских отцов моды. В крайнем случае остается лишь ярлык позаковыристее присобачить, и ни один товаровед в жизни не разберется.

— Вот вы к скромности призываете, к смирению, — Машины голос и взгляд отмечены ни с того ни с сего пренебрежением, будто бы умозрительная перспектива нэпмановского процветания и впрямь сообщила ей некое действительное превосходство надо мною, — обличаете весь мир за тщеславие и суету, а простых вещей не замечаете. Да люди за наклейку эту идиотскую душу дьяволу продадут.

Нет, все-таки раньше я этого не замечал. Такого брезгливого недоверия ко всему тому, что не есть удача в самом ее грубом материальном виде, такого беззаветного восхищения везением, каким угодно, хоть пошлым и вульгарным, даже не знаками процветания или счастья олицетворенным, а какою-нибудь дрянью — наклейкой, контрамаркой, шапочным знакомством с эстрадной знаменитостью. А самое ужасное в том, что мало-помалу, незаметно для себя самого, утратил я то уверенное спокойствие, без которого говорить с такими людьми, как Маша, бесполезно и бессмысленно — пиши пропало. Я смешался внутренне и сам это сознаю, хуже того — властная сила заставляет меня вроде бы оправдываться, лепетать наскоро и невпопад подобранные аргументы.

— Маша! — не нахожу я слов, понимая только, что влияние этой девушки на мою психику сродни былому Мишиному, от которого мне с таким трудом насилу удалось избавиться. — Маша, что же удивительного? Да на подделки всегда спрос. На мишуру всякую, на фальшивки. Кому же завидовать прикажете? Имитаторам, что ли? Звукоподражателям? Копиистам? Пассажиры метро вам не нравятся, понятно, эстетически вас не устраивают, что же поделаешь, но ведь они делом заняты, не липу мастерят, не туфту, а что-то такое настоящее, без чего жить на свете нельзя. Никому, и вам в том числе.

Я даже вскакиваю от злости, на себя самого, разумеется, на кого же еще так разозлишься, когда сознаешь, что натужно звучат твои доводы. А народ ведь теперь какой пошел, только иронии он доверяет, только шутка, к тому же безразличным тоном отпущенная, вроде бы и не рассчитанная на успех, способна произвести на него впечатление, а уж никак не душевное излияние, пусть даже на волоске от исповеди.

— Я тоже этой самой липой занимался, — развожу я руками, никак не в силах усвоить прежнего уверенного тона. — Да. Наклейки прилеплял не хуже ваших! И успех имел, представьте себе. А теперь не хочу — устал, надоело. Вы даже себе представить не можете, до какой степени. Пропади они пропадом! Хочется до чего-то настоящего докопаться, до правды. Пора уже. На нее, между прочим, тоже спрос немалый.

В этот момент, какназло, заливается телефон, который я еще с раннего утра на всякий случай, чтобы не беспокоить Машу, приволок в кухню и водрузил на холодильник. Это один из тех бессмысленных звонков, которые роковым образом раздаются в момент возвращения из командировки. Внештатная наша сотрудница Жозефина Ганелина, сорокалетняя девушка, несчастное существо, по наитию вспоминает обо мне как раз на следующее утро после моего приезда и звонит мне без малейшего определенного повода, если не считать, конечно, резонным поводом ее желание с ходу пожаловаться на свое одиночество, поныть, пострадать, слезливым, истерическим голосом поискать у меня сочувствия.

От одной ее плачущей интонации из неведомых глубин моего существа всплывает наверх мутное раздражение, я злюсь на Жозефину, а еще больше на себя самого за тупую свою толстокожесть, а также и за то, что в разговоре с Машей не выдержал тона ничего не значащей, равнодушной иронии. Мое сочувствие ни в чем не повинной Жозефине выражается в совершенно несуразной сварливости — в криках, в досадливых вздохах, в нервическом дерганье, — Маше это дает повод догадливо двусмысленно улыбнуться. Терпеть не могу эту блудливую женскую догадливость, все на свете трактующую в своем известном, не подлежащем сомнению смысле. Когда удается наконец брякнуть трубку на место, Маши в кухне уже нет. Она появляется спустя некоторое время при полном вчерашнем марафете. Справедливо сказано в какой-то книге, что женщина вместе с платьем меняет и состояние души. Перед этой холодноватой, респектабельной Машей я ни за что не рискнул бы рвать на груди рубаху, как перед той, что несколько минут назад сидела напротив меня за кухонным столом, подперев лицо рукою и утопая в моем халате.

Горьковатыми духами вновь веет от Маши, в прическе ее заметна тщательно продуманная небрежность, загадочнее сделались подведенные глаза, вообще она держится с такою демонстративной независимостью, которая исключает любую инерцию легкомысленного панибратства и как бы проводит точную разделительную линию между нынешним моментом и всем тем, что происходило в моей квартире вчера вечером и сегодня утром.

Поди догадайся со стороны, свидетелем каких интимностей был я пару часов назад.

— Я провожу вас, Маша, — произношу я неуверенно, ощущая себя во вчерашнем образе хозяина, только-только встретившего гостей: с чего бы то иначе переться мне провожать чужую даму, которой по щедрости душевной, а вернее, из товарищеской снисходительности, предоставил прибежище. Мы спускаемся не спеша по узкой нашей лестнице и ведем ничего не значащий разговор, который на самом-то деле должен был бы сопутствовать не провожанию, а приходу, — о нравах нашего кооператива, о нынешних ценах на квартиры, о борьбе за освободившуюся жилплощадь. Я растерял неожиданно все преимущества, которыми вооружило меня знание многих обстоятельств Машиной судьбы, и безуспешно пытаюсь вернуть недавний свой снисходительный тон. Как-то искательно выговариваю я слова, с лакейской ухмылкой, дай бог, если только одному мне это заметно.

В дверях мы сталкиваемся с Аликом Григоровичем. Разумеется, Машу он замечает прежде всего, застывает, очарованный, делает учтивейший шаг в сторону, расплываясь при этом в одной из самых доброжелательных и приветливых своих улыбок. Тут и моя скромная персона попадается ему совершенно некстати на глаза, он теряется на мгновение, явное удивление просвечивает в его взгляде, смешанное с детской нескрываемой завистью, — я наслаждаюсь ею совершенно незаслуженно, — потом Алик добавляет в свою улыбку еще больше дружеского участия и приподымает чуть комически свою солидную, с твердыми полями, министерскую шляпу.

— У вас есть деньги на такси? — спрашиваю я Машу, прорвавшись внезапно в область столь желанной грубоватой прямоты.

— Есть, — смеется она, — а если бы и не было, я не стала бы у вас одалживаться после ваших нравоучений. Поехала бы на метро.

— Зачем? Чтобы нахвататься наблюдений для новых насмешек?

— Нет, чтобы самой убедиться, без чего же это, как вы говорите, нельзя жить.

Она ласково кладет мне на руку ладонь и смотрит мне прямо в глаза и в это же самое мгновение непостижимым образом успевает заметить такси и подать ему — то ли кивком головы, то ли движением плеча — повелительный знак. Такси сразу же тормозит, промаха эта девушка не знает.

Она по-прежнему не сводит с меня смеющихся глаз, а сама с привычной непринужденностью, словно бог знает в какой «мерседес», садится в заезженный, расхлябанный таксомотор.

— Позвоните мне, — просит вдруг Маша, словно бы на бегу уже, однако не формальной скороговоркой, не тем тоном, каким говорят обязательные прощальные слова.

— То есть как? — не нахожу я ничего лучше этого дурацкого вопроса.

— А вот так, — отвечает Маша, — просто к телефону подойдите.

Она машет рукой, и такси с неожиданной для поношенного его вида прыткостью отчаливает от тротуара, едва не обдав меня потоком ледяной грязи.

Некоторое время я растерянно стою посреди улицы, сопоставляя последние Машины слова со всеми событиями вчерашнего вечера и сегодняшнего утра. Какое-то несоответствие обнаруживается между тем и другим, вопиющее противоречие, если уж прямо говорить, однако оно меня не смущает и двусмысленным не кажется, вот что важнее всего, оно меня интригует, странным, почти забытым образом. Да, да, именно интригует, это, пожалуй, самое точное слово.

Я возвращаюсь домой. По дороге, и в лифте, и на лестничной площадке я все время думаю о Машиных словах — о том, каким тоном были они произнесены да какое выражение ее лица этому сопутствовало. Дома я ловлю свое отражение в зеркале и замечаю, что нелепая улыбка блуждает на моих губах. Не имеющая под собою совершенно никаких законных оснований. Я начинаю сомневаться, каким же это образом Маша приглашала меня позвонить, знает же она, что номер ее телефона мне неизвестен. Боже, становится мне очевидно, подумаешь, какая неразрешимая проблема его узнать!

В кухне я принимаюсь убирать со стола. Среди чашек и блюдец мне попадается тот самый листок из моей рукописи, который Маша выделила отчего-то из общей массы заметок и записок и несколько раз на моих глазах внимательно перечитывала, почти изучала. Что же такое писал я на листке, вырванном из репортерского блокнота? И где это было — в вагоне, в захолустной гостинице, в нашем аэропорту, пока налаживалась погода?

«Если вы родились в бедности и помните отчетливо ее вид и запах, если вы ходили в школу в дырявых ботинках и, сидя на уроках, ощущали постоянно, как хлюпает в них вода, если подростком, в самый критический возраст, когда изо всех сил хочется нравиться, любить и быть любимым, вы не носили ни разу ничего купленного и сшитого специально для вас, но лишь донашивали нечто с чужого плеча, если по причине собственной неказистости — подлинной или мнимой, вы не смели подойти к девушке, при виде которой у вас подкашивались ноги, если до сих пор весьма сомневаетесь в возможности осуществить себя, обратить на себя внимание, пробудить к себе симпатию, — значит, вам надо много счастья, значит, счастье вам нужно большое и длительное, только тогда вам удастся, быть может, преодолеть самого себя».

* * *
Раньше я всегда возвращался в редакцию из отпуска или командировки с чувствами, похожими на волнения школьника, бегущего после каникул в класс. Теперь загрубела моя шкура, чувствительность притупилась. Между тем интуиция никогда меня не подводила, я заранее подозревал, приближаясь по бульвару к солидному нашему зданию, возведенному в начале века не то для частного банка, не то для судебного ведомства, что отсутствие мое не прошло даром, хоть и не более трех недель оно длилось. Странное дело — иногда месяцами торчишь в редакции, и никаких возмущений атмосферы не случается, но стоит лишь исчезнуть из Москвы на пару дней, как события прорывают плотину, все вместе, и трагические, и анекдотические, и отрадные. Теперь уж и предчувствия мои ни при чем, Миша напрямую поведал мне о грядущих переменах. В предвкушении сбывшихся надежд поведал, любопытно будет взглянуть.

Однако первый же человек, которого встречаю я в длинном редакционном коридоре, скорее укрепляет мою веру в неизменность мира, нежели оправдывает слухи о его непостоянстве. Это редактор отдела писем и массовой работы Марина Вайнштейн, «пламенный отдел», как зовут ее у нас за неукротимый комсомольский энтузиазм, постоянную готовность защищать несправедливо обиженных, не смущаясь при этом никакими деликатными материями и личными обстоятельствами. Марина просто не верит, что могут быть какие-либо обстоятельства, которыми нельзя было бы поделиться с многомиллионной читательской аудиторией, каковая, конечно же, не останется равнодушной к чужому горю, живо откликнется, поможет и добрым словом, и непримиримой принципиальностью.

— Батанов! — как всегда неестественно, чуть-чуть официально радуется Марина. — Ты-то как раз мне и нужен! — В ее близоруких выпуклых глазах доброта причудливо сочетается с якобинской беспардонностью. — Где ты, интересно, пропадаешь?

— В Сибири, Марина, и в Горном Алтае, — отвечаю я, — на переднем крае пятилетки, там, где идет битва за урожай.

— Ой ты, жалость какая! — Марина искренне огорчена, прямо-таки расстроена. — Значит, ты только что вернулся. А у меня потрясающее письмо, крик души, поразительный человеческий документ, как раз для тебя! Представляешь, одна девушка пишет, что хочет покончить с собой! А? Я было подумала, что это поза, бравада, экзальтация, свойственная возрасту, а потом вчиталась — нет. Ничего подобного! Крик души! И подумай — никто его не слышит, вокруг нее совершенно чужие люди, нравственно, я имею в виду, духовно, ты понимаешь? И она обращается к нам!

— Но чем же мы можем помочь? — удивляюсь я. — Я, например?

У Марины опускаются руки:

— Как чем? Батанов, если уж ты задаешь такие вопросы, чего же от других ждать? Что за цинизм, ей-богу! Человек взывает о помощи, бьется головой о стену, а он спрашивает, чем он может помочь! Да участием своим, человеческой зрелостью, журналистским пером, наконец! Ты что, не чувствуешь, какой материал может получиться, диалог с отчаявшимся человеком?

— Ох, Марина, — качаю я головой, — а мне кто поможет? И каким пером? Я сам, между прочим, время от времени пребываю на грани отчаяния.

— Да ну тебя! — Марина окончательно разобижена, мне даже неловко делается, как-то неудобно охлаждать чужой энтузиазм, к тому же не наигранный, неподдельный, тем более если в былые времена сам грешил тем же.

По логике вещей, а также по служебной субординации я должен был бы зайти теперь к ответственному секретарю, члену редколлегии Валерию Ефимовичу Троицкому, чтобы рассказать ему о проделанной работе, о том, как прошла командировка, какие нащупаны темы, с какими интересными людьми и в особенности ответственными товарищами удалось встретиться. Я, однако, слабовольно оттягиваю минуту этой неизбежной встречи, предпочитая заглядывать в разные кабинеты и отделы, где идет обычная газетная сутолока, на взгляд постороннего ничем не отличимая от праздности и безделья. Нет, нет, такое впечатление мнимо, если приглядеться — кто-то стучит двумя пальцами на дребезжащей машинке, кто-то грызет шариковый карандаш достославной французской фирмы «Бик» — знак внимания вернувшегося из-за границы товарища, кто-то настойчиво пытается связаться по телефону с Одессой или Стерлитамаком. Непосвященному, каким я был почти двадцать лет назад, эта не сразу заметная деятельность кажется особенно удивительной. Потому что его сразу же, с порога, оглушает гул, подобный тому, который, не умолкая ни на секунду, стоит в раздевалке Сандуновских бань, обрывки загадочных и в то же время обыденно-прозаических фраз долетают до него, реплики из анекдотов, аргументы споров, риторические жалобы на судьбу и проклятия, вроде бы безадресные, однако воспринимаемые окружающими с заметным сочувствием, радостные вопли, пронзительные и беспрерывные телефонные звонки, на которые никто цинично не обращает внимания; самое же поразительное, что посреди этого содома непременно найдутся двое людей, которые как ни в чем не бывало, ничуть не смущаясь ни беготней, ни хохотом, ни криками, ведут разговор сосредоточенный и возвышенный, достойный сократовских бесед с учениками. Еще взгляд постороннего непременно упрется в листы бесконечной стенгазетины, занявшей три стены с переходом на четвертую, или же в дружеские шаржи, которыми заклеены двери и книжные шкафы, — вот где истинный ренессанс поп-арта, не красками написаны эти портреты, нет, краски не способны передать естество здешней натуры — табак идет в ход, кофейная гуща, куски иностранных журналов, разодранных смелой и точной рукой, чернила, разлитые с великолепно задуманной щедростью. Сколько я помню себя, руководство всегда досадует на эти шаржи, на рискованные эти коллажи и плакаты, предлагая взамен со своей стороны аккуратные и одухотворенные пейзажи прекрасных уголков необъятной нашей страны, почему-то, однако, замечательные эти фотоландшафты никак не приживаются, а самодеятельная ёрническая муза не знает простоя.

Можно считать, что за пятнадцать лет, проведенных мною в этих стенах, ничто не изменилось. Внешне по крайней мере. Запах, дух, атмосфера постоянной лихорадки, пленившие меня некогда сразу и навсегда и ныне ставшие для меня образом всякой жизненной тщеты, всякой самонадеянной суеты, после разлуки вновь трогают чувствительное мое сердце. Вот тут просвистел ты лучшие годы своей жизни, в этих стенах, пропитанных никотином и остротами, ну что же, если и не очень счастливыми были они, так по крайней мере не скучно прошли. Я заглядываю в отдел информации, к фельетонистам, беззаботно играющим в пинг-понг, в отдел литературы и искусства, который зовут у нас обществом взаимного кредита за то, что два самых неистовых и принципиальных тамошних сотрудника — киновед Неля Ибрагимова и музыкальный критик Андрюша Серебровский — постоянно читают друг другу свои заметки, а потом с суровой спартанской прямотой высказывают друг другу свое нескрываемое восхищение. Со всеми я успеваю потрепаться и позлословить, выведав между делом московские новости и намекнув не без тщеславия на обилие сибирских впечатлений: пусть позавидуют немного, не одним иностранщикам рассказывать о своих вояжах. Странно, может быть, преувеличивал Миша в своих надеждах на близкие перемены, никакой такой предвещающей их тревоги я пока не различаю. Насмешливые мысли приходят мне на ум по этому поводу, я даже прикидываю, что неплохо бы разыграть Мишу, воспользовавшись его честолюбивым томлением, как в прежние времена мы разыгрывали всех страдальцев по заработкам или по служебному продвижению. И как раз в этот момент меня хватает за рукав Коля Беликов:

— Здорово, дед! Ну-ка, зайдем ко мне на пару слов!

Колин кабинет выгорожен застекленными рамами из части коридора, он миниатюрен до чрезвычайности, только один стол умещается в нем, заваленный горами слежавшихся, запыленных рукописей, старомодными папками с ботиночными шнурками и какими-то разрозненными листками, исписанными номерами телефонов, именами, фамилиями и адресами. Я сажусь на подоконник окна, выходящего в простенок совершенно не московского, а скорее питерского вида, и вдруг поражаюсь изменениям, происшедшим в Колином лице за недели моего отсутствия. Коля и десять лет назад пришел в редакцию немолодым уже человеком, с сизыми волосами и с лицом, поношенным в житейских передрягах, однако как ни старался он напустить на себя солидность пресыщенного знатока жизни, кипучий его темперамент и вздорность характера делали его в глазах молодежи почти ровесником, своим парнем. Тут еще и Колин жизненный статут сыграл свою роль — Коля был явным неудачником, «человеком воздуха» на чисто российский манер, а такие люди долго выглядят молодыми. Удивительнее всего, что при всей своей взрывной энергии, при вечной непоседливости и крикливости профессию Коля избрал самую что ни на есть тихую, терпения требующую и кропотливой усидчивости, — он окончил после войны Историко-архивный институт. Но, разумеется, так и не усидел ни в одном из архивов, подался в журналистику, не имея для этого, откровенно говоря, никаких оснований, разве что кроме настырности да жуткой моторности, совершенно безалаберной, впрочем. Я хорошо помню тот день, когда Коля впервые возник в редакции, просунув в дверную щель сперва одну только голову, всклокоченную, с пародийным лицом плутоватого гнома, с выпученными панически глазами. Потом в огромную нашу комнату вроде бы протиснулся, однако же будто бы одновременно и влетел и сам Коля — низкорослый, коренастый, в коротковатых китайских брючках из бумажного габардина, в сандалиях и расстегнутой на седой груди рубашке-размахайке навыпуск.

В нашей редакции Коле крупно повезло, тогдашний наш шеф оказался на склоне лет большим поклонником истории — и общественной, и культурной. Вот тут и пригодилась Колина вхожесть в архивы, его знакомства с книжными червями, близорукими и согбенными рыцарями исторических документов, писем и неопубликованных дневников. Коля добывал их пачками, извлеченные из архивной пыли, из дубовых и металлических шкафов, из бетонных хранилищ, при разоблачительном дневном свете редакционных ламп они производили ошеломляющее впечатление. Поскольку всякая самая злободневная мысль, любой теперешний почин — чем еще занимаемся мы всю жизнь, как не починами — уходили корнями в историю, имели в этой истории, далекой или новейшей, свой необычайно конкретный — до смешного, до невозможного — эквивалент. Трясущиеся старцы ходили к Коле в нафталиненных, штопаных, обсыпанных перхотью пиджаках, в гамашах и в чеховских пенсне, нищие владельцы бесценных свидетельств ушедшей эпохи, автографов, частных писем, редких фотоснимков. Еще прибредали ветхие старушки, в слабых голосах которых звучал французский прононс, поставленный гувернантками и придирчивыми гимназическими учителями. Являлись ветераны и другого рода — суровые, недоверчивые, с колючими глазами, выражались они четкими формулировками, держались, несмотря на немощь, непреклонно, с забытой ныне комиссарской прямотой, которую пронесли сквозь гражданскую войну, коллективизацию и лесоповал на окраинах обширного нашего Отечества.

Всех своих посетителей и авторов, независимо от звания и пола, Коля называл без зазрения совести «чмырями», передразнивая добродушно их манеры и стариковскую дряхлость. Нюх на сенсацию, а вернее — на возможность угодить тогдашнему редактору, у Коли выработался прямо-таки сыщицкий. Старичок еще, бывало, только-только подбирается к самостоятельным годам своего бытия, а Беликов вытаращенным своим оком уже высматривал в ветхой коленкоровой папочке заветное письмо или же неизвестное широкой публике сочинение покойного гения, выхватывал его с проворством беспризорного на родном Смоленском рынке и с возгласом: «Заплатится! Заплатится!» — выбегал из комнаты прямо к редактору.

Будучи его любимцем, его простительной слабостью, Коля врывался в редакторский кабинет без стука, не смущаясь ничьим присутствием, — впрочем, под укоряющим взглядом шефа он обретал немедленно замоскворецкую степенность и обходительность и отвешивал оторопевшему посетителю старообрядческие, былинные поклоны.

Ради Беликова специально бывший наш редактор пересмотрел штатное расписание и выкроил ему оклад редактора не предусмотренного нигде отдела исторических публикаций. В этом была его роковая ошибка. Коля оказался настолько потрясен свалившимся на него счастьем, что растерял внезапно весь свой вулканический темперамент. Он сделался вальяжен и брюзглив, словно богатый купец, удалившийся от дел, по архивам он больше не шастал, не кричал на планерках в ответ на благое пожелание раздобыть что-нибудь этакое перченое, историческое: «Несется, уже несется, дружки едут!» — а, напротив, взирал на обычное кипение страстей и дележ газетной площади с саркастическим прищуром охладившегося, познавшего высшую мудрость человека. О прошлом, в особенности в бытовой его ипостаси, а точнее — даже сугубо гастрономической, он рассуждал уже не с позиции беспристрастного историка, но с авторитетом неоспоримого личного участия.

Таким, ну, может быть, почти таким я помню его незадолго до моего отъезда в Сибирь. А сейчас передо мной совсем иной человек, откровенно старый, утерявший незримый внутренний стержень, раздавленный предчувствием неминуемой беды.

— Что же это делается? Что ж это делается? — вопрошает он меня, по обыкновению напирая что есть силы на первый ударный слог своего вопроса.

— Что такое, Николай Дмитриевич? — Я чувствую, как и меня заражает невольно Колино беспокойство.

— Сил нет! — Беликов хоть и зазвал меня пожаловаться на судьбу, однако не так-то это просто — признаться в полном своем отчаянии. — Я знаю, чего он хочет, знаю. — Большие Колины губы надуваются от обиды и вздрагивают совершенно по-детски. — Он хочет, чтобы я сам написал ему заявление по собственному желанию! Выживает. Вот ему! — Коля с яростью складывает свои короткие пальцы в заскорузлый кукиш. — Чтобы я собственными руками детей без хлеба оставил! Тогда уж автомат мне дайте, чтобы я их на месте положил. И еще кой-кого заодно!

— Коля, Коля! С ума-то не сходи! — урезониваю я его, пытаясь свести разговор к обычному ёрничеству, до которого он всегда был большой охотник. — Что за страсти за такие? Кто тебя выживает? Ты ведь сам себя накручиваешь, а потом винишь бог знает кого.

Чем убедительнее я все это говорю, тем яснее осознаю: то, что не могло не начаться, началось.

Я никогда бы не предположил, что закат случайной и, очевидно, незаслуженной карьеры так потрясет Колю. Если бы меня спросили когда-нибудь, как он, на мой взгляд, к этому отнесется, я бы решил скорее, что философски, как еще к одной из многих превратностей судьбы, которая вот уж действительно и возносила его, и бросала в бездну без стыда. Тем более что на этот раз не так уж глубока эта бездна, разницей между редакторским окладом и обычным жалованьем литсотрудника измеряется его глубина.

— Не нужен я стал, не нужен, я же чувствую! — распаляет себя Коля. — И отдел ему мой до лампочки, и вся история российская! Я знаю, чего ему нужно, — дебилов всяких, панов спортсменов на мое место посадить! — Это соображение не кажется мне вполне справедливым, но прервать Колин монолог не так-то просто. — Сколько материалов пропадает, смотри! — Он торопливо принимается перебирать рукописи, сует их мне прямо в лицо, словно неоспоримое свидетельство его лояльности и заслуг. — На все темы! Как положено! Мы блюдем чистоту своего отдела! Первая маевка в России — нате вам! Последний безработный — и адрес есть, и телефон, все чин чином. История герба, кто нарисовал, кто рисунок утвердил — будьте любезны! Ничего не идет, как об стенку горох! Ты не думай, я им на планерке так прямо в лицо и сказал, так прямо и вдул. Неужели же, говорю, — одутловатое Колино лицо обретает изощренно саркастическое выражение, — нет в этом зале патриотов своего отечества? Одни Иваны, родства не помнящие! Смеются. «У вас, говорят, архаический лексикон». Видал?

Мне жаль Колю. Вот ведь какое дело, всегда я относился к нему скептически, мне претила его арапистость, и шутовство его раздражало, что же касается внезапного его возвышения, то оно казалось мне ошибочным и безвкусным, а вот теперь, глядя в его лицо старой и несчастной собаки, я испытываю в груди тянущее, глухое беспокойство.

— Коля, — досадую я с укоризной, — ты что, охренел совсем — такие вопросы задавать? Да еще всем сразу, всему синклиту. Ведь ты же их провоцируешь, аргументы им подбрасываешь, на позор себя же самого выставляешь, на посмешище.

Вот тебе и разговор с отчаявшимся человеком. Я Колю-то не убедил, а куда уж мне наставлять на путь истинный разочарованных в жизни девиц. И тем не менее голос Марины Вайнштейн, отдающий чуть-чуть взвинченностью полузабытых собраний, вновь звучит в моих ушах. В самом деле, должны же мы помогать людям, и не вообще народу в его титаническом поступательном движении, а хоть одному-единственному человеку в неразберихе его собственной, обыкновенной, по инерции катящейся жизни, в хлопотах его и заботах, — в чем же еще, как не в этом, оправдание нередкого нашего верхоглядства, чересчур бравой нашей гоньбы по городам и весям необъятного отечества?

Вот так вот, отдав дань редакционной суете, я дослонялся по кабинетам до начала летучки, на которую мне вовсе не хотелось бы идти. Придется, однако, я уже намозолил глаза всему здоровому коллективу, и дать понять, что после месяца вольной жизни мучительно не хочется впрягаться в обоз ежедневных заседаний, было бы оскорбительным пижонством. Подумаешь, какой выискался вольный стрелок, его уже не волнует биение общественной мысли!

— На летучку! На летучку! — как глашатаи в старой Москве, взывают к нашему профессиональному долгу секретарши, и народ тянется в конференц-зал, сознавая, что отвертеться все равно нельзя, а можно только извлечь из полуторачасового сидения максимальный эффект по части наблюдения за нынешними нравами и настроениями.

Грех жаловаться, нет-нет да и прозвучит на летучке умное слово или вспыхнет пикировка, вызывающая в памяти пламя былых дискуссий, на худой конец разразится любопытный спектакль из жизни Самарской городской думы — это в том случае, если в ударе окажется главный редакционный трагик и оратор, редактор отдела права Кирилл Мефодьевич Осетров. Его красноречие не имеет современных аналогий, уходя корнями в прошлое, в суд присяжных или уж впрямь в прения думских гласных. Хорошо поставленный голос, золотая русская речь, точно расставленные и превосходно выдержанные паузы, модуляции, две-три латинские цитаты не расхожего, не аптекарского свойства. В молодости я обожал слушать Осетрова. Однако с возрастом стал замечать, что, восхищенный вернувшись в отдел, никак не могу пересказать прогулявшим летучку приятелям, к чему же, в сущности, он клонил. Оставалось ощущение стилистической свободы, грустной иронии бывалого трибуна, всплески могучего некогда темперамента так и звучали отгремевшей симфонией, по убей меня бог, если можно было проследить логическую линию Кирилла Мефодьевича, да что там, освежить в памяти хоть один его довод. Что было весьма занимательно, если учесть, что Кирилл Мефодьевич мог с одинаковым блеском и сдержанной печалью опровергать ныне то, что вчера воспевал. Причем вовсе не из лицемерия и не из корыстной двойственности натуры, просто благодаря взбрыкам характера, противоречащего зачастую самому себе. Короче говоря, этот вулкан извергал чаще всего вату, хотя делал это живописно, что стало особенно явственным на фоне нынешних протокольных выступлений.

Вот и сейчас дежурный критик планомерно вгоняет собрание в сон. Федор Рудь, обозреватель отдела литературы и искусства. Если, предположим, прочесть это редакционное звание на визитной жесткой карточке, то воображение неизбежно нарисует образ приятного, улыбчивого мужчины, остроумца, блестящего эрудита, легкого человека, никуда не денешься, такова уж сила инерции. Ежедневно опровергаемая реальностью жизни. Рудь человек далекий от всякой богемности, решительно несовместимый ни с каким таким легкомысленным изяществом, у него внешность вечного студента и неподкупные, глубоко запавшие под нависшими надбровными дугами глаза инквизитора. Речь его невнятна и однотонна, без проблеска живой мысли и даже без интонационного всплеска, одни обкатанные формулировки стык в стык сцепляются с другими, вот так вот он защищал диссертацию, уморив аудиторию и укротив оппонентов своим тяжелым взглядом.

Народ полагал, очевидно, что на летучку заглянет главный собственной персоной, оттого-то сегодня в конференц-зале полные сборы, самого, однако, нет, да и замов что-то не видно, самый старший из начальства — ведущий летучку ответственный секретарь Валерий Ефимович Троицкий, к которому я так и не удосужился забежать. Хоть один человек доволен ходом летучки, глухим и постным тембром критика. Вид у Валерия Ефимовича ничуть не отсутствующий и добрый, для него заседание естественная форма бытия, работать для него значит заседать. К нам в редакцию он приехал два или три года назад из дальних краев, где много лет прослужил на руководящих постах самого широкого профиля. Был и заведующим областным отделом культуры, и председателем Комитета по радио и телевидению в одной небольшой республике, и, кажется, даже мэром заметного промышленного центра. Нынешний его пост в нашей газете, конечно, не слишком значителен, и то сказать — московская карьера Троицкого только еще начинается. Многие, правда, да и сам он, предполагали, что развиваться она будет бурными, как говорится, опережающими темпами, пока этого что-то незаметно, — впрочем, что мы знаем? У Валерия Ефимовича есть два совершенно незаменимых для руководителя качества. Во-первых, он замечательно умеет хранить в тайне все, о чем ему приходится быть осведомленным, ни крупинки информации о возможных редакционных перемещениях не просочится сквозь дверную щель из его кабинета. Даже по поводу невинных, чисто житейских своих намерений он предпочитает «темнить». Однажды я был вызван по номеру в его кабинет, во время разговора вошла секретарша и положила ему на стол железнодорожный билет с плацкартой. По простодушию и позволительному в мелочах журналистскому панибратству я поинтересовался, далеко ли он едет. Валерий Ефимович покраснел внезапно, будто я уличил его в постыдной слабости, и забормотал что-то невразумительное об одном из прекраснейших уголков нашей Родины. Вторая исключительная его черта — не сравнимая ни с чем положительность. Невозможно представить себе Троицкого разгоряченным, взвинченным, вышедшим из себя от негодования или радости, потерявшим лицо, даже просто настроенным легкомысленно пошутить. Однажды наша художница Аза, опять-таки в силу принятой в редакции некоторой вольницы, кокетливо зажмурилась при виде секретаря: «Ах, Валерий Ефимович, какой на вас галстук!» Он шарахнулся от нее, как праведник от соблазна, едва ли не закрываясь при этом руками. Даже представить себе не могу, что он такое при этом подумал. Между тем галстук на нем был действительно выдающийся, ошарашивающей пестроты, ибо потаенно и даже полубессознательно, вероятно, он испытывает тяготение — отчасти трогательное для такой фигуры — к щегольству и пижонству. А может быть, и не испытывает, а просто считает это необходимой принадлежностью нынешнего солидного стиля — вот ведь какие молодцы наши международные обозреватели, просто законодатели мод, безукоризненные джентльмены. В такт критическим аргументам Валерий Ефимович покачивает головой; внешность у него под стать характеру, весьма благообразная, даже благолепная, хочется сказать, — кудрявая актерская шевелюра, баки, высокий лоб. Я, правда, сразу же заметил в его лице какое-то несоответствие, какой-то парадокс, однако долго не мог понять, в чем же конкретно он заключается. Только теперь, свежим глазом, улавливается его суть. Со всей очевидностью улавливается. Это лицо, к которому с абсолютно равными основаниями подходит два исключающих друг друга образа — «орлиный взор» и «рыбий глаз». Прекрасны брови Валерия Ефимовича, их благородный разлет и создает впечатление зоркой и дальновидной орлиности. Взгляд же его неподвижен и маловыразителен, про такие глаза никак не скажешь, что они зеркало души.

Довольный своим открытием, я осматриваю зал. Народ явно скучает. Откровенно дремлет Любомирский, спортивный комментатор, любимец редакции, баловень начальства, каламбурист и бонвиван. Миша — вот и его я наконец обнаружил — что-то черкает в блокноте с очень сосредоточенным, почти творческим видом — наверняка рисует автомобили, эту привычку я знаю за ним с восьмого класса. Кто-то читает газету, кто-то с кем-то беседует шепотом. Только практиканты с факультета журналистики, отчаянно противоборствуя скуке, делают вид — школа университетских лекций не пропала даром, — будто получают на летучке нечто страшно важное для их будущего профессионального самосознания. Симпатичные ребята, чистенькие, хорошо одетые, — мы такими не были. Даже Миша, мальчик из благополучной семьи, обладал в наши практикантские годы одним-единственным, насколько я помню, приличным пиджаком, который он носил, впрочем, со всею непринужденностью веселого волокиты. А я щеголял в туристских башмаках на тракторной подошве — постоянная угроза для натертого пола в снегопад и слякоть — и в фантастических джинсах, самодельно перекроенных из китайских штанов, — мой совершенно пристойный, по моим понятиям, вид ужасно раздражал тем не менее заместителя директора по хозяйственной части, мордатого красавца в непременной для хозяйственника дубленке и пыжиковой шапке.

Я поворачиваюсь лицом к окну, с детства мне нравятся такие громадные окна, предвестие нынешнего широкоформатного кино, не просто вид открывают они, но целую панораму, дух захватывающую и в то же время заключенную все же в четкие рамки, столь необходимые всякому искусству. Быть может, даже формирующие искусство. Далеко видна отсюда Москва, самая типичная, самая московская ее часть, — разноликая, разномастная, разноэтажная, никаким стилям не подвластная, никакой четкой, целенаправленной идее, разве что прихотливому и бесшабашному движению души. Простая мысль отзывается уколом в сердце: ведь это всю мою родину вижу я теперь в редакционное окно — мой сад, мою деревню, заповедные мои края, исхоженные, излаженные, избеганные взад и вперед. Никому другому неведомого смысла полны для меня эти переулки, перекрестки, проходные дворы, сколько я ни мотался по свету, я именно сюда возвращался, как блудный сын, они меня врачевали от утрат и от одиночества, — раз я с ними, среди них, значит, неодинок, вот и сейчас в каждом из видимых в окно домов я не раздумывая поселился бы хоть сию же минуту.

Как часто бывает в таких случаях, щемящая мысль о собственных корнях, о происхождении, о духовной принадлежности и родстве соскальзывает своенравно в область еще более сердечных ассоциаций. Многие блаженные воспоминания овладевают мной помимо воли, поддавшись им, я вдруг сознаю, что думаю о Маше. Не то чтобы я видел ее перед собой внутренним оком, я как бы ощущаю ее присутствие. И нет в этом ее присутствии никакого привкуса двусмысленности, ни малейшего оттенка замаранности я не различаю, которая нет-нет да напоминала о себе в тот вечер. Не грубо, не откровенно, насколько возможно в такой ситуации, тонко, словно горьковатые духи, изощренно напоминала. И вот пожалуйста, от нее не осталось и следа, это при моем-то обостренном нюхе на пошлость, в особенности на свою собственную или меня касающуюся. Что же изменилось в этой ситуации, почему, вспоминая о ней, я сделался совершенно снисходителен и терпим? Неужели Маша своею откровенностью, нежеланием прятаться, обезвредила мою щепетильность? Или же сам я, утеряв бдительность, дал слабину и поддался тлетворным чарам?

Никак не могу я взять в толк, зачем она приглашала меня звонить, обычное ли кокетство на прощанье, вполне простительное, сказалось тут, или совершенная женская безответственность, от которой я, слава богу, тоже немало пострадал на своем веку, особенно в молодые годы, когда никак не мог осознать, как же такое возможно, и гром не гремит, и земля не проваливается, — еще одна догадка теплом отзывается в груди, самая опасная, но и самая обольстительная, и боязно, и радостно ее развивать. Мой взгляд скользит рассеянно по московским мокрым крышам, а перед глазами неожиданно возникает Маша все в том же своем свитерке цвета увядшей травы и в джинсовом комбинезончике — бретелька спадает то и дело с плеча, — который то в девочку ее превращает, то, напротив, придает ее фигуре рискованную и незабываемую выразительность.

Я опять ловлю себя на том, что губы мои растянуты в неосознанной улыбке, пора уже возвратиться и взором, и мыслью в конференц-зал — не бросается ли в глаза мое затянувшееся отсутствие? — я возвращаюсь и ощущаю себя совершенно в иной аудитории. Ни следа расслабляющей скуки не нахожу я в позах моих коллег, ни в чьем случайном движении или выражении лица не сквозит больше разморенная лень, подтянуты спины, сосредоточены неподдельно взгляды. Я внимательно обвожу глазами зал и понимаю, в чем дело: на летучку зашел главный. Не за стол он сел, а примостился сбоку, у стенки, достойная скромность тут же обернулась уверенной значительностью, даже не поймешь, в чем тут дело, в особой ли располагающей свободе его позы, или в том, что лидера, по законам театра, играют окружающие.

Крупный мужчина наш редактор, даже грузный, однако несомненная грация сквозит в его редких и медленных, словно в кино крупным планом подаваемых, движениях. В повороте головы, в плавных жестах больших белых рук, разминающих американскую сигарету, в привычке располагаться в кресле с приятной, нескрываемой ленью. Сюда и любовь к хорошим костюмам надо добавить, просторно и ловко облегают они его большое тело, тут не вертлявая элегантность модных журналов, но обстоятельная и очень к себе располагающая. При всем при том в лице шефа нет ничего барского, годами холенного, напротив, лицо у него простоватое, заводское, самое что ни на есть расейское, что усугубляется характерной манерой напряженно морщить лоб, обычной для мастера или колхозного бригадира. Конечно же, не мог этот человек не разгадать Колю Беликова с его бузотерством и крикливостью, за которыми вовсе не глубоко пряталась растерянная, паническая несостоятельность. Впрочем, не спешил, не хотел, быть может, поддаваться первому впечатлению, все слушал, кивал головой, щурился сквозь цейсовские очки, совсем так, как некогда его папаша, сормовский или путиловский мастеровой, сквозь свои круглые стеклышки в железной оправе, да и разглядел. И ничуть не поддался обаятельному Колиному шутовству, он вообще, кажется, не из тех начальников, которым нужны шуты, хотя бы и под видом верных последователей. Между тем Рудь окончил наконец свою долгую критику, и Валерий Ефимович бархатным голосом председателя многих торжественных заседаний пригласил желающих высказываться, не стесняться. Особо и не стеснялись, впрочем, выскочила бойкая дама из отдела школ и вузов, заметившая в критическом обзоре какое-то ущемление отдельской политики, не очень-то явственное для постороннего глаза, затем всегда, при всех властях, критикуемый отдел информации попытался дать критику отпор, отдающий скорее жалобами на свою горестную судьбу. На том дискуссия и утихла, наступила тишина, тягостная даже после невнятного бормотания предыдущих ораторов.

— Ну что же, товарищи, неужели больше нет желающих выступить? — укоризненно подзудил собрание Валерий Ефимович. — А я-то думал, что в докладе затронуты многие важнейшие вопросы нашей о вами работы…

Пауза продлилась еще несколько томительных секунд, и в тот момент, когда делается она уже совершенно тягостной и невыносимой, раздается четкий и от волнения излишне звонкий для нашей летучки голос: «Разрешите мне!» Все поворачиваются на него. Миша, отложив ручку и блокнот, подымает руку — не тянет по-школьному, с нетерпением или смирением первого ученика, но подымает достойно и сдержанно, словно готовясь к парламентскому запросу. Дождавшись поощрительного кивка, он встает с готовностью, однако и не торопясь, вполне спокойный наружно, только вот побледневший слегка, это еще со школьных лет у него первый признак волнения.

— Я внимательно выслушал докладчика и оппонентов тоже, если, конечно, их можно назвать оппонентами, — начинает Миша, с каждым словом овладевая собой и притушая невольную, почти студенческую звонкость своего голоса, — я вообще, если кто-нибудь заметил, очень дисциплинированным сделался, примерный мальчик, на все летучки хожу. Правда, не выступаю — внимаю в основном, — а уж сегодня решился. Так что, если выйду из регламента, будьте снисходительны. Так вот, в своем примерном поведении я не вижу больше смысла, что толку? Не обещаю, что и впредь буду себя хорошо вести, на все летучки ходить, прямо вам говорю, Валерий Ефимович, не обессудьте!

Принимая игру, председатель наш улыбается: в самом деле, отчего не разрядить здоровой шуткой атмосферу напряженной работы.

— Я совершенно серьезно, — осаживает его тем не менее Миша, — хоть в протокол запишите. Неинтересно! О чем мы здесь говорим? Чем гордимся? Тут не опоздали, там вовремя откликнулись, еще где-то выступили не хуже, чем у людей. Большое достижение! И главное — критерии замечательные: «не хуже», «как принято», «соответственно», «добротно». Это, знаете, мне нашу легкую промышленность напоминает — носить невозможно, чучелом выглядишь, зато солидно и добротно, очень утешает! Скажите мне, пожалуйста, напомните, может, я из виду упустил, о каком нашем материале в последнее время говорила Москва? Я понимаю, шум, ажиотаж, споры — это, конечно, не показатель глубины, но все-таки? Я не о сенсации хлопочу, а о деле. В какой конфликт мы активно вмешались? Чей почин поддержали? С чем, как говорится, схлестнулись? Что-то не припомню…

Все-таки очень важно, когда пафос речи находится в полном соответствии с интонацией оратора, а уж когда и с обликом его, так что может быть лучше: сухим, яростным блеском вспыхивают Мишины глаза, в голосе проскальзывает подкупающее отчаянье на все решившегося, на собственное благополучие махнувшего рукой человека.

— За резкость прошу прощения, в семейном-то кругу чего уж дипломатию разводить, — усмехается Миша и говорит, что в стране происходят грандиозные перемены, а мы их не замечаем. — То есть замечаем, конечно, — Миша морщится досадливо и выставляет вперед ладонь, предвидя недоуменные реплики и отсекая их на ходу, — замечаем, попробуй не заметь научно-технической революции, если она в каждом доме дает о себе знать, и даже отображаем, но как? Формально, по инерции, которая всегда нас выручает, поскольку способна все что угодно собою заменить — и поиск, и волнение душевное, и даже фантазию. От нас информации ждут, — уверен Миша, — такой уж век на дворе, все всё хотят знать, нас самыми сведущими в мире людьми считают, — другое дело, достойны ли мы такого мнения, — но где же наша оперативность, где острота и парадоксальность мышления, какими мы некогда славились, и вообще — когда же состоится тот самый пресловутый новый шаг, о котором столько шуму было да разговоров?

Об акциях каких-либо или кампаниях Миша и заикаться не хочет, никуда мы неедем, не плывем, не скачем, десантом не высаживаемся, бог его знает, а ведь без этого теряется сенсационность бытия, удивление перед жизнью и перед людьми иссякает, сходит на нет.

Золотые слова, соглашаюсь я про себя, недоумевая только, почему же забыто мое возвращение из автопробега, ведь это и была самая настоящая экспедиция, за каждой новой далью отечества открывавшая для себя новую даль, в погоне за утраченной в городской суете полнотой бытия, неужто и такое предприятие не может быть засчитано?

— Да чего уж о мировых проблемах горевать, — продолжает Миша, горячась, еще более отчаиваясь, через силу подбирая слова, — мы своим-то внутренним переменам не всегда соответствуем. Давайте правде в глаза смотреть, хуже не будет, — в газету пришло новое, динамичное руководство, ответственность на свои плечи взвалило огромную, мы все это чувствуем ежедневно, а что дальше? Готовы ли мы истинно ответить его идеям и замыслам? Окажемся ли на уровне его требований? В состоянии ли будем воплотить их в жизнь — я замыслы имею в виду…

Как в театре, одобрение на физиономиях почтенных наших коллег в одну секунду сменяется недоумением, только крестьянски непроницаемое лицо главного не выражает никаких заметных эмоций, зато Валерий Ефимович сопровождает Мишины доводы сочувственными кивками своей кучерявой оперной головы.

Было время, он и мне так же кивал, то и дело выражал свое одобрение, признавал, не стесняясь, на совещаниях, что даже представить себе не мог, что бывают такие журналисты; тут, правда, надо отдать должное его умению говорить застольные комплименты прямо в глаза — кавказская школа, и все же восторги его тогда не казались лицемерными. А потом любовь наша расстроилась, я даже не могу припомнить ни одной тому конкретной причины, бывали, конечно, между нами стычки и конфликты по поводу его попыток править мои сочинения: не обобщайте, не обобщайте, укорял меня Валерий Ефимович, укрощая мою мнимую безапелляционность своими любимыми наречиями «иногда», «подчас», «порой», — так ведь с кем только не препирался я по поводу независимой своей стилистики, а до размолвок дело никогда не доходило. Нет, тут дело не в стилистических конфликтах, а во мне как таковом, в том, что не хотел я скрывать, как безразличны мне начальственный опыт Валерия Ефимовича, его знание инстанций, ходов и выходов, его трепет перед субординацией, его любимые разговоры на тему о том, каких высот и в каких сферах деятельности добились его бывшие сослуживцы, однокашники и подчиненные. Кстати, надо будет как-нибудь вскользь упомянуть при нем, что зампред комитета по печати товарищ Виктор Андреевич Сергиенко для меня просто Витька, с которым мы вместе прогуливали лекции, — Валерий Ефимович будет одновременно и шокирован, и приятно удивлен.

Миша тем временем выходит на финишную прямую.

— Нельзя жить былыми заслугами, — говорит он горько и отчасти даже самокритично, — а тем более устаревшими представлениями. Инерция — это не просто топтанье на месте, это движение назад. В те самые архивы, откуда мы в недавнее время так часто черпали наши новости.

Вот это уже совсем зря, мгновенно нахожу я неподалеку от двери Колино лицо, словно на экране, когда вслед за общим планом следует крупный, — от обиды у Коли дрожит отпавшая нижняя губа и глаза лезут из орбит.

— На простор рвется мальчик, — слышу я рядом с собой: на Мишу очень внимательно смотрит, словно впервые его видит, Ольга Максимовна Карпова, одно из самых знаменитых имен нашей редакции. Адресованную ей почту в отделе писем разбирают два специальных сотрудника, к ней взывают в таких случаях, когда достучаться в учреждения не остается уже никаких чаяний — иногда и потому, что нет на это никакого законного права, кроме человеческой надежды, — на прием к ней приезжают из медвежьих углов, которые и на карте-то не сыщешь, даже на той необъятной, что висит в отделе информации.

Лет пять назад в редакционном нашем буфете, где еще подавали тогда коньяк, я наблюдал необычную картину. За столом, сгрудившись совершенно по-мужски, опершись на него для надежности локтями, восседали какие-то неизвестные мне тетки и среди них Ольга Максимовна. Две бутылки коньяку стояли на столе, выпивали гражданки без всяких церемоний и папиросы смолили, лихо закусив мундштук, вообще лица у них были не бабьи, с глубокими, суровыми морщинами, солдатские лица, только успел я об этом подумать, как сразу же разглядел на бортах их жакетов пиджачного, делового покроя бесчисленные орденские колодки. Тут я и понял, что присутствую при встрече ветеранов, да еще легендарных, это же были летчицы из единственного в мире женского авиаполка, в котором Ольга Максимовна провоевала всю войну.

— Что же, надо было этого ожидать, — задумчиво, будто сама с собою, рассуждает Ольга Максимовна. — Да и пора.

Она смотрит теперь на меня почему-то и улыбается с пониманием и грустью, как мать, которая лишний раз убедилась, что это родной ее сын деревянным голосом произносит чужие, непонятные слова и теперь уже до конца жизни будет их произносить.

— Сколько помню себя, — ни к кому из соседей не обращаясь, продолжает Ольга Максимовна, — нашему поколению, да и предыдущим тоже выдвижение приносило больше забот, чем благ. Без благ, конечно, не обходилось, но о них как-то и речи не было, настолько несоизмеримы были они с ответственностью. С работой на износ, с ночами бессонными. С командировками на ликвидацию прорыва. Само слово «карьера» казалось нелепым. «Сгорел на работе» — вот был ее типичный итог. А теперь, видно, недаром его вспомнили. Впервые, пожалуй, как только заговорят о чьем-либо повышении, так сразу имеют в виду преимущества новой должности. И то сказать — весьма конкретные.

Миша садится на свое место, лицо его от пережитого возбуждения пошло вдруг красными пятнами, он, вероятно, досадует на себя за то, что не закончил речь столь же эффектно, как начал, что растерял к концу иронию и запал, невысказанные аргументы приходят ему на ум и не дают покоя — обычное желание оратора помахать после драки кулаками.

Вопреки моим ожиданиям, Мишино выступление отнюдь не взбудоражило течение летучки. Напротив, оно его подавило.

Молчат записные наши спорщики, завзятые полемисты. Это как в коммунальной квартире — спорят-спорят о том, кому когда пользоваться ванной, а потом вдруг взрывается колонка, и предмет дискуссии сам собою оказывается исчерпан. Миша прогремел, прогрохотал, и возражать ему, очевидно, нет нужды. Волей-неволей Валерий Ефимович завершает летучку, произнеся несколько обязательных оптимистичных фраз о том, что обмен мнениями был, разумеется, очень полезен и что вопросы, поднятые товарищами на этом совещании, надо полагать, еще будут обсуждены по зрелом размышлении на будущих летучках.

Гремят отодвигаемые стулья, народ, замлевший от сидения, потягивается, достает сигареты, щелкает зажигалками, вынужденное осторожное молчание последних минут прерывается разом.

— Ну, дал твой приятель под штангу! — улыбается щербатым ртом Демьян, «ужасное дитя» редакции, золотое перо, основатель «задушевной идейности», то есть жанра проповедей на моральные темы, подкрепленных нешуточным знанием первоисточников, и при этом при всем неисправимый пьяница, впрочем, пока еще веселый, расположенный «под банкой» громогласно отшпарить наизусть Пушкина и Хемингуэя. «Мертвые спят в холодной земле Испании» — есть у него такой коронный номер, которому внимали и заполярные капитаны, и кубанские трактористы, и многие московские дамы, от балерин до продавщиц из гастронома. — Катилина, брат Гракх! Может, по случаю возрождения ораторского искусства по стопарю? «Шахтерка» после ремонта функционирует. — Все близлежащие забегаловки проходят у Демьяна под кодовыми названиями, и везде он принят как свой человек — и «У кота», и в «Профкабинете», и в «Библиотеке», поскольку, несмотря на свой постоянно затрапезный вид, пьет только коньяк. Ради благородного эффекта.

С каким удовольствием я разделил бы сейчас его компанию, да боюсь, что дело никак не кончится предполагаемым стопарем, а отправляться в загул у меня нет сейчас никакого расчета.

— Уж извини, Демьян! — прошу я с такою невысказанной болью, что он ничуть не обижается отказом и, демонически хохоча, отправляется на поиски компаньонов, менее отягощенных нравственными исканиями. По крайней мере на данный момент. Вполне вероятно, что именно Миша и откликнется на зов неприкаянной Демьяновой души. Хотя теперь вряд ли, Миша решил играть в открытую, кончилось время томительных надежд, намеков, выяснений обстановки, судьба выкинула ему шанс, глупо было бы его прозевать. Это не значит, конечно, что придется менять образ жизни, в одночасье отказываться от привычек, обзаводиться новыми друзьями, — хотя и такое бывало, на глазах преображались люди, что твой Райкин, каменели на глазах, еле раздвигали губы там, где раньше хохотали до слез, — Миша не таков. И все же придется соответствовать иному стилю поведения, сначала из чувства долга, по внутренней обязанности, а потом уже и с полным своим удовольствием, ничуть не насилуя себя. И то сказать — только неуверенные в себе люди изо всех сил стараются в новом положении соблюсти натужную аскетическую лояльность, которой и не требуется вовсе, требуется скорее как раз Мишина манера — раскованная, светская, она импонирует, убеждает в успехе дела.

Я пытаюсь разыскать Колю Беликова, заглядываю в его пристройку, в буфет забегаю — след его затерялся. Зато в коридоре я вновь сталкиваюсь с Мариной Вайнштейн, она смотрит на меня сожалеющим взглядом пионервожатой, обманутой двоечником в своих лучших надеждах, однако ни слова не произносит. Вот тут я вспоминаю про ее письмо и стыжусь своего утреннего легкомыслия, вовсе не таким уже взвинченным и глупым представляется мне теперь это намерение хоть с кем-нибудь поделиться своею тоской, хоть кому-нибудь о ней написать, хоть в море бросить бутылку с письмом. Мне ли не знать, что броунова суета современной жизни, вся эта мельтешня ни к чему не обязывающих знакомств, встреч и расставаний только тому хороша и удобна, кто сам чувствует себя частицей, влекомой по прихотливой траектории неодолимой силой. Тех же, кто не хочет отдаться воле течения, а сил противостоять ему не имеет, оно выбрасывает безжалостно, как инородное, постороннее тело, обрекая на одиночество, на бессильное и постыдное трепыханье, на вопли в пустоту, не слышимые никем, да и не интересные никому.

Миша пришел в нашу комнату раньше меня, его полтора часа дожидались посетители — длинноногая девица, решившая по чьей-то снисходительной протекции заняться журналистикой, и старушка интеллигентного вида в зимнем пальто школьного фасона, приобретенном, вероятно, в «Детском мире».

С девицей Миша разделывается мастерски. Все ее томные, многообещающие улыбки, придыхания, рискованные закладывания ноги на ногу разбиваются о его сугубо деловую, непроницаемую вежливость.

— О чем бы вы хотели писать? — корректно интересуется Миша, отказавшись от предложенной свойским, радушным жестом американской сигареты.

— О кино, — отвечает девица, выпустив ароматную струйку дыма.

— Я так и думал. Однако в таком случае вы не совсем по адресу, — Миша почти с сожалением разводит руками, — отдел литературы и искусства ниже этажом. Но должен вас предупредить, — о кино наша газета пишет очень мало, рецензии, насколько я могу судить, заказываются авторитетным критикам.

Пожеманничав еще немного, постреляв глазами, девица не спеша удаляется. На прощанье Миша как ни в чем не бывало просит передать поклон ее покровителю.

— Подумай только, — ударяет он кулаком по столу, — никому ведь не придет в голову направить свою… подругу в КБ или в проектный институт. А в редакцию — пожалуйста! Только ее и ждали! И ведь хоть одна бы для смеху сказала, что готова сделать все, что нужно газете. Учиться попросилась бы — так, мол, и так, возьмите хоть табак тереть! Нет, она хочет брать интервью у Феллини с Антониони. И ездить в Таллинн.

Во время всего предыдущего разговора старушка сидела на краю дивана, деликатно глядя прямо перед собой, зажав в сухих руках папку, похожую на ту, с какой дети ходят в музыкальную школу. Теперь, после любезного Мишиного приглашения, она садится поближе к столу, волнуясь, никак не может распутать на папке тесемки и не знает, с чего начать.

— Я, видите ли, детский врач по профессии, — Миша в ответ на это ободряюще улыбается, — то есть сейчас, конечно, пенсионерка, но не в этом дело. Я к вам совсем по другому поводу. Надо вам знать, что я всю жизнь, еще с молодости, — она застенчиво улыбается, — увлекаюсь декабристами. И всем, что с ними связано. Так, знаете, для себя. Без каких бы то ни было планов. И без амбиций, что вы! Просто собирала всевозможные материалы о них, документы, свидетельства современников, из мемуаров выписки делала, вероятно, не научно, конечно, но очень обстоятельно, за это я могу ручаться, с медицинской точностью. А в последние годы — у пенсионеров много времени — стала понемногу писать, для души, разумеется, не претендуя ни на что, боже упаси. Даже не показывала никому, кроме двух-трех приятельниц. Вот они-то меня и подвели. Проговорились в нашем клубе медицинских работников, я уже не знаю, в какой форме это произошло, — одним словом, меня пригласили сделать там не то чтобы доклад, но, как бы сказать, сообщение в связи с юбилеем восстания. Я, конечно, отнекивалась, какой из меня лектор, я и не выступала никогда публично, никаких навыков не имею, но потом все-таки рискнула. Была не была!

Миша доброжелательно кивает старушке, но по глазам его я вижу, как далеко он сейчас своими мыслями и от Сенатской площади, и от сибирских острогов, и от этой старенькой энтузиастки.

— И что же вы думаете? Я просто была поражена. С таким интересом меня слушали, столько задавали вопросов, вы представить себе не можете! Оказывается, людям это очень нужно. Я даже погордилась немного, все-таки мой труд не пропал даром, так меня благодарили, — старушка розовеет от смущения, — я понимаю, конечно, там были люди доброжелательные, склонные преувеличивать, но вы знаете, они говорили, что я просто раскрыла им глаза на отечественную историю. Это уж совсем, разумеется, крайности, я ничуть не заблуждаюсь на свой счет, но все-таки… все-таки подумала, быть может, это и более широкой публике интересно, ведь все меня как раз в этом и убеждали… Одним словом, осмелюсь вам предложить.

Миша берет из рук посетительницы ее папку, я понимаю, что читает он по нашей газетной привычке через строку, с ходу улавливая суть, и лишь, щадя авторское самолюбие, делает вид, что вдумчиво изучает текст.

— Простите, как ваше имя-отчество? — с неподдельной теплотой осведомляется Миша, и мне делается ясно, что писательский дебют у нашей пенсионерки не состоится.

— Софья Львовна, — отвечает она неуверенно и польщенно, не догадываясь, очевидно, о причинах столь аффектированной Мишиной любезности.

— Видите ли, Софья Львовна, все, что вы пишете, чрезвычайно мило и симпатично, — я понимаю, насколько затруднительно сейчас Мишино положение, какой требует оно душевной деликатности и выдержки, — действительно обнаруживается ваша замечательная эрудиция в данном вопросе, и манера изложения по-настоящему благородна… именно благородна, я не найду, пожалуй, лучшего слова. И все же, как бы вам объяснить, ничего нового ваша рукопись не содержит. Это пересказ известных событий, добросовестный, занимательный, но только пересказ. Компиляция.

— Почему же компиляция? — волнуется пенсионерка, голос ее срывается, ей трудно подбирать аргументы. — Что же такого, что компиляция? И как же так — ничего нового? Вот так так! А попытка проследить каждую отдельную судьбу?

— Я же признаю, что она удачна, — улыбается Миша с грустью, — однако о каждой из этих судеб давно уже написаны сотни страниц. И ничего опровергающего привычные представления или дополняющего их, никаких новых сведений ваш материал не сообщает. Право же, не стоит обижаться, но согласитесь, мы же не альманах для самообразования, мы газета, нас интересуют открытия. В любой области, в том числе и в истории.

Старушка подавлена, ей душно в ее бобриковом пальто со школьным вытертым цигейковым воротником, воодушевление первых минут разговора в одно мгновение сменилось обидой.

— Открытие совершат те, кто впервые об этих людях прочтет. Вот у нас в клубе медицинских работников… все что-то слышали, что-то читали, но по-настоящему никто ничего не знал. И все были взволнованы, говорили, что ничего подобного не представляли себе. А там очень уважаемые люди были, заслуженные врачи, крупные специалисты, и уж если им оказалось интересно… один даже заведующий отделением из больницы МПС…

— Да я не сомневаюсь, Софья Львовна, — произносит Миша с досадой на собственную жестокость, — но ведь одно дело — вечер отдыха, а другое — большая газета с миллионным тиражом. Нас не может удовлетворить любительство. Даже на очень высоком уровне.

Тягостная тишина повисает в комнате, даже мне, постороннему свидетелю, делается неловко и неуютно. Миша все-таки не выдерживает взятого тона и дает слабину:

— Ну, хорошо, одну вещицу я, пожалуй, оставлю, — он колеблется несколько секунд, так и не зная, на чем же остановить свой выбор, — ну вот хотя бы эту, о Полине Гебль, любопытная штука и но размеру больше всего нам подходит, только заранее предупреждаю, Софья Львовна, ради бога, не обольщайтесь, гарантировать ничего не могу.

— Я понимаю, — она подымается, завязывая на ходу шнурки своей музыкальной папки, — никто не любит посторонних. Всяк сверчок знай свой шесток. Умеешь лечить корь и скарлатину, ну и лечи, прописывай микстуры, клизмы ставь, и нечего тебе лезть в сферы изящной словесности. Особенно теперь, когда не о творчестве пора думать, а о могиле.

— Ну что вы, — страдальчески морщится Миша, — что за выводы…

— Простите за то, что отняла у вас столько времени. Ведь знала же, что не про мою это честь, всю жизнь знала… А в семьдесят лет польстилась на похвалы, на чужие лавры посягнула… — Старушка идет к двери, даже через ватное пальто заметны острые ее лопатки, старомодная музыкальная папка из толстого картона тяжела ей и неудобна, я опускаю глаза и последнее, что замечаю, это детские ботинки с каблуками, надбитыми микропоркой.

— Вот так вот, — то ли к моему сочувствию взывает Миша, то ли к всеобщей, мировой справедливости, — уж и так, и так стараешься, на ушах стоишь, самые галантерейные формулировки изобретаешь, а в итоге все равно бурбон, кувшинное рыло. Что я буду делать с этой старушечьей галиматьей, у нас все-таки редакция, а не богадельня!

— Дай-ка ее мне, — прошу вдруг я почти неожиданно для самого себя, совершенно не представляя себе, для чего мне эта рукопись понадобилась.

— Бога ради, — Миша широким жестом швыряет мне ее через всю комнату, — весьма обяжешь.

Я перелистываю рукопись, чем-то забытым веет на меня от этих страниц, от этих строчек, отстуканных на ветхой машинке «ремингтон», от самой этой гимназической, институтской манеры выражаться, — впрочем, что значит забытым — неведомым мне практически, известным лишь предположительно, умозрительно, из старинных романов. Прав был Миша — благороден этот стиль, как благородно объяснение в любви, написанное не только без надежды, но и даже и без малейшего расчета разжалобить или произвести впечатление, лишь из потребности любить и говорить правду. И в остальном Миша не ошибся, разве место для этого беззащитного простодушия наша многоумная и многоопытная газета с ее обычаем взвешивать и вымерять каждое слово, с ее правомерной склонностью к громким именам и неоспоримым авторитетам? Счастливая идея озаряет меня однако. Я по памяти набираю номер молодежного журнала, рассчитанного на сельских жителей. Там работает мой сердечный приятель Петя Кобылкин, большой русский просветитель, знаток поэзии и всевозможных областных диалектов, его бы воля, он превратил бы свой боевой журнал в какие-нибудь прекраснодушные «Отечественные записки».

— Как жизнь, Петр? — спрашиваю я. — Как полеглые хлеба убираются? — Это тоже его журналистская идефикс — найти оптимальный способ уборки колосьев, полегающих от раннего внезапного снегопада. — А то я на Алтае у одного мужика приспособление видел для комбайна, в любой кузнице самосильно можно смастерить.

— Известно уже, — обрезает меня Петя, — но ты давай, если собственными глазами видел, напиши для нас. Прямо в номер поставим.

— Подумаем, — уклоняюсь я, — ты же знаешь, какой из меня аграрий. Ты мне лучше скажи, как у вас с юбилеем четырнадцатого декабря, есть что-нибудь стоящее?

— Да есть, вероятно, а что? — настораживается Петя.

— А то, что есть для вас потрясающий материал, — нагнетаю я эмоции, зная, как важно разжечь в Пете редакторское честолюбие. — Только вы и напечатаете, если захотите. Настоящее открытие, не столько в документальном плане, сколько в лирическом, в душевном, как о самых близких людях читаешь, никакой хрестоматии, никакого занудства.

— Интересно, — по голосу понятно уже, что моя реклама оказывает свое действие, — а кто же автор?

— Ну что ты! Тоже открытие своего рода. Представь себе, старая дама, чуть ли не современница самих декабристов, во всяком случае, их потомков. Прежнего закала человек. И пишет прекрасно, знаешь, без нынешней развязности, — мне известно, чем завлечь Петю, — строго и точно.

— Зачем я, корова, тебя продаю? — смеется Миша после того, как я, договорившись обо всем с Кобылкиным, кладу трубку. — Даже жалко, что отпустили старушку. Вдруг и впрямь графиня Волконская. Из Гомеля.

В этот момент из коридора доносится громкое и очень фальшивое пение: «На воздушном океане без руля и без ветрил…» Сомнений нет, Демьян благополучно нашел компаньона и теперь, влекомый сознанием долга, возвращается на базу. Вот он и входит в нашу комнату, распушив бороду и блудливо сияя желтыми безумными глазами.

Привет тебе, приют свяще-е-нный!
— Демьян, — говорит Миша, глядя при этом в окно, — ты что, приключений, что ли, на свою шею ищешь? До вечера не мог подождать? И главное — что за манера у вас, как только засадите, обязательно претесь в контору поблажить, побазарить, с начальством отношения выяснить! Меняются времена, неужели не доходит? То, на что раньше глядели сквозь пальцы, сегодня раздражает. Кончился наш детский сад, то есть, простите, студийный период. Никому теперь не докажешь, что ты такая спонтанная творческая натура, к которой полагается иметь снисхождение, понял?

— Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь? — вдохновенно комедиантствует наш друг.

— Ты самого себя бойся, — неожиданно без всякого юмора машет рукой Миша.

Демьян между тем удобно устраивается в кресле и, театрально закурив сигарету, вперяет в Мишу проницательный, заговорщицкий взгляд.

— Михаил, я, безусловно, извиняюсь. Ну что из того, что я принял свои сто пятьдесят коньяку? Ты же знаешь, без этого я не способен трезво мыслить. Логически оценивать обстоятельства.

— Ну, и что же ты оценил?

— Очень многое, старина, очень многое. Например, твое грядущее восхождение. Не скрою, мнения по этому поводу в народе различные, но я лично за тебя рад. Причем, ты же знаешь, без подхалимажа, без какого бы то ни было тайного расчета. Хотя, не отрицаю, хотел бы с тобой поработать. Как летчик летчику говорю.

…Миша смущен. Демьянову бреду не принято придавать значение, язык у него в известном состоянии без костей, в любые высоты способен завести своего хозяина, так же как и в любые дали, и все же теперешний разговор льстит его самолюбию. Хоть Миша и старается изо всех сил скрыть это.

— Слушай, Демьян, ты бы фантазию свою придерживал. Или по другому руслу ее устремлял. Ну откуда у тебя все эти сведения?

— Из источника в высшей степени достоверного. — Пьяная Демьянова принципиальность еще потешнее его куража. — Знаем, но никому не скажем… Шучу, шучу! Ты что думаешь, интриги Ефимыча никому не заметны? Кого он хвалит, кого выдвигает на премию? Не стесняйся, старина, ничего в этом зазорного. Все по делу. Ты — его человек. Не спорь, не спорь, я знаю, что ты этого не искал, само собою сложилось, ну и слава богу. Между прочим, в моей теневой редколлегии, — Демьян дьявольски хохочет, — ты давно уже замредактора.

— А Коля Беликов? — спрашиваю я. — Ему место нашлось?

— С Колей вопрос сложный. — В голосе Демьяна и впрямь прорезываются едва ли не начальственные, хозяйские нотки. — Самое любопытное в том, что я бы тоже ликвидировал Колину нынешнюю должность. Она его губит. Коле противопоказано содержание в стойле, ему бегать надо, волка ноги кормят. Я ему об этом прямо сказал двадцать минут назад, когда мы с ним отдыхали.

Ах, вот оно, оказывается, в чем дело! Демьян обрел напарника в лице Коли, а это уж совсем ни к чему. Пить Коля не умеет — то плакать начинает, то куражиться, то хвастаться небывалыми своими достижениями и заслугами. А также и заработками, которые позволяют его жене Наде — Нади́ной зовет он ее — нигде не работать.

— Все у нее есть! Все! Как положено! И шуба, и мохер, и голенища французские, то есть сапоги.

— А как же ты развлекаешь ее? — подначивают Колю ребята, зная, что Надина на двадцать лет его моложе. — В кино водишь, в кафе или на танцы?

— А ей это все не нужно! — с пол-оборота заводится Коля, что, собственно, и требуется. — Зачем это ей? У нее все есть: пластинки, какие только хочешь, машина вязальная, поваренные книги — целая библиотека! Как положено!

— Нужно кончать с этой Белогорской крепостью, — жестко и серьезно произносит вдруг Миша. — Всех жалко, все свои люди, все хорошие парни! Вот так и теряются деловые критерии. А это, между прочим, не профессия — хороший парень! Знаешь, где мне нужны хорошие парни? В бане, чтобы париться веселей, и на футболе. А работать я хочу с профессионалами! С мастерами, которые живут на реальную свою стоимость. А не на проценты с прошлых заслуг!

Вот, значит, и программа уже готова. Будьте любезны. А то, чья стоимость реальна, а чья подлежит уже девальвации, Миша будет решать, разумеется, по собственному усмотрению. А потому следует быть готовым к чему угодно, так, вероятно, приходится трактовать его речь, произнесенную в предощущении назначения. Какое там — в предощущении, просто-напросто накануне.

Тут раздается телефонный звонок, Миша снимает трубку и в одно мгновение вновь делается своим парнем, милым и обаятельным, в шутках которого так много добродушия и вовсе нет начальственного самодовольства.

Мне кажется почему-то, что Миша разговаривает сейчас с Машей, при этой мысли я внезапно обмираю. Господи, что такое, с какой стати? Но нет, в разговоре слишком часто упоминаются детали автомобильного двигателя. Не такой уж Маша автомеханик при всей своей очевидной принадлежности к эпохе научно-технической революции. Лишившись собеседника, уходит заскучавший Демьян. Блаженного этого хмеля ему теперь хватит до вечера, все отделы по очереди навестит он и везде продекламирует что-нибудь на выбор из Пушкина и Блока, со всеми поговорит по душам на темы экономики, сельского хозяйства и международной политики, всем посочувствует, каждому даст вдохновенный творческий совет, никого и ни к чему, впрочем, не обязывающий.

Миша тем временем кладет трубку и быстро натягивает плащ.

— Старичок, — подмигивает он мне дружески, — я тут подскочу кое-куда на пару минут, если меня спросят, обязательно буду.

Я остаюсь один. Куда это так заторопился Михаил, неужели все-таки к Маше?

Впрочем, мне-то что за дело?

На последней странице рукописи о декабристах проставлен телефон и адрес Софьи Львовны. Она живет там, где и должна, разумеется, жить, — возле Чистых прудов, в Потаповском переулке. Я набираю номер, долго никто не снимает трубку, затем хриплый, не то старушечий, не то стариковский, не то просто-напросто похмельный голос без церемоний спрашивает:

— Кого?

— Будьте любезны, попросите к телефону Софью Львовну.

— Чего-чего? — переспрашивает голос. — Майхельс, что ль? Софья Львовна, на провод! — неожиданно зычный этот зов гулко отдается в трубке, и перед мысленным моим взором открывается бесконечный коридор коммуналки, сундуками заставленный, завешенный раскладушками и тазами, расписаниями уборки мест общего пользования украшенный на самом видном месте, возле самого телефона, и совершенно неожиданно обнаруживающий следы былого процветания — в полуосыпавшейся ли хрустальной люстре или же в бронзовой дверной ручке.

— Я вас слушаю. — По телефону у Софьи Львовны типичный врачихин голос, строгий и как-то безлично-неприязненный, выработанный долгими годами ночных дежурств, вызовов и приемов.

— Добрый день, — говорю я, стараясь, чтобы моя любезность, в отличие от Мишиной, носила деловой, заинтересованный характер. — Вас беспокоят из журнала… — Да простит мне мой просвещенный друг Петя Кобылкин эту святую ложь.

— Да? — почти пугается Софья Львовна. — Но по какому поводу? Вы, вероятно, ошиблись.

— Сейчас выясним, — дипломатически допускаю я такую возможность. — Видите ли, до нас дошли слухи, что у вас есть масса интересных материалов о восстании декабристов. Чуть ли не целая книга… портреты участников, их жен… очерки тогдашних нравов и культуры…

Мое хитроумное вступление встречено молчанием…

— Так это верно? — спрашиваю я.

Софья Львовна опять молчит несколько мгновений, я уже начинаю сомневаться в необходимости своего предприятия, и в этот момент она отвечает растерянно:

— Верно. В том смысле, что действительно располагаю такими материалами, а не в смысле вашей оценки. Но… я не думаю, что они покажутся вам заслуживающими внимания.

— Почему же? — воодушевляюсь я.

— Потому что они непрофессиональны, — отрезает моя собеседница первоначальным своим, не допускающим возражений тоном врачихи. — Это ведь так, занятие, чтобы скоротать одинокую старость. Любительство. Или как это теперь называется? Самодеятельность. А разве самодеятельность может вас удовлетворить?

— Ну уж, позвольте нам самим судить, что любительство, а что нет, — произношу я с немного сварливым редакторским гонором. — И потом — откуда вам знать, может быть, то, что вы называете профессионализмом, нас как раз и не привлекает. Потому что нужно нам живое чувство, волнение, страдание, а не перечень сносок и ссылок.

Кажется, я даже переусердствовал в своем презрении к серьезному источниковедению, Софья Львовна вновь растерянно молчит.

— Если так, то конечно, — начинает она неуверенно, — тогда другое дело. Я с удовольствием покажу…

— Завтра же, — настаиваю я, — к чему откладывать?

И называю координаты задушевного своего приятеля Петра Кобылкина. Софья Львовна просит обождать секунду, она хочет записать адрес и имя редактора, шаркающими, поспешными шагами она удаляется в свою комнату, а перед моими глазами вновь встает перспектива коридора с вечной его полутьмой, с запахом щей и стирки, с тенями хозяек в халатах и в бигуди.

Потом я диктую старухе адрес Петиного журнала и улыбаюсь невольно последним ее словам.

— Учтите, пожалуйста, что я предпочла бы, чтобы меня не сокращали, — предупреждает она с неожиданным авторским самомнением.

Миша, уходя, намекнул слегка, чтобы я его дождался, однако за все это время никому он не понадобился, и устраивать себе добровольное дежурство у меня нет никакой охоты. Тем более что Мишины «пять минут» мне хорошо известны. Практически по делам, сколь газетным, столь и личным, Миша может слинять из редакции на целый день, одно есть у него поистине золотое правило — непременно появиться в конторе вечером, откуда бы ни шел, из театра, так из театра, с приема, так с приема. Значит, объявится и сегодня, сомневаться не приходится.

Я надеваю плащ, мое дело теперь отписываться за командировку, что за смысл мне торчать в редакции?

От вчерашнего снега в городе не осталось и следа, однако предзимние, непроглядно темные облака обложили небосвод.

Все пространство перед входом в редакцию запружено машинами, некогда отдельные «Москвичи» и «Запорожцы» терялись в стаде черных редакционных «Волг», теперь «Волги» вкраплены изредка в многоцветную гамму частного автопарка. «Жигулилэнд», как шутит Миша, окидывая взором нашу стоянку. Вероятно, лишь я один прихожу в редакцию и ухожу из нее тем же самым способом, что и пятнадцать лет назад, когда назывался практикантом и каждый час, проведенный вне редакции или вне ее дел, считал потерянным временем. Свои заметки я писал тогда на лекциях, в университетской читальне, а чаще всего на пятом этаже, за цветочным столиком неподалеку от кабинета главного, — это единственное в редакции место, где всегда сохраняется почтительная тишина. А вечером мы собирались иногда в старом большом кафе на площади, когда-то оно слыло приютом московской богемы, и хотя фарцовщиков в наши дни было там гораздо больше, мы все же чувствовали себя завсегдатаями «Ротонды» или «Бродячей собаки». Тем более что художники и писатели туда и впрямь забегали не слишком преуспевающие, но, как говорится, подающие надежды — в свитерах грубой ручной вязки и в джинсах польского производства. Пили коньяк, благо стоил он чуть дороже водки, и вполне приличный кофе, который подавался в довоенных еще мельхиоровых кофейниках. «Придерживайте крышечку», — предупреждали непременно официантки. Они тоже были здесь не совсем обычные для нашего сервиса — общение с постоянной хоть и небогатой, но фасонистой публикой приучило их быть снисходительными. Они не сетовали на наши мнимоевропейские, односложные заказы и к долгим шумным сидениям, к сдвинутым столам, к курению и шаржам на салфетках относились терпимо. Тем более что раз в два или три месяца кто-либо из нас непременно оказывался при деньгах, и уж тогда устраивали загул с шампанским, с марочным коньяком, с салатами оливье и судаком орли, с небрежными чаевыми, которых, между прочим, вполне бы хватило, чтобы безбедно прожить два-три следующих голодных дня. Ну, да кто с этим считался тогда. В кафе продолжалось наше образование, и не по части хороших манер, как иронически можно подумать, — здесь постигалось то, чему не учат ни в университете, ни в театральных училищах, а если и учат, то высокопарно и умозрительно, — человеческое единство нашего дела, бытовая его, будничная непрерывность, ощутимая в одних и тех же привычках и склонностях души, в безотчетном желании найти прибежище своим надеждам, томлению неприкаянного своего духа.

Из старых газетчиков в кафе заглядывал, а по воскресеньям завтракал нередко Константин Петрович Тарасов, «дядя Костя». Мне иногда даже странно, что я работаю с ним в одной редакции, — его имя я услышал впервые, вероятно, одновременно с именами Толстого и Чехова, в школьной библиотеке его книжки стояли рядом с томами Симонова и Эренбурга, в университете мы писали курсовые работы на тему его фронтовых репортажей. Даже в мемуарах боевых генералов отмечена его поразительная, насмешливая храбрость. Говоря, что под Москвой на своей редакционной «эмке» он вывел на боевые позиции заблудившуюся танковую колонну. Между тем я никак не могу представить себе дядю Костю в окопе, столик в кафе — вот самое естественное для него место, он и за редакционным-то столом сидит, если уж сидит, словно посреди многолюдного зала, картинно забросив ногу за ногу, отставив в каком-то застыло-летящем жесте худую нервную руку с зажатой между пальцами папиросой «Беломор». После одного из своих первых удачных репортажей я уже считал себя бывалым газетным волком и решил, что пришла пора курить трубку. Окружающих эта бесплодная эпопея с вечно затухающей подделкой под настоящий «донхилл», эти покушения на классически литературную внешность, это несоответствие, как я понимаю теперь, тяжелого чубука и вялых юношеских губ постоянно забавляли. И только Тарасов, проходя мимо меня своей стремительной и развинченной интеллигентской походкой, вдруг замер на мгновение, потягивая ощутимо своим большим, в красных прожилках носом:

— «Кэпстен», смешанный с «Руном», верно?

Польщенный вниманием и удивленный редким знанием предмета, я поспешно закивал головой.

— Между прочим, давайте лапу, старина, — потребовал Константин Петрович, — давно пора познакомиться.

И совершенно всерьез назвал мне свою фамилию, известную мне всю мою сознательную жизнь.

Иногда я думаю, что тот по-детски серьезный разговор о трубочном табаке и был, в сущности, актом моего истинного посвящения в профессию. А он необходим в любом деле, и уж особенно в таком, как наше, где размыты критерии настоящего достоинства и самые неожиданные свойства обретают подчас характер значительной ценности.

Вот так вот, предавшись отрадным воспоминаниям, я добредаю до дверей нашего бывшего приюта. Впрочем, это не те уже двери, самые первые, дубовые, с ручками из потемневшей бронзы в эпоху увлечения рациональным модерном были заменены вертлявыми стеклянными перегородками, а ныне, когда в моде вновь почтенная старина, на их место водружен нестерпимо фальшивый, поддельно декадентский портал.

Внутри кафе тоже в очередной раз переделано. Некогда старая мебель, бронзовые лампы и люстры уступили место трехногим шатким столикам, светильникам, похожим на аптекарские пузырьки, теперь и от них не осталось никакого следа, интерьер напоминает пышную и чрезмерную оперную декорацию. Слава богу, что хоть окна остались прежними — огромные, во всю стену, открывающие чудесный вид на площадь, на вечное вращение автомобилей и круговорот толпы, которая в этом месте всегда почему-то кажется праздничной.

Я сажусь у окна и оглядываю полупустой зал, ни одного знакомого лица не вижу я здесь, даже у фарцовщиков выдвинулось на передний план новое поколение, еще более модное и самоуверенное, чем предыдущее. Но нет, на ходу кто-то машет мне рукой; кто бы это мог быть, такое знакомое лицо, актерское, разумеется, мелькающее постоянно то в кино, то по телевизору, спешит, спешит, обещает что-то на бегу официантке и мне при этом свойски подмаргивает. «Привет, рад тебя видеть, как дела, у меня все в порядке, нет ли знакомых на станции обслуживания, будь здоров!» — вот, собственно, какую гамму информации и учтивости содержит это подмаргиванье. Господи, и актеры-то пошли совершенно иные, куда подевались бесшабашная наивность, романтическая широта души, желание растрогаться, взгрустнуть, разбередить сердечные тайны, поговорить «за жизнь» не спеша, куда там, сплошные американцы, день расписан по секундам, с утра на радио, потом на телевидение, потом на съемку, возможностей масса, не о славе приходится думать, а о тех же «Жигулях», об александровской мебели в комиссионном на набережной, о том, как устроить детей в английскую школу.

Я спросил по старой памяти бифштекс и двести граммов коньяку. Вот уж никогда бы не мог предположить, что буду сидеть в совершенном одиночестве в том самом месте, где так привольно и душевно проявляло себя наше братство. Где все были свои и никого не приходилось стесняться, куда, возвращаясь из отпуска или из командировок, мы первым делом направляли свои стопы, потому что неизвестно еще, что больше служило нам домом, этот зал, отраженный в стенном зеркале, или же всевозможные наши коммуналки, общежития, углы, снимаемые у старушек.

А впрочем, нет, это всегда во мне сидело, только не проявлялось так явно до поры до времени, какая-то внутренняя отделенность, сиротство, обособленность, какое-то задорное, въедливое желание поступить наперекор тому, чего от меня ожидают, собственной воле, например, вопреки очевидному своему благу. Еще в детстве я бывал по этой причине одинок, однако одиночеством этим ничуть не тяготился, наоборот, иногда даже искал его нарочно, поскольку умел использовать его для фантазий, которые были мне едва ли не дороже окружающей реальности. Только в этих фантазиях и бывал счастлив, хотя со стороны это могло производить странное впечатление. Как это про меня говорили в лагере? Ах, да, «мальчик, который что-то потерял». Вот он и вырос, этот мальчик. Исколесил вдоль и поперек всю страну, плавал на кораблях и летал на самолетах, облысел наполовину, но так ничего и не отыскал. Скорее растерял еще больше.

Ба, еще одно знакомое лицо, как это я раньше не заметил! Девушка по прозвищу Света-торфушка, вернее, дама, и не такая уж молодая, откровенно говоря, зато какая элегантная и томная. Неужели сбылось наконец то, чего она так безоглядно, с таким надсадным упорством добивалась?

— Привет! — изысканно машет она мне своею наманикюренной, по-пролетарски увесистой, короткопалой кистью. — Ты не слышал, есть где-нибудь курсы швейцарского языка?

Я развожу бессильно руками, убедившись, что не ошибся в своих догадках. Дело в том, что Света-торфушка поставила себе целью жизни выйти замуж за иностранца. Некоторые другие девушки из нашего кафе мечтали о том же, однако у них имелись кое-какие основания для столь отчаянных намерений: девушки были хороши собой, в меру развязны и бойки, обладали той общей нахватанностью по верхам, которую обеспечивает в столице любая подворотня и которая вполне способна произвести впечатление общей культуры и даже за образованность может сойти. Особенно у легковерных и легковоспламенимых гостей нашей страны, прибывших из благословенных слаборазвитых краев. Наши подруги, конечно, рисковали отчасти в своих знакомствах с «фирменными» гостями, хотя бы потому, что отнюдь не все из них действительно являли собой надежную фирму, как бы не наоборот, к тому же, отдавая дань славянскому шарму наших красавиц, не все намеревались навеки украсить им свою жизнь. Решительным соискательницам иностранного подданства приходилось порой в одно и то же время крутить роман и с пылким итальянцем, и с хладнокровным финном, а заодно, на всякий пожарный случай, с посланцем какого-нибудь нефтяного халифата. Во всяком деле, как известно, человек при должном усердии добивается успеха, усердия этим дворовым девочкам, выросшим среди корыт и тазов, игравшим в классики на щербатом асфальте, целовавшимся впервые в вонючих парадных, было не занимать. Их идеал был совершенно конкретен, можно даже сказать — чувствен в этой конкретности, он олицетворялся лакированными каталогами универмагов «Неккерманн», ванными, выложенными затейливым розовым кафелем, автомобилем «мерседес», который воплощал для них естественное мужское начало. Во всяком случае, в памяти моей с фотографической четкостью запечатлелась одна картина, я подглядел ее случайно из окна мчащегося такси. Нас обгонял кремовый «мерседес» — двескорости относительно друг друга создали на мгновение ощущение неподвижности. Прелестная женщина сидела рядом с водителем, совершенно к нему безучастная, раскинувшаяся на тугих подушках из матовой эластичной кожи, погруженная в совершенный «кайф» — в тягучую, томительную, почти сладострастную негу, принадлежащая в этот момент «мерседесу», а вовсе не его хозяину. Так вот, у каждой из этих девушек был в отчаянном ее предприятии хоть один шанс на удачу: красивые ноги, смазливая мордашка, умение лепетать по-английски. У Светы шансы были равны нулю. Достаточно было взглянуть на ее плоское крестьянское лицо, на приземистую, коротконогую ее фигуру. За нее-то и за натужную безвкусицу туалетов соперницы и прозвали ее пренебрежительно «торфушкой». Что было вопиющей несправедливостью, ибо работала Света на стройке крановщицей. После смены из Чертанова или Давыдкова ехала не в общежитие, а на платные курсы английского языка, где над дифтонгами и согласованием времен потела больше, чем в кабине крана, а с курсов, словно на дежурство, держала путь в кафе. Пикантные, острые на язык подружки посмеивались над нею, допускали в свою компанию ради пущего развлечения, чтобы оттенить собственные достоинства, а также потому, что рабочий человек Света всегда была при деньгах, во всяком случае, в состоянии была расплатиться за ужин, пока компаньонки, прищурив глаза от собственного сигаретного дыма, оценивали присутствующих и болтали на своем особом, всем стилем их жизни выработанном диалекте, на котором магазин, например, именовался «шопом», а туфли «шузней». Зато швейцары и официантки чувствовали в Свете своего человека, не забывшего деревенской родни и патриархальных обычаев, а потому питали к ней симпатию и от всей души желали найти хорошего человека, лучше всего араба.

Не удовлетворившись рассеянным моим приветствием, Света встает и подходит к моему столу. На ней джинсовый костюм достославной фирмы «Ли», седоватый парик придает ее располневшему красному лицу неожиданную респектабельность, запястье украшено тяжелыми, массивными часами.

— Как жизнь? — интересуется Света, на правах старой знакомой без чинов присаживаясь за мой стол. — Все пишешь?

Я покорно киваю головой. Да и не отвертишься в самом деле, если и теперь рядом с кофейником лежит исписанная ненароком салфетка.

— Пишешь и пишешь, а на кого пишешь? — смеется Света, обнажая крепкие зубы, привыкшие не к парфюмерному чуингаму, а к сосновой янтарной смоле, а может быть, и к вязкому черному вару, которого на любой стройке пруд пруди. — Нет, правда, кроме смеху, где-нибудь-то ведь должны быть эти самые швейцарские курсы? При МИДе или там при Внешторге…

— Должен тебя огорчить, Света, — говорю я вполне серьезно, — нет нигде таких курсов. Потому что и языка-то такого тоже нет.

— Ну, это ты брось, — Света обижается, — ты меня за дурочку-то не считай, не темней других. Как это так — швейцарцы есть, а швейцарского языка нету? Ты что? Да я за швейцарца замуж выхожу, за Фридриха, заявление в посольство отнесли, со дня на день ответа ждем. А ты говоришь…

— Жить там собираетесь? — бог знает почему интересуюсь я с житейской обстоятельностью.

— Неужто здесь? Хватит уж, пожили. — Светины белесые глаза на секунду стекленеют. — К рождеству, — это слово она произносит не с бытовой интонацией простого русского человека, а словно бы светский иноземный термин, — к рождеству уж там будем, надеюсь. В этой… как ее… Лозанне.

— Поздравляю. Вспомни обо мне на озерах. В Невшателе или в Веве.

— Съездим, не беспокойся, везде съездим, он у меня паренек не бедный, Фридрих-то, что ты, в компании на отличном счету. Эти самые выпускают, никогда запомнить не могу… ну, вроде арифмометров, кость на кость, кость долой, только на транзисторах, что ли…

— Компьютеры? — спрашиваю я на всякий случай.

— Во-во, они самые. — Света щедрым жестом протягивает мне пачку сигарет, золоченую, каких-то неожиданных габаритов. — А ты-то что сидишь? — спрашивает она с неподдельным сочувствием. — Все пишешь и пишешь, а толку что? Что же тебя за границу не пошлют, раз ты такой корреспондент? Корреспондентов же посылают.

— Кого посылают, кого нет. Да я как-то и не думал об этом. Не посылают — ну и не посылают. Здесь тоже дел хватает. Например, на письма отвечать. Представляешь себе, со всего Союза мне пишут, будто я лично могу чем-то помочь. Жизнь свою рассказывают, совета просят. Вот ты, например, могла бы написать в газету?

Света высокомерно ухмыляется:

— Что я, пенсионерка, что ли, чокнутая? Или эта, мать-одиночка?

— Нет, Света, — говорю я, — ты процветающая молодая дама. Тебе самое место в Швейцарии. А на кого же я оставлю пенсионерок и матерей-одиночек?

Потом я рассчитываюсь с официанткой, совершенно хладнокровно соображая при этом, что ни Лозанны, ни Невшателя я, вероятно, не увижу никогда в жизни. Выходит, что это целиком Светина привилегия. В те годы, когда мы проводили в этом кафе почти каждый вечер, я думал иначе. Я был уверен без каких бы то ни было серьезных на то оснований, просто из самонадеянности юных лет, что увижу весь мир. Когда? Как скоро? Каким образом? Не имеет значения, во всяком случае, в том возрасте, когда жизнь ценна поступками и событиями, а не воспоминаниями о событиях. У меня сложился даже некий образ грядущей моей славы, юмористический, разумеется, и как бы нарочито низкопробный, отзывающий опереттой и бульварными романами, которых я почти не читал, — иногда я ловил себя на грешной мысли, что в глубине души отношусь к нему вполне серьезно, чуть ли не втайне благоговейно, как к символу высшего своего предназначения. Я говорил, сидя за столиком вот этого самого кафе, чаще всего в присутствии девушек, разумеется, чтобы произвести впечатление отчасти, а отчасти черпая вдохновение в их щебете и смехе, в блеске их глаз, я говорил, что войду однажды в парижский ресторан «Максим», медленно прошагаю по самой середине зала и все присутствующие на меня обернутся.

Не то чтобы смешны мне теперь все эти глупые надежды, а просто невнятны. Я пережил свой комплекс Европы. Я даже думаю теперь, что, в сущности, пресловутый «Максим» мало чем отличается не только что от этого кафе, но и от пивной возле моего дома. Если, конечно, не интерьеры иметь в виду и не выбор вин. А сюжеты, надо думать, везде одни и те же, наши, пожалуй, даже завлекательнее, поскольку определеннее, обнаженней, роднее. В том-то и суть, с ними я связан, они пронизали мою собственную судьбу, проросли сквозь нее, облома этих побегов я просто-напросто не переживу. Вот только Свете никак этого не объяснишь.

— На всякий случай возьми себе учительницу немецкого языка, — советую я ей на прощанье. — Или французского. И тот, и другой пригодятся.

— В Швейцарии? — недоверчиво смотрит Света своими диоровской тушью «деланными» мелкими глазами.

— Именно в Швейцарии, — подтверждаю я авторитетно.

Нет, все-таки европейца из меня не вышло. Теперь мне понятно, что и не могло выйти. Все дело в том, вероятно, что русский интеллигент обязан переболеть этой блаженной болезнью, этим упоением латинскими цитатами и названиями парижских улиц, чтобы осенило его однажды, что причиной и виной всему этому — российское трагическое томление духа, тяготение к всемирности, пагубное кружение головы, которое в конце-то концов неизбежно завершится мудрым и смиренным возвращением на круги своя. Никто этого не избег, ни Чаадаев, ни декабристы. Чего уж про нас, грешных, говорить.

Правда, упомянутое возвращение тоже не такая уж бесспорная штука. Нашего секретаря Валерия Ефимовича, например, всякий раз обескураживает и огорчает мой лирический патриотизм. Он считает, что любовь к родине объясняется грандиозными ее достижениями в науке, строительстве и спорте, Останкинской телебашней, звездами Большого театра, олимпийскими медалями Ольги Корбут. Я не отрицаю его законной гордости, я только полагаю, что моя гордость не меньше — за все очереди, в которых я стоял, спрятав в карман ладонь с написанным на ней чернильным карандашом трехзначным номером, за все проходные дворы, которыми плутал, за семнадцатый номер трамвая, незабвенную «коробочку», в которой ездил в Останкино, не на телевидение, а копать картошку и купаться в пруду, да мало ли еще за что. Во всяком случае, фарцовочная поросль, обсевшая уличную изгородь, вообразив себя на Бродвее или в Сохо, жующая кретинскую свою резинку, высокомерно отделенная от прочих соотечественников белесой джинсовой дерюжностью, не пленит меня гогочущим своим космополитизмом.

Душная телефонная будка исписана бесчисленными цифрами, женскими именами и поспешной похабщиной. Я набираю номер Коли Беликова, еще не представляя себе хотя бы приблизительно, что я ему скажу. К телефону подходит Колина жена, знаменитая, по его рассказам, Надина, на самом деле безропотное создание, порабощенное Колиным домостроем. Детские крики улавливаются трубкой, напоминая о том, что у Коли двое пацанов, для которых он, паникер и строитель воздушных замков, несомненный герой, незыблемый авторитет во всех вопросах, всемогущая личность.

— Как жизнь, Николай Петрович? — осведомляюсь я невольным шутовским тоном. — В Швейцарию не собираешься?

Между прочим, не так уж глуп мой вопрос, учитывая вздорность Колиной натуры. Ведь стоит мне, например, в следующей фразе усомниться в его возможности поехать за границу, как он тут же взовьется и завопит, что завтра же отбывает в Женеву.

— На тот свет собираюсь, — тем не менее, не принимая игры, отвечает Коля.

— Брось, — не смущаюсь я, — чем ты себе голову забиваешь, детей бы постыдился. Ты куда после летучки слинял? Я нигде тебя найти не мог.

— Куда, куда, с Демьяном надрался, как собака, сил нет! — В Колином голосе проскальзывает былая залихватская интонация.

— Ну и правильно сделал! — восхищаюсь я. — Давно бы так, вместо того чтобы на стены кидаться. Ты знаешь, в чем наша с тобой драма? Только сейчас до меня дошло, клянусь. В том, что мы слишком добродетельные люди. А судьба снисходительна к тем, кто добродетелями пренебрегает. И за свое место не держится. Ведь в мире и другие возможности есть, масса возможностей! Знаешь, как сказал Сартр? Человек осужден на свободу. Понял? На выбор, на варианты, на перемены! А ты паникуешь!

— Кто? Я?

Ну, слава богу, провокация удалась, Коля уже петушится и совершенно в прежнем стиле бахвалится удалью, связями своими, умением жить и способностью резать правду-матку прямо в глаза и, более всего, жизненной своею силою.

— За меня будьте спокойны! Я везде нужен! Вот так вот! — заканчивает он свою сбивчивую тираду, и мне не остается ничего иного, как попрощаться, пожелав Коле неомрачаемых семейных радостей.

Надо бы выйти на улицу, но я отчего-то не двигаюсь с места, уставившись в издерганный нервными пальцами диск автомата. Маше, вот кому так и тянет меня позвонить теперь, как в юности позвонить — с улицы, с угла, из старого глухого парадного, потому что такие разговоры я не в состоянии был вести по коммунальному телефону, под гипнотизирующим взглядом отставного прокурора Сергея Федоровича, у которого, конечно же, именно в этот момент назрела необходимость связаться с товарищеским судом.

Только вот о чем мне говорить с Машей? Разве что спросить, благополучно ли добралась она вчера до дому, да еще поинтересоваться деликатно, как ее родители отнеслись к тому факту, что она не пришла домой ночевать. А в самом деле, как отнеслись? Я не имею никакого представления о том, как переживают эту классическую родительскую драму нынешние папаши и мамаши, сами по пять раз разведенные, свободомыслящие, презирающие запреты, ведущие с детьми либеральные беседы на любые темы. Задним умом я сознаю вдруг, что не знаю Машиного телефона. Я так его и не разведал, да и не испытывал потребности разведать, нынешняя охота позвонить Маше не более чем каприз. И хорошо бы мимолетный.

Я иду домой, вчерашний снег уже не более правдоподобен, чем прошлогодний, на дворе влажная, теплая осень, летят вдоль улицы тяжелые листья, в такие дни надо ходить на премьеры, покупать астры и хризантемы, надо ждать кого-то в толпе возле театрального подъезда, вдыхая аромат духов, перемешанный с запахом бензина и дождя. А я вот вхожу в метро, в котором, между прочим, мне тоже мерещится какая-то праздничная сутолока, в темном стекле вагона я ловлю свое отражение, затерявшееся среди нарядных плащей, ярких платков и косынок, повязанных искусным, трогательно женственным способом, — что там за странный лысоватый человек передо мною? И много ли ему осталось до того безнадежного, усталого равнодушия, когда уже нет никакого желания искать мимолетный свой облик в вагонном стекле? Потом я долго бреду по опустелой нашей улице, похожей вечером на заброшенный сад.

Я думаю о том, что завалюсь сейчас спать и спустя полчаса непременно увижу во сне Кулундинскую степь, пугающе беспредельную, желтую, словно лунная поверхность, и Чуйский тракт увижу, и табун годовалых телят, которых гонят в Бийск на бойню алтайские ковбои в телогрейках и ушанках, бычки задерут копыта на радиатор, уставившись на нас невинными своими глазами. «Эх, ребята, ничего-то вы не успели!» — скажет лихой русский водитель Саша Катенев, а внизу, под самым трактом, Катунь будет греметь и перекатывать плоские камни. Автопробег отныне долго не уйдет из моих снов, как не уходил из них Париж, он и теперь-то нет-нет да и возвращается в них с какою-то ошеломляющей конкретностью, что уже и не поймешь, видел ли я когда-нибудь его наяву. Ступал ли по шуршащему гравию Люксембургского сада, собирал ли каштаны возле допотопных скамеек с гнутыми субтильными ножками, заходил ли на улице Сен-Жак в кафе, чтобы по телефону на цинковой стойке позвонить в другое кафе, на улице Алезия, где ждут меня вот уже целый вечер, неужели это я любезничал с хозяйкой и рылся в утомительной растрепанной книжище телефонного справочника «Боттэн»? А может, и не я? Может, это мой умозрительный двойник из фантазий и надежд, который в детстве совершал за меня различные недостижимые мною поступки: забивал решающие голы команде бахрушинского двора, гонял по переулку на трофейном велосипеде «Элит», которого никогда у меня не было, и как ни в чем не бывало подходил на переменке к первой школьной красавице Наташе Рязанцевой.

* * *
Десять дней я не вылезал из дому. Я пытался закрепить на бумаге зыбкость своих снов, передать ей на вечное хранение то состояние души и тела, какое владело мною во время пробега, очень близкое к счастью состояние, если не равное ему. Потому что все желания, которые ежедневно отягощают собою слабый человеческий дух, уступили место одному-единственному, и это единственное, жажда простора и движения, воли и покоя, удовлетворялось ежедневно с избытком. С щедростью и с размахом, неведомым судьбе. И скорее всего более в ней неповторимом.

Короче говоря, я сочинял обычные газетные очерки, но впервые в жизни не стеснялся при этом ни одного из тех чувств, которые пришлось пережить, — ни страха, ни восторга, не дозировал эмоций подобно опытному провизору, не занимался умозрительной бухгалтерией, не делал поправки, даже самой дипломатической, на чьи-либо достоверно известные мне вкусы. Впервые я позволил себе, а по правде — заставил себя, писать сугубо деловую вещь без тормоза и без оглядки, с тою же беззащитной искренностью, с какою писались дневники и заметки, составившие ныне заветную мою папку. Впервые и она пригодилась. Я черпал из нее как из закромов, целые куски включал в ткань своего повествования, радуясь тому, сколь уместны и ценны оказались для меня эти записи, эти странички из репортерского блокнота, эти театральные программки и ресторанные салфетки, — значит, не зря все же марал я их вдоль и поперек корявым, неразборчивым почерком, преодолевая смущение и насмешливое к самому себе отношение, убеждаясь постепенно, что нет скромности в этом занятии, что, взяв в руки перо, я дал себе право и взвалил на себя обязанность судить обо всем на свете, не стесняясь авторитетами, забыв о бытовом своем ничтожестве, о неустроенной жизни, о несложившейся судьбе, о запущенной квартире, — господи, какое продвижение по службе, какая власть даст мне такую внутреннюю свободу, такое упоительное сознание собственной правоты!

Два дня назад я перепечатал два первых очерка в редакционном машбюро и сдал в секретариат. Предчувствуя при этом, что настало время расплачиваться за все минуты вдохновения и вызванные им самонадеянные мысли. Наш секретарь Валерий Ефимович сложно воспринимает мое творчество. С одной стороны, он как будто бы его великодушно поощряет, никогда не упустит случая поддержать солидарно на летучке похвалившего меня критика, вскользь, правда, однако и недвусмысленно: «Как же, как же…», а с другой — не доверяет ему, бдительно к нему присматривается, в любой заметке, не говоря уж об очерке, отыскивая рискованные замечания и «мутные», по его выражению, места. Каждый газетчик знает, что иногда в пятистраничном сочинении всего-то и есть дорогого одна-две фразы, так вот именно эти самые фразы Валерий Ефимович с роковой неизбежностью считает «мутными» и вымарывает, нюх у него безошибочный. «Я тут у вас два слова убрал, — скажет он, доброжелательно похохатывая, — вы и не заметите, какие». Заметим — те самые. Тут волей-неволей начинаешь злиться, за голову хвататься, произносить разные жалкие слова насчет того, что дернул тебя черт пойти работать в газету, которой, как известно, не нужны материалы хорошие, а нужны нормальные. Валерия Ефимовича это искренне удивляет. Он чистосердечно поражается, как это можно впасть в такое постыдное, немужское отчаяние из-за каких-то двух-трех туманных фраз. «Не это моя работа! — надрываюсь я в таких случаях. — Единственное, чему я в жизни научился! Если бы я умел еще реставрировать мебель или лудить посуду, мне было бы наплевать на мои слова. Но я не умею!»

И чего же добился я истеричными своими ламентациями? Может быть, славы стилиста-недотроги, сверхщепетильного пуриста, над которым подтрунивают, но втайне которого уважают? Ровным счетом ничего, разве что охлаждения со стороны Валерия Ефимовича, который не привык вступать с подчиненными в творческие дискуссии.

И вот теперь я жду от него ответа, по опыту зная, что не следует торопить начальство с решением по поводу твоих сочинений, да и не пристало мне, как поэту-графоману, насильно и надоедливо, всеми правдами и неправдами, приковывать к себе внимание. «Имеющий мускус в своем кармане не кричит об этом на каждом углу…» Тем не менее подспудно я мандражирую сейчас, словно практикант, не верящий еще, что сочиненные им фразы будут оттиснуты однажды на газетном листе, пленительно пахнущем липкой типографской краской.

— Как Ефимыч? — время от времени спрашивает меня Миша, то исчезая на время из редакции, то вновь появляясь. — Не прочел еще?

Даже и не знаю, чего больше в этом вопросе — лицемерного участия или же неподдельного интереса. Я мотаю головой, а Миша делает сочувственное лицо: ничего, ничего, старичок, терпение, — и вновь исчезает внезапно и бесповоротно, с видом чрезвычайно озабоченным и даже как бы мужественно-печальным от сознания своей озабоченности.

А в редакции продолжается нормальная суматоха, бегают репортеры, философствуют и жалуются на судьбу рецензенты, фельетонисты играют в пинг-понг, перебрасываясь остротами, как цокающим шариком, и время от времени шествуют по коридору с видом одухотворенным и почтенным всей газетной Москве известные посетители из числа городских безумцев. Через самый строгий заслон проникают они в редакции, даже пропускная система бессильна перед ними, не говоря уж о вахтерах-пенсионерах при всей их честолюбивой бдительности. Самый знаменитый из безумцев — некто Егор Прокофьич, благообразный пожилой мужчина с профессорской солидной лысиной, в аккуратном двубортном костюме, автор многих объемистых поэм и баллад, которые по первой просьбе могут быть не только прочитаны, но и спеты. Однако не поэзия цель его жизни, а необходимость доказать, миру и человечеству, что знаменитая «неизвестная», запечатленная Крамским, его, Егора Прокофьича, родная бабка. У которой, разумеется, есть имя, отчество и фамилия, как девичья, так и по мужу, а потому именовать ее фамильярно «незнакомкой» по меньшей мере неделикатно, чтобы не сказать резче. В пухлом бухгалтерском портфеле Егор Прокофьич носит целую галерею собственных автопортретов, при всяком удобном случае они извлекаются на свет божий и вслед за репродукцией «незнакомки», вырезанной из «Огонька», в определенной последовательности выстраиваются вдоль стены. Теперь всякому беспристрастному человеку очевидным становится нарастающее… хотя, нет, скорее убывающее сходство неизвестной красавицы и Егора Прокофьича. Этому родственному сходству Егор Прокофьич посвятил большую теоретическую статью, которую, ничуть не смущаясь отказами, предлагал редакции раз в месяц. Коля Беликов долго объяснял автору, что наш орган недостаточно популярен для такого замечательного исследования, ему самое место в каком-либо роскошно иллюстрированном издании типа альманаха «Русский вепрь».

— А что, разве издается такой журнал? — недоверчиво осведомлялся Егор Прокофьич.

— Издается! — с бешеным энтузиазмом восклицал Коля. — С недавних пор издается! — Он, кажется, и сам уже начинал верить в реальность этого мифического журнала, большого, как достославный «Аполлон», с виньетками и наядами на веленевой бумаге. — Редакция возле Елоховской церкви! — И начинал объяснять Егору Прокофьичу, как туда следует добираться, чертыхаясь, кипятясь, рисуя подробные планы.

Полгода назад, когда отбояриться от Егора Прокофьича стало положительно невозможно, он вдруг сделался строг и требовал, чтобы статью его приняли на рассмотрение, сочинение его оставили в редакции, и тут же, разумеется, куда-то задевали. Теперь всякий раз, когда потомок «незнакомки» появляется в нашем коридоре, ему говорят, что в типографии сломались линотипы, что редактор уехал в Месопотамию, а без него вопрос о публикации решить нельзя, а пока суд да дело, советуют Егору Прокофьичу перевести свое исследование на какой-либо иностранный язык. Например, на французский. Эта мысль показалась блаженному достойной внимания, поскольку французский язык он действительно знает, и вот сейчас он принес на ознакомление собственный перевод, вполне пристойный, кстати, который сам же и оглашает публично со старательным ученическим произношением.

Раньше, в молодые годы, я не понимал этой готовности моих коллег, серьезных, как ни посмотри, людей, с положением и со связями, к таким вот бесконечным, почти дворовым розыгрышам. И только сейчас доходит до меня, что ведь и не розыгрыши это, а своего рода благотворительность, только не лицемерная, не слезливая, а исполненная мужественного снисхождения к необратимой человеческой слабости, сочувствия, неизвестного мещанам, — ведь что еще нужно безумцу, как не общество, принимающее неустанно условия изнуряющей его мании. Я говорю об этом Константину Петровичу Тарасову, который, томясь творческим простоем, внезапной ко всему апатией, забрел в нашу комнату и сидит теперь за Мишиным пустующим столом в своей обычной легкомысленной и вместе с тем сибаритской позе ресторанного завсегдатая.

— Вы правы, Алеша, — говорит он, как всегда громко, будто бы даже и рисуясь слегка — перед кем, перед самим собой? — Я тоже думал об этом. То, что к нам ходят шизики, это, между прочим, показатель того, что мы еще живы. Что чего-то стоим. Миша Кольцов так и говорил, а я с ним был очень близок, несмотря на разницу в возрасте: что-то к нам давно не ходят городские сумасшедшие, это первый признак того, что мы сдали. Топчемся на месте. Верно. Газета сама по себе безумное дело, она гибнет от благочестия, от профессорской солидности, от чинопочитания. Я имею право на столь нелюбимые у нас обобщения, я видел массу изданий, и славу их пережил, и угасание. Редакция должна быть клубом, отдушиной, вокруг нее магнитное поле должно образоваться, и гениев притягивающее, и сумасшедших. Что нередко одно и то же, можете мне поверить, по крайней мере для современников. Как это сказано у Достоевского? Надобно, чтобы каждому человеку было куда пойти? Так вот редакция и есть то самое место. А без этого кто же мы такие? Чиновники по особым поручениям?

С этим риторическим вопросом дядя Костя встает, прямо-таки изящно выпархивает из-за стола и направляется к двери. Узкая, покатая его спина выдает, однако, немалые его годы и вызывает внезапную жалость. На пороге дядя Костя неожиданно оборачивается, несколько театрально взмахнув рукой.

— Кстати, друг мой, вам не приходило в голову, что все мы в той или иной степени подобны достопочтенному Егору Прокофьичу? Тоже изо всех сил тщимся доказать свое родство с лучшими сынами человечества. По крайней мере свою причастность к их делам. Как же, мы тоже там были! Мы свидетели! Мы очевидцы! Мы можем лично подтвердить! А кто нас, собственно, на это уполномочил? Ответственный секретарь? Или профессиональный долг? Не обольщайтесь на этот счет. И вообще, поверьте, старым репортером быть — все равно что старым клоуном.

Порадовал на прощанье. Поделился итогом бытия, прошедшего в переездах и перелетах, всегда на виду, всегда в самой гуще кипящих событий, тех самых, быть может, что и составляют историю, всегда возле людей, одно лишь рукопожатие которых бесконечно льстит самолюбию, а ведь зачастую не им одним ограничивалось дело, но, пожалуй, и рюмкой водки, а когда и папиросой, раскуренной на двоих. И что же? Не похоже, чтобы эта высокая суета, эта вечная спешка, эти кипы пожелтевших газетных листов и дождь брошюр, эта самая жизнь, растворенная в сотнях чужих жизней, одарила дядю Костю благим сознанием свершенной и состоявшейся судьбы.

Мысль моя вновь возвращается к очеркам, в которых я, быть может, впервые сделал попытку выйти за пределы привычного круга, — наградой за это было чувство свободы и нравственного возвышения, ничем другим не даруемое, кроме настоящей работы. И не стоит теперь тщеславно ждать панибратского скорого одобрения, которым я избалован, оно унижает серьезную работу, лучше заранее приготовиться к трудностям. Ведь не может Валерий Ефимович не обнаружить в этих моих сочинениях «мутных» мест, «мутно» для него то, что непонятно, то, о чем он никогда в жизни не думал, чем никогда в жизни не занимал свою голову. А он многим ее не занимал, ибо всю жизнь хватало ему одного стремления, требующего совершенно особой эрудиции, по сравнению с которой все остальные познания кажутся ему легкомысленными юношескими забавами. Разумеется, никогда он об этом не говорит, напротив, шумно восхищаясь подчас чьей-либо осведомленностью: «Ведь это такой человек!» — затаенное восхищение должностью не требует от него таких показных эмоций, зато производит на окружающих впечатление своею искренностью и глубиной.

Звонит телефон, я сразу же хватаю трубку, готовый явиться к Ефимычу за объяснениями, стоически выслушивать его невнятные околичности и нудные общие слова, коротко формулировать свои претензии он не умеет опять же потому, что пресловутую «мутность» лишь интуитивно чувствует, но в чем она состоит, сам не отдает себе отчета, — неуловимо знакомый женский голос то издали доносится, то звучит совсем рядом.

— Здравствуйте, Алеша. Это вы?

До меня неотвратимо доходит, что это Маша, и я неожиданно не могу вымолвить в ответ ни слова.

— Алло! — беспокоится она. — Вы меня слышите? Это я, Маша, вы что, меня не узнаете?

— Сначала не узнал, — выдавливаю я наконец, — вы знаете, голос по телефону — это совершенно отдельная вещь. Миши, к сожалению, нет на месте, но он обещал скоро быть, я непременно передам ему, что вы звонили.

— Не надо передавать, — смеется Маша издалека, — совершенно ни к чему передавать. Я ведь не ему звоню, а вам.

— Мне? — переспрашиваю я бестактно.

— Ну да, вам, а что, вы не допускаете такой возможности?

— Почему же не допускаю? — бодрюсь я. — Очень даже допускаю, просто это так неожиданно…

— Ну конечно, неожиданно, я же просила вас позвонить, моим приглашением вы не очень-то воспользовались, вот я и проявила инициативу. Наступила на горло собственному самолюбию, а вы этому не рады.

— Рад, Маша, — готов я побожиться, — только никак не могу поверить.

— Во что, господи?

— Даже не знаю, как сказать. В реальность вашего звонка.

— Здрасьте пожалуйста! — Маша притворно негодует. — Провели вместе целые сутки, — ну, уж это, пожалуй, сильно сказано, — обо всем на свете поговорили, как дальше жить, выяснили, а теперь, как это вам нравится, мой звонок вызывает удивление.

Я постепенно собираюсь с силами и мелю довольно-таки связно какую-то чепуху, впрочем, подходящую к случаю, и даже забавную, кажется, поскольку Маша все время смеется, и смех ее, звучащий все ближе и ближе, размягчает меня, будто музыка, доносящаяся майским вечером из раскрытого окна.

— Я нарочно не дала вам свой номер, — кокетничает Маша. — Во-первых, это как-то пошло: «Девушка, оставьте телефончик». А потом я была уверена, что вы его непременно раздобудете. Потому что вам не раз еще захочется со мной поговорить.

— Это правда, — признаюсь я более всего самому себе, — много раз хотелось.

— Но вы себе не позволяли, — разоблачительным восторгом переполняется телефонная трубка, — не дай бог уронить себя, смешным показаться. Учтите, человек, который проявляет к женщине внимание, никогда не кажется ей смешным. А если и кажется, это вообще хороший признак. Обнадеживающий.

— Учту, — обещаю я, больше всего опасаясь, что сейчас кто-нибудь вопрется в комнату — Демьян, либо Коля Беликов, или опять же одержимый Егор Прокофьич — и тогда мне вряд ли удастся продолжить этот ничего не значащий, волнующий разговор, я начну запинаться, покраснею, чего доброго, и немедленно выдам себя с головой.

— А как дела у вас в редакции? — светски интересуется Маша. — Наш общий друг уже добился того, о чем мечтал?

— Как будто бы нет еще, но уже близок к тому. Правда, мне кажется, что планы его чересчур дерзновенны, так, сразу, их не осуществишь. Но, во всяком случае, первый шаг сделан.

— Вам бы тоже не мешало его сделать, — поучает ни с того ни с сего Маша с тою долей беспардонной и даже досадливой откровенности, какая позволительна разве что в отношениях людей близких, друг друга досконально знающих, болеющих друг за друга, имеющих право ободрять не только сочувственным словом, но и подобной праведной досадой. — Бросьте вы себя обманывать, бог знает кем притворяться, отшельником каким-то, этим самым… анахоретом. Никакой вы не блаженный и сами это знаете. И нужно вам все то же самое, что и другим. Даже больше, потому что у вас самолюбие чувствительнее и вкус требовательнее. Вы знаете, когда скромность приятна? Когда чувствуешь, сколько разных достижений она маскирует. А когда достижений кот наплакал, то грош ей цена. Тогда она уже нищенская добродетель. Достоинство простака, вас это устраивает?

— Маша, — сознательно не принимаю я вызова, — вы же сами сказали, что вопрос о том, как жить дальше, уже решен. Зачем к нему возвращаться?

— Как хотите, — великодушно соглашается моя собеседница, — только, по-моему, дело вовсе не в принципах, а просто в робости.

— Тонкое наблюдение, — признаю я. — Ну, а чего же я, по-вашему, робею?

— Вы? Скажу, так и быть, только уж не обижайтесь. — Чистосердечная готовность раскрыть мне наконец глаза слегка меня настораживает. — Счастья, вот чего вы боитесь. Все только ждете его, вздыхаете, заслужить его стараетесь изо всех сил, а когда оно вдруг является, руками машете: что вы, что вы, это не ко мне, я недостоин… Будто не живете, а то и дело оправдываетесь.

Что-то наша беседа перестает меня умилять. Я терпеть не могу гадалок и прорицателей, и всеведущие знатоки чужих душ раздражают меня непрошеной своею прозорливостью.

— Вы слишком порядочны, — развивает Маша свои проницательные суждения, — не удивляйтесь, пожалуйста. Порядочность бывает ужасно занудливой. Такие люди все на свете хотят объяснить, обосновать морально, о будущем пекутся, планы строят, прожекты и совсем не ценят момента. Того, что само собою дается, без подготовки и натуги. То есть самого дорогого. С мерзавцами веселее. Они по крайней мере умеют жить минутой. И не раскаиваются.

— Выходит, не дорос до такой лестной репутации.

— Да ну вас, не придирайтесь к словам!

Когда с тобой говорят таким убежденным тоном, невольно начинаешь себя жалеть. Словно наблюдаешь собственную персону со стороны, при самом что ни на есть трезвом свете серого осеннего дня. Вот и теперь, до этой самой минуты, я полагал себя втайне вполне самостоятельным мужчиной, добившимся в жизни пусть и не очень-то заметного, зато независимого положения. Хоть и не на вершине жизненных свершений самолюбиво отмечал я свое место, но уж, во всяком случае, где-то на полпути ведущей к ней долгой лестницы. И это меня устраивало. Так что же, оказывается, по некоему высшему, безусловному счету я даже ступившим на нее не могу считаться? Так в детстве не замечаешь ни отставшей подметки, ни продранного локтя курточки, пока не поймаешь на себе однажды оскорбительно сочувственных и брезгливых взглядов родителей школьных друзей.

— Ну вот что, — интересуюсь я совершенно серьезно, — вы зачем мне звоните, Маша? Чтобы подвергнуть меня нелицеприятной критике? Вы не имеете на это права. Это во-первых. А во-вторых, у вас нет для этого достаточных оснований.

— Все-таки вы тяжелый человек, — с мнимой грустью вздыхает Маша. — Не сердитесь, пожалуйста. Мало ли чего девушка способна наболтать, не берите в голову. Достаточно и того, что я первая вам позвонила. Кстати, ваш товарищ еще не вернулся?

— Еще нет. Масса дел — талоны, техосмотр, — вы в этом лучше разбираетесь. Может быть, все же передать ему, что вы звонили?

— Как знаете, — беззаботно щебечет Маша, — вам предоставляется полная свобода действий. Можете сказать, что я звонила вам, можете — что ему. Во всяком случае, передайте Мише, что из всех его одноклассников вы произвели на меня самое приятное впечатление.

Гудки отбоя обиженно верещат в трубке. Некоторое время я к ним настороженно прислушиваюсь, будто надеюсь, что сквозь их жалостливую частоту прорвется вдруг еще одно замечание, произнесенное Машиным голосом, самоуверенным, заносчивым, почти близким к хамскому, и все же, а быть может, именно в силу этого, удивительно милым. Поймав себя на бессмысленном занятии, я кладу трубку. Трехминутный этот разговор переломил мою жизнь. Исчезло проклятое беспокойство, пустоты под ложечкой как не бывало, притягательно зашумел бульвар под окном. Захотелось к чертям собачьим зашвырнуть все бумаги, авторские статьи, сочинения графоманов, письма дорогих читателей, официальные ответы на внушительных бланках с еще более внушительными печатями и выйти на бульвар, в самую осень, шелестящую, моросящую, необъяснимо созвучную той музыке и тем песням, какие любил я всю жизнь. И вновь я чувствую, что если закрою теперь глаза, то наверняка увижу осенний Крым, и накат волны сделается тяжко явствен, и ночной шепот туи, и гитарный перебор, от которого разрывается мое сердце и вдохновенные глупые слезы заливают лицо.

Вновь трещит телефон, редакция все же не то место, где безнаказанно можно предаваться лирическому забвению.

— Лешенька? Привет, дорогой! — рассыпается в трубке приятная скороговорка Васи Остапенко, моего поклонника и сердечного доброжелателя, помощника нашего главного редактора. — Как дела, старичок, все в порядке?

— Да вроде бы, — тяну я неуверенно, сознавая, как легко может воротиться беспричинная тревога, терпеть не могу я эти звонки сверху, даже от приятеля исходящие.

— У меня к тебе дело. Вернее, не у меня, совсем зарапортовался, а у главного. Павел Филиппович спрашивает, не мог бы ты к нему зайти.

— Представь себе, Вася, мог бы, — отвечаю я.

— Ну и чудненько! Через двадцать минут ровно, в половине первого, тебя устроит?

— Как не устроить, устроит, разумеется. Самое подходящее время.

— Отлично! Значит, жду. Прямо, без звонка, подымайся, и все дела.

Вот тебе и раз. Ничего менее приятного и придумать нельзя. Во время ответственных разговоров меня одолевает слабость, развившаяся, как это ни странно, именно в последние годы, раньше по молодости лет я испытывал в просторных кабинетах, отделанных дубовыми панелями, священный трепет, перемешанный со жгучим интересом. В последнее время меня все реже требуют наверх, положение мое устоялось, однако надежд я больше не подаю, возраст не тот, молодые ребята с энергией вновь посвященных взяли на себя эту честолюбивую миссию. Им снятся теперь международные турниры, беспосадочные перелеты, элегантная суета пресс-баров, мне они уже отоснились. Я уже типичная газетная кляча, специалист по семейным склокам и производственным конфликтам, певец рабочих будней, окраин-новостроек и серых осенних дней. Лицо мое затерялось в толпе коллег, чему я искренне рад в душе. Ибо, не испытывая больше в дубовых кабинетах трепета, я ощущаю там очевидную неестественность своего положения: вчерашний вундеркинд, завтрашний неудачник, кому от меня радость? Я гнусно потею, сидя за образующим букву «Т» совещательным столом, мнусь, бормочу что-то невнятное, так, что заставляю собеседника переспрашивать, или же, наоборот, вдруг ударяюсь в красноречивую откровенность, вовсе не подобающую данному месту, странный животный озноб время от времени пробегает по моей спине, знаменующий собой одновременно и волнение, и сопротивление организма чуждой ему среде.

С таким-то чувством иду я по коридору, запоздало соображая при этом, зачем это я мог понадобиться главному. Разумеется, прежде всего лезут в голову всякие страхи, вечный призрак «телеги», то есть доносительного письма, страшит меня еще с практикантских лет. Слава богу, каких только «телег» мы не перевидели. И по поводу выпивки в командировке, и по случаю поведения, несовместимого с моральным обликом, и, наконец, в виде опровержения, подписанного многими находящимися на заслуженном отдыхе товарищами и адресованного сразу же в несколько самых что ни на есть руководящих инстанций.

Сколько раз составлял я пенсионерам, авторам громыхающих «телег», почтительные подробные ответы, в которых сквозь непременную покаянную тональность, сквозь перечень мнимых кар, свалившихся на голову самонадеянного или нерадивого сотрудника, удавалось протащить два-три язвительно вежливых аргумента, скрытый сарказм которых был очевиден, вероятно, лишь мне одному, однако и он служил некоторым утешением в этой постыдной смиренной работе. Победить любой страх можно, лишь высмеяв его, надо думать, именно поэтому среди редакционных розыгрышей самым популярным почитается собственноручное изготовление липовых доносов. Лучшего объекта для них, нежели Коля Беликов, сам, между прочим, большой любитель и мастер подстроить кому-либо шкоду, и не сыскать. Обыгрывается чаще всего Колино обыкновение по нескольку раз в год ездить в Ленинград для изысканий в тамошних архивах. Достается бланк с грифом ленинградской гостиницы «Октябрьской», «Московской» или даже «Астории» и на нем печатается подлейшая слезливая жалоба на «вашего сотрудника Беликова Н. П., который, потрясая редакционным удостоверением, пытался в неустановленное для посещений время провести в свой номер постороннюю гражданку». Эта «телега» с поддельной руководящей резолюцией: «Непременно разобраться» по чистой якобы случайности попадает в Колины руки. Ну, скажем, сердобольная секретарша решается предупредить его о грядущей опасности. Прочитавши гнусный поклеп, Коля прямо-таки к потолку взмывает от негодования, по всем этажам редакции носится он, вытаращив глаза, взывая о справедливости совершенно не к тем людям, от которых что-либо в его судьбе может зависеть, и опровергая при этом вовсе не главные, а скорее побочные улики доноса. «Я удостоверением не потрясаю! — кричит, например, Коля. — Не имею привычки!»

Чуть ли не вся редакция встречается мне на пути к лифту — и Демьян, чья борода обрела сегодня строгий, апостольский вид, и Марина Вайнштейн, которая намеревалась спросить меня о чем-то, однако, вспомнив о моем недавнем равнодушии, только машет рукой, и Кирилл Мефодьевич Осетров, погруженный в раздумья, словно адвокат перед решающей речью на многодневном процессе, и опять же внук знаменитой «незнакомки» Егор Прокофьич со своим чрезвычайно благообразным лицом, исполненным важности и достоинства. Даже в его бессмысленно-сосредоточенных глазах чудится мне насмешливая осведомленность о том, куда я иду. В тот момент, когда старый наш лифт плавно начинает подъем, я замечаю в дверях редакции Мишу в распахнутом плаще, с автомобильными ключами на пальцах, и беззаботного, и деловито собранного в одно и то же время.

В зеркальных панелях благородного нашего лифта появляется множество моих изображений, они окружают меня с разных сторон, словно чужие люди, только один человек напротив знаком мне и отчасти симпатичен, остальных я не знаю, особенно этого плешивого, с покатыми лопатками, нет, брат, как ни расправляй плечи, сколько ни выкатывай грудь, стройный тот мальчик в ковбоечке, с пылающим от волнения лицом никогда больше не взглянет на тебя из глубины стекла.

Вовсе не редакционная, глубокая, министерская тишина царит на пятом этаже. Тут мало что изменилось за последние пятнадцать лет, прежним лаком сияют солнечные полы, дубовые двери, приоткрытые слегка в заповедные покои надменно-вежливых секретарш, экзотическая пальма вытянулась из своей кадки уже до половины огромного окна, — надо было быть такими блаженными новичками, как мы с Мишей, чтобы именно это торжественное место с его ощущением государственных проблем, повисшим в воздухе, облюбовать для своего творчества. Для писания всевозможных корреспонденции и репортажей, а также сатирических заметок о работе химчистки и шоферах такси. Творили мы вдохновенно, обсуждали каждую фразу, спорили, размахивали руками, а иногда приходили в такой восторг от собственного остроумия, что начинали хохотать над всяким словом, — члены редколлегии и даже сам тогдашний шеф, проходя изредка по коридору, удивленно смотрели на нас и снисходительно качали головами: «Ну и братья Гонкур!»

Да, внимание руководства больше не возбуждает во мне чувства, похожего на спортивный азарт. Я затерялся среди своих героев — шахтеров, вальцовщиков, колхозных бригадиров; согнувшись в три погибели, я лажу по штрекам и в газике мотаюсь по полям, пью водку в сельских чайных и в блочных квартиркахзаводских окраин, смотрю на стены, увешанные пожелтевшими карточками с фигурным обрезом, мгновения простых радостей старательно и смутно остановлены на них: первомайская демонстрация, массовка, нехитрый пикник, китайские плащи, белые кашне, неуклюжие и церемонные наряды женщин, газовые шарфики, платочки. Все мои амбиции под стать теперь этому миру, потому-то атмосфера нашего пятого этажа утратила для меня интригующий, завлекательный смысл.

Предбанник редакторского кабинета — огромная, словно зал, комната, и все предметы в ней огромные: тома газетных подшивок, подарки газете к юбилею — авторучки циклопических размеров и модели тракторов едва ли не в натуральную величину. Мой друг и благодетель Вася Остапенко, розовощекий, обходительный, восседает за столом бильярдных размеров, еле дотягиваясь короткими ручками до телефонов разной степени важности, которыми стол уставлен, словно блюдами и графинами. А рядом с ним в низком кресле по обыкновению принял небрежную, сибаритскую позу спортивный обозреватель Никита Любомирский, из чего нетрудно заключить, что предстоит ему скорая поездка на какое-либо первенство мира, в Канаду, в Мексику, в Люксембург, — оформлением заграничных командировок по традиции занимается помощник главного редактора. Он радуется мне, как брату, как тому же Никите, когда тот, автор блестящих отчетов и личный друг всех хоккейных и футбольных звезд, возвращается с Олимпиады. С таким утомленно-снисходительным видом, будто сам, собственной персоной, не щадя живота своего, принимал участие в героической битве за «олимпийское золото».

— Присядь, дорогой мой, — короткие Васины руки изображают целую пантомиму на тему о радушии и гостеприимстве, — на пару минут, главный сейчас освободится. Поскучай с нами.

Я, разумеется, сажусь, хотя скучать на этом подступе к Олимпу мне как-то не с руки, впрочем, и веселиться тоже, я даже в кресле не могу устроиться как следует, по-сиротски притыкаюсь, на краешке, раб проклятый.

А Никита в это время — тоже ведь не просто так сюда поднялся, очевидно, ожидает какого-то важного решения, подписи или разговора, — как ни в чем не бывало рассказывает о взаимоотношениях знаменитого тренера по фигурному катанию с еще более знаменитой парой мировых чемпионов. Умно рассказывает, естественно, разбавляя свой анализ долей занимательных сведений, которые могли бы даже сойти за сплетни, если бы не Никитин тон, вызывающий совершенное доверие, иронический и вместе с тем даже страдающий тон умудренного зрелищем человеческого тщеславия знатока жизни.

Можно представить себе, с каким обморочным восторгом внимают Никите завзятые болельщики. Я, к сожалению, не болельщик. Мои спортивные пристрастия теряются в глубине лет, смутное волнение подымается изредка в душе, когда приходят на память некоторые имена, столь же легендарные, как прозвища былинных персонажей. Нынешних чемпионов я недолюбливаю, что несправедливо, конечно, ибо на самом-то деле я терпеть не могу массовую телевизионную мифологию, главными героями которой они сделались, нарядные, преуспевающие, как того требует жанр, окруженные льстивой патетикой спортивных комментаторов.

Взгляд мой блуждает неуверенно по редким и основательным предметам этой комнаты и наконец останавливается на двери, ведущей в редакторский кабинет, вот тут само собою выплывает из бездн памяти состояние подобного же ожидания, и картина этой же приемной встает перед внутренним взором, параллельная реальной, зримой наяву. Ну конечно, ровно пятнадцать лет назад я сидел под этой же самой дверью, и облизывал пересыхающие губы, и чувствовал, как противная горячая капля ползет у меня под свитером между лопаток, и в сотый раз разглядывал побитые носки своих ботинок. Потом помощник редактора растворил эту дверь торжественно, как в театре, пригласил меня войти. В полуметре от этой двери оказалась еще одна, не менее солидная, я миновал этот загадочный тамбур и, увязая ботинками в ворсистом ковре, от смущения направился прямо в самый дальний конец кабинета, туда, где находился тогдашний главный редактор. На полдороге опомнился, впрочем, и тупо остановился, не зная, как всегда в таких случаях, куда девать руки, любая их позиция могла оказаться разгильдяйской и неприличной. Члены редколлегии, разместившиеся за длинным столом, примыкавшим к редакторскому, переглянувшись, улыбнулись. Тогдашний главный редактор встал из-за стола и направился мне навстречу.

— Алексей Петрович, — произнес он совершенно серьезно и доверительно своим хорошо поставленным, глубоким актерским баритоном, — от имени нашей редакционной коллегии рад поздравить вас с вступлением в наши ряды. Отныне вы штатный сотрудник нашей редакции. Со всеми приятными обязанностями и правами.

И протянул мне широким, сердечным жестом большую мягкую руку. Я пожал ее своею неприлично влажной от волнения ладонью и начал пятиться к двери, словно не догадываясь, что уходить положено с еще бо́льшим достоинством, нежели входишь.

Прямо из редакции мы с Мишей и еще с кем-то из приятелей направились в кафе, спросили небрежно марочного коньяку, произносили тосты за наше дело и за наш талант, в котором в те минуты не приходилось сомневаться, тем более что он представлялся тогда неким коллективным, общественным достоянием, в разной степени знакомые люди подходили к нам и, узнав, в чем дело, говорили, что рады за меня, и пили за мои успехи. Я тоже пил и не пьянел, я любил всех вокруг и совершенно физически ощущал, что окончилась часть моей жизни, неотделимая от нужды, от привычного, постоянного безденежья, от пиджаков с чужого плеча и общих бесплацкартных вагонов, а та новая полоса жизни, которая надвигалась, представлялась мне тогда исполненной счастья и бесконечного ощущения новизны.

По идее полагалось бы загулять на весь вечер, до половины ночи, закатиться в еще какое-нибудь заведение, благо деньги еще не кончились, а оттуда, прихватив из буфета пару бутылок, к кому-нибудь в гости, крутить на магнитофоне «Яуза» Окуджаву и «Вест-Сайд Стори», — я, однако, пошел домой. В старый наш дом на углу, в коммунальную квартиру, где мы жили в тринадцатиметровой комнате вместе с мамой, братом и его женой.

— Поздравляю вас, Мария Иванна, — сказал я развязным от коньяка тоном, — отныне ваш сын уже не бедный студент, а сотрудник центральной газеты. Штатный сотрудник, — повторил я неожиданно для себя редакторскую формулировку, — со всеми приятными обязанности и правами.

Мама покраснела и застеснялась, не привыкшая к счастью, боящаяся более всего на свете сглазить его и спугнуть, меня же оно распирало, я оглядел новым, отчужденным взглядом нашу комнату, венские наши стулья, швейную машинку «зингер», на которой перешивались и перелицовывались нам с братом рубашки и штаны, свой канцелярский стол в углу с прожженным, залитым чернилами малиновым сукном — тут я делал уроки, тут впервые испытал сладкие, головокружительные приливы вдохновения, весь наш до пылинки знакомый убогий уют и вдруг разрыдался совершенно по-детски, с всхлипами, с клокотаньем в горле, с ощущением, как постепенно, мало-помалу, отходит душа, переполненная волнениями и надеждами на счастливые перемены. Я плакал и никого не стеснялся, хотя причины своих слез и теперь объяснить не в силах, — вероятно, о себе самом я плакал, о «профессоре кислых щей», как дразнили меня во дворе за неловкость и любовь к уединению, о великой нашей бедности, которая причудливым образом существовала на грани преступности и почти творческого опьянения жизнью, понуждая нас воровать арбузы и ходить на протырку в Художественный театр. Между тем в предбаннике неожиданно возникает наш секретарь Валерий Ефимович.

— Как там? — осведомляется он, почтительно похохатывая и указывая взором на редакторскую дверь. — Свободно?

— Входите, входите, — радушно, однако без особого рвения поощряет Валерия Ефимовича Вася Остапенко, и секретарь, не потеряв обычного своего почтенного вида, священнодейственно отворяет редакторскую дверь. Вот натура, испытывающая искреннейшее восхищение всяким более или менее высоко поставленным креслом. «Это же такой человек!» — с придыханием произносит он всякий раз, когда речь заходит о каком-либо руководящем деятеле, министре, генеральном конструкторе, главном режиссере, — и очевидно при этом, что личные свойства данного лица как бы без осадка растворяются в именовании его выдающегося поста. Год назад Валерий Ефимович в составе журналистской делегации летал на Филиппины. Вот увидите, предупреждал нас Миша, тамошние начальники произведут на него неизгладимое впечатление. И действительно, по возвращении домой Валерий Ефимович охотно делился впечатлениями о своей поездке, как-то естественно подчеркивая с нескрываемым восхищением, что принимали делегацию очень крупные промышленники и видные политические деятели — такие люди!

Однако почему это Ефимыч вызван к редактору в то же самое время, что и я, как-то мало мне все это нравится. Чтобы не томить себя понапрасну перспективой будущего разговора с начальством, я осознанно вспоминаю о Машином звонке, ее чарующе-самоуверенный голос, словно по заказу, звучит у меня в ушах; известно, голос женщины — это чудо, неуяснимое логикой, если уж случилось ему запасть в душу, от него никак потом не отвяжешься, даже спустя много лет, когда травой забвения порастут стежки и тропинки памяти, все рытвины ее и колдобины, следы безмерного счастья и сердечных ран, даже и тогда его звук забытым эхом отзовется в груди. С невольной, неуправляемой улыбкой, какая сопровождает в последние дни все мои мысли о Маше, я узнаю от Васи, прижавшего почтительно к уху телефонную трубку, что меня приглашают в редакторский кабинет. Я встаю и, озадачив Васю блуждающей улыбкой, открываю заветную дверь.

Кроме секретаря Валерия Ефимовича, возле редакторского стола, старомодно просторного и вместе с тем подвластного конструктивной строгой идее, свободно расположился в кресле заместитель редактора Леонид Павлович Абрамов, которого вся редакция за глаза зовет просто Леней, с оттенком того уважительного панибратства, каким окружается личность любимца публики, чемпиона или артиста, — молодой еще человек, бывший комсомольский работник нынешней формации, спортсмен, социолог, выпускник Академии общественных наук. Приветливо и внимательно разглядывает он меня сквозь толстые очки с выпуклыми, чуть затененными стеклами, будто впервые видит. Будто был, как говорится, весьма наслышан и наконец сподобился увидеть воочию. Нельзя не признать, что технократские, кинематографические очки не вяжутся на первый взгляд с его чемпионским обаянием, с мощным стволом шеи, с плечами атлета, распирающими пиджак, однако, если приглядеться, это противоречивое, почти несовместимое соседство в итоге внушает доверие, как бы опровергая косные представления о непременной бездуховности силы и немощи разума.

— Простите, Леша, — отработанно благозвучным тоном произносит Леня, приглашая меня садиться покоряющим движением сильной мужской ладони, — все никак не соберусь спросить у вас, как вы съездили? Я знаю, что плодотворно, — он поощрительно улыбается, — но хотелось бы узнать о том, что осталось за кадром. Шутка ли дело — сибирский автопробег! Об этом фильм можно снять. Книгу целую написать.

— И за кадром все в порядке, — отвечаю я совершенно искренне, поскольку даже к алейской непролазной грязи, даже к душным чайным с их затоптанными полами и колченогими стульями испытываю теперь, на расстоянии, неизъяснимую нежность. — Лучшие дни нашей жизни…

— Видали? — прерывает меня редактор. — Позавидуешь им, позаздришь. Еще и вернуться не успел — и уже уверен: лучшие дни жизни. А мои когда отзвенели? Я уж и думать о них забыл. Какие там звездные часы, одни бесконечные хлопоты да выговоры по разным линиям.

Собеседники должным образом оценивают это шутливое простительное лицемерие. Леня снисходительно улыбается, а Валерий Ефимович по своему обыкновению добродушно похохатывает.

— Автопробег они затеяли, — ерническая сварливость все больше увлекает главного, как всегда, в простонародном его лице, в морщинах, избороздивших лоб, в одутловатости щек мне чудится лукавство придирчивого мастерового или же сельского человека — тракториста либо пастуха, — автопробег по бездорожью и разгильдяйству. А какое же это разгильдяйство, если в каждом городе вам номер с ванной готов и полное техобслуживание в обкомовском гараже? Да и бездорожья-то небось в помине не осталось…

Тут уж я протестующе открываю рот, не в силах сносить такую лакировочную напраслину, пусть даже и в шутливом тоне произнесенную, однако редактор упреждает мои возражения:

— Знаю, знаю, не ерепенься, и бездорожья хватает, и разгильдяйства еще пруд пруди. Но ты на той неделе автопробег совершил, а я сорок лет назад с гаком. Песню про Чуйский тракт слышал? Если «АМО» «форда» перегонит и все такое прочее, про Раю, про Кольку Снегирева. Так вот я на этих самых «АМО» и «газонах» там и колесил. Быки — вот тебе и все техобслуживание. Да еще верблюды — это уже в Каракумах. Басмачи нас обстреливали, муллы с минаретов своих проклинали, запчастей не хватало — можете себе представить, в кузнях средневековых ремонтироваться наловчились. Колхозы на ходу организовывали, лекции читали, за Осоавиахим и Автодор агитацию развернули. «Даешь автомобилизацию всей страны!», «Автомобиль — вот транспорт в социализм!» — и никаких гвоздей А ты говоришь — лучшие дни! Вот они когда еще мною пережиты! И между прочим в каждом номере «Комсомолки» заметка-корреспонденция или репортаж, — кто интересуется, может заглянуть в подшивку за тридцать третий год…

— Счастливая журналистская судьба, — замечает Валерий Ефимович с неподдельным восхищением.

Главный в задумчивости снимает очки, часто-часто моргает неожиданно беззащитными, усталыми, слезящимися глазами. «Ну, счастливая, не счастливая, и посчастливей бывали, но жаловаться не приходится, повидали кой-чего, побродили по белу свету…» А я стараюсь тем временем уразуметь, куда же он все-таки клонит, ведь не для этих же элегических воспоминаний, сдобренных невольной отцовской дидактикой, вызвал он меня в кои-то веки. Во всяком случае, разносом дело не пахнет, с чего бы тогда ему разводить всю эту ироническую лирику?

Главный меж тем поверх всех присутствующих смотрит в бесцветное осеннее небо за окном.

— Вам, молодым, вроде бы легче теперь. Со знаменитостями на «ты», на конгрессах да форумах разных запросто околачиваетесь, сегодня кинофестиваль, завтра, глядишь, пчеловоды со всего мира соберутся. Об этих я уж и не говорю, о борцах за серебро и золото… В командировки вон на реактивных летаете, в гостиницах интуристских ночуете, не как мы в сельсовете на столе, под кумачовым знаменем. Опять же телетайпы, машинки, диктофоны, хочешь — сам стучи двумя пальцами, хочешь — диктуй, на диване лежа.

Павел Филиппович надевает очки, и я болезненно ощущаю на себе его уже ничуть не рассеянный, а прямой, вызывающий, почти неприязненный взгляд.

— Легче живете. К сожалению, и в другом смысле тоже. Все порхаете, в коротких штанишках щеголяете до седых волос. Мужикам уже под сорок лет, а они все еще молодые дарования, только-только надежды подают. Впрочем, вы уж тут ни при чем, пожалуй, это уже не ваша вина, не только ваша по крайней мере. — Редактор раздраженно мотает головой. — Человек отчего взрослеет? От ответственности. Тут двух мнений быть не может. Она тот самый груз, который придает устойчивость кораблю. Без нее не плавание, а так, болтанка по воле волн. Как-то мы забывать об этом стали, черт его знает… Сами-то в этом возрасте какими делами ворочали! Я помню, Миша Кольцов нам, комсомолятам, классиком казался, живым памятником, а ведь было ему, вероятно, меньше, чем вам теперь.

Почему-то в обращении ко мне Павел Филиппович перешел на официальное «вы». С тою же самой естественностью, с какой минуту назад по-свойски, запросто говорил мне «ты», без каких бы то ни было на то реальных оснований. Если не считать, конечно, основанием патриархального начальственного права, которое в наши дни используется отчасти как знак особого доверия и расположения. Впрочем, весьма возможно, что последнее «вы» относилось не ко мне лично, а как бы собирательно ко всему нашему поколению газетчиков.

— Кстати, давно хочу спросить, — вступает в разговор Леонид Павлович, — сколько лет вы у нас работаете?

— Пятнадцать, — отвечаю я смущенно, словно признаюсь в давнем грехе.

— Ого! — молодо удивляется Леня, вероятно, окинув мысленно все свое поступательное продвижение, весь победный путь, пройденный за эти годы. Интересно знать, кстати, кем он был пятнадцать лет назад? Периферийным молодежным лидером? Спортсменом, подающим надежды? Редактором комсомольской газеты?

— Как говорится, с молодых ногтей, — вставляет сочувственную реплику Валерий Ефимович.

— Да уж, от самых младых. — Главный смотрит на меня с каким-то новым любопытством, может быть, и его посетила мысль, родственная моей, и ему тоже любопытно представить себе, как же это я выглядел в те времена, когда впервые переступил порог редакции. — Вы что же, прямо после университета сюда пришли?

— Раньше, — говорю я, — после третьего курса, практикантом. В китайских штанах за шесть пятьдесят.

Мои собеседники дружно смеются, надо думать, им кажется весьма остроумной эта снисходительная ссылка вполне солидного джентльмена на свою былую, легендарную и, разумеется, невозвратную бедность.

— Помнишь! — с ошеломляющей непоследовательностью вновь переходя на «ты», одобрительно замечает редактор. — За шесть пятьдесят, говоришь? Даже и цены не забыл? Надеюсь, новыми? Молодец! Я вот тоже те сапоги по гроб жизни помнить буду, какими меня в нашей тверской газете благословили. В тридцать первом. За репортаж из деревни, где селькоров убивали. Кого топором, кого из обреза. Сам не знаю, как оттуда живым выбрался, да еще в опорках своих по морозу.

Он достает из ящика пачку «Мальборо», высекает огонь из плоской золоченой зажигалки, ароматный щекочущий дым вновь заставляет меня подумать о Маше, в начальственном кабинете такое воспоминание кажется столь потаенно-интимным, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться.

— Ты родом москвич? — вдруг напрямую спрашивает меня главный.

Я киваю.

— Оно и видно. Нет в тебе той пружины, которая в нашем брате сидит, в провинциале. Запала того, азарта, желания наверстать упущенное. А зря, между прочим. Биографию Наполеона читал, наверное? Как видишь, провинциал был. Вообще великие люди чаще всего провинциалы.

Заместитель редактора улыбается этой наивной уверенности, а вот Валерий Ефимович слегка растерян, он не привык к таким рискованным обобщениям, к ссылкам на столь сомнительные авторитеты, даже прозвучавшим в стенах, вызывающих уважительный трепет.

— А когда нет в человеке азарта, это, брат, нехорошо, — гнет свою линию редактор, — это какая-то недостаточность. Чтобы не сказать — ущербность. Особенно в нашем деле.

— Так ведь амбиции разные бывают, — независимо замечает Леонид Павлович, — и надо признать, что те, которые на поверхности, не всегда самые достойные. — В этой реплике при желании можно уловить отголосок некоей неведомой мне полемики, имеющей свою историю.

Главный морщится.

— Это верно. Я понимаю, что мельтешня да забегание вперед прогресса — это еще не признак зрелости. Точнее, совсем не признак. Только ведь у них как? У них — это, вероятно, опять-таки у всего нашего поколения газетчиков в целом, — у них как? Фрондировать, острить, в непонятных гениях ходить они мастера. Они, мол, мир способны перевернуть, только им, видите ли, не дают. А когда предлагаешь им точку опоры — извольте переворачивайте, — тут они пас. Как в преферансе. Чур, не я. Рычаги слабоваты. Ораторы они записные и на летучках, и на конференциях, — в голосе Павла Филипповича слышится, как это ни странно, искренняя затаенная обида, — они знают в совершенстве, как не надо. И что не надо. Что морально устарело, что не пользуется больше у читателей моральным кредитом. Так, пожалуйста, делайте, как надо. Творите, выдвигайте вашу конструктивную программу, только уж будьте добры, обоснуйте мне ее, продемонстрируйте свою гражданскую зрелость, соотнесите ее с нуждами народа и с задачами страны. Вот как поступают истинно творческие люди. Истинно болеющие за дело. И эрудированные истинно, заметьте себе.

Валерий Ефимович во время всей этой речи энергично кивает своею живописной, оперной головой, словно не в силах скрыть, что каждый из горьких этих доводов давно уже назрел и в его собственном сердце, да только вот случая высказать их не выпадало.

— Наше дело святое, — продолжает редактор, отринув начисто обычную свою шутейность и взмывая к высям громогласного, почти ораторского пафоса, которого я от него никак не ожидал. Это похоже на то, как если бы молчаливый наш сосед или сослуживец вдруг оказался обладателем превосходно поставленного оперного тенора. — Кое-кто в суете да в беготне позволяет себе об этом не думать, и совершенно напрасно!

Тут уж, как и положено на собрании, аргументы идут в ход самые возвышенные, самые однозначно-плакатные — о том, что мы голос народа, его совесть, а не просто компания свободных интеллигентов.

— Ты вот сибирскую жатву видел, — чуть ли не уличает меня редактор, — понял, что битва за хлеб не такой уж дурацкий заголовок, как вам кажется, сидя в кафе. За хлеб люди жизнь кладут. А почему наше слово должно легче доставаться? Знаешь, как раньше на деньгах писали? «Обеспечено всем достоянием республики». Вот и газета должна быть так же обеспечена. А не просто похвалой приятелей или начальства. Тогда она и необходимой станет, как хлеб. На худой конец как запчасти, о которых мы по пятьсот писем в месяц получаем. А вы все норовите шуточками отделаться, парадоксами, блеском стиля, — за редакторскими очками вновь мелькают ехидные искры, — или этим еще… ассоциативной манерой письма. Ты сначала покажи мне, за что у тебя душа болит и болит ли она вообще, а потом уже ассоциируй.

Больше всех потрясен редакторской речью Валерий Ефимович, он даже поддакивать внутренне, согласно кивать головой забыл, так подавляюще сложна оказалась для него эта эмоциональная аргументация. Эти мгновенные переходы от иронии к пафосу, это опасное соседство насмешливых междометий и почти официальных терминов. «Я все ж таки не привык к таким выражениям», — обиженно произносит он обычно, когда слышит подобные фигуры речи от кого-либо из сотрудников.

— Ну и ладно, — совершенно деловым, будничным тоном произносит редактор, — пофилософствовали — и будет. Ближе к делу. Я прочитал ваши сочинения из пробега, уж и не знаю, как их назвать, очерки, или репортажи, или, может быть, эссе, очень любят теперь это слово, как что ни в какие ворота не лезет, значит, эссе, ни строки сократить нельзя. Ну, что сказать?.. Весомая вещь, настоящая, — в большой своей ладони главный держит несколько мгновений мою рукопись, будто бы и впрямь пробуя ее на вес, — хлеб, не хлеб, а на запчасть тянет, тоже немалое дело. Будем печатать. Прямо на будущей неделе. Я бы даже рубрику на твоем месте какую-нибудь завлекательную изобрел, подумай, время еще есть. А сейчас о другом. О том, ради чего тебя и позвали. Ну что, Леонид Павлович, может быть, вы объясните растущему дарованию?

— С удовольствием. — Леня, кажется, давно уже желал бы перехватить подачу, подозревая, что мрачное редакторское зубоскальство хоть кого способно сбить с толку и обескуражить. — Алеша, вы заметили, вероятно, что в нашей редакции… как бы это сказать… происходят некоторые перемены? Или еще не огляделись после возвращения?

— Огляделся, — вздыхаю я.

— Я так и думал. — Леня свойски улыбается, как товарищ товарищу. — Так вот это лишь начало той коренной перестройки, необходимость которой все мы давно ощущали, не правда ли? Которая, можно сказать, для всех сделалась насущной потребностью. Если, конечно, мы и впрямь намерены, как выразился сейчас Павел Филиппович, приравнять наше дело к тем важнейшим свершениям, какими живет страна. А ведь иначе и быть не может, не так ли? — В мужественном Ленином голосе преобладает благожелательная интонация, ничего мне не навязывающая, боже упаси, просто приглашающая к участию в совместных нелегких поисках истины. — Меньше всего хотелось бы, чтобы задуманная нами перестройка совершалась формально, механическими сокращениями, и приглашением варягов здесь не обойдешься. Хотя и такие средства не исключены, сами понимаете, нужна новая кровь. Однако новая по существу, по составу, по группе, а не по тому внешнему признаку, что привезли ее из другого места. Вы со мной согласны? Мы пришли к выводу, что у нас, как и в любом другом производстве, важнее всего отыскать внутренние резервы.

— Короче говоря, на вас крепко рассчитываем, — не очень-то церемонится главный, которого увещевательная преамбула, по-видимому, уже утомила. — Мы ведь следим за вами, хоть вам это, может быть, и не слишком заметно. Давно следим и за творчеством, как говорится, и за спичами на летучках. — По одному ему ведомому соображению ума, вероятно, в силу приближения решающего момента сегодняшней нашей встречи, Павел Филиппович вновь обращается ко мне вполне официально: — Вы мужчина серьезный, комплименты, я думаю, вам вряд ли нужны, что вам сказать? Я когда из Твери в Москву перебрался, в «Крестьянскую газету» попал, на Воздвиженке, так там знаете какие люди работали? Причем не в главной редакции, там уж само собою, а что называется в среднем звене. Редактором отдела информации был, к примеру, Григорий Кременецкий, участник Циммервальдской конференции, не больше, не меньше — на четырех языках говорил и писал, Маркса в подлиннике конспектировал, Гегеля, Прудона. Вот и я имею мечту видеть у себя в газете компетентных людей. Делу необходимых, а не мне лично приятных. С лично приятными я в крайнем случае коньяку выпью. На досуге.

— Так ведь я Маркса в подлиннике не читал, — признаюсь я, не подымая головы.

— Ничего, за тебя я уверен, что ты хотя бы с переводами знаком.

Тут Леонид Павлович вновь спешит на помощь шефу, желая наконец облечь в форму конкретного предложения интригующие его намеки и иносказания:

— Видите ли, Алеша, мы собираемся создать у нас новый отдел. Какого никогда еще здесь не было. По сути дела, он мыслится как ведущее подразделение всей редакции. Ее, если хотите, мозговой центр. Генератор идей. Он полностью высвобождается от всей нашей текучки, суеты и мелкой злобы дня. Его задачи стратегические. Пора уже позволить себе такую роскошь. Не догонять явление, а предвидеть его. Даже, я бы сказал, предчувствовать. Вычленять из сплошной массы ежедневных дел, из непрерывного этого потока, наиболее перспективные направления для творческих усилий. Распознавать проблемы прежде, нежели они успеют назреть и превратиться в объективные трудности, которых нам и без того хватает. Естественно, для такой роли нам не просто добросовестные работники требуются, но люди, как бы это сказать, с обостренным социальным чувством. С особым, что ли, устройством глаза, зоркого ко многим незаметным, подводным процессам бытия. — От связности своих слов, от округлых, почти научно точных и в то же время ничуть не бездушных, почти изящных формулировок Леонид Павлович испытывает зримое удовлетворение, помноженное к тому же на постоянный дух доброжелательства и убедительности, без которых немыслим для него современный руководящий стиль. — Ну, и, разумеется, не праздного любопытства ради намерены мы угадывать болевые точки действительности, а с тем, чтобы приковать к ним внимание общества. Проблема не должна уходить в песок обывательских сплетен и болтовни, ее необходимо превратить в объект изучения и дискуссий. На самом высоком и ответственном уровне. Не знаю, существует ли для газетчика более благодатная миссия? С любой точки зрения. Не исключая и честолюбия, всякому творческому человеку свойственного. К тому же, что скрывать, перспективы в этой работе открываются весьма широкие. Весьма.

Я киваю согласно не ради пристойной вежливости, мне вправду вполне очевидны и общественные, и профессиональные, да и какие угодно преимущества моих коллег, выдвигаемых, выражаясь по-футбольному, на удар. Это все равно как если после поездок в метро по одному и тому же раз и навсегда определенному маршруту — туда-сюда, сюда-туда — взять да и рвануть в автопробег с его концами в три тысячи верст, с независимостью от каких бы то ни было расписаний, с ритмом движения, определяемым склонностью души и требованиями объективной целесообразности.

Уже не на краешке стула я сижу, а в кресле, в меру глубоком и в меру деловом, особо рассчитанном на то, чтобы законный комфорт не мешал бы тем не менее рабочему бодрствованию мысли. И кабинет, куда меня так любезно позвали, светлый, сияющий, хочется даже сказать — солнечный, несмотря на то, что на дворе пасмурный день, отнюдь не подавляет высокомерной солидностью, напротив, располагает к свободной игре ума, к обмену мнениями, к разговору, хоть и корректному, но без чинов. И вот в этом-то заповедном месте я ощущаю постоянно, что духу моему положены точные пределы. И в пределах этих, вовсе не скаредно установленных, а даже щедро по-своему, с запасом, так, что существует даже пространство для некоего непреднамеренного трепыхания, духу моему, всему моему внутреннему миру мучительно тесно уже по причине постоянного осознания границ — постоянного ощущения стены, о которую того и гляди расшибется вдрызг какая-нибудь своевольная, необязательная, заносчивая прихоть души.

— Ну как, Алеша, — опять же приятельски, однако и с еле заметным оттенком благодеяния, совершенного, впрочем, искренне, от всей души, осведомляется Леня, — не прельщают вас такие возможности?

— В какой роли? — интересуюсь я в ответ, не доверяя догадке, но более всего затем, чтобы выиграть время, необходимое для всесторонней прикидки: знаем мы эту начальственную манеру ошарашивать внезапно как выволочками, так и лестными предложениями.

— В какой, в какой! — ухмыляется главный: все-таки недурно разыграли они с Леней дуэт последовательного моего соблазнения, казалось бы, отвлеченных предметов касалась беседа, к тому же была она взаимной, ко мне все время обращались, моего согласия постоянно спрашивали, с моим мнением неизменно считались и вот теперь в соответствии с моей видимой волей подвели к порогу, который я по искреннему своему желанию и в соответствии с общим благом просто обязан переступить. — В какой, в какой — в самой рискованной! Желаете возглавить новый отдел? Выдвижение немалое, откровенно вам скажу. И свободу рук предоставим вам полную. Во всяком случае, большую. Как говорится, в допустимых пределах. Подбирайте себе команду, хотите — наших кого, хотите — со стороны. Один совет: ищите умных ребят, головастых, думающих… А то мы на что хотите внимание обращаем, кроме ума. Нет в анкете у кадровиков такого вопроса.

Вот уже и до рекомендаций дело дошло, настолько немыслима для главного вероятность моего отказа, впрочем, быть может, это один из наиболее тонко рассчитанных приемов убеждения — минуя главную стадию, переходить к частностям, уверенно рассуждать о деталях, подразумевая принципиальный вопрос благополучно решенным.

И вновь подспудные мои соображения становятся, по всей видимости, внятны редактору, поскольку ход его мысли возвращается все же на круги предполагаемых возможностей и заманчивых перспектив.

— Об окладе не говорю — не обидим. Ну, и обо всем прочем. Что же касается надежд, которые на вас возлагаются, то они колоссальны. Чего уж скрывать, дело семейное. По-моему, это должно льстить. В самом лучшем смысле слова.

Главный прав. Разумеется, я не разрыдаюсь теперь, как пятнадцать лет назад, быть может, даже лицо мое, предательски выразительное в моменты внезапных зигзагов судьбы, на этот раз останется безучастным, однако же от самого себя не скроешь то благостное тепло, которое разлилось в груди, и то ничуть не подозреваемое в себе раньше тщеславное, почти физическое ощущение собственной силы, какое проникло сейчас во все мышцы. Неясное и в то же время сугубо конкретное по силе переживания предчувствие новой жизни, вовсе не похожей на мою нынешнюю, на мгновенье охватывает меня. Нельзя сказать, чтобы какие-либо весомые, осязаемые блага овладели бы моим воображением, в том-то и дело, что не думаю я ни о «Жигулях», ни о международных гостиницах, я просто ощущаю, что стою в дверях неведомого мне чудесного дома, к которому раньше мне и в голову бы не пришло приблизиться, хотя и манил он меня издали благородством парадного подъезда, уютом освещенных окон, угадываемым изяществом интерьера и всего внутреннего устройства.

Главный по-своему трактует оцепенение, охватившее меня в его солидном и одновременно располагающе комфортабельном кабинете. Он заводит ободряющую речь о том, что бояться заранее никогда не следует, что в нашем деле, как ни в каком другом, учит и воспитывает сам процесс работы, самое погружение в глубь насущных проблем, тут только одна аналогия закономерна — с военным искусством, где также знание и умение добывается ценою страданий и потерь, однако, слава богу, нам потери не так уж страшны, поскольку их вполне можно избежать, раз уж дружеское участие всей редколлегии обеспечено будущему отделу.

Стесняясь во время этой благословляющей тирады смотреть в проницательные редакторские глаза, я поворачиваю невзначай голову и вижу перед собой скорбное лицо Валерия Ефимовича. В горестную старушечью скобку поджаты его губы, и прекрасные брови туманно сведены, в глазах же его, и без того, как правило, неподвижных, застыла еще более окаменелая печаль.

И вдруг меня озаряет: господи, да ведь это же Мише готовилось грядущее место во главе нового отдела! Ведь вот куда прочил его Валерий Ефимович, исподволь, вопреки своим правилам, намекая ему на близость головокружительных перемен и давно заслуженного взлета. Да что там намекая, очевидно убеждая его в этом, к этому подготавливая, — ведь не мог же Миша, столь осторожный и насмешливый в прогнозах по поводу собственного будущего, так опрометчиво решиться на откровенную радость и на экивоки относительно лучезарных надежд. Жгучее чувство вины пронизывает меня. Невольная тщеславная радость кажется мне преступной. Мистическая тень предательства, понимаемого со школьной непосредственностью, да и презираемого со всею непримиримостью младших классов, возникает из тайных глубин сознания. При свете дня оно же логично устанавливает совершенную беспочвенность ее появления: в самом деле, разве пять минут назад я подозревал о возможном своем назначении, разве сделанное мне предложение обосновано какими-либо моими амбициями, спровоцировано стремлением выбиться и обойти друзей? Самые эти мысли сделались мне доступны лишь несколько дней назад, во время Мишиного припадка откровенности. И все же до конца оправдаться перед самим собой, побороть досадную смуту никак не удается.

Причины моего замешательства, конечно же, неведомы моим благодетелям, они по-прежнему расценивают его как излишнюю осторожность и неверие в собственные силы. Вот почему в соответствии с наигранной схемой беседы поощрительной инициативой овладевает Леонид Павлович. Он говорит убедительно и сердечно, что хотя смущение мое понятно и вполне резонно, ему тем не менее не следует так уж доверять, потому что нерешительность и привычка к одному насиженному месту — это ведь, в сущности, обыкновенная боязнь. Да, да, обыкновенная, ничуть не благородная. Хотя и склонная укрыться плащом благородного страдания. От кого же я слышал уже эти слова не далее чем сегодня? Ну конечно, от Маши, с ума сойти, какие разные люди прибегают к одним и тем же доводам. И опять появляется передо мной угнетенный обидой лик ответственного секретаря, невозможно поверить: неужели до самой нынешней минуты он не ведал, что должность, которую он готовит для Миши, предлагается мне? Очевидно все же, что происходили в руководстве нешуточные дискуссии, туда и сюда ходил маятник высокого предпочтения, и мнилось терпеливому Валерию Ефимовичу, что отсутствие единого мнения, как всегда, обернется в пользу того, кто умеет ждать и не спешить. А кто же еще лучше его это умеет? Только вот нежданная решительность редактора — та самая, о которой я молчаливо догадывался — взяла верх.

Все-таки глупо я себя веду, невежливо, неучтиво. Каким-то тяжким, почти похмельным свинцом налита моя склоненная голова, будто бы не лестным предложением меня теперь соблазняют, а подвергают заслуженному разносу. Одно дело — с достойною скромностью опустить на мгновение взор и совсем иное — в ответ на самые благожелательные резоны тупо молчать, уставившись при этом в поверхность стола, словно нет для меня сейчас задачи важнее, как только проследить прихотливое совершенство дубового среза. На мгновенье мне удается взглянуть на себя как бы со стороны: не только что радости не выражает моя согбенная фигура, но даже и приличного случаю любопытства, удивления, хотя бы оживленного интереса.

— Да-а, — с небывалой задумчивостью подводит редактор итог, — не рвешься ты, это я вижу. Не горишь энтузиазмом. Вы, мол, меня осчастливить собрались, а мне это, простите, до лампочки. Так, что ли? Я горд, я выше ваших предложений. А то, не дай бог, подумают, что привлекает меня карьера.

Усилием воли я подымаю голову с тем, чтобы оспорить эту свойственную мне якобы вызывающую браваду, мой взгляд, надо думать, только укрепляет редактора в справедливости его догадки.

— Вот такие мы благородные, — продолжает он в знакомом уже издевательском ключе, — такие бескорыстные.

И вдруг словно нож к горлу приставляет:

— А о деле ты подумал? Кому ж ты его завещаешь, если самоотвод берешь? Тем, кого про себя презирать привык, настоящим карьеристам? Они-то терзаться не станут, не беспокойся, не изведут себя сомнениями! А у тебе подобных еще один повод появится для вздохов и подначек в коридоре: вот, мол, кому у нас оказывают предпочтение. А оказывают, между прочим, тебе. Тебе, для пользы дела.

Совершенно по-домашнему, по-семейному срывается редактор, грохнув по столу, нет, не барственной мягкой ладонью, вполне, оказывается, увесистым мужичьим кулаком.

— Нет, какой эгоизм, а! Так себя любим, что ничем не хотим себя утомить! Никакой ответственностью. Что за извращенная логика! Лишь бы только невинность соблюсти, так называемую невинность, учти, так называемую! А что будет с работой, с профессией, с общим делом — это, видите ли, не входит в круг наших моральных проблем. Хороша мораль! Шкурничество наизнанку!

Павел Филиппович с маху захлопывает кожаную папку, по неведомым мне причинам до сих пор разложенную перед ним, и начинает с обстоятельностью шахматного игрока переставлять на необъятном своем столе различные предметы, каждый из которых — и мраморная пепельница, и старинный бронзовый пресс, и кожаный стакан для карандашей и фломастеров — помимо практического назначения полон еще и особого, единственного, едва ли не политического смысла. Трудно не понять, что аудиенция завершается.

— Не спорю, подумать надо. Мы тоже думали. Советовались, как говорится, с товарищами. Жениться и то с кондачка не следует, а это, брат, материя посерьезней женитьбы. Однако и колебаниям особо не поддавайся, не изводи себя понапрасну. Решать тоже надо уметь. Тут тебе и мужество, и наука. Даю три дня сроку. И три ночи соответственно, как в сказке. Хочешь — спи, хочешь — не спи, размышляй, советуйся, на кофейной гуще гадай, на картах — твое дело. Поступай как знаешь. Но чтобы в четверг до пяти часов дня я уже точно знал о твоей твердой и бесповоротной резолюции. Сомнения приравниваются к отказу. Неуверенность рассматривается как трусость. По рукам?

Я согласно киваю, встаю и в полнейшем душевном смятении, в состоянии совершеннейшего шатания и разброда с фальшивой решимостью жму редакторскую мягкую руку.

* * *
В коридоре, выйдя из высоких дверей, я натыкаюсь на Колю Беликова. Скорее всего он болтался здесь без всякого дела, слишком уж мое появление его смутило, теперь он пытается напустить на себя чрезвычайно занятый вид — я не хочу щадить его самолюбия.

— Ты тоже сюда, Николай Дмитрич? — удивляюсь я невинно. — Тебя что, тоже вызывали?

Коля мнется и тем окончательно убеждает меня, что поднялся сюда, верный своему обычаю мозолить глаза начальству, попадаться ему на дороге, вступать с ним в необязательные мимолетные контакты где-нибудь в столовой за обеденным столом или же в парке редакционного дома отдыха. При прежнем редакторе такое поведение целиком себя оправдывало, не потому, что тот вообще нуждался в шутах, просто Колино шутовство, перемешанное с простодушной настырной лестью, к тому же в соединении с Колиной специализацией в области отечественной истории, пришлось ему по сердцу.

— А тебя? — отвечает Коля вопросом на вопрос, и в глазах его читается опять же простодушная и потому простительная в своей откровенности надежда, что на мою голову тоже обрушились неприятности: все легче за компанию. — Вдували?

Самое удивительное в том, что ради солидарности с Колей я и впрямь согласился бы явиться сейчас жертвой начальственного гнева. Однако на лице моем отражены совсем другие чувства.

— Да нет, — признаюсь я и, понимая, что совершаю глупость, рассказываю Коле о разговоре с редактором. — Вдувать не вдували, но озадачили еще больше.

Колины губы дрожат от обиды. Он почти ненавидит меня теперь за такой внезапный поворот в моей судьбе, за тот шанс, который выпал мне, человеку, с его точки зрения, вовсе легкомысленному, никогда не умевшему наладить с руководством внеслужебные сердечные отношения.

— Ну и что? — приступает он ко мне. — Что ты им ответил? Как собираешься кадры подбирать в свой отдел?

— Коля! — с досадой обрываю я его. — Куда ты гонишь картину? Какой отдел? Какие кадры? Я же еще не дал согласия! И дам ли — это еще бабушка надвое сказала!

Я могу сейчас сотворить крестное знамение, в Колиных глазах моя искренность, моя совершеннейшая растерянность все равно выглядит лицемерным кокетством.

С чувством вины я спускаюсь по лестнице, замечая в огромных окнах, что на бульваре уже вечер. С минуты на минуты вспыхнут фонари. Господи, как счастливы мы были на этих бульварах, практиканты и стажеры, юные гении в самодельных джинсах, ссорившиеся насмерть, если уж ссорившиеся, не из-за девушек и не по поводу футбольных предпочтений, а по соображениям высшей эстетической или историческойпринципиальности, например, о послевоенной московской архитектуре или же о том, кого считать истинным победителем Бородинской битвы — Кутузова или Наполеона.

От той благословенной поры осталось у меня обыкновение, теперь уже обременительное, а тогда естественное и разумное, жить не сегодняшним днем, а предчувствием завтрашнего, ожиданием свершений и событий, которые непременно произойдут, не могут не произойти. При этом ни у кого из нас не было обдуманного тщательно плана жизненных завоеваний, иметь такой план посчиталось бы, чего доброго, зазорным делячеством, планы, само собою, подразумевались глобальные, честолюбивые и неопределенные. Они опьяняли и озаряли бедный наш быт призрачным светом, в котором, как в питерских белых ночах, слегка расплывались черты реальности. Вероятно, ни по чему другому я не тоскую с такой силой, с таким безысходным чувством необратимости, как по этому баснословному оттенку сенсационности, фантастичности, игры, которым были отмечены цвета нашей юности. Выходит, что это самое предощущение жизни и было на самом деле самой настоящей, самой полнокровной, самой богатой чувствами жизнью, о какой только можно мечтать. А то самое будущее, которое, как подразумевалось, обязано было развернуться панорамой блестящих дел и неизгладимых впечатлений, вытянулось наяву нескончаемым коридором обыденности, властно подчиняющей себе, подгоняющей под свой колер любые впечатления и дела. И самое главное теперь — уразуметь раз и навсегда, что эта самая вереница будней и есть твоя единственная, неповторимая жизнь и другой уже не будет. Не наступит никакого такого чудесного завтра, которое могло бы вознаградить тебя за труды и тусклость сегодняшнего дня, хватит себя обманывать! А если чему-то все же суждено произойти, то сколько можно ждать, пусть происходит теперь, пришло время! Вышли сроки!

Ведь не для того же шатались мы ночами по этому бульвару и в апрельскую внезапную теплынь, и в такой же вот упоительный листопад, не для того спорили до неистовства, до слез, до кровных обид о предметах возвышенных и от нашего бытия бесконечно удаленных — не для того же, чтобы закоснеть в каких-либо конторах, возле классной доски на школьных пронзительных сквозняках, в лабораториях ведомственных НИИ, откуда почти весь год требуют сотрудников то на картошку, то на овощную базу перебирать лук, в корректорских заштатных издательств и городских газет. Ну хорошо, пусть так, в конце концов, на девяносто процентов вся человеческая деятельность состоит из разного рода непрестижных занятий и служб, но ведь должно же поколение реализовать себя на десяти процентах оставшейся площади, обязан же хоть кто-то прогреметь, выдвинуться, завладеть умами и юношеским воображением, ощутить в своих руках власть!

Я даже вздрогнул от последней мысли, настолько заносчивой и незаконной она мне показалась, — о чем, о чем, но о власти мы никогда не грезили, — однако, наперекор самому себе, довел свою линию до логического конца. Да, и власть мы не имеем права выносить за рамки закономерных человеческих устремлений, поскольку без нее невозможно осуществление многих способностей, дарований и талантов. К тому же в ней заключена самая естественная возможность влиять на жизнь общества, без чего бесплодной окажется и бессмысленной духовная жизнь целого поколения.

Вот так, увлекшись прыжками и виражами различных соображений, я не заметил, как отмахал по аллее любимого бульвара почти версту. Приходится застыть на месте, прикидывая, каким образом выбраться теперь к ближайшей станции метро, и тут становится очевидным, что направление я выбрал вовсе не произвольно. Подспудно жила во мне память о том, что собирался я навестить Жозефину Ганелину, и вот теперь сама судьба подталкивает меня в спину. Инна живет как раз по ходу моего движения, в старом переулке, ответвленном от следующего пролета этого бульвара. Я вспоминаю тут же не без укора совести, что именно на поздние осенние недели приходится у Инны день рождения, теперь, вероятно, мало кому до этого дело. А ведь еще лет десять назад в маленькую ее комнатушку в этот день набивалось полно народу, и не только молодого и нечиновного, каким были мы тогда, но и сверстников Инны, ее однокашников по университету, к тому времени уже редакторов, ответственных секретарей, зарубежных корреспондентов, сотрудников значительных учреждений. Словно балерине или опереточной диве, они приносили робкой, некрасивой Инне роскошные букеты осенних тяжелых цветов, шампанское, заграничные безделушки, это была дань неимущей их молодости, в этой студенческой комнате, где буквально ничего не изменилось с начала пятидесятых годов, то есть, по сути дела, с другой эпохи, они вновь видели себя горластыми послевоенными студиозусами, туристами в лыжных байковых костюмах, участниками многочасовых пламенных собраний и самодеятельных спектаклей. Вешались на спинки покосившихся стульев дакроновые и твидовые пиджаки, галстуки спускались «до половины флагштока», забывались и ранняя солидность, и протокольная тонкость манер, к чертям собачьим посылались служебные интриги и прочие деликатные соображения, — в другом месте трудно было бы поверить, что эти люди хоть раз в жизни слышали те самые песни, какие здесь они с душевным трепетом затягивали. И стихи звучали по кругу самые разные, и классические, и самодельно-глуповатые, однако всякий раз с таким лирическим забвением, которое опять-таки никак не согласовывалось с первоначальным недоступным видом этих людей, с их уверенной в себе удачливостью, с их машинами, предусмотрительно оставленными в переулке, поблизости от какого-либо из двух посольств, под невольный и естественный присмотр постового милиционера. Инна расцветала в эти минуты, вальяжность друзей ничуть ее не смущала, она даже милой становилась неожиданно, какой и бывала, вероятно, в студенческие годы, неутомимая энтузиастка, участница лыжных походов и агитбригад, однокурсники по-прежнему были для нее «нашими мальчишками» и «нашими девчонками» — Димками, Галками, Женечками. По тому ностальгическому изумленному снисхождению, с каким они внимали Инне, становилось очевидным, что никто в мире уже не зовет их так. Они хохотали, острили вовсе не официально, а с былою студенческой лихостью и подливали в сборную посуду, кто в лафитник, кто в единственную хрустальную рюмку, кто в кухонный граненый стакан, слабенькое румынское вино, купленное Инной в арбатском консервном магазине. Так что же, быть может, и мне пришла пора являться к Инне после заграничных длительных поездок и, усевшись на продавленный ее диванчик, устало щурясь на винегрет и сайру, благодушно переживать процесс неизбежной адаптации к родимому нелепому быту?

С тех благословенных пор Иннина и без того не слишком счастливая планида резко пошла под уклон, она осталась совсем одна на свете, если не считать отчима, с которым она по комсомольской принципиальности с детства не поддерживала никаких отношений, в штат к нам ее, разумеется, не взяли, в другие редакции — а представлялась такая возможность, — она по все той же принципиальности, из верности нашим прежним идеалам, поступить не захотела, печататься она стала все меньше, самые простенькие заметки давались ей с трудом, неровными каракулями она исписывала кипу бумаги, отчаивалась, истерически звонила куда-то по телефону, просилась к разным сердобольным сотрудницам, чтобы они хотя бы на время взяли ее к себе, на нервной почве начала прихрамывать и в конце концов с абсолютным нервным истощением оказалась в больнице.

К общему стыду, навещать ее туда никто не ходил, сначала как будто собирались, повторяя с укором, что надо, мол, пойти, нехорошо получается, а потом и собираться бросили. Иногда Инна звонила оттуда, из опасно реального и вместе с тем мифического мира больницы, подошедший к телефону сотрудник ненатуральным голосом изображал необычайную радость, произносил какие-нибудь дежурные глупости, типа тех, какие занятые взрослые автоматически говорят детям, и спешил сбагрить телефонную трубку первому подвернувшемуся под руку товарищу. И то сказать, о чем он мог говорить с Инной? Она звонила в свою молодость, в ту редакцию, которая пятнадцать лет назад не знала ни чинов, ни формальностей, а той редакции уже не было на свете, та река уже давным-давно утекла и растворилась в море. Откровенно говоря, об Инне уже и думать забыли — людям свойственно забывать неприятности, которые способны омрачить их душевный покой, тем более если лично их эта неприятность не касается, а всего лишь напоминает назойливо о возможных злосчастных обстоятельствах жизни. А Инна между тем вышла из больницы, оказывается, третируемый ею отчим проявил о ней самую отчаянную родительскую заботу. Он и мой телефон разыскал накануне ее выхода, церемонный такой пожилой господин с манерой выражаться в высшей степени деликатной, он говорил, что прекрасно понимает, насколько обременительна занятому человеку необходимость заниматься Инниным творчеством, и тем не менее просит меня уделять ей время от времени некоторое внимание, самое минимальное, самое незначительное. А потом уже Инна принялась звонить мне чуть ли не каждый день, слава богу, уже не таким срывающимся, плаксивым голосом говорила она со мной, как некогда с кем-то по редакционному телефону, но все равно слушать ее безнадежные тоскливые вздохи было утомительно и раздражающе тяжело. Я даже срывался несколько раз и чуть ли не кричал на Инну за ее склонность к нытью, которым все равно горю не поможешь, тем более что горе это — вся ее одинокая, неприкаянная судьба, течению которой ни в коем случае нельзя поддаваться, ему надо противостоять, менять его надо, им надо управлять. Наоравшись без толку, я бросал трубку и тут же испытывал острейшие угрызения совести и успокаивал их рассуждениями о том, что на таких людей, как Инна, можно повлиять только криком, а никак не слезливым сочувствием. Доводы, разумеется, не самые резонные. Вот и теперь, не умея ими утешиться, я возлагаю надежды на сегодняшний непреднамеренный визит.

На выходе с бульвара покупаются астры и яркая, революционная гвоздика, это на тот случай, если Иннин день рождения выпадает именно на сегодня или же на завтра, при этом подлое удовлетворение от собственного благородства шевелится у меня в груди и, быть может, даже заставляет краснеть. Переулок, где живет Инна, тянется вверх от самого бульвара, преодолевая один из семи некогда знаменитых московских холмов, за это я его и люблю, за старомосковскую рельефность, за чудесную его неправильность, беспечные изгибы, которые может позволить себе река, но никак не городская улица. Я понимаю вдруг, что хотел бы пройти по этому переулку вместе с Машей, такова моя простительная странность, с некоторыми женщинами мне всегда хочется погулять по тем местам, по которым я так люблю ходить один. Но уж, видно, так и суждено бродить здесь одному; я вновь внезапно и хладнокровно, словно не о самом себе мои мысли, а о человеке вовсе постороннем, сознаю, что заветное и невинное мое желание осуществлялось крайне редко. Можно сказать, почти совсем не осуществлялось. Почему-то все эти женщины не любили ходить пешком, в чем и признавались мне небрежно или же с извиняющейся, однако непреклонной улыбкой на устах.

Трудно объяснить, чем пленил меня этот переулок, его прелесть, как и вообще прелесть Москвы, необъяснима, ибо всякий раз, когда пытаешься в ней разобраться, рискуешь утратить ее дух. Почти ни один дом, ни один уголок не выдерживает вычленения из массы, отдельного пристального рассмотрения, разве что вот этот послепожарный полуосыпавшийся особняк, куда некогда хаживал Бунин. Он еще писал об этом угловом полутораэтажном доме с колоннами, что, вопреки сердечному правилу, проникся к нему нежностью вовсе не за то, что в нем жила любимая женщина, случилось нечто обратное, изначальная неизъяснимая симпатия к дому волей-неволей перешла и на его хозяйку.

Иннин же дом стоит на следующем углу и сам по себе, к сожалению, вряд ли может помочь нуждающейся в привязанности жиличке. Это мрачное, тяжкое строение о шести этажах кажется огромным даже в сравнении с новейшими пятнадцатиэтажными соседями. Настолько значительнее и отдельнее воспринимается каждый его этаж. Единственное, что всегда мне нравилось в этом ложноклассическом сумрачном доме, так это парадное, объемами своими, витражами и благородным камнем напоминающее католический собор, костелы, в которые я заходил в Польше, и, может быть, даже сам Нотр-Дам.

Квартиры в этом доме походят на театральные фойе, а высокие двери по бокам коридоров вполне могут служить входами в партер и ложи. Впрочем, в Иннину комнату, возле кухни и ванной, дверь ведет вовсе не парадная, а такая, какая положена была скромному обиталищу горничной либо гувернантки. Хотя надо думать, что и гувернантки жили с большею претензией на изящество, нежели Инна, при всей книжной восторженности натуры не постигшая естественного женского умения обживать вокруг себя пространство, создавать маломальский уют.

Даже принесенные мною цветы, повергнувшие ее в такой слезливый восторг, что я чуть не проклял себя мысленно за этот фальшиво светский поступок, Инне не во что поставить, лишь после долгих поисков у соседей на кухне нашлась ненужная пол-литровая банка.

— Это тебе в счет будущего дня рождения, — говорю я нарочито сварливым тоном, упреждая таким образом вероятные упреки, что в счет минувшего.

Но нет, упреков не последовало, зато разразились еще более неумеренные и отчаянные восторги по поводу моего визита.

— Жозефина, перестань, как не стыдно! — действительно сержусь я. — Что ты меня ставишь в идиотское положение? То ли благотворителя, то ли филантропа, ужас какой-то!

На что Инна отвечает мне длинным, хотя и не слишком связным, монологом о своем одиночестве, о том, что ей совершенно некуда себя деть, а счастливому человеку этого никогда не понять, никто к ней не заходит и даже не звонит и потому я даже представить себе не могу, как она рада моему приходу.

— Ты только не жалей себя! — прерываю я решительно. — Ни в коем случае не позволяй себе этого! Последнее дело себя жалеть, можешь мне поверить, я знаю, что говорю.

Инна в этот самый момент по-детски глотает слюну, прежде чем мне возражать, а я с неожиданным удовлетворением отмечаю, что, несмотря на самые жалостливые доводы, голос ее не взрывается больше кликушескими всплесками, интонации его заурядно плаксивы, не более того, и вообще чисто физически за этот год Инна, несомненно, поправилась и как-то вовсе неожиданно и в неожиданных местах округлилась.

Я говорю ей об этом, памятуя, что в прошлые годы самой немудреной шутки было достаточно, чтобы вдохнуть в ее душу восторг оптимизма и энтузиазма.

— Жозефина! — я стараюсь придать своему голосу беззаботное, прямо-таки бесшабашное звучание. — Ты на себя посмотри. У тебя же румянец на щеках, как у колхозницы из твоей любимой Буковины! «Ой, дивчина, шумить гай!» Или как там еще? «Чернявая дивчина в саду ягоды рвала!»

И дальше я плету нечто вдохновенное и глупое в таком же духе и вижу перед собой доброе и несчастное Иннино лицо, лицо старой девушки, вечной комсомолки, готовой подойти к самому забубенному пьянице, к самому зажравшемуся цинику и сказать, заглядывая в его мутные глаза своими честными и полными слез: «Неправда, вы ведь не такой!» — «А какой же?» — переспрашивал часто польщенный хам. «Не такой!» — с отчаянной уверенностью отвечала Инна.

Господи, кто только и как только не пользовался доверчивым ее бескорыстием! Пылким ее энтузиазмом! Стоило только Мише, напустив на себя притворный байронизм, пожаловаться со сдержанной мужской печалью, что в издательстве только что рассыпали его повесть (когда написанную? о чем?), как Инна уже готова была разрыдаться из солидарности, и, чтобы успокоить ее, приходилось занимать у нее трешку — на пиво, быть может, последнюю, — ради которой и предпринимался весь спектакль. А кто еще готов был днями и ночами дежурить возле дома знаменитого летчика, висеть на телефоне, выслушивать пренебрежительные отнекивания и неверные обещания ради нескольких строк, необычайно украшающих, по мнению тогдашнего редактора, праздничный номер нашего издания…

Инна принимается готовить чай, даже этого несложного дела ей не дано освоить. Пока на кухне она возится с заваркой, звякая блюдцами и стаканами, я соображаю с жестокой трезвостью, что не цветы надо было купить, а самой обыкновенной колбасы, да хороших конфет, да еще какого-нибудь соблазнительного чайного припаса. Поскольку желатиновый мармелад — вот и все Иннино лакомство. Как и у меня в детстве, когда конфеты «Мишка» или «Ну-ка, отними» были мне известны лишь со стороны чисто эстетической — по фантикам, в которые мы играли.

— Лешенька, — разливая жидкий чай, просит Инна, — ну научи меня, как удержаться, как жить дальше?

— Разрешите представиться, Лев Николаевич Толстой, — церемонно кланяюсь я, — по нынешним временам принимаю не в имении, а сам со своим учением хожу по домам.

Инна захлебывается смехом, самозабвенно закидывая голову, былой моментальный переход от слез к веселью у нее, судя по всему, постепенно налаживается.

— Нет, серьезно, Лешенька. Что мне делать? — Инна судорожно раздирает целлофановую длинную облатку с какими-то огромными желтыми таблетками.

— А серьезно — забыть про свои все болячки. И все эти порошки, — я киваю в сторону тумбочки, на которой кучей навалены облатки и картонные коробочки, — зашвырнуть под диван. Ты нормальный, здоровый человек, Жозефина, — в моем голосе, я сам это ощущаю, крепнет ничуть не лицемерная уверенность, — ведь на самом деле у тебя ничего не болит. В прямом смысле слова. Ты надорвалась душевно, разве здесь порошками поможешь? Это ведь все равно что водку глушить только с дозволения медицины. Выпила — и все само собою устроится, как хорошо! А тебе нужно разработать душу, свои нервы, вот как руку разрабатывают после перелома, когда кость срослась.

Чисто показная мужественная убежденность, которую я изо всех сил вкладываю в свои интонации, серьезно овладела мною. Я уже вполне верю в то, что говорю, вот уж действительно заигрался в сюжете.

Обличенная мною Инна виновато и самолюбиво потупила взор.

— Тебе легко говорить!

— А тебе легко вот так вот ныть! И всякую глотать дрянь до полного одурения. Вместо того чтобы дать себе труд чем-либо заинтересоваться. Ты пойми, тебя не таблетки спасут, а дело. Ты выздоровеешь, когда захочешь жить. Именно жить, а не прозябать, как теперь. А жить ты захочешь только в том случае, если почувствуешь в этом острейшую нужду. Господи! — Я уже вошел во вкус праведного, во спасение, обличения. — Почему я нигде не вижу в твоем доме бумаги? Ты же журналист, Жозефина, а этого, слава богу, никто у тебя не в силах отнять. Какое же ты имеешь право интересоваться собственными страданиями больше, чем всем окружающим миром? Где твое любопытство? Сочувствие? Соучастие где твое? Кому ты хочешь помочь? И почему ты вообще ничего не пишешь? Вот твое спасение. Ниточка, за которую ты обязана ухватиться. Ты только начни снова и увидишь, что на самом деле это целый буксирный канат, который невозможно оборвать. Каждый день пиши. Что хочешь. Пока не почувствуешь, что по сравнению с этой необходимостью все твои страхи нелепы. А вернее — мнимы. Нет их — и все!

Я продолжаю говорить, язык мой по инерции выговаривает справедливые, целительно бодрые слова, и в это же время необычайно ясная и отвлеченно холодная в своем неоспоримом совершенстве мысль возникает в моем сознании. Кажется даже, что она существует в физическом объеме, не только увидеть ее можно, но и потрогать пальцами.

Я спокойно и бесстрастно сознаю, что если в четверг приму редакторское предложение, то достигну, вполне возможно, всего на свете — и авторитета, и законного самоуважения, и возможности влиять на общественную мысль, и разных прочих благ, облагороженных моею несомненной духовностью, чего угодно добьюсь, кроме того счастья, которое охватывает меня изредка в те внезапные, потаенные, у самого себя добродетельно украденные часы, когда сажусь за стол и раскрываю свою заветную папку. И если живет в моей душе пусть не дар, не способность, но одна-единственная божья искра, озаряющая мою судьбу хотя бы изредка вспышками ни с чем не сравнимого восторга, то именно в тот момент, когда с решительным согласием войду я в редакторский кабинет, она необратимо начнет затухать.

Разумеется, сначала я в это не поверю, я еще буду хорохориться, намекая приятелям в час блаженного застолья, что вынашиваю под сердцем кое-какие творческие планы, лишь бы только выкроить пару недель, кое-какие сюжеты, о которых, дайте срок, заговорит вся Москва, — с течением времени эти туманные намеки примут характер некоего ритуала, сопутствующего неизменно дружескому отдыху, привычной хмельной болтовни, которую никому и в голову не придет воспринимать всерьез. А потом и эта интригующая привычка намекать постепенно забудется, вытесненная реальностью ежедневных забот, заседаний, конференций, внутренних и зарубежных командировок, времени всегда будет в обрез, и та самая предполагаемая пара недель превратится наконец в призрак, недостижимый и неуловимый, имеющий к тому же свойство все реже и реже тревожить воображение. Настанет время, когда несомненные успехи, заслуженная солидность, связи в кругах, сферах покажутся выражением жизненной полноты, окончательно подмявшей под себя честолюбивые творческие надежды, — в самом деле, разве ситуация мыслящего лидера менее престижна и значима, нежели положение затворника, одержимого страстью запечатлевать на бумаге пейзаж своей души? То-то и оно, однако, что страсть эта не проходит бесследно и, не получив естественного исхода, неизбежно мстит за это приступами тоски и внезапным осознанием несовершенности, несостоятельности прожитой жизни. Мне и теперь-то знакомо это мучительное чувство, ошеломляющее, обескураживающее, похожее на то состояние, какое испытываешь, когда тебя ненароком уличают во лжи, хотя бы и невинной, только работой исцеляется оно, только корпением над теми самыми разрозненными листками, которые до поры до времени складываются в заветную папку.

Ибо это корпение — мое настоящее мужское дело. Независимо от результатов. Не по результату узнается призвание, а по процессу, по ощущению, что, отдавшись ему, нравственно совершенствуешься и ничему не завидуешь, ни славе чужой, ни успеху, ни благосостоянию, как угодно притягательным может быть оно, однако не выдерживает никакого сравнения с твоим делом. Оно — твое главное достояние, позволяющее тебе с достоинством ходить среди людей.

Инна между тем согласно поддакивает моим словам, настроение у нее как-никак улучшилось, она все чаще смеется беззвучным своим счастливым смехом, который словно бы предназначался удачливому и неунывающему человеку. Мы начинаем вспоминать былые редакционные забавы, те годы, когда по домам нас практически приходилось разгонять, потому что рабочий день, сам по себе полный розыгрышей и покупок, естественно переходил в вечер, похожий на спектакль в каком-нибудь блистательном театре миниатюр, причем главным персонажем почти каждой миниатюры — святым простаком, доверчивым идеалистом, прекраснодушным растяпой — выступала, как правило, Инна. В тот год она была ответственной за рубрику, повествующую о различных катаклизмах, происходящих на планете, — об ураганах, землетрясениях, извержениях вулканов и катастрофах, потрясающих воображение избалованного комфортом городского обывателя. Инниному характеру, ее романтической вере в чудеса верности и героизма, ее самоотверженной готовности в три часа ночи дежурить на Бородинском мосту без всякой цели, ради одной только школьной дружбы, эта рубрика соответствовала как никакая другая. Так вот однажды на случайно чистом листе тассовской информации специально для Инны было изготовлено сенсационное сообщение о реактивном самолете, совершившем вынужденную посадку на самый пик Эльбруса. Нелепость события, его чисто техническая абсурдность не могли смутить Инну, с юношеским упоением уверенную в том, что в жизни всегда есть место подвигу. Она вообще, как истинное дитя своего времени, полагала, что трудности и катаклизмы разного рода существуют только затем, чтобы их преодолевать. У кого-кого, а уж у летчиков за преодолением дело не станет. Начальство, разумеется, что было сил открещивалось от этой сенсации, взывая к нормальному здравому смыслу, она же ерепенилась, обещала ради компетентного комментария поднять на ноги любых специалистов и ведь наверняка бы подняла, да тут уж боязнь за репутацию родного издания вынудила нас признаться в умышленном подвохе.

Инна ужасно расстроилась тогда, не столько по поводу злокозненного нашего маневра, сколько от разочарования в несуществующем примере героизма и совершенного «летчицкого» мастерства. Теперь, однако, воспоминание о прошлом конфузе приобрело в ее ощущениях ностальгическую прелесть, он веселит, доставляет радость и к тому же все более и более подстегивает память. Инна сама уже с неожиданной и милой по собственному адресу иронией принимается вспоминать о своем журналистском подвижничестве, какое проявилось в особенности в общении с прославленным летчиком Матюшиным. Судя по всему, летчик не был заносчивым человеком, он был просто-напросто человеком занятым, к тому же разочарованным в немалой степени интеллектуальным уровнем наших коллег, их назойливо-изобретательными вопросами о том, какую бы одну-единственную книгу, какой цветок и какое кушанье он взял с собою на необитаемую планету. Душевная деликатность не позволяла ему резко и определенно отделаться от Инны, он морочил ей голову, назначал встречи и откладывал, не подходил к телефону, — самого безответного репортера такое поведение вывело бы из себя, однако Инна недаром посвятила себя воспеванию героических личностей, свою собственную деятельность она тоже проверяла законами чрезвычайных обстоятельств. И с удовольствием бы оказалась в том самом баснословном самолете, который якобы совершил посадку на Эльбрусе. Она все-таки сломила сопротивление легендарного пилота, прищучила его где-то в Обществе дружбы с народами зарубежных стран, куда он заехал ровно на две минуты между очередным испытательным полетом и лекцией в Академии, взяла у него самое счастливое в своей жизни интервью и в довершение всего, кажется, еще и влюбилась в героя. По крайней мере и сейчас веселый Иннин рассказ, несомненно, доставляет ей еще и лирическое удовольствие.

Тут и мне передается зуд саморазоблачительных реминисценций, я тоже принимаюсь рассказывать, как некогда, совсем еще юным репортером, отправился для беседы в гости к восходящей кинозвезде. Слывшей, между прочим, почти что интеллектуалкой, что в значительной степени и остановило выбор начальства на мне, в своем кругу я тоже проходил как подающий надежды интеллектуал. Звезда оказалась моей ровесницей, тем не менее рядом с нею, с ее опытом светской жизни и престижных знакомств, я выглядел мальчиком. В ее квартиру я позвонил точно в назначенный час и застал героиню в постели, она через мужа, красивого, деликатного и почти оскорбительно вежливого художника, велела мне подождать и спустя некоторое время, неумытая и нечесаная, босиком приплелась в гостиную. Я впервые видел знаменитую красавицу, как говорится, неглиже и был благоговейно удивлен незначительностью ее лица, непородистой ее худобой, прикрытой стеганым воздушным халатиком, надетым прямо на батистовую ночную сорочку, от которой, казалось, исходил запах постели и детского сна с причмокиванием и со слюной, набрякшей в уголке рта. Больше всего смущали меня щуплые, синюшные ноги, которые красавица, усевшись на ложно-деревенскую полированную скамью, то растопыривала по-детски, то по-турецки складывала. При этом она еще сладко зевала, томно, по-кошачьи, потягивалась, называла высокого и плечистого своего мужа «лапушкой» и «малышом». Мои серьезные, в течение недели изобретаемые вопросы она выслушивала рассеянно, перебивая, нимало не заботясь об учтивости, особо тонкие мои формулировки какими-то домашними соображениями мужу: о том, сколько надо платить краснодеревщику за реставрацию музейной кровати, и о том, что на съемки в Кинешму она не поедет, сказавшись беременной. Ни от одной женщины в мире я еще не слыхивал тогда подобных откровенностей при постороннем, это пренебрежение условностями, вероятно сопутствующие миру известности и славы, сбивало меня с толку, однако я мужественно стоял на своем и продолжал формулировать свои киноведческим идеализмом проникнутые теоретические вопросы. Постепенно их академизм подействовал на актрису или, быть может, польстил ее репутации интеллектуалки, она окончательно проснулась и стала отвечать обдуманно, впрочем, обдуманность эта выражалась более всего в упоминании нескольких имен, чья репутация связывалась с эстетическим авангардом, а также в употреблении нескольких чрезвычайно распространенных тогда понятий типа «некоммуникабельность» и «нонконформизм». Каждому известному имени отдавалась дань почтительности, и вместе с тем произносилось оно с ощутимым оттенком снисхождения, так что вроде бы упомянутый художник, если бы знал о том, что его упомянут, должен был бы испытать к моей героине чувство признательности. При всем своем тогдашнем энтузиазме я не мог не ощутить, что в момент теоретизирования в голосе моей звезды появляются некие несвойственные ей интонации, вернее всего, чужие, только вот чьи, я не мог тогда определенно сказать.

Теперь, разумеется, смог бы, да только все это не имеет для меня решительно никакого значения. Теперь-то я знаю, как мало в этой профессии талант сопряжен с нравственным чувством, точнее, как редко, и ничуть от этого не страдаю.

Однако как бы не переборщить по части иронии, моя пресыщенность теми впечатлениями, какие выпадают на долю газетчика, ни в ком случае не должна обескуражить Инну, наоборот, ей необходимо вернуть вкус к этим впечатлениям, к постоянной новизне имен и названий, к событиям, которые происходят и на соседней улице, и за пять тысяч километров от Москвы. В этом ее спасение, в нашем суетном деле, которое, надо отдать ему должное, обладает способностью держать людей постоянно в узде, так что уж если падают они, так на ходу, в этой, как выражались некогда, обязанности — обслуживать: явления, события, учреждения, — в священной обязанности, к которой я, кажется, потерял интерес. Да, да, мне надоело быть сферой обслуживания, это точно, обрыдло быть свидетелем, наблюдателем, присяжным одописцем, человеком «при» — при ком-то и при чем-то, я хочу быть самостоятельной сферой производства, хотя и неизвестно, имею ли на это право.

Мы прощаемся с Инной, мне хотелось бы верить, что она воспряла духом не только на сегодняшний вечер, я обещаю заходить, требую с юмористической сварливостью, чтобы она немедленно, прямо сейчас, садилась за работу. Инна вновь беззвучно смеется, самозабвенно закидывая голову, надолго ли хватит ей этого веселья, вот в чем вопрос.

Во всяком случае, я выхожу на улицу с лестным для самолюбия сознанием добродетельного поступка, хотя прощальный Иннин взгляд, глаза, в одно мгновение принимающие выражение покорной судьбе библейской печали, ставят под сомнение действенность моей добродетели. Разве что проповедь, которую я прочел Инне, раззадорила меня самого, и вот теперь, километрах в десяти от дому, я сгораю от желания немедленно зажечь настольную лампу и раскрыть свою драгоценную папку. Самое главное — не растерять этого желания по пути. За переулок я спокоен, в его старых стенах оно только разгорается, но ведь дальше предстоит толкотня в метро, с двумя пересадками, со скукой долгих грохочущих перегонов и с соседством усталых, осоловевших, груженных сумками людей, состояние которых имеет свойство передаваться. Внезапно для себя самого на углу я останавливаю такси, и водитель, что уж совсем неожиданно, без уговоров соглашается ехать в мои края, в машине их отдаленность от дорогих мне мест делается особенно явной. Чему свидетельство показания счетчика. Откуда бы мне ни ехать, всякий раз набегает именно такая неровная сумма, для округления которой удобнее всего расплатиться какой-либо единой купюрой. Мы подкатываем к нашему дому — некогда самому заметному на этой пятиэтажной улице, а ныне уже отошедшему в тень, бросаемую двадцатиэтажными этажерками, — как раз вслед за пожарно-красными «Жигулями». Пока я извлекаю из бумажника мятую трешку, Алик Григорович в небесной, будто бы надутой изнутри, нейлоновой куртке вылезает из машины и, предусмотрительно оглядевшись по сторонам, запирает руль на замок, поддающийся лишь особому цифровому коду. Интересно, какие даты и числа положены в его основу — возраст, счет в сберкассе или, быть может, количество близко знакомых дам? Заметив меня, он смущается, в приветливейшей улыбке расцветают его губы и сужаются глаза, приходится, едва ли не извиняется он, приходится, что делать, пока нет гаража, необходимо принимать строжайшие меры предосторожности, жулик, он ведь тоже технически подкованный пошел, так ювелирно насобачились вынимать ветровые стекла — ни царапинки, ни погнутости. В прошлую субботу возле циркового кооператива распатронили шестнадцать машин, у фокусников и иллюзионистов, можете себе представить. Один есть надежный выход — всем местным автолюбителям объединиться и подать прошение в райисполком, прямо на имя председателя, об устройстве в здешних краях платной стоянки, это все-таки гарантия. Впрочем, застенчиво и победоносно улыбается Алик, меня лично это уже не касается. Отбываю. Меняю квартиру. Надо, знаете, время от времени. Это дает новый жизненный импульс. И описывает возведение нового кооператива в старомосковском историческом месте, среди церквей и бывших усадеб, цены, откровенно говоря, немалые, но зато проект! Прямо хоть на всемирный урбанистический конкурс! А отделка! Председатель кооператива отставной полковник интендантской службы, связи еще довоенные, надо надеяться, что даже гвозди будут финские. Алик приглашает заглянуть, послушать музыку, есть кое-какие новинки, да и люди к нему заходят интересные, но я благодарю и подымаюсь выше. Такое совершенное умение жить всякий раз ставит меня перед фактом своего ничтожного существования и вызывает с трудом подавляемое чувство неполноценности. Едва вставив в замочную скважину ключ, я слышу, как в моей прихожей заливается телефон, нервно дрожит моя рука, как назло, от спешки ключ никак не проворачивается, а провернувшись, никак не вылезает наружу. Ворвавшись наконец в собственный дом, я застаю лишь прощальное мелодичное звяканье. В трубке отчужденно раздаются гудки отбоя. И так мне делается досадно, такая безотчетная и бессильная охватывает меня обида, будто упустил я бог знает какую возможность счастья, которая выпадает от силы раз в жизни. Да и то сноровистым людям. А не таким, как я.

* * *
Через два дня приходится убедиться, что добродетель нашего ответственного секретаря Валерия Ефимовича, его стоическое умение молчать, и впрямь не имеет цены. Особенно в сравнении с болтливостью Коли Беликова, которого всякое случайно перепавшее сведение распирает изнутри, весть о моем скором назначении он раззвонил по всей редакции, я живо представляю себе, каким образом, с божбой, с клятвами, с вытаращенными глазами или же, напротив, с высокомерно поджатыми губами, тоном пресыщенного собственной осведомленностью эксперта редакционной механики. Малейшую перемену в том, как воспринимают меня окружающие, я улавливаю почти по-женски, сразу же, интуитивно, по неведомым тайным флюидам. Впрочем, какие уж там флюиды, когда, например, Люся Филиппова, секретарь иностранного отдела, которая меня обыкновенно в упор не видит, теперь в буфете потаенно мне улыбается как человеку, вполне достойному такого дара и, быть может, кто знает, и чего-то большего. И Никита Любомирский, впрочем, всегда любезный малый, с каким-то особым ободряющим сочувствием шутливо обнимает меня в очереди за кофе, так вроде бы, между делом, на бегу. Коля Беликов — тот просто ходит вокруг меня кругами, глядя на меня глазами собаки, то ли поощрения ждущей, то ли подачки, то ли даже приказания, которое с восторгом будет исполнено. Появляясь в том же буфете или же в библиотеке, словом, во всяком публичном месте редакции, я, словно незнакомец, ловлю на себе внимательные, придирчивые, изучающие взгляды, а когда выхожу в коридор, то слышу за своей спиной шепот, возжигающий мне щеки, оказывающий действие, подобное удару под зад коленкой. И, наконец, Демьян, как всегда на взводе, приветствует меня, словно легионер Цезаря, и начинает речь с торжественной блоковской цитаты: «О подвигах, о доблести, о славе!..»

— Как, старина, самое время вспомнить? — Безумный огонь пьяного энтузиазма загорается в его глазах. — Самое время не забыть об этом, а? Или я не прав?

— Я чего-то не усекаю твоих иносказаний, — признаюсь я устало и совершенно искренне, ибо смысл, именно смысл, а не повод этих намеков мне и впрямь не ясен.

— Боишься сглазить, — счастливая догадка озаряет и без того вдохновенное Демьяново лицо. — Понимаю! Не дело испытывать фортуну! Но ты не бойся, она не так пуглива. Она уже обратила к тебе свой благосклонный взгляд. Что вполне справедливо, можешь мне поверить, я давно это предвидел. — В Демьяновом голосе звучит знакомая мне интонация наигранного мужества и неподкупного прямодушия, этакого запоздалого театрального хемингуэйства, которым многие из нашего поколения грешили лет этак пятнадцать назад.

— Ну, спасибо тебе за сочувствие, — единственное, что нахожу я сказать.

Лучше всех ведет себя Миша. Так, будто бы предпочтение, оказанное мне редколлегией, ничуть его не задело, не расстроило сложного построения его честолюбивых планов. Ни тени невольной неприязни, ни отзвука досадной горечи не замечаю я в его ко мне отношении, ни единого иронического намека не позволяет он себе, напротив, в словах его и в тоне ощутима вдруг почти забытая дружеская мягкость, сердечная сдержанная ласка, какой были отмечены юношеские годы нашей дружбы. Давно не слышал я от него таких речей — о романе, прочитанном в последнем журнале, о том, как болезненно хороша глухая нынешняя осень, такие непрактические, отвлеченные разговоры мы и впрямь вели десятиклассниками, топча бульварную листву и потрескавшийся асфальт наших дворов. Я все время настороже, я жду, что обида, которой я нечаянная причина, вдруг исподволь даст себя знать, вырвется если не словом, так взглядом или же сведением бровей. Но нет, Миша превосходно собой владеет, и даже сама констатация этого бесспорного факта заставляет меня краснеть, ибо ничего нарочитого нет в Мишином поведении, что же касается некоторой грусти, так она лишь украшает его, поскольку затеняет несколько его энергию и неиссякаемую жизненную силу.

— Что-то я засиделся в Москве, — говорит Миша, глядя в окно, — с тех пор, как вернулся из отпуска, застрял, как гвоздь в стене. То машину чинил, то квартиру ремонтировал… Черт знает что. Каждый день просыпаешься с желанием сделать что-то серьезное, улететь за тридевять земель, написать что-нибудь не в номер, а хотя бы в течение двух месяцев не теряющее смысла. А часам к двум ясно становится, что еще один день псу под хвост. И вроде бы дел полно. Заседал, звонил кому-то, с кем-то встречался. А в памяти ничего не остается. Убей меня бог, если помню, чем занимался вчера.

Тут распахивается дверь, и на пороге возникает один из самых невероятных Мишиных друзей — Володя Струве, жгучий красавец гусарско-цыганского типа, с гривой подернутых инеем смоляных кудрей, с неистовым бесовским блеском прекрасных и бессмысленных глаз, в роскошной расстегнутой дубленке и свитере совершенно невообразимой расцветки, соответствующей краскам и вкусам припортовой барахолки. Кто такой Володя, чем он в жизни занимается, почему вхож в редакцию, я не имею никакого представления, да и Миша тоже, по-моему. То ли режиссер телевидения, то ли администратор Мосэстрады, он еще, кажется, чей-то сын и чей-то муж, вот это уже больше похоже на правду. На редакцию он обрушивается внезапно, как стихийное бедствие, в самое разное время, однако с той же целью — уволочь с собой Мишу в какой-либо дом, в ресторан, в компанию, на коктейль по случаю премьеры или открытия выставки или же в финскую баню, посещаемую олимпийскими чемпионами. Миша всякий раз сопротивляется, стараясь осадить Володин пыл не самой дружелюбной иронией, а иногда и откровенной насмешкой. Однако не тут-то было, смутить Володю невозможно, в своем стремлении закрутить, завертеть банкетный вихрь, вакханалию застолий, тостов и нужных знакомств он неистов и патетичен. При этом напирая драматически на два неоспоримых, обескураживающих обстоятельства, которыми Миша никак не в состоянии пренебречь: такси ждет у подъезда, стол уже накрыт. Вот и теперь Миша надевает плащ с видом насмешливым и обреченным, просит сказать в случае чего, что скоро будет, разводит бессильно руками, кивая на Володю, охваченного вдохновенным зудом банкетной деятельности, последним утешением служит моему другу лицемерное предположение, что там наверняка встретятся интересные газете люди.

Ощутив внезапно приступ ханжества, я остаюсь наедине с читательскими письмами, с авторскими статьями, требующими правки и, быть может, переписывания набело, и с мыслями о том, что завтра наступает срок дать редактору окончательный ответ. Самое интересное в том, что в его сути никто в редакции не сомневается, иначе не смотрели бы на меня как на молодожена или как на счастливчика, получившего наследство при посредничестве Инюрколлегии. И то сказать, а как им еще смотреть? Скорее всего в проекте моего выдвижения вообще не усматривалось бы никакой сенсации, мало ли кого куда назначают, если бы я, типичная темная лошадка, вдруг не обошел общепризнанного фаворита. Который что было сил рвался вперед, с сознанием полного своего права, с искренним и нескрываемым желанием подняться на почетную ступень. Кому же известно, что эта ступень являет для меня лишь сугубо умозрительную ценность? Что я давно уже наметил для себя иную цель, вернее, даже не наметил, этим глаголом выражается осознанное практическое действие, моя же цель с самого начала была скорее явлением предощущаемым, предчувствуемым, призрачной, но навязчивой идеей. Овладевшей мною настолько, что все налаженные, привычные деяния моей прошлой жизни оказались как бы нейтрализованы. Кто подозревает об этом? Я никогда еще ни с кем не делился этими ощущениями, боясь прослытьснобом, которого, видите ли, разочаровала наполненная событиями жизнь, или же просто рискуя остаться непонятым. В самом деле, чего ему не хватает? Пожалуй, лишь одному человеку признался я ни с того ни с сего в исчерпанности моей былой жизненной программы — это Маше. Вот ведь какая несправедливость, лучшему другу не откроешь того, в чем покаешься случайно встреченной женщине, если только во взгляде ее или в улыбке померещится тебе обещание чуда, в напрасном ожидании которого прошли твои лучшие годы. Тот самый вечерний звонок приходит мне на память, к которому я так нелепо опоздал, замешкавшись за дверью, почему-то я уверен теперь, что звонила Маша. Никаких логических оснований для такой уверенности у меня нет, мало ли кому из приятелей и деловых знакомых мог я в это время понадобиться, тем не менее убеждение, что звонила Маша, неотвязно преследует меня. Хотя по всем неписаным правилам такого рода отношений позвонить ей должен был я, она ведь уже сделала однажды первый шаг. А я из ложной гордости так и не снизошел до того, чтобы спросить у нее номер телефона. Уверенный при этом, что сумею его как-нибудь раздобыть. Вот и сумей попробуй. Не рыться же, в самом деле, в Мишиной редакционной записной книжке! В соответствии с нашей газетной моралью пользоваться справочниками и телефонниками друг друга ничуть не считается предосудительным, разумеется, в том случае, если необходимость возникает в каком-либо сугубо деловом звонке, потому-то эти самые книжки ни от кого не прячутся, напротив, у каждого откровенно лежат на самом видном месте. Но ведь я-то знаю, какого рода телефонный разговор представляется мне сейчас жизненно важным. И одно лишь это сознание сделало бы копание в Мишином справочнике актом предательства и внедрения в чужую жизнь. Хитроумные планы один за одним рождаются в моей голове, причем хитроумность всякий раз равна их нелепости, простейшая потребность узнать номер телефона обрастает такими чудовищными по абсурдности стратегическими ходами, что мне даже становится не по себе. Картина, созданная моим воображением, напоминает гиньольный анекдот о вырезании вросшего ногтя, завершившемся операцией на сердце и двойным переломом бедра. С рвением редакционного практиканта редактирую я чужие статьи, решительно вымарываю целые абзацы и вписываю новые, проявляя при этом стилистическую изысканность, на которую ни автор, ни редакция ничуть не рассчитывали, с точки зрения, собственного творчества это не вполне экономно, ну да ладно, считаться не приходится, сознание великодушной щедрости льстит самолюбию. Закончив редактирование, я направляюсь, как говорят у нас, «на машинку», отдать статьи в перепечатку набело, уже в дверях меня нагоняет телефонный звонок. Памятуя о прошлой неудаче, я опрометью мчусь обратно в комнату, налетаю боком на Мишин стол и успеваю на исходе звонков схватить трубку.

Нет, это не Маша. Другой женский голос звучит в трубке, приятный и невероятно знакомый, да и простота обращения тому гарантией, по интригующей странности никак мною не узнаваемый.

— Простите, — произношу я растерянно, — честное слово, не знаю, с кем имею честь…

— Ну вот, дожила, — с искренней грустью вздыхает моя собеседница.

Именно этот вздох потрясает все мое существо ужасающей неправдоподобностью этого забвения.

— Натали, — умоляю я, узнав Мишину жену, — прости, ради бога! Затмение нашло, иначе не скажешь. Так ведь и самого себя в зеркале перестану узнавать, чего доброго. Будь великодушна, столько разных дел…

— Ну да, оправдывайся теперь, неверный друг юности. — По тону я понимаю, что она улыбается, и, поразительная вещь, прямо-таки вижу эту застенчивую, словно бы к самой себе обращенную улыбку, которой наяву не видел столько лет. — Хотя чего уж там, давно минувшей юности, — вздыхает Наташа.

— Как тебе не стыдно, — возмущаюсь я праведно, — кто тебе сказал, что давно? Я, например, ничуть не чувствую себя взрослым человеком. Честное слово.

И вновь можно представить, что с октябрьским зыбким солнцем вплывает в комнату туманная Наташина улыбка, от которой некогда в моей груди возникала блаженная роковая пустота.

— Ох, Леша, милый, это чисто мужское свойство. Женщинам оно неизвестно. Да и мужчинам-то не всем знаком этот инфантилизм. А только таким, как ты, талантливым…

— Премного благодарен. — Я чувствую себя дурацки польщенным, поскольку не комплиментом звучит последняя фраза, а констатацией факта, печальной почти что, однако стараюсь браво отшутиться: — Я знал, что ты все-таки обратишь на это внимание.

— Неправда, — серьезно говорит Наташа, — я это всегда знала. Наверное, еще раньше тебя.

— А теперь особо звонишь, чтобы сообщить мне об этом.

— Слушай, тебе не надоело, — и опять я живо представляю себе выражение Наташиного лица, соответственное этому тону, брови, сдвинутые в досаде, похолодевшие в одно мгновение глаза, — все комплексы покоя не дают? Мало ты себе напортил своим пуделиным самолюбием. Знаешь, талант талантом, а повзрослеть все же не мешает.

— Наташа, — лепечу я, — бог с тобой, какие комплексы, какое самолюбие?.. И в чем таком я себе навредил, ума не приложу?

— Прости, пожалуйста, — раздражения больше нет в Наташином голосе, — глупость какая, звоню по делу и сама же читаю мораль, прости. Скажи, пожалуйста, у тебя найдется для меня час времени? Или даже сорок пять минут?

— Как тебе не стыдно, Натали, уж не такой я занятой американец, сколько надо, столько и найдется. Скажи, когда?

— Когда? — Вот теперь я узнаю деловитую Мишину интонацию. — Когда… Одну минуту… Да хоть сегодня. Часа в три ты свободен?

— Свободен, — отвечаю я, прикидывая, что подписные полосы, которые я, как «свежая голова», обязан вычитать, начнут носить не раньше пяти. — Ты подъедешь к нам?

— Нет, у вас в конторе мне бы не хотелось. — Черт возьми, чему я удивляюсь, долгая жизнь с Мишей не могла не запечатлеться в манере говорить, в излюбленных шутках и отдельных словах, как это говорится в народе, «муж и жена — одна сатана», хотя нельзя не признать, что в Мишиной речи я не нахожу никаких Наташиных интонаций и словечек. — В редакции мне не совсем удобно, — повторяет Наташа. — Знаешь что, давай встретимся «У кота», я там сто лет не была.

Как трогательно, что Наташа не забыла того названия, какое мы, упражняясь в остроумии, дали нашему приюту в честь лобастого белого кота, который, ничуть не стесняясь посетителей, звона посуды и громких разговоров, по-хозяйски разгуливал между столиками и к некоторым из постоянных клиентов в знак особого расположения даже вспрыгивал на колени без малейшего предупреждения.

— Хорошо, — соглашаюсь я, и мы условливаемся, что тот, кто придет первым, займет столик.

Минут сорок после нашего разговора я с особым рвением занимаюсь делами, бегаю на машинку, в цех, в бюро проверки, правлю, сокращаю «хвосты», неожиданно, как в юности, получая удовольствие от душного свинцового запаха мокрых гранок, от вида талера, на котором в материализованном литом виде теснятся твои слова, плод твоих одиноких дальних прогулок, вечеров под зеленой лампой и ночных внезапных озарений, когда ускользавшая, из-под рук уходившая мысль вдруг сама собою возникает в полусонном сознании. Между делом я строю различные догадки по поводу того, зачем это я мог ни с того ни с сего понадобиться Наталье, — ни к какому основательному подозрению так и не удается прийти.

В редакционных коридорах я время от времени натыкаюсь на Колю Беликова, вид у него сомнамбулический, глаза блуждают, сивые волосы взъерошены, куда подевалась баснословная Колина энергия, безумная куда-либо устремленность — либо в архив, либо на вокзал, либо в магазин, где с заднего хода можно получить пару судаков. Даже странно вообразить, что перед тобой первый в редакции мастер розыгрыша, в течение полутора лет сводивший с ума отдел литературы от имени пенсионера Цукерника и мордовского писателя Толпехина. Он звонил нашим почтенным критикам по пять раз на неделе от имени своих гипотетических персонажей, перевоплощаясь в каждого из них с такою психологической достоверностью, что в их реальность, кажется, поверила вся редакция: Толпехин представлялся добродушным, но надоедливым и обстоятельным провинциалом, а Цукерник дотошным пенсионером, из тех, которые читают газеты с красным карандашом и по поводу некоторых статей и даже отдельных выражений бомбардируют ответственные органы сигналами и предупреждениями. Я начинаю думать, что именно в этом бравурном шутовстве, в неугомонном скоморошестве и проявлялся по-настоящему жизненный Колин талант, которого ему так недостает в области собственного журналистского творчества. И как только исчезли обстоятельства, поощряющие вольное проявление Колиной натуры, он сразу же увял и, не в силах помыслить о прежнем своем бесшабашном бытии, предался самому черному и безысходному отчаянию. Которое он пытается преодолеть единственно знакомым ему способом, много раз проверенным и ранее безотказным, — мельтешением вокруг начальства и заглядыванием ему в глаза.

Без четверти три я сбегаю вниз по лестнице. Навстречу мне подымается Марина Вайнштейн с пухлой пачкой писем в руках. Завидев меня, она на мгновение радостно столбенеет, обнаружив в моем появлении некоторое соответствие своим деловым надеждам, уже губы ее раскрываются, чтобы приковать мое внимание к какой-либо чрезвычайно драматической человеческой судьбе, но тут же вспоминает о чем-то и, подавив с трудом всплеск энтузиазма, проходит мимо меня с выражением непонятного испуга.

Вероятно, такая преждевременная реакция на перемену моей судьбы, такая боязнь не обеспокоить меня земными ничтожными делами или же просто нежелание со мной связываться должны были бы льстить мне, они меня раздражают и удивляют. Неужели, если уж соглашусь я завтра на редакторское предложение, надлежит мне тотчас же проникнуться сознанием мгновенного собственного возвышения, чувством нешуточной значимости, от которого деревенеет моя шея и тело наливается монументальным свинцом? Неужели же все нужды житейской, будничной обыденности потеряют для меня всякую остроту, точно так же, например, как жилищный вопрос стал казаться мне отчасти преувеличенно драматичным с тех самых пор, как въехал я в свою отдельную кооперативную квартиру?

До кафе на площади я добираюсь за пять минут, испытывая по дороге чуть заметный холодок под ложечкой, жалким образом напоминающий тот озноб и ту сердечную дрожь, какие некогда сопутствовали каждому моему свиданию с Наташей. Нынешнее спокойствие разочаровывает, знаменуя несомненное постарение души, и вместе с тем внушает ту самую благодатную уверенность в себе, которой в былые годы мне злосчастным образом не хватало. Уверенность, проистекающую отчасти от равнодушия к чужому мнению, а также и к возможному неуспеху у той женщины, с которой предстоит встреча. Давно уже с прискорбием заметил я, что прямиком к этому провалу как раз и ведет искренняя жажда успеха, святое и честное желание понравиться, особенно если нерасчетливо обнаруживает оно себя в первую же минуту. И, наоборот, привкус равнодушия и полной душевной самостоятельности неизбежно задевают женщин за живое, сколько бы они ни говорили о неотразимости услужливых и преданных кавалеров. Другое дело, что мне в былое время эта самая безответная преданность доставляла несравнимо больше радости, нежели нынешний хладнокровно высчитанный успех.

Опыт не принес мне счастья, разве что дал некоторую гарантию от унизительных ситуаций, попадать в которые я обладал особым умением.

С таким невеселым итогом я вхожу в полупустой зал и, не найдя, как и следовало ожидать, Наташи, сажусь за свой любимый некогда столик у огромного окна. Разумеется, дебелая официантка со следами красоты, загубленной чревоугодием и курортной ленью, бросает мне невзначай, царственно пронося по залу свой бюст, что стол не обслуживается. И я, покорный клиент, верный раб своевольной сферы обслуживания, вдруг взрываюсь и кричу не своим, постыдным голосом, что никуда отсюда не уйду, что просижу здесь целую вечность, даже если ничего мне не подадут, как пень, проторчу до самого закрытия.

Столь неожиданная клятва несколько озадачивает мою гонительницу, однако делу не помогает. Правда, со своего места я так и не поднялся, однако надежда сделать заказ тает на глазах. Я еще радуюсь тому, что Наташа не оказалась свидетелем моего позора, и ломаю себе голову над тем, почему в глазах родного сервиса я, несмотря на некоторые свои жизненные успехи, по-прежнему остаюсь некредитоспособным студентом, вызывающим насмешку и подозрение. Ну, хорошо, было время, когда для хамского этого пренебрежения, для подлой привычки смотреть сквозь меня, как сквозь стекло, ничуть меня при этом не замечая, вроде бы имелись основания: мой неизбывный студенческий вид — черный вигоневый свитерок, красные руки и брюки, суженные домашним способом. Так ведь и нынешняя относительная респектабельность не меняет дела, вероятно, опытный холуйский глаз, не прельщаясь моим польским галстуком и чистым воротничком, зрит в корень, в суть и замечает то, что я так старательно маскирую непринужденностью манер, — интеллигентскую растяпистую мягкотелость и прочую слабину, которую самоуважения ради можно назвать душевной деликатностью.

Вид за окном, ради которого я, собственно, и скандалил, постепенно отвлекает меня от унылых мыслей. Пейзаж любимой моей площади, просторной, однако, не настолько, чтобы утратить городские масштабы, типично московской, однако и европейской в естественном смысле, без натуги и фальши, круговорот автомобилей, напоминающий гигантскую карусель, заставляющий думать о возможности вечного движения. Когда-то я взирал на эту площадь из окна университетской аудитории, доверяя кружению ее машин и коловращению нарядной толпы как образу ожидающей нас грядущей жизни. И теперь, когда еще гуще и разнообразнее сделалось на ней стадо автомобилей, когда толпа ее выглядит еще наряднее, вбирая в себя весь спектр толпящихся зевак — от растерянных провинциалов до седовласых заокеанских путешественников, подагрически сходящих на московскую почву из огромных автобусов, похожих на передвижные аквариумы, и теперь я вновь чувствую себя как бы на пороге новой жизни, в которой, даст бог, осуществится хотя бы сотая часть того, чего никак не удавалось осуществить.

Зрелище за стеклом напоминает мне какую-то современную киноленту, снятую в манере непреднамеренного жизненного потока, и потому всякая его деталь кажется достойной внезапного рассмотрения: иностранец с фотоаппаратом, точный лондонский или какой-нибудь, бог его знает, ливерпульский эквивалент московского дотошного пенсионера, грузины, пренебрегающие собственной элегантностью, добытою с такими затратами энергии и средств, две девицы в джинсах, долговязые презрительные красавицы нынешнего поколения, боже мой, я решительно разучился определять возраст женщин, вот эти две подруги кажутся мне взрослыми, самостоятельными дамами, едва ли не моими ровесницами, рядом с которыми испытываешь невольную робость, между тем нетрудно высчитать, что они почти в дочери мне годятся.

Из потока машин, огибающих перекресток, из самого его стержня, выныривают внезапно «Жигули» редкой серебристой окраски и с ходу, без лишних попыток, и утомительного елозенья, примыкают к ряду, припаркованному возле тротуара. Тоненькая женщина выходит из машины, в коротком, туго подпоясанном пальто с пушистым воротником, голова ее повязана темно-синей фуляровой косынкой, — странное дело, обычай фабричных работниц, знак окраинного щегольства и комсомольской непримиримости, тот самый легендарный «платочек» сделался изящной модой, воспеваемой в лакированных журналах и в фильмах, снятых на пленке, чувствительной к тени пролетевшего облака, к отблеску зари на поверхности воды. Трудно оторвать глаза от этой женщины, так несуетливо проворны и точны ее движения, столько осмысленной, покоряющей сноровки в ее руках, этому нельзя осознанно научиться, потому что при самой лучшей выучке нет-нет да и скажется скованность и натужный самоконтроль, это дается само собою сообразно с воспитанием, конечно, и при наличии определенных житейских возможностей. И как приятно смотреть мне этот непривычный сюжет из жизни не обремененной заботами современницы, автомобилистки и теннисистки, судя по всему, клиентки парикмахерской «Чародейка» и бассейна «Чайка», что лишь в самый последний момент отстраненно и как-то параллельно сложившемуся ходу мыслей сознаю я, что предо мною за стеклом машина моего друга Миши и его же жена Наташа, которую я вот уже полчаса жду за пустым столиком.

Кивать назойливо и махать рукою нет нужды, едва переступив порог зала, Наташа с первого же взгляда меня засекает и устремляется ко мне через зал, словно через реку, обращая на себя внимание мужчин, да и женщин тоже, они-то смотрят придирчивее и ревнивее, она улыбается мне еще издали, так что улыбка ее относится как бы ко всем присутствующим.

— Чудно выглядишь, — вместо приветствия объявляет Наташа и целует меня в щеку, на мгновение припав ко мне в меру дружески, в меру интимно, ровно настолько, чтобы одарить меня возможностью вдохнуть полузабытый запах ее волос и кожи. Я тоже тщусь отпустить комплимент относительно ее неувядаемой внешности, Наташа только машет на меня рукой, не допуская ни восхищения, ни лести, и оглядывается по сторонам. — Ты уже заказал что-нибудь?

Я вновь теряюсь, объясняя по возможности комически, какая классическая случилась со мною неувязка. Наташа с пониманием улыбается и мановением руки осаживает пренебрегшую мною официантку, плывущую между столиков, словно бы следуя некоему высшему предначертанию. Самое удивительное, что неприступный этот дредноут безропотно выбрасывает белый флаг.

— Будьте любезны, заметьте себе, — распоряжается Наташа и диктует заказ тоном совершенно корректным, однако безучастно-ледяным, не только что не заискивая ничуть, но и не снисходя до игры в добродушного завсегдатая, который общения ради интересуется качеством провизии и личными вкусами официанта, не допуская даже условной возможности, что чего-то из названного ею может не оказаться на кухне. — И не забудьте, пожалуйста, две рюмки коньяку. Да, да, сто граммов, — вдогонку командует она. — Я тебя пригласила, я и угощаю.

Это уже относится ко мне, подавленному таким беспрекословным авторитетом и умением поставить себя.

Тень самодовольства мелькает на миг в Наташином взгляде.

— Ну что ты разводишь руками? С ними же нельзя иначе. Мы на позапрошлой неделе в Ленинград ездили, на один день только, на премьеру балета в Кировском, приятели пригласили, ты их не знаешь. Так вот обед в «Норде», учти, в воскресенье днем, занял ровно двадцать минут. Считая кофе и сигарету. А если не уметь, тогда бы не то что в театр, на вокзал не поспели бы.

Этот урок жизни позволяет мне внимательно разглядеть Наталью: нет, она не постарела, на ум приходит понятие, соотносимое обычно с мужской внешностью, — зрелость, вот что свойственно нынешней ее красоте, черты сложились, установились, достигли возможного совершенства, того предела, за которым постепенно, мало-помалу начнется увядание.

Наташа вновь оглядывает зал, изучая каждую деталь интерьера и меблировки с таким же тщательным любопытством, как внешность сидящих за столиками людей.

— Сто лет здесь не была. Ничего похожего не осталось. А помнишь, как мы пришли сюда в первый раз? Я тогда стеснялась ужасно, я ведь никогда раньше не бывала в таких шикарных заведениях. Разве что в кафе-мороженом напротив училища.

— Никто бы этого не подумал, — возражаю я, поскольку совершенно отчетливо вспоминаю тот вечер, вернее, свое тогда состояние, близкое к обмороку, к истерике, которой грозило разрядиться переполнявшее меня счастье. — Вот я действительно ни жив ни мертв сидел.

— Ну уж, не преувеличивай, — смеется Наташа, — мандражировал, наверное, немножко, без этого даже скучно было бы, а вообще был очень весел и мил.

— Ты перепутала, это Миша был весел и мил, — говорю я, чтобы восстановить историческую справедливость.

— Миша всегда весел, это его жанр — быть, как это называется, душою общества. А ты радовался по совершенно конкретному поводу, и выходило очень симпатично.

— Ну, тебе виднее, — покорно соглашаюсь я, намереваясь как можно раньше разобраться в Наташиных намерениях и тем ее упредить. Ведь не может такого быть, чтобы овладел ею вдруг внезапный лирический настрой, я, во всяком случае, много лет не подавал к нему никаких оснований. К тому же, смущаясь собственной трезвости, я четко сознаю вдруг, что мало верю в бескорыстие подобной женской ностальгии. Услужливый опыт, как назло, подсовывает мне массу догадок, одна другой прозаичнее и житейски пошлее, мне даже неловко становится про себя за то, что допустил я подобные мысли, хотя, по существу, ни одну из них опровергнуть я не могу. Я просто гоню их как недостойные.

— А сидели мы, — вспоминает Наташа, словно бы наперекор постыдным моим соображениям, — вон за тем столом, — и указывает кивком в противоположный конец зала, где под зеркалом, обрамленным гипсовыми оперными виньетками, притулились два командированных в темных костюмах и одинаковых нейлоновых рубашках пронзительной химической голубизны. — Ну да, конечно, за этим. Только тогда все было иначе. Господи, неужели же надо было списывать старую мебель и настоящую бронзу для того, чтобы наставить всю эту поддельную дребедень? Голову даю на отсечение, что те столы и стулья финны какие-нибудь купили за бесценок, отреставрировали и теперь на мировых аукционах ими торгуют.

О мебели она говорит со знанием дела, более того — с истинным волнением, заметным во взгляде и в голосе. Мне вспоминаются Мишины насмешливые, однако же и восхищенные невольно рассказы о Наташином увлечении антиквариатом, о том, что, объехав все подмосковные усадьбы и все дворцы в окрестностях Ленинграда, она сделалась во всем, что касается стилей и мастеров, компетентнейшим специалистом, не меньшим, впрочем, чем в вопросах чисто коммерческих, — ей знакомы все оценщики, все продавцы мебельных комиссионок, все маклеры-любители, среди которых попадаются и тонные дамы старого закала, и молодые люди в дубленках, с высшим техническим образованием.

Однажды во время встречи Нового года какой-то гость, возможно, что спьяну, брякнул, что где-то в Лианозове, возле новых кварталов, в куче мусора видел нечто похожее на павловскую козетку, так Наталья еле дождалась новогоднего утра, осоловелый и не вполне трезвый Миша сел за руль, кое-как добрались до Лианозова, изгромили весь район, а заодно уж и Бескудниково, и, разумеется, ни козетки, ни оттоманки не обнаружили. Мишу такое начало года привело, по его словам, в бешенство, Наталья же хоть бы что, ничуть не разочаровалась в поисках, напротив, утвердилась в их необходимости, как ученый, теоретически обосновавший наличие нефти в данном районе.

— Ты что на меня так смотришь? — спрашивает Наташа. — Что, очень постарела?

Уж не в этом ли тайный смысл нашей встречи, размышляю я, быть может, женщине необходимо иногда удостовериться в действительности собственных чар, в том, что она хороша по-прежнему, кто убедит ее в этом сердечнее старого друга? Впрочем, такое предположение отдает излишним романтизмом. Меня же меж тем вновь искушает мысль о некоем вполне трезвом и практическом Наташином расчете, и я вновь стыжусь ее как оскорбительной и для былых моих мук, и для той, кто была им невольной причиной.

— Что за кокетство? — протестую я совершенно искренне. — Ты что, затем меня и позвала, чтобы я опроверг твои преждевременные страхи? Ну, так считай, что я их опровергаю. Ты сейчас красивее, чем когда бы то ни было. Таково мое совершенно официальное мнение.

Наташа улыбается с тою ласковой грустью, которая, чего доброго, могла бы ввести меня в заблуждение, если бы к моим годам у меня не выработался против обольщений такого рода самому себе обидный иммунитет.

— Ты переменился, — удивляется она, — я не могу сразу определить, в чем перемена, но я ее чувствую.

Я провожу ладонью по безволосому челу, но она качает головой.

— Тут не во внешности дело, а в том, как ты самого себя ощущаешь. Очень тебе идет эта перемена, честное слово. Таким ты мне больше нравишься, чем раньше.

Наташа смеется лукаво и снисходительно по отношению к самой себе, к собственной слабости, обернувшейся таким откровенным признанием.

— Приятно слышать, — благодарю я, — хотя и грустно. Что же это получается — у равнодушия больше шансов на внимание, чем… — я не могу подыскать слова, — чем у чувства? Ничего себе. Очень справедливо.

— У равнодушия? — переспрашивает Наташа без всякого значения, так просто, будто бы ослышалась.

— У равнодушия, — твердо повторяю я, — у простейшего безразличия, которое позволяет не трепыхаться, не краснеть, не бледнеть, не махать руками. И потому кажется мужеством. Замечательным умением владеть собой. А это не умение. Это просто душевная усталость — следствие возраста.

Как раз в этот момент появляется с подносом моя бывшая гонительница, от былого ее высокомерия не осталось и следа, она приветлива и заботлива почти по-матерински, тараторит без умолку, уставляя стол тарелками, рюмками, фужерами, в скороговорке ее, в ласкательных суффиксах, смягчающих именование всякого предмета, в ободряющей улыбке, обращенной, надо признать, более всего к Наташе, сквозит прямо-таки родственное восхищенное участие.

— Ну что ж, — Наташа подымает рюмку, — вот и выпьем за возраст, раз уж и ты о нем заговорил.

Я согласно киваю и подношу с преувеличенным гусарством свою рюмку прямо к сердцу. Пьет Наташа, как и прежде, чисто символически, в этом смысле нынешние нравы ее не задели, однако можно все же заметить, что целомудренное это пригубливание доставляет ей некоторое удовольствие, в то время как раньше причиняло почти страдание.

— Эта девушка у тебя, — опять-таки с нарочитым безразличием начинает Наташа, — ну, помнишь, вы как-то с Мишкой звонили от тебя ночью, чтобы я не волновалась, ты еще, кажется, вернулся тогда откуда-то… ну вот и признался, что у тебя сидит твоя приятельница. Так что, это что-нибудь серьезное наконец?

Вот это уже теплее, как говорят в детских играх, когда входящий потихоньку начинает подбираться к заветному предмету, засунутому под диванные подушки.

— Как тебе сказать, — пожимаю я неопределенно плечами. — Самому бы хотелось знать. Ничего еще не ясно, нет ни в чем уверенности, как в осенней погоде.

Нет еще и четырех, а солнце светит за окнами прощальным, предзакатным светом, розовеют дымные облака, воздух в проемах между домами и в перспективе улицы как бы выпадает в густеющий осадок, только в пространстве между башнями и облаками еще сохранилась незамутненная прозрачность дня.

— Я, наверное, разучился влюбляться, на подъем стал тяжел. Рефлексирую где не надо, взвешиваю за и против, сам в себе разобраться не могу. Не то что раньше. Раньше меня такая жажда любви одолевала, такая потребность любить, что она сама по себе, без моего даже участия, находила себе объект. Повод для исхода. Знаешь, как в тайге во время жары — стоит только нечаянно пепел уронить с сигареты, и моментально пламя уже до небес. А теперь так, угли тлеют.

Наташа отставила рюмку, она ест. Это, конечно, особое зрелище, эстетическое и назидательное одновременно для таких дворовых мальчиков, как я. Нож и вилка кажутся в ее легких руках волшебными инструментами, вовсе даже отвлеченными от своего прямого практического назначения, существующими будто бы специально для грациозного балета кистей, пальцев, предплечий, для управления музыкой, которую я, словно глухонемой в концерте, не слышу, но ощущаю.

— Что ж удивительного? — Нож и вилка, не довершив фигуры, застыли прямо-таки в скульптурной позе, между тем смотрит на меня Наташа внимательно, с материнским почти сочувствием, сожалением, как на сына — вечного недотепу. — Так и должно быть. Сам же говоришь — возраст. И не нужно терзаться по этому поводу. Другая пора пришла, не менее поэтичная, можешь мне поверить, но другая. Более трезвая, не пренебрегающая доводами рассудка. И даже расчета. Только не мелочного, не вульгарного, не думай, а благородного. Не о жажде, конечно, речь идет, зато о реальном, осмысленном желании счастья. Во всяком случае, благополучия. Что же в этом дурного?

— Да ничего, вероятно, — соглашаюсь я не слишком уверенно.

— Ну вот, видишь. Хочешь, я тебя женю? — Наташины глаза вспыхивают озорным блеском. — Не волнуйся, я же знаю твой вкус. Так что все пожелания будут учтены. По возможности, конечно. А со своей стороны я гарантирую полный комфорт, образование, квартиру, знание языков…

— И мебели, — срывается у меня с языка, хотя никакого намерения язвить я и в мыслях не держал.

— И мебели, — с чуть заметным вызовом повторяет Наташа. — А что? Чем тебя это не устраивает?

— Да нет, — мнусь я, стараясь загладить опрометчивую шпильку и в то же самое время никак не желая почему-то пускаться в уловки иносказания. Так и тянет бухнуть, что настораживает меня нынешнее увлечение внешними формами бытия, очевидно, в ущерб его внутренней сути, оголтелый культ дизайна и классических стилей, внезапный нуворишский вкус к шпалерам и гобеленам, к старинной бронзе и деревенским печным изразцам — бог ты мой, сами вещи ни в чем не виноваты, они прекрасны и достойны изучения, только вот в скопидомском этом эстетизме чудятся мне нравственная черствость и душевная глухота.

Сознавая, однако, что дерзить никак не годится, я стараюсь выражаться отвлеченно и обтекаемо, говорю, что чисто оформительский взгляд на мир не кажется мне серьезным критерием человеческой ценности, поскольку жизнь не укладывается в принципы дизайна, она зачастую нерациональна и некрасива, и правда чаще всего неказиста на вид, никаким стилям не подлежит и ни в какие ордера не лезет.

— А потом — старая мебель должна передаваться по наследству. Как духовное завещание, должна хранить атмосферу твоего рода. Иначе она производит впечатление наворованной. Будто и не в дом попадаешь, а на склад конфискованного имущества…

— Хорошо, — перебивает Наташа, — учтем ваши идейные позиции. Подберем что-нибудь попроще. Без шпалер ж без ампера. С духовными исканиями, с христианством, дзен-буддизмом, хочешь?

Перспектива умозрительного сватовства настолько ее развеселила, что она даже не обиделась на мои уклончивые обличения, не приняла их на свой счет.

— Ну, так как? Учти, у меня легкая рука. Правда, скорее на романы, чем на браки, но ведь ты человек порядочный, верный. — Последние слова произнесены снисходительным, поощрительным тоном.

— Спасибо, Натали, — стараюсь я отшутиться. — Какой из меня жених? Да и вообще джентльмен должен жить один.

Наташа внезапно соглашается:

— Это другое дело. Может быть, ты и прав. Современный брак явление зыбкое, по себе знаю.

— То есть как по себе? — ужасаюсь я.

— А так, — улыбается она грустно и мудро. — Ты что думаешь, я такая голубая дура, что мне ничего не известно о Мишкиных загулах? Закрываю глаза, дорогой мой, стараюсь не замечать. А это трудно, можешь себе представить. Я, например, в ту злополучную ночь уверена была, что с вами у тебя не твоя приятельница сидела, а очередная Мишкина шлюха.

— Ну что ты, Наталья, — возмущаюсь я преувеличенно, и излишне поспешно машу руками, и, вероятно, к тому же краснею при этом, — как ты могла подумать? Кстати говоря, Мишка вовсе не такой уж ходок… Ты ведь знаешь, у некоторых мужиков в нашем возрасте вдруг жадность просыпается необычайная. Страсть к большим числам. Так вот он отнюдь не из их компании.

— Спасибо, что утешил, — качает Наташа головой, — с меня и средних чисел довольно. А успокаивать меня не имеет смысла. Я что? Вчера замуж вышла? Ко всему привыкла. Трезвонят с утра до вечера, а когда я подхожу к телефону, то молчат. Только дышат в трубку. Я еще говорила раньше: «Девушка, вы отдышитесь сначала, успокойтесь, а уж потом я Мишу позову»… А видел бы ты его записную книжку! Поверь, я никогда бы не позволила себе в ней рыться, но он однажды сам позвонил с работы, сказал, что забыл ее в другом пиджаке, и попросил найти один телефон. Настолько был уверен в своем конспиративном таланте. А я раскрыла нужную страницу и смотрю — что-то много вокруг странных фамилий, будто бы не нынешняя записная книжка, а какой-нибудь дореволюционный «Синий журнал», — Верин, Лидов, Светланин, господи боже мой, да это же все бабские псевдонимы! Как тонко придумано, чтобы не смущать мой покой!

— Натали, — говорю я нарочито легкомысленным, разбитным голосом, — подумаешь, какая ерунда! Будь выше! Относись к этому с юмором!

Она усмехается:

— А я как отношусь? Не просто с юмором, а прямо с комическим энтузиазмом. Комедию из всего этого разыгрываю, французский водевиль с переодеваниями, сколько можно? Знаешь, это быстро надоедает — быть юмористическим персонажем. Ужасно надоедает, можешь мне поверить! Ночами не спать в ожидании, на звонки наглые отвечать, краснеть перед общими знакомыми, когда за твоей спиной шепчутся: ах, она, бедная, ничего не знает, с кем он был здесь два дня назад…

Тут уж я совершенно теряюсь, не представляя себе, что в таких ситуациях полагается говорить, какие такие утешительные слова. Вероятно, оправдываться и то легче, чем сочувствовать. И это при всем том, что теперь наконец мне становится явствен смысл нашего неожиданного свидания. Мадам хочет поплакать в жилетку, и не просто поплакать, а с оттенком покаяния: вот, мол, не оценила вовремя, а теперь казню самое себя за преступную свою ошибку, да ничего уже не поделаешь, сознание бесповоротности судьбы, так откровенно оплаканное, облегчает душу.

— Ради бога, не подумай только, что я позвала тебя, чтобы пожаловаться, — точно опровергая мои догадки, говорит Наташа.

— Ну что ты, — возражаю я неуверенно.

Она достает из сумочки сигареты и зажигалку, закуривает с тем же самым точно выверенным изяществом, с каким, вероятно, пудрится и подкрашивает губы, и поворачивает лицо к окну. Теперь мне предоставлен ее профиль, не поддавшийся трате лет, сохранивший, словно на монете, всю чеканность юности — хрупкую прямизну носа, нежность губ, фарфоровую выпуклость тяжелого, медленного белка. Наташа курит и смотрит в сумерки, в синеву, густеющую между домами, в миганье беглых автомобильных огней, в суету вечерней толпы, она думает о своей жизни, а я думаю о том, что она, вероятно, единственная женщина, которую я мог бы без малейшей душевной усталости любить все эти годы и все будущие, до конца отпущенных мне дней.

— Натали, — говорю я серьезно, на ходу развивая мысль, будто точную формулу вывожу на экзамене, — ты единственная любимая, с которой не страшно встречаться по прошествии лет. Ты не оскорбляешь прежних чувств. Не ставишь волей-неволей под сомнение то, что было.

Она оборачивается с такой простотой, будто дождалась наконец давно желанных слов, и произносит не то чтобы с досадой, нет, с отголоском только досады, давней, а потому привычной, с домашнею почти укоризной:

— Господи, ты же сам во всем виноват!

Потом, через час, через два, через неделю, через год, я сам про себя опровергну этот упрек, его демагогически рассчитанную неотвратимость, безошибочную его направленность в самое уязвимое место, но это все потом, а теперь меня потрясает внезапно его очевидная, сама собой разумеющаяся, конечно, — даже доказательств не требуется — вопиющая справедливость.

Наташа смотрит мне прямо в глаза и не отводит зрачки с отчаянием самоотдачи, в таком взаимопроникновении взглядов возникает на мгновенье близость, превосходящая физическую, еще более беззаветная оттого, что мы разделены столом и вокруг нас чокается, звякает ложками и чашками ни о чем не подозревающая публика.

Я первый отвожу глаза, не в силах длить эту счастливую муку, искушающие картины, одна другой счастливее, теснятся в моем воображении. В полном противоречии с истинным положением вещей, с нынешними возможностями моими, с четкой линией моей судьбы. Наперекор им. Я представляю, к примеру, обычное свое возвращение из командировки. Ночное Домодедово, аэрофлотовский «Икарус», потом такси, разговор с шофером, одолеваемым в это время суток воспоминаниями, и при этом нарастающее счастливое возбуждение, которое достигает высшей своей точки, когда в ответ на мой звонок не сразу, мало-помалу, открывается дверь собственной моей квартиры и в полутьме прихожей я вижу Наташу, полусонную, томную, в испуге таращит она глаза и ресницами хлопает, похожая в эти мгновенья на девочку, ту самую, что дожидалась меня некогда возле дома, коченея на декабрьском морозе. Ничего подобного не было в моей жизни, никто никогда не ждал моего возвращения в моей квартире, ни к кому не стремился я издалека, едва сдерживая прыгающее в гортани сердце, отчего же этот призрачный образ семейного счастья отзывается у меня в груди неслыханной, расслабляющей нежностью? В самом деле, для чего же шатался я по свету, ночевал в целинных мазанках и в парижских мансардах, плавал, летал, по тысяче верст в день проезжал в безумном автомобиле, взбирался, подавляя дрожь, на фабричные трубы и спускался в шахты, продуваемые адским сквозняком, для чего, если не научился тому, что запросто, само собою, дается заурядному моему соседу, верному пассажиру метро, знатоку двух-трех курортных маршрутов?

— Я хотела с тобой поговорить, — произносит Наташа с не свойственным ей выражением явного затруднения и неуверенности в себе.

— Вот мы и говорим, — улыбаюсь я простодушно, — разве плохо?

— Хорошо, — признательная улыбка на мгновение касается ее губ, — конечно, хорошо. Но не совсем так, как я рассчитывала. У меня к тебе серьезный разговор. Вернее, просьба.

Она так долго и усердно давит в пепельнице сигарету, безуспешно стараясь ее потушить, что я успеваю разглядеть невольно несмываемую никотиновую желтизну на точеных ее пальцах, указательном и среднем.

— Как у мужика, — смущается она, заметив мой взгляд, и по-школьному прячет руку.

Никак не может она начать, такая явная мука сквозит в ее взоре, что блаженная нега в моей груди мало-помалу уступает место сосущей тревоге. Вновь тень несложного умысла проступает сквозь Натальино волнение, сквозь мнимо сердечные, как отвлекающий маневр задуманные реплики, — и тоскливо мне становится от своей прозорливости, и обидно за Наталью, за то, что решилась она на такую малопочтенную дипломатию.

Боже, как же просты, оказывается, расчеты наших бывших возлюбленных, как плоски и однозначны, как несложно их разгадать и вычислить, и сколько требуется деликатности и такта, чтобы сделать вид, будто все эти ностальгические интриги сошли за чистую монету.

Наконец она приступает:

— Слушай, я только прошу тебя, пусть все останется между нами. Никто не понуждал меня к этому разговору, никто о нем и не должен знать. Договорились?

Я развожу удивленно руками: неужто моя деликатность подлежит сомнению?

— И не спрашивай, откуда у меня информация, ладно? Ты же знаешь, слухам и сплетням я не придаю значения. И вообще, можешь себе представить, как трудно мне собраться с духом.

Она боится, что Миша уйдет от нее к другой женщине, хочу уверить я себя спасительным предположением, таким простым и завершенным в своей логичности, что даже удивительно, как это я по слабости характера не уцепился за него раньше. Не жаловаться на судьбу позвала она меня, не искать слезливого сочувствия, нет, ей просто нужна правда — и это совершенно естественно, — пусть самая жестокая и необратимая, после выматывающих душу подозрений и она кажется спасением. А я волею обстоятельств должен ей эту правду открыть, оправдав таким образом репутацию ее старого и верного друга. Но ведь Мише я тоже старый друг, значит, во имя этой дружбы роковая правда может быть благонамеренно скрыта. Безвыходная дилемма, как ни поступи, все равно в одно и то же время почувствуешь себя и настоящим товарищем, и предателем.

— Тебе редактор предложил новую должность? — в упор спрашивает меня Наташа. — Ну, и что ты решил? Соглашаешься?

Сколько ни ждал я этого разговора, от такой внезапной определенности я даже опешил.

— Откуда тебе об этом известно? — пустым вопросом встречаю я ее основательный и насущный вопрос.

— Ты же обещал не спрашивать, — морщится Наталья. — Тоже мне, государственная тайна — известно. Так скажи мне, пожалуйста, каково твое решение?

— Не знаю, — отвечаю я глуповато, подавленный таким неотступным напором, такою почти следственной манерой ставить вопрос ребром. — А почему тебя это интересует?

— Откажись, — не отвечая на праздное мое любопытство, вдохновленная долгожданной прямотой, с отчаянием последней решимости просит Наташа. — Зачем тебе это? Ты ж никогда не стремился к карьере! Твое дело — ездить, писать, пожинать лавры, ты талант, к чему тебе административная должность?! Она тебя просто-напросто погубит, как многих погубила. Неужели ты этого не боишься?

Скажите пожалуйста, вот уже и талант. Таких щедрых оценок я не ожидал, такого нервного личного внимания к моей судьбе, к самым скрытым ее возможностям, такого проникновения в подполье моих сомнений.

— Ты один и ничем не связан, — продолжает наступать Наташа, — ты вольная птица, ну и живи вольно! А Мишка совсем другая история. Для него это назначение последний шанс. Если его упустить, все пропало. Он навсегда завязнет на одном месте, из молодого человека, подававшего надежды, превратится в неудачника, прозевавшего свои возможности. Так и будет, я знаю. Ему уже никогда не подняться. Он ресторанным завсегдатаем сделается, площадным волокитой, озлобленным зубоскалом — на всю жизнь! Тебе это совсем не грозит, ты — другое дело, в тебе стержень надежный, ты сильный человек, перед тобой множество перспектив. Будь великодушен, не перебегай ему дороги!

Очень грустно делается мне от этих ее слов. То есть и смешно тоже, оттого, что так легко и совершенно оправдалась моя самая первая, постыдная и неосознанная догадка, но более всего грустно. И у печали этой — не бурной, но тяжкой и обложной, как октябрьский туман, — те же причины, что у смеха. Слишком прямолинейно и однозначно подтвердились мои жалкие предположения. А ведь я до последней минуты стеснялся их и гнал их прочь, я казнил себя за то, что низкому моему уму свойственны такие домыслы, — вот они и окупились. А те давние мои убеждения, опытом юности выстраданные и всю жизнь сопровождавшие меня на правах никогда и ни за что не подлежащих ревизии истин, они, напротив, обнаружилисвою воздушность и несостоятельность. Боже мой, где же она, та обидчивая, брезгливая, страх и обожание внушавшая взволнованная Наташина непримиримость, на которой, по моему мнению, зиждилась даже ее красота? Где, когда, в каком абсурдном сне мог я представить Наташу лукавой просительницей, корыстным и добровольным ходатаем по мужниным делам? Да еще перед кем ходатаем? Передо мной, отвергнутым возлюбленным и конкурентом по недоразумению!

— Наташа, — начинаю я уклончиво, никак не желая показаться эгоистом, самолюбиво болеющим за свои привилегии и даже за намеки на возможность привилегий, — ты что-то путаешь. Мы ведь не в очереди за японскими зонтами. Как ты можешь просить: уступи свое место? Ну хорошо, я уступлю, а ты уверена, что оно достанется тому, о ком ты болеешь?

— Уверена, — без паузы отвечает Наташа, — абсолютно уверена. Не спрашивай почему, у меня для этого достаточно оснований. Мишка для них идеальный кандидат. А ты — нет. Прости меня, но это так. У него нет посторонних амбиций, его ничто не станет отвлекать, как только он почувствует наконец, что пошел в гору. И они давно держали его на примете, я-то знаю. И только в последний момент выбрали тебя. Я понимаю, ты в этом нисколько не виноват, ты к этому пальца не приложил, и это тем более несправедливо. Прости, пожалуйста…

Мне бы радоваться тому, что с самого начала проник я ненароком в Натальины замыслы и не позволил провести себя, словно влюбленного, простодушного глухаря; А я стыжусь. Все той же наработанной, оказывается, житейской догадливости, а еще больше того, что позволил себе все-таки хоть на мгновение обольститься на собственный счет, понадеяться на искреннее участие ко мне, к заветным моим трудам, о которых никогда никому я и словом не обмолвился, к тайной даже для меня самого жизни моего сердца.

Наталье впервые за все это время откровенно изменяет душевная тонкость. Она по-своему трактует мое молчание.

— Я понимаю, — признает она, — что требую от тебя жертвы. Принеси ее ради меня. Ты же знаешь, все, чего Михаил добился, это дело моих рук. Я на него жизнь положила. И всем пожертвовала ради того, чтобы он вышел в люди. Я Пигмалион, а он Галатея, вот как теперь бывает. Ну хорошо, Софи Лорен из меня не получилось, Комиссаржевской тоже, но ведь кое-как сниматься, кое-что играть я все же в состоянии. Котят в мультфильмах озвучивать, детские сказки по радио читать. Этим сотни наших выпускников занимаются и вполне себя уважают. Как-никак творческие работники! А я кто такая? Домашняя хозяйка, мать своих детей, жена своего мужа. Потому что все мое честолюбие переключено на Мишкины успехи. Это не он терпит сейчас поражение, а я. Считай, что за себя и прошу. И поверь, я никогда бы на это не решилась, если бы не была уверена, что ты во всем этом немногое потеряешь.

— Ну да, чего уж терять прачкиным детям, — неожиданно для самого себя соглашаюсь я.

Наталья осекается, едва раскрыв рот, так, как если бы с разбегу наткнулась на запертую дверь.

— Ты мог бы быть добрее, — наконец находится она. — Злопамятность — свойство неудачников, тебе оно не к лицу. Ну, хорошо, казни меня за то, что я никогда не скрывала того, что мне многое надо. Кто-то может скромно существовать — честь ему и хвала, а я не могу. Не могу жить в однокомнатной квартире, прыскаться рижскими духами, в общественном транспорте толкаться. Бичуй меня с высоты своего пролетарского происхождения и демократических вкусов. Только раньше почему-то они не мешали тебе хорошо ко мне относиться.

— Они и теперь не мешают, — вздыхаю я.

— Ну, вот видишь. — Она вновь улыбается грустно и нежно, будто бы иносказательное мое признание чрезвычайно ей важно в эти минуты, будто бы оно помогает ей жить, будто бы ради того она мне и позвонила сегодня, чтобы вот так вот сидеть нам друг напротив друга за столиком, соприкасаясь взглядами и улыбками. — Мне всегда казалось, ты только не смейся, пожалуйста, что ты меня никогда не разлюбишь. Что для тебя, как бы счастливо ни сложилась твоя судьба, я всегда останусь дорогим человеком. Прости, пожалуйста, у женщин бывают такие фантазии…

— Да не только у женщин, — говорю я, со стыдом вспоминая о том, что еще пять минут назад готов был поверить в то, что могу быть нужен независимо от каких бы то ни было дел и возможностей, сам по себе нужен — ни для чего, а вернее, для всего, для того, чтобы хоть кому-то легче и отраднее жилось на свете.

— И я была уверена, — продолжает Наташа, и в голосе ее звучит почти ночная откровенность, — что жизнь нас еще непременно сведет. Знаешь, как в геометрии Лобачевского, как бы линии ни были параллельны, а где-нибудь все же пересекутся. А ты никогда об этом не думал?

Что мне на это ответить? Сказать правду и тем самым укрепить Наталью, нет, не в женском ее достоинстве, а в сознании, что достоинством этим можно пользоваться, словно сильнейшим средством, деликатнейшего, разумеется, нежнейшего, окутанного дымкой лирической грусти и от этого не менее целенаправленного шантажа.

Я ничего не отвечаю, я просто опускаю голову. Дав таким образом Наталье еще один повод произвольно толковать мое поведение в свою пользу.

— Никогда в гости не позовешь, — упрекает меня Наташа то ли искренне вполне, то ли с оттенком едва заметного милого лицемерия, я что-то окончательно в этом запутался. — Я даже не видела ни разу, как ты устроился. Что же я? Менее достойна, чем твои многочисленные приятельницы?

— Ну что ты, — вновь стараюсь я урезонить риторику Наташиного вопроса, — ты вне конкуренции. Хотя не такие уж они многочисленные.

— Не скромничай, не скромничай, — смеется Наташа, она, кажется, уже не сомневается в том, что тяжкая ее миссия увенчалась успехом, и теперь после немалого нервного напряжения чувствует блаженное облегчение.

Без малейшего знака с нашей стороны, единственно из желания сердечно услужить, точно уловив внезапную паузу в нашем разговоре, подходит к нам официантка:

— Не будет ли еще каких указаний?

— Спасибо, — милостиво улыбается Наташа, — все было очень хорошо, — и просит подать счет. При этом она, вопреки возмущенным моим телодвижениям, тянется за своей сумкой. — Я же тебя сегодня пригласила.

— Ты пригласила поговорить, посоветоваться, а не обедать. А то что ж получается? Что ты меня вроде бы подкупаешь.

— Конечно, — смеется Наташа, — взятку даю.

Мы выходим на улицу. Уже совсем стемнело, моросит дождь, неоновые буквы дрожат в мокром асфальте.

— Ты куда? — спрашивает Наташа, отпирая машину. — В контору? Хочешь, подвезу?

— Спасибо, — качаю я головой, — пройдусь немножко. Подумать надо кое о чем.

— Ну-ну, подумай. — Она улыбается, и улыбка ее в полутьме получается волнующей, завлекающей, зовущей. — Только договорились — Мишке о нашем разговоре ни звука, он ни о чем не догадывается, это все моя инициатива.

— Конечно, конечно, — почти пугаюсь я.

— Ну, так обязательно позови в гости, — вновь интригующе улыбается Наташа и раньше, чем нырнуть в машину, припадает ко мне на секунду и целует в щеку. Возле самых губ. Почти в губы.

В сладостном остолбенении застываю я на мгновение, испытав в предшествующий миг едва ли не всю остроту близости. А Наташа уже запустила мотор. Так же ловко, как и парковалась, отчаливает она от тротуара, плавно и мощно, на глазах моих набирая скорость, в последний момент, так и хочется сказать — в момент взлета, отрыва от земли, она успевает помахать мне из-за стекла узкой рукой, обтянутой автомобильной перчаткой с ребрышками на ладони.

А я медленно двинусь вверх по улице, прорезая вечернюю толпу, охваченную зудом потребления, покупательской спешкой, томлением незаполненного досуга, жаждой развлечений. Тем и хороша редакция, что ей по природе ее неведомо совершенное отключение от дневных дел, она никогда не пустует полностью, в любой самый беззаботный вечер особым уютом светятся ее окна — уютом недремлющей мысли и нечиновной преданности своему делу. Словом, она именно тот самый дом, в котором всегда найдется приют страждущей душе. И не случайно ведь неудачников, людей воздуха, выбитых из наезженной жизненной колеи, прозябающих философов, романтических пьяниц и просто городских сумасшедших так тянет в редакции. Словно бог знает какую весть желают они поведать миру. Не в театры, не в научно-исследовательские институты, а именно в редакции. Причем в настоящие, то есть в те, которые, существуя для сбора новостей, для того чтобы информировать из первых рук и потрясать воображение свежайшими сенсациями, на самом деле исподволь, незаметно для самих себя, между делом, в беготне командировок, в суете планерок, в благодушной вечерней трепотне, лелеют одну старую, вечную сенсацию обыденной и заурядной человеческой судьбы.

Только теперь, после утомительных Наташиных уловок, сменившихся настойчивой, путающей прямотой, я поверил окончательно в реальность оказанного мне редактором внимания. Уразумел и прочувствовал, насколько оно значительно и серьезно. Я даже пытаюсь взглянуть на себя со стороны: неужели и впрямь похож я на человека, подходящего для такого ответственного и заметного положения? И ведь подумать только — есть люди, которые давно к этому положению готовятся, которые уверены, что оно должно им достаться по закону, будто корона каким-нибудь там инфантам и цесаревичам, — они все предусмотрели и разочли заранее. Тем более основательна их нынешняя обида.

Наташа считает, что Миша более уместен на новой должности, чем я, о том, кто из нас более ее достоин, она сумела из деликатности умолчать. Хотя вряд ли ее одолевают сомнения на этот счет. Точно так же, как и самого Михаила. Бог ты мой, да ведь всякий посторонний подтвердит, насколько сама его внешность, манера держать себя и подавать — многозначительно и по-мужски сдержанно — располагает и к собственному кабинету, в к участию в высоких совещаниях, и к особой доверительности, какой не каждого отметишь. Все это редкие свойства, кто же спорит, но какое отношение имеют они к делу? Ко всему тому, что имел в виду редактор, когда горячился, из себя выходил и в расстройстве грохал кулаком по столу…

Я догадываюсь, я совершенно хладнокровно, без тени злорадства, даже с грустью предвижу, какой оборот примет наша жизнь в том случае, если Миша, как жаждет его жена, станет во главе нового отдела. Вначале, несомненно, окажут себя если не новые веяния, то по крайней мере новые усилия, более всего во внешнем порядке вещей заметные, в появлении новых людей, судя по сердечным к ним симпатиям, хороших Мишиных приятелей — одни из них приживутся в редакции, другие исчезнут бесследно, — в составлении подробнейших планов, в лихорадочных, словно запои, приступах активности. Очень обаятельных, кстати, обладающих свойством производить на окружающих, в особенности на практиканток и секретарш, завораживающее впечатление, прямо-таки в священный трепет их повергать. С такой дрожащей готовностью будут выслушивать они указания, распоряжения исполнять, в качестве лучшей награды сами себе назначая усталую, чуть снисходительную Мишину улыбку. Руководство к такому умению заразить коллектив сознанием исключительности тоже не останется безучастным, первые же его плоды станут всемерно поддерживаться и поощряться — и в устных выступлениях, и в приказах, и в распоряжениях по ведомству бухгалтерии. Вот так в рекордные сроки вокруг нового отдела и его шефа само собою образуется нечто вроде ауры всеобщего уважения, подкрепленного к тому же очевидным высоким предпочтением. Но недаром смысл ауры, если верить йогам, в том и состоит, чтобы хранить в помещении дух того, чего наяву в нем давно уже нет, а может быть, и не было никогда, что лишь источалось напряжением воли и сознания. Миша скоро устанет от такого нравственного труда. Ибо единственная вещь на свете неспособна его утомить — радость жизни и ее устройство, каких бы затрат оно ни требовало, и финансовых, и умственных, и душевных. Лестная репутация — это тоже радость, и немалая. Михаил ею и утешится, своим положением особо авторитетного специалиста, с которого и спрашивать-то по мелочам как-то неловко, своими возможностями налаживать контакты, своим даром вращаться, представительствовать, быть в курсе указаний, настроений и мнений. Не затем вовсе, чтобы соотносить их с пользой дела, а для того лишь, чтобы никогда, даже ненароком, не вступить с ними в противоречие. Ах, как важно смолчать в нужный момент, да так, чтобы кругом понятно было, что не из трусости и не из низости натуры, благородно и мужественно смолчать, то есть на самом-то деле из нежелания связываться и равнодушия. Постепенно оно, конечно, перестанет быть тайной, даже общеизвестной истиной сделается, но что из того, подорвать уже сложившуюся репутацию оно все равно не сможет. Так они и будут существовать параллельно, ничуть друг другу не мешая и даже как бы оттеняя друг друга, великолепная репутация и великолепное же равнодушие, впрочем, ничуть не вульгарное, называемое деликатно мудрой сдержанностью, которая, как известно, сама по себе признак зрелости.

Если бы я уже решил, что принимаю редакторское предложение, я бы не имел права думать так о друге детства. И то сказать, пока все это лишь домыслы, разве нужно их стыдиться? А уверенным можно быть только в том, что ожидает тебя через пять минут.

Принесут полосы, влажные, источающие особый запах, вполне технический, однако же в восприятии не соотносимый больше со смазкой или бензином, — изначальный запах новостей, окаймленных жирными траурными линейками — следами металлических рам, в которые зажимаются отлитые на линотипе строки. Длинными редакторскими ножницами я обрежу этот невольный траур, анекдотически бросающий в пот авторов, не знакомых с типографской кухней, и на правах «свежей головы», обязанной вылавливать из текста блохи ошибок — грамматических, стилистических и не дай бог каких других, — углублюсь в чтение. Постараюсь углубиться, ибо совсем не свежая у меня теперь голова, ох, не свежая, чем она только не забита — сумбурными, скачущими мыслями, обидными и отрадными в одно и то же время, унизительными и лестными, причем в унижении ощутима сладость, а в блаженстве — тоска.

Напрасно все же упрекал меня Павел Филиппович в эгоизме. Понятно, что скорее риторический это был упрек, в запале брошенный, в смятении неразделенных чувств. Но все равно несправедливый. Никогда не смотрел я на свою работу, как на выгодную сферу вращения, где особо заметной для восхищенных или завистливых взоров сделается моя особа, не искал с помощью работы ни легкой славы, ни нужных знакомств и успех свой, лестный и необходимый для самолюбия, никогда не ставил выше и дороже не ценил самых неприметных порой результатов, какими завершается то или иное наше общее усилие.

Как счастлив я бывал, когда растворялся в этом совместном усилии, какую при этом уверенность ощущал в себе внезапно, — это дело, заместив собой сомнения и страхи, сообщало мне спокойную смелость и осознанную твердость характера. До этого многое в моей жизни не выходило, не давалось в руки, а оно выходило — это все признавали — и уже потому по праву могло считаться моим делом, для которого я, быть может, и родился на свет. Хотя слишком уж оно удалено от изначальных основ бытия, чтобы ради него именно на свет появляться. А впрочем, почему же удалено, истинно сказано — не хлебом единым жив человек, но еще и прикосновенностью своею ко всем прочим людям, своею с ними связью, будем считать, что я эту связь каждый день и налаживал. Я так увлеченно это делал и так много думал о том, как делать это еще лучше, что порой мне становилось тесно в пределах официальных моих полномочий. Точнее, не мне как единице штатного расписания, а воле моей и сознанию, и тогда, надо заметить, нет-нет да искушала меня отчаянная мысль о необходимости изменить свое привычное положение. Смело над ним возвыситься для того, чтобы и волю, и сознание, и фантазию вывести на простор и тем осуществить по праву свое предназначение.

Совсем недавно стало до меня доходить, что предназначение мое вовсе не в этом. Не в дерзости возвышения. Не принадлежностью к номенклатуре должна определяться моя карьера, и власть моя не от числа подчиненных будет зависеть, а от того, что есть во мне от роду, что накопил я в странствиях своих и скитаниях по жизни, чем могу поделиться бескорыстно и безвозмездно, ни к чему людей не принуждая и ничего взамен не требуя, даже не ожидая от них ничего, кроме умения выслушать.

И все же мало-помалу этот никому еще на свете неизвестный мир завтрашнего номера захватит меня, увлечет, заполонит, я проникнусь неожиданно для самого себя крестьянской обстоятельностью почвозащитной агротехники, и статья социолога вдруг заставит меня вспомнить о том, что прошла моя молодость, ибо о другой молодости написана она, о молодости тех, кто ошивается теперь на перекрестках больших городов, как и мы ошивались почти двадцать лет тому назад, пугая прохожих и пугаясь бессилия собственной заносчивости, и путешественник в дальние страны разбередит зарубцевавшиеся раны, давно уже, ах, как давно не льщу я себя надеждой увидеть, как гигантски разрастается моя тень под тропическим солнцем, жизнь, загнанная на стальной стол метранпажа, сконденсированная там, зажатая в стальные рамки, вырвется на волю, заполонит комнату фантомами всемирных событий, зацветет, засияет, загрохочет, искушая меня отголоском соблазна хоть на мгновение приобщиться к восторгу премьер, к свирепому сквозняку аэродромов, к народной душе в момент самоотреченного ее исступления — в труде ли, в отчаянье или в празднике.

* * *
Странная тоска охватывает меня на пороге собственной квартиры. Пустой, холодной, — должно быть, ветром распахнуло окно, — как будто бы нежилой. События сегодняшнего дня в пыльном ее полумраке обретают законченные черты. Из нежного облака Наташиных улыбок, вздохов, то нечаянных, а то полных особого значения, из тревожного ее румянца, блеска глаз, взглядов, вскользь брошенных или откровенно призывных, проступает неумолимо четкая, хорошо рассчитанная и выверенная схема поведения, в которой малейшему движению утонченной души определено свое точное место и своя задача. Да, да, чем беззащитнее светилась улыбка, чем безоружнее поникал взор, тем более ответственная возлагалась на них миссия — растрогать меня, рассиропить, разволновать призраком упущенного счастья, для того чтобы потом случайное мое богатство само вывалилось бы из недостойных, расслабленных рук. Боже, сколько же потребовалось деликатности, очарования, искреннего участия и душевной исповедальной грусти — ради чего? Того ради, чтобы восторжествовала справедливость, и удача досталась тому, кто в ней истинно нуждается, кто знает ей цену и давно уже вычислил, как следует ею распорядиться. Поистине посетило меня великое отрезвление, вот и меблировка моего жилья, которой я втайне гордился как воплощением почти парижской студийности, предстала перед проясненным взглядом во всей своей претенциозной скудости. Самодельные стеллажи, жалкие эстампики. Низкий трехногий столик дешевого образца. Смысл настойчивого Наташиного намека на желание нанести мне визит делается мне совершенно явствен — во всей безвкусной очевидности и простоте. И в логичности тоже — она за все привыкла платить, в этом есть для уважающего себя человека известное удовлетворение, в сознании, что ни одно благо не свалилось само по себе с неба, за все пришлось рассчитаться по достойной цене. Я обнаруживаю вдруг, что сижу в кресле в пальто, прямо как пришел, будто не в собственном доме нахожусь, а где-нибудь в аэропорту во время нелетной погоды, и вот по счастливой случайности подвернувшееся мне кресло единственный мой оплот, единственный приют на все ближайшее неопределенное время.

В самом деле, комната моя и впрямь подобна залу ожидания — так же стандартна ее обстановка, так же формальны робкие попытки создать в ней видимость обжитости и уюта, — чего я жду здесь столько лет — не самолета ведь и не поезда, так чего же? Вероятно, счастья, вот как надо было бы сказать, если бы перед самим собой не было стыдно такой высокопарности. А вернее, если бы не стыдно было самому себе признаться в том, что взмывают самолеты и уходят поезда, а я все сижу за школьным своим столом, ощущая физически, как учащается ритм времени, как убыстряется его бег. Ничего мне не сулящий, кроме угнетающей трезвости.

Кто сказал нам, что счастье — это норма, к которой положено стремиться? Может быть, норма — это как раз те очертания, какие сама по себе приняла наша жизнь, без видимого нашего участия? То есть с участием, конечно, однако непроизвольным, ибо то, что вышло, — это как бы побочный результат наших усилий. Цель стремлений не была достигнута. Однако в результате этих стремлений что-то такое все же изменилось, судьба вылилась в определенные формы. Вот я стремился к писательству, к умению доверять бумаге все душевные невзгоды и тем их преодолевать, обращая скорбь в радость, а тлен в золото. И чего же я достиг в итоге честолюбивого своего самозаточения? Одиночества и ничего больше.

Верно, я и раньше был одинок, я одинок был всегда, даже в толпе товарищей, все же любивших меня, хотя и шутивших надо мною. Над нерасторопностью моею и мешковатостью. Никогда не тяготило меня одиночество. Оно мне было необходимо. В галошах, которые не полагалось снимать, ибо скрывали они дыры на ботинках, я шагал по зимней Москве в Ленинскую библиотеку. Нигде на свете мне не было так хорошо, как в ее залах, озаренных рядами зеленых ламп возле высоких окон, выходивших в заснеженный или же в дрожащий осенний сад, среди стеллажей, закрытых мерцающим стеклом, между деревянных лестниц, благородно скрипучих, ведущих неторопливо в сказочные книжные закрома, на антресоли, на хоры, на балюстрады. Домой я возвращался в одиннадцатом часу, я ужасно любил эти одинокие путешествия по дождю или морозу, во время пеших этих переходов крепла моя душа, приучаясь довольствоваться самою собой, в самой себе черпать силы, на себя самое надеяться. А воображение мое уносилось в бог знает какие выси и дали, присутствие постороннего в такой момент могло только помешать этому вдохновенному полету. Только проверенный человек мог быть допущен к его изумительной тайне, сам способный пережить фантазию, будто всем очевидную реальность, — таких людей было очень мало. И я ничуть от этого не страдал. Одиночество не было сиротством. Напротив, оно было прибежищем, пристанищем младенческой, невинной души.

А вот теперь оно камнем давит мне грудь. Что ж такое, почему никого на свете не интересует моя судьба, вернее, лишь постольку интересует, поскольку сопряжена она с их собственными судьбами и они от нее в данный момент зависят? Ну, а за меня самого кто теперь порадуется или огорчится? Сотне людей могу позвонить я сейчас и рассказать о том распутье, на котором теперь нахожусь, меня с любопытством выслушают, мне надают миллион дельных, логичных, противоречащих друг другу советов, меня поздравят, меня ободрят, меня благословят или предостерегут, мне позавидуют — и ни в одном совете, ни в одной участливой реплике не прозвучит ничего похожего на волнение, на злость или насмешку, ничего даже отдаленно напоминающего боль, какую испытываешь за единственного на свете человека.

Телефон молчит, и нет смысла таращить на него глаза, надо встать, снять пальто, зажечь свет, поставить на газ кастрюльку с парой-тройкой сосисок, надо жить дальше. Трезво сознавая, что спасение мое только в этом вот ученическом столе, в этой лампе под зеленым, подгоревшим сбоку абажуром, в этой портативной машинке «ундервуд» 1925 года изготовления, в этой старой канцелярской папке с потрепанными бельевыми тесемками, в которой медленно, но верно скопилось главное мое имущество, единственное свидетельство того, какие невыразимые идеи томили мою слабую бессмертную душу. Кому только оно достанется, это свидетельство? Не иначе, как пионеру, ударнику по сбору макулатуры и утильсырья.

* * *
В это утро редакционная действительность оборачивается ко мне самой прельстительной своей стороной. Тою самой атмосферой всемирности, причастности ко всему на свете, причем напористой самоуверенной причастности, догадываясь о которой и подался я некогда на факультет журналистики, крайне удививши этим родню и дворовое окружение. Этот мир родни и двора служил для меня тогда сферой отталкивания и неприятия. Я бежал его. Его обыденности, неподвижности и косности, как тогда мне казалось. Раз в год уезжали из Москвы наши родственники, в лучшем случае раз в год! В Каширу, к какой-то дальней родне, или же в подмосковный дом отдыха, отъезд казался событием эпическим, требующим немалого душевного мужества, готовиться к нему начинали едва ли не за месяц до срока. И двор наш существовал как замкнутая в себе система, из него уходили в армию и в него же спустя три года возвращались, к тому же самому доминошному столу в садике, возле песочницы, к той же самой подворотне, к тем же самым глухим парадным, где без малейших опасений можно разлить на троих пол-литра. Иную жизнь знали лишь отщепенцы, навсегда выбившиеся из привычной житейской колеи, например, друг моего детства, сосед по лестничной площадке Борька Абашкин, — он попал в колонию четырнадцати лет от роду, «оттянув» срок, вернулся, чтобы через месяц угодить во взрослую тюрьму, время от времени он возникал во дворе, пьяный, злой и веселый, озаренный пугающей романтикой колоний и лагерей, для того чтобы в самое ближайшее время вновь как в воду кануть — то ли на отсидку, то ли на высылку.

Я боялся завязнуть в этой умиротворяющей, притирающей к жизни повседневности, в этом растворяющем личность быте, в котором, впрочем, тоже существовали свои авторитеты и своя престижность, вполне замещающие достижения большого бытия, начинавшегося где-то там, за гулким пролетом подворотни, за пределами нашего переулка, куда по вечерам праздные прохожие без необходимости не решались зайти.

Со временем я стал понимать, что ни одно занятие, ни одна должность сама по себе еще не обеспечивает этого большого бытия и редакция, как это ни странно, тоже может иногда походить на двор, в котором признаны лишь собственные, местные авторитеты и своя корпоративная мораль соблюдается строже общечеловеческой нравственности. Но сегодня, ничего не скажешь, вольный дух высших интересов, так обольщавший меня в молодые мои годы, пробуждавший желание умереть за наше дело на боевом своем посту, так, чтобы вражеская пуля пробила репортерский блокнот и закоченевшие пальцы зажали бы навсегда автоматическое перо, дух исканий и личного нахального любопытства к таинству мировых проблем все утро ощутим в редакционных стенах.

Во-первых, вернулся из Америки тамошний наш корреспондент Сергей Кудряшов, и вот в отделе литературы с ним происходит дружеская творческая встреча, нечто вроде самостоятельной пресс-конференции и вечера воспоминаний. По правде говоря, Сергей не слишком годится для такого рода мероприятий, хотя бы и приятельских, по природе своей он молчун, тугодум, аналитик, от отца, уральского сталевара, унаследовал обстоятельность и въедливость в работе и ту замечательную, ощутимую на глаз и на слух весомость каждого своего слова, какой очень не хватает молодым его собратьям. Он и не похож на них, бравых наших модников «иностранцев». Хотя очень к лицу ему его твидовый тяжелый пиджак и шерстяной галстук, завязанный большим небрежным узлом. Внешность ничего не говорит о его профессии. Сергея можно принять и за ученого, и за моряка дальнего плавания — есть такие спокойные лобастые капитаны, — и за делового человека, главного инженера или директора завода. Мне это нравится, я не доверяю людям, на которых так и сияет клеймо их профессии. Я давно заметил, что такие вот клейменые, типичные журналисты, как правило, журналисты никуда не годные, точно так же, как и кинематографисты, обладающие стопроцентным киношным видом, почти наверняка в деле своем заурядные ремесленники. Не могу сказать ничего определенного, но надо думать, что и физики, утомленно глядящие на жизнь окружающих людей, словно на суету каких-нибудь там механических частиц, не самые главные на земле последователи Эйнштейна и Резерфорда.

Публика наша, как всегда во время бесед такого рода, довольно определенно делится на две категории. К первой принадлежат любители сведений, так сказать, не вполне официального свойства, различных доверительных призваний, между нами, как говорится, в своем узком, хорошо осведомленном и проверенном кругу, понимающе подмигивают они рассказчику, покашливают поощрительно, поощрительно улыбаются: свои, мол, люди, чего уж там. Другой лагерь, напротив, состоит из знатоков всех распространенных концепций международной обстановки, они в дружеской беседе ищут уточнения этим всесторонне обоснованным научно, с их точки зрения, положениям, всякого рода статистических данных, придирчиво сопоставляют мнения очевидца с фактами, почерпнутыми из газет и специальных журналов. Я же нахожусь, вероятно, где-то посередине между обоими типами и попеременно ощущаю свою родственность то одному из них, то другому. То подмывает меня задать какой-нибудь простодушно-житейский вопрос, несколько даже неуместный в публичном месте, пусть даже и среди коллег, а то вдруг, наоборот, распирает меня охота полюбопытствовать относительно какой-либо специфической детали американской политики и тем самым продемонстрировать миру свою незаурядную эрудицию.

Кудряшов одинаково серьезно внимает вопросам обоего рода и в ответах своих, медлительных, сосредоточенных и даже вялых несколько, старательно преодолевает легкомыслие одних и догматическое начетничество других. И мало-помалу из неспешных, непарадных, нелегких его слов возникает в моем воображении совершенно неизвестный мне образ Америки, ни с рекламной, залихватской буйностью не имеющий ничего истинно общего, ни с сухостью умозрительных социологических концепций. То есть я понимаю, конечно, что и концепции справедливы, и в джазово-стриптизно-гангстерской мифологии есть своя немалая правда, — Сергей, однако, воссоздает американскую обыденность, а она — это как раз то, что реальнее и ощутимее любых мифов и теорий. Во всяком случае, оторвавшись от нее, они теряют для меня всякую цену.

Речь Сергея не похожа на его перо, изысканное, мастерское, изощренное, — мыслям своим, однако, он верен и в разговоре, и на бумаге; о несовершенстве Америки, в которой живет вот уже десять лет почти, он пишет с тем достоинством и с тою сдержанной грустью, с какою вообще следует писать о несовершенстве рода человеческого.

Едва закончилась дружеская встреча с корреспондентом в Нью-Йорке, как в конференц-зале началась другая, уже вполне по установленной форме, в присутствии заместителя редактора Леонида Павловича, хотя тоже без особых чинов. Гостем здесь оказался знаменитый сибирский академик, директор экономического института, слава которого в мире почти равна балетной или футбольной. Встречая в газетах его имя, я думал всегда, что принадлежит оно почтенному старцу, армянская фамилия рождала туманные ассоциации с Сарьяном. Академик же оказался молодым красавцем царственной, благословенной наружности, ранняя, а скорее всего врожденная полнота — свойство многих одаренных людей — придает ему внушительности, но, вглядевшись внимательно в чуть капризное его скульптурное лицо, в глаза, отмеченные вовсе не ученой, а вполне земной живостью, я понимаю, что старше он меня всего-навсего на несколько лет, в этом смысле мы вполне могли бы оказаться в одной компании, а если бы жили в одном переулке, то я помнил бы его старшеклассником, спешащим на танцы в дом три в белых тапочках, оставляющих на ходу облачный меловой след. Эта мысль настолько поразила меня почему-то, что до конца встречи не давала мне покоя, не о словах докладчика думал я, умных, простых, независимых, сочетающих в строго соблюденных пропорциях и иронию, и надежду, а о том, как рано и как полно реализовал себя этот человек, у которого всякое его собственное, личное достижение, плод врожденного моцартианства и ночных внезапных озарений, естественно становилось общественным достоянием, поддающимся и планированию, и учету в штатном расписании. Из своего угла возле самой двери я вижу Мишу, облокотившегося на рояль, взгляд его, вроде бы деликатно-почтительный, на самом деле цепко оценивает каждый жест академика, каждую его улыбку. Поклясться могу, что та же самая мысль не дает теперь Мише покоя, — молодость этого знаменитого человека кажется ему феноменом, таящим в себе разгадку успеха.

В тот самый момент, когда гость приступает к ответам на вопросы, по-прежнему оттеняя глубину суждений блеском непочтительных, вольнодумных сравнений, дверь, рядом с которой я сижу, распахивается рывком и, словно черт из коробки, в проеме возникает Коля Беликов, точнее, одна лишь его голова, всклокоченная, с более, чем обычно, вытаращенными, блуждающими глазами. Бог знает, кого он ищет теперь, за себя я спокоен, поскольку нахожусь у него под самым носом, а того, что под самым носом, люди Колиного типа, как правило, не замечают.

Однако, обозрев лихорадочно собрание, Коля в последний момент перед тем, как исчезнуть, прямо-таки натыкается на меня взглядом, и эта находка кажется ему оправданием бессмысленных его поисков.

— Выдь-ка, выдь-ка, — заклинает он испуганным шепотом.

Мне ужасно не хочется, но Колина мольба звучит уже в регистре истерики и скандала. Незаметно выскальзываю я в коридор, рассчитывая через секунду вернуться обратно, не тут-то было, Коля хватает меня за рукав короткопалой своей пятерней лавочника и буквально выволакивает на лестничную площадку.

— Все, старый, — объявляет он по-прежнему шепотом, будто открывает роковую тайну, — готово дело!

— Какое дело, Николай Дмитриевич? — стараюсь я не поддаваться раздражению. — Что ты в заговорщиков играешь? О чем речь?

— О том самом, — заходится Коля в паническом экстазе, — вызовут меня скоро, точно тебе говорю! Не сам, не сам, они эту миссию Ефимычу перепоручат, секретарю, рыбий глаз чертов! Известно мне, что он скажет, знаешь его манеру. — Колин голос обретает велеречивую благозвучность: — Николай Дмитрич, исполать вам, вы у нас хранитель древностей, наш Пимен и Нестор-летописец, не угодно ли освободить вашу должность? Точно тебе говорю! Все известно! Они мне уж и другую ставку присмотрели, на десять рублей больше, чем у практиканта, представляешь, на старости лет?! А все потому, что для вас место готовят, освобождают, штаты пересматривают.

— Николай Дмитриевич, — говорю я по возможности твердо, — ты это брось. Никто тебе дороги не перебегал, и подсиживать тебя никто не собирался. Что ты раньше времени в колокола звонишь? Сам себя губишь. Ну что толку возле кабинетов ошиваться, начальственные взгляды ловить? Ты бы лучше, как раньше, архивы перевернул вверх дном, библиотеку Грозного из-под земли достал, потряс бы воображение! Как мы это умели, Коля, потрясать воображение!

И правда умели! Я и сам почувствовал, как от нечаянных этих слов сжалось мое сердце, — все-таки отрадно, когда молодость твоя совпадает с каким-либо значительным делом, превосходящим самые твои заносчивые представления о собственном предназначении, — моя совпала с рождением нашей газеты, ни на кого и ни на что тогда не похожей — всезнающей, всевидящей, вездесущей, задиристой и при этом ничуть не вульгарной, напротив, в самой лирической задушевности бесконечно корректной и при всей народности светской, в пушкинском прелестном смысле слова. С какою отчаянной смелостью входили мы, практиканты в шестирублевых штанах, в самые торжественные двери, с какою горделивой уверенностью выкладывали свои редакционные мандаты, зная заранее, какая сердечная улыбка осветит через секунду самое непроницаемое лицо. Было такое чувство, что в наших придумках, в залихватских наших репортажах, в каждом нашем номере, сделанном с непременною целью от всех отличиться, грохочет, шумит, а то и просто гитарной струною отзывается время. Постепенно это чувство иссякло, сошло на нет. Когда — попробуй теперь точно установить!

— Сил нет! — повторяет Коля классическую свою жалобу то ли по привычке, то ли впрямь в качестве оправдания своей очевидной бездеятельности. И тут же осекается на самом пороге нового монолога, поскольку в дверях показывается Миша.

— Мы с Алексеем Петровичем, — кивнув на меня, говорит Михаил, — может быть, вам не известно, Николай Дмитриевич, не просто коллеги, но еще и одноклассники. Так вот в нашем благословенном классе «А», простите за гимназические ассоциации, был ученик, обладающий даром накликать беду. Еще ничего не случилось, никаких туч нет на горизонте, а он уже трепещет, как собачий хвост: а вдруг, а если… И в результате — будьте любезны — или контрольная внеочередная, или открытый урок, или какая-нибудь инспекция из Министерства просвещения. Вот это и называется «накликал Ивик журавлей». Или как у другого великого поэта сказано: «Кто чего боится, то с тем и случится».

— А меня в школе «купцом» звали, — вспоминает Коля, — в единой трудовой нашей в Проточном, возле Смоленского рынка…

Мы с Мишей спускаемся вниз, оставив Беликова на привычном ему редакторском этаже, и молчим, как молчат обычно, будто бы стесняясь друг друга, невольные свидетели какой-либо позорной скандальной сцены.

— Кстати, — останавливается вдруг Миша, — вот тебе пример к нашему недавнему разговору. Колина компетентность равна нулю. Только теперь это выяснилось, хотя всегда так было. А посмотри, как он держится за свои привилегии! Зубами! И ни малейших сомнений в своих правах не испытывает. Такая трогательная жажда хорошей жизни.

Я молчу, ибо возразить мне нечего. Мишина логика безупречна, если исходить из тех лишь предпосылок, из каких исходит он, равнодушно отметая всякие другие соображения и обстоятельства, которые он заранее полагает не сто́ящими внимания. А для меня именно они-то и существенны — всевозможные попутные чувства, неувязки душевного свойства, возникающие неизбежно на стыке личных и общественных интересов.

— Я тебя понимаю, — усмехается Миша, — приятно чувствовать себя добрым человеком. К самому себе испытываешь симпатию. И, главное, ответственности никакой.

Так и добрались мы до нашей комнаты, обнаружив там улыбающуюся виновато Жозефину Ганелину, — как видно, подействовали на нее мои увещевания, и решилась она, не прислушиваясь мнительно к ощущениям своего организма, начать новую кипучую журналистскую жизнь.

— Лешенька, — объявляет она с явным желанием меня порадовать, — тебе много раз звонили. Очень приятный женский голос. Такой мелодичный и нежный.

— Вот видите, Инна, — смеется Миша, — какая у вас легкая рука. Не успели вы прийти в редакцию, как сразу же начались мелодичные звонки. А то ведь у нас сплошной трезвон стоит. Как в милиции. Или на пожарной каланче.

Беззвучным хохотом заливается счастливая Инна, а я с холодным отчаянием сознаю, что звонила мне Маша. Я просто уверен в этом. Сегодня не смогла она дозвониться и два дня назад тоже — надолго ли хватит ее порыва?

А Инна, оказывается, не теряла времени даром и за эти два дня безумным своим почерком, шатающимся, разбредающимся, даже не куриным, а прямо-таки воробьиным, что ли, настрочила несколько произведений из собственной жизни. И вот теперь горит желанием немедленно прочесть их вслух.

— Замечательная идея, Инна, — соглашается Миша, — литературных вечеров нам только и не хватало. Пусть Алеша для начала и послушает, у него тонкий вкус. А мне позарез надо смотаться часа на полтора. Если спросят, непременно буду. А если задержусь, не дай бог, старичок, не сочти за труд, подежурь за меня немного. А между прочим, в Японии, — оборачивается уже в дверях Миша, поправляя, одергивая комически плащ, — ничьей жене и вообще ни одной женщине даже в голову не придет звонить мужу на работу. А уж любовнику тем более. Вот какие нравы, — И, подмигнув зардевшейся Жозефине, не привыкшей к откровенным выражениям, несмотря на любовь к классической литературе, он как-то сразу исчезает в коридоре.

— Ну, правда, слушай, — смущенно хихикает Инна. Я знаю, что при всей слезливой романтической застенчивости хватка у нее собачья, не миновать мне знакомства с последним этапом ее творчества, как летчику-испытателю, Герою Советского Союза Матюшину не удалось отвертеться от интервью.

К счастью моему, на большие полотна у Инны еще не хватает ни сил, ни духу, сочиняет она нечто вроде микроновелл, лирических миниатюр или даже стихотворений в прозе, которые и принимается читать одно за другим, всякий раз воодушевляясь в начале и сникая в конце, не ощутив задуманного художественного эффекта. Я стараюсь со всем возможным уважением вслушаться в суть Инниных произведений, да, на беду, мысли мои далеко теперь, только и успеваю я понять, что себя самое Инна выводит как некую отчужденную, отстраненную героиню, свидетельницу как непростительной человеческой слабости, так и многих замечательных добродетелей — лебединой верности и неразделенной любви или же дружбы бывших участников пионерского драмкружка, которые до седых волос сохранили память о самой первой своей руководительнице.

«Она ждала письма, — слышу я. — Она пошла его проводить». Странно, как не соответствует возвышенная Иннина героиня, а проще говоря, то, как себя самое она представляет, своему реальному образу, тому впечатлению, какое производит она со стороны. Не в этом ли драма всякого автора, да и не только автора, — наши представления о самих себе не адекватны представлениям о нас окружающих, равно как и реальная значимость собственной личности нам малоизвестна, одни ее безбожно преувеличивают, другие недооценивают, хотя в глубине души первые, вполне вероятно, томятся тайным чувством неполноценности, а вторые испытывают внезапные приступы гордыни и превосходства.

Звенит телефон. С непривычной торопливостью снимаю я трубку, и в голосе моем слышится, очевидно, недостойное волнение, — совершенно напрасно, на проводе один из сотни назойливых авторов, которого я плохо помню в лицо, но тотчас же узнаю по интонации, благожелательной безгранично и докучливой, он интересуется судьбою своей статьи.

— Я знаю, всякий материал должен вылежаться, претерпеть в редакционном портфеле некий период инкубации, это естественно, это в природе вещей. Вот и любопытно, знаете ли, в какой стадии данного периода находится мое сочинение.

Придется утешить страждущего сочинителя, прибегая к испытанному средству благой лжи, уверток и иносказаний, слава богу, поднаторели мы в этой науке, секрет которой состоит в том,чтобы, не отказывая впрямую, не оставить у назойливого претендента никаких конкретных надежд на скорую счастливую публикацию.

На каждую резонную его претензию нахожу полушутливый, полухамский довод, внимаю его утомительному остроумию и с тоскою думаю о том, что Маша, вероятно, опять не может дозвониться. Я почти вижу, как морщится она, заслышав резкие гудки, и с досадой вешает трубку.

Слава богу, отвязался от меня наконец многоречивый автор, однако тщетно я жду удачи, сознавая прекрасно, что не следует ее вот так вот ненасытно ждать, наоборот, следует делать вид, что ничей звонок ничуть меня не интересует, надоели мне эти беспрерывные звонки, пропади они пропадом.

Между тем Жозефина с обычной сиротской грустью жаждет моих беспристрастных и компетентных суждений о своих литературных опытах, и я чувствую себя законченным мерзавцем оттого, что не в силах припомнить ни одного ее сюжета, ни одной фразы.

— Да-а, — тяну я многозначительно, — должен тебе сказать, Жозефина, что к литературным чтениям я подготовлен слабо, разучился воспринимать на слух. Мне надо прочесть своими глазами…

На мое счастье, в комнату входит дядя Костя Тарасов и тем самым избавляет меня от необходимости мучительного лицемерия.

Как всегда, помят его костюм, и галстук сполз на сторону, и пепел из затухающей то и дело папиросины «Беломор» сыплется на борта пиджака, откуда приходится его смахивать при помощи рукава, — эта небрежность ничуть не вызывает неприязни, почти зависть, как это ни странно, вызывает она, потому что кажется столь же естественной, непреднамеренной и трудно достижимой, как и всякая элегантность, которая одним дается сразу, сама собою, а другим вовсе не дается, несмотря на все их старания. Трудно вообразить себе личность более штатскую, нежели дядя Костя, более несовместимую со строгой дисциплиной и субординацией, тем не менее я уверен, что гимнастерка сидела на нем элегантно, не то чтобы ловко, ладно, а, если так можно выразиться, артистично.

Ткнув окурок в пепельницу, дядя Костя немедленно вытягивает из кармана пачку «Беломора», изрисованную шариковой ручкой, очевидно, во время заседания от нашего вынужденного безделья и молчания, и, закуривши с фатоватой грацией, смотрит на нас с Жозефиной торжествующими глазами.

— Что, дорогие мои, бывают в этой бестолковой жизни осмысленные мгновенья? Бывают, бывают, поверьте мне, старой газетной кляче, пережившей пятнадцать редакторов и четыре постановления по печати. Двадцать минут назад сижу в секретариате, раздается звонок: «Как мне найти товарища Константина Васильевича Тарасова?» — «Пожалуйста, говорю, он перед вами». Из трубки целый фонтан восточных комплиментов, прямо-таки Омар Хайям вперемежку с Фирдоуси. Впрочем, надо по порядку, а то вы ничего не поймете. Лет десять назад сижу в самаркандском аэропорту, редчайший случай в тех местах — нет погоды. Пью горькое пиво и от нечего делать набрасываю кое-что в блокноте. Как говорится, внеочередные попутные соображения. Вдруг кто-то трогает за рукав: «Простите, дорогой товарищ, за то, что нарушаю ваше творческое уединение, такое у меня впечатление, что вы из газеты, может быть, я, конечно, ошибаюсь». Смотрю — при всей азиатской учтивости лицо самое что ни на есть деловое, сосредоточенное, тут не высокопарной беседой пахнет, а производственной драмой, у меня на них нюх. «Нет, говорю, вы не ошиблись». — «В таком случае разрешите представиться, инженер Шагулямов Кямал Нариманович, вас мне просто аллах послал, присядем на пару минут». И опять-таки чувствую, что при всей орнаментальной лексике напор у этого инженера вполне американский. Между прочим, в тридцатые годы это был весьма лестный эпитет. Так и писали «американская деловитость». И докладывает мне этот самый самаркандский американец, что придумал он новый способ монтировки и сварки газовых емкостей, этих, знаете, огромных серебряных шаров, из-за которых в любой местности образуется инопланетный пейзаж, прямо-таки из фантастического романа, которые я терпеть не могу. А его, то есть этот самый метод, разумеется, не принимают в расчет. На том основании, что он, то есть новый мой знакомый, самоучка, диплом в заочном институте защитил, по-русски пишет с ошибками и вообще бывший беспризорник. Он почему-то на это особенно напирал. Я потом понял, что хватка-то у него не американская, а самая что ни на есть отечественная, в бездомных скитаниях рожденная, по вагонам, по базарам, по городам и весям. Как говорится, нужда научит калачи есть. Я, надо вам сказать, мальчик недоверчивый, в нашем деле не идеалист и к «чайникам» давно уже не испытываю никакой слабости. Особенно к изобретателям вечных двигателей, которые нас, газетчиков, за каждым углом подкарауливают, как, кстати, и должно быть. Но Шагулямову этому я как-то сразу поверил, бог знает, почему, может быть, потому, что сам с беспризорниками ошивался, перевоспитывал их по пионерской линии в форпосте на Плющихе. А может быть, потому, что необычайно простой и остроумной оказалась его идея, — дядя Костя улыбается хитро и простодушно одновременно, поскольку хитрость направлена как бы вовнутрь, против него самого, — вы, конечно, будете смеяться, но суть своего проекта он объяснил прямо там же, в буфете аэропорта, за пятнадцать минут. Знаете, не все простое велико, но все великое просто. По крайней мере доступно объяснению и пониманию такого не слишком просвещенного технически, а просто здравомыслящего человека, как ваш покорный слуга. Ну, короче, написал я про Кямала Шагулямова. И даже напечатал, может быть, даже помните?

Я киваю, поскольку и впрямь является перед моими глазами трехколонник во всю полосу, да и странно, если бы не явился, — сочинения дядя Кости — это газетная классика, в том, что газетная, и сила ее, и слабость, поскольку замечательная эта литература при всей своей распространенности живет только один день. И запоминается по-настоящему только заинтересованными лицами да коллегами, такими, как я.

— Не очень-то я вам верю, — вновь лукаво улыбается дядя Костя, безуспешно затягиваясь потухшей папиросой, — но не в этом дело. Помогло мое сочинение, хотя и не обошлось без выяснения отношений, ничего, тогда мы умели настоять на своем. Ну, помогло и помогло, и слава богу, как говорится, я с течением времени и думать об этих самых газгольдерах забыл. Так, иногда, когда проезжаешь мимо, что-то такое всколыхнется в душе, вспомнится еще один факт собственной биографии. И вдруг сегодняшний звонок.

Дядя Костя умолкает на мгновение, как всякий опытный рассказчик перед решающим, ключевым эпизодом своей истории, а вместе с тем и для того, очевидно, чтобы самому еще раз прожить и прочувствовать закономерный, хотя и неожиданный, ее финал.

— Вообразите себе, мой друг, бывший беспризорник уже доктор наук. Это раз. Во-вторых, за внедрение новых методов строительства сферических емкостей его выдвигают на госпремию, и будьте уверены, он ее получит. А в-третьих, лицензия на его метод закуплена уже сорока странами, от чего Отечеству, как вы понимаете, немалая выгода. Вот вам и встреча в ожидании погоды.

Прямо-таки юношеское торжество сияет в дяди Костиных глазах, что особенно действует на Жозефину, которая свята верит в обязательное и неизменное торжество справедливости, добра и журналистского праведного слова. У меня же, вероятно, не заметно в лице подобающего случаю энтузиазма, поскольку тускнеет взор дяди Кости и в голосе уж совершенно неожиданно прорезаются нотки оправдания и обиды:

— Вы знаете, Леша, не хочется быть высокопарным, прописных истин изрекать не хочется, но, оказывается, в этом высшее удовлетворение — реально кому-то помочь. Это то, что остается, — не эпитеты, не метафоры, не блеск аргументов, а именно сознание, что без тебя не обошлось, что слово твое обрело материальную силу. Хоть и не в твоем деле, а в чужом, к которому ты лишь случайно оказался причастен, но слово-то твое. Впрочем, я знаю, — дядя Костя великодушно прощает мне мое кажущееся равнодушие, — вы как раз стилист, ревнитель метафор и сравнений, и прекрасно, и дай вам бог, как говорится, не утратить этого чувства.

— Да уж какой там стилист, — отмахиваюсь я, — просто я считаю, что журналистика в принципе не должна вмешиваться в конкретную экономику. На нашем дилетантском уровне защиты добродетели и выяснения чужих отношений. А вмешиваемся мы не от хорошей жизни.

— Верно говорите, — дядя Костя будто бы даже рад искренности моих доводов, — когда экономика отлажена и действует, словно кварцевые часы, наше участие ей действительно ни к чему. Хотелось бы пожить в таких барских условиях. Вспомнить о том, что у журналистики есть извечные цели: поддержание общественной нравственности, защита идеалов, выяснение истины. Замечательно! Но ведь все эти великие цели, о которых вы думаете, они ведь тоже в итоге сводятся к тому, чтобы помочь человеку. Хотя бы одному единственному. И это стоит любой стилистики. Честное слово.

— Правильно, правильно! — с радостным отчаянием правдолюбства выкрикивает Инна тонким голосом, забыв на секунду о благоговейном смущении, какое охватывает ее в присутствии таких авторитетов, как дядя Костя.

— Я уже говорил, что идеализмом давно не страдаю, — продолжает он, — возраст не позволяет, да и жизненный опыт некоторый. Нет человека, который под старость не устраивал бы самому себе нечто вроде ревизии. Вроде полного бухгалтерского переучета своих достижений и промахов. Я тоже этого ревизионизма не избежал. Дефицит, надо сказать, огромный — подумать страшно. Но вы знаете, что утешает? Не до конца, конечно, но вполне всерьез. Я вам скажу. Мысль о том, что вы не только в газете специальный корреспондент, но и вообще в человеческой жизни. Вы спецкор при человечестве. По особо важным его делам. Вам дано, вы просто обязаны в два-три дня постичь чужую проблему, на изучение которой годы ушли, чужой мир исследовать, чужую жизнь понять, чужой судьбой проникнуться, чужими страстями истомиться, будто ничего для вас не может быть интереснее и дороже, и вам это удается.

— Удается, — соглашаюсь я. — Так удается, что собственная жизнь проскальзывает сквозь пальцы, как вода.

Я теперь знаю, что мне делать. Идиот, как только раньше не додумался. Ведь Маша сказала тогда, в каком институте учится, и я прекрасно знаю, где расположен этот институт — в Замоскворечье, в прелестном закоулке между купеческими подворьями и корпусами нынешних административных зданий. Вот и надо появиться там, под опадающими липами Ордынки, в этих переулках, засыпанных золотыми листьями, возникнуть на ее пути отчаянно и беззащитно, с непреложностью факта, которым невозможно пренебречь.

Ах, как это неучтиво получится по отношению к дяде Косте, взять да и вскочить посреди разговора, да еще задушевного, какой и возможен-то ни с того ни с сего раз в десять лет, ну, да ничего, он человек тонкий, поймет мое состояние, даже не догадываясь о его причинах.

Как-то нелепо улыбаясь, испытывая позорнейшее чувство вины оттого, что перебиваю прекрасного человека на самом интересном месте, в момент внезапного душевного озарения, подхожу я к вешалке и натягиваю плащ, неловко, словно никогда в жизни этого не делал, путаясь в полах и никак не попадая в рукава. Молодец дядя Костя, улыбнувшись понимающе, он не намерен дожидаться жалких моих извинений, а сам делает вид, будто вспомнил, что ждут его неотложные дела, и, послав нам благословляющий общий привет, выходит из комнаты. Жозефина ужасно расстроена, больше всего на свете любит она вот такие вот разговоры о самом главном в жизни, ей бы всю жизнь провести в вагоне дальнего следования, где за бутылкой водки одна исповедь опережает другую, успевай запоминать.

— Инна, — заверяю я ее, — еще много раз поговорим, не горюй. Считай, что у нас впереди еще как минимум десять лет самых что ни на есть принципиальных споров о жизни. А сейчас совершенно необходимо слинять. Через час непременно буду.

С этими словами я пулей вылетаю в коридор, прекрасно зная, что по редакционному обыкновению могу ни с того ни с сего понадобиться кому-либо из начальства, а потому линять надо, как линяет Миша, — в мгновение ока.

На улице я по инерции пробегаю еще метров сто, с ходу ныряю в троллейбус, и некоторое время кипучая энергия, распирая все мое существо, кажется, даже способствует движению троллейбуса. Только в тот момент, когда позади остается мост и троллейбус выезжает в заповедные края замоскворецких особняков, столетних лип и ампирных церквей, еще не заслоненных до конца небоскребами научных институтов, я постепенно успокаиваюсь. Господи, грех ездить в безликом общественном транспорте по тем местам, где надо ходить, замечая про себя каждую облупившуюся колонну и каждую полузатонувшую в асфальте тумбу у самых ворот, кто знает, сколько еще им осталось стоять, являя собой признаки единственного в мире, ни на какой другой не похожего города. Быть может, уже через полгода, оказавшись в этих краях, я обнаружу на их месте длинный, змеею извивающийся новый квартал или ловко распланированный сквер, раздражающий аккуратностью своих вновь проложенных дорожек, назойливой прямизной не просто посаженных, но как бы натыканных молодых жидколистных деревьев. Понятно, конечно, что от реконструкции никуда не деться, и все же всякий раз перепланировка заветных московских мест наносит мне личный ущерб и личную обиду — целые периоды моей жизни, целые области чувств исчезают вместе с этой неповторимой и невосстановимой материальной средой. В самом деле, если нет больше тех улиц, по которым бродил я в отчаянии и блаженстве первой любви, раз нет более тех дворов, заросших высокой травой и патриархальным усадебным кустарником, в которых на разрыв колотилось мое сердце, то, значит, и любовь моя канула в небытие, не оставив никакого зримого или ощутимого следа. Вот почему я держусь за старые московские уголки как за остатки своей юности, как за последние, редкие вехи для самого себя созданных мифов и пережитых чувств. В конце концов, кому что. Кому Швейцария, Веве и Невшатель, кому Елисейские Поля и калифорнийские белые пляжи, а мне — Москва, такая, какая есть, какая была и какая будет, с безумием бесконечных своих проспектов, с дворцами своими и с подвалами, с толчеей магазинов, с простором площадей, с кривизною вот этих вот вечных ее, неистребимых переулков.

Я рассчитал, что к Машиному институту выйду не с фасада, не в лоб, а немного сбоку, со стороны запущенного старого сквера, оттуда вся эта старая тихая улица откроется моему взгляду. Уже в сквере навстречу мне хлынула молодежь компаниями и группами, вот он, неизбежный эффект прожитых лет, еще пять-шесть лет тому назад мне в голову не пришло бы именовать этих ребят молодежью, выделяя их таким образом в какую-то особую, отличную от меня категорию людей, я и не заметил бы, что они молоды, а вот теперь новизна их лиц, глаз, лбов, ушей вызывает стеснение в груди.

Я радуюсь тому, что поспел, очевидно, в самое время, к концу занятий, и, чтобы окончательно в этом удостовериться, смотрю на часы. Половину пятого показывают стрелки, на календаре четко синеют английские буквы, сокращенно обозначающие четверг. У меня в груди образуется гулкая пустота, в которую, словно в пропасть, срывается мое сердце. Как же так, обо всем на свете передумал я сегодня, все на свете вспомнил и только одному неясному томлению не нашел точного резона. И ведь помнил же я, ни на минуту не выпускал из головы редакторское предложение, можно сказать, только о нем все это время и думал, то отвергая его решительно, с полным сознанием благородной правоты, то слабея духом в предощущении искушающих перспектив и вновь ощущая прилив самоуважения оттого, что нахожу в себе силы ими пренебречь, а вот о самом главном забыл — о том, что ответ редактору условлено дать сегодня, в четверг. Что же это получается — не просто отказ, но еще и вызов, демонстрация, элементарное неуважение к руководству, которое не ставило никаких условий, а лишь просило сообщить определенно и вовремя о своем решении. В растерянности топчусь я посреди сквера, не в состоянии понять, как же, собственно, следует мне поступить, то ли продолжать свой путь навстречу предполагаемому свиданию с Машей, или же повернуться и опрометью помчаться обратно в редакцию. Девушки, идущие навстречу, одетые с тем нынешним изяществом, которое вовсе не достатком дается, а фантазией, смелостью выдумки и некоторым даже безрассудством, глядя на меня, улыбаются и хихикают — до такой степени оторопелое у меня лицо. Они проходят мимо, расступаясь и обтекая меня с обеих сторон, чуть заметный запах духов теряет свой смысл женской хитрости и искусства, он кажется естественным ароматом их юности, тайным прелестным образом сопряженным с их улыбками, журчащим смехом, блеском глаз.

И опять не прихожу я ни к какому определенному выводу, а только замечаю, что уже иду в прежнем своем направлении с тем чувством бесшабашности и веселого пренебрежения всеми возможными последствиями, какое бывает при начальном, легком и бравурном опьянении. Будь что будет, в конце концов, неужели не найду я случая подойти к редактору и извиниться за мнимую мою неучтивость, к тому же весьма возможно, что срок был назначен им весьма условно, для пущего эффекта, для того, чтобы приучить мягкотелую натуру интеллигента к принятию окончательных и бесповоротных решений. Осмотрительное сознание услужливо подбрасывает мне и еще один беспечный довод: бог мой, ведь не опоздал я еще, к чему заранее волноваться. Еще целая прорва времени в моем распоряжении, все на свете я успею, если захочу, — и с Машей повидаться будто бы невзначай, и в редакторский кабинет войти если уж не с ответственным, то по крайней мере с достойным, нисколько не потерянным видом.

Нервный подъем, и впрямь похожий на опьянение, охватывает меня, полузабытое уже состояние беспричинной легкости, раскованности и свободы, весь мир ощущаю я теперь и впитываю, острее и внимательнее сделались мои глаза, замечающие таинственное мерцание булыжника в пролете подворотни и смятенную графику обнажившихся ветвей, и обоняние мое обрело первозданную восприимчивость, подавленную до сего времени спрессованным однообразием городских химических запахов. Аромат вина различаю я в прохладном воздухе, из книг мне известно, что так должны пахнуть поздней осенью прелые листья, однако первый раз в жизни со всей очевидностью вдыхаю я этот прекрасный запах, вселяющий неясные чудесные надежды, о которых я уже и думать забыл.

Я представляю, как поражена будет Маша, когда вдруг увидит меня на этой улице, как в самоуверенном ее взгляде отразится внезапно совершенная растерянность, которую спустя мгновение она постарается, разумеется, преобразить в насмешливое демонстративное удивление, не способное тем не менее скрыть радость. Вот тут ни в коем случае нельзя растеряться, застыв пень пнем и хлопая глазами, тут позарез необходимо сказать что-то точное и простое, юмором оттеняющее лирический порыв. К сожалению, такие вот трогательные, насмешливые слова, как назло, приходят мне в голову не в тот момент, когда нужно, а несколько позже, они даже поражают меня иногда своим запоздалым достоинством и остроумием и приводят в ярость своею позорной неоперативностью. Ибо простительнее просто смириться с поражением, нежели махать после драки кулаками, сознавая к тому же, что в каждом этом размахе заключена потенциально сокрушительная сила.

С холодеющим сердцем, словно в давние годы, прохожу я впервые мимо Машиного института. При этом каким-то полузапретным взглядом окидываю я его торжественный подъезд, будто бы хоть единая душа на улице догадывается о цели здешней моей прогулки и может меня уличить. Как опытный конспиратор, как ни в чем не бывало прохожу я еще два квартала, потом вдруг замираю, будто бы застигнутый врасплох внезапной мыслью, в раздумье поворачиваюсь и иду обратно. На этот раз, убедив себя в том, что поведение мое вполне естественно, я позволяю себе внимательно разглядеть толпу, выходящую из дверей института, — Маши там нет. Некоторое время я фланирую беспечно на некотором удалении от института, по противоположной от него стороне, так, чтобы парадный его вход находился целиком и полностью в зоне моего наблюдения. И опять минуты воодушевления сменяются в моем сознании мгновениями душевного упадка, мне кажется, что едва ли не вся улица осведомлена о цели моих странных хождений. И все же я решительно пересекаю мостовую и, потоптавшись несколько секунд возле дверей, с видом здешнего завсегдатая вхожу в институтский вестибюль. Вот ведь какую силу имеет над нами собственная наша мнительность, сколько внушительных, обитых дорогой кожей, почти царственных дверей распахнул я без малейшего колебания, вдохновляемый сознанием своей ответственной репортерской миссии, а теперь, как школьник, робею в стенах обыкновенного учебного заведения, словно бы мне вновь семнадцать лет и я явился сюда даже не поступать, не сдавать экзамены, а только взглянуть на заповедную обитель гениев и счастливцев. Идти дальше вестибюля кажется мне непростительным нахальством, к тому же перспектива выяснения отношений с угрюмой теткой-вахтершей, сидящей за конторским столиком между ложноклассических великолепных колонн, наверняка грозит молниеносным отвратительным скандалом, потому, послонявшись туда-сюда по вестибюлю, прочитав несколько залихватских объявлений, приглашающих на традиционный осенний кросс и на экскурсию по старинным русским городам, я несолоно хлебавши выхожу на улицу. Нервная тревога овладевает мною. Я шел сюда без определенной уверенности, что встречу Машу, скорее мною владел азарт, родственный тому, что испытывает охотник или игрок, я доверялся случаю, понимая, что случай может и обмануть. А теперь, когда обман этот подтверждается наяву, я не в силах подавить в себе паническую мысль о том, что в который уже раз упущена возможность, которую с такой недвусмысленной щедростью подарила мне судьба. Эта неподавляемая боязнь придает мне сил, я вспоминаю, что одним своим боком здание института выходит в переулок, мимо которого я только что проходил с независимым видом, и в переулке, судя по архитектуре этого богатого строения, должен находиться приусадебный сад, где, насколько я знаю студенческие обычаи, наверняка должна околачиваться молодежь. Вот уже и переулок исследован мною до конца. Прочитаны его афиши, и рассмотрены особняки. Сад, существование которого я столь прозорливо вычислил, оказался на деле задним двором, заваленным строительным материалом, оставшимся после летнего косметического ремонта. Тем временем уже настоялась в переулке ранняя сумеречная синева, и в институтских окнах, в бельэтаже и во втором этаже, вспыхнул матовый лунный свет. Я иду по самой середине пустынной здешней мостовой, безуспешно стараюсь разглядеть что-либо в окнах, уж не лицо, конечно, а так, хотя бы знакомый силуэт. Шорох шин раздается за моею спиной, я уворачиваюсь поспешно, уступая дорогу «Жигулям» третьей модели, однако с проезжей части совсем не ухожу, разве что передвигаюсь поближе к тротуару. И вновь пытаюсь на ходу, привставая на цыпочки, заглянуть в окна бельэтажа. Между тем машина, которую я намеревался пропустить, вовсе не проехала мимо, кажется, что и не обогнала она меня даже, все время слышу я где-то рядом с собой благородный шорох ее тугих, неизношенных протекторов. Сначала это постоянное шуршание кажется недоразумением, потом его неотвратимость вызывает неподотчетное чувство опасности, словно чужое дыхание за спиной, над ухом, я оборачиваюсь и убеждаюсь в том, что машина движется в ритме моего шага. Подчиняясь первому неосознанному импульсу, я вспрыгиваю на тротуар, тем самым окончательно признав свою оплошность и как бы приглашая водителя «Жигулей» беспрепятственно следовать своим курсом. Он, однако, не увеличивает скорости. Я останавливаюсь для того, чтобы решительно проверить его намерения, и в этот момент слышу негромкое мелодическое тремоло сигнала. Ко мне обращенного, теперь уже не может быть сомнений. Так что приходится откликнуться всерьез. Я вновь оборачиваюсь и только в этот момент со всей очевидностью узнаю Мишин автомобиль со всеми его цацками и с приклепанными к бамперу пружинами, похожими на туго закрученные усы.

Миша сидит за рулем и, улыбаясь, легким нажатием на сигнал выводит призывную мелодию. А рядом с ним, хохоча и сияя глазами, сидит Маша, пение гудка воспринимается как звуки ее смеха, обретшего внезапно механическую назойливую тональность.

Если бы я мог, я бы действительно в соответствии с пословицей провалился бы теперь сквозь землю, а еще лучше — дематериализовался бы, растворился в синем вечернем воздухе. Жуткий, душный жар заливает мне щеки, я как будто бы вижу себя со стороны, и это зрелище, поразительно представшее внутреннему взору, усиливает мои муки — меня обнаружили, застали на месте преступления, меня уличили в том, в чем самому себе я не отдал отчета, что для меня самого представляет волнующую тайну. Как в детстве, во время болезни, время будто бы остановилось, каждая секунда растянулась до пугающей, бездонной бесконечности, так много вместилось в нее и смятения, и стыда, и муки, так отчетлива и пронзительна бредовая картина, заслонившая мне теперь весь мир, — медленно и неотвратимо надвигается на меня машина, и за ветровым ее зеркальным стеклом два довольных, смеющихся лица, отмеченных общим выражением приветливого и веселого ко мне снисхождения.

Надо улыбнуться как ни в чем не бывало, надо развести руками в знак чудесного стечения обстоятельств, завершившихся нежданной встречей, да где же взять силы и умения, вместо этого непроизвольно, словно от удара заслоняясь или же от навязчивого видения отмахиваясь, подымаю я руки, а сам как-то суетливо, боком-боком, сначала потихоньку, но постепенно набирая ход, устремляюсь неудержимо к тому месту, где переулок вливается в улицу, чтобы свернуть за угол, затеряться в толпе прохожих и скрыться из поля зрения моих счастливых друзей.

Это намерение осуществляется блестяще, без малейших усилий. По-прежнему пылает мое лицо, и стыд перехватывает горло, к тому же замечаю я неожиданно, что не иду уже быстрым шагом, а бегу в самом прямом смысле слова, пугая прохожих внезапными взмахами рук, похожими на конвульсии. Не от Миши, улыбающегося снисходительно и устало, бегу я и не от Маши, празднующей очередную свою победу, которая столь недорого ей обошлась, нет, это бег от самого себя, от унижения, прозвучавшего закономерным звуком былых юношеских обид, от судьбы, которая с завидным постоянством ставит меня в глупое положение, со злорадным расчетом выбирая для этого именно те мгновения, когда я совершенно не готов ни к обороне, ни даже к достойному отступлению.

Какое уж отступление, просто разгром, панический бег. Не напрасный, впрочем, мало-помалу муки моего стыда поглощаются энергией движения, и на смену им где-то под ложечкой совершенно физически закипает злость, быть может, и не слишком благородная, однако сулящая облегчение.

Я знаю теперь, что мне делать. Каким путем не то что завить горе веревочкой, а вовсе перечеркнуть его в своем сознании, выбросить его из сердца, крест поставить на нем. Так, чтобы никогда больше не напоминало оно о себе, ничем не давало о себе знать — ни робостью внезапной, ни излишней скромностью, ни приступом смиренной, со всем согласной, не претендующей ни на что покорности. Забот буду я искать, ответственности, которой раньше избегал и страшился, она-то меня и спасет, вы́ходит и излечит — необходимость уйти в дела, как уходили в монастырь, зашиться, замотаться, завертеться и в итоге совершенного самозабвения, праведной этой маеты обрести внезапно благое равновесие чувств и желанное неколебимое спокойствие духа.

Уже вполне успокоившись внешне, уже контролируя каждое свое точное, собранное движение, стремительным шагом выхожу я на Полянку и, властно подняв руку, сразу останавливаю первое же такси.

Через десять минут мы подкатываем к редакции — на уличных электронных часах, отринувших и циферблат, и стрелки как наивный анахронизм, вспыхивает число тысяча семьсот сорок пять — без четверти шесть, вот как это называется по-русски. Я оставляю плащ на вешалке и подымаюсь в лифте на редакторский этаж, рассматривая в зеркалах в разных ракурсах отраженное, напряженное свое, сосредоточенное, незнакомое лицо. Причем впервые в жизни с трезвым мужеством гляжу я на свой оголенный лоб и не стараюсь малодушно прикрыть его уцелевшими прядями.

На пороге «предбанника», предшествующего редакторскому кабинету, взвинченная уверенность, которая всю дорогу мною владела, как-то сразу меня оставляет. Прямо-таки со свистом улетучивается, будто воздух из проткнутого мяча. Хорош я буду, если сейчас, торжествуя мстительно над обманувшими надеждами, выражу редактору свое якобы всесторонне обдуманное, многократно взвешенное согласие. Хорош! Той самой своенравной деве уподоблюсь, которая, смертельно обидевшись на изменщика возлюбленного, как бы назло ему, с маху выходит замуж за первого же подвернувшегося под руку претендента. Или же за давнего и безнадежнейшего своего воздыхателя. Вознаграждает его за постоянство чувств, составляет, так сказать, его счастье, смиряясь стоически с судьбою, чтобы потом отравить ему жизнь обиженным выражением вечной жертвенности на лице, усталой снисходительностью к его любви, к его готовности прыгнуть выше головы и расшибиться в лепешку, оскорбительной тоскою по тому неверному, незабвенному, несуженому. Прав был главный — жениться без оглядки и то не годится.

Внезапно, ни с того ни с сего вроде бы, повинуясь прихотливому скачку мысли, я вспоминаю о заветной своей коленкоровой папке. Прямо-таки воочию ее вижу — уныло-канцелярскую, потертую, чернилами кое-где заляпанную, набитую то аккуратно подколотыми, а то разрозненными листами, исписанными вдоль и поперек, как будто бы с разбегу или через пень-колоду, с мучительной четкостью и вдохновенными каракулями, сверху донизу, а иногда даже с обратной стороны. Боже мой, да много ли на свете людей, среди процветающих в том числе и довольных собой, которые владели бы таким в прямом смысле слова неповторимым имуществом, штучным, единственным, способным всю жизнь обеспечить надеждой и смыслом! Вот чем надо гордиться, догадываюсь я счастливо, словно позабытую, не принимаемую в расчет десятку обнаруживаю в пустом кармане, не то чтобы заноситься перед другими и важничать, а именно гордиться, то есть сознавать спокойно, что достоинство твое не удачей определено, не предпочтением «значительного лица», но самим тобою, трудом собственной твоей души, которая не ищет ни поощрения, ни похвал. Да что гордость! Вот откуда следует черпать новые силы в тот момент, когда старые на исходе и вся твоя внутренняя структура сотрясается и скрипит, ходуном ходит, будто постройка, готовая рухнуть. Вот где надо искать поддержки и оснований для уважения к самому себе — среди своих же наблюдений и дум, любимых, истомивших, измучивших, не только в голове выношенных, но и в сердце, искать и находить в том мире, который ты сам сотворил, как господь бог, в радости и в отчаянье, и за который, как и следует создателю, принял на себя всю ответственность.

Деловито кивнув Васе Остапенко, я взглядом указываю на редакторскую дверь: у себя? И при этом не проявляю ни малейшего желания посекретничать с Васей, посудачить, полукавить, намекнуть на цель своего прихода.

Вася, поколебавшись несколько секунд, сам выходит мне навстречу из-за своего огромного и торжественного, словно триумфальная арка, письменного стола. Грустью и сочувствием полны его маленькие глаза, едва заметные на щекастом розовом лице.

— Старичок! — почти взывает он укоряюще. — Как же так, старичок? Хоть бы предупредил! Шеф столько раз о тебе спрашивал, даже неудобно. Я тебе по всем телефонам обзвонился, на дому и то искал. Вдруг, думаю, ты дома сочиняешь… Шеф тебя до четверти шестого ждал, можешь себе представить, ему ведь в половине шестого в МИД на совещание надо было. Когда уезжал, еще раз о тебе справился. Боюсь, что в претензии на тебя, очень боюсь, старичок. Хоть бы предупредил, что задержишься!

Невольная, неподотчетная, дай бог, чтобы не наглая, улыбка кривит мои губы.

— Ты… это… не отчаивайся, — шокированный несколько моею реакцией, успокаивает меня Вася, — я уж и не знаю, что у вас за дела, — в голосе его проскальзывает мимолетно благородная обида, — во всяком случае, забегай на днях. Завтра не обещаю, а в понедельник либо во вторник, думаю, пропущу тебя к шефу. Как-нибудь выкрою окошко.

Изо всех сил стараюсь я сдержать дурацкий, вызывающий смех и никак не могу. Уж больно комическая вышла ситуация, честное слово, сдохнуть можно, в кои-то веки чуть было не решился сделать карьеру, раздумывал, а что, если и впрямь пойти на повышение, оценил по достоинству свое положение перспективного кадра, а заодно и благосклонный случай — и что же? Даже отказаться толком не сумел! Не успел к назначенному сроку, опоздал самым пошлейшим образом, проспал, прозевал, прошляпил. Явился к шапочному разбору!

Вася оскорблен моим поведением. Более того — он расстроен. Он почти страдает по поводу столь очевидной неблагодарности людей, к которым питает искреннюю симпатию. Проявившуюся, между прочим, в ряде совершенно конкретных деяний. А я безуспешно пытаюсь сложить руки хотя бы в подобие смиренного, о снисхождении умоляющего жеста — он уже не смотрит в мою сторону. Он уже сидит за кафедральным своим столом, погруженный в свои чрезвычайно ответственные дела, требующие пунктуальности и трезвого осознания собственных возможностей.

И все же необычайное облегчение испытываю я в эту неловкую минуту. Просто гора с плеч! Это же очень хорошо, что не застал я редактора, это же небывалая, можно сказать, удача! Теперь нет нужды, увязая подошвами в ворсе ковра, идиотски топтаться на месте, мямлить теперь нет необходимости, соизмеряя то и дело свои действительные желания с правилами приличий и требованиями служебной субординации, а главное — объяснять теперь не придется того, что сам про себя я совершенно понимаю, а выразить внятно, основательно и достойно никак не могу.

Тут уж судьба не попустила, не иначе. Не позволила совершить одно из тех соблазнительных предательств, какие люди в угаре самообольщения склонны называть верным пониманием жизни, удержала меня от измены своему истинному предназначению ради благ и преимуществ новой должности. Хотя что это я все о благах да о выгодах, мне даже стыдно делается своего заносчивого бескорыстия, ведь то, что мне предлагали, не просто пост с высоким окладом, о призвании шла речь, ничуть не менее редком и важном, нежели то, какое я самонадеянно считаю своим. Я им, этим чужим призванием, не соблазнился — это и есть самое справедливое во всей нашей истории. Не позарился на место, занимать которое не имею внутреннего права.

Осознать, что чужое — это именно чужое, то есть вовсе тебе не свойственное, ни мечтам твоим, ни надеждам, осознать и не покушаться на него, отступиться добровольно и не завидовать тому, кому оно достанется, — вот, оказывается, в чем честолюбию высшая отрада. И опять же повод человеку к самому себе относиться с полным уважением. Потому что для подобного решительного отказа тоже потребны душевные силы, и немалые, — теперь я это знаю. То есть теперь я в этом окончательно уверился, а догадывался об этом и раньше, когда сталкивался с разными ловцами удачи, с этакими узурпаторами поневоле, кому не хватило духу честно пренебречь тем, что им не может и не должно принадлежать.

Немало перевидал я их на своем веку — и бодрых, эйфорически деятельных, и удрученных раз и навсегда тем очевидным обстоятельством, что попали не в свои сани. И тех, что всем вокруг ловко заморочили головы, и таких, которые самих себя сумели обвести вокруг пальца. В одном только никто из них не хотел, точнее — боялся себе признаться. В том, что, занимаясь не своим делом, на месте сидя не своем, не своими заботами маясь, они и жизнью-то живут не своею, а чужой. Не то взаймы, не то по недоразумению. Или же просто по способности не упускать того, что само плывет в руки.

Благодари же судьбу, случай, провидение, уж и не знаю, что и кого, самого себя, быть может, за то, что подобная перспектива больше тебе не светит.

Отсмеявшись и вытерши слезы, я выпиваю в уборной стакан воды и тут же, будто протрезвев, вспоминаю о Мишиной просьбе подежурить за него, — не дай бог в секретариате обнаружилось наше отсутствие, скандалу не оберешься. И, подгоняемый чувством долга, перемешанного с боязнью, я спешу в нашу комнату, для того чтобы, как вчера, как пять лет назад, как в годы невозвратной юности, развернуть на пластиковом редакционном столе влажные, тяжелые газетные полосы, на всю жизнь всех нас клеймящие черной несмываемой своею краской.

* * *
За эти два дня дежурств я настолько свыкся с мрачной чернотой, обрамляющей жирными рамками сверстанный текст, что перестал отмечать в ней какой бы то ни было траурный смысл. И потому, после дежурства явившись в редакцию среди дня, я в первые мгновения как-то пропускаю мимо сознания плакатики в черных рамках, прикрепленные к редакционным дверям и стенам. Вот ведь поразительная экономия мышления, я прекрасно их вижу и вместе с тем не придаю им никакого значения. И только спустя минут пять, уловив в коридорах небывалую тишину, различив на лицах встретившихся мне коллег подавленность и испуг, я в предчувствии страшной догадки подхожу к стене и чувствую, как у меня слабеют ноги. Лицо Коли Беликова помещено в траурном окаймлении, запечатленное в очень типичный для него момент трескучего воодушевления, громогласного бахвальства и вдохновенной залихватской болтовни. На каком-нибудь дозволенном редакционном празднике по поводу специального номера или чьего-нибудь юбилея сделан этот снимок ловким, привыкшим ловить момент фоторепортером — блестят вылупленные Колины глаза, победно торчит кок сивых непокорных волос, знаменитое Колино лукавство, как это ни странно, более всего сосредоточено в его носу, толстом, плоском носу простодушного гнома и плутоватого охотнорядца, впрочем, и губы Колины распущены в безоглядную улыбку, заражающую невольно обаятельным шельмовством. Колина речь во всем ее интонационном богатстве звучит у меня в ушах, его крики и вопли, его заливистая переулочная скороговорка, его заговорщицкий шепот и неуклюжая торжественная велеречивость. Как всегда в таких случаях, — а сколько их уже было, — безотчетное чувство вины теснит мне грудь, сознание непоправимости и невероятности, случайности, нелепости, невозможности сводит с ума.

Я открываю дверь нашей комнаты и сразу же сталкиваюсь взглядом с Мишей.

— Вот так, старик, — произносит он грустно и просто, — мельтешим, планы строим, с ума сходим… А потом захрипел под утро — и со святыми упокой…

Жозефина, с напряженным лицом застывшая на краешке кресла, начинает всхлипывать.

— И ничего, оказывается, не нужно — ни славы, ни любви, ни расположения начальства. — Миша усмехается горько, поскольку жалость его, как всегда бывает в момент сообщения о внезапной смерти, почти равномерно поделена между бедным Колей и самим собою. — Захрипел под утро, — повторяет Миша, — и преставился. Тихо, как праведник. Надина говорит, что даже неотложку не успела вызвать. Побежала в ванную за валидолом, а он уж богу душу отдал.

И я испытываю внезапно физический страх, даже голову, кажется, втягиваю в плечи, словно только что над нею просвистела пуля или же балка со скрежетом рухнула за спиной, неотвратимость нового выстрела и нового падения стропил заставляет меня содрогнуться. А потом на смену безотчетному отчаянию вновь приходит более разумное, хотя и напрасное, сознание вины и катастрофической необходимости, до единого слова вспоминаю я наш последний с Колей разговор, — вчерашний, всего лишь вчерашний, — меня потрясает собственная черствость, собственная безответственная ирония меня ужасает, как же нужно жить на свете, если трезво сознаешь, что каждое безразличное слово, брошенное приятелю на лестнице мимоходом, — шутка или подначка, — может оказаться неосознанным итогом и венцом ваших отношений.

— Бедный Коля, бедный Коля… — сквозь слезы повторяет Инна.

Потом в комнате появляется Демьян, очевидно уже слегка на взводе, ибо никакое яркое проявление духа невозможно у него без предварительной рюмки коньяку — ни веселье, ни торжественный пафос.

— Помянул, — как бы упреждает Демьян с некоторым даже вызовом возможные наши вопросы и упреки. — помянул! Счел своим долгом, и человеческим, и профессиональным, и христианским, и каким хотите. Так же, как теперь считаю своим долгом высказаться. По поводу того, как мы бережем лучших наших товарищей, — я на этом настаиваю, лучших, — как мы ставим их в отчаянное положение, подрываем их веру в себя, окружаем их заговором равнодушия, стеною безмолвного отчуждения!

Демоны обличительного красноречия овладели Демьяном, сквозь оболочку грешника, сознающего постоянно свою слабость, пробился неподкупный трибун, глаза мечут молнии, вызывающе задрана борода.

— Мы все виновники этой гибели. Да, да, именно гибели, ибо такая нелепая смерть не что иное, как гибель. Такая же, как в самолете или в автобусе, только там виною случай, трагическое стечение обстоятельств, а здесь наше преступное безразличие. Мы слишком увлечены глобальными проблемами и не замечаем, что творится в собственном доме. Мы болеем за все человечество, а до своего товарища нам просто-напросто дела нет!

Привлеченные Демьяновым красноречием, ораторским раскатом его голоса от звенящих риторикой верхов до шепота на низах, в комнату забегают и заглядывают сотрудники, даже безумный Егор Прокофьевич, вновь явившийся доказать свое сходство с «неизвестной» Крамского, оказывается тут как тут.

— Как же можем мы, — всеобщее внимание еще больше раззадоривает Демьяна, — как можем призывать других к сочувствию, к сопереживанию, если сами повинны в нравственной глухоте?

Тут он, кажется, понимает, что в риторических своих обличениях достиг высшего эффекта, граничащего уже с дурной театральностью, а потому делает паузу, впрочем, настолько насыщенную внутренним напряженным монологом, что никто не в состоянии ее нарушить.

— Коля пал жертвой верности, вот оно в чем дело, — произносит Демьян совсем иным голосом, не трибуну принадлежащим, а скорее ученому, охваченному стремлением во что бы то ни стало добраться до ускользающей постоянно истины. — Верность — это, между прочим, не всегда такая уж несомненная добродетель, как об этом принято думать. Это инерциямышления и чувств. Объект, которому мы верны, все равно человек это или дело, уже давно изменился, не нуждается больше в нашем служении, а мы не можем без него обойтись. Осуществить себя иначе не можем. Так что же наша хваленая верность? Несостоятельность, косность, боязнь перемен. Драматическая болезнь души, иногда даже с трагическим исходом, как мы видим…

— Ладно, Демьян, — на этот раз в качаловскую паузу бесцеремонно вторгается Миша, которого уже раздражает, как видно, Демьяново красноречие. — Знаешь, в старое время, говорят, специально записные златоусты существовали: где надо речь сказать — на юбилее или на похоронах, — за ними тут же посылали. А у тебя все-таки другая профессия. И поминки еще не настали.

— И на поминках скажу, — грозится Демьян, — будьте уверены, — и оскорбленно выходит из комнаты.

— Этот скажет, — торжественно подтверждает Егор Прокофьич, ощутивший к Демьяну, а может быть к его патриархальной бороде, внезапную родственную симпатию, и тем самым вносит в траурную атмосферу нотку какого-то инфернального комизма.

Между тем подходит время ежедневной вечерней планерки, и через несколько минут все мы вновь встречаемся в конференц-зале, без потомка «неизвестной», естественно. Но совсем не в своей тарелке чувствую я себя, предвкушая встречу с главным, — стоит ли мне подходить с объяснением и покаянием или не стоит (неизвестно, кстати, захочет ли он их выслушать)?

Однако терзания напрасны, планерка получилась сегодня не слишком торжественной, самое главное на ней руководящее лицо — ответственный секретарь Валерий Ефимович.

Обведя зал своим значительным, привыкшим к собраниям взором, он приглашает присутствующих встать и почтить память безвременно ушедшего от нас товарища. Гремят отодвигаемые стулья, из-за тесноты скорбный ритуал выходит не очень-то торжественным, впрочем, Валерий Ефимович великолепно соответствует минуте, на благообразном его челе лежит печать прочувствованной, вдохновенной скорби.

— Прошу садиться, — приглашает секретарь и, вновь окинув орлиным взглядом притихшее собрание, начинает прощальную речь, посвященную заслугам покойного перед редакцией, журналистикой вообще и общественностью в целом. По правде говоря, до Демьянова размаха Валерию Ефимовичу далеко, все употребляемые им слова взяты из самого первого дежурного ряда: «в эту трудную минуту», «всегда с нами», «навеки в наших сердцах», — зато организует их такая плавная, текучая, уверенная в своей общенародной значимости интонация, какой Демьяну, да и никому из нас никогда не научиться. Ибо за нею многолетний опыт торжественных заседаний, церемониальных встреч, открытий монументов, разрезаний ленточек и, уже само собою, проводов в последний путь.

Музыка этой безукоризненно правильной речи завораживает меня, грешный человек, я никак не могу совместить официальную ее задушевность с тем несомненным фактом, что именно Троицкий первым подал идею совершенного пересмотра Колиного положения в редакции и таким образом поставил под сомнение Колину необходимость вообще. Я понимаю, конечно, смерть списывает все, о покойниках либо ничего, либо хорошее, и все же — почему именно Ефимычу досталась сегодня роль свадебного — дурной каламбур — похоронного генерала?

Исподволь я смотрю по сторонам, отыскивая бессознательно среди знакомой публики тех людей, которые помнят Колю в лучшие его годы, лет десять или двенадцать тому назад. Редакционная наша комната появляется перед моими глазами то ли в осенний, то ли в весенний упоительный вечер. Сверстан номер, и не простой, а потребовавший особых усилий, беготни, мотания по городу, бессонной ночи, — вероятно, состоялся очередной запуск космического корабля, в то время каждый из них воспринимался и отмечался как всенародная сенсация. Так вот, номер выпущен, крутятся ротационные машины, с минуты на минуту принесут сигнальные экземпляры, и в редакции воцаряется лучший из ее часов — час блаженного сознания исполненного долга, свободного полета фантазии и воспоминаний, в которых лирика причудливым образом переплетена с героизмом и почти дворовым молодечеством. Выпит чай, и не только чай, откровенно говоря, Коля, только что чудом добывший для номера воспоминания о первой русской ракете, откинулся на диване, благодушествует, будто бы драгоценнейший турецкий табак, потягивает свою копеечную «Шипку» и, взирая на компанию лукавыми глазами утомленного своим даром провидца, признается словно невзначай:

— Между прочим, повестушку пишу. Пикантная вещь. Про всех вас там есть, будьте спокойны, про все-е-х. По странице в день, как закон. Отделываю!

Присутствующие, которым известны чудовищные муки, которым подвержен Николай Дмитрич всякий раз, когда надо составить пятистрочную вводку к чужим письмам или мемуарам, не в силах сдержать улыбки.

Колю это деликатное потупление глаз мгновенно раззадоривает:

— Увидится, увидится! Все про вас известно, все замечается, потом не обижайтесь!

Скандальный Колин голос настолько явственно звучит у меня на слуху, что я с ужасом ловлю на своих губах кощунственную улыбку. Валерий Ефимович тем временем благополучно подвел к концу свое прощальное слово. После паузы его, кажется, собираются дополнить, кто-то выталкивает вперед Демьяна, однако скорбь, как и радость, с точки зрения Валерия Ефимовича, должна иметь свои четко определенные границы. И если радости еще позволено иногда выйти за рамки этих границ, на правах, так сказать, бьющего через край энтузиазма, то скорби подобные исключения из правил ни в коем случае не предоставляются, дабы не портить общую картину оптимистического торжества жизни. Короче говоря, всем, кого искренне расстроила и выбила из колеи Колина кончина, делается вроде бы даже неудобно и за него, и за свое горе, и за то, что случилось оно так не вовремя, нарушив собою течение неотложных дел и перспективных планов.

Как ни в чем не бывало протекает планерка, зачитывается содержание будущего номера, уточняются размеры основных материалов, между отделами возникает мгновенная, однако ядовитая перепалка, как всегда, плачутся на жизнь и клянутся не пощадить живота своего неистовые репортеры, как всегда, оскорбленно дуются редакционные снобы из отдела искусства и литературы, джентльмены из международного отдела, как всегда, сохраняют спокойствие, в нужный момент намекая тем не менее интонацией или пожатием плеч на свою особую осведомленность.

Все правильно, все так и должно быть, газета на то и газета, что она все равно выйдет, — какой бы зловещий рок ни постиг любого из нас, она выйдет, несмотря ни на что, с тою же неотвратимостью, с какой наступает утро, в этом, пожалуй, и впрямь торжество и мудрость принятых человечеством условностей. Равное, быть может, торжеству и мудрости самой природы.

Завершается планерка внезапно и скоропостижно, вновь гремят стулья, догорают незавершенные выяснения отношений, и в этот самый момент Марина Вайнштейн, которая кроме всего прочего еще и наш профсоюзный лидер, призывает всех товарищей заглянуть на минутку в отдел писем. По привычке последних лет я намереваюсь пренебречь Марининым зовом, спускаюсь на наш этаж и в пустом коридоре встречаю Жозефину, за полтора месяца до холодов напялившую уже цигейковую шубу.

— А Димка правильно тогда сказал, вот, — смущаясь, говорит она, и до меня не сразу доходит, что подразумевает она Демьянову тираду о верности.

По своему обыкновению Инна совершенно естественно, без малейшей преамбулы, продолжает разговор, прерванный два ли часа, два ли дня назад. Вслед за этой первой вторая догадка по инерции осеняет меня. Боже, ведь не ради же праздных месткомовских формальностей созывала нас Марина, как же я это сразу не понял, — ради того, чтобы исполнили мы извечный долг солидарности, равно свойственный и грузчикам, и журналистам. Пустили бы ради вдовы и сирот шапку по кругу.

Некоторое время я оторопело смотрю на испуганную Жозефину, затем оборачиваюсь и опрометью лечу на четвертый этаж, в отдел писем. Марина с бухгалтерской методичностью раскладывает собранные деньги по купюрам соответственно достоинству и при этом еще по обычаю опытного общественного деятеля для порядка составляет ведомость — кто сколько внес.

Моя десятка приобщается к стопке собранных сумм, и фамилия моя аккуратно выводится в списке добровольных жертвователей, а я все еще стою возле обширного Марининого стола, рассматривая пачки систематически рассортированных писем, каждое из которых снабжено казенным бланком с краткой деловой аннотацией: «Жалоба на райсобес», «Отклик на статью о службе знакомств», «Воспоминание о боевых товарищах» — и далее в подобном же лапидарном духе. Интересно, какой комментарий мог быть дан тому отчаянному письму о нежелании жить, каким на прошлой неделе пыталась вдохновить меня Марина? Кто взялся в двух официальных терминах обозначить такую деликатную душевную материю? На кого жалоба? Кому отклик?

— Марина, — спрашиваю я неожиданно, — помнишь, ты предлагала мне письмо дней десять тому назад? Ну, изверившегося в жизни, так скажем. Я даже не помню, о ком шла речь, о мужчине или о женщине… Так как, его еще никто не взял, ни Демьян, ни дядя Костя?

Вот такою долгожданной, выстраданной радостью озаряется, надо думать, лицо пионервожатой, когда закоренелый двоечник и хулиган вдруг изъявляет желание записаться в юные следопыты.

— Батанов! — всплескивает она по-бабьи руками. — Ты же меня тогда как водой окатил. Ну, думаю, дура ты дура, никому этого письма не показывала, боялась — на смех подымут. Списать его собиралась, благо в нем никаких конкретных жалоб. А на днях опять пролистала, чертики, есть в нем что-то такое — за живое берет. Сегодня как раз собиралась Карповой Ольге Максимовне показать, да вот…

Лицо Марины испуганно мрачнеет. Сложив деньги в одну пачку, она из какой-то особой, отдельно лежащей стопки писем безошибочно и проворно вытягивает одно.

— Сядь, почитай внимательно.

Газетная служба исподволь учит шерлокхолмсовской наблюдательности, вот и теперь нетрудно догадаться, что листы гладкой, еле заметно разлинованной бумаги вырваны аккуратно из блокнота формата конторской книги. Не шариковой, а перьевой ручкой написаны эти строки, отчего ощутима в них некая старомодность, почерк устоявшийся, вполне взрослый, хотя и не утративший той натуральной школьной старательности, бессознательной привычки к завиткам и изящному наклону, которая у женщин способна сохраниться на долгие годы. В душе не слишком доверяя Марининому вкусу, я опасаюсь, что излита на этих конторских страничках обыкновенная девичья истерика, минутное беспокойство души простой и впечатлительной, смятенной первой «его» изменой либо зрелищем какой-либо вполне будничной несправедливости.

Но нет, уже в первых строках, в признаниях без малейшей рисовки, что письмо это написано в редакцию впервые в жизни и вовсе не из расчета получить ответ, а просто надо же куда-то адресовать, не самой же себе, в кратких, сухих словах, сказанных с целью представиться, сразу же ощутима такая явная и непроглядная печаль, какую не вызвать взвинченностью натуры и какая дает о себе знать в тоне, почти улавливаемом на слух, — искреннем и строгом.

Никаких мелких обид, никакого нытья, недостойного взыскательной души, не содержат эти строки, отчаяние, которое постепенно в них накапливается, сухо и бесслезно. Его хочется оспорить не потому, что оно нарочито, а потому, что оно пугает. И привычное задиристое желание возразить автору письма, разнести его в пух и прах стыдливо оставляет меня. Вот так же стыдно бывает своего задорного легкомыслия перед лицом чужого страдания, открывшегося внезапно, такого привычного, что уже не вызывающего жалоб. Я сознаю недостаточность своих доводов, не то чтобы неискренних или наивных, но готовых, как полуфабрикаты, слишком споро пришедших на ум. Удобно спорить, когда перед тобой набор претензий, каждую из которых можно подвергнуть подробному рассмотрению, или даже концепция, в каковой надлежит опровергнуть основополагающие моменты. Но в том-то и дело, что передо мной не то и не другое, а просто тоска, затяжная, как хроническая болезнь, просто пейзаж души, по обыденному несчастью не нашедшей отклика на всем белом свете, не клеймить ее следует, не обольщать дежурным оптимизмом, способным скорее ранить, чем вдохновить, а согреть по возможности, отозваться на ее зов без всякой надежды, доказать, что не пустыня вокруг, не ледяное безмолвие, а живой мир, в котором каждому из нас, даже самому невезучему, предоставлено столько разнообразнейших шансов, не испробовать которые даже и грешно.

Я смотрю на конверт — в Павлограде живет наша корреспондентка, вернее, под Павлоградом, две недели тому назад опустила она в почтовый ящик письмо. Еще раз перечитываю я его, вновь поражаясь достоинству этой давней печали, единственной точности каждого слова. Не журналистский азарт владеет мною сейчас, не инстинкт газетчика, родственный охотничьему, — желание участия, какого никогда еще не испытывал я за всю свою газетную жизнь. Понятной кажется мне эта судьба, это российское чувство всемирности посреди захолустной улицы, заросшей лопухами, мягкой и неслышной от пыли, а после дождя не проезжей ни для грузовиков, ни для тракторов. И жажда простора знакома, не того достижимого, который начинается за огородами, за водокачкой, за казенным зданием станции, а того, который воплощен в бывшем доме татарского купца, кирпичном в первом этаже и бревенчатом во втором, — в городской библиотеке, в резных ее наличниках, в деревянной угловой башенке, непостижимым образом повторяющей архитектурные излишества небывалых и невиданных европейских столиц. И тоска мне эта ведома — неизбежная расплата за чтение запоем, за томление духа, за невольную гордыню и пренебрежение обыденностью, в которую погружены близкие и соседи, за сладостное, сокровенное подозрение, что уж тебе-то суждена иная, необычайная доля. Знание не приносит счастья, как отмечено давным-давно, оно лишь увеличивает скорбь, и теперь надо немало мужества, немало душевной стойкости и зрелого рассудка, чтобы спокойно осознать, что тайная скорбь твоего сердца и есть твоя та самая вожделенная, исключительная доля. Твой крест, твоя пожизненная обязанность, твой долг перед людьми, необходимый им как вечный источник творческого духа и святого недовольства собой.

Если удастся вылететь утренним самолетом, прикидываю я, то в Павлограде с учетом местного времени я приземлюсь во второй половине дня. Значит, лучше лететь ночным, если таковой окажется. За полтора часа, оставшиеся до конца рабочего дня в бухгалтерии, я успею, пожалуй, оформить все надлежащие командированному документы и мандаты, если, конечно, проявлю расторопность. А потому необходимо действовать, разбередив в себе дух предотъездной суеты и активности, пресловутое «чемоданное настроение», к которому последние годы я прибегаю, словно к патентованному лекарству. На пути из одного кабинета в другой, вот уж совершенно некстати и не вовремя, я натыкаюсь с разбегу на главного редактора. И, наверное, вовсе по-идиотски смущаюсь, краснею, как школьник, застигнутый классным руководителем в туалете с только что раскуренной папироской в зубах. Но разве бывают учителя столь сановно солидными, как Павел Филиппович, директора такие и то вряд ли встречаются, на американского сенатора, какими их изображают в кино, вот на кого он сейчас похож, — большой, породистый, элегантно седой, в черном просторном плаще, в монументальных складках которого искрится дождевая влага.

— Обижаете, коллега, — произносит он уже знакомым мне подначивающим тоном, мнимой шутейности которого не стоит доверять, — уж и зайти времени не находите, заглянуть, как обещались.

— Павел Филиппович, — не в силах подыскать ни одного обстоятельства в свое оправдание, покорно развожу я руками, — простите, ради бога, как глупо все вышло…

— Загордились, загордились, — пропуская мимо ушей мой лепет, скептически качает он головой, — даже просьбами руководства пренебрегаете. А невелико было одолжение — прийти к назначенному сроку.

Я вздыхаю: какие уж тут смягчающие обстоятельства? Тут бы очень пригодилась безответственно-добродушная улыбка, наивное обаяние простака либо задор симпатичного наглеца, уверенного в безнаказанности, — ни тому, ни другому я, увы, не научился. Потому молчу туповато и некрасиво. Разглядывая при этом так и этак собственное командировочное удостоверение, будто бы это наградной лист или авиабилет в бог весть какие благословенные края. Павел Филиппович улавливает мой взгляд.

— В командировку собрался? В какие палестины? — И властно отбирает у меня бланк. — Ну что ж, — говорит он через несколько секунд с будничной, естественной озабоченностью, — я ведь это твое опоздание… правильно понял. Верно истолковал. Не хочешь ты квалификацию менять, вижу, что не стремишься. Не к тому душа твоя лежит, так надо понимать. — Взгляд его можно принять и за сожалеющий, и за одобряющий одновременно. — Ладно, держись своей планиды. Так и постановим.

Главный возвращает мне командировочный бланк и тут же, забыв обо мне, удаляется особой своей представительной поступью, никакой надежды не оставляющей на возобновление раз и навсегда законченного разговора.

Марина Вайнштейн просто потрясена быстротою моих сборов, она, разумеется, надеялась меня вдохновить, однако же не на такие скоропостижные подвиги. Зато Валерий Ефимович, к которому я приношу на подпись командировочное удостоверение, смотрит на меня почти с отеческим одобрением. Заслуженным, вполне вероятно, моим отказом от почетного предложения, развязавшим ему руки, беспристрастно доказавшим его предусмотрительность и правоту. И вообще он всегда рад, когда я куда-нибудь уезжаю, по соображениям творческой пользы, конечно же. Вот и сейчас Валерий Ефимович встает во весь свой внушительный роет и, устремив орлиный взор куда-то поверх моей головы, благословляющим жестом протягивает мне свою мягкую белую руку.

— Счастливого пути и творческой удачи.

Даже неудобно как-то служить единственным объектом такой гражданской церемонии, замах-то у Валерия Ефимовича общественный, рассчитанный, на митинг по поводу проводов в армию или же на уборку целинного урожая.

* * *
Ночного самолета в субботу не оказалось. Я улетаю самым первым рейсом. Перед тем, как выйти на улицу, уже погасив лампу, я останавливаюсь на минутку у окна. Пространства между домов еще таинственно темны, над крышами мрак уже не густ, а в вышине, там, куда мне предстоит, взлететь, небо обещающе просветлело. Ранним утром да еще перед полетом пейзаж безмолвной окраины пустынного микрорайона, просвеченного невидимым еще солнцем, одною розовой полоской на горизонте, наполняется небытовым, почти символическим настроением. Бог весть что заключено в этой символике, во всяком случае, она придает моему отъезду незаслуженно торжественный характер.

Я выхожу на улицу. Почти по-летнему сух асфальт, большая редкость для осени на решающем ее перекате. Необычайное тепло, неизвестно откуда взявшееся после стольких устойчиво холодных дней, растворено в воздухе. От доверчивой его щедрости, от сознания недолговечности запоздалой этой благодати начинает щемить сердце. Вот такое же щемящее предчувствие перехватывает мне дыхание, когда я говорю со стариками, вижу, как они волнуются, стараясь ощутить свою ускользающую связь с миром, самим себе доказать, что всерьез, а не из чувства сострадания, могут быть кому-то интересны и необходимы. Стук собственных шагов бодрит меня, как в молодости, бывалый мой командировочный чемоданчик ничуть мне не в тягость, напротив, сообщает руке приятное напряжение, и постепенно смутное томление уступает место уверенности в себе, задиристой, бравирующей слегка подспудным предвкушением долгого полета и далекого путешествия, а потом внезапная радость овладевает мною. Ее можно назвать чувством освобождения — от пут тягостных обязательств, от груза неразрешимых противоречий, она родственна тому счастливому облегчению, с каким выходишь вот таким же ранним утром из квартиры нелюбимой женщины, простив себе и грех, и невольную расчетливость, и злость на неблагодарность, закоснелость собственной души.

Опять отлучка, опять уход из дома, уже нормой ставший, естественным состоянием духа, который в странствиях по миру привык находить успокоение и отраду. Не тем ли и обнаруживает себя постоянно моя приверженность к родимому незапамятному обычаю, можно сказать, к общей для соотечественников судьбе, что выход из личного тупика, из всякой смуты сердца я неосознанно ищу бог весть где, за тридевять земель от своего порога, в алтайских степях или же на камчатском пустынном берегу?

Но нет, беглецом я себя не ощущаю. Мой ранний отъезд не малодушное бегство. Это побег в том высшем смысле слова, который означает преодоление прошлого и осознанный отказ от напрасных надежд. Сколько раз уезжал я из Москвы с детской верой, что всю справедливость мира в себе воплощаю и помощь несу с собой, вот и пришла пора помочь самому себе. И не в том ли проблеск новой спасительной надежды, что на этот раз я не заблуждаюсь на собственный счет и вполне трезво оцениваю свою миссию?

Через полчаса в аквариуме Центрального аэровокзала, где тысячелетняя терпеливость, с материнским молоком всосанная во время переселений и эвакуации, странным образом сочетается с неугасимым неоном, с беглыми огнями электроники, с мрамором и пластиком, я зарегистрирую билет и нацеплю на ручку чемодана синюю аэрофлотовскую бирку. Через всю рассветную Москву, мимо небоскребов, будто бы за одну ночь на пути вставших, мимо бездымных ныне заводских труб, мимо монастырских куполов, вызолоченных заново, что прибавляет им картинности, но не святости, гулкий автобус повезет меня в аэропорт. В опустелых полях за городом набирая скорости, гудением мотора как бы приобщая пассажиров к полудремотному доверчивому настроению скорого полета.

Даст бог, все будет как обычно, потоптавшись бестолково, мы рассядемся по местам, при этом непременно кто-нибудь припомнит вслух тот несомненный якобы факт, что при катастрофе единственный шанс выжить у того, кто сидит в хвосте, потом вспыхнут надписи, призывающие не курить и застегнуть ремни, по-русски и по-английски вспыхнут, словно намекая невзначай, что полет даже на внутренней линии предприятие особое, неким образом приобщающее каждого из нас к международным сферам, стюардессы, не такие красивые, как лет пятнадцать тому назад, когда о них писали пьесы и снимали фильмы, уже утратившие мало-помалу ореол исключительности, но все-таки ничего себе, как говорится, для кино не тянут, но для жизни в самый раз, разнесут непременные леденцы, ответят строго на непременные же немудрящие, подспудной тревогой спровоцированные шуточки, общительным тоном сделают два-три опять-таки непременных замечания, напоминая этим строгих учительниц начальной школы, и в этот момент салон будто бы изнутри вздрогнет и самолет придет в движение. Вот тут хорошо закрыть глаза и, внимая нарастающему, уже вовсе не земному реву турбин, — натужная сила, необходимая, чтобы оторвать от земли целую емкость человеческого быта, слышна в этом реве, — ощущая, как передается твоему телу дрожь предвзлетного напряжения, представить себе, что полет уже благополучно начался. Тогда он начнется незаметно, так, что, открыв глаза в рассуждении кинуть прощальный взгляд на светящиеся объемы аэропорта, я увижу за толстым стеклом иллюминатора ослепительно жаркую и одновременно ослепительно морозную синеву заоблачного неба.

Аэродромы не бывают провинциальны, даже если где-то с краю притулились на них старомодные бипланы, каких уже давно не увидишь на столичных взлетных полях. Зато в здании аэропорта я окунусь в атмосферу узловой железнодорожной станции с ее толкотней и бестолковой нервностью, которая соседствует, впрочем, с умудренным многотерпением русских путешественников, готовых на любом квадратном метре казенной территории расположиться биваком, выпить чаю, поучить детей уму-разуму, поведать такому же терпеливому путнику историю своей многотрудной жизни.

Как-нибудь доберусь я до города, остановлюсь на постой в здешней гостинице, построенной в последние годы архитектурных излишеств, пахнущей мытыми полами, парикмахерской и дезинфекцией. Быть может, отдельный достанется мне номер с сидячей ванной «кавалеркой», с помутневшим зеркалом, со скрипучим шифоньером и с письменным столом, запятнанным порочными следами бутылок из-под липкого местного портвейна — неизбежными признаками скоропостижных гостиничных кутежей.

В полумраке осеннего вечера я зажгу настольную лампу, для того чтобы отступили от стола в темные, непроглядные углы тени многочисленных моих предшественников, здешних постояльцев, и обманчивый призрак уюта воцарится в номере. И вот при уютном этом свете меня охватит вдруг приступ одиночества, от страха, что ничего хорошего так и не случится в моей жизни, от жалости к самому себе, непозволительной и блаженной, запершит у меня в горле. И, чтобы не рассиропиться окончательно, я спущусь поспешно в гостиничный ресторан, отделанный недавно наново белой керамической плиткой, уставленный светлыми полированными столами, в этот ранний вечерний час почти пустой. Официантка с прической, напоминающей кафедральный собор или же городскую башню, возведенную в изощренном стиле барокко, обходительно положит передо мной меню, составленное опять же с какою-то вовсе неожиданной общепитовской куртуазностью: напиткам, к примеру, предшествует рубрика «Если в меру», а сигаретам и папиросам — «Если вы не против».

Я не против, я знаю свою меру, чему-чему, а этому в газетных своих скитаниях научился, к тому времени, как ее подадут, заведение постепенно заполнится публикой, за соседний столик сядут молоденькие лейтенанты с дамами, местными учительницами или библиотекаршами, закажут шампанское и шоколад, и ко мне, церемонно извинившись, подсядет свой брат командированный, специалист из Сельхозтехники или Спецмонтажстроя, в серой, немаркой сорочке под пиджаком и в таком же формальном бесцветном галстуке. С ним мы незаметно удвоим официально установленную меру, но не опьянеем, а просто отойдем сердцем под звуки оркестра, тем временем взошедшего на подмостки, длинноволосого, как и положено, вполне авангардного по составу и при этом по-ресторанному разбитного, провинциально щеголеватого. Благословенна будь ресторанная музыка, осмеянная, обруганная, никакой стилистике не подлежащая, сообразная только с самою собой и еще с тем, что выше самого хорошего вкуса, — с состоянием одинокой души, ищущей причастности к человечеству, — отрада скитальца, кем бы он ни был, строителем, солдатом или газетчиком. Под европейский мотив, под всемирную мелодию любви с поправкой на российскую душевную широту запляшут девочки из местного универмага и десантники — отличники боевой и политической подготовки, у которых сегодня утром, надо полагать, завершился срок службы.

Наблюдай, корреспондент, приобщайся к немудреному счастью, «лови кайф», всматривайся в простодушное лицо жизни, отдыхай! Как бы ни назывался этот праздник — защита диссертации, квартальная премия, «дембель», то есть демобилизация, или просто суббота, все равно он и твой отчасти. Хотя не тебя поздравляли сегодня ученые коллеги и не тебе отцы командиры объявили в последний раз перед строем благодарность от лица службы. Он твой потому, что он привал на твоем пути, дневка, передышка, потому, что ведь не ради себя самого мотаешься ты по свету, бежишь, задыхаясь на ходу, летаешь самолетами Аэрофлота, ездишь поездами МПС, а завтра потащишься по степи автобусом областного транспортного управления. Во всяком случае, не только ради себя самого…


1976—1977

РАССКАЗЫ

ЗНАКОМСТВО

Я стоял на Тверском бульваре, неподалеку от нового МХАТа, повернув голову в сторону едущих от Никитских ворот машин. На «Волги», «Москвичи», «Запорожцы», даже на «мерседесы», попадись они в этот момент на глаза, мне было совершенно наплевать, только «Жигули» интересовали меня, изо всех сил всматривался я в лица за ветровыми стеклами. Женское лицо силился я различить, трогательно одинокое в пустоте машины. Рита только недавно села за руль и ездила еще неуверенно, что я улавливал обычно издали по напряженному, чуть запрокинутому положению ее головы и по выражению лица, непривычно сосредоточенному. Впрочем, уверенности она набиралась с каждым днем, она вообще была способным человеком во всем, что касалось ручного труда; шила, вязала, чинила свои фены и утюги, одно время брала уроки рисования и, говорят, схватывала на лету. А может, мне это лишь казалось, поскольку сам я с детства всеми близкими единодушно признавался неумехой. «Две левые руки», — не то на французский, не то на немецкий лад отзывалась обо мне наша соседка Мария Львовна. Еще и потому подлинные или мнимые Ритины таланты были для меня несомненны, что я любил ее до беспамятства.

…Это обнаружилось на шестой или седьмой день нашего знакомства, стоял холодный, пронзительный март, нам с Ритой некуда было деться, я жутко нервничал по этому поводу: пригласил женщину на свидание, а о том, чем ее развлечь, не позаботился. Подозревал про себя смутно и самонадеянно, что лучшим развлечением будет для нее наше с нею общение, посторонних и не нужно, но все равно о каких-то условиях для того, чтобы сидеть и разговаривать, глядя друг другу в глаза, надо было побеспокоиться… Рита нашлась сама, вспомнила, что неподалеку от бульваров, по которым мы, коченея, бродили, находится ведомственный клуб, где то ли библиотекарем, то ли руководителем самодеятельности служит ее подруга. В клубе шел вечер какого-то предприятия, разливалась музыка, на лестницу выбегали пары, шептались и стреляли глазами сбившиеся в кучки девушки, принаряженные и, кажется, подвыпившие дежурные посторонних людей ни за что не хотели пускать. Господи, я в Дом кино никогда не стал бы рваться на закрытый просмотр, а тут унижался на нечистой лестнице заштатного клуба, требовал, просил, чуть ли не угрожал. Наконец Рита взяла переговоры на себя, и минуты через три испуганная ее подруга появилась на проходе, она никак не могла взять в толк, что нужно в этом богоспасаемом заведении Рите и ее скандальному спутнику. Потом, кажется, сообразила, что ни фильм, ни местная самодеятельность их не волнуют, просто в приюте нуждаются они, в том, чтобы сесть рядом и глядеть друг на друга.

Нас пропустили в фойе, но гардеробщицы от нашей одежды наотрез отказались, поэтому в полутемном, грязноватом буфете мы оказались, как на вокзале, в пальто. К счастью, начался фильм, и помещение опустело, за столиком, улитым лимонадом и, кажется, незаконной водкой, мы остались вдвоем. Рита стянула с головы вязаную шапочку и расстегнула меховой модный жакет, который собственноручно выкроила из старенькой шубки. Мы были еще очень мало знакомы, мы виделись шестой или седьмой раз, поэтому все мне было внове и все восхищало — и связанная Ритой шапочка по образцу из французского журнала, и каждый жест ее, как говорит народ, выходка, и гладко зачесанные назад, сколотые на затылке волосы.

В полутьме буфета ее правильно треугольное, словно на картине новейшего художника, лицо казалось бледнее обычного, а тени под огромными глазами темнее и гуще. Вообще вид у нее был замерзший и не то чтобы несчастный, но какой-то растерянный, мне она представлялась русской эмигранткой, петербургской нежной красавицей, нелепой беженской волной унесенной за границу, в бывшие казармы зимнего ледяного Константинополя, в дешевые привокзальные забегаловки Берлина или Парижа.

Я говорил ей об этом вроде бы в шутку, чтобы развлечь и отчасти польстить, а на самом деле почти всерьез, потому что с юности имел вдохновенную, хотя и бесполезную, обманную, в сущности, привычку воображать невесть что по поводу приглянувшейся, за душу задевшей женщины. Рита улыбалась мимолетно моим словам и выглядела еще трогательнее и беззащитнее. Я уже почти верил, что за стеной не московские ледяные переулки, а какая-нибудь сырая западноевропейская площадь с ядовитыми огнями рекламы, отраженными в мокром асфальте, с гудками лакированных черных машин, с грохотом надземной городской железной дороги, с пронзительным ощущением бездомности, какое наверняка должно охватывать русского человека в этом цивилизованном обихоженном быте.

Треугольное, будто нарисованное, лицо Риты представлялось мне единственным спасеньем на чужбине и в то же время неслыханной ценностью, которую мне надлежит спасти. И вдруг, неожиданно для самого себя, внезапно, не готовясь к этому заранее и не собираясь с духом, сразу, удивляясь самому себе, я стал говорить Рите о том, что люблю ее, что понял это тотчас, как только увидел ее в доме нашей общей приятельницы, хотя идти туда не очень-то и хотел, не веря в эти самые заранее задуманные и запланированные знакомства. Я говорил, что судьба, видимо, испытывала меня, подумать только, ведь я вполне мог пренебречь визитом к нашей общей подруге, до самого последнего момента артачился, пойти — не пойти, а теперь мне страшно подумать, от какой вздорной прихоти зависела моя жизнь. Теперь третье марта нестираемо из моей памяти, как татуировка на груди, которую ничем нельзя вывести, след останется навсегда. Я не подыскивал слов, они сами рвались наружу, самое их произнесение было ни с чем не сравнимым счастьем, я уже догадывался, что так бывает всегда, когда говоришь самую главную, бескорыстную правду.

И когда видишь, какое действие она производит. Смятенным и тревожным сделалось Ритино лицо, трудно было понять, радуют ее мои слова или огорчают. Но для меня, как это ни странно, это не имело сейчас значения. Я должен был высказать всю правду, иначе она бы меня задушила, будто кровь, хлынувшая горлом.

Не помню, как мы оказались на улице, простились ли с Ритиной подругой из клуба, так и не уразумевшей, зачем мы приходили, помню только, что странное смятение охватило нас обоих. То бежать, взявшись за руки, припускались мы до-детски, то вдруг замирали, словно по команде, прижавшись друг к другу посреди бульвара. Я целовал в полутьме треугольное ее лицо, попадая губами в висок, в переносицу, в огромные ее глаза, и голые ветки мартовских деревьев гремели от беспощадного ветра у нас над головой.

Когда подошли к ее дому, Рита показала на свои окна, они горели, это тотчас напомнило мне о трех обстоятельствах ее жизни, какие она вовсе не собиралась от меня скрывать, но отрезвить меня не отрезвило. Я просто не думал о них, хотя догадывался краем сознания, что вовсе не замечать их невозможно. Но все-таки не принял их во внимание, потому что не мог забыть о том, что Рита вовсе не случайно, а вполне обдуманно познакомилась со мной и каждый день приходила ко мне на свидание.

Домой я попал в час ночи, но уснуть был не в состоянии, шатался туда-сюда по тесной нашей квартире, похожей на три купе в одном вагоне, пил чай на кухне, дивился, стоя в ванной перед зеркалом, своему совершенно неизвестному лицу, а потом, погасив лампу, лежал в темноте и улыбался бог знает чему, тому чуду, которое внезапно свалилось мне на плечи.

Из блаженного полусна меня вырвал загрохотавший без четверти два телефонный звонок. «Алле», — услышал я словно виноватый или обиженный чем-то Ритин голос, фоном ему служил гул струящейся под напором воды; выяснилось, что Рита звонит мне из ванной, отвернув ради конспирации на полную мощность оба крана. А смысл ее звонка лишь в одном — еще раз услышать то, что три часа назад я говорил ей в пустынном неряшливом буфете, похожем, как нам казалось, на окраинные дешевые забегаловки европейских столиц, в которых мы никогда не бывали. И я снова говорил все ту же святую правду и вновь сознавал, какое это ни с чем не сравнимое счастье — эту правду говорить, и видел перед собой в темноте растерянное и смятенное Ритино лицо. Я верил, что отныне мои слова всегда будут вызывать на ее лице это выражение растерянного, беспомощного блаженства.

А утром заболела мама. Она была очень терпеливым человеком, по врачам ходить не любила, а уж «неотложку» вызывать и вовсе стеснялась, предпочитая перемочь себя, обойтись своими двумя-тремя проверенными лекарствами. На этот раз лекарства не помогали, мать на крик кричала от страшной, бог весть откуда взявшейся боли, а я, перепуганный насмерть, капал дрожащими пальцами какое-то снадобье, умоляя «скорую» по телефону приехать как можно быстрее, и в ожидании врачей метался по квартире, боясь заглянуть лишний раз в ту комнату, откуда слышались материнские стоны. Но самое невероятное, самое пугающее и жуткое заключалось в том, что на дне моей души сквозь страхи, тревоги и мандраж все равно просвечивала радость. Это казалось подлостью и кощунством. Я раскрывал дверь, прислушиваясь к гудению лифта, и в окно чуть ли не по пояс вылезал, высматривая в перспективе улицы красно-белый «рафик», я передергивался, как от пощечины, от каждого звука материнского голоса, но проклятое счастье нет-нет да и туманило башку безотчетным воспоминанием.

…Вот так все причудливым образом пересеклось и совместилось: невероятное счастье и страшная беда, любовь и постоянное ожидание худшего, угрызение совести и внезапная уверенность в том, что настоящая жизнь только теперь, наконец, начинается. С Ритой мы виделись каждый день, март словно переломился, ошеломляющее тепло нахлынуло на город, с улицы вообще не хотелось уходить, а о том, куда нам с Ритой деваться, вопрос теперь не стоял. Побродив по бульварам, мы ехали ко мне. Невзрачная наша квартира нравилась Рите, она очень боялась увидеть у меня какую-нибудь югославскую, под Людовика, бог знает какого, раздраконенную стенку или того чище — гарнитур на лакированном полу, и очень рада, что ничем таким у меня и не пахнет, а пахнет старомосковским уютом, книгами — не собраниями сочинений под стеклом, а теми, что всегда нужны, порой высятся, где надо и где не надо, готовые обрушиться кипой. Так и должен жить интеллигентный человек. «Так и нужно жить поэту», — приходили на память не то читанные, не то слышанные где-то строки. Рита вообще о многих обстоятельствах и нравах современной жизни имела свое четкое мнение, высказывала его откровенно, не то чтобы рисуясь или бравируя своим нравственным совершенством, но, во всяком случае, подчеркивая свою независимость от многих принятых ныне предрассудков и как бы предупреждая не смешивать ее с теми нынешними людьми, в особенности, конечно, с такими же молодыми, как и она, женщинами, кому эти предрассудки типа престижной мебели или шмотья не дают покоя. Такая неожиданная принципиальность в прелестной молодой женщине бесконечно меня трогала и умиляла, но самое поразительное в том, что с мнениями Риты я соглашался вовсе не потому, что потерял от любви голову. То-то и оно, что они действительно целиком совпадали с моими. Я тоже больше всего на свете терпеть не могу то, что на молодежном языке называется «понтярством», то есть самомнение, самолюбование, желание во что бы то ни стало набить себе цену чем придется — вещами ли, лестными знакомствами или же так называемым современным жизненным стилем с непременным бассейном, теннисом и горными лыжами.

А голову я действительно потерял. Все произошло так быстро, так стремительно, Рита с такой безрассудной отвагой пошла навстречу моим желаниям, что через несколько дней стало очевидным: жить без нее я не в состоянии. Неполных три недели нашего знакомства сделались равными почти всей моей прошлой жизни. Не такой уж пустой, откровенно говоря; в нее и армейская служба уместилась на Урале и в ГДР, и поездки по стране, и лавирование между камчатскими сопками в кабине вертолета. Подумать только, третьего марта, когда нас с Ритой познакомили и выяснились все подробности ее семейного положения, я вполне равнодушно прикинул в уме, что у меня есть теперь милая знакомая, с которой раз в месяц не грех показаться в театре или на выставке! Теперь же, если бы она сказала мне, что один день в месяц должна посвятить своим семейным обстоятельствам, я бы места себе не находил от тоски, от ревности и всевозможных дурацких предположений.

Рита бывала у меня каждый вечер и уже хозяйкой вела себя в моем доме, убиралась, напевая, мыла посуду, что-то переставляла и перекладывала в моей комнате. Глядя на нее в эти мгновенья, я по-дурацки млел от счастья. В половине двенадцатого Рита начинала собираться домой. Еще минуту назад она выглядела беззаботной подругой художника, подшучивала надо мной, радовалась тому, как легко покупаюсь на ее подначки, угадывала совершенно точно, что в детстве меня легко было «довести», смеялась, сияя глазами, с такой искренней самоотдачей, что невольно хотелось ей подражать, а в половине двенадцатого ровно вдруг сразу становилась деловой, собранной, суховатой, чуть раздраженно воспринимала мои нежности и мольбы остаться, замечала тоном пожившей, чуть утомленной женщины, что в семейной жизни главное — уважение и корректность. Глаза при этом не лучились, наоборот, делались холодными, непроницаемо тусклыми. В двенадцать или в самом начале первого мы подъезжали к ее дому возле знаменитого московского монастыря, в окне на втором этаже неизменно горела настольная лампа под зеленым уютным абажуром — там, как всегда, совершалась неустанная, сосредоточенная работа.

Откровенно говоря, глядя на этот неугасимый вдохновенный свет, я испытывал нечто чрезвычайно похожее на укор совести, ничуть не лицемерный, как могло бы показаться со стороны, я ведь тоже по натуре был тружеником, книгочеем, лучшие свои годы просидевшим в читальных залах различных библиотек при свете вот таких же зеленых ламп.

Совесть свою я успокаивал Ритиными словами, которые с первых же дней нашего знакомства засели мне в голову: Рита подробно и, как мне казалось, чрезвычайно умно и тонко рассказывала о сложностях семейной жизни вообще и своей — в частности, признавалась в том, что страсти в ее браке не было никогда, а теперь, по прошествии шести лет, постепенно сошло на нет и то небольшое чувство, на которое она уповала в первые дни. Осталась лишь благодарность за доброту и участие и привязанность наподобие сестринской. Таким образом, Рита, как бы между прочим, обиняком давала мне понять, что известных обязанностей в своем браке давно уже не исполняет.

Каждый день в половине пятого я пулей вылетал из ворот завода-втуза, где работаю, и мчался к матери вбольницу, заскакивая по дороге во все гастрономы в поисках боржоми. Именно эта вода из всех минеральных была прописана маме, а найти ее на прилавках не было никакой возможности. Такое уж стояло время, самые обыкновенные вещи вдруг попадали в разряд дефицитных, особо престижных либо позволяющих к вожделенному престижу протолкнуться. В конце концов я приноровился проникать в ресторанные буфеты, там путем посулов и жалких слов удавалось порой раздобыть три-четыре бутылки. И в больницу я намастырился проникать с черного хода, даже в те часы, когда прием заканчивался или бывал отменен по случаю карантина. Дела у мамы потихоньку пошли на лад, я дрожал от радости, когда впервые после того страшного приступа вывел ее крохотными шажками из палаты прогуляться по коридору. А в подсознании, словно опасаясь заявить о себе во всеуслышанье, копошилась постыдная досада: я понимал, что с возвращением матери домой наши с Ритой свидания, в полном смысле этого слова, сделаются невозможными.

Так оно и произошло. Майским чудесным днем я привез маму из больницы, директор нашего ЦНИИТМаша по такому случаю выделил мне на два часа свою персональную машину. Квартира в ожидании матери была вычищена и вымыта, Рита от души руководила авралом, но сама познакомиться с мамой не пришла. Она вообще перестала у меня бывать. Встречались мы по-прежнему часто, почти каждый день, и по-прежнему в час ночи из посоловения дремы меня выбивали ее звонки, и тем не менее в наших отношениях вдруг проглянуло что-то вроде рутины. В глазах Риты, являвшейся ко мне на свидание, я невзначай улавливал выражение почтительной терпеливой скуки, с какой человек выполняет благородное обязательство, например, навещает больного. Паника охватывала меня в такие мгновенья, мне казалось, что Рите не хватает тех самых признаний, которые повергли ее в счастливое смятение. Я вновь и вновь говорил святую правду, ища в ней поддержки и спасения, и с ужасом отвергал догадку, что слова мои Риту больше не волнуют. Наверное, более хладнокровный человек, способный и в такой ситуации размышлять, резко сократил бы свои клятвы и уверения, чтобы они не упали в цене, я же с настойчивостью безумца продолжал их расточать. Наступила инфляция. Я сознавал это, но остановиться был не в силах. А Рита уже не просто скучала от изъявлений моих чувств, но и в досаде морщилась и переводила разговор на что-нибудь совершенно постороннее. Например, на автомобили. Вдруг обнаружилось, что в душе она страстная автомобилистка. Раньше об этом как-то не заходило речи. Теперь же только и разговору было, что о различных моделях «Жигулей» и еще о том, у кого из знаменитых в Москве людей есть «мерседесы», «вольво» и прочие зарубежные марки. Ко мне эта завлекательная область не имела никакого отношения, я терялся, не имея на этот счет никакого определенного мнения, а Рита туманным обиняком давала понять, что ее весь этот суетный и обольстительный мир автомобилизма коснется скоро совершенно непосредственно.

…Вот и коснулся, думал я, стараясь высмотреть треугольное ее лицо за стеклом каких-либо из летящих прямо на меня «Жигулей». Был момент, когда я, повинуясь распространенному заблуждению, что женщины больше всего на свете ценят определенность отношений, решил испытать последний шанс — сделал Рите предложение. Для меня это было событием, до той поры я на такое эгоистически не решался, а может, и просто дело до этого не доходило. На Риту, однако, роковой мой шаг не произвел никакого впечатления. Она, кажется, просто вышутила мою просьбу руки и сердца, по обыкновению остроумно и обаятельно. К этому времени муж уже купил ей машину — недаром до поздней ночи озаряла его стол зеленая лампа — и, надо думать, благодарность ее за доброту и участие значительно возросла.

…До меня вдруг дошло, что я совершенно не помню цвета Ритиной машины. Кажется, «кофе с молоком», но, может, и «белая ночь», хотя лимонный оттенок тоже не исключен. Не синий — единственное, в чем я был уверен. Вот и модель ее «Жигулей» не запечатлелась у меня в памяти, хотя что толку, если бы и запечатлелась, в фас различать модели я не умел. К машинам я вообще был до странности равнодушен, несмотря на то, что в седьмом или восьмом классе записался на ДОСААФовские курсы и честно пытался штудировать учебник водителя третьего класса. На всю жизнь врезалась в память первая его фраза: «Советские автомобили — лучшие в мире». Ничего более содержательного из этого учебника я не извлек. Но, переминаясь с ноги на ногу у бортика тротуара, вспомнил, что вождению нас обучали в унылом московском дворе на старой потрепанной полуторке. Риту же натаскивали не предприимчивые ветераны в промасленных телогрейках, а нынешние фирменные инструкторы, джинсовые центровые ребята, увешанные «ролексами» и «сейками», зарабатывающие в месяц больше академиков и космонавтов. Над ними, над их стандартными приглашениями в «Русь» и в «Архангельское» она подтрунивала, но потом у нее появились какие-то бескорыстные учителя, о них, а скорее всего об одном из них она отзывалась с придыханием истинного восхищения. «Это настоящий педагог!» — изумлялась она, блестя глазами, и с увлечением рассказывала, что лучшее время для освоения городской езды — поздний вечер и ночь, вдвоем с педагогом по призванию они отрабатывают наиболее необходимые маршруты внутри Садового кольца и на окраинах. Самое же поразительное, что и для меня ей удавалось выкроить время. Правда, на бегу, чисто символически… Бог знает, для чего я был ей теперь нужен. Только в эти минуты, вглядываясь в стекла машин, я неожиданно сообразил, что она просто ничего не привыкла упускать из рук. Я, а вернее, моя любовь к ней были как бы ее собственностью, лично ей принадлежащим имуществом, не очень-то нужным, даже надоедливо обременительным порой, однако же для чего-то годным, способным когда-нибудь сослужить службу. Во всяком случае, обязанным знать и помнить свое место.

Злая досада овладела мною, та самая благая злость, которой мне так не хватало в отношениях с Ритой. Я это подспудно чувствовал. Страдал, мучился, места себе не находил, в то время как самая пора была как следует разозлиться, возмутиться, обидеться, возненавидеть свое собственное рабство. Увлекшись кипением праведных чувств, я не заметил, как рядом со мной затормозила машина. «Жигули» цвета палых листьев. Не отстегнув ремня безопасности, словно повиснув на нем, Рита выгнулась и распахнула для меня дверцу:

— Садись скорее!

Я покачал головой.

— Садись быстрей, — рассердилась она, — здесь нельзя останавливаться!

Я ответил, что стоять ей нет нужды. Я заберу книги, которые она мне привезла, и она может ехать дальше. По-прежнему, не отстегнув ремня, Рита рельефно перегнулась через спинку своего кресла и с задних сидений перетащила на переднее стопку аккуратно перетянутых бечевкой книг.

— Можешь забирать!

Я взял книги, удивляясь тому, что делаю это совершенно спокойно. Не нарочито спокойно, не показно, а действительно без суеты и дрожи. Я просил ее вернуть мне мои книги, в этом нет мелочности и крохоборства, цена этих книг не выразима для меня деньгами, это часть моей жизни, часть меня самого, нелепо, если они затеряются в чужом доме среди томов, подобранных совсем по другому принципу и дорогих по другому поводу.

Выгнувшись вновь, почти лежа на сиденье, Рита посмотрела на меня снизу вверх вовсе не раздраженным, почти заискивающим взглядом.

Такова была ее манера. Встретив отпор, она тотчас спешила уступить и принимала едва ли не покаянный вид. Я часто ловился на эту удочку, казнил себя за черствость и жестокость, пока не усвоил однажды, что это всего лишь сумма приемов, тактика. Сознание, что на этот раз меня «купить» невозможно, подымало меня в собственных глазах.

— Подожди, я сейчас поставлю машину за угол, — попросила Рита. Я пожал плечами, не то чтобы соглашаясь, но как бы уступая ее настоянию. Она пристроила «Жигули» возле глыб мхатовского парапета, и мы двинулись в глубь квартала, туда, где на месте снесенных особняков, которые я помнил по ощущению, образовался сквер с тенистыми раскидистыми деревьями, некогда осенявшими исчезнувшие дворы, и с густой, почти английской травой.

Я наизусть знал все, что сейчас последует, все прелестные ужимки, невинно соблазнительные позы, особые, виноватые и вместе с тем интимно сообщнические взгляды исподлобья, безоглядные внезапные улыбки… Я знал также, что по достижении цели весь этот арсенал испытанных средств расторопно будет сменен деловитым, суховатым спокойствием. Я все знал, а потому, сев на скамью рядом с Ритой, старался на нее не смотреть. Она закурила, и я, все так же почти на нее не глядя, вытащил у нее из пачки сигарету.

— Ты ведь не куришь, — с теплотой своего человека удивилась она.

— Теперь не курю, — подтвердил я. Сигарета показалась мне запретно вкусной, как в давние годы, когда на заднем школьном дворе мы смолили плоский «Дукат» по семьдесят копеек старыми за пачку.

Между нами стопкой лежали мои книги. Весной она уносила из моего дома то одну, то другую, чаще всего не по своему выбору, а по той причине, что именно эту книгу я очень любил. Вероятно, женщине кажется, что, прочитав любимую книгу того человека, с которым ее свела судьба, она узнает про него нечто важное и главное. Рита уж наверняка в этом была уверена. Теперь эти книги стали ей неинтересны. Самое время было их забрать.

Хуже всего, что она, как всегда, разгадала мои мысли и мнимо ворчливым, юмористическим тоном принялась выговаривать мне за скаредность. Что за человек, ей-богу, подозревает любимую женщину в том, что она хочет зажилить его книжки. Она нарочно прибегала к таким рискованным понятиям, она все еще желала, бог знает зачем, обернуть дело так, будто речь идет об очередной заурядной ссоре. А почему бы и нет, действительно? Сколько раз я принимал окончательные и бесповоротные решения выяснить отношения раз и навсегда; сколько раз, ощущая, как болезненно напрягаются жилы на шее, пытался ей втолковать, что не посягаю на ее свободу, и права не имею посягать, что только правда нужна мне, и больше ничего… И сколько раз недомолвками, шутками, прелестным непроходимым отупением, нежным заискиванием, мимолетной лаской, нет, намеком на ласку она без труда меня обезоруживала. Куда только девались жесткие мои намерения и принципы! Поверить заставляла, что все мои обиды — плод подозрительного изломанного создания.

Теперь, однако, Рита учуяла, что испытанный ее прием дает сбой. Надо думать, ее удивило мое спокойствие. Оно и меня самого-то удивляло. Вот если бы я, как обычно, безумствовал, таращил глаза, напрягал жилы на шее, тогда можно было бы считать, что проверенная тактика вновь оправдывает себя. Судя по всему, Рита не сразу поверила, что на этот раз она бессильна. И как шахматист, владеющий всего лишь двумя или тремя наигранными схемами, вознамерилась еще раз повторить каждый отработанный ход. Формализм обыкновенно раздражает, но этот вызывал у меня уныние. Уж лучше бы совсем ничего, чем это равнодушное применение безотказной техники. Хотя, может, и не такое уж равнодушное — Рита озлилась на неудачу, она была самолюбива и азартна.

— Проверь, все ли книги я тебе вернула, — ядовито попросила она.

Я посмотрел на корешки и ответил, что все, хотя полной уверенности в этом у меня не было; я, естественно, не запоминал, какие книги она уносила с собой, я просто радовался этому, оттого, что какая-нибудь мысль или просто понятие невольно будут напоминать ей обо мне. Как будто бы все эти книги написал я сам.

— Но раз уж ты так беспокоишься о своих игрушках, — продолжала Рита насмешничать, — то и мне имеет смысл о своих побеспокоиться. У тебя ведь тоже осталось кое-какое мое имущество.

Действительно, я вспомнил, что у меня дома завалялась сумка, хитроумно перешитая ею из старых джинсов, зачем-то она мне ее однажды одолжила, и еще несколько глянцевых иностранных журналов, американских или английских, в которых, по ее мнению, мне необходимо было прочитать какие-то статьи, а может, посмотреть какие-то снимки.

Получилось и впрямь нехорошо, непоследовательно, во всяком случае, оставив у себя ее вещи, я вроде бы и надежду себе оставлял, а это не входило в мои намерения.

— Прости, пожалуйста, — сказал я, — надо сейчас же заехать ко мне за ними. У тебя есть время?

Она совершенно серьезно, как разведчик из фильма, посмотрела на свои крохотные японские часики, которыми очень гордилась, и, прикинув что-то про себя, ответила, что, пожалуй, есть. Тем более что на машине до меня не так уж далеко.

— Конечно, двадцать минут туда и обратно, — согласился я, вспомнив с тоской, что в последнее время, встречаясь со мной, она то и дело глядела на часы, торопилась куда-то, предупреждала сразу же, что ей предстоит подскочить еще в одно место.

Ночные катанья с прирожденным педагогом пошли ей на пользу, ездить она стала не в пример увереннее, надежнее и смелее. Не боялась перестраиваться, не терялась в самой гуще туповатого автомобильного стада. Даже некая лихость, изредка свойственная ей в жизни, давала о себе знать за рулем. Вот за лихость-то, вероятно, и остановил ее на Садовом гаишник. Из машины, приткнутой к тротуару, я наблюдал, как Рита оправдывается перед милиционером, как просительно склоняет голову набок и бросает на него особые, покаянно завлекающие взгляды, как улыбается вдруг неистово и заражающе и снова с женской покорностью потупляет взор. Странно было, привыкнув к тому, что прелестное это кокетство обращено обычно к тебе, видеть, как используется оно столь же отработанно по отношению совсем к другому, совершенно не знакомому ей человеку. Мне вдруг показалось, что, предложи ей сейчас сержант ГАИ укрыться вместе с ним в квартире ближайшего дома, она согласилась бы, не раздумывая ни секунды. При всей своей любви к рассуждениям о принципиальности.

Так или иначе, но талон удалось спасти, и через минуту я вновь ловил на себе недоуменно презрительные взгляды водителей соседних машин и вообще имел тот самый праздно-глуповатый вид, который всегда свойствен мужчине, когда машину ведет женщина.

Я был почти уверен, что Рита не захочет к нам подняться, предпочитая подождать меня внизу, и потому удивился, когда она вслед за мной вышла из машины. Уже в лифте я сообразил, что мать никогда еще не видела Риту. Она вообще редко видела моих подруг, поскольку знакомил с ней только тех, которые задевали меня за живое, и потому представления о моей личной жизни были у нее, вероятно, несколько умозрительные. Она, однако, и не пыталась их конкретизировать и не приставала ко мне с расспросами, о видах на женитьбу, не вздыхала о внуках, которых хочется потискать, то есть наверняка вздыхала, но про себя, эту деликатность я очень ценил в ней. О том, какое впечатление Рита произведет на маму, я не думал, это не имело теперь никакого значения.

Мама смотрела телевизор и потому не сразу услышала, как мы пришли. И не сразу сообразила, что явился я не один. А когда поняла, очень обрадовалась. Она вообще любила, когда к нам приходили гости, а Рита была такой гостьей, которая сделала бы честь любому дому.

— Проходите, проходите, — приглашала мать, от души радуясь, что вместе с сыном на пороге комнаты возникла такая женщина.

А Рита и впрямь вдруг представилась мне необычайной красавицей — тут уж, видно, невзрачность нашего быта была виной: на таком фоне женская свежесть, несомненно, выигрывала.

Мать заволновалась, засуетилась, бросилась в кухню ставить чай, заветные чашки, купленные после войны и почему-то считавшиеся очень красивыми, не в пример нынешнему ширпотребу, доставала из буфета и при этом, вроде бы в шутку, а на самом деле вполне всерьез, отчитывала меня за то, что я никогда не предупрежу ее заранее о том, что у нас будут гости.

— Да мы на минуточку, мам, — оправдывался я всякий раз, когда в дом приходил новый человек; я глядел на мать как бы его глазами и замечал то, к чему в ежедневной обыденности окончательно пригляделся. Вот и теперь стало очевидным, что после больницы мать очень сдала, исхудала так, что почти утопала теперь в застиранном своем байковом халатике, а неумело и грубо подрубленные волосы (подстригала ее портновскими ножницами соседка по палате) простили ее, делали похожей на женотдельскую активистку двадцатых годов, какой она никогда не была.

— Как это так «на минутку»! — искренне возмущалась мать. — Что это еще за фокусы! На минутку в дом не приглашают!

— Действительно, — просияла Рита своей знаменитой улыбкой, — кто тебе сказал, что на минутку? А может быть, мы просидим весь вечер. У вас так уютно.

— Да что вы! — Мать чуть покраснела от удовольствия. — Вы себе представить не можете, что здесь было, когда мы сюда въезжали. Стены заляпаны, полы кривые. В ванную зайти нельзя — там строители цемент месили, а уж выкрашена в темно-синий цвет, как санпропускник. Все самим пришлось делать! И облицовку, и шкафы. — Мать с гордостью открывала дверь в ванную и в уборную. В последние годы из дому она выходила нечасто и не имела представления о том, как устраиваются современные квартиры у практичных и умелых людей.

— Неужели вы сами все это делали? — притворно, что было заметно лишь мне, неплохо ее знающему человеку, изумлялась Рита. — Ну а сын-то, наверное, помогал?

— Ну что вы! — К вящему удовольствию Риты, мама пренебрежительно отмахнулась. — У него все из рук валится!

Я сначала хотел обидеться, но потом в этой материнской непочтительности уловил запоздалый отголосок женского гонора, наверняка свойственного ей, когда она была молодая. И недаром он ожил во время разговора с Ритой, мать неосознанно вспомнила себя цветущей, веселой, притягательной, имеющей право на заносчивость и насмешку. Какое-то особое женское сообщничество на мгновение установилось между ними. Риту оно забавляло, а на маму ее заливистый искренний смех действовал как лекарство. Я смутно вспомнил, что она сама когда-то давно смеялась вот так же; в нашей вечно чем-то встревоженной, вечно подавленной чем-то коммуналке он, этот внезапный задорный смех, звучал анахронизмом, эхом каких-то иных, довоенных беспечных лет с их парадами физкультурников и танцами под только что вошедший в моду джаз. Потом, как-то незаметно, мало-помалу мама перестала смеяться. Так другие, компанейские в прошлом люди перестают в процессе жизни петь или танцевать.

Мама и Рита еще некоторое время потешались надо мной, над моей недотепистостью, подлинной и мнимой. Это напоминало болтовню двух подруг, которые подначивают ухажера одной из них, намеренно не замечая никаких его достоинств, а я же пытался припомнить, куда задевал Ритины журналы и сумку. Она по-прежнему заливалась время от времени хохотом, и мне невольно приходило в голову, что, в отличие от моей матери, она будет так смеяться всю жизнь, потому что ничто не прервет ее смеха — никакие исторические катаклизмы и личные обстоятельства, о которых она так любит многозначительно рассуждать.

А мама, вдохновленная Ритиным вниманием и стосковавшаяся к тому же по обществу новых, полных сил людей, живущих реальной жизнью, а не воспоминаниями о ней, по-своему развивала тему моей житейской безрукости. Впрочем, моя фигура нужна была теперь в качестве примера странной игры природы: все дедушки и бабушки с материнской стороны, все дядья и тетки, братья и сестры слыли умельцами, спецами, мастерами на все руки.

Особенно славился мамин отец, а мой дед, Василий Евдокимович, знаменитый на всю Москву мужской портной. Кому он только не шил! Мать даже голос понижала почтительно и с некоторой осторожностью, хотя людей, которых могло бы скомпрометировать упоминание некоторых житейских подробностей, давно не было на свете.

— Не дожил, не дожил Василий Евдокимович, — качала мать головой, — а то бы мой сын приоделся!

По искреннему сожалению ее тона можно было подумать, что дед умер совсем недавно, в самый что ни на есть расцвет прихотливой нынешней мужской моды. Между тем известный всей Москве портной не дожил нескольких месяцев до моего рождения.

Рита вновь заражающе смеялась маминому простодушию. Давно уже в нашем тихом доме никто так не хохотал. Наверное, и мама об этом подумала и порадовалась этому от души и в такт каким-то своим согревающим сердце мыслям начала рассказывать о том, что унаследовала от знаменитого отца кое-какие его способности.

— Он-то, бывало, к работе меня не очень подпускал, — вспоминала мать. — Говорил: не бабье это дело. Не доверял. «Чертовы ручки», — бывало, скажет. А я все-таки присматривалась. — Мамины глаза светились молодым азартом. — Что хотите сошью! Только вот за брюки мужские, выходные, серьезные, не возьмусь, это уж действительно работа мужская, там для оттяжки сила нужна и утюг тяжелый. Знаете, какие раньше были утюги? На углях, как самовары…

Я пошел в свою комнату отыскать Ритины вещи, а мама, судя по всему, в порыве вдохновенной откровенности вытащила из шкафа мою любимую джинсовую рубашку.

— Так не бывает! — доносился до меня задорный Ритин голос. — Не может быть, чтобы вы это сами сшили! Это же «Ли», «Монтана», вблизи отличить невозможно! — Громкие названия нашумевших фирм звучали для матери пустым звуком, но все же она догадывалась, должно быть, что речь идет о комплиментах, и наверняка улыбалась сейчас со сдержанным достоинством оцененного по заслугам мастера.

— У вас какая машина? — набросилась на нее с расспросами Рита. — Неужели «Зингер»? Допотопный, что вы говорите? А у меня польская «Радом», электрическая, с разными режимами, но я так все равно не смогу никогда в жизни!

Она затараторила о преимуществах и недостатках своей «радомской» машинки, о том, что она тоже любит шить и сама выкраивает себе платья! Из «Бурды». Вы, конечно, знаете этот журнал? А подруги-дуры убеждены, что вещи ей привозят из-за границы, а сами переплачивают бог знает какие деньги спекулянткам, вместо того, чтобы научиться шить, дать себе труд испытать свои силы…

Роясь в журналах и книгах, я узнавал вдохновенную рассудительность Ритиного тона, все так же, в этих же стенах полгода назад вещала она о своей независимости от изнуряющей житейской суеты, от собачьей, с высунутым языком, погони за удовольствиями, зрелищами, поездками. Я знал, что она совершенно верит сейчас в то, что говорит, и то, как рада мать все это слышать, тоже улавливал. Я не сомневался, что и матери страшно хочется рассказать сейчас о том, как помогло ей выжить и выстоять, когда во время войны она, папина балованная дочка и мужняя любимая жена, осталась на свете одна-одинешенька с тремя малыми детьми на руках; и о том, как, эвакуированная в заволжскую глухую деревню, она бы просто-напросто с катушек свалилась от непривычной и непосильной крестьянской работы, если бы не выяснилось однажды, что она умеет шить. Ей приволокли с царских времен не открывавшуюся ручную машинку все той же зингеровской славной марки, и эта машинка сделала ее в округе уважаемым и почитаемым человеком. Не так уж много было у нее историй, но каждая так и просилась быть поведанной. Вот, вернувшись в Москву, она шьет все на том же отцовском «Зингере» красноармейские шинели и гимнастерки. Вот после победы работает надомницей в ателье Щербаковского универмага и, представьте себе, однажды утром никак не может найти раскроенные рукава от двух платьев, от целых двух! Это в те-то времена! Весь дом обшарила, во двор выбегала. Только полгода спустя выяснилось, что ночью их утащили крысы. Слушателей у матери в последние годы почти не осталось, так что нетрудно было вообразить, какими глазами глядит она сейчас на Риту. Однако по Ритиному голосу, по особой его напористой интонации я соображал, что та уже торопится и больше всего опасается, что, перебив ее, старушка пустится, не дай бог, в бесконечные мемуары. Следовало удержать Риту от возможной бестактности, войти надо было в мамину комнату и объявить, что нас давно ждут в другом месте. Ритины журналы, как назло, никак не находились. Я стал на колени и полез в недра своего письменного стола, огромного, как собор, купленного по счастливой случайности за копейки в мебельной комиссионке. Наконец-то отыскался сначала один журнал, потом другой, потом целая пачка. Я смахнул с них пыль, с их глянцевитых обложек, стараясь не допустить никаких воспоминаний о тех днях, когда они были принесены сюда. Потом в стенном шкафу среди старых своих штанов и курток я обнаружил и Ритину сумку — запах ее духов, ее тела все еще источала дерюжная выцветшая ткань. Засунув журналы в сумку, я пошел в другую комнату. Мама говорила почти шепотом, ей казалось, что так я ничего не слышу. Хотя на самом-то деле как раз такой мнимо доверительный тон тотчас достигает слуха того, кому не предназначен.

Речь шла обо мне. О том, какой я был болезненный в детстве, как два раза меня сбивала машина на бестолковой и шумной нашей улице, а третий раз — велосипедист в гулкой, как труба, подворотне нашего дома. Я вспомнил, что домой меня всего в ссадинах и кровоподтеках принесли на руках.

— Милиция приходила, — ужасаясь, рассказывала мама, — спрашивала, кто тебя сбил. А он говорит, «не заметил, не помню». А сам мне шепчет потом: «Я же знаю, мам, у Алика велосипед без номера…».

Я остановился у притолоки, а мама, не замечая моего появления, по-прежнему веря, что одна только Рита слышит ее, говорила о том, что всего в жизни я добился сам, потому что помогать мне было некому, да я бы и не принял ничьей помощи, сам поступил в университет, хотя все соседи и родственники были уверены, что провалюсь на экзаменах, сам добился места в замечательном институте, где меня ценят и уважают…

— Рите пора, — прервал я мамины откровенности. Она растерялась, догадавшись безотчетно, что дело не в моей домашней непочтительности, а в чем-то ином, чего не принято объяснять. Виноватой почувствовала себя от того, что заболталась, но еще сильнее была досада, что пришлось запнуться на полуслове, такая масса историй из моего детства вдруг пришла ей на ум…

Так хотелось рассказать, что грамоте я выучился сам собой, по магазинным вывескам, и читать любил до самозабвения, и самыми богатыми на свете людьми полагал наших соседей по той причине, что у них целый шкаф был заполнен книгами… Господи, она ведь самого главного не успела сообщить: какой я хороший, добрый и чуткий человек, хотя характер у меня, по правде сказать, не сахар.

— Ой! Я и вправду, у вас засиделась! — поддержала меня Рита, обрадованная тем, что я прервал вечер воспоминаний.

Все вместе мы вышли в коридор. Увидев нас с Ритой рядом, мать вновь пережила накат счастливых надежд и принялась зазывать Риту в гости.

Совсем усохшая после болезни, она стояла чуть поодаль от нас и все твердила: «Приходите, приходите почаще. Я всегда дома. И если с шитьем какие трудности, не стесняйтесь, вместе разберемся». Ей было очень радостно смотреть на Риту, она искренне верила, что отныне часто, может быть, даже каждый день, будет видеть Риту в наших стенах.

Лишь в самый последний момент, когда Рита, придирчиво осмотревшись в зеркале, с деловой отрешенностью взглянула на часы, некая тень скользнула по маминому лицу.

…В лифте мы с Ритой не перемолвились ни словом. Она нескрываемо торопилась и прямо-таки взвивалась, когда лифт останавливался на промежуточных этажах. На улице я воспринимал ее уже как бы со стороны: молодая женщина, не имеющая ко мне никакого отношения, стройная и соблазнительная в своем джинсовом комбинезоне, светски претворившем идею рабочей спецодежды, ловко и повелительно обращалась со своим автомобилем, отпирала дверцу, протирала лобовое стекло, пристраивала дворники и боковое зеркальце. «Жигули» ластились к ней, как укрощенный зверь. Уже включив двигатель, Рита протянула мне из окна загорелую руку.

— У тебя чудесная мама, — сказала она на прощанье и тут же тронулась с места.

Некоторое время я стоял неподвижно, глядя вслед ее машине, исчезающей в перспективе вечернего лиловеющего переулка. Потом медленно пошел домой, чувствуя себя гораздо старше и умнее, нежели сегодня утром. Лифт, как всегда, гудел натужно и старательно, в его застекленных створках я ловил свое отражение. Ерошил поредевшие волосы и думал о том, что скрывать стыдливым начесом лысеющий лоб давно уже не имеет смысла.


1986

БАНЯ С БАССЕЙНОМ

Женька не прорезывался и не возникал больше года, тем не менее Тахтаров тотчас узнал его голос в трубке. Еще бы! Женька был его лучшим стажером, нешуточные надежды на него возлагались, Тахтаров в разговорах с коллегами и начальством не раз признавал без обиняков: мы так не начинали. Теперь, впрочем, кто-нибудь из них имел основания ему заметить: ну мы и продолжали не так. Действительно, продолжением своему многообещающему дебюту в экономической науке Женька выбрал не вполне традиционное: защитившись, почти сразу же перешел на работу в одно весьма влиятельное ведомство, ни с экономикой, ни с наукой всерьез не связанное. Злые языки, понятно, язвили, вот вам и верность призванию, о котором на каждом углу шумели у них в институте; хороши ваши вундеркинды, нечего сказать. Тахтаров к этому язвительному хору не присоединялся, хотя в душе переживал Женькину измену болезненнее других; что ж, философски замечал он, карьера тоже чего-нибудь стоит, как-то мы чересчур пренебрежительно отзываемся о ее преимуществах и соблазнах, есть в этом что-то не вызывающее доверия. Хотя, быть может, были у этой снисходительности и свои основания, ведь Женька в свое время прямо-таки обожал Тахтарова, не скрывал, что гордится своею дружбой с ним, а не просто знакомством по службе, цитировал наиболее глубокие места из тахтаровских работ, известных разве что узкому кругу специалистов, не только что признания, но даже и достойного отклика не получавших. А Женька шпарил их наизусть, объявлял во всеуслышание, что именно тут скрыто спасение от многих наших хозяйственных неурядиц… Смешно, но мнением стажера, мальчишки-провинциала, Тахтаров, не признаваясь себе в этом, как-то особенно дорожил. Может, именно в силу совершенной Женькиной непредвзятости и отваги. Ведь не мог он, как всякий способный провинциал, тонко чувствующий ситуацию, не понимать, что идеи «шефа» не принадлежат пока еще к числу очень перспективных и повсеместно одобряемых. В общем, Женькиному звонку Тахтаров искренне и бескорыстно обрадовался, хотя из былых педагогических соображений постарался замаскировать свою радость мнимой ворчливостью.

— Совсем глаз не кажете, — произнес он с напускной иронией, — уж и не знаю, как это вы о нас вспомнили, чем, как говорится, обязаны…

— Ну уж неправда, я вас никогда не забывал, — весело отбрехивался Женька, — а уж как из Канады вернулся, так сразу о вас и подумал. Дай, думаю, позвоню Сергею Петровичу…

— Откуда, откуда вернулся? — Тахтаров почувствовал, что наработанная его насмешливость возрастного и некоторого иного превосходства мгновенно улетучилась, сам он из заграничных стран побывал однажды в Болгарии, о которой несколько месяцев потом не мог вспоминать без восторга.

— Из Канады, — как ни в чем не бывало повторил Женька; давно ли он восхищался переулками и дворами, по которым на правах московского старожила водил его Тахтаров. — Вы будете смеяться — делегацию одну возглавлял.

— Какую делегацию? — стараясь сохранить лицо, несколько упавшим голосом поинтересовался Тахтаров.

— Да так, одну, — Женька, правда, без рисовки, не придавал этому особого значения, — группу научной и творческой интеллигенции по линии обществ дружбы.

— Недурно, — только и нашелся что сказать Тахтаров. Он устыдился внезапной своей зависти и того, что не сумел ее скрыть, на самом-то деле он почти не знал за собой такого порока, и потому стыд его был как бы усугублен удивлением по поводу досадных слабостей собственной натуры.

Женька, однако, своими заокеанскими вояжами не так уж и гордился. Наоборот, делая вид, что для него в этом событии нет ничего необычайного, а может быть, кто знает, и впрямь уже не ощущал в такой неслыханной поездке подарка судьбы. Люди быстро привыкают к хорошему, как должное его воспринимают, положенное им раз и навсегда, Тахтаров не раз в этом убеждался. Впрочем, Женька, словно опережая упреки в том, что окончательно заелся, и не стесняясь больше вызвать зависть, мальчишеским знакомым тоном признал, что поездка была потрясающая. В чем Тахтаров, откровенно говоря, и не сомневался. Он уже овладел собой, вернул усилием воли свое привычное мироощущение, и внезапный приступ слабодушия был уже ему смешон, будто попытка состязаться в житейском благополучии с директором комиссионки.

— Тут идея есть, — продолжал Женька прежним своим тоном комсомольца-заводилы, активиста-энтузиаста, — отметить возвращение из-за океана в соответствии с духом времени. В здоровой обстановке санитарии и гигиены. — И чувствуя, что собеседник не слишком догадлив в области соблазнительных намеков, объявил напрямик:

— В баню вас приглашаю, понимаете, в баню. Вы в такой никогда не были! В ней чемпионам силы восстанавливают! Ну а вы хоть и не чемпион, но тоже кое-что значите! — Тахтаров прямо-таки воочию увидел в этот момент обаятельно-заносчивое Женькино лицо. — Тоже можем себе позволить!

Откровенно говоря, Тахтаров не понимал, почему баню надо себе позволять. Когда до него долетали слухи о существовании каких-то особых ведомственных, не каждому доступных бань, когда заходили разговоры о том, что посещать баню сделалось модой, шиком своего рода, неким стилем мужской комфортной жизни, он искренне недоумевал. Потому что ходил в баню вот уже почти сорок лет: в Сандуны, неподалеку от которых жил в детстве и в юности, в Вятские, по соседству с которыми проживал ныне, и никакому влиянию новейшей гигиенической моды не был подвержен. Бани существовали в его жизни всегда, как булочные, как трамваи и метро, когда-то по той, разумеется, причине, что ванной их необъятная коммуналка не располагала, а уж потом из душевного расположения к традиционной московской обыденности. И вот, сподобившись получить приглашение в баню для узкого круга, Тахтаров даже криво усмехнулся этой призрачной возможности ощутить свою избранность. Ну а если уж быть искренним с самим собой, то приходится признать, что кольнула Тахтарова на мгновенье одна своекорыстная мыслишка. Черт его знает, подумалось, какие люди из Женькиного ведомства посещают эту не всем доступную баню, не завести ли среди них некое солидное знакомство? Ведь давно уже сделалось ему понятно, что самая очевидная экономическая идея нуждается в поддержке зачастую не научного и даже не официального свойства. То-то и оно, что она должна овладеть общественным сознанием, а формируют такое сознание, Тахтаров тоже не вчера это понял, не стажеры и не практиканты.

Нет, конечно, серьезных надежд на этот, можно сказать, светский поход в баню Тахтаров не возлагал, и вообще почитал недостойным замысливать какие бы то ни было тайные расчеты, однако к месту назначенной Женькой встречи направился с чувством некой юношеской заинтересованности. Чем черт не шутит, доводилось ему слышать о том, как такие вот случайно возникшие неформальные связи оказываются чрезвычайно к месту в тот самый момент, когда решается судьба идеи. А ведь если она не решится сразу, если ее признают ненужной или несвоевременной, общественному развитию будет нанесен немалый урон! Но самое обидное в том, что никто и не сообразит, что урон этот был предугадан и предсказан, что его вполне можно было избежать, чего доброго, его даже и не осознают в качестве урона, покуда не уткнутся лбом в стену и не допрут узким доктринерским умом, что всё, что дальше так невозможно. Вот тут и всплывет дорогая твоя идея сквозь бумажную толщу ученых отзывов, исполненных сомнения и осторожности стенограмм и ортодоксально-чугунных протоколов. Заговорят о ней как о пророческом слове и чудесном средстве оздоровления, вполне вероятно, что и тебя, грешного, помянут добрым, а то и лестным словом; приятно, конечно, если доживешь, — взять реванш — не тому приятно, кому чрезвычайно дороги соображения личного престижа и приоритета, а тому, кому важнее всего было осветить этой идеей действительность.

Встретиться договорились у старого метро «Парк культуры», где-то в этих краях располагалось значительное Женькино учреждение.

С раздутым старомодным портфелем в руке, сознавая, что напоминает этим допотопного чиновника, Тахтаров слонялся вокруг знаменитой некогда метростроевской ротонды. На самом-то деле он вовсе не пренебрегал ни видом своим внешним, ни модой, как раз от души одобрил ее в последние годы за снисходительность к человеческому удобству. Вот чиновничий этот портфель и был удобен, особенно для похода в баню: чего только в нем не уместилось — и прежде всего веник, само собою, уже побывавший в переделках, подсушенный заново и завернутый аккуратно в пластиковую пленку; затем термос с горячим чаем особой, на последнюю истому рассчитанной заварки, с добавлением мяты и шиповника; сандалии из гигиенической пупырчатой пластмассы и махровое полотенце, почти простыня, в целлофановом пакете, да мало ли что еще берет с собой в баню завзятый парильщик…

Тахтаров высматривал Женьку на повороте к Крымскому мосту и потому не сразу заметил, как рядом с ним бесшумно остановилась машина, микроавтобус, похожий на «рафик», однако обтекаемей и шикарней. Дверца не распахнулась, а будто в вертолете, отъехала вбок, и Женькино задорное лицо засветилось улыбкой в глубине салона.

— Просим, просим, — нервничая самую малость, радостно заголосил Женька и протянул Тахтарову руку. Здоровенная у него была лапища, недаром начинал он свою карьеру спортсменом-десятиборцем. Невольно подумал об этом Тахтаров, вспомнив, как в его университетские годы ребята из факультетского спорткомитета, унылые и настойчивые здоровяки, просматривали в приемной комиссии заявления абитуриентов, надеясь выудить из неоглядного этого потока возможного чемпиона или рекордсмена.

В автобус, пахнущий как-то по-заграничному дорогим табаком и синтетической кожей, превосходящей по добротности натуральную, Тахтаров поднимался с чувством внезапной и неуютной робости, какой не испытывал, пожалуй, все с тех же студенческих лет. Цену себе он знал, и потому в самых внушительных кабинетах держал себя вполне уверенно, поскольку понимал, что приглашали его изредка в эти просторные, деревом отделанные залы именно по причине немалой его ценности как знатока и специалиста. В микроавтобусе же собралась, похоже, публика, о профессиональной его компетентности мало наслышанная. Тахтаров тотчас это почуял. Не хуже женщины чувствовал он с первой же секунды, как воспринимают его в той или иной незнакомой компании. Так вот — в этой, несмотря на искреннее Женькино радушие, ни малейшего интереса он, очевидно, не вызвал. Его встретили благожелательно, но как-то безразлично. Оно вроде бы и понятно, ведь для всех, кроме Женьки, он был чужим человеком. Но, с другой стороны, люди все же в баню вместе собрались, а не на защиту диссертации, можно было бы держаться попроще и поконтактнее. На всякий случай Тахтаров самого себя упрекнул в необщительности и в неумении быстро располагать к себе окружающих. Другой бы, глядишь, и в незнакомом обществе тотчас сделался своим человеком, схохмил бы как-нибудь не очень вегетариански, не стесняясь чинности окружения, — известно, что вкусы-то под этой внешней чинностью зачастую самые что ни на есть мужские, любой холостой компании свойственные — и солдатской, и охотничьей, и такой вот, собравшейся в баню. Тахтарову это счастливое умение вести себя запросто и раскованно давалось редко, его способность привлекать сердца проявлялась как-то иначе, сложнее и незаметнее, потому он и решил не торопить событий и понаблюдать. Что может быть интереснее?

Народ в иностранном «рафике» подобрался молодой, сорока не набежало, пожалуй, никому, но как-то непривычно для Тахтарова солидный, это даже не в одежде сказывалось, хотя в своей спортивной курточке на фоне кожаных пальто и антрацитовых макинтошей почти пятидесятилетний Тахтаров выглядел едва ли не студентом. Но еще более эта значительность и уверенность в себе сквозила в манерах новых его знакомцев, неторопливых и обстоятельных даже в том, как они расположились в удобных синтетических креслах, — не то чтобы развалясь, но с достоинством откинувшись. Суетливей других выглядел Женька, как раз в силу живости своей натуры, еще не смиренной положением и обстоятельствами; ему, куда уж там вальяжно откинувшись, вообще не сиделось на месте, хотелось рассказывать, изображать, махать руками. Товарищи смотрели на него с еле уловимой добродушной насмешливостью. Держались все, в общем-то, на равных, хотя быстро заметно сделалось, что один из них, блондин с приятным ровным румянцем на свежем лице — фигура более основательная, то ли в силу занимаемой должности, то ли по причине каких-либо иных личных обстоятельств. Не то что перед ним заискивали — на него ориентировались, так будет вернее. Проверяли краем глаза, как он воспринимает ту или иную шутку, усмехнулся ли или просто повел бровью, после каждой более или менее значительной реплики, — хотя ни о чем серьезном, разумеется, речи не шло, так, о футболе, о марках машин, — выдерживали, как бы невзначай, некоторую паузу на всякий случай, а вдруг блондин захочет сказать свое веское слово. Тахтаров про себя усмехнулся этому обыкновению и припомнил, что нечто подобное наблюдал в дворовых компаниях далекого своего послевоенного детства. Там тоже всегда существовал, как выражались бы теперь, свой неформальный лидер, залетный, лихой пацан, приблатненной романтикой осененный, на него непременно оглядывались местные ребята и в спорах своих, и в ссорах, и в обычной вечерней трепотне.

Высказывался блондин, подобно далекому дворовому своему прототипу, нечасто, но авторитетно и весомо, как говорится, по делу. А главное, с непоколебимой уверенностью, что слова его верны, неоспоримы и к тому же остроумны. И вправду, они непременно сопровождались негромким, но дружным смехом всей компании. Таким образом как бы от души признавалась их меткость и справедливость.

Вот и теперь, когда возникла мимолетная дискуссия о причинах затянувшегося спада очень популярной футбольной команды, блондин, равнодушно выслушав многочисленные охи и ахи, элегические воспоминания и сердитые упреки, категорически и веско подвел итог:

— Условия надо создавать соответствующие.

Тахтаров вздрогнул оттого, насколько бытовая, мнимо значительная формулировка совпадала, по сути, с научно обоснованными его идеями, и, хотя в глубине душидогадывался, что под этими самыми условиями они с блондином понимают разные вещи, не удержался от того, чтобы не поддакнуть ему. Блондин поддержке этой значения не придал, воспринял ее как должное скорее всего, он явно привык к тому, что с ним соглашались.

А когда спустя минуту заспорили, как сподручнее проехать к спортивному комплексу, на территории которого была расположена эта особая, не всем и не каждому доступная баня, блондин, перекрывая разноголосицу, определил маршрут по Комсомольскому проспекту.

— Так ведь через Хамовники короче, — на этот раз не воздержался от возражения Тахтаров.

— Через что? — недоверчиво, будто подозревая, что над ним хотят подшутить, переспросил блондин, и Тахтаров даже смутился слегка, осознав, что его собеседник просто-напросто не знает старых московских улиц и уж тем более старых московских названий. Сделалось очевидно, что он, разумеется, не москвич и в Москву попал сравнительно недавно, может, лет десять назад, Москва для него не совсем то, что для Тахтарова, она для него столица, центр притяжения, значительная ступень в служебном продвижении, место, где находятся влиятельные учреждения, а сентиментальные его воспоминания связаны с совсем иными местами. И у остальных точно так же, продолжал догадываться Тахтаров, вглядываясь в лица новых своих знакомцев. Были они совершенно разные: северные и с, заметим, южным подмесом, чисто славянские и, как говорят в Сибири, слегка калмыковатые, симпатичные и так себе, одно в них, на тахтаровский взгляд, было едино: они были немосковские. Это трудно, наверное, даже невозможно было объяснить, Тахтаров это чувствовал, а потом, ловя в речи своих спутников то киевскую, а то уральскую интонацию, окончательно в этом убеждался.

Вот двое мужчин, что вышли из светлой «Волги» возле служебных ворот спорткомплекса, те действительно были типичными москвичами из центра в том, уже позабытом отчасти, понимании этого слова, которое подразумевал особый жизненный стиль, сложившийся во дворах и переулках в пределах Садового и особенно бульварного кольца. С обоими из них Тахтаров мог учиться в одной школе. Они и за девушкой одной могли приударять, и за именинным столом в каком-либо из домов могли оказаться вместе… Очень московские, знакомые были у них лица.

— Артисты-то наши уже тут! — заголосил Женька. — Как штык! А я еще боялся, отказывался знаменитостями руководить! Ну их, думаю! А они такие ребята оказались! Свои в доску! Сами увидите!

Женька рывком откатил дверцу и чуть ли не вывалился из машины наружу. Пока смачно и звучно, совсем по-актерски, лобызался он с артистами, остальная компания тоже спустилась на асфальт, слегка изумляясь тому, как панибратски держится их товарищ со всесоюзными знаменитостями.

Один из них, чернявый, барственно полный, с нагловатыми, играющими глазами, с чувственными губами жуира и чревоугодника, развел комически руками: так, мол, и так, не дают добро на въезд, и кивнул, вроде бы ябедничая, в сторону молоденького солдата, который дежурил возле ворот. Все дружно и немного заискивающе засмеялись, как бы соразмерив в прямом и фигуральном смысле вальяжную личность артиста с ученической фигурой солдатика.

— Ты что же, — доставая из внутреннего кармана некий важный документ, с притворной строгостью заметил блондин, — таких людей не узнаешь?

Солдатик козырнул и, распахнув ворота, ответил без всякого смущения, ничуть не служебным, а каким-то домашним, беззаботным голосом:

— Да я их прекрасно знаю, у меня у самого родители в театре.

Компания вновь рассмеялась, на этот раз добродушно и простецки, так что у Тахтарова вновь шевельнулась надежда на сердечный, без чинов разговор, каким всегда славится стихийное банное общество. В самом деле, пока люди одеты, пока застегнуты на все пуговицы и скованы ритуалом протокольных манер, и мысли у них циркулируют по заданному раз и навсегда маршруту. А на банном полке расслабляется не только не стянутое ремнями, крахмальными воротничками и тугими галстуками тело, там душа высвобождается из-под тяжести житейского и служебного стереотипа, и ум восприимчивым делается к самым далеким и бескорыстным мыслям.

«Волгу» свою артисты загнали на территорию комплекса, что же касается заграничного «рафика», то он был отпущен, после того как Женька и еще кое-кто из ребят выгрузили оттуда несколько чемоданчиков-«атташе» и тугих спортивных сумок. Со стороны и впрямь можно было предположить, что команда ветеранов собралась на тренировку. Тахтаров в крайнем случае мог бы сойти по возрасту за тренера, а известные эстрадники — и чернявый, и белокурый его партнер, похожий на русского барина, какими их изображают в кино, воспринимались как друзья клуба, покровители и меценаты.

Короче, именно как те самые товарищи, которые  с о з д а ю т  у с л о в и я, вспомнилась Тахтарову фраза блондина. Тахтаров шел, чуть поотстав от всей честной компании и чувствуя себя отдельным от нее звеном, это позволяло ему наблюдать за ней, будто возникла она перед ним, как на киноэкране либо на экране телевизора. Пожалуй, среди его друзей и приятелей не нашлось бы никого, кто вписался бы легко в эту человеческую общность. Даже самые везучие житейски из его знакомых, выездные и солидные, привычные к таким вот однотонным финским костюмам в еле заметную полоску, выглядели и ощущали бы себя иначе, может, проще; да нет, пожалуй, даже сложнее, нервнее, многозначней, то-то и оно, что иначе. Не шибало от них вот такой спокойной уверенностью в себе, в своем праве на избранную, не всем доступную жизнь, и в речи их не встречались, при всей их невольной приверженности к профессиональному жаргону, такие исполненные значительности выражения, как «задействуем», «выйдем на такого-то и такого-то» и, особенно, «будем решать вопрос». Почему-то последнее, вполне бюрократическое присловье странно веселило Тахтарова и внушало ему веру в то, что его идея будет все же однажды оценена по достоинству. И вновь новые его знакомые, исключая, понятно, знаменитых эстрадников, представились ему одной командой, только на этот раз не ветеранской, а в известном смысле молодежной, той, которой все еще только предстоит.

После затянувшегося блуждания по залам и коридорам Женьку уже начали упрекать потихоньку за нерасторопность и плохую память, а короче — подвергали сомнению как раз его умение «решить вопрос», а он не в шутку принялся оправдываться, наконец, попали в нужное место. В ту самую сауну, о которой договорились, а точнее, в ее предбанник, напоминающий номер «люкс» в провинциальной гостинице, всего тут было слишком, и все излишнее выпирало — цветной телевизор дорогой марки, огромный, словно магазинный, холодильник, глубочайшие кресла на колесиках, диваны, стилизованные под старину, обитые искусственной лоснящейся кожей. Во всей этой безличной роскоши, вновь по аналогии с «люксом» провинциальной гостиницы, проскальзывала неуловимо некая порочность, ну, не порочность, так пошлинка, происходящая от того, что место это, при всей его якобы доступности, сдавалось внаем, подолгу не пустовало, одни избранные сменяли в этих стенах других. Женька безотчетно это чувствовал; надо полагать, оттого-то и принялся наводить уют, расстилал на низком журнальном столе белоснежные салфетки, вытаскивал из необъятных чемпионских сумок рыночную снедь: огурчики, помидорчики, маринованный чеснок, прочую зелень-мелень. Потом как высшая ценность из заветных недр появились пивные бутылки с яркими наклейками.

— Датское? — устраивая на плечики кожаное пальто, поинтересовался деловито авторитетный блондин.

— Чешское, — словно извиняясь, ответил Женька.

— Датское в самолете выдули, не удержались, вы уж извините, — пародийно-барственным тоном признался чернявый эстрадник, как всегда подыгрывая своими выпуклыми глазами, — вы себе представить не можете, какая в этих трансконтинентальных авиалайнерах одолевает жажда…

Тахтаров понял, что артист еще в школе, не выучив урока, успешно прибегал к этому приему: сразу же признавался в какой-нибудь дурной склонности своего характера, в лени, в непонятливости, в легкомыслии и тем самым неотвратимо вызывал к себе снисхождение.

— Я вам честно скажу, — по сценической привычке поспешил ему на выручку его партнер, — лично на мой вкус, чешское лучше.

— На мой тоже, по сравнению с жигулевским, — согласился блондин, снявши уже и пиджак.

Тахтаров вдруг сообразил, что разобрался быстрее всех, долго ли ему было сбросить куртку да джинсы? Раз-два, по-солдатски либо по-студенчески. Новым его знакомым, хоть и были они моложе, приходилось сложнее, они, что называется, разоблачались методично и чуть торжественно даже, снимали министерские свои пиджаки, прежде чем аккуратно разместить их на вешалках, почтительно их оглаживали, смахивали с рукавов и плеч мнимые пушинки. Брюки рассматривались и развешивались едва ли не с большим почтением. Характерно, что нарядные галстуки из плотной фактурной ткани не развязывались, а стягивались петлей через голову. Галстуки потом украшали каждый респектабельно висящий на плечиках костюм своими раз и навсегда завязанными и затянутыми узлами. Глядя на эти монументально развешанные шедевры современной швейной промышленности, Тахтаров вспоминал картинки одного армянского художника, склонного к странному сюрреализму, вполне правдиво описав одежду без людей, вроде бы буднично висящую на стуле, вы приглядывались, и сущность человеческого характера открывалась вам беспощаднее, нежели на отсутствующем здесь лице.

Отвлекшись от невольной выставки портновского искусства, Тахтаров как-то внезапно увидел новых своих знакомцев нагими и подивился тому, какою единой печатью были отмечены они и в самом естественном своем виде. Прически, казалось, неотделимые от костюмов, шедевры парикмахерского усердия с применением фена и особых бритв, еще можно было считать признаком одного жизненного стиля, в остальном же проявлялось уже единство породы, родство биологического типа.

Природной статью были отмечены все без исключения эти ребята, но было так же понятно, что в свое время она была упрочена и возделана нешуточной приверженностью к спорту, к плаванью, скажем, или к штанге. Однако в последние годы — это тоже читалось без промедления, — спорт несколько стушевался перед напором новых житейских соблазнов, рельеф отличной мускулатуры у всех без исключения был подернут еще не слишком основательным, но уже заметным слоем молодого, вальяжного жирка.

Один Женька выделялся среди сослуживцев поджаростью стайера, прыгуна, молодого незаматеревшего волка, — недаром все же товарищи относились к нему с покровительственной иронией. Лысоватый эстрадник почувствовал это и, решив, очевидно, Женьку поддержать, заговорил тоже в тоне дружеской подначки, как чудесно Женька накрыл стол, как замечательно организовал эту встречу и каким вообще чутким руководителем проявил себя во время канадской поездки.

— Я ведь многих руководителей повидал, — продолжал артист, когда, поеживаясь от первого озноба, каким обычно встречает раскаленная сауна, расселись кое-как на полке.

— И таких, и таких, — мимолетным движением плеч, едва заметным остекленением глаз он зримо представлял образ недреманной бдительности, а заодно и туповатого безразличия. — А Евгений — это же интеллигент! На любые темы! Хочешь с мэром, хочешь с губернатором!

Женькины товарищи, разомлев от жары, на мгновение прибавили, по ощущению Тахтарова, в своей монументальности. Им вроде бы и приятно было услышать, что один из них на ответственном своем посту не ударил в грязь лицом, и в то же время сама, как говорится, постановка вопроса была им забавна. А как же могло быть иначе, говорили их заслуженно расслабленные позы, обмякшие могучие плечи, разбросанные широко ноги, покрытые жемчужным потом молодые животы.

Тахтаров тоже ощутил, что наконец «потек», сухой здешний жар пробрал и его и раскупорил поры. А вообще сауна ему не слишком нравилась. Чисто, конечно, и пахнет нагретым деревом, и булыжник на электрической жаровне таинственно багровеет, однако что-то искусственное, механическое чудилось Тахтарову в этом потном упорном сидении на специально подложенных, чтобы не обжечься, дощечках. Походило все это на работу, причем не компанейскую, не лихую, а ту, что требует более всего чугунной благонамеренной усидчивости. Нет, думал он, с веником все же веселее, русская баня остается забавой, импровизацией, душевным делом, где есть простор для личного проявления, здесь же не душой принято отходить, а планомерно и методически выделять пот.

Впрочем, когда мало-помалу выбрались из парилки и попадали один за одним в небольшой, но глубокий бассейн, полный зеленоватой воды, Тахтаров впервые за вечер испытал мучительный приступ блаженства. Он не удержался и ухнул по-мальчишески, чем удивил новых своих приятелей, которые и в холодной купели не растеряли осмотрительной степенности. Прямо из бассейна Тахтаров вновь полез на полок и оказался там в одиночестве, остальной народ направил стопы в предбанник. Когда Тахтаров явился туда, картина его взору представилась чрезвычайно живописная, неясные образы из древней истории вызывающая в памяти. Самое удивительное, что на кого-либо из цезарей или сенаторов, проконсулов и триумфаторов походили больше всего не актеры, как можно было бы ожидать, а Женькины коллеги и особенно осанистый блондин. То есть актеры, завернувшись в простыни, тоже напоминали персонажей древности, именно так, как и должны напоминать актеры, отдыхающие между съемками, а блондин будто бы этим самым проконсулом и сенатором и родился. Такая натуральная, ненаигранная угадывалась в нем сила, так естественно привык он к вниманию, к тому, что слово его ждут и взгляд его ловят.

— Евгений молодец, — говорил он неспешно, разглядывая время от времени пиво в своем стакане, густую и неподвижную высокосортную его пену, — ничего не скажешь. Хотя, с другой стороны, как я понимаю, поездка была нетрудной. А они ведь разные бывают. — Он обвел присутствующих особым значительным взглядом.

Насколько Тахтаров понимал, деятельность учреждения, в котором служил теперь Женька, не была так уж непосредственно сориентирована на работу за рубежом, тем не менее так вдруг оказалось, что все завернутые в простыни Женькины коллеги немало дней провели в заграничных поездках, причем чаще всего увеселительного, туристического свойства. Ничуть этого свойства не скрывая, они, однако, перебирали разные страны и города, только от одних названий которых у Тахтарова слегка кружилась голова, перебирали с таким видом, будто речь шла о каком-то чрезвычайно хлопотном и не очень-то занимательном предприятии. Но, боже мой, где они только не побывали! По привычке, не изжитой, наверное, с незапамятных лет, в людях, поездивших по свету, Тахтаров видел нечто необыкновенное, в лицах их ловил отсвет иной жизни и неземного солнца; черт возьми, он понимал, конечно, что времена изменились и нынешний всемирный путешественник зачастую заурядный член профсоюза, но вот преодолеть этого обыкновения не мог. Тут ему помстилось вновь, что он не зря пошел в эту баню: люди, повидавшие кое-что на свете, должны были заинтересоваться его идеей хотя бы потому, что передовой зарубежный опыт в своих умозаключениях он скрупулезно учитывал. Он  у ч и т ы в а л, а они  н а я в у  б ы л и  с в и д е т е л я м и, опыт их, можно сказать, лично коснулся, они его на себе испытали. Н а к о п и л и, как теперь говорят. Так кому, как не им, людям осведомленным, проникнуться его идеей, во всяком случае, воспринять ее без обрыдшей уже опаски и задних мыслей. Увлекшись благими надеждами, Тахтаров упустил момент, когда разговор, касаясь по-прежнему зарубежных впечатлений, соскользнул незаметно в сферу занимательных историй и застольных чудес. Рассказывали наперебой, так что проследить единый сюжет было чрезвычайно трудно, действие то и дело соскакивало с накатанной колеи, начавшись в одной точке земного шара, продолжалось в другой, английские имена превращались в испанские, а то и японские, однако впечатление, как ни странно, возникало хоть и сумбурное, но цельное. Какая-то автомобильная гонка по «хай веям», виденным Тахтаровым лишь в кино, возникла перед его внутренним взором, — так надо было понимать, что дело происходит в Канаде, но тут же, откуда ни возьмись, являлась Аппиева дорога, находящаяся, как известно, в Риме, и ужин в неаполитанской траттории, почему-то в присутствии то ли мафии, то ли карабинеров, звенел бокалами, но тут же за окнами оказывался Сингапур, а может, и Гонконг с джонками посреди залива, с небоскребами, с мастерами каратэ, кунг-фу и прочих гибельных искусств, и само собой, опять же обед в китайском ресторане, где подают осьминогов, змей, обезьяньи мозги и водку неслыханной крепости, перед которой, однако, не пасуют наши русские луженые желудки. Специалисты по каратэ соседствовали с мэрами городов, кинозвезды — с банкирами, «миллионер», «миллионеры» — эти слова звучали чаще всего. Тахтаров догадывался, понятно, что впечатление миллионера на наших соотечественников производит всякий владелец дорогой машины, однако это самое слово, произносимое с почтительным придыханием, мало-помалу его подавило. На фоне таких международных знакомств и связей, хоть он и подозревал об их настоящей цели, сделались нестоящими и провинциально мелкими его собственные замыслы, которыми он хотел поделиться. В самом деле, какое уж тут слияние легкой промышленности с торговлей, хотя бы в порядке ограниченного эксперимента, когда речь о гигантских универмагах в Западном Берлине, о распродажах в Риме, об арабских рынках, где прямо на земле грудой навалена новейшая видеотехника, а также о какой-то загадочной Яшкин-стрит.

Вспомнили о парилке, о том, ради чего, собственно, приехали сюда с другого конца Москвы и донага разделись. Тахтарову показалось, что на полок полезли без особого энтузиазма. Как говорится, надо — так надо. Правда, и тут коренастый лидер, сознавая, что последнее слово все равно должно остаться за ним, обильно потек после пива, рассказал значительно, как их делегацию принимал однажды губернатор штата Калифорния. «Интересный мужик! — то ли с насмешкой, то ли с удивлением произносил медленно блондин, стряхивая пот с тугой своей безволосой груди, — ах, знать бы тогда, что он так далеко пойдет!» — И все присутствующие вроде бы должны были понять, что, догадайся их друг вовремя о возможной карьере того самого калифорнийского губернатора, кое-каких сложностей мировой политики, вероятно бы, и не случилось… Разумеется, намеком для тех, кто сечет, читает, как говорится, между строк…

Тут Тахтарову вновь представилось на мгновение, что его заветная идея все же может протолкнуться в круг завлекательных для общества международных тем, но в этот момент Женька, который боялся подрастерять в глазах артистов свой несомненный авторитет, заговорил о доме какого-то богатого чудака, мецената и ценителя спорта, «миллионера», это уж само собой, который принимал их группу в канадском городе Эдмонтоне. Женькины глаза светились тою радостью, с какой переживается минувшая ситуация, которая в самый момент события еще не успевает вызреть. Размаху террасы, где происходил прием гостей, количеству гостиных, спортивному домашнему залу он удивлялся и радовался с тою же, если не с большей, искренностью, с какой поддерживал некогда в дружеских беседах тахтаровекие идеи.

Теперь было не до них. Разговор зашел о квартирах, о кухнях, которые имеются теперь и у нас в домах новой улучшенной планировки.

— Не-ет! — заметил один из приятелей, когда из бассейна воротились к дружескому столу. — В современные дома меня калачом не заманишь! Сороковые, начала пятидесятых — самое милое дело! Что потолки, что кухни. А стены? Пушкой не прошибешь; о том, что соседи под боком, даже не догадываешься! Меня, когда я в Москву перебрался, хотели в Северном Чертанове прописать. Образцовый район, все такое прочее, новые проекты, а я говорю — спасибо. Образцовый район — это то, что внутри Садового кольца.

— Верно говоришь, — согласился блондин, вновь поигрывая стаканом с пивом, на свет его разглядывая, проверяя, хорошо ли держится пена, — Садовое кольцо — это вещь. А уж бульварное тем более. Но вот насчет новых домов ты поторопился. Не путай с пятиэтажками, где моются стоя. Такие есть проекты, что не хуже этого самого Эдмонтона, где наших друзей принимали. И торчат в таких переулочках, что хоть интуристов води.

Тахтаров в таких переулках и родился. Правда, в те годы интуристов туда не водили, потому что в захолустной их поэтичности не видели ничего особо выдающегося, особняков стеснялись по той причине, что коммунальный чадный быт начисто заставлял забыть об их благородном ампирном происхождении. Когда жильцам этих неучтенных тогда памятников архитектуры начали предоставлять жилплощадь в новых домах, а нередко и отдельные квартиры, они о своих ампирных хоромах не очень-то тужили, да пропади они совсем вместе с кухней, где нет водопроводного крана, и с одной уборной на восемнадцать семей! А спустя несколько лет, забредя случайно в свой переулок, обитатели хоть и малометражных, но все же отдельных квартир ощущали под ложечкой внезапную щемящую пустоту оттого, что в переулке и перед их глазами зияла пустота. Ничего не осталось от особняков, служивших долгие годы жильем демократическому, плебейскому люду. И плебейский люд вдруг затосковал по ним почище столбовой аристократии.

Тахтаров испытал это на собственной шкуре. Время от времени какая-то непонятная сила загоняла его без малейшей видимой цели в родные переулки, и ответственные башни, заполонившие недавние пустыри, смущали его дух не меньше этих самых жутких безжизненных пустот. А уцелевшие особнячки, оставленные кое-где для очистки совести и ради уважения к прошлому, подновленные и подкрашенные, еще больше растравляли Тахтарову душу своею образцовой, отдельной от жизни музейностью. Разговор о переулках, надо думать, не одного Тахтарова вывел из душевного равновесия. Один из эстрадников, тот, что посолиднее, с нагловато-обаятельным лицом — между прочим, оба артиста держались, вопреки ожиданиям, чрезвычайно скромно, захватить, как говорится, площадку ничуть не пытались, и впрямь отдыхая от профессиональной необходимости острить, — так вот один из тех, чье общество льстило нынешнему банному собранию, раскурив красивую английскую трубку, заметил как бы вскользь, безотчетно, хотя и с рассчитанной на публику элегической иронией, что убеждать его в достоинствах тихого центра не надо. Он, слава богу, там родился, хотя в те годы, — артист изобразил взором внезапный ужас по поводу стремительного бега времени, — его таким уж тихим не считали… Сейчас он, как поется в одном романсе, гуляет по этому тихому центру, словно эмигрант, заехавший на Родину в качестве туриста.

— Пла́чу и понимаю, что обратного хода нет! — Компания с готовностью рассмеялась, будто дождавшись долгожданной шутки. Но блондин оставался серьезным. Даже некоторая деловая симпатичная сосредоточенность появилась в его облике.

— Что уж так отчаиваться, — произнес он с интонацией крупного специалиста, приглашенного для консультаций со стороны, — ход всегда есть. Не бывает так, чтобы не было… Только подумать надо обстоятельно, сообразить, кого и как стоит задействовать, на кого выйти. Сразу, конечно, не обещаю, но позондировать можно. — Поразительно, что и в простыне, обернутой кое-как вокруг чресл, блондин не утратил той чиновной значительности, какую придают обычно хороший костюм и солидная обстановка кабинета. — Будем решать вопрос! — улыбнулся он вдруг озорно и молодо, и компания, как по команде, вновь засмеялась. Особым, так сказать, положительным смехом, каким сопровождается не острота, а какое-либо меткое резонное замечание или же справедливое решение.

Тут Женька, которому не терпелось напомнить, что нынешний поход в баню связан с его благополучным возвращением из-за рубежа, вновь вырвался на подмостки со своими канадскими впечатлениями. На этот раз речь шла о красавице канадке, с которой у нашего друга, разумеется, ничего не было, потому что и быть не могло, однако в то же самое время вроде бы и было нечто: взгляды, переглядки, неосознанное взаимное тяготение, которое Женька как человек идейный и подкованный преодолел, а вот канадка на прощанье плакала, когда везла их на аэродром (сама вызвалась) в своей изумительной «Тойоте».

Об этом и заговорили наперебой — не о любви, незаконной, несостоявшейся, а о машинах, «тойотах», «ниссанах», «мерседесах», о сервисе и о том также, что любую поломку можно в два счета устранить на каждом углу, поскольку механики дежурят возле всякой заправки у «Эссо», и у «Шелл» и только и ждут, чтобы ты подкатил к ним с какой-нибудь просьбой, а если, не дай бог, прижмет тебя в дороге, на пустом шоссе, вдали от городов, то все равно не беда, добежишь до ближайшего кафе, наберешь нужный номер, и за тобой через полчаса приедут на аккуратном таком грузовичке, тут тебе и ремонт, и профилактика, и все двадцать четыре удовольствия.

Уже не просто знание некоей иной, мало кому известной и доступной жизни слышалось в этих торопливых, взахлеб, с перебивом сообщениях и возгласах, но прямо-таки тоска по упущенным возможностям, по надеждам, которым не суждено воплотиться. Видимо, и блондин уловил это одновременно с Тахтаровым, потому что властно, хоть и негромко прервав разноголосицу, подытожил неожиданно задушевно:

— Все равно я бы там жить не смог.

— Господи! — не выдержал молчавший два часа Тахтаров. — Что за постановка вопроса! Никто из дому бежать не собирается, да и вообще Родину никто ни с чем не сравнивает, она Родина, и этим все сказано. Но почему тут хоть в чем-то должно быть хуже, чем там? Что, машины чинить не умеем, или удобства нам не нужны? Почему нам невыгодно без проблем жить, почему нам трудности каждый божий день необходимы, вот о чем думать надо!

Общество даже растерялось слегка от такого праведного недоумения, к тому же Тахтаров наверняка воспринимался уже как фигура несамостоятельная, допущенная в заповедную зону лишь малопонятной Женькиной прихотью.

Он и сам почувствовал, что задиристый его топ, привычный на заседании сектора и во время прочих ученых посиделок, здесь, в кругу людей официальных, странен и неуместен, и заторопился сгладить впечатление. Плеснул себе пива в стакан и объявил, что хочет произнести тост. Окружающие, каждому из которых невтерпеж было поведать свой собственный аналогичный случай соприкосновения с зарубежным сервисом, не без труда изобразили на лицах внимание.

В соответствии со своим положением гостя Тахтаров решил польстить хозяевам, точнее, подсластить пилюлю. Он начал с того, что выразил свое искреннейшее уважение людям, помотавшимся по свету и столь много повидавшим. Самое интересное, что в этом Тахтаров действительно был искренен и ничуть не преувеличивал. Затем, уже войдя в роль и наигрывая слегка мужскую свойскую скромность, — в этом тоже легче было произносить непривычные слова, — дал понять, что нравственная ответственность на таких знатоков Европы и Америки накладывается немалая. И, наконец, выпутавшись из плетения дипломатических словес, рубанул напрямую:

— Хочу выпить за людей, которые ездят по свету, летают и плавают, на приемах любезничают, переговоры ведут и по сторонам смотрят с одной целью — как бы принести пользу отечеству. Такая была некогда формулировка.

Кажется, его не слишком поняли. То есть поняли, разумеется, чего тут было не понять, и полными пивными стаканами с ним символически чокнулись, но сердцем, что называется, не восприняли; когда воспринимают сердцем, у людей бывает совсем другой вид. А тут вид был слегка настороженный, люди как будто прикидывали про себя, шутит он так изысканно или же говорит всерьез, и соображали на всякий случай, не ляпнули ли в его присутствии ненароком чего лишнего.

Тахтаров почувствовал себя неловко, так краснеешь в вагоне метро, когда ловишь себя на том, что «интеллектуальный» твой разговор с приятелем давно привлекает внимание осовелых от долгой езды, замороченных жизнью пассажиров. Принялся растолковывать свой тост, чего делать никогда не следует, как и оправдываться в оплошности, которой не совершил; чем вдохновеннее и косноязычнее говорил он о том, что и впрямь считает целью всякого зарубежного путешествия извлечение хоть небольшой прибыли для отечества, приращение хотя бы чисто духовного, но все же конкретного капитала к общему нашему опыту, тем скучнее и как бы протокольнее становились лица его новых приятелей.

Короче, вдруг стало ясно ему: намерение ознакомить кое-кого из них со своею идеей — затея безнадежная, то есть до такой степени безнадежная, что Тахтаров даже подивился тому, что не понял этого раньше. Он поднялся и пошел в парную, уж этим-то случаем надо было воспользоваться. Вслед за ним никто не потянулся, похоже было, что заядлых парильщиков в компании и не подобралось, сауна занимала их больше по соображениям недоступности и престижа.

Тахтаров один сидел на полке, вдыхал сухой, беспощадный финский жар, пахнущий не смолой, а какою-то сладкой душной затхлостью, плохо, будто через силу, потел и не получал никакого удовольствия. На мгновенье забежал чернявый артист, в голом виде вовсе не такой представительный, как в элегантных своих костюмах, бокастый, как женщина, поерзал, поерзал на нижней ступени полка и, уходя, с миной детского каприза признался Тахтарову:

— Между нами говоря, все эти сауны-шмауны терпеть не могу…

Вернувшись в предбанник, Тахтаров застал общество за одеванием. Обстоятельно, как и разоблачались, застегивали непослушные запонки, подтягивали эластичные помочи, просовывали головы в удавку раз и навсегда завязанных галстуков, перед зеркалами, которых было много, взбивали свои шикарные, как у эстрадных звезд, шевелюры.

Натягивая на распаренное тело свитер и джинсы, Тахтаров стал свидетелем еще одного разговора. На этот раз негромкого и серьезного, Тахтарову даже почудилось, что это его не вполне корректная здравица спровоцировала суховатую деловую атмосферу. Потом он понял, что переоценил свои возможности. Его неделикатная тирада не имела воздействия на здешние умы. Просто тема, по поводу которой обменивались мнениями, требовала сдержанности и приглушенности тона. Говорили о том, кто куда продвинулся по службе, какой пост занял, какие перспективы приобрел, чего еще вправе ожидать от жизни. О суммах окладов речи, понятно, не шло, точно так же, как о премиях или продовольственных заказах или как там они еще называются, зато с мужественной почтительностью встречались упоминания о «вертушке». О пользе отечеству упоминать было не принято.

Здоровых, плечистых, рукастых и ногастых мужиков в самом соку видел перед собою Тахтаров. Невольно лезло в голову, как подошли бы им брезентовые робы, какие носят строители, бурильщики, разные там монтажники-высотники, как хорошо смотрелись бы на них спецовки с фирменными знаками, такие выдают теперь станочникам на хороших заводах, да чего там, обыкновенные телогрейки оказались бы им впору, как механизаторам и лесорубам. Хотя, что говорить, и костюмы, подобные тем, в каких подписываются международные протоколы, контракты типа «газ-трубы», сидели на них неплохо. Недаром они их так обстоятельно одергивали и оглаживали.

Первым привел себя в порядок блондин, парадный, словно участник модного показа, розовый после бани, с распушившейся малость прической, он остановился на прощанье в дверях и произнес, обращаясь более всего к эстрадным артистам:

— Ну что ж, рад был познакомиться. Конечно, обстановка, — он обвел предбанник не очень-то лестным взглядом, — не самая изысканная. Но ничего, я думаю, встретимся еще не раз. На более высоком уровне. Решим вопрос.

Он вышел, никого не дожидаясь. Потом, когда, миновав многочисленные переходы и спортзалы, в которых бегали и прыгали двухметровые легкоатлеты, выбрались на улицу, возле подъезда обнаружили одну лишь «Волгу» чернявого артиста. Севши за руль, артист распахнул дверцы. В машину полезли скопом, как школьники; Тахтаров же именно со школьных лет избегал давки, какая возникает, когда что-нибудь кидают «на шарап». Места в машине ему не досталось. Водитель, зажав в зубах трубку, изобразил взором своих ироничных глаз некое учтивое сожаление. Тахтаров смутился и принялся уверять, что и не хотел садиться, поскольку живет совсем рядом. И двинулся к выходу со стадиона. Машина некоторое время ехала обок, Женька, зажатый могучим приятелем, пытался что-то прокричать ему из глубины салона, Тахтаров не стал вслушиваться, он улыбался, чтобы не показаться неблагодарным, и ускорил шаг.

* * *
Наутро была суббота, его обычный банный день. Тахтаров вспомнил об этом с особым удовольствием, как будто бы вернулся из дальней командировки, во время которой целый месяц мечтал о недостижимых Сандунах. В баню тянуло, как с похмелья, неотвратимо. Было такое чувство, что надо отмыться, смыть грех. Он и поехал через весь город на Неглинку, в тот повышенный разряд, что ютится в глубине двора, в сороковые годы там помещалось самое демократическое отделение, где пацаны из коммуналок мылись и парились за рубль пятьдесят старыми.

В полдесятого парилка была еще пуста, лишь два или три завсегдатая в войлочных — то ли туристских шляпах, то ли колпаках непонятного назначения — млели в истоме первого, до костей пробирающего прогрева. Поддавал Игорь, потомственный посетитель Сандунов, горластый теоретик и настырный практик банного ремесла и парильного искусства. В шайке он развел какую-то хитрую смесь и теперь методически, бесперебойно швырял ее в мартеновский зев каменки небольшим ковшиком. На каждое его снайперское попадание печь отзывалась нутряным гулом.

— Слушай, — почти виновато обратился к Игорю Тахтаров, — по-моему, все эти ведомственные сауны ни в какое сравнение не идут с нормальной московской баней…

— А я что всегда говорю? — ничуть не удивился этому признанию Игорь. — Подымайся, ложись. Я тебя сейчас с двух рук отчухаю…

Тем, кто признавал его банный авторитет, Игорь являл свои способности с бескорыстной щедростью ученого-подвижника.

Потом они пили чай из тахтаровского термоса, причем Игорь, естественно, критиковал заварку с точки зрения все того же непререкаемого знатока и теоретика банной науки. Тахтаров же, в свою очередь, развивал ему в популярном изложении заветную свою идею слияния торговли с легкой промышленностью.


1985

СВАДЬБА В «ПРАГЕ»

Павел Федорович про себя не на шутку опасался, что Марат всерьез влюбится. «Влипнет» — так это он называл. Из этого не следует, что Павел Федорович был каким-либо принципиальным противником высоких романтических чувств, ничуть не бывало, он, например, от души любил лирические песни и в оперетту на «Сильву» или «Марицу» выбирался не реже трех-четырех раз в год, просто немалый житейский и главным образом служебный опыт подсказывал ему, что с большой страстью непременно связаны необдуманные поступки и пренебрежение собственной пользой. Ни того, ни другого своему сыну он, естественно, не желал. И без того нет, нет да и возникала перед ним картина катастрофы, которую потерпел некогда закадычный его друг Сережка Комиссаренко. Какая карьера светила человеку! В тридцать пять уже зам. пред. горисполкома в большом южном городе, где они с Павлом Федоровичем вместе вкалывали, популярный среди народа, да и с начальством ценимый работник, красавец, светлая голова, спортсмен в недавнем прошлом! Чего ему не хватало? Если этого самого, то есть возможности расслабиться иной раз, ради бога, но осторожно, устраиваются же умные люди. Так нет, приспичило ему влюбиться, да еще так, чтобы весь город видел. А началось-то все с пустяка. Приехали с местного телевидения записывать интервью, что-то о жилищном строительстве или, наоборот, о сохранении памятников, и была среди телевизионщиков комментаторша — года два как из Ленинграда по распределению прислали, прогремела на всю область острыми выступлениями, — знали бы, чем все это кончится, давно прищемили бы ей хвост. А то чуть что, солидные люди перед ней головы клонили; благодарим, Евгения Марковна, за принципиальную критику. Конечно, красивой женщине во всем снисхождение, какой-нибудь газетный зубр, коллега этой самой смазливой Евгении Марковны, вспотеет сто раз на пороге ответственного кабинета, перед секретаршей пластаться начнет, а эта «неистовая репортерша» бурей врывалась в самые заповедные пределы и держала себя там на равных с кем угодно. Плоды этого равенства скоро и обнаружились.

Город был хоть и большой, но провинциальный, тайное становилось явным на третий день. А эти не больно-то и таились. Везде вдвоем, в театре, когда москвичи гастролировали, на стадионе, а то просто в скверике над рекой, взявшись за руки, как студенты. Приятно было на них смотреть, черт возьми, но ведь это и было хуже всего. Потому что человек поставлен на высокий пост вовсе не для того, чтобы граждане наблюдали, как он светится от счастья. Иван Суренович уж на что мужик был понимающий, жизнь любил во всех проявлениях, в ханжестве не упрекнешь, но и тот развел руками: пора кончать это французское кино, тоже мне нашлись «мужчина и женщина»! И кончили собственными силами, пока до инстанции не дошло. Серега инженером на судоремонтный вернулся, а красавицу в какую-то многотиражку трудоустроили, умные люди говорили, что еще легко отделались. В другие времена за моральное разложение можно было и билет на стол положить.

Вот почему сына своего Павел Федорович старался уберечь от такой безумной, всем на свете пренебрегающей любви. У него насчет Марата планы были вполне определенные. Закончит через полтора года университет по специальности «Экономика зарубежных стран», годик-другой протрубит в хорошем институте типа «Америка и Канада», а потом с полным основанием в Академию внешней торговли. Самому Павлу Федоровичу за рубежом поработать не довелось: бывать — бывал неоднократно, то профсоюзную делегацию возглавлял, еще когда в южном городе жительствовал, то спортивную, по нынешней своей линии, — но на постоянную заграничную не тянул, сам это понимал. Понятно, когда он тридцать лет назад едва-едва нащупывал в комсомоле свою тропу, не только что перспектив таких не светило, но даже и разговоров не возникало. Целина тогда звала, а не Женева. Еще пели тогда «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна…» от души, с ознобом волнения, с вызовом пели, но совершенно умозрительно, поскольку Африка в те годы существовала разве что в сказках про Айболита. Это лет этак через десяток вдруг выяснилось, что в Африку очень даже недурно поехать по линии помощи слаборазвитым странам. А уж потом такие возможности замаячили, что какая там Африка… Павел Федорович за рюмкой в тесном приятельском кругу, блаженно расслабившись, признавался: «Хотелось бы, конечно, поработать за рубежом, не скрою, крепко хотелось бы…»

Конкретно Павел Федорович не представлял себе той должности, какую мог бы исправлять в нашем заграничном представительстве, все больше внешние, престижные приметы иностранного пребывания рисовались его осведомленному воображению, однако, спустившись на землю, твердой рукой укрощал свои фантазии — не совсем та у него подготовка. Зато уж сыну мечталось дать подготовку по всем правилам. И языковую, и всякую прочую по части общественных наук… Павел Федорович твердо был убежден на основании немалого опыта, что, вопреки основоположникам, общественные науки являют собой для решительного взлета более надежную базу, нежели образованность чисто техническая. НТР, ускорение прогресса — это все модные разговоры, бытие так устроено, что надстройка определяет все. Павел Федорович и себя-то искренне полагал фигурой не менее, а то и более значительной, чем какой-нибудь физический или химический член-корреспондент, потому что не в лабораториях набирался мудрости, а в инстанциях посерьезнее…

Итак, сын должен был сполна получить все то, чего недобрал отец, и неожиданность в виде внезапной, как обвал, любви предусмотрительно оценивалась в качестве нежелательной помехи на этой стезе. Правда, Марат, парень сдержанный и уравновешенный, даже по физической своей природе позволял надеяться, что нелогичная эта душевная сумятица его минует. Хотя черт его знает, иной раз именно от таких тихарей и жди скандала. Одно время Павел Федорович заподозрил в поведении сына что-то необычное, тот вроде возвращаться стал позднее обычного и в походы какие-то немыслимые взял привычку налаживаться, с палатками, со спальными мешками. Павел Федорович и сам когда-то не прочь был пошататься с туристской шарагой по лесу, костерок разложить, но ведь это в какие времена было, самый роскошный транспорт — допотопный велосипед, из одежды самое завидное — лыжный костюм из лохматой сизой байки на все сезоны. Теперь-то возможности другие, хочешь — в Домбай, хочешь — в Дагомыс, все в наших руках. Там, между делом, и партия может сложиться подходящая. Павел Федорович усмехался всякий раз, когда произносил про себя это старорежимное, деликатное понятие, хорошо, черт возьми, выражались предки, точно, а главное: думали правильно. Именно  п а р т и я, то есть нечто, предполагающее всесторонний трезвый учет различных интересов, в том числе и родственных, а не любовь с первого взгляда, какая закручивает человека похлеще нынешней дискотеки. А в этих самых походах с ночевками в мешках под елью и с песнями под гитару все располагало как раз к такой любви — бездомной, нерасчетливой, непутевой, а уж интересы близких вообще не ставящей ни во что. Да и что за близкие могут оказаться у девушки, привыкшей ночевать в палатке да на вокзальных скамьях, — мелкие служащие в лучшем случае, народ без претензий. Было, было подозрение, что Марат неспроста ввязался в эти свои туристские шатания; его самого Павел Федорович расспрашивать не решался, зная, как скрытен сын и обидчив. Пробовал, конечно, подначить чисто по-мужски, грубовато, как между приятелями, — не тесно, мол, в этом спальном мешке… Марат краснел и отмалчивался, да и понять давал, что шуток такого рода не приемлет. С женой на эту тему разговаривать было бесполезно, она хоть и защитила диссертацию в своем южном городе на тему о художественном воспитании подростков, к современным ребятам тонкого подхода не имела вовсе. Пришлось подъехать к дочери, Карине. Эта десятиклассница как назло переживала первый всплеск юношеской гордыни ималооправданного высокомерия, окружающие казались ей убогими и ничтожными личностями, учителя, соученики, родственники, соседи, прохожие, все на свете, кроме певца Валерия Леонтьева и еще какого-то киноактера, с которыми она мечтала познакомиться. Разумеется, на прямой, хотя и в меру тактичный вопрос, что ей известно о личных увлечениях старшего брата, эта дуреха фыркнула презрительно и передернула плечами, давая понять тем самым, что объект Маратовых интересов настолько далек от прельстительного мира ее собственных грез, что ей даже и вспоминать-то о нем неинтересно. Такая заносчивость укрепила Павла Федоровича в худших его подозрениях, и он прикрикнул на дочь, потребовав от нее не спесивых ужимок, а точной информации. И кое-что, само собой, добавил раздраженно по поводу дискотечного эгоизма и пренебрежения родительскими заботами. Вот когда пальто кожаное необходимо, либо магнитофон для гуляния заткнув уши…

— Да можешь не дрожать за своего наследника! — прервала отца Карина. — Отшила вашего Маратика его медсестра!

Павел Федорович ощутил внутренний сбой от того, что дочь так точно распознала истинную причину его беспокойства, — при ней на эти деликатные темы он избегал высказываться откровенно, но одновременно почти обрадовался своему глубокому пониманию жизни. С кем еще мог связаться Марат в пеших своих странствиях, кроме медсестры! Сообщение о том, что неведомая эта представительница младшего медицинского персонала дала сыну отставку, вроде должно было урезонить отцовские опасения, Павел Федорович, однако, юношеским размолвкам, так же как и любви до гроба, верил мало. Навряд ли эта особа, если она, конечно, осведомлена о том, кто такие Маратовы родители (а она, конечно же, осведомлена, все они теперь осведомлены обо всем на свете), так вот, вряд ли эта любительница туризма так просто отступится от Марата. Окрутит, как пить дать, медички — они бабы опытные… Павел Федорович ненароком вспомнил о своем мимолетном романе с фельдшерицей в горисполкомовской больнице на родном юге, где он лежал когда-то на обследовании. «Ну больной!» — как бы удивлялась она молодому напору своего собственного пациента… Он и сам удивлялся. Да, были дела. Его счастье, что к этому времени он уже сделался, как говорили у них, зрелым человеком, а будь на его месте телок вроде Марата… В том, что сын телок, Павел Федорович ничуть не сомневался, хотя по поводу его сверстников вообще держался совершенно противоположного мнения. Ого-го ребята, говаривал он о них осуждающим, разумеется, тоном, но и с некоторым тайным восхищением, которое делалось более внятным, если аудитории Павел Федорович вполне доверял. Так вот, все вообще — «ого-го», а конкретно этот парень, несмотря на свои метр восемьдесят и восемьдесят пять килограммов, в житейском отношении совершенный простак, склонный преувеличивать впечатления проснувшейся плоти и представляющий по этой причине особо притягательный объект для всякой авантюристки.

Понятно, вот так вот прямо Павел Федорович остерегся охарактеризовать сыну предмет его увлечений. Зачем дразнить гусей. Он начал обиняком, в проверенном уже тоне откровенного мужского разговора, тон этот не обидит парня, а может, и польстит ему.

— Знаешь типичную драму военнослужащих? — как бы невзначай поинтересовался Павел Федорович у Марата. — Я имею в виду семейный вопрос. — Никаких личных намеков пока еще не допускалось. — Молодой лейтенант получает назначение в дальний гарнизон, по женской части выбор там, сам понимаешь, невелик, учительница да медсестра, а дело молодое… Ну и женится наш юный командир на медичке. Нормально. Тылы обеспечены, служба лучше идет. Настолько лучше, что через несколько лет наш лейтенант уже майор, а там его и в академию приглашают, перспективы открываются, растет парень. А супруга как была младший персонал, так и осталась. Не только в смысле профессии, в смысле развития… Вот тебе и конфликт — сам в генералы смотрит, а подруга жизни… так, на уровне домработницы…

— Я тебе нотаций не читаю, — изменил тон Павел Федорович, заметив, что сын едва сдерживает раздражение, — не талдычу тебе: делай так, так не делай! Я тебя думать призываю. Размышлять! Дорогу ты себе выбрал ответственную, замечательную дорогу, — Павел Федорович и сам не ожидал от себя такого искреннего чувства, — так решай сам, стоит ли на ней мешать самому себе.

Марат по обыкновению отмалчивался, и тем не менее Павел Федорович сам испытывал удовлетворение от своих слов. Так бывает: может, и не достигли твои аргументы желанной цели, но то, как ты их высказал, облегчает душу, что в итоге почти равно попаданию в цель. К тому же, напоминая сыну о предназначенной ему дороге, Павел Федорович безотчетно подумал о себе и потому не на шутку разволновался. Черт возьми, рановато он сам родился, подзатянуть бы папаше с мамашей с этим делом лет на пяток, а то и на десяток. Тогда бы в самую точку. Поспел бы к самому развороту культурных и прочих связей, будто к отходу «Красной стрелы». А то подзадержался на старте, в Минске на низовой работе мотался, пока не получил приличного назначения на юг, да и там, честно говоря, пересидел. В столицу-то перебрался поздновато, уже сорока с хвостиком от роду. Правда, в те времена особо юных-то и не жаловали. Должность в Москве получил хоть и не самого первого ранга, однако для тех, кто понимает, вполне приличную: председатель Центрального совета известного спортивного общества. Не подвели старые комсомольские связи. Связи его вообще никогда не подводили. Потому что чему-чему, а умению их налаживать он обучился с первых своих шатких шагов по ведущей вверх тропе. Не забывал ни одного человека, с которым сводила судьба не только что по непосредственному делу, но и на каком-нибудь третьестепенном семинаре или же на чисто декоративном, ни к чему не обязывающем юбилейном заседании. Вот эти-то собрания Павел Федорович мастер был проводить: слеты, форумы, юбилеи, совещания. Президиум, свет прожекторов, камеры областного телевидения — в такие минуты Павел Федорович испытывал прилив неизъяснимых горячих волн; не их ли поэты именуют вдохновением?

Это были его звездные часы: сидеть в президиуме, не в самом, конечно, центре, но от самого центра в волнующей близости; чувствовать, как монументально смотрится в свете киношных юпитеров его крупная голова с высоким, тщательно вылепленным природой лбом и ранними мудрыми сединами, а потом с папочкой заранее выверенной речи подняться на трибуну и, посмотрев в зал, будто в открывшуюся внезапно взору светлую даль, произнести, подражая невольно кому-то из известных актеров, часто играющих в кино элегантных мужественных руководителей: «Дорогие товарищи! Позвольте поприветствовать… С чувством глубокого удовлетворения…» Надо думать, на каком-нибудь из таких торжественных вечеров и приметил Павла Федоровича Иван Суренович. Наверное, еще у помощника осведомился, как бы между делом, тоном вовсе незначительным: что это, мол, за парень на трибуне, прямо как с плаката сошел? Тут уж спасибо Степану, недаром они с Павлом Федоровичем хорошими приятелями были, дал ему исчерпывающую характеристику. Причем тоном совершенно объективным, в этом-то все искусство, ничем не выдавая своей личной симпатии к взятому на заметку товарищу.

А Иван Суренович, взяв человека на заметку, никогда не упускал его из виду. Павел Федорович очень скоро смог в этом убедиться. Настоящее его выдвижение тогда и началось. В члены городского бюро его провели, избрали депутатом в областной совет профсоюзов, возглавлял он некоторое время даже ту самую студию телевидения, посредством которой пострадал некогда его закадычный друг Серега Комиссаренко. Историю эту, надо сказать, Павел Федорович зарубил у себя на носу и потому всех этих разбитных телевизионщиц — дикторш, редакторш, художниц с русалочьими распущенными волосами, — держал на дистанции, ни одну из них с глазу на глаз в кабинете не принимал, непременно кто-либо из посторонних вертелся тут же. Потому и не задержался он, к счастью, на этой взрывоопасной должности, двинулся на повышение в аппарат.

Кроме внешности в жанре замечательного ленинградского артиста, часто играющего в кино современных руководителей, Павел Федорович четко знал за собой еще одно достоинство: умение быть доверенным лицом. Проще говоря, каменно молчать про то, о чем тебя известили. Даже если на особой конфиденциальности сообщенного и не настаивали. Ему и так было ясно, без просьб и предостережений, — ничто из того, что обсуждается или хотя бы вскользь высказывается на определенном уровне, даже в виде неясного намека, не должно просочиться за стены кабинета или конференц-зала, если нет особого на то распоряжения. Эта привычка «темнить», как непочтительно выражались порой подчиненные из молодых, настолько въелась Павлу Федоровичу в плоть и кровь, что ни на один самый невинный, но прямо поставленный вопрос он не отвечал сразу по существу, невольно начинал обиняком и с приветливейшей улыбкой на устах топтался вокруг да около. Про него рассказывали, он об этом знал и ничуть не обижался на простаков-рассказчиков, что якобы однажды некий посетитель, достаточно знакомый Павлу Федоровичу человек, случайно заметил на его столе только что принесенный секретаршей железнодорожный билет и по дружбе не удержался от простительного любопытства. «Далеко ли едете, Павел Федорович? В командировку или отдыхать?» — допустил он некоторую приятельскую вольность в голосе. Павел Федорович растерялся слегка, словно пойманный на неудачном слове или досадной оплошности, и, заметая следы, чуть ли не залепетал противу обычной своей находчивости: «В один из прекраснейших уголков нашей Родины…»

Сколько бы, однако, ни изощрялись остряки, но именно способность хранить в строжайшей тайне даже то, что ничего тайного в себе не содержало, и определило в итоге благоприятное развитие его судьбы. Потому что оказалось поценнее всяких прочих талантов и дарований, которые кричат о себе на каждом углу, а сдержанностью и должным тактом не обладают. Попробуй в трудную минуту обопрись на этот самый хваленый талант, на оригинальность взглядов и смелость решений, а надежность и исполнительность — вот они, всегда под рукой.

Иван Суренович, как никто другой, умел отдать должное этим качествам. Потому и дарил Павла Федоровича своею дружбой, вызывая у завистников искреннее недоумение. Павел Федорович знал наизусть все их доводы: что, мол, находит такой мудрый, прозорливый человек в этом красавце из провинциальной оперы? Значит, находил, раз именно ему доверял порой поручения, требующие особой тактичности в исполнении, особой уверенности в том, что настоятельная просьба или осторожно выраженная нужда не станут почвой для нелепых слухов, не говоря уж о том, что не дадут основания для неверных истолкований. Ведь какой-нибудь узкий моралист, не нюхавший сложностей производства и строительства, мог превратно понять желание руководителей безлесной южной области раздобыть, помимо фондов, дополнительную древесину для своих хозяйств. Мог, чего доброго, и шум поднять по тому поводу, что некоторым товарищам из сибирских таежных краев устраивают в здешних благословенных краях полноценный оздоровительный отдых.

Переводом в столицу Павел Федорович был тоже обязан Ивану Суреновичу. Не только связям его, но и не сравнимой ни с чем деликатности. Ведь ни разу даже разговора ни о чем таком между ними не возникало, Павел Федорович своей мечты обосноваться на московской орбите и вздохом не позволил бы себе выдать, а Иван Суренович на подобную возможность даже в шутку не намекнул. И только когда ошеломленный сделанным из Москвы, конкретным предложением, Павел Федорович с удовольствием, робея, пришел к нему в кабинет за советом, усмехнулся с чуть ощутимой подначкой: «Что ж, мы давно предполагали, что Москва вами заинтересуется…»

И во время московского обустройства Иван Суренович не оставлял бывшего подчиненного советами и поддержкой. Дал ему понять, например, чтобы на первую попавшуюся предоставленную квартиру не бросался, люди уважают привередливость, к тому же надо знать, что новые зеленые районы, при всех их достоинствах, в определенном кругу уже не очень-то ценятся, особым престижем пользуется ныне исторически сложившийся центр. И Павел Федорович дождался центра, более исторического и не бывает, хотя соблазняли его и Юго-Западом, и Сокольниками, и свежим воздухом, и близостью воды. Наверное, даже дивились его переборчивости, вроде бы и не так уж значителен был пост, который он теперь занимал. Павел Федорович, однако, держался неколебимо, с чуть загадочным для окружающих чувством превосходства, не оскорбительным, но не позволяющим его не учесть. Это тоже была школа Ивана Суреновича — знать себе цену, соблюдать уровень, давать окружающим почувствовать, нет, не понять, а именно почувствовать, что ты имеешь за спиной. Такая повадка неплохо себя в Москве оправдала. Кое-какие связи позволил себе завязать и вообще обеспечить житье-бытье не хуже того, к какому привык он в своем южном городе. Это ведь братья-провинциалы полагают завистливо, что в Москве все проще и легче, а когда в столице оказываются, падают духом: нигде никаких зацепок, начальнику торга не позвонишь, в ближайший колхоз не подскочишь. Ничего, сыскались свои люди и в торгах, и в театрах, и даже колхоз со временем прорезался под боком, куда всегда можно было послать шофера за парной телятиной. В отношении продуктов, надо сказать, и старые дружки не забывали; не реже, чем в месяц раз, с нарочным приходили посылки, фрукты, овощи, молодое вино. Словом, было чем угостить нужных людей, которых изредка Павел Федорович приглашал в дом. Н у ж н ы х  не в вульгарно-пародийном смысле «ты — мне, я — тебе», а, так сказать, нужных обществу, заметных, соответствующих по столичным масштабам тому положению, к которому он привык у себя на юге. Конечно, это были товарищи позначительнее и познаменитее периферийных его коллег, однако приглашением не гнушались, в гости являлись охотно, да и сами зазывали нередко то на банкет, то на премьеру, улавливая смутно некую силу за спиной Павла Федоровича. Умные люди нутром это ощущают. И быстро догадываются, кто уже уперся головою в поставленный ему судьбою потолок, а кому до этого потолка еще ох как далеко.

Жаль только, что собственные дети не принадлежат в этом смысле к числу дальновидных людей.

Марат некоторое время продолжал хмуриться, за семейным столом сидел бука букой, по субботам и воскресеньям из дому ни ногой, часами пролеживал на тахте и даже магнитофон не врубал, без которого прежде не брался за учебники. Короче, страдал. Жена, специалистка по художественному воспитанию подростков, о личных неурядицах сына не имела никакого представления, все норовила отправить его к врачам на обследование. Дочь, заслушав материнские причитания с академическими ссылками на достижения современной науки, саркастически ухмылялась. И даже Павел Федорович не мог удержаться от подковырки: «Ну что ты его врачами донимаешь, он и так у нас пострадал по медицинской части…»

— Как, каким образом? Почему я ничего не знаю? — переполошилась жена, оставаясь типичным педагогом-теоретиком, к тому же заведующей сектором в каком-то чрезвычайно важном НИИ по эстетическому, гуманитарному и прочему развитию.

— Да это к вашей проблематике не относится, — отшучивался Павел Федорович. Он радовался сыновним страданиям, похоже, что медичка его и впрямь отшила. Дочь подтверждала эту версию, насмешливо сплетничала о том, что неверная возлюбленная брата молодыми людьми не слишком и дорожит, даже теми, что из хороших семей, маменькими сынками их считает, а волнуют ее по-настоящему зрелые, сами всего в жизни добившиеся мужчины.

— И я ее понимаю, — мудро, тоном пожившей и пострадавшей женщины добавляла эта пигалица, кажется, придумавшая себе новое увлечение: красавца художника, блондина с темно-русой бородой, чья роскошная, по слухам, мастерская находилось в переулке по соседству.

Зная себя, Павел Федорович сильно надеялся, что и в сыновнем характере здравый смысл возьмет верх над сердечной сумятицей. В конце концов во многих прочих проявлениях Маратовой натуры он не без удовлетворения узнавал свою породу.

Вот, например, усидчив был Марат вполне по-отцовски; другое дело, что просиживать часами Павлу Федоровичу доводилось не в университетских аудиториях, а все больше в президиумах торжественных заседаний всякого рода, а также в конференц-залах во время семинаров и симпозиумов.

Порода, видимо, и сказалась, мало-помалу Марат пришел в норму. Сессию сдал как положено — без хвостов и на зимние каникулы собрался с приятелями в Терскол. Павел Федорович, как положено, подмогнул с гостиницей. Все шло так, как он и надеялся, как должно было идти. Небольшая любовная передряга не выбила парня из колеи, а неизвестно еще, как бы осложнила ему жизнь эта самая первая любовь, обернись она счастливо. Счастливую любовь Павел Федорович предпочитал наблюдать в оперетте. В оперетте Павел Федорович отходил душой, особенно в классической, где мужчины носили фраки и цилиндры, а женщины поминутно меняли туалеты, то драпировались в тяжелые монументальные шелка, а то будто выныривали из обольстительной, воздушной, шелестящей и шумящей пены. Жизнь была беззаботна, какою никогда не бывает наяву, и роскошна, как мечта провинциала о столице, которую Павлу Федоровичу пока не удалось завоевать.

Весной, когда Павел Федорович вернулся из поездки по Средней Азии, где проводил семинары по идеологическому воспитанию тренерского состава, жена обрадовала его сообщением: у Марата, кажется, вновь роман. Мыслями Павел Федорович был еще там, среди нежного цветения миндаля, за дастарханом, где, подобно вулкану, тонко курилась гора плова и в кувшинах небывалыми цветами переливались соки, еще слух его был полон застольных речей, излишне витиеватых, высокопарных и льстивых, — в этом-то и было их главное достоинство, так что информацию супруги он не сразу принял во внимание. Почти что мимо ушей пропустил, как умел пропускать многие не имеющие для него значения жалобы и рассуждения, сохраняя при этом на лице мину глубокого уважительного внимания.

Опомнился, когда шофер вез их с женой вдоль бульваров, еще оголенных и местами не очищенных от почерневшего, спрессованного снега, но уже шумных, оживленных, продутых апрельским шальным ветром.

— Весна, щепка на щепку лезет… — комментировал обстановку на бульваре несдержанный на язык водитель, и Павел Федорович внезапно с тревогой подумал о сыне. Бог его знает, с кем он снова связался. По обычаю того же Ивана Суреновича, который не упускал случая пообщаться с простым народом, Павел Федорович непременно успевал перекинуться парой слов с лифтершей, так вот от нее стало известно, что окрест их новых, по индивидуальному проекту построенных домов взяли себе привычку гулять разбитные девицы, озабоченные целью познакомиться со здешними молодыми людьми. Вообще-то девиц можно было понять: прогуливаясь мимо торжественных, медью и благородным деревом отделанных подъездов, заглядывая в окна, уютно озаренные торшерами и модерновыми светильниками, они воображали себе жизнь, подобную той, что пленяла душу Павла Федоровича в театре оперетты. Однако увидеть в собственном доме героиню «Моей прекрасной леди» Павла Федоровича вовсе не устраивало. В его планы это не входило.

Все последующие дни ломал себе голову, как бы заново, не травмируя сына, подъехать к нему с разговором по поводу личной жизни. Даже с помощником своим советовался, Николаем Дмитриевичем, тот мужик тертый, из нынешних, моложавый, модный, всегда галстуки шефу поставлял то пошире, то поуже, то попестрее, то поскромнее, — обещал разведать, что к чему. Еще улыбался при этом с почтением, но снисходительно — невелика, мол, служба, Павел Федорович. И ведь разведал, да так, что мнительный Марат ничего и не заподозрил. Встретились будто случайно, в Олимпийском на показательных выступлениях фигуристов, Марат с девушкой, зовут Света, очень милая, надо сказать, вкус у парня есть, не отнимешь; поболтали о том о сем, потом Николай Дмитриевич пригласил молодых людей за кулисы познакомиться с чемпионами — как-никак трудимся на спортивной ниве. Там и выяснилось между делом, что фамилия Светы Алонина и что учится она в архитектурном институте. Ну а остальное, понятно, — дело техники. Нетрудно было разузнать, что Степан Александрович Алонин, известный архитектор, директор огромного института, возводящего города на всех широтах Советского Союза. Депутат, это уж как положено. И  т у д а, — помощник как бы пересек чуть лукавым своим взглядом государственную границу, — выезжает нередко — то конгресс, то по общественной линии, а то и по долгу сотрудничества. Если нужно об успеваемости Маратовой избранницы навести справки, то это не проблема…

«Избранницы!» — усмехнулся Павел Федорович, поблагодарив помощника за блестящее выполнение деликатной миссии, у них ведь, у теперешних ребят, семь пятниц на неделе. И смотрят на это дело проще. Не то что в наше время: тронул — женись! Павел Федорович рассмеялся с чистым сердцем, вспоминая о суровости былой морали, словно о преодоленных трудностях. А в груди потеплело, недурно бы и впрямь, черт возьми, обвенчать Марата с этой самой Светланой. Он еще раз рассмеялся, удивившись тому, что пришло ему на ум это старомодное, торжественное понятие «обвенчать». Оно пахло неведомым ладаном, но в то же время в самом его звучании проскальзывало нечто бравурное и звонкое, что так любил Павел Федорович в классической оперетте из жизни богатых беззаботных людей.

Венчание, то есть свадьбу, конечно же, назначили на осень. По народной традиции, как выразилась супруга Павла Федоровича. Занимаясь художественным воспитанием подрастающего поколения, она отдавала должное благотворному влиянию некоторых дедовских обычаев. Светлана в их доме всем пришлась по душе своею совершенно взрослой деловитостью, четким сознанием того, чего хочет в жизни.

«Это именно такая жена, которая нужна моему братцу». Павел Федорович впервые за последние годы согласился с дочерью. Марат был парень работящий, усидчивый, но вот твердости, уверенности в себе ему не хватало, мямлей вдруг обнаруживал себя там, где совсем и не следовало. А в этой девочке, в этом будущем архитекторе чувствовалась струна, раз и навсегда натянутая сознательным усилием воли и определившая собой все ее существо. Мы такими не были, размышлял, глядя на нее, Павел Федорович, в нас мешковатость до сих пор о себе знать дает, сто раз взопреем, прежде чем на поступок решимся, со всеми выше- и нижестоящими посоветуемся, сомнениями себя изведем, как бы не проиграть больше, чем надеешься выиграть, а эти — рраз! — и переступили заветную черту с полным сознанием своего права и нежеланием томиться у жизни в приемной.

С родителями невесты отношения тоже наладились, тут уж Павел Федорович мобилизовал весь свой немалый опыт организатора всевозможных торжеств, подразумевающих общение вовсе незнакомых друг другу людей, модель была та же, что при встрече какой-либо делегации, только что на личном, семейном уровне. Это было вроде бы и проще, с одной стороны, однако, с другой, требовало больше искусства, тонкости, теплоты, задушевности… Этого тоже Павлу Федоровичу при случае было не занимать, понаблюдал, слава богу, как принимает Иван Суренович приезжающих деятелей искусств, делегации из других областей, представителей центральной прессы, наконец. Добрых слов не жалел, на угощенья и комплименты гостям не скупился, не стеснялся вслух благодарить судьбу за то, что удостоился чести сидеть рядом с такими людьми, и чем больше теряли они представление о реальности, тем очевиднее их презирал. Великая школа, ничего не скажешь. Не бойся унизиться — вот как в двух словах сформулировал бы основной ее завет Павел Федорович, если бы кто его попросил, не бойся, не щади своего самолюбия, отыграешься. Именно у того, кто больше всех потворствовал твоему унижению. Короче, с отцом будущей невестки они сошлись, Степан Александрович Алонин ему приглянулся, а нравились Павлу Федоровичу всерьез только люди, соответствующие  о п р е д е л е н н о м у  уровню. На первый взгляд Алонин несколько выбивался из этого человеческого типа — тонкостью лица, совершенством манер, Павел Федорович осознал тем не менее, что имеет дело с представителем новой формации людей, достигших этого уровня, вовремя осознал. И возликовал про себя, ай да Марат, ай да тихоня, вот удружил! Дело было не в предвкушении каких-то конкретных выгод, бог с ними, с выгодами, никуда от нас не уйдут, а в том, что в семейной, личной, домашней сфере он так просто и неназойливо, без малейших усилий достиг  о п р е д е л е н н о г о  уровня.

На первом же родительском совете решили построить молодым кооператив, откровенно говоря, Павел Федорович имел некоторые основания надеяться, что выхлопочет сыну с невесткой государственную квартиру, но благоразумно смолчал, чтобы не хвастаться раньше времени и не сглазить; пока же, улыбнулся мудро отец невесты, дети, разумеется, будут жить у нас; почему же, от души удивился Павел Федорович, у нас ведь как будто бы площадь попросторнее, четыре комнаты, да и по обычаю негоже мужу идти в дом жены.

— Ну разве что по обычаю, — уступил Степан Александрович, но тут же пригласил будущих родственников без стеснения пользоваться дачей на Николиной горе.

Свадьбу договорились устраивать совместными усилиями, не очень помпезную, рассуждал отец невесты, не потому, что жалко денег, уж для единственной-то дочери, поверьте, что нет, а просто по соображениям вкуса. Павел Федорович понимающе кивал, аргументация ему нравилась. Не принять ли на вооружение, черт возьми? А про себя думал: ну ладно, уж это я возьму на себя. Эту свадьбу не мог он отдать в чужие руки, слишком многое на нее собирался поставить. И не нужна ему была честная половина расходов со стороны новых родственников, или свойственников, как прежде говорили, любые затраты в случае удачи должны были окупиться. Удача же грезилась в возможности соединить, собрать вместе, повязать путами симпатий и взаимной необходимости самых разных людей  о п р е д е л е н н о г о  уровня, с какими к этому моменту свела его жизнь. По существу, впервые она как бы давала ему шанс подвести итог всем его усилиям — юношеским бдениям, сводкам, починам, отчетам, докладам, посевным кампаниям, заседаниям, проверкам, научно-практическим конференциям — целому этапу его деятельности, который должен был стать опорой для следующего этапа.

Самое поразительное, что четкого осмысления грядущего события в жизни сына Павел Федорович себе не позволял, словно опасаясь чего-то, он лишь сердцем чувствовал, как важно оно для него самого.

Ну, разумеется, приглашены были друзья из южного города. Те, чью поддержку Павел Федорович ощущал и поныне, что позволяло ему и в столичных сферах держаться с необходимым достоинством. Профессор из местного университета, председатель колхоза-миллионера, главный редактор кинохроники, завотделом печати. Особая тонкость требовалась для приглашения Ивана Суреновича, ведь ее при желании и непозволительной дерзостью можно было посчитать: т а к о й  человек в принципе и знать-то ничего о семейных торжествах бывшего своего подчиненного не должен, занимая ныне в Москве высокое положение. Но в том-то и дело, что Иван Суренович мог как раз обидеться, если его не пригласить. Виду, само собой, не подаст, но при случае усмехнется грустно: так, мол, и так, совсем зазнались, никакого уважения к старым друзьям… Ивану Суреновичу Павел Федорович позвонил по «вертушке» из кабинета доброго знакомого, зампреда комитета по спорту, тоже, понятное дело, приглашенного в качестве самого что ни на есть почетного гостя; Иван Суренович свойски поинтересовался: «Ты на даче-то в каких местах? В Загорянке? Так я к тебе в субботу подъеду…»

И подъехал, сам, лично, правда, не в ближайшую субботу, а в следующую, дача была казенная, кругом все свои, так и зырили из-за заборов: впервые на этой захолустной улице появилась  т а к а я  машина.

Лето катилось к закату, но было поразительно тепло, почти как у них на юге, об этом и поговорили, чаевничая на террасе, впрочем, без особой ностальгии, без всяких утих вздохов по поводу добрых старых времен.

— Итак, сына женишь? — Иван Суренович опередил все заранее обдуманные дипломатические подходы и зачины, в сощуренных его глазах лучилось так идущее ему откровенное лукавство, даже хитрость, пожалуй, каковую он не считал нужным скрывать.

Павел Федорович развел руками. А потом, не дожидаясь наводящих вопросов, словно на выездной комиссии, выложил одним духом все данные: кто невеста, кто родители, какие перспективы с жильем для молодоженов.

Иван Суренович слушал внимательно, как и в прошлые годы, когда докладывали ему о ходе уборки в области, это вообще была характернейшая деталь его стиля — ничего не упускать, все принимать во внимание, не перебивать, пока рассказчик сам не выговорится до дна.

— Хорошо, что предупредил заранее, — прервал он тем не менее Павла Федоровича не слишком корректно, — в октябре я в Англии с делегацией, но к вашему событию, бог даст, ворочусь.

С этими словами Иван Суренович поднялся, давая понять, что краткий визит закончен и что выходных для него не существует — на очереди другие дела и другие встречи. Павел Федорович проводил гостя до калитки, вновь с удовольствием ощущая на себе заинтригованные, а может, и завистливые взгляды соседей. Иван Суренович еще немного постоял с ним у ворот, прежде чем сесть в машину, словно для того именно, чтобы дать Павлу Федоровичу возможность от души насладиться внезапным торжеством. А на прощанье произнес, окинув взглядом казенный коттедж, в котором Павел Федорович с семьей занимал лишь половину: «Скромно живешь».

И как всегда, трудно было уяснить, то ли одобряет он этот факт, то ли сочувствует.

Так или иначе, но гора с плеч, главное дело сделано. Для престижа, для того, что в старых романах называли «светской жизнью», оставалось пригласить на свадьбу одного очень влиятельного и модного художника и приму из Театра оперетты. Ни с тем, ни с другой Павел Федорович не был так уж коротко знаком, однако в том, что они приглашение примут, не сомневался — люди умные, бывалые, а значит, понимают, что уровню необходимо соответствовать.

Так оно и вышло, знаменитости ничуть не удивились оказанной им чести (разумеется, о чести просили их), искреннейшим образом поблагодарили, заверили, что не преминут, поздравляли счастливого отца чуть лукаво, как и положено в таких случаях, и лестно на что-то намекали.

Конкретными организационными вопросами грядущего торжества занялся помощник, лучшего человека в этом смысле трудно было сыскать во всея стране, однако Павел Федорович даже ему не смог передоверить некоторых особо щепетильных замыслов. Потому что творчества, черт возьми, не передоверишь. С помощью того же помощника разыскал он двух главных в их системе остряков, некогда в достославные времена сочинявших и ставивших капустники, чуть ли не капитанов знаменитых студенческих команд КВН Гойзмана и Рязанцева, и попросил их заглянуть к нему в обеденный перерыв.

Сели без чинов, за круглым низким столиком в углу кабинета, секретарша подала чай, несколько удивляясь неоолидности посетителей и тому, что шеф держится с ними чересчур уж по-свойски, запросто. А Павел Федорович, когда строгая секретарша вышла, с бесшабашным видом, эх, была не была, достал из встроенного шкафа початую бутылку коньяка и три рюмки. Юмористы, переглянувшись, засмущались.

Чтобы подбодрить их и расшевелить, Павел Федорович поделился воспоминанием. Был у них в южном городе зампред, хороший мужик, но  п о з в о л я л  себе, крепко  п о з в о л я л. Бывало, если вызовет тебя для доклада один на один, можешь не сомневаться — нальет. Целый фужер, и не откажешься, такой человек! И главное, без закуски, только что боржомчику плеснет. Ему-то хоть бы что, он натура привычная, а тут выпутывайся как знаешь. Но ничего, приноровились. Как пред ясные очи идти, папку с собой берешь, вроде бы для документов, а там — сырок, колбаска, зелень-мелень какая-нибудь, чин по чину! Юмористы вновь переглянулись, посмеялись чуть принужденно.

— Ну, вот что, ребята, — совсем уж по-дружески произнес Павел Федорович и даже за плечи обоих приобнял, — выручайте, на вас вся надежда! Сына женю, в кои-то веки бывает. Ну и хочется, чтобы свадьба запомнилась не одними шашлыками да кольцами. Понимаете меня? Сообразите что-нибудь такое веселое, удалое, гостей повеселить… За тамаду я спокоен, друг мой с юга прилетит специально, златоуст! Хоть в ООН посылай, между прочим, профессор философии в местном университете. Но удивить хочется… Возьметесь, а? Типа веселых и находчивых… Лозунги там разные юмористические, эпиграммы… я вам и темы подготовил, — Павел Федорович раскрыл лежавшую на столе красивую папку с фирменным тиснением внешнеторгового объединения.

— Вот смотрите: тестя продернуть можно за любовь к автомобилю, пожелать ему скорого строительства гаража, третий год бьется; свекрови, — защититься еще раз, она у нас в доктора метит, вот так-то, братцы, не лыком шита… Ну, жениху, как положено, успехов в учебе, больше целеустремленности в жизни. Невесте, сами понимаете, чего пожелать… На свадьбе можно немножко этакого… в рамках, конечно. Известные люди будут среди гостей, можно сказать, знаменитые спортсмены, артисты, живописцы, их тоже неплохо упомянуть в стихах, но только почтительно, сами понимаете, в высшей степени деликатно. Ну уж, а меня, грешного, — Павел Федорович вновь улыбнулся молодо, озорно и совершенно простецки, кто знал его давно, помнил эту улыбку в комсомольские годы, — на ваше усмотрение… Если заслуживаю, не щадите и меня!

Остроумцы на этот раз потупились, не переглянувшись, и хмыкнули как-то уж совсем через силу. Павел Федорович уразумел это по-своему и выложил прямо, без экивоков, что, уважая творческий труд, предоставляет обоим авторам по два дня отгула. И вообще, — тут решительность тона уступила место некоторой многозначительной туманности, — я добрых услуг не забываю…

Согласились на том, что Рязанцев составит сценарий торжества, а Гойзман как признанный профсоюзный поэт напишет дружеские эпиграммы. «Может, даже с приглашением каждому данному герою произнести тост», — пообещал стихотворец. Павел Федорович заметил с улыбкой, что оставляет эту идею на усмотрение автора.

Он был уверен, что авторы не подведут, его вообще никогда не подводили, потому что он тоже не подводил никогда. Нутром чувствовал, кого нельзя подводить.

Все складывалось так хорошо, что необходимо было ожидать неприятностей. Это вздохнула жена, которая при всех своих степенях в области художественного воспитания подростков оставалась суеверным человеком. Сам-то Павел Федорович на предрассудки плевать хотел, он как раз верил, что раз все идет хорошо, то должно идти еще лучше. Не подкачали южные дружки, прислали с верными гонцами и вина, и фруктов, и вообще всего, что нужно молодым людям наших дней, как всегда, южное снабжение могло дать столичному сто очков вперед. Помощник превзошел самого себя, в «Праге» у него обнаружился знакомый мэтр Сергей Иванович, специалист международного класса, обещал устроить свадьбу почище дипломатических приемов.

— Ну, почище, пожалуй, не надо, — усмехнулся Павел Федорович, — довольно будет, чтоб не хуже.

А помощник и впрямь расстарался, знакомых художников — хорошие ребята, но забулдыги, — стимулировал бутылками на творческий подвиг, они настряпали массу юмористических плакатов и легкомысленных транспарантов, которыми забавно будет украсить свадебный зал. Павел Федорович идею одобрил, только просил показать ему эти транспаранты заранее, мало ли чего эта богема насочиняет, все-таки солидные люди обещали быть. «Конечно, конечно, — понимающе поджал губы помощник и тут же разложил перед шефом какие-то чрезвычайно элегантные прямоугольники бристольского картона с надписями изысканной вязью, проекты пригласительного билета, как оказалось. Павел Федорович выбрал самый строгий вариант и утвердил его своею подписью. В этот момент он чувствовал себя почти что государственным деятелем, чей росчерк пера определяет нечто в судьбах тысяч людей.


В тот день и случился первый прокол. Дочь Карина, которую, вероятно, раздражала вся эта суета по поводу свадьбы брата, звонки, визиты, приезд посыльных с дарами, поездки в магазины, не имеющие к ней решительно никакого отношения, сделалась более капризной, чем когда бы то ни было. Павел Федорович злился, но значения не придавал, в конце концов, девчонка привыкла быть пупом земли и теперь заурядно ревнует. Но от одной ее фразы Павел Федоровичи остолбенел.

— А вы знаете, что ваш «ж е н и х» каждую ночь своей медсестре названивает? — мстительно выкрикнула дочь, и у Павла Федоровича заныла лопатка. Марат и впрямь после двенадцати утаскивал телефон в свою комнату, никто этому не удивлялся, считалось, что жениху с невестой полагается  п о в о р к о в а т ь  на сон грядущий. А он вот, значит, с кем  в о р к о в а л! Да какое уж тут  в о р к о в а н ь е, небось выяснял отношения накануне «рокового» шага, страдал, намекал, но дай бог, каялся и обещал все на свете переиграть в последний момент! С него станется, с тихони проклятого, кто знает, какие страсти бурлят под внешней его флегматичностью, какие  б л а г о р о д н ы е  чувства! Павел Федорович вдруг сообразил, что, в сущности, вовсе не знает сына, его устремлений, надежд, как это в старину говорилось, и д е а л о в. То есть та карьера, какую он сам Марату определил и предусмотрел в деталях, и считалась  з а в е т н о й  мечтой сына, но ведь такого идеального соблюдения отцовской программы не встречается даже в книгах. Вон у русских купцов, у хозяев, у воротил сыновья и то, как свидетельствуют классики, вырождались в биллиардистов и в декадентов. А нынешние лучше, что ли? Насмотрятся дурацких фильмов, а потом выкидывают номера.

Павел Федорович поймал себя на мысли, что предполагаемые страхи считает уже подтвердившимися. Он почти уверовал в то, что в разгар торжества в зале ресторана непременно, появится никому не известная, никем не приглашенная молодая женщина, злодейка, первая незажившая любовь Марата. И почти воочию увидел, как Марат, забыв про растерянную невесту, бежит через весь зал, расталкивая знающих дипломатический протокол официантов. И наяву ощутил прожигающий кожу стыд промотавшегося отца, устроителя свадьбы, превратившейся в конфуз и посмешище.

Первым импульсом было броситься к сыну, схватить его за грудки и тряхнуть, чтобы опомнился. Потом пришло трезвое соображение: прежде к таким мерам не прибегал, теперь о них и думать не приходится. Марат только взъерепенится и, чем черт не шутит, додумается до такого поступка, который пока еще ему, может, и в голову не пришел. Вот медсестру эту, поганку, действительно стоило бы разыскать, внушить ей со всей строгостью, чтобы не сбивала порядочных ребят с пути истинного. Впрочем, и это праведное намерение, по здравому размышлению, показалось глуповатым, то-то и оно, что она их почти что наставляет на этот самый благонравный путь. От расстройства Павел Федорович даже закурил, хотя не брал табака в рот лет двадцать как минимум. А теперь вот задымил неумело, как школьник, услужливо подсунутой помощником сигареткой «Мальборо» и думал о том, что уповать остается лишь на судьбу. Пронесет так пронесет. А нет, так пропади оно все пропадом!


За неделю до свадьбы произошла неприятность, затмившая на мгновение все текущие страхи и дурные предчувствия. У себя в кабинете он, как всегда, внимательно просматривал утренние газеты, отмечая при этом, какую статью на досуге следует проработать с особым тщанием, статьи он именно прорабатывал, это была школа ранних пятидесятых, дополненная последующим опытом улавливания интонации и особо важных абзацев. В этом номере настораживающих внимание статей подобралось больше, чем обычно, потому-то с запозданием обратил он внимание на короткую официальную информацию, помещенную на второй странице с подчеркнутой деловитой скромностью, едва ли не на полях проблемного экономического обзора. Когда Павел Федорович прочел эти несколько сухих, однозначных строк, ему вдруг почудилось, что они разрослись до громких предпраздничных призывов, заполонив собою всю площадь газетного листа. Он перечитал их еще раз, точнее, вслух произнес наизусть знакомую стандартную формулировку, не осознавая, до какой степени обдирают губы казенные слова, обставляющие трепетно теплое знакомое имя… «В связи с уходом на пенсию». Речь шла об Иване Суреновиче.

Досада по поводу разом рухнувших планов пришла потом, сперва же потрясло недоумение: как это его угораздило не прослышать ни  о  ч е м  т а к о м  р а н ь ш е? Неужели все эти предсвадебные заботы и опасения до такой степени задурили ему голову? Или же вера в звезду Ивана Суреновича была в его душе столь благодарно незыблемой, что он даже не подумал ни разу о ее закате, как не допускаем мы до поры до времени возможности своего конца? Вот это, пожалуй, самое верное. Какие угодно слухи принимал к сведению Павел Федорович, предчувствуя, что пошатнется того и гляди тот или иной авторитет. Но вот в отношении Ивана Суреновича такая мысль даже в голову не приходила. Потому-то и ошеломило известие, как ошеломляет самоуверенного, привыкшего к победам боксера первый, будто бы ненароком, будто бы по недоразумению пропущенный удар. Как председатель спортивного общества Павел Федорович уже знал, что пропустить стоит только раз…

Во всяком случае, никаких сочувствующих визитов и даже звонков он себе не позволит. Ни к чему это. Иван Суренович, как никто другой, просечет ситуацию. Он осознает, что признательность некогда зависимых от него людей никуда не денется, не испарится, не увянет; она, может, даже окрепнет и наверняка окажет себя только со временем, когда утихнет смута и отстоится вода. Да и самому Ивану Суреновичу ни к чему теперь вздохи и сочувственные жалкие слова, это ведь не человек — кремень, слезы́ из него не вышибешь и своей торопливой слезой не тронешь, ему теперь наедине с самим собою надо побыть, в благом и мудром одиночестве. Жадное сострадание толпы таким людям унизительно.

Подобными рассуждениями успокаивал себя Павел Федорович, а сам уж подумывал, что пора прибиваться к другому берегу, раз тот, к которому его так искренне тянуло, оказался ненадежен. О том, что можно жить, ни кчему не прибившись, не укрывшись ни под чью сень, он и подумать не мог. Такая позиция противоречила бы всему его опыту, его, личному, накопленному, как принято теперь выражаться, в течение тридцати лет осмотрительного и умелого продвижения по единожды выбранному и четко определенному курсу. Какие отважные и дерзкие мореходы сопутствовали ему порой в его плаванье, презирая опеку и зависимость, только где они теперь? Чего достигли? Какие открытия совершили? Вспоминать не хочется…

Помощник не был бы самим собою, если б не догадался, как огорошит шефа короткое сообщение в газете. Еще бы, лишиться такого гостя на торжестве, как это говорили в старину… «свадебного генерала»? Он так прямо, без особых церемоний, и намекнул Павлу Федоровичу, хорошо бы пригласить вместо Ивана Суреновича еще какое-нибудь влиятельное лицо.

— А что это даст? — в тон ему, без экивоков спросил Павел Федорович. Он понимал, что Ивану Суреновичу теперь не до гуляний, однако равной фигуры среди своих знакомых не находил. Фигуры такого масштаба возникают в нашей жизни нечасто.

— А что это даст? — автоматически повторил Павел Федорович, уже смиряясь с мыслью, что многим его планам с отсутствием на свадьбе Ивана Суреновича не суждено будет скоро осуществиться. Зато прежние опасения червем засосали под ложечкой: как бы роковая Маратова любовь не объявилась посреди свадьбы.

Помощник тем временем уже заводил в кабинет утомленных непривычной работой авторов сценария грядущего торжества. Вслед за Гойзманом и Рязанцевым, то ли прихрамывая, то ли подпрыгивая слегка, порог переступил пожилой благообразный человек с красными склеротическими щеками. Судя по аккуратной, со множеством карманов и отделений нейлоновой сумке, висевшей у него на плече, это был фоторепортер из спортивной газеты, которому предстояло на дружеских началах запечатлеть неповторимые моменты свадьбы и одарить почетных гостей, не говоря уж о родителях жениха и невесты, памятными снимками.


В тот день Павел Федорович, словно актер во время премьеры, был с головой погружен во все происходящее и тем не менее как бы видел себя и окружающих со стороны. Поскольку спектакль ему нравился, было такое чувство, что и сам он играет недурно. В конце концов ничего принципиально нового, по сравнению со слетами и открытиями декад, свадебное действо не содержало. Даже приветственной речи какого-либо выдающегося лица, космонавта либо ветерана, соответствовало напутственное слово тамады, обращенное к молодым, произнесенное с неформальным волнением и отмеченное к тому же и впрямь смешными эпиграммами Гойзмана. Да и Рязанцев оказался на высоте. Разворачиваясь сообразно его либретто, свадьба нигде не дала сбоя, «Чайка», украшенная обручальными кольцами, в сопровождении эскорта разноцветных «Жигулей» повезла молодых из Дворца бракосочетания на Ленинские горы. Там, на виду у Москвы, лежащей внизу в золотисто-голубоватой октябрьской дымке, молодые, по примеру Герцена и Огарева — в этом была идея сценария, не всем гостям, впрочем, внятная, — дали друг другу клятву верности и любви. Потом кортеж прокатился по заповедным местам Москвы, несколько излишне уделяя внимание монастырям и особнякам, по мнению Павла Федоровича, можно было бы и район новостроек посетить, поколесил по бульварам, засыпающим трамвайную колею шуршащими листьями. Павел Федорович с женой ехали вслед за «Чайкой» в служебной черной «Волге»; за ними в утконосе новейших «Жигулей» двигались родители невесты, за рулем сам директор института; на изгибе бульвара становились видны остальные машины, длиннющий хвост экипажей, увешанных куклами и воздушными шарами, груженных немалыми, как потом оказалось, подарками.

В дверях «Праги» молодых встретил метрдотель Сергей Иванович, элегантный, седовласый, с мудрой улыбкой на устах, похожий на кого-то из английских премьер-министров былых времен; официантки усыпали путь жениха и невесты осенними цветами, гремела музыка, репортер из спортивной газеты, несмотря на возраст и неполноценную ногу, удивлял публику резвостью, прибаутками и самоотверженностью, едва ли на огромной сияющей люстре не повисал ради необычайного, сенсационного ракурса.

А ведь было что снимать, черт возьми!

Павел Федорович вдруг на мгновенье увидел собравшихся глазами фотографа и от восхищения раззадорился — так хороша была сама собою сложившаяся картина. Хотя почему уж так сама собою? Его стараниями, его усердием! Теперь уже, подобно режиссеру, удовлетворенному поставленным зрелищем, взирал он на красивых, нарядных женщин, в которых тут не было недостатка, замечательно, что они не соперничали друг с другом, а как бы друг друга дополняли — статью, породой, особым спокойствием ухоженности и довольства, сдержанным мерцанием камней в ушах и на груди. Да и мужчины вносили в полотно дополнительную живописность — не то, что в прошлые годы на юге, когда для солидных людей в торжественных случаях подходящими считались самые темные тона; теперь глаз радовала и полоска, и английская клетка, оттенки кремового и голубого. Пожалуй, и в посольстве обстановка не могла бы создаться более элегантной, — с простительным хмельным тщеславием подумал Павел Федорович. И тотчас вспомнил о любимых своих спектаклях в Театре оперетты, кто бы мог предсказать, что мечты реализуются так полно и с таким совершенством. Жених и невеста ничуть не уступали театральным героям, даже примадонна оперетты в норковой накидке, почтившая свадьбу своим присутствием, могла бы это признать. От невесты этого еще можно было ожидать, но Марат-то, Марат до чего хорош был в своем светлом парижском костюме! Откуда что взялось, манеры, обращение… Что творит с людьми атмосфера! Смех временами прокатывался по залу не реже и не слабее, чем в оперетте, шутки Гойзмана оказывали себя, надо будет рассказать в понедельник, каким успехом пользовалось его творчество, благодушествовал Павел Федорович, — авторы ведь как дети.

Сытный дымок виргинских сигарет, мешаясь с испарениями французских духов, налетал, словно морской бриз, поскольку гости не просто сидели за столом, но и перемещались беспрестанно по залу, как это положено на международных приемах. Время от времени та или иная группа подходила чокнуться к Павлу Федоровичу, он благодарил, отшучивался, принимая поздравления, прикрывал юмористически глаза ладонью, словно боясь ослепнуть от нестерпимой красоты, эти милые, любезные, озаренные улыбками лица, все без исключения, казались ему необычайно известными, страшно популярными, знаменитыми на всю страну, будто всех их он видел на сцене или на экране телевизора. Невольно вспомнив о недавних своих тревогах, Павел Федорович искренне им подивился, вообразить было невозможно, что в этом зале появится откуда ни возьмись девушка из туристских походов, из электричек, набитых потным, скандальным народом…

Удовлетворенным взглядом человека, которому ничего больше не нужно, он обвел зал и вдруг узнал Ивана Суреновича. Узнал не сразу, хотя Иван Суренович, как всегда, был осанист и добротно, чуть старомодно элегантен. И все же это был совсем не тот человек, с которым месяц назад они пили чай на дачной веранде, на этого человека решительно никто не оборачивался, и никто перед ним не расступался, его могли, пожалуй, и локтями задеть непочтительно, не удостаивая чересчур любезными извинениями. Иван Суренович глядел с обычной своей хитрецой, сощурив и без того небольшие свои глаза, уверенность в себе его не покинула, ноги держали. И тем не менее это был человек, которого не узнавали, к которому очень надо было приглядеться, чтобы его узнать.

«Ну зачем, зачем он пришел, что ему здесь надо? — без стеснения подумал Павел Федорович, чувствуя, как закипает в груди глухая досада. — Что ему с внуками не сидится, в самом деле, или в жэковском товарищеском суде…»


1986

ЧУЖАЯ КВАРТИРА

После сорока Шадров вдруг стал нравиться женщинам. Сначала он не осознал этого факта, заметив явное к себе внимание со стороны одной из сослуживиц, в конце концов и прежде такое иногда случалось. И когда другая из мимолетных знакомых с охотой пошла навстречу его не слишком настойчивым ухаживаньям, он вновь не вывел из данной удачи никакого особого правила, повезло так повезло. Потом, однако, начал замечать, что осечек в его реальных и лишь возможных, так сказать, намеком промелькнувших контактах с женщинами почти не бывает. Это было тем более поразительно, что раньше, в молодые свои годы, Шадров никак не мог считаться покорителем сердец. Он считался скорее «страдателем», бытует в мужском кругу одно такое не очень-то лестное определение. Им клеймят тех, кого в высокой поэзии называют рыцарями неразделенной любви, неудачников, которые понапрасну норовят убедить отвергнувшую их возлюбленную свидетельствами бескорыстной преданности, знаками своей не требующей вознаграждения верности. Самое замечательное, что высокое поэтическое определение ничуть не противоречит подловато-низкому: все дело в том, как посмотреть. Теперь же Шадров с любой точки зрения имел право если уж не слыть Дон Жуаном, то, по крайней мере, спокойно и несуетливо знать себе цену. Однажды его как будто озарило: в этом самом спокойствии и крылся секрет его внезапной притягательности для прекрасного пола. А он-то мучился догадками, даже в зеркало смотрелся, как в юности, пытаясь отыскать в своем наизусть знакомом лице какие-то неведомые значительные черты. Внешность его, на беспристрастный собственный взгляд, оставалась, как и была, весьма заурядной, разве что теперь, в отличие от юных лет, его это нимало не огорчало. То есть опять-таки он был спокоен по поводу того, что прежде заставляло его нервничать, страдать, старался переубедить себя или обмануть, что, в сущности, одно и то же. Странно, конечно, если учесть, что воспитанный на книгах Шадров привык считать именно нервность и даже некоторую взвинченность признаками природной незаурядности, странно, что именно преодолев эту самую взвинченность, обратил он на себя благосклонное женское внимание, тут уж одно из двух: либо книжное представление о привлекательности нервных натур устарело, либо незаурядность сама по себе мало кого ныне волнует.

Спокойствие же, точнее, внутреннее равнодушие в сочетании с некоторой отработанной живостью, с так называемым «юмором», что укладывается в знание двух-трех проверенно смешных историй, а также в некую постоянную, как бы скользящую насмешливость над всем и вся, — это как раз те самые черты, которые создают вокруг мужчины интригующую атмосферу. Шадров с удивлением и некоторым стыдом убеждался в этом на собственном опыте. И открывал для себя запоздало прозаическую причину необычайных любовных успехов нескольких своих приятелей, прежде повергавших его своими победами в состояние разочарованности и безволия. Состязаться с ними, слава богу, не приходило ему в голову, но безотчетную и слегка постыдную зависть к ним он благополучно изжил, поскольку понимал теперь механику их воздействия на женские души. Главное — не предъявлять самому себе чрезмерных требований. Разумеется, некоторые из приятелей были, что называется, видными мужчинами, например, давний приятель по институту Олег Шинский, кудрявый красавец с четким профилем то ли греческого воина, то ли одержимого комсомольца двадцатых годов, который во время отпуска на юге коллекционировал девушек, как натуралисты коллекционируют бабочек или каких-нибудь иных насекомых. Впрочем, в отличие от ученых Олег не искал чего-либо неведомого и одною-единственной редкостью плениться был не расположен, его задачу в известном смысле можно было уподобить боевым действиям снайпера, который число сраженных врагов отмечает зарубками на прикладе. Олег гнался более всего за количеством. Сроки его романов даже на морском берегу поражали своей скоротечностью, больше суток не длился ни один.

Когда-то Шадров почти страдал, не в силах уразуметь, чем же так безошибочно берет его приятель, ведь красоте его, понятно, он не придавал значения, зато ему больше, нежели кому-либо другому, заметна была душевная бестрепетность Олега, его плоский и несложный эгоизм. Надо же было перевалить за сорок, чтобы взять в толк, что именно эта глубинная холодность интриговала и манила женщин больше всего. Бог их знает, чем она им представлялась, какою такой сложностью души?

Ныне Шадров мог спросить об этом у своих подруг: такой, как у приятеля, скоропостижности отношений он, конечно, не добился и добиваться не собирался, но все равно женщины как бы мелькали в его жизни наподобие станций, на которых поезд не останавливается. Мог бы спросить, поинтересоваться ради постижения тонкостей сердечной науки, так сказать, спрыгнуть на ходу, плененный чудесным видом, но не интересовался, не спрыгивал. Ему было все равно. Шадров не слишком радовался новым удачам и по поводу сбоев мало огорчался. Так, в течение четверти часа, словно по поводу сорвавшейся приятельской пирушки: делов-то, в конце концов, соберемся в другой раз. Он даже вспоминать перестал о том, что вроде бы совсем недавно, каких-либо десять-двенадцать лет назад, мог поздним вечером выскочить ни с того ни с сего из дому и рвануть на другой конец Москвы, в темный район глухих переулков и осевших, покосившихся купеческих особняков только затем, чтобы различить свет в окне на третьем этаже стоящего в глубине двора бывшего доходного дома. Свет увидеть, рожок дешевого, как говорили в шестидесятых годах «модерного» светильника и больше ничего… Теперь он даже многообещающее знакомство бестрепетно прекращал, если выяснялось, что девушка живет в новом отдаленном районе, куда еще не провели метро.

А попробуй сыскать такую, которая проживала хотя бы в относительном центре да еще в отдельной квартире.

Для романов, а точнее, связей такого рода, скоротечных, необременительных, никого ни к чему всерьез не обязывающих, большой город, известный строгостью своих нравов, не мог предложить ничего нового, кроме придуманного в незапамятные времена и неплохо себя зарекомендовавшего института ключа от чужой квартиры. Постепенное преодоление жилищного кризиса из понятия отчасти символического (какая уж квартира могла быть тридцать лет назад — комната в коммуналке, не более того) превратило этот ключ в предмет вполне конкретный. Хорошо знакомый каждому участнику современного адюльтера. И тем не менее по-прежнему редкий, дефицитный и вожделенный. Что поделаешь, с ростом благосостояния растет и возможность соблазнов…

Вообще-то Шадров не так уж часто был озабочен поисками этого самого пресловутого ключа. И не потому, что имел возможность безбоязненно пользоваться командировками жены, ими-то как раз он в определенном смысле пользоваться избегал, храня семейный свой очаг в нравственной неприкосновенности. Просто поиски пристанища он, вполне в духе современных мужчин, перекладывал на женские плечи.

Кто-то из старших товарищей, проживших интересную мужскую жизнь, наставлял его давным-давно в порыве откровенности: «Дорогой мой, в вопросах приискания места для тайных свиданий вам никогда не следует чрезмерно суетиться. Если женщина этими встречами дорожит, она сама все прекрасно устроит. Лучше вас».

И ведь оказался прав, действительно, устраивали с таким комфортом, с каким сам Шадров никогда бы в жизни не сумел. Что, в конце концов, мог он раздобыть? Захламленную берлогу кого-либо из холостых приятелей, как правило, анахоретов и отшельников, потому что холостяки другого рода, сибариты и гурманы, ключей от своих тщательно устроенных гарсоньер чаще всего не дают. Так вот, женщины ухитрялись получить приют для незаконной любви в самых благопристойных семейных домах, Шадров, бывало, даже терялся, когда попадал в такие налаженные, продуманно обжитые квартиры, прямо-таки завоевателем, оккупантом чувствовал себя в присутствии бабушкиных торжественных портретов, среди детских игрушек под сенью новомодных, стилизованных под старину финских гарнитуров. Господи, в каких только кварталах и домах не случалось ему побывать. И в пятиэтажных, мало чем отличных, по нынешним временам, от бараков, которые некогда тянулись тут, неподалеку от Тимирязевской академии. Запомнилась почему-то одна квартира — совершенно пустая, хозяева подались на БАМ, всю мебель распродали и даже обои зачем-то ободрали, занавесок на окнах тем более не осталось, и это весьма осложняло свидание. И в кооперативном богатом доме, неподалеку от Мосфильма, неведомые хозяева тоже, вероятно, имели к кинематографу какое-то отношение, что угадывалось по афишам не слишком нашумевших фильмов, развешанным в прихожей. И в здании на Садовом кольце, какое строили, надо думать, пленные немцы, поскольку в фасаде его да и в планировке квартир сквозило нечто неуловимо нерусское. В конце концов, сперва развлекавшее Шадрова разнообразие тайных пристанищ начало его утомлять. Из конца в конец пересекать Москву ради быстротечного, не более полутора часов деловитого свидания, — было в этом нечто унизительное и грубое. К тому же напрочь лишенное не ахти какой, но все же по-своему вдохновляющей романтики, какая облагораживает даже такие вот ни на что не претендующие связи. Иногда, болтая с приятелями за рюмкой, Шадров пускался фантазировать на тему о том, как украшает жизнь мужчины наличие хоть крохотной отдельной жилплощади, собственного суверенного угла, в котором можно хоть иногда укрыться от вездесущего распорядка семейной жизни. Самое интересное, что в этот момент Шадров вовсе не имел в виду свои предосудительные радости, совершенно искренне полагая, что сокровенный свой угол нужен ему для каких-то неведомых занятий, которые помогут ему по-настоящему понять себя, для блаженного и плодотворного одиночества, короче, для работы духа. Приятели тем не менее начинали понимающе улыбаться, а наиболее деловые, воодушевившись, тут же предлагали найти и снять квартиру, так сказать, на паях, на кооперативных началах, с точным расписанием пользования. Горячась и волнуясь в предвкушении холостяцкой свободы, они принимались уточнять суммы вероятных расходов, прочие конкретные детали такого найма; в расчете на коллектив из пяти, скажем, человек выходило дешево и сердито. Шадров во время подобной, им самим спровоцированной трепотни как-то сникал и тушевался, мысль о том, что его интимная жизнь может быть регламентирована каким-либо коллективным распорядком, подобным тем, что существовали некогда в коммунальных квартирах, кому и когда убирать места общего пользования, угнетала его. Поэтическая его мечта разбивалась о грубость приятельских планов.

Тем не менее слухи о том, что Шадров нуждается в отдельной комнате для каких-то своих особых занятий, для работы то ли над диссертацией, то ли над переводами чрезвычайно серьезной книги одного японского парапсихолога, поползли по учреждению. А учреждение представляло собой нечто среднее между институтом и заводом, поэтому высказывались также вполне уважительные предположения, что Шадров задумал устроить себе что-то вроде лаборатории для внеурочных научных изысканий, а может, и мастерскую для вполне законного приработка. Некоторые коллеги давали Шадрову непрошеные, но ценные советы, рекомендовали, например, сойтись по-свойски с каким-нибудь жэковским деятелем из центральных опустевших кварталов, у таких всегда есть на особой примете какое-либо неучтенное нежилое помещение, вполне пригодное, чтобы переоборудовать его в нечто, подобное студии. Ведь «нежилое» — понятие относительное, каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет назад эти мансарды и полуподвальные дворницкие были обитаемы до упора.

Шадров пробовал опровергнуть мнение о себе как об искателе площади, но потом, чтобы не разочаровывать советчиков-доброхотов, решил покорно выслушивать их предложения и сопутствующие им случаи из жизни, рассудив предусмотрительно, что вскоре советы иссякнут. И вот тут в столовой к Шадрову подошла некая Наташа Конюшкова, старая его знакомая еще по студенческим годам, молчаливая даже на вид, невезучая одинокая женщина, о которой он достоверно знал только, что живет она в замечательном переулке где-то в районе Красных ворот. Бог знает, сколько лет назад, после какого-то студенческого вечера завалились к ней едва ли не группой и чудом разместились друг у друга на коленях в десятиметровой комнатке, отделенной от коммунальной кухни тонкой перегородкой; кажется, в старое время такие каморки в богатых квартирах выгораживались для кухарок. Осталась в памяти бедность обстановки, заметная даже в те скромные, незаносчивые времена: шаткий стол, тахта, похожая на приютскую койку, жалкая полка с потрепанными книгами на стене… А еще в душевных закоулках по сю пору чудом сохранилось невыразимое и неуловимое чувство подъема, какое ни с того ни с сего вдруг нахлынет в студенческие годы оттого, что впервые румынское вино в чайных чашках, песни неведомого никому поэта из тех, что никогда не звучат по радио, приближение событий и перемен. Может быть, из-за этого туманного, невнятного чувства, которое даже воспоминанием нельзя было назвать, Шадров и выделял иной раз Наташу Конюшкову из толпы вовсе не интересных ему сослуживиц, замотанных жизнью, сумками навьюченных, неотличимых одна от другой, словно пассажирки зимнего утреннего автобуса. Что же касается Наташи, то она, как оказалось, все эти годы не упускала Шадрова из виду. Это выяснилось тотчас же, как только она застенчиво поинтересовалась:

— Тебе нужна квартира?

Шадров замялся и чуть ли не покраснел, ему почему-то представилось, что Наташа, в отличие от практически мыслящих коллег, догадывается об истинных мотивах его нужды.

— Не стесняйся, — ободрила его Наташа, — я ведь знаю, что тебе дома негде работать (откуда она знает?)… Представь себе, мне недавно дали квартиру… Ну вместо той комнаты, в Лялином, ты же помнишь… Жутко далеко, за Отрадным, но вполне приличную. Но я там бываю очень редко. Я теперь большей частью у папы, у него своя квартира, ты же знаешь… (Вроде бы он действительно должен знать?)

Шадров молчал.

— Так я подумала, — сникая, продолжала Наташа, — если тебе необходимо место для работы…

Шадрову сделалось непереносимо стыдно оттого, что в доверчивую Наташину душу запала бог весть каким образом, бог весть как возникшая легенда о какой-то его, вызывающей едва ли не благоговейное почтение работе. Он, однако, не выдал ничем своего смятения, — чему-чему, а уж этому за многие годы собраний, защит, заседаний и бюро неплохо научился.

— Спасибо тебе, Наташа, за заботу, — сказал он тем добродушно-насмешливым и даже, пожалуй, самую малость хамоватым тоном, каким взрослые благодарят детей за услугу и проявленное рвение, — я буду иметь в виду.

Спустя неделю, однако, он вспомнил о предложении однокурсницы без всякого стыда. Замаячила новая возможность, которая, в сущности, давно уже давала о себе знать то намеком, а то вполне определенным обещанием, настал момент, когда откладывать ее на потом значило ее упустить. Шадров же считал, что и без того упустил их слишком много.

Он побежал через двор в другое здание, разыскал в незнакомом отделе, куда никогда в жизни, наверное, не заходил, погруженную в дела Наташу Конюшкову и, вызвав ее на минутку в коридор, настойчиво спросил у нее, еще пребывающей мыслями в сметах и перечислениях, не передумала ли она.

— О чем? — не сразу сообразила Наташа.

— Как о чем? — чуть ли не возмутился Шадров и пояснил без малейшего смущения, — о ключе от квартиры.

Всякий, даже не лишенный простодушия, человек заподозрил бы по нетерпению, ощутимому в шадровской фигуре, по тому напору, с каким он почти уже требовал ключ, по лексике, наконец, вполне однозначной и толкований не допускающей, что не желание творчества побуждает моложавого этого мужчину к таким энергичным действиям. Наташа Конюшкова в этом смысле могла считаться эталоном чистоты помыслов. Ключи она тотчас Шадрову принесла с поспешностью, с какою приносят с трудом добытое лекарство. Потом на листе казенной серой бумаги написала свой новый адрес и принялась рисовать план микрорайона с подробным указанием ориентиров в виде магазина «Универсам», бензоколонки и монументального плаката-призыва, изготовленного из сварных труб и фанерных плоскостей. Автобусы до Наташиной шестнадцатиэтажной башни ходили от двух станций метро, она старалась объяснить обстоятельно преимущества и недостатки обоих маршрутов, не подозревая, что в определенных ситуациях Шадров привык на такси не экономить.

Тем не менее, плутая в старой дребезжащей «Волге» среди совершенно не отличимых друг от друга неряшливых домов, похожих на гигантские так и сяк поставленные, а то и просто поваленные фишки домино, отыскивая Наташины ориентиры — не зря она так подробно их описывала, подозревая безотчетно, что получивший ключи Шадров слушает ее вполуха, — поражаясь какой-то необжитой унылости этого многонаселенного, разом выросшего района, Шадров по данным счетчика отметил про себя, что в такую даль поиски радости его еще не загоняли.

Подругу его по имени Нонна, редакторшу со студии «Диафильм», удаленное расположение их неведомого еще пристанища мало беспокоило. Предвкушение свидания внешне никак на ней не отражалось, она выглядела так, словно ехала по делу — за покупкой, к врачу или к портнихе на примерку. Эта ее сосредоточенная деловитость оказалась весьма кстати: отобрав у Шадрова обстоятельный Наташин план, она умело соотнесла его с действительностью, обнаружила все до одного ориентиры, в том числе и плакат-призыв, воздвигнутый посреди пустыря, и в итоге безошибочно выделила из пяти или шести однотипных башен именно ту, в какой ждала их отданная в шадровское распоряжение квартира.

Можно еще добавить, что и дверь в эту квартиру в одно мгновение, будто свою собственную, отперла именно Нонна, Шадров же долго путался в ключах — их было два от двух замков, никак не мог попасть в скважину, не знал, в какую сторону поворачивать, злился и потихоньку ругался. Вот тут Нонна властным и заботливым движением и перехватила ключи, рассудив справедливо, что мужчине перед свиданием не стоит раздражаться. Толкнули дверь и тотчас ощутили нежилой дух пустой, безбытной квартиры, в котором строительные запахи известки, битума, клея, так и не выветрившись, смешались с какою-то обонянием уловимой кислотцой, по которой всегда узнается бедность. И впрямь, переступив порог большой светлой комнаты, Шадров как бы отлетел на двадцать лет назад, во времена своей юности, в тот самый незапамятный вечер, когда они всей группой то ли после похода, то ли после субботника завалились в крохотную, кухарке предназначенную Наташину каморку с окном, выходящим в простенок. Нынешнее окно с жалкими занавесками по краям, огромное, одностворчатое, выходило в чистое поле, еще не застроенное кубами и параллелепипедами новых микрорайонов, однако все содержимое той допотопной комнатушки целиком было перенесено в однокомнатную квартиру улучшенной современной планировки. Оно, это содержимое, некогда стоявшее тесной общностью, одно впритык к другому в одном, единственно возможном положении, теперь рассредоточилось, расплылось по просторной двадцатиметровой площади, потерялось на ней, и от того каждый предмет, стоящий отдельно, словно музейный экспонат, выглядел особенно убого. Колченогий стол, застеленный вылинявшей, выцветшей скатертью, дешевенький комод в стиле предреволюционного ширпотреба, венские стулья с поломанными спинками, зябкая этажерка с пыльными книгами в грубых и скучных переплетах пятидесятых годов. Теперь такие мебеля не вывозят и в садовые домики дачных кооперативов.

Нонна, с явной брезгливостью обойдя стол и стулья, подошла к окну и распахнула балконную дверь.

— Сто лет не проветривалось, — повела она носом.

Свежесть ранней осени, пошевелив линялыми дешевыми занавесками, проникла в квартиру. Но и она, выветрив нежилую затхлость бедности, окатила его на мгновенье пронзительным ощущением юности, той давней осени, тех полузабытых сентябрей, которые он так любил за возвращение в город, за внезапно налетающие дожди, за легкий скрежет листьев по асфальту, за необъяснимую охоту жить, шататься по улицам, делиться роковыми тайнами и верить, что все только начинается. Шадров даже вздрогнул от мысли, что уже забыл, когда испытывал это чувство в последний раз.

Нонна между тем в холодной кухне, еще менее обжитой, чем комната, надыбала веник и теперь пыталась в обители их любви навести подобие уюта. Подметала, переставляла рассохшиеся стулья, в дальнем углу комнаты обнаружила дешевенький проигрыватель того типа, что выпускались в ранние шестидесятые, и кипу старомодных, недолгоиграющих пластинок примерно того же времени.

— Фу ты, старье какое, — Нонна смахнула с них пыль и принялась рассказывать о том, какую замечательную стереосистему раздобыл ее муж в комиссионке на Садовой. Шадров уже знал, что в подобной ситуации женщины непременно вспоминают о каком-нибудь добром поступке мужа, о памятной его удаче, о способности или даже о милой причуде, тем самым как бы воздают ему должное и внутренне уменьшают нанесенный ему ущерб. Затем, желая и себя не уронить, Нонна поведала Шадрову о том, с каким вкусом отделана ее квартирка, причем самое интересное, что без особых затрат, главным образом ее, Нонниными, стараниями и трудами.

— Я ведь на все руки, и маляр, и дизайнер, — не без гордости призналась Нонна, на этот раз явно намекая на нежелание или неумение мужа возделывать домашний уют, этого тоже следовало ожидать в подобной ситуации, некоей жалобы на мужнину черствость, лень и туманное непонимание, которое бог весть что конкретно означало, но зато оправдывало поиски компенсации.

— А твоя-то подруга хороша, честное слово, — с брезгливостью хозяйственной, надежно устроенной в жизни женщины оглядывая помещение, подвела итог Нонна, — до чего квартиру довела! Хабалка какая-то!

— Не говори так о людях, которых не знаешь, — с неожиданной для самого себя резкостью перебил Нонну Шадров. И тут же почувствовав укол совести, постарался смягчить тон. — Она здесь почти не живет, — рассказал он про Наташу Конюшкову, — она живет у больного отца, с которым была в ссоре двадцать пять лет. Он когда-то ушел от них к другой женщине, и она не могла ему этого простить. Мать простила, а она не могла. Мать ее давно умерла, и все равно она с отцом не разговаривала. Но теперь он овдовел, остался совсем один, и она переступила свою гордыню.

Нонна из всего этого многозначительного рассказа уяснила себе лишь тот факт, что необжитая эта квартира, в сущности, пустует.

— Сдавала бы квартиру, раз сама не живет, — рассудила она хозяйственно. — А то ни себе, ни людям…

— Почему же? — не согласился Шадров. — Насчет себя, действительно, негусто, но людям, как видишь, перепадает… нам, например.

Самая пора была переходить на тот снисходительно-насмешливый тон, каким он всегда общался с женщинами, на которых имел виды, и какой, надо думать, немало способствовал его на них влиянию. В последние годы он свыкся с этой юмористически нахальной манерой разговаривать, как профессионал сживается с орудием своего труда или производства. Однако сегодня эта интонация, которую он то ли перенял у своего приятеля Олега Шинского, то ли сам в себе выработал путем постоянной практики, как-то не давалась ему, ускользала да и только. Чтобы выбраться на благополучно накатанную колею, Шадров извлек из дипломатического чемоданчика «атташе», давно ставшего расхожей принадлежностью вовсе не мидовских, а самых что ни на есть коммунхозовских Джеймсов Бондов, ритуальную бутылку шампанского. Нонна разыскала на кухне подходящую случаю посуду: дешевый фужер общепитовского стандарта и граненый стакан. Здешняя безалаберная нищета ее уже, кажется, забавляла. Все, что она здесь находила, оказывалось ниже того чрезвычайно низкого уровня, какой она установила этому дому. Бутылку Шадров откупорил мастерски, этому он обучился, слава богу, изображая перед дамами иронически элегантного официанта старой школы.

Они чокнулись со значением и выпили, теперь следовало ожидать сладостного воодушевления, вызванного легким хмелем и ожидаемой интимностью. Нонну оно вроде бы, мало-помалу охватило, она засмеялась заливисто, не дожидаясь каких-либо остроумных и рискованных шуток, и старалась раздразнить Шадрова лукавыми взглядами. За окном почти стемнело, и настольная лампа под картонным прожженным сбоку абажуром создала в комнате иллюзию несуществующего уюта. Во всяком случае, нехитрый скарб, не попадая в золотистый круг света, потонул в темноте. Шадров подумал, что запоздание порыва объясняется его бездействием, он совсем было собрался переменить позу, как в дверях послышался отчетливый скрежет повернутого в скважине ключа.

Шадров и Нонна, так и не успевшие друг к другу прильнуть, буквально отшатнулись друг от друга. На пороге комнаты стояла Наташа Конюшкова. Смущение, охватившее ее, даже сравнить нельзя было с растерянностью ее гостей, оно ее мучило, лишь усилием воли сдерживала она себя, чтобы не выскочить опрометью на лестницу.

— Я на одну минутку, — лепетала она, едва не озаряя полутьму мучительной краской, — я не буду вам мешать, честное слово, мне просто занести нужно было кое-что, я просто из виду упустила, что ты можешь сегодня работать…

С физически заметным трудом подбирала она слова, не замечая их наивной двусмысленности.

Первой пришла в себя Нонна, приветливо-светской сделалась она и одновременно, как бы мстя за унижение недавнего испуга, высокомерно-пренебрежительной. Шадрову это не понравилось, он хотел как-то пошутить, сказать Наташе что-нибудь приятное и теплое, но не находил слов.

— Садитесь, выпейте с нами, — жеманно благодушествовала Нонна, — я сейчас разыщу вам на кухне бокал.

Она как будто бы не признавала в Наташе хозяйку дома и ничуть не собиралась оправдываться по поводу своего в этом доме присутствия.

Наташа засмущалась еще больше, хотя уж и так в собственной комнате чувствовала себя, словно в начальственном строгом кабинете, пристроившись на краешке стула и не снявши влажного от измороси плаща.

— Я вообще не пью, — отказывалась она, — а шампанского тем более, мне от него делается плохо, честное слово…

— Это сколько же надо выпить, чтобы стало плохо, — сощурился Шадров, он вдруг поймал себя на том, что ускользнувший от него сегодня самоуверенный тон дался ему сам собою, как реакция на невинность и смущение хозяйки квартиры. — Мы вот поработать приехали, — откровенно ерничал он, — и то решили себе позволить. А ты у нас такая праведница, пригубить не можешь. А ведь раньше, я помню, не отказывалась.

— Раньше… — Не в силах противостоять последнему аргументу, Наташа усилием воли сделала глоток. — Раньше было другое дело…

Поставив чашку с недопитым вином, она вытащила из большой бесформенной сумки смешанно хозяйственного назначения толстый пакет из грубой оберточной бумаги.

— Это снимки, — будто признаваясь в некоей тайной слабости, сказала Наташа, — тех лет, когда мама была жива. А потом еще нашей группы, из колхоза, со стройки, помнишь? Я специально привезла их сюда, потому что в папином доме… как бы сказать… культ другой памяти.

Бесцеремонно, хотя и с милой улыбкой, Нонна вытянула из пакета несколько снимков, явно любительских, хотя и крупного формата, пожелтевших от времени, а иногда изначально чересчур высветленных: неумело проявляли да и снимали не с той выдержкой.

— Ой, какая вы были интересная! Прямо хорошенькая даже! — чересчур стараясь быть убедительной, воскликнула Нонна. Именно воскликнула, как бы полагая, что искренность выражается более всего высотой тона. Наташа вновь вспыхнула, Шадров почувствовал, что на этот раз — от Нонниной фальши, поскольку на свой счет его сокурсница никогда не заблуждалась. Это он помнил точно.

Нонна между тем, вытряхнув из конверта еще с десяток фотографий, рассматривала с доброжелательным якобы, но уже хамоватым любопытством, так и сяк их вертела, составляла из них нечто вроде пасьянса. И, разумеется, комментировала от души простоту нарядов, наивность причесок, ширину брюк; вообще-то разглядывание старых карточек невольно настраивает на юмористический лад, однако в иронии Нонны, вернее, в том, что она выдавала ее едва ли не за восторг, сквозило нечто оскорбительное.

— Я пойду, — решилась наконец Наташа, как будто бы убедившись в том, что нашла гостям достойное развлечение, — не буду вас отвлекать. Будьте добры, когда посмотрите снимки, положите их, пожалуйста, в комод.

Как только за Наташей хлопнула дверь, Нонна тут же с пренебрежением отодвинула от себя фотографии.

— Ну и однокурсница у тебя, нечего сказать! А я еще удивлялась, почему у нее квартира на сарай похожа! Тут другому удивляться надо: как ей вообще такую квартиру дали! Везет же блаженным! Тут бьешься, бьешься, и ходы ищешь, и выходы, не знаешь, кого поблагодарить, кому лишний раз улыбнуться, а тут, нате вам, пожалуйста, живи — не хочу!

Полагалось бы осадить подругу, может, даже отругать ее за отсутствие такта и элементарной деликатности, вместо этого Шадров автоматически принялся складывать разбросанные Нонной по столу фотокарточки. Он собрал их в подобие колоды и уж совсем было собрался засунуть обратно в жесткий конверт, как вдруг что-то на верхнем снимке привлекло его внимание. Сначала он даже не мог понять, что́, слишком бледен был снимок, перепелесый, нерезкий, весь в каких-то потеках и пятнах. Ну, конечно, университетский двор был изображен на глянцевой, пожелтевшей бумаге, точнее, сквер перед старым зданием университета, отделенный от шумного проспекта монументальной императорской оградой. Забытым апрельским теплом потянуло со снимка, сама его бледность была отражением ослепительного дня, какие вносили томление и смуту в студенческие сердца. Из амфитеатров лекционных аудиторий, из вечной полутьмы библиотечного зала, из тесных, пропыленных каморок, предназначенных для семинарских занятий, студенческий народ, бледный после долгой зимы от упорных занятий и от питания в подвальной столовке, группами, курсами, целыми факультетами выбирался на улицу. И тотчас оттаивал, отогревался, прорастал побегами флирта, безобидного озорства, кокетства напропалую, бесшабашной кутерьмы. Не было в те годы в центре Москвы более живописного, более притягательного, более искушающего места, нежели сквер перед университетом. Даже провинциал, суетливой пробежкой торопящийся из военторга в ГУМ, замирал в блаженном смятении, прислонясь лбом к чугунной решетке.

Да, да, все это было на снимке, хотя не было там ни прелестных филологинь, подставивших солнцу, словно снегом скрытые до той поры, дразнящие ноги, ни игры в «слона», родственной по духу и физической грубости бурсацким забавам. Несколько знакомых Шадрову студентов и среди них Наташа, разумеется, с книгами под мышкой, еще бы, повышенная стипендиатка, стояли полукругом возле лестницы, ведущей в знаменитую читальню, и улыбались прямо в объектив.

Но что же все-таки зацепило шадровский взгляд? Неужели Наташина улыбка, не робкая и не смущенная, а задорная, боевая, какой еще ждать от комсомолки и неутомимой общественницы, без которой не обходилась ни одна лыжная вылазка, ни один культпоход? Слова-то какие наивные… Он блуждал взглядом по белесому полю снимка, по залитому солнцем пространству сквера и вдруг второй раз вздрогнул; где-то сбоку, с краю, на периферии кадра, он разглядел себя. Себя самого, ошибки быть не могло: он узнал свою короткую стрижку в манере жутко популярного тогда французского певца и свитер в толстую резинку, самую тогда примечательную вещь своего туалета. Но как, каким образом и кому попал он в объектив, Шадров решительно не мог сообразить. Такая цепкая на подробности, тут его память оказалась бессильной. Он не помнил.

Странно все же видеть себя на снимке не одним из центральных объектов, приосанившимся невольно перед любительским объективом, напустившим на себя серьезный вид либо юмористическую позу принявшим, сознающим какую-то безотчетную ответственность этой секунды, но третьестепенным, почти неодушевленным персонажем, предметом, случайно попавшим в кадр, частицей житейского фона, никакого представления не имеющей о том, что ее запечатлевают на пленку. Странно и тревожно. Вот уж действительно, глядишь на себя со стороны, воспринимаешь себя от самого себя отдельно и независимо как объективно существующую, достойную внимания и изучения человеческую личность. Шадров даже озноб почувствовал, пробежавший между лопаток.

Перебирая машинально другие снимки, догадываясь, когда, где и при каких обстоятельствах они были сделаны — на первомайской ли демонстрации, за кулисами университетского клуба, а может, на строительстве китайского посольства, узнавая в молодых, бедно и некрасиво одетых людях своих давних близких друзей и отдаленных знакомых, он все время думал о том молодом человеке в свитере грубой вязки на краю снимка, о себе самом.

Припомнить того дня, когда был сделан этот кадр, он так и не смог, зато состояние свое тогдашнее помнил отлично.

Он был тогда неразделенно влюблен, этим и запомнилось то замечательное состояние. Действительно замечательное, Шадров остро это почувствовал, несмотря на безнадежность лучших его порывов. Жизнь была заполнена — с утра до вечера, с января по декабрь, одною мыслью, одною готовностью противостоять… Всему на свете: неизвестным соперникам, обиде, неприязни, той же безнадежности. Она его не угнетала, она его подзадоривала постоянно доказывать — даже не самой однокурснице из параллельной группы, которая в упор его не видела, нет, подымай выше, может, судьбе, может, року, может, некоей высшей справедливости… Чем меньше на самом дне оставалось надежды, тем больше и круче требовались доказательства. Оказывается, это здорово помогает держать форму.

Нонна по-своему поняла рассеянность Шадрова. И пустилась в насмешливые рассуждения о том, как связано счастье женщины с ее кулинарными способностями. Выяснилось, уже без шуток, что если однажды, в силу удачных обстоятельств, Шадров попадет к Нонне домой, то узнает наконец, как в порядочных домах кормят мужчин.

Шадров кивал, соглашаясь с такой перспективой, и улыбался понимающе, а сам вспоминал о том, как кончилась та долгая, неразделенная любовь. Ее вытеснила другая, реальная, не на расстоянии, земная, она сначала ошеломила Шадрова нестерпимой, ни с чем на свете не сравнимой радостью, а потом вынула из него душу. Как он выжил тогда, Шадров искренне этомуподивился. Он снова, как бы на случайном снимке, увидел себя бредущим по улице без цели и направления после решающего, окончательного выяснения отношений, когда мольбой, оскорбительным уличением, заранее обдуманными доводами, униженным стоянием на коленях он добился наконец правды, страшной, полной, неопровержимой правды. Вот так брел он по городу, совершенно ничего вокруг не замечая, — ни людей, ни машин, ни солнца, ни дождя, — а когда милостью судьбы вдруг оказался дома, то лег ничком на старый матрац, служивший тахтой, и пролежал так почти сутки, уткнувшись лицом в грубое, пыльное покрывало, в каком-то пограничном состоянии между сном и бодрствованием. Господи, об этом надо было вспоминать с ужасом, а он вспоминал почти с удовольствием. Как поднялся, несмотря ни на что, с тахты и начал жить совсем по-другому, отрешенно и гордо. Не позволяя себе ни слез, ни жалоб, твердо зная, что скорее отрубит себе руку, чем наберет номер телефона, который помнил тогда крепче собственного имени. Двести сорок шесть… Шадров обнаружил, не переставая удивляться, что по-прежнему наизусть помнит этот номер. Он выскочил из глубин памяти с тою же готовностью, с какой выскакивает газета из щели автомата.

Двести сорок шесть… Сколько раз, особенно вечерами, по пути домой из приятельской компании его, как убийцу на место преступления, тянуло в каждую попадавшуюся на пути телефонную будку, и он, словно алкоголик за бутылку, хватался за трубку автомата, но в последний момент удерживался и с рычага ее не снимал. А что если сейчас взять да и набрать этот номер, мелькнула вдруг шальная мысль.

Шадров встал и, нарочно не глядя на телефон, направился к комоду, куда Наташа просила положить снимки. Только теперь обратил он внимание, что на застеленном кружевной салфеткой комоде, помещенные в лакированные деревянные рамочки, каких давно уже не делают, стояли другие фотокарточки. Довоенные люди в толстовках с крупно повязанными галстуками были изображены на них, большей частью очкарики, напоминающие отдаленно чеховских земских докторов и одновременно интеллигентов революционного призыва, знатоков Фейербаха и Гегеля, экономистов, инженеров, «спецов». Но самый большой, провинциально-художественный снимок изображал женщину в длинном халате с кокетливым пляжным зонтиком на плече, стоящую у самого прибоя. Если бы не томно-лукавая улыбка, «не зонтик-парасолька», не халат, не прочие атрибуты южного нэпа, можно было бы подумать, что это Наташа.

Шадров сознавал, что должен был усмехнуться нарочитости курортного снимка, но вместо этого ощутил новый накат смятения. С конкретностью, не уступающей снимкам, он увидел невзрачную набережную крымского поселка, почти пустую во второй половине сентября, в одно последнее мгновенье перед сгущением сумерек озаренную изумительным, необъяснимым лиловым светом. И себя самого увидел рядом с женщиной, сидевшей на не остывшем от зашедшего солнца парапете. Он еще шутил, и женщина еще смеялась чуть различимым журчащим смехом, хотя уже знала, что расстается с ним, и не только с ним, но и с этим берегом, и с этим сиреневым туманом, которого нигде в мире больше не увидит.

Шадров тоже знал это, но как бы не придавал этому значения, даже не предполагая, как странно ему будет несколько лет подряд ходить здесь без нее вдоль лилового здешнего берега, словно отыскивая на мокром песке только что оставленные ею следы. Как тоскливо и как одиноко.

Не оборачиваясь и почти забыв, где он находится, Шадров впервые за последние годы подумал о своей жизни. Именно так, о жизни, а не о делах, не о службе, не о планах на лето и на ближайший вечер. До него вдруг дошло с непреложностью единственного ответа на задачу, что он был счастлив. Не просто, а необыкновенно счастлив в те дни, когда существовал одной идеей, когда ничком лежал на тахте и когда в сиреневых сумерках шел медленно вдоль полосы прибоя…

Потом он повернулся и увидел, как домовито и обстоятельно застилает Нонна шаткую кушетку предусмотрительно принесенной из дому хрустящей на сгибах простыней.


1985

ПАЛЬТО ИЗ СКУПКИ

Памяти Яна

— Если бы ты знал, кто отказал мне это пальто! — с важностью в лице произнес мой друг, когда я, набравшись внезапно наглости, заметил, что к наступающей зиме он экипирован крайне легкомысленно.

Еще три или четыре года назад мне бы и в голову не пришла такая рассудительность, теперь же я начал мало-помалу зарабатывать, и небольшие эти, но верные деньги неожиданно приобщили меня к материальному миру. Можно сказать, что вкус к нему пробудили. Правда, пока еще умозрительный, подобный суждениям десятиклассника о женщинах.

— Это пальто, — почти заносчиво продолжал мой друг, — со своего плеча подарил мне поэт Н.!

Я очень любил тогда стихи, шагая по городу, бормотал про себя то одни, то другие любимые строчки, поэтому признание друга заставило меня посмотреть на его гардероб другими глазами. Уже не обтерханный старомодный реглан явился моему взору, а благородное изделие варшавских портных, достойный предмет мужского конфекциона. Романтическая муза поэта Н. все еще осеняла повытершийся на обшлагах и возле карманов демисезон, словно какой-либо памятный сюртук или фрак, сохранивший на своих лацканах изменчивые нестойкие ароматы бала.

Каким образом мой друг, человек, к литературе непричастный, попал в дом известного поэта, меня не интересовало. Круг его знакомств был обширен чрезвычайно, он легко и охотно сходился с людьми. Однажды мы забрели с ним в окраинный клуб, по слухам, там должны были показывать не то «зарубленную», не то ограниченно разрешенную картину, просмотр, однако, не состоялся, вообще не состоялось ничего, поскольку клуб оказался закрыт на санобработку и дезинфекцию. Так вот, в клубном предбаннике мой друг разговорился и минут сорок проболтал со странной женщиной без возраста и почти без признаков пола, смолившей один за другим дешевые «гвоздики»; она, как оказалось, занималась дератизацией, то есть организованным истреблением грызунов. А на следующий день мой друг, сведи его случайно судьба с какою-нибудь знаменитостью, смог бы эту знаменитость вот так же, без особых усилий, разговорить и расположить к себе, хотя, как известно, свободного времени на разговоры у знаменитостей не бывает, а с посторонними, неизвестными людьми они, как правило, не общаются. Мой друг этим не смущался. Люди были ему интересны всякие — и свои, и чужие, и знаменитые, и безвестные. Вероятно, потому они перед ним и раскрывались, люди ведь чувствуют, кому они искренне интересны. Все люди. И те, что выводят грызунов, и те, что заняты более заметной деятельностью. Так что не было причин удивляться тому, что мой друг донашивал пальто с плеча знаменитого поэта. Как, впрочем, и тому, что именно  д о н а ш и в а л. Его материальное существование было шатким, чтобы не сказать загадочным. Он что-то писал, давал какие-то уроки, что-то переводил, поскольку с детства объяснялся по-немецки и по-французски, а путем житейских передряг и превратностей выучился также украинскому и польскому; постоянного места работы у него не было, не из дурных, однако, склонностей натуры, а по причине одной, но пламенной, иссушившей, истомившей его страсти. Мой друг мечтал быть кинорежиссером. Хотя нет, «мечтал» слово юношеское и неопределенное в своем прекраснодушии, а мой друг был зрелым, уверенным в своих желаниях и в своем праве человеком, он считал себя кинорежиссером, которому из-за бюрократических препон не дают постановки. Строго говоря, официальных оснований так считать у моего друга не было — вгиковским дипломом он не располагал и образования кинематографического не получил. Образование он получил историческое в Ленинградском университете, хотя настоящими его  у н и в е р с и т е т а м и  в горьковском смысле была жизнь — пять лет армейской службы, скитания по стране, десяток разнообразных занятий — иногда вполне солидных и перспективных, но чаще странных, временных и малоосновательных, по правде говоря, словно бы в театре абсурда позаимствованных. Господи, чем только не занимаются люди в больших городах и где только не ютятся, когда приезжают туда на завоевание славы, в погоне за счастьем или же, как мой друг, ради осуществления своего призвания.

Мой друг не снял ни одного фильма, но я смею думать, что кино действительно было его призванием. В те годы я знавал немало людей, воображавших себя во сне и наяву кинорежиссерами и кинооператорами, многим из них, кстати сказать, удалось осуществить свои надежды, но никогда, ни в те памятные дни, ни после я не встречал человека, до такой степени одержимого кинематографом, как мой друг. В известном смысле вся жизнь воспринималась им как подобие одной бесконечной, то сенсационно захватывающей, а то элегически созерцательной ленты, а может, и наоборот, вся суета жизни, соперничество, столкновения, утраты имели для него смысл лишь в качестве возможного материала для сюжетных хитросплетений, поворотов и ходов. Возглас в автобусной перепалке звучал для него удачной репликой в диалоге, объятия влюбленных в подворотне выражали любопытную мизансцену, вид из окна на московские крыши и одряхлевшие липы представлялся подмеченным на всякий случай планом.

Всю полноту бытия воплощало для моего друга кино. И несравненным счастьем одаривало его, и томило болью обид. Только вот источником существования никак не могло ему служить. Тут сами собой напрашиваются соображения о ненадежности, необеспеченности всякой неистовой преданности вообще, боюсь, что эта тема далеко меня заведет. Речь же идет о том до обиды ледяном дне ранней зимы, когда мы, сидя в прокуренной комнате одной из редакций, в какие забредали не ради заработка даже, а ради общения, компании, ради того, что человеку, как замечал Достоевский, надо куда-то пойти, обсуждали достоинства и недостатки демисезонного пальто, в котором не по погоде щеголял мой друг. Былая принадлежность реглана известному поэту могла считаться ныне все же единственным основательным его достоинством. Воздав ему должное еще раз, мой друг признал, теребя в пальцах ветхую полу, что декабрьскому ветру износившийся этот драп уже не противостоит. И тут же намекнул невзначай, что именно сегодня располагает некоторой суммой денег, полученных нежданно за текст к документальному фильму. Выходит, кино все же время от времени помогало моему другу барахтаться на поверхности. Выяснилось, что, получив на почте перевод, он и сам испытал благой порыв ринуться в ближайший мосторг, но потом прикинул, что на приличное пальто все равно не хватит, так не лучше ли три-четыре вечера посидеть на эти деньги в «Национале»? Как все богемные, бесприютные люди, мой друг любил кафе и рестораны, случалось, и меня туда затягивал, пить мы почти не пили, но, как теперь говорят, «ловили кайф», отходя душой от скученности коммуналок, бедных комнат с лоснящимися обоями и закопченных кухонь с вечными запахами стирки, щей и детских горшков.

Упоминание о «Национале» вдохновило меня, мне нравились тамошние дубовые старые стулья и лампы из настоящей тяжелой бронзы, при их свете легко было вообразить себя завсегдатаем «Ротонды», «Куполя» или еще какого-нибудь романтического наркомовского кафе, о которых мы читали в те годы у Хемингуэя. Однако, внезапно упершись взглядом в особо вытертое место на боку легендарного пальто, я еще раз с удивительной для самого себя сварливой трезвостью заявил, что носить его при всем уважении к широте и таланту поэта Н. больше невозможно. «Это становится неприличным», — добавил я с безжалостной расчетливостью, зная, что в любых стесненных обстоятельствах мой друг тщится выглядеть джентльменом. И немало этим гордится, по склонности к режиссуре оценивая себя самого как фигуру со стороны.

Подрагивая от первого, будто забытого и потому почти оскорбительного холода, мы двинулись по магазинам. Маршрут определял я. В этих вопросах мой друг, как-никак провинциал по происхождению, мне, прирожденному москвичу, доверял совершенно и с благодушной иронией позволял собою руководить.

Ранние шестидесятые стояли на дворе, памятные каким-то особым настроением в умах, предощущением перемен, которые не только в высоких сферах духа давали о себе знать, но и на прилавках магазинов. Пиджаки и пальто такой расцветки и такого покроя, за которые еще два-три года назад слабо было прослыть «стилягой», в стенную газету попасть, а то и в бригадмильский бюллетень «Не проходите мимо!», теперь запросто топорщились, еще не обвиснув после транспортировки, на магазинных плечиках. Я был убежден, что мы в полчаса подберем то, что нужно. И в самонадеянности своей вынужден был раскаяться. Как назло, то самое, что нужно, нам не попадалось. А что, собственно, было нам нужно? Представления об этом могли считаться сколь конкретными, столь и отвлеченными. Что-нибудь фасонистое, это уж перво-наперво. Ну и теплое само собою, в этом подспудно и заключалась основная идея покупки. Ну и не слишком дорогое, это условие опять-таки подразумевалось само собою.

Запросы, в скромности которых мы не сомневались, неожиданно обнаружили нашу привередливость. Одно из трех непременных условий, как назло, оказывалось неудовлетворенным. Проще всего было устроиться по линии утепления. Добротный стопудовый москвошвей с мерлушковыми воротниками стоял тяжкими драповыми рядами, мой друг справедливо заметил, что в таком пальто он тотчас постареет на десять лет и сделается похож на чеховского чиновника-письмоводителя либо телеграфиста. «Я же происхожу из рода особ третьего класса», — высокомерно шутил он, намекая на то, что один из двоюродных дедушек был коммерции советником.

Недорогие импортные пальтуганы вполне пристойного покроя на ощупь оказывались жиденькими, мало пригодными для зимней российской погоды. Правда, в магазине возле Покровских ворот попалось нам югославское пальто, выстеганное изнутри ватином и внешне чрезвычайно представительное, «президентское», как определил мой друг, когда, облачившись в него перед зеркалом, принял знаменитую, полную старомодного достоинства позу де Голля. Ее тут же пришлось сменить привередливой фигурой разочарования — не объяснять же было мордатому продавцу, что средств у нас обоих не набралось бы и на половину этого благородного редингота.

Еще холоднее сделалось нам на улице, хотя я, одетый вполне по сезону, мерз скорее из солидарности с товарищем, который к тому же, как всякий южанин, на морозе тотчас начал хлюпать носом. Откровенно несчастный сделался у него вид, хотя при всей своей бедности и бездомности именно неудачником он никогда и не выглядел. Не позволял себе выглядеть, так будет точнее. И на людей производил впечатление человека процветающего, причем такого, чье процветание не оскорбляет вас, а наоборот, заражает оптимизмом и уверенностью в собственных силах.

— Я думаю, пора двигаться в «Националь», — сказал мой друг голосом наполеоновского маршала, коченеющего в русских снегах.

Я, однако, проявил неожиданное упорство. Оно подкреплялось четким осознанием, что серьезных денег у моего товарища в ближайшее время явно не ожидается, а потому покупка должна состояться именно сегодня. Иначе она вообще никогда не состоится.

Я так прямо в глаза ему и сказал. Он, вздохнув, покорно со мной согласился, хотя обычно просто из любви к диалектике готов был опровергнуть любое мое соображение.

По-прежнему удивляясь своему пониманию жизни, я вспомнил о существовании комиссионных магазинов, в которых одевались тогда все записные пижоны, а также о загадочных лавках под вывеской «Скупка», орудующих на территории московских рынков. Опять-таки со слов знатоков, чисто теоретически, я был осведомлен, что пренебрегать ими никак не следует.

И принялся с энтузиазмом убеждать в этом моего друга, изображая из себя лихого мастера жизни, спеца по любым ходам и выходам, пронырливого такого везунчика. Мой друг, надо думать, не слишком поверил этой моей роли, однако на Тишинский безропотно со мной поплелся, благо идти было недалеко.

В скупке заправлял пренебрежительный и настороженный мужик в дорогой пыжиковой шапке, которого, несмотря на явный татарский выговор и скуластое лицо, почтительно называли дядей Лешей. Для людей, внушавших ему доверие, он, как мне и рассказывали, творил чудеса. Из вороха кое-как развешанного товара, из кучи небрежно наваленного тряпья он вытаскивал вдруг нечто почти неношеное, может, даже не надеванное ни разу и к тому же отмеченное всеми броскими признаками заграничного качества. Невозможно было уразуметь, каким образом такая щегольская вещь оказалась в этой темной, пропахшей гнильем хитрованской лавке.

— Может быть, сюда поступает одежда, снятая с убитых? — романтически предположил мой друг, наверняка загоревшись очередной кинематографической задумкой.

И тут же высказал догадку, что в кожаной пижонской куртке, которую дядя Леша демонстрировал свойски уважаемому клиенту, наверняка имеется обожженный по краям след от пули либо рваная прорезь от бандитского ножа.

В глазах дяди Леши уважаемыми клиентами мы явно не выглядели, чудес он для нас не творил, позволяя нам, впрочем, самим рыться в скупленном у населения барахле, — одно лишь выморочное имущество попадалось нам, свидетельство крайней нужды либо беспробудного пьянства, понуждающего нести в скупку бостоновые брюки необъятной ширины да перелицованное бобриковое пальто необъяснимого фасона.

Но недаром все же мой друг стремился в кинорежиссуру. Больше всех на свете брюк и пальто интересовала его человеческая психология, в том числе и та, что вырабатывается у людей, торгующих брюками и пальто, недурно обеспечивая этим, судя по всему, свою жизнь. Короче, мой приятель разговорился с дядей Лешей. О чем? Это невозможно передать, бывалых людей мой друг чувствовал за версту и умел двумя-тремя незначащими репликами предъявить им и собственную свою бывалость.

Дядя Леша снизошел до общения с моим другом, хотя выражение высокомерной настороженности не покидало его одутловатого лица. И тут мой товарищ вымолвил что-то по-татарски. Может быть, целую фразу, а может, просто присловье, расхожую шутку. Я, давно уже не удивляясь его лингвистическим познаниям, сообразил, что, видимо, в части у него был некогда друг-татарин.

Дядя Леша не то что бы опешил на мгновенье, услышав родное слово из уст человека, которого он за своего никак не принимал, однако спесивую свою подозрительность тотчас подрастерял. Потом он то и дело пытался ее восстановить, это ему никак не удавалось. Как и многие другие люди, он попал под обаяние моего друга. И захотел, в соответствии со своими возможностями, сделать ему приятное.

— Что ищешь? — спросил дядя Леша, профессиональным взглядом продавца и скупщика окидывая его фигуру. Невысокую, но в то же время, пожалуй, респектабельную в том смысле, что внушающую уважение.

— Да вот, что-нибудь по погоде… — утратил тот свою уверенность, как бы перепоручая мне дальнейшие разъяснения о том, что нам нужно.

Дяде Леше мои разъяснения не потребовались. Он еще раз глазами специалиста смерил моего друга и не спеша скрылся среди рядов висевшей одежды. Некоторое время только дорогая его шапка виднелась поверх чугунного драпа и проеденных молью цигейковых воротников. Улыбка на лице моего друга выдавала недовольство произведенным эффектом, он опасался, что из заветных своих закромов дядя Леша притаранит полуразвалившуюся шубу на бобрах, наследство купца, застреленного в восемнадцатом попрыгунчиками, либо барина, сгинувшего в эмигрантских кабаках.

Мы явно недооценили дядю Лешу. Он вернулся к нам, уважительно, но и с некоторым хозяйским пренебрежением держа в руках вещь, по тем временам редкую. Европейская мастерская работа обнаруживала себя в щеголеватом покрое, в кожаных пуговицах, напоминающих крохотные футбольные мячи, в тугой плотности материи. А вместе с тем, как нельзя к месту и ко времени, бросались в глаза меховая натуральная подстежка и большой накидной воротник. Без них, между прочим, зимнее пальто, подобное какой-нибудь английской офицерской шинели, превращалось в элегантный осенний макинтош.

— Смотри, смотри, — то одной, то другой стороной поворачивал пальто дядя Леша, подкладку велел пощупать, — никаких «дерибасов».

Я вспомнил не без усилия, что на языке завзятых пижонов, а также подпольных специалистов по добыче и перепродаже модного товара «дерибасами», явно в память о сомнительных одесских нравах, именуются всякого рода изъяны, недостатки и подделки.

В полутемном рыночном этом павильоне зеркала для примерки, конечно же, не полагалось, так что отражение свое мой друг мог уловить разве что в моих глазах да в глазах дяди Леши, однако, может быть, впервые в жизни склонный к простительному кокетству, он и без свидетельства зеркала ощущал себя в новом пальто, как во второй коже.

— Я понял, — вздохнул он глубокомысленно, — почему мне не везет в жизни. У меня никогда не было такого пальто.

Дядя Леша воспринял это признание как шутку и довольно осклабился, обнажив тридцать шесть золотых зубов.

Я же нутром ощутил, что на этот раз мой остроумный друг не так уж и шутит.

Он сказал, что так и двинется по морозу в теплой обновке, потому-то дядя Леша с шиком, выдающим в нем действительно профессионала, сложил и упаковал в красивый подарочный сверток чуть ли не на просвет изношенное пальто поэта Н.

Мы потом никак не могли решить, что с ним делать. Как-то сразу потеряло оно в наших глазах не только практическую, но, так сказать, и литературно-историческую ценность. И все же радикального поступка я не ожидал от своего друга, памятуя о его трогательной привязанности ко всему прошлому и прошедшему. «Его надо выбросить», — постановил мой друг и, воровато оглянувшись по сторонам, с трудом засунул элегантный, как из магазина новобрачных, пакет в смрадную урну на углу переулка. Тотчас же мы оба почувствовали облегчение. Избавление от щедрого дара поэта Н. как бы подвело в сознании моего друга черту под целым периодом его небогатой свершениями жизни. Так мне показалось, по крайней мере. Особенно после того, как в привычной своей насмешливой манере он вовсе нешуточно заявил, что в новом пальто его наверняка ждут счастливые перемены. А значит, и меня вместе с ним.

По этому поводу совершенно необходимо было куда-нибудь заглянуть, тем более что после покупки пальто, что уже вовсе невероятно, еще остались кое-какие деньги. Мы самонадеянно решили поужинать в ресторане актерского клуба, мимо которого проходили. Между прочим, в этом решении тоже сказалось желание испытать судьбу — ведь в клуб нас скорее всего не должны были пустить. Какое отношение имели мы к актерскому волшебному миру, если не считать, конечно, чисто платонических усилий моего друга сделаться кинорежиссером?

Ну что ж, напрасные в официальных кабинетах, в предбанниках общественного питания они иногда приносили плоды. Я уже говорил, что основой режиссерской профессии мой друг полагал бытовое умение общаться и в процессе этого общения добиваться от собеседников, как от исполнителей на съемочной площадке, желанного действия. В сущности, это можно было бы назвать режиссурой жизни. В ней он достигал порой зримых успехов. Вот как в словесном поединке со швейцаром актерского клуба, плечистым отставником спецвойск, который в смысле понимания людей тоже, пожалуй, мог претендовать на должность режиссера-постановщика. В общем, партнеры попались достойные друг друга, однако мой товарищ проявил в дуэли больше искусства и потому вышел победителем. То есть добился того, что нас с ним пустили в ресторан. Это показалось ему предзнаменованием новых удач. Хотя следующий за нами «незаконный» посетитель добился того же самого с помощью всученного стражу заурядного рубля.

Мы уселись за стол в дальнем уютном углу, понятно, к неудовольствию официантки, которая, ясное дело, рассчитывала устроить там какую-либо солидную денежную компанию. В нашей же солидности она справедливо усомнилась. А потому долго всячески нами пренебрегала и демонстративно хотела нас обидеть. Откуда ей было знать, что в этот вечер мой друг был в ударе. Что он способен был срежиссировать ситуацию, совершенно противоположную той, какую ожидает и провоцирует в таких случаях наш поистине ненавязчивый сервис. Приблизившись к нам с миной раздраженной снисходительности, официантка заранее приготовилась к упрекам, претензиям, прочим жалким словам. Они, как известно, и скандалу и смиренному заискиванию служат одинаково. Однако ни того, ни другого не последовало. Мой друг посмотрел на раздраженную нашу хозяйку своим особым, ничуть не кокетливым, не льстивым, внимательным, грустным взглядом, каким бывалый мужчина фиксирует уже безразличные ему, уже его не волнующие чудеса жизни, и произнес спокойно, будто констатируя непреложный факт:

— У вас волосы цвета осенних кленов.

По-моему, официантка вздрогнула. От непривычного ей сочетания слов, разумеется, но и от чего-то другого тоже, может, от какого-нибудь пронзительного волнения, которое не мыслью является, не фактом и не образом, а мгновенным состоянием души.

Она нас искренне полюбила, в чем мой друг ничуть и не сомневался. С искренней женской заботой накрыла стол, приятного аппетита пожелала, посоветовала отдыхать и не торопиться и потом не раз еще к нам подходила осведомиться, вкусно ли нам, надеясь втайне услышать что-нибудь подобное первому комплименту. Хотя в том-то и дело, что не комплименту, а как бы объективному, почти научному замечанию.

От замечаний такого рода мой друг мудро воздерживался, но зато задавал массу вопросов, вполне корректных и на вмешательство в чужую судьбу не посягающих, однако неуловимо и приятно интригующих.

Разомлев слегка от тепла и уюта, он, как всегда, пустился в рассуждения о навыках и свойствах той профессии, которую считал своим призванием и уделом, хотя, по существу, на практике никогда ею не пользовался. Впрочем, что значит не занимался, лишь ею он и был занят всю свою сознательную жизнь, только не в павильоне, и не на съемочной площадке, а где придется — в коммуналке, где снимал угол, в общем вагоне, в редакции, мало-помалу превратившейся в клуб, за тем же ресторанным столиком.

Главное — изучать людей. На свете не существует занятия более увлекательного. И плодотворного. Умнеешь в геометрической прогрессии. Начинаешь понимать многое из того, что еще вчера было для тебя  т е р р а  и н к о г н и т а. Мой друг любил уснащать свою речь латинскими словами. Французскими и немецкими тоже, но латинские цитаты из Цезаря и Светония были его слабостью. Посмотри вокруг, призывал он. Это паноптикум не хуже, чем у Феллини, Феллини, между прочим, тем и силен, что, как никто, умеет наблюдать людей, обнаруживая неповторимость, сенсационность каждого из них.

— Вот этот человек служит в авиации, — взглядом мой друг указал на высокого мужчину в потертой кожаной куртке, который то и дело суетливо пересекал зал, о чем-то договариваясь с метрдотелем, кого-то встречая и усаживая.

Я возразил, что особой догадливости здесь не требуется, летная куртка выдает бывшего пилота.

— То-то и оно, что не пилота, — прозорливо ответил мой друг, — в пилоты таких развинченных астеников не берут. Готов заложиться, что служил этот человек в батальоне аэродромного обслуживания. Странно он ходит, обрати внимание, как Иоанн Креститель, правым плечом вперед.

Я уже привык к тому, что армейский опыт запросто перемежается в сознании моего друга с библейскими сюжетами.

Потом он деликатно, кивком головы привлек мое внимание к соседнему столику. Там в окружении трех девушек царил пожилой мужчина поношенно-обрюзгшего вида, одетый тем не менее с броскостью крепкого, жадного до жизни молодца. Роскошная куртка из нежнейшей замши, по которой так и хотелось поводить туда-сюда пальцем, сидела на нем нелепо, а еще редкие в те времена джинсы обтягивали подагрически кривоватые ноги.

— Вот тебе пример того, — философски осмыслял пародийную фигуру нашего соседа мой друг, — что все приходит к человеку слишком поздно: и замша, и джинсы, и деньги, и женщины… Французы справедливо говорят, что господь-бог посылает штаны тому, у кого уже нет задницы.

Постепенно мне стало казаться, что я и впрямь смотрю какой-то небывало зоркий к человеческим странностям и порокам фильм, из тех, что показывают на закрытых просмотрах для информации нравственно стойкой номенклатурной публики. Черт возьми, за каждым столиком разыгрывался свой сюжет, складывалась своя завлекательная игра, какую я по простоте душевной не в состоянии был уловить и распознать! Не знаю, насколько интересным получился бы тот самый фильм, который собирался снять мой друг, но в окружающем быте, в обыденности разговоров и житейских жестов он умел находить скрытый, тайный, неосознанный драматизм.

Тут уже сказывалась его жажда к жизни. Причем ради нее самой, ради каждого ее мига, а не по причине какой-либо собственной корысти. Ему все надо было знать. Кто эти люди, что ужинают вдвоем неподалеку от нас? Кто он и кто она? В каких они отношениях? Муж и жена? Любовники? Сослуживцы? Просто друзья? О каждой присутствующей в зале паре мой друг готов был домыслить целую историю, вдохновляясь собственными догадками и точно подмеченными мелочами, улавливать которые просто обязан человек, работающий в кино. Он и впрямь верил в те минуты, что в кино работает.

А вот эти двое? Как ты думаешь, кто из них больше любит и потому более зависим? Какую стадию переживает их роман? Обрати внимание, как она стреляет глазами по сторонам.

Мы так увлеклись предполагаемыми отношениями окружающих нас мужчин и женщин, что лишь в самый последний момент сообразили, что к нам за столик подсаживается вновь пришедшая пара. А между тем она приковала бы к себе наши взгляды, даже если б устроилась в противоположном конце зала. Из-за девушки, конечно. Легче всего сказать, что она неуловимо напоминала итальянскую актрису, — нечто беспомощно-литературное неизбежно проявится в таком сравнении, самое же обидное в том, что ничего точнее и определеннее придумать нельзя. Так уж устроено, что красивые девушки походят на тот или иной тип популярной в эти дни кинозвезды и не всегда по той причине, что тщательно культивируют это мимолетное сходство. Просто кино, сознательно или безотчетно, выбирает для себя именно нынешний, именно в эти дни сложившийся и принятый повсеместно тип красоты, иногда, впрочем, до него в качестве красоты даже не осознанный.

Все это я понимаю теперь, тогда же готов был поверить в чудесную материализацию киношных идей моего друга.

Он же тем не менее наружно ничем не выдал своей радости по поводу столь нежданного, интригующего соседства. А радость ощутил мгновенно, в этом я могу поклясться, и не мог ее не ощутить человек, столь чуткий и внимательный к красоте, каким был мой друг. Он был также человеком хорошо воспитанным, чем немало гордился, научившимся превосходно собою владеть, а потому ни движением, ни взглядом, ни случайным якобы приступом красноречия в нашем собственном разговоре не пытался обратить на себя внимания чужой дамы. Он был безупречен, то есть помня постоянно о ее присутствии, как будто бы вовсе его не замечал.

В конце концов лед этой светской корректности был все же растоплен. Но не по нашей инициативе. Случайный наш сосед по столу оказался человеком общительным и громогласным, к тому же наверняка привыкшим верховодить в большой компании, в шумном застолье, он-то и вовлек нас в общую беседу. По тому, как осторожно, не сразу, словно пробуя ногой воду, вступал мой обычно чрезвычайно контактный друг в это общение, я сделал вывод, что девушка его всерьез заинтересовала.

Он быстро сообразил, что она, очевидно, умнее своего кавалера, труда это не составляло — так самоуверенно и громко тот болтал, как расхоже и самодовольно острил, — догадаться догадался, но догадкой этой не спешил своекорыстно воспользоваться. А ведь тоже нетрудно было… Даже я, вовсе не искушенный тогда в этой нежной науке, понимал, что ничего не стоит выставить в глупом свете нашего невольного сотрапезника, настолько он был упоен собою, своею мужественной внешностью, элегантным своим пиджаком, своим пониманием тонкостей кухни, самими звуками своего барского, богатого интонациями голоса. Кажется, и девушка-то, похожая на итальянскую актрису, была ему более всего необходима для демонстрации своего победительного умения жить. А ведь женщине, должно быть, обидно служить вещественным доказательством. Особенно такой, молчаливой, загадочной, заставляющей думать о старых городах, о пустынных пляжах, о мостиках над каналами и о других, таких же памятных сердцу пейзажах итальянского неореализма.

…А может, ее кавалер был не так уж и глуп, просто он слишком самому себе нравился. Значительно больше, нежели все остальные, включая и эту девушку.

Вдруг он начал рассказывать о своей недавней встрече с министром иностранных дел Дании — я так и не понял, в каком, собственно, качестве он на ней присутствовал — журналиста ли, переводчика, мидовского чиновника? «Хагерруп, Хагерруп», — только и слышно было в течение пятнадцати минут. Очевидно было, что одно это имя необычайно подымало нашего собеседника в собственных глазах. Чуть снисходительно по отношению к нам, рисуясь перед своей дамой, он дал понять, впервые не без камешка в свой огород, что видная внешность, черт возьми, и умение одеваться все же помогают кое-чему в жизни.

Не знаю, вспомнил ли мой друг о своем заграничном пальто, так удачно обнаруженном среди ношеного-переношенного барахла в недрах скупки, во всяком случае, только в этот момент он решился поставить нашего удачливого соседа на место. Я понял это по его как бы занемевшему от волнения лицу. Он рассказал притчу. Из тех, что придумывал, развивая свое режиссерское воображение, но не записывал, по-моему, а просто держал в голове. Сейчас она впервые будет зафиксирована на бумаге.

— Прекрасным летним днем, — начал мой друг, — молодой лейтенант Наполеоне Буонапарте шел по улице родного Аяччо. Пусть скромен мой офицерский мундир, думал он, пройдут годы, и на нем появятся капитанские погоны, а со временем, если будет угодно судьбе, я приеду на родину в эполетах полковника.

В окне одного из белоснежных здешних домов Буонапарте заметил прелестную корсиканку. Приоткрыв жалюзи, она опиралась на фигурные перила балкона и лучисто улыбалась молодому лейтенанту. У цветочницы на углу на единственный свой луидор Буонапарте в романтическом порыве купил букет роз и, приблизившись к дому красавицы, изящным почтительным жестом вознамерился преподнести ей цветы. Увы! Лейтенант Буонапарте был невелик ростом и, как ни старался, как ни пыжился, дотянуться до рук девушки так и не сумел. Красавица серебристо рассмеялась. А побледневший лейтенант Наполеоне Буонапарте твердым строевым шагом подошел к цветочнице и скормил прекрасные розы ее ослу. Непривычный к столь нежной пище осел вскрикивал от блаженства, и внимательное ухо, да, да, внимательное ухо могло различить в крике осла возгласы «Вив ля эмперёр!».

Слова «Да здравствует император» мой друг не стал переводить — девушка должна была их понять, а уж друг министра иностранных дел Хагеррупа тем более.

Он, правда, не слишком внял смыслу этого апокрифа и совершил тем самым непростительную ошибку. Я сразу это усек, хотя девушка ничем, кроме улыбки, не выразила своего согласия с притчей. Правда, улыбка у нее была замечательная, что-то меняющая, преобразующая вокруг, ради нее стоило придумывать и сочинять притчи из жизни великих людей и злодеев.

Я хорошо помню, что в тот вечер пошел снег. Первый настоящий, надежный, от него в городе сделалось тихо и уютно. Было поздно, но нам не хотелось домой, в перенаселенные наши квартиры, в тесные наши комнаты с храпящими соседями за тонкой фанерной перегородкой.

Мы вновь пошли бродить по Москве без цели и направления, господи, ни о чем я так не жалею в прошедшей, пролетевшей моей юности, как о тех изумительных прогулках, якобы бесцельных, а на самом деле исполненных великого смысла, какого? Да самого главного на свете, того, что никак не выразишь словами, но помнишь кожей, волосами, сосудами, еще чем-то, опять же невыразимым, но ощутимым в себе постоянно, духом, что ли… Я все пытаюсь воротить, хоть на мгновенье, то чувство полноты жизни и всемирности, которое владело мною во время долгих наших блужданий, все хожу по тем же самым местам, по каким мы шатались с другом, все хожу и хожу, места те же, даже дома некоторые по-прежнему на месте, а чувства былого нет как нет, лишь мучит ощущение, что оно вот-вот возникнет. Вот-вот, но не возникает…

Мой друг, естественно, говорил о кино, по сути дела, он говорил о нем всегда, ему все на свете хотелось экранизировать, перенести на экран, воссоздать на экране — и великую литературу, и сегодняшний вечер.

Вспомнив о наших соседях по столу, я заметил, что обидно видеть красоту в недостойном окружении. Вероятно, глубокомысленное мое соображение прозвучало юношески наивно, поскольку мой друг с необидным снисхождением усмехнулся. И предупредил, что я должен привыкать к этому, еще много раз в жизни мне покажется, что красота достается вовсе не тем людям, которые действительно способны ее оценить. Распространенное заблуждение идеалистов. Упаси тебя Бог страдать по этому поводу, добавил он. Что, в конце концов, мы знаем о красоте, почему уверены, что она нуждается в каком-то особом понимании и поклонении, в осмыслении? Может, ничего подобного ей и не требуется вовсе? Может, ей нужнее обычная житейская польза, застрахованность от неприятностей и мелкой, а потому тем более оскорбительной нехватки?

— Впрочем, — после паузы согласился со мною мой друг, заметив на моем лице обычное разочарование посрамленного романтика, — в главном ты, конечно, прав. Потому хотя бы, что настоящий человек, общаясь с красивой женщиной, непременно желает оказаться достойным ее красоты. Даже если сама она об этом стремлении не подозревает. Или же не придает ему особого значения. Но самое обидное, — немного помолчав, продолжил мой друг, видимо, заново проиграв в воображении недавнюю ситуацию за столом, — самое обидное, что лишь одна категория мужчин неизменно пользуется вниманием женщин. Это подлецы.

Я засмеялся. Из уст моего друга, человека умного и начитанного, который по женской части и сам был не промах, полнейшей неожиданностью звучала такая школьная категоричность, страдающая к тому же по части вкуса. А уж чем-чем, а вкусом своим мой друг не без оснований гордился.

Я внимательно на него посмотрел, подозревая, что он шутит. Лицо его в слабом свете полночных зимних фонарей оставалось совершенно серьезным.

— Подлость, разумеется, в данном случае — понятие относительное, — он как бы чувствовал необходимость уточнения, — мужчина сам по себе может считаться человеком вполне порядочным. Но если женщины безоговорочно его любят, значит, по отношению к ним он все равно поступает подло.

Я вновь не поверил про себя этому наблюдению. Я решил, что мой друг просто-напросто завидует недавнему нашему компаньону по трапезе, не твидовому его пиджаку конечно же, не встрече с министром иностранных дел Хагеррупом, а тому, что с ним вместе пришла такая замечательная девушка. Я так и буркнул. Не служит ли, мол, причиной столь пессимистической вашей философии заурядная ревность к случайному знакомцу?

— Может быть, может быть, — задумчиво произнес мой друг.

В этот день, незаметно перешедший в эту ночь, он поразительно часто со мной соглашался. Мы расстались на безлюдной, вровень с тротуаром засыпанной легчайшим снегом Смоленской площади. Считалось, что каждый из нас на полпути к дому, хотя моему другу было ближе, чем мне, — на Плющиху, где в деревянном доме снимал он угол у человека, которого по цеховому обыкновению, словно дело происходило в каком-либо средневековом городе мастеров, именовал мыловаром.

Некоторое время мы не виделись, настоящая, суровая зима прочно легла с той самой ночи, и всякий раз, пробегая по морозу из университета в редакцию, я с тайным самоуважением думал о том, что мой друг не мерзнет теперь, отчасти благодаря моей предусмотрительной твердости. Ведь именно я настоял на покупке заграничного пальтугана.

Незадолго до Нового года мой друг позвонил мне и в выражениях торжественно-ернических пригласил на вечер в артистическом клубе, затеянный той самой документальной студией, из которой, пересыхая то и дело, струился к нему тоненький финансовый ручеек. «Тебя ждет сюрприз», — на прощанье намекнул мой друг, по-прежнему изысканно, однако уже без насмешки. Я сначала вообразил, что он раздобыл для меня французскую книгу из серии «карманных» изданий либо несколько страничек из какого-нибудь довоенного журнала. Сюрприз, однако, оказался более ошеломительным, хотя ко мне лично столь уж непосредственного отношения не имел. Вместе с моим другом, ожидавшим меня в вестибюле клуба, стояла та самая девушка, с которой мы оказались за одним столом в памятный вечер приобретения пальто. «Это Галя», — отрекомендовал мне ее мой друг и, насладившись вместе с нею изумлением, двумя-тремя намеками, а может, и жестами и даже выражением глаз, дал понять, что за две минувшие недели проявил чудеса предприимчивости и находчивости для того, чтобы отыскать Галю по приметам и ассоциациям в многомиллионной Москве и подружиться с нею. «Тебе действительно не хватало в жизни нового пальто», — не очень-то изысканно пошутил я, но мой друг с удовольствием рассмеялся этой незамысловатой шутке.

Галя была в этот раз и такой, как раньше, и совсем иной — простой, сердечной, естественной в общении, что с девушками, знающими себе цену, случается нечасто. Мой друг, на мой взгляд, чуть-чуть, самую малость суетился по поводу такого счастливого поворота судьбы, но вообще держался молодцом, не злословил, к чему имел слабость, как многие гордецы, был вдохновенен и, естественно, без натуги благороден. И между прочим вопреки высказанному недавно убеждению явно нравился Гале. Именно вдохновением своим и благородством. Она была умная, самое первое впечатление нас не обмануло. И ум ее сказывался по-женски, в способностях как бы не замечать своей красоты и ее действия на окружающих, а также в умении не впадать ни в коей мере в тон роковой красавицы.

Седовласый стройный джентльмен с лауреатской медалью на лацкане пиджака, несомненно значительное лицо, доказательством чему служило окружение прихлебательского, хоть и панибратского толка, итак, знаменитыйкакой-то деятель приблизился к столику, за которым мы втроем пили кофе и, приобняв свойски за плечи моего друга, как бы предупреждая этим самым возможные осложнения, напрямик обратился к нашей даме.

— Я вас не знаю, почему?

— Оттого, что и я вас, — ответила она простодушно, может, и с некоторым кокетством, однако вовсе не с тем, к какому привык и какого ожидал наш внезапный гость.

— Но я, откровенно говоря, довольно-таки известное здесь лицо, — глупея прямо на глазах, объявил пришелец.

— А я Галя, — с прежним простодушием ответила наша подруга, лукавством своим повергая самоуверенного джентльмена в совершеннейшую растерянность. Он вновь приятельски потрепал моего друга по плечу, на этот раз вроде бы одобряя его выбор и тем самым заглаживая отчасти собственную бестактность. А потом двинулся дальше в прежнем своем окружении друзей-прихлебателей, делая вид, что остановка его возле нашего столика была непреднамеренной и случайной.

А мой друг улыбался не только по причине удовлетворенного мужского самолюбия, но и потому, очевидно, что жизнь разыграла перед ним с необычайной четкостью одну из тех ситуаций, которые он и хотел бы поставить в кино.

И, как видно, не напрасно мечтал, проблеск надежды наконец мелькнул ему на недосягаемом кинематографическом небосклоне. В кулуарах некоего совещания он познакомился с одним крупным киношником, человеком знаменитым, даже легендарным, влиятельным, членом и вице-президентом всевозможных советов, комиссий, гильдий, ассоциаций и вместе с тем романтиком, поэтом, энтузиастом, ощутившим в конце жизни вокруг себя некоторую пустоту. Так бывает с признанными мастерами — старые темы потеряли актуальность, а новых он не мог нащупать, товарищи умерли, а ученики выросли и разлетелись. Мой друг, видимо, представился ему сразу и товарищем и учеником. Ему это удавалось иногда, хотя в зависимость от влиятельных людей он не любил и не умел попадать. Тут зависимости как раз не возникло, тут образовалось партнерство, действительно смахивающее на дружбу, на взаимное тяготение друг к другу, на творческое родство. Забрезжили кое-какие планы, вполне реальные, черт возьми; из боязни сглазить мой друг старался о них не упоминать, темнил, утешал себя намеками, но вдруг проговаривался: «Заезжал на такую-то студию, в Госкомитет, к такому-то, тот обещал содействие», — и тут же суеверно стучал по дереву — манера, свойственная всем мечтателям.

Никогда еще, как я теперь понимаю, его мечты не были так близки к осуществлению. Не знаю, мечтал ли он о любви прелестной, преданной женщины, если да, то тут, на мой взгляд, реальность превзошла все надежды. Галя почти переселилась к нему в комнатушку, снятую у мыловара, а ведь она, между прочим, была девушкой из обеспеченной семьи, с детства привыкшей к отдельной квартире, к собственной комнате, что в те годы казалось чуть ли не роскошью. Из всех моих друзей детства и юности только двое проживали в отдельных, да и то крохотных квартирах. Легко ли было Гале, приученной к собственной ванне в генеральском доме у Белорусского, умываться на кухне над жестяной проржавевшей раковиной, слушать перебранку соседей за тонкой перегородкой, вступать в задушевные беседы с мыловаром, который, как всякий русский мастеровой, приняв свои триста, любил порассуждать о жизни?

Галины нарядные платья и кофточки вместе со знаменитым пальто моего друга, купленным при моем участии и как бы осенившим собою их знакомство, висели на плечиках, открытые взору, прямо на стене. От этого сдаваемая мыловаром жилплощадь напоминала отчасти скупку на Тишинском рынке. Но в остальном в ней было уютно. Это, конечно, Галя благодаря особому женскому дару смогла создать в полутемной трущобе ощущение особого богемного кочевого благополучия. Ах, в райские шестидесятые многие женщины этому учились, сами оклеивали стены «абстрактными» обоями, из подобной же «модерновой» ткани в треугольниках и ромбах шили занавески, из ящиков, подобранных на задах гастронома, мастерили столы, укрыв их скатертью в духе магазина народных промыслов. У моего друга, привыкшего к общежитиям, к казармам, к гостиничным убогим номерам, к комнатам недолговечных подруг, впервые появилось нечто вроде собственного дома. Это ощущение усиливалось, когда Галя приносила из кухни кофе в турочках. Тогда это было не просто модно, но свидетельствовало о некоем осознанном, избранном стиле жизни. Почти о мировоззрении.

Мы пили кофе, развалившись на продавленной тахте, задрапированной грубым домотканым покрывалом, мой друг, уже отвергнув суеверные страхи, едва ли не по кадрам рассказывал будущий фильм, импровизировал на ходу, загорался, читал вслух отрывки из режиссерского сценария, написанные холодноватой, немного щегольской прозой, давал персонажам будущего фильма убийственно четкие характеристики, потом вскакивал и один подыгрывал наиболее драматические эпизоды сюжета за всех героев сразу, поясняя одновременно «а парт», на фоне какого пейзажа развертывается действие, каково при этом освещение, когда вступает музыка и все такое прочее. Могу поклясться, что я воочию видел этот несуществующий, вернее, только в воображении моего друга существующий фильм, и теперь, спустя двадцать с лишним лет, могу не то чтобы рассказать, но передать свои ощущения от сонного среднеазиатского города времен нэпа, уездного увеселительного сада и нищего шика бильярдной, от всего этого забытого богом захолустья, взбаламученного внезапно налетом басмаческой банды. Несколько человек — аптекарь, маркер из бильярдной, телеграфист со станции — вспоминают свою красноармейскую молодость, чувство опасности ударяет им в головы, как вино, звуки выстрелов горячат кровь, объединившись, они дают отпор басмачам.

Разумеется, сквозило в этих приключениях нечто от вгиковских старательных упражнений, кинематографическая эрудиция нет-нет да и заменяла естественный вкус к жизни. Мой друг, однако, вдохновлялся этой мастерски закрученной интригой, будто каким-либо лично испытанным, лично его цепляющим конфликтом. В этой его способности зажигаться воображаемыми историями, входить до мелочей в чужие, незнакомые прежде обстоятельства и сказывалось вернее всего его естественная склонность к тому делу, какое он считал своим призванием.

Он молодел во время этих показов, сам ощущал в крови какое-то давнее, иное время своей жизни, о котором не любил вспоминать, мне казалось, что Галя смотрит на него влюбленными глазами.

Она была настоящей подругой художника. Терпеливой, ровной, чуть насмешливой. Вроде бы обеспечивала тылы, но одновременно и оказывалась впереди, манила, заставляла тянуться. То есть не только ангелом-хранителем служила, но еще и музой.

Дела между тем продвигались. Даже какие-то деньги в счет будущей постановки были получены. А это воспринималось как нешуточная победа, таким образом как бы признавалось право моего друга на работу в кино. Причем признавалось самым простым и основательным способом. Что же касается признания творческого… Знаменитый кинодеятель верил в способности моего друга совершенно, а ведь ему доводилось быть и мастером в киноинституте, и руководителем студии. Ах, господи, да какое все это имеет значение! Я думаю, что любой искренне заинтересованный в своем деле кинематографический производственник, продюсер, директор студии, как там они называются, одним словом, всякий непредубежденный человек, доведись ему увидеть и услышать показ будущего фильма в исполнении моего друга, наверняка доверил бы ему постановку картины, и в этом нет сомнений. Доверил бы, потому что увидел бы картину без экрана, и без пленки, и сердечное сжатие ощутил бы, и, быть может, даже мальчишкой почувствовал бы себя на мгновенье, как того и требовал жанр задуманной ленты.

Бывали дни, когда вопрос о постановке уже казался решенным. Как говорится, в принципе. Остались какие-то две или три необходимые подписи, а может, даже и одна, ну, конечно, одна самая главная и решающая, ответственное лицо в приватном разговоре обещало ее поставить, тому были непосредственные свидетели, но только отбыло, к сожалению, не вовремя в зарубежную командировку, то ли на фестиваль, то ли на симпозиум. Мой друг по обыкновению с саркастической точностью передавал атмосферу этих разговоров, интонацию начальственных и чиновничьих реплик, Галя смеялась, сияла глазами. Иногда это происходило за столиком того же «Националя», поскольку даже из преображенной и принаряженной комнаты мыловара моего друга тянуло на люди, в общество, в праздничную суетную толкотню.

— Я светский человек, — любил он повторять, и, вероятно, и впрямь был им, в пушкинском бравурном смысле слова, подразумевающем душевную расположенность к человеческому собранию, к блеску партера, к новостям, к зрелищу красивых женщин, чем-либо прославленных людей. Тщеславие, конечно, но, кому оно не знакомо, пусть бросит камень… В кафе мне чудился порой собеседник датского министра Хагеррупа, во всяком случае, тот или иной красавец мужчина подобного же плейбойского жанра; я думаю, моего друга внутренне подстегивало такое соседство, взбадривало его намеком, что соперник не дремлет, он всегда под боком. Со своими «Москвичами» и «Волгами», с твидовыми пиджаками и замшевыми куртками, с разговорами об иностранных министрах…

Впрочем, мой друг соперников не боялся. Он был уверен в Галиной любви, это чувствовалось хотя бы потому, что он был уверен в себе. Человек, который не убежден в том, что его любят, теряет почву под ногами, говорит невпопад, не в лад совершает поступки. Все время как бы перепроверяет сам себя, каждый жест и каждое слово. А мой друг блистал умом и талантом, а значит, видел себя таким, какими видят нас любящие люди…

Потом начались его поездки. Фильм предполагалось ставить сначала на одной среднеазиатской студии, потом на другой, что-то не получалось, что-то не утрясалось, мой друг исчезал из Москвы на две-три недели, а то и на месяц. Галю я в эти дни тоже не видел, она, разумеется, уходила на время в родительский дом, в круг отдельных от нас друзей и подруг.

Поэтому в дни приезда моего друга у нее тоже был такой вид, будто она вернулась откуда-то издалека, отсвет совсем иных интересов, разговоров, занятий сквозил ненароком в ее взгляде. Не знаю, замечал ли его мой друг, он слишком бывал увлечен рассказами о выборе натуры, об актерских пробах, о нравах на далекой студии под чинарами и пирамидальными тополями, о том, какой невероятный человек назначен директором его картины, кавалер трех орденов Славы, великий администратор, алкоголик, враль и при этом святой человек. Сама Галя, наверное, догадывалась о том, что взор ее как бы отсутствует еще в этой комнате, и сознательным усилием возвращала его из мест не таких далеких, как Средняя Азия, однако к комнате мыловара не имеющих ни малейшего отношения.

Так или иначе, дело шло к запуску картины, и разговоры сводились то и дело к одной теме — к тому, что моему другу по меньшей мере год придется прожить вдали от Москвы. Съемки, монтаж, озвучание, то-се, конечно, год — это в самом лучшем случае, планировалось, что Галя прилетит к нему в отпуск. Да еще недели две возьмет за свой счет. А что, чем не отдых в горах, среди персиковых садов и арыков?

Галя улыбалась прежней своей улыбкой, от которой что-то менялось в комнате мыловара, и глаза ее лучились.


…Мой друг возвратился из Средней Азии гораздо раньше, чем предполагал. Не через год, в связи с окончанием съемок, и, даже не через два-три месяца, когда, скажем, отснятый материал могли затребовать в Госкино. Он воротился под крышу мыловара спустя недели три после своего последнего отъезда. Я спросил его, надолго ли он в Москву. Он сказал, что, видимо, навсегда. Госкино не утвердило его в качестве режиссера-постановщика. Я вздрогнул: но почему? Ведь все уже было на мази, местное руководство согласилось, маститый кинодеятель, можно сказать, живой классик хотел именно его, режиссерский сценарий был утвержден, уже скомплектована была группа, выбраны актеры, наконец, деньги были затрачены… Да, да, хладнокровно подтвердил мой друг — и деньги.

Я вскипятился как-то особенно праведно, так всегда бывает, когда законный наш гнев ни к чему нас, в сущности, не обязывает и только свидетельством служит нашего искреннего участия чужому горю. Хотя нет, наверное, впервые до личной горькой обиды, до боли в груди осознавал я невезение моего друга, распознав в нем предвестие каких-то иных необратимых потерь и катастроф.

Помню, как мы встретились через несколько дней. Опять, как и год назад, наступили ранние холода, бесснежный ледяной ноябрь удивлял морозами. Мой друг, одетый в пальто, удачно надыбанное в скупке, держал в руках большой чемодан. На мгновение екнуло под ложечкой: вдруг все обошлось и он вновь улетает? Тут же по замкнутому его лицу понял, обойтись ничего в таких делах не может, принятые решения не пересматриваются, однако зачем же все-таки чемодан? Оказалось, что мыловар отказал моему другу от комнаты. То ли родственник какой-то приехал, то ли сын воротился из армии, короче, жилплощадь понадобилась. Но почему так сразу? Мой друг пожал плечами: одно к одному. Он даже не подозревал, насколько близок был к истине. Я спросил, куда же он теперь денется. Он вновь пожал плечами, однако, заметив жалкую мою растерянность, поспешил меня успокоить. У него есть знакомая администраторша в колхозных гостиницах при ВДНХ. Устроит на первое время ради прошлой дружбы. А там видно будет. Мы ждали Галю. У нее сегодня день рождения, не меняя интонации, сообщил мой друг, надо отметить. Я не знал, что и сказать. Хорош будет день рождения, самое время произносить тосты и говорить комплименты.

— Ты не прав, — покачал головой мой друг. — Имей в виду, женщину никогда нельзя лишать праздника. Какое ей дело до наших неудач? Она ничего не должна о них знать.

— Но ведь знает, — вздохнул я.

— Тем более, — тоном глубокой убежденности ответил мой друг, — тем более о них не может быть речи. Учти, женщины иногда любят несчастных, но неудач не прощают никогда.

И вновь он не думал скорее всего, насколько справедливы были его слова.

Зато он принялся рассуждать о том, что самые драматичные ситуации в кино всегда строятся на противоречии видимости и сущности. Несмотря ни на что, он ощущал себя режиссером.

Внезапно появилась Галя, одним своим присутствием способная утешить любую боль и заставить позабыть о любой потере. Ничему не удивлялась и ни о чем не спрашивала. Я еще подумал сентиментально, что в главном моему другу все равно везет, вопреки неудачам, назло недоброжелателям, раз его любит такая прелестная, преданная девушка. А если так, то рано или поздно все устроится, и он еще будет снимать картины, в которых глубинный драматизм будет пробиваться сквозь видимость легкомыслия и беззаботности.

Оказались мы в ресторане артистического клуба, в том самом, где впервые встретили Галю. И даже уселись за тем же самым столом, у официантки, некогда проникшейся к нам лучшими чувствами. Впрочем, никаких воспоминаний о том вечере никто из нас себе не позволил. Из деликатности, а также потому, что такие воспоминания распирают грудь самодовольным сознанием торжества, а торжествовать повода не было. Вообще странный получался праздник — на сплошных развалинах надежд и намерений. Непонятно было, о чем говорить, чтобы не впасть в окончательную безнаедгу, — настолько все вдруг сделалось зыбко и неопределенно. И все же мой друг удержался от малейшего невольного вздоха или даже рассеянного взгляда, был разговорчив, остроумен и как-то рассеянно мудр. И Галя, как подобает имениннице, была оживлена, хотя и с некоторым оттенком внезапной романтической задумчивости. Получалось, что она все еще улыбается словам моего друга, однако совершенно серьезными глазами уже всматривается в некую постороннюю мысль, как если бы та возникла перед ней, словно титры на экране. Эта манера внезапно отдаляться от нас, пропадать и возвращаться очень шла Гале, загадочностью ее окутывала, подобной недоговоренности, которая так интригует во время общения.

Можно было подумать, что мы не просто празднуем Галин день рождения, а разыгрываем сцену из фильма, одну из тех, снимать которые намеревался мой друг. Однако о кино никто из нас, разумеется, и словом не обмолвился. Этой темы для нас как бы не существовало. Даже в обыденном житейском смысле — где что идет, кому что понравилось…

Было еще не поздно, когда мы вышли на улицу. В другое время не захотелось бы расставаться, потянуло бы куда-нибудь в гости или в комнату мыловара выпить кофе, который Галя несравненно варила в жестяных джезвах. Сегодня об этом не могло быть и речи. Галя и мой друг шли немного впереди меня, я понимал, им надо о чем-то договориться, условиться, обсудить детали распавшегося быта. От того, что в руке у моего друга был объемистый польский чемодан, создавалось впечатление, что Галя его провожает. Она подняла руку, и «Волга» с зеленым глазком послушно остановилась возле тротуара. Галя издали помахала мне перчаткой и вдруг, как в день нашего знакомства, поразительно напомнив девушку из итальянского кино, с какою-то детективной поспешностью скрылась в машине. Когда я подошел к другу, такси уже и след простыл. Было ясно, что обычной нашей вечерней прогулки сегодня не получится. Слишком много и слишком беззаботно болтали мы за столом, пора было и помолчать. Я проводил друга до остановки тринадцатого троллейбуса и пошел домой.

Странные мысли одолевали меня. Наверное, впервые в жизни я думал о том, что сам по себе талант еще ничего не решает, что он даже ненужным, лишним, обременительным может оказаться, если не найти ему применения. А это уже вопрос удачи. Я был уверен, что, пожелай мой друг какой-либо, скажем, административной карьеры, он наверняка бы ее добился, сделался бы редактором газеты, директором завода, начальником треста, я вспоминал его способность с ходу входить в чужие обстоятельства, в незнакомые проблемы, загораться новыми идеями. Так нет, дернул черт зациклиться на кинематографе.

В который уж раз я вспоминал о том, как легко и просто умеет мой друг сходиться с людьми, почему же, черт возьми, именно на тех, от кого зависит его судьба в кино, он никак не может произвести должного впечатления?! Тут какая-то досадная закавыка, роковая несправедливость! Почему не удается именно то, ради чего человек готов пожертвовать всем на свете — благополучием, достатком, твердым положением, всею полнотой жизни, простыми радостями бытия, на которые каждый из нас имеет право? Я приучил себя думать, что удача непременно приходит в награду за душевный труд, за самоотверженность, за верность цели, нас так воспитывали, иначе не могло быть, а вот бывает, оказывается. Вдруг очевидно сделалось, что должно повезти, а без этого никто никогда не узнает, рожден ли ты Моцартом или Эйзенштейном. Должно повезти… как-то обидно было об этом думать. Словно о взятке, которую следует всучить некоему нужному человеку.

Почему-то вспоминалось, что перед тем как подняться в пустой троллейбус, мой друг с удовлетворением пошевелил плечами, как бы ощущая себя внутри пальто, купленного по случаю. «Тепло», — усмехнулся он, видимо, утешая себя хотя бы этой мыслью.


…С того самого вечера мой друг никогда больше не видел Галю. Она пропала, как пропадают люди в криминальных романах, сразу и навсегда. Нет, нет, ничего дурного с ней не произошло, просто она исчезла из его жизни. Он звонил ей домой, ему отвечали, что ее нет дома, дозванивался ей на работу, там сетовали, что только что вышла. По старому гимназическому обыкновению он пытался встретить ее на улице, бродил в тех местах, где, по его расчетам, Галя непременно должна была появиться, и ни разу ее не встретил. Он никогда с ней больше не разговаривал, не слышал ее голоса. Кажется, до него долетали какие-то слухи о ней, он не любил их обсуждать.

А я встретил Галю несколько лет спустя, через две недели после того, как мой друг умер. Я тогда ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, я еще не верил в то, что случилось, хотя случилось все на моих глазах. Я готов был рассказывать об этом каждому встречному-поперечному, шоферу такси, продавцу в магазине… И вдруг увидел Галю. Это произошло в бойком, торговом, всей Москве известном переулке, где-то между знаменитым винным магазином и не менее знаменитой меховой комиссионкой. Объективно говоря, Галя похорошела, хотя, на мой взгляд, хорошеть ей было некуда, но нет, она действительно сделалась красивее, вальяжнее, холенее, красота ее как бы набрала силу, достигла зрелости, получила достойную оправу. Зато на девушку из итальянского фильма она больше не походила. И вообще, как мне показалось, утратила то самое, чему не было точного определения, но что хотелось назвать загадкой, недоговоренностью. Теперь все было договорено. И от улыбки ее ничего вокруг не менялось, просто заметно было, что у женщины великолепные зубы и она довольна жизнью. А впрочем, может, это я утратил способность воодушевляться и заинтриговывать.

Мы не виделись с  т о г о  с а м о г о  вечера, и Галя вроде бы мне обрадовалась, она улыбалась то и дело, а я не понимал, знает ли она о том, что моего друга уже нет на свете, или нет. А если не знает, то стоит ли ей об этом рассказать? Мне вдруг показалось, что не стоит. Мне показалось, что будет жуткой бестактностью сообщить этой элегантной даме о смерти некогда знакомого ей неудачника и тем самым отнять у нее на минуту возможность победительно и счастливо улыбаться…

Вечный странник, обитатель казарм, общаг и гостиниц, транзитный пассажир, завсегдатай общепита, мой друг и умер, что называется, в своем жанре, в публичном месте, среди трепотни и смеха, звона рюмок и звяканья ножей, за столиком того самого артистического кафе. Такую смерть он мог придумать и срежиссировать в одном из своих фильмов, если бы ему удалось его поставить. В последние дни его одолевали новые грандиозные проекты, вновь вполне реальные и означающие для него полную перемену судьбы, он был готов к этому, он долго этого добивался, но на пороге свершения сделался грустен и растерян. Накануне рокового вечера мы допоздна гуляли по улицам, зима никак не могла лечь, хотя декабрь перевалил за середину, а потому мой друг ядовито шутил, что снег, как икра, скоро будет доступен лишь за валюту.

Мы расстались поздно ночью, на прощанье я сказал моему другу, что верю в его новые планы и вполне их одобряю. Бог весть почему, но он очень обрадовался моим словам. Наверное, потому, думаю я теперь, что в его сомнениях они приняли сторону неких требующих решимости доводов и тем самым поколебали чашу весов… И вообще так уж мы устроены, что невольно радуемся поддержке даже неизбежного нашего, единственно возможного шага.

Вечером следующего дня мой друг зашел за мной в редакцию, где я уже работал. Ему сказали, что я в типографии, и он остался меня ждать. Вернувшись, я застал его возле зеркала. Это было знакомо, он любил бросить со стороны взгляд на собственный небрежно повязанный шарф либо галстук, примерить то или иное выражение лица. На этот раз он внимательно и грустно рассматривал свою голову, перебирал, словно ощупывая, пряди волос.

— Как жутко я поседел за эту ночь! — сказал он.

Я улыбнулся, восприняв эту фразу в духе свойственной моему другу чуть старомодной высокопарности. Однако внезапный холодок обдал меня дрожью.

Мой друг звал меня на улицу — побродить, пошляться, заглянуть куда-либо на огонек. Никаких конкретных планов у него не было, просто так, надо человеку куда-то пойти, это была его любимая фраза из Достоевского: «Пойдем, — не терпелось ему, — пойдем!» Но я, как назло, не мог так сразу, суета неотложных мелких дел — проверить, позвонить, поправить, — удерживала меня. Дожидаясь, пока я освобожусь, мой друг не снимал пальто и по-прежнему с сокрушенным видом рассматривал свои якобы свежие седины.

Наконец мы вышли на улицу. Зима так и не настала, было тепло, слякотно, противно. Сразу же стало ясно, что направимся мы в кафе артистического клуба, куда еще было нам податься?

На пороге перед нами вырос швейцар, знакомый нам отставник внушительной командирской внешности. Я вспомнил о том, что мой друг однажды замечательно сумел его охмурить.

— Поговори, поговори с ним, — взывал я к его режиссерской амбиции. Однако знакомого азартного лукавства не возникало в глазах моего друга.

— Что-то не хочется, — произнес он почти виновато, с тем выражением, с каким признанный душа общества отказывается спеть в компании. Как говорится, не в голосе, что особенного. Но я вновь ощутил озноб на спине. Непримиримость швейцара была смягчена посредством рубля, я в который раз подивился про себя конкретной убедительности денег.

Мы сели за небольшой столик у входа на кухню, мне не нравилось в зале в этот вечер, шум стоял, как в бане, было накурено и как-то разгульно весело. Неприятные лица просвечивали в сигаретном дыму, брыластые, сытые, деловые. И смех звучал взвинченный, хамоватый. Мой друг с его обостренной реакцией на всякую вульгарность поморщился. Но тут же по свойству защитной реакции принял легкомысленный, даже ернический тон, глупо было в атмосфере вертепа рассуждать о серьезном. Так мы и говорили о какой-то ерунде, мололи чепуху, позволяли себе шуточки не самого высокого вкуса. О вчерашней серьезной беседе, о кино и о новых планах не вспоминали даже намеком. Мой друг сказал, что ночью у него болела спина. «Пойди к массажисту», — разливая вино, посоветовал я. «Или к массажистке», — усмехнулся он. «Или к массажистке», — я согласился и вспомнил фразу из веселого романа о том, что в этой специальности одно призвание естественно переходит в другое. «Как, как, — засмеялся мой друг. — Повтори!»

Вместо этого я впервые пригубил свою рюмку. И почти тотчас услышал звон разбиваемого стекла. Я поднял глаза и, холодея от ужаса, увидел, что голова моего друга бессильно лежит на груди. По выражению его глаз было понятно, что он жутко стыдится своего внезапного окаменелого бессилия, ни слова вымолвить, ни пошевелить рукой он был уже не в состоянии. В течение нескольких секунд лицо его сделалось багрово-красным, краснота эта как бы нарастала планомерно, как бы нагнеталась изнутри до нестерпимого предела, за которым в одно мгновенье последовала совершенная бескровная бледность. Все это я видел своими глазами. А зал вокруг шумел, голосил, чокался, хохмил и злословил, сплетничал и восхищался, лобызаясь к тому же время от времени показушными театральными поцелуями.

Занятый собой, своими делами, слухами, успехами и неприятностями, прожектами и флиртом, этот мир не заметил исчезновения моего друга, как не замечал, точнее, не брал в расчет его существования. Зачем же он стремился туда, в эту выморочную действительность, в призрачную эту среду, где тени на полотне значат больше живых людей, со всеми их явными страстями и тайными упованиями. Что его влекло, что толкало? Какая такая неодолимая сила, неотвратимая судьба, которой так отрадно добровольно покоряться?

Уж лучше бы, думал я иной раз в отчаянье и досаде, отступился он от своей проклятой мечты и дал бы волю какому-либо из разнообразных своих талантов. Денег бы заработал, оделся бы по своему вкусу, пожил бы в нормальной квартире с ванной и собственным санузлом, не сокращая своих дней истомившими надеждами, напрасными обольщениями и постоянством обид. Хорошо решать за того, кто сам за себя все решил однажды, раз и навсегда.


…Мой друг так и не поставил ни одного фильма. И даже жизни своей не сумел срежиссировать в соответствии с собственной эстетической программой. Но вот по прошествии лет меня все чаще посещает чувство, что я тем не менее видел на экране какие-то заснятые им сюжеты. Жизнь временами кажется мне драматическими эпизодами из его несуществующих лент. Я все это уже видел, вот что хочется мне крикнуть в момент внезапного поворота, слома судьбы, при виде непомерных и тщетных усилий, в те мгновенья, когда сквозь живописную текучую обыденность нет-нет да и проглянет гибельная истина. Я все это уже видел! Но где?

Мой друг отдал свою жизнь делу, которое этой жертвы не захотело принять. Оно вознаградило и, мне кажется, все чаще вознаграждает людей, не старавшихся доказать ему свою неистовую верность. Так, может, она не так уж и необходима, эта самая верность до гроба? Она даже раздражает своим бескорыстием и энтузиазмом. Вот ведь и женщина уступает нам вовсе не за готовность дежурить под ее окном, точнее, тому из нас, кому такое дежурство и в голову не придет…

Сколько я смотрю этих картин, не выстоянных под окнами, не выхоженных пешком по промерзшим декабрьским улицам в вытертом на просвет пальто с чужого плеча… Все чаще я прихожу к мысли, что неснятый фильм моего друга для меня реальнее всех этих осуществленных и все равно несуществующих лент…

…Тем слякотным вечером санитары «скорой помощи» вынесли моего друга на улицу, накрыв его теплым пальто, так удачно приобретенным в скупке на Тишинском рынке.


1985

ЕВРОПЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ

Андрей сразу почувствовал, что гостиница эта для него слишком хороша. Или, может быть, он для нее не слишком хорош, в своем немодном плаще, в расхожих ботинках, с чемоданчиком из кожзаменителя посреди холла, отделанного темным деревом и ярко начищенной бронзой, возле стойки, напоминающей кафедру какого-нибудь многовекового университета, а то и трибуну парламента, за которой бесшумно и корректно работали солидные, будто профессора, холеные мужчины в безукоризненных коричневых пиджаках и одинаковых клубных галстуках в строгую полоску.

Особый аромат, неотрывный от кожаных кресел, от витражей, от ковров, в которых утопала нога, тоже беспокоил Андрея, это был запах какой-то иной, скорее всего по редким заграничным фильмам да по глянцевым, словно музейные каталоги, иностранным журналам смутно известной ему жизни.

Чтобы окончательно не поддаться приступу давно вроде бы забытой дворовой робости, Андрей решил подкрепить себя откровенной шуткой, так прямо и признавшись своему коллеге и спутнику, что для такого отеля не ощущает в себе достаточной солидности.

Спутник осклабился, но не скрытой в его словах самоиронии, а буквальному их смыслу, Андрей и впрямь представился ему робким, если не жалким, провинциалом, которому за границей придется оказывать покровительство, остерегая от всевозможных неловкостей, ляпсусов и прочих необдуманных поступков. Самому Ростиславу они не грозили, за рубеж он выезжал часто и после недавнего посещения Лондона и Нью-Йорка — в течение одного лишь прошлого года — к этой славной столице небольшого государства относился с очевидной снисходительностью. И уже несколько раз между делом давал понять Андрею, что в эту поездку, именно на этот ученый конгресс не очень-то и стремился, почти против воли поддавшись уговорам хозяев. Что же касается Андрея, то для него эта поездка на симпозиум была неслыханной удачей, подарком судьбы, которому он не переставал радоваться, хотя догадывался, что в глазах Ростислава чрезвычайно этим самым роняет себя. Знакомы они были давно, со студенческой поры, с шумного, пестрого, наполненного суетой, флиртом, слухами и надеждами сквера перед старым университетом, Андрея в те поры признавали негласно надеждой факультета; Ростислав же несомненно слыл на своем заметной фигурой, да и как могло быть иначе — юноша из старой профессорской семьи, вроде бы дворянской, о чем мало-помалу престижно сделалось намекать, и в то же время многими нынешними наградами и премиями отмеченной, отличник, член бюро, кандидат в сборную университета по водному поло. Откровенно говоря, всему этому набору достоинств Андрей в те годы не придавал особого значения, в их кругу не происхождение ценилось и не студенческая лояльность по отношению к многочисленным университетским инстанциям — она-то уж скорее настораживала, — а нечто другое, неопределенное, но явное; свобода мысли, дерзость планов, непочтительность по отношению ко многому, о чем не говорилось на семинарах и лекциях. Наивно, конечно, но именно эту черту Андрей и все его приятели безотчетно воспринимали как гарантию своего будущего славного осуществления. Они о нем особо не заботились. Они в нем не сомневались. Сомнения появились позже, лет этак через десять-пятнадцать, когда из некогда бойких их речей повыветрилась эта пресловутая непочтительность, а свободу мысли пришлось камуфлировать с таким усердием, что ощутить ее можно было разве что в некотором остаточном изяществе тона, вовсе не обязательном для так называемых «научных» работ. Именно в те времена Андрей и начал вновь встречать Ростислава, судьбы их перекрестились на одном и том же поприще. Никаких особых достижений вроде бы не числилось за Ростиславом, почтительно-завистливых слухов о каких-либо его изысканиях или находках ни разу не промелькнуло, и тем не менее, в отличие от Андрея, он всегда был на виду, давно защитился, преподавал, консультировал, выступал по телевидению, то и дело ездил в составе представительных делегаций на конференции, конгрессы и симпозиумы.

Андрей этому не завидовал, он этому удивлялся. То есть завидовал, разумеется, тоже, попробуй удержись от прилива не самых высоких чувств, когда, столкнувшись с тобой на перекрестке, старый знакомец запросто сообщает тебе, что позавчера вернулся из Индии, а через две недели полетит на остров Мальту, однако зависть эта и впрямь была скорее теоретического свойства, похожая на растерянность ученого перед непостижимым феноменом. Ростислав при всей своей благородно солидной внешности оставался для Андрея человеком вполне заурядным, нахватанным, но бесталанным. Прекрасная внешность, по мнению Андрея, эту самую бесталанность не только что не скрывала, но даже подчеркивала. Но, видно, в неких высших сферах придерживались на этот счет совершенно иного мнения или же, что, пожалуй, точнее, просто не воспринимали заурядность в качестве недостатка. Кто знает, может, ее даже достоинством принято было считать? Эти вопросы Андрей все чаще задавал себе в последнее время уже безотносительно к Ростиславу, а скорее применительно к своей собственной участи.

Из подающего надежды университетского выпускника, из молодого таланта, о которых с благодушием принято упоминать на собраниях, так, мол, и так, растет смена, есть кому вручить заветную эстафету, он превратился мало-помалу в рядового сотрудника, не без способностей вроде бы, кто же спорит, однако внимания к себе не привлекающего. В того, кого не берут в расчет. И самое обидное — он об этом догадывался, — в том, что и не собираются брать. От дела, спасибо, не отстраняют, даже ценят, пожалуй, про себя как безотказного работника, но вот зарплату, к примеру, не повышали в течение последних пятнадцати лет, хотя случаи представлялись. И вакансии возникали время от времени завидные, но при обсуждении кандидатур, Андрей был в этом уверен, имя его даже не прозвучало ни разу. Он по привычке все еще считал себя молодым человеком, сознательно избегал солидности в поступках, находя в том утешение своему задетому честолюбию, но в один прекрасный день, будто с похмелья после праздника, понял, что светит ему неотвратимо лишь одна реальная перспектива — сделаться старым мальчиком. И ужаснулся этому трезвому пониманию.

Потому-то личное приглашение на зарубежный симпозиум не просто польстило Андрею, — черт возьми, кому-то твои усилия все же внятны, — оно его встряхнуло, надежду в нем разбудило, как в юности, на возможность каких-то скорых перемен, реальных событий, самостоятельных действий, на выход из тех стоячих вод, в тине которых он увяз.

Набережная Дуная, посреди которой располагалась эта международной фирмой выстроенная гостиница, была залита апрельским, уже жарким, почти южным солнцем, но в холле сохранялся обдуманный элегантный полумрак. Вернее, торжественный, ненавязчивый сумрак. Только стойка ресепции, за которой мужчины с безукоризненными манерами принимали паспорта, вели документацию, властно-легкими пальцами касались чувствительных клавишей компьютеров, была озарена ровным благородным светом ламп в английском вкусе прошлого века. Такие же лампы, только поменьше, освещали низкие полированные столы здешнего бара, окна же были задрапированы тяжелыми, словно оперный занавес, бархатными шторами.

Учтивый портье, склонив голову с довоенным лакированным пробором, обратился к Андрею то ли с просьбой, то ли с вопросом; Андрей, покраснев, ужаснулся тому, что не уловил смысла его речи, хотя в свое время прилично рубил по-английски, а уж понимать-то вообще понимал все. Переспрашивать было неудобно, а предупредительный портье, уловив заминку, повторил свою просьбу по-немецки. Растерянная улыбка виновато растянула Андрею губы, на этом языке он вообще не разбирал ни слова.

Ростислав выдержал паузу, предоставляя Андрею шанс самому выйти из положения, потом бесцеремонно засунул руку во внутренний карман пиджака, благодушно похохатывая, извлек оттуда паспорт и с длинной английской фразой, усиленной каким-то немецким присловьем, протянул его служащему за стойкой. Тот принял паспорт, словно визитку значительного лица, ВИП называются они по-английски, «вери импортант персн», — с улыбкой понимания и почтительности. Потом положил перед Ростиславом и Андреем ключи от номеров, красивые и тяжелые даже на взгляд, будто от потайных дверей в рыцарских замках. Два молодца в швейцарско-генеральских мундирах подхватили вещи, элегантный кофр Ростислава из настоящей румяной кожи и Андреев складной чемоданчик гэдээровского производства, и устремились к лифту, всем своим видом радушно приглашая новых постояльцев следовать за ними. В лифте звучала тихая и мелодичная музыка, и в благородно подтемненных зеркалах пассажиры воспринимались, словно персонажи старинных картин, значительнее и живописнее, чем в жизни.

Ростислав со своим провожатым, которого, видимо, следовало считать боем, или грумом, хотя тянул он на все тридцать, сошли на четвертом этаже. Андрей со своим услужающим — на пятом. Не желая вновь, как в общении с портье, попасть впросак, Андрей заранее нащупал в кармане мятую здешнюю купюру, плохо представляя себе, сойдет ли она за приличные чаевые… Видимо, сошла, потому что на прощанье усатый бой снял свою адмиральскую фуражку и поклонился.

Оставшись один, Андрей в который уж раз убедился в том, что приют этот для него слишком хорош. Спасибо, конечно, радушным хозяевам, что не поскупились, всех приглашенных на конгресс разместили за свой счет по высшему классу в пятизвездочном отеле.

Огромное окно выходило прямо на Дунай, на царственные мосты, украшенные колоннадами и цепями, на крепостные бастионы другого берега, номер был обставлен в соответствии с этим благородным видом: мягкие стулья и кресла, письменный просторный стол, стилизованный под какое-нибудь бальзаковское бюро, бронзовые лампы и торшеры с шелковыми абажурами. Лишь две вещи выделялись из мнимо старинного интерьера своими несомненно современными линиями; цветной телевизор, встроенный в отделанную под дуб стену, и небольшой, в форме идеального куба холодильник — так называемый мини-бар. Посидев в кресле, ностальгически напоминающем о временах Франца-Иосифа, полистав лаковый альманах Британской авиакомпании, лежащий на туалетном гнутом столике на правах Библии, гравюры на стенах изучив, изображающие окрестные улицы лет этак сто пятьдесят тому назад, Андрей почувствовал со смущением, что почти освоился в своих не по чину барственных апартаментах. В том-то, видимо, и состоит соблазн роскоши и комфорта, что привыкаешь к ним предательски быстро, смекнул он и ощутил охоту заглянуть в пресловутый мини-бар. Дверка отошла легко и приятно пружинисто, европейское разнообразие напитков произвело впечатление драгоценностей, блеснувших в глубине едва приоткрытого ларца. Тут хранились бутылки шампанского, подернутые благородной пылью графских погребов; бутылки итальянского вермута, все в геральдических наклейках; квадратные емкости с джином и виски, украшенные изображениями седовласых румяных джентльменов, надо думать, знатоков хорошей жизни и настоящей выпивки; причудливая пестрота безалкогольных напитков — всех этих сод и тоников — доводила картину до уровня потребительского шедевра, Андрей был готов воспринять его чисто эстетически, если бы не банки с датским пивом, подернутые капельками влаги на матовых крышках из тончайшей, нежнейшей жести.

Как в детстве, повинуясь неодолимому соблазну и не думая о последствиях, Андрей вытянул из туго набитого холодильника одну банку и, подобно бойцу, встречающему вражеский танк, рванул кольцо. Вскрытая банка и впрямь ухнула, словно имитируя взрыв, и светлое датское пиво фонтанчиком устремилось в высокий стакан.

Теперь Андрей застал себя на гнутом нешироком диванчике — кажется, канапе ему название, а может быть, рекамье — вытянувшим ноги в одних носках и потягивающим пиво, существенно отличное от немногих известных ему сортов. До такой степени отличное, что, по строгому счету, «пивом» можно было называть что-нибудь одно; или эту благородно золотистую, снежком непробиваемой пены накрытую жидкость в тяжелом высоком стакане или то мутноватое пойло, к которому со студенческих лет Андрей привык на родине.

В этом состоянии блаженного размышления и застал его Ростислав, после чисто формального стука вошедший в номер.

— Кайфуешь? — улыбнулся он с пониманием, но вроде бы и с насмешкой. — Позволяешь себе такую роскошь?

Уловив в этом вопросе, помимо дружеской подковырки, нешуточное удивление, Андрей собрался было заметить рассудительно, что, поселившись на халяву в таком не по чину барственном номере, глупо было бы не воспользоваться всеми положенными постояльцу благами. И только тут, поймав направление Ростиславова взгляда, обратил внимание на элегантное меню, подобно портрету в красивом паспарту стоявшее на самом мини-холодильнике. Даже странно, как это раньше оно не бросилось ему в глаза.

А Ростислав тем временем, взяв в руки это паспарту, тиснением и ленточкой закладки похожее на приветственный адрес, не без торжества объявил Андрею, какую сумму должен он администрации за откупоренную ненароком, в порыве блаженной безответственности банку знаменитого пива.

— Номер номером, — добавил со знанием дела Ростислав, — а за напитки клиент обязан платить наличными.

И вновь со значением и с почтительностью назвал сумму, в которую обошлась Андрею его злосчастная пижонская слабость. Прежнее превосходство вновь звучало в голосе Ростислава, получалось, что международная его бывалость вновь сослужилаему добрую службу и спасла от ненужных расходов. Названная цифра и впрямь показалась Андрею неправдоподобно крупной, но все же не до такой степени, чтобы терпеть раздражающе покровительственный тон Ростислава.

Потому-то в порыве несколько мазохистского противоречия такой вот предусмотрительной расчетливости Андрей вытянул из мини-бара еще одну запотевшую банку и с радостным отчаянием рванул кольцо. Улыбнувшись на этот раз уже и впрямь без явного самодовольства, Ростислав угощением не пренебрег, однако лица и тут не потерял: смакуя пиво, принялся рассказывать, какие сорта пришлись ему по вкусу в Лондоне, а какие на Мальте.

Семинар, конгресс, симпозиум или, может быть, коллоквиум, пригласивший Андрея и Ростислава, не обременял участников занятиями, только первую половину дня собирая их в университетских амфитеатрах. Послеобеденное время и вечера отводились экскурсиям, развлечениям, на которые этот замечательный город был большой мастак, пресс-конференциям и приемам. Последние заключали в себе к тому же идею пропитания для шикарно размещенных гостей; денег на еду, по-нашему выражаясь  с у т о ч н ы х, им не выдали, зато каждый день приглашали на коктейли и обеды, имевшие быть в самых фешенебельных заведениях придунайской столицы, каковыми она тоже славилась в целом мире. Несмотря на такую замечательную возможность совершенно не тратить на еду обменные деньги, Андрей этой светской жизнью зачастую манкировал. Уж больно нравилось ему без ясной цели и без осознанного направления шляться по городу. Глазеть на витрины, разубранные не столь богато, сколько с шипучим опереточным шиком, пить кофе в кофейнях и кондитерских, сохранивших почти в совершенной неприкосновенности церемонный уклад прошлого века, пряного его конца, а то и безмятежной середины, уличных музыкантов слушать, примостившись на субтильной, опять же из прошлого века, скамейке, и вновь заскакивать в то и дело попадавшиеся на глаза забегаловки, во все эти грили, чарды, бистро, экспрессо, есть на твоих глазах приготовленную, проперченную, живописно расположенную на тарелке еду, пить замечательное пиво под все тою же нетающей снеговой шапкой или же токайское благородное вино, а то и чистую, как слеза умиления, па́линку, при всей своей нешуточной крепости лишенную какого бы то ни было сивушного послевкусия. И что поразительнее всего — чувствовать себя при этом вполне, совершенно, осознанно счастливым — ни от чего, не от покупок, не от пустячной этой выпивки, а от всего сразу, — от нарядной толпы, от того, что любое твое желание — на самом-то деле невинное и простодушное — удовлетворяется тотчас же, на этом же углу, без толкотни и давки, а больше всего — от этого города, так непохожего на те города, в каких Андрей бывал в последнее время, — нарядного, изобильного, чрезмерного в своих архитектурных излишествах — в эркерах, в мансардах, в окнах, подобных глазу циклопа, в русалках, валькириях, музах, декадентской своею женственностью смущающих взгляд и дух.

Буквально на следующее утро после приезда Андрею стало казаться, что он уже бывал в этом городе, даже не просто бывал, а, как говорится, живал, не туристским порханием соблазненный, а налаженным, приятным и артистичным здешним бытом, который рутинный поступок вроде покупки хлеба по утрам оборачивает чем-то вроде сцены из спектакля или кинофильма.

Даже Ростислав, по поводу и без повода вспоминавший свои недавние вояжи в Лондон и на Мальту, был очарован дунайской столицей. Во всяком случае, отдавал должное ее традициям и шику, обнаруживая в площадях, проспектах, а также в отдельных зданиях сходство все с тем же Лондоном. И модным магазинам Ростислав отдавал дань, приглядываясь, прицениваясь, соображая вслух, во сколько долларов обошлась бы ему та или иная вещь, покупай он ее на лондонской Бонд-стрит. Но вот в кафе и в чистенькие уютные пивнушки Ростислав заходить отказывался, совершенно искренне урезонивая Андрея: ну что тебе это пиво или этот кофе, через два часа на приеме подадут сколько хочешь и совершенно бесплатно.

Объяснять ему, какое это ни с чем не сравнимое удовольствие — сидеть за чашкой кофе в старинной кондитерской под портретами какого-нибудь здешнего якобинца или карбонария и глядеть сквозь огромное окно на весеннюю пеструю улицу, — было совершенно бесполезно, у Андрея хватило ума это понять. Ростислав только ухмыльнулся бы этому наивному романтизму и вспомнил о том, как сиживал, потягивая ледяной вермут, в кафе над Неаполитанским заливом.

Устроителям семинара он тоже, как бы вскользь и невзначай, напоминал о своем близком знакомстве с центрами мировой цивилизации, давая тем самым понять, что чудесами их гостеприимства — гостиницей и приемами — он ничуть не поражен, напротив, воспринимает их как должное. На хозяев эти ненавязчивые намеки впечатление, надо думать, производили, однако, так сказать, административного свойства. В делах же сугубо профессиональных успех совершенно неожиданно сопутствовал Андрею. Ни с докладом, ни даже с сообщением выступать он не собирался, но вот однажды, удивляясь собственной смелости и развязности, встрял в дискуссию, вылез на трибуну, на которой до него красовались благополучные, вкусно пахнущие мужчины — аромат голландского трубочного табака еще долго окружал взгромоздившегося на кафедру Андрея — и принялся выступать в российской типичной манере разговора по душам и без чинов. Черт возьми, может, эта самая манера и вызвала фурор, размышлял впоследствии Андрей; ему казалось, что ничего уж такого необычайного он тогда не высказал. А вот поди ж ты — смеялись и хлопали, будто какому-нибудь всемирно известному парадоксалисту и остроумцу. Или вправду не ценим мы себя и на кухонные откровения за бутылкой запросто транжирим такие силы ума и души, каких в Европе хватает на выдающуюся карьеру, на образование школ и направлений, на замечательно благоустроенный быт без очередей и нехватки, с уютными, комфортабельными квартирами, с рюмочками в кафе, с поездками по всему миру за счет многообразнейших фондов, университетов и благотворительных организаций.

Итак, Андрея заметили, в холле гостиницы то и дело улыбались ему, даже тот пахнущий отличным табаком голландец или швед, которого он так удачно и безжалостно срезал, при встрече с ним прямо-таки расплывался от благодушия и хлопал Андрея по плечу. А тут еще раз Андрею подвернулся случай обратить на себя внимание. Дурацкий, в сущности, но от этого тем более впечатляющий.

В один из дней весь семинар, всю эту ученую шарагу розовощеких, курящих трубки «пиквиков», молодых долговязых профессоров в твидовых пиджаках с кожаными нашлепками на локтях, энергичных дам непонятного возраста — иной раз вроде бы вполне почтенного, а другой — почти аспирантского, хоть шуры-муры заводи, — итак, всю эту просвещенную, в научном мире титулованную компанию, в отличие от Андрея явно привычную кайфовать и оттачивать умы за чужой, благотворительный счет, повезли в далекую по здешним масштабам провинцию, километров за сто пятьдесят от столицы, в небольшой винодельческий городок. В нем было все, чему необходимо быть в настоящем европейском городе, — древний собор, почти столь же древняя ратуша, площадь с необычайно реалистической, чересчур подробной статуей какого-то короля-витязя, сразившего турецкого янычара; центром же всей здешней цивилизации служили винные подвалы, быть может, еще более старые, чем ратуша и собор. После посещения подвалов, после дегустаций, сопровождавшихся торжественными и потешными обрядами посвящений и приобщений, поехали обедать в загородный ресторан, оборудованный под сельскую корчму, с домоткаными скатертями, половиками, глиняной посудой и непременным цыганским оркестриком в разноцветных кунтушах с брандебурами. Под этот оркестр, под изумительную, залихватскую, рыдающую скрипку цыгана-премьера хозяева развеселились и растрогались больше гостей, раскраснелись, глазами засверкали и засияли, забыв о протокольной корректности, затянули страстные свои песни, и гусарские свои танцы пробовали плясать. Ученая международная компания, единым стандартом быта и развлечений давно уже отлученная от каких бы то ни было народных корней, взирала на хозяйское веселье как на экзотический обряд — со смешанным чувством любопытства и удивления; Ростислав, привыкший к чинно-холодноватому легкомыслию приемов, здешним удальством тоже был немало удивлен, если не шокирован, улыбался снисходительно и чуть страдальчески, хотя из предусмотрительной вежливости слегка отстукивал такт пальцами.

А вот Андрей со сладкой истомой ощущал, что цыганская скрипка разбередила ему душу. Давние, казалось уж, изжитые, забытые, да вот незабываемые, видно, чувства, слезы подкатили к горлу, приступ уж совсем редкой, небывалой почти лихости поднял Андрея с места и перенес в тот конец зала, где, сам себя распаляя, уносился на своих смычках в погибельные выси цыганский оркестр. Бог знает, на каком языке объяснился Андрей с «премьером», скорее всего на хмельной смеси всех отдаленно, хоть несколькими словами внятных ему языков, во всяком случае, «премьер» все понял, сверкнул глазами, картинно тряхнул седеющей гривой и медленно, с растяжкой, самых заветных сердечных струн намеренно касаясь, завел «Две гитары за стеной…». Андрей же, ничуть не ради публики, а ради своей минувшей молодости, в минование которой никак не хотелось верить, ради души своей, как в далекие дворовые времена рвавшейся взлететь и закружиться, прошелся по ресторанному паркету классической московской «цыганочкой». «Сбацал», как говорится. Наверное, не слишком умело, но от души, с прихлопом, с памятными двумя-тремя коленцами и даже с претензией на особый приблатненный переулочный шик. Доплясался, переоценив свои силы, чуть ли не до инфаркта, до бешеного сердцебиения, до колотья в боку, но зато и аплодисменты сорвал, какие доставались в здешних краях разве что солистам Большого театра или Моисеевского ансамбля. Пораженные европейцы — у них, судя по всему, в голове не укладывалось, что ученый, их вполне серьезный коллега способен на такие номера — лезли к Андрею чокаться, произносили комплименты на всех великих и малых языках континента, главный же устроитель конгресса, академик, президент, почетный доктор Сорбонны и Упсалы, усатый краснолицый дядька, похожий на постаревшего витязя с памятника, обнял Андрея, выпил с ним на брудершафт и троекратно, вполне по-русски облобызался. И по-русски же, с чудесным мягким акцентом признался Андрею, что с большим удовольствием слушал его спонтанное выступление на семинаре, оно стоило многих заранее подготовленных рефератов. Ростислав, сидевший неподалеку, дружески улыбался, радуясь за товарища и одновременно как бы его поощряя, подобно профессору, который впервые присутствует при успехе не самого способного своего ученика.

На следующее утро еще не вполне пришедший в себя после нежданного вчерашнего триумфа Андрей постучался к Ростиславу в номер, это был их последний день в придунайской столице, накануне они сговорились пробежаться по магазинам. Весеннее солнце пробивалось между неплотно сведенных штор, Андрей ощущал себя школьником, которого так и подмывает после звонка без пальто сигануть на улицу, в сырой еще, залитый солнцем, тревожно и счастливо пахнущий двор. Ростислав подобного чувства, похоже, не испытывал, он медленно и обстоятельно одевался, натянул шерстяное трикотажное белье, аккуратно заправил кальсоны в высокие носки, потом облачился в превосходные фланелевые брюки, распаковал ни разу не надеванную рубашку с пуговками на воротничке. При этом он рассказывал Андрею, похохатывая удивленно, но с очевидным удовлетворением, что рано утром к нему постучался бой, грум, бог знает, как они здесь называются, — в общем, усатый молодец в мундире — и протянул ему на подносе элегантнейший конверт, в котором оказалось приглашение на обед в Академию наук, вон оно на столе, можешь посмотреть.

Андрей, уже привыкший к бесчисленным здешним проспектам, буклетам и прочим шедеврам типографского искусства, все же не без почтения взял в руки чуть матовый лист породистой бумаги, по-английски, по-немецки и по-русски извещалось о том, что академический обед состоится на правом берегу Дуная, в гостинице «Хилтон». Председателем приема, от чьего имени рассылался билет, провозглашался, иначе и не скажешь, тот самый академик, президент и почтенный доктор, который накануне лобызался с Андреем и восхищался оригинальностью его мышления.

— Тебе не приносили? — притворно осведомился Ростислав, повязывая за океаном приобретенный галстук, темно-синий, в едва заметную крапинку.

— Да нет вроде, — признался Андрей, чувствуя себя виноватым. — Может, еще принесут.

— Не принесут. — Ростислав, вглядываясь придирчиво в свое отражение, стряхивал щелчками невидимые пушинки. — Тут на этот счет железно, европейский класс. — Придунайская столица впервые удостоилась из уст скептического Ростислава такой однозначной похвалы. — Если приглашают, то принести не забывают.

А без приглашения являться не принято, — добавил он после кратчайшей паузы, словно упреждая вероятную бестактность.

Бестактности произойти не могло, Андрей прекрасно знал, что в Европе без приглашения не ходят даже к близким друзьям, здесь невнятен российский обычай заваливаться в гости веселой и хмельной бражкой полузнакомых людей, подымать хозяев с постели, вынуждать их стучаться к соседям, нет ли у тех в заначке лишней бутылки…

Откровенно говоря, за эти четыре дня приемы Андрею успели надоесть, оказаться одному на весенних сияющих здешних улицах было большим везением, и все же детская обида не давала ему покоя, черт возьми, почему его не пригласили, отчего, если уж из советских участников надо было выбрать лишь одного, предпочтение отдали Ростиславу? Вчерашние аплодисменты вспомнились Андрею, комплименты и поцелуи, искреннее удивление по тому поводу, что такой выдающийся специалист вдруг оказался компанейским парнем, плясуном и душою общества, как говорится, за те же деньги, без отрыва от производства; но вот речь зашла о встрече в узком кругу, и оказалось, что у Ростислава, ничем на конгрессе не блеснувшего, в этом смысле какие-то неведомые, но очевидные преимущества и заслуги…

Так размышлял Андрей, предаваясь своему излюбленному занятию — шатанию по проспектам, бульварам и набережным, разглядыванию витрин, забеганию в магазины и частные модные лавочки, сидению в уличных кафе на субтильных кукольных стульях, под цветными зонтиками. Обида на судьбу, на то, что недооценили и не пригласили, выветрилась сама собой, зато мысль о том, что завтра утром придется уезжать из этого города, отдавалась в груди прямо-таки юношеской тоской. Будто с любимой предстояло расставаться либо с морем, возле которого душа была равна себе самой. Вопреки пословице хотелось воспользоваться каждым мгновением, прожить его со всею возможной полнотой, насмотреться на праздничную эту суету, на домашнее величие зданий, подъездов, порталов, башен и колоколен, надышаться здешним воздухом, в котором смешались волнующие запахи цветов, жареных каштанов, пряностей, высокосортного бензина, речной сырости, апрельского тепла.

«Воздух Европы» — сами собой возникли в сознании эти немного высокопарные слова; нельзя было не согласиться с их совершенной точностью. Вокруг и была Европа, самая что ни на есть европейская, центральная, равно удаленная и от Атлантики и от заволжских степей, медленным течением самой большой европейской реки омытая и вспоенная, влажными балтийскими и теплыми средиземноморскими ветрами овеянная, обжитая, домашняя, уютная. Мешались стили, эпохи, веяния, однако все, что поставлено, было поставлено на века, не упразднялось, не сносилось, не перечеркивалось, не объявлялось ложным, порочным, чуждым, не заслуживающим сбережения. Андрей вспомнил о том, что впервые возмечтал ступить на европейские камни в классе этак втором-третьем, осознанно возмечтал, бог знает чем вдохновившись, какою-такой взрослой книгой, каким-таким фильмом, смотреть который детям до шестнадцати было запрещено? Странно все-таки, сверстники его во дворе и в школе и даже ребята постарше, возле которых он терся, невзирая на тычки и насмешки, мечтали о настоящем футбольном мяче, о ружье типа тех, какие продавались в охотничьем магазине на Неглинке, о чем еще? — о марках, о настоящей кепке букле из Столешникова, а он грезил пройтись по парижским улицам: чем была внушена эта европейская ностальгия, зов каких предков отозвался в крови рахитичного послевоенного пацана в курточке, перелицованной из материнской жакетки?

В тот самый час, когда Ростислав, надо полагать, входил в зал «Хилтона», предназначенный для официальных обедов в не слишком широком кругу, Андрей переступил порог ресторанчика, который содержала та самая знаменитая пивная фирма, чью продукцию он обнаружил в своем холодильнике. Он сел в углу, рядом с дверью, ведущей в кухонные недра заведения, и некоторое время с удовольствием наблюдал за официантами, похожими на персонажей комедий времен немого кино. Усатые, толстые, со свирепыми от спешки и натуги лицами, они не останавливались ни на минуту, на распяленной пятерне таскали огромные подносы со снедью, ногой отталкивая дверь, выносили из мойки высоченную скользкую гору пустых тарелок, выписывали счета решительными небрежными росчерками, будто давали автографы, и деньги собирали в большие кожаные бумажники гармошкой, — видимо, такие в старой России назывались «лопатниками». Один из официантов, шевелюрой и загнанным прерывистым дыханием напоминающий Бальзака, поставил перед Андреем бутылку, откупорил ее движением фокусника и опрокинул в высокий тонкий стакан.

Теперь Андрей далее радовался тому, что не получил приглашения на прием; в этой пивной с ее понятной, по-крестьянски поперченной едой на этом потертом бархатном диванчике ему было уютнее, чем в своей пятизвездочной гостинице. И вообще хорошо было. Он доедал кусок мяса, допивал пиво и уже знал, что кофе будет пить в кофейне через дорогу. Господи, вот и все, оказывается, что ему требовалось от жизни. Другие люди в его возрасте меняют машины, вступают в дачные кооперативы, строят дома, избы покупают в заброшенных деревнях на предмет их преобразования в благоустроенные коттеджи, а ему единственная радость — хоть изредка, хоть бы раз в году от души пошататься по улицам старой Европы, вконец истереть каблуки на аккуратных ее торцах и вот так вот посидеть за столиком, на который рядом с пивным стаканом можно положить газету, книгу и даже перо с бумагой. Другое дело, что лучше бы ему вдохновляться грезами о собственном загородном доме, об избе, о коттедже, о шале́, о черте в ступе, поскольку единственная его заветная мечта никак не давалась ему в руки.

Только один раз показалось, что мечта сбывается. Это было давно, семнадцать лет тому назад, в последнее время Андрей уже и но вспоминал об этом, не находя вокруг себя никаких подтверждений тому, что все это взаправду случилось с ним, в его собственной жизни. А может, и не с ним, может, прочел он об этом в какой-нибудь увлекательной книге, из тех, которые читаешь всю жизнь, постепенно путая повороты ее сюжета с фактами собственной биографии. Если бы не этот внезапный подарок судьбы, не эти шатания без руля и без ветрил по придунайской веселой столице, воспоминания о той давней поездке не очнулись бы в нем с почти невероятной уже явственностью. И не случайно, конечно, стало ему казаться, что бывал он уже на берегах Дуная, это семнадцать лет назад воспринятая европейская порода тотчас обнаружила себя в здешних кварталах. Да и здешние люди напоминали ему итальянцев не столько общей чернявостью и живостью, сколько вкусом к уличной жизни, к хорошей кухне, страстностью южан, спрятанной за приветливой цивилизованностью и хорошими манерами.

Да, та давняя его командировка была на юг, в Италию, в Рим и в Венецию. На конгресс Европейского общества науки отправлялась вполне представительная делегация, и Андрею вдруг предложили поехать вместе с нею в роли секретаря и переводчика профессора Кампова. Тогда ему в этом изумительном, хотя и ответственном предложении почудилась многообещающая улыбка судьбы; теперь же, отвергая мистические предпосылки, он трезво сознавал, что его просто-напросто решили  п о п р о б о в а т ь. Но почему именно его, вот в чем вопрос. Разве трудно было найти для такой поездки профессиональных знатоков французского — рабочим языком конгресса по традиции, из вызова американизму, был именно французский — недавних выпускников иняза или МГИМО, ловких, пружинистых юношей, знатоков протокола и международных обычаев? Но то-то и оно, что требовался не профессиональный переводчик, не корректный и хладнокровный специалист со стороны, а именно человек из этой среды, пусть и молодой, но все же ученый, который и помимо толмаческих переложений сумеет при случае вякнуть что-нибудь от себя, о своих собственных занятиях и прожектах на будущее.

С профессором Камповым Андрей сошелся быстро, едва ли не в тот же день, когда приехал к нему в институт представиться — профессор и под старость при всех своих премиях и регалиях оставался вузовцем двадцатых годов, шумным, непочтительным к авторитетам, несдержанным на язык, ненавидящим галстуки; на его счастье, именно тогда в моду входили водолазки. Обеспокоенный непривычной миссией, Андрей немного успокоился; с таким веселым дядькой, который на второй же минуте стал обращаться к нему «старина», проблем можно было не бояться. В Шереметьеве перед отлетом Кампов представил Андрея остальным членам делегации; казахскому академику Турсуеву, похожему на японского премьер-министра из хорошего самурайского рода, философу Яфетчуку, высокому, рыхлому, некогда, видимо, тощему хлопцу, раздавшемуся со временем на академических харчах, и товарищу Чугунову из общества дружбы и культурных связей, кажется, бывшему дипломату, превосходно одетому и постриженному, с барственными манерами и постоянно чуть раздраженным лицом большого начальника. Никто вокруг в непосредственном подчинении у Чугунова не находился, раздраженность приходилось преодолевать самому, и потому, вероятно, на холеном его лице время от времени возникала гримаса вроде бы ничем не оправданного нетерпения.

Все это Андрей понял не сразу; вначале же, опьяненный комфортом итальянского самолета, древнеримской легионерской красотой стюарда, которого спервоначала он принял за командира корабля, вермутом «Кампари», запахом духов и хороших сигарет, волнами проносившимся по салону, он и впрямь почувствовал себя равноправным членом маститой делегации, этаким привычным к «дугласам» и «боингам» международным вояжером. По натуре Андрей вовсе не был нахалом, вещать, «держать площадку» было не в его обыкновении, но при всем при этом, при нормальной почтительности, с которой он держался по отношению к старшим, общаться он умел только на равных. За время полета, рассиропившись от сервиса, он, как ему показалось, уловил на мгновенье тот дух сообщничества и братства, который возникает неизбежно в каждом мужском, волею случая сложившемся коллективе, даже в банной компании, например. В общем, чувствовал себя своим человеком, не стесняясь, участвовал в разговоре, голос подавал, вставлял реплики, а иной раз даже позволял себе на мгновенье завладеть всеобщим вниманием.

Отрезвление наступило на итальянской земле, в аэропорту Фьюмичино, где делегация ждала багаж, с тем чтобы перебраться через дорогу в аэровокзал внутренних линий, и отрезвил Андрея товарищ Чугунов. В самое время, в тот самый момент, когда, очутившись на секунду в центре внимания, Андрей делился со спутниками каким-то основательным соображением.

— Вот вы тут байки рассказываете, — произнес товарищ Чугунов с раздражением, прорвавшимся сквозь корректную нетерпеливость, — а ваше дело между тем — чемоданы таскать.

Вот тут-то Андрей в мгновение ока пришел в себя. То есть само собой разумеется, что по дворовому своему воспитанию он охотно вызвался бы помочь пожилым людям, но считать таскание чемоданов своей прямой служебной обязанностью — это не умещалось у него в голове. Да и организаторы поездки, сделавшие ему столь лестное предложение, даже намеком не дали ему понять, что секретарь-переводчик — это еще и адъютант, денщик, прислуга за все, обязанный по мере сил облегчать жизнь своих патронов. Не в гордыне было дело, не в лени и уж тем более не в боязни физической работы, а в том, что, оказывается, прислуживать Андрей органически не умел. Помогать — пожалуйста, подсоблять, на подхвате быть, ассистировать, но только не прислуживать. Осознав это в одну секунду, он готов был тут же сесть в первый подходящий самолет и улететь обратно в Москву, отказавшись от невиданных итальянских чудес и расписавшись в своей профессиональной несостоятельности.

По счастью, профессор Кампов никому не обидной шуткой разрядил обстановку, после чего и Андрей вроде бы не чувствовал себя холуем, и члены делегации стеснялись отчасти вероятного барства.

Постоянная настороженность отравляла Андрею жизнь и мешала наслаждаться окружающим миром. А насладиться было чем, ведь это Венеция их окружала, настоящая, неподдельная, похожая поразительно на декорацию к спектаклю «Слуга двух господ», который Андрей так любил в детстве. Поселились они в двух шагах от площади Сан-Марко, свернуть за угол, и будьте любезны — переулок под названием Галло Кавалетто, отель «Амбассадор». Неужели тоже «Амбассадор», как и тут, на берегу голубого Дуная, не аберрация ли это, не причуды ли памяти, нет, кажется, действительно «Амбассадор». В отличие от здешнего «Амбассадора» венецианский был небогатой гостиницей, но зато очень старинной, современные удобства были буквально втиснуты в крохотные номера, окна которых выходили на канал, на стоянку гондол, на ажурные, прихотливо выгнутые мостики, каких не придумает никакой декоратор.

Заседания конгресса проходили на острове Сан-Джорджо, добирались туда на «вапоретто», говоря по-московски, на «речном трамвае», стоил проезд двести или триста лир, копеек сорок на наши деньги, перед кассой члены делегации, солидные, представительные мужчины в чересчур добротных для Италии костюмах, традиционно останавливались, принимались рыться по карманам, перебирать по-старушечьи разнокалиберную, то благородно тяжелую, а то невесомую итальянскую мелочь, все эти «ченти-квенти», как выражался профессор Кампов. Андрея это неизменное зрелище жестоко уязвляло, можно сказать, оскорбляло его патриотическое чувство. Однажды он успел расплатиться за всех тысячелировой бумажкой, избавив соотечественников от необходимости скаредно считаться между собой, особой симпатии тем самым у них не вызвал. Во всяком случае, никто из них не поспешил последовать его примеру. Правда, профессор Кампов перед обедом зазывал его к себе в номер по-холостяцки пропустить для аппетиту «Московской» из бритвенного стаканчика, но философ Яфетчук смотрел на Андрея с недоумением, а товарищ Чугунов словно бы вообще его не замечал. А если и замечал, то лишь для того, чтобы еще раз оскорбить, то есть поставить на место. Хотя место свое Андрей знал теперь твердо, в разговоры не встревал, мнений своих, покуда не спрашивали, не высказывал. Да и трудно их было высказать, поскольку за обеденным столом ораторствовал без умолку философ Яфетчук, искупая тем самым свое вынужденное молчание на конгрессе. Языков он, при всех своих регалиях и титулах, не знал вовсе, даже поболтать о каких-либо научных пустяках, посплетничать с иностранным коллегой был не в состоянии, и, кроме того, в речах всех без исключения ораторов, какую бы страну те ни представляли, какую бы линию ни гнули, ему чудился подвох, хуже того, политическая провокация. Он то и дело во время заседаний обращался к товарищу Чугунову:

— Надо встать и демонстративно покинуть зал! Давайте все вместе встанем и демонстративно уйдем!

Товарищ Чугунов досадливо и раздраженно морщился, языки он знал, к подковыркам привык, вернее, научился понимать, что не всякое высказывание какого-нибудь датского магистра, ответственного только перед самим собой, следует считать подковыркой и уж тем более провокацией. Философ Яфетчук своею вызывающей анахроничностью, барской беспомощностью, немотой в кулуарах и разглагольствованиями за табльдотом, надо думать, немало раздражал товарища Чугунова, но праведную свою злость тот вынужден был сдерживать. И объектом для досады, для беспардонных замечаний и окриков вновь оказывался Андрей. Сначала его терзала загадка, за что невзлюбил его этот высокопоставленный товарищ, потом он внезапно понял, что дело вовсе не в личной неприязни, а в том, что умение эту самую личную неприязнь терпеть и выносить тоже входит в круг его нынешних обязанностей. И он эти обязанности возненавидел. Это случилось во время ужина в ресторане той самой гостиницы «Амбассадор», где они жили. Ресторан был тихий, пансионного типа, рассчитанный, наверное, только на здешних постояльцев, часов в девять он и вовсе опустел, только делегация из Москвы в, ожидании ужина попивала легкое розовое винцо. Философ Яфетчук, в свое время заведовавший наукой в одной высокой инстанции, вроде бы без явного одобрения, однако с несомненной ностальгией вспоминал о прежних временах, выражался, как всегда, высокопарно, вроде бы в высшей степени книжно, так сказать, в манере золотого века русской поэзии, и вместе с тем чиновным начетничеством преподавателя провинциальной гимназии.

В разгар его цветистых воспоминаний к столу подошел моложавый мужчина с приятным, хотя и чересчур положительным розовым лицом, — как выяснилось, атташе по науке, специально приехавший на день из Рима, чтобы поприветствовать столь видную делегацию и оказать ей посильное содействие. Посольскому товарищу демонстративно обрадовались, пододвинули стул, тотчас налили вина и старшему официанту отдали приказание прибавить к заказанным еще одно блюдо. Официант, поминутно извиняясь, принялся подробно объяснять, что печи уже погашены и повара разошлись по домам — заказ уважаемых синьоров — последнее, что они исполнили. Словно в подтверждение этих слов, появился молоденький его собрат с подносом, и перед каждым участником трапезы, как бы в результате фокуса, оказалась красивая тарелка с порцией спагетти. Тогда товарищ Чугунов властной своей, поросшей рыжеватым волосом рукой ухватил тарелку, предназначенную Андрею, не говоря ни слова, и поставил ее перед вновь пришедшим.

Андрей сидел как оплеванный. «Он гость, он гость», — повторял он про себя, чтобы удержаться на месте, не вскочить, не отшвырнуть с грохотом стул, салфеткой не шмякнуть по столу. Потом едва ли не всю бессонную ночь он корил себя за рабское малодушие, за то, что сумел взять себя в руки. Тогда же сквозь пелену застилающего глаза унижения он успел разглядеть, что сотрапезники его, хотя и смущены поступком товарища Чугунова, но не слишком. Вот и посольский товарищ, помявшись слегка и покобенившись, придвинул к себе тарелку и ловчее других управился с макаронами, обученный хитрому искусству наматывать их на вилку. Казахский академик Турсуев, вкушая неизвестное блюдо, был невозмутим. Философ Яфетчук ел с неопрятной жадностью, товарищ Чугунов несомненно получал удовольствие от хорошо ему знакомой итальянской кухни.

Один только профессор Кампов без особого аппетита ковырялся вилкой в тарелке и вообще налегал больше на вино с необычным названием «Лакрими Кристи» — «Слезы Христа». Андрей, не подымая больше глаз, пил из крохотной чашечки крепкий кофе, чувствовал, как горят его щеки, и сознавал, что с позором этим ему тоже в его положении положено смиряться, точнее, позора попросту не замечать. Как говорится, все божья роса. Ему припомнились те немногочисленные его знакомые, которые уже как бы твердо встали на стезю международной карьеры, ездили по Европам и Америкам в качестве переводчиков, референтов, советников и секретарей, дома гордились своей особой осведомленностью и вхожестью, родимый быт сносили со стоической улыбкой людей, приобщенных к совсем иной жизни. Отныне Андрей знал, чего стоила им эта их приобщенность. Он вновь поймал себя на мысли, что в эту минуту ему совершенно безразличны чудеса Венеции, до которых рукой подать, и площадь Сан-Марко с прокурациями, и собор со львом, и канале Гранде с его гондолами, моторками «мотоскаффо» и с мостом Риальто, представляющим собой бесконечный магазин, набитый мохеровыми шарфами и плащами болонья.


…Воспоминания об эти шуршащих, шелестящих, в конверте умещавшихся плащах, почитавшихся в те годы прямо-таки символом московского европеизма, растрогали Андрея, он допил датское пиво, рассчитался с усатым официантом, похожим на одышливого, вспотевшего Бальзака, и вышел на улицу. Ему пришло на ум, что в придунайской этой столице немало итальянских ресторанчиков; в память о том давнем своем заграничном путешествии, с которого началась и которым практически закончилась его международная деятельность, Андрею захотелось выпить вина с памятным названием или хотя бы кофе, сваренного в итальянской машине. Хотя здешний кофе и здешние машины были ничуть не хуже. Поразительнее всего было то, что, забыв многие детали той единственной и неповторимой своей поездки, он прекрасно помнил неотделимое от нее состояние непрестанной своей уязвленности. Даже щеки у него, похоже, вспыхнули давним неизбывным стыдом.

Итальянский ресторанчик содержали настоящие итальянцы. Услышав от Андрея родное приветствие — не забыл, оказывается, хранил в памяти, будто безделушку, дорогую именно своею практической никчемностью — приняли его за своего, с какими-то пространными, веселыми речами к нему обращались, подавая вино и кофе. Он не стал их разочаровывать, с понимающим видом кивал головой и приговаривал на разные лады «си, си, си». Тарелку макарон от души поставил перед Андреем симпатичный небритый итальянец, те же самые спагетти по-болонски, которых лишил его некогда, не раздумывая, товарищ Чугунов.

Между прочим, после того злосчастного ужина он вообще как бы перестал замечать Андрея, исходя, видимо, из неписаного правила, что не любим мы чаще всего как раз тех людей, кому причинили зло. Хотя в уме и в прозорливости товарищу Чугунову тоже нельзя было отказать, поэтому можно предположить, что его с первых минут раздражало, из себя выводило мешковатое Андреево неумение служить, якобы принципиальная его нерасторопность, вызывающее его желание чувствовать себя на равных с профессорами, академиками, ответственными работниками. Должен же человек знать свое место! В этом смысле товарищ Чугунов отчасти был прав, места своего Андрей действительно не знал, не из заносчивости, правда, и не из самонадеянности, а потому, что до тупости не владел искусством без натуги и плебейства попадать под покровительство, находить протекцию, располагать к себе влиятельных людей и становиться среди них  с в о и м  человеком. А ведь всего-то и требовалось для этого порой, что немного, самую малость унизиться, проявить нехолуйскую, интеллигентную покорность. Не умел, хоть кол на голове теши!

Но, может, в итоге и простил бы товарищ Чугунов это его демонстративное неумение и прочие его грехи, среди которых наиважнейший — первородный грех непочтительности, — если бы волею случая Андрей не совершил еще одного рокового проступка. Вовсе уж непростительного, хотя и под определение действия не попадающего, вот именно, что бездействием, пассивностью характерного. И еще созерцательностью. Андрей ничего такого не делал, не говорил, не рассказывал и не переводил, он всего лишь сидел и наблюдал по простоте душевной. Однако в этом-то и заключался его главный профессиональный промах, поскольку способность не замечать и не видеть того, что не положено, тоже подразумевалась в числе необходимых ему по службе качеств.

Дело было во время дневного приема, имевшего быть на острове Лидо. Иной раз, натыкаясь в газетах на это экзотично-светское название, неотделимое от кинофестивалей, художественных выставок и прочей невсамделишной для него жизни, Андрей возносился душой на мгновение — вот, мол, где мы бывали, однако, напрягая память, никакой общей картины легендарного острова вызвать перед глазами оказывался не в силах; только и помнил, что ощущение нежного тепла, увлажненного близостью зеленоватой воды залива. Значит, прием происходил на открытой террасе приморского ресторана, да, да, именно так, какое-то зыбкое видение все же всплывало неверно перед внутренним взором, кипенно-белая скатерть в бордовых крапинках от пролитого ненароком вина, незнакомые цветы, изысканные и простые одновременно, в вазочках из литого голубого стекла, текучие, переливающиеся взаимно друг в друга компании и группки хорошо одетых, бравурно захмелевших людей. И смех звучит громче, чем принято, и разговоры касаются тем, которых во время заседаний стараются тактично избегать, в крайнем случае обходясь деликатными намеками, — прием вступил в стадию неформальных личных контактов, когда на время отходят в тень параграфы научного протокола и даже правила пустой светской болтовни обо всем и ни о чем перестают стеснять. То есть возможно, что и какая-то вполне серьезная тема заденет за живое, совсем как на российской пьянке, непременно располагающей к разрешению мировых проблем.

Андрей, памятуя о всех своих проколах, таких проблем не касался и вообще в разговоры не лез, довольный тем, что на этот раз все его шефы-подопечные каким-то хмельным образом обходятся без него, сидел за опустевшим столом в благодатном одиночестве и, подобно герою заграничного романа, потягивал вермут со льдом. Наверное, «Мартини», хотя, может быть, и «Чинзано». Громкий женский голос с интонациями, скандальными даже для Италии, выбил его из состояния чрезмерного блаженства. Он обернулся и увидел над самым морем возле парапета террасы товарища Чугунова и какую-то женщину. Женщина эта, высокая и статная, немолодая уже, но не «со следами былой красоты», а по-прежнему или по-новому красивая в соответствии с силой характера и яркостью личности, держа в руке высокий стакан с вермутом, как бы наступала все время на товарища Чугунова, прислонившегося к парапету. И выговаривала ему при этом прекрасным, раскатистым, благородным меццо-сопрано, в котором иной раз прорезывались вполне народные, так скажем, неореалистические, чтобы не сказать рыночные, ноты. Прекрасна была эта женщина в своей страсти, в пренебрежении своем светскими церемониями, в несоответствии открытого своего темперамента дорогому ее платью из лучшего дома и неброским драгоценностям, но все же более всего поразило Андрея лицо товарища Чугунова.

Оно было растерянным. Смущенным, беспомощным, как ни трудно было это вообразить. Товарищ Чугунов был явно смят натиском прекрасной итальянки, подавлен и обезоружен. Мнимо снисходительная улыбка, время от времени пробегавшая по его узким, столь мужественным обычно губам, только усугубляла впечатление разгрома.

Заинтригованный и отомщенный отчасти, Андрей, стараясь не впасть в злорадство, вслушался в речь разгневанной женщины. Хмельным наитием, опытом шести проведенных в Италии дней, а также некоторым знанием родственного здешнему французского языка он проник неожиданно в смысл ее бешеным горным потоком несущихся слов. И понял, что присутствует не при выяснении неведомых личных отношений, куда там, идеологический крах терпел на его глазах непреклонный товарищ Чугунов, поскольку упреки итальянки, а лучше сказать, инвективы, то есть оскорбительные выпады носили самый что ни на есть политический характер. Недовольна была эта фурия какими-то шагами Москвы, внутренней ее политикой, а скорее всего и вообще — существованием Советского государства. Сам не слишком большой ортодокс, в дружеском кругу и не такие шпильки себе позволявший, в эту минуту Андрей почувствовал себя задетым и тотчас с подымавшимся в груди праведным гневом ощутил нешуточную готовность срезать раздухарившуюся иностранку. А что? Он бы и срезал! Потому что имел за душой аргументы, которые не вычитаешь ни в какой колонке комментатора и ни от какого лектора не услышишь, для этого надо вырасти в послевоенном полуголодном дворе и учебники, зачитанные, залитые чернилами, подклеенные, обернутые в газету с изображением вождей в парадных кителях и габардиновых длиннополых макинтошах, надо таскать в школу в тряпичной защитной сумке из-под раскуроченного давным-давно противогаза. Товарищ Чугунов таких доводов не имел. А если и имел когда-то, то успел их позабыть, тем более что, откровенно говоря, никогда их всерьез не воспринимал, привыкши доверяться совсем иной аргументации, рассылаемой в качестве циркуляров, служебных записок и закрытых писем. Для докладов, для официальных заявлений эти кабинетные резоны, под которые подгоняется, подминается живая жизнь, может, и годились, но вот устоять перед натиском разъяренной итальянки, как будто бы сошедшей с какого-нибудь здешнего горельефа, они не могли. От того-то, надо думать, товарищ Чугунов к ним и не прибегал, только морщился страдательно, словно получал пощечины, и бессильно моргал. В какую-то секунду Андрей готов был броситься ему на помощь, побуждаемый все тем же, во дворе воспитанным патриотизмом и чувством товарищества, однако вовремя сообразил, что величайшей не просто бестактностью окажется дворовая его солидарность, но кое-чем несравнимо худшим, имеющим отношение к таким областям и сферам, о которых ему и догадываться не хотелось… Не то что помогать товарищу Чугунову, даже быть случайным свидетелем того, как он терпит поражение, Андрей не имел права, — эта мысль становилась ему все очевиднее и внятнее, прямо-таки в считанные секунды овладевал он сложнейшей наукой царедворства, — но встать и уйти, отказать себе в низком отчасти удовольствии наблюдать за унижением товарища Чугунова никак не соглашался. И даже в тот момент, когда попался на глаза своему мучителю и окончательно понял, что прощения ему за эту самую неосторожную наблюдательность ждать теперь не приходится, все равно впервые за эти дни не стушевался, а продолжал потягивать свой ледяной вермут, оценивая, подобно болельщику, шансы соперников в этом странном поединке.


…В роскошный свой отель на берегу голубого Дуная, оказавшегося не таким уж голубым, а скорее серым, как всякая протекающая через большой город река, — странно, почему это, по какой такой ассоциации, из каких иронических соображений в годы его детства все пристанционные пивнушки, прирыночные павильончики, грязноватые,заплеванные «чапки», забегаловки, «гадюшники» непременно именовались «Голубыми Дунаями», — итак, в пятизвездочный свой приют, к которому полагалось подкатывать на «мерседесах» и «тойотах», в крайнем случае в крейсерском международном автобусе с подсиненными стеклами, Андрей по обычаю двигался пешком. Ранний апрельский вечер опускался мало-помалу, заметный лишь легким сгущением воздуха и оживлением и без того неустанного траффика. Машины сиреневым катились нескончаемым потоком, обгоняющими друг друга караванами, ползли послушными светофору овечьими стадами…

Давнее счастливое чувство ни с того ни с сего охватило Андрея, то самое, какое бывает в ранней молодости и отрочестве, ни от чего, не от каких-либо удач, обретений или надежд, а просто от избытка душевных сил, еще не востребованных, не израсходованных, не учтенных. А вместе с тем он отчетливо сознавал, что чудесного этого города, а также и других, похожих на него городов, он скорее всего больше никогда не увидит. Поскольку больно уж редко выпадает ему на долю такое везение, не чаще одного раза в семнадцать лет. Так и существовали в нем одновременно эти два чувства — подъема и грусти, — соприкасаясь, но не смешиваясь, будто нефть с водой, и от этого, от того, что в один и тот же миг душа его воспаряла и сжималась от тоски, было ему как-то особенно хорошо.

В холле гостиницы возле стойки с ключами Андрей столкнулся с Ростиславом, деловым, празднично озабоченным, еще более нарядным, чем днем, торопящимся на еще один чрезвычайно важный и ответственный прием.

— Смотри, не загуливай, — предупредил его Андрей, — самолет завтра в шесть двадцать.

Ростислав посмотрел на него с дружеской снисходительностью и объяснил подробно, несмотря на спешку, что организатор конгресса проникся к нему горячей симпатией и продлил ему пребывание за академический счет еще на четыре дня.

Самое любопытное, что зависти Андрей не испытал, даже самой естественной, неподотчетной. Он выполнил свою программу, выпил датского пива и итальянского вина, пошлялся по улицам, поглазел по сторонам, пора было прощаться с Европой.

Утром в самолете, погруженный в блаженную полудрему рано поднявшегося человека, который вдруг получил возможность прикорнуть, то ли все еще над тесной Европой пролетая, то ли втянувшись в облачность над необозримыми родимыми пространствами, Андрей вновь вспомнил ту свою давнюю зарубежную командировку, самый ее конец, когда из Венеции они на два дня всей делегацией прибыли в Рим. В гостинице «люкс», никакой особой роскошью не отмеченной, Андрею выпало ночевать в одном номере с товарищем Чугуновым. Тот отказывался, скандалил, жаловался, что не выносит чужого храпа — Андрей по наивности вякал робко насчет того, что привычки храпеть не имеет, — требовал отдельного номера. Портье извинялся, прижимал к засаленным шелковым бортам форменного смокинга жирные руки, клялся, что все одноместные номера заняты. Вечером Андрей догадался, почему товарищ Чугунов стремился жить и собираться на родину в одиночестве. Из магазинов стандартных цен, с распродаж, с оптовых складов, известных ему в вечном городе, он приносил целые горы нераспакованных плащей болонья, пачки мохеровых шарфов, бурты одноразовых шариковых карандашей, целый спектр свитеров-«водолазок», именуемых в Италии «дольче вита» — сладкая жизнь. Товар переполнял номер, лежал на широкой постели, в креслах, прямо на полу, затянутом грязноватым, пятнистым штосом. На полу товарищ Чугунов и сидел, с трудом, в поту и со вздохами заталкивая в объемистый чемодан богатые свои покупки.


1987

ЗАМЕСТИТЕЛИ

Я любил заходить к Афанасию Максимовичу. Хотя любил — не то слово, просто тянуло меня раз в три-четыре дня, под вечер, когда суматоха в «конторе», как между собой называем мы свой институт, понемногу стихала, умолкал надсадный перезвон телефонов, и беготня по пластиковым коридорам прекращалась, — лишь изредка процокают каблуки стажерки или молодой специалистки, — так вот, ритуально подмывало меня толкнуться в фанерованную под дуб дверь его кабинета.

— Заходи, заходи, Сергей Петров, — так на старый российский манер величал меня по отчеству Афанасий Максимович, слегка приподымаясь с места и протягивая маленькую руку через свой красивый стол, похожий на положенную плашмя дверь его кабинета.

Выразив мне таким образом нечто вроде особого почтения, Афанасий Максимович устраивался в слишком большом для него финском кресле с самолетным подголовником, вытягивал из оранжевой пачки студенческую дешевую сигарету, вставлял ее в большой мундштук, снабженный каким-то новейшим противоникотиновым механизмом, щелкал массивной зажигалкой, наверняка привезенной чиновным приятелем из какой-нибудь арабской страны, и, закурив, смотрел на меня со свойской подначкой, приподняв в улыбке щеточку аккуратных седых усов. Недавно были они отпущены с косметическими целями, в период радикальной замены зубов, и теперь придавали Афанасию Максимовичу вид положительного героя из историко-революционного фильма, этакого сознательного рабочего времен борьбы с ликвидаторами и отзовистами. Между прочим, что касается борьбы, которая в наших условиях носила характер учрежденческих интриг, сбора сведений о настроениях сотрудников, уловления информации из высших сфер, то Афанасий Максимович не только в стенах института слыл признанным ее мастером. Когда его переводили к нам после туманных неприятностей на прежней его работе — слухи о них ходили прямо-таки раблезианского свойства, — один встреченный мною в командировке полуответственный товарищ, раньше меня осведомленный о перемещении Максимыча, в порыве откровенности закатил глаза. Ну, мол, ребята, хлебнете вы с этим склочником! И ведь действительно хлебнули, поскольку в течение первого же года своей у нас службы новый заместитель директора разделил контору на противоборствующие партии, столкнул лбами ведущих специалистов, в одних сердцах посеял незаслуженный страх, в других — неоправданную надежду.

Меня, впрочем, макиавеллизм Максимыча почти не коснулся, так я, по крайней мере, полагал. И то сказать, непросто было меня коснуться. Пост я занимал небольшой, наверх не стремился, прибавки не клянчил, а дело свое знал почище некоторых начальников отделов, устроенных по протекции, спущенных из министерств и главков, оформленных на какие-то мифические, особые, не подотчетные нашему институту ставки. К тому же было еще одно обстоятельство, благодаря которому Афанасий Максимович не заигрывал меня в свои комбинации и не упускал случая по-свойски покалякать вечерком в своем уютном кабинете.

Дело в том, что по неведомым мне соображениям милый наш зам считал меня  в х о ж и м  человеком. Не слишком, конечно, и не в ахти какие верхи, но зато на правах старого и хорошего друга. Кое-кто из моих одноклассников и особенно однокурсников и впрямь достиг заметного положения, занял ключевые посты, дошел «до степеней известных», но к моей собственной судьбе и, если так можно выразиться, карьере данное обстоятельство не имело никакого отношения. Никогда ни один из моих бывших друзей не намекал мне на возможность протекции и содействия своего не предлагал даже за рюмкой, однако искушенный в служебной политике Афанасий Максимович полагал, надо думать, что это и не обязательно. Его вполне устраивала, а скорее — настораживала моя  в х о ж е с т ь. Возможность не по делу, не по официальной необходимости, а так просто, ни с того ни с сего встретиться с известным человеком и брякнуть ему запросто по домашнему телефону. Прозорливый Афанасий Максимович предполагал, конечно же, что возможностью этой я не злоупотребляю, а может, и вовсе не пользуюсь, но ведь могу воспользоваться, могу, черт возьми, игрою случая, волею традиции оказаться в заветном доме на семейном торжестве, на редком и потому особо откровенном — в смысле нравов — сборище старых друзей…

Потому-то, усадив меня в неглубокое кресло и закурив последнюю из числа позволяемых себе в день сигарет, Афанасий Максимович обращал на меня вопрошающий взгляд с характерным лукавым прищуром.

— Ну что, какие новости?

— Где? — с искренним простодушием переспрашивал я всякий раз в свой черед.

— Ну где? — еще лукавее улыбался зам. — Там, где вы бываете… — Мундштуком он делал неопределенное, отчасти легкомысленное движение, как бы намекающее на простительное человеку моих лет тщеславное вращение на премьерах, просмотрах, званых обедах и заманчивых междусобойчиках на холостую ногу.

Вот тут меня всякий раз охватывало искушение, выражаясь по-дворовому, «залепить чернуху», то есть от балды придумать какую-нибудь мнимо значительную новость, некий слух, якобы просочившийся с незримых вершин и потому не требующий доказательств. На откровенную туфту духу у меня не хватало. Но кое-какие достоверные намеки и сплетни о вероятных снятиях, назначениях и перемещениях, какими сплачивается не одна интеллигентная компания, я с легкой душой передавал Афанасию Максимовичу. Естественно, ни за что не ручаясь. Как говорится, за что купил, за то и продаю.

Афанасий Максимович делал понимающие глаза — какие, мол, разговоры, затягивался с усилием через свой оборудованный фильтрами мундштук и, помолчав для солидности, одной неизменной фразой комментировал мое уклончивое сообщение:

— Слышал я об этом!

И тут же принимался излагать свою, на глазах рождающуюся версию впервые услышанного от меня возможного смещения или назначения. Версия эта не была тем не менее совсем уж умозрительной, она проистекала из немалого административного опыта Афанасия Максимовича, из многообразия совершавшихся на его глазах падений и возвышений, передвижек и возрождений, из усвоенной им за долгие науки выжиданий, обживаний, обходных маневров.

Две-три минуты, и моя легкомысленная информация, касающаяся людей, даже упоминать-то о которых я в силу своего служебного положения не имею права, отступала мало-помалу на задний план под натиском нахлынувших волной служебных воспоминаний, чаще всего они касались судеб весьма известных в прошлом товарищей, лично знакомых Максимычу по его комсомольской, профсоюзной и прочей бюрократической деятельности.

Повествуя о славных и причудливых этих судьбах, Афанасий Максимович обнаруживал незаурядный талант рассказчика, и острому словцу знающего цену, и внезапной мужской откровенности, и мудрой осторожной сдержанности тоже, не обо всем надо распространяться, кое о чем достаточно лишь дать понять. Характерно, что причиной многих, если не всех, неприятностей, постигших выдающихся знакомцев нашего зама, послужили, в интерпретации Афанасия Максимовича, женщины. И даже когда влиятельные круги задумывали сокрушить могущественного человека, монумент, статую, роль взрывного безотказного устройства отводилась в этой тщательно подготавливаемой, многоступенчатой операции неизменно женщине.

Откровенно говоря, я не вполне понимал, почему какая-либо тщательно скрываемая интимная связь должна представлять собой сокрушительный и неопровержимый компрометирующий фактор, и, хотя вслух своего недоумения не высказывал, оно несомненно отражалось у меня на лице.

Афанасий Максимович тотчас его улавливал, улыбался снисходительно и в то же время с затаенной элегической грустью, счастливое, мол, поколение, все-то вам можно, никаких вам запретов, даже и представить себе не можете, во что обходились старшим товарищам маленькие простительные слабости. Впрочем, тут же, в наплыве молодецкого задора Афанасий Максимович прозрачно намекал, что сам он этих слабостей отнюдь не чурался. Будьте уверены.

Еще одним неизменным фактом разнообразных историй Афанасия Максимовича, тем самым пунктом, где неизбежно пересекались сюжетные линии, выступал национальный вопрос. Естественно, не в широком своем, а в самом что ни на есть конкретном толковании. Короче говоря, причиной многих общественных несовершенств, как в мировом масштабе, так и по линии нашего ведомства, Максимыч с убеждением много повидавшего человека считал евреев. Разумеется, кому ни попадя не излагал он своих взглядов и вообще на публике от души проводил официальную, во всех инстанциях одобренную линию, но в дружеском кругу мог себе позволить. И позволял, не отказывал себе в удовольствии. Ввернув какую-нибудь шпильку по поводу всеобщей греховности древнего народа или же настырности конкретного его представителя, Афанасий Максимович устремлял на собеседника испытующе-насмешливый взгляд, как бы проверяя его на чистоту крови; собеседник, как правило, краснел, начинал поспешно поддакивать или же искусственно хохотать.

Однажды при мне, пустившись в осмысление большой международной политики, — к ней наш зам, подобно многим людям своего поколения, питал слабость, — Афанасий Максимович в сердцах обаятельно помянул крепким солдатским словцом проклятые козни «этого польского еврея Бжезиньского».

Ничуть не собираясь оправдывать прислужника империализма, исключительно из чувства исторической справедливости я заметил, что Збигнев Бжезиньский принадлежит к старинному шляхетскому роду, недаром ведь его отец состоял до войны послом «панской», как тогда у нас выражались, Польши в США.

— Серьезно? — вроде бы уступая моей эрудиции, осведомился Афанасий Максимович, но по иронии в глазу было заметно, что своего мнения он держится крепко, а меня отныне ставит под весьма серьезное подозрение.

И правда, в моем присутствии Афанасий Максимович не то чтобы отказался от привычных своих подковырок и подъелдыкиваний, но зато объективности ради стал демонстративно подчеркивать отличные деловые качества того или иного еврея, ныне у нас работающего или некогда служившего под его началом.

Была, однако, в душе Афанасия Максимовича заветная струна, трепетанье которой приводило его в состояние истинного мужественного пафоса, в сравнение с которым даже идти не могло беглое удовольствие от злословия. Какие уж тут евреи… Сколько бы ни вышучивал их Афанасий Максимович, сколько бы ни ругал современные порядки, приведшие к безудержному разрастанию аппарата, к тому, что без взятки, без подношения, без ответной услуги невозможно уладить ни одного служебного дела, стоило собеседнику лишь попытаться высказать свое собственное соображение о природе такого падения общественных нравов, как замдиректора властно прерывал его домыслы хлопком небольшой своей руки о стол.

— При Сталине этого быть не могло, — произносил Афанасий Максимович с категоричностью ученого, экспериментом проверившего основательность своих предположений. Если же замечал во взгляде собеседника растерянность или недоумение, не говоря уже о явном желании возразить, немедленно вскипал и принимался излагать свою версию благонадежного справедливого устройства нашего общества.

Честно говоря, ничего оригинального в этой версии не содержалось — все те же много раз слышанные апелляции к порядку, к дисциплине, не ведающей исключений и поблажек, к приказу, который не положено обсуждать, новой отчасти можно было бы признать разве что романтичность вполне юношеского свойства, с какою скептичный обычно замдиректора вспоминал об учителе и вожде. Разумеется, сквозила в этих общественных воспоминаниях нормальная ностальгия по собственным молодым годам, слетам, съездам и даже домашним вечеринкам, словно бы осененным отеческим взглядом «великого друга», однако Афанасий Максимович от души старался придерживаться объективности и потому особенно напирал на то обстоятельство, что для нравственного здоровья всего народа чрезвычайно полезно вот это вот ощущение, будто «все мы под богом ходим». Особенно любил вспоминать Афанасий Максимович о праведной каре, неизбежно обрушивавшейся на головы тех товарищей, которые, упившись своим положением, наградами и пайками, забывали о всевидящем, недреманном оке «отца народов».

— В пятнадцать минут покидали кабинеты, — с особым, мстительным весельем рассказывал Афанасий Максимович, хотя и сам, судя по слухам, с прежним своим собственным кабинетом расстался в столь же короткий срок. Правда, случилось это уже в новую эпоху, и потому неприязнь к современной номенклатуре как-то подспудно выражалась у нашего зама в безотчетной нежности к номенклатуре прежней, которая в старые добрые времена сумела бы показать нынешней кузькину мать. «Мать Кузьмы», как с западным буквализмом переводили ооновские переводчики эту российскую идиому, к которой питал слабость Никита Сергеевич Хрущев.

Вот уж кого замдиректора терпеть не мог и случая не упускал, чтобы не ввернуть шпильку по поводу его вульгарных манер и вздорного, взбалмошного характера, и это при всем при том, что именно на хрущевские годы пришелся счастливый оборот карьеры Максимыча, повышением отмеченный и частыми поездками за границу; что же касается манер, то сам он в этом смысле тоже невелик был джентльмен.

Видимо, некий потаенный идеализм натуры Афанасия Максимовича располагал к безоглядной вере, к восторженному служению не за страх, а за совесть; руководитель же, который подобных чувств не вызывал да еще первым поставил их под сомнение, нанес ему тем самым нечто вроде личной обиды.

Вот почему байки из быта хрущевского окружения Афанасий Максимович рассказывал обстоятельно, с особыми саркастическими подробностями. Любопытно, что истории о сталинском самодурстве не только что ни оттенка осуждения не содержали в себе, но почти с восторгом излагались, хотя речь шла часто о полетевших головах, о сломанных жизнях, о перечеркнутых судьбах. Кстати сказать, Афанасий Максимович был вполне осведомлен о всех этих бесчисленных трагедиях и в качестве особого доверия, как бы между прочим, мог поведать такой факт из истории ленинградского дела, что последние мои волосы на голове становились дыбом, однако даже трезвое и суровое знание таких вот вещей не отвращало заместителя директора от кумира.

Он только седеющие свои аккуратные усы слегка подымал в улыбке после очередной, леденящей душу истории, так что трудно было понять, чему он усмехается: блаженной ли безопасности стоящих на дворе времен или же плюющей на все человеческие права и заветы жестокости минувших лет. А может быть, и тому и другому одновременно.

Я никогда не пытался оспорить сталинской убежденности нашего замдира, во-первых, потому, что сознавал бесполезность таких попыток, а во-вторых, по той простой причине, что миновал уже пору завидной юношеской нетерпимости, когда сцепиться с консерватором, ретроградом, шовинистом было для меня самым милым делом, стоило, бывало, лишь реплику заслышать в чужом разговоре вовсе незнакомых людей… Со временем я сделался спокойнее и мудрее, понял, что всех людей не переубедишь, не исправишь, не наставишь на истинный путь, а главное, в этом нет и нужды, мир, пожалуй, потускнел бы, состои он исключительно из людей разумных, пренебрегающих предрассудками.

Хорошо, конечно, что сталинские предрассудки милейшего нашего Афанасия Максимовича имели в конце семидесятых действенность чисто ностальгического свойства. Реально же действенны сделались несколько иные жизненные правила, которых он, хотя и не чурался, но по-настоящему не освоил. Думаю, что именно тут крылась причина неприязни Максимыча к другому заместителю нашего директора — к Сергею Викторовичу. Вот уж кто мог считаться истинным идейным приверженцем именно действующих в обществе официально провозглашенных принципов и негласно принятых правил.

Сергей Викторович был всего лишь двумя-тремя годами моложе Афанасия Максимовича, но выглядел человеком совсем иного поколения, пощаженного войной, заветами беспощадного времени не слишком дорожащего, поднявшегося совсем на других дрожжах. Контакты, контракты, международное сотрудничество — вот что это были за дрожжи. Сергея Викторовича перевели к нам из внешнеторгового ведомства, где он без отрыва от своей представительской деятельности сумел защитить кандидатскую диссертацию, последние пятнадцать лет он с небольшими перерывами прожил в Латинской Америке, о чем любил вспоминать по поводу и без повода, иногда не вполне идейно уедая нашу родимую действительность за отсутствие сервиса и комфорта. Странное дело, я и сам, подобно многим своим соотечественникам, в разговорах привык не давать спуску ненавязчивому нашему сервису да и всему нескладному, мучительному российскому быту, однако, выслушивая справедливые шпильки Сергея Викторовича, всякий раз ощущал себя вроде бы уязвленным в своем необидчивом патриотическом чувстве. Потому что не досада замотанного нехваткой и очередями работяги сквозила в этих мимолетных подначках, а привередливость самоуверенного барина, избалованного достатком, услужением, изобилием домашней электроники и растерявшегося с непривычки посреди мира, где услужающий давно стал господином. Справедливости ради надо признать, что в родном мире Сергей Викторович очень скоро сориентировался, заведя с новыми господами сердечную дружбу, заставлявшую их время от времени вспоминать свои обязанности услужающих; что же касается бесконтрольных шпилек, в которых он не мог себе отказать, то их заместитель директора компенсировал такой непримиримой идеологической чистотой, от которой оторопь брала даже бывалого Афанасия Максимовича.

Вступив на должность, он придирчиво пересмотрел планы научных работ, зарубил как несвоевременные несколько подготовленных к защите диссертаций, намекая при этом, что лично отдает им должное, но по абсолютно достоверным сведениям  о т т у д а — взгляд зама лишь на секунду, на долю секунды, ничуть не боязливо, но многозначительно устремлялся в потолок, — так вот по данным, не вызывающим сомнений, не об этом надо теперь думать и заботиться. О чем заботиться надо, сотрудники узнавали из ежемесячных собраний, именуемых конференциями, на которых Сергей Викторович, безоговорочно оттеснив на задний план всех других руководителей, доводил до сведения сотрудников новейшие веяния и тенденции, не говоря уже о конкретных замечаниях и указаниях.

Такая идейная активность объяснялась еще и тем, что непосредственной работе на благо науки и нашего научного учреждения Сергей Викторович отдавал не так уж много сил; силы его поглощала иная деятельность — лекторская, та, которую с известными оговорками можно назвать литературной, и такая, о характере которой можно было лишь смутно догадываться. Во всяком случае, пробыв на рабочем месте в золотое утреннее время не более часа, замдиректора вызывал машину и, подхватив под мышку папку из великолепной экзотической кожи, твердым уверенным шагом человека, отбывающего на исполнение ответственной миссии, покидал институтское здание. Возвращался уже под вечер, походкой по-прежнему деловой, но уже отчасти расслабленной, а по особому благодушию и некоторой маслянистой игривости во взоре можно было предположить, что обедал он отнюдь не в учрежденческом буфете.

В те дни, когда Сергей Викторович со службы не отлучался, в кабинете его постоянно находились какие-то вовсе посторонние для нашей конторы вальяжные люди в коже, в блейзерах с золотыми пуговицами, в темно-серых дорогих костюмах в еле заметную полоску, в каких вполне можно подписывать миллионные международные контракты типа «газ — трубы». Кто они были? Бог их знает. Можно, конечно, предположить, что имели они отношение к телевидению или к документальному кино, к прочей якобы творческой деятельности, сильно отдающей бизнесом, торговлей, организацией подпольных цехов; подозреваю, что настоящих бизнесменов, пренебрегающих постыдной эстрадно-кинематографической маскировкой, там тоже попадалось немало. Они запросто располагались в самолетных крутящихся креслах с подголовниками, какими обставил свой кабинет Сергей Викторович, щурились на иностранных красоток, украшавших фирменные календари, сугубо деловые, однако с чуть заметным уклоном в порнографию, курили душистые сигареты из выложенных на полированную поверхность журнального стола длинных золоченых пачек. Наш замдиректора предавался в это время бурной административной деятельности, разговаривал едва ли не по всем трем телефонам сразу, по городскому, по внутреннему и еще по особому, снабженному рояльной клавиатурой, — кого-то распекал, перед кем-то обаятельно, с богатыми обертонами в голосе заискивал, от кого-то требовал конкретного и обстоятельного отчета — и при всем при этом успевал подмигнуть с лукавством сообщника гостям своего кабинета. Иной раз для пущего их развлечения Сергей Викторович вызывал «на ковер» какого-нибудь сотрудника, не столько для разноса или демонстрации власти, сколько затем, чтобы друзья сами смогли оценить уровень его компетентности и умение с ходу вгрызаться в самую сердцевину любого специфического вопроса.

Однако чаще всего в моменты таких неформальных дружеских совещаний в кабинет допускались лишь двое из всего нашего немалого штатного расписания, люди, не заметным постом известные в нашем коллективе и не служебными успехами, но особым доверием, которым их дарил Сергей Викторович. Пойди пойми человеческую душу, отчего наш сведущий в международных делах зам — то ли дипломат, то ли еще более важный специалист, полтора десятка лет оттрубивший в романтичнейших странах Латинской Америки, по какой такой причине выделил и отметил покровительством самых примитивных, анекдотически тупых сотрудников института? Да нет, конечно, никакой загадки в этом начальственном выборе не содержалось. Сергей Викторович нуждался в нерассуждающей преданности, в крепостной готовности на все услуги, поскольку ценил эти свойства превыше всех иных качеств, какими отличались прыткие и непочтительные младшие научные сотрудники и каковых даже лысые, в мятых дешевых костюмах старшие научные сотрудники порой ухитрились не растерять. Все-таки смешно и странно было смотреть, с каким особым правом переступали порог заветного кабинета его доверенные лица. Один из них был Гарри Рейнблюм, заведующий фотолабораторией, видный, модно и добротно одетый мужчина с младенчески розовым лицом, характерным, почти полным отсутствием лба, который не могла возместить даже давняя аккуратная лысина. Помимо добродушного своего нрава и дорогих замшевых курток, Гарри славился в институте необычайными успехами по любовной линии, о которых он рассказывал ежедневно без унижающей слушателей особой похвальбы, а просто удивляясь превратностям судьбы и причудам женского нрава. Среди постоянных, временных и случайных подруг Рейнблюма чаще всего встречались продавщицы престижных магазинов — валютных, фирменных, мебельных, комиссионных, диетических, — поскольку чисто практическую сторону ощутимой связи Гарри не упускал из виду, стюардессы внутренних линий, эстрадные танцовщицы, секретарши начальников средней руки, провинциалки, прибывшие на завоевание столицы, и даже ищущие понимания на родной земле жены загранработников. В сущности, всегда и всюду, куда бы ни направлялся, какую бы работу ни выполнял, где бы ни был, какие бы шальные деньги ни планировал заработать, Гарри был плотно занят одним и тем же единственным делом своей жизни — искал баб. Или их кадрил. Или добивался. Это было главным его предназначением на свете, о котором в институте ходили легенды. Одна из них воспевала рекорд, поставленный Гарри Рейнблюмом в шашлычной, некогда расположенной у Никитских ворот, в здании кинотеатра «Повторный». От знакомства за столиком до близости в туалете прошло ровно сорок шесть минут — неполный обеденный перерыв. Самым трудным в этом скоротечном романе оказалась заключительная стадия — как вывести потерявшую голову, однако уже пришедшую в себя даму из туалета, у дверей которого толклись страждущие? Но Гарри и тут проявил дьявольскую находчивость: приобнял пережившую блаженство подругу за талию и, напустив на себя обеспокоенно-ответственный вид, распахнул дверь: «Граждане, расступитесь! С женщиной плохо!»

Быть может, за сноровку в подобных делах и приблизил Рейнблюма Сергей Викторович. Ибо для поручении более основательных он использовал нашего завхоза, точнее, инженера по комплектации и оборудованию Арчила Остапова. В отличие от Гарри Рейнблюма невысокий, невидный Арчил с выражением постоянного грустного скепсиса на отдаленно кавказском своем лице привязанности свои не расточал легкомысленно, более всего ценя в них надежность и постоянство. Предпочтение он отдавал зрелым, хорошо устроенным в жизни матронам. Одна из них работала директором закрытого мехового ателье, другая заведовала секцией верхнего платья в некоем магазине для узкого круга. Прочность этих долговременных отношений служила Арчилу основой материального благополучия, но скепсиса его развеять не могла. Все те блага, к которым он стремился, он считал хорошим тоном демонстративно презирать. «Сапоги — Голландия, — говаривал он бывало, демонстрируя в приятельском кругу элегантную и чрезвычайно подходящую для российской зимы обувь, — и добавлял пренебрежительно: — Фуфло!» А вот как прокомментировал он первое давнее появление в московских гастрономах настоящего шотландского виски, красивых, нестандартных бутылей с пробками, обтянутыми белой жестью, с наклейками, с которых сдержанно, по-мужски улыбался седовласый представитель какого-то старинного благородного клана «Джонни Уокер»!

— Выпил вчера два фужера, — как о неизбежной неприятной процедуре рассказывал Арчил, — такое дерьмо!

Однажды я совершенно случайно сделался свидетелем сцены, которая раскрыла мне глаза на причину постоянной скептической меланхолии Арчила. Приятелем, из числа как раз тех, добившихся заметного положения, я был приглашен на семейное торжество в один из модных интуристовских ресторанов, оказаться в котором было для меня столь же непривычно, как, скажем, на обеде у английского посла. Стесняясь своего отнюдь не фирменного пиджака, я вошел под своды просторного зала, потонувшего в элегантной полутьме, благородно-интимный свет торшеров озарял лишь столики, покрытые скатертями цвета неподдельного вина «бордо». Еще не различив тот самый праздничный коллектив, к которому мне надлежало прибиться, я наткнулся взглядом на роскошно накрытый стол. Чего только там не было! И семга возбуждающе-телесного цвета, и тускло мерцающая черная икра в хрустально-серебряном бочонке, и бутылка шампанского, застрявшая, подобно кораблю, среди ледяных торосов в мельхиоровом ведерке, и коньяк самой высшей марки, о чем свидетельствовала наклейка на бутылке, напоминающая банкноту некоего государства… Двое сидели за этим обеденным натюрмортом: Арчил, в приступе иронической тоски повесивший свой большой нос, и его дама, которую легко было принять за старшую его родственницу, за его начальницу, за жену его начальника, — так монументальна и солидна она была в своем костюме «джерси» (Голландия или Бельгия), в мохеровом жарком палантине, в песцовой боярской шапке, с миной неприступного удовлетворения на плоском скобарском лице. Я так и не разобрал тогда, кто же она была — заведующая ателье или товаровед заветной секции заветного магазина?

Так вот, до того, как на нем остановился начальственный взор заместителя директора, Арчил был, в сущности, свойским парнем, в служебной его каптерке нередко распивалась бутылочка, и сотрудницы наши нет-нет да и щеголяли в меховых шапках или недорогих кроличьих шубках, организованных им по снисходительному знакомству, почти без непременной наценки. Сделавшись лицом, приближенным к начальству, Арчил переменился, не удостаивал больше сотрудников грустными рассказами о разочарованиях своей сладкой жизни: «Смотрел «Последнее танго» по видухе — такая мутотень!» Сделался он вальяжен, исполнился уважением к каждому своему движению и до былой трепотни с курящими мужиками на лестнице почти не снисходил. Зато стал проявлять интерес к солидным, обстоятельным разговорам среди кандидатов и докторов в буфете за чашкой кофе. В нашем институте нередко бывали гости из смежных НИИ, выбрав клиентов попредставительнее, Арчил обычно и подсаживался к ним, деликатно осведомлялся, не помешает ли, радушно пододвигал соседям едва начатую пачку «Мальборо» или «Кента». Прислушавшись к разговору незнакомцев — это мог быть обмен мнениями и даже профессиональный спор в корректной застольной манере, — Арчил неожиданно вставлял и свое слово, поддержав, как правило, аргументацию одного из собеседников. «Безусловно!» — произносил он с интонацией мудрой безапелляционности, или: «Элементарно!» Гости переглядывались между собой, потом смотрели на Арчила, на его пуловер, отделанный нежнейшей замшей, щурились от пряного дымка тонко чадящей его сигареты и приходили к выводу, что человек к ним подсел в высшей степени осведомленный и мыслящий. Удовлетворенный приемом, Арчил с сознанием полного права еще раза два позволял кратко одобрить чью-либо точку зрения, а потом, почувствовав к себе внимание, принимался нести такую несусветную чушь, что ученые собеседники от неожиданности только рты разевали.

Самим собою Арчил оставался, лишь общаясь с Гарри Рейнблюмом. Я иногда замечал их на лестничной площадке либо в укромном закутке коридора — они вели между собой какой-то неведомый постороннему нескончаемый торг, разрабатывали какую-то со взаимными подозрениями и упреками хитроумную негоцию.

Кто знает, быть может, сферы своего влияния на Сергея Викторовича они делили. Хотя вряд ли, Сергей Викторович сам был такой человек, что каждого из них загружал поручениями: достать мебель, экипировать по высшему классу приехавших с периферии родственников, устроить приятеля на консультацию к профессору-светиле; жизнь сложна и требует постоянной борьбы, ничто не дается само собою. Не знаю, приходило ли в голову нашему уважаемому заму, что усилия, которые он затрачивал в отечестве для достижения привычного стандарта жизни, в милой его сердцу Латинской Америке хватило бы на то, чтобы сделаться нефтяным магнатом, председателем банка, главою какого-нибудь гангстерского синдиката…


Во всяком случае, другой зам, Афанасий Максимович, в этом ничуть не сомневался и порой во время наших вечерних бесед признавался, доверительно понижая голос, что его поражает неприличная деловитость его коллеги. И постоянная ссылка на мнение высоких сфер, которые тот позволяет себе во время собраний и совещаний у директора, уклончивые, но более чем прозрачные намеки на авторитеты, недоступные проверке, — «ребята сказали», сам понимай, кто они и откуда! Умный поймет.

— Ведь он блефует! Блефует, как пить дать! — кипятился Афанасий Максимович, явно склоняя меня на свою сторону, хотя никакого значения мои симпатии в их борьбе самолюбий иметь не могли. А вот поди ж ты! Все-таки хотелось Максимычу хотя бы в глазах нетитулованного сотрудника выглядеть несомненным и полноправным первым заместителем директора. На самом-то деле в соответствии со штатным расписанием оба зама находились в совершенно равных условиях, без каких бы то ни было преимуществ друг перед другом, однако каждый из них первым заместителем полагал именно себя. Максимыч — на том основании, что на него были возложены чисто административные функции — штатное расписание, премии, пенсии, «деньги и кровь», как он выражался; Сергей Викторович в своем самомнении опирался на свои международные связи. И вообще на большее свое соответствие духу и стилю времени, хотя по возрасту, повторяю, оба зама были почти одногодки.

Одно время казалось, что Сергей Викторович одерживал верх, — все чаще видели его возле дверей нашего директора, в институте почти не бывавшего в связи с академической своей занятостью, загруженностью по государственной и общественной линии — то сессии Советов, то борьба за мир, то какие-нибудь всесоюзные юбилеи, на которых положено если не выступать, то хотя бы красиво присутствовать. Так вот, было время, когда особая приближенность Сергея Викторовича к  с а м о м у  уже не вызывала сомнений. По крайней мере, в отсутствие директора он самолично проводил совещания, принимал иностранных гостей и даже скучные официальные бумаги рвался подписывать, хотя бухгалтерии не любил. Нашей скучной, копеечной бухгалтерии: два шестьдесят в день — суточные, рубль пятьдесят за гостиницу, в столичных городах — два двадцать…

Но тут произошли некоторые исторические сдвиги, в результате которых шансы совсем было отодвинутого в тень Афанасия Максимовича неожиданно возросли. Началась газетная эпопея Малой земли, воспоминания о 18-й армии пошли в ход, о славном боевом пути начальника ее политотдела; Афанасию Максимовичу удалось доказать, что некоторую часть собственного боевого пути он прошел под теми же самыми знаменами. Бывший начальник политотдела, как свидетельствует история, на семидесятом году жизни был удостоен маршальского звания, заму нашему — в смысле почета и уважения — тоже кое-что перепало. Во всяком случае, памятный значок восемнадцатой, по массивности и вычурности отдаленно родственный маршальской звезде, Максимыч постоянно носил теперь на борту пиджака подчеркивая свою принадлежность к особому, так сказать, отдельному братству ветеранов, задевать которое не положено.

Сергей Викторович злился по этому поводу и от подначек малодипломатично не удерживался даже в присутствии низкооплачиваемых сотрудников — неплохо, дескать, устроились некоторые: клятвы верности одному историческому имени совмещают с выгодой от причастности к имени совсем иному. Не знаю, доходили ли до Максимыча эти подковырки, думаю, что доходили, однако на житейских его принципах никак не отражались, — он по-прежнему живописал сталинскую эпоху как образец нравственного здоровья всего общества, столь далекого от нынешнего разгула коррупции и кумовства, и вместе с тем не упускал возможности намекнуть, где положено, что к ветеранам восемнадцатой армии требуется особое внимание со стороны органов здравоохранения и сотрудников жилищных комиссий.

Любопытно, что оба наших зама как бы ревновали меня друг к другу. Ни с какого бока не принадлежал я к числу людей, стремящихся наверх, ищущих покровительства, но почему-то каждому из них хотелось, чтобы протекции я искал именно у него. Чтобы от него хоть в чем-то зависел. И каждый из них, когда случалось мне обратиться с какой-нибудь, хотя бы отдаленно личной просьбой, скажем, с заявлением об отпуске, не упускал случая, подмахнув снисходительно мое прошение, заметить иронически: «Все ко мне, за что ни возьмись! Ты бы к своему другу обращался…»

При этом ожидалось, вероятно, что-то вроде небольшого покаяния, заверений в совершеннейшей лояльности, в том, что центр моих жизненных интересов сосредоточен именно в этом кабинете. Честно признаюсь, я этих ожиданий не оправдывал. Правда, и не оскорблял их решительным отказом, дерзким вызовом, нет, просто уходил, увиливал от поставленного вопроса с помощью той же самой иронии, сыгранной в тональности почтительного подчиненного.

Принадлежать к той или иной группировке в нашем институте мне хотелось еще меньше, чем искать высокой протекции. Не было в нашем уважаемом заведении такой группировки, да и в пользе противостояний к концу семидесятых я уже успел изувериться. Конформизма по мере сил избегал, однако и жертвой не хотел стать.. И все-таки однажды изменил этому мудрому правилу. И не потому, что ощутил вдруг всплеск давно затухшего общественного энтузиазма, не из желания обратить на себя внимание и кому-то понравиться, просто из безотчетного чувства порядочности, которое можно при случае назвать и дурью…

Дело происходило на открытом партийном собрании, какие созывались в нашей организации не чаще двух раз в год. Вначале Афанасий Максимович прочитал привычный доклад — нечто о задачах родной науки применительно к решениям недавнего пленума, потом неожиданно для меня, с повесткой собрания не знакомого, приступили к обсуждению заявлений о приеме в партию. «Давно хочу приложить все силы для осуществления заветной мечты человечества — построения коммунизма», — финальную фразу заявления председательствующий подал с особым чувством в голосе. А потом огласил подпись: Арчил Остапов. Мне сначала показалось, что я ослышался, не прошло и трех дней с того момента, когда Арчил, сидя в нашей комнате, названивал какому-то своему клиенту, чтобы сообщить ему небрежно приятную весть: «Дублон» ему организован. О чем речь, Канада. Элементарно. Как договорились — восемь пятьдесят. Я еще не сразу понял тогда, что речь идет о восьмистах пятидесяти рублях. Арчил же, довольный произведенным на публику впечатлением, принялся рассказывать о том, что в самое ближайшее время на Садовой открывается магазин «Вашингтон», в котором у него заранее установлены нужные связи. Элементарно!

И вот теперь Арчил, чуть повесив свой большой нос, смотрел в глаза собравшимся своими грустно-наглыми глазами. И обещал отдать все силы построению коммунизма. Что-то непристойное ощущалось во всем этом, что-то неуловимо родственное порнографическому зрелищу. Хотя почему  н е у л о в и м о, видимо, бесстыдство, в чем бы оно ни выражалось, должно производить такое впечатление. Оно еще больше усилилось, когда наш зам Сергей Викторович попросил слова и принялся в обтекаемо высокопарных словах рекомендовать Арчила как человека, достойного качествами своей души украсить и укрепить партийные ряды. Я никогда не был в публичном доме, то есть в ситуации, близкой по условиям и обстоятельствам публичному дому, но если бы попал в нее, то наверняка испытал бы именно то самое чувство, которое охватило меня на собрании. Это был оскорбительный, мучительный стыд, грозящий истерикой, сердечным припадком, бешенством внезапного скандала. В сущности мой тогдашний поступок мог быть приравнен к любому из этих событий и действий, я поднял руку и, не дожидаясь поощрительного разрешения председателя, вскочил с места.

Уж и не помню, что я тогда говорил. То есть не помню конкретных слов, выражений, доводов, аргументов. Может, их и не требовалось, может, самое мое возмущенное заикание, кричащая моя немота послужили, как это ни странно, отрезвляющим аргументом, восстанавливающим у людей способность краснеть и опускать глаза. Вот так вот, вякал, мекал, возбужденно махал руками, взывал к совести и чести, к здравому смыслу, наконец, и ведь воззвал, хоть не очень-то и надеялся.

Собрание, будто бы ждавшее того момента, чтобы у кого-нибудь хватило простодушия вслух сказать то, что было очевидно всем и каждому, с какою-то мстительной готовностью проголосовало за то, чтобыотложить вопрос о принятии товарища Остапова в партию на год, который ему необходимо основательно поработать над своим духовным миром.

Арчила такая перспектива, откровенно говоря, не слишком расстроила, взгляд его выражал привычную ироническую грусть. Зато Сергей Викторович, похоже, строивший на вступлении Арчила в партию и на последующем его продвижении но службе какие-то собственные планы, оскорбленно поджимал губы и беспрерывно постукивал по паркету ногой, обутой в массивный саламандровский башмак, этот стук служил у него признаком крайнего раздражения. Кто был доволен, так это Афанасий Максимович, сидевший в президиуме. Особо виду, конечно, не подавал, сдержанным кивком одобряя принятую резолюцию, однако невольная улыбка нет-нет да и проскальзывала в его усах.

Вскоре после памятного этого собрания я уехал в отпуск и в крымском прибрежном поселке даже думать забыл о своем не очень-то красноречивом, но весьма действенном, как оказалось, выступлении на партийном собрании. И то сказать, я ведь не был ни принципиальным борцом за идейную чистоту, ни хитроумным врагом Арчила, самый элементарный стыд заставил меня тогда вылезти со своим невнятным словом, высказаться мне было тогда важнее, чем на самом деле заступить Арчилу дорогу в партийные ряды. Изумительный сентябрь стоял тогда на киммерийском берегу, в самую меру жаркий, сухой, с редкими короткими дождями, после которых осязаемо стереоскопической становилась перспектива замыкающих залив синих гор.

В Москву я возвратился в состоянии счастливой лирической рассеянности и потому не сразу заметил образовавшуюся вокруг меня пустоту. То есть что-то необычное, некую отчужденность, с какой встретили меня сослуживцы, уловил тотчас, однако отнес ее на счет загорелого молодого своего обличья, рядом с которым особенно мучнистыми выглядели бледные лица моих приятелей. Потом загар мой потихоньку сошел на нет, а пустота вокруг меня сделалась физически ощутимой.

Никто не присаживался ко мне за стол потрепаться и благодушно позлословить, в буфет никто меня не зазывал на чашку кофе, милые сотрудницы, с которыми нас связывали некие платонические намеки на еще более платоническую возможность романа, улыбались мне издали сострадательно, словно тяжелобольному, однако приблизиться ко мне не спешили. И постоять со мной минутку в коридоре не соглашались, уклонялись от шутливых моих комплиментов, которым радовались обычно, делали вид, что страшно спешат. Арчил здоровался со мной как ни в чем не бывало, но даже поинтересоваться, как прежде, с многозначительной улыбкой отпускными моими впечатлениями не захотел, дал понять, что ни они, ни сам я ему вовсе не интересны.

По обычаю я заглянул было вечерком к Афанасию Максимовичу, он взглянул на меня с нескрываемым сожалением, но тотчас отвел глаза, засуетился, перекладывая с места на место бумаги, папки, скоросшиватели, тяжелую, как булыжник, арабскую зажигалку, то за одну, то за другую телефонную трубку хватаясь, сказал:

— Извини, старый, у меня дел по горло.

От растерянности я собрался зайти к приятелям, чья лаборатория помещалась в укромном закоулке коридора. Дверь, как нередко бывало, в такие часы оказалась запертой, и голоса из-за нее доносились громкие, аппетитно возбужденные, бравурные, я постучал в дверь условным стуком, они тотчас же смолкли. Я вновь постучал после паузы, совершенно определенно давая понять, кто пришел, в лаборатории пошептались, пошушукались, но двери мне так и не открыли. В общем-то не очень-то я туда и стремился. Просто хотелось убедить себя в напрасности подозрений, посмеяться над собственной мнительностью Теперь оснований у нее прибавилось.

Я потоптался под запертой дверью, будто бедный родственник, бог весть зачем подергал ручку и побрел восвояси, размышляя на ходу, стоит ли мне зайти к Сергею Викторовичу или нет. А если стоит, то под каким предлогом, глупо же признаваться, что беспокоит меня странная перемена в отношении коллег и начальников. Тем более что на самом-то деле мне не терпелось проверить, скажется ли эта перемена также и во время разговора с другим заместителем директора.

Она сказалась, хотя никакого разговора и не потребовалось — Сергей Викторович уверенным командирским шагом прошествовал мимо по коридору, едва удостоив меня чуть заметного кивка. Черт возьми, никогда не стремился я втереться к начальству в доверие, никогда не дорожил ни его лаской, ни грубоватыми его шутками, по которым безошибочно узнается высшая начальственная приязнь, но вот ведь я и подумать не мог, что буду так подавлен необъяснимой холодностью обоих замов. Подавлен и расстроен. Да еще обескуражен вдобавок, потеряв вкус к работе и жизни. Из состояния мучительной этой прострации вывел меня, как ни странно, Гарри Рейнблюм. Заманил к себе в фотолабораторию, предусмотрительно запер дверь и при свете красной лампы, перебирая пинцетом плавающие в проявителе снимки, поведал, будто новый анекдот, весть о том, что меня собираются увольнять.

— То есть как? — глуповато удивился я, привыкший считать себя если не крупным, то по крайней мере ценным сотрудником. Да и кого выгоняли из нашей конторы за те долгие годы, что я в ней прослужил? Разве что отпетых бездельников, да и то в случае какого-нибудь явного скандала, который не удавалось замять — в милицию ли попал кто-либо по пьяному делу, казенное ли имущество потерял по той же самой причине… Моя репутация в этом смысле была безукоризненна. Та норма, которую я позволял себе за компанию, в наших стенах и за выпивку не считалась… Опять же кого как не меня посылали в самые дальние, завальные командировки, кого привлекали к составлению отчетов, к написанию речей и докладных записок, днем отгула компенсируя мне бессмысленную растрату серого вещества?

— А вот так, — наставительно произнес Гарри, с нетерпением вглядываясь в проступающие на фотобумаге изображения, — нечего было с речами выступать! Арчил ведь не к тебе в компанию мылился, а в партию, там места всем хватит. А потом, учти, ты не Арчила тормознул, а тех, кто рекомендацию ему давал, понял? Они на тебя и точат теперь…

На мокрых листах большого формата, словно из небытия, проступили изображения пирующих людей, дородных, вальяжных, вольготно расположившихся за богатым столом, поставленным, надо думать, посреди дачного участка. Хмельные и довольные лица были у этих людей, маслянисто сияли их глаза, утонувшие в пухлых щеках, лоснились двойные подбородки, короткопалые кисти уверенно и крепко держали рюмки и вилки. Счастливая полнота бытия царила за августовским изобильным столом, и только на знакомом, хотя и непривычно благодушном лице Сергея Викторовича можно было заметить некоторую тень солидной служебной озабоченности, мину дипломатической бонтонной сдержанности.

— Юбилей у замова тестя, — свойски пояснил Гарри, — три дня отдыхали, — и тут же без паузы сообщил, что завтра утром меня, это определенно известно, вызовут к Сергею Викторовичу на предмет выяснения со мной отношений.

— По собственному желанию будут предлагать, — по-дружески предупредил Гарри, — ты особо не залупайся, подписывай, а то хуже будет. Хорошо отдохнули, — с удовольствием вспомнил он, перебрасывая готовые снимки в ванночку с чистой водой.

Я был благодарен Гарри Рейнблюму. Его известие ошеломило меня, однако за ночь до беседы с начальством я мог как-то притерпеться и внутренне подготовиться. Между тем Сергей Викторович наверняка собирался ошеломить меня. Надо же, сегодня прошел мимо, не сказав ни слова, а завтра как ни в чем не бывало вызовет в кабинет, словно за тем, чтобы поинтересоваться моими планами после отпуска, и объявит мне, что в моих услугах больше не нуждаются. Меня даже передернуло от предчувствия этой сцены. Сергей Викторович будет смотреть на меня приветливым, почти благожелательным взглядом прожженного лицемера и циника, и только дрожание левой его ноги, мелкая дробь массивного каблука о вощеный паркет выдаст его внутреннее беспокойство.

Зная мой характер, Сергей Викторович заранее рассчитал, что я заведусь с полоборота, взъерепенюсь и, не выходя из кабинета, тут же настрочу заявление об уходе. Я и тут в деталях представил себе, как вынет наш зам из внутреннего кармана пиджака элегантнейший «паркер» с золотым пером и вензелем государственной своей подписи придаст моему заявлению необратимый ход. Так бы оно и случилось, если бы за ночь перед вызовом к начальству я не успел выработать кое-какую тактику будущего разговора.

А развивались события именно так, как я и предвидел.

Минут через двадцать после начала рабочего дня по внутреннему телефону мне позвонила секретарша нашего зама и сказала, что Сергей Викторович приглашает меня к себе. В соответствии с моими ожиданиями он как бы обрадовался моему приходу, улыбался от всей души, словно бы желая скрыть от меня свои намерения, я уже знал, к счастью, что видимое радушие, прямо-таки американская лучезарная улыбчивость чрезвычайно пригождались ему во время исполнения всякого рода неприятных миссий. В самом деле, какого черта стесняться, терзаться по поводу вынужденной своей жестокости, когда можно ощутить ее как свое преимущество и даже кайф словить, усиленно демонстрируя его.

Не успел я опуститься в самолетное кресло, как в кабинет вошел Афанасий Максимович. Это было единственное, не предусмотренное мною явление. Максимыч вообще не любил появляться на территории оппонента, к тому же, по моему разумению, он вовсе не должен был участвовать в расправе надо мной. Между тем виноватая, дружеская улыбка, тронувшая Максимычевы пролетарские усы, утвердила меня в уверенности, что расправа вот-вот начнется.

Сергей Викторович тем не менее не догадывался, что мне известны его намерения, и, распаляясь от моей овечьей беззащитности, улыбался еще задорнее и блистательнее.

— Хорошо выглядите, уважаемый коллега, — отпустил он мне вполне светский комплимент, — если не ошибаюсь, только что из отпуска? — Затем заботливо осведомился, где я отдыхал, ах, в восточном Крыму, слышал, слышал, давно туда собираюсь, спросил, какая стояла погода, ценами на рынке поинтересовался, в том смысле, что сравнимы ли они с кавказскими, и даже, подмигнув совсем по-свойски, полюбопытствовал, как, мол, там насчет женского контингента, имеет ли смысл ехать на холостую ногу.

Я, как мог, постарался удовлетворить и это любопытство, законное для вальяжного мужчины в самом соку. Сергей Викторович кивал, удовлетворенный полученными сведениями, улыбался, а потом без малейшей паузы сообщил, что в связи с переориентацией нашей научной работы, произведенной, конечно же, по настоянию сверху, тема, которой я занимаюсь вот уже много лет, решительно выпадает из поля деятельности нашего института. Вот так вот, коллега, недаром американцы шутят: никогда не ходите в отпуск. Да нет, отдыхать надо, вон как вы замечательно выглядите, однако факт есть факт, что-то надо менять — либо профиль вашей работы, либо… Сергей Викторович красноречиво развел руками. Вот ведь как демократично и человечно был поставлен вопрос, создавалось впечатление, что обо мне больше всего заботились и о моей диссертации болели — в самом деле, не бросать же псу под хвост несколько лет жизни! Знали, знали они меня, как говорится, изучили клиента; мне даже не диссертация была важна, к которой я подбирался медленно и обстоятельно, готовясь к предстоящей защите, словно к штурму неприступной крепости, который может быть только победным, триумфальным, безошибочным; мне действительно тема была дорога, сам путь этого познания, независимо от того, приводил ли он под своды триумфальной арки или же нет. Расценив мое молчание как вожделенную подавленность, Сергей Викторович счел удобным принять решение за меня.

— Вам, на мой взгляд, ни в коем случае нельзя оставлять свою тему, — произнес он с хорошо наигранной заботой в голосе и посмотрел в сторону, может, от неловкости, а может, потому, что именно на том краю стола лежала стопка снежно-белой финской бумаги, столь пригодной для заявления об уходе по собственному желанию. Но я ведь недаром готовился к этому разговору всю бессонную ночь, даже и в минуты провального забытья не избавляясь от назойливого прокручиванья одних и тех же защитных аргументов. Я признал, что мне, разумеется, очень больно расставаться с полюбившейся темой. И думать о том, что в ближайшие годы она не понадобится нашему институту, еще больнее. Однако вот так вот взять да и покинуть наш институт мне было бы вовсе невмоготу. Тем более что вряд ли меня ждут где-либо с распростертыми объятиями. Что ж, вздохнул я, если есть необходимость, я готов включиться в ту работу, которая представляется теперь наиболее перспективной для нашего института. А своей темой буду заниматься, как говорится, в частном порядке, в свободное время.

Улыбка слетела с румяных губ Сергея Викторовича, он помрачнел, надулся, каблук левого ботинка готов был продолбить паркет, покрытый глянцевой пленкой лака. А ведь я еще не предъявил своего основного довода.

— Простите, Сергей Викторович, — произнес я, удивляясь протокольной въедливости собственного голоса, — но ведь круг ваших научных интересов тоже как будто был далек от специфики нашей научной работы. Однако это не помешало вам успешно выполнять свои руководящие функции.

Сергей Викторович аж засопел от моральной натуги, побагровел предынсультно, рывком оттянул узел корректного галстука в тонкую английскую полоску и расстегнул тугой ворот рубахи. Ему хотелось выругаться, хватить по столу кулаком, наорать на меня самым дворовым способом, как на партнера по автомобильной, скажем, сделке, не сдержавшего обещания, — снимки, виденные в лаборатории Гарри Рейнблюма, пришли мне на память — сытые дородные люди с крепко зажатыми в руках рюмками и вилками, решительные в словах и поступках. Но старая международная школа все же одержала верх над природой — Сергей Викторович взял себя в руки. И вот тут неожиданно для меня в разговор вступил Афанасий Максимович. В своей обычной свойской манере, мягкой, лукавой, отчасти теркинской, отчасти шукшинской. На «ты» он ко мне обращался, без всякой игры в научную учтивость, запросто, как добрый сосед, родственник или, скажем, боевой товарищ погибшего отца.

— Ты знаешь, почему я не замминистра? — спросил он с чуть уловимой подначкой. — Я ведь главком заведовал, большие надежды подавал. А вот однажды дал маху. С а м  созвал нас всех у себя, а я, садясь за стол, приятелю жалуюсь, ну, чего, мол, нас без конца собирают, лучше бы делом не мешали заниматься. Сам знаешь, все на язык смелы… А того не видел, что один из микрофонов как раз рядом со мной стоял. Так что мою досаду вся коллегия и услышала. Каждый про себя то же самое думал, да ведь брякнул-то сдуру один я. С а м - т о  аж побагровел весь. Если, говорит, вам, товарищ такой-то, с нами неинтересно, то мы вас не держим. Понял? Н е  д е р ж и м! Вот так и завершилась моя руководящая карьера, — назидательно подытожил Афанасий Максимович, давая понять, что нынешний свой пост сколько-нибудь завидным ничуть не считает.

Я сделал вид, что не понял, куда он клонит, и промолчал. Мнимая моя непонятливость только раззадорила Афанасия Максимовича. Не знаю, как выглядели его родственники и друзья, но сам он вдруг сделался похож на тех людей, в кругу которых пировал Сергей Викторович на даче.

— Ты подумай, можно ли тебе с твоим языком здесь работать? — уже не в улыбке, а в раздраженном оскале поднял усы Афанасий Максимович. — Мало того, что ты на собрании бог знает что несешь, ты ведь и в разговорах со мной, со своим начальством, бог знает что себе позволяешь… Какие, так сказать, темы и какие мнения! Ты думаешь, что если мы с тобой тет-на-тет, — тут он на мгновение вновь ухмыльнулся, — беседовали, так никому твои умонастроения не известны?

Я хорошо помнил, что почти никогда не вступал с Максимычем в пререкания по поводу его сталинской ностальгии, и о причинах коррупции старался с ним не спорить, но взгляд мой и губы, безотчетно кривящиеся в улыбке, видимо, столь явно выражали мое отношение к идеалам нашего зама, что засели у него в памяти в качестве непочтительных, а то и подрывающих основы суждений.

— Знаем, какие вы книжки читаете, — незнакомым жестяным голосом продолжал уличать меня Афанасий Максимович, — какие слухи распространяете! — и хотя слухи я распространял не больше других, обмениваясь с приятелями за чашкой кофе обычными московскими сплетнями, а книжку подметного свойства держал в руках не более двух раз в жизни, я вдруг и впрямь ощутил себя замаранным, подозрительным человеком, злопыхателем, окруженным всеобщим недоверием, едва ли не диссидентом. Страх пополз у меня по спине, безосновательный, внушенный безапелляционной настырностью и потому особенно подлый. А Максимыч, разойдясь, ораторствовал об идейной заразе, проникшей в стены института; о гнилой интеллигенции, которая служит рассадником еще более гнилого либерализма; о том, что пора, по примеру славных прошлых лет, провести в нашей системе основательную чистку и поганой метлой вымести за порог института демагогов, космополитов и прочих антиподов нашего морального и политического единства.

Мне вдруг стало невыносимо, смертельно тоскливо, я поднялся из авиационного тугого кресла и, не сказав ни слова, направился к двери.

— Подумай! Подумай над моими словами! — кричал мне вслед Афанасий Максимович, а я уже шел по коридору, и встречные сослуживцы шарахались от меня.

Работать я уже не мог, посидел за столом в прострации, теребя телефонный шнур, неизвестно зачем выдвигая и задвигая набитые бумагами ящики. Привычная канцелярская обстановка вдруг предстала замечательно уютной и отмеченной к тому же невнятно интимными знаками моей собственной жизни. Вот по этому допотопному аппарату с буквами на диске я набирал, холодея от счастья и неуверенности, заветный номер. «В-1» начинался он, помню до сих пор. А в том вон шкафу во время внезапных счастливых пирушек среди архивных папок мы прятали вино и стаканы.

Я достал из бумажника пятнадцать рублей — всю мою наличность, — и вручил их расторопному практиканту Бобу Садырову. Через полчаса в своем элегантном «атташе-кейсе» Боб притаранил бутылку «Пшеничной», несколько плавленых сырков «Дружба» и промасленный пакет с жареными пирожками, купленными в ближайшей кулинарии.

За скорой выпивкой приятели, уже непостижимым образом осведомленные обо всех моих неприятностях, жалели меня и давали ни к чему не обязывающие советы, как вести себя дальше. Бутылки, разумеется, не хватило, стыдясь, начали скидываться по рублю, сумма набралась прямо-таки нищенская. Боб отпер дверь и сказал, что попросит взаймы у Арчила. Все одобрительно заголосили: «Конечно! Арчил даст!», о двусмысленности ситуации никто даже не догадывался. Но противнее всего то, что и сам я почти смирился с нею, когда Арчил явился собственной персоной с двумя бутылками коньяка, с апельсинами и со свертком аккуратно нарезанной красной рыбы, наверняка добытой в начальственном буфете. Публика была чрезвычайно рада продолжению застолья, демонстративно уйти в этот самый момент у меня не хватило сил. Однако через полчаса, когда публика захорошела и повод внезапного сабантуя окончательно затерялся среди анекдотов, воспоминаний и сплетен, я все же, не обращая на себя внимания, выбрался в коридор.

Захмелеть я не захмелел, но пережитое унижение под влиянием алкоголя переродилось в жгучую, как в детстве, обиду. Я шатался по улицам и обостренным от выпивки сознанием, быть может, впервые воспринимал то, чему никогда не придавал особого значения, свою немалую профессиональную компетентность. Господи, да кому было до нее дело в нашей конторе! И окорачивали меня то и дело: не возникай! Не заносись, будь доволен тем местом, куда тебя приткнули, и каждый день благодари судьбу. И я ведь и вправду благодарил, и считал, что мне жутко повезло попасть в такую славную фирму, и за любую чепуху брался с дорогой душой, уверенный, что она необходима общему делу. Боже мой, сколько штанов просидел я в архивах, сколько рефератов, статей, докладов налудил, не нужных никому на свете и только дорогому начальству надобных из неведомых мне чиновных соображений. Хотя почему же, то, что нужно было миру, начальству тоже приглянулось. Лет пять тому назад прошел слух, что некая моя работа получила одобрительный отзыв в зарубежных научных кругах, я не очень-то этому верил, пока не получил торжественное приглашение на благороднейшей бумаге с водяными орлеанскими лилиями прибыть на конгресс в английский город Брайтон. «Уважаемый сэр… соблаговолите… реферат вашего доклада… пребывание и питание за наш счет…» и все такое прочее на полузабытом, учтивейшем русском языке… Я, трепеща от гордости, как дурак, с улыбкой скромного тщеславия пришел с этой роскошной бумагой к Афанасию Максимовичу. Он повертел ее без особого почтения и завел долгий рассказ с подробностями и околичностями о том, как в добрые сталинские времена получение такого приглашения могло серьезно скомпрометировать человека, и что, если вдуматься, в таком вот излишне строгом, чересчур бдительном подходе был свой резон… короче, через пятнадцать минут я чувствовал себя виноватым в том, что ненароком обратил на себя внимание научной общественности. И все-таки осмелился ткнуться с этим же вопросом к Сергею Викторовичу, полагая, что, приближенный к международной деятельности, он с пониманием отнесется к приглашению на благородной бумаге. Сергей Викторович и впрямь изучил его внимательно, посмотрел на свет и на другую сторону зачем-то переворотил, потом столь же тщательно исследовал длинный конверт с вензелями приглашающего колледжа и с королевой на марках, лицо у него при этом было профессионально сосредоточенное, вдумчивое, и левая нога выбивала дробь по паркету. В конце концов Сергей Викторович запер это королевское приглашение к себе в сейф и дружески посоветовал мне в кулуарах о нем не распространяться.

А на конгресс в Брайтон отбыл наш директор, для которого я приготовил английский реферат моего доклада.

…Я вдруг заметил, что забрел с пьяных глаз в свой переулок и стоял теперь возле дома, в котором родился и жил до той поры, пока, наскребши денег на кооператив, не перебрался на проклятую окраину. Вот оно, мое парадное, бывшая барская лестница, исхоженная пролетарскими башмаками и солдатскими прохорями, местом наблюдения служившая для «тихарей» различных ведомств и нам, послевоенной безотцовщине, дававшая приют в морозные и промозглые дни.

Я толкнул некогда стильную, сто раз жэковской краской покрашенную дверь и медленно пошел вверх по грязным, истертым, стоптанным ступеням. Рука моя узнавала гладкость перил в тех местах, где они были еще не содраны, а взгляд жаждал зацепиться за что-нибудь знакомое, за какую-нибудь с детства памятную, проступившую сквозь многослойную покраску загогулину, за тот же незабвенный номер телефона, выцарапанный когда-то «В-1»… Но нет, ничего родного не обнаруживалось. Никто больше не помнил меня в этом доме, и я никого из известных мне людей не мог встретить на этой лестнице. На самом верху, стоя возле дверей бывшей своей квартиры номер три, я вдруг разрыдался внезапно для самого себя, бурно, как в детстве, не стыдясь ни сорока своих лет, ни наметившейся лысины, ни финского вполне солидного плаща. О чем я плакал? О дворовом ли, переулочном своем детстве, приучившем меня терпеть физическую боль, но обиду всегда заливавшем слезами? Или о нашем институте, куда меня когда-то пригласили как подающего надежды молодого специалиста и откуда выгоняли, как выгонял по утрам наш сосед Женя по прозвищу Граф подцепленную в полночь у трех вокзалов подругу. А может, вообще о своей жизни, в которой всегда не хватало точно рассчитанных, выверенных планов, но зато через край было заносчивых великих надежд?

Слезы иссякли так же внезапно, как и навернулись. Я утерся скомканным, нечистым платком и вдруг почувствовал, что с институтом, как и с этим домом, меня не связывает ничто.


1988

ОБ АВТОРЕ

Анатолий Макаров, прозаик и публицист, по примеру многих знаменитых своих коллег пришел в литературу из газеты. В качестве специального корреспондента центральных газет объехал почти всю нашу страну, неоднократно бывал за рубежом. Его книги «Человек с аккордеоном», «Футбол в старые времена», «Точка отсчета», «Последний день лета», «Вечер встречи», «Жилплощадь» переводились на языки народов СССР, издавались за границей.

Некоторые из его повестей легли в основу спектаклей и кинофильмов.

Анатолий Макаров — лауреат литературных и журналистских конкурсов.


Оглавление

  • МЫ И НАШИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ Повесть
  • РАССКАЗЫ
  •   ЗНАКОМСТВО
  •   БАНЯ С БАССЕЙНОМ
  •   СВАДЬБА В «ПРАГЕ»
  •   ЧУЖАЯ КВАРТИРА
  •   ПАЛЬТО ИЗ СКУПКИ
  •   ЕВРОПЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ
  •   ЗАМЕСТИТЕЛИ
  • ОБ АВТОРЕ