Зимняя и летняя форма надежды [Дарья Владимировна Димке] (fb2) читать онлайн

Судьба как форма надежды

«Зимняя и летняя форма надежды» — книга рассказов о детстве. Больше, чем просто рассказов — и больше, чем просто о детстве. Одну за другой читая эти истории, мы можем увидеть, как устроены судьба, любовь и память, как крутятся невидимые колеса великого механизма, срок работы которого намного превышает время отдельной человеческой жизни.

Вспомнить — само по себе означает преобразить. Любовь, отправленная в прошлое, делает его другим, открывает время, отпускает его на свободу. Дает прошлому надежду на будущее. Чтобы сделать это, надо видеть правду. Широко открытые глаза девочки, героини книги Дарьи Димке, видят все — и обыденный абсурд советского быта, и жестокую мудрость выживания, и смешные человеческие слабости, и почти сверхъестественную силу собственных чувств. Это особенная девочка, и, как бы мы ни смеялись на первых страницах, когда она встанет во весь рост — смешно уже не будет. За маленькой фигуркой ребенка в штопаных колготках, постоянно попадающего в дурацкие приключения, есть кое-что другое — точка приложения сил судьбы, мудрый, не имеющий возраста ангел-наблюдатель в человеческом облике.

Жизнь семьи создает ощущение труда поколений — глубокого, внутреннего, очень тяжелого и простого труда. Не только руки зашивают дыры, белят яблони, готовят пищу — без отдыха работает дух. За нелепыми, то милыми, то раздражающими очертаниями быта чувствуется постоянный, иногда непосильный, никогда не прекращающийся труд, который неосуществим в одиночку. Им занята вся семья. Какие-то невидимые земли орошаются, возделываются, и сады цветут на камне. Для этого нужны усилия человека, его героизм и достоинство, парадоксальным образом равные разрушительной силе истории и поэтому могущие с ней совладать. Бабушка и дедушка героини в каком-то конкретном мгновении их жизни, внутри их осуществляющейся судьбы, могли казаться жертвами. Чтобы понять, что они победили, нужно большое время. Чтобы они победили окончательно, нужен взгляд потомков, полный верности и понимания — вопреки всему тому, что, казалось бы, делало это невозможным. Именно такому взгляду дано увидеть, что судьба и есть форма надежды. Эта книга — незабвение, оправдание незабытого. Оправдание не столько личной волей автора, сколько самим фактом того, что автор существует, говорит, пришел вслед за теми, о ком пишет, и теперь уже не они держат на руках свою девочку, а она держит их всех — и книга, созданная ради любимых, возникает благодаря им. Книга наполняет светом прошлое, а прошлое — книгу. Свет идет с двух сторон. Когда он встречается сам с собой, хочется плакать.

В мире детства нет мелкого — точнее, нет того, что было бы лишено смысла. Все малое, давно прошедшее, которое героиня воскрешает, к которому прикасается, уже во второй раз становится огромным: от детского взгляда, так легко увеличивающего и наполняющего смыслом простые вещи, всего шаг до нового зрения, до взгляда в контексте семейной судьбы — любви и боли во времени поколений. Счастье и страдание, юмор и трагизм, неотделимые друг от друга, — это не сиюминутные реакции героев книги на происходящее с ними где-то там, в провинциальном городе на окраине двадцатого века. Это и есть сама книга и тот шанс, который она дает читателю.

Екатерина Боярских

РАССКАЗЫ

Поликлиника

Большую часть детства я провела в районной поликлинике. Это было результатом длинной цепи причин и следствий, распутать которую я не способна. Возможно, все началось с того, что дедушке не с кем было играть в шахматы и он решил воспитать партнера из имеющегося под рукой материала, то есть меня. Или бабушке казалось, что я слишком мало общаюсь со сверстниками и медленно, но верно превращаюсь в маленького, но довольно злобного социопата. Этих «возможно» слишком много, поэтому я начну с конца, с событий, имевших самое прямое отношение к тому, что я стала неотъемлемой частью поликлиники — такой же, как пыльные цветы в коридорах, самодельные плакаты на стенах, тоскливые очереди и обшарпанные деревянные скамейки.

Когда мне исполнилось шесть лет, я поставила родственников в известность, что в детский сад больше не пойду. Для того чтобы родственники поняли всю серьезность этого заявления, мне пришлось прибегнуть к крайним мерам. Я подкрепила заявление первой и последней в своей жизни истерикой. После этого был собран семейный совет. Семейный совет включал нас всех: меня, Мелкого, бабушку и дедушку. Возглавляла совет бабушка. Это было заслуженное право, поскольку только она обладала стратегическим мышлением в полной мере. Стратегическое мышление дедушки ограничивалось работой, стратегическое мышление Мелкого — ближайшими часами досуга, у меня стратегическое мышление отсутствовало.

— Почему, — открыла заседание бабушка, — ты не хочешь ходить в детский сад?

К этому вопросу я была готова, более того, у меня было два варианта ответа: один для бабушки, второй для дедушки. Мелкий в ответах не нуждался — в ту пору я обладала для него безусловным и непоколебимым авторитетом.

— Я не могу вырезать из бумаги, лепить из пластилина и рисовать тонкой кисточкой. А в детском саду заставляют заниматься именно этим, — сказала я бабушке.

Довод был убийственный. У меня были большие проблемы с мелкой моторикой, которые состояли в том, что я и моя мелкая моторика существовали отдельно друг от друга. Я ее не контролировала, я за ней наблюдала. Со смесью ужаса и любопытства. Однако даже моя бабушка не могла донести эту информацию до воспитательниц.

— Мне не с кем играть в шахматы, — обратилась я к дедушке, — и нас заставляют спать днем.

— Аргумент, — согласился дедушка. Идея того, что кто-то спит днем, была глубоко чужда его протестантскому сознанию, а всю горечь отсутствия шахматного партнера он испытал на себе.

— Хорошо, — сказала бабушка, — что ты предлагаешь?

— Отдайте меня в школу! — выпалила я.

— Однако должен заметить, что в школе игра в шахматы тоже не является основным занятием, — вмешался дедушка, — хотя спать днем тебя заставлять не будут.

— Кроме того, ты должна учесть, что там будут уроки труда, — добавила бабушка, — хотя, наверное, не чаще раза в неделю.

— Все равно это гораздо лучше.

— Ладно, — резюмировала бабушка, — но потом не жалуйся.

Скоро мы столкнулись с новой проблемой. Вернее, со многими новыми проблемами. Однако только одна из них волновала мою бабушку. Опытным путем выяснилось, что я постоянно теряю ключи. Не помогало ничего: ключ пропадал с веревочки, которую я носила на шее, из портфеля и кармана. В среднем я теряла по ключу в неделю. Но это было полбеды. Даже если мне каким-то образом удавалось сохранить ключ, открыть дверь я все равно не могла. Не чаще двух раз в неделю я оказывалась дома вовремя.

— С этим надо что-то делать, — сказала бабушка.

— Но что? — спросил дедушка, — менять замок? Вживлять в нее ключ?

И тут бабушку осенило:

— Пусть она сразу после школы приходит ко мне на работу. Обедает, делает уроки, читает. Возвращаться домой будем вместе.

— Ты уверена, что это хороший вариант? — усомнился дедушка. Сомнения его были связаны с тем, где и кем работала моя бабушка. Она была дерматологом, который заодно исполнял обязанности гинеколога и венеролога, в районной студенческой поликлинике.

— Это не хороший вариант, это единственный вариант, — отрезала бабушка.

На следующий день сразу после школы я пришла в поликлинику, и мы с бабушкой отправились на планерку. На планерке я была представлена всем членам коллектива. Члены коллектива отнеслись к ситуации с пониманием. «Будет приставать с математикой — гоните в шею», — завершила процедуру знакомства бабушка.

По статусу бабушке полагалась медсестра. В реальности медсестра присутствовала только тогда, когда бабушка работала гинекологом. Это случалось два раза в неделю. Поэтому обычно я занимала стол медсестры, доставала учебники и делала уроки. Бабушка, сидя за столом напротив, вела прием. К концу месяца я без труда диагностировала чесотку (с ней обычно приходили студенты) и все возможные виды лишая — им почему-то страдали в основном старушки и мужчины средних лет. Кроме того, я знала, как выглядят шанкры на разных частях человеческого тела. Это знание было получено жульническим путем. В таких случаях бабушка обычно отправляла меня за ширму, которая должна была уберечь мою детскую невинность. Но ширма, как и вся обстановка в поликлинике, была очень ветхой.

Когда мне надоедал прием, я отправлялась гулять по поликлинике. Лицо советской медицины было ужасным, однако тылы были вполне ничего. По крайней мере, если вам исполнилось шесть и вы внучка одного из врачей.

Свой обход я начинала с регистратуры. В регистратуре всегда было солнечно и пахло клеем. Комнату перегораживали стеллажи, наполненные карточками. Регистраторши Софья Николаевна и Мария Сергеевна в свободное от работы (то есть от хамства стоящим в очереди гражданам) время наклеивали на детские карточки картинки, которые они вырезали из старых открыток. К этому делу они относились трепетно — долго обсуждали, что вырезать и как скомбинировать. Я садилась рядом и помогала им советом. Иногда, когда они не могли решить, как украсить ту или иную карточку, они пролистывали ее. «Нет, — вздыхала Софья Николаевна, — у этой до родов был аборт. Не будем наклеивать ей белочку. Пусть будут эти цветочки — поскромнее. А то...». Я интересовалась новыми словами, особенно теми, что объясняли, почему кого-то лишили белочки, сравниться с которой не могли никакие цветочки. И, так как регистраторши отказывались давать разъяснения, я отправлялась в подвал.

В подвале было три комнаты — одна интереснее другой. Первая совмещала функции склада и свалки. Она была загромождена самыми разнообразными чудесными вещами. Там были старое гинекологическое кресло, кушетки, учебные пособия, какие-то плакаты, коробки с железными шприцами и банками, ширмы и медицинские халаты. Старые железные шприцы и гинекологическое кресло я использовала для игры в космический корабль, учебные пособия пролистывала, разглядывая картинки и разыскивая определения новых слов, по кушеткам прыгала. Иногда я проводила в этой комнате целый день. Как любой ребенок, я не ощущала течения времени — у меня не было впереди вечности, потому что я уже была в ней.

Если мне надоедало играть одной, я шла в соседнюю комнату. Соседняя комната принадлежала медсестрам. Помимо прочих забот на хрупких плечах медсестер лежала обязанность украшать неказистый быт поликлиники плакатами. Причем плакатами познавательными. Комната представляла собой творческую лабораторию, где медсестры Танечка и Светочка трудились на благо поликлиники и просвещения граждан. Танечка рисовала, Светочка сочиняла подписи. Я благоговела перед их талантами — они могли все: нарисовать курицу, которая моет руки, вредную бациллу, плачущего ребенка и старичка с флюсом, воспаленную руку и легкие, изъеденные чем-то страшным. Иногда у них случался творческий ступор, и тогда надо было сидеть тихо и не мешать. Девушки закуривали и яростно критиковали друг друга или пытались подобрать рифму к какому-нибудь слову.

— Боже, ну что, что рифмуется со «стафилококк»? — вопрошала Светочка.

— Гонококк, — затягиваясь, предлагала Танечка, — лобок, дубок?

В третьей комнате располагалась столовая. То есть никакой столовой, конечно, не было: несколько стульев, стол и чайник. В этом помещении обычно пребывали массажист и эндокринолог. Они были самыми молодыми в коллективе, за обедом выпивали спирт, а после играли в карты. Я пробовала научить их шахматам, но процесс не пошел. Зато они научили меня играть в карты, попутно объяснив принципы сложения и вычитания. Если они работали, я шла поливать цветы в коридорах. Цветы я ненавидела (они были пыльные, уродливые, колючие и огромные, такие же, как в детском саду), но я считала, что тоже должна приносить пользу. Обычно я заканчивала с цветами к шести вечера и возвращалась к бабушке в кабинет. Бабушка заполняла карточки, я относила их в регистратуру, и мы шли домой. Дома дедушка спрашивал меня, что нового произошло за день, и я рассказывала про то, что такое аборт, как лечить чесотку и к каким словам очень сложно подобрать рифму. Дедушка задумчиво слушал меня, вздыхал и говорил:

— Ну что ж, давай сыграем в шахматы.

Дача

Иногда Мелкий отличался чеканностью формулировок. В основном это случалось, когда он считал, что необходимо подбодрить кого-нибудь из нас. Утешая, Мелкий формулировал то, что казалось ему самоочевидным. Самоочевидное для Мелкого обычно заставляло всех нас задуматься об основаниях нашей общей жизни.

Тем апрельским вечером я, тетушка и Мелкий возвращались домой из гостей. В этом доме мы были впервые. Тетушка познакомилась с его хозяйкой недавно, и мы отправились к ней в гости. Этот дом потряс нас. Мы никогда не видели такого богатства. Во-первых, там был цветной телевизор, во-вторых, все стены были увешаны коврами и даже полы были застелены ими. В-третьих, нас угощали конфетами «Мишка на севере», мандаринами, красной рыбой и копченой колбасой, то есть тем, что мы ели только по праздникам. В-четвертых, там было очень много сияющей хрустальной посуды, и даже нам с Мелким налили сок в хрустальные бокалы. В-пятых, дом был буквально набит разными невиданными вещами, в частности, в огромной вазе, стоявшей на полу, были настоящие павлиньи перья, а на одной из полок лежала огромная морская раковина. Мы были подавлены этой роскошью настолько, что Мелкий смог съесть всего пять конфет и два мандарина (что составляло треть его реальных возможностей), а я вообще не съела ничего, потому что весь вечер не могла отойти от вазы с павлиньими перьями.

Домой мы возвращались молча. Однако на свежем воздухе Мелкий быстро пришел в себя и почувствовал некоторое недовольство царящим вокруг молчанием. Идти молча Мелкий не любил, к тому же ему казалось, что тетушка расстроена тем, что у нас нет всех этих замечательных вещей, поэтому он решительно взял ее за руку и сказал: «Тетя Неля, зато мы умные, и у нас есть дача». Тетушка рассмеялась, а я задумалась о том, насколько справедливы слова Мелкого. До этого момента я никогда не думала о том, чем наша семья отличается от всех прочих.

С умными все было непросто, потому что я плохо представляла, что это такое. Это слово активно употребляла моя учительница. «Умными» она называла тех моих одноклассников, которые всегда знали, в какое время встретятся два пешехода, бредущие из разных мест с разной скоростью, как быстро вода из одного бассейна перельется в другой и сколько яблок и груш соберут колхозники осенью, если мы знаем примерное количество посаженных деревьев. Конечно, если они могли написать ответ без помарок и красивым почерком. Ко мне она этого слова не применяла никогда. Таким, как я, она обычно сообщала, что мы должны выучить таблицу умножения так, чтобы, если она разбудит нас ночью, мы мгновенно могли ответить, сколько будет семью восемь.

Я знала, что учительница заботится о моем будущем и желает мне только добра (она сама об этом каждый день говорила), но после этих слов мой репертуар кошмаров обогатился новым. До этого я думала, что страшное — это чудовища, прячущиеся в сумерках. Теперь я знала, что повседневное, например, лицо моей учительницы, выплывающее на меня из темноты с вопросом, ответ на который тут же вылетает у меня из головы, тоже может быть жутким. Трудно было сказать, что страшнее — старый добрый Песочный человек или это. В общем, к умным детям во сне приходил Оле Лукойе, а к остальным — учительницы.

Ко взрослым это слово вообще было неприменимо: они просто были. Сказать про дедушку или бабушку, что они умные, было так же, как, к примеру, говорить про умное лето или про умный Новый год. Так что с умными Мелкий что-то напутал или не так понял. А вот про дачу он был совершенно прав, даже странно, что раньше это не приходило мне в голову.

На даче мы жили летом, и оно безоговорочно было лучшим временем года. Иногда я думала, что, если бы мы могли жить на даче все время, жизнь была бы значительно прекраснее. Первый раз мы выезжали на дачу на майские праздники. День и особенно вечер перед выездом были посвящены сборам. Каждый должен был не забыть взять самое необходимое: дедушка — разные хозяйственные принадлежности, бабушка — еду, Мелкий — кошку, я — нашу с Мелким одежду и вещи, без которых мы не могли обойтись четыре дня. Как правило, мы что-нибудь забывали, и, как правило, это что-нибудь в последнюю минуту успевала положить в свою сумку бабушка.

Мы с дедушкой и Мелким всегда, даже если было холодно и пасмурно, надевали свои дачные кепки. У нас с дедушкой кепки были одинаковые — синие, с козырьком и надписью «Речфлот». Вернее, моя кепка была старой кепкой дедушки, которую он мне подарил. Мелкий тоже на нее претендовал, и нам бы пришлось тянуть жребий, чтобы решить этот тонкий вопрос, но, к счастью, кепка оказалась Мелкому велика; мне она тоже была велика, но я могла компенсировать разницу в размере посредством заправленных кос. Кепку Мелкого привез из какой-то поездки папа, а мама ее усовершенствовала, нашив по бокам лоскуты, которые закрывали Мелкому уши. Это была вынужденная, но необходимая мера: уши Мелкого за час пребывания на летнем солнце приобретали такой цвет, по сравнению с которым спелая клубника казалась нежно-розовой, и конкуренцию ему могла составить только помада нашей соседки Оли перед выходом на дискотеку.

В последний раз проверив все вещи, дедушка надевал свой рюкзак — огромный, с железной рамкой, бабушка брала сумку, Мелкий хватал корзину, перетянутую марлей, в которой помещалась наша кошка, я пристегивала Найде, на которую дедушка заблаговременно надевал намордник, поводок, и мы отправлялись на электричку. Ехать в электричке было очень весело. Можно было смотреть в окно, играть с дедушкой в города или рассматривать других пассажиров. Самое интересное в других пассажирах были книги, которые многие из них читали. Их названия, чрезвычайно загадочные и красивые, служили нам с Мелким неиссякаемым источником познания жизни. Как правило, мы не знали этих слов и спрашивали взрослых. Иногда они затруднялись с объяснениями. Так, с названием «Мумие: мифы и реальность» бабушка справилась без труда, а чудесное слово «уринотерапия» она предпочла оставить без объяснений... что такое уринотерапия, нам предстояло узнать буквально через пару дней, и это знание досталось нам дорогой ценой.

Иногда мы ездили в электричке с тетушкой, и это тоже было по-своему увлекательно. Дело в том, что с тетушкой в электричке довольно часто пытались познакомиться мужчины. Наблюдать за развитием — вернее, крахом их попыток было очень интересно. Иногда тетушка просто молча их игнорировала, а иногда случалось что-нибудь неожиданное. Так, однажды она читала очень толстую книжку — она называлась «Война и мир», и дедушка читал нам отрывки из нее, — а какой-то мужчина в бороде и с очень большим рюкзаком, сидящий напротив, говорил ей о том, какая она красивая. Он делал это долго и занудно, употребляя какие-то незнакомые нам слова. Тетушка довольно долго никак на происходящее не реагировала, и мы уже успели заскучать, как вдруг после каких-то его слов, которые мы не разобрали, вздохнула, закрыла книжку и аккуратно ударила ею мужчину по голове. Нам это понравилось. Мне — потому что я тоже иногда так поступала с мальчиками, а Мелкому просто нравились неожиданности.

В первый майский приезд на дачу нужно было переделать кучу дел. Бабушка мыла дом и сушила на солнце, разложив на крыше теплиц, одеяла и подушки. Дедушка собирал старые листья и белил яблони. Кошка отправлялась под дом ловить мышей. Найда откапывала какие-то кости, которые запасла еще прошлым летом, а мы с Мелким помогали всем понемногу. К вечеру, когда мы все пахли костром, известкой, мылом и землей, бабушка отправлялась к соседям договариваться о бане. После бани мы ужинали и топили печку, а бабушка стелила всем постели. После этого бабушка с дедушкой курили на крыльце (вернее, курила только бабушка, а дедушка просто сидел рядом), и мы ложились спать. На даче темнело совсем не так, как в городе: сумерки были долгие, сиреневые и густые, пахло лесом и землей, было слышно, как где-то далеко идут поезда. Печь потрескивала, а дом чуть-чуть скрипел, и от этого казалось, что он как корабль на ветру. На потолке, который дедушка сделал из досок, виднелись прожилки и следы от сучков, которые складывались в узоры. Засыпать среди этих запахов и звуков было сладко и счастливо.

Обычно я просыпалась раньше Мелкого и первым делом выбегала на крыльцо. Крыльцо было залито солнцем, но доски были еще холодные. Ступать по ним босыми ногами было прохладно и зябко, но тело быстро согревалось на солнце. Было хорошо потянуться во весь рост и добежать по холодной солнечной доске до калитки. Потом я возвращалась в дом, будила спящего, окутанного одеялами Мелкого, и мы шли за водой. Водопровод у нас был, но считалось, что вода, взятая из баков, которые находились неподалеку от нашего участка, вкуснее. Баки были огромные, а вода в них ледяная. После этого мы помогали бабушке собирать на веранде завтрак и обсуждали планы на день. Наши с Мелким планы всегда включали обход соседей.

Сначала мы проверяли, кто из наших друзей уже приехал. Друзей было двое: Виталька жил через один дом от нас, а Серый — далеко, в соседнем садоводстве, которое было расположено ближе к лесу. На майские праздники они обычно не приезжали, но мы на всякий случай сначала заглядывали к ним. Потом мы шли проверять знакомых бабушек. Бабушек было много, садоводство состояло преимущественно из них. С некоторыми мы дружили и скучали по ним зимой. Особенно мы любили бабу Иру и бабу Любу.

Дедушка говорил, что они мать и дочь. Наверное, это была правда, хотя возраста настолько старых людей мы не различали. И баба Ира, и баба Люба находились далеко за пределами древности, то есть были значительно старше дедушки с бабушкой. Определять возраст таких людей умели только взрослые. И баба Ира, и баба Люба всегда носили платочки, умели прясть — и даже научили нашу маму, и делали квас на хлебе: трехлитровые банки, наполненные золотисто-желтой жидкостью, в которой плавали кусочки и корочки хлеба, стояли на специальной лавочке около их дома. Еще у них всегда были маленькие сухарики из черного хлеба, густо посыпанные солью.

Участок бабы Иры и бабы Любы отличался от всех прочих участков в нашем садоводстве, потому что у них не росло полезных овощей, а только цветы и смородина. Мы думали, это потому, что бабушки очень старенькие и у них уже нет сил и времени на полезное, а есть только на любимое и красивое. Ведь чтобы выращивать полезное, нужно было все время работать, как все остальные люди в садоводстве, а цветы, которые у них росли, — ромашки, дельфиниум и анютины глазки — росли просто так и просто для красоты.

У нас тоже были цветы, но не так много, потому что все место занимали овощи. Правда, у нас было очень много колокольчиков, которые по-настоящему назывались «водосбор». Колокольчики были самых невероятных цветов, не только синие с желтым, как в лесу, но и розовые, фиолетовые и красные. Их разводил дедушка. А еще у нас были ландыши, они росли в старой автомобильной шине, вкопанной в землю, жарки в тени около дома, ярко-оранжевые и светящиеся, и лилии-«саранки». Все эти цветы дедушка специально выкопал в лесу и посадил перед домом рядом с зарослями ночной фиалки. Другие бабушки в нашем садоводстве выращивали астры и гладиолусы. Они мне не очень нравились, но когда я пошла в школу, дедушка выделил специальную грядку и посадил их, чтобы на первое сентября у меня был букет для учительницы. Это были школьные цветы — пышные, громоздкие и осенние. Они росли аккуратными скучными рядами на грядке, как какая-нибудь свекла или капуста, и совсем не пахли. Единственное, что в них было интересного, — название. Красно-желтые гладиолусы с фиолетовой серединкой почему-то назывались «Улыбка Гагарина», а огромные фиолетовые астры, кончики лепестков которых были серого цвета, — «Седая дама».

Кроме бабы Иры и бабы Любы были другие бабушки, с которыми мы просто приятельствовали: беседовали, но, как правило, не принимали приглашения зайти. Однако иногда они очень просили, и мы соглашались. В тот день мы пришли вечером. На крыльце сидело несколько бабушек, и они помахали нам, приглашая войти. Они спросили о здоровье бабушки с дедушкой, попросили передать им привет и обещали как-нибудь зайти, потом поинтересовались нашими делами и выдали мне и Мелкому по конфете-подушечке. Мы уже собрались уходить, как вдруг одна из бабушек сказала: «Ребятишки, пописайте мне на ногу, а то суставы что-то мучают». Мы окаменели от ужаса. Она сказала это так, как будто это предложение было абсолютно нормальным, а не свидетельствовало о том, что она, по всей видимости, только что сошла с ума. Мы не могли сдвинуться с места, а старушки совершенно спокойно на нас смотрели.

Первым пришел в себя Мелкий, он схватил меня за руку и потащил к калитке. Мы развернулись и побежали. Убегая, мы слышали недоуменные голоса бабушек, но боялись оглянуться: вдруг они гонятся за нами? Задыхающиеся и мокрые от бега и страха, мы влетели на веранду. Бабушка, которая чистила картошку к ужину, и дедушка, чинивший сломанную лампу, удивленно посмотрели на нас. Я едва смогла произнести: «Они сошли с ума!». И мы, перебивая друг друга, рассказали об ужасных событиях. Бабушка с дедушкой переглянулась. Бабушка нахмурилась, отложила недочищенную картофелину, взяла свои сигареты и сказала дедушке:

— Пойду поговорю с ними. А ты пока объясни детям, что такое уринотерапия.

— Но я... — запротестовал было дедушка.

— Хочешь сам пойти поговорить об этом? — перебила его бабушка.

Возможно, дедушка предпочел бы этот вариант, но когда бабушка была в таком настроении, с ней не осмеливался спорить никто, даже Найда. А то, что бабушка была именно в этом настроении, было очевидно не только по ее лицу, но и по тому, что она решила отложить ужин, а также явно собиралась закурить прямо по дороге, чего обычно никогда не делала.

Бабушка стремительно вышла, мы почти отдышались, и дедушка принялся объяснять нам, что такое уринотерапия. После его объяснений наше мнение о том, что соседки сошли с ума, значительно окрепло. На протяжении всего лета мы обходили их участки стороной. Мало ли что могло прийти в голову людям, которые верили в это и, главное, не стеснялись эту веру демонстрировать?

Когда бабушка с дедушкой уходили в отпуск, мы переезжали на дачу окончательно. Жизнь на даче состояла из самых разных дней. Были дни яркие, наполненные приключениями, бегом, солнцем и содранными коленками. Такие дни мы с мальчиками проводили в лесу — преимущественно на деревьях, или на речке — преимущественно в воде. В такие дни мы всегда опаздывали домой, появляясь только в сумерках, грязные, усталые и немного ободранные. Каждый год кто-нибудь из нашей компании получал травмы. Один раз я, упав с дерева, сломала руку, в следующем году Мелкий, ехавший на багажнике Виталькиного велосипеда, засунул ступню в колесо и порвал связки. Еще через год пришла очередь Витальки — мы жгли пакеты, и один из горящих пакетов упал ему на ногу. Серый обычно отделывался менее серьезными, но зато гораздо более частыми травмами.

Именно в один из таких дней мы с Серым прыгали с сарая. Делать это было строжайше и многократно запрещено дедушкой, потому что сарай был очень высокий, но мы не смогли удержаться. Увы, в этот раз дедушка, скрытый кустами малины, стал свидетелем этого действа. Он подождал, пока мы оба спрыгнули, а потом отшлепал нас. Я снесла это молча, однако Серый в процессе негодующе сообщил дедушке, что тот не имеет права шлепать людей, потому что в Конституции СССР написано... Папа Серого был юристом, и иногда он любил прибегать к таким неординарным способам убеждения. Однако на дедушку это не подействовало. Было видно, что Конституция СССР в сфере воспитания детей для него не авторитет. Закончив, дедушка вернулся к малине, а мы побрели к бабушке, чтобы утешиться какой-нибудь едой.

Были дни тихие и нежные, когда дождь стучал по крыше чердака, а вся мебель в доме начинала пахнуть длинными историями, травой и пылью. На чердаке были кипы старых журналов. Некоторые из них были скучные и толстые, с пыльным шрифтом, грязно-серой бумагой и какими-то плоскими названиями вроде «Иностранной литературы» или «Нового мира». Были и интересные — с цветными картинками и обрывками увлекательных историй. Мелкий любил смотреть журнал «За рулем», а я — оставшиеся от старшей сестры номера «Пионера», «Костра» и «Юного натуралиста».

Иногда в дождь мы забирались в шкаф. Шкаф был светло-коричневый и огромный — доставал до потолка и занимал полкомнаты, в нем было три отделения и множество ящиков. Это была самая старая вещь в нашей семье; бабушка с дедушкой купили его, когда папа и тетушка были маленькими и все они жили в деревне. Мы забирались в центральное отделение, где хранились одеяла и подушки. Иногда, если бабушка не видела, мы звали с собой кошку. Когда папа был маленький, он играл в шкафу в самолет (на задней стенке была нарисована панель управления). Мы ни во что особое там не играли, но, сидя в шкафу, любили рассказывать истории и петь песни. В нижних ящиках дедушка хранил множество предметов неведомого назначения: какие-то странные инструменты, куски проводов, лампочки и еще много всего совершенно неопределимого — именно об этих вещах я думала, когда, читая «Таинственный остров» или «Капитана Немо», пыталась представить какой-нибудь описанный там прибор.

Были дни спокойные и прозрачные, когда мы помогали дедушке поливать и полоть сорняки, ходили с ним на родник за водой, в которой бабушка солила огурцы, и собирали смородину. В один из таких дней дедушка сделал нам дудки из стеблей тыквы, и мы осознали, что даже это несимпатичное растение может приносить пользу, главное — ни при каких обстоятельствах не соглашаться его есть.

А потом наступали дни, когда по вечерам становилось прохладно, и в один из таких вечеров мы с дедушкой и Мелким шли на речку. Дедушка разрешал нам немного поплавать. Мы заходили в воду и понимали, что вода изменилась. Плавать в медленной осенней воде было грустно, но хорошо. Когда мы выходили, дедушка разводил костер, в котором пек яблоки. Яблоки были горячие и сладкие. Ощущать легкость и прохладу после купания в осенней воде и горячий, сладкий вкус яблок во рту было так хорошо, что это немного примиряло нас с тем, что наступала осень.

Эстетические предпочтения

В некоторых вещах взрослые не разбирались. «Категорически», как говорил Мелкий. Бабушка и дедушка ничего не понимали в сказках, а мамино представление об интересных мультиках совершенно не совпадало с нашим. Конечно, нам было их жалко, но тут мы с Мелким ничем не могли им помочь.

Бабушка никогда не читала нам вслух. Зато, когда мы были маленькими, она рассказывала нам на ночь очень длинное и очень печальное стихотворение, которое называлось «Сын артиллериста». Мы его любили и к четырем годам знали наизусть. Когда Мелкого на каком-нибудь новогоднем празднике просили прочитать Деду Морозу стихотворение, он неизменно читал именно его. Причем если Дед Мороз не успевал вовремя сообразить, что Мелкого следует прервать, ему, как и всем присутствующим, приходилось выслушивать это стихотворение целиком. Обычно это занимало у Мелкого около десяти минут. В том случае, если Мелкий, читая по настоянию воспитательницы что-нибудь другое, забывал какую-нибудь строчку, он совершенно спокойно переходил к «Сыну артиллериста». Предсказать, с какого места он решит начать его в этом случае, никому никогда не удавалось. Возможно, именно поэтому воспитатели быстро перестали просить Мелкого выступить на новогодних утренниках.

Еще бабушка рассказывала нам истории про цыган. Бабушкины истории про цыган обладали жесткой жанровой структурой и всегда следовали одному и тому же сюжету: цыгане пытались обмануть бабушку или каких-нибудь других людей, но бабушке всегда удавалось их перехитрить. Детали могли варьироваться.

Читать нам сказки бабушка отказывалась с тех пор, как Мелкий подсунул ей «Крошечку Хаврошечку». Мелкий всегда отличался постоянством чувств. Если ему нравилась какая-то книжка, он готов был слушать ее много месяцев подряд. Предложения мамы почитать что-нибудь другое неизменно им отвергались. Принцип «борьба хорошего с лучшим» был ему чужд. Обычно мы все успевали выучить любимое им произведение наизусть, прежде чем он соглашался перейти к чему-нибудь другому. К этому времени мама с легкой тоской смотрела на неизменно выбираемую Мелким книгу, но сопротивление было бесполезно.

Любовь Мелкого накладывала на книжки неизгладимый отпечаток. Во-первых, они все были крайне потрепаны, во-вторых, любовно им разрисованы. Рисунки делились на несколько типов, по которым легко было определить, в какой период жизни Мелкий любил то или иное произведение, — самые ранние любимцы были украшены каракулями, сделанными зеленым или фиолетовым фломастером и расположенными преимущественно на лицах главных героев. «Крошечка Хаврошечка» принадлежала именно к этому периоду.

До этого момента бабушка никогда не сталкивалась с русскими народными сказками, и некоторые эпизоды произвели на нее сильное впечатление. Если с количеством глаз у сестер Крошечки Хаврошечки она смогла как-то смириться, то сцена убийства любимой коровы, кажется, по-настоящему ее потрясла. Мы так и не поняли, почему прочитанное так ее взволновало, но после этого она избегала чтения нам каких бы то ни было сказок. Поэтому, когда командировки мамы и папы в очередной раз совпали (папа читал вслух не так часто, как мама, зато показывал диафильмы), она попросила почитать нам на ночь дедушку.

На этот раз сказку выбирала я. Тогда моей любимой книгой был сборник сказок Андрея Платонова «Волшебное кольцо», а сказкой, которая одинаково нравилась мне и Мелкому, — «Безручка». Дедушка читал очень хорошо, но когда он дошел до того места, где брат отрубает сестре руки и оставляет ее в лесу, он остановился. Мы с недоумением посмотрели на него. Дедушка с некоторым опасением перелистнул страницу, вздохнул и спросил:

— Дети, а вам не страшно?

— Нет, — успокоил его Мелкий, — страшно будет дальше. Ты, главное, не бойся, я первый раз тоже боялся, но в конце все будет хорошо.

Дедушку это не успокоило.

— И вам это нравится? — уточнил он.

— Конечно, — ответил Мелкий, — жуть как нравится!

— А что еще вам нравится? — Прежде чем решиться продолжить, дедушка решил выяснить специфику наших художественных предпочтений. Видимо, хотел быть готовым к тому, что еще может произойти с героями нашей любимой сказки.

— Ну, — подумав, сказал Мелкий, — про Песочного человека, который вечером засыпает детям глаза песком, а потом забирает их и скармливает своим детенышам.

— Не детей забирает, — поспешила я успокоить дедушку, который, кажется, волновался, — а только их глаза.

— Да, эту историю я знаю, — задумчиво сказал он, — а еще?

— Про корабль из ногтей мертвецов, и про Цербера, и еще про Беовульфа с чудовищем, — дополнил Мелкий, — много всего!

— Понятно, — резюмировал дедушка, — давайте сделаем так: я не буду дочитывать эту сказку, а лучше расскажу вам историю про горбуна и огромный собор.

— А она страшная? — уточнил Мелкий.

— Очень, — уверил дедушка, — просто жуткая!

— Ладно, — согласились мы, — а эту сказку мы тебе сами потом расскажем.

С тех пор дедушка тоже не читал нам сказок, а рассказывал разные захватывающие и жуткие истории — про девочку и каторжника, про Гуимплена, про графа Монте-Кристо и много других.

Что касается мамы, она не разбиралась в мультиках. Выяснилось это совершенно случайно. Мультики мы любили, но они случались в нашей жизни редко: вечером, когда мы смотрели «Спокойной ночи, малыши», и — иногда — перед детским садом, когда шла передача «Доброе утро». Но утром мы, как правило, не успевали их посмотреть: когда наступало время мультика, мы уже шли в детский сад. Летом, когда в детский сад ходить было не нужно, можно было посмотреть мультики, которые иногда показывали днем. В этих случаях кто-нибудь из взрослых выходил на балкон и кричал в глубину двора: «Мультики!». После чего россыпь детей, внезапно появлявшаяся сразу отовсюду, бросалась к подъездам.

Как-то в разгар трудового летнего полдня мы услышали, что мама зовет нас смотреть мультики. Я только что нашла кусок кабеля и была страшно счастлива: кусок был такой огромный, что цветной проволоки мне должно было хватить на все лето. Конечно, перед тем как бежать домой, кабель следовало спрятать или просто взять с собой, но от радости его обретения, помноженной на радость предвкушения мультика, я об этом забыла. Мы ворвались домой, скинули сандалии и бросились к телевизору.

Как ни странно, мама, которая никогда не интересовалась мультиками, села смотреть с нами, а папа, который всегда все смотрел с нами, ушел в другую комнату. Вообще смотреть телевизор нам нравилось только с папой. У папы всегда можно было в самом начале уточнить, кто хороший, а кто плохой, за кого следует переживать и хорошо ли все кончится. Мама и дедушка отвечать на такие вопросы отказывались и говорили, что по ходу действия нам все станет ясно. Кажется, они не понимали, что смотреть, не зная таких вещей, очень трудно. К тому же только папа показывал нам диафильмы, и мы знали, что наши вкусы во многом совпадают. Больше всего мы любили длинные, двухсерийные диафильмы, Мелкий — «Лоскутик и облачко» и «Остров сокровищ», я — «Любовь к трем апельсинам» и «Маленькую Бабу-Ягу», а папа — «Затерянный мир».

Мультик начался. И это был очень странный мультик. Во-первых, он был какой-то серый, тусклый и расплывчатый, во-вторых, было решительно непонятно, что там происходит, в-третьих, он сопровождался какими-то странными, невнятными звуками, в-четвертых, он был про каких-то маленьких животных. В общем и целом, происходящее было невероятно: до этого момента мы не представляли себе, что мультик может быть унылым. Где-то в середине Мелкий затосковал, а я занервничала, потому что вспомнила про кабель, но мы все еще не теряли надежды и терпеливо смотрели. А потом мультик — совершенно внезапно — кончился. Мы с Мелким недоуменно посмотрели друг на друга. Мама, оторвавшись от экрана, улыбнулась нам и спросила: «Вам понравилось?» Мы предпочли уклониться от ответа на вопрос, нам не хотелось ее расстраивать, к тому же мы торопились на улицу, нас волновала судьба кабеля. Кабеля во дворе мы, конечно, не обнаружили...

Когда мама в следующий раз позвала нас смотреть мультики, Мелкий как раз сообщал мне, что нашел на помойке какую-то гадость. Гадостью Мелкий называл все интересные вещи, обнаруженные на помойке или свалке, потому что их так называла тетушка, и он, когда был совсем маленький, думал, что это слово просто означает все найденное в этих местах, а теперь употреблял его просто по привычке. Гадость он оставил там и, ликуя, отказывался говорить, что же конкретно он обнаружил, предлагая немедленно пойти на помойку вместе и посмотреть. В тот момент, когда раздался голос мамы, мы как раз туда собирались. Мы переглянулись.

— Знаешь, — сказала я, — мы же могли бы уже быть в соседнем дворе, и тогда мы бы не услышали маму. Да мы уже практически там... Кстати, ты гадость спрятал?

— Да, — успокоил меня Мелкий, — и, мне кажется, ты права, мы же почти ничего и не слышали. Мама всего два раза позвала.

Вечером, перед сном, Мелкий потерся головой о мамин локоть и попросил:

— Мама, почитай нам сказку, это только ты умеешь! — Потом вздохнул и добавил: — А мультики смотреть умеет папа.

Я укоризненно посмотрела на него, но он не смог удержаться — помимо стойкости чувств Мелкий отличался обостренным ощущением справедливости.

Экзорцизм

В детстве я очень хотела совершить подвиг. Желание подвига преследовало меня, заполняло мои сны и отвлекало от разных неважных дел вроде правописания и математики. Единственное, что меня останавливало, — в окружающей действительности подвигу решительно не было места. Вокруг никто не тонул, не горел и не страдал от притеснений. Даже бездомных кошек и собак почему-то не встречалось. Оставалось только читать книжки о чужих деяниях, неистово завидовать — и ждать. В тот день, когда я познакомилась со Священным Писанием, я поняла, что мое время наконец пришло.

Священное Писание было пронесено в дом контрабандным путем. В роли контрабандиста выступила моя тетушка. Между бабушкой и дедушкой существовал молчаливый консенсус, согласно которому знакомство с этой историей должно было произойти чуть позже: я была впечатлительным ребенком, наделенным избыточным воображением. К избыточному воображению прилагалось умение рассказывать. Моя репутация во дворе держалась исключительно на этом. В умении рассказывать истории мне не было конкурентов. При этом я никогда не могла удержаться от того, чтобы творчески переосмыслить услышанное, прочитанное или увиденное и наполнить его леденящими душу подробностями. После некоторых моих рассказов сна лишалась не только я сама и Мелкий, но и большая часть двора. Дедушке пришлось запрятать альбом Босха подальше исключительно потому, что я, насмотревшись, полгода засыпала только при включенном свете, а Мелкий, которому я комментировала изображения, полгода спал с дедушкой. Так что опасения по поводу того, как на меня могут подействовать истории из Ветхого и Нового Заветов, были вполне резонными.

Причины, по которым тетушка решилась нарушить договор, крылись в том, что на школьные собрания ходила именно она. Там она общалась с родителями моих одноклассников. Родители были по преимуществу молоды и прогрессивны, и это, в частности, отражалось в том, что они считали: детям — в дополнение к программе первого класса — просто необходимы знания о двух сферах жизни — религиозной и половой. Тетушка очень переживала, что бабушка и дедушка воспитывают нас недостаточно прогрессивно, именно поэтому она с большим трудом достала две книги — «Жизнь Иисуса Христа и история первой церкви» и «Сексуальная жизнь для детей от шести до девяти лет».Эти книги были вручены мне тайно — никто ни о чем не договаривался, но в момент передачи книг мы обе чувствовали себя заговорщицами.

Книга о сексуальной жизни разочаровала меня сразу. Во-первых, она была тонкая, а я ненавидела тонкие книги, потому что они быстро заканчивались. Во-вторых, она была наполнена враньем. Взять хотя бы рисунки: в зрелом возрасте семи лет я отлично представляла, как выглядят мужские и женские половые органы. Бабушка работала врачом, в доме было три анатомических атласа и бесчисленное множество справочников по венерическим заболеваниям. То, что было нарисовано в книжке, совсем не походило на то, что было изображено в атласах и справочниках. Текст только усилил мое недовольство. К примеру, там было написано, что влюбленные друг в друга люди много времени проводят вместе: играют в волейбол, купаются, разговаривают, после чего наступает момент, когда они хотят испытать что-то новое. Под новым подразумевались сексуальные отношения. С моей точки зрения, это было наглой ложью. В первом классе я была счастливо влюблена в четырех человек и небезосновательно считала себя в этом вопросе достаточно искушенной. Двоих из четырех любимых я знала с того момента, как нам исполнилось пять. Мы много лет проводили все свободное время вместе, в том числе купались, играли в волейбол и разговаривали, и у нас ни разу не возникло никаких таких потребностей. Поэтому я закрыла эту книгу и открыла вторую. Она пленила меня сразу. Не в последнюю очередь потому, что это были комиксы. Комиксов я до этого никогда не видела, и этот способ изложения показался мне совершенно прекрасным. Я не заметила, как прочитала ее.

Закрыв книгу, я поняла, что моя жизнь изменилась навсегда. Кроме того, я осознала, что эта история — продолжение другой, которая занимала меня уже некоторое время. По телевизору шел мультсериал. Он назвался «Суперкнига» и был посвящен библейской истории. Я смотрела его с большим удовольствием, поэтому в общих чертах представляла себе события Ветхого Завета. Последняя серия, которую я видела, рассказывала о ковчеге. Вторым источником знания об этих событиях была моя подруга Аня. Недавно в семье Ани возникли проблемы, которые она переживала очень тяжело. Мы были лучшими подругами, поэтому всеми переживаниями она немедленно делилась со мной. Проблемы в семье были связаны с тем, что Анина мама решила принять католичество, в то время как вся Анина семья придерживалась иудаизма. Аня маму решительно осуждала. Иисус вызывал у нее глубокую неприязнь, она считала его трусом. Я была с этим решительно не согласна. По дороге в школу мы вели долгие и яростные теологические споры, которые обычно заканчивались тем, что мы опаздывали на первый урок.

Познакомившись с историей жизни Иисуса Христа в полном объеме, я поняла, какой подвиг призвана совершить: я должна была посвятить свою жизнь изгнанию бесов. Дело было за малым — найти их. И я приступила к поискам. Как я поняла, бес гнездился в людях, а если не находил подходящих, то селился в каких-нибудь зловещих местах. Я всегда подозревала, что с моей школьной учительницей что-то не так, — теперь я знала это твердо. Однако я трезво оценивала свои силы: моя учительница была воплощением мирового зла (а как иначе можно было объяснить то, что она привязывала мою левую руку, чтобы я научилась писать правой?) — сил справиться с ее бесом у меня бы явно не хватило. Для подвига нужно было искать другой объект. Где находится бес, я поняла во время игры в прятки.

Был конец мая, начались каникулы, и сегодня нас собралось достаточно для игры в прятки. Я не придумала заранее, где буду прятаться, поэтому пришлось бежать в подвал. Подвал нашего дома был единственным местом, которого мы боялись. Родители запрещали нам прыгать по гаражам, лазить по брошенной стройке, ходить на железнодорожную станцию, бегать на речку и заходить в подвал. Мы пренебрегали всеми запретами, кроме последнего. В подвале было страшно, и там явно было страшное. Там не было света и пахло гнилью, туда вели скользкие, грязные, мокрые ступеньки, там летали гигантские комары. Ступеньки заканчивались дверью, которая всегда была открыта. Несмотря на то, что на нее время от времени ставили замок, он всегда исчезал. В тот момент, когда я из солнечного майского дня с бьющимся сердцем вбежала в затхлую темноту подвала, я поняла. Я знала это давно, мне это снилось, просто я боялась признать очевидное, слишком уж это было страшно: бес живет в подвале. Пришло время подвига, и я должна была доказать, что мы с Иисусом никакие не трусы.

Я приступила к подготовке. Пересмотрев все имеющиеся в доме альбомы по искусству, я поняла, что мне нужен, во-первых, крест, а во-вторых, белое одеяние. Этих предметов в доме не было, поэтому Мелкий предложил изготовить их самостоятельно. Крест мы сколотили в гараже из остатков старой табуретки. Дедушка, который в это время перебирал картошку, не обратил на нас никакого внимания, поскольку, когда Мелкий думал, он любил вбивать старые гвозди в доски, так что звуки были привычные. Одеяние я решила сделать из своей простыни. Это было опасно, бабушка в любом случае заметила бы дыру, но выхода не было. К вечеру все было готово. В ранние сумерки мы появились во дворе. Вообще-то я планировала совершить свой подвиг в одиночку, Мелкий должен был ждать меня снаружи. Однако во дворе мы наткнулись на часть нашей компании, которая решительно не знала, чем себя занять. Увидев крест, они потребовали объяснений. Я хотела кратко и сухо обрисовать ситуацию, но меня понесло. Когда я закончила, то увидела, что окружена плотным кольцом людей с просветленными лицами и горящими глазами. «Мы пойдем с тобой», — тихо сказал кто-то. Остальные молча закивали головами. В этот момент я поняла, что так и должно быть: у Иисуса тоже были соратники.

Надев простыню и взяв в руки крест, я двинулась к подвалу. Остальные, почему-то разбившись на пары, пошли за мной. Мелкий бегал вокруг, у него не было пары. Обычно его парой была я, но сейчас мои руки были заняты крестом. Медленно, в полной тишине мы приближались к подвалу, сумерки совсем сгустились, из подвала шел отчетливый запах плесени. Мне не было страшно, я была готова ко всему.

Тут кто-то дернул меня за руку, и я выронила крест. Передо мной стоял папа моего друга Саши и с ужасом смотрел на меня. Через какое-то время он смог выдавить из себя вопрос: «Что вы делаете?». Я подняла крест и все ему объяснила. Но в тот момент, когда мы собирались идти дальше, папа твердо сказал: «Дети, всем пора домой», после чего взял меня за руку и поволок домой. Я опять уронила крест, Мелкий его подобрал и схватил меня за другую руку. Во-первых, он не мог бросить меня одну, во-вторых, ему было страшно. По дороге домой я заплакала. Все было кончено. Бес тихонько хихикал в подвале.

Дверь нам открыла тетушка. «Вот, — смущенно сказал Сашин папа, — вы уж сами разбирайтесь». И поспешно удалился. Тетушка с немым ужасом взирала на нас. Я даже не пыталась утирать слезы, Мелкий сжимал крест. На шум из кухни вышла бабушка, а из комнаты дедушка. Дедушке хватило одного взгляда, чтобы понять, в чем дело. «Эльза, иди в свою комнату и перестань плакать», — сказал он мне. Мы с Мелким, не разуваясь, побрели к себе. Последнее, что я слышала, перед тем как Мелкий закрыл дверь, был суровый дедушкин голос: «Ну и кто дал этому ребенку Библию?». Мы не стали включать свет и сели на пол. Я продолжала рыдать. Мелкий, отложив крест, вытирал мне слезы простыней, гладил мою руку и говорил: «Не плачь, только не плачь, мы потом туда обязательно пойдем, я с тобой, я не боюсь, не плачь, лето ведь только началось, у нас еще будет время».

Зимняя и летняя форма надежды

По-настоящему зима начиналась только тогда, когда бабушка доставала зимнюю одежду. Зимняя одежда состояла из шубы, шапки, валенок, рейтуз и варежек на резинке. Шубы и шапки, а по возможности и все остальное, передавались из поколения в поколение — я донашивала заботливо запасенные тетушкой еще двенадцать лет назад шубы и шапки старшей сестры. Мелкий, в свою очередь, наследовал их после меня. Когда по утрам у него было плохое настроение, он заявлял, что не будет «поддевать девчачьи колготы» и в садик не пойдет. Но все, включая его самого, знали, что этот бунт — искусство ради искусства. Обычно все заканчивалось, когда дедушка говорил Мелкому, что настоящий мужчина встречает удары судьбы с открытым забралом, даже если эти удары столь ужасны, как необходимость надеть зеленые штопаные колготы.

В ту зиму мне купили новую шубу. Дедушка, с гордостью демонстрируя ее мне, сказал: «Смотри, какая шуба! Из чебурашки!». Мелкий всегда был тонко чувствующим ребенком с быстрой реакцией, поэтому он зарыдал сразу. До меня страшный смысл сказанного дошел только спустя три секунды — я при столкновении со страшным обычно впадала в мгновенный ступор. Дедушка, кажется, вообще не понял, что произошло. Поэтому на немой вопрос только что вошедшей бабушки он ответил:

— Не понимаю! Дети, что случилось? Нина, — рассеянно обратился он к бабушке, — я только сказал, что мы купили Эльзе новую шубу. Из чебурашки.

Бабушка, которая, в отличие от дедушки, смотрела мультики вместе с нами, достала платок, вытерла Мелкому слезы и ядовито сказала дедушке:

— Спасибо тебе, Евгений Карлович, я провела в очереди за этой шубой шесть часов! И что теперь с ней делать?

Бабушка достаточно хорошо знала нас обоих, чтобы даже не пытаться вести переговоры.

Когда вам было четыре, зимняя одежда очень ограничивала ваши возможности. В сущности, все, что вы могли, после того как на вас надевали майку, футболку, свитер, колготки, рейтузы, шубу, шапку и валенки, — это ходить. Но исключительно прямо. Развернуться можно было только всем корпусом, а нагнуться практически невозможно. В том случае, если вас угораздило упасть, все, что вам оставалось — барахтаться на спине или животе и привлекать внимание взрослых сдавленными криками (сдавленными, потому что поверх поднятого воротника шубы обычно туго завязывался шерстяной шарф, так что издавать какие-либо громкие звуки было довольно тяжело). Шарф, кстати, выполнял еще одну полезную функцию — за него вас можно было держать. Довершала зимнюю экипировку лопатка, которую заботливые взрослые втыкали вам в варежку. Пользоваться лопаткой было затруднительно по указанным выше причинам. Гуляя по зимнему двору, мы чувствовали себя космонавтами, покоряющими просторы луны. Каждый шаг требовал усилия, но в некотором смысле это усилие было приятным.

Наша зимняя деятельность во дворе в основном состояла из двух занятий. Если взрослые одновременно выводили гулять некоторую часть нашей дворовой компании, мы устраивали ритуальное поругание. Гулять для ритуального поругания было предпочтительнее с отцами, поэтому мы чаще всего устраивали его по выходным. Для отцов выгул детей был занятием непривычным, они быстро уставали за нами следить. Примерно через пятнадцать минут после начала прогулки мы, оставаясь в поле зрения отцов, отходили подальше, вставали в круг и начинали. Правила ритуального поругания были просты: нужно было как можно страшнее и изощреннее выругаться. Коронным номером Мелкого было выражение «блять-муха» (он обычно сопровождал это яростным потрясанием лопаткой), а моим — «шлимазл» (никто из нас, включая меня, не знал значения этого слова, но звучало оно крайне оскорбительно). На втором круге мы обычно обращались к цветистым перифразам. На третьем кто-нибудь не выдерживал и начинал переходить на личности. До четвертого круга доходило редко. Как правило, кто-нибудь из отцов спохватывался и отправлялся выяснять, чем там так увлеченно занимаются дети. Однако, если нам все-таки удавалось начать четвертый круг, кто-нибудь не выдерживал и прибегал к запрещенным приемам. А именно к зловещему пророчеству: «Умрешь ты!» или к адресной угрозе: «Все про тебя будет рассказано».

Когда мы гуляли вдвоем с Мелким, то можно было найти большой сугроб, лечь по разные стороны и прорывать руками и лопатками путь друг к другу. А иногда дедушка брал на прогулку свою собаку. Собака была не наша, а именно дедушкина. Дедушка, руководствуясь неясными для бабушки соображениями, где-то подобрал огромную овчарку. Овчарку он назвал неказистым именем Найда. Найда крайне своеобразно вписалась в нашу семью: она обожала дедушку, пребывала в состоянии «холодной войны» с бабушкой, а нас просто игнорировала. Однако когда она гуляла с нами зимой, то снисходила до того, чтобы поиграть. Она опрокидывала нас в снег, катала на санках, ловила пастью снежки и иногда даже позволяла нам падать на нее сверху.

Однажды по дороге в детский сад я выпала из санок. Дедушка, который думал о предстоящей лекции, этого не заметил. Я, немного полежав под падающим снегом, неспешно встала, отряхнулась и отправилась домой. До детского сада было значительно ближе, но туда я идти не хотела. Не смея поверить своему везению, я шла домой. Навстречу мне двигался поток родителей, запряженных в санки. Когда я проходила мимо горки, меня осенила блестящая мысль. Торопиться домой не имело никакого смысла. А горка была абсолютно пустой, и это было невиданное счастье. Обычно там кишели дети самого разного возраста. Преобладали страшно взрослые первоклассники. Они никогда не давали нам накататься вволю. Кроме того, они умели кататься, стоя на ногах. Я давно мечтала этому научиться, но как можно чему-нибудь научиться, когда тебя все время пихают и толкают, а Мелкий висит у тебя на руке? Только сегодня мне наконец-то представилась блестящая возможность!

Я поднялась на горку и начала отрабатывать эквилибристический трюк, который должен был называться так: «Катание в зимней шубе и валенках на выпрямленных ногах исполняет девочка, которой только что исполнилось пять». Сначала я все время падала, но в какой-то момент поняла, что качусь уже в середине горки и все еще удерживаю равновесие. От счастья у меня захватило дух... именно в этот момент я увидела дедушку. И упала. Дедушка стоял внизу с санками. Как только я подъехала к нему на попе, он подхватил меня на руки и так крепко прижал к себе, что поцарапал мне щеку. После чего поставил меня на землю, отряхнул и очень странным голосом сказал:

— Эльза, ты должна пообещать мне одну вещь и ответить на один вопрос.

Я согласно кивнула.

— Пообещай, что никогда не будешь так делать. И скажи, почему ты не окликнула меня.

От обещаний я воздержалась, но дедушка пребывал в каком-то странном ликовании и даже не заметил этого. Зато на вопрос ответила честно:

— Потому что ты повез бы меня в детский сад, а я хотела домой.

— Ладно, — вздохнул дедушка, который все еще крепко держал меня за руку, словно боялся, что я растворюсь в воздухе, — сегодня, в виде исключения, но только сегодня, я возьму тебя с собой на работу. Но сначала...

Дедушка снял с себя ремень, посадил меня в санки и крепко зафиксировал. Мы поехали. Снег продолжал идти, еще не рассвело, я лежала в санках, и мне было тепло. Я представляла, что плыву на ледоколе по Северному Ледовитому океану, и думала о том, что на работе у дедушки я еще в прошлый раз запасла «Книгу джунглей» и раскраску «Муха-Цокотуха»...

Лето наступало, когда нам разрешали надеть гольфы. С нашей точки зрения, это всегда происходило очень поздно. На деревьях уже были листья, детский сад уже заканчивался, мы уже собирались на дачу, а бабушка все еще упорствовала. Два года подряд самым сильным моим желанием было прийти в сад в гольфах самой первой. Но мне это никак не удавалось. Я держалась где-то в середине и чувствовала себя совершенно бесправной и страшно маленькой. Но однажды меня осенило. Я выбрала стратегически верный момент — бабушка опаздывала на работу и к тому же не могла найти свою губную помаду. Я знала, где лежит помада, но не спешила вручить ее бабушке.

— Бабушка, — начала я, — ты говоришь, что нельзя надеть гольфы, потому что мне продует попу и тогда, когда я вырасту, у меня не будет детей?

— Совершенно верно, — ответила бабушка, разгребая завалы на тумбочке под зеркалом.

— То есть, — уточнила я, — ты не боишься, что мне продует колени?

— Нет. — Бабушка с удивлением рассматривала луковицу, которую только что обнаружила под платком. Луковицу под платок еще три дня назад положил Мелкий в тщетной надежде избегнуть лука в супе.

— Значит, если бы моя попа была в тепле, ты бы позволила мне надеть гольфы?

— Безусловно, — согласилась бабушка. Она только что случайно уронила с тумбочки стопку дедушкиных тетрадей, которые весело разлетелись по всему коридору.

— Тогда все в порядке, — поспешила я обрадовать бабушку. — Я просто надену две пары трусов, чтобы меня не продуло. И гольфы!

Бабушка, держа в одной руке собранные тетради, а в другой — отвертку, которая, как оказалась, лежала за ними, с некоторым недовольством посмотрела на меня. Но ее условие было соблюдено.

— Ладно, убедила, — усмехнулась она. Я полезла под вешалку, извлекла оттуда помаду и протянула бабушке.

— Дарья, и ты все это время... — угрожающе начала бабушка. Но я уже убежала надевать гольфы.

Когда вам пять, вы ощущаете радость и тоску, смену времен года, счастье и печаль совсем не душой, а телом. Лето вы чувствуете голыми коленками и локтями. Я выбежала на улицу — коленкам было морозно. Перепрыгивая бордюр, я споткнулась и упала. На коленке образовалась огромная ссадина. Лето наконец-то наступило.

Дюрер

Дети любят рисовать, и Мелкий не был исключением из этого правила. У его таланта не было поклонников, но он — как всякий истинный художник — занимался искусством ради искусства. Мелкий был верен раз и навсегда выбранной теме. Если кто-нибудь спрашивал его, что изображено на рисунке, а спрашивали его об этом довольно часто, потому что рисунок, как правило, представлял собой густо заполненное линиями пространство, он неизменно отвечал: «Боевые шагающие машины». В том случае, когда взрослый считал своим долгом проявить интерес к сюжетам картин, Мелкий охотно объяснял, какие именно боевые шагающие машины он изобразил и что происходит на картине. Однако это случалось нечасто, обычно вежливый интерес взрослых исчерпывался первым вопросом, после чего они с чувством выполненного долга предавались беседе с дедушкой, бабушкой и друг с другом. Взрослые любили, когда мы рисовали, поскольку считали, что в этот момент мы не представляем опасности как для себя, так и для окружающего мира. В этом они были не совсем правы.

Однажды дедушка, заглянув за плечо Мелкого и всмотревшись в очередной шедевр, с ужасом заметил, что единственная понятная ему часть изображения — это свастики, которые густо усеивали большую часть боевых шагающих машин. Немного помолчав, он спросил у Мелкого, какому событию посвящен рисунок. Мелкий, который был так увлечен, что от усердия высунул кончик языка, не отрываясь от творения, ответил: «Наши бьют фашистов». Дедушка еще раз внимательно посмотрел на рисунок, пытаясь разглядеть там какие-нибудь знаки, которые бы отмечали «наших». Таковых он не обнаружил. Поэтому рискнул потревожить Мелкого еще раз:

— А где же красные звезды?

— Звезд я рисовать не умею, — сообщил Мелкий. — Мне их Дашка потом нарисует.

Я, в это время пытавшаяся изобразить дракона, согласно кивнула. Дедушка с облегчением вздохнул и уже собрался уходить, но, видимо, ему в голову пришла какая-то мысль.

— Женя, — уточнил он, — а в садике ты тоже рисуешь такие картинки?

— Конечно! Только я их там оставляю. А ты хочешь посмотреть? — с радостью спросил Мелкий.

— Еще бы, — ответил дедушка. — А скажи, когда рядом с тобой, например, в садике, нет Эльзы, как ты рисуешь звезды?

— Никак, — вздохнул Мелкий, — тогда я рисую только фашистские знаки. Но иногда я приношу рисунки домой, и она потом пририсовывает.

Дедушка продолжал задумчиво смотреть на рисунок, испещренный свастиками. Видимо, он представлял, как реагируют воспитательницы на рисунки нежного белого мальчика пяти лет с хорошей немецкой фамилией. Помолчав еще некоторое время, он сказал:

— Я считаю, тебе пора научиться самому рисовать звезды. Начнем прямо сейчас.

Дедушка всячески поощрял нашу страсть к рисованию. Его совершенно не расстраивало то, что мы оба явно не обладали никакими художественными задатками. Дедушке просто нравилось, что мы этим увлечены. Он много и с удовольствием рассказывал нам о живописи, показывал альбомы, пытался объяснить основные принципы композиции, рисунка и палитры. Дедушка был страстным любителем живописи и долгие годы работал учителем рисования.

После семи лет лагерей дедушка с бабушкой были отправлены на вечное поселение в одну из деревень благословенного сибирского края. Бабушка работала врачом за все, а дедушка учителем за все. Помимо математики (дедушка закончил матфак) он преподавал немецкий, черчение и рисование. Ему нравилось работать учителем. Однако именно уроки рисования неизменно его расстраивали. Дело было в отсутствии каких бы то ни было наглядных пособий. У дедушки была книжка «Беседы об искусстве на уроках рисования». С черно-белыми иллюстрациями. В школьной библиотеке не было ничего. «Как дети могут понять, что такое живопись, если я показываю им черно-белые, Нина, черно-белые репродукции Левитана размером с тетрадный лист!» — жаловался он бабушке. Бабушке было нечем его утешить.

Потом мы переехали в город. Дедушка стал завкафедрой романо-германских языков в местном университете и расстался со школой. В нашем доме стали появляться альбомы по искусству. Альбомы были страшным дефицитом и предметом культа. Достать их было практически невозможно. А уж альбомы с хорошей полиграфией, где репродукции по цветовой гамме хотя бы отдаленно напоминали оригинал... У нас были именно такие альбомы. Их привозили из-за границы мама и ее подруги. Они работали преподавателями русского языка для иностранцев и все время ездили в долгие командировки — в Индию, Сирию, Монголию и Китай. Именно оттуда мама привозила альбомы для дедушки. Дедушка предпочитал Северное Возрождение и «малых голландцев». Однако совершенно особое место в его сердце занимали гравюры Дюрера. Когда мама привезла альбом гравюр Дюрера, дедушка был совершенно счастлив. Альбом стоял на самой верхней полке, и по вечерам дедушка его осторожно перелистывал.

Поощряя нашу страсть к рисованию, дедушка покупал нам раскраски. Раскраски мы очень любили, потому что это была такая специальная книжка, где можно было рисовать поверх изображения. С другими книжками такого делать было нельзя, это мы поняли еще в глубоком детстве, а вот в раскрасках — сколько угодно. Я могла совершенно спокойно пририсовать сказочному принцу шесть зрачков: в тот момент дедушка читал нам ирландские саги, и описание внешности Кухулина меня совершенно заворожило, а так как я не смогла найти ни одной картинки, где у героя было бы по шесть зрачков в каждом глазу, мне пришлось нарисовать ее самой. Дедушке нравилось, что мы дорисовываем раскраски, и он время от времени специально просил дорисовать то или иное изображение.

В тот день, когда я задумалась, что же я буду дарить дедушке на день рождения и Новый год (дедушку угораздило родиться тридцать первого декабря), у меня случилось озарение. Три вещи создали в моей голове законченную композицию: новый набор фломастеров, новый набор карандашей и дедушкин альбом гравюр Дюрера. Я поняла, что подарю дедушке подарок, который наверняка его обрадует, — я решила раскрасить для него Дюрера. Работы предстояло довольно много: альбом был толстым, а картинки для раскрашивания очень мелкими — но для дедушки я была на это готова. К тому же впереди у меня был целый месяц. «В крайнем случае, — подумала я, — можно привлечь Мелкого».

Мелкого я привлекла уже через неделю, когда поняла, что катастрофически не успеваю. Я могла заниматься подарком только тогда, когда бабушки и дедушки не было в непосредственной близости. К тому же Дюрера еще надо было достать с верхней полки, а потом вернуть на место. Это было непросто. Сначала нужно было подвинуть стол, потом поставить на него стул, потом на эту конструкцию влезть... Но понемногу работа продвигалась.

В тот день, когда я вернулась из школы, дверь мне открыл Мелкий. Лицо у Мелкого было очень расстроенным, на кухне о чем-то разговаривали бабушка с дедушкой.

— Мы забыли убрать его на место, его дедушка нашел, теперь никакого сюрприза не получится, — выпалил Мелкий.

Я даже не успела расстроиться, как в коридоре появилась бабушка и попросила нас подождать ужина в своей комнате.

— Но... — начала я.

— Дети, только на несколько минут, — прервала меня бабушка.

Мы с неохотой отправились к себе.

Детская была рядом с кухней, а бабушка и дедушка разговаривали достаточно громко, так что до нас доносились обрывки разговора.

— Теперь у меня нет Дюрера, — печально констатировал дедушка.

— Зато теперь у тебя есть внуки, — решительно прервала его бабушка, — так что сейчас ты должен пойти к ним и объяснить разницу между гравюрой и раскраской. И не забудь, что они делали тебе подарок.

Дедушка вздохнул и пошел к нам. Он зашел в нашу комнату с Дюрером в руке, положил его на стол и сказал:

— Ну, дети, в целом мне понравилось...

Колбаса

В моей жизни было всего два человека, которые всегда говорили правду, — Ленин и моя тетушка. Про Ленина я знала из книжек. Книжек о его жизни у меня было много. Из них явственно следовало, что Ленин был героем, и рассказывалось, как нужно вести себя, чтобы героем стать. Героем стать очень хотелось, но этому препятствовало несколько вещей. Самой непреодолимой из них была необходимость всегда говорить правду.

Я очень завидовала Ленину, потому что, судя по рассказам, у Ленина никогда не возникало необходимости не только врать, но и что-либо утаивать. Моя жизнь была намного более сложной. Например, что было делать, когда тебе задавали, как говорил Мелкий, неправильный вопрос? «Кто, — спрашивала бабушка, — посоветовал Мелкому есть муравьев?» На вопрос, поставленный таким образом, невозможно было ответить. Лично я не советовала Мелкому это делать — я просто сказала правду, когда он спросил, полезные ли муравьи. Откуда я могла знать, что ему придет в голову их есть? А как можно было ответить на вопрос дедушки «Кто разбил пепельницу?», если пепельницу разбила кошка, а почему кошка вообще ею заинтересовалась, он не спрашивал (интерес кошки был связан с экспериментом Мелкого, в ходе которого ему потребовалась валерьянка)?

Кроме того, правда требовала жертв, пойти на которые не всегда решались даже взрослые. Однажды мы с бабушкой купили сервиз. На нем были синие розы и золотые каемочки. Сервиз стоил дорого, но нам очень его хотелось. Когда мы пришли с ним домой, все обрадовались. Даже дедушка, который был к посуде равнодушен. Когда вечером мы пили чай из новых чашек, дедушка спросил, сколько сервиз стоил. Бабушка назвала цену, но эта цена была неправильной. Я знала, почему она так сделала, — дедушка бы расстроился. А она этого не хотела.

Однако тетушка всегда говорила правду. Эту ее особенность приходилось учитывать. Когда я училась рисовать снежинки, я сначала приносила рисунки бабушке или дедушке. Они внимательно рассматривали кривоватые результаты моего вдохновенного труда и всегда находили улучшения по сравнению с предыдущими вариантами. И только в тот момент, когда мне казалось, что у меня получилось нарисовать идеальную снежинку — почти прямую, раскрашенную так, чтобы разные цвета не наползали друг на друга, что было очень сложно сделать, поскольку у меня не было беличьей кисточки, а краски, похожие на маленькие засохшие куски грязи, всегда очень плохо ложились на сероватые листы моего альбома, — я с замираньем сердца несла ее тетушке. Тетушка оценивающе смотрела на рисунок и выносила вердикт. «Кривовато», — говорила она, и я, вздохнув, отправлялась практиковаться дальше.

Именно поэтому тетушке всегда было сложно читать нам сказки. Когда мы просили «Карлсона», она предлагала нам «Детей капитана Гранта» или «Секреты лабиринта Гаусса». Конечно, эти книжки тоже были интересные, но совершенно по-другому. Тетушка не понимала сказочной логики, она казалась ей неправильной, поэтому она не получала от сказок удовольствия. А слушать чтение человека, которому не нравится то, что он читает, было неинтересно.

Когда вечерами я делилась планами на взрослую жизнь с папой и рассказывала ему о том, что когда-нибудь уничтожу все оружие, кроме, конечно, лука со стрелами и шпаг, и научусь разговаривать с дельфинами, папа спрашивал о подробностях первой операции и предупреждал о возможных сложностях второй. После того как мы вместе разрабатывали подробные планы, он улыбался, желал мне спокойной ночи и говорил: «Все-таки ты у меня типичнейший потомственный филолог!» Когда, ночуя у тетушки, я разговаривала с ней о том, что произошло в школе, что мне приснилось и чем я планирую заниматься, когда вырасту, тетушка вздыхала, гладила меня по голове и говорила: «Маруся, ну какая же ты сказочница!» Это значило, что я увлеклась и, вместо того чтобы ограничиться информацией, что, когда вырасту, полечу в космос, поведала о том, что, когда окажусь на Марсе, непременно приручу единорога.

По выходным тетушка чаще всего забирала нас к себе. В тот вечер Мелкий остался дома, потому что его традиционная декабрьская простуда еще не прошла. Когда мы с тетушкой вышли из дома, уже смеркалось. Снег под недавно зажегшимися фонарями был сиреневый и скрипучий, пахло холодом и скорой метелью. По дороге мы должны были зайти в продуктовый магазин, чтобы купить маргарина. Этот магазин я не любила. Там всегда висел запах рыбы, стены покрывал белый грязный кафель, а вечерами, когда включали свет, все приобретало какой-то мертвенно-синий оттенок. Продавщицы в этом магазине были настоящими великаншами — в огромных белых наколках, с волосами, которые назывались «химическая завивка», с неприступно-недовольными лицами, синими веками и розовыми губами. Когда я заходила с тетушкой в этот магазин, я всегда на всякий случай брала ее за руку.

В магазине все было как всегда, и я радовалась, что нам нужно купить только маргарин, потому что это значило, что мы не задержимся там надолго. Мы сразу прошли к прилавку, за которым стояла великанша. «Добрый вечер, — сказала тетушка, — мне бы маргарина». Великанша, не меняя выражения лица, молча нагнулась к витрине и вытащила оттуда смерзшуюся пачку.

В этот момент тетушка заметила колбасу. Этой колбасы, как, впрочем, и любой другой, в магазине не должно было быть. Тем не менее она там была. Розовая, с ценником, на котором было написано «Колбаса телячья». Мы с Мелким такую колбасу не ели: она была с жиром, против которого любые уговоры бессильны. Впрочем, уговоры требовались редко. Такая колбаса появлялась в доме только по праздникам.

Тетушка ужасно обрадовалась.

— И еще, пожалуйста, колбасы, — попросила она.

— По талонам ветеранам, — сквозь зубы выдавила великанша.

— Но... — сказала тетушка, хотя даже мне было понятно, что никакие «но» не помогут. Тетушка вздохнула, еще раз посмотрела на колбасу, потом на меня, а потом вдруг сказала: — Ну посмотрите на этого ребенка! Видите, какая она бледная! Только после болезни! И она так любит колбасу! Может, хотя бы триста грамм?

Великанша обратила свой взор на меня...

— Ладно.

Я не могла понять, что происходит. Я не болела целых два месяца, я никогда бы не стала есть такую колбасу, и тетушка об этом прекрасно знала... Мы вышли из магазина. На улице начиналась метель. Я держала тетушку за руку. Тетушка довольно долго молчала, а потом, не глядя на меня, очень тихо сказала:

— Бабушка. Она так любит эту чертову колбасу.

«В библиотеке библиотекарь...» Троллиха

Про библиотеку мы знали только две вещи. Во-первых, там очень много книг. Во-вторых, мама не любит туда ходить. Перед каждым визитом в библиотеку у мамы на лице появлялось такое же выражение, как у меня перед новогодним утренником, у Мелкого перед визитом к врачу с маячившей перспективой уколов, а у бабушки — перед студенческим медосмотром. Этому выражению лица было свойственно смирение накануне кошмара, которого невозможно избежать и который повторяется с устойчивой регулярностью.

Тот день ознаменовался двумя событиями — первой настоящей летней грозой и нашим совместным визитом в научную библиотеку. Одно событие было неожиданным, другое незапланированным. Летняя гроза случилась в мае, а мы, вместо того чтобы остаться дома с папой, пошли в библиотеку с мамой. Папа задержался в рейсе, приехал поздно и теперь отсыпался. Оставить нас с ним не представлялось возможным не только потому, что мы были дети с богатой фантазией, склонные эту фантазию реализовывать и трансформировать под нее окружающую реальность в рамках отдельно взятой квартиры, но и потому, что Мелкий, всегда жаждущий общения с папой, вряд ли дал бы ему поспасть больше двух часов подряд. А папу, которому наутро нужно было снова идти в рейс, вряд ли бы это устроило. Поэтому мама, вздохнув, взяла нас с собой.

На улице только что кончилась гроза, и город сиял огромными лужами, через которые можно было прыгать. Собственно, этим мы и занимались всю дорогу от дома до библиотеки. Вернее, занималась я. Потому что, если быть совсем точной, Мелкий прыгал не через лужи, а в лужи. Причиной этого была физическая данность во всей ее непреодолимости. Мелкий хотел прыгать через те же лужи, что и я, но, так как был значительно меня ниже, перепрыгнуть их не мог. Однако — как человек упорный — не оставлял попыток. Кончилось это как всегда. Мелкий упал в особо крупную лужу лицом вниз, неспешно сел в ее центре и спокойно констатировал: «Упал». Мама, которая обычно на такие вещи не реагировала, на этот раз сказала: «Черт!», поспешно вытащила Мелкого из лужи и попыталась его отряхнуть. Действие совершенно бессмысленное, с учетом того факта, что Мелкий был в воде и грязи с головы до ног. Кроме того, падая, он сумел забрызгать и меня. Мама вытащила платок, вытерла нам лица, решительно взяла нас за руки и потянула за собой. «Дети, — торжественно обратилась она к нам, — в библиотеке нужно вести  себя тихо и не приставать к людям, которые там находятся».

Это предупреждение было совершенно излишним. Мы никогда не стремились к контакту со взрослыми. Если к кому-нибудь из старших приходили гости, мы, пытаясь сохранять достойную неспешность, ретировались в свою комнату, после чего, для верности (на тот случай, если гостям вдруг бы пришла в голову дурацкая мысль потрепать нас по щеке или попросить прочитать наизусть стихотворение), забирались под стол, где спокойно проводили время до их ухода. Так что людям, работающим в библиотеке, общение с нами не грозило.

Библиотека оказалась большим и очень красивым белым зданием, совершенно не похожим на наш дом. Мама, не выпуская наших рук, решительно вошла внутрь и устремилась вверх по лестнице. Мы едва за ней успевали. Наконец мама остановилась около какой-то штуки, похожей на прилавок магазина, и тихо обратилась к кому-то. В библиотеке вообще было очень тихо. Сгорбленные люди, обложенные книгами, сидели за столами и что-то писали. Я на всякий случай спряталась за маму, а Мелкий, тоже на всякий случай, за меня. Мама продолжала что-то тихо говорить. И тут мы услышали голос. Такого голоса мы не слышали никогда. Он был скрипучий, громкий и, хотя и произносил вполне понятные слова, казалось, не принадлежал человеку. Заинтересованные, мы осторожно выглянули из-за мамы.

То, что мы увидели, повергло нас в совершенный восторг. За прилавком стоял настоящий тролль. Вернее, троллиха. Мы сразу ее узнали, потому что неоднократно видели ее изображения в одной из наших книг. Это были скандинавские сказки с иллюстрациями Бауэра, которые мама привезла из какой-то командировки. Она была точно как на картинках — маленькая, облаченная в какие-то тряпки грязно-коричневого цвета, с морщинистыми руками, огромным, украшенным бородавкой носом, а кончики ее ушей были покрыты волосами. Мы не могли оторвать от нее глаз, а Мелкий даже слегка приоткрыл рот. Мама, уловив наше пристальное внимание и почувствовав неладное, попыталась незаметно вернуть нас на прежнее место — за свою спину, но ей это не удалось. Между тем троллиха, не замечая нас, продолжала говорить. И смысл ее слов стал постепенно доходить до нас.

  — Татьяна, таких грязных и небрежно заполненных формуляров я не видела уже давно! Взрослая женщина, специалист, а так и не научились аккуратно писать! Не понимаю, как так можно! — Троллиха достала какие-то бумажки, которые, должно быть, и были формулярами, положила их перед мамой и тыкала в них узловатым пальцем: — Что это за грязь? Как я должна понять, что здесь написано «Словообразование»?

Мама смущенно молчала. В этот момент троллиха, негодуя, перевесилась через бортик — и обратила на нас внимание.

— Ваши дети? — не меняя интонации, спросила она маму. — И тоже грязные и неаккуратные!

Из ее слов было ясно: между нами и неведомыми формулярами существовала какая-то причинно-следственная связь, и эта связь, по-видимому, состояла в том, что все, к чему имеет отношение наша мама, обладает одним общим признаком — грязью. Троллиха действовала, как и положено троллихе, — она обижала маму, причем совершенно незаслуженно, потому что мы далеко не всегда были грязными, а что такое формуляры, не знали вообще.

И тут произошло то, что должно было произойти. Мелкий крепко сжал мою руку и смело вышел из-за меня и мамы. Скандинавские сказки он знал почти наизусть, а там ясно было написано, что нужно делать в таких случаях. Мама нуждалась в защите. Посмотрев прямо в глаза троллихе, он негромко, но четко сказал:

— Противная!

— Женя! — охнула мама.

— Что?! — спросила троллиха.

Мелкий, посмотрев на маму, покраснел. Он сразу понял, в чем была его ошибка. Вдвойне обидно было то, что такие ошибки он допускал редко.

— Извините, — смущенно продолжил он. — Я хотел сказать, вы — противная.

Мелкий был очень вежливым мальчиком. Кажется, в первый раз в жизни он забыл, что к взрослым, вне зависимости от того, к какому роду существ они принадлежали, следовало обращаться на «вы».

Потрясенная троллиха молчала, а мама, что-то пробормотав, потащила нас к выходу. Миновав лестницу, мы выбежали на улицу. И тут мама, обернувшись к Мелкому, подхватила его на руки и закружилась с ним по асфальту, не обращая никакого внимания на лужи.

— Женька, чудовище, — смеялась она, — ты хоть сам понимаешь, что ты сделал? Ты научился выговаривать «р»! Давайте скажем что-нибудь еще на «р»!

— Рыцарь! — сказала я.

— Радость моя! — сказала мама.

И Мелкий, для уверенности ухвативший маму за волосы обеими руками, тихо, но твердо сказал:

— Ура!

«В библиотеке библиотекарь...» Тимур

Пойти в библиотеку меня могло подвигнуть только сильное чувство. Сначала я даже подумала, что это любовь. Но, поразмыслив, пришла к выводу, что нет. Первый раз любовь настигла меня в возрасте пяти лет. Я влюбилась сразу, и чувство мое крепло с каждым днем. Вернее, с каждым вечером, потому что именно по вечерам мама читала нам «Калевалу».

Вяйнемейнен завладел моим сердцем мгновенно — он был мудрым, спокойным и добрым. И, главное, он мог песней создавать миры. Когда мама читала, как Айно отвергла его любовь, я рыдала. Как могла она, глупая, так поступить с ним? Когда я пережила это горе, то поняла, что такое развитие событий было знаком: именно мне было предназначено полюбить его. Вопрос о том, как наша любовь должна была осуществиться, меня не занимал. Это должно было произойти в другой, взрослой жизни. В той жизни я должна была стать брюнеткой, как мама, красить ногти и курить, как бабушка, и обыграть дедушку в шахматы. Пока же следовало ждать и жить жизнью реальной.

Когда мне исполнилось семь, я начала понимать, что все не так просто, как мне казалось. Мои чувства не изменились, но я стала реалисткой: Вяйнемейнен был богом, а я просто девочкой. Из этого факта следовало многое, и это многое нужно было тщательно обдумать. Думала я медленно, но это меня не расстраивало — до момента, когда я стану взрослой, по-прежнему была вечность. Времени у меня было достаточно.

В тот день мы с Мелким включили телевизор и наткнулись на какой-то фильм. Фильм назывался «Тимур и его команда» и совершенно нас потряс. Мы долго о нем говорили, и я начала подозревать себя в измене. Это мне совсем не понравилось, я не хотела быть предательницей. Как честный человек, я должна была разобраться в своих чувствах прямо сейчас.

Тимур мне, безусловно, нравился, но это было совсем не то. В отличие от Вяйнемейнена, он был реален и практически ничем от меня не отличался. Он был частью настоящей, сегодняшней жизни, с ним бы я могла дружить. Возможно, когда он вырастет, он сможет стать подобным Вяйнемейнену, и тогда я должна буду еще раз вернуться к этому вопросу и снова все обдумать, но сейчас совесть моя была чиста, я не могла себя ни в чем упрекнуть: любовь — одно, а дружба, пускай даже с мальчиком, — совсем другое. Значит, в моем страстном интересе нет ничего плохого. Со спокойной душой я пошла к дедушке, чтобы спросить, есть ли у нас книга «Тимур и его команда». Книги, к моему великому удивлению, у нас не оказалось. Это значило, что если я хотела прочитать ее (а я очень хотела), у меня оставался только один путь, и этот путь был чреват опасностями и неприятностями, потому что вел в городскую детскую библиотеку.

Библиотека находилась далеко от нашего дома, в центре города. Я была там только один раз, год назад, когда меня записала туда тетушка. Собственно, в этом не было особой необходимости — чего в нашем доме было с избытком, так это книг. К тому же, в силу дальности расстояний, мне бы все равно не разрешили ездить туда одной. Хотя в данном случае запрет был излишним, поскольку я и сама туда никогда бы не поехала. Я панически боялась поездок на общественном транспорте. Каждый раз, когда мы с кем-нибудь из взрослых туда втискивались, я думала, что нас убьют. Даже если дедушке или бабушке удавалось нас туда впихнуть, нужно было еще пережить саму поездку, когда ты почти не мог дышать и по тебе ходили какие-то взрослые ноги. Но и это было не все — оттуда нужно былоеще выбраться, а ведь у тебя могла застрять варежка, за что-нибудь зацепиться коса или оторваться пуговица. Тем не менее другого пути не было.

После школы, вместо того чтобы идти домой, где меня ждал Мелкий, я отправилась на автобусную остановку и стала терпеливо ждать. Брать штурмом автобус, когда тебе семь лет, дело заранее обреченное на провал, но я должна была попытаться. Ждать автобус пришлось довольно долго, и я успела замерзнуть. Однако, подъехав, автобус остановился так, что мне удалось войти в него самой первой. Я благополучно доехала, вышла на нужной остановке и, чрезвычайно довольная собой, направилась в библиотеку. Пока все складывалось крайне удачно. Войдя в библиотеку, я сразу направилась к столу, за которым сидела какая-то тетенька. И тут мое сердце упало. У тетеньки было такое же выражение лица, как у моей школьной учительницы. Когда такие люди смотрели на тебя, ты сразу вспоминал, что не сделал домашнее задание по математике, что у тебя растрепанные волосы и, кажется, опять развязался шнурок, что грызть ногти неприлично (а именно этим ты все равно — как будто бы назло! — занимаешься), что они посвятили жизнь тому, чтобы сделать тебя лучше, но результата пока не видно. Такие люди все время оценивали тебя, и ты всегда оказывался, в лучшем случае, в самом низу списка, а в худшем — вообще за его пределами.

Я попыталась приободрить себя тем, что это библиотека, а эта женщина здесь именно для того, чтобы выдавать книги, и я не сделала ничего, чем она могла бы меня попрекнуть (не считая того, что без разрешения сюда приехала, но ведь она не знает!), что я просто должна вежливо попросить выдать мне книжку, ведь я записана сюда и, значит, имею на это право... Я приблизилась к столу.

— Здравствуйте! — сказала я. — Я бы хотела взять книжку Аркадия Гайдара «Тимур и его команда».

— Как тебя зовут? — сурово спросила женщина. — Что-то я тебя не помню.

— Я первый раз пришла, — тихонько пояснила я.

— Первый раз? Как же так? Нужно читать. Ты, наверное, плохо учишься, раз совсем не читаешь.

— Но... — попыталась возразить я.

— Значит, так, — решительно прервала она. — «Тимура» я тебе не дам. На эту книжку очередь, я даю ее только самым хорошим ребятам. Ее надо заслужить, а ты прочитай сначала вот это.

И она протянула мне какую-то тоненькую книжку.

Книжка была из серии «Читаем сами», которую я знала, потому что несколько экземпляров лежали у нас в детском саду. Я как-то заглянула в одну из них и наткнулась на такие младенческие глупости, что сразу ее закрыла. Было совершенно непонятно, серьезно ли взрослые думают, что такое может нравиться нормальным людям, или это просто одна из воспитательных мер, тренировка смирения вроде сончаса или молока с пенками. И вот книжка из этой серии лежала передо мной, и я, если хотела получить «Тимура», должна была ее прочитать. Конечно, это было унизительно, но, оценив толщину книжки, я поняла, что справлюсь с ней в течение десяти минут.

— Хорошо, — сказала я, — можно я ее прочитаю прямо здесь?

Видимо, я сказала что-то не то или как-то не так, потому что лицо женщины вытянулось и она гневно воскликнула:

— Как не стыдно врать! Ты что, думаешь, я поверю, что девочка, которая учится во втором классе и первый раз пришла в библиотеку, читает так быстро? Иди домой! Пока не прочитаешь эту книжку, другой не получишь.

Я вздохнула, запихала дурацкую книгу в портфель и отправилась домой.

Добралась я только через два часа, автобуса долго не было, я проголодалась и замерзла. Дома я вытащила книжку из портфеля, чтобы как можно быстрее с ней покончить. Книжка оказалась поистине отвратительна, в ней рассказывалось о приключениях какого-то жука Бобоськи и его сомнительных друзей-букашек. Бобоська был образцом для подражания, потому что, в отличие от прочих насекомых, всегда слушался маму, никогда не опаздывал и вообще был жутким занудой. В довершение ужаса вся мерзкая история была изложена стихами, больше всего напоминавшими те, которые нам выдавали в садике, чтобы мы выучили их к какому-нибудь утреннику. Хорошо еще, что книжка была тонкой.

На следующий день я снова пришла в библиотеку. Подойдя к столу, я положила книгу перед женщиной, поздоровалась и сказала:

— Спасибо. Я ее прочитала. А теперь можно мне получить «Тимура»?

Женщина недоуменно посмотрела сначала на меня, потом на книжку.

— Как ты смеешь мне врать? — вопросила она. — Ты хочешь сказать, что прочитала ее за один день?

Я не поняла, в чем причина возмущения, — в этой книге было десять страниц с картинками, ее чтение отняло у меня не больше десяти минут. Именно это я и попыталась объяснить.

— Тогда перескажи ее содержание, — велела она.

— Ну, там про жука Бобоську и его друзей. Они живут в лесу и...

Тут я задумалась. Я решительно не помнила, что они там делали, потому что это просто невозможно было запомнить.

— Вот, — удовлетворенно констатировала женщина, — я же говорила. Никогда не нужно обманывать взрослых. Иди домой и постарайся прочитать ее к концу недели.

Я была в ярости. В такой, что сразу поняла: у меня есть только один выход. И как бы ужасен он ни был, придется к нему прибегнуть, иначе мне не получить «Тимура». Я должна была выучить эту мерзость наизусть, поскольку только так можно было запомнить подобную нелепицу. Засунув ненавистного Бобоську в портфель, я двинулась к остановке. На этот раз мне не повезло — первый автобус пришел только через час, и мне не удалось в него сесть. Второй появился ровно в тот момент, когда я перестала чувствовать пальцы ног. На входе мне оторвали одну пуговицу от пальто, на выходе вторую. Хорошо еще, что я успела их поймать. Придя домой всего на пять минут раньше бабушки, я сообщила Мелкому, что произошло.

— Тебе придется пришить мне пуговицы, иначе я не успею, — сказала я.

Теоретически я сама могла пришить пуговицы. Правда, это, с учетом моих проблем с мелкой моторикой, заняло бы у меня пару часов. Мелкий лучше справлялся с подобной работой, к тому же сегодня был исключительный случай.

— Хорошо, — ответил Мелкий и пошел за нитками.

Уроками я решила пренебречь. В жизни были вещи поважнее математики.

Стихи я учила вслух. Первым не выдержал Мелкий — вместе с пальто и котом он переместился в другую комнату. Через десять минут из-под стола вылезла Найда и решительно устремилась к двери. Я осталась с Бобоськой и его бандой наедине...

Войдя в библиотеку на следующий день, я не стала медлить, тем более выражение лица женщины, увидевшей меня вновь, не предвещало ничего хорошего. Поэтому подойдя к столу и положив перед ней книгу, я глубоко вдохнула, закрыла глаза и погрузилась в отвратительный мир Бобоськи и прочих тараканов. Я знала, что если ей удастся меня перебить, то придется начать сначала, поэтому читала очень быстро. Закончив, я открыла глаза. Женщина смотрела на меня с удивленным недоумением.

— Все, — выдохнула я. — Теперь дадите мне «Тимура»?

Нахмурившись, она вышла из-за стола и принесла книгу.

— Спасибо, — пробормотала я, — когда я должна ее вернуть?

— Через две недели, — сухо ответила она.

Дверь открыла бабушка, которая, вообще-то, должна была прийти с работы только через два часа.

— А, Маруся, — довольно мрачно сказала она, — ну и где ты была? И как, кстати, тебе удалось оторвать сразу две пуговицы?

— Откуда ты знаешь про пуговицы? — вздохнула я.

Бабушка указала на них глазами, и я первый раз внимательно на них посмотрела. Мелкий, который, видимо, решил сделать мне приятное, пришил пуговицы красными, а не черными нитками. Красный был моим любимым цветом.

— В библиотеке, — ответила я.

— Понятно, — сказала бабушка. — А можно поподробнее?

Пирсинг

Платье было белым, на нем был вышит лебедь, а пояс завязывался на спине бантом. Это было не просто платье, это было китайское платье — мечта всех девочек с пяти до десяти, а также их мам и бабушек. За платьем нужно было охотиться, его нужно было доставать, купить его было невозможно. Такое платье надевали только на праздники, и оно всегда было «на вырост» — подол подгибали в несколько раз, и каждый год очередную складку распускали. Это было не просто платье принцессы, это было платье Золушки. Наступал день, когда распускать было уже нечего, часы били двенадцать, платье становилось слишком коротко. Я стала Золушкой, когда мне исполнилось семь. И это была катастрофа. Окончательная и бесповоротная.

Вечером ко мне должны были прийти гости. В том числе мальчик, с которым я недавно познакомилась в шахматном кружке и который мне страшно нравился. Он плохо играл в шахматы, зато практически наизусть знал «Таинственный остров», умел делать химические опыты и подарил мне книжку Даррелла. Целый месяц я предвкушала, как открою ему дверь в этом платье. Но сегодня платья не стало.

В сущности, это было мое единственное платье. Весь прочий малочисленный гардероб у нас с Мелким был общим, то есть состоял из брюк, рубашек и свитеров, причем все вещи были исключительно серые, синие и зеленые. Это были цвета, по поводу которых нам с Мелким удалось достигнуть консенсуса. Я любила красный, но Мелкий считал его девчачьим цветом. Он любил желтый, который никогда не нравился мне. Конечно, у меня была еще школьная форма, к которой я испытывала самые нежные чувства. Во-первых, она была только моя, во-вторых, мне нравился черный. Но не могла же я, в самом деле, надеть школьную форму. Поэтому, когда бабушка зашла в нашу комнату, она застала меня, рыдающую над платьем, и Мелкого, который, не в силах меня утешить, нервно теребил кота. Увидев бабушку, он выпустил несчастное животное и быстро сообщил: «Ей нравится Витька, а платье маленькое». Я была так расстроена, что слабая мысль дать ему подзатыльник, пришедшая мне в голову, не получила никакого практического воплощения. Бабушка не стала говорить глупостей о том, что главное в человеке — это богатый внутренний мир, и поэтому совершенно все равно, во что человек в день своего рождения, когда к нему придет мальчик, который ему очень нравится, будет одет. Она вздохнула, погладила меня по голове и сказала: «Перестань, я проколю тебе уши». От неожиданности я мгновенно перестала плакать, а Мелкий наступил на кота.

Я мечтала проколоть уши уже год, но родственники были непреклонны. Дедушка и бабушка считали, что я для этого слишком мала. Что касается тетушки, то она была не только химиком-ядерщиком, но и матерью-одиночкой и воспринимала всех моих друзей мужского пола с настороженностью. Когда она видела радом со мной мальчика, на лбу у нее мгновенно появлялась морщинка. Видимо, перед ее внутренним взором представала следующая картина: этот же мальчик, только на десять лет старше, хлопает дверью, оставляя меня с клинической депрессией и орущим младенцем на руках. Она считала, что для семи лет я слишком легкомысленна и слишком много общаюсь с представителями противоположного пола. Сережки, по ее твердому убеждению, могли только усугубить ситуацию.

— Прямо сейчас? — сглатывая последние слезы, спросила я.

— Да, — сказала бабушка, — пойдем на кухню.

Мелкий, который, с одной стороны, панически боялся любых уколов, а с другой, был раздираем любопытством, помедлив, все-таки пошел с нами. Дедушка, вернувшись домой вечером, только вздохнул, на что бабушка виновато заметила:

— Ну, она же все время бегает как мальчишка, а сережки — это... это так женственно!

Спустя десять лет Мелкий решил проколоть ухо. Единственное, что его останавливало, помимо неизменной неприязни к уколам, была возможная реакция бабушки с дедушкой. Мелкий не любил дискуссии. Он хотел просто проколоть ухо, и желательно так, чтобы этого маленького изменения никто не заметил. Однако именно это представлялось маловероятным. Как-то вечером, видимо, окончательно решившись, он сказал мне:

— Пойдем со мной, будешь оказывать моральную поддержку.

— Моральная поддержка будет состоять в том, что я после знаменательного события должна буду купить тебе пива? — уточнила я. — Если да, то просто возьми денег.

Мне не хотелось никуда идти, был конец мая, и я планировала провести вечер, ритуально перечитывая «Вино из одуванчиков».

— Нет, — возмутился Мелкий, — зову тебя исключительно для компании.

— Ладно, — без особой охоты согласилась я.

По дороге Мелкий был нехарактерно молчалив. В тот момент, когда я собралась поинтересоваться, в чем причина этого загадочного молчания, он наконец заговорил:

— Я считаю, что, раз уж ты пошла со мной, тебе тоже нужно что-нибудь проколоть.

— Что, например? — поинтересовалась я.

— Нос, — мгновенно предложил Мелкий.

Я отнеслась к этому предложению без энтузиазма, поинтересовавшись у Мелкого, не считает ли он, что мой нос и без того самая выдающаяся часть меня и как таковая совершенно не нуждается в дополнительных средствах для привлечения внимания.

Как-то, рассматривая мои детские фотографии, подруга Танечка заметила, что я — единственный знакомый ей младенец, нос которого сразу имел такой внушительный размер. Поэтому, в отличие от тех людей, нос которых обрел предначертанную ему форму значительно позже, у меня было время свыкнуться со своим, и, в общем и целом, я не испытывала к нему плохих чувств.

— Вот именно, — с энтузиазмом продолжил Мелкий, — ты можешь совершенно не бояться, что что-то привлечет к твоему носу дополнительное внимание!

Дурацкие идеи Мелкого всегда обладали какой-то совершенно магической властью надо мной. В тот момент, когда я собиралась рассмеяться и сказать что-то саркастическое, было уже поздно — мысль запала в мою голову и уже дала буйные побеги. Мы пришли, Мелкий сообщил какому-то суровому мужчине: «Эта девушка хочет проколоть себе нос. А я — ухо», и я послушно села в кресло.

Когда мы вернулись домой, дедушка с бабушкой готовили ужин. Увидев меня, дедушка на мгновенье оторвался от медитативного процесса чистки картошки, обернулся к бабушке и сказал: «Ну что, Нина, ты же всегда хотела, чтобы она выглядела женственно». После чего вернулся к своему занятию. Бабушка не сказала ничего. Сережку Мелкого никто не заметил.

Циркуль

В общем и целом жизнь была прекрасна. В ней были Мелкий, бабушка и дедушка, зима и лето, книги и друзья, мороженое и лес, деревья и карандаши, разноцветные стеклышки и кузнечики. И еще много другого, тоже прекрасного, удивительного и чудесного. Однако наряду с этим в жизни были вещи, которые нужно было претерпевать. Эти вещи невозможно было изменить, и их нельзя было избегнуть. В детском саду нужно было претерпевать карательную кулинарию — гороховую кашу на завтрак, морковные котлеты на обед, молоко с пенками на полдник (их нужно было обязательно съесть и выпить, иначе тебя могли оставить наедине с ними на долгие часы, до тех пор пока эти субстанции не превращались во что-то поистине ужасное) и сончас, когда нужно было самому поставить раскладушку, застелить ее, а потом молча лежать с закрытыми глазами и не шевелиться. Я немного надеялась на то, что в школе претерпевать придется меньше, но вскоре стало ясно, что это не совсем так, а спустя еще какое-то время — что совсем не так. Особенно тяжело мне давалось претерпевание двух вещей: уроков творчества и Филипка. Это случилось, когда они наложились друг на друга.

Уроки творчества со мной претерпевала вся семья. Они были раз в неделю, и на них мы все время изготавливали какие-то поделки. Подавляющее большинство этих поделок, по замыслу нашей учительницы, должны были стать подарком нашим мамам и прочим родственникам женского пола на различные праздники. Изредка мы, опять же по мнению нашей учительницы, должны были дарить что-то папам, а также дедушкам и братьям. Я недоумевала, зачем нашим родственникам столько подарков, которые не представляют никакой ценности, в первую очередь эстетической, но никогда не высказывала своего мнения вслух, поскольку довольно быстро поняла, что такого рода соображениями с учительницей лучше не делиться.

Я плохо владела ножницами, иголкой, кисточкой и прибором для выжигания. С неприязнью относилась к пластилину, который, помимо отвратительных цветов, еще и прилипал ко всему, кроме того, к чему должен был, краскам, представлявшим собой сухие потрескавшиеся брусочки и пачкавшим бумагу грязными разводами, и клею, который никогда не удавалось аккуратно размазать и он оставлял повсюду отвратительные желтые пятна. Но проблема была даже не в этом. Проблема была в том, что время от времени учительница просила нас принести совершенно невероятные вещи: бутылку из-под белизны — из нее мы должны были изготовить вазочку для конфет; кусочек драпа, для того чтобы сшить какую-то кошечку, нитки мулине (плетение закладок), шишки (композиция-икебана) и многое другое. Большей части этих предметов в нашем доме не было. Бабушка с дедушкой должны были их где-то раздобыть. Они очень старались, но у них не всегда получалось. В конце концов, они были работающими людьми, возвращались домой поздно, и я не обижалась, когда они забывали о том, что обещали принести. Чего нельзя было сказать о моей учительнице.

Я выходила из ситуации по-разному и с переменным успехом. Однажды мы с подругой Аней, родители которой тоже не успели отыскать кусочки ткани, решили немного укоротить шторы, висевшие у Ани дома. Шторы были очень длинные, мы подумали, что никто не заметит. К нашему большому удивлению, мама Ани заметила это практически сразу и расстроилась намного сильнее, чем мы могли предполагать.

В тот день Альбина Станиславовна сказала, что мы должны принести особый картон: если отодрать от него верхнюю часть, появлялась ребристая поверхность. Планировалось, что из нее мы изготовим макет деревянного домика. Придя домой, я известила об этом дедушку. Дедушка сказал, что на работе у него есть ящик, сделанный из такого картона, поэтому я могу обеспечить материалом полкласса. Обрадовавшись, я попросила его немедленно доставить этот чудесный ящик домой. Я решила принести его в школу заранее, чтобы те, у кого не было картона, могли справедливо разделить доставшийся мне.

Была пятница — лучший день недели. По пятницам бабушка всегда пекла яблочный пирог или булочки с корицей. Дедушка читал нам вслух «взрослые книжки» — сейчас мы были на середине «Отверженных». Можно было ложиться спать поздно, потому что утром никому не надо было вставать, и смотреть диафильмы, даже двухпленочные, вроде «Затерянного мира» или «Маленькой Бабы-Яги». А засыпая, думать, что впереди целых два выходных дня, а значит, взрослые никуда не будут спешить, в субботу нас могут взять в город, где мы покатаемся на эскалаторе, или в гости. А еще можно будет прорыть около гаражей длинную сеть канав и пускать в них сделанные недавно кораблики...

Кроме того, в пятницу был мой любимый урок — внеклассное чтение. На внеклассном чтении можно было рассказывать про любую книжку, которую ты сейчас читал. Конечно, в «Книге для чтения» тоже попадались интересные отрывки и рассказы, но они были просто интересные. А были книжки совершенно захватывающие, такие, что, дойдя до какого-нибудь места, ты просто не мог читать — так захватывало дух — и вынужден был останавливаться, а иногда даже бегать по комнате, чтобы прийти в себя. Или, наоборот, не в силах оторваться, лежать с книжкой целый день, напрочь забыв об уроках, еде и прочих бытовых неудобствах. В пятницу можно было рассказывать о них. На «внеклассном чтении» даже Альбине Станиславовне, у которой всегда было такое лицо, как будто она занята крайне скучным делом, было интересно.

Поэтому настроение у меня было лучезарное. И, как будто мало того, что была пятница и мне удалось раздобыть ящик из картона, была весна. Я закинула на спину портфель, взяла ящик в одну руку, схватила Мелкого за другую, и мы выбежали из дома. Обычно я доводила Мелкого до угла и смотрела, как он входит в ворота садика, а потом отправлялась в школу. Однако сегодня мы расстались чуть раньше, потому что я слегка опаздывала. Я торопилась, поэтому не смотрела по сторонам, а когда остановилась, чтобы поправить выбившуюся из-под шапки косу, было поздно. Передо мной стоял Филипок.

Филипок был второгодником и учился в третьем классе. Филипок — это была кличка, как его звали на самом деле, я не знала. Таких, как он, наша учительница называла «хулиган». Филипок терроризировал все младшие классы нашей школы. Он дружил с пятиклассниками, они отбирали у моих одноклассников деньги, курили за школой и время от времени кого-нибудь били. Иногда Филипок приставал ко мне — отбирал шапку и закидывал ее на дерево, пинал, если встречал на горке, и толкал на переменах. Я старалась его избегать, и обычно мне это удавалось. Я не очень его боялась, но мне было противно. Дать сдачи я не могла — силы были слишком неравны, жаловаться не имело смысла. Ну что, в самом деле, мой дедушка будет искать Филипка и говорить ему, чтобы он ко мне не приставал? Так Филипок его и послушает! К тому же это случалось редко, и я знала, что года через два Филипок оставит меня в покое: старшеклассники били только мальчишек.

Однако сейчас избежать его не было никакой возможности, оставалось надеяться, что сегодня, как это бывало довольно часто, он не обратит на меня внимания. Я покрепче прижала к себе ящик и попыталась пройти мимо. Филипок пошел следом. Я еще надеялась, что обойдется. Внезапно он толкнул меня, и я упала. Я выпустила ящик, который шлепнулся в лужу. Одна сторона намокла, но все остальное еще можно было спасти. Я встала и, не обращая внимания на Филипка, вытащила ящик из лужи. Одновременно с этим произошли два события: Филипок вырвал у меня ящик и снова кинул его в лужу, и я увидела Мелкого. Мелкий, схватив огромную палку, которую каким-то чудом смог поднять, бежал к нам. «О черт!», — подумала я в тот момент, когда Мелкий ударил Филипка по коленям. Филипок упал в лужу прямо на ящик, у него было дурацкое изумленное лицо. Мелкий стоял рядом со мной и, крепко сжимая палку, яростно смотрел на Филипка. Это была катастрофа, масштаб которой я мгновенно осознала. Сейчас Филипок запомнит, как выглядит Мелкий, о котором он до этого момента представления не имел, поскольку не обращал внимания на детсадовцев, и начнет планомерно его изводить, причем не так, как меня. Он может подстеречь его на горке и побить, причем побить серьезно. Филипок явно принадлежал к тем людям, которые изводят других просто потому, что это веселее, чем не изводить, а уж что он мог сделать с детсадовцем, который уронил его в лужу, я очень хорошо представляла.

И в тот момент, когда я это представила, меня охватила ярость.

Раньше я никогда не испытывала этого чувства. Оно было белое, слепящее и спокойное. Оно не оставляло место ничему другому. Внутри него было очень холодно и очень тихо, внутри него я знала, что делать. И я сделала это. Наклонившись к Филипку и глядя ему прямо в глаза, я очень тихо — так, чтобы не слышал Мелкий, — сказала: «Никогда не трогай этого мальчика. Если я узнаю, что ты хотя бы подошел к нему, я найду тебя и выколю тебе глаза циркулем». Филипок смотрел на меня испуганными и какими-то детскими глазами. Я не стала ждать ответа, потому что он не был мне нужен.

Повернувшись к Мелкому, я забрала у него палку, взяла за руку и довела до ворот детского сада. По дороге мы молчали. Мелкий явно от ликования и перевозбуждения, а я от ужаса. Я больше не боялась Филипка, я точно знала, что он никогда не тронет ни меня, ни Мелкого. Я была напугана тем, что сделала. Оказывается, я такое могла. Оказывается, Филипка можно было не бояться. Оказывается, для этого нужно было сделать самую малость, а именно забыть о том, кто ты, дать ярости заполнить себя и сделать то, что она подскажет. Оказывается, существовал способ победить Филипка: нужно было перестать быть собой и превратиться в него. Я не знала, какое из этих открытий страшнее.

В школу я опоздала. Доставая из портфеля пенал, я очень надеялась, что, открыв его, не увижу там циркуля. Теперь я знала, что у некоторых предметов есть та сторона, о которой я никогда не задумывалась, и сейчас я не хотела их видеть.

Когда я пришла домой, бабушка с Мелким лепили булочки, дома пахло корицей, и Мелкий сопровождал свои действия песней «Крейсер “Аврора”»; это была его любимая песня, Мелкий любил все героическое и печальное. Я бросила портфель, разделась и зашла в кухню. Мелкий все рассказал бабушке, это было видно по тому, как она смотрела на меня. Я села на стул, мне по-прежнему было холодно, возможно, я заболела.

— Бабушка, — спросила я, — есть средство, которое помогает от всего?

Точнее сформулировать я не могла. Бабушка подошла ко мне, и я уткнулась ей в руку. Рука была мягкая, посыпанная мукой, и пахла корицей и валерьянкой.

— Есть, — сказала бабушка. — Чай с мятой и медом. Ну, и немного поспать. Я — старая, и я врач, так что я точно знаю.

Она сделала мне чай и поставила очередной противень с булочками в духовку. Мелкий от «Крейсера “Авроры”» перешел к «Маме для мамонтенка». Я пила чай и смотрела на них. Теперь я знала, что у некоторых предметов есть вторая сторона и что я могу превращаться в чудовище, но не знала, что с этим делать.

Снегири

О том, насколько огромна моя страна, как выглядят любовные письма и что у меня синяки под глазами, я узнала практически одновременно. Именно поэтому трудно сказать, какое открытие меня потрясло больше и осознание чего было наиболее мучительным. Однако, если со временем возникают трудности, то пространство, вместившее эти события, не вызывает сомнений. Все это случилось на Алтае.

В Белокурихе мы с тетушкой оказались в начале декабря девяностого года и должны были провести там практически месяц. До этого я уже бывала в санаториях, но такого не видела никогда. Во-первых, он был огромным, во-вторых, вокруг были горы, в-третьих, то количество людей, которое я увидела за обедом, раньше я встречала только на демонстрациях. За одним столом с нами оказалось еще два человека — красивая женщина и мальчик.

Тетушка, соблюдая положенный в таких местах этикет, представилась, сказала, откуда мы приехали, и сообщила, чем болеет ее ребенок, то есть я. Я же презрела правила вежливости, поскольку хорошо знала, что следующие двадцать минут взрослые посвятят детальному обсуждению моего диагноза, после чего перейдут к диагнозу неведомого мне мальчика, совершенно не обращая ни на меня, ни на него внимания, и угрюмо сказала: «Здрасте». На мальчика я даже не взглянула: трудно серьезно относиться к человеку, про которого ты в самое ближайшее время узнаешь довольно интимные подробности.

На столе стояло одно из тех блюд, которые я ненавидела, — молочный суп. Молочный суп явно был плодом чьего-то больного воображения. Мысль поместить макароны в молоко, а потом добавить туда сахара просто не могла прийти в голову здоровому человеку. Тем не менее в каждом санатории и больнице, в которых я оказывалась, это подавали не реже трех раз в неделю. А так как на этот раз мы были в санатории с тетушкой, избегнуть контакта с супом я не могла. Его поверхность уже успела покрыться пенками, в середине которых плавало масло. Я вздохнула, взяла ложку и помешала суп. Результат меня не удовлетворил: суп по-прежнему не выглядел как то, что можно съесть без внутренних мучений. Я помешала еще, и в этот момент поняла, что меня кто-то пристально разглядывает. Я оторвалась от созерцания супа и подняла глаза. Мальчик смотрел на меня и улыбался. Это меня разозлило: с какой, собственно говоря, стати он это делал? В том, что кто-то не может съесть молочный суп с пенками, нет ничего смешного.

Его тарелка была уже практически пустой, взрослые были увлечены перечислением наших недугов и описанием собственной героической борьбы с ними, а я все еще не могла придумать, что бы такое сказать, чтобы он перестал улыбаться. И тут заговорил он:

— Меня зовут Митя, хочешь, поменяемся тарелками?

Прежде чем я успела что-то ответить, передо мной оказалась пустая тарелка. Мальчик продолжал улыбаться. В этот момент тетушка отвлеклась от разговора и обратилась ко мне:

— Сразу после обеда начинаются занятия, я тебя провожу.

— Зачем? — вмешалась мама мальчика. — Митя ее проводит.

— Очень хорошо, — обрадовалась тетушка, — тогда я узнаю про процедуры.

Моего мнения никто не спросил, отчего я разозлилась еще больше.

Доедая рис, я подумала, что, может, мы окажемся в разных классах. Я совершенно не хотела общаться с этим мальчиком. Кроме того, я чувствовала себя обязанной за суп. Быть должной я не любила и не знала, что делать. «Вряд ли мы будем в разных классах», — внезапно поняла я. Конечно, этот санаторий был большим, но я знала по опыту, что детей на целый класс набирается редко, да и учителей обычно мало, поэтому несколько классов занимаются в одном помещении. И мы все равно будем встречаться три раза в день за едой. Общение было неизбежным. Все то время, которое я предавалась мучительным размышлениям, мальчик продолжал смотреть на меня и улыбаться. Я вздохнула, подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась неизбежному:

— Меня зовут Эльза, Даша и Маруся. Тебе как больше нравится?

— Даша, — продолжая улыбаться, ответил он.

Пока мы шли в школьные помещения, расположенные в другой части здания, Митя успел рассказать, что они приехали из Абхазии, что здесь очень хорошо, что сразу за санаторием потрясающие горки, а в парке целые стаи снегирей, которые едят с рук. Также мы успели выяснить, что нам обоим нравится Жюль Верн и не нравится Дюма, что я плохо учусь, а он отличник и что у него тоже есть младший брат. Когда мы дошли до нашего класса, мне казалось, что я знала Митю всегда и что лучшее из всего произошедшего за год — то, что мы оба оказались именно в этом санатории.

Школьные занятия в санаториях и больницах были чистой формальностью. Как правило, учитель задавал какие-нибудь упражнения из учебника и уходил или читал книжку. Поэтому мы, открыв учебники, продолжали разговаривать.

— Смешно, — сказала я, — в учебниках по чтению и на открытках всегда рисуют цветы, если что-нибудь про весну и восьмое марта. Зачем? Ведь в марте снег еще даже не начинает таять.

Митя удивленно смотрел на меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Ну как что? И в мае — на всех открытках цветущие яблони, а яблони редко зацветают так рано. И еще в стихотворении: «Снег выпал только в январе» — это же неправда, снег выпадает в ноябре, а иногда и раньше!

Митя продолжал удивленно смотреть на меня. Он сказал, что ему тоже всегда казалось это странным, только наоборот — по учебнику все зацветало слишком поздно... Сопоставив эти и многие другие факты, мы решили, что учебники специально так сделаны, чтобы никому не было обидно.

После занятий мы пошли гулять. Митя сказал правду — горки были такой высоты, что захватывало дух, и столько снегирей я не видела никогда; Митя, как выяснилось, вообще видел их впервые в жизни. Сначала мы попробовали понять, на что больше похожи снегири — на яблоки, цветы или ягоды. Но потом стало ясно — снегири не похожи ни на что, только на снегирей. Они садились на протянутые руки и осторожно склевывали крошки, всегда по одному и очень осторожно. А если стоять достаточно долго, то на руку садилась самочка — их было намного меньше, грудки у них были не красные, а серо-розовые, и они были очень пугливые...

После вечерних процедур был ужин, на котором давали сыр. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Из всей еды я любила только сыр. Но дома сыр был очень редко. А тут давали целых четыре ломтика, причем настоящего сыра, а не плавленого или колбасного. Я могла съесть значительно больше, чем четыре, но больше не было. Однако когда ужин начал подходить к концу, выяснилось, что многие сыр просто не доедали, оставляя нетронутые ломтики на столах. Тетушка, заметив это, сказала:

— Маруся, ты можешь пойти и взять себе немного.

Но в том-то и дело, что я не могла! Я ужасно стеснялась, и вообще мне казалось, что предложить такое при Мите и его маме было неправильно. Поэтому я никак не отреагировала на предложение тетушки.

— Странно, — говорила тетушка, когда мы поднимались к себе в номер, — ты же любишь сыр. Опять фокусы?

Я молчала.

— Жаль, — продолжала она. — Я думала, что ты хоть здесь будешь нормально питаться и твои синяки под глазами наконец-то исчезнут.

Услышанное поразило меня до глубины души.

— У меня синяки под глазами? — переспросила я.

— Ну конечно! Посмотри на себя в зеркало, ты бледная как смерть, кроме глаз вообще ничего не осталось! Тебе надо больше есть. Я обещала бабушке с дедушкой, что, когда мы вернемся отсюда, ты перестанешь просвечивать.

Зайдя в номер, я бросилась к зеркалу. Тетушка была права, и как я раньше этого не замечала? У меня были огромные круги под глазами. Мне стало страшно: а вдруг Митя их заметит? Конечно, он не перестанет со мной дружить, но все равно это ужасно. И, главное, что я могу с ними сделать? Конечно, можно два дня не выходить из номера, но вряд ли за это время, сколько бы я ни заставила себя съесть, они исчезнут. Нет, это был не выход. Я еще раз критично осмотрела себя в зеркало. Во мне не было ничего красивого. То есть в обычной жизни было, целых две вещи — то, как были заплетены мои волосы, и манжеты с воротничком на школьной форме.

Моя бабушка всю жизнь мечтала одевать своих девочек красиво — сначала тетушку, потом мою сестру, потом меня. Та одежда, которую ей удавалось купить, никогда не совпадала с ее представлением о красивом, а на шитье у нее не было времени. Поэтому бабушка вкладывала всю свою нереализованную страсть к прекрасному в мои косы. По утрам мы вставали раньше всех, я садилась у бабушкиных ног, и она заплетала мне совершенно фантастические косы. На это нужно было не меньше получаса — у меня были длинные, торчащие в разные стороны недокудри. Было совершенно непонятно, как она превращала их в такую красоту. Я знала, что это по-настоящему красиво, не только потому, что взрослые женщины стремились их потрогать и рассмотреть, но и потому, что моя школьная учительница всегда косилась на них с неодобрением и даже пару раз сделала по их поводу какое-то критическое замечание. Но формально придраться она ко мне не могла — я не носила распущенных волос или волос, собранных в хвостик, так что ничего не нарушала. Увы, тетушка не умела так заплетать, она ограничивалась банальным колоском. Распустить волосы, что тоже казалось мне ужасно красивым, она бы не позволила. И, с неохотой вынуждена была признать я, это было правильно — волосы были слишком длинные и слишком пышные, они бы мгновенно превратились в нерасчесываемое, свалявшееся нечто, которое к тому же выпадало бы из-под зимней шапки.

Второй безусловно красивой вещью был воротничок и манжеты, которые пришивали к школьной форме. Их вязала тетушка. Тетушка была химиком-ядерщиком и работала в лаборатории. Я несколько раз была у нее на работе, где тетушка мыла пробирки, смешивала какие-то жидкости, разводила цветы на подоконнике, вязала мне воротнички и время от времени записывала что-то в огромную коричневую тетрадь. Но школьной формы у меня с собой не было.

В ту минуту, когда я была готова погрузиться в уныние, в дверь постучали. За дверью стоял Митя, он улыбался и держал в руке тарелку, полную сыра.

На следующий день мы пошли кататься на самую высокую гору. Неудачно съехав, я упала и слегка растянула ногу. Подбежавший Митя протянул мне руку, и я взяла ее. И тут случилось то, чего я совсем не ожидала, — казалось, мое сердце переместилось в ладонь и, слегка запыхавшись от внезапной смены дислокации, теперь отчаянно бьется именно там. «Черт, сердцу совсем там не место, и что это может значить, и, кстати, куда оно переместится, если он меня обнимет?» Последний вопрос так меня напугал, что я поспешно выдернула у Мити руку...

В конце самой счастливой недели того года я заболела.

Это была какая-то простуда, отягощенная всем, чем было возможно. Сначала у меня заболело горло, потом начался насморк, потом пропал голос. Митя приходил ко мне каждый день. Так как я не могла говорить, то писала ему записки, а он читал мне вслух «Детей капитана Гранта», которые нашлись в местной библиотеке, и даже пытался объяснить домашнее задание по математике, что, впрочем, ему не удалось. Однажды вечером, когда мне было совсем плохо, Митя на прощанье обнял меня, и я сразу получила ответ на не так давно возникший у меня вопрос — сердце было везде. Совершенно неожиданным оказалось то, что его сердце тоже было везде и невозможно было понять, чье сердце и где бьется так громко, что почти больно.

Через несколько дней у меня поднялась температура, Митю ко мне больше не пускали, и он передавал мне через тетушку рисунки и конфеты. Конфеты я откладывала, потому что глотать было очень больно, а рисунки долго и внимательно рассматривала. Однажды утром, когда моя температура упала до тридцати восьми, тетушка сказала, что Митя уехал, и протянула мне вырванный из тетрадки сложенный вдвое листок, на котором красным фломастером была написана только одна фраза. Я сразу поняла, что это такое, и даже не удивилась своему пониманию — это было любовное письмо, я знала это совершенно точно. Я не стала его разворачивать, просто взяла и положила под щеку. Ночью у меня опять поднялась температура, я лежала на спине и плакала. Слезы затекали мне в уши, где им было не место, хотя после всех тех путешествий, которые без моего ведома проделало мое сердце, слезы в ушах были совершенной ерундой. Проснулась тетушка, помогла мне перевернуться на бок, вытерла слезы и сказала: «Попробуй заснуть, Маруся, а завтра, если у тебя будет достаточно сил, ты можешь написать ему письмо. Я взяла адрес».

Когда тетушка увидела тот вагон, в котором мы должны были ехать домой, на ее лице отразился ужас. В вагоне практически не было стекол. Нам предстояло ехать двое суток.

— А что вы хотели? У нас же перестройка, — зло сказал проводник.

— А у меня больной ребенок! — отрезала тетушка.

Проводник смягчился:

— Справимся, не волнуйтесь, заткнем окно матрасами, дам вам лишних одеял.

В поезде я ехала в шубе и валенках, закутанная в самое разнообразное тряпье. Тетушка кормила меня салом, которое, как ни странно, не казалось таким противным, как обычно. Лежа под грудой одеял, я сжимала в одной руке письмо, в другой кусочек сала и думала о том, что я напишу Мите, когда вернусь домой.

Домой мы вернулись утром тридцать первого декабря. Я проснулась от того, что кто-то пытался вытащить меня из моего укрытия. Кто-то оказался дедушкой, который, наконец-то добравшись до меня и вытянув на свет, с ужасом сказал: «Боже, Эльза, как ты похудела!»

Первое письмо от Мити пришло через два дня после моего дня рождения — двадцать девятого января девяносто первого года. В письме был рисунок, на котором два довольно упитанных снегиря сидели на ветке. Рисунок, с моей точки зрения, был невероятно прекрасным, настолько прекрасным, что я не могла расстаться с ним надолго. Письмо я убрала в специальную коробку — такая коробка была у каждого человека от пяти до двенадцати лет, там хранилось самое дорогое, причем самое разнообразное дорогое — фантики, марки, ракушки, камешки, открытки, старые ключи и гайки. Рисунок же положила на стол под крышку. Эту крышку из плексигласа я долго просила у дедушки, точно такая же лежала у нас на кухонном столе, под нее бабушка складывала разные ценные бумаги — рецепты, календарь, список покупок и долгов, новогодние открытки и телеграммы. Я мечтала о такой весь год и вот — на день рождения — дедушка ее принес. Теперь я могла смотреть на снегирей все время.

Мы переписывались почти год, письма приходили не реже двух раз в месяц, а потом резко оборвались. Как-то вечером — писем не было уже почти два месяца — дедушка сказал мне:

— Послушай, Эльза, в том месте, где жила Митина семья, случился военный конфликт. Они наверняка уехали оттуда вовремя, но могли в спешке потерять адрес. Много всего могло случиться. Нужно подождать.

— «Военный конфликт» — это война? — уточнила я.

— Не совсем, — ответил дедушка помолчав, — но тоже опасно.

— Понятно, — сказала я.

Страна теперь гораздо меньше, но все же достаточно большая для того, чтобы у значительной части детей изображение цветов в темах, посвященных первому месяцу весны, вызывало вопросы. Со мной произошло много всего, но любовных писем мне больше никогда не писали. У меня по-прежнему синяки под глазами, но я больше об этом не волнуюсь. Я знаю, что снегири едят с рук, даже самочки, просто нужно быть достаточно терпеливым.

Покушение с негодными средствами

Это была единственная игра, в которую бабушка играла с нами. Бабушка придумала ее во время очередной простуды Мелкого. У него только что упала температура, и он, лежа в кровати, играл с бутылкой шампуня. Прозрачная бутылка болгарского шампуня была припасена специально для таких случаев. Мелкий, когда болел и не мог вставать, любил переворачивать эту бутылку и смотреть, как янтарно-желтые пузырьки медленно перемещаются сверху вниз и меняют форму. Я сидела рядом и листала книжку, которую забыл на столе кто-то из взрослых. В книжке не было решительно ничего интересного, поэтому я автоматически перелистывала страницы. Открытка обнаружилась ближе к концу книги. Она была старая, потрепанная, черно-белая, с изображением замка. Я показала находку Мелкому, который внезапно заинтересовался ею.

— Как ты думаешь, кто живет в этом замке? — спросил он.

— Не знаю, — честно ответила я, — но могу подумать.

В этот момент с градусником и лекарствами пришла бабушка, и Мелкий переадресовал вопрос ей.

— Быстренько выпей таблетки, и все узнаешь.

Мелкий, смиряясь с неизбежным, тяжело вздохнул и протянул руку за лекарствами. Бабушка села на стул, взяла открытку. Несколько секунд она смотрела на нее с каким-то странным лицом. А потом начала рассказывать.

— Замок был в Городе. Этот город был населен людьми и львами. И люди, и львы были самыми разными. Некоторые были как мы, они жили в домах или в лесах. Некоторые каменные, они жили в замках и соборах. Я в то время была львом, а этот замок принадлежал...

Бабушка рассказала совершенно потрясающую историю. Настолько потрясающую, что Мелкий без возражений выпил кипяченое молоко, которое вообще-то, как все нормальные люди, ненавидел, и потребовал немедленного продолжения. Бабушка сказала, что уже поздно и что продолжение — при соблюдении нами определенных условий — будет завтра.

Следующим вечером бабушка вместе с лекарствамипринесла стопку открыток, отдала их нам и предложила выбрать понравившуюся. Выбрал на правах больного Мелкий — не открытку, а старую фотографию, на которой был изображен старик в странной одежде в компании огромного кота. Бабушка несколько минут смотрела на фотографию, потом начала:

— Вам, конечно, понятно, что этот кот был не просто котом, ведь он жил в городе, населенном львами, к тому же он был моим родственником, а значит, в некотором роде, и вашим...

Эта история оказалась не менее потрясающей. Когда бабушка закончила, попутно поставив Мелкому горчичники, я рассказала ей о догадках, возникших у нас в связи со вчерашней историей.

— Любопытно, — сказала бабушка. — Расскажите-ка мне об этом подробнее.

Мелкий, показав на человека, которого, если приглядеться, можно было разглядеть на балюстраде замка, поведал его историю.

— Действительно, — согласилась бабушка, — как я могла о нем забыть? А что вы думаете об этом льве?

Она показала нам открытку с домом, который был украшен разными фигурами, в том числе и львиной.

— Впрочем, уже поздно. Расскажете завтра. Через пять минут вернусь, чтобы погасить свет.

Мы играли в эту игру каждый вечер, пока Мелкий окончательно не выздоровел, а потом по пятницам перед выходными. Истории мы рассказывали по очереди — бабушка, я и Мелкий. Иногда истории были связаны с одной открыткой, иногда с несколькими, иногда они были грустные, иногда веселые, а иногда страшные. Так, бабушка однажды рассказала про войну, которая уничтожила почти всех львов и людей, живших в городе. Что такое война, мы знали хорошо, каждую весну нам рассказывали про это в детском саду. У нас не было никаких сомнений, что речь идет о той же войне, потому что воспитательницы говорили, что в ней участвовали наши бабушки и дедушки. Бабушка как раз об этом и рассказывала.

Как выяснилось на следующий год, в школе тоже рассказывали про войну: дети полка, летчик Маресьев, города-герои. А еще мне в библиотеке попалась книжка про Гулю Королеву, которую я очень полюбила. Мне скоро должно было исполниться семь, и я понимала, что наши истории не имеют отношения к настоящей войне, но они мне все равно нравились. Во втором классе учительница велела нам расспросить о войне наших бабушек и дедушек, ну, или маму с папой, которые, конечно, помнят о подвиге своих родителей, — и написать об этом сочинение. В крайнем случае, сказала она, можете написать изложение по рассказу из учебника. Я шла домой с твердым намереньем расспросить о подвигах бабушку с дедушкой, написать сочинение и получить за него «пять».

Моя первая учительница была старым опытным педагогом, обладательницей всех возможных наград и регалий. Она знала, как и чему нужно учить детей, чтобы они вырастали собранными, аккуратными и активными, хорошо учились и слушались родителей. Попасть к ней в класс было трудно, у нее была репутация, и я, отданная в школу в последний момент, оказалась там совершенно случайно. Со всеми прочими учениками она познакомилась заранее, а напоследок ей подсунули кота в мешке. В мешке действительно не оказалось ничего хорошего, там, как и сулила народная мудрость, оказался кот. Причем весьма сомнительного качества. Учительница никогда не была довольна мной: мало того что я была левшой и меня нужно было переучивать, я была несобранна, неаккуратна и рассеянна. Довольно быстро я поняла, что никогда не смогу соответствовать ее требованиям, но продолжала бояться ее замечаний и комментариев. Учительница всегда разбирала сочинения перед всем классом, и я знала, что тот, кто предпочтет изложение, удостоится характерного выражения лица и краткого, но язвительного комментария.

Бабушка еще не успела закрыть за собой дверь, а я уже излагала ей свое домашнее задание:

— Я не хочу писать изложение по учебнику, поэтому ты можешь рассказать мне все, пока мы будем готовить ужин, тогда я успею написать сочинение еще сегодня вечером, — завершила я свою речь.

— Нет, я не смогу, — сказала бабушка, — я устала. Мне жаль, но тебе придется писать изложение.

— А дедушка? — не теряя надежды, спросила я.

— Он тоже не сможет. У него сейчас много работы.

— Но это же недолго! Вы можете не рассказывать всего, хотя бы что-нибудь! — еще раз попробовала я.

— Дарья, я же сказала — нет!

Просить было бесполезно, бабушка называла меня полным именем только тогда, когда сердилась. Это значило, что разговор закончен и эту тему поднимать больше не стоит.

В третьем классе перед Девятым мая к нам пришел ветеран. Я его уже видела, он ходил ко всем третьим классам в нашей школе. Он рассказал о войне, Лена, которая была отличницей, подарила ему цветы, после этого нас отпустили. Мы шли домой вместе с подругой Аней, когда она, внезапно остановившись, сказала: «Они всегда рассказывают одно и то же и никогда не говорят о евреях». Кто такие евреи, я, благодаря нашей учительнице, уже знала. Еще в первом классе она рассказала нам о дружбе народов, присущей нашей стране. Нас с Аней в числе еще нескольких одноклассников она использовала в качестве наглядного пособия, сообщив классу, что у нас учатся не только русские дети, но и представители самых разных национальностей. Придя домой вечером, я первым делом выяснила у дедушки, действительно ли мы представители немецкой национальности и как об этом узнала учительница. Дедушка, вздохнув, ответил, что при определении этого факта учительница опиралась на мою фамилию и что с вопросом о том, кто мы такие, мы разберемся позже. Так что я знала, что евреи — это такие люди с фамилией, не похожей на русскую, и что у Ани и ее семьи именно такая фамилия, но мне было непонятно, как этот факт связан с войной.

Я попросила Аню объяснить. Аня объяснила. Она сама узнала об этом только вчера, ей рассказал папа, а сегодня она рассказала об этом мне. В то, о чем она говорила, невозможно было поверить. Это просто не могло быть правдой, потому что это было страшнее, чем фильм «Белый Бим, Черное ухо». А страшнее этого фильма не было ничего на свете. Но придумать такое Аня тоже не могла, это было очевидно. Я пришла домой, разулась и зашла в кухню. Бабушка готовила ужин. Я села на табуретку, рассказала ей о том, что узнала, и спросила, правда ли это. Бабушка, продолжая мешать что-то в сковородке, не оборачиваясь ко мне, ответила: «Да, но мы сейчас не будем говорить об этом». Она сказала это так, что я даже не смогла спросить почему. Вечером, уже засыпая, я услышала, как бабушка говорит дедушке: «Я начинаю бояться майских праздников. О чем она спросит в следующий раз и что мы ей ответим?»

В десятом классе я прочитала «Жизнь и судьбу» Гроссмана. К тому времени я многое знала. Я знала, что дедушка, записавшийся добровольцем на фронт в первые дни войны, на следующий день был отправлен в лагерь. Я знала, что какой-то молодой русский лейтенант, у которого был приказ отправлять таких, как он, вовсе не на фронт, предупредил его об этом, но дедушка не поверил, поэтому на следующий день пришел туда, куда ему приказали на призывном пункте. Возможно, это и было подвигом, но мой дедушка так не думал. И вряд ли моя учительница была бы рада, увидев сочинение, этому подвигу посвященное. Я знала, что моя бабушка — еврейка. Я знала, что ее отца выбросили из окна собственного дома на мостовую, ему повезло, и он, размозжив голову о брусчатку, погиб сразу. Я знала, что ее братьям и сестрам, возможно, повезло гораздо меньше — как и где они погибли, не знал никто. Я знала, что бабушке удалось уничтожить свои документы и выдать себя за польку — из Гинды Гдальевны стать Ниной Григорьевной. Я знала, что бабушка с дедушкой познакомились на пересыльном пункте в Котласе. Но это были обрывки истории. В сущности, я по-прежнему не знала ничего.

Весной, когда мы белили яблони на даче, я снова спросила бабушку об этом.

— Ты прочитала эту книгу. Ты, думаю, много всего уже прочитала. Ты знаешь, о чем пойдет речь. Что нового ты хочешь от меня услышать? Мою личную историю? Зачем тебе это знать? Знаешь, что это должно было сделать со мной? То, что произошло тогда, должно было заставить меня быть еврейкой. Только еврейкой и больше никем. Остальное становилось недоступным. Я уже не могла быть врачом, девушкой, пианисткой, человеком. Я не могла быть никем. Они хотели заставить меня забыть обо всем, кроме этого, превратить это определение — объективное для них — в единственно возможное для меня. Но это не так. Я могу быть кем угодно. Они завязали петлю, из которой почти невозможно выбраться. Опыт того, кто это пережил, отменял любой другой, отнимал его, даже когда это закончилось. То, что они сделали с нами, превратилось в главное, вытеснив все, что было до, и все, что могло быть после, если оно не было связано с тем, что они нам навязали, — национальностью. Помнишь, мы играли с открытками и фотографиями? Открытками, на которых был мой город, и фотографиями, на которых была моя семья. В тех историях, которые я вам рассказывала и которые вы придумывали обо мне, я могла быть кем угодно: каменным львом, замком, часовщиком, кошкой, рыцарем. Не было никакого объективного, единственно возможного определения, всегда можно было выбрать. Всегда можно было разомкнуть эту петлю, не продолжать жить внутри той, что они завязали для нас. Возможно, это было покушение с негодными средствами: старые карточки против кинохроники, глупые сказочные истории против документальных свидетельств, мое прошлое против того, что мы пережили. Но мне было необходимо именно это — превратить мертвое время в живое, их объективные категории в мои личные, вспомнить о том, что в лесу не только расстреливают, улицы не только западня, а мостовая не только место, где умирают. Слишком многие умерли, но я не умерла, и я не хотела жить по той модели, которую они для нас создали. Вряд ли я говорю понятно и вряд ли то, что нужно.

Бабушка продолжала белить. Ее волосы выбились из-под платка, руки были забрызганы известкой, и когда она поворачивалась к солнцу, ее глаза выглядели прозрачно-зелеными, как вода. Она была похожа одновременно на женщину, животное и дерево. В любую минуту она могла обернуться кем угодно. Мы почти закончили, солнце садилось, вокруг крутилась забрызганная известкой Найда, дедушка с Мелким жгли прошлогоднюю траву, было начало мая. Бабушка, окинув взглядом меня, Найду и побеленные яблони, улыбнулась. Я пошла мыть кисточки, а она — готовить ужин.

Конфеты

Мама была абсолютным и беспримесным счастьем. Как любое счастье, она случалась внезапно. Она приезжала из очередной командировки, и весь привычный порядок жизни шел кувырком. Мама делала все одновременно: играла с нами, писала диссертацию, дискутировала с бабушкой о том, как правильно фаршировать щуку, проигрывала дедушке в шахматы, пересаживала тетушкины цветы, решала все папины кроссворды, шила мне платья и перешивала Мелкому рубашки. Все эти дела клубились вокруг, переплетались и перепутывались: только что напечатанные листы диссертации пропадали, шахматная королева оказывалась погребена в горшке с геранью, вместо щуки получался пирог с брусникой, а Мелкий с увлечением разбирал мамины гранатовые бусы.

Когда мама бывала дома, отойти от нее было совершенно невозможно. Вселенская несправедливость первый раз явила мне своей лик в тот день, когда мы все собирались пойти в цирк, а я внезапно заболела. Пережить отсутствие в жизни тигров и лошадей я еще могла, но мысль о том, что Мелкий пойдет с мамой без меня, была выше человеческих сил. В итоге никто никуда не пошел, я лежала с температурой тридцать девять, Мелкий сидел рядом, а мама показывала театр теней по мотивам эскимосских народных сказок.

Мама всегда уезжала утром. Мы провожали ее до двери, а потом опрометью бросались к подоконнику, чтобы успеть ей помахать. Путь от двери до подоконника был опасен. Обычно или мы сшибали что-нибудь по дороге, или что-то сшибало нас. Если же этот участок был преодолен без эксцессов, нужно было взобраться на сам подоконник. Подоконник был высоким, узким и загроможденным цветами. Кроме того, на полу под ним всегда что-то стояло.

Однажды я сшибла тетушкину араукарию, любовно вывезенную из ботанического сада Ялты, буйно разросшуюся и гигантскую, а Мелкий, не удержавшись на поверхности, упал на только что подаренный ему какими-то заботливыми родственниками игрушечный КамАЗ. КамАЗ был из тех советских детских игрушек, которые служили постоянным источником травматизма в детском саду и которыми можно было убить, не прилагая для этого никаких усилий. Он был железный, огромный и обладал множеством острых краев. В таких игрушках было что-то странное. Казалось, они сделаны из запчастей для какого-то оружия, которое почему-то не пригодилось. Выбрасывать запчасти было жалко, и их решили пустить в дело. Драться такой игрушкой было тяжело, но на нее всегда можно было упасть. В итоге Мелкий раскроил себе голову, бабушка вызвала «скорую», а дедушка отнес монстра на помойку.

Когда мама уезжала, мы играли в игру под названием «помню». Правила игры были просты: нужно было как можно подробнее и точнее описать маму. Глаза, кожу, волосы, запах, прическу, одежду, голос. Это было не так просто: засчитывались только точные и неожиданные описания. Мелкий был мастером по определению цвета. Именно он первым нашел тот цвет, который точнее всего соответствовал маминым глазам — зеленое стеклышко от бутылки, которое долго лежало в реке, только что вытащенное из воды, еще не высохшее, через которое смотришь на солнце вечером. Я лучше подбирала запахи. Мамины руки пахли польскими духами «Быть может», смешанными с табачным дымом и корицей, а волосы — сухой травой и тем запахом, которым пахнет дача в августе, когда она вся прогреется на солнце.

Мама вплеталась в мир — в запахи, цвета, ощущения, в свет, воду, траву, в ткани, камушки, книги, мама была тем, вокруг чего мир ткался, благодаря чему он назывался и осознавался. Цвета и запахи еще следовало найти, и эти поиски требовали времени. Нужные нам оттенки существовали в природе, но их сочетание еще не было создано. Было необходимо найти и как можно более точно определить все возможные переливы и переходы зеленого и синего, розового и серого, красного и коричневого. И мы искали их повсюду: гуляя, рассматривая книжки, перебирая пуговицы и кусочки ткани, глядя на воду в лужах, трещины на асфальте, облака в небе, всматриваясь в оттенки трав, листьев, земли и камней. По ходу поисков мир случался с нами, и мы все точнее и точнее его различали.

Игра была бесконечной. Сегодня мы могли вспоминать ее одежду, завтра — украшения, послезавтра — волосы. Я легко вычисляла настроение Мелкого по тому, с чего он начинал игру. Если с синего платья, значит, ему было грустно, и он хотел погрузить мир именно в этот цвет, если с цвета волос (больше всего похож на кофе, который любит пить бабушка, без молока, почти совсем черный, но все равно немного коричневый, потому что она всегда сидит у окна и на него падает свет, а на ощупь — как шерсть у Найды на шее, только не верхняя, а совсем нижняя — твердая, но пушистая), значит, ему было спокойно.

В эту игру мы любили играть под «маминым столом». Столов в доме было два. Тот, что стоял на кухне, за которым мы ели и вокруг которого собирались вечером, когда дедушка читал вслух, и письменный, за которым мы рисовали, а мама писала диссертацию, проверяла студенческие работы и шила. Когда мама бывала дома и занималась своими делами, мы забирались под этот стол и играли там. Под столом было просторно и прохладно, там была Найда и мамины ноги, там хорошо игралось в корабль, шалаш или пещеру. К тому же под стол все время падало что-то неожиданное: копирка, скрепки, ластики, какие-то листочки и лоскутки...

Дедушка относился к игре спокойно — не одобряя и не поощряя. Иногда он любил нас послушать, и мы время от времени использовали его в качестве третейского судьи, чтобы он оценил точность того или иного определения. Бабушка же воспринимала игру с некоторой тревогой, однако мирилась с ней, поскольку игра решила проблему с диатезом Мелкого.

Мелкий фанатично любил сладкое. На Новый год, когда взрослые приносили с работы подарки, он каким-то совершенно волшебным образом умудрялся в мгновение ока уничтожить все имеющиеся там конфеты. После чего, пребывая в абсолютном довольстве, мгновенно покрывался сыпью. Когда мы придумали игру, то решили, что за каждое точное определение будем выдавать друг другу по конфете. Теперь конфеты нужно было беречь, и Мелкий следовал этому правилу неукоснительно. Конфеты были редкостью, и у нас было всего два источника их получения — новогодние подарки и кладбище.

На кладбище мы бывали с дедушкой. Он умел писать готическим шрифтом и, помимо прочих бесчисленных занятий и работ, делал надписи для памятников. Поэтому на кладбище ему приходилось бывать довольно часто, и он время от времени брал нас с собой. Когда мы в первый раз приехали туда, Мелкий озадаченно спросил у дедушки, что это за место.

— Помнишь, чем кончаются все сказки? — спросил дедушка.

— Тем, что все жили долго и счастливо, — ответил Мелкий.

— Так вот, кладбище — это место, куда попадают те, кто жил долго и счастливо, — объяснил дедушка.

Мы были вполне удовлетворены этим объяснением.

Кладбище действительно не походило ни на одно из известных нам пространств, кроме сказочного. Оно было расположено за городом, добираться туда было долго, и сама по себе дорога уже была приключением. Дедушка брал нас с собой только летом, возможно, поэтому нам казалось, что кладбище — это такое специальное место, которое появляется, только когда лето наступает. На кладбище было хорошо — огромные деревья, заросшие цветами, травой и земляникой холмики, полуразрушенные памятники из серого, розового и черного мрамора, новые обелиски из какого-то синего материала. Дедушка уходил по делам, а мы совершали экспедиции в разные стороны. Кладбище было старым и, как нам казалось, огромным. Там никого не было, и можно было неспешно бродить, рассматривая фотографии, играть в прятки, можно было собирать землянику или, если земляники еще не было, искать кузнечиков и божьих коровок.

Однако, кроме развлечений, на кладбище у нас были дела: нам нужно было собирать конфеты. Над происхождением конфет мы неоднократно задумывались. С одной стороны, было совершенно очевидно, что конфеты предназначены нам, поскольку они всегда нас ждали. С другой, было не совсем понятно, кто и как их для нас оставляет. В итоге мы решили, что это делают те люди, которые изображены на фотографиях. Некоторые были к нам более благосклонны. Они оставляли шоколадные конфеты, которых в новогодних подарках всегда было мало. Другие оставляли только карамельки и леденцы. Иногда мы встречали яйца и блины, но не брали их. Мелкий предположил, что это подарки для птиц и белок, и я с ним согласилась. Поэтому прежде чем начать играть во что-нибудь, мы всегда обегали ближайшую часть кладбища, чтобы собрать достаточно конфет и пополнить наши запасы.

В тот год мы еще не были на кладбище. Наши запасы конфет уже подходили к концу, но дедушка не брал нас с собой. Однажды в середине июля мы все-таки поехали туда. На кладбище было хорошо. Пахло травой и цветами, из-за деревьев свет был чуть зеленоватым и падал на траву и памятники мелкой рябью, земляника уже поспела, и Мелкий за какое-то мгновение успел набить ею полный рот. Мы разбрелись в разные стороны собирать конфеты и искать ягоды. Дедушка велел не отходить от него далеко. Мы не очень поняли, почему он вдруг попросил об этом — мы никогда далеко не отходили, поэтому решили, что эта просьба, как и некоторые другие просьбы взрослых, имеет чисто ритуальный характер, и не стали ничего уточнять. Я нашла целую полянку земляники и уже успела съесть половину, когда услышала крик Мелкого. В этом крике не было страха или боли, в нем было то, чего я никогда не слышала прежде. Крик длился и длился, не изменяясь и не прекращаясь. Я побежала сразу, не разбирая дороги, не пытаясь проглотить ягоды. Когда я добежала, я увидела Мелкого, который, уткнувшись дедушке в колени, продолжал кричать. Они не увидели меня, а я не могла понять, в чем дело, пока не подняла глаза на памятник, около которого они стояли.

Памятник был новый, небольшой, ничем не примечательный, из розового мрамора, на нем была фотография, на фотографии — мама. Мелкий продолжал кричать, дедушка баюкал его на руках, меня они по-прежнему не замечали. В этот момент случилась странная вещь. Я увидела со стороны девочку, которая вроде бы была мной, но сейчас я поняла, что она и мир, ее окружающий, не имеют ко мне ни малейшего отношения. Эту девочку иногда звали Дарьюшка, иногда Дарья, иногда Маруся, иногда Эльза, она скоро должна была пойти в школу, самой любимой книгой последнего месяца у нее была «Калевала», вчера ей купили новое платье, вечером она должна была закончить рисунок, посвященный последней битве драконов. Но все это было не про меня, а про совершенно постороннюю девочку, с которой я не имела ничего общего. Эта девочка сейчас должна была бы плакать, а я не могла. Потому что я исчезала, меня уже почти не было. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я окончательно перестану быть ею, и тогда повернусь и уйду от этих мужчин, большого и маленького, с которыми ту девочку что-то связывало, но сейчас невозможно было вспомнить что.

Было прохладно и прозрачно, мир вокруг стремительно менялся, превращаясь в спокойное бесцветное пространство. Во рту все еще был вкус земляники, однако он уже почти не чувствовался. Нужно было идти, но тут кто-то заговорил. Подняла глаза, удивительно сухие глаза, похожие на пыльные камушки, зачем-то вставленные в глазницы, увидела, что мужчина, не отпуская мальчика, что-то сказал. Прислушалась. У нее были волосы цвета черного без молока кофе, глаза, похожие на отполированное зеленое бутылочное стекло, десять веснушек на правой щеке и пятнадцать на левой...

Он продолжал говорить. То, что он говорил, не было похоже на наши привычные определения. Те были подвижными и тягучими, они улавливали неуловимое, но не закрепляли его. Они не были окончательными. Его определения были последними и острыми как готический шрифт. То, что нельзя было уловить словами, можно было поймать буквами. Смерть записывала. Это было больно. Больно было мне. Я заплакала и шагнула навстречу дедушке.

Летом 1989 года оказалось, что у смерти вкус земляники и глаза нашей мамы. Этим же летом мы научились писать. Старый способ определений оказался неполным, нам нужно было освоить новый.

Шахматы

Холодец отвратительно выглядел, а тарелки с ним занимали все подоконники в доме. Представить, что к нему можно притронуться, не говоря уже о том, чтобы его съесть, было невозможно. Он был противнее рыбьих голов, вареного лука и сала. Самое странное, что взрослым это действительно нравилось. С другой стороны, я любила есть мел, а Мелкий — сирень и цветы медуницы, к тому же мы оба были неравнодушны к молодым еловым иголкам. В общем, некоторых вкусовых пристрастий мы и взрослые друг с другом не разделяли. Однако холодец мы ненавидели особо, потому что — помимо прочих мерзких свойств — он совершенно отвратительно пах, и этим запахом пропитывался весь дом. Примиряло нас с тем, что мы вынуждены были находиться с ним в одном пространстве, только одно: появление холодца означало, что скоро мы поедем в деревню, в гости к деду Борису.

Обычно это случалось в канун Нового года и дедушкиного дня рождения, которые по счастливой случайности совпадали. Дед Борис был самым старым и самым настоящим другом дедушки. Для нас это было очевидно, поскольку, во-первых, дедушка играл с дедом Борисом в шахматы, во-вторых, ходил с ним в лес за ягодами и грибами, в-третьих, они вместе строили сначала баню для деда Бориса, потом дачу для нас (и им никто не помогал), в-четвертых, они практически друг с другом не разговаривали, а мы знали, что настоящие друзья понимают друг друга с полуслова.

К деду Борису мы ездили вчетвером — я, Мелкий, дедушка и Найда. Бабушка всегда оставалась дома и, кажется, относилась к деду Борису и нашим ежегодным предновогодним визитам довольно сдержанно. Впрочем, никогда не возражала. С собой мы брали неизменный набор продуктов — холодец и соленые огурцы для дедушки и деда Бориса, булочки с корицей для нас и кости, оставшиеся от холодца, для Найды и Розы, собаки деда Бориса.

Однажды мы с Мелким услышали обрывок фразы, сказанной кому-то тетушкой: «Наши дети — одно из немногих светлых пятен в его жизни». Мелкий поинтересовался у меня, что такое светлое пятно и почему мы им являемся. Я изумилась его недогадливости.

— Мелкий, — сказала я, — ты что, не помнишь, как выглядит дом деда Бориса? Там же все серое, зеленое и коричневое, а мы — белые.

— А, — сообразил Мелкий, — тогда понятно.

А другое белое пятно — кролики. Правда, кролики жили не в доме, а в специальном помещении, но когда мы приезжали, дед Борис разрешал нам взять одного из них и немного с ним поиграть. Так что, по крайней мере в этот момент, в его доме было целых три светлых пятна. Дом деда Бориса состоял из одной, но очень большой комнаты, которую на две условные части, кухню и место, где можно было спать, разделяла огромная печь. В комнате было полно интересных вещей, которые громоздились кучами везде и висели на стенах. Инструменты, старые клетки, веники и какие-то травы, одеяла и множество дивных предметов неведомого назначения заполняли пространство.

Когда мы приезжали, то первым делом играли с Розой, которая — в отличие от дедушкиной Найды — была чрезвычайно дружелюбна. Она относилась к той разновидности собак, которую в деревне называли «лайкоид». Такие собаки, наряду с дружелюбием, обладали следующими признаками — торчащими ушами, хвостом-рогаликом, умением спать во дворе в любую погоду и чрезвычайной пронырливостью в добыче того, что можно было съесть. Все остальные признаки, такие как окрас, размер и степень лохматости, были вариативны. Потом мы шли играть с кроликами, а дедушка с дедом Борисом — топить баню. Когда баня была натоплена, а кролики и Роза заиграны до полуобморочного состояния, взрослые и Мелкий шли в баню, а я — собирать на стол.

Это было здорово — дома мне никогда такого не поручали. Во-первых, я обладала потрясающей мою бабушку способностью к битью посуды, во-вторых, в нашей кухне невозможно было ничего найти — все было хитро упрятано в шкафы и на полочки. У деда Бориса было иначе. Вся посуда помещалась на одной полке и была в основном железной, а вся утварь была удобнейшим образом развешана по стенам. Я смахивала со стола опилки и крошки, расставляла чашки и тарелки, стараясь не смотреть на холодец, вытаскивала из дедушкиного рюкзака наши припасы и ставила чайник. Потом я доставала бутылку с самогоном (дед Борис еще год назад, когда мне исполнилось шесть, показал, где она стоит) и брусничное варенье, из которого дедушка делал нам с Мелким морс. Я делала все медленно и тщательно, я чувствовала себя хозяйкой. Когда все возвращались из бани, мы садились за стол и неторопливо ужинали. Начинало смеркаться, дед Борис подкидывал в печку дров, и мы постепенно перемещались поближе к ней. Мелкий обычно перемещался с булочкой, а дед Борис и дедушка — со стаканами. Сонька — кошка, которая зимой квартировала у деда Бориса, урча, вспрыгивала мне на колени. Это значило — наступало время рассказа.

Когда мы в первый раз приехали к деду Борису, мне было почти пять лет. Самым поразительным после кроликов, печки, на которой можно спать, и свистульки, которую дед Борис сделал прямо при нас, было то, что в его доме не было ни одной книги. Я долго искала, но так ничего и не нашла. В этот момент меня переполнила острая жалость — дед Борис был такой хороший, как вышло, что никто не подарил ему ни одной книги? А вдруг он ничего не знает про Бибигона, Царя Салтана, Кая и Герду, Винни-Пуха и Геракла? Это же несправедливо! Осторожно, чтобы еще больше его не расстроить, я спросила, знает ли он что-нибудь о них. Дед Борис вместо ответа покачал головой. Он вообще не любил разговаривать. У меня не было с собой ни одной книжки, и тогда я сказала:

— Хочешь я тебе все-все расскажу?

— Конечно, — ответил он.

Я задумалась, потому что хотела начать с самого восхитительного и волшебного. После минутного размышления я поняла, что начать нужно с истории аргонавтов. Мы сели у печки, и я рассказала все о Ясоне и Диоскурах, Геракле и Орфее, их путешествии и золотом руне. Я, если быть честной, рассказала даже немного больше, кое-что развив и дополнив и совсем немного изменив конец. Мне хотелось сделать рассказ как можно более увлекательным, чтобы хоть как-то компенсировать отсутствие в жизни деда Бориса этой прекрасной истории. Деду Борису очень понравилось, дедушке и Мелкому, кажется, тоже. С тех пор, как только начинало смеркаться и свет за окном постепенно лиловел, мы садились к печке, и я рассказывала очередную историю.

Мы не зажигали света, только слегка приоткрывали дверцу печки. Было очень тихо, я слышала только свой голос, потрескивание дров, иногда лай Розы, скрип снега под ногами кого-то, проходящего по улице, и урчание кошки. Рассказывать, глядя на огонь, было хорошо, потому что в нем можно увидеть все, о чем говоришь, — море, битвы, драконов, горы, лес, богов и людей. Когда я заканчивала, мы все еще немного сидели вместе: я гладила Соньку, Мелкий шевелил догорающие в печке дрова, дед Борис курил папиросу, дедушка наполнял стаканы... Потом мы с Мелким отправлялись спать. Спали мы на печке, и это было чудесно. С печки была видна вся комната. Мы забирались на нее, заворачивались в одеяла, и дедушка давал нам по мандарину. Они с дедом Борисом возвращались к столу, сдвигали остатки ужина, зажигали настольную лампу, и дедушка доставал шахматную доску.

Сначала мы наблюдали за их игрой. Каждый раз Мелкий просил объяснить ему правила, и каждый раз в течение десяти минут я объясняла их заново. После чего Мелкий, убедившись, что и в этом году он их не понимает, предлагал мне немного отвлечься и обсудить, что нам подарят на Новый год. Спектр вопросов был неизменен — будут ли наши подарки одинаковыми, прислушались ли взрослые к его неоднократным и ненавязчивым напоминаниям, которые он методично делал с конца октября, о том, что «вещов не надо», и стоит ли попытаться найти спрятанные подарки до наступления праздника. Когда каждый из вопросов был обсужден, Мелкий сообщал, что он не будет спать до тех пор, пока не узнает, кто выиграл — дедушка или дед Борис, после чего тут же засыпал. Тогда я поворачивалась на живот — так было удобнее наблюдать за игрой — и решала, за кого я болею на этот раз. Решить это нужно было быстро, потому что играли они очень хорошо, следить за игрой было увлекательно, но трудно, и времени на колебания не оставалось.

Вообще-то я была на стороне деда Бориса. Его давным-давно научил играть в шахматы дедушка, и я чувствовала между нами тайное сродство. Конечно, дед Борис играл намного лучше меня, почти как дедушка, а может, даже не почти, поскольку выигрывал он не так уж редко. Я лелеяла надежду, что когда-нибудь тоже обыграю дедушку, хотя бы один раз. Однако обычно, чтобы никому не было обидно, я болела за них по очереди. Иногда, несмотря на то, что было мучительно интересно, я все-таки засыпала — партия была долгой — и очень горевала об этом наутро.

Засыпая, я думала, что им нравятся мои истории, потому что я всегда рассказываю про богов и героев, а их обоих я давно подозревала в том, что они обладают человеческой природой только отчасти. Они были самыми сильными и высокими людьми из всех, кого я знала, они умели делать абсолютно все нужное человеку — вырезать свистульки, дрессировать собак, строить дома, рубить дрова, собирать кедровые шишки, орехи и ягоды, с ними никогда не было страшно, даже в темноте, они относились ко мне серьезно и доверяли важные вещи, и они лучше всех на свете играли в шахматы.

В тот год мне исполнилось четырнадцать лет, и умер дед Борис. Он умер от сердечного приступа в последних числах декабря. На похоронах, кроме нас, никого не было. Мы пришли в дом, Мелкий затопил печку, и мы молча грелись около нее.

— Он был моим самым старым другом, — сказал дедушка.

— Где вы познакомились? — спросила я и, только спросив, поняла, что никогда раньше не задавала этот вопрос.

— В лагере, — ответил дедушка. — Он был моим охранником.

Было очень тихо и очень холодно. Была зима, и был снег. Темнело.

— Что ты собиралась рассказывать сегодня? — спросил дедушка.

— Прорицания Вельвы, — ответила я. — Только можно я пропущу Рагнарек и расскажу о том, что будет после него, когда асы найдут в зеленой траве потерянные когда-то золотые шахматы?

— Нет, — ответил дедушка. — Нельзя сделать вид, что Рагнарек не настанет, по крайней мере, в этой истории. Тебе придется рассказать все, с самого начала.

Оглавление

Судьба как форма надежды

РАССКАЗЫ

  Поликлиника

  Дача

  Эстетические предпочтения

  Экзорцизм

  Зимняя и летняя форма надежды

  Дюрер

  Колбаса

  «В библиотеке библиотекарь...» Троллиха

  «В библиотеке библиотекарь...» Тимур

  Пирсинг

  Циркуль

  Снегири

  Покушение с негодными средствами

  Конфеты

  Шахматы