Маяк ветров [Влада Медведникова] (fb2) читать онлайн

Часть первая

1.

В эту ночь он узнал свое имя.

Имя было терпким на вкус, темным как полночь и пахло хвоей.

Криджи – его настоящее, тайное имя.

Он не знал, сколько сидел здесь, в сердце леса, прежде чем имя пришло к нему. Шаман увел его в чащу на закате, оставил одного. Звезды мерцали сквозь переплетение листвы и ветвей, ночные шорохи казались ближе и громче.

Посвящение может тянуться долго. Два года назад старшая сестра ушла в лес узнавать свое имя. Через три дня она вернулась. Аэш – вот как звали сестру с тех пор, а для чужаков она стала Ро, Охотницей.

Уже тогда он знал, что ему не суждено стать охотником. Об этом говорили все: и родные, и шаман, и дети из других семей. И, должно быть, поэтому его посвящение откладывали вновь и вновь. То гадание велело подождать, то племя было слишком далеко от сердца леса, то приходили чужаки… Весна превратилась в лето, и он начал тревожиться: что если ему придется остаться ребенком еще на год? Снова и снова вспоминал слова младшей сестренки: «Все считают, что ты слишком маленький и слабый, хотя тебе уже одиннадцать лет». Она прошептала это в темноте шалаша, когда никого не было рядом.

Но вчера шаман объявил, что время посвящения пришло. Увел от костров племени, показал полузаросшую тропу и велел идти по ней. «Дойди до поляны и оставайся там, жди своего имени», – такими были напутственные слова.

Когда он добрался до места и устроился на земле среди запахов папоротников и хвои, закат уже догорал. Нужно было слушать лес, ловить каждое движение и звук, но мысли утекли далеко, и он забылся. Он не спал, но после, сколько ни пытался, не мог вспомнить, о чем думал тогда. Знал только, что очнулся, когда сердце заполнилось тоской, желанием увидеть что-то и узнать. И, хотя он не ел ничего с утра, на языке был терпкий вкус, а лес шелестел и повторял: «Криджи».

Так называлась ягода, прячущаяся среди хвои. Не запретная, но и не сладкая, ягода шаманских отваров и целебных настоев. Таким было его имя. Его звали Криджи.

Теперь можно было подняться, вернуться к шаману и придти в племя уже взрослым.

Но Криджи медлил. Он сидел на земле, вглядывался в темноту и ждал. Сам не знал, что его насторожило – скрип ветки, чуть слышный шорох? Чувство, что кто-то следит за ним из темноты? Кто-то строгий, но добрый, родной.

Шорох повторился, в густом подлеске блеснули глаза. В другую ночь Криджи потянулся бы за палкой, прикрикнул, отпугивая зверя, но не сегодня. Сегодня все было по-другому, и Криджи протянул пустую ладонь к невидимому пришельцу и сказал:

– Прости, у меня ничего нет для тебя. Только мое новое имя. Меня зовут Криджи.

Нельзя называть свое имя просто так и уж тем более нельзя протягивать его как подношение неизвестному духу или зверю. Это имя лишь для родных, для самых близких. Но Криджи не чувствовал ни капли сомнения, ни тени угрозы.

На поляну выпрыгнула белка.

Несколько мгновений сидела неподвижно – черные бусины глаз смотрели внимательно и серьезно – а потом подобралась ближе, тронула лапой протянутую ладонь. Коготки остро кольнули, но Криджи не отдернул руку.

– Здравствуй, родич, – сказал он. Голос превратился в тихий, почтительный шепот.

Белка была большой даже для здешнего леса – доставала сидящему Криджи почти до плеча. Шерсть казалась совсем темной, но днем, должно быть, отливала в рыжий. Вдоль морды тянулись белые полосы, отчего-то делавшие белку еще серьезнее и строже.

Может быть, Криджи слишком маленький и слабый, может быть, ему не суждено стать охотником, но на его посвящение пришел тотемный зверь рода, большая белка. Мало с кем случалось такое.

Белка кивнула, словно соглашаясь, и отпрыгнула на тропу, ведущую к дому.

– Пора возвращаться? – спросил Криджи и поднялся на ноги.

Они затекли от долгих часов на земле, но с каждым шагом идти становилось все легче. Сперва Криджи слышал шорохи в стороне от тропинки, видел блеск внимательных глаз. Но потом все стихло, и в деревню Криджи вернулся один.

Ему хотелось скорее добраться до родного шалаша, назвать сестрам свое имя. Но сперва нужно было узнать, кем он стал для племени, как его будут звать чужие люди. Поэтому Криджи направился к жилищу шамана.

У входа трещали два высоких костра, а между ними, озаренный пламенем, стоял шаман. Застыл, скрестив руки на груди, высокий, выше многих охотников. В ушах, проколотых многократно, от мочки до острого кончика, качались костяные серьги. Руки по плечи были оплетены амулетами: кусочками кожи и пушистых шкур, яркими лентами и шнурками с металлическими бляшками. Отблески огня плясали в непроницаемых глазах.

– Я нашел свое имя, – сказал Криджи.

Само имя произносить не стал – все знают, что шаманы легко заглядывают в души и различают имена. Прежде Криджи мечтал иногда, что шаман выберет его в ученики, но скоро понял, что слишком слаб и для этого. Ведь любой шаман – тот же воин, только сражается с незримыми врагами.

Криджи ждал, что сейчас шаман наденет на него новый оберег и назовет внешнее имя, определит судьбу. Но тот молчал, возвышался меж двух огней, смотрел испытующе, будто знал, что не все еще произнесено. И поэтому Криджи сказал:

– Ко мне приходила белка.

Шаман кивнул, жестом велел идти следом и скрылся в шалаше. Криджи перешагнул порог.

В очаге дымились угли, свет лучины дрожал на столе. Криджи молча стоял посреди жилища, смотрел, как шаман смешивает что-то в огромной кружке, льет настои из пузатых бутылок. От дыма слезились глаза, и Криджи хотел уже заговорить, задать вопрос, – но тут шаман повернулся, протянул кружку.

– Пей, – сказал он. – Пей и узнаешь, кто ты.

Охотник, наверное, выпил бы напиток залпом, но Криджи не хватило на это сил. Он пил маленькими глотками, и вкус был терпким, как новое имя. Огонь разливался по телу, мир шатался, а потом превратился в раскаленную ночь, сомкнулся и погрузился во тьму.

***

Снов не было, лишь непроглядная тьма. Когда она схлынула, Криджи не сразу понял, где он и почему так светло. Солнечные лучи падали сквозь щели в шалаше, через лапник на крыше. Пахло летним воздухом, теплой землей и домом.

Тело едва слушалось, но Криджи заставил себя приподняться и понял, что сидит на своей постели, в родном жилище. Ему казалось, что прошло лишь мгновение – только что он принял из рук шамана кружку, а потом вдруг попал домой, и ночь сменилась полднем.

Шкура, заслонявшая дверной проем, колыхнулась, и в шалаш заглянула младшая сестренка, Стрекоза. Криджи успел увидеть чумазое лицо и взъерошенную копну волос – и сестренка тут же метнулась обратно.

– Мальчик проснулся! – донесся снаружи ее крик.

– У него теперь другое имя. – Голос Аэш был ясно различим сквозь плетеные стены. Она говорила строго, и Криджи представил, как Стрекоза стоит перед ней, потупившись, и ковыряет ногой землю.

Криджи улыбнулся и попытался встать. На миг дом пошатнулся, земля едва не ушла из-под ног. Но все же удалось устоять.

Шкуры у входа вновь распахнулись, затопив жилище солнцем и ароматом хвои, а затем вошли и обе сестры. Аэш вела Стрекозу за руку, а та смотрела на Криджи во все глаза, словно пыталась понять, кто же он теперь такой.

Но он и сам все еще не знал этого.

– Здравствуй, Криджи, – сказала Аэш.

Теперь ее голос звучал серьезно, и сама она выглядела так, словно собралась на торжество племени: в волосах блестели охотничьи амулеты, ожерелье из клыков обвивало шею, а острые кончики ушей были выкрашены в красный цвет.

– Умойся и переоденься, – велела Аэш. – Шаман хотел видеть тебя, как проснешься.

Она отпустила Стрекозу, склонилась к плетеному сундуку и вытащила куртку. Совсем новую – наверное, много недель тайком сшивала куски кожи, резала бахрому и нанизывала бусины. Куртка вышла красивая и носить такую мог любой: и ученик оружейника, и сказитель, и даже охотник.

– Спасибо, – сказал Криджи и нерешительно улыбнулся.

Он пока не знал, как ему говорить и держаться. Не знал, кем стал в племени.

Шаман ждал их не в своей хижине, а у главного костра. Поодаль сидели старейшины: Старший Охотник с огромным резным луком, Главная Травница, седая и молчаливая, и Первый Мастер, чьи руки всегда были заняты работой, – он и сейчас плел что-то, тихонько насвистывая. Криджи одернул новую куртку – она была великовата, сидела непривычно, – и сел у костра, напротив шамана.

Огонь здесь горел всегда. И сейчас, в полдень, на углях плясали почти прозрачные языки пламени. Шаман подкинул в костер ветку, и костер затрещал, взвился искрами. Криджи смотрел на шамана сквозь дрожащий воздух.

– Ты видел сны? – спросил шаман. – Видел свой путь?

– Нет, – ответил Криджи и опустил глаза. Неужели посвящение не пройдено и в племени нет для него места? – Я спал без снов.

Шаман кивнул, словно услышал верный ответ, и сказал:

– Старейшины, ваше слово.

Главная Травница задумчиво взглянула на Криджи.

– Он мог бы стать лекарем. – Казалось, она взвешивает каждое слово. – Но у нас есть лекари. Я согласна.

– Оружие ему не по силам, – сказал Старший Охотник. – Я согласен.

– Мечтателя трудно обучить ремеслу. – Первый Мастер говорил, продолжая сплетать нити, скручивать узлы. – Я согласен.

Сердце Криджи так заколотилось от их слов, что на миг он оглох, слышал лишь шум крови в ушах. Руки похолодели, горло сжал страх. Неужели Криджи останется для племени никем, не получит внешнего имени, будет отвергнут?

Но тут шаман протянул над костром руку. На ладони лежал амулет: красный шнур, а на нем – орех, выпиленный из черного дерева.

– Надень, – велел шаман. – Ты будешь Чету.

Криджи взял амулет, сжал в кулаке, а потом надел, спрятал под рубашку. Тяжелый и теплый орех касался кожи, не давал забыть о себе. Криджи прислушался к своим чувствам – изменились ли они? Но не ощутил ничего нового.

До сих пор в племени не было Чету, но Криджи знал, кто они такие. Хранители памяти народа: им известно, как жили люди прежде, и в этом лесу, и далеко отсюда. Они знают все тотемы, русла всех рек, возле которых живут лесные люди. Даже давно оставленные охотничьи угодья им известны.

Но Криджи не чувствовал в себе ни особой памяти, ни потаенных сил. Как же он станет Чету?

Словно услышав его сомнения, шаман сказал:

– На закате ты пройдешь ритуал.

***

Ритуал был похож на праздник. Шаман пел, бил в огромный бубен, водил Криджи вокруг костра, осыпал золой и семенами трав. Снова и снова Криджи должен был пить настои из кувшинов, стоящих по четырем сторонам света. Ночь сгущалась, но Криджи казалось, что вокруг становится все светлей, языки костра касаются неба, а племя, наблюдавшее за ритуалом, разрастается, заполняет весь лес.

Потом подожгли две вязанки лапника и посадили Криджи между ними. Он сидел, окутанный дымом, и смотрел, как охотники танцуют, заклиная дичь, как сказители нараспев читают древние легенды. Ему чудилось, что охотников больше, чем деревьев в лесу, а герои легенд поют и танцуют вместе со всеми.

«Я стал Чету», – подумал Криджи и сжал скрытый под одеждой амулет.

В ту ночь сны слетелись к нему.

Сначала пришла белка, коснулась острыми коготками и сказала на языке людей: «Ты мой друг. Зови, если нужна будет помощь». Криджи проснулся среди ночи, счастливый и невесомый, и долго лежал, всматриваясь в темноту.

Потом приснилась женщина с длинными темными косами. На шее у нее висел оберег – черный орех на голубом шнуре.

«Здравствуй, Чету из рода Белки», – сказала она.

Криджи узнал ее, хотя никогда раньше не видел.

«Здравствуй, Чету из рода Совы», – ответил он.

Их разговор длился и длился, как будто время во сне исчезло. Женщина-Чету показывала, как заглянуть в прошлое и в далекие края – туда, где живут или когда-то жили другие Чету. Криджи слушал, учился.

И, проснувшись, почувствовал, что теперь и правда стал взрослым.

2.

Отец вернулся через несколько недель.

Криджи ждал его, надеялся, что охотники или следопыты передали весть о том, что в племени теперь есть Чету. Отец должен был сразу все понять, оставить дела, которые вел среди чужих людей, и поспешить в лес. Снова и снова Криджи представлял, как отец обращается к нему, как ко взрослому, и разглядывает с изумлением и гордостью. В мечтах Криджи отцовские слова всегда были разными. Иногда он говорил: «Я знал, что у тебя особый путь». Иногда: «Кто бы мог подумать, что тебе выпадет такая судьба!» А иногда: «Видишь, сила не главное, у тебя другой дар».

Мечтая об этом, Криджи бродил среди шалашей, носил воду, собирал хворост, кормил главный костер и очаг в родном жилище. Как и прежде, Криджи поручали лишь самые простые дела, но зато теперь никто не прогонял его, можно было следить за любой работой. Он тихо садился возле навеса кузницы, смотрел, как падает молот и рассыпаются искры, как Мит, ученик кузнеца, раздувает мехи. Криджи мог просидеть так весь день, до самого заката.

В другие дни устраивался возле целителей, наблюдал, как они смешивают зелья, слушал разговоры и вдыхал запахи трав. Или тихо следовал за охотниками – даже они не сердились и не гнали прочь, если Криджи держался в стороне. А иногда он решался затаиться у дверей шамана – слушал гулкий стук бубна, гортанные вскрики, и сам не замечал, как душа взлетает, парит высоко.

В такие мгновения ему казалось, что его судьба сплетена из частичек других судеб. Все слова, движения, работа, песни и танцы – все соскальзывало в копилку памяти. Бездонной и бескрайней памяти чету.

Эта память не тяготила Криджи, казалась ему рекой, всегда текущей рядом.

Жил он по-прежнему в родном шалаше. Самая старшая сестра, одна из лучших охотниц племени, заглядывала лишь изредка. Поэтому хозяйкой дома была Аэш – Криджи видел, что ее это не радовало, она хотела больше времени отдавать охоте, превзойти сестру. Но не жаловалась, следила за порядком в доме, прикрикивала на младших, говорила, что делать. Рядом с ней Криджи часто забывал, что уже стал взрослым. Забывала об этом и Стрекоза – то и дело путала имена, звала Криджи Мальчиком, как раньше. Аэш строго поправляла ее и не слушала оправданий.

В день, когда отец вернулся, Криджи был у ручья. Смотрел, как младшая целительница собирает травы на берегу. Та стеснялась его взгляда и, чтобы скрыть смущение, рассказывала: «Эти острые листья помогают от простуды, мы их высушим, смешаем с синецветом, а потом, зимой…»

Из деревни донесся окрик, и целительница замолкла. Криджи вытянулся, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь сплетение ветвей, и тут крик повторился.

– Джута вернулся!

Позабыв о ручье и травах, Криджи побежал обратно в деревню.

Отец стоял у костра – в яркой одежде чужаков, с плетеными лентами в волосах. Высокий – выше многих охотников, – но узкоплечий, тонкий. «Ты в него, – старшая сестра повторяла это не раз, – вырастешь таким же».

Возле отца стояла черная лань – крепконогая, с тяжелыми рогами. На ее спине громоздились разноцветные тюки.

Джута – Посредник, тот, кто ведет дела с другими народами. Заходит в их города, раскинувшиеся за краем леса, живет в каменных домах, говорит на чужом языке. Выменивает лесные дары на ткань и стальное оружие.

Но никогда раньше отец не возвращался с такой огромной поклажей.

Он сгружал ее на землю – сперва заплечный мешок, потом баулы и свертки со спины лани. Та вздрагивала, переступала широкими копытами, смотрела по-человечьи, с облегчением, словно хотела сказать: «Так долго шли, отдохну наконец-то». Вокруг уже собралась толпа, подошли старейшины. Отец улыбался им, говорил что-то, а Криджи стоял поодаль, кусал губы и не решался приблизиться.

И вдруг отец обернулся, увидел – улыбнулся еще шире и ярче, распахнул объятия. Криджи рванулся к нему и едва услышал, как отец говорит:

– Прости, я задержался.

Вечером вся семья собралась у летнего очага, перед входом в шалаш. Криджи и не помнил, когда они сидели так в последний раз: две старших сестры, он сам, маленькая Стрекоза и отец. Жарили куски мяса на прутьях, жир капал в огонь, шипел на углях. Небо, исчерченное ветвями деревьев, темнело медленно, и не понять было – звезды там появляются или разгораются светляки в полутьме.

Говорили по очереди. Сперва сестры-охотницы рассказали о себе, потом Криджи – о посвящении и о своих именах. Стрекоза говорила бестолково и долго, то и дело запиналась, оборачивалась к Аэш, ища помощи. Криджи видел – Стрекоза не забыла отца, но отвыкла, он казался ей почти чужим.

Отец и вправду был окутан чужими запахами, лес не успел их изгладить. Криджи пытался подобрать им имена и не мог.

Но мясо дожарилось, и его аромат и вкус на время заслонили все мысли. Ели молча, запивали родниковой водой. Потом старшая охотница попрощалась и ушла – даже сегодня не захотела остаться в своем прежнем доме. Криджи попытался отогнать грусть, но не сумел. Он уже взрослый, наверное и ему скоро нужно будет ставить себе отдельный шалаш. И Аэш останется здесь со Стрекозой одна – ведь отец скоро снова отправится в путь.

Аэш взглянула на отца, и ее слова прозвучали как эхо мыслей Криджи:

– Ты надолго вернулся?

– До конца лета, – сказал отец и засмеялся в ответ на удивленные взгляды. – Видели, сколько всего я привез с собой? Это подарки, чтобы мы отправили к ним кого-нибудь гостить на год или два.

– В племени нет другого Джуты, кроме тебя. – Аэш хмурилась, но говорила ровно. – Ты уедешь на год?

– Возьми меня, возьми с собой! – Стрекоза затормошила отца, повисла у него на руке. – Я хочу быть их гостем, давай я поеду!

Отец засмеялся, взъерошил ее волосы и сказал:

– Сначала вырасти.

Зачем город зовет к себе кого-то из леса? Зачем присылает подарки? Криджи пытался понять и не смог. Отец был Посредником: менял шкуры и целебные травы на металл и ткани, решал споры между охотниками и лесорубами, не давал чужакам углубиться в чащу. Зачем еще им мог понадобиться кто-то из лесного народа?

– Им нужен заложник? – спросила Аэш.

Отец взмахнул рукой, словно хотел стереть ее слова, и тут же пояснил:

– Нет, нет, они же прислали подарки. – Его голос успокаивал, звучал легко. – Такой у них обычай, соединяют разное, не смешивая. Одежду сшивают из кусков кожи и льна, но никогда не соединяют лен и шерсть в одну нить. И так во всем. Хотят, чтобы и в городе появилась на время инородная нить. Но лишь на время – чтобы пришелец не смешался с ними, не стал горожанином. Такой у них обычай.

– Странный обычай, – упрямо сказала Аэш, и Криджи кивнул, соглашаясь с ней.

В эту ночь белка снова пришла к Криджи. Он не сразу понял, что это сон. Догадался, лишь когда заметил, что огромные светляки-звезды парят среди стволов деревьев, хотя наверху, в просветах между ветвей, сияет солнце.

Белка молчала, смотрела на Криджи внимательно, черные глаза казались бездонными. Он сел на землю рядом и тоже молчал, следил, как движутся светляки – исчезают, коснувшись солнечного луча, и вновь разгораются в тени. Время стало глубоким и спокойным, не двигалось.

А потом белка заговорила.

– Родич, – сказала она, – скоро ты отправишься в путь. Но где бы ты ни оказался, я буду рядом.

Отец разбудил его до рассвета.

Криджи все еще слышал голос белки, все еще сидел в лесу, где смешались день и ночь. Слова отца показались ему продолжением сна:

– Поедешь со мной к чужакам? – спросил отец. – Старейшины приняли решение, но нужно твое согласие.

Криджи выбрался из-под одеяла, протер глаза. В шалаше было сумрачно, Стрекоза и Аэш еще спали. Отец сидел на краю кровати, ждал. Его лицо было неразличимо, лишь глаза блестели в полутьме.

– Как же племя? – шепотом спросил Криджи, стараясь не разбудить сестер. – Я же Чету.

– Старейшины все объяснят, – сказал отец. – Они ждут у костра.

Пока Криджи одевался, а потом умывался ледяной водой, предрассветный сумрак стал прозрачней и тоньше. Деревня оживала: ночные охотники вернулись с добычей, среди деревьев разносились их усталые голоса. То здесь, то там, откидывались пологи и отворялись двери, люди выходили, встречали новый день. Криджи шел за отцом, привычно вслушивался, вглядывался в разгорающееся утро. Пытался думать о важном – соглашаться или нет? – но мысли ускользали. «Скоро ты отправишься в путь», – так сказала белка, а значит, все решено.

Старейшины встали, когда он подошел, – словно Криджи был одним из них.

– Пойдешь ли в город, Чету? – спросил шаман.

Криджи невольно сделал шаг назад – в утреннем свете шаман казался страшным. Лицо словно вырублено из черного дерева, глаза отливают огнем, а в голосе ярость. «Он не хочет отпускать меня», – понял Криджи.

– Я готов пойти, – сказал он. – Но я думал, моя память нужна племени.

Отец положил руку ему на плечо и сказал:

– Там ты увидишь много такого, чего не видел ни один Чету. Память племени, память всех племен обогатится, мы сможем…

– Джута. – Шаман взглянул на отца и тот замолк. – Не решай за него.

– Но Джута прав, – возразила Главная Травница.

Криджи зажмурился, собрался с силами. А потом выпалил скороговоркой, не открывая глаз:

– Дайте мне сонного зелья, я хочу спросить совета во сне.

Травница отвела его к своим навесам и там, под пологом из сосновых ветвей, нацедила отвар в чашку. Криджи выпил, а потом вернулся в свой шалаш, зарылся в покрывала. Утренний свет проникал сквозь плетеные стены, селение просыпалось, шумело все громче. Не верилось, что отвар поможет, – но вскоре сон укрыл Криджи прохладным пологом, как снег зимой укрывает лес.

«Чету из рода Совы!» – закричал Криджи.

Холодные искры сна разлетались от его голоса, дрожали сотнями отражений. И из них возникла та, кого он звал – высокая, с темными косами и спокойным взглядом.

«Ты спишь, Чету из рода Белки? – спросила она. – Скоро научишься говорить со мной наяву». Она объясняла, как коснуться памяти, как увидеть других Чету. А потом умолкла, знаком и взглядом показала: «Расскажи, что тебя тревожит».

«Как будет лучше? – спросил Криджи. – Уйти на год к чужакам или отказаться?»

«Иди, – ответила она. – Ни один Чету еще не жил среди них. Все, что мы знаем – это рассказы Посредников. Иди».

***

Дни, оставшиеся до конца лета, не были беззаботными. Стрекоза, казалось, так и не поняла, что скоро и отец уйдет, и Криджи покинет лес на целый год. Но Аэш не забывала от этом ни на миг – ее взгляд стал сумрачным, а слова отрывистыми и резкими. Криджи пытался объяснить, пересказать сны, но сестра лишь отрезала: «Не оправдывайся».

Свободного времени теперь почти не оставалось. Отец все время был рядом, рассказывал о городских обычаях, заставлял учить чужие слова. Сперва они казались бессмысленными: как такое может быть, что для леса у горожан лишь одно слово? Как можно называть одним именем еловую чащу и буковую рощу, просыпающийся весенний лес и угасающий осенний? И зачем нужны разные слова для широких и узких троп? Криджи не понимал, но учился старательно, и вскоре начал говорить на этом запинающемся, ломком языке.

В толчее слов пролетело лето. Ветви склонились под тяжестью плодов, поляны потемнели от поздних черно-синих ягод. Ночью туман уже начал оседать на листве, а в воздухе парили паутинки.

В такое туманное утро Криджи и покинул лес.

Загрустить не успел – с сестрами простился накануне, а теперь просто молча встал, собрался и пошел вслед за отцом. Тот вел на поводу черную лань, ее копыта ступали по тропе еле слышно. Лань везла мешок, кожаный, расшитый оберегами, а отец и Криджи шли налегке.

Шли по тропе, петляющей вдоль оврага, ныряющей в дубраву, огибающей топь. Солнце поднималось все выше, искрилось в каплях росы, смеялось, – и Криджи понял, что все еще идет, не оглядываясь.

Он обернулся, чтобы посмотреть на родное селение, но оно давно скрылось из виду. Вокруг был лишь лес, светлый и незнакомый.

3.

Йи-Джен часто убегала из дома.

Ненадолго и не для того, чтобы волновать родных, – хотя они все равно волновались и ругали ее потом. Йи-Джен выслушивала упреки деда и мамы, смотрела в пол и молчала. Она не могла пообещать, что будет гулять поблизости, возвращаться засветло и вечерами сидеть дома. Знала, что все равно сбежит – на час, на два или до поздней ночи.

Просто ничего не могла с собой поделать.

Иногда все становилось невыносимым: огромный дом с разноцветным полом, нитяными занавесками и высокими зеркалами; разговоры с мамой и дедушкой, заботливый голос служанки. Даже пение птиц за окном превращалось в надоедливое чириканье, а цветы в саду словно тускнели. Йи-Джен выжидала подходящий миг, – сколько взрослые не пытались, все равно не могли уследить за ней, – хваталась за низкие ветви старой яблони, оттуда перебиралась на каменную белую ограду, спрыгивала вниз. А потом устремлялась вниз по улице, прочь от дома, от площади с фонтаном. Мчалась мимо заборов и садов, проносилась по петляющим улочкам. Иногда соседская собака выныривала из-под ворот, с лаем бежала следом. Но у последних домов, там, где улицы превращались в дороги и тропы, собака всегда останавливалась, с недоумением смотрела вслед Йи-Джен. Та оборачивалась, махала на прощание, а сама неслась дальше.

Вниз, к реке. К полуразрушенной древней стене на берегу.

Это место Йи-Джен считала своим.

Сегодня она не собиралась убегать. Сидела с книгой на балконе, но не читала, а лишь рассматривала картинки, оплетавшие края страниц. Слушала, как снизу доносятся тихий перезвон посуды и разговор матери со служанкой.

Йи-Джен оторвалась от книги, взглянула на небо. Солнце висело низко, огромное и красное, вот-вот исчезнет за крышами домов.

– Сегодня к дедушке кто-то придет, – сказала она вслух и нахмурилась.

Может быть, ей скажут переодеться в новые штаны и рубашку или даже в праздничное платье и заставят сидеть за столом, молча слушать разговоры взрослых. А может быть, наоборот велят оставаться в своей комнате и не выходить. Мало кто хочет видеть полукровку, от нее шарахаются, как от дурного знака.

– Ну их всех, – прошептала Йи-Джен и сделала так, как учил отец.

«Если захочешь стать незаметной, – говорил он, – то ступай тихо, не торопись и не касайся стен. Ты моя дочь, у тебя все получится».

И у Йи-Джен всегда получалось.

Она спустилась по лестнице, и служанка, раскладывавшая на столе ножи и ложки, даже не обернулась. Дверь тихо скрипнула, Йи-Джен оказалась в саду, отбросила осторожность и помчалась привычным путем.

Остановилась лишь на берегу реки и долго не могла перевести дыхание. Потом обернулась – но улица была пуста, никто не шел следом.

Отсюда город казался россыпью белых домов и разноцветных оград. Старая Заводь – так он назывался, но никаких заводей на реке не было. Когда Йи-Джен была маленькой, она спрашивала маму, деда и всех, кто заходил в дом: «Почему такое название?» Одни смеялись в ответ, другие отмахивались от назойливых вопросов. Некоторые разводили руками: «Наверное, когда-то тут все было по-другому». И лишь отец ответил серьезно: «Этот город – заводь на реке жизни». Йи-Джен запомнила эти слова и с тех пор часто думала о том, что настоящая жизнь течет где-то далеко, а здесь – лишь ее бледная тень.

Впереди, за рекой, раскинулся лес. Он был густым и таинственным, там жили дикие звери и смуглые, остроухие люди. Горожане опасались заходить далеко, рассказывали, что тропинки петляют, заманивают в чащу, забредешь туда и уже не выберешься.

Некоторое время Йи-Джен стояла, вглядываясь в темную полосу леса, но никого не увидела, ни зверей, ни людей. Вздохнула и стала взбираться вверх по теплым шершавым камням разрушенной стены. На самом верху на миг замерла, а потом села, свесив ноги. Вечернее солнце золотило землю и воды реки, ветер тихо шелестел, касался лица – будто хотел сказать о чем-то.

В этом безлюдном, заброшенном месте Йи-Джен чувствовала себя в безопасности, могла быть собой. Словно ее домом были старые руины, а вовсе не комната с балконом и окнами, глядящими на яблоневый сад. Здесь, у реки, можно было размышлять вслух – говорить все, что приходит в голову и не бояться, что тебя услышат. Йи-Джен не задумывалась, к кому обращается: к отцу, живущему в далеких горах, или к ветру, теребящему сейчас волосы.

– Думаешь, дедушка стыдится меня? – спросил Йи-Джен.

Дедушка был городским главой, самым уважаемым человеком. К его дому, трехэтажному, просторному, сбегались все улицы. Рядом, на площади, журчал фонтан и несколько раз в год возле него собирались люди, совещались о судьбах города. Но решение всегда выносил дедушка.

Йи-Джен ни раз слышала, как горожане вздыхали: «Как жаль, что у него нет сына». У него была только дочь, Милин, невысокая, тонкая, беспечная и несерьезная. Незнакомые люди часто ошибались, считали, что Милин не мать Йи-Джен, а старшая сестра.

Йи-Джен прислушалась, но ни ветер, ни внутренний голос не ответили ей. Солнце уже коснулось леса, растеклось алыми отблесками по кронам.

– На маму он точно сердится, – сказала Йи-Джен. – Не хочет простить.

Не простил, что Милин полюбила чужеземца, заключившего с горожанами договор и жившего здесь год. Полюбила так сильно, что нарушила все запреты, не побоялась предсказаний и дурных знамений. Так и появилась на свет Йи-Джен. «Плод запретной связи», – говорили в городе. «Полукровка». «Что нам с ней делать?»

– Ничего вы со мной не сделаете, – сказала Йи-Джен и стукнула кулаком по стене. Из расщелины вспорхнула испуганная птица. – Я сама решу, что мне делать.

Порыв ветра налетел, обдал запахами реки. И в его шепоте Йи-Джен почудился голос отца, слова одобрения и поддержки.

Отец жил далеко, в горах. Приезжал раз в два года на несколько недель, а мама в это время гостила в соседнем городе у родственников. Родителям Йи-Джен запрещено было встречаться.

Во время визитов отца дом преображался. Дедушка почти не выходил из кабинета, гостей не было, служанка ходила испуганная и тихая. Сквозняк раздувал занавески в распахнутых окнах, запахи казались незнакомыми, а все звуки словно бы становились звонче. Иногда Йи-Джен чудилось, что позади отца стелются золотистые тени, – и в такие минуты он ловил ее взгляд, кивал, но не объяснял ничего.

«Почему я не похожа ни на тебя, ни на маму?» – спрашивала Йи-Джен. У матери были волнистые длинные волосы цвета темного меда, искристые светлые глаза и тонкие, легкие пальцы. А отец был смуглым – сколько ни загорай, не удастся стать такой же как он, сделать кожу темной-темной, с едва приметным медным отблеском. И глаза у него были мерцающие, золотистые, как у дикой кошки.

Сама же Йи-Джен была бледной, а глаза – чужого, небывалого цвета, темно-фиолетовые, как цветы в саду. Только волосы у нее были отцовские: жесткие, темные.

«Ты похожа на меня, – отвечал отец. – В детстве я был таким же. Вырастешь – и станешь золотоглазой, как я». Он рассказывал о горах: воздух там прозрачный и чистый, обычные люди не могут им дышать. Среди камней растут цветы, сияющие как звезды, и сами звезды так близко, что кажется – можно коснуться рукой. «Приезжай туда, когда вырастешь», – говорил отец.

Йи-Джен спрашивала: «Почему ты сразу не забрал маму в горы? Вы могли бы жить не на самом верху, а в долине». И ответ всегда был один и тот же: «Она не захотела».

Солнце ушло, только его отсветы еще горели в небе. Мошкара звенела над ухом, птицы чиркали у самой земли. Йи-Джен яростно потерла сухие глаза – слезы горьким комом встали в горле, не желали пролиться.

– Все думают, я маленькая, ничего не понимаю, – сказала она. Слова вышли сдавленными. еле слышными. – А я все понимаю.

Мама любила отца – любила так сильно, что все еще не могла смотреть на других мужчин. Но не хотела покидать родной город, отрекаться от привычной жизни. Знала, что там, в горах, станет чужачкой, пришлой, краткоживущей. А Йи-Джен будет такой же полукровкой, как и в городе.

– Я найду, – сказала Йи-Джен, глядя на догорающий закат. – Найду место, где никому не будет важно, чьей я крови.

Когда она вернулась домой, небо стало уже совсем темным.

Гости давно разошлись, дедушка ушел к себе, служанка убрала со стола. Йи-Джен тихо пробралась в дом, но забыла о том, что нужно оставаться незаметной, – мама окликнула ее, отвела на кухню.

Только оказавшись за столом, перед тарелкой супа, Йи-Джен поняла, как проголодалась. Торопливо ела, вылавливая ложкой кусочки мяса, хрустела поджаренным хлебом. Мама сидела напротив, положив подбородок на сцепленные руки, смотрела задумчиво и печально. Йи-Джен знала, что нужно извиниться, а еще лучше пообещать, что не будет больше без разрешения уходить из дома, – но не могла заставить себя произнести ни слова.

– Скоро к нам приедет гость из леса, – сказала мама. – На год поселится в нашем доме.

– Джута? – спросила Йи-Джен, не отрываясь от тарелки.

Джута заезжал часто – но на день-два, не больше. Привозил шкуры, травы и рассказы о жизни своего народа. Улыбался, всегда был приветлив, никогда не сторонился Йи-Джен. Может быть, не знал, что она полукровка.

– Нет, его сын, – ответила мама.

Йи-Джен взглянула на нее. Мама сидела теперь полуотвернувшись, смотрела в окно. Ее ресницы дрожали, а пальцы беспокойно двигались, перебирали бахрому скатерти.

– Может быть, с ним тебе проще будет подружиться, чем с другими детьми, – сказала мама. Ее голос звучал печально и тихо.

4.

За прошедшие дни Йи-Джен много раз представляла, каким будет новый гость, и уже успела привыкнуть к придуманному образу. Была уверена – сын Джуты будет похож на отца. Пониже ростом, но все же высокий, гибкий, улыбчивый. Наверняка придет замотанный в шкуры, станет изумленно озираться по сторонам и задавать вопросы на чужом языке. Йи-Джен увидит его издалека, – с вершины разрушенной стены или с ветвей яблони – и первой узнает, кто появился в Старой Заводи.

Но вышло не так.

Вечером Йи-Джен сидела внизу, на длинной тахте рядом с мамой. Та показывала, как плести пояс из разноцветных шнуров, а Йи-Джен пыталась повторить и запивала неудачи травяным чаем. В нем холод мяты сплетался с терпким вкусом смородины – шептал о бескрайних лугах, об уходящем лете. Йи-Джен вслушивалась в этот вкус, перебирала шерстяные и льняные шнуры и не заметила, как дверь скрипнула, отворилась.

Коридор наполнился звуками: размеренной речью дедушки, негромкими словами его помощника, мягким голосом Джуты. Заскрипели половицы, раздались торопливые шаги служанки, внезапный сквозняк распахнул окно.

– Вот и наши гости, – шепнула мама и отложила недоплетенный пояс.

Йи-Джен встала. Ей захотелось убежать наверх, закрыться у себя. Но она лишь одернула воротник рубашки, пригладила волосы и осталась стоять, хмуро глядя на дверь в коридор.

– Что ж, – сказал дедушка, переступив порог, – теперь здесь твой дом. На целый год.

Следом вошел Джута, как всегда непохожий на горожан, но и не выглядящий дикарем: в штанах, сшитых из кусков кожи, но в обычной городской рубахе; с амулетами из меха и кости, но с цветными шнурами в волосах. Джута улыбнулся Йи-Джен и ее маме, поднял ладони в знак приветствия. А потом отступил в сторону, и Йи-Джен увидела того, кто стоял позади, в дверном проеме.

Он оказался не таким, как она представляла.

Невысокий, едва выше ее самой, он медленно обводил взглядом просторную комнату, словно хотел запомнить каждую мелочь. Казался совсем спокойным, будто ничто его не заботило, но Йи-Джен заметила, как вздрагивают его острые уши.

«Еще бы, здесь все звуки не такие как в лесу», – подумала она, и тут мальчик встретился с ней взглядом.

Глаза у него были сине-лиловые, почти как у нее самой. Мальчик улыбнулся, едва заметно, робко, совсем не так, как улыбался Джута.

Йи-Джен чувствовала, что дедушка смотрит на нее, хочет подать какой-то знак, может быть, отослать на кухню или наверх. Но она не повернулась.

– Знакомьтесь с моим сыном! – сказал Джута и подтолкнул мальчика вперед.

Йи-Джен подошла к ним. Мальчик смотрел на нее все так же, внимательно и задумчиво. От него пахло неизведанными землями: хвоей и терпким дымом, ягодами и горькими травами. Он пришел из чащи и принес с собой ее тайну.

Йи-Джен замешкалась, не зная, поймет ли он городскую речь, но тут мальчик заговорил сам.

– Меня зовут Чету, – сказал он, осторожно произнося каждый слог.

Слова звучали правильно, но непривычно, будто тоже окрасились лесной тайной.

– А это моя внучка, Йи-Джен.

Ей на плечо тяжело легла рука дедушки, и Йи-Джен вздрогнула, а потом нахмурилась. Почему она не заметила, как он подошел? Неужели засмотрелась на гостя, заслушалась дальними голосами леса?

– Завтра утром я уеду, – сказал Джута, и сын взглянул на него удивленно, растеряно. – Покажешь Чету город, Йи-Джен?

Наверное, нужно было посмотреть на дедушку, спросить разрешение у него и у мамы. Но Йи-Джен лишь кивнула и сказала:

– Покажу.

***

Йи-Джен проснулась от голосов.

Во сне они звучали громко, встревали в сновидения, не давали забыть о себе. Но слов было не разобрать, поэтому пришлось собрать все силы, рвануться вверх – и проснуться.

Наяву голоса были едва слышны. Доносились снизу, и так легко было спутать их со скрипом ветвей и шепотом ветра. Некоторое время Йи-Джен лежала, вслушиваясь. Занавеска вздыхала над распахнутым окном, тени в комнате ползли, менялись. Ночь – лучшее время, чтобы стать незаметной.

Йи-Джен отбросила одеяло, выбралась из кровати. Опустилась на пол, прижалась щекой к истертым доскам и прислушалась.

В полу и стенах таилось множество звуков: тихие стоны дерева и камня, торопливый мышиный шорох, гулкие отголоски в дымоходах. Днем эти звуки исчезали, прятались, а в темноте смелели, заполняли слух.

Но сейчас в их причудливый хор вплетался разговор, и Йи-Джен поняла, откуда он доносится. Из дедушкиного кабинета.

Она поднялась, неслышно ступая подошла к окну, нырнула под занавеску. Ночь была ясная, созвездия – все еще летние – сияли в небе, а в саду, словно подражая, мерцали искры светляков.

«Еще не так уж поздно, даже не полночь», – решила Йи-Джен, глядя в небо. Потом выскользнула из-за занавески, завернулась в домашнюю накидку, тихо пересекла комнату и открыла дверь. Та была с ней заодно – легко поддалась и не заскрипела.

За дверью ее встретила темнота: светильники не горели, лишь внизу, под лестницей мерцал теплый отблеск. Йи-Джен спустилась, – быстро, едва касаясь ступеней, крепко держась за поручень. У подножия лестницы замерла на миг, а потом ступила в ручей света, льющийся из-под двери кабинета. Подошла поближе и прислушалась. Слова теперь звучали разборчиво, ясно.

– Стоит ли им общаться? – спросил знакомый голос. – Может быть, вам лучше отослать ее вместе с Милин в другой город? Пусть поживут у родственников этот год.

Йи-Джен едва не пнула дверь со всех сил, но сдержалась – лишь сжала кулаки и сделала глубокий вдох. Она знала, кто говорит – помощник дедушки, несколько раз в неделю приносивший кипы важных бумаг. Сейчас, наверное, дедушка сидит за огромным письменным столом, а помощник – в кресле напротив. Они пьют вино или сладкий летний чай и рассуждают, куда отослать Йи-Джен и ее маму. Рассуждают так, будто могут решать за всех и никого не спрашивать.

Год назад Йи-Джен осенила мысль: наверное, дедушка хотел, чтобы мама стала женой его помощника. Тогда горожане перестали бы сетовать, что у градоначальника нет сына, а дедушкин помощник унаследовал бы дом, бумаги и титул. Пораженная этой догадкой, Йи-Джен тут же побежала к маме с рассказом, но та рассмеялась. «Никогда бы за него не вышла, – сказала она. – Он зануда и вообще уже старый!»

А теперь этот человек хотел выгнать их из города на год.

– Ни в коем случае, – ответил дедушка. – Этот тип наверняка узнает, где они, и воспользуется случаем. Приедет туда и упросит Милин бежать с ним. А отговорить ее будет некому.

Йи-Джен снова пришлось сдерживаться, до боли стискивать кулаки.

Значит, дедушка боится, что отец заберет их в горы! Может быть, мама все же хотела уехать с ним, может быть, ей просто не позволили?

– Не беспокойся, – продолжал дедушка. – И этот Чету, и Йи-Джен – еще дети. Если и подружатся, ничего страшного не случится.

– Но через год или два она начнет взрослеть. – Голос помощника звучал настойчиво. – Неизвестно, какой станет. Она и сейчас не совсем человек, а может стать и вовсе опасной для города.

В повисшей тишине Йи-Джен слышала, как стучит ее сердце и боялась, что этот грохот различим и за дверями кабинета.

– Я разузнал про ритуал, – проговорил наконец дедушка. – Нужно подготовиться, найти знающего человека. Я договорюсь, но раньше весны вряд ли кто-то к нам приедет. Но хотя бы мы знаем, что с ней делать.

Йи-Джен еще долго стояла возле двери, слушала их разговор и чувствовала, как леденеют мысли. Страх изморозью оплетал сердце, но оно гремело, как молот в кузнице, перековывало испуг в ярость. Разговор в кабинете стал бессмысленным – бумаги, дела и налоги – и Йи-Джен тихо поднялась к себе в комнату. И, едва переступив порог, швырнула накидку на пол и прошептала:

– Ничего вы со мной не сделаете!

5.

Все вокруг было незнакомым, каждая мелочь казалась чудесной и опасной. Как в далеком, чужом лесу, где не знаешь, какие следы оставил хищник, а какие – безвредный зверек. Где каждая ягода может таить в себе яд, а может оказаться целебной и сладкой.

Криджи шел, оглядываясь по сторонам. Белые дома – огромные, зачем людям такие жилища? – утопали в цветах. Ветви деревьев свешивались над оградами, гнулись под тяжестью плодов. Но и плоды эти, и сами деревья отличались от лесных также сильно, как горожане – от людей племени. Криджи всматривался, пытаясь понять родство, узнавал яблоню, алую сливу, кусты малины. Но ягоды были огромными, сочными; тут и там Криджи замечал рубцы отпиленных ветвей, а кусты были острижены, как волосы у местных.

Разглядывал он и людей, попадавшихся навстречу. Одежда у всех была яркая, заметная издалека. Некоторые обвязывали голову цветными шнурами и лентами, другие носили поверх простых полотняных рубах безрукавки и накидки из разноцветных нитей. Прохожие то и дело кидали на Криджи любопытные взгляды, и он робко улыбался в ответ и спешил дальше. Боялся потерять из виду свою провожатую, девочку из большого дома.

Она не оборачивалась, шла быстро, размахивала руками в такт шагам и не здоровалась со встречными. Криджи все время отставал, не мог догнать ее и заглянуть в глаза. Пытался по угловатым, резким движениям разгадать: расстроена она? Сердится? Не рада, что согласилась показать город?

Ее имя, Йи-Джен, походило на глоток воздуха из далеких краев. Порыв ветра, запах грозы, шум незнакомой реки – так оно звучало.

Это настоящее имя, решил Криджи.

Внезапно Йи-Джен остановилась, и он едва не налетел на нее. Она обернулась – взгляд был пристальным, изучающим, как у зверя, следящего за людьми из зарослей. Под утренним солнцем ее кожа казалась особенно бледной, а черные волосы топорщились как вороньи перья.

– Нравится тебе здесь? – спросила Йи-Джен.

Вопрос звучал странно, – так чужой человек может спросить о незнакомом месте. Криджи почудилось, что оба они лишь гости тут и через год навсегда покинут этот город. Не может онажить в высоком доме на выложенной камнями улице – но где же ее родные земли? Что-то шевельнулось в глубине памяти, кольнуло холодом, вспыхнуло словно сон наяву.

Воздух там такой прозрачный, что трудно надышаться, головокружительная высота, луга над обрывом. Склон, поросший дикими травами и лиловыми цветами – огромными, красивыми, как ее глаза.

Криджи очнулся – понял, что замер, не сводя с нее взгляда, погрузился в бездонную память чету.

– Мне нравится смотреть, – сказал он. – Здесь все новое.

Йи-Джен огляделась. Улица вокруг них была пуста, лишь ветер шевелил листья над оградами и где-то гудели пчелы.

– Бежим, – сказала Йи-Джен. – Пока никого нет.

Схватила его за руку, потянула за собой – и тут же отпустила, помчалась вперед. Криджи засмеялся – радостно, чуть слышно, – и рванулся за ней. Он знал эту игру, часто бегал с сестрами наперегонки.

Но догнать Йи-Джен было непросто – она неслась стремительно, без оглядки, не сворачивая, словно от скорости зависела ее жизнь. Такая быстрая, не настичь, нет смысла пытаться.

«Нет смысла?» – Криджи представил, как Аэш повторяет эти слова, осуждающе, строго, а Стрекоза смеется и кричит: «Просто ты медленный, а я бы догнала!» Почувствовал, как кровь приливает к лицу, обжигает стыдом: был слабым и остался, хоть и взрослый теперь, даже девочку из города догнать не способен.

Криджи сам не заметил, как вырвался вперед, – дома и деревья превратились в мелькающие пятна цвета, небо мчалось над головой, а земля – под ногами. Речной ветер ударил в лицо, дорога кончилась, но Криджи не остановился. Ринулся дальше, с камня на камень, вверх по ступенчатой преграде. И лишь на вершине замер, тяжело дыша – бежать дальше было некуда. Впереди был обрыв, а под ним река – та самая, через которую они переправлялись вчера с отцом. А дальше лес, тенистые своды, едва заметные тропы, ведущие к жилищам племени.

Криджи удивленно тряхнул головой, едва понимая, как оказался здесь, на рукотворной скале, на остове древнего жилища. Зачем он взобрался сюда, почему не свернул, не побежал вдоль берега?

Он оглянулся и увидел девочку. Она стояла внизу, хватала ртом воздух – все никак не могла отдышаться. А потом упрямо мотнула головой и полезла наверх. Можно было спрыгнуть вниз, снова пуститься бежать – пусть догоняет, – но Криджи не стал.

Йи-Джен вскарабкалась на вершину. Камень под ней пошатнулся, и Криджи поспешно протянул руку. Йи-Джен ухватилась за его ладонь, взглянула серьезно и сказала:

– Это место, куда я убегаю ото всех. Думала, показывать ли тебе, но ты сам нашел.

Они сели рядом. По реке текли золотые блики, вспыхивали на отмелях, гасли в зарослях тростника. Солнце становилось жарче – обнаженные лучи скользили по коже. Криджи вслушивался в это чувство, всматривался в отблески на воде. В лесу не бывает такого солнца и такого бескрайнего неба.

Криджи искоса взглянул на Йи-Джен. Она сидела, ухватившись за неровные камни, смотрела вдаль. Лицо стало спокойным, задумчивым, словно река и полдень околдовали ее, увели в страну грез. Вчера, в большом доме, и сегодня, на улице, Йи-Джен казалась напряженной, как тетива, а теперь будто позабыла все тревоги.

– Почему ты убегаешь сюда? – спросил Криджи.

Она встретилась с ним взглядом и некоторое время молчала, смотрела изучающе. А потом мотнула головой – ветер взъерошил короткие волосы – и сказала:

– Может еще расскажу – потом. Сначала твоя очередь. Расскажи, как вы живете в лесу.

Криджи кивнул и начал говорить.

Он жалел о том, что еще так плохо знает язык горожан – слов не хватало, фразы казались плоскими, лишенными смысла. Но Криджи не умолкал, рассказывал о своих сестрах: о старших охотницах и о маленькой Стрекозе. Об отце, о том, как Джута уходит и возвращается.

– А твоя мама? – спросила Йи-Джен. – Какая она?

Криджи хотел ответить, но слова застряли в горле. Попытался вспомнить – но образ ускользал, как отражение в бегущей воде. Лишь голос доносился из прошлого, то встревоженный, то ласковый.

Криджи отвернулся. Глубоко вдохнул свежий речной воздух, попытался успокоиться или хотя бы казаться спокойным. Но знал, что уши выдают его, беспокойно вздрагивают, а руки бесцельно теребят бахрому на куртке.

Вся бескрайняя память чету открыта ему, а лицо матери стерлось, исчезло.

– Она ушла от нас, навсегда, – проговорил он, а потом собрался с силами и сумел произнести горькие слова: – Умерла. Когда родилась моя младшая сестра.

Йи-Джен осторожно тронула его за плечо и сказала:

– Если тяжело, не рассказывай. Не надо.

Он замотал головой, но не нашел сил признаться, что едва помнит маму. Слишком больно было думать об этом, и он стал говорить о старейшинах племени, о костре, всегда горящем посреди деревни, о том, чем заняты соплеменники. И о том, кто такой он сам, и что значит быть Чету.

– У вас все имена что-то значат, – сказала Йи-Джен и вздохнула. – И дают их не просто так. А я не знаю, что значит мое имя. Может быть, ничего.

Криджи хотел возразить, сказать: «Твое имя – прозрачный ветер, ледяная вода, непознанный край». Но не смог подобрать слов – они ускользали, их было слишком мало. И вдруг понял, что говорит совсем другое.

– Чету – это просто название. А настоящие имена… значат больше. Но их нельзя объяснить, а если перевести – они лишатся смысла.

– Значит, у тебя есть еще одно имя? – спросила Йи-Джен. Ее глаза были огромными, фиолетово-черными, как небо после заката. Криджи не мог отвести взгляда. – Как же тебя зовут на самом деле?

– Я не могу сразу ответить, – сказал Криджи. Голос вдруг стал тихим, чужая речь едва слушалась. – Мне нужно лучше узнать тебя.

Он испугался – сейчас она разозлится, обидится, не захочет больше разговаривать с ним. Но Йи-Джен лишь кивнула и сказала:

– Я понимаю.

Голос ее звучал серьезно, и стало ясно – она и правда понимает Криджи.

Он улыбнулся, взглянул на лес, собрался с мыслями и стал рассказывать дальше.

6.

Осень подступила незаметно. Ночи стали длинней, прохладней, а по утрам город утопал в тумане. Криджи следил, как день за днем меняется небо, как тянутся вдаль косяки перелетных птиц, как увядают цветы в саду и краснеют листья.

Время здесь текло странно. То беспокойное, торопливое, наполненное множеством шагов и дел, то почти неподвижное и бескрайнее – как здешнее небо. Криджи никак не мог привыкнуть к простору над головой: не просветы в лесных кронах, не клочок синевы над поляной, а неохватная ширь.

Не мог привыкнуть и к каменному дому. Он был слишком большим и пустым, помнил множество поколений. Порой ночью, Криджи чудилось, что он слышит отголоски прошлого: чей-то смех, звон разбитой посуды, всхлипы и плавную, спокойную речь. Но как только прислушивался – голоса растворялись, оставался лишь шелест листьев в саду и изредка – скрип половиц за стеной, в комнате Йи-Джен.

Осень чувствовалась во всем. В полях за городом кипела работа: там срезали колосья, вязали их в огромные снопы. «Это будет хлеб, – объясняла Йи-Джен. – Они собирают урожай». Криджи повторял про себя это слово – «урожай» – и оно падало в копилку новых, чужих слов.

Однажды, когда время стало особенно медленным, и заняться было нечем – только бродить по дому – Криджи подошел к Милин и сказал, что готов помочь готовиться к зиме. «Я тоже могу собирать урожай».

Милин отправила его в сад.

Там трудились две женщины и один мужчина, все трое чужие этому дому и этой семье, но помогавшие за плату. «Слуги». Они приставляли лестницы к стволами и складывали в высокие корзины яблоки и красные сливы. Криджи не нужна была лестница, он легко перебирался с ветки на ветку, с дерева на дерево и срывал плоды. Он словно бы очутился в маленьком, изобильном лесу.

Потом корзины унесли в кладовую, но несколько яблок Криджи разрешили оставить. Он поделился ими с Йи-Джен – вечером, когда они сидели на разрушенной стене и смотрели на закат.

Большой дом постепенно заполнился запахами урожая: они тянулись из кладовой, из плетеных корзин и холщовых мешков, смешивались со сладким ароматом варенья, томящегося в кастрюлях на кухне. Эти запахи словно влекли людей, с каждым днем в доме было все больше гостей. Они толпились у двери, сидели на диванах. Милин разносила им чай, а они пили и ждали, когда же их допустят в кабинет, к хозяину.

Дедушка Йи-Джен был главным в доме и главным в городе, но совсем не походил на старейшин племени. Седой, нелюдимый, с цепким взглядом и глубокими морщинами возле губ, он больше напоминал отшельника-одиночку. Кто же дал ему власть над Старой Заводью?

Криджи думал об этом, сидя на ступенях лестницы ведущей на второй этаж. Смотрел на посетителей – то спокойных, то шумных – слушал, как рассыпается звоном дверной колокольчик, как Милин приветствует пришедших. Но мыслями Криджи был далеко, пытался представить, какой подвиг мог совершить дедушка Йи-Джен, чем заслужил такое уважение горожан?

Может быть, он отбил нападение врагов? Но оружия нигде в доме не было. А может, горожан поразила болезнь, никакие снадобья не действовали, а он отправился в дальний путь и нашел лекарство? Вот он идет через лес – чужой ему! – перебирается через глубокие реки, поднимается на холмы. Каждую ночь обращается к духам рода и, в конце концов, они приводят его на поляну, а там растет невиданный цветок. Высокий, с широкими листьями, а лепестки темно-фиолетовые, как небо после заката, черные в самой сердцевине…

Наверху скрипнула дверь, послышались легкие шаги, и Криджи вынырнул из мечтаний – узнал поступь Йи-Джен.

Она спустилась, села рядом, на ступеньку, и шепнула:

– Это еще неделю продлится или две. Бывает, что и перед домом толпятся.

Криджи хотел спросить, что же им всем надо, но не успел. Дверь кабинета распахнулась, дедушка Йи-Джен вышел провожать очередного гостя. Осмотрелся, словно выбирая, кого бы позвать на этот раз, и вдруг задержался взглядом на Криджи и Йи-Джен.

– Что вы сидите в доме? – Голос звучал непререкаемо, жестко. – Идите на улицу.

Йи-Джен молча кивнула, потянула Криджи за рукав и поднялась.

Оказавшись на улице, Йи-Джен пошла вперед – быстро, не оглядываясь. Движения казались резкими и злыми, руки взлетали при ходьбе, но плечи вздрагивали словно от беззвучных всхлипов. Криджи поспешил вперед, догнал ее, взял за руку. Йи-Джен отвернулась, вытирая глаза.

Он хотел сказать: «Не плачь», как столько раз говорил рыдающей Стрекозе. Но Стрекоза была еще ребенком, утешить ее было несложно. А Йи-Джен – уже взрослая, у нее настоящее имя и скоро будет свой дом.

Нет, был бы свой дом, если бы она жила в лесу. А здесь ее еще считают маленькой, она должна жить с родными и ничего не может решать сама.

«Я не знаю, что случилось, – понял Криджи. – Не знаю, почему она плачет».

– Не грусти, – попросил он, но Йи-Джен лишь мотнула головой, не глядя на него. – Это потому что он выгнал нас?

– Потому что он меня ненавидит! – выкрикнула она и внезапно до боли сжала ладонь Криджи. – За то, что я не такая как все!

«Он должен любить тебя за это. Ты же правда одна такая – ни здесь, ни в лесу нет никого похожего, наверное ни один Чету таких не встречал!» – Криджи хотел сказать это, но ему не хватило смелости и слов. Он сумел лишь выговорить:

– Нельзя ненавидеть за это.

– Можно, – ответила Йи-Джен. Ее голос звучал убежденно, горько и совсем по-взрослому. – Если кто-то просто другой, как ты, или Джута, или мой отец – то ничего страшного. А если родишься полукровкой – то все тебя будут сторониться. И будут ненавидеть. – Она замолкла на миг, а потом добавила: – Кроме мамы.

– И кроме меня, – сказал Криджи. Йи-Джен взглянула на него и тут же вновь отвернулась, пряча покрасневшие глаза.

– Ты мой первый друг, – сказала она.

Эти слова задели сердце, вспыхнули теплом, и Криджи не смог ничего ответить.

Он вел Йи-Джен – мимо домов, оград и осенних деревьев, – а она шла, не глядя по сторонам, ничего не замечая, и рассказывала. Про своего отца и маму, про запретную любовь и вечную разлуку, про далекий край, где не могут жить люди. Прохожие неодобрительно косились, но Криджи не обращал на них внимания, шагал с Йи-Джен вниз по улице, потом по склону к реке. Сегодня все было не так, как всегда, и поэтому у разрушенной стены они не остановились, пошли вдоль потока.

Криджи вслушивался, пытался понять. Все слова были знакомыми, но их смысл казался чуждым, непостижимым. Лишь боль и обида в голосе Йи-Джен была понятной – жгучая, как непролитые слезы.

Он попытался представить Йи-Джен в лесной деревне и не сумел. Туда никогда не заходили горожане: костер племени, крытые хвоей хижины, едва заметные тропы и зеленый сумрак вокруг – принадлежали лишь лесному народу. В глубине памяти чету шевельнулись образы, подсказали: давным-давно, за морем, случалось и по-другому. Но воспоминания эти были причудливыми и странными и Криджи не смог понять, чужие люди входили в дома племени или духи, принявшие человеческий облик. Сквозь дым костров прошлого виделись рогатые головы, глаза, сияющие светом звезд. Не понять, сон или явь.

Криджи тяжело вздохнул. Ему показалось, что день стал тусклым, небо померкло и трава пожухла раньше срока.

Он не сможет забрать Йи-Джен из города. Не сможет забрать ее в родное селение.

Йи-Джен теперь молчала, шла понуро, словно пыталась разглядеть что-то на дороге. Криджи остановился, и тогда она подняла на него глаза.

– Мне все равно, как у вас принято, – сказал он. – Я всегда буду твоим другом. – Запнулся, хотел добавить, но не посмел. И вместо непроизнесенных слов вдруг решился и сказал: – Меня зовут Криджи. Это мое настоящее имя.

– Криджи, – повторила Йи-Джен, и ее взгляд снова расцвел, стал бездонным, как вечернее небо.

И мир вокруг обрел краски: блики бежали по воде, ветер шевелил листву, бабочки взлетали как отсветы солнца.

Город был совсем рядом – белые стены и желто-алая листва садов – но казался далеким, словно земля за морем. И не важно было, что говорят и думают там люди.

7.

Джута приехал в самом начале дождей. Черная лань узнала Криджи, взглянула умными глазами, ткнулась в плечо. Он обнял ее, и они молча стояли, ждали, пока горожане закончат приветствовать Джуту. Дождь лил все сильнее, вода текла за шиворот, мокрые волосы облепили лицо. Уши лани то и дело вздрагивали, разбрасывая тяжелые капли.

Потом, в тепле, под крышей, отец отдал Криджи подарки из дома: от Аэш – пушистые кроличьи рукавицы, от Стрекозы – ожерелье, высушенные ягоды на нитке, а от старшей Ро – заговоренный медвежий клык. Подарки пахли домом, и вечером, перед тем, как заснуть, Криджи положил их рядом с собой на подушку. Аромат хвои, дыма и семьи окутывал мысли, и трудно было противиться мечтам. Криджи окунулся в них.

Легко ускользнул в страну грез – стук капель изменился, теперь они не бились в стекло, а шелестели в кровле, крытой лапником. Снаружи просачивалась сырость, но в шалаше было тепло, – огонь потрескивал, дым вился над ним, поднимался к проему в скатах крыши. Стрекоза уже спала, забравшись под шкуру, а Аэш сидела у очага, точила копье. Криджи испугался, что снова не сможет представить Йи-Джен в лесном жилище, но на этот раз получилось.

Йи-Джен устроилась рядом с Криджи – одетая как все в племени, но без амулетов и с короткими, растрепанными волосами. Говорила что-то и улыбалась, открыто и беззаботно.

Эта мечта сжала сердце, и он почти решился. Завтра он поговорит с отцом, передаст через него просьбу шаманам и старейшинам. Может быть, они согласятся принять Йи-Джен в племя? Он еще не заговаривал с ней об этом – захочет ли она сама покинуть дом, отправиться в лес?

– Чету из рода Совы, – прошептал Криджи, – скажи, бывало ли такое? Может ли такое быть?

Она появилась – на грани сна и яви. Ее обступали тени леса, незнакомого, но все же родного. Дожди там еще не начались, сумрак был глубоким и теплым. Чету из рода Совы жила в далеких краях, где времена года текли по-другому.

– Чету из рода Белки. – Она протянула руки, сложенные горстью, и Криджи вложил в них всю память, собранную в городе, и свой вопрос.

Чету из рода Совы прижала руки к сердцу, закрыла глаза, а Криджи ждал. Дождь барабанил в стекло позади него, сухая листва шелестела впереди, а Криджи замер посредине. Ему казалось – можно шагнуть из одной страны в другую, с легкостью оказаться в чужом лесу, среди дальних родичей. Но все же помнил – это лишь видение, мысль, полуявь, полусон.

– Племя не примет твою подругу, – сказала Чету из рода Совы и открыла глаза, посмотрела печально. – Если только не решит порвать союз с городом, если только не начнется вражда. Ищи новый путь, Чету из рода Белки. Это наша судьба – искать новые, неизведанные тропы, по которым еще никто не ходил.

Джута пробыл в городе несколько дней. Иногда разговаривал с дедушкой Йи-Джен, договаривался о чем-то с другими горожанами, но чаще просто сидел рядом с Криджи – в просторной нижней комнате или в беседке в саду. Дождь гремел по деревянному навесу, пузырился на земле, а отец рассказывал о том, что происходит дома, и о местах, в которых побывал. Криджи слушал, расспрашивал, говорил сам, но все время помнил слова Чету из рода Совы и молчал про Йи-Джен.

Перед отъездом отец сказал: «Теперь вернусь только весной». Криджи кивнул, серьезно, по-взрослому и гордился собой в этот миг. Сумел удержаться, не показал, как стало тоскливо, – ведь до самой весны теперь не услышать знакомую речь, не узнать, как дела дома.

Дни становились все холоднее, дожди то стихали, то начинались вновь. Река вышла из берегов, разрушенная стена оказалась в воде, течение ярилось вокруг щербатых камней. Желтые и красные листья усыпали землю в саду, темные ветви деревьев тянулись к пасмурному небу. В нижней комнате теперь горел очаг – потайной, скрытый за железными дверцами. Криджи отворял их и кормил огонь, вместе с дровами бросал в пламя ветки можжевельника и высушенные алые листья. Запах леса исподволь проникал в дом, заползал под крышу, таился в углах.

Теперь почти все время Криджи с Йи-Джен проводили наверху, в заброшенной комнате. Здесь обитали позабытые вещи: сундук со сломанным замком, скамья, кресло без подлокотника. И картина на стене – в потускневших мазках угадывалась белая башня и бурное море. Дождь стучал в окно, а Йи-Джен и Криджи сидели, положив огромную книгу на подоконник, и по очереди читали вслух. Позади трещала маленькая печь – круглая, старая, с истертыми боками, – а больше никакие звуки не доносились сюда.

Сперва книги были для Криджи причудливой тайной, к которой боязно прикоснуться. Джута еще в лесу научил его читать. Но у отца хранились лишь разрозненные листы, на каждом – короткая притча. Здесь же в шкафах стояли огромные тома, где порой помещалась целая жизнь. Постепенно Криджи привык к ним и окунался в написанные истории, как в чужую память.

В книгах теснились незнакомые слова, и Криджи просил Йи-Джен объяснить. А иногда и привычное слово вдруг оборачивалось новой стороной. Как-то попалась книга о приключениях и страшном волшебстве, и Криджи узнал, что у слова «ритуал» есть и оборотная, темная сторона. В племени любого обряда ждали, готовились к нему. А в этой книге ритуал навлек проклятие на героев, и до последней страницы они выпутывались из сетей колдовства.

Перевернув последнюю страницу, Йи-Джен взглянула на Криджи и вдруг сказала:

– Мой дедушка тоже хочет провести ритуал.

И стала рассказывать про подслушанный разговор. Говорила торопливо, тихо, и с каждым словом мир менялся. Этот дом больше не был безопасным убежищем.

«Я спасу ее, – пообещал себе Криджи. – Заберу туда, где никто ее не обидит».

– Ничего у них не выйдет, – прошептал он вслух, и Йи-Джен кивнула.

Однажды Криджи проснулся от того, что утро было необычно ярким, чистым. Почудилось, будто ночь перенесла его в дальний край, тот, что с трудом можно отыскать даже в глубинах памяти чету. В белый дом, стоящий на вершине, открытой всем ветрам. К холодному сиянию льдов, к жертвенному камню, усыпанному замерзшими цветами. Испугавшись этой мысли, Криджи вскочил, подбежал к окну и вздохнул с облегчением.

Мир побелел за одну ночь, укрылся мягким пологом снега. Ни следа осенней грязи, и так просторно, так светло, что Криджи не удержался, распахнул окно. Перевесился, собрал с карниза горсть снега, швырнул себе в лицо и засмеялся.

Теперь не нужно было безвылазно сидеть в доме, и Йи-Джен с Криджи уходили в заснеженные поля, бродили вдоль реки, смотрели на тонкий, обманчивый лед. Замерзнув, возвращались и вновь прятались от взрослых наверху, возле раскаленной старой печи, и читали книги. За окном медленно падали хлопья снега, чашки с чаем стыли на подоконнике, шелестели страницы. Герои книг путешествовали и влюблялись, страдали и жаждали мести, побеждали врагов и веселились.

Криджи всегда читал осторожно, боялся не так произнести слова, повредить рассказ. И лишь когда в книге появлялись «остроухие дикари», люди его народа – не мог сдержаться, останавливался, объяснял, что не так.

Когда читала Йи-Джен, Криджи смотрел на нее. Если книга зачаровывала, Йи-Джен читала долго, не отрываясь от страниц, едва переводя дыхание. Ее голос взлетал, падал, дрожал от чувств героев, был полон тяготами их пути, победами и болью. Но если книга была глупой, Йи-Джен коверкала слова, смешно растягивала фразы, пока Криджи не начинал смеяться вместе с ней. Тогда они откладывали бестолковую книгу и брались за другую.

Книг было много, и в каждой была новая жизнь, новые люди. Но нигде не было девочки, похожей на Йи-Джен. Криджи смотрел на нее и думал об этом, снова и снова. У книжных красавиц были длинные локоны, струящиеся платья, священные арфы и старинные амулеты, а у одной даже была звезда вместо сердца. Но Криджи смотрел на Йи-Джен, на ее короткие взъерошенные волосы, на упрямый изгиб губ и вздрагивающие ресницы, – и девушки из книг тускнели, теряли свою красоту. Ни у одной из них не было таких глаз, фиолетово-синих, как вечернее небо, и ни одна не смотрела так уверенно и серьезно.

«Других таких нет, – думал Криджи снова и снова. – Во всем мире такая – только ты».

И однажды, когда Йи-Джен дочитала главу и подняла взгляд от страницы, он решился. Сделал глубокий вдох и сказал:

– Я хочу быть с тобой всегда.

Она замерла, не сводя с него глаз, и Криджи успел испугаться, проклясть свою внезапную смелость. Но потом Йи-Джен подалась вперед, обеими руками сжала его ладонь и прошептала:

– Давай поклянемся, что всегда будем вместе.

Криджи зажмурился, вспоминая слова клятвы, той, что соединяла пары возле костра племени. Мысленно перевел ее и потом произнес вслух:

– Нас не разлучит ни утро, ни ночь, ни зима, ни весна. Пусть услышит огонь, лес и небо – мы всегда будем вместе.

Словно эхо Йи-Джен повторила слова клятвы.

8.

В этом году весенние песни зазвучали рано.

Снег еще не стаял – лежал мокрыми шапками на крышах домов, скрывал двор. Лед на реке пошел трещинами, раскалывался от брошенного камня, но дальний лес все еще был тихим, белым, голые ветви тянулись к небу. Йи-Джен твердила себе: «До весны далеко», – но с каждым днем все громче звучала музыка на улицах города. Люди с гитарами и дудками собирались на площади, старые песни спорили с новыми, а потом сливались в единый поток. На фонтан – пока что сухой, безмолвный – повязали цветные веревки и ленты. Ветер трепал их, вздымал яркой волной над грязной мостовой и талым снегом.

Йи-Джен спрашивала у мамы: «Почему так рано?», но та смеялась, не понимая ее тревоги. Указывала на безоблачное небо и на юрких птиц, по утрам щебетавших в холодном саду. «Весна уже здесь! – говорила Милин и срывалась с места, кружила по залу, одурманенная преддверием праздника. – Ты уже придумала себе платье? Времени мало!»

Впервые в жизни Йи-Джен не хотела, чтобы растаял снег.

Дедушкин помощник теперь приходил чаще обычного. Сперва долго топал на крыльце – стряхивал снег и грязь. Йи-Джен научилась узнавать этот звук. Представляла себя лесным зверьком из рассказов Криджи, зверьком, помнящим поступь любого врага. Но не убегала в свою комнату, не таилась – шла навстречу, ждала в нижнем зале.

Следила, как дедушкин помощник входит в дом, вешает на крюк у двери плащ, отороченный темным мехом. Кивает служанке, расспрашивает Милин о делах и здоровье. С улыбкой смотрит на Йи-Джен, а в глазах у него притворное дружелюбие, липкое, как патока. Говорит какую-нибудь милую бессмыслицу, словно Йи-Джен еще совсем ребенок.

Каждый раз Йи-Джен сдерживалась, улыбалась в ответ и старалась выглядеть как можно глупее. «Через год или два она начнет взрослеть». Йи-Джен помнила эти слова и весь разговор, подслушанный осенней ночью. «Ритуал», – сказал тогда дедушка. И еще: «Раньше весны вряд ли кто-то к нам приедет». Но весна уже наступила, и помощник бывал у дедушки почти каждый день, они совещались о чем-то за закрытыми дверьми.

Снег исчез внезапно. Вечером еще лежал потемневшими буграми тут и там, а утром пропал, остались только звенящие ручьи и лужи, в которых отражалось чистой небо.

– Что вы такие хмурые? – спросила Милин у Йи-Джен и Криджи. – В такой день нельзя сидеть дома! Бегите скорей к реке, ищите первоцвет! А то все оборвут без вас!

Она вручила им корзины и почти силком вытолкала на улицу.

К реке они шли медленно, держась за руки. Кругом все журчало и искрилось, шумели ручьи, солнце слепило глаза, праздничные ленты на столбах и деревьях казались особенно яркими. Йи-Джен почувствовала, как против воли в груди рождается радость, кружится водоворотом. «Я что-нибудь придумаю, – решила Йи-Джен. – Придумаю прямо сегодня». Криджи крепче стиснул ее пальцы. Должно быть, понял без слов. С тех пор, как она рассказала ему про подслушанный разговор, Криджи внимательно, с опаской смотрел и на дедушку и на всех гостей дома.

– Зачем твоей маме первоцветы? – спросил Криджи. Йи-Джен поймала его взгляд, серьезный и темный.

– У нас так принято, – ответила она, и слова прозвучали тускло. Зачем этот обычай, зачем все обычаи в городе? – Весной дети собирают первоцветы, приносят домой. Это чтобы был хороший урожай и весь год был хорошим. Чем дольше не увянут цветы в вазе, тем лучше будет год.

Криджи кивнул, потом качнул головой. Будто хотел сказать: «Я понял, но мне это странно». Взглянул вперед, на темнеющую за рекой полосу леса, и проговорил:

– А у нас их собирают травники. Из первоцвета делают лекарство, а если долго варить, то можно сварить яд.

Йи-Джен вздрогнула, зашагала быстрее, увлекая Криджи за собой.

– Яд, – повторила она. – Может, и у нас кто-то варит яд.

Кто знает, какой ритуал готовят дедушка с помощником. Может быть, там будет яд, священные камни, заклинания на крови. Как в страшных легендах.

На берегу было безлюдно. Река поднялась высоко, неслась и бурлила. По топкому обрыву прохаживались черные птицы, выискивали что-то в земле. Увидев людей загалдели, захлопали крыльями, а потом все разом взмыли в воздух и полетели вверх по течению реки – темная вереница в голубом небе. Йи-Джен попыталась вспомнить, как их зовут, но не смогла. Эти птицы были мимолетными гостями города: появлялись на полдня или на день и вновь продолжали путь.

Где их дом, на севере, на юге? Йи-Джен не знала.

– Смотри, вон первоцветы! – показал Криджи.

Они росли над самой водой: белые звездочки на тонких, почти невидимых стеблях. Криджи подобрался к ним, и Йи-Джен в очередной раз подивилась легкости его шага, плавности движений. Она была уверена – стоит ей шагнуть вперед, и сапоги по щиколотку провалятся в грязь, но обувь Криджи осталась чистой. Йи-Джен осторожно двинулась к нему – след в след, как ходят лесные люди, и все же сама себе казалась неуклюжей.

Перебираясь от побега к побегу Криджи и Йи-Джен рвали цветы, пока не заполнили корзины почти доверху. Солнце начало клониться, первые облака тянулись у горизонта, день уже не казался праздничным и ярким. Йи-Джен поежилась.

И поняла, как далеко они отошли, охотясь на белые звездочки. По-прежнему виднелись ограды и стены домов вдалеке, но это была северная окраина города, куда Йи-Джен заходила редко.

Криджи взглянул на нее, снова понял без слов.

– Хочешь пойти туда? – спросил он.

Йи-Джен кивнула.

Они шли по улице, держась за руки, и Йи-Джен озиралась по сторонам не меньше, чем Криджи. Когда она была здесь в последний раз? Давно и, кажется, с отцом. Запомнила только дым, едкие запахи и людей, зазывавших отца в гости.

Трубы дымили и сейчас. Заборы здесь были низенькие, взрослому по пояс, и Йи-Джен заглядывала в каждый двор. То тут, то там у стен домов стояли печи – необычные, из яркого кирпича. Пламя плясало в них, трещало, а из высоких труб вырывались разноцветные клубы. На растяжках и веревках сушились мотки пряжи, за распахнутыми дверями виднелись рамы с основой будущих ковров, рогатины с недоплетенными амулетами и поясами.

Ткацкая окраина, вот как называлось это место.

– Кора ольхи, – сказал Криджи, и Йи-Джен обернулась. Он шел с закрытыми глазами, дышал глубоко. – Березовая зола, черника, соль, черная глина… и еще, что это за запах? Вот этот?

Он вскинул руку, словно пытаясь поймать дуновение, показать, – но Йи-Джен поняла и так. Она чувствовала только один запах – едкий, резкий запах серы. Не из-за него ли она забыла дорогу сюда?

– Йи-Джен! Чету! Не думал увидеть вас здесь!

Возле калитки стоял старик, приветственно махал рукой. Йи-Джен нахмурилась. Он был ей незнаком – невысокий, седой, в заляпанном краской фартуке. Морщины – следы смеха – от улыбки казались глубже, лучились в уголках глаз. Неприметный человек, таких в городе много. Наверняка приходил в гости к дедушке, а Йи-Джен позабыла.

– И с первоцветами, – продолжал старик. – Раз уж вы пошли этой дорогой, зайдите ко мне, я сплету вам браслеты на удачу.

Йи-Джен застыла, пытаясь понять, почему этот ткач так приветлив, почему не сторонится ее, как все горожане. За всю жизнь у нее было лишь два весенних браслета – простеньких, из белых и желтых ниток. Один сплела служанка, а другой – мама.

– Мне нечем за них заплатить, – сказал Йи-Джен.

– Я сплету их вам за два первоцвета, – улыбнулся старик.

«Он знаком с моим отцом, – вдруг поняла Йи-Джен. – Вот почему он такой добрый».

– От удачи нельзя отказываться, – тихо сказал Криджи.

Старик привел их в дом, усадил на скамью. Сам сел напротив, у низкого станка, – в руках замелькали нити, голубые, солнечные и фиалковые, как небо после заката. Мастерская казалась тесной – повсюду громоздились рамы с натянутой основой и пустые, прялки, гребни, корзины с мотками пряжи. И пахло здесь по-другому: влажной шерстью и чистым полотном, мыльным раствором и сухими цветами.

Йи-Джен поняла, что все еще держит Криджи за руку. Хотела разжать пальцы – взрослые не должны ничего знать – но Криджи смотрел сейчас так мечтательно, без боязни и сомнений, что она лишь крепче стиснула его ладонь.

– Готово, – сказал ткач, улыбнулся и поманил.

Снял со станка браслеты и завязал один на правом запястье Йи-Джен, а второй – на левом запястье Криджи. И потом вдруг соединил их руки, прижал ладонь к ладони. Браслеты соприкоснулись: такие похожие, но отраженные зеркально. Ручей из трех нитей сплетался, бежал по запястью Йи-Джен справа налево, по руке Криджи – слева направо.

– Люди помнят обычаи, – проговорил старик, – но забывают их смысл. Кожу и шерсть не смешаешь в одну нить, но краску варят из золы и ягод. А кровь, смешавшись, лишь становится ярче.

Йи-Джен взглянула на старика, и тот кивнул. Его глаза были серьезными, добрыми, он смотрел на нее как на равную, – Йи-Джен не помнила у взрослых такого взгляда.

– Если хотите остаться вместе, – сказал ткач, – будьте как перелетные птицы. Они знают, когда пора отправляться в путь.

Йи-Джен почувствовала, как все вокруг стало прозрачным, ясным: тишина комнаты и звуки, доносящиеся снаружи, пыль, танцующая в солнечных лучах и тени у стен.

Сомнения исчезли, Йи-Джен знала, что делать.

Домой они не торопились. Не пошли через город – вернулись к реке, шагали, глядя на опускающееся солнце, на бегущую воду. А когда поравнялись с разрушенной стеной, Йи-Джен остановилась, повернулась к Криджи.

– Давай убежим, – сказала она и едва узнала свой голос – он стал горячим, молящим. – Давай убежим вместе!

Криджи кивнул, и ей показалось – глаза его засияли, вспыхнули от ее слов.

– Да, – сказал он. – Я ждал, пока ты решишь. Я готовился, почти все собрал, знаю, куда идти.

Йи-Джен уронила корзинку, обняла его, ткнулась лбом в плечо.

«Ты самый лучший», – так она хотела сказать и не смогла.

Но знала, что Криджи понял ее без слов.

9.

– Родич, не спи! Проснись!

Криджи шевельнулся и сел. Под ним была хвоя, холодная, мокрая. Лес утопал в тумане, белые волны цеплялись за стволы, за низкие ветки. Рядом, на земле, сидела белка – теребила коготками рукав его куртки, смотрела встревоженными черными глазами. Уши белки часто вздрагивали, словно пытались уловить дальний звук.

Криджи прислушался. Да, где-то за туманом звучали голоса, шелестели шаги, скрипела натягиваемая тетива. И вспыхивали огоньки, дальняя вереница факелов, движущаяся, стремящаяся замкнуться в кольцо.

– Родич, беги! – Коготки царапнули ладонь, голос белки стал настойчивым, нетерпеливым. – Торопись! Скорее, сейчас, а то будет поздно!

Криджи кивнул, вскочил на ноги – и проснулся по-настоящему.

Звездный свет серебрил комнату. Было тихо, ни разговоров, ни шагов, даже мышь не шуршала под половицей. Глубокая ночь, лучшее время для бегства.

Криджи вытащил из-под кровати сверток со своей лесной одеждой. За зиму штаны стали коротковаты, едва доставали до щиколоток, зато куртка теперь была впору, не болталась, не свисала рукавами. Криджи спрятал городскую одежду в мешок, где уже лежали одеяла и припасы, затем подхватил второй баул – для Йи-Джен – и выскользнул в коридор.

У ее двери замешкался. Вспомнил, как вчера Милин встретила их в прихожей, как радовалась первоцветам. Заметила браслет на запястье Йи-Джен, но та лишь опустила глаза, а потом ответила что-то невпопад и убежала наверх. Что будет с Милин, когда дочь исчезнет из города? Но Йи-Джен нельзя здесь оставаться, нужно торопиться, а то будет поздно.

Криджи мотнул головой, осторожно пробрался в комнату.

Окно было приоткрыто, прохладный ветер теребил край занавески, тек по полу. Все тонуло в сплетении теней, и Криджи не мог вспомнить, где комод, где шкаф, что скрывается за темными очертаниями. Но потом различил кованую спинку кровати – и все стало знакомым. Уже не боясь уронить что-нибудь, загреметь стулом или лампой, Криджи подкрался к кровати.

– Йи-Джен, не спи! – Ему почудилось, что голос белки вплетается в его шепот. – Просыпайся!

Йи-Джен лежала, укрывшись с головой одеялом, и не услышала, не шелохнулась. Криджи затормошил ее, повторил настойчиво, тихо:

– Проснись, проснись!

Йи-Джен вынырнула из-под одеяла, взглянула на Криджи.

Ее глаза мерцали в темноте, и на миг он застыл, завороженный. Йи-Джен села, настороженно огляделась, спросила чуть слышно:

– Что случилось? Кто-то приехал?

Ни в ее жестах, ни в голосе уже не были и тени сна.

– Нет, я видел сон, – ответил Криджи, и Йи-Джен кивнула, поняла. – Нужно бежать прямо сейчас! Я нашел вещи для дороги, надень, тебе должно быть впору.

Он запнулся, стыд прилил к лицу, обдал жаром. Если сейчас она скажет: «Нашел? Ты украл их», – то будет права. Один, тайком, Криджи изучал заброшенные комнаты третьего этажа, искал, что можно взять с собой в дорогу. И в одном из скрипучих шкафов нашел старую, но прочную одежду. Должно быть, много лет назад, когда дедушка Йи-Джен был ребенком, эти вещи сшили для него, – но он вырос, не успев их износить.

– Давай скорей сюда, – прошептала Йи-Джен.

Криджи вытащил из баула одежду, пахнущую временем и пылью: высокие сапоги на толстой подошве, штаны с кожаными нашивками на коленях и плотную куртку с капюшоном.

– Сложи сюда то, что возьмешь с собой, – сказал Криджи и указал на баул. – Я посторожу в коридоре.

Из дома они выбрались незамеченными: спустились по лестнице, пересекли нижний зал, молчаливый и темный. Йи-Джен замешкалась возле комнаты Милин, но потом упрямо тряхнула головой и пошла дальше. Криджи осторожно отворил дверь в кладовку, – петли протяжно скрипнули, и страх обдал ледяной волной. Но дом по-прежнему спал, ничего не услышал.

Окно в кладовке не запиралось, – Криджи заметил это еще осенью. Щеколда была сломана, любой порыв ветра распахивал раму, служанка вечно сетовала на это. Пусть так будет и утром – она просто закроет окно, и до завтрака никто не хватится беглецов.

Они взобрались на бочку, оттуда на подоконник, а потом вниз – в холодную весеннюю ночь. Старая яблоня подставила ветви, помогла перелезть через ограду.

На улице было также пустынно и тихо, как в доме. Криджи хотел предупредить: не нужно спешить, лучше ступать медленно, неслышно, но Йи-Джен догадалась сама. Они крались по городу, погруженному в забытье, и Криджи казалось, что их окутал волшебный плащ, и для всего мира они теперь – лишь тени. Никто не встретился по пути, только собака залаяла за дальним забором и смолкла.

Когда дома остались позади, Криджи ускорил шаг. Йи-Джен шла рядом, не отставала, смотрела вперед и ни о чем не спрашивала. Дойдя до реки, они остановились.

Ночной мир казался незнакомым. В темноте река стала громче: угрожала, предрекала опасность. Где-то вдалеке кричала речная птица – звала кто-то или хотела напугать? Другой берег тонул во мраке, даже края леса было не разглядеть.

Но звезды над головой сияли по-прежнему: огромные, близкие, гроздья небесных огней.

– Мы пойдем туда, – сказал Криджи и махнул рукой. – Вниз по течению реки.

– Да, – кивнула Йи-Джен. – К твоему народу нам нельзя, у них первым делом спросят.

Сердце тихо заныло при мысли о доме, и Криджи прикусил губу, стараясь не выдать себя. Что, если побег принесет беду? Вдруг разрушит дружбу горожан с лесными племенами? Что тогда скажут родные при встрече? Старшая Ро, наверное, только взглянет сурово и отвернется. Аэш скажет: «Ты должен был думать о племени, больше ни о ком!» Отец вздохнет, расскажет, чем все обернулось, и простит, наверное. А Стрекоза? А остальное племя? Поймут ли старейшины, поймет ли шаман?

Да. Раз белка велела спешить, значит, все правильно. Незачем дружить с городом, который так жесток к своим. Так жесток к Йи-Джен.

Криджи сделал глубокий вдох и сказал:

– И вверх по течению, к горам, где живет твой отец, мы не можем пойти. Туда тоже пойдут искать. И в ближайшие города пойдут. Нам нужно уйти как можно дальше…

– К морю, – договорила Йи-Джен и взяла его за руку.

И, не оглядываясь, повела вперед, вдоль русла реки.

«К морю», – повторял про себя Криджи и пытался представить, сколько идти туда. Память чету разворачивала картины, одну за другой: река вливается в другой поток, полноводный даже самым жарким летом. Тот течет через леса, петляет в холмах, падает с высоты на равнину. Несется к морю, которое когда-то переплыли предки Криджи, к соленой воде, к бескрайнему простору.

Криджи улыбнулся и взглянул на Йи-Джен. Ее глаза вновь мерцали, своим светом и отражениями звезд.

– Лучший путь – всегда вдоль реки, – сказал Криджи. – Мы не заблудимся.

10.

Зима не сдалась. Пряталась в лесу, выжидала – словно могла вернуться. Потемневшие сугробы притаились в ельнике, шапки льдин наползали на корни, хрустели под ботинками. Нужно было ступать осторожно, чтобы не поскользнуться, не свалиться на размякшую землю. Криджи следил за своими шагами и за движениями Йи-Джен. Пару раз она спотыкалась, и он успевал схватить ее за руку, помогал удержать равновесие.

Они шли в холодном лесном сумраке. Земля, устланная мокрой темной хвоей, пружинила и охала под ногами. Капли срывались с ветвей, катились за воротник, заставляя вздрагивать и ежиться. Лес пах смолой и талым снегом.

И все же весна была рядом, не давала забыть о себе. Краем глаза Криджи видел солнечный свет: он вспыхивал и дробился в просветах меж еловых лап. Можно свернуть с тропы, нырнуть под тяжелые нижние ветви – и окажешься на берегу реки. Туда зима не могла добраться. Молодая трава пробивала влажную землю, первоцветы и голубые колокольчики склонялись к воде. Мошкара клубилась, пели птицы, а река, быстрая и бурная, шумела, мчалась вперед.

Путь среди елей был надежней – стволы и ветви укрывали беглецов, шаги тонули среди шорохов и скрипов. Но стылый полумрак давил на сердце – Криджи чувствовал это, хотя чаща была его домом, и с каждым мгновением все больше беспокоился за Йи-Джен. Она не жаловалась и, когда Криджи спрашивал, не устала ли, – лишь упрямо мотала головой. И не отдавала заплечный мешок, хотя все больше сутулилась под тяжестью.

Криджи ощущал, как тускнеет ее надежда, уходит в непроглядную даль. И от этого на душе становилось еще темней. Незнакомая тропа, чужой лес.

Но Криджи не дал тоске прокрасться в сердце, сказал себе: «Пусть дорога по берегу опасней. Мы справимся». И, взяв Йи-Джен за руку, повернулся к солнечному свету, сошел с тропы.

И тут же весна затопила душу, пришлось зажмуриться на миг, за закрытыми веками заплясали цветные круги. А когда Криджи снова открыл глаза, то увидел, что Йи-Джен склонилась к траве, к белым первоцветам.

– В городе таких нет, – сказала Йи-Джен, и Криджи понял, что она разглядывает не цветок, а бабочку.

Белую, с тонкой каймой узора по краям крыльев. В родном лесу бабочки были меньше, желтые и золотисто-коричневые, изредка темные, как ночь. Не такие. Память чету колыхнулась волной, подсказала: эта прилетела от большой реки. Там они кружат в прибрежных зарослях, вьются над грохочущим водопадом.

– Мы почти дошли до устья притока, – удивленно проговорил Криджи. Ему почудился шум другой воды, широкой, бурной. Ее еще не видно, но она рядом – за излучиной, за старыми елями.

Йи-Джен выпрямилась, кивнула. Ветер и солнце забрали ее усталость, прояснили взгляд. Криджи хотел подбодрить ее, но, в который раз, не нашел слов. Все эти дни она стойко переносила тяготы пути: днем шла, почти не отдыхая, а вечером помогала натягивать навес, собирала ветки для костра. Городская девочка, привыкшая к теплой постели, теперь ночевала на лапнике, спала, завернувшись в походные одеяла. Ела мало, говорила, что нужно беречь припасы, – Криджи приходилось уговаривать ее, объяснять, что лес прокормит. Вчера в наспех сделанные силки попался отощавший за зиму заяц. Дома охотники посмеялись бы над такой добычей, но Йи-Джен восхищенно взглянула на Криджи и потом хвалила запеченную в углях зайчатину.

Все слова меркли, когда он смотрел на Йи-Джен – ушедшую так далеко от дома, но готовую шагать дальше, до самого края земли. Шагать вместе с ним.

– Пойдем, – сказала Йи-Джен и поудобнее перехватила лямку баула. – Нельзя стоять на месте.

Криджи помнил легенды и заглядывал в прошлое глазами других чету. Ему казалось – он знает, какой предстанет перед ним Большая Река. Он посмотрит на нее без удивления,определит, куда идти, и они продолжат путь.

Но вышло не так.

Поток, вдоль которого они шагали, повернул, изогнулся. Берег сперва был неверным и скользким, а потом поднялся над водой, превратился в обрыв. Идти здесь было тяжело, приходилось пробираться сквозь колючие кусты и жгучие заросли крапивы. А потом обрыв стал каменистым, бесплодным. Острым мысом выдался вперед – над немыслимой ширью, над темным течением Большой Реки. Голубые струи притока вливались в нее, кружились словно праздничные ленты, и растворялись, пропадали бесследно. По берегам тянулись песчаные отмели, а за ними – темные волны хвойного леса.

Криджи замер, не в силах отвести взгляд. Выдохнул:

– Большая Река.

Словно отвечая на приветствие, речной ветер ударил в лицо, взъерошил волосы.

– У нас ее называют Водный Тракт, – сказала Йи-Джен.

Криджи кивнул – знал, что этим путем сплавляют лес, и здесь же проплывают путешественники и торговцы в ярких лодках с разноцветными парусами. Но сейчас никто не тревожил воды реки, мир казался диким, словно кроме Йи-Джен и Криджи на много дней пути никого вокруг не было.

Были.

Криджи не услышал – почувствовал. Спиной и затылком ощутил далекий, оценивающий взгляд. Звери так не смотрят и родичи тоже, только люди из города. Запоздало понял, как глупо и безрассудно вел себя на пути к излучине: смотрел лишь под ноги и на реку, и сейчас даже не представлял, что позади. Следопыт и охотник никогда бы так не ошибся – но теперь было поздно ругать себя.

– Здесь кто-то есть, – тихо сказал он. – Если придется бежать – побежим вперед, вниз, к лесу.

– Да, – прошептала Йи-Джен и на миг крепко-крепко стиснула его ладонь.

Криджи обернулся, не выпуская ее руки.

Позади раскинулся луговой простор, тянущиеся к солнцу травы, острые листья, метелки, бутоны. Лес обступал этот шелестящий покров с трех сторон. Опушка совсем недалеко – можно успеть домчаться прежде, чем приблизятся незнакомцы.

Они стояли посреди луга, двое или трое, Криджи не мог разглядеть. А за ними высилось что-то странное, округлое, сверкающее шпилями. Дом или высокая повозка? Не понять, а звать память чету Криджи боялся – нельзя было отвлекаться даже на миг.

– Они не из Старой Заводи, – сказала Йи-Джен. – Смотри, у них воздушный корабль.

Криджи не успел ни о чем спросить, ничего понять, – один из незнакомцев окликнул их:

– Вы что, потерялись? – Голос разнесся над берегом, уверенный, громкий. – От каравана отбились? Помощь нужна?

Мысли метнулись, в спешке и страхе толкая друг друга. Бежать? Но удастся ли скрыться от этих людей? У них есть даже корабль, плавающий в небе, кто знает, что есть еще. Довериться, может и вправду помогут? Нет, нельзя говорить правду. Криджи взглянул на Йи-Джен, но она смотрела на незнакомцев, хмурилась. А потом шагнула вперед, шепнула на ходу:

– Поговорю с ними. Попробую обмануть.

Вблизи воздушный корабль оказался еще больше: выгнутый бок возвышался даже над рослыми чужаками, а Криджи и вовсе чувствовал себя крохотным, не больше родича-белки. Сперва показалось – корабль парит, но потом Криджи разглядел полозья, как у зимней повозки. Они прочно стояли на земле, а трава вокруг была изломана и смята, полегла – словно здесь прошла буря. Борт корабля был украшен узором, выточенным из светлого дерева. Резные пластины изгибались, оплетали бока воздушной лодки. Были похожи на незнакомые буквы и, казалось, хотели рассказать о чем-то. А наверху, над крышей нависали стальные лучи, широкие спицы невидимого колеса.

Древняя память вспыхнула, непрошеная и ясная, и Криджи увидел другие корабли. Маленькие и юркие, они сновали в небе над городами. Блестящие спицы-лопасти стрекотали, кружась, разноцветные ленты бились на ветру. То один, то другой кораблик нырял вниз, зависал над башней, чья крыша была утыкана беспокойными флюгерами. Ветер кружился среди них и пел, звук становился все пронзительней, все громче. «Маяк ветров», – сказал чей-то голос, далекий, умолкший уже много лет назад.

Криджи вздрогнул, понял, что отвлекся, забыл обо опасности, обо всем на свете, и даже не расслышал первые слова Йи-Джен.

– …уже два дня, – говорила она. – А других караванов нет, мы решили идти пешком.

Один из незнакомцев сидел внутри корабля. Сквозь распахнутую дверь Криджи видел лишь его руки, лицо скрывала тень. Солнечный луч падал на обтрепанные рукава, запятнанные маслом, блестел на медных заклепках. Чужак что-то делал, одна ладонь поворачивала зубчатое колесо, вторая покоилась на рычаге с тяжелой рукоятью.

Двое других чужаков стояли снаружи. Один, прислонившись к борту корабля, барабанил пальцами по деревянному узору, жевал травинку и с рассеянным любопытством смотрел на Криджи и Йи-Джен. Второй же – черноволосый, в потертой кожаной куртке – внимательно вглядывался в их лица и улыбался сочувственно, словно все понимал.

Криджи вдруг вспомнил слова, которыми пугали в детстве: «Не сходи с тропы, не убегай далеко от дома. Придут чужаки из дальних городов, поймают тебя, украдут, увезут далеко-далеко, не сможешь вернуться в родной лес».

– Вы брат с сестрой? – спросил чужак. Голос у него был такой же как взгляд – сочувственный и серьезный.

Криджи едва удержался, чтобы не переглянуться с Йи-Джен. Как можно принять их за брата и сестру? Она такая бледная, а он смуглый; ее маленькие уши не видны под волосами, а его – выступают острыми кончиками, вздрагивают, ловя звуки.

– Да, – без заминки ответила Йи-Джен. – Наполовину.

Жевавший травинку засмеялся, сказал:

– Сразу видно, дети торговцев. Всегда у них кровь намешана, вы-то еще обычные.

Обычные? Это слово прозвучало странно – без осуждения или одобрения.

– Два дня – это немало, – задумчиво проговорил серьезный чужак. – Вот ведь дурной народ, за детьми не смотрят, может только что и хватились, что вас нет. А куда они от водопада собирались, по верхней или нижней тропе?

– Не знаю, – вздохнула Йи-Джен и ковырнула ботинком землю. – Мы не спрашивали, еще далеко же было.

Сидевший в машине высунулся наружу, сощурился, заслонился от солнца. Лицо у него было обветренное, пестрое от веснушек.

– Подбросим их до ярмарки? – предложил он. – Если не родных, то кого-нибудь из знакомых встретят, там уже не пропадут.

– Можно, – кивнул черноволосый. – Все равно будем пролетать там. Не бросать же вас здесь, места дикие.

«Увезут далеко-далеко». Тревога, постыдная, детская, заклубилась в сердце, и Криджи стиснул зубы, крепче сжал лямку баула. Им и нужно отправиться далеко-далеко. Промчаться по небу, не оставив следов.

– Спасибо, – сказала Йи-Джен, а потом поймала взгляд Криджи, улыбнулась ободряюще и смело.

Земля качалась внизу – темное полотно леса, испещренное яркими пятнами полян и светлыми всплесками молодой поросли. Сперва воздушный корабль летел низко: казалось, если распахнуть окно и перевеситься через край – дотянешься до верхушек старых елей. А потом лопасти над крышей застрекотали громче, борта задрожали, и Криджи вцепился обеими руками в сиденье, почти уверенный, что сейчас пол пойдет трещинами, корабль накренится и упадет.

Но тот лишь взмыл выше, и Криджи ослабил хватку, торопливо взглянул на Йи-Джен, сидевшую напротив, – не заметила ли она его испуг? Но Йи-Джен смотрела в окно, на удаляющуюся землю, на сверкающую ленту реки.

Корабль был полон механизмов. Криджи чувствовал их ритмичный гул на корме, за деревянной перегородкой. Отзвук расходился по стенам и полу, заставлял лопасти со свистом разрезать воздух. Грохот стал таким сильным, что все остальные звуки потонули в нем, и Криджи был уверен – если заговорит, то не услышит своего голоса.

Йи-Джен вдруг засмеялась, вскочила с места, прильнула к стеклу. Криджи поспешно поднялся – едва не упал, когда корабль качнулся, – шагнул к ней. И задохнулся, не в силах вымолвить ни слова: река внизу обрывалась, падала в пропасть, искрилась солнцем. Радуги дрожали в водяной пыли, их было так много – Криджи попытался сосчитать и не сумел.

Полет длился и длился, и постепенно высота и грохот мотора перестали пугать. Криджи смотрел, как внизу проплывают леса, рощи, квадраты полей и изредка – цветные крыши городков и селений. После водопада река стала еще шире, появлялась и исчезала, огибая склоны холмов. А потом смотреть стало невозможно – в окно заглядывало солнце, слепило глаза. Наливалось алым, шло к земле, – и вскоре к земле устремился и корабль.

Он опустился на вершину холма. Грохочущий винт замедлил вращение, а потом и вовсе остановился, но высокая трава не желала успокоиться, колыхалась, словно волны. Вместе с Йи-Джен Криджи выбрался наружу, и голова закружилась от незнакомых запахов, пряных и свежих.

Хозяева корабля вышли, чтобы проститься, и черноволосый указал вниз.

– Видите город? – спросил он. – Вам туда.

Город раскинулся в долине между холмов, и даже издалека было видно, как бьются на ветру ленты и флаги.

– Спасибо! – хором сказали Криджи и Йи-Джен и, взявшись за руки, зашагали вниз по склону.

Часть вторая

1.

В этот день пришло послание.

Маяк ветров ожил: завертелись флюгеры, запели колокольчики под крышей. Сталкиваясь и расходясь, зазвенели бусины и, вторя им, пришли в движение механизмы за резной перегородкой. Игла опустилась на восковой бок барабана, принялась вычерчивать мелодию.

Тому, кто отправил послание, повезло – маяк ветров сегодня не пустовал. Титэа поднялась сюда вечером, проверила и смазала узлы и шестеренки поющей машины, а потом выбралась на крышу, осмотрела флюгеры, один за другим. Все было в порядке – лишь на крыле западного маховика разрасталось пятно ржавчины. «Нужно заменить, спросить у тех, кто пойдет на ярмарку», – напомнила себе Титэа.

После она спустилась в круглую комнату. Там давно никто не жил, но вещи оставались на своих местах. Титэа вытерла пыль со стопок книг на столе и с посуды на полках, а потом, в который раз, села перебирать бумаги отца и не заметила, как наступила ночь. Закат догорел и теперь в окна смотрело звездное небо. Титэа решила не возвращаться домой, до утра остаться в башне.

А утром маяк запел.

Первые звуки показались Титэе отголоском сна. Захотелось укрыться с головой одеялом, спрятаться от рассветных лучей. Это дело взрослых – принимать сообщения, разговаривать с машиной. Отец потом расскажет, что за весть пришла.

Эта мысль обожгла, разбудила. Титэа давно уже стала взрослой, и, кроме нее, некому было записать пойманные флюгерами слова.

Когда Титэа взбежала по истершимся ступеням в комнатку под крышей, звон уже стихал. Барабан вращался медленно, игла рисовала последние буквы. Титэа отомкнула ставни – морской ветер ударил в лицо, обдал прохладой. Утренние лучи наискось легли на стены, золотом вспыхнули на шестеренках.

Стараясь не торопиться, делать все в точности, Титэа вынула из сундука необходимые вещи: листы бумаги с узорчатым тиснением по краю, бронзовое перо и чернила в хрустальном флаконе. Положила бумагу на откидной столик возле машины, повернула замерший барабан и принялась расшифровывать знаки на воске, переводить их в слова и записывать.

«Здравствуй, Халь Вени, хранитель маяка ветров.

Вспомни род Совы, шедший вдоль берега моря к перешейку.

Вспомни Чету, рассказывавшую тебе о давних временах.

Прошло пятнадцать лет, и я прошу твоей помощи.

Другой Чету, из рода Белки, пустился в странствие.

Он держит путь к морю и бежит от тех, кто очищает кровь.

Он уже близко – там, где идет весенний торг.

Вспомни, о чем мы говорили, и помоги ему».

Титэа положила перо и несколько мгновений сидела молча, зажмурившись. Это письмо она не могла свернуть, завязать бечевкой и отнести адресату. Вот уже три года, как душу Халя Вени, – хранителя маяка, ее отца, – унес ветер.

Словно отвечая, порыв ветра хлопнул ставней, зашуршал бумагами. Титэа сделала глубокий вдох, вытерла глаза и перечитала записанные строки. А потом запрокинула голову, взглянула на качающиеся колокольчики и бусины и сказала:

– Не бойся, Чету. Отца нет, но я помогу тебе и твоему другу.

«Только узнать бы, о чем вы говорили», – думала Титэа. Старые папки, картонные, матерчатые и кожаные, громоздились перед ней на столе. В каждой был ворох бумаг: копии важных посланий, отцовские заметки, запутанные схемы и даже стихи. На полках рядами стояли журналы наблюдений: на корешке у каждого – год, а внутри записи о ветрах, причудливые спирали и петли – движения воздушных потоков. Тот, кто хочет по-настоящему понимать маяк и беседовать с ветром на одном языке, должен прочитать эти журналы и изучить толстые тома науки о небе.

Титэа их так и не изучила. На это ушло бы много лет, а у нее было другое предназначение. И сейчас она искала вовсе не разгадку тайны ветров. Она пыталась понять, от кого бежит Чету из рода Белки, и чем страшны те, кто очищает кровь.

В записках отца ничего о них не было, а давние разговоры с гостями Титэа едва помнила.

Род Совы проходил здесь пятнадцать лет назад. Море уже давно терзало берег, понемногу поглощало песчаные отмели, но в то лето совсем разбушевалось. Затопило лесистые острова, и жившим там людям пришлось бежать. Род Совы приплыл на плотах и хлипких лодках и, прежде чем отправиться на поиски нового леса, задержался ненадолго возле маяка.

«Не мешай им, – сказал отец. – Они потеряли дом, им не до встреч с нами». Титэа не стала спорить, но отыскала в чулане бинокль – он казался ей тогда тяжелым, огромным, – и принялась из окон башни следить за чужим народом.

С высоты пришельцы казались крохотными. Смуглые, гибкие, они почти не сидели без дела. Уходили в луга и дальше – к холмам, возвращались с добычей. Свежевали зверя, ощипывали птицу, жарили мясо на углях. По вечерам разжигали большой костер, садились вокруг и пели – монотонно, тоскливо, – должно быть, оплакивали свой дом. Издалека Титэа не могла отличить мужчин от женщин: и те, и другие были длинноволосыми, юркими, носили одежду из шкур.

А потом в башню поднялась Чету.

Семилетней Титэе она казалась совсем взрослой – но, на самом деле, вряд ли видела больше четырнадцати весен. Отец согласился провести ее к поющей машине, а потом и на крышу. Чету долго сидела там, а когда спустилась, сказала: «Здесь можно услышать все. Далекие и близкие земли, будущее и прошлое». Титэа запомнила эти слова, а остальные разговоры позабыла.

– Что же делать? – прошептала Титэа, бездумно разглаживая исчерченные страницы. – Отправить ответное послание? Расспросить?

Но Чету не написала, что ждет ответа. Вряд ли она живет возле флюгерной башни, дом ее племени – лес. А значит, письму предстоит путь через чужие руки. Кто знает, сколько людей прочтут слова, не предназначенные им.

– Я сама отправлюсь на ярмарку, – решила Титэа и поднялась из-за стола. – Там разузнаю про Чету из рода Белки.

Все равно нужен новый флюгер – а где его искать, как не на весенних торгах?

Титэа жила недалеко от маяка ветров. В хорошую погоду, быстрым шагом – час по берегу моря. Аромат луговых трав мешался с соленым вкусом ветра, соцветия качались, роняли лепестки. Волны снова и снова накатывали на песок, шипели, превращаясь в белую пену. С морем нельзя договориться, попытаешься его обуздать – оно ударит больнее, а потом вместе с тобой оплачет потерю, разделит боль.

Титэа знала – многие на ее месте возненавидели бы море. Но только не она.

Она с детства была посвящена океану и никогда не сомневалась в своей судьбе. Ее семья жила в башне маяка, но у мамы был и второй дом – старый храм. Его широкая каменная лестница уходила в волны, а южное крыло было разрушено землетрясением, случившимся давно, задолго до рождения Титэи. С ранних лет мама приводила ее к храму. Они садились на ступени и, глядя на вечно меняющееся море, мама начинала рассказывать.

«Раньше здесь был город, – говорила она. – Давным-давно, даже древние старики не помнят это время. Тогда лесистые острова были частью суши, а храм стоял далеко от воды. От этих ступеней до моря тянулась дорога, вымощенная белым мрамором, и десятки жриц шли по ней, отправляясь добывать жемчуг. Другие в это время зажигали огни в храме, наполняли раковины родниковой и соленой водой. А теперь этот город лежит на дне, а из жриц осталась только я». «И я!» – всегда добавляла Титэа. Мама улыбалась в ответ: «И ты».

Но в храме недолго было две жрицы. Маму забрало море – затянуло и не выпустило. И отец пережил ее лишь на два года, ушел тихо, во сне, а за окном в ту ночь грохотала буря.

Смыкается ли ветер с морем там, куда они отправились? Встретились ли там их души?

Глаза щипало от соли, и Титэа сама не знала, слезы это или морские брызги.

В храме было светло. Солнечные лучи падали сквозь окна и проемы в сводах, сияли на слюдяных и мраморных пластинах пола. Алтарь высился впереди – ослепительно белый, – но, прежде чем приблизиться к нему, Титэа скрылась в жреческих покоях. Сменила дорожную одежду на храмовое платье: длинное, светлое, расшитое жемчугом. Потом взяла кувшин и вышла к морю.

Голос прибоя стал смелее – уже не плеск, а рев. Волны захлестывали верхние ступени, с порога свисали водоросли. Титэа наклонилась, поймала волну кувшином, наполнила его до краев и вернулась в храм.

Допев молитвы и разложив подношения в огромные раковины и хрустальные вазы, Титэа села перед алтарем. Молчала, слушала ветер и море, голоса богов, звучащие в стихиях. И лишь когда солнце коснулось западных окон, поднялась на ноги.

Переодеваться не стала – хоть и предстоял долгий путь, в город она отправлялась как жрица, а не как простая девушка. Обычно, вручая кому-нибудь из деревни священный жемчуг, Титэа завязывала его в белый платок, – чтобы все на ярмарке видели, что это не обычный товар, а благословение храма. А теперь она сама придет на торги и должна сиять, как отблеск алтаря. Ни к чему скромничать и надевать простую одежду

– Нужно уйти, – сказала Титэа. – Пропущу несколько служб и вернусь. Я должна помочь.

Словно отвечая, новая волна окатила ступени, соленой рекой захлестнула порог.

2.

Криджи проснулся от звука шагов. Вдохнул тепло чужого жилища, запах дыма и пряностей, но не успел пошевелиться, не успел даже открыть глаза, – вслед за шагами раздался голос.

– А вы тут откуда? – Голос был раздраженным, слова гремели. – Что-то вас вчера не видел.

Вчера Криджи и Йи-Джен повезло. В город они вошли уже затемно, и улицы встретили их пляшущим огнем факелов. Праздничные ленты струились по стенам домов, бубны и колокольчики вторили песням. Музыка звала, тянула к себе и привела на площадь. Там кружились, схлестывались и расходились хороводы, развевались праздничные платья, венки из цветов взлетали в воздух, осыпали брусчатку лепестками.

Толпа подхватила Криджи с Йи-Джен, вместе со всеми они смеялись, слушали песни, пили забродивший сок. А потом ускользнули прочь, отыскали гостевой дом. Во дворе возвышались повозки торговцев, веранда была заставлена ящиками, тюками и бочками. Йи-Джен и Криджи пробрались среди них, отыскали пустой темный угол и устроились на полу. Укрылись своими походными одеялами и лежали, держась за руки, слушая, как танцует и веселится незнакомый город. Криджи чудилось, что сквозь чужую речь проступают знакомые с детства слова, и казалось – не горожане поют, а отец, сестры и мама. Поет все племя, превращая явь в дрему, а дрему – в глубокое забытье.

– Родители ваши где? – продолжал злой, грубый голос. – Хотели не платить за вас, так?

Криджи мотнул головой, отбросил одеяло и удивленно взглянул на говорившего.

Тот был совсем не похож на свой голос. Криджи ожидал увидеть страшного человека, огромного как старый дуб. Но среди бочек стоял хилый старик в запятнанном фартуке поверх праздничной одежды и то и дело щурился и тер виски, словно пытаясь унять головную боль.

– Они рядом, сейчас приведем! – воскликнула Йи-Джен.

Криджи поймал ее взгляд, едва приметно кивнул, и она тут же вскочила, подхватила баул с одеялом и исчезла в проходе между ящиками. Криджи метнулся за ней.

Рассвет изменил город. Кое-где в тенях еще таились запахи разлитого вина, но от урагана веселья не осталось и следа. Воздух дышал прохладой и влагой – должно быть, окрестные холмы сейчас утопали в тумане, а молодая трава была покрыта росой. Солнце поднималось над крышами – будоражащее, ослепительное-яркое, такое бывает лишь весной. Криджи вскинул руку, закрываясь от лучей, но перед глазами все равно заплясали круги и пятна.

Йи-Джен и Криджи пересекли полгорода – то бегом по широким улицам, то пробираясь дворами. Было шумно, несмотря на ранний час. Скрипели и хлопали двери, люди перекликались, вывешиваясь из окон. С каждым мгновением улицы все больше походили на реки – толпа текла по ним к площади, как бурная талая вода. Шум и гомон распадался на разговоры и смех, и то тут, то там голоса взлетали, подхватывая песню. Но пели сейчас вполсилы, и бубенцы звенели лишь на упряжи вьючных ланей. Эти звери были выше и светлее, чем лани из леса, и шли неторопливо, мерно цокали копытами по мостовой. Ветер шелестел лентами, свисавшими с крыш – кидал в небо, путал, расправлял вновь.

Память чету увлекла за собой. Образы вспыхнули, посыпались яркими осколками: праздник за праздником, весна за весной. У этого города было множество имен, на знакомых и незнакомых языках, но смысл был один – Торг-на-Перекрестке, Ярмарка-среди-Холмов.

– Сюда он точно не побежит нас догонять, – сказала Йи-Джен. Слова прозвучали отчаянно и весело.

Криджи поспешно огляделся – понял, что не заметил, как они свернули с широкой улицы. Теперь за спиной был переулок, а впереди – низкая белая ограда. За ней возвышались деревья, тянули к небу узловатые ветви. Листва – едва народившаяся – окутывала их зеленой дымкой.

Память вновь затуманила взгляд: деревья стали гибкими, юными, ростом не выше Криджи. Разноцветные нити опутывали тонкие ветки, а под ними белели камни лабиринта. Круг за кругом он вел к центру сада, а там сплетались и возносились к небу чистые голоса, восхваляли и звали. Давным-давно в этом саду было сердце города, отсюда начинал свою пляску праздничный хоровод. А теперь осталась лишь ограда, огромные деревья и ушедшие в землю камни.

– Да, сюда он не придет, – сказал Криджи. – Мне кажется, сюда никто не ходит.

Они перелезли через изгородь, окунулись в тенистый полумрак сада. Город будто исчез: слышны были лишь голоса птиц в вышине и скрип старых ветвей. Запах земли, коры и раскрывшихся почек дурманил мысли, но Криджи видел – это не дикий лес. Деревья были неухоженными, окруженными подлеском, но росли ровными рядами, от ствола до ствола – четыре шага. Все здесь было подчинено давнему замыслу, позабытой тайне.

Завороженный этой тайной, Криджи пошел вперед. Йи-Джен шагала следом, прошлогодняя листва шуршала у нее под ногами. Изредка хрустела ветка.

Они шли вдоль белых камней, выступающих из земли, словно хребет сказочного зверя. Круги сужались, деревья росли реже: шесть шагов от ствола до ствола, потом восемь, десять.

Каменная тропа сделала последний виток, и в лицо ударил свет. Солнце сияло сквозь листву, а над головой голубело небо – деревья разомкнули кроны, открыли круглое окно.

Криджи осторожно ступил на поляну, удивляясь, как она не заросла за столько лет. Посредине стоял белый камень – высокий, отполированный множеством прикосновений, ровный как стол. Солнечные лучи золотили его, искрились на прожилках слюды.

Йи-Джен подошла к камню, смахнула с него засохшие стебли вьюнка.

– Это алтарь, – сказала она. – Раньше такие были в каждом городе. Помнишь, мы видели картинку в книге?

Криджи кивнул и неожиданно остро вспомнил снегопад за окном, треск поленьев в печи, шорох страниц и голос Йи-Джен, оживляющий строки. Казалось, это было так давно.

Где-то рядом журчала вода, то шептала еле слышно, то разбивалась звонкой мелодией капель. Криджи обошел алтарь – с обратной стороны камень был неотесанным, грубым. Из разлома бил ключ, вспыхивал в солнечных лучах, стекал в заросшую травой каменную чашу. Криджи подставил ладони и вздрогнул – вода оказалась ледяной. Но освежающей, чистой, как родники в лесу.

Йи-Джен развязала баул, наполнила фляги, вытащила оставшиеся припасы. Криджи уселся рядом с ней, прислонился спиной к алтарю. Завтрак был простым и скудным: ломкие хлебцы, горсть орехов, дольки сушеных яблок. Но у родниковой воды был вкус тайны, и Криджи чувствовал себя частью обряда, вершащегося в этом саду каждую весну, с людьми или без людей.

– Как ты думаешь.., – начала Йи-Джен и смолкла на миг, сделала глубокий глоток из фляги. Вода словно бы придала ей сил. – Мой дедушка уже не будет проводить ритуал? Теперь, когда мы сбежали? Или ритуал сможет дотянуться до меня издалека?

Криджи замер. Он не думал об этом, был уверен – стоит увести Йи-Джен из дома, стоит исчезнуть и спрятаться, и все угрозы останутся позади. Но теперь вспомнил сон, тот самый, где белка умоляла его бежать. В этом сне преследователи приближались со всех сторон, грозили замкнуть кольцо. Что если опасность не миновала?

Он не успел ответить. Йи-Джен улыбнулась, мотнула головой, будто отбрасывая все страхи, и сказала:

– Смотри, что у меня есть.

Долго шарила на дне баула, а потом вытащила мешочек, набитый монетами, и тонкие цепочки с подвесками – то ли украшения, то ли амулеты.

– Не знаю, что на них тут можно купить. – Она сложила монеты столбиком, одну на одну, всего двенадцать. – Но что-то сумеем, и еще можно обменять вот это… Нам нужно еды в дорогу, и нужно узнать, куда идти дальше.

– Нам нужно узнать про ритуал, – сказал Криджи.

– Это большой город, – кивнула Йи-Джен. – Может быть, кто-нибудь сумеет нам помочь, расскажет.

Но вдруг и здесь их захотят разлучить?

Криджи подался вперед, стиснул руку Йи-Джен. Их парные браслеты прижались друг к другу.

– Пожалуйста, Йи-Джен – попросил Криджи. Ему было стыдно, что слова звучат как отчаянная мольба, но он ничего не мог с собой поделать. – Не отходи от меня, будь рядом.

Йи-Джен взглянула на него внимательно и серьезно.

– Хорошо, – сказала она.

К полудню город превратился в огромную ярмарку. Даже на самых узких улицах шла торговля: возле стен громоздились пирамиды горшков и банок, из окон свешивались ковры, шкуры и отрезы ткани. Между домами сновали разносчики с лотками и корзинами, нараспев зазывали, расхваливали свой товар.

Сперва Криджи озирался, разглядывал торговцев и прилавки, но вскоре у него зарябило в глазах. Чем ближе к площади, тем сильнее становилась мешанина запахов – острых, кислых и пряных, обжигающих дыхание и путающих мысли. Криджи перестал замечать, что вокруг, думал лишь о том, чтобы не потерять в толпе Йи-Джен. Крепко сжимал ее руку и пробирался среди галдящих, толкающихся людей.

Йи-Джен сначала держалась уверенно. Обменяла монетки на сухари, крупу и сушеное мясо, а из горы посуды, сваленной прямо на земле, выбрала котелок и две тусклые ложки. Баулы потяжелели. Улица вела на площадь, шум становился все громче, слова тонули в нем. И тогда Криджи почувствовал, что пальцы Йи-Джен ослабели, а шаг сбился. Даже ее, городскую девочку, утомил пестрый гомон ярмарки.

– Книги, книги! Редкие и новые! Смотрите, покупайте!

Голос зазывалы взлетел над толпой, и Йи-Джен замерла, запрокинув голову. Криджи едва успел остановиться – беспокойная толпа попыталась унести его прочь.

– Библиотека, – сказала Йи-Джен. – Если нас пустят внутрь…

Криджи проследил за ее взглядом. Зазывала сидел на широкой лестнице, а вокруг него стояли ящики с книгами. Даже издалека Криджи различал кожаные корешки. Ступени вели к светлому дому. Вокруг узких окон вились надписи, а праздничные ленты под крышей были скручены в подобие букв.

– Там очень много книг, – продолжала Йи-Джен. – Наверняка есть и книги про ритуалы. Идем!

Они рванулись вперед: сквозь толпу, вверх по лестнице, между ломящимися от книг ящиками, мимо замолкшего на миг торговца. Криджи схватился за медную ручку, изо всех сил потянул на себя.

– Открыто! – выдохнула Йи-Джен, и они вбежали внутрь.

Дверь глухо лязгнула, затворилась, отсекла уличный шум. Голоса, шаги, стук копыт – все стало тусклым эхом. Ярмарка будто бы оказалась далеко-далеко. Здесь царил полумрак: свет едва пробивался в узкие окна, падал полосами, расчерчивал темный пол.

Криджи огляделся, пытаясь понять, что вокруг, но глаза и мысли все еще были ослеплены базарной сутолокой. Он помотал головой, зажмурился и сделал глубокий вдох. Этому его учили еще в детстве. «Прежде, чем выходить на охоту, нужно слиться с лесом, – объясняла ему старшая Ро. Давным-давно, когда она еще надеялась, что он вырастет высоким и сильным, сможет бить зверя. – Дыши глубоко, слушай каждый шорох, лови каждый запах. Тогда от тебя ничто не укроется».

Когда Криджи открыл глаза, комната перестала казаться бесформенной и мрачной, тени уже не таились в углах. Да, здесь было мало света – но это было обыкновенное жилище, просторный зал с потертыми диванами и креслами. Возле двери возвышались вешалки для одежды, похожие на причудливо изогнутые деревья. Воздух был пропитан пылью, запахом высохших чернил и старого клея.

В стенах темнели арки-проходы. Их было пять, и над каждой висели поблескивающие медью таблички. Криджи попытался прочесть надписи, но не узнал ни единого слова.

– Никого, – прошептала Йи-Джен. – Нам нужно понять, куда идти, где книги про ритуалы. Надо пробраться тихо, чтобы никто из взрослых нас не увидел. Я знаю, тут должен быть такой список…

Не договорив, она пересекла зал. Над одним из диванов нависала полка – Йи-Джен поднялась на цыпочки и сняла оттуда толстый растрепанный том. Казалось, стоит открыть его, и страницы разлетятся по полу. Йи-Джен села, осторожно опустила книгу на колени, отомкнула запоры на переплете. Обложка поддалась, раскрылась, скрипя, точно несмазанная дверь. Криджи подошел, и Йи-Джен пояснила, все также шепотом, еле слышно:

– Здесь описание всех комнат библиотеки. В какой какие книги. Сейчас я найду.

Она принялась листать страницы. Водила пальцем по строкам, рассматривала картинки, хмурилась. Криджи тоже вглядывался в книгу, но ничего не мог понять. Буквы здесь были похожими на те, что он знал, но все же отличались.

Мгновения тянулись, Криджи уже не пытался разобрать надписи в книге, ждал, что скажет Йи-Джен. Слушал тишину и приглушенные отголоски ярмарки, переводил взгляд с одной арки на другую, старался почувствовать, нет ли кого-нибудь в соседних комнатах. Но не слышал шагов, не чувствовал чужих запахов. Все было тихим и неподвижным, и все же кто-то будто бы звал его. Звал изнутри.

Едва Криджи понял это – и мир померк, стал сном наяву. Теплый ветер обдал запахом хвои, запели птицы, и женский голос сказал:

– Чету, Чету из рода Белки, ответь мне!

– Здравствуй, Чету из рода Совы, – сказал Криджи. Он чувствовал, что вслух не произнес ни звука, но все же слышал свои слова.

– Я знаю, ты в пути. – Чету из рода Совы стояла вдали, тонкая фигура на краю солнечной поляны. – Не могу сама помочь тебе, но тебе поможет мой друг. Его зовут Халь Вени. Он укроет твою подругу, спрячет от ритуала.

– Скажи, что это за ритуал! – Его голос вновь звучал умоляюще, слабо, но Криджи было все равно. Он должен был узнать. – Что они хотят сделать с Йи-Джен?

– Они хотят очистить ее кровь, – ответила Чету из рода Совы.

Она продолжала говорить, но речь стала беззвучной. Солнечный лес истончился, развеялся как дым. Голос из яви разметал наваждение.

– Какую книгу вы ищете? Скажите, и я принесу ее.

Криджи вздрогнул, и в тот же миг Йи-Джен поспешно захлопнула тяжелый том. Пыль от страниц взметнулась, заплясала в лучах света.

Всего в нескольких шагах стоял человек – неужели сумел подкрасться неслышно? Он был высоким, смуглым, а глаза мерцали как осколки солнца. Он взглянул на Йи-Джен, замер на миг, а потом заговорил.

Его речь изменилась, и Криджи не понял ни слова. Это был незнакомый язык.

3.

Незнакомец замолк, коснулся лба и провел по воздуху раскрытой ладонью. Йи-Джен знала этот жест: отец делал так, задав вопрос и ожидая ответа. Если бы он только научил ее своему языку, научил по-настоящему! Тогда бы она смогла отозваться, а не смотрела бы на незнакомца во все глаза, пытаясь разгадать смысл слов. Она поняла лишь «привет» и «маленькая», больше ничего. А ведь нужно ответить.

И как этот человек оказался вдали от гор? Вдруг в этом городе те же обычаи, что и в Старой Заводи, и он живет здесь гостем? Может, он сам – плод запретной любви? А что если они родня? Нельзя молчать, нужно узнать все.

– Меня зовут Йи-Джен Айри, – сказала она. – Я полукровка и говорю только на языке моей матери. На языке низин.

Она почувствовала, как рядом напрягся Криджи, ощутила его встревоженный взгляд. И правда, стоило ли открываться первому встречному? Что с того, что он знает речь гор? Это еще не значит, что он друг.

– Айри? – переспросил он. – Нри-Крия Айри твой отец?

Йи-Джен кивнула.

Так странно было услышать имя отца в чужом городе – даже дома оно звучало нечасто. «Твой отец» – так говорила о нем мама. А дедушка за глаза называл его «этот» и «наш бывший гость», а при встрече и вовсе с ним не разговаривал.

– Я бывал в его доме, – сказал незнакомец. – Слышал о тебе. Я Риэ-Май Нита. Здесь – просто Риэ.

Он прижал руки к груди и склонил голову.

Отец никогда не рассказывал о своих друзьях и родственниках. Говорил лишь о звенящем воздухе вершин, о горных пиках, о цветах, которых не встретишь на равнине. О том, как хорошо скрыться от ледяного ветра за каменными стенами зимних жилищ, и как прекрасно ночевать летом под звездами.

Говорит ли этот человек правду, действительно ли знает отца?

– Я Чету, – сказал Криджи.

Его голос звучал настороженно, тихо. Йи-Джен на миг обернулась, и Криджи поймал ее руку, крепко сжал, – словно они все еще были в толпе, и он боялся, что Йи-Джен потеряется.

Риэ кивнул и сел на диван рядом с ней. Она невольно отодвинулась, но Риэ, казалось, не заметил этого. Забрал тяжелую книгу, постучал костяшками пальцев по обложке и продолжил:

– Работаю здесь – поэтому могу показать, знаю, где какие книги. А ты здесь с матерью?

– Нет. – Ответ получился злым и резким. Наверное, стоило извиниться, что-то пояснить, смягчить свои слова. Но Йи-Джен не стала.

В повисшей тишине вновь стал различим гул ярмарки, выкрики торговца на лестнице, чей-то смех. Йи-Джен чувствовала, как взгляд Риэ скользнул от нее к Криджи, задержался на их стиснутых руках, на парных браслетах.

Он все понял – это было ясно. Догадался, что перед ним беглецы. Увидел, что они хотят быть вместе, но помогать не станет.

Но нельзя было уйти ни с чем, и Йи-Джен решилась.

– Мы ищем книги про ритуалы, – сказала она.

– Ритуалы? – удивлено переспросил Риэ. Открыл тяжелый том, стал листать – так быстро, что Йи-Джен не успевала прочесть ни единого слова. – Есть раздел про старинные обычаи Торга-на-Перекрестке, а есть…

– Нам нужно узнать про ритуал, который очищает кровь! – выпалил Криджи и крепче сжал ладонь Йи-Джен.

Она нахмурилась. О чем он говорит? Разве дедушка с помощником обсуждали это?

Риэ медленно выпрямился, отложил раскрытую книгу. Золотистые глаза мерцали, выражения лица было не разгадать.

– Поэтому вы здесь? – спросил он. – Убежали от тех, кто хотел очистить кровь? Кровь Йи-Джен?

– Да, – ответил Криджи, а потом добавил, тихо, почти шепотом: – Чету из рода Совы сказала мне. Только что.

С новой силой вспыхнул страх, кольнувший сердце сегодня у алтаря в заросшем саду. Да, дедушка так просто не отпустит Йи-Джен, ведь она его единственная наследница. Дотянется ритуалом, или пришлет своих слуг, или придумает что-то еще – но не отпустит, не даст ей сбежать.

– Это все меняет, – сказал Риэ. – Кровь хранит кровь, и я обязан помочь тебе, Йи-Джен Айри.

Он привел их в маленькую комнату: книги здесь громоздились стопками, растрепанные, в затертых обложках, а некоторые и вовсе без переплета. Огромный стол у стены был завален кусками кожи и рулонами бумаги, заставлен стаканами с кистями и банками с клеем. Маленькие окна ютились под потолком, – Йи-Джен запрокинула голову, но ничего не увидела в них, кроме неба.

Криджи чихнул и замотал головой, будто пытался разогнать назойливую мошкару. Его острые уши вздрагивали, ловили звуки.

– Да, очень пыльно, – сказал Риэ и осторожно переложил книги, освободил два табурета. – Когда только попал сюда, думал – не смогу дышать. Но привык. Терплю пыль ради книг.

Табуретка оказалась слишком высокой, – ноги не доставали до пола. Йи-Джен почувствовала себя глупо – она давно не маленькая, чтобы болтать ногами в воздухе. Хотя Риэ назвал ее маленькой. Да, так он сказал.

Риэ устроился возле стола на стуле – таком же старом и потрепанном, как и все вещи в этой комнате. А Криджи остался стоять. Положил руку на плечо Йи-Джен, и ей стало спокойнее от этого прикосновения. Кто бы что ни считал – она уже не ребенок. Она сама распоряжается своей судьбой, и судьба у них с Криджи теперь общая.

– Вы не знаете человека по имени Халь Вени? – спросил Криджи.

Йи-Джен метнула на него быстрый взгляд. Криджи смотрел на Риэ и был непривычно замкнутым, напряженным. Лучше не подавать виду, что она не понимает, о ком он говорит. Наверное, это имя тоже пришло к нему в видении.

Риэ покачал головой.

– Нет. Но это большой город. Вы приехали к этому человеку, ищете его?

Прежде, чем Криджи успел ответить, Йи-Джен подалась вперед. Стиснула край сиденья, чтобы не соскользнуть с табуретки, и сказала:

– Вы знаете имя моего отца, но мы о вас ничего не знаем. Нам нужна помощь, и мы все расскажем вам, но сначала расскажите о себе.

Риэ закрыл глаза и коснулся лба кончиками пальцев. Отец никогда так не делал, но Йи-Джен догадалась, что это значит. «Ты права, поступлю по-твоему».

Несколько мгновений Риэ молчал, а потом взял со стола кисть и начал рассказывать, вычерчивая в воздухе пики гор, изгибы рек и непонятные знаки.

– Наш край красив и страшен, жесток. – Его глаза, казалось, потемнели, а голос стал глухим, далеким. – Детям там не выжить без защиты взрослых. Каждый шаг может стать последним, каждый порыв ветра грозит смертью. Поэтому дети, у которых кожа еще светлая, а глаза – фиалковые – как у тебя, маленькая линш – принадлежат родителям, слушаются их – или гибнут.

Маленькая линш? Так вот кем он ее считает, беспомощным ребенком! И что вообще значит это слово, линш?

Но Йи-Джен не успела ни спросить, ни рассердиться, – Риэ вновь взмахнул кистью и продолжил:

– Я был послушным, следовал за отцом и матерью, делал все, что велели. Но больше всего мне нравилось читать легенды – записанные в книгах и высеченные на скалах – а в этих легендах я больше всего любил рассказы о других краях, о богах, живущих среди людей, и о людях, спустившихся со звезд.

Рука Криджи на ее плече стала легче, звенящая тревога почти ушла. Йи-Джен обернулась, заглянула ему в лицо. Криджи смотрел мечтательно, завороженно следил за движением кисти. Может быть, кто-то из его рода бывал в тех краях? Люди не могут дышать воздухом вершин, но лесной народ другой крови. Должно быть, Криджи сейчас не просто слушал рассказ – видел безжалостные горы, холодное небо и скалы, изрезанные буквами.

– Но когда ребенок вырастает, – кисть взметнулась, жесткий ворс блеснул в солнечном свете, – когда он меняется, обретает новые силы, когда его кожа становится темной, а глаза – золотыми, тогда он может делать, что хочет. Теперь он сильный, его не погубят ни лавины, ни звери, ни зимний холод. Он может жить с родителями, или построить свой дом, или вовсе покинуть горы – навсегда или на время. Я стал взрослым и покинул свой край.

Йи-Джен поняла: рассказывая о себе, Риэ говорит и о ней тоже, объясняет ее судьбу. Вспомнила слова отца: «Вырастешь и станешь золотоглазой, как я». И еще: «Приезжай в горы, когда станешь взрослой». Что ж, пусть горный народ считает ее ребенком, не способным выбирать дорогу, – она докажет, что это не так.

– Вы покинули свой край навсегда? – спросил Криджи.

– Может быть, – отозвался Риэ. – Еще не нашел место, где хотел бы остаться надолго, и меня не тянет обратно, в горы. В этом городе я прожил больше года, собирался вскоре уйти. Но сначала должен помочь вам.

– Почему? – спросила Йи-Джен и тут же закусила губу, пытаясь удержать слова. Лучше подождать, послушать, что он еще скажет. Но не смогла промолчать: – Вы же считаете, что дети должны слушаться родителей и не отходить от них. Или вы хотите вернуть меня домой?

Риэ бросил кисточку на стол, рассек воздух ладонью.

– Нет. Я объясню, – сказал он. – Вижу, ты не знаешь, Нри-Крия Айри скрыл это от тебя. Даже если он считал, что так лучше, сейчас ты должна узнать. Слушай.

Йи-Джен замерла в ожидании. Все вокруг стало пронзительным, ярким: прикосновение Криджи, пыль, клубящаяся в солнечном свете, запах бумаги и клея. И взгляд Риэ – внимательный, испытующий, стремящийся заглянуть в душу Йи-Джен.

– Да, – сказала она. – Я должна узнать. Расскажите.

Несколько мгновений – звенящих и долгих – Риэ молчал, а потом кивнул и начал объяснять:

– Наша кровь очень сильна, она сильнее любой крови. Если тебя называли полукровкой – не верь, ты дочь горного народа. Любой, в ком есть хоть капля нашей крови, взрослеет медленно. Но потом словно переступает невидимую грань и начинает меняться. Быстро, за считанные дни, твоя кожа и глаза изменятся, и ты почувствуешь в себе новую силу. Эта сила сама поведет тебя, сама научит – не нужны уже будут ни родители, ни учителя. И твои дети будут такими же, кто бы ни был их отцом.

– Как в песнях, – прошептал Криджи, и Йи-Джен накрыла ладонью его руку.

– Многие народы боятся нас, – продолжал Риэ. – Боятся, что во всем мире останемся только мы. Поэтому, давным-давно, они нашли способ не допустить этого. Ритуал, очищающий кровь.

Риэ умолк, закрыл глаза, будто что-то вспоминая. Йи-Джен смотрела на него, мысленно торопила: давай же, рассказывай дальше! Но вслух не решилась произнести ни слова.

– Этим ритуалом пугают детей в горах, – заговорил, наконец, Риэ. – Рассказывают страшные сказки. Я мало что знаю, кроме сказок, но вот что мне известно: если над тобой проведут ритуал, ты изменишься, но не так, как должна. Вырастешь, но останешься светлокожей, сила к тебе не придет. У тебя никогда не будет детей, и из души исчезнет искра, озаряющая твою жизнь. Ты перестанешь мечтать, станешь безвольной и тихой. Рассказывают, что ритуал может отнять память, может отнять речь, может затуманить зрение и ум. Ты потеряешь себя прежнюю, но и взрослой не станешь.

Йи-Джен зажмурилась. Вот что дедушка хочет сделать с ней. Нет, не может же быть такого – Риэ просто пугает ее, или дедушка не знает сам, что за ритуал, или… Мысли метались, искали чем возразить, как перечеркнуть рассказ Риэ. Но Йи-Джен помнила разговор, доносившийся из-за дверей дедушкиного кабинета, и чувствовала – все правда.

Наверное, дедушка мечтал, что онастанет покладистой и спокойной, перестанет убегать, будет слушаться. Не вырастет похожей на отца, и тогда все горожане вздохнут с облегчением, прекратят шептаться за спиной. Что еще он хотел сделать? Заставить маму выйти замуж, родить нормального наследника?

– Хоть ты и не моя дочь, – голос Риэ звучал тихо и твердо, – но я не могу допустить, чтобы тебя коснулся ритуал. Я помогу тебе.

– Спасибо вам, – сказал Криджи. – Нам нужна помощь.

Йи-Джен резким движением вытерла глаза, – но нет, они были сухими, лишь горький ком застрял в горле.

– Спасибо, – повторила она вслед за Криджи и тут же добавила: – Мы все расскажем. Все, что знаем.

4.

В последний раз Титэа была на весенних торгах вместе с отцом. Он не хотел ехать, но деревенский староста уговаривал, твердил: «Нельзя сидеть взаперти. Прошлую весну пропустил, не праздновал возрождение бога – но не вечно же горевать. Поезжай вместе с дочерью. Посмотришь на весенний хоровод – полегчает на сердце». И отец согласился, не желая спорить.

Халя Вени любили в деревне. Не только за то, что он приносил перевязанные бечевкой послания. И уж точно не за то, что следил за маяком, не давал заржаветь маховикам и флюгерам, а те сигналили воздушным кораблям, не позволяли им сбиться с пути. До всего этого деревенским было мало дела. Но они любили приходить в гости к смотрителю маяка и звали к себе. Вели долгие разговоры, засиживались дотемна – Халь Вени умел внимательно слушать и всегда готов был помочь дельным советом.

Но после того, как море навсегда забрало маму, отец перестал появляться в деревне и неохотно отпирал двери в башню. Никто не мог заставить его забыть о печали: ни маяк, ни Титэа, ни тем более люди из деревни.

Но все же он согласился поехать на ярмарку, и Титэа хорошо запомнила этот путь. Их усадили на скамью в крытой повозке, и сквозь полуоткинутый полог Титэа следила, как поднимаются и опадают холмы, как исчезают позади знакомые места. Запомнила и сам город: разноцветные стены в гостевом доме, праздничную толчею на улицах, музыку и песни. Но отец так и не сумел развеселиться, и Титэа делила с ним печаль, смотрела на все издалека, отрешенно. И только когда хоровод подхватил ее, закружил на площади – лишь тогда веселье накрыло с головой, захлестнуло, словно море.

Несколько лет назад это было, а кажется – так давно.

Музыка и песни остались прежними, гомон толпы не изменился, и разноцветные ленты все также взлетали в небо, плескались на ветру. Но изменилась сама Титэа. Море закалило ее, пропитало солью, приучило к одиночеству. Она шла сквозь уличный шум как сквозь волны. Подол белого платья мел мостовую, широкие рукава разлетались в такт шагам, а по плечам струились черные, оплетенные жемчугом пряди. Ей не приходилось пробираться сквозь толпу. Прохожие шептали: «Жрица океана», и расступались, давали пройти.

Рассветные часы Титэа провела на ярмарочной площади. Наполнила чаши священным жемчугом, отдельно высыпала крупный, отдельно – тусклый и мелкий. Застелила прилавок белой тканью, разложила мерцающие перламутром раковины. Полюбовалась – вышло красиво, – и прошептала молитву над дарами моря. А потом ушла, – в торгах Титэа ничего не понимала, доверила все своим попутчикам из деревни. Справятся без нее, ведь все эти годы так и было: она ныряла за жемчугом, а они продавали его здесь, на ярмарке.

У Титэи были другие дела. Нужно найти Чету, бегущего от непонятной угрозы, и разузнать, где купить маховик, новый, взамен проржавевшего. Второе было проще.

Титэа вышла на середину площади, запрокинула голову и огляделась. Цветные крыши, башенки, карнизы, ограды мостиков-балконов, перекинутых от дома к дому, – все они, увитые лентами, рвались в небо, пронзали синеву. Но не могли заслонить силуэт городского маяка ветров. Он возвышался над домами, далекий и темный. Ни одного флюгера отсюда было не различить, но все же Титэа не сомневалась, что это за башня.

Идти далеко, наверное до самой восточной окраины города. Но ничего не поделать, – где еще узнать про маховик? Да и все новости слетаются к маяку ветров. Может быть, там ждет еще одно послание от Чету из рода Совы?

Титэа еще раз взглянула на небо, запомнила направление и отправилась в путь.

Когда она добралась до маяка, солнце уже поднялось высоко. Здесь, на окраине было почти тихо, никто не зазывал, не расхваливал товар. Мощеная булыжником улица карабкалась на холм, мимо причудливых домов. Те, казалось, тоже ползли вверх, упираясь в мостовую неровными ступенями и крылечками. Блестели оконные стекла и медные решетки. То тут, то там распахивались двери, люди покидали жилища, спешили вниз. Из переулка выбежала босоногая девушка с корзиной в руках и закружилась в танце – словно слышала музыку, скрытую ото всех остальных. А потом засмеялась, запустила ладонь в корзину и швырнула в воздух полную горсть лепестков.

Титэа поймала один из них, фиолетово-синий, и улыбнулась. До вечера было еще далеко, но праздничное веселье уже пьянило, шептало: «Отбрось заботы, забудь о чужих бедах, все хорошо». Но Титэа не могла забыть. Подъем становился все круче, но она продолжала идти, пока впереди не выросли темные стены башни.

Птицы, свившие гнездо над дверью, забеспокоились, зачирикали, едва Титэа ступила на крыльцо. Она хотела постучать, но увидела алый шнур и потянула за него. Из-за двери отозвались колокольчики, и птицы всполошились еще больше, захлопали крыльями и снялись с места. Послышались шаги, скрипнули петли, и дверь отворилась.

На пороге стоял вихрастый юноша в простой, совсем не праздничной одежде. Титэа успела заметить следы чернил на его щеке и пальцах.

– Приветствую хранителя маяка, – сказала она и поклонилась.

– О, я всего лишь ученик, – ответил тот и посторонился, пропуская ее. – Хранитель наверху.

Юноша провел ее через нижний зал – темный, заставленный ящиками и картонными коробками – и распахнул дверь на лестницу.

Придерживая длинное платье, Титэа поднималась по ступеням, на ходу заглядывала в узкие окошки и успевала увидеть синие и алые флаги, крыши, чистое небо. Так странно было идти по винтовой лестнице маяка ветров и не слышать шума моря, не чувствовать соленого ветра.

Наконец, ее провожатый остановился возле дверного проема, заглянул внутрь и крикнул:

– К вам гостья! – А потом обернулся к Титэе и сказал: – Заходите, он там.

Махнул рукой, то ли подбадривая, то ли прощаясь, и бегом помчался вверх по ступеням. Титэа прислушалась и сквозь дробное эхо шагов различила пение колокольчиков под крышей и перезвон хрустальных бусин. В маяк ветров пришло послание.

Переступив порог, Титэа оказалась в круглой комнате, похожей и непохожей на комнату отца. С потолка на тяжелых цепях свисала люстра, свечи в ней прогорели до основания, потеки воска облепили чугунные чаши. Стены прятались под выцветшими коврами и потертыми атласными занавесями. Поверх были пришпилены карты – одни потемневшие от времени, другие яркие, новые. Кресла, стопки бумаг, ящики с инструментами, мотки бечевки, – взгляд терялся среди нагромождения вещей. Но один уголок был привычным, знакомым: там стоял стол, точно такой же как в башне отца, и точно также по стене карабкались полки, уставленные коробками и пухлыми папками.

– Привет весенней гостье! – Багряная занавесь зашуршала, открылась, из-под нее вынырнул человек – немолодой и коренастый. – Дочь моря, даже так!

Титэа вновь поклонилась и теперь уже не сомневалась – перед ней хранитель. На поясе у него висела связка ключей, а из карманов холщового передника выглядывали перья, свитки и деревянные рукояти инструментов. Титэа знала, для чего они – чтобы точно настраивать флюгеры, проверять, как лопасти ловят ветер.

– Садись, садись! – Хранитель махнул рукой в сторону кресла. – Диктовать письмо – нелегкое дело, обдумай все, я пока приготовлю бумагу. Или ты сама записала заранее?

Титэа улыбнулась, покачала головой. Хранитель был таким непоседливым, бодрым, – праздничный ветер вскружил ему голову или всегда он так торопит гостей?

– Я пришла по другому делу, – сказала она, и хранитель удивленно поднял брови, встретился с ней взглядом. – Вблизи моего храма стоит маяк ветров, и западный маховик там совсем износился. Буду благодарна, если подскажите, где купить новый.

– Купить, купить не так просто, – пробормотал хранитель и тут же склонился к столу, вытащил лист бумаги, принялся что-то чертить и писать на нем. – На заказ нужно делать, это же не горшок и не вилка… В мастерской, я нарисую тебе как добраться и напишу письмо – чтобы не тянули с работой. Но все равно быстро не сделают, придется тебе задержаться на несколько дней, подождать, пока не кончится встреча весны.

Он протянул ей исписанный лист, и Титэа поблагодарила, спрятала бумагу в карман на поясе. Замешкалась на миг – стоит ли? – а потом спросила:

– Еще хотела узнать… не приходило ли вам послание для Халя Вени?

– Сейчас, сейчас… – Хранитель отошел к комоду, выдвинул верхний ящик, склонился, перебирая конверты и письма. – Здесь все, что не доставлено. Не то, не то… нет, ничего нет для Халя Вени. Подожди-ка, – он вдруг замер, нахмурившись, а потом обернулся к Титэе, – Халь Вени, разве не так звали хранителя приморского маяка? Но ведь он же…

Титэа поспешно кивнула, не дала ему договорить:

– Да. Я его дочь.

– Вот как! – Он взглянул на нее по-другому, будто заново увидел белое платье и нити жемчуга. Титэа не могла разгадать этот взгляд – что в нем было, изумление или недовольство? – Но ты жрица, не можешь следить за маяком… Что же он, стоит пустует? Неудивительно, что с маховиком беда. Без хранителя маяку долго не жить!

Титэа не выдержала, опустила глаза. Что она могла ответить? Что с раннего детство мечтала служить океану и не отказалась от этой мечты даже после смерти матери? Что никто из деревни не хочет ловить ветра и расшифровывать звон колокольчиков? Что она писала на восточное побережье, где по слухам маяки в каждом селении, просила прислать кого-нибудь, но и оттуда никто не приехал?

– А отчего ты думала, что тут письмо для твоего отца? – продолжал хранитель. – Неужели мы бы не доставили послание? Доставили бы, непременно!

– На днях в наш маяк пришло письмо для него, – попыталась объяснить Титэа, – и я подумала, вдруг…

Она не успела договорить. На лестнице вновь загудело эхо, и в комнату вбежал ученик хранителя.

– Опять прислали! – выпалил он и протянул лист.

– Да сколько можно! – Хранитель, казалось, позабыл про Титэю. Выхватил послание, принялся читать, бормоча: – В который раз уже приходит, в третий? И это в праздник, ну что за глупость… Ну убежала девчонка, так ведь весна, либо обживется со своим дружком, либо вернется, как кончится праздник, всегда же так бывает…

Ученик перехватил удивленный взгляд Титэи и объяснил вполголоса:

– У кого-то дочка сбежала, ищут. Похоже, во все города шлют такие письма. Спрашивают не видел ли кто-нибудь ее или парня, с которым она удрала – из лесных дикарей кто-то.

Лесные дикари – так в деревне за глаза называли людей рода Совы, но отец никогда не говорил о них так и Титэе запрещал произносить эти слова. И вот одного из них ищут здесь, на ярмарке – не может это быть совпадением.

– На пятнадцать лет опоздали, вот что я скажу! – Хранитель хлопнул ладонью по столу, и ученик усмехнулся, соглашаясь. – Вот тогда их здесь было много, а теперь если есть кто, то как в этой толкучке отыскать? Но вот что сделаем, – Хранитель еще раз проглядел письмо и вернул его ученику, – перепиши пять раз да или даже десять и развесь ближе к площади. Тут они еще про желтоглазых спрашивают и обещают награду. За награду многие поищут. И нашей гостье дай прочесть, может встречала их.

Титэа взяла лист, внимательно прочла описания беглецов и покачала головой. Вслух сказала:

– Не видела таких.

А мысленно добавила: «Но отыщу, помогу, укрою от погони».

Титэа устала за день, ноги гудели – столько пришлось пройти. Покинув маяк, плутала по городу, искала мастерскую, потом вернулась в гостевой дом. Не больше, чем на час – и снова в путь, на площадь, где уже завершались дневные торги. А оттуда на западный холм, в открытое ветрам святилище всех богов. Там она пробыла до темноты, благословляла тех, кто искал милости моря, и вместе с ними песней звала весну. Смотрела, как движется по площадям и улицам хоровод, с высоты похожий на пеструю змею; разбрасывала лепестки цветов и пила горячее, пряное вино.

Весь день и весь вечер, скитаясь по городу, веселясь и даже читая молитвы Титэа не забывала вглядываться в лица прохожих. Но не увидела ни пришельцев с далеких гор, ни остроухого лесного мальчика, ни светлокожую девочку с фиолетовыми глазами.

И теперь, стоя на балконе, Титэа думала: «Успею ли? Как отыскать Чету, не расспрашивая о нем? А если расспрашивать, можно навлечь на него беду». Снова и снова она искала ответ, но не находила. Смотрела в ночь, пила остывающий чай из круглой чашки. Хозяин гостевого дома пытался развлечь Титэю разговором, но она лишь рассеяно кивала.

Город не спал, мерцал факелами, звучал, – даже дальнее эхо пьянило. Ветер стал сильнее, бил в лицо, тянул за собой тонкие рваные облака. Они то затмевали, то открывали звезды. Небо сейчас было похожим на неспокойное море.

В праздничный шум ворвался металлический стрекот, и над крышами появилась тень. Она была чернее облаков, но несла с собой желтые огоньки и двигалась быстро. Мгновение Титэа смотрела, не понимая, а потом узнала очертания.

Воздушный корабль!

Он поднимался все выше, становился меньше, и Титэа представила, как пилот смотрит на стрелки приборов, читает указания маяка ветров и, послушный им, выбирает дорогу.

– Улетает, – удивленно проговорил хозяин гостевого дома. – Обычно до конца ярмарки никто не улетает. Может, что-то случилось.

Дурное предчувствие кольнуло сердце, и Титэа не смогла совладать с ним. Стояла и смотрела на силуэт корабля, пока он не исчез среди облаков и звезд.

5.

Сперва Криджи подумал, что Риэ привел их в заброшенный дом. Он стоял на окраине, посреди одичавшего, заросшего сада. Чтобы дойти до крыльца, пришлось пробираться через кусты, раздвигать цепкие ветви. Криджи держал их, пропускал вперед Йи-Джен.

Сам дом был не каменным, как другие дома в городе, а деревянным. Когда-то, наверное, его покрывали разноцветные узоры, но теперь они поблекли, краска отслоилась и свисала лохмотьями. И ни праздничных лент, ни ярких флагов, лишь дверная ручка обмотана желто-синим шнуром.

– Он не заброшенный, просто до меня много лет пустовал. – Риэ сказал это так, словно пустующее жилище и заброшенное – не одно и то же. – Хозяева были рады пустить меня и плату взяли меньше, чем за комнату возле главной площади.

Рассказывая это, он вытащил из кармана ключ – массивный, трехгранный, со множеством бороздок. Криджи ждал, что сейчас замок заклинит или перекосившаяся дверь не захочет открываться, но она отворилась легко, почти без скрипа.

Внутри пахло травами. У входа в высоких вазах стояли высушенные букеты, а с потолка свисали соломенные венки. Но сквозь прошлогодние, потускневшие запахи пробивался знакомый аромат, острый и опасный. Так пахнут только свежие первоцветы. Криджи огляделся, ища их, но увидел не сразу, – они притаились в кувшине возле лестницы. Целая охапка белых звездочек.

Йи-Джен крепко стиснула его ладонь, и Криджи поспешно обернулся к ней, встретился взглядом. Она тоже смотрела на кувшин с первоцветами и кусала губы.

– Наверное, те, которые мы собрали, тоже еще стоят, – сказала она. – Не увяли.

Ее голос задрожал на последнем слове, а пальцы, сжимающие руку Криджи, ослабли. Йи-Джен поникла, будто на нее вмиг навалились и все тяготы пути, и разлука с матерью, и самое страшное – тень ритуала.

– Все будет хорошо, – прошептал Криджи. – Точно будет, вот увидишь.

Йи-Джен вздохнула, и он испугался, что сейчас она качнет головой, возразит. И как тогда переубедить ее? Но взгляд Йи-Джен прояснился, и она кивнула.

Риэ, громыхавший чем-то в глубине дома, вернулся в прихожую.

– Я пробегусь по городу, поищу Халя Вени, – сказал он. – А вы посидите дома. Пойдемте, покажу, что тут как.

Почти весь нижний этаж занимала кухня. Она была не похожа на виденные прежде, и Криджи огляделся, впитывая каждую мелочь, запоминая.

На стенах висели сковородки, а в углу стоял огромный котел – в таком можно приготовить похлебку на половину племени. Другие кастрюли выстроились на полках, а рядом с ними блестели бидоны и банки. Все вымытое, чистое – ни грязной тарелки, ни хлебных крошек на потемневшем от времени столе. Готовят ли здесь вообще? Может быть, к этим котелкам и бидонам никто не притрагивался уже много месяцев? Лишь закопченный чайник на печи казался живым и нужным.

Сама печь была высокой, темной, тянулась вдоль стены, и другим боком выходила в соседнюю каморку. Там царил полумрак, свет падал через крохотное окошко. Воздух был влажным, и Криджи почувствовал тепло, идущее от железной печной дверцы. Посередине комнатки стояла широкая деревянная лохань.

– Печь дровяная, – сказал Риэ. – Это старый дом, построен еще когда горючую смесь не придумали. Справитесь? – Потом усмехнулся, взглянув на Криджи: – Ну ты точно справишься, ты же из леса.

– Я тоже справлюсь, – сказала Йи-Джен. Голос звучал сердито – ни следа усталости. – У нас дома все печи дровяные.

Она осталась мыться, а Криджи поднялся наверх. Бродил из комнаты в комнату, пытаясь понять, где обитает Риэ, и не сумел. Все окна были открыты, прижаты щеколдами к стене, – чтобы не захлопнулись случайно, – и весенний ветер гулял по дому, скрипел дверьми, стихал и вновь налетал прохладным свежим потоком. Здесь было пусто, ни кроватей, ни столов, ни стульев. И так чисто, будто пыль никогда не ложилась на дощатый пол.

Криджи был уверен, что в доме Риэ должны стопками громоздиться книги, но их почти не было. Лишь две – одна на дорожном мешке, брошенном наверху возле лестницы, и другая среди подушек под северным окном.

Каждая комната казалась жилой и необитаемой одновременно. В одной лежал потертый тюфяк, – солома виднелась сквозь прорехи в ткани. В другой распласталась медвежья шкура, огромная и черная. Криджи завороженно погладил ее. Может быть, Риэ сумел убить медведя, в одиночку ходил на охоту? Или это подарок родителей, единственное, что он взял с собой из дома?

В третьей комнате на полу валялось лоскутное одеяло и разноцветные подушки. Там-то Криджи и заметил книгу, сел, стал листать ее, но буквы снова оказались странными и не складывались в слова. Он лег, закрыл глаза. Ветер касался лица, шептал о чем-то, – Криджи стал слушать его и не заметил, как задремал.

Сон принес с собой дыхание родного леса. Еловые лапы укрыли тенью, спрятали от мира. Где-то далеко солнце уходило за западный край, и алые отблески скользили по стволам деревьев, растекались по листьям папоротника. Тропа – та сама, что вела к священной поляне, сердцу леса, – уже заросла травой, казалась заброшенной. Сон ли это или неведомая сила вернула Криджи домой?

Сорвался с места, устремился вперед. Ноги не чувствовали земли, едва ее касались, но тропа сама бежала прочь, сматывалась словно клубок ниток. Еще миг – и показалось селение племени.

Опустевшее, тихое.

След от главного костра чернел посреди поляны, угли еще были теплыми. Но никого вокруг, ни людей, ни ланей. Жилища разобраны, осталась лишь пара навесов. Криджи обошел поляну по кругу. Шаг за шагом тело теряло легкость, идти было все сложнее, хотелось лечь, замереть, забыть обо всем. Печаль и страх клубились в сердце, и лес уже не казался родным, он стал зловещим, опасным.

Криджи остановился там, где прежде был шалаш его семьи. Теперь о нем напоминали лишь борозды в земле и темное пятно очага. Стоять больше не было сил, и Криджи опустился на колени, провел руками по исчезнувшему порогу. Где Аэш, где Стрекоза, где Джута?

Тени расступились, и к Криджи прыгнула белка. Закат сделал ее рыжей, словно пламя. Черные глаза смотрели пристально, серьезно. Криджи протянул руку, и белка коснулась ее когтистой лапой.

– Родич, – сказала белка, – не бойся. Все ушли.

– На летнюю стоянку? – спросил Криджи, но понял – нет, для этого рано.

– Дальше, – ответила белка. Ее уши дрогнули, и Криджи тоже прислушался. Уловил далекое пение, бой барабанов. Но разве так поют в весенний праздник? – К западному краю леса. Или дальше. Сюда не вернутся.

– Из-за города? – прошептал Криджи. – Что-то случилось?

– Приходили, спрашивали о тебе. – Белка смотрела все также внимательно, неотрывно, и он растворялся в этом взгляде. – Просили помочь. Старейшины не согласились, прогнали их. Решили уйти, пока не началась вражда.

Криджи хотел сказать: из-за меня, я виноват. Но не смог произнести этих слов. Он должен был спасти Йи-Джен, даже если бы в племени все отреклись от него за это.

– Не печалься, – сказала белка. – Я покажу тебе родных.

Острые коготки впились в ладонь Криджи, полоснули болью. Мир вспыхнул, почернел и изменился, стал другим.

Криджи увидел свое племя.

Стоянка раскинулась на незнакомом склоне, вдоль ручья. Ивы оплетали корнями берег, тянули к воде ветви, едва тронутые свежей листвой. Туман наползал на недостроенные жилища, скрывал фигуры и лица, но Криджи не сдавался – всматривался, искал.

Сперва услышал голос – усталый, но настойчивый голос Стрекозы:

– А почему? Как же праздник? Праздника не будет?

Стрекоза, Аэш, отец и даже старшая Ро, – все вместе сидели возле тлеющего очага, под открытым небом. Рядом лежали мешки с поклажей, а поодаль бродила лань – тень в волнах тумана.

– Будет. – Джута улыбнулся, потрепал Стрекозу по волосам. – Вот поставим дома и начнем встречать весну.

– А Криджи? – не унималась Стрекоза. – Вернется на праздник?

– Хватит, – одернула ее Аэш. Так резко, что младшая сестренка взглянула испуганно. – Говорили же, нет. Ему здесь опасно.

– Ну же, что вы. – Отец протянул им руки, пытаясь успокоить и примирить. – Нам пора к большому костру. Слышите? Там уже поют.

Криджи прислушался. Да, вот гулко бьют барабаны, вот звонко вздрагивают бубенцы, а вот и голоса, один за одним подхватывают песню.

Она лилась протяжно, тоскливо и слова все были о разлуке. Память распахнулась, подсказала: это песня странников. Тех, кто навсегда оставил свой дом и ищет приют в новых землях.

Почти все племя собралось у костра. Люди подходили, подбрасывали ветки в высокий огонь и оплакивали покинутый лес. Криджи вглядывался в лица родичей, узнавал охотников, целителей, старейшин. Шаман, озаренный пламенем, бил в барабаны, то подгонял, то замедлял песню. Лицо его было исчерчено сажей, в ушах качались костяные серьги.

Вдруг шаман повернулся, взглянул на Криджи. И тот на миг увидел себя его глазами – спящего в странном полупустом доме, на лоскутном одеяле среди груды подушек.

– Тебя ищут, – сказал шаман. – Враги и друзья. И те, и другие близко. Не отвергай помощь друга и не дай врагу поймать себя.

Звук шагов заставил проснуться. Криджи поспешно сел и невольно взглянул на свою ладонь. Закат догорал, но даже в сумраке было видно: на руке ни царапины. Но боль все еще билась, саднила – будто коготки белки впились наяву.

Шаги затихли, на пороге показалась Йи-Джен. Свет хлынул в комнату, качнулся теплыми волнами, – в руке Йи-Джен держала фонарь, огонек за стеклом трещал и бился. Криджи не сразу понял, что в ней изменилось, а потом увидел – она сменила тяжелую дорожную одежду на полотняные штаны и рубашку, расшитую яркими шнурами.

– Ты уже не спишь? – спросила Йи-Джен. Мокрые черные пряди падали ей на лицо. – Я приходила, а ты спал и говорил во сне, только я ничего не поняла.

– Это наш лесной язык, – ответил он. Слова давались с трудом, сон не отпускал.

– Научишь меня? – Йи-Джен поставила фонарь у двери и села на одеяло рядом с Криджи. – Ты выучил мой язык, а я твоего не знаю.

– Научу, – пообещал Криджи, и вдруг понял, как ему не хватает родной речи. На языке горожан невозможно рассказать про лесную тропу, новую стоянку племени и песню странников. Даже если очень стараться – рассказ выйдет тусклым, как затертая картинка в книге.

– Хорошо, – сказала Йи-Джен. Криджи осторожно обнял ее, и она положила голову ему на плечо. – Я хочу понимать все, что ты говоришь.

Риэ вернулся, когда уже совсем стемнело и музыка на улицах стала громче. Позвал снизу, и Криджи с Йи-Джен поспешили к нему. Риэ казался мрачным, словно пришел не с праздника, а с проводов. На расспросы не ответил, лишь резко взмахнул рукой. Должно быть, это значило: «Не сейчас, ждите». Заново растопил печь, поставил на огонь чайник. Развязал принесенный мешок и водрузил на стол пирог – огромный, как колесо телеги. Разрезал его и наполнил чашки обжигающим дымящимся чаем.

Пирог был свежим, с начинкой из кислых и сладких ягод. Но Криджи не мог сосредоточиться на вкусе, проглатывал куски почти не жуя, – таким напряженным было молчание. То и дело ловил встревоженные взгляды Йи-Джен и не знал, чем ее ободрить.

Наконец, Риэ поставил чашку на стол, внимательно посмотрел на очереди на каждого из них и сказал:

– Плохие новости. Вас ищут.

Криджи невольно кивнул. Да, где-то рядом враги, о которых говорил шаман.

– Мой дедушка? – тихо спросила Йи-Джен. – Он приехал сюда?

Риэ покачал головой. Отблеск фонаря золотом блеснул в его глазах.

– Нет, пока еще никто не приехал, – сказал он и замолк.

Йи-Джен подалась вперед, но ни о чем не спросила, ждала. Снаружи донеслось нестройное пение, звон колокольчиков и всхлипы дудок. Риэ в такт забарабанил пальцами по темным доскам стола, а потом вскинул раскрытую ладонь и заговорил:

– Я искал Халя Вени, но сейчас мало толку, все пьют и веселятся, никто не отвечает внятно. Но на стенах возле площади я увидел листы – каждый больше локтя в ширину. На них просьба найти потерявшуюся девочку, хотя бы сказать, видели ли ее. И видели ли мальчика из лесного племени и «желтоглазых пришельцев с гор». За новость о каждом обещают награду.

– Кровь хранит кровь, – прошептала Йи-Джен. – Они знали, что вы… что любой из народа моего отца мне поможет.

Криджи попытался собраться с мыслями. «Не отвергай помощь друга», – сказал шаман, но Риэ уже помог им, рассказал про ритуал. Лучше уйти, пока они не навлекли беду на этот дом.

– Теперь и вы в опасности, – сказал Криджи и заставил себя взглянуть на Риэ. – Из-за нас.

Риэ жестом отмел его слова.

– За меня не беспокойся. Я умею быть незаметным, а вот вы…

– Я тоже умею, – возразила Йи-Джен – громко, почти возмущенно.

– Нри-Крия научил тебя? – Риэ хлопнул ладонью по столу и улыбнулся, стал прежним. Будто и не было плохих новостей. – Это хорошо, очень хорошо! Осталось только придумать, как сделать так, чтобы не узнали Чету. Но мы придумаем. И если он будет стоять между нами, то едва ли его кто-то заметит, мы сумеем его скрыть… Но главное, – Риэ вновь обвел их серьезным взглядом, – нам надо держаться вместе. Я больше не оставлю вас тут одних. И вы не выходите из дома без меня. Обещаете?

Криджи обернулся, коснулся руки Йи-Джен. Она на миг нахмурилась, закусила губу, а потом кивнула и ответила за них обоих:

– Обещаем.

6.

Йи-Джен поняла – раньше это всегда было отчасти игрой. Даже когда они с Криджи крались по ночному саду, убегая из Старой Заводи, она не чувствовала такой опасности. А теперь знала – нельзя отвлечься даже на миг, нельзя ошибиться. Игра, которой научил ее отец, перестала быть игрой.

«Ступай тихо, не торопись и не касайся стен, – говорил отец. – Смотри вперед, пока воздух не начнет расступаться от взгляда. У тебя все получится».

Но отец никогда так не ходил с ней вместе и не учил прятать среди расступившегося воздуха того, кто не умеет быть незаметным. Теперь же она шла, крепко сжимая руку Криджи, а позади шагал Риэ, невидимый и бесшумный.

Он разбудил их еще затемно. Дал Криджи накидку – когда-то она была голубой с оранжевым узором, но до того вылиняла, что на ткани осталась лишь тень цвета. Накидка оказалась велика, Криджи мог три раза завернуться в нее. Риэ подтянул завязки на капюшоне, надвинул его пониже, и острые уши Криджи скрылись под складкам ткани, тень легла на лицо. «Подходит», – решил Риэ, и они покинули дом.

Улицы были пусты, и рассвет золотил стены, озарял разбросанные цветы и сорванные ленты. Уставший от праздничной ночи город не спешил просыпаться. Никто не выглядывал из окон, не хлопал дверьми. Но Йи-Джен знала, что отвлекаться нельзя, нужно оставаться незаметной, не дать никому разглядеть себя и Криджи.

Она чувствовала, как мягкие подошвы сандалий касаются брусчатки, ощущала каждый шаг Криджи и бесшумную походку Риэ. Они трое будто бы стали реальнее, ярче, а город превратился в полотно, сотканное из цветных ветров. И чудилось – стоит всмотреться еще пристальней, и расступится не только воздух, но и стены.

На широких ступенях, ведущих в библиотеку, вповалку спали люди. Любопытство кололо, тянуло взглянуть на них: кто это, бедняки, у которых нет денег на ночлег? Торговцы, стерегущие товар? Или горожане, которым не хватило сил добраться до дома? Один шевельнулся, сонно пробормотал что-то, но Йи-Джен не повернула головы. Глядя перед собой, довела Криджи наверх и остановилась возле двери. Резное дерево и медная ручка, казалось, колыхались – как марево над горизонтом в жаркий летний полдень.

Лишь оказавшись внутри, Йи-Джен разрешила себе зажмуриться. Глубоко вздохнула и почувствовала, как дрожат руки и слабеют колени, – словно она не шла, а бежала изо всех сил и обдирала руки в кровь, перелезая через ограды.

– Йи-Джен, – прошептал Криджи, – тебе плохо?

Она поспешно замотала головой и открыла глаза. Все снова стало обычным: стены не колебались, сумрачный воздух не расходился волнами. Запах книг щекотал горло.

– Все хорошо, – сказала Йи-Джен и обернулась к Криджи. Его лицо терялось в тени капюшона. – Я просто не привыкла.

Лязгнули засовы – Риэ запер дверь, убрал ключ в карман на поясе и объяснил:

– До полудня вряд ли кто-то из библиотекарей придет. А может и вообще сегодня не появятся, всем не до книг, но если что – у каждого, кто тут работает, есть ключ. И им незачем знать, что мы тут были.

Он призывно махнул рукой и направился к одному из проходов. Надпись над аркой складывались в слова «О старинном и редком». Буквы причудливо изгибались и переплетались – дома Йи-Джен видела такие лишь на корешках нескольких книг в кабинете дедушки, а тут они были повсюду.

Короткий темный коридор вильнул налево и привел в зал-лабиринт. Риэ уверенно шел между рядами застекленных шкафов и открытых стеллажей – высоких, поднимающихся к самому потолку. Иногда останавливался, читал таблички, свисающие с полок, вытаскивал книгу. Когда томов набралось не меньше десятка, Риэ остановился, вскинул руку и щелкнул пальцами.

– Пойдем, спрячемся в моей мастерской. – Его голос звучал весело, но Йи-Джен все также остро чувствовала – это не игра. – Там сможем почитать спокойно.

В пыльной каморке было сумрачно, солнце еще не добралось до крохотных окон, притаившихся под самым потолком. Риэ опустил стопку книг на стол и, повозившись, зажег лампу. Огонь заплясал за пузатым почерневшим стеклом, и комната наполнилась теплыми тенями, стала домашней, уютной.

– Что ж, буду искать, – сказал Риэ и, придвинув стул поближе к столу, склонился над книгами.

Криджи откинул капюшон, расстегнул застежку у ворота и повел плечами, освобождаясь от плаща. А потом замер, запрокинув голову. Взгляд его стал сосредоточенным, неподвижным, а уши вздрагивали, – и Йи-Джен поняла, что он вслушивается в тишину, пытается различить далекие звуки.

– Никого, – сказал он наконец и тронул Йи-Джен за руку. – Разве что кто-то такой же бесшумный.

– Вряд ли, – отозвался Риэ. – Из бесшумных только у меня есть ключ.

Йи-Джен пододвинула к стене табурет, на котором сидела в прошлый раз. Криджи вытащил из-за стопки книг другой, трехногий и шаткий, и, устроившись рядом, взял Йи-Джен за руку.

Сперва они молча смотрели, как Риэ водит обратным концом кисточки по строкам, перелистывает страницы и барабанит пальцами по краю стола. Но время тянулось, на смену первой книге пришла другая, еще толще. Риэ не оборачивался, лишь качал головой и время от времени говорил что-то – непонятно и быстро. На том языке, на котором говорил отец и весь горный народ. А Йи-Джен не научили, она знала лишь несколько слов.

Не страшно. Она сама выучит все, что захочет.

Йи-Джен потянула Криджи за рукав и шепотом попросила:

– Научи меня считать на вашем языке.

Криджи кивнул, взглянул серьезно, а потом вытянул перед собой обе руки и принялся загибать пальцы, называя числа. Йи-Джен повторяла за ним, спотыкалась и смеялась, когда слово не желало звучать как надо. Повторяла снова и снова, пока к каждому числу, от одного до десяти, не прикрепилось второе имя.

– Нашел! – Голос Риэ взлетел, радостный, громкий, и Йи-Джен замерла, позабыв о цифрах. – Здесь немного, но есть. Слушайте!

Риэ развернулся вместе со стулом и положил книгу на колени. Только теперь Йи-Джен заметила, что утро наконец-то пробралось в комнату, высветило пляшущую в воздухе пыль. Ненужная лампа коптила, огонек бился о стекло.

– «Обычный человек не сможет очистить кровь», – прочел Риэ, – «даже если в точности совершит все действия и произнесет все слова – обряд будет пустым. Очистить кровь может только служитель Брата Ночи».

– Брата Ночи, – тихо повторил Криджи.

Смотрел задумчиво, отстраненно, и Йи-Джен поняла – он ищет это имя в глубинах памяти, среди теней прошлого.

Сама она знала о Брате Ночи совсем немного. Он был мрачным божеством, врагом весны, и трудно было даже представить, что найдутся люди, которые станут ему поклоняться.

Риэ поймал ее взгляд и, спросил, будто угадав мысли:

– Не было у вас в городе таких служителей?

– Нет, – ответила Йи-Джен и нахмурилась, вспоминая. – Я думала, они только в сказках.

Город оживал. Ярмарочная площадь наполнялась людьми, гудела – пока еще дремотно, вполсилы. Торговцы и первые покупатели двигались медленно, словно в дурмане, и Йи-Джен не могла понять, кажутся ли они такими сквозь призму расступившегося воздуха или правда еще не проснулись.

Риэ запер дверь пустой библиотеки – за все утро никто так и не зашел – и жестом велел идти вперед. Йи-Джен вздохнула. Она помнила, что место Риэ – позади, он будет укрывать их своей тенью и делать совсем незаметными. И все же ей не хотелось спускаться на площадь, где почти каждый знал о них и пытался отыскать в толпе.

Йи-Джен мотнула головой, крепче сжала ладонь Криджи и пошла вниз по лестнице. Медленно, осторожно, словно потрескавшийся мрамор ступенек был скользким, как натертый пол. Краем глаза заметила вчерашнего книготорговца. Сегодня он не кричал, не зазывал прохожих, а сидел, лениво привалившись к набитым ящикам. Рассеченный воздух дрожал и струился вокруг него.

– Начнем с лавок, которые торгуют круглый год, – шепнул Риэ, и Йи-Джен поняла, что он идет, почти касаясь ее, ступает след в след. Криджи обернулся на голос, но ей оборачиваться было нельзя. – Если Халь Вени – местный, кто-нибудь тут должен его знать. Спрашивать буду я, а вы стойте рядом.

– Но тебя же заметят! – возразил Криджи. – Ведь, если ты будешь говорить…

Риэ тихо рассмеялся.

– Они меня услышат и, может быть, запомнят мой голос. А лицо не запомнят и цвет глаз не разглядят. Я буду самым обычным прохожим.

Но разве бывают обычные прохожие? Все разные, тем более на ярмарке, в праздник. Одни смотрят светло и открыто, другие щурятся с подозрением. У кого-то длинные волосы, а кто-то острижен так, что волос почти не осталось. Кто-то бродит по площади в старой, прохудившейся одежде, но со множеством весенних лент и амулетов. Кто-то одет богато, а из украшений – только плетеный шнур на шее. Двух одинаковых людей не увидишь – но сейчас Йи-Джен не могла разглядывать встречных, ей нужно было смотреть вперед.

Риэ подтолкнул ее в плечо, указывая путь, и Йи-Джен направилась к яркому полосатому навесу. Криджи, укутанный в плащ, шел рядом, не отставал ни на шаг.

Лавка оказалась скучной. На длинной стойке и в шкафах за ней выстроились причудливые блюда, вазы и высокие кувшины с изогнутыми ручками. Все они были белыми, и сперва Йи-Джен решила, что это расступившийся воздух так исказил реальность, украл цвет. А потом увидела деревянную вывеску, качающуюся под потолком: «Лучшая посуда и роспись на заказ».

Риэ проскользнул вперед, облокотился на прилавок и спросил у торговца, раскладывавшего тарелки:

– Простите меня и подскажите. Я ищу человека по имени Халь Вени, не знаете ли его?

– Нет, весенний гость, – покачал головой торговец, – прости, но помочь не смогу. Такого имени не слышал.

– Вы ищете Халя Вени?

Йи-Джен обернулась на женский голос.

Всего в паре шагов стояла высокая девушка и была такой же ясной, реальной, как Криджи и Риэ. Йи-Джен испугалась, что стала невнимательной, воздух сомкнулся и теперь любой увидит и запомнит их лица, – но тут поняла, что все вокруг по-прежнему струится и мерцает.

Кроме незнакомки.

Как же это возможно? Ведь она пришла не с горных вершин: глаза у нее были не золотые, а темные, а кожа светлая – еще не тронутая загаром. В черных волосах сияли нити жемчуга, и таким же жемчугом было расшито платье, длинное и белое, без единой цветной нити – словно его тоже еще надо было раскрасить. Странно одевать такое на праздник.

Острой иглой кольнуло воспоминание, непрошеное и яркое. О том, как совсем недавно мама бросала на стол свертки с тканью, кружилась по комнате, смеялась и спрашивала: «Ты уже придумала себе платье, Йи-Джен? Времени осталось мало!»

Йи-Джен прикусила губу, чтобы не отвлечься, не начать жалеть Милин и себя. И поняла: на незнакомке не праздничное платье. На ней одеяние жрицы.

Жрицы моря.

– Халь Вени ушел от нас, – сказала та. – Я его дочь, Титэа.

Задержалась взглядом на Йи-Джен, а потом посмотрела на Криджи и добавила:

– Я знаю, тебе нужна помощь. Чету из рода Совы просила за тебя.

Криджи подался вперед, и Йи-Джен крепче стиснула его руку – чтобы не кинулся к незнакомке, не выскользнул из-под покрова расступившегося воздуха. Но Риэ был еще быстрее, метнулся к ним, заслонил от жрицы.

– Ты шла за нами, – голос Риэ звучал враждебно и так тихо, что торговец за прилавком, наверное, даже не понял, что это слова, а не шум ветра. – Как же я не заметил. Шла за нами и видишь нас, видишь, кто мы! Жрица ты или богиня, я не позволю…

– Не надо! – Криджи схватил его за рукав и заговорил, отчаянно и быстро: – Она друг! Она нам поможет!

– Помогу, – кивнула жрица. – Чету написала мне, сказала, вы бежите от…

– Не здесь! – прервал ее Риэ, все также недоверчиво, резко.

Воздух вокруг мерцал все сильнее, марево клубилось, искажая стены. Йи-Джен чувствовала, как утекают силы, как слабеет тело и мысли. Страх и надежда переплелись колючим клубком, царапали душу. Но нельзя было отвлекаться, не сейчас – и поэтому Йи-Джен молчала, смотрела перед собой. Посетители бродили вдоль прилавка, о чем-то спрашивали торговца, стучали по звонкому фарфору. А на них четверых по-прежнему никто не обращал внимания.

Все было в порядке.

– Прежнее сердце города, – сказал Криджи. – Там никого нет, только деревья и алтарь. Мы могли бы поговорить там.

– Хорошо, – сказала жрица, и Риэ тяжело вздохнул и повторил за ней:

– Хорошо.

Заросший сад и правда был пуст. Тут незачем было оставаться незаметными, и Йи-Джен зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела, что мир больше не ускользает – перестал быть похожим на узор из цветного дыма. Птицы перекликались среди светлой, едва народившейся листвы, тихо журчала вода и запах зелени кружил голову.

Йи-Джен почувствовала, как земля кренится, исчезает опора – испугалась, что пошатнется, не сумеет устоять на ногах, но Криджи обнял ее, не дал упасть и довел до поляны.

Жрица уже была там, стояла перед белым алтарным камнем. Сложила ладони горстью, набрала воды, сделала долгий глоток и прошептала что-то. А потом потянула за мерцающую нить в волосах, сорвала одну жемчужину и бросила в каменную чашу, притаившуюся среди травы.

– Ну что, довольны нами боги? – спросил Риэ.

Он стоял, скрестив руки на груди, и Йи-Джен вспомнила, как отец говорил: «Прячь руки от чужаков, от тех, кому не веришь». Это были непонятные слова, но отец не захотел объяснять.

– Довольны, – ответила Титэа и села на край алтаря, расправила складки белого платья.

Риэ вдруг рассмеялся, хлопнул себя по лбу и покачал головой. От его настороженности не осталось и следа. А Криджи попросил:

– Расскажи, что тебе сказала Чету из рода Совы.

Жрица обвела их взглядом. Потом протянула руку, поймала солнечный луч и начала рассказывать. О себе, о своем доме на берегу моря. О лесном народе, приходившем туда много лет назад. И о письме, прилетевшем недавно. Йи-Джен слушала и чувствовала, как возвращаются силы, вливаются в тело светом, ароматом весны и пением родника.

«Все будет хорошо, – решила она. – Криджи прав, у нас все получится».

– Только я не знаю, – сказала жрица, – кто такие очищающие кровь.

– Я знаю, – ответил Риэ.

Он принялся говорить, но то и дело оборачивался, вскидывал руку в просящем жесте, и Криджи или Йи-Джен договаривали за него, рассказывали то, что видели сами.

Когда они замолкли, Титэа наклонилась, вновь зачерпнула родниковой воды и повторила:

– Брат Ночи… – Голос ее звучал задумчиво, отрешенно. – Его служители бессильны рядом с океаном и не посмеют войти в мой храм. Я укрою вас.

– Укрыть нужно надолго. – Риэ подошел к алтарю, взглянул на Титэю. Казалось, хотел сказать что-то еще, но вместо этого опустился на землю и протянул руки к звенящей воде. Она искристыми брызгами разбилась о его ладони.

Да, надолго. Может быть на всю весну, а может быть – на весну и лето. А то и зимой придется прятаться. Йи-Джен не знала, сколько еще пройдет времени, прежде чем она станет взрослой и никакие служители уже не смогут очистить ее кровь.

– Я хочу найти такое место, – сказала она, – где мы с Чету могли бы жить вместе и никто не пытался бы разлучить нас. Чтобы это был наш дом.

Криджи обнял ее крепче, а Титэа взглянула внимательно, будто пыталась разгадать что-то скрытое за словами. А потом сказала:

– Нужно кое-что узнать. Но, думаю, я найду такое место.

7.

В этот раз хранитель маяка сам открыл дверь и радостно всплеснул руками, увидев на пороге Титэю. Пока поднимались по винтовой лестнице, болтал без умолку, расспрашивал про праздник и тут же, не дожидаясь ответа, сам продолжал говорить.

– О тебе уже рассказывают, вот даже так! Соседка – видишь, вон, вон дом с зеленой крышей, там живет – говорила, что ты благословила ее в святилище всех богов. Сильное, говорит, благословение, древнее!

Титэа рассеянно улыбалась, кивала. Послушно заглядывала на ходу в узкие окна, искала взглядом зеленую крышу.Но думала о море, о волнах, разбивающихся о берег. О пене, шипящей на ступенях храма, о воде, медленно высыхающей в раковинах на белом алтаре. И о флюгерах, крутящихся над крышей пустого маяка.

Но если все получится, у приморского маяка будет новый хранитель. Даже двое.

– Значит в этот раз пришла отправить письмо? – спросил хранитель, когда они добрались до круглой комнаты. Слова уже давались ему нелегко, он тяжело дышал после долгого подъема, но не думал умолкать: – Ну что же, что же, приступим!

Он вытер пот со лба и поспешил к столу, вытащил лист бумаги, чернильницу и перо. Обернулся к Титэе, взмахом руки указал на кресло.

– Письмо в главный маяк на восточном побережье. – Титэа села, расправила платье. – Но прежде я хочу спросить у вас совета, хочу узнать, стоит ли посылать это письмо.

– Ты ж писала уже, но они никого не прислали? – Хранитель нахмурился, припоминая. – Ведь так? Ну а если там решили, то что ж тут посоветовать…

– Да, никого не прислали и едва ли пришлют, – согласилась Титэа. – Но позволят ли мне самой обучить того, кто может стать хранителем? Я знаю, как ухаживать за маяком, умею принимать и отправлять послания. Мой отец, Халь Вени, всю жизнь изучал науку о ветрах. Записывал их пути, собрал множество книг. Будет ли этого достаточно?

Хранитель задумался, подпер голову рукой. Титэа ждала. Следила, как сквозняк колышет алую бахрому оконных занавесей, шелестит на столе бумагами. Новый порыв ветра забрался в широкие рукава, заставил невольно поежиться. И в этот миг хранитель, словно очнувшись, подхватил перо.

– А, мы им так напишем, что не откажут! – сказал он азартно и весело. – Я вот считаю – благодарны тебе должны быть! Где это видано, жрица заботится о маяке, меняет маховики! Сейчас, напишу так, что поймут…

Его голос превратился в невнятное бормотание, и в такт ему по бумаге заскрипело перо.

Хорошо бы в главном маяке и вправду разрешили, тогда у маленьких беглецов появился бы свой дом. Безопасное пристанище, откуда никто не посмеет их забрать, – ни родственники, ни служители Брата Ночи. Удастся ли уже сегодня получить ответ? Титэа договорилась встретиться вечером с Чету и его друзьями и надеялась принести радостную весть. Но обрадуется ли он?

«Должен, – решила Титэа. – Отведу его на крышу, к флюгерам. Пусть, как и Чету из рода Совы, послушает, о чем поют ветра».

– Вот так, готово! – Хранитель обернулся и вручил ей письмо. – Помощник мой где-то внизу, вечно его не дозваться… Сможешь сама подняться к машине, отправить послание? И подожди там, должны быстро ответить, это ж главный маяк! Только осторожней с чернилами, не испачкай платье – а то скажут, что запятнал одеяние жрицы. На тебя-то море не прогневается, а на меня может!

Титэа засмеялась и поспешила наверх.

Насколько же здешний маяк был выше, чем тот, где выросла Титэа! Не удивительно, что хранитель не захотел лишний раз подниматься по крутым ступеням. Лестница сделала пять или шесть оборотов и лишь тогда привела к распахнутой двери. Титэа переступила порог и замерла в растерянности.

Здесь была не одна, а целых три машины. Огромные, сияющие медными ручками и стальными шестеренками. И в каждой машине – несколько барабанов и сотни замерших над ними игл, издалека похожих на хищные рыбьи пасти. Отсюда можно было одновременно отослать десятки писем. Но сейчас в комнате царило молчание – лишь высоко, над крышей, перекликались с ветром флюгеры.

Стряхнув оцепенение, Титэа подошла к ближайшей машине. Закрепила письмо на откидном столе, принялась крутить рукоятку и перемещать иглы. Они опустились на барабан, вонзились в покрытую воском поверхность. Вал вращался легко, шестеренки бесшумно цеплялись друг за друга, и вскоре под потолком раздалась музыка.

Титэа закрыла глаза, слушая песню хрустальных бусин. Отец говорил, что легко может различить, как слова превращаются в звон, а звон становится ветром и летит к другому маяку, к флюгерам, ждущим его. Но Титэа слышала лишь мелодию, прозрачную, легкую, стихающую в вышине.

Сумеет ли Чету из рода Белки изучить голоса ветров?

Титэа мотнула головой, прогоняя сомнения. Конечно сумеет, если захочет. Ведь Чету из рода Совы говорила, что на крыше маяка ветров можно услышать все. «Прошлое и будущее, далекое и близкое».

Так и будет.

Устроившись на скамье возле машины, Титэа приготовилась ждать. Но ответный звон раздался почти сразу, барабан крутанулся, принимая послание, и застыл. Титэа вгляделась в знаки на воске и улыбнулась. Уже видела, о чем говорится в письме, но расшифровала его, как полагается, перенесла на бумагу.

«Пусть счастливым будет весенний праздник!

Маяк ветров не должен пустовать.

Главная башня разрешает Титэе, дочери Халя Вени, найти и обучить нового хранителя».

Записала эти слова – и на сердце стало легко и радостно, словно вернулось давнее, беспечальное время.

– Мы справимся, – прошептала Титэа. – Море защитит беглецов, и ветра им помогут.

Путь вниз – всегда быстрее, и по ступеням родного маяка она сбежала бы вихрем. Но в длинном платье неудобно бегать, а свежие чернила и правда могли запачкать белую ткань, – поэтому Титэа спускалась осторожно. Одной рукой придерживала подол, а в другой сжимала письмо. Когда проходила мимо узких окон, ветер шуршал бумагой, пытался вырвать и унести с собой, – но терпел поражение и сокрушенно вздыхал за спиной.

Когда Титэа вошла в круглую комнату, чернила на листе уже высохли.

Услышав, какой пришел ответ, хранитель обрадовался. Отыскал большой конверт с кружевным тиснением, спрятал в него письмо и запечатал тремя разноцветными печатями. Титэа выслушала напутствия и поздравления, поблагодарила и оставила на столе несколько жемчужин, – хоть хранитель и пытался отказаться, повторял: «Нет, нет, дочь моря, с тебя платы не возьму! Маяки – наше общее дело, как можно!»

– Это не плата, – сказала Титэа, улыбаясь. – Это благословение.

Попрощалась и вышла.

Продолжила неторопливый спуск – ступенька за ступенькой. Уже представляла, как в последний день ярмарки уедет пораньше. Заберет с собой Чету и его подругу – и, наверное, этот золотоглазый, Риэ, тоже решит отправиться с ними. Да, сперва смотрел на Титэю как на врага, не захочет отпустить беглецов одних. Ну что ж, ладно! Значит, вчетвером рано утром они покинут город, а к вечеру уже будут на берегу. Титэа приведет их к башне, отомкнет дверь, и…

Мечты разлетелись, как осенние листья.

Вкус ветра стал тяжелым, затхлым, – словно открылся вход в подпол, куда никто не заглядывал многие годы. Солнечный свет отдалился, съежился в просветах окон, а тени стали чернее и резче. Затем донеслись шаги – поднимались с подножия лестницы.

Титэа замерла на миг, но тут же опомнилась, пошла навстречу прелому сумраку.

Уже успела вообразить, кого встретит: темную перекошенную фигуру в длинном плаще с капюшоном. Но из-за поворота лестницы появился невзрачный человек в простой дорожной одежде. Вот только одет он был не по-весеннему – ни одной яркой ленты, ни одной цветной бусины, – и сам казался блеклым, как выгоревшая ткань. Лишь глаза были живыми, цепкими. Он поймал взгляд Титэи и не отпускал, пока не поравнялся с ней.

– Жрица моря, – сказал он, не то приветствую, не то насмехаясь. Он был на полголовы ниже Титэи, но смотрел будто бы свысока.

– Служитель Брата Ночи, – ответила она, не замедляя шага.

Еще три ступени – и она едва не столкнулась с другим незнакомцем. Тот тяжело дышал и пытался ослабить узел узорчатого шарфа на шее.

– Счастливой весны, – пробормотал встречный и улыбнулся. И слова и улыбка показались Титэе вымученным притворством.

Она вздохнула с облегчением, когда лестница кончилась.

От входной двери донесся шум – помощник хранителя переставлял тяжелые ящики, искал в них что-то. Заметив Титэю, встрепенулся и взъерошил свои и без того лохматые волосы. А потом быстрым кивком указал наверх, словно спрашивая: «Видели, кто пришел?»

– Странные гости у вас, – сказала Титэа. Пыталась говорить легко, не выдать тревогу, но знала – не вышло.

– Да уж, тем более весной, – пробормотал помощник и вновь опасливо покосился на лестницу. – Я думал, во время праздника эти служители по своим норам сидят и не высовываются.

Титэа легко коснулась его руки, прошептала морское благословение. Затхлый сумрак отступил, громче стало чириканье птиц над крыльцом, а в воздухе почудился запах прибоя – неумолчного и далекого.

– Для чего же этот приехал? – тихо спросила Титэа. – Или тебе не сказал?

– Сказал! – Ученик хранителя с досадой махнул рукой. – И зачем я только ходил расклеивал на площади эти бумаги… Ту самую сбежавшую девчонку ищет. Вчера трое – или четверо? – приходили, рассказывали, что видели ее в городе. Мы отослали письма, и вот прилетели эти. Кто же знал, что ее ищет служитель Брата Ночи! – Ученик почти выкрикнул эти слова и тут же испуганно смолк. А потом договорил уже шепотом: – Надеюсь, не найдет, город большой. И праздник…

– Надеюсь, не найдет, – эхом повторила Титэа.

Она знала, что нужно спешить.

Солнце уже отяжелело, ползло вниз, и тени удлинились. Город устал от ярмарочной толчеи и, несмотря на светлый час, торговцы уже убирали товар, запирали лавки. То здесь, то там разгорались островки праздничного веселья: музыканты останавливались посреди улицы, начинали играть на свирелях и бить в бубны, а прохожие хватались за руки, кружились в хороводах.

Пару раз праздничная пляска подхватывала Титэю, но она успевала опомниться. Выскальзывала из круга, спешила прочь от смеющихся дудок и вторящих им людских голосов. Восторг весны не мог заглушить тревогу.

Если бы только Титэа могла сейчас же предупредить беглецов! Но они условились встретиться после захода солнца, возле заброшенного белого алтаря. Риэ не сказал, где они проведут день – должно быть, все еще не доверял, – и Титэа не знала, как отыскать их до назначенного часа. Могла лишь надеяться, что и слуга Брата Ночи их не отыщет. А сама она до заката успеет все подготовить.

Титэа шла вниз по улице, – так быстро, как только могла. Улыбалась прохожим, уворачивалась от рук, тянувших ее в танец, ловила кружащиеся в воздухе лепестки. И шептала охранную молитву, просила: пусть дыхание океана дотянется сюда, в Торг-на-Перекрестке, пусть ослепит и собьет с пути жреца Брата Ночи.

На площади торговля еще кипела, люди по-прежнему ходили между рядами, присматривались и приценивались. И товары из прибрежной деревни были на месте, – Титэа издалека увидела раковины, наполненные мерцающим жемчугом. Стоявший за прилавком деревенский староста с достоинством кивнул, когда она подошла.

– Мне нужно уехать, – сказала Титэа. – Нужно вернуться. Прошу, в последний день торгов заберите из мастерской маховик, он должен быть готов.

Пока Титэа рассказывала, как пройти к мастерской и кого там спросить, староста смотрел удивленно и печально. Наверное, вспоминал, как ярмарка не смогла развеселить Халя Вени. А может быть, ждал, что Титэа объяснит, почему так внезапно собралась в путь. Она не хотела обманывать, но и говорить правду было опасно.

– Море зовет тебя? – спросил вдруг староста и сам кивнул. – Тогда спеши. Надеюсь, не будет ни наводнения, ни урагана.

В гостевом доме царила тишина. Длинная комната, которую Титэа делила с попутчиками, была пуста. Окна смотрели на восток – небо над крышами налилось синевой, предвещало вечер. Полумрак выползал из углов, из-под кроватей и кресел, приглушал все цвета и краски. Даже яркая роспись на стенах, казалось, поблекла. Титэа огляделась, ища фонарь, но потом решила – незачем зажигать огонь. Свет в окне лишь привлечет ненужные взгляды.

Нужно было стать незаметной. Титэа вытащила из шкафа дорожный мешок, вытряхнула из него простую одежду: широкие штаны длиной чуть ниже коленей, рубашку с бахромой и холщовую куртку. Все изношенное, кое-где заштопанное и зашитое, – та одежда, в которой Титэа лазила по крыше маяка и бродила в холмах над морем.

Переодевшись, она спрятала платье в мешок, и только тут спохватилась – поняла, что волосы выдают ее. Черные пряди переплетены жемчугом, их и за час не распутать, а времени нет. И одежда такая старая, выцветшая, ни одной праздничной ленты – прямо как у слуги Брата Ночи.

От этой мысли Титэю передернуло. Она спешно огляделась и увидела полосатый шарф, позабытый кем-то на кресле. «В деревне верну», – решила Титэа и обмотала голову шарфом. Непокорные локоны выбивались, змеились по шее, но были уже не так заметны.

Титэа подхватила мешок и вышла из дома.

Теперь – к стойлам. Идти было недалеко, но хозяина пришлось поискать. А когда он вышел, то долго не уступал просьбам Титэи. «Да кого я пошлю с тобой? – повторял он. – Кто захочет ехать в праздник?» Лани фыркали и переступали за оградой, словно соглашаясь с хозяином.

Над крышами расцвела алая полоса заката, и город все громче смеялся и пел. Титэа уже успела отчаяться, а потом решила, что не так уж страшен путь пешком, – и тут хозяин ланей, наконец, согласился и принял плату.

Титэа попрощалась, дошла до поворота, а там уже сорвалась на бег. Ей не пришлось озираться и вспоминать дорогу: хоть люди и позабыли старый алтарь, он остался сердцем города. Титэа чувствовала его в путанице улиц, слышала тихий голос родника и бежала на этот зов.

Когда она добралась до заросшего сада, звезды уже озарили потемневшее небо, сияли сквозь листву. В траве стрекотали сверчки, а возле стволов кружились первые светляки – маленькие и тусклые. Скоро, не позднее следующего прилива, они вырастут, станут яркими, будут виться в лесу и среди луговых трав. Можно будет лечь на склоне холма, смотреть в ночное небо, усыпанное гроздьями далеких светил. Краем глаза следить, как мерцают среди стеблей и цветов живые звезды, и слушать, слушать голос моря.

Но сперва нужно добраться до побережья.

Титэа вышла на поляну и остановилась возле алтаря. В звездном свете он казался призрачным, невесомым. Тихо журчала вода, тени дрожали и сплетались.

В первый миг – как и тогда, на площади, – Титэа не увидела беглецов, но почувствовала, что они рядом. А потом вгляделась, и воздух будто стал прозрачнее. Сумрак расступился, показал три фигуры.

Они были совсем рядом, в нескольких шагах. Чету мотнул головой, – тяжелый капюшон упал ему на плечи, а звездный свет выхватил улыбку. Йи-Джен держала Чету за руку, смотрела встревоженно. А Риэ прислонился к алтарю, вскинул руку, словно протягивая что-то, и сказал:

– Думали, уже не придешь.

Его глаза мерцали золотом. И также лучились и глаза Йи-Джен, но другим, фиолетовым светом. Да, одна кровь, один народ, – хоть на первый взгляд и не похожи.

– У меня хорошие и плохие вести, – проговорила Титэа и стала рассказывать.

Услышав про маяк ветров, который может стать им домом, Чету и Йи-Джен переглянулись и кивнули, одновременно. Слушали, не перебивая, и, лишь когда Титэа рассказала, как встретила в башне служителя Брата Ночи, Йи-Джен потребовала описать второго человека. Задавала вопросы про одежду, про цвет волос и походку, а потом сказала:

– Это дедушкин помощник, точно он.

Чету притянул ее к себе ближе, прошептал что-то еле слышно.

Риэ стукнул кулаком по алтарю и взглянул на Титэю.

– Тогда нам нужно уходить, сегодня же. – Голос его звучал зло и твердо. – И не вздумай отговаривать, я тоже пойду.

– Повозка уже ждет нас на восточной дороге, – сказала Титэа. – Нам лучше поторопиться.

И, наклонившись в роднику, набрала горсть ледяной воды и прошептала молитву.

8.

Повозка была запряжена четверкой ланей, и Криджи задержался возле них. Одна, черная и лохматая, напоминала ланей из родной чащи, – но покрепче, повыше. Она взглянула на Криджи, фыркнула и ткнулась в ладонь, будто ища угощение.

– Здравствуй, – прошептал он на языке леса. – Помоги нам добраться до моря.

Хотел поздороваться с каждой, но мальчик, сидевший на козлах, потянул поводья, заставил ланей сбиться тесней.

– Нечего лезть к ним. – В темноте он был почти неразличим, но недовольство в голосе звучало ясно. – Они чужаков не любят.

Риэ хлопнул Криджи по плечу, – то ли поторапливая, то ли пытаясь ободрить, – и спросил у возницы:

– Тебе мало заплатили? – И, не дожидаясь ответа, поднялся на козлы. – Так я помогу тебе, будем по очереди править.

– Они тебя не послушаются, – хмуро ответил мальчик-возница.

Криджи еще раз взглянул на упряжку и забрался в повозку.

Внутри было тепло, пахло смолой и дымом. С потолка свисал фонарик, огонь метался и чадил, и Титэа, привстав, крутила чугунное колесико, пыталась выровнять пламя. На полу лежал ковер, сплетенный из веревок, а у стен – набитые сеном подушки. Ткань кое-где прохудилась, и наружу выглядывали высохшие травинки и соцветия. Криджи устроился рядом с Йи-Джен, нашел ее руку среди беспокойных теней и бликов.

Снаружи донесся окрик возницы, и повозка вздрогнула и поехала, сперва медленно, потом все быстрее. Тихо скрипели колеса, пол пошатывался, и в такт ему качался фонарь над головой. Полотняные стены раздувались и хлопали, ночной ветер стремился пробраться внутрь.

– Ехать долго, – сказала Титэа. – На месте будем к рассвету, не раньше. Спите.

Йи-Джен улеглась, поворочалась, кутаясь в одеяло, и затихла, а Криджи все сидел рядом, смотрел на причудливые тени. Огонь почти угас, зыбкие лучи блуждали по повозке. Озаряли то руку жрицы, сжимающую жемчужную нить, то взъерошенные волосы Йи-Джен, то сваленные в углу дорожные сумки. Сквозь скрип колес доносились другие звуки: стук копыт, голос Риэ, односложные ответы возницы.

Утром повозка доберется до моря, о котором сложено столько легенд. Отголоски их клубились вокруг Криджи, накатывали древней памятью. Плоты взлетали на волнах, дружно врезались в воду весла, шум океана заглушал крики и плач. Видения перемешивались, мелькали за закрытыми веками: вот берег покинутый и берег обретенный, вот чаща, где бродят странные звери, а вот знакомый, родной лес.

Криджи хотел пробраться сквозь водоворот памяти, дотянуться до Чету из рода Совы. Позвать ее, поблагодарить за помощь. «Мы убежали», – так он хотел сказать. Но усталость не позволила, окутала пеленой, и Криджи не заметил, как соскользнул из видений в сон.

Проснулся от того, что Йи-Джен тормошила его, повторяла:

– Вставай, вставай!

Криджи встрепенулся, готовый бежать вместе с ней или заслонить от опасности, но все было тихо. За откинутым пологом виднелось небо, – утреннее, в золотистых росчерках облаков. В воздухе сквозил незнакомый вкус, горьковатый и свежий.

Море, совсем близко.

Снаружи донесся уверенный голос Титэи:

– Дальше мы пойдем сами. К моему храму нет дороги, только тропа. А деревня рядом. Там тебя накормят, дадут отдохнуть тебе и ланям. Скажи, что довез Титэю, жрицу моря, и все будут к тебе добры.

Возница неразборчиво пробормотал что-то в ответ.

– Наверное, жалеет, что был невежлив со жрицей, – прошептала Йи-Джен, и Криджи засмеялся.

Он выбрался из повозки, хотел помочь Йи-Джен, но она мотнула головой, спрыгнула на землю и только тогда взяла его за руку. Риэ, стоявший в стороне, обернулся и помахал им.

Дорога заворачивала, бежала к полям, – темным, едва тронутым первыми всходами. А еще дальше, за вспаханной землей, Криджи различил зеленую дымку садов.

Но соленый ветер дул не оттуда. Он ерошил траву на гребне холма, превращал ее в рябь и волны. И такой же рябью текли прозрачные облака в высоком небе, – ветер гнал их, не давал передышки. Завороженный, Криджи пошел ему навстречу, потянул Йи-Джен за собой.

– Что ж, прощайте, – сказал возница. – Счастливой весны вам.

Его голос развеял наваждение, и Криджи остановился, окинул взглядом повозку и ланей. Они устало переступали, позвякивали сбруей. А возница, хоть и не спал всю ночь, утомленным не выглядел. «Он не старше меня», – понял Криджи и задумался: каково это, держать поводья всю ночь? Смог бы он? Или попросил бы Риэ сменить его хоть ненадолго?

– Счастливой весны, – сказала Йи-Джен.

Возница улыбнулся, примирительно, дружески. Подхватил поводья – и вдруг замер. На мгновение и Криджи застыл в растерянности, а потом проследил, на что тот смотрит. На их с Йи-Джен сомкнутые руки, на парные браслеты, тесно прижавшиеся друг к другу.

Титэа произнесла прощальное благословение, но мальчик-возница едва взглянул на нее и неразборчиво пробормотал благодарность. Он продолжал рассматривать Йи-Джен и Криджи, – так настойчиво и жадно, что стало не по себе.

– Пойдем, – прошептал Риэ. Криджи вздрогнул – вновь не успел заметить, как тот подошел. – Нам пора.

Титэа уже шагала по тропе, меж качающихся стеблей и метелок травы. Риэ подтолкнул Криджи и Йи-Джен, и они поспешили следом.

– Так вы все идете в морской храм? – крикнул возница им вслед.

– Да, – бросила Титэа через плечо и сорвала на ходу травинку.

Криджи почувствовал, как похолодели пальцы Йи-Джен.

– Он понял, кто мы. – Ее голос звучал тихо, дрожал от напряжения. Как всегда, когда она на кого-то злилась. – Он нас выдаст.

Неужели все было зря? Им не удалось затеряться ни в лесу, ни в праздничной суете чужого города, и даже здесь они не остались неузнанными. Добраться до океана совсем не сложно, очищающие кровь могут появиться в любой день, хоть завтра.

Криджи мотнул головой, отгоняя мрачные мысли. «Все будет хорошо, мы что-нибудь придумаем. Если будет нужно – построим плот и поплывем через океан, по дороге памяти. Спрячемся там, где нас никто не найдет», – так он хотел сказать. Но слова разбежались, и он просто крепче сжал руку Йи-Джен.

– Пусть выдаст – не страшно, – сказала Титэа. – Нас защитит море.

Море появилось внезапно. Только что кругом были лишь травы и небо, но тропа поднялась на вершину холма – и все изменилось.

Внизу раскинулся простор, переливающийся, серебристый. У горизонта он уходил в дымку, превращался в утреннее небо, а возле берега кипел белыми гребнями. Накатывал на светлый песок, отползал и возвращался вновь. Криджи понял, что сквозь порывы ветра и шелест стеблей уже давно доносился голос океана. Звучал биением огромного сердца.

Тропа бежала дальше – вниз, сквозь редеющие травы, а затем вдоль полосы песка. К белым стенам, поднимающимся из волн. Сперва Криджи решил, что это скалы, отполированные морем, – такими они были сияющими и неприступными.

Титэа замедлила шаг и сказала:

– Это храм моря. Там мой дом.

– Как красиво! – выдохнула Йи-Джен.

Они шли, и храм приближался. Стали видны скаты крыш, колонны и уходящие в воду ступени. И будто и не один большой дом, а несколько слитых воедино или выросших друг из друга. Местами в стенах темнели трещины, одна из колонн лежала разбитая. Прибой окатывал брызгами широкую лестницу, крикливые птицы сновали над волнами.

Память чету распахнулась, ошпарила ледяным дождем. Из толщи земли донесся дальний грохот, небо почернело от урагана. Силуэт совы мелькнул среди молний, бескрайняя волна взметнулась, поглощая мир.

– Криджи, – прошептала Йи-Джен, – что ты видишь?

Он сделал глубокий вдох. Утренний свет бликами ложился на морскую рябь, и небо было чистым, соленый ветер унес облака. Страшная буря в прошлом, давно миновала.

– Там, – Криджи указал на море, – была земля. Там жили лесные племена.

– Да, – кивнула Титэа. Полосатый шарф сполз ей на плечи, и ветер развевал черные пряди. – Оттуда приплыла Чету и ее родные. Море забрало их землю.

Внутри храм оказался лабиринтом комнат, лестниц и переходов. Титэа показала лишь часть: зал с огромным алтарем, широкий коридор, где над головой позвякивали нанизанные на сеть ракушки, и жилища по сторонам. Жрица шла и распахивала двери, и Криджи заглядывал в каждую. Все комнаты были светлыми, с высокими окнами, затянутыми слюдой. Над полом возвышались каменные белые лежанки, а прямо в стенах были выдолблены шкафы-ниши. Столько комнат – но лишь одна оказалась обитаемой. Там стояли корзины, висела одежда, кровать была застелена одеялами, а на столе теснилась посуда и книги.

– Дальше еще много комнат и алтарных залов, – сказала Титэа. – Но они пустуют.

Пустуют, но не заброшены. Криджи вспомнил, что Риэ также говорил про свой дом: «До меня много лет пустовал». Вспомнил и поежился – не добрались ли еще преследователи до жилища в заросшем саду? Если возница готов их выдать, с чего бы знакомым Риэ поступать иначе?

Криджи мотнул головой, прогоняя дурные мысли.

Нет, не могут все быть такими. Столько людей уже помогли ему и Йи-Джен. Красильщик в Старой Заводи сплел им браслеты и указал путь, а незнакомцы взяли на воздушный корабль. Чету из рода Совы попросила Титэю о помощи, и та тут же отправилась в путь. Риэ оставил спокойную жизнь в городе, чтобы защитить Йи-Джен, а шаман дотянулся сквозь сон и дал совет. И родич -белка – следила, оберегала, каждый шаг пути.

Криджи почувствовал, как к глазам подступают слезы, и поспешно отвернулся, вытер их, пока никто не увидел.

Но Йи-Джен заметила – не сказала ни слова, но стиснула его ладонь крепко-крепко.

– Пора начинать утреннюю службу, – проговорила Титэа. – Отдохните здесь, а потом пойдем к маяку.

– А можно посмотреть? – спросил Риэ и вскинул руку, очертил полукруг. – На службу?

– Можно, – кивнула Титэа. – Если не будете шуметь.

Она исчезла за дверью обитаемой комнаты, но вскоре вышла – в белом платье, босая, с распущенными волосами. Криджи, Йи-Джен и Риэ тихо последовали за ней в зал, устроились на каменной скамье у дальней стены. Смотрели, как Титэа ходит вдоль алтаря, наполняет соленой и пресной водой прозрачные чаши и огромные раковины, сияющие перламутром. Солнце заглянуло в восточные окна, заискрилось на хрустале и прожилках слюды. Титэа пропела молитву, а потом опустилась на пол перед алтарем и замерла. Криджи, Йи-Джен и Риэ тоже сидели молча. Следили, как солнце поднимается все выше, и слушали, как шумит море, разбиваясь о ступени храма.

– Похоже на картину у нас дома, – сказала Йи-Джен, когда они подошли к маяку.

Криджи вспомнил старый холст в резной раме, висевший в комнатке наверху. Краска на нем потрескалась и цвета потемнели, но картина завораживала. Сизые тучи наползали с края, под ними бушевало море – почти черное, – а на берегу возвышалась башня. Гроза дышала, казалось вот-вот прорвет полотно, хлынет наружу. Но в облаках сиял просвет, солнечный луч пронзал небо, золотил высокие шпили на башне.

– Раньше маяки часто рисовали, – сказала Титэа. – Считалось, что такая картина приносит удачу в дом.

Башня и правда была похожа – такая же ровная, иссеченная узкими проемами окон, увенчанная шпилями и беспокойными флюгерами. Но море не штормило, солнце стояло высоко в безоблачном небе, а вокруг маяка волнами колыхались травы.

Внутри башни витал особый запах, непривычный и манящий. Криджи зажмурился, сделал глубокий вдох. Масло и металл, бумага и чернила, пыль и камень. Но к каждому запаху примешивался соленый вкус моря и холодные голоса ветров.

– Чету! – позвала Йи-Джен сверху. Эхо подхватило ее голос, отразило от стен винтовой лестницы. – Не отставай!

Криджи поспешил наверх.

Пытался считать ступени, но сбился, так долго пришлось подниматься. За окнами мелькало то море, то зеленые холмы: лестница обвивала центральный столб, карабкалась все выше, выше. И наконец остановилась в круглой комнате. Титэа отомкнула ставни, впустила свет, – тут были настоящие окна, а не просто узкие проемы, как по дороге наверх.

– Здесь я раньше жила, – сказала Титэа.

Криджи с любопытством огляделся, обошел комнату по кругу. Она не казалась заброшенной, хранила следы человека. Кровать застелена, лоскутное покрывало небрежно накинуто поверх; на зеркале почти нет пыли, а полевые цветы в кувшине на столе едва начали увядать.

– Ты все еще живешь здесь, – сказал Риэ и протянул руку к распахнутому окну, словно хотел поймать ветер.

– Иногда, – тихо ответила Титэа. – Но мой дом в храме. Идемте, покажу вам, что выше.

Выше был еще один ярус – разгороженный синей занавесью, заставленный книгами, сундуками и комодами.

– Здесь жили мои родители, – объяснила Титэа. – Здесь все записи, все карты.

Еще несколько поворотов лестницы – и новая комната, такая тесная, что они вчетвером едва сумели уместиться.

Войдя туда, Йи-Джен восторженно вздохнула и прошептала:

– Поющая машина! Вот она какая.

Машина занимала почти всю комнату: внизу блестела медными боками, вверху превращалась в ажурную решетку, сквозь которую виднелись колеса и цепи. Риэ провел рукой по блестящему металлу и обернулся к Титэе.

– Ты одна за ней ухаживала, смазывала, чинила? Ни пылинки!

Титэа не ответила, лишь кивнула.

Криджи смотрел зачаровано, молча. Его взгляд блуждал по шестеренкам, сцепленным в единый механизм, по барабанам: один был утыкан иголками, второй – матовый, гладкий. В вышине качались хрустальные капли, солнце вспыхивало в них, радугами скользило по стенам.

Титэа тронула его за плечо и указала на узкую чугунную лестницу, почти незаметную рядом с поющей машиной.

– Поднимись на крышу, – сказала Титэа. – Послушай ветер.

Криджи вскарабкался по шершавым перекладинам и замер на самом верху. Осколки хрусталя сияли рядом, и видны были удерживающие их тонкие нити. Если отклониться, держась за лестницу одной рукой, то другой можно дотронуться до ближайшей бусины. Поймать солнечную искру, заставить остальные капли звенеть и колыхаться.

– Люк открывается на себя! – крикнула снизу Титэа. – Дергай сильнее!

Криджи ухватился за скобу над головой. Дверца отворилась неожиданно легко, и он подтянулся и выбрался на крышу.

Порыв ветра на миг унес дыхание. Криджи пошатнулся, но рука сама нашла опору, и ему удалось устоять. Он мотнул головой, отбрасывая волосы с лица, и огляделся.

Крыша была неровной, вздымалась и опадала волнами. Среди шпилей, словно вехи, стояли поручни – если идти от одного к другому, по спирали доберешься до центра. Сами шпили были разными: одни тонкие, едва по плечо Криджи, другие высокие, – наверное, и самый рослый человек не дотянулся бы до верхушки. Ветер дул с востока, ровный и сильный, но флюгеры вращались в разные стороны: то вдруг замирали, то принимались крутиться навстречу друг другу. Словно беседовали с небом и между собой. Дребезжание и металлический звон нарастали, стихали и вновь набирали силу. Возле четырех шпилей – по сторонам света – Криджи заметил маховики. Они не вращались, лишь покачивались на своих осях.

«Наверное, когда приходит послание, все флюгеры начинают крутиться в одну сторону, – решил Криджи. Образы в глубине памяти чету всколыхнулись, подтверждая догадку. – Тогда начинает вращаться один из маховиков, и машина внизу оживает. Неужели я и правда научусь управляться с ней?»

Перебираясь от поручня к поручню, Криджи дошел до середины крыши. Она выгибалась золотистой чашей, манила сесть, отдохнуть, глядя на небо. Криджи не стал противиться, опустился на холодный металл – и окунулся в тишину.

Звуки не исчезли, он по-прежнему слышал шум ветра и стрекот флюгеров. Слышал разговор Титэи с Риэ. Легкие шаги Йи-Джен. Шум моря, шелест волн на песке. Чириканье птиц и шепот трав. Слышал все – но сам оставался среди безмолвия, в озере покоя.

– Волшебное место, – сказал Криджи. Слова беззвучным выдохом растаяли в воздухе, но эхом донеслись другие голоса:

«Волшебное место. Особое место. Все ветра, все порывы. Прошлое и будущее – все здесь. Запоминай и слушай».

Криджи закрыл глаза. Вслушался и различил новые звуки: песни ветров, мчащихся со всех концов света. Вихри мягко касались друг друга, переплетались – и внезапно сталкивались, взрывались бурей. Сшибали облака, озаряли горизонт вспышками молний, со струями ливня падали к земле. И вновь успокаивались, теплом льнули к коже.

И среди них был один, пропитанный запахами костров, хвои, дубленой кожи. Пахнущий родным жилищем, наполненный его голосами. Они звучали все ближе, а следом выплывали лица. Вот отец, смеющийся, указывающий вдаль. Вот старшая Ро с копьем в руке. Вот Аэш, нараспев пересказывающая легенду. Вот Стрекоза, тормошащая тряпичную куклу. А вот мама.

Темноглазая, в ожерелье из сушеных ягод, она тихо объясняла что-то и улыбалась ласково, чуть печально. Криджи хотел позвать ее, но не сумел. Лишь вглядывался и отчаянно пытался запомнить ее черты, чтобы больше никогда, никогда не забыть.

А потом ветра смешались, обдали морской солью, и Криджи увидел Чету из рода Совы. В ее косах змеились праздничные ленты, блестели бусины, а над головой шелестела солнечная листва.

– Ты добрался, – сказала Чету из рода Совы. – Ты в безопасности.

Криджи кивнул, все еще не в силах говорить, и лишь сжал свой амулет – орех из черного дерева.

– Здесь можно услышать все. – Повторяя его жест, Чету из рода Совы, коснулась своего амулета. – Здесь дальние страны становятся близкими, и видно прошлое и будущее. Поднимайся сюда, слушай ветра, запоминай. Так ты поможешь роду Белки и всем другим родам.

– Если я останусь жить здесь, – прошептал Криджи, – то останусь и в племени?

– Да, – сказала Чету.

Видение распалось на звон флюгеров и голоса ветров. Вокруг снова были шпили и поручни, а над головой – бескрайнее небо.

Громыхнула дверца люка, а следом донесся приглушенный ветром оклик.

Криджи улыбнулся и поднялся на ноги.

– Йи-Джен! – позвал он и пошел ей навстречу.

9.

Титэа проснулась от шума волн. Они ярились громче обычного, эхо прибоя блуждало по храму, долетало до жреческих покоев.

Порыв ветра распахнул окно, – заскрипели петли, застонала слюда в раме. Занавеска раздулась словно парус. Титэа спрыгнула с кровати, в два шага пересекла комнату и, ухватившись за подоконник, вывесилась наружу.

Уже рассвело, и небо сияло утренней синевой: ни туч, ни белого кружева облаков. Но ветер бил в лицо, соленый, как морская глубина. Титэа прислушалась к нему и поняла, о чем гремят волны.

Надела белое платье – чистое, расшитое крупным жемчугом, – оплела волосы мерцающими нитями, застегнула на шее тяжелое ожерелье и пошла к океану.

Сегодня он поднялся высоко, захлестывал верхнюю ступень, растекался по мраморному полу алтарного зала. Водоросли цеплялись за порог, колыхались и тянулись за отползающей пеной. Титэа переступила через них, шагнула в распахнутые двери и остановилась на затопленной лестнице. Новая волна ударилась о стену, окатила подол платья, зашипела за спиной.

Рассвет поднимался над горизонтом, теплые лучи золотили камень колонн. Но до моря словно не могли дотянуться. Оно оставалось темным, почти черным, лишь гребни волн кипели, неслись друг за другом. Чайки взлетали над водой, их тоскливые крики тонули в шуме прибоя.

«Он рядом, рядом! – гремело море. – Наш враг близко, идет!»

– Я прогоню его, – пообещала Титэа.

До сегодняшнего утра она надеялась, что служитель Брата Ночи отступился, забыл о них. Ведь прошло уже несколько дней с тех пор, как они добрались до берега, и все было тихо. Риэ сказал: «Я останусь, пока не минует опасность», и жил теперь в башне, охранял юных смотрителей маяка. После утренней службы Титэа отправлялась к ним, учила Чету тому, что сама знала о поющей машине. Он внимательно слушал, прилежно переписывал знаки с воскового барабана. Порой ошибался, путал смысл, но не сдавался и повторял задание снова и снова. Йи-Джен сидела рядом и молчала, но было видно – слушает, запоминает вместе с Чету.

Все трое уже освоились в башне, знали, где запас дров и как начерпать воду из колодца, скрытого в подполе. И где хранятся припасы – хотя башня пустовала, староста, как полагается, присылал из деревни муку, сушеные яблоки и банки с соленьями. Титэа говорила, что он отдает слишком много, ей не нужно столько, хватило бы и того, что люди приносят в храм. Но староста упрямо повторял: «Это доля, которую мы отсылаем маяку ветров. Таков закон».

Два дня назад закончился праздник, и ярмарочный обоз вернулся в деревню. Староста вручил Титэе маховик и улыбнулся, услышав, что появились новые хранители ветров. «Халь Вени был бы доволен, – сказал он. – Маяку нельзя пустовать. А твоя судьба – продолжать дело матери». Титэа кивнула, не найдя слов для ответа.

Вчера она вместе с Чету выбралась на крышу башни. Вдвоем они сняли проржавевший маховик и заменили на новый. И потом, стоя под вращающимися флюгерами и глядя на клонящееся к закату солнце, Чету спросил: «Может быть, уже не опасно? Может, тот возница никому не рассказал, и нас не найдут?» И Титэа ответила: «Надеюсь, что так».

Но сегодня океан бушевал и гневался, предупреждая, что служитель Брата Ночи близко.

– Прогоню его, – повторила Титэа и отправилась навстречу врагу.

На полпути она поняла, что забыла обуться. Сплетенные из ремешков сандалии остались у порога комнаты, и теперь осколки ракушек и мелкие камни кололи ступни. На миг вспыхнуло желание вернуться: сбежать вниз по тропе, укрыться в стенах храма, еще раз спросить благословения океана и с новыми силами пуститься в путь.

Но Титэа не остановилась. Не замедляя шага, поднималась по склону, смотрела в небо над шелестящими травами. Позади грозно вздыхало море, и ветер толкал в спину, словно говорил: «Не время медлить».

Взобравшись на косогор, Титэа увидела путника. Он приближался, неторопливо шел меж холмов. Издалека лица было не различить, но Титэа не сомневалась – с этим человеком она столкнулась в башне в ярмарочный день. Будто подтверждая, морской ветер с яростью налетел на идущего, взметнул пыльный плащ. Слуга Брата Ночи вскинул руку, заслоняясь. Но, должно быть, увидел Титэю, – приветственно махнул, словно они не были врагами.

Она не ответила – лишь продолжила путь.

Когда до служителя оставалась пара шагов, Титэа остановилась. Замер и он – покрепче запахнул плащ, взглянул выжидательно. Ветер стал тише, льнул к земле и уже не мог отогнать дыхание глубоких подвалов, туннелей, где с потолка сочится вода, и храмов, из которых не видно ни солнца, ни звезд. Утренний свет пытался развеять морок, скользил по лицу и фигуре служителя. Высвечивал раннюю седину в волосах, тусклую вязь на воротнике, черненый браслет на правом запястье. Но не касался глаз: солнце не отражалось в зрачках.

– Ты знаешь, я не позволю тебе пройти, – сказала Титэа.

Служитель улыбнулся и покачал головой. Титэа привыкла, что люди смотрят на нее почтительно, говорят с уважением. Но этот низкорослый, невзрачный человек сейчас глядел на нее, как на неразумного ребенка.

– Мне нет дела до моря, – сказал служитель. Ветер взвился, ударил его в грудь, но тут же смолк, будто лишившись сил. – И твой храм обойду стороной. Не трону даже желтоглазого и мальчишку из леса – пусть живут при маяке, если ты этого хочешь. Но девочку я заберу с собой. Ты ей никто, только родные могут решать ее судьбу.

– Она мой друг, – ответила Титэа и невольно взглянула в сторону маяка. Почувствовал ли Чету, что приближается беда, услышал ли предупреждение ветра? Все ли сейчас внутри, заперты ли двери башни? Как бы там ни было, враг не доберется туда. – Я не дам ее в обиду.

– Друг? – Служитель насмешливо прищурился. – Разве у моря есть друзья? Во всех его водах нет ни капли сочувствия, ему плевать на людей. Бездумно играет с лодками и прибрежными городами. Шутя забирает жизни и смеется над чужим горем. Отчего же жрица моря вдруг стала такой жалостливой? Может, ты выбрала не то призвание, а, Титэа?

Даже ее имя прозвучало как издевка. Что еще узнал о ней служитель Брата Ночи? Наверное, разведал все: и то, что море забрало маму, и то, что отец умер, не дождавшись преемника. Год за годом маяк стоял без хранителя, но была ли в этом вина Титэи? «Нельзя неволить душу, – не раз повторял Халь Вени. – Тебя тянет к морю, так служи ему. Иначе искалечишь свою жизнь».

Травы зашелестели, и Титэе почудилось, что они повторяют слова отца, произнесенные так давно. Ветер коснулся щеки, будто утешая. Шум волн стал громче, пронзительно закричала чайка. Титэа взглянула на Служителя и почувствовала, как в крови разливается гнев, соленый и темный.

Этот человек хочет превратить Йи-Джен в безвольную пленницу. Хочет навсегда оставить ее ребенком. И смеет говорить о море? Будь у него силы – он сковал бы и океан, сделал неподвижным и застывшим. Но никто не может пленить море, даже сам Брат Ночи. Оно вечно движется, меняет берега, меняет мир. Забирает жизни и рождает новую жизнь, вечно стремится вперед.

– У моря есть враги, – сказала Титэа. – Ты, слуга Брата Ночи – его враг.

Одним движением расстегнула ожерелье и бросила перед собой.

Жемчужные нити распластались на тропе. Море вздохнуло, порыв ветра примял травы, и благословение океана незримым прибоем покатилось по холмам. С виду ничего не изменилось: все та же утоптанная земля под ногами, все те же юные побеги на склонах. Но казалось, что о брошенное ожерелье разбиваются призрачные волны, шипят и растекаются невидимой пеной.

Улыбка сползла с лица служителя. Он попробовал сделать шаг вперед, но не смог переступить через жемчуг. Попробовал обойти – но отпрянул, как от огня.

Титэа знала: даже если служитель дойдет до восточных скал, то и оттуда не сможет добраться до маяка. Незримый прибой лег на холмы. Для тех, кто чтит море, он станет благословением, но будет проклятием для врагов.

– Что ж, оставайся со своим божеством, – тихо проговорил служитель, морщась, словно от боли. – Смотри, как оно разрушает твой храм, пядь за пядью поглощает землю, кормящую людей. Десять лет пройдет или сто – и ничего не останется от святилища и от маяка, который ты так хочешь сберечь. Весь этот берег уйдет под воду. Вот оно, благословение моря.

– Появятся другие берега, – ответила Титэа. – Новые маяки и храмы. Даже самая холодная зима сменяется весной, и мы празднуем, поем и танцуем, встречая ее приход. Брат Ночи стремится остановить перемены, но весна сильней. Море сильней.

Служитель помедлил, ища ответ, а потом покачал головой и молча пошел прочь.

Титэа смотрела на его удаляющуюся фигуру, на пыльный плащ, тонущий в волнах весенней травы, и улыбалась. Дождалась, пока служитель скроется из виду, и отправилась обратно, к храму.

Голос ветра сплетался с грохотом моря. Их единая песня приветствовала Титэю.

К полудню шторм утих. Белые росчерки все еще бежали от горизонта к песчаным отмелям, но морской простор уже посветлел. В нем отражалось безоблачное небо, бликами вспыхивало солнце.

Титэа сидела на крыльце маяка, а Чету, Йи-Джен и Риэ, устроившись рядом, слушали ее рассказ. Он звучал как сказка, и Титэа сама едва верила, что еще утром сердце горело от тревоги. Ведь сейчас мир был беспечальным и светлым.

– Утром маяк пел, – тихо проговорил Чету. Ветер теребил мягкие пряди его волос, бросал на лицо. – Я проснулся, но письма не было.

– Тогда я сказал запереть дверь. – Риэ сорвал сухую травинку и взмахнул ею, будто повторяя движения волн. – И так мы и сидели, смотрели из верхнего окна, пока не увидели, что ты идешь.

– Вам пришлось ждать, – сказала Титэа и улыбнулась. – Опасностьминовала, а вы еще не знали. Но я хотела сперва почтить море, а потом уже идти сюда.

Риэ встретился с ней взглядом и кивнул:

– Море спасло нас благодаря тебе. Спасибо.

– Спасибо, – хором повторили дети, а потом Йи-Джен спросила:

– А благословение не ослабнет?

Титэа прислушалась. Тень моря по-прежнему скользила среди трав, захлестывала маяк, призрачным прибоем взлетала по склонам и разбивалась на гребнях холмов. Звон благословения не смолкал и был таким же, как все вокруг – сияющим и чистым.

– Я буду следить, – пообещала Титэа. – Враг не сможет спуститься сюда.

– А что, если… – Йи-Джен нахмурилась, прикусила губу, размышляя. – Что, если он приплывет на лодке? Нет, он не выйдет в море, побоится. А если прилетит на воздушном корабле?

Титэа запрокинула голову, взглянула на небо. Эхо шторма звучало в нем, чайки кружили над землей, как над волнами.

– Не прилетит, – сказала она. – Я уверена.

Риэ поднялся на ноги, подставил лицо соленому ветру.

– Значит, я могу вернуться в Торг-на-Перекрестке? Книги меня заждались, – проговорил он, а потом обернулся, вновь поймал взгляд Титэи. – Но подожду еще немного. Чтобы точно знать, что опасности нет.

10.

Йи-Джен долго не могла поверить, что им больше ничего не грозит. Сомневалась, вылезала на крышу, смотрела на холмы и прислушивалась к стрекоту флюгеров. Каждый миг ждала, что сейчас маховики завертятся, а хрустальные бусины зазвенят, предупреждая. Но за всю весну поющая машина ожила лишь трижды. Один раз пришло письмо для деревенского старосты, потом – послание для Титэи. А третье письмо было адресовано Риэ. Он вздохнул, прочитав его, и сказал: «Напишите в ответ, что я скоро вернусь. Но не сейчас, задержусь еще немного».

Риэ медлил до самого лета, со дня на день откладывал отъезд, и поэтому Йи-Джен не могла успокоиться. Ведь он говорил, что вернется к своим книгам, когда минует опасность.

– Он просто не хочет уезжать, – сказал как-то Криджи.

В тот день они сидели на крыше маяка, почти на краю, возле западного флюгера, самого беспокойного и юркого. Это место успело стать любимым и привычным. Здесь Криджи и Йи-Джен почти каждый вечер провожали солнце. Смотрели, как темнеет небо и море – то спокойное, то игривое, то бурное.

– Здесь слишком мало книг, – покачала головой Йи-Джен. – И не такие, как он любит. Никаких легенд и сказаний.

– Да, – согласился Криджи. – Но все равно ему тут нравится.

Риэ жил с ними в башне – ночевал в бывшей комнате Титэи, – но вел себя как гость, не пытался придать жилищу свои черты. И с Йи-Джен и Криджи держался теперь на равных, словно они, поселившись в маяке, сразу повзрослели. Может, так и случилось? Каждое утро Йи-Джен смотрелась в зеркало, но ее кожа все еще оставалась светлой, а глаза – фиолетовыми.

С того дня, как Титэа оставила на холмах морское благословение, Риэ все дальше стал уходить от башни и возвращался лишь к вечеру. Порой приносил с собой причудливые камни, обточенные волнами, и обломки раковин. Раскладывал их на земле возле крыльца. «Море тоже рассказывает легенды, – сказал он однажды. – Я, кажется, начинаю понимать его речь».

Хотя мысли об опасности не отступали, Йи-Джен наслаждалась каждым днем весны. Вместе с Криджи бродила по холмам. Разглядывала цветы: видела те, что росли и возле родного города, и те, чьих имен не знали ни она, ни Криджи.

Во время отлива море обнажало скалы, туда можно было забраться, сидеть, держась за руки, и смотреть на горизонт. Думали ли они, сидя на разрушенной стене возле Старой Заводи, что окажутся в дальних краях, у океана? От этих мыслей щемило в груди. Вспоминался запах реки, горьковатый аромат первоцветов и смех мамы. Смеется ли она теперь также беззаботно? Едва ли. Думать об этом было больно. Тянуло вернуться в башню, написать особыми знаками на восковом барабане: «У меня все хорошо, не волнуйся обо мне», и доверить послание ветрам.

Но Йи-Джен сдерживала порыв, – ведь в памяти тут же всплывало лицо дедушки, лживая улыбка его помощника, приглушенное обсуждение ритуала. И желание послать весточку тут же таяло. Нужно скрыться, исчезнуть, чтобы в старом доме больше никто ничего не узнал о Йи-Джен.

Весна пролетела чередой надежд и страхов. Зимние звезды опустились к краю неба, а летние каждую ночь расцветали все ярче, – огромные, лучистые гроздья света. Ветра доносили дальний зной, обещали жаркое лето. В воздухе плыла сладкая пыльца, мешалась с морской солью.

В один из таких дней Риэ сказал:

– Теперь я точно спокоен. Сегодня отправлюсь обратно.

Сперва Йи-Джен показалось, что эти слова – обрывок сна. В полдень, ища прохладный уголок, она забралась за синюю занавесь, устроилась на кровати под окном. Пыталась читать записи о течениях ветров, но сама не заметила, как задремала. А теперь встрепенулась, поспешно села, протирая глаза. Ветер шуршал страницами, а снаружи доносился шум волн и крики чаек. Йи-Джен уже решила, что ей и вправду все приснилось, но тут услышала тихий голос Криджи:

– А я думал, вы полюбили море и хотите остаться тут.

Риэ засмеялся, гулкое эхо подхватило звук шагов, отразило от стен. Когда Йи-Джен вынырнула из-за занавеси, в комнате был лишь Криджи. Он стоял возле стола, заваленного папками и книгами.

В последние дни Криджи только и делал, что перебирал пожелтевшие бумаги, изучал зарисовки и заметки. А потом вдруг вскакивал, звал: «Пойдем наверх!» Выбравшись на крышу, замирал на миг и тут же вскидывал руку. «Смотри, это северо-западный ветер! Чувствуешь?» Йи-Джен повторяла его жест – каждый раз боялась, что не сможет прикоснуться к ветру, но поток сам ложился в ее ладонь. И вдруг будто становился видимым, – Йи-Джен различала, откуда он течет, как крутит флюгеры, где сталкивается с другими ветрами. «Они живые», – зачарованно говорила Йи-Джен, и Криджи кивал, соглашался: «Живые».

Но сейчас взгляд у Криджи был растерянный, удивленный. Йи-Джен молча подошла, встала рядом, и тут снизу донесся голос Риэ:

– Да, но не все так просто.

Вскоре показался и он сам, уже готовый отправиться в путь: в дорожной одежде, тяжелых ботинках и с набитым мешком за плечами. В руках держал две толстые книги и потрепанную тетрадь.

– Я не собирался долго жить в Торге-на-Перекрестке, – сказал Риэ, словно извиняясь, – хотел летом уйти. Но убегать так поспешно – нет, я не могу. Я столько оставил недоделанного. Нужно вернуться в библиотеку.

Йи-Джен кивнула. Вспомнила его мастерскую, пропахшую клеем и пылью. Вспомнила стеллажи, заставленные множеством книг. Наверное, для Риэ они тоже живые, как для них с Криджи – ветра.

– Это тебе, линш, – сказал Риэ и осторожно опустил на стол книги и тетрадь. – Может быть, Нри-Крия и не одобрит это, но его тут нет, а ты уже скоро станешь взрослой. Вот эта книга – словарь. Я составлял его с тех пор, как покинул горы. Какие-то страницы могут быть перепутаны, я вклеивал впопыхах. Но ты разберешься, я уверен.

Йи-Джен провела по корешку кончиками пальцев. Всю эту книгу Риэ написал сам? Собрал и истолковал все слова?

Криджи восхищенно вздохнул, прошептал:

– Вся речь в одной книге!

И Риэ тут же взмахнул рукой и ответил:

– В двух. Во второй я попытался объяснить, как устроен наш язык, как слова держатся друг за друга и каким подчиняются законам. А в этой тетради, – Риэ коснулся потертой обложки, потом прижал ладонь к сердцу и замолк на миг, – здесь я записал на языке гор то, что отличает нас от других народов. Если что-то в себе самой будет непонятно тебе, Йи-Джен Айри, то мои записи смогут помочь. Надеюсь, что смогут.

Йи-Джен опустила глаза, не зная, как благодарить и как совладать с чувствами. Отец научил ее лишь немногим словам и рассказал только о том, как становиться незаметной. А Риэ так легко отдает ей книги, которые создавал несколько лет.

– Спасибо, – проговорила она наконец. – Такой огромный труд…

– Тебе нужнее, – сказал Риэ. – Тебе и твоим детям, которые родятся здесь, вдали от гор.

Солнце уже клонилось к западу, но Риэ не захотел ждать следующего дня. Отказался и заглянуть в деревню, поискать попутчиков. Йи-Джен с Криджи отправились проводить его до тропы. Все трое шли молча, песок хрустел под ногами, а прибой разбивался о камни. Море дышало прохладой, отгоняло жару. Лишь глядя, как дрожит над холмами марево, Йи-Джен вспоминала, что уже лето.

Уже лето, а она все еще не стала взрослой.

Йи-Джен мотнула головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. И без того грустно, что Риэ уходит, незачем еще и мучить себя пустыми страхами.

Криджи, шедший впереди, сбился с шага, обернулся к ней. Его глаза были сейчас темными, как отражение моря. Криджи тоже было грустно.

– Все хорошо, – сказала она и крепко взяла его за руку. – Идем.

Титэа ждала их там, где тропа разделялась на две: одна убегала к храму, другая карабкалась на холм. Титэа сейчас совсем не походила на жрицу. Обычная девушка в простом длинном платье, с мокрыми незаплетенными волосами. Но Йи-Джен знала, что Титэа не просто купалась в море. Она ныряла за жемчугом, искала его среди камней и стен затонувшего города. «Море говорит мне, в какой день и час отправляться на поиски, – объясняла она. – Я никогда не возвращаюсь с пустыми руками».

– Я боялся, что не застану тебя в храме, – сказал Риэ. Его рука взлетала, рассекала воздух, повторяя и усиливая слова. Объяснил ли он в своей книге и эти жесты, второй язык горного народа? – Не хотел бы уйти, не попрощавшись.

– У меня подарок для тебя, – сказала Титэа. Подняла руку и медленно разжала пальцы.

На ладони лежала жемчужина, большая, золотистая, будто впитавшая солнечный свет. Риэ осторожно взял ее и проговорил:

– Настоящее сокровище. Я буду беречь ее.

Прощальные слова и пожелания доброго пути казались неуклюжими и пустыми, но Йи-Джен произнесла их, эхом повторила за Титэей и Криджи.

– Удачи вам, – сказал Риэ, – Титэа, Чету, линш. До встречи!

Поправил заплечный мешок и зашагал вверх по тропинке. Воздух дрожал вокруг него и, казалось, готов был расступиться и скрыть, сделать невидимым. И тогда Йи-Джен не удержалась и крикнула вслед:

– А что значит это слово, «линш»?

– Оно значит «сестра», – ответил Риэ, обернувшись на миг.

А потом помахал рукой и продолжил путь.

Титэа вернулась в храм, а Йи-Джен с Криджи отправились обратно, к маяку, но не по берегу, а по холмистому бездорожью. Шли, раздвигая высокие травы, срывали цветы, чтобы поставить потом в кувшин на окне. Солнце опускалось все ниже, тени тянулись дальше, теплый ветер вздыхал, ерошил волосы. Маяк был уже близко, возвышался впереди, высокий и гордый.

– Я тоже хочу выучить язык твоего народа, – сказал Криджи. – Чтобы говорить с тобой и на нем.

Йи-Джен засмеялась и ответила с притворным возмущением:

– Не одна же я буду его учить! А еще я доучу лесную речь, и мы будем знать три языка.

– Да, – мечтательно согласился Криджи. – Язык леса, язык городов и язык гор. Мы сможем писать письма на всех трех языках!

Йи-Джен почувствовала ясно, как никогда прежде: вот место, где сходятся все дороги. Сюда прилетят вести из дальних краев, здесь зазвучит любая речь, здесь никто не будет чужаком и полукровкой. Безопасная гавань, конец странствий и начало новой жизни.

– Это правда наш дом, – прошептала она и остановилась, глядя на маяк. – И никто нам здесь не страшен.

Криджи обнял ее. Они стояли молча и смотрели, как вечернее солнце золотит стены башни, а неутомимое море гонит волны на берег. А когда небо окрасилось алым, Йи-Джен взяла Криджи за руку, улыбнулась и сказала:

– Пойдем домой.

Эпилог

Титэа любила нырять на рассвете.

Глубина была сумрачной, скалы и руины города чернели в ней, а встречные рыбы разлетались юркими тенями. Титэа не пыталась отыскать путь, доверялась морю. Оно толкало ее течениями, звоном в ушах направляло к цели и никогда не отпускало с пустыми руками.

Утро едва началось, а сетку уже почти до краев наполнял жемчуг. Титэа поднялась по облепленной водорослями лестнице и села у порога. Дышала медленно и глубоко, заново привыкала к воздуху. Сердце успокаивалось, билось ровней.

Будет ли завтра утром удачный улов? Едва ли. Сегодня глубина встретила Титэю ледяным потоком, и сейчас в лицо бил холодный ветер. Осень пришла, как всегда нежданная, и привела с собой студеный прилив. Даже если не испугаться и нырнуть завтра, море может сбить с пути, не подпустить к раковинам, хранящим жемчуг. Оно и так уже благословило Титэю сполна, ни к чему искушать судьбу.

Этим летом Титэа впервые отперла двери в хранилище. На ее памяти оно всегда пустовало. Даже в те дни, когда Титэа ныряла за жемчугом вместе с мамой. Но теперь море так щедро одарило свою жрицу, что священные чаши на алтаре переполнились и некуда было класть перламутровые створки раковин. Тогда Титэа вспомнила про комнату, где на полках стояли каменные чаши и плетеные шкатулки, и с тех пор относила улов туда.

Лето пролетело незаметно. Кажется, еще вчера оно было в самом разгаре, а до осени оставалось много дней. Зной плавил землю, а потом вмиг оборачивался грозой, молнии и смерчи бушевали над морем. Но недолго – и вновь небо становилось чистым. Можно было окунуться в волны или пойти проведать хранителей маяка ветров.

Чету и Йи-Джен освоились в башне и, казалось, обитали там уже не первый год. Маяк принял их, ожил и будто бы помолодел. Флюгеры крутились весело и звонко, маховики двигались легко, без натужного скрипа, а пение хрустальных бусин стало похожим на смех. Чету по книгам и старым записям разобрался в движении ветров. Для Титэи рисунки и записи в тетрадях отца все еще оставались тайной. Чету и Йи-Джен наперебой пытались объяснить, что означают символы и знаки, но Титэа лишь удивленно качала головой.

Да, маяк ожил, проснулся, и весть об этом донеслась до других городов и селений. Как раньше, когда Халь Вени был жив. Титэа думала об этом, приходя в башню. Но смотрела на знакомые с детства вещи, касалась стен и понимала: нет, теперь все по-другому. Новое начало. Как будто море захлестнуло маяк и отпустило.

Словно соглашаясь, волна разбилась о ступени, обдала Титэю брызгами. Солнце, уже поднявшееся высоко, теплом ложилось на кожу, но мокрая одежда липла к телу, не давала согреться. Титэа вздохнула. Снова она забылась, глядя на горизонт и размышляя о маяке и океане. И о Чету с Йи-Джен – таких разных, но понимающих друг друга с полуслова.

– Прости, – сказала она морю. – Прости за эти мысли. Я – твоя жрица, и одиночество мне не страшно.

Сказав это, Титэа решила: «Сегодня не пойду ни в деревню, ни к маяку. Не буду и просто бродить по холмам. Останусь в храме».

Так она и сделала. Мыла жемчуг и складывала в плетеные шкатулки. Меняла подношения на алтаре, выкладывала из камешков и жемчужин причудливый спиральный узор – новый, осенний. Нараспев читала слова молитвы и просто молча сидела и слушала море.

Когда солнце заглянуло в западные окна и окрасило алым мрамор алтаря и воду в чашах, Титэа почувствовала чей-то взгляд. Не было ни оклика, ни шагов, но все же она ощутила, – кто-то стоит на пороге и смотрит на нее.

Титэа обернулась и увидела Риэ.

В вечернем свете его кожа отливала медью, а глаза мерцали, переливались золотом. Отросшие волосы падали на плечи, а за спиной был дорожный мешок, набитый, как и прежде. Прибой пенился, окатывал его босые ноги и края подвернутых штанин. Риэ выглядел как человек, проведший в пути долгие дни. Неужели тогда, на исходе весны, он лишь ненадолго заглянул в город, а потом отправился странствовать, и теперь дорога привела его сюда?

– Знаешь, – сказал Риэ, словно отвечая на незаданный вопрос, – я долго думал, что не найду места, где захотел бы остаться. Но потом понял – я хочу остаться здесь. Возле моря, рядом с тобой.

Он коснулся сердца и раскрыл ладонь, будто протягивая что-то невидимое. Титэа на миг зажмурилась и сквозь грохот своей крови услышала море. «Да, – шептало оно, – да».

Улыбнувшись, Титэа сказала:

– Тогда входи.

И взяла Риэ за руку.

Волна, шипящая, нетерпеливая, подтолкнула его, и он переступил порог.

***

Летом Йи-Джен получила много писем.

Она складывала их в картонную коробку, и к осени коробка заполнилась наполовину. Иногда Йи-Джен хотелось собрать эти письма, отнести вниз и растопить ими кухонную печь. Приходилось сдерживаться, задвигать коробку поглубже под стол. Йи-Джен знала, что через день-два пожалеет, что послания превратились в пепел. Ведь время от времени на нее накатывало болезненное желание перечитать знакомые слова, коснуться прежней жизни. Йи-Джен ругала себя за это, но ничего не могла поделать. И, чтобы успокоиться, думала о том, какой долгий путь проделали письма.

В Старой Заводи не было маяка ветров, – до ближайшей башни не меньше дня пути вверх по течению реки. Значит, письма писались дома, в кабинете дедушки или в зале, за длинным столом. Потом их вручали посланнику, а тот отправлялся в соседний город. Слова, добрые и гневные, превращались в скрип шестеренок, движение цепей и стрекот флюгеров. Воздушные потоки подхватывали обрывки речи, перебрасывались ими, но не теряли ни буквы. Доносили их все до единой на побережье, швыряли на крышу маяка, и бусины начинали петь.

Первым пришло письмо от мамы. Читая, Йи-Джен слышала взволнованный, прерывающийся голос Милин. Слезы жгли глаза, строчки расплывались. Но потом Йи-Джен вчиталась, разобрала смысл, разозлилась и перестала плакать.

«Пожалуйста, возвращайся, – писала мама. – Не знаю, от кого ты наслушалась злых сказок, но не верь им. Дедушка хочет помочь тебе, хочет, чтобы тебя признали в городе, перестали считать полукровкой». Йи-Джен показала это письмо Криджи, и он надолго затих. Наверное, разговаривал с кем-то далеким или искал ответ в глубинах памяти. А потом сказал: «Я думаю, она очень скучает по тебе. Поэтому поверила, что в ритуале нет ничего страшного».

Йи-Джен не стала отвечать на письмо.

После этого машина пела многократно, барабан вращался, принимая послания. И каждый раз сердце колотилось, как птица в клетке – вдруг это опять письмо из Старой Заводи? Но раз за разом слова, принесенные ветром, предназначались людям из деревни. Йи-Джен перезнакомилась там почти со всеми, пока носила письма. Узнала, у кого где живут друзья и родственники. Слушала новости и рассказы о том, как растет урожай. И никто, ни разу не назвал ее полукровкой и не взглянул косо.

А потом снова пришло письмо от Милин, встревоженное и сбивчивое. «Все ли в порядке, ответь хоть слово!» Йи-Джен написала: «Если хочешь, приезжай сюда, посмотри, как мы живем». Но мама не захотела приехать, лишь слала новые уговоры и мольбы.

Написал и дедушка, сухо и кратко: если Йи-Джен не вернется сейчас, пока еще не стала взрослой, то потом вход в родной дом будет ей закрыт, да и в городе ей будут не рады. Йи-Джен выхватила бумагу из рук Криджи, едва он успел расшифровать послание, и хотела порвать в клочки. Но одумалась и тоже спрятала в коробку, – чтобы не решить потом, что эти жестокие слова им с Криджи приснились.

А теперь, на исходе лета, написал отец.

«Сейчас ты уже взрослая или совсем скоро станешь взрослой. Тебе незачем будет прятаться у моря. Приезжай в горы, начни настоящую жизнь».

Письмо пришло вчера, и Йи-Джен успела прочесть его сотни раз, но все никак не могла успокоиться. Она сидела за столом, писала ответ, комкала листы и начинала заново. Ей так много хотелось сказать и о многом спросить. Почему отец не сбежал с мамой, как Криджи сбежал с ней? Правда ли мама не захотела или просто он не пожелал бросить все и скрыться в незнакомых краях? Почему не забрал Йи-Джен к себе давным-давно, раз считал, что ее место в горах? Неужели не понимает, что она уже живет по-настоящему?

Эта мысль прозвучала громче других, и Йи-Джен застыла. Вести из родного города, призрачные голоса, уговаривающие и грозящие, и даже долгожданное письмо отца, – все отдалилось, стало неважным. Ее жизнь, настоящая жизнь, была здесь. В комнате, где ветер раздувал занавески на окнах и шелестел страницами книг. В башне, где каждый шаг отдавался гулким эхом. В маяке ветров, рядом с Криджи.

Где он сейчас? Возле поющей машины или на крыше?

Йи-Джен отложила перо, захлопнула крышку чернильницы, спрятала письмо отца в коробку.

И побежала наверх.

***

Небо стало для него родным и знакомым.

Он сам едва верил, что не так давно видел его лишь в разрывах листвы и в просветах над полянами. Знал лишь ветра, спускавшиеся к самой земле, где их голоса утопали в лесных шорохах. Теперь же он каждый день поднимался к небу, смотрел на флюгеры и слушал вести, летящие со всех сторон света. Ловил запахи и звуки, а те оседали в бездонной памяти чету. И сердце замирало, когда он думал: «Все, что я вижу и слышу, не исчезнет. Останется с лесным народом навсегда».

Иногда он различал в шуме ветров свое имя. Небо пело его иначе, чем лес, делало стремительным и легким. Так свистит воздух под крылом птицы. Но следом доносился запах хвои, на языке расцветал терпкий вкус. Имя не изменилось, осталось прежним, – но полнее раскрыло свой тайный смысл.

«Я прошел такой дальний путь, – думал Криджи. – Встретил Йи-Джен и столько узнал, о мире и о себе. Но не стал кем-то другим. Я – по-прежнему я». Флюгеры звенели над головой, будто подтверждая: «Да, это твое место и твой путь».

Сегодня, с самого утра, Криджи владело странное беспокойство. Был ли тому виной позабытый сон или перемена ветров, первое дыхание осени? Криджи не знал и решил пока не думать об этом. Вместе с Йи-Джен заполнил очередной лист журнала наблюдений, а потом, когда она – в который раз за последние два дня – села писать письмо отцу, отправился наверх, чтобы не мешать.

Проверил машину, шестеренку за шестеренкой, как учила Титэа. Солнце за это время ушло из комнаты, лишь одинокий луч блестел на медной рукоятке барабана. Криджи прислушался, но внизу было тихо. Тогда он выбрался на крышу.

Ветра налетели, оглушили на миг, и прежнее беспокойство накатило волной. «Сегодня, сегодня! – шумели ветра. – Особый день!»

– Чем он особый? – спросил Криджи и, ухватившись за ближайший шпиль, запрокинул голову, взглянул в небо.

Вечерний свет золотил редкие облака, вдалеке черными росчерками тянулся птичий клин. Криджи попытался прислушаться к беспокойному говору ветров. Но они улетали, едва коснувшись лица. Ерошили волосы, крутили флюгеры и мчались прочь, унося с собой ответы.

Знакомый звук прервал мысли: заскрипела крышка люка, раздались шаги. Криджи обернулся.

Йи-Джен стояла против солнца – лица не различить. Широкая рубашка раздувалась, и, чудилось, что еще миг – и ветер подхватит Йи-Джен, унесет в небо. Но она шла уверенно, ровно.

– Напишу ему потом, – сказала Йи-Джен. Вертушки на шпилях смолкли, будто боясь заглушить ее слова. – Не так это важно. Пойдем к морю.

Держась за руки, они шагали по тропинке, которую сами протоптали за лето. В высокой траве стрекотали кузнечики, вдали пронзительно вскрикивали чайки. Небо медленно наливалось алым, море темнело, шумело громче, окатывало берег пеной.

На краю обрыва они остановились. Казалось, никого больше нет в мире, кругом лишь безлюдный простор, море, небо, холмы и птицы. Но Криджи помнил: они с Йи-Джен не одиноки. Неподалеку храм, где живет Титэа. Чуть дальше деревня, где им всегда рады. Где-то среди книг или дорог – Риэ, и, может быть, сейчас он вспомнил о своих друзьях и повернул к морю? А в лесах Чету из рода Совы, родич-белка, отец, сестры, шаман и все племя.

Но самое главное – Йи-Джен рядом, ее рука в руке Криджи.

Время словно остановилось, и он понял – сколько бы ни прошло лет, часть души навсегда останется здесь, в этом мгновении. На закате, среди шума ветра и волн.

Криджи крепче сжал ладонь Йи-Джен, глубоко вдохнул соленый ветер и повторил давнее обещание:

– Мы всегда будем вместе.

– Всегда, – отозвалась Йи-Джен и обернулась, взглянула на него.

Ее глаза мерцали золотом.

2015-2017

В оформлении обложки использован арт художника Ando Gro (https://vk.com/shinegro). Арт рисовался на заказ для повести «Маяк ветров».

Оглавление

Часть первая

  1.

  2.

    3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

Часть вторая

  1.

  2.

  3.

  4.

  5.

  6.

  7.

  8.

  9.

  10.

  Эпилог