Ибо, как во дни перед потопом2 ели, пили, женились и выходили за-муж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, И не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех: так будет и пришествие Сына Человеческого.
– Костя, почему у тебя нос кривой?3 – донесло будто ветром и ударило в ухо мальчику Косте.
– Кривой?.. врешь! – Костя закусил от злости длинную жалкую губу. Задергался.
А был он такой странный и чудной, и как ни сжимался, как ни прятался, всякому в глаза лез, – башлык не помогал, ветер срывал башлык, – все знали, все чувствовали… Что могли знать они и чувствовать? – они не упускали случая подразнить и посмеяться над уродом4.
Вечерами в положенный час выходил Костя из часового магазина, где служил мальчиком5, и пробирался через людные толкучие улицы к Собору на колокольню часы заводить.
У Кости в кармане гремели заводные ключи6. Этими страшными ключами он мог бы проломить самый упорный череп любому из задирающих его прохожих, но проклятая печать – торчащий на сторону нос не давал ему покоя. Костя чувствовал свой нос, как рану, – разрасталась рана где-то в сердце и, как тяжесть, – тяжелела она со дня на день, становилась обузней и пригибала и ломала хребет.
Сколько раз дома перед зеркалом зажимал Костя между пальцами этот кривой свой нос, сжимал его до тех пор, пока не казалось, что нос выпрямился.
«Мне хочется, чтобы у меня был правильный нос, как на картине!»
«Ты страшней самой образины, ворона!» – ловили его перед зеркалом, долбили, а он, впадая в ярость, бросался, кусал своих обидчиков.
– А если завтра утром, когда раскрою глаза, и пойду вот так к зеркалу и вдруг я буду не такой; тогда скажут: «Костя, – Костя прищелкнул языком от удовольствия, – у тебя нос… кривой».
– Врешь! ты врешь! – крикнул Костя, обороняясь от назойливого приставания, которое преследовало его в свисте ветра.
Если бы перекричать ему всю эту проклятую вечную долбню, но дыхание сперло, мороз пробежал по коже.
И падали, падали на голову обиды, насмешки и всякие прозвища, какие только пришлось ему слышать за всю его маленькую чудную жизнь, какие и сам на себя выдумал.
Ползли обиды, щипали за башлыком, ползли за ворот под рубашку, там кусали грудь.
Там прокусили грудь, слились в гадкую пьявку7.
Стала эта пьявка сосать сердце, выговаривать:
– Эге, выкусил? раскроешь глаза, ну и что же? какие у тебя глаза? один косой, другой выпученный. Косой – выпученный. Бельма. И никто никогда не приставит тебе ни носа, ни глаза, никогда! как родился, так и подохнешь, дурак!
– Почему это я дурак?8 – поддернулся Костя: схватило его за живое.
– Ну идиот, разница небольшая.
Наслаждалась пьявка, разбухала, выговаривала. Раздувалась распутная, мучила. Сосала.
И окатывало жаром засунутые глубоко в карманы Костины руки, саднило пальцы.
Пристанет такая гадина, берегись! – не даст уж пощады.
– Знаю, знаю, – Костя заплакал, и сквозь слезы увидел себя дурак-дураком, так все его и звали, – дурак-дураком: ходил он не так, как другие, а как-то боком, смеялся не так, как другие, а как-то срыву, все не так, не по-людски, – как надо, как? научи меня!
– А почему бы тебе руки на себя не наложить? – захлебнулась пьявка от удовольствия.
Костя фыркнул, задергался, – не мог на такое решиться.
– Так ты еще и дрянцо порядочное, чего нюнишь, чего клянчишь, ну зачем живешь? День-деньской в магазине, потом на колокольне, заводишь часы. Для чего тебе часы заводить? – чтобы шли? – не останавливались? Шли ровно и скучно от часа до часа. А тебя щиплют. У тебя нос кривой. Но дело не в этом. Вообще-то зачем жить?
Костя пристыл к месту.
Вздрагивающие в слезах губы перебирали детскую песню, которую он слышал, как пела жена его брата – хозяйка часового магазина над своей девочкой.
И казалось ему, в словах и в напеве он говорит с кем-то, кто еще светит и светит ему в его темную косолапую жизнь. Казалось ему, он отдает этой чуть слышной песне всю свою горечь, – горечь поет в ней.
Что-то бьется, – никто не услышит, Ты услышишь? что-то болеет – никто не заглянет, Ты взглянешь? что-то горюет – никогда не откроется, Ты раскроешь? – Не дашь помереть тому, кто хочет жить? – Костя хочет жить.
Не двигался Костя,
А. М. Ремизов. 1910-е гг. Фотография В. Шабельского. РНБ. Публикуется впервые
Последние комментарии
3 часов 10 минут назад
4 часов 17 минут назад
5 часов 14 минут назад
5 часов 29 минут назад
14 часов 39 минут назад
14 часов 40 минут назад