Мужской разговор [Николай Иванович Камбулов] (fb2) читать онлайн

- Мужской разговор (и.с. Библиотечка журнала «Советский воин»-815) 812 Кб, 71с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Николай Иванович Камбулов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мужской разговор

МУЖСКОЙ РАЗГОВОР Повесть

Сыну Алексею посвящаю

Глава первая

Река клокочет, пенится, мелкие брызги образуют живой, шевелящийся занавес. Если хорошенько присмотреться, сквозь него можно увидеть быстро мчащийся поток водяной массы — плотный, как слиток свинца.

— Сила, а? Попробуй удержать! — восторгается Буянов. Он сидит рядом со мной на камне, зажав коленями автомат. Пилотка его сбита на затылок, хохолок волос подергивается на ветру, а из-под бровей светятся темные глаза. — Конечно, если потребуется — укротят, — задумчиво продолжает Буянов. — Только для этого нужны крепкие руки и смелое сердце, как у той птицы, — взглядом показывает он на орла, парящего над висячим выступом скалы.

Высокие угрюмые горы кажутся мне спящими великанами: чуть колышутся их ребристые спины, местами обросшие густым кустарником и узловатыми деревьями. Откуда-то сверху внезапно набегает упругий поток и гнет к земле давно не чесанные головы приземистых уродцев. Но вскоре ветер выбивается из сил, и деревья снова погружаются в дремоту.

— Ты кем на гражданке работал? — спрашивает Буянов.

— Никем я не работал! — кричу в лицо Буянову. — Понял? Никем…

— Значит, бездельничал, — усмехнувшись, определяет он.

Буянова интересует все, а меня это злит. Почему — сам не знаю. Я молчу и неотрывно смотрю на шумный поток воды. Перед мысленным взором встает перепаханное глубокими воронками поле. Над ним плывет черный, смрадный дым. Он разъедает глаза, и по щекам у меня текут слезы. Я крепко держусь за руку матери. За плечами у нее огромный рюкзак с вещами. Она идет рядом, как тень, а впереди колышется цепочка людей, тоже уходящих из горящей деревни. Вдруг люди разбегаются в разные стороны: что-то со свистом проносится над головой и тяжело ударяется о землю, взметнув в небо огромный сноп огня. Испуганная мать мечется по сторонам, потом подхватывает меня под мышки, прижимает к груди и падает…

Буянов окликает меня. Мы встаем и идем искать мель. Нужно перебраться на левый берег реки. Но как? Вода бурлит, пенится, словно злится оттого, что ей некуда девать свою силу. Войди по колено — сразу собьет с ног, закрутит, как щепку в водовороте. А Буянов идет себе и идет, хоть бы словом обмолвился, будто точно знает, что где-то есть переправа.

Пока о Буянове мне не известно ничего: откуда он родом, где прежде работал, кем. Сдается мне только, что не испытал он того, что я в своей жизни.

…После той роковой бомбежки, когда я потерял мать, подобрал меня бородатый мужчина. Посадил в повозку, сунул мне в руки румяное яблоко и, грустно улыбнувшись, сказал:

— Конец им пришел!

Я сидел на охапке соломы, пахнувшей спелым овсом, и ничего не понимал. Над степью еще висела черная, с голубоватыми прожилками кисея дыма, а в деревне догорали хаты. Подхваченные ветром искры золотистыми роями летели к лесу. И не было на поле той колышущейся людской цепочки, которую я не забуду никогда.

— Нехристям, говорю, конец пришел, — продолжал бородач, смахивая широкой ладонью угольную пыль с лошади.

Ехали мы долго, и за всю дорогу мужчина ни разу не повернулся ко мне. Я смотрел на его спину, а видел лицо матери с темными глазами и родинкой на щеке.

— Ты чей будешь-то? — уже во дворе спросил мужчина.

Я молчал.

— Значит, не знаешь своей фамилии… Что ж, так даже лучше будет.

Положив на мое плечо руку, шершавую, как кора старой вербы, сказал:

— Грач твоя фамилия, понял? Грач Дмитрий Васильевич.

Я силился вспомнить свою фамилию, но не мог: в голове все смешалось, а свирепый взгляд мужчины сковал мне язык.

— Огоньком меня звали дома, — буркнул я наконец. Это единственное, что осталось в моей памяти.

У Грача прожил три года. Грачом я и убежал от него, когда со стороны леса стали доноситься орудийные выстрелы. Говорили, что там восток, что оттуда идет Красная Армия… Под фамилией Грач потом я попал в детский дом…

— Как на привязи тащишься, — оборвал мои мысли Буянов. — Разве так ходят разведчики? Тут каждый предмет надо взглядом ощупывать и запоминать…

Буянов долго и со знанием дела отчитывал меня. Это его право — он старший, служит по последнему году. Но я все еще нахожусь во власти воспоминаний и никак не могу понять смысл его нравоучений.

— Видишь сваи на той стороне?

Не сразу мне удается обнаружить сваи. Они торчат между камнями, как жерла орудий, с наклоном от реки. Ну что ж, пусть себе торчат, видимо, здесь намеревались построить мост, а потом передумали. Для чего нам эти сваи и почему я должен их замечать?

— Переправляться будем здесь, более подходящего места не найти, — спокойно продолжает Буянов, снимая со спины сложенную восьмеркой веревку.

Река по-прежнему лютует. Бег ее так стремителен, что, если пристально смотреть на воду, кружится голова. Замечаю под ногами толстое полено. Беру и швыряю в воду: оно мелькнуло и исчезло вдали, за поворотом, будто его взрывом отбросило.

— Силища, а? — замечает Буянов, поблескивая глазами.

Он сбивает пилотку на затылок, хмурит густые брови, распуская капроновую веревку.

— Как, по-твоему, метров сорок будет?

— Будет, — отвечаю, прикинув на глаз расстояние до противоположного берега.

— И я так думаю. Сейчас заарканим сваю, а другой конец привяжем к дереву — и перемахнем.

Буянов привязывает к веревке камень, чуть отходит от берега, размахивается. С приглушенным свистом веревочный диск прорезает воздух и точно опускается на сваю. Убедившись в прочности обмотки, Буянов подмигивает мне:

— Находчивость, ловкость — не божий дар, а прямой результат солдатского труда.

Я молчу.

— Первым будешь переправляться, — распорядился Буянов. Он смотрит на меня испытующе. А позади нас шум, шум… Слышал я, что горные реки могут быстро взбухать даже в ясную, солнечную погоду: где-то далеко, в верховьях, выпадает обильный, проливной дождь, по каменистым лощинам и расщелинам огромная масса воды устремляется в русло реки и совершенно неожиданно захлестывает, заполняет низовье. Невольно смотрю в небо: облака мчатся на север.

Мой взгляд перехватывает Буянов, но ничего не говорит, только щурит глаза: видимо, догадывается, о чем я думаю.

— Смотри и запоминай, — коротко говорит Буянов и подходит к берегу. Под тяжестью его тела канат провисает, и спина Буянова почти касается бешено мчащегося водяного потока. — Вот так! — кричит Буянов.

Проскользив метров пятнадцать, он возвращается на берег.

— Ну как, одолеешь? Только честно, прямо скажи… Сорвешься — как то полено закрутит, «мама» не успеешь крикнуть.

«Пугает, — мелькает в голове. — Ничего, мы тоже не из робких». В лицо дохнуло жаром. Отчего это? Расстегиваю ворот гимнастерки, почему-то перестаю слышать шум реки.

— Только не смотри на воду, не смотри, понял?

Повисаю на веревке.

— Ладно уж…

И больше ничего не могу сказать. Автомат у меня на груди. Быстро мчатся облака, легкие, невесомые и далекие-далекие. Поднатуживаюсь: рывок, второй, третий — пошел. Вода холодит спину, а лицо по-прежнему горит. Очень уж длинны эти сорок метров!

— Держись, крепче держись! — кричит Буянов, но голос его кажется мне шепотом.

Поток прижимает к берегу, упираюсь в скользкие камни, не решаюсь выпустить веревку из рук. Подо мной земля. Промокший насквозь, сажусь возле сваи и бездумно смотрю, как перебирается Буянов.

— Ну здравствуй, дружок! Молодец! — хлопает он меня по плечу.

А река шумит и шумит, и нет ей удержу, нет покоя.

— Полдела свалили с плеч. — Буянов надевает компас на руку. — Я буду продвигаться впереди, ты следуй за мной, смотри по сторонам, не забывай и про тыл. Пошли.

Но я не шевелюсь. Какой-то бесенок запрыгал у меня в груди. Чего Буянов все время твердит и твердит: смотри да смотри, не забывай про тыл. Остынь, Буянов!

— Погоди, куда нам спешить. Садись, — говорю я.

— Времени мало. Мы обязаны прийти на место ровно в девятнадцать.

— Ничего, не сгорит твое место, если и в двадцать придем. Полежим еще с полчасика…

Буянов передернул чуть приподнятыми плечами и впился взглядом мне в лицо.

— Я приказываю: встать! — И, повернувшись, размашисто зашагал вдоль берега.

В душе вспыхнула злость, а потом вдруг отозвалось: «Разве он сильнее? Иди, ведь ты же солдат».

И я встал.

Глава вторая

В казарме тишина. Слышно, как у входа вышагивает дневальный. Топ-топ, топ-топ… Поворот, опять — топ-топ, словно маятник настенных часов.

Гудит и ноет все тело.

Топ-топ, топ-топ… «Присел бы он, что ли, — досадую я, — будто по голове ходит». Смыкаю ресницы и, словно наяву, вижу перед собой командира учебной роты. «Отлично получилось у вас, — говорит он. — С Буяновым вы, товарищ Грач, нигде не пропадете. Садитесь на машину — и в город!» Майор видится мне точно таким, каким встретили мы его в горах, в условленном месте: чуть-чуть набок посаженная фуражка, на перекинутом через плечо коричневом ремешке висит собранная в тугую скатку новенькая плащ-накидка.

«Хорошо», — шевелит он губами.

«Ничего себе, — думаю, — «хорошо», руки и колени в ссадинах, и во всем теле до сих пор такая тяжесть, словно на мне пахали… Конечно, в пути я и виду не подал, что устал. Зачем уступать Буянову… Что он, сильнее меня?»

Топ-топ, топ-топ… Снова открываю глаза и смотрю на дневального. Это Жора Ратников. Он высок ростом и немного сутуловат. Его круглая, коротко остриженная голова несколько наклонена вперед, а длинные, с крупными кистями руки заложены за спину. Ратников почему-то кажется мне знаком препинания — не то огромной запятой, не то вопросительным знаком.

«Надо уснуть… Уснуть, уснуть во что бы то ни стало, — твержу себе. Начинаю считать: — Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Говорят, это помогает…»

Топ-топ, топ-топ…

Поднимаюсь, на ощупь нахожу сапоги, достаю из кармана брюк спички, табак. Молча подхожу к столику дневального и, сев на табурет, закуриваю. У Ратникова округляются глаза, он смешно всплескивает руками:

— Да ты с ума сошел! Погаси папиросу и сейчас же спать, — шепотом приказывает он, наклонившись ко мне. — Ишь чего придумал: курить в казарме. Да мне за это так влетит!

Дневальный выхватывает у меня папиросу и бросает в урну.

Внезапно открывается дверь — и перед нами вырастает дежурный по роте сержант Шилин. Ратников вытягивается в струнку, потом поправляет на себе ремень и невпопад произносит:

— Товарищ сержант, это рядовой Грач…

Шилин подходит медленно. У него левое плечо ниже правого, голову держит несколько набок. Приблизившись к столику, строго спрашивает:

— Кто курил? Рядовой Ратников, отвечайте!

Я искоса бросаю взгляд на Жору: черные брови на растерянном лице напряженно сошлись у переносья. Как досадно ему сейчас!

— Я курил, товарищ сержант, — опередил я Ратникова.

— Здесь, у стола дневального? — Рука Шилина упирается вытянутым указательным пальцем в зеленое сукно, которым накрыт стол. — Вы нарушили воинский порядок! Вы… Ладно, поговорим завтра. А сейчас марш в кровать.

Молча ухожу и ложусь в постель. Закрываю глаза и думаю: «Нарушил порядок! Неужели так будет все время? Можно ли служить без этих нарушений? Буянову это удается. Видимо, у него особый характер или талант к военной службе».

Наконец-то сон начинает одолевать, глаза слипаются, но теперь мне почему-то хочется их открыть. Ратников уже не ходит. Облокотившись о стол, он сидит и о чем-то думает. Губы его шевелятся, словно он повторяет про себя что-то заученное.

Утром после завтрака меня вызвал командир роты. Товарищи не спрашивают, зачем. Они уже знают про ночной случай.

— Погоди, как это произошло? — останавливает меня встревоженный Буянов.

— Не знаю… Случилось, и все… — бросаю на ходу и спешу к двери с табличкой «Командир роты майор М. В. Копытов». Буянов удивленно смотрит мне вслед. Перед дверью невольно останавливаюсь и замираю. Из канцелярии доносятся шаги: они то нарастают, то стихают.

— Дима, там генерал из округа, — шепчет подбежавший Буянов, и я затылком чувствую его горячее дыхание. — Иди, не заставляй ждать, у него дел побольше, чем у нас с тобой.

Стучу в дверь.

— Войдите! — раздается незнакомый голос.

Решительно вхожу и докладываю о прибытии.

До этого я видел генерала всего один раз, да я то издали. Он среднего роста. Волосы аккуратно зачесаны, виски тронуты сединой. Лицо крупное, суровое, а взгляд теплый, располагающий. На правой щеке, у самого уха, небольшой шрам — след старой раны.

Смотрю на генерала и никак не могу оторвать от него глаз. Бывает же так! Стараюсь отвернуться — не получается. Словно какая-то сила притягивает к этому человеку. Начинаю часто моргать, чтобы хоть как-нибудь взять себя в руки. Генерал, видимо, замечает это и ласково, по-отечески, опрашивает:

— Значит, ваша фамилия Грач? А как вас зовут?

— Дмитрием, — отвечаю и думаю: издалека подходит.

Майор Копытов стоит у стола и время от времени посматривает на меня. Он, как всегда, опрятен и подтянут. Не зря Буянов старается ему подражать во всем.

— Командир роты докладывал мне, что вчера вы отлично выполнили трудное задание.

При чем тут, думаю, задание? Вчера я курил в казарме, об этом и спрашивайте. Генерал садится на стул, скрещивает руки, некоторое время выжидает и снова спрашивает:

— Что же молчите, товарищ Грач? Рассказывайте, как было.

— О чем рассказывать, товарищ генерал, — решаюсь наконец на откровенный разговор. — Устал с непривычки, долго не мог уснуть… Ну и вышел к дневальному покурить. Ратников тут не виноват, он приказывал мне бросить папиросу…

Генерал строго взглянул на Копытова. Лицо его сразу преобразилось, глянцевитая полоска на щеке задергалась, но теплота в глазах не пропала, а только чуть-чуть ослабла.

— В казарме курили? — снова повернулся ко мне генерал. — Разве вы не знали, что этого делать нельзя? — Поднявшись, он начинает ходить по канцелярии молча, будто находится здесь один.

— Конечно, знал, — отвечаю, — но…

— Грач, значит, ваша фамилия! — остановился генерал, окидывая меня пытливым взглядом с ног до головы. Шрам на щеке уже не дергается. — А все же расскажите, как вы переправлялись через реку. — Он вновь шагает по комнате.

— Не помню, товарищ генерал…

— Как же это так? — Взглянув на Копытова, он смеется, потирая руки.

— Так, не помню, и все. Буянов приказал — я и пополз по канату. Видел только облака, а потом свалился…

— В воду?

— Нет, на камни, был уже на берегу.

— И все?

— Все…

— Что ж, Михаил Васильевич, позовите тогда Буянова. Вы, товарищ Грач, на занятиях действовали отлично, но вот курить в казарме… За это в армии наказывают. Нарушение порядка. Впрочем, можете быть свободны. Погодите минутку. Скажите, где вы родились?

— На Украине.

— Где именно?

— Не знаю.

— Вот как! Вы что же, совсем не помните своих родителей?

Моя голова клонится на грудь. Снова перед глазами живая людская цепь, взрывы. «Зачем он меня об этом спрашивает? Ведь все знают, что я сирота». Чувствую, как тело охватывает мелкая дрожь. А генерал все ждет моего ответа. Я поднимаю голову: генерал стоит суровый, тяжело задумавшийся. Но он тотчас же поворачивается к Копытову и снова велит отпустить меня и позвать Буянова.

Глава третья

За курение в неположенном месте я получаю наряд вне очереди. Целый день чищу картошку, мою посуду в солдатской столовой. К вечеру едва не валюсь с ног от усталости. Наконец приходит смена, и я выхожу из столовой.

До казармы в роту можно пройти через скверик, сделав крюк. Хочется отдохнуть, подышать свежим воздухом, и я неторопливо бреду по аллее. Впереди замечаю девушку. Она, видимо, тоже не торопится. Вот уже отчетливо вижу ее загорелую шею: уши маленькие, аккуратненькие, а мочки вроде просвечиваются на закатном солнце. Дышит на ветру легкая прядь волос. Девушка оглядывается. Теперь я узнаю ее — несколько раз уже встречал. Она, должно быть, живет в военном городке. Киваю ей, как старой знакомой. Девушка приветливо улыбается, молча идет рядом, потом садится на скамейку.

— Люблю это место. — Глубоко вздыхает. — А что вы стоите? Садитесь.

— Не могу, надо в роту идти…

Но она как будто не слышит меня, продолжает:

— Я здесь на каникулах, к отцу приехала.

Заинтересованный, я присаживаюсь рядом. Она рассказывает про пищевой институт, экзамены, про какого-то Павла Ивановича, который каждую лекцию начинает словами: «Владыка сего мира! Это кто? Его величество труд!» Оказалось, что девушка увлекается живописью, но отец не признает ее увлечения.

…У входа в казарму встречает майор Копытов:

— Где были?

Что я могу ответить? Еще чувствую запах духов и весь я там, в сквере…

— Гулял, — коротко отвечаю Копытову.

— Кто отпустил?

— Никто, сам пошел…

— Будете строго наказаны, товарищ Грач.


К гауптвахте надо идти мимо учебных площадок. Сопровождает меня Буянов.

— Тебя когда-нибудь били, Грач? — спрашивает он.

— Нет.

— Меня тоже не били. А вот отца моего однажды очень крепко побили, без ног возвратился домой. Я еще маленький был. Спрашиваю его: «Где ноги-то потерял?» Он сгреб меня в охапку, прижал к груди и говорит: «Фашист отшиб». «Чего же ты ему поддался?» — спрашиваю. А у отца слезы на глазах: «Не знаю. Из винтовки стрелял хорошо, да раздробило ее в бою. Пулеметчики, которые рядом вели огонь, погибли. Подполз я к пулемету и так поверну его, и эдак — не стреляет, хоть умри. А фашист прет и прет. Вдруг граната рядом разорвалась, по ногам ударила. Вскоре наши отбросили фашистов, подобрали меня. А потом в госпитале врачи малость подкоротили мне ноги. Вот и стали они теперь коротышками…»

— И знаешь, — продолжал Буянов, — отец себя винил за то, что так получилось. Оказывается, до этого командир не раз говорил ему: солдат должен знать все виды оружия, из пулемета тоже надо уметь стрелять. Но батько мой не послушал доброго совета, думал: «Владею винтовкой — и ладно…» Вот и поплатился за свою нерадивость. Понял, Грач?

— Если бы ты знал, какая она красивая, — тихо проговорил я, не глядя на Буянова.

— Красивая! А служба, дисциплина? Разве об этом можно забывать?

«Тьфу! Опять прилип», — ожесточаюсь я на Буянова.

— Да ты кто есть?

— Солдат, — шепчу я. — Она ласковая, она хорошая. Я с детства ласки не знал. Ты видел, как гибнут люди под бомбежкой?.. Налетели самолеты, посыпались бомбы… Мама!

Буянов насупился:

— Ты чего разыгрываешь спектакль? Иди, иди.

Но тут же, едва я сделал несколько шагов, засопел и спросил:

— Ты сам это видел?

— Отстань!

…В помещении гауптвахты тишина невероятная. Где-то за печкой надрывается сверчок. До чего же противно свистит! Я только что возвратился с работы — мыл полы в караульном помещении. Часть готовится праздновать свою очередную годовщину, и поэтому всюду наводится особый порядок.

Через маленькое окошко мне виден почти весь городок. Вот идет генерал в сопровождении дежурного. Наверное, обходит гарнизон… Неужели командующий округом и сюда заглянет?

Сверчок по-прежнему сверлит тишину. Слышу движение за спиной. Дверь открывается, и я вытягиваюсь по стойке «смирно». Генерал останавливает взгляд на мне, — кажется, узнал. Нахмурился, спрашивает:

— А вы как сюда попали?

Молчу.

Генерал кивает сопровождающему его дежурному:

— Можете быть свободны.

Дежурный уходит.

Мы стоим друг против друга.

— Ну-с, рассказывайте…

Я рассказываю, ничего не скрывая. Генерал слушает внимательно. Когда я умолкаю, спрашивает:

— А сами как оцениваете свой поступок?

Честно признаюсь:

— Не знаю, товарищ генерал!

Он некоторое время молча вышагивает от стены к стене. Я недоумеваю: как может генерал интересоваться делами рядового солдата, вникать во все мелочи?

— Командир роты майор Копытов докладывал мне, что вы будто чем-то недовольны, ожесточены. Скажите откровенно — чем?

Сквозь решетку пробивается луч заходящего солнца — золотистый снопик падает прямо на стол. В камере светлеет. Я рассказываю все как есть, ничего не скрываю:

— Воспитывался в детском доме. Потом начал работать. Почему-то получалось так, что люди, с которыми приходилось встречаться, чаще всего смотрели на меня как на неисправимого. Стоило ошибиться, как они тут же говорили: «Что вы от него хотите — безотцовщина». Я привык к этому, хотя всегда, как только слышал такие слова, мне становилось не по себе… А здесь я даже не сказал никому, что у меня нет родителей. Не хочу, чтобы мне сочувствовали и поучали. Вам первому говорю: мать погибла под бомбежкой, отца не помню, знаю, что был военным. Но я не беспризорник. Нет! Нет! Я такой же солдат, как и все.

Генерал опять стал ходить от стены к стене.

— Грач… гм… — тихо говорит он, словно разговаривает сам с собой. — На Западной Украине такие фамилии часто встречаются… Это ваша фамилия, или в детдоме ее дали?

— По паспорту Грач.

Когда генерал ушел, я снова стал смотреть в окно, но его больше не увидел. Наверное, он пошел дальше осматривать гарнизон. А мне почему-то вдруг захотелось еще раз увидеть генерала…

Примерно через полчаса вызывает начальник гауптвахты:

— Вам повезло. В честь праздника амнистию получили. Идите и больше не появляйтесь здесь. Место это позорное.

Глава четвертая

Сегодня воскресенье. Многие по увольнительным ушли в город. Моя очередь наступит теперь не скоро. Когда же я снова встречусь с Аллой?!

В ленинскую комнату входит командир роты.

— Скучаете? Пойдемте погуляем, — предлагает майор.

«Это проделки ефрейтора Буянова! — думаю я по поводу приглашения майора Копытова. — Подслушал, наверное, разговор генерала со мной. Чтоб тебе уши заложило! Нянек накликал, теперь за ручку будут водить — сюда нельзя, туда нельзя! Вот сюда, парнишечка, и топай. Всей дивизией будут водить. Разве это по-мужски!»

На улице хорошо: только что прошел небольшой дождь, воздух свежий, дышать легко. Копытов идет, заложив руки за спину. Пока молчит. Интересно, о чем он думает? Наверное, собирается опять беседовать о моем проступке. Уже целую неделю в роте толкуют обо мне: Грач такой, Грач сякой.

— Вы в шахматы играете? — вдруг спрашивает майор.

— Слабо.

— Может, зайдем ко мне, сыграем?

Недоуменно смотрю на него, но Копытов уже берет меня под руку и говорит решительно:

— Пошли.

Входим в дом. Майор заглядывает на кухню:

— Марина, гостя принимай!

«И жен подключили. Тьфу! Не армия, а детсад. А вот как напишу самому маршалу рапорт: что это в наших войсках делается, товарищ маршал, — одни няньки, одни агитаторы. Замучился я, товарищ маршал, освободите!»

— Это кто же? — спрашивает жена майора Копытова, бросив на меня беглый взгляд.

— Гроссмейстер, — отвечает майор. — Знакомься: Дмитрий Грач. — И тут же распорядился: — Ты нам чаю приготовь, пожалуйста. Садитесь, — предлагает он мне. — Вот вам альбом, полистайте, пока я за шахматами схожу.

Я раскрываю альбом. Майор возвращается с шахматами, садится рядом, и мы вместе начинаем просматривать фотокарточки.

— Память о фронте, — с нескрываемой гордостью поясняет Копытов. — Сорок четвертый год. Тогда я был ординарцем у заместителя командира дивизии.

На снимке рядом с полковником стоит солдат и с мальчишеской напускной серьезностью смотрит в объектив, положив руку на огромную кобуру.

— Знай наших! — улыбается майор, показывая на солдата. — Это я. Вояка что надо! Полковник Огнев так меня и называл: «Знай наших». Разве не узнаете? Это же наш командующий округом генерал Огнев. Ну, давайте расставлять фигуры.

Мы начали партию. Игрок я неважный, но майор играет еще слабее. Выигрываю слона, затем ладью, однако доиграть партию нам так и не удалось. В городке объявили тревогу.

«Ну и слава богу! До чая не дошло, а то бы наслушался под самую завязку… Троекратное «Ура!» плану боевой подготовки!»


Строй ритмично колышется: влево — вправо, влево — вправо… Иду замыкающим. В первом ряду на правом фланге Жора Ратников, над его плечом торчит ствол автомата. Где-то там и Буянов. Я успел рассказать ему, что был на квартире у командира роты. Буянов тут же заметил:

— Ты должен стараться. Понял? Старательным всегда легче…

Строй останавливается. Копытов вызывает к себе командиров взводов, солдатам разрешает перекур. Как-то сами собой образуются группы солдат, и в каждой из них возникают свои разговоры. А Буянов уже возле меня. Он уже рассказывает:

— Это я слышал от одного фронтовика. Под Ростовом было. Наши наступали. Вдруг распоряжение закрепиться. Все быстро окопались. А один молодой, неопытный солдат — Василием его звали — отрыл себе окоп точь-в-точь как цветочный горшок: внизу узко, вверху широко. Фашисты в это время открыли сильный артиллерийский и минометный огонь. Осколки снарядов и мин, как пчелы, зажужжали вокруг. Когда кончился обстрел и Вася выглянул из окопа, лицо у него было белее мела. Да, жутковато приходится на поле боя тем, кто плохо подготовлен.

Слушаю Буянова, а в мозгу пульсирует одно и то же: «Это он мне читает нотацию. Читай, читай, ведь Грач, то есть я, полный неуч, вроде твоего дурака Васи, сам побежит под снаряд… Разве это мужской разговор!»

Снова идем вперед. Команда «К бою!». Наступаем короткими перебежками. Вот я сделал очередной бросок и лежу в небольшом углублении. Жесткие стебли травы немилосердно колют тело. Но шевелиться нельзя: надо выдержать «мертвую паузу». Стараюсь даже не дышать. Местность впереди открытая. На плоской, как блин, равнине — один-единственный небольшой бугорок, увенчанный невысоким кустом шиповника. Покачиваясь на ветру, кустик приветливо машет ветвями, словно зовет к себе. Решаю, что именно там отрою себе окопчик, и делаю стремительный рывок. Трещат сухие автоматные выстрелы. Слышится голос командира отделения сержанта Шилина:

— Стой, окопаться!

Тороплюсь расчехлить лопату. Куст укрывает меня от палящего солнца, и я без передышки долблю землю. Хочется раньше всех отрыть окоп. И мне это, кажется, удается. Ложусь в углубление, но ноги мои остаются открытыми.

— Окопались, товарищ Грач? — спрашивает внезапно выросший около меня Копытов.

Началось! Сейчас похвалит или пожалеет. Это уж точно!

— Окопался, товарищ командир роты.

Майор ложится рядом, берет комок земли, разминает его в руках и отбрасывает в сторону.

— Перебежки вы делали хорошо, — задумчиво говорит он, — а вот место для окопа выбрали неудачно. Ведь куст — прекрасный ориентир. Противник без всякого труда может вести по вас прицельный огонь. Учтите эту ошибку. Да и ячейку надо удлинять, чтобы ноги не торчали… На двойку тянете, учтите!

«Где двойка? Какая двойка?» — хотелось мне возразить майору Копытову, да тут подбежал сержант Шилин и прямо с ходу набросился:

— Ведь показывал же вам, что и как делать, — нервничает сержант. — Смотрите.

Шилин бежит к лощине, падает на землю. Потом легко подскакивает и стрелой мчится на пригорок. Расчехлив лопату, он четкими, уверенными движениями быстро отрывает великолепную ячейку, точь-в-точь такую, какая нарисована в книжке по инженерной подготовке.

— Повторите! — приказывает сержант, а сам, чтобы лучше наблюдать за моими действиями, отходит в сторону.

Земля бросается мне под ноги. Бегу быстро. Еще быстрее работаю лопатой.

— Плохо, не годится, — укоризненно говорит Шилин. — Попробуйте еще раз.

Повторяю все сначала.

— Вот теперь хорошо, — одобряет он. — Эх ты, художник!.. Ведь можешь стать отличником.

«А-а, все остается по-прежнему, — думаю я о сержанте Шилине. — Разошелся было, а потом взял на тормоза. Тоже небось жалеет. Я бы, товарищ сержант, на вашем месте отпустил бы этому Грачу пять суток гауптвахты, как минимум!.. Чего-то я в этой академии недопонимаю: и жалеют, и требуют…»

Глава пятая

Над горами черной букашкой висит вертолет. Он становится все меньше и меньше и наконец растворяется в небесной синеве…

Мы сидим на скалистой террасе. Шилин рассматривает карту. Ветер треплет ее, и мне кажется: командир отделения держит в руках трепещущую птицу, готовую вырваться и улететь. Буянов проверяет нашу горную амуницию.

У меня такие же вещи, как и у каждого разведчика, — груз внушительный. Но странное дело: сейчас я почти не ощущаю его. Может быть, оттого, что перед вылетом на задание Буянов почти каждый день дополнительно тренировал меня в свободное время. Потирая хохолок темных волос, он приговаривал: «Старайся, друг, старательным легче живется».

Сержант Шилин, сложив карту, объявил, как будем продвигаться.

Первым уходит Шилин с другими солдатами.

Где-то на самой вершине горы Высокой расположена площадка. Там у «противника» промежуточная база для заправки самолетов. Мы должны пробраться туда, «взорвать» склад с горючим и возвратиться на террасу. Здесь нас будет ждать вертолет, на котором прилетит за нами командир роты.

Подъем становится все круче. Слышу, как тяжело дышит идущий следом за мной Жора Ратников. Он делает неосторожный шаг, и из-под ног у него сыплются камни. Буянов делает строгое предупреждение.

— Вот как надо ставить ногу, — показывает он Ратникову.

Жора признает только замечания командира. Он снимает с головы пилотку, вытирает с лица пот и недовольно ворчит:

— Знаю я, как ходить. Но ты ведь сам, Буянов, видишь, что идем не по Дерибасовской. Кстати, ты когда-нибудь был в Одессе?

— Пошли! — коротко бросает Буянов, не отвечая на вопрос Жоры.

Я тихонько спрашиваю у Ратникова:

— Ты тоже безотцовщина?

— Откуда ты взял?

«Вот взял», — подумал я. И опять та людская цепочка, на которую посыпались бомбы, возникла в моих мыслях ярко, зримо. «Мама!»

— Что ты сказал? — спрашивает Ратников.

— Послышалось тебе.

Обходным путем спускаемся вниз. Шилин спрашивает у Буянова, как мы вели себя на маршруте.

— Все шли нормально, — коротко отвечает Буянов.

— А он? — показывает на меня сержант.

— Подходяще. — Это любимое слово Буянова. — Подходяще вел себя Грач, — повторил он и вместе с сержантом начинает сверять карту с местностью.

Жора, положив ноги на камень, лежит на спине и мурлычет какую-то песенку. Потом, опершись на локоть, замечает:

— Заберемся мы под облака, а там никакого «противника» нет. Вот обидно будет!..

— Сам знаешь, Жора, «противник» условный, — отзываюсь я. — Не волнуйся попусту, покричим «Ура!», «Ура!» и пойдем в одну столовую принимать пищу, а потом в одну казарму отдыхать.

— Условный! — смотрит на меня Ратников. — А вот горы самые настоящие, и мы самым безусловным образом поливаем их своим потом.

— Что, на выдох идешь? — Мне делается почему-то весело.

— Кто? Я?! — поднимается Жора. — Анекдот! Я же из Одессы, парень морской закалки. — И он тихонько поет: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Жора приводил…»

— Не Жора, а Костя, — замечаю я.

— Э-э, что ты, Грач, понимаешь, — отмахивается он от меня, как от дуралея, полного неуча. Так я понял Ратникова. «Ну ладно, Жора, учения еще не окончились. Так ты погоди отмахиваться…»

…На очередном отрезке маршрута продвигаемся цепочкой. Подъем настолько крутой, что кажется, будто земля дыбом становится. Впереди меня идет Жора. Иногда он оборачивается, и я вижу его лицо, все в капельках пота, но по-мальчишески задорное. И все же я слежу за Жорой. Вот круглый камень выскользнул у него из-под ног, и Жора как подкошенный упал на меня, больно ударив в грудь автоматом, — даже дыхание перехватило.

— Ушиб? — спрашивает Шилин.

Я не вижу сержанта, слышу только его голос: расплывшиеся перед глазами желто-красные круги мешают рассмотреть командира отделения.

— Ничего, пройдет, — наконец произношу с трудом.

Отдыхаем в кустарнике. Шилин разрешает открыть консервы, поесть. Сам он сразу принимается раскладывать карту. Буянов сидит между мной и Жорой Ратниковым. Вид у него спокойный и бодрый — не скажешь, что он находится уже пять часов в пути. Сейчас лекцию придумает. Сейчас, сейчас… Но Буянов молчит. Съев консервы, Жора открывает флягу с водой. Но, прежде чем сделать несколько глотков, шутливо упрекает меня:

— Надо быть более внимательным. Разве ты не знал, что я упаду на тебя? Сними гимнастерку, заштопаю дыру.

Он берет иголку и, наклонившись, молча зашивает. Закончив штопать, толкает в бок присмиревшего Буянова:

— А тебе приходилось дома выполнять такую работу, товарищ ефрейтор?

— Не только штопать, но и стирать, — охотно отвечает Буянов. — Бывало, в страдную пору, когда отец с матерью все время в поле, я двух младших братишек обстирывал. Соседские девчонки надо мной смеялись, прачкой дразнили.

— Девчонки — вредное племя! — восклицает Жора. — Когда мне было десять лет, я не умел плавать, ходил на море с надувной камерой. Как-то барахтаюсь у берега, подплывает ко мне этакая быстрая «щучка» и хватается за камеру. Я ее отпугнул. Но она все-таки успела проколоть камеру. Ну я и начал пузыри пускать. Чуть не утонул… Тонькой ее звали, ту «щучку»… А вот сейчас письма мне шлет. Антонина! Хорошая девчонка! А в общем-то они вредные. Вот и Дима из-за одной такой на гауптвахту угодил…

— Приготовиться! — обрывает наш разговор командир. Шилин складывает карту и подробно объясняет, как мы должны двигаться к площадке, занятой «противником».

…Путь длинен и тяжел. Перед маршем Копытов сказал мне, что генерал Огнев интересовался, как я себя веду, держу ли свое слово. Вот какая я фигура! Сам командующий войсками округа мною интересуется… Зачем такую агитацию вести, товарищ майор Копытов?.. Может, скажете еще, чтобы сам министр обороны тоже вплотную занялся судьбою бывшего детдомовца Димки Грача?.. Товарищ майор, я ведь не пенсионного возраста, на своих собственных ногах лазаю по горам.

Ночь проводим в небольшом каменистом углублении, посменно дежурим, ведем наблюдение за «противником». Мы с Жорой только что сменили Буянова. Скоро будет рассвет. Камни остыли, холод пробирает до костей, а подняться нельзя, надо лежать неподвижно. Ледяная земля, ледяной автомат. Тишина до звона в ушах.

— Слышишь? — шепотом окликает Жора.

— Что? — спрашиваю я.

— Голоса…

Напрягаю слух. Словно сквозь сон, улавливаю отдельные слова. Потом снова наступает тишина. И опять сковывает оцепенение.

— Дима, — шепчет Жора. — А правда хорошо, что нас вот так посылают? Закалка! Она для разведчика первое дело.

— Ишь ты, какой понятливый! А что же ты ходить по горам не умеешь? Грудь мне ушиб. А еще туда же, куда и Буянов…

— Чего вы тут шепчетесь? — подползает к нам Шилин. — Прекратить!

Шилин неподвижно сидит минут двадцать. До слуха долетают какие-то шорохи, обрывки фраз.

— Ясно, — делает вывод сержант. Меня он посылает в распоряжение Буянова, а сам остается на месте.

— Осмотри портянки и подгони хорошенько снаряжение, — советует мне Буянов. Потом мы ползем меж камней, все ближе к складу «противника». Буянов велит мне замереть на месте и быть начеку. Сам уже по-пластунски ползет дальше — он должен поджечь склад.

Где-то поблизости находятся солдаты соседней роты, изображающие «противника». Если они обнаружат нас, вылазка будет считаться проигранной.

Все четче вырисовываются горы. Они выплывают из темноты, молчаливые и суровые. Я осматриваюсь и ищу место получше, чтобы вовремя заметить сигнал Буянова и продублировать его Шилину. Над головой висит каменистый выступ. Если забраться на него, оттуда будет удобнее наблюдать за Буяновым. Подтягиваюсь на руках. Уже виден стог. Надо подняться еще выше. И поднимусь! Неосторожное движение — и я падаю с выступа.

— Грач! — слышу голос Буянова. Приподнимаюсь и вижу голову Буянова, торчащую над выступом. — Быстрей вылезай! Склад поджег, горит, проклятый, здорово!

Один за другим гремят выстрелы. Стиснув зубы, бросаюсь по крутому скату наверх. Буянов подхватывает меня за руки.

— Ты чего губы искусал? — сощурив глаза, спрашивает Буянов. — Может быть, ты и язык откусил? — не унимается Буянов.

— Губы?.. Ах вот ты о чем! — отзываюсь я. — Давеча о консервную банку поранил.

— А хромаешь тоже от мясной тушенки? — снова спрашивает Буянов. Вот пристал, вот прилип!..

— Это тебе показалось!

— Конечно, показалось, — соглашается Буянов. Но после второй остановки решительно требует: — Дай-ка мне автомат, тебе полегче будет.

— Не отдам!

— Чудак ты, Дима! Я ведь сам все вижу! Ну ладно. Сейчас встретим своих…

И верно — навстречу нам идет Шилин. У сержанта на груди бинокль.

— Почему задержались? — спрашивает он. — Вертолет уже сел. Сюда прибыл сам генерал Огнев.

Буянов медлит с ответом. Видимо, ему не хочется признаться, что виноват в этом я. Что ж, сам доложу. Но трудно даже пошевелить губами, так я их расквасил, падая с выступа.

Шилин приказывает взять у меня автомат и перевязать мне раненые губы. Достукался все же! Можно сказать, на печи поранил себя. Я бы за это тоже отхлестал. Что за солдат, что за воин — кровь пролил без единого выстрела! Да и где пролил-то?! На печке! На лежанке!..

Как в тумане поднимаюсь в вертолет и почти падаю на сиденье вниз лицом: «Господи, пронеси меня от взгляда генерала. Усыпи сном крепким, чтобы я всю летную дорогу и пальцем не пошевелил». А там, на земле, я уж сам выкручусь, как колобок! Как невидимка, умчусь в казарму!»

Сержант подробно рассказывает генералу, как прошли занятия. Говорит он тихо, потом я совсем перестаю слышать его слова. Усталость окончательно взяла верх.

…Мне сон снился. Налетели самолеты — туча тучей. И бомбят, и бомбят. Мама бегает по кругу, а я за юбку ее держусь и плачу, кричу: «Мама! Мама!» А потом глядь, а это вовсе не мама, а отец, совершенно белоголовый и почему-то в халате. «Папка, — кричу ему, — ты чего без ружья?! Ты чего без револьвера?! Нашу маму разбомбили…»

Проснулся, а в салоне один Буянов, остальные уже грузятся на машины. Я шинель на голову и к выходу. И сиганул на землю. Буянов — вслед за мной, остановил. Я краешек шинели приподнял и ахнул: в пяти шагах от нас возле легковой машины стоит командующий войсками округа генерал Огнев. Значит, думаю, крышка мне. Шепелявлю Буянову:

— Товарищ ефрейтор, отпусти. Сделай мне одно уважение, помолчи при генерале о моих губах. Я сам понимаю: какой я солдат, коли сам себе губы расквасил. Можно сказать, что на печке, на лежанке опростоволосился. Отпусти!

А он держит, улыбается, спрашивает громко, на всю посадочную площадку:

— Как тебя в детстве дома называли?

— Огоньком называли, — это все, что осталось в моей памяти о детстве. — Огоньком называли, — повторяю с прежней громкостью.

— Огонек! — громко окликает меня генерал. Его голос показался мне знакомым. С моей головы шинель так и слетела, ноги подкосились, и я присел… И опять передо мной, как на экране, возникла живая цепочка людей, взрывы бомб, неподвижное тело матери. — Огонек! Дима! — Генерал протягивает вперед руки и медленно подходит ко мне. — Дима… — глухо повторяет он.

Я растерянно смотрю на генерала. А его руки уже лежат на моих плечах.

— Сынок… Прости, прости, сынок…

…Всю дорогу он рассказывает, как искал меня, как десятки людей, в том числе и майор Копытов, помогали ему отыскать иссеченную временем и поросшую быльем тропинку к потерянному сыну. И нашли все же…

* * *
Генерал Огнев уволился из войск — фронтовые раны да и годы к тому же предписали отцу свой приказ. Так он тогда же, когда ушел на пенсию, повел со мной все тот же мужской разговор: «Дима, я не мыслю десантников без фамилии Огнева!..»

…Военное училище давно осталось позади. Теперь я уж сам веду мужской разговор с разведротой десантников.

— Жора Ратников, приказываю!..

Вот влип так влип… Ведь это же не Жора, а лейтенант Горбунов. А Жора, то есть Георгий Ратников, уже пятнадцать лет рыбачит на Черном море, под началом своей рыжей «щучки», голубоглазой Тонечки, ставшей недавно капитаном рыболовецкого судна. И сын у них есть, Жорка. В письмах жалуются — отбивается от рук, заявляет: «То, что было, поросло быльем». Но я написал Жоржику-младшему:

«Как только поднимешься до призывного возраста, давай ко мне в разведроту, и тут мы с тобой, Георгий Георгиевич, будем толковать по-мужски».

— Охламон! — вырвалось у меня громко. Лейтенант Горбунов весь скривился и говорит:

— Это кто охламон, товарищ майор?

— Фу! Фу! Извините, лейтенант, это я отклонился.

А у самого перед глазами людская цепочка, самолеты с черными крестами пикируют на женщин и детей. И где-то в этой скорбной людской цепочке я сам, ухватившись ручонками за подол…

— Мама! — вырвалось у меня уже громче. Горбунов посмотрел, посмотрел на меня и говорит:

— Нам взлет, товарищ майор.

— Рота! По местам!

Мы летим над полями, над горами.

«Мама, мы ведем мужской разговор, чтобы не повторилась беда, свалившаяся на нас в 1941 году. И вообще, в этом «чтобы» — вся наша армейская жизнь».

ЗНАКОМЫЙ РУБЕЖ

1
Капитан Колесов стоял на насыпи, курил папиросу за папиросой. Насколько видел глаз — всюду потемнело, будто окружающая местность попала под мутный стеклянный колпак. Видимость резко ограничилась. Где-то впереди вспыхивали огни, и время от времени слышались глухие хлопки взрывпакетов. Каждая вспышка тревожно отзывалась в груди. Колесов делал глубокие затяжки и нервно покусывал губы.

Рядом стоял представитель штаба дивизии майор Никулин. Он тихо, будто рассуждая про себя, говорил:

— На войне как на войне. Бой без конца не бывает: или ты его, или он тебя. А скорее всего — он тебя.

Колесов растоптал окурок, взглянул на майора. «Это мы еще посмотрим, — подумал он. — Рано предвещаете исход преследования».

Никулин извлек из кармана часы, взглянул на циферблат, щелкнул крышкой.

— Четырнадцать. К двадцати должна подойти сюда головная колонна. — И, застегнув полы плащ-накидки, стал спускаться вниз, где стояла машина.

Еще в начале преследования Колесов был твердо убежден, что капитан Мухин, зная данную местность только по карте, непременно прельстится земляным валом, чтобы на этом рубеже подольше задержать наступающих. Валтянулся по фронту на несколько километров, и не требовалось особой тактической грамотности, чтобы оценить его выгодность для обороны. «Вал, как магнит, притянет тебя, капитан Мухин, — рассуждал Колесов. — Здесь ты непременно остановишься, ну и… попадешь в ловушку: скрытые подступы к валу для тебя неведомы, а на изучение местности у тебя времени не хватит…»

Эти предположения подтвердила разведка. Из ее доклада было видно, что Мухин «клюнул» на земляной вал, приступил к спешной отрывке окопов и установке огневых точек. Колесов, предчувствуя победу, вопреки железному закону преследования — не отрываться от противника, не давать ему возможности закрепляться на промежуточных рубежах — ослабил темп продвижения…

И вот теперь все сложилось не так, как хотелось… Мухин сдал рубеж без боя. Попросту говоря, он обманул Колесова, произвел блестящую демонстрацию работ по отрывке окопов, ввел в заблуждение наступающих, выиграл время для того, чтобы оторваться от наседавшей на него роты Колесова и закрепиться на более выгодном рубеже.

Колесов посмотрел в бинокль. Сквозь сетку дождя виднелась ровная местность.

— Как на футбольном поле — ни одной складочки, — прошептал он и, вложив бинокль в футляр, снова закурил, бесцельно блуждая взглядом по набухшей и почерневшей равнине.

Колесов великолепно знал этот рубеж по опыту прошлых тяжелых боев. В дни войны ему вместе с другими пехотинцами пришлось вложить немало труда и воинской сметки, чтобы сбить гитлеровцев с земляного вала.

На этом дело не кончилось. Противник, оставив вал, сумел зацепиться за небольшой перешеек, расположенный между двумя непроходимыми болотами, как раз там, где сейчас закрепился капитан Мухин со своей ротой. Наша пехота предприняла несколько попыток сбить врага с перешейка. Они ни к чему не привели. Только умелый фланговый обход решил исход дела. Но подобный маневр не по плечу роте, а идти в лобовую атаку бесполезно: подступы к перешейку совершенно открыты, атака захлебнется.

Сомневаясь в собственном практическом знании местности, Колесов выслал разведку на фланги обороняющихся с целью найти ближайшие пути обхода Мухина, личным наблюдением изучил прилегающую к перешейку местность. Но это занятие ничего утешительного не принесло, только лишний раз убедило его в непроходимости болот, прилегающих к перешейку.

«Трудную задачу поставил мне Мухин, — подумал Колесов. — Ловко он спутал мои расчеты!»

…Знакомый рубеж, знакомые предметы. Что-то остановилось в горле, часто-часто забилось сердце. Будто наяву, в мыслях возник фронтовой сержант Николай Орлов, вот здесь, как раз на этом валу, погибший в горячей схватке с врагом. Он имел удивительно музыкальный голос, все говорили, что из него выйдет прекрасный певец. А когда смертельная рана стала сдавливать ему дыхание, он поднял голову и, словно виноватый во всем, что произошло, тихо сказал: «Вот и не вышел из меня певец. А жаль! Какая жизнь впереди… Петь бы только…»

И вдруг, набравшись сил, крикнул:

— Что стоите? Идите вперед! Вперед!..

2
Колесов вздрогнул. «Да, Никита, нужно идти вперед, — пронеслось в голове. — Вперед… Но как, как идти, когда кругом такая местность?! А идти надо, останавливаться нельзя».

Раздумывая, он стал искать выход из создавшегося положения, перебрал десяток вариантов решений… Вывод напрашивался один — частью сил идти в тыл Мухину через болото, а одним взводом вести наступление, отвлекая обороняющихся от совершаемого маневра.

Но тотчас возник вопрос: как преодолеть непроходимое болото? И снова Колесов мучился в поисках решения… Вдруг в его глазах вспыхнул огонек, на лбу расправились морщины, взгляд устремился вдаль, вместо знакомой панорамы местности в мыслях возникла картина: он в числе разведчиков направляется в тыл гитлеровцам. Путь пересекает река. Поверхность ее схвачена непрочным ледком: наступи на него — и он под тяжестью немедленно затрещит, лопнет. Но не тут-то было. Разведчики ложатся на животы и по-пластунски ползут вперед. Лед трещит, но не ломается. Кто-то говорит: «Площадь давления велика, сосредоточишь тяжесть на одной ступне — к водяному пойдешь. А вот если бы доски были, тогда совсем надежно: клади их попеременно и смело шагай — даже самый тонкий лед выдерживает».

Колесов отвлекся от воспоминаний. Подул ветер. Вместе с его дыханием откуда-то со стороны прилетела песня. Молодые голоса, полные силы и красоты, славили родные просторы.

Позади послышался шорох. Колесов обернулся. Перед ним стоял связной от первого взвода рядовой Нестеров. Солдат доложил о прибытии и, широко улыбаясь, кивком головы показал в сторону, откуда лилась песня:

— Пятихатские поют, товарищ капитан. Здесь я жил до учебы в ФЗО. Очень хорошо знаю эти места.

— Жили, говорите?

— Так точно. А знаете, товарищ капитан, это село во время войны фашисты дотла сожгли. А нынче-то вон как они поют! Слушать одно удовольствие.

«Пятихатка! — молнией пронеслось в голове Колесова. — Как же мне не знать этого села». И капитан вслух сказал:

— Разор Пятихатки я видел, товарищ Нестеров, своими глазами. Помню, что было в сорок третьем, как мы входили в это село. Сожженные дома, обгорелые трубы да вихри пепла, поднятые ветром, — вот все, что тогда нас встретило в Пятихатке…

Колесов умолк. Его лицо сделалось сосредоточенным. Он торопливо достал карту, что-то наметил там карандашом и так же торопливо захлопнул планшет.

— Значит, товарищ Нестеров, эти места вам знакомы?

— Я ведь вырос здесь, товарищ капитан.

— Отлично. Вот вам срочное задание: сходите в колхоз к председателю, да как можно быстрее, скажите ему: не может ли он дать нам десятка три досок или горбылей? Завтра они будут возвращены. Словом, товарищ Нестеров, доски должны мы иметь…

А дождь все шел и шел. Проводив взглядом быстро удаляющегося солдата, Колесов подошел к краю насыпи и стал смотреть в направлении перешейка. Вдали время от времени вспыхивали огни взрыв-пакетов. Мокрые, потяжелевшие кусты шиповника льнули к земле, внизу, под насыпью, переговаривались солдаты. Колесов прислушался.

— Ты вот, Гвоздев, говоришь: «Чего сидеть, в атаку надо идти». Броситься в атаку немудрено! А что из этого выйдет? Видишь, какая местность: одним пулеметом можно всех атакующих покосить. Понимать надо. Эх ты, горе-тактик! — корил кто-то рядового Гвоздева.

Тот отвечал:

— Да я и сам это понимаю. Сидеть неохота. Что-то надо делать…

— А что делать, — отвечали Гвоздеву, — капитан знает. Через болото поведет, а в противной стороне спину не покажет.

— Верно! Наш ротный такой, — отозвался ефрейтор Николаев. — Поди, он сейчас уже и решил, что нам делать. Факт!

Колесову стало приятно от услышанных слов. Они как бы подтверждали его решение. Раз солдаты думают то же, что и командир, они пойдут на все.

Капитан стал спускаться с насыпи в направлении голосов. Вдруг он остановился и подумал: «Трудно будет в самом узком месте, болото имеет около двухсот метров в ширину. А все же пройдем. Это для Мухина будет неожиданностью. Очень хорошо». И он сел писать донесение.

3
Солнце только что спряталось за лес, а на болоте уже стемнело. Хилые кустики травы, кочки, видневшиеся до того, теперь слились с черным бархатом вязкой грязи. С каждым новым шагом путь становится труднее. Колесов, продвигаясь в середине цепочки, внимательно следил за направляющими сержантом Нестеровым и ефрейтором Николаевым. Сейчас от них зависит многое: на пути все чаще попадаются окна воды, требуется большое знание болот, чтобы вовремя определить опасные места, выбрать правильный путь, подать четкую команду. Вот Нестеров, балансируя, идет по доске, другую держит в руке, потом кладет ее продолжением первой. И, повернувшись лицом к Николаеву, поднимает первую доску, чтобы продолжить дальше путь по этому своеобразному подвижному мостику. Доска набухла, и поднять ее трудно. Но солдат упорствует, тянет на себя отяжелевшее дерево и вдруг соскальзывает с подмостка, по пояс врезается в холодное брюхо топи. Ему на помощь спешит Николаев. Слышится голос Нестерова:

— Забирай, забирай правее! Здесь опасно!

Тяжелая птица, хлопая крыльями, проносится над головой Колесова и с шумом опускается где-то впереди. Раздается всплеск воды. Капитан на минуту останавливается и еле слышно шепчет:

— Вот это чутье! Молодец Нестеров, точно определил опасное место.

А по цепи уже летит шепоток:

— Держаться правее!..

— Держаться правее!..

И снова — ни звука. Колесов всматривается в темноту. Теперь уже левее ухают взрыв-пакеты мухинцев, совершенно не подозревающих, что вот-вот, точно из-под земли, вырастут у них в тылу наступающие и ночная мгла наполнится шумом атаки.

— Так должно быть, — заключает Колесов. — В таких случаях только смелые, дерзкие действия наступающих, их проникновение в тыл «противника» обеспечивают успех преследования.

Тяжелые вьюки с пулеметами, боеприпасами качаются на спинах солдат. Под их тяжестью трудно работать с досками. Это соскользнул с опоры Николаев. Колесов видит, как идущий за ним солдат бросает ему доску и говорит:

— Держись за землю. Становись на опору.

Николаев, барахтаясь в липком месиве, сердито ворчит:

— Чертово болото! Так и тянет в свою брюховину. Погоди со своей доской, я уже на опоре, — и, продолжая путь, добавляет: — Все равно пройдем. Не такое видали.

— Пройдем!

Капитан с силой рванул доску, пробежал по лежащей тесовине и, чуть пригнувшись, положил доску на качающийся грунт. Потом снова проделал эту операцию, и снова, и снова… Метр за метром — вперед.

Капитану невольно вспомнились бои у Пятихатки. Тогда вот так же было тяжело, даже труднее приходилось, но люди шли вперед и побеждали. Колесову хотелось, чтобы его солдаты были во всем похожи на героев тех битв.

— Николаев, почему остановились? — спросил он.

— Берег, товарищ капитан. Земля.

— Берег? Значит, прошли, — вслух подумал Колесов.

— Похоже так, — отозвался Нестеров. — Как на войне прошли, товарищ капитан.

На берегу было светлее. Подошли остальные воины, отстающих не было. Сложили доски в штабель. Колесов велел командиру второго взвода дать сигнал для группы, оставшейся на той стороне для атаки с фронта. Над головой лейтенанта замигал карманный фонарик.

— Вперед! — скомандовал Колесов и сразу почувствовал какое-то облегчение: легко стало на душе, расправились плечи, губы застыли в улыбке, будто и не было этого действительно трудного и опасного болота, которое осталось позади и которое теперь уже не будет называться непроходимым…

Когда закончились учения, к Колесову подошел майор Никулин. Он пожал ему руку и спросил:

— Сам догадался или кто подсказал?

— Генерал-опыт подсказал, товарищ майор, — улыбнулся Колесов.

Майор засмеялся.

— Хорошо сказано: «генерал-опыт»! Боевой опыт — прекрасный советчик. Пойдемте к командиру дивизии, он желает вас видеть.

БАСОВ И ЕГО СОСЕД

Раннее утро. На берегу реки стоит капитан Максимов. Он пришел сюда, чтобы наметить место для предстоящего занятия по плаванию. Медленно очищается река от тумана. Серые облачка, чуть дрожа, тянутся кверху, обволакивают верхушки верб. За спиной офицера слышится то глухой топот ног, то дробные хлопки множества рук. И по тому, как слабеет этот шум, Максимов догадывается — физическая зарядка в роте подходит к концу. Пора бы прибыть с докладом Орлову…

Орлов, солдат-первогодок, сегодня в свободной смене внутреннего наряда. Уходя на реку, капитан приказал ему сообщить об окончании физзарядки. Максимов мог бы и не требовать этого, но хотелось проверить исполнительность подчиненного. Максимов принял роту недавно, до этого работал секретарем комсомольского бюро части. И теперь старается использовать каждую возможность для знакомства с людьми, которыми придется командовать не один год.

Опоздание Орлова заставляет капитана отвлечься от реки. Максимов поднимает голову и видит неподалеку от себя командира восьмой роты майора Басова, стоящего у крутого обрыва.

— Ты чего здесь торчишь? Иди сюда, новость сообщу, — зовет его тот, уперев руки в бока. Они закончили одно военное училище. Вместе прибыли в полк. Но служба у них сложилась по-разному: Максимова избрали секретарем комсомольского бюро части, Басов же стал командиром роты. Он обычно подшучивал над работой Максимова, но, когда узнал, что тот принимает роту, да еще девятую (на то она и девятая, говорили в полку, чтобы первой не быть), был немало удивлен. «Алешка, комсорг ты мой правильный, ты с ума сошел! Зарежет тебя девятая», — заявил он в первый же день заступления Максимова на новую должность.

Алексей подходит к Басову. Тот, словно забыв, зачем позвал, по-медвежьи поворачивается к стоящему рядом солдату:

— Раздевайся, Рыжов, не тяни волынку.

— Глубоко тут, товарищ майор, — передергивает плечами Рыжов. — Могу утонуть, я ведь степняк…

Басов молча сбрасывает с себя обмундирование и, ни слова не говоря, прыгает в воду. Вынырнув, кричит:

— Прыгай, тебе говорят! Не утонешь, командир рядом!

— Вот напасть-то, — жмется солдат, глядя на Максимова.

Алексей знает Рыжова, ему не раз, будучи секретарем, приходилось разговаривать с солдатом. Робкий, с ним, вероятно, надо быть поаккуратней. Максимов быстро раздевается и берет Рыжова за руку:

— Вместе пошли, не робей… Вот так…

Басов округляет глаза, что-то хочет сказать капитану, но сдерживается и только крутит головой.

— Портить людей и я могу, — говорит Басов Максимову, когда они выходят на берег, и, повернувшись к Рыжову, повышает голос: — Плавать вы будете, а сейчас — марш в отделение… Степняк!

— Эх, Алешка, ты что думаешь, рота — детский сад? — оставшись с Максимовым наедине, продолжает сокрушаться Басов. — Нет, брат, если ты с каждым, как с малым дитяткой, будешь цацкаться, ты не командир. Командир — это… — Он выразительно смотрит на капитана и, не найдя подходящего слова для сравнения, надолго умолкает.

Идут с реки рядом, нога в ногу, не спеша. Роща, палатки, лес уже залиты солнцем.

— Может быть, ты и прав, — тихо отзывается Максимов. Подумав о чем-то, он начинает доказывать, что к Рыжову, безусловно, нужен подход.

— Учи рыбу плавать! — прерывает Басов и, заметив идущего навстречу солдата, замедляет шаги: — Твое чадо — Орлов спешит. Посмотрю, с какой ты стороны к нему подойдешь, — уже свернув с тропинки, бросает он Максимову. Удаляется Басов напрямик, через саженцы, раздвигая своими широкими плечами деревца, которые, выпрямляясь, с укором покачивают ему вслед кудрявыми головками.

* * *
Басов нравится Алексею, чем именно — он и сам до конца не понимает. Может быть, вот этой уверенностью, с которой тот так легко и прямо решает любое дело, решает с убежденностью, что по-другому нельзя, а только так, как он думает. «Прыгай, тебе говорят!» И баста! Вот так бы и ему, Алексею, поступить с Орловым: рубануть без оглядки, ведь на пять минут опаздывает с докладом. «И накажу, — решает капитан, искоса поглядывая на подошедшего солдата. — Что же тут рассуждать?»

Орлов стоит перед ним, вытянувшись в струнку, под гимнастеркой угадываются крепкие мускулы, и весь он тугой, плотный. Только лицо не по фигуре — суховатое, чуть вытянутое, с мягким, доверчивым взглядом серых глаз. Максимов мало знает солдата, слышал лишь от командира взвода, что рядовой Игорь Орлов хорошо крутит на перекладине «солнце».

— Сколько сейчас времени?

— На пять минут задержался. Умывальник приводил в порядок, сальник заменил: пять дней течет.

«Ну и рубани, рубани, опоздал же, — назойливо стучит в голове Максимова. — Что же стоишь, накажи…»

— Разберусь, — наконец произносит капитан и медленно шагает к своей роте. Орлов идет за ним тихо, словно его и нет тут. А когда командир скрывается в палатке, солдат спохватывается:

— Мне-то как?

— Входите сюда… Читайте вот это место, — подает Алексей Орлову раскрытую книгу.

— Вслух читать?

— Читайте про себя, вслух не надо, я это уже читал, — говорит Максимов и вдруг вспоминает, что Басов так и не сообщил ему новость, о которой намеревался рассказать. «Вероятно, учения», — с робостью думает он и весь отдается этой мысли: ему не хочется, чтобы учения состоялись в ближайшие дни, рано…

А тем временем Орлов читает:

«Вася, что же это такое?.. Разве не мог на одну минуту раньше?.. Ты же знал: один я, один я остался тут. Патроны кончились, камнями начал швырять. Где там! Подползли на бросок гранаты… И вот как изувечили, гады. И пулемет изуродовали. Ты же солдат, Вася, как мог опоздать?

Василий смотрел на искалеченные ноги Ивана Рыжова сначала тупо, как в тумане, потом с ясным, четким сознанием. И чем больше эта ясность овладевала им, тем глубже он понимал: никогда и ничем не сможет оправдать свою вину перед этим человеком. Он виноват!»

Орлова заинтересовала книга, ему хочется читать дальше, узнать о судьбе Ивана и Василия, но командир, видимо, ждет, что скажет он, Орлов, по поводу прочитанных строк, — ведь не без цели же дал капитан книгу.

— Иван, видать, был хорошим бойцом, — робко подает голос солдат.

— Какой Иван?

— Я вот о книге, товарищ капитан.

— Иван! — повторяет Максимов. — Да, хорошим… — Он медленно поднимается и выходит из палатки. Солдат спешит за ним.

— Вы свободны, — говорит ему Максимов, направляясь к умывальнику. Орлов долго смотрит вслед капитану.

— Ну и ну, хотя бы отругал, что ли, — вздыхает он. На душе у Орлова какая-то тяжесть.

* * *
Проверив умывальник и найдя то, что искал, Максимов успокоительно шепчет:

— Толково отремонтировал. А вот другие этого не сделали, — минуту капитан разглядывает сальник. Все же оплошность, которую допустил Орлов, еще продолжает волновать Максимова.

— Алексей! — появляется вдруг из-за угла постройки Басов. Он успел уже побриться, сменить полинявшую гимнастерку на новую и теперь выглядит помолодевшим: округлые щеки так и пышут здоровьем.

— Я же обещал тебе новость, — подходя к умывальнику, говорит майор. — Не догадываешься, какую?

— Догадываюсь. Учение наметил генерал…

— Точно. Командирский нюх у тебя еще остался. Эх, Алешка, местность там песчаная, не грунт, а вода!

— Думаешь, не справлюсь, Сергей?

— Ничего я не думаю, — скороговоркой отвечает Басов и, помолчав, добавляет:

— Признайся: ведь многое забыл на комсомольском посту?

— Может быть…

— Может быть, — в тон Максимову повторяет майор и снова торопится по своим делам.

После занятий в жизни лагеря наступает небольшое затишье. Басов сидит на скамейке, в квадратике для курения. Вдруг он привстает, заметив на песчаной дорожке, брошенный кем-то лист бумаги: «Кто же это сорит мне тут?..»

Басов перепрыгивает через небольшой штакетник и поднимает не листок, а конверт. «Рыжову Ивану Ивановичу», — чуть скривив левую бровь, читает он надпись. Иван Иванович! Вот как! Такой тихоня, а Иван Иванович. Прочитать бы, что пишут солдату. Он ведь никогда не разговаривал с Рыжовым о доме, все как-то времени нет, и, откровенно говоря, этими делами у него комсомольский секретарь занимается. На одно мгновение что-то кольнуло: неловко стало перед самим собой. Но уже через минуту майор решительно заключает: «А захламлять дорожки не разрешено… Иван Иванович!»

До его слуха вдруг доносится голос Максимова. Басов выпрямляется и сразу замечает группу солдат, склонившихся над огромным ящиком. Возле Максимова стоит Орлов, что-то отвечает капитану.

«Колдует Алешка», — думает Сергей и, когда Максимов остается один, направляется к нему. Подойдя к ящику, долго смотрит на окопчики, вырытые в песке и укрепленные оплеткой из тонких лозинок.

— Сам придумал или инженер полка подсказал?

— Коллективно, вместе с командирами взводов, — отвечает Алексей. — Хорошо получается! Теперь солдаты каждый день будут тренироваться. Знаешь, Орлов таким смекалистым оказался — любую вводную решает. Думаю, на учениях последним не будет.

Басов садится на край ящика. Он замечает Рыжова, показавшегося возле палатки.

— А знаешь, Алешка, Рыжов-то мой — Иван Иванович. Письмо я нашел…

— Какое письмо?

— Обыкновенное. Вероятно, от матери.

— А ты что, не знал, что он Иванович?

Нет, конечно, он знал, но только по спискам ротной канцелярии, которые помнятся, подчас, не сердцем, а умом. Главным для Басова всегда было то, что Рыжов — солдат, а он старший командир в роте и что подчиненный обязан с полуслова понимать его. А вот Иван Иванович внес в привычные понятия какое-то беспокойство, но признаться в этом Басов сейчас не хотел.

— У командира и без того дел хватает, — поднимается Сергей. — Через два дня учения. А хорошо ты придумал с ящиком-то. Хорошо… — повторяет Басов.

* * *
Ночь душная, сухая. Наверное, от этого звезды кажутся искрами, неподвижно висящими в темном небе. Трудно идти по песчаной местности: земля уползает из-под ног. Но Максимов не может сидеть на месте, почему-то тревога одолевает: а вдруг там, в окопах, что-нибудь случилось, обвалилась земля и придавила Орлова. «Почему Орлова?» — спрашивает себя Алексей и торопится на левый фланг, на стык с восьмой ротой, хотя в действительности знает, что там ничего особенного не может произойти. Чуть ли не с каждым солдатом в отдельности разговаривал, подсказывал, как себя вести, что делать, да и командиры взводов и отделений немало потрудились. И все же не сидится на месте. «Старая привычка, — думает капитан. — Комсомольская работа, она без людей — ноль без палочки».

Возле окопчика, расположенного на стыке с восьмой ротой, Алексей останавливается. Из темноты доносится разговор. Максимов узнает голос Орлова. «Что же беспокоился, ведь все в порядке», — с удовлетворением думает он. Подойдя к солдатам, Максимов сразу включается в беседу. Деловые вопросы, веселые реплики людей радуют капитана. Хорошо! Мысли командира и подчиненных идут в одном русле.

На востоке появляется светлая полоска зари, капитан спешит на свой наблюдательный пункт.

— Сосед! — грудным голосом окликает Басов Максимова. Рядом из окопчика виднеется голова связиста. — Что, волнуешься, комсорг? — спрашивает Сергей.

— Есть немного, — признается Максимов.

— Слышал, какого нам посредника подбросили?

— Нет.

— С двойной фамилией, подполковник Волков-Краснощеков из штаба дивизии. Знакомая личность?

— Знаю, очень точный человек.

— Вот и я говорю: очень точный Волков-Краснощеков. В прошлом году он твоего предшественника майора Зубкова утопил на проверке, как былинку, срезал на вопросах. Учти, Алешка, — предупреждает Басов и поворачивается к связисту: — Сазонов, потревожь командиров взводов, как у них там дела? Пусть проверят готовность отделений. Ох, не люблю тишины! И светает так медленно. Ты что, там был? — Взглядом он показывает на передний край.

— Был.

— Ну и что же? Беседку провел?

— Провел…

— Похвально, Алеша, — уже вслед Максимову бросает Басов.

Заря все шире и шире разводит розовую заводь. Краски свежие, молодые, и от этого как-то веселее делается на душе, ощутимее чувствуется ожидание «боя». А вот и сигнал к атаке. Как бы ни готовился к нему Максимов, зеленая ракета появляется внезапно. Началось! Капитан берет у телефониста трубку. Откашливается — почему-то сразу пересохло в горле, ждет секунду, потом твердым голосом предупреждает командиров взводов:

— К танкам держитесь ближе, к танкам вплотную… Понятно?

Ему хочется отдать еще какое-то распоряжение, но он только приподнимается на носках, нетерпеливым взглядом окидывает всхолмленную местность. Она лежит перед ним, как лежала и до этого — совершенно безучастная к его тревожно-приподнятому настроению. Ей дела нет до того, что сейчас переживает Максимов.

Через несколько минут картина меняется. Алексей видит в бинокль, как по песчаному подъему катятся к высоте изломанные цепи атакующих солдат, вспыхивают и тут же гаснут разрывы снарядов «противника». На левом фланге особенно выделяется фигура офицера. «Басов», — определяет Максимов и решает выдвинуться вперед. Он связывается по радио с командирами взводов, потом просит комбата усилить артиллерийский огонь по второй траншее «противника» и спешит к намеченному месту.

Вот-вот начнется штурм высоты. Внезапно «противник» ставит огневую завесу. Ярко-желтая стена разрывов, колыхаясь и вздрагивая, тянется на несколько десятков метров, окаймляя подступы к опорному пункту. Алексею кажется, что он слышит тяжелое дыхание солдат, прижатых огнем к земле.

В поле зрения попадается Орлов. Он, видимо, как и все, ждет от него, Максимова, команды, распоряжения, чего-то такого, что прервало бы эту тяжелую мертвую паузу.

— Эй, девятая, какого черта бездействуешь! — кричит Басов, находящийся метрах в пятидесяти. Сразу делается легче: вместе они быстро примут правильное решение.

— Сергей, слушай! — кричит ему Максимов. Но тот отчаянно закрутил головой, молча провел ребром ладони по горлу.

— Не пойму! Что случилось?

— Этот Волков-Краснощеков вывел меня из строя. Я убит, — в голосе Басова злость.

Опять на глаза попадается Орлов. На одно мгновение мелькает мысль: броситься туда, в залегшие цепи бойцов, поднять роту в атаку, как это делали в критический момент командиры на фронте. Но он тут же отказывается от этого решения: «Нет, этим сейчас «противника» не возьмешь, да и потери могут быть большие». Мгновение капитан думает и поворачивается к связисту. Радист скорее понял по взгляду Максимова, чем расслышал цифры кода, позывные командира артиллерийской батареи.

— Артиллерия противника уничтожена, — через минуту сообщили ему. Он поднялся и сразу, одним взглядом, окинул всю роту, подал команду «В атаку!».

— Ура!!

— А-а-а… — отозвалось по всему фронту.

Максимов увидел Орлова. Тот бежал не так, как другие: он словно летел на крыльях. Капитана охватило вдруг острое желание оказаться рядом с ним, подбодрить: вот так и держись в службе!

* * *
Рота Басова брилась, чистилась, наглаживала обмундирование: через час солдаты едут к шефам, в колхозный клуб, на смотр художественной самодеятельности, Майор еще с утра проинструктировал старшин, поговорил с секретарем комсомольской организации. Ему захотелось сказать несколько слов и солдатам, но остановила мысль: «Не на стрельбище отправляются, да и секретарь с ними едет».

Басов пытался собраться с мыслями. Почему все-таки девятая оказалась на учениях впереди восьмой, получила более высокую оценку? Когда там, в поле, он услышал фразу генерала: «А девятая на этот раз подходяще выглядит» — не придал ей особого значения. А вот теперь, после официального разбора, никак не может освободиться от назойливого вопроса: «Почему, почему?»

У здания клуба толпятся солдаты. Сейчас сюда подойдут машины, и люди уедут в колхоз. Среди отъезжающих Басов вдруг заметил Максимова. Алексей рассказывает солдатам, видимо, что-то веселое, забавное — время от времени раздается громкий хохот. «Делать ему нечего, вот байки и сочиняет», — думает Басов, садясь на скамейку. А как только скрывается за воротами последняя машина, направляется в учебный класс. Здесь, обложившись бумагами, методической литературой, он долго сидит, склонясь над столом: дня через два нужно провести инструкторско-методические занятия с сержантами.

Басов углубляется в работу. А когда поднимается из-за стола, вновь ловит себя на мысли: «Почему же девятая выглядит теперь подходяще?» Сергей подходит к окну, смотрит на знакомые сопки, за которыми угадывается безбрежная водная ширь. Шесть лет он, Басов, служит у берегов этого Тихого, а по существу, вечно беспокойного океана. «Беспокойного, — вслух произносит Сергей. — Да, Максимов тоже с виду тихий, а вот обскакал на учениях. Да что я в самом деле? Алешка да Алешка!» — упрекает он себя.

Выйдя из класса, Басов увидел сидящего на скамейке Рыжова.

— Почему здесь? — подойдя к солдату, спрашивает Басов.

— Отдыхаю, товарищ майор. Только что сменился, дневальным по роте стоял.

— Дневальным? Та-ак… А что это у вас за книга?

— Рассказы о фронтовиках, рядовой Орлов из девятой подарил. Он мой земляк, товарищ майор.

— Из одного села?

— Из одного.

— Разрешите-ка посмотреть. — Басов берет книгу, листает и тут же передает ее солдату.

— Ну-ну, читайте, это хорошо.

— Тут, товарищ майор, о моем отце написано. А книжку капитан Максимов разыскал.

— Об отце?

Первые строчки очерка Басов читает бегло, не видя знакомой фамилии: солдат, наверное, что-то напутал. Но вот…

«Василий смотрел на искалеченные ноги Ивана Рыжова сначала тупо, как в тумане, потом с ясным четким сознанием. И чем больше эта ясность овладевала им, тем глубже он понимал: никогда и ничем не сможет оправдать свою вину перед этим человеком. Он виноват!»

Майор наконец отрывается от книги, долго молчит. Нет, он не думал, что отец Рыжова — герой. А что он может сказать о сыне, вот об этом Иване Ивановиче? Плавать не может — это-то он точно знает. А вот Максимов и тут успел.

Басов пытается продолжить разговор с солдатом, но чувствует, что беседа не клеится. И когда в воротах показываются машины, возвращающиеся от шефов, он облегченно вздыхает.

Из кузова головного грузовика выпрыгивает Максимов. Лицо у него немного усталое, но глаза с живинкой.

— Алешка, что же ты не сказал мне, что едешь к шефам? — упрекает Басов капитана.

— Учи рыбу плавать, — смеется Максимов.

— А-а, какая там рыба! — Басов отводит Алексея в сторону. — Ты вот эту книжку читал?

— Читал.

— И знаешь, что Рыжов — сын?

— Знаю…

— Эх, Максимов, Максимов, сосед ты мой правильный, что же ты молчал? — вздыхает майор. — Понимаешь, что-то у меня муторно сегодня на душе. Всегда, с самого начала службы все ясно было, а вот сегодня сомнение одолевает…

И, о чем-то подумав, он заключает:

— Кое-чему ты меня все же научил, сосед Алешка!

ВЗРЫВ

Утром, едва появились на небе первые мазки рассвета, на КП к майору Бурмину пришел политрук Бугров.

— Молчат? — спросил он, всматриваясь через проем каменной стены в мглистую даль, изорванную во многих местах пожарами. — Командарм принял решение: создать узел сопротивления. — Бугров вытащил из сумки карту и, подсвечивая фонариком, показал на красный кружочек: — Вот здесь… Я ведь теперь, Гриша, порученец у командарма, в курсе всех дел. Сюда стягиваются артиллерия, бронебойщики. Так что, Гриша, назад можешь не оглядываться, твой тыл надежен… В крайнем случае есть куда отойти.

— Отойти? Нет, Саша, хватит, не могу…

— Ну-ну, смотри сам, но есть такой приказ.

— Хватит, говорю, отходить! — выкрикнул Бурмин. — Вчера они листовки разбрасывали с самолета. Сукины сыны, что пишут?! Улепетываете, как зайцы, мол, в панике и страхе бежите. Вот брехуны!

— А что ты думаешь, Гриша, — подхватил Бугров. — Кончится война, и какой-то недобитый фашист напишет о нас: бежали, как зайцы, обросшие, с бородами до колен и разутые. — Он достал суконку, старательно почистил сапоги. — Как сороки застрекочут…

Бурмин схватил телефонную трубку и, мигая вдруг вспыхнувшими глазами, потребовал:

— Шатров, что там у тебя? Так… Понятно… А у соседей справа? Тоже? Без шума наш тыл обеспечен.

Бросил трубку и — к Бугрову:

— Ты у меня в батальоне останешься или к себе пойдешь? Сейчас начнется, и ты посмотришь, как Бурмин драпает. Взрыва душа просит. Взрыва! Останешься?

— Останусь, Гриша.

— Хорошо. У меня есть танк, трофейный. Поработаем напоследок, Саша? — предложил Бурмин. — Еще не разучился стрелять из орудия? В танковом полку, помню, стрелял хорошо.

— Что ты предлагаешь?

— Я ведь не намерен оставлять этот рубеж. Хочешь, покажем сорокам, как мы драпаем? — Лицо Бурмина сделалось землистым. — Гаджиев, что там, почему не докладываете?! — крикнул он лейтенанту, наблюдавшему за боем через пролом стены. — Санечка, комиссар ты мой сердешный, скоро начнется.

«Ну, завелся комбат, — подумал Бугров, — теперь не остановишь. Сегодня он какой-то особенный. Придется задержаться здесь».

Через час после начала боя над землей, еще зябкой от холодной росы, повис тяжелый желто-черный полог пыли и дыма. Его рвали снаряды с треском и грохотом, дырявили взрывы бомб, полосовали пулеметные очереди, но пробоины и окна тут же вновь оплывали, затягивались, и желтый полог не пропускал ни солнечного луча, ни струйки свежего воздуха. Это была жаровня, в которой люди, обливаясь потом и кровью, молотили друг друга, не зная ни страха, ни усталости. Немцам нужно было выйти к берегу, выйти для того, чтобы увидеть край земли, той земли, которая за дни наступления показалась им бесконечной, выйти на этот край, чтобы вздохнуть наконец без тревожного ожидания смерти, которая так густо вихрилась на их пути…

Посланный в роты для уточнения обстановки, лейтенант Гаджиев возвратился только в полдень. Лейтенант как бы выдавился из черно-желтого массива белозубым чертиком, весь продымленный и пропитанный гарью. Он доложил:

— Капитан Шатров просит поддержки. Он со своей ротой все еще в садах. Ему требуется поддержка, иначе немцы обойдут нас слева.

Бурмин бросил взгляд на танк, приткнувшийся к заводской каменной ограде. Резервы были исчерпаны, остался только этот трофейный танк. Бурмин крикнул водителю, чтобы тот заводил. Из башни до пояса высунулся рыжеголовый боец, с досадой в голосе бросил:

— Нет же его, товарищ майор, еще вчера раненного отправили.

— Да-да, Сазонов ранен, — вспомнил Бурмин. — Как же быть? Гаджиев, где твоя гвардия?

— Там! — махнул рукой лейтенант в сторону садов, объятых огнем: тягучее пламя свисало с веток, кровавыми каплями падало на землю, с треском пожирало остатки плетня.

— Там разведчики, — повторил Гаджиев.

— Понятно! — Лицо Бурмина стало совсем черным. — Саня, так как, стрелять из танка можешь? — Он схватил бурку, подбежал к танку. Теперь, после Сазонова, только он мог управлять трофейным танком. — Бугров, и ты, Гаджиев, садитесь! Шатрова поедем выручать… Бежать не будем, Санечка, — сказал Бурмин, когда Бугров занял место наводчика, а Гаджиев устроился возле пулемета. — Не мазать, бить только наверняка, — выговорил Бурмин жестким, приказным голосом.

Бугрову стало не по себе: «Понесет его сейчас безумная натура, никакая вожжа не остановит».

Танк крутнулся на месте и, ревя, сиганул через кювет, ходко пошел, огибая огненный омут садов. Длинные жилистые руки Бурмина сразу срослись с рычагами управления: он, как бы неся тяжелую машину, вертел ею с упоением и страстью, бросал танк на такие препятствия, на которые в условиях тактических учений никогда не осмелился бы послать.

Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы.

— Гаджиев, Бугров! — закричал Бурмин. — Огонь!

Но они уже стреляли, и Бурмин видел, как гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывали руки, падая то сразу плашмя, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.

Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он сможет спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он погнал толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом. Немцы бежали спереди и сбоку, недоверчиво оглядываясь на свой танк. Бурмин видел их лица, искаженные страхом и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами, все пытался сцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и немец, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.

Вражеская пехота все же залегла, и танк снова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.

— Григорий! — кричал Бугров. — Поворачивай. Сумасшедший, куда прешь?!

Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.

— Санечка, смоли!

Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк перепрыгнул через щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк: орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю, и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, не задерживаясь там, повел машину в очередной таран, теперь уже на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.

— Гаджиев, огонь!

Пулемет дал короткую очередь и тут же захлебнулся.

— Кончились боеприпасы, — сообщил Бугров. — Гони под гору! Григорий, не теряй разума!

Хоботок вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «Касательный» — и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие. Оно, став на дыбки, свалилось набок, потом, перевернувшись раза три, легло на «спину» и шибко засеменило резиновыми лапками. Григорий дал крутой разворот, намереваясь расплющить орудие, подергивающее короткими ножками, но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по покатому лбу танка. Григорий налег на правый рычаг, и танк ринулся в сторону. Он шел ходко, и оттого, что машина бежала, утрамбовывая под собой землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницу, что «бегунки» исправно бросают траки и мотор по-прежнему несет стальную махину. И оттого, что все было в порядке, ему страшно захотелось вернуться и начисто докончить, разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил правую руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны. Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил на захламленный пустырь.

Бурмин выключил мотор, вышел из машины. Позади, там, где маячил прибрежный поселок, стрекотали пулеметы, звонко тюкали пушки, а здесь, на пустыре, и вокруг было тихо и безлюдно, похоже, что этот кусочек земли противник обошел. Из танка вылезли и Бугров с Гаджиевым. С минуту они смотрели на Бурмина, как на диковинку, не зная, что сказать этому хмельному от боя человеку.

— Орудие заклинило, нельзя вести прицельный огонь, — робко доложил Бугров. — Придется пешком выбираться отсюда.

— Я — танкист, мотор работает, в машину!

И опять Григорий Бурмин слился с танком. Обогнув кружным путем горевшие сады, он вывел машину на равнину, жадным взором окинул пространство. В поле зрения попалась дымящаяся походная кухня, возле которой толпились немцы. Он мог бы их обогнуть, проскочить небольшой лощиной, но пронеслась мысль о том, что «враг спокойненько ужинает», в то время как он, Григорий, задыхается в нагретом танке, задыхается потому, что думает о тех, кто сейчас осваивает узел сопротивления, чтобы здесь окончательно остановить врага. Григорий направил танк на таран, влетел в живую гущу, легко, словно консервную банку, сплющил кухню и помчался дальше, оставляя за собой кровавую рябь следа. Но Бурмин этого не видел, он лишь догадывался, что проехался прочно, что под гусеницами ничто не уцелело: ни кухня, ни немцы, попавшие под раскаленный и тяжелый танк.

В душе кипели и радость, и отчаяние, и злость. Злость брала верх, как бензин, вспыхивала, раскаляла, мгновенно слизывала мысль об опасности и осторожности. Бугров кричал ему изо всех сил:

— Григорий, не кидайся! Бери правее. Слышишь, правее держи!

Бурмин скрипел зубами, выдавливая из себя:

— Правее, левее — одна сатана!

Он узнал позиции капитана Шатрова: картофельное поле, исконопаченное одиночными окопами, и прилепившаяся к нему черной кляксой сгоревшая делянка садов — они надвигались сбоку. И он бы проскочил знакомый рубеж, но возле черной кляксы, там, где уцелела от огня низенькая дощатая оградка, заметил жерла шестиствольного миномета и прислугу, которая копошилась у ящиков, сложенных штабелем. Вражеский наводчик крутанул механизм наводки, и жерла миномета огромным револьверным барабаном уперлись в лоб танку. Григорий понял: если чуть отвернуть — вся тяжелая обойма миномета влепится в борт. Бурмин не свернул, танк взревел, смял ограду. Шесть темных, круглых глазниц миномета стремительно надвигались и где-то там, выше смотровой щели, разлетелись, со скрежетом пробороздили по округлой башне. Это видел сквозь щель Бугров. Он также заметил вздыбленные остатки миномета и бежавшие в разные стороны темно-зеленые комочки людей. Ярость завладела им, цепко схватила за душу, и он закричал сорвавшимся голосом:

— Гриша, дави их! Гаджиев, огонь!

Бурмин развернул танк. Теперь и он видел, как бежали немцы по опаленной земле, будто зеленые катушки, подхваченные тугим порывом ветра.

— Вот так мы поступаем! — прошептал иссушенными губами Григорий.

Он повел танк вдогонку. На пути выросли огненные всплески. Они, эти всплески, выхватывали землю, швыряли в поднебесье черные комья. А он, Бурмин, прилипший к рычагам и сиденью, никак не мог свернуть, объехать и все гнал и гнал по страшному частоколу, гнал, пока танк не дотянул до зеленых катушек. Теперь немецкие пехотинцы были возле, как и в тот раз, во время бешеного гона по вражеским позициям. Он видел их сгорбленные спины, головы, вобранные в плечи, с торчащими, как у дикобразов, волосами, видел, уже не чувствуя никакого желания уничтожить. Они бежали, а он вел танк, стараясь не отстать. В душе образовалась пустота.

— Это черти! — вдруг закричал Григорий. — Черти… Ха-ха-ха! Черти… Смотри, Санечка…

На пути выросла стена, изодранная и избитая взрывами и осколками. Григорий остановил танк, клацнул крышкой люка,не спеша вышел из машины. Бугров подбежал к нему и начал хвалить за то, что вывел танк из-под огня и привел к расщелинам и скалам, почти к месту своего командного пункта. Бурмин смотрел на него каким-то отсутствующим взглядом.

— Гриша! — с дрожью в голосе крикнул Бугров.

— Куда делись черти? Ха-ха-ха! Они провалились сквозь землю. Ха-ха-ха!

— Гриша!

— Ха-ха-ха!..

— Бурмин!

— Вон их сколько пляшет на косогоре. Вон сколько их, чертей-то… — протяжно вывел Бурмин и вдруг, надломившись, рухнул на землю.

И только тогда Бугров заметил: низ живота у Бурмина в крови. Гаджиев и Бугров положили Григория на бурку и понесли вниз по расщелине.

А танк еще некоторое время стоял у обрыва. Немецкие артиллеристы видели его, продымленного, исполосованного осколками, и он казался им живым, страшным.

Немцы гадали:

— Вряд ли наш. Неужели Отто свихнулся и давил своих?

— Все может быть в этой круговерти.

— Надо этот танк расстрелять, а потом определим, чей он.

— Отто может свихнуться, он лунатик.

И танк расстреляли.

Выстрелы пробудили Бурмина. Он потребовал, чтобы поставили его на ноги. Острая боль полоснула по всему животу, перед глазами поплыли красные круги. Потом эти круги растаяли, и Григорий увидел горящий танк.

— Может, отсюда и начнется… — прошептал Бурмин. — Поворот в событиях, говорю, пойдет отсюда.

Гаджиев посмотрел на Бугрова.

— Я верю. — Бурмин выше поднял голову, отсветы огня заиграли на его бледном лице.

Бугров ответил:

— Все будет, как ты сказал. А теперь ложись на бурку, к врачу понесем.

Бурмин покорно лег, увидел на небе звезду: она мигала живым, ярким светом. Лучик улыбки тронул его пересохшие губы. Гаджиев заметил это, с облегчением проговорил:

— Понэмаешь, у нас в Осетии все улыбаются и поэтому живут долго-долго… Вэк живут, два живут…

Но Григорий этих слов уже не услышал — улыбка была последней: что-то холодное вдруг подкатилось к груди, липким охватило горло… Он еще увидел звезду, потом рука дрогнула под буркой… И лишь Бугров почувствовал, как отяжелел Григорий Бурмин.

— Понэмаешь… — хотел было еще что-то сказать лейтенант Гаджиев, но тут же умолк.

А звезда мигала и мигала своим вечным таинственным светом…

КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН

Полковнику Пилипенко В. М.

1
За спиной рокотало море. От ударов волн покачивалась земля. Серое низкое небо без конца сеяло дождь. Никто не знал, когда утихнет шторм, когда, обессилев, выдохнется небо. Десантники поглядывали на комиссара и ждали ответа. Так уж повелось — комиссар все может. И даже предугадать погоду. По крайней мере обязан.

В промозглой хляби густо хороводили разрывы мин и снарядов. Раскаленная докрасна подкова переднего края неизменно приближалась к каменоломням, в которых десантники уже вторую неделю, отбивая атаки врага, ожидали поддержки с Большой земли.

Противник стремился сбросить десантников в море — в гремящую желтую пучину: волны дыбились, тяжело били по скалистому берегу. Самый беспокойный из десантников Пронька Бабкин, взятый в группу из погранотряда как хорошо знающий участок десантирования, подполз к комиссару и гаркнул во все горло:

— Товарищ комиссар, вот те крест, шторм на две недели! Подохнем с голодухи! Надо поселок брать! — Тронул рукой комиссарское плечо и скривил большой рот: Шпагин подергивался мелкой дрожью.

— А-а, — вздохнул Пронька и тяжелой глыбой покатился на свое место, под штабелек камней.

Повар группы Мухтар Мухтаров ожег Проньку свирепым взглядом:

— Сапсем сдурел! Ти зачем на комиссар кричал?

А Пронька Мухтару на ухо:

— Дрожит, ни жив ни мертв. Понял?

— Твоя неправда, Бабкин!

— А жрать нечего — тоже неправда? — Пронька отстранил Мухтарова от пулемета, ударил длинной очередью по живым согбенным фигуркам, вдруг показавшимся на мокром взгорье, неподалеку от домика. Немцы шарахнулись в сторону, но двое из них, покружив на месте, упали. Пронька был убежден — эти гитлеровцы больше не поднимутся. Оглянулся к Мухтарову и своим глазам не поверил: на желтой ладони азербайджанца лежала румяная лепешка…

— Бери, ти хорошо стрелял. Бери…

Пронька проглотил слюну, заколебался было.

— Бери. Всем хватит.

— Пошел к черту! — решительно отказался Пронька и припал к пулемету. — Уходи, я не голоден…

Это еще не приступ малярии — предполье болезни. Приступ начнется после обеда — Шпагин знал, в какое время начинается приступ, а он обязан сегодня, как и все эти дни болезни, держаться…

Так уж повелось — комиссар все может!

Сегодня тем более: получена радиограмма, что в пятнадцати километрах севернее каменоломен высажен новый десант наших войск и что необходимо соединиться в одну группу. План прорыва уже разработан. «Эх, Пронька, а вчера что ты сказывал? Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел».

Они, Шпагин и Пронька, вчера ходили в разведку. Утром вдруг начался дождь. На пригорке, у подножия которого укрывались разведчики, показались три расплывчатые фигуры. Послышались сердитые голоса, кажется, шла перебранка. Пронька протер глаза, сказал:

— Смотрите, товарищ комиссар, бабы корову гонят.

Корова, с белой шеей, черными боками, уперлась в скользкую землю короткими ногами, рыжее вымя ее с толстыми, распухшими сосками волочилось по мокрой траве. Худенькая девчушка, промокшая до костей, комариком носилась вокруг рогатой, подстегивая ее тонкой хворостинкой. Корова бугрила бока. Женщина, одетая в солдатскую фуфайку и большие кирзовые сапоги, с отчаянием говорила:

— Куда мы попали, из пушек перебьют. Зинка, горе мое… Может, вернемся? В этих катакомбах тоже немцы. Давай вернемся.

И тут Пронька не выдержал:

— Не паникуй, мамаша! Фрицу конец пришел.

Корова вдруг тряхнула головой и ходко пошла под гору. Женщина сняла с себя фуфайку, набросила ее на девчушку и, заметив сидевших на корточках Шпагина и Проньку, укрытых с головой плащ-накидкой, с упреком выкрикнула:

— Ишь, спрятались от дождя! А там немцы людей убивают, — ткнула она костлявой рукой в сторону поселка. Хотела сказать еще что-то, но лишь покачала головой и, приподняв отяжелевшую, забрызганную грязью юбку, побежала в сторону катакомб, хлюпая сапожищами по раскисшему суглинку.

…К Шпагину подполз командир десантной группы, весь перевязанный, виднелись лишь одни глаза, сиплым голосом приказал:

— После обеда, ровно в четыре часа, начинайте. — Передохнул и еще тише добавил: — Командиров взводов я проинструктировал, как и договорились… На кургане поднимут красный флаг, и вы рвите, комиссар, на соединение… Через поселок самый короткий путь.

Командир группы был намного моложе Шпагина. Умирая от ран, он храбрился, делая вид, что тоже не лыком шит и что еще повоюет. И все же, когда спустились в каменоломни, признался:

— Кажется, все. За себя оставил старшего лейтенанта Воронова. Дай твою руку, товарищ комиссар. — Держал ее минуты две и все смотрел и смотрел в глаза Шпагину: — Вы, товарищ…

— Нет, нет! — поспешил Шпагин успокоить умирающего капитана. — У меня все отлично. И Воронов хороший командир… Будем пробиваться, как ты приказал, по твоему плану.

Но капитан уже не слышал этих слов.

2
Приступ малярии начался сразу же после того, как Шпагин похоронил капитана в дальнем отсеке, похоронил тайком, чтобы уберечь десантников от слуха о гибели командира. Обговорив с Вороновым план соединения и место впередсмотрящего в бою, Шпагин лег на холодный каменный пол, как всегда кутаясь в бурку. Он был доволен тем, что и на этот раз никто не увидит его мучений и он, больной, останется для бойцов крепким и здоровым. В ушах стоял сплошной звон. Страшный озноб прокатывался по всему телу. Его ломало и трясло безжалостно. За ребристым поворотом горел фонарь, слышались невнятные голоса.

Но вот в ушах звон угас. Голоса стали разборчивыми. Шпагин услышал:

— Пронька, а как там наверху? Скоро пойдем на соединение?

— Скоро, дядя Мухтар.

— Хочешь лепешка? Вкусный лепешка, на молоке. Зинка корову доила. Вазьми…

— Сам ешь…

— Зачем сам! Ти не говори так. Я — повар. Запах в нос дает и кушать сафсем не хочется. Вазьми…

— Я сыт, дядя Мухтар…

— Ти сит? Когда сит? Там, на энпе, немес угощаль?

— Угощал минами да снарядами…

— А флаг на кургане видаль?

— Да, развевается…

— Красный?

— Красный, наш флаг.

— Счастливый ти, Пронька. Красный флаг хочу смотреть. Говорят, кухня работай. А кухня — смотришь: на один человек — ложка пшенки, пять граммов жира. Мука — одна лепешка испек. Какой это кухня! Кухня не хочу работать. Немес пойду стрелять.

Шпагин поднялся, шатаясь вышел на свет. Возле котла на ящиках сидели Пронька и Мухтар. Низкий потолок навис над ними серой глыбой. В печке потрескивали поленья, из трубы, выведенной в сторону, кудрявился дымок.

— Здравствуйте, — сказал Шпагин. — Обед готов?

Он прошел к котлу, открыл крышку. Паром охватило лицо: из-под желтоватой, пузырящейся пены торчали белые мослы. Мухтар поправил колпак на голове, пощипывая жидковатую бороденку, обнажил белозубый рот:

— Суп, товарищ комиссар. Пшенный суп, на вчерашних мослах. Мяса нет, а запах будет. Пожалуйста, проба возьмите…

— А готов?

— Конэшно, готов. Всегда готов, товарищ комиссар. Почему не готов? Попробуйте, самый раз готов.

Мухтар наполнил миску жижей, поискал в котле длинным черпаком подходящую косточку, поставил миску на стол, покрытый клеенкой. Два-три жировых пятнышка, похожих на чечевичные зерна, сиротливо плавали на прозрачной поверхности.

— Бульон с жирком, — сказал Мухтар, всматриваясь в бледное, исхудалое лицо Шпагина. Ему показалось, что комиссар еле держится на ногах, и жалость сосущей болью отозвалась в груди начпрода. «Лепешка отдать комиссару, — решил Мухтар. — Лепешка!..»

Шпагин покачнулся. Мухтар взял его под руку, посадил на ящик:

— Бульон с лепешка кушай, товарищ комиссар. — Мухтар положил на стол твердый кусочек и, взглянув на Проньку, принялся полотенцем протирать миску.

Подошла Зинка. На ней был белый не по росту халат. Она молча села рядом с Пронькой и озабоченно, по-взрослому поведала:

— У коровы совсем пропало молоко, а раненые просят. — Ее темные глаза вдруг заморгали, она увидела лепешку, ноздри расширились, и бледный рот слегка приоткрылся.

— Мухтар, — сказал Шпагин, — лепешек-то много у тебя?

— Всем хватит, товарищ комиссар, — покривил душой Мухтар: лепешка была одна, она переходила из рук в руки и вновь возвращалась к повару.

— Угости Зину. — Шпагин закрыл глаза, чтобы не видеть ни лепешки, ни Зины, похожей сейчас на голодного птенца с раскрытым желтым зевиком. Мухтар засуетился, делая вид, что ищет что-то. Потоптался среди вещей, подошел к Зинке, сказал:

— Ти, дочка, ходи к своей мать и скажи ей, пожалуйста, пусть придет на кухню. Сходи, сходи, ми важный вопрос должны решить.

— Погоди, Зина, — остановил девочку Шпагин. — Вот тебе лепешка, садись и поешь.

— Что вы, товарищ комиссар, я сыта. Кушайте сами. — Зинка вспорхнула белой птицей и скрылась в темноте.

Шпагин стоял у котла согбенный и притихший.

— Зачем вам потребовалась Зинина мать?

— Ай, комиссар, не спрашивайте. Лепешка кушай, потом все объясню… Пронька, на сколько килограммов корова потянет?

— Пудов двадцать будет, — понимающе ответил Пронька.

— На целую неделю всему гарнизону — кушай мясо, — подхватил Мухтар. И чтобы ублажить комиссара, пустил в ход все восточные вежливости, упрашивая, чтобы тот съел и лепешку, и суп.

Лепешку Шпагин возвратил Мухтару:

— Раненым отдайте. Суп похлебаю.

Он сел за стол. Руки его еще тряслись от слабости. Мухтар, жестикулируя, подсказывал, как зачерпнуть ложкой, чтобы поймать пшенинки, мелькающие в прозрачной жижице. Но Шпагин взял кость, белую, вываренную до стерильности. Потянул носом и начал обсасывать ее. Во рту повлажнело, и стало легче: притупилось головокружение. Немного повеселевший, он спросил:

— Взводам пищу отправили?

— А как же, товарищ комиссар, всех накормили. Вот и Пронька сейчас понесет на энпе. — Мухтар взял двухведерный бачок, начал наполнять его супом.

Из темноты выплыла женщина, Зинкина мать. Никто не знал ни ее фамилии, ни отчества, называли просто тетей Дусей. Она приблизилась тихой, беззвучной походкой. Вслед за ней появилась и Зинка. Пронька уступил тете Дусе место, стал рядом с Зинкой, чувствуя худенькое тельце. Мухтар подал тете Дусе миску супа.

— Что это? — помешав ложкой, спросила женщина.

— Пища, — сказал Мухтар. — Если сюда положить баранью ногу да кусок коровьего желудка — получится хаш по-бакински, самый хороший еда. Хаш мы едим утром, рано-рано, еще до восхода солнца. Ай, язык проглотишь. Кушай, кушай, это почти хаш. — Он подмигнул Шпагину: мол-де, начинай о корове.

Но не успел Шпагин подняться, загудело все подземелье. Теперь люди бежали сплошным потоком. В кухонный отсек заскочил ординарец командира группы Федя Силыч.

— Товарищ комиссар, Воронов приказал всем к выходу. — И побежал, снимая на ходу из-за спины автомат.

Шпагин вытер платком лицо, разом подхватил автомат, гранатную сумку и неверной походкой поспешил к выходу. Его обгоняли, хотя он бежал изо всех сил. Под ноги попался камень. Шпагин споткнулся, плашмя упал на скользкий, холодный пол. Долго поднимался, но все же встал, прошел метров двадцать и снова упал. Ноги подламывались, и он присел, чувствуя, что дальше идти не может. «Вставай, вставай! — приказывал он себе. — Ну же, поднимайся, комиссар!» В кровь кусая губы и сознавая, что лихорадка совсем вывела его из строя и что он в таком положении не боец, он сам себе вслух сказал:

— Филипп, не имеешь права, приказываю… Приказываю встать!

3
Пронька раскаленным шаром подкатил к Шпагину, оглядел залитое солнцем пространство: действительно, на кургане развевался красный флаг, как и в тот раз, когда захлебнулась первая попытка прорваться к высадившейся группе десантников. Пронька дохнул горячим:

— Реет флаг, разве не видите?!

Шпагин смотрел в бинокль. Во рту его, обрамленном черными усами, дымилась самокрутка. Огонек уже припекал губы. Он выплюнул остаток самокрутки, передал Проньке бинокль:

— Глаза устали, посмотри-ка ты, чуть правее костра. Видишь колодезный журавль? С этого места и поступит сигнал атаки — зеленая ракета. По кодовой таблице сначала костер, потом ракета, — пояснил Шпагин, протирая уставшие, затуманенные глаза: его чуть-чуть знобило, и он боялся, что на этот раз приступ малярии может начаться раньше, чем поступит сигнал на соединение.

— Может, сбегать узнать, в чем задержка? — не терпелось Проньке.

— Шутоломный! Куда побежишь, каждый метр простреливается, стеганут из пулемета — и поминай как звали.

После того как захлебнулась в огне первая попытка соединиться с новой группой десантников, минуло еще три дня. Съедена корова, из продуктов ничего не осталось. Но солдаты держатся — коровья шкура тоже пошла в котел: Мухтар «наколдовал», и супу хватило на всех. Немцы, отразив атаку, теперь не проявляли особой активности: по утрам и на закате они открывали пулеметный огонь, стрекотали по часу, а то и больше, как бы напоминая о своем присутствии. Весь же день стояла тишина, изредка нарушаемая гулом танков, патрулирующих вдоль подковки — линии обороны. Танки не стреляли, а, как Пронька говорил, выкобенивались, они кружили вокруг поселка, иногда вплотную подходили к каменоломням; танкисты, высовываясь из люков, горланили всякую гадость. По ним не стреляли: Воронов отдал приказ — беречь боеприпасы для прорыва.

Танки, покружив, уходили на западную окраину поселка. В часы абсолютного безмолвия дежурившие на поверхности десантники видели на плоских крышах глинобитных домиков голых немцев: они загорали под лучами наконец-то появившегося солнца.

Журавль изогнутой ниточкой рисовался на небосклоне. Пронька напрягал зрение до рези в глазах, но ожидаемого сигнала не замечал. Опять напомнил Шпагину:

— Может, сбегать? — и повел биноклем правее: в окулярах замелькали домики. Около одного из них он разглядел группу гитлеровцев и, схватив винтовку, прицелился.

— Отставить! — приказал Шпагин. — Одним выстрелом все дело погубишь. Вот поступит сигнал, тогда и пали. Ты думаешь, мне легко смотреть на них…

Пронька подозрительно посмотрел на комиссара: «И для чего тебя, старика, кинули в десант? Опять губы дрожат». И так нехорошо стало на душе у Проньки, что он готов уже был высказать свои мысли напрямую, но в это время он увидел, как артиллеристы выкатили орудия на заранее, в ночное время, подготовленные позиции. В черной, шевелящейся живой ленте Пронька приметил и Мухтара в поварской закопченной куртке. А рядом с начпродом лежал у штабелька Федя Силыч. Пронька поискал глазами командира группы и, не найдя капитана, шумнул Силычу:

— Ординарец! Разжаловали тебя, что ли?

Шпагин сердито притормозил Проньку:

— Бабкин, перестать болтать!.. Капитан находится на правом фланге. Он ждет сигнала с кургана.

Прежний командир для многих десантников еще жил где-то, то ли на правом, то ли на левом фланге, действовал. И действовал он стараниями Шпагина.

— Есть зеленая! — вдруг закричал Пронька.

Живая волна людей взбугрилась и разом перекатилась через каменный вал. Немцев, сидящих на завалинках, как ветром смахнуло. Ударили пушки, заголосили пулеметы.

Пронька бежал рядом со Шпагиным, время от времени поглядывая на впереди бегущих Федю Силыча и дядю Мухтара. Ему не терпелось догнать их, но Шпагин придерживал.

Цепи атакующих натолкнулись на глинобитные домики и быстрыми ручейками потекли по тесным, искривленным улочкам поселка. Шпагин вскочил на крышу. Выхватил бинокль, чтобы обозреть ход боя. На глазах густел частокол разрывов, особенно в лощине, по которой должны идти на соединение: похоже было, что противник разгадал замысел соединения десантников.

— Бабкин! На правый фланг.

Пронька первым сиганул вниз. Пробежав метров сто, оглянулся: Шпагин выхватил из кобуры ракетницу и выстрелил в сторону каменоломен. Пронька аж заскрипел зубами: ведь красная ракета — это сигнал отхода!

— Труса играете, что ли?! — с гневом выкрикнул Пронька и взял автомат на изготовку. Черное пятнышко дула поднялось и застыло на уровне лица Шпагина. — Зачем сигнал отхода дали? Зачем? — Пронька перешагнул через ограду.

— Опусти оружие. Ну! Шутоломный!

Лицо Проньки покрылось испариной. Он, вдруг обессилев, опустил автомат, пьяной походкой поплелся за Шпагиным.

— Это сигнал для противника, а не для нас. Дурья голова, забыл, что ли? Военная хитрость — тоже оружие.

На соединение прорывались повзводно… В сутолоке боя Пронька оказался рядом с дядей Мухтаром и Федей Силычем. Они прикрывали огнем маневр первого взвода. И похоже на то, что будут отходить последними, — Пронька это определил по захваченному окопу. Окоп был хорошо оборудован для ведения огня. В пятидесяти метрах возвышался каменный дом, из него постреливали немцы.

Пронька приладил трофейный пулемет и только тут заметил, что в окопе, похожем на букву «П», находится комиссар. У Шпагина, припавшего грудью к брустверу, дрожала голова. Он подошел к комиссару, тихонько спросил:

— Холодно?

— А-а, Бабкин. Хорошо, что ты здесь. Мы должны продержаться здесь хотя бы три часа. За это время наши соединятся. Ложись за пулемет.

Пронька потер носком истоптанного сапога под коленкой, крикнул осипшим голосом:

— Слышали?

В домике что-то грохнуло, и Пронька первым увидел в проломе стены ребристый ствол крупнокалиберного пулемета, а в глубине, в полумраке, замаячила человеческая фигура. Пронька ударил по ней короткой очередью. И тотчас же в ответ горласто рыкнуло.

— А, черт, неужели промахнулся? — выругался Пронька и начал отстегивать гранату.

— Погоди!

— Учи рыбу плавать… — Пронька осекся: это голос комиссара.

— Да нет, постой, Бабкин. Мне, кажется, полегчало.

Шпагин поднялся с трудом. С минуту он силился помутневшим взглядом охватить поле боя, определить, что же там делается, не соединились ли… И ему удалось увидеть в бинокль: первые группки десантников уже карабкаются на взгорье. Полчаса! Их надо вырвать у врага. Он отцепил гранату.

— Живьем возьму… Надо соображать, Пронька, — подмигнул Шпагин Бабкину и пополз к домику. Но вдруг остановился, задыхающимся от высокой температуры голосом приказал: — Отходите, встретимся у той лощины. Ну, живей! Приказываю!

Пронька первым повиновался. Вслед за ним покинули окоп Силыч и Мухтар. И все же Пронька отстал от них. Круто развернулся и пополз к домику. Хотел было прямо в окно сигануть… Чем-то горячим и тугим шибануло в грудь — Пронька отлетел в сторону. Но тотчас же кинулся за угол, ползком приблизился к двери, из щелей которой клубился дым.

— Дядя Филипп, — позвал безотчетно, лишь бы приглушить возникшее чувство не то страха, не то одиночества. Дверь отворилась, и Пронька сначала увидел трясущуюся руку, потом самого Шпагина, тоже дрожащего.

— Дядя Филипп, ты их уничтожил?

Комиссара трясло, и он никак не мог переползти порог. Пронька помог ему спуститься во двор. Подхватив Шпагина под мышки, Бабкин с трудом дотащил его до окопа. Комиссар сильно стучал зубами. Пронька вытер ему искусанные и окровавленные губы. Потом, пошарив в своих карманах, предложил лепешку:

— Вот, дядя Филипп, ешьте…

— А-а, цела… Видишь, как бьет меня малярия, мучаюсь ужасно…

— Так вы… не от страха? — Пронька сунул лохматую голову в комиссарову грудь и, крутя ею, заплакал. — Ой, дядя Филипп, дядя Филипп…

Шпагин шевелил его волосы трясущейся рукой и все приговаривал:

— Эх, Пронька, Пронька, несмышленыш ты еще… Вот видишь, как она меня трясет… Ну, успокойся. Давай соображать, как нам выбраться.

— А вы поешьте, силы прибавится, а потом я вас на горбельке донесу куда угодно.

Пронька для этого и вернулся: хотя комиссары и все могут, но солдаты для них — опора превеликая. Пронька лишь подумал об этом, готовый на все, чтобы помочь Шпагину.

— Мне здесь каждая складочка местности знакома, слышишь, дядя Филипп?

— Знаю, Пронька, знаю…

Шпагин разломил лепешку надвое.

— Надо бы тебя наказать, приказ мой нарушил… — Комиссар улыбнулся, и Пронька опять прильнул к Шпагину лохматой головой.

— Ага, накажите… Я ведь весь такой, товарищ комиссар, вроде бы непутевый, что ли…

Вечер подоспел кстати: еще полчасика — и ночь, южная, темная ночь опустится на землю. Да что там говорить — Пронька уже прикинул, каким путем он понесет комиссара.


Крым, 1943 г.

РОТМИСТР ПИЖМА

1
— Пижма, ты уходишь?

— Ухожу, Марушка…

— Опять один?

— Один…

Марушка потупила взор, словно хотела предупредить: видишь, живот какой, скоро, скоро…

Он так и понял: «Боится Марушка за его, Пижмину, жизнь, может сироту родить». На мгновение заколебался: «Она права, денька два побуду дома». На тумбочке лежала записка: «Пивочка пробовал «У двух кошек». Привет пражанам. Пижме две пули приготовил». Записку нашли на границе прибитой гвоздем к стволу сосны, отдали ему, Пижме: «Посмотри, Яноткина или нет». Он определил: точно, его, но тут же про себя решил: самого Янотки у старой сосны не было, кто-то другой оставил записку. Осмотрел местность, следов не обнаружил: хитрит, бандюга, искать Янотку надо в другом месте и быстрее, коли появились у него сообщники…

Марушка заметила колебания Пижмы, ей стало как-то не по себе: у мужа такое важное задание, а она своим страхом бабьим мешает ему, солдату Шумавы, оградить людей от наскоков Янотки: среди молодых лесорубов, пришедших недавно в шумавские леса, то и дело вспыхивает паника — Янотка стреляет сразу из двух пистолетов, одинаково и с правой, и с левой руки, а Пижма не боится этого бандита, и все верят, что это именно так, и она верит, но ей все же спокойнее, когда он дома, особенно сейчас…

Она застегнула халат, заставила себя улыбнуться. Пижма подошел к ней, взял ее за руки: от него, как всегда, пахло лесом и еще чем-то знакомым, шумавским — не то горами, не то речками-хохотуньями, бегущими невесть откуда и куда…

— Иди, Пижма, мне не скоро, — прошептала Марушка и присела на диван, глядя мужу в лицо.

Ему нравились ее глаза, очень спокойные и светлые, как полуденное небо южной Чехии…

— Иди, — повторила Марушка, поднявшись, поправила на его плече перевернутую портупею от автомата-пистолета. — Горюшко мое, — подтолкнула она его в спину и отвернулась, чтобы не видеть, как он уходит. Оглянулась, когда скрипнула дверь, рванулась вперед, но поздно: он уже закрыл дверь. Она слышала его шаги, медленные и тихие: деревянная лестница, десять ступенек — скрип, скрип… И тишина…

2
Снег пахнет, как свежевыстиранное белье, и Пижма удивился, что сугробы, те самые сугробы, которые он месит ногами каждый день и каждую ночь, пахнут бельем. Он растер на горячей ладони комочек снега, вдохнул запах еще раз. «Как под навесом, где Марушка морозит белье после стирки», — подумал Пижма, глядя вдоль просеки, уходящей в глубь леса. Кругом царствовала темень, черные стволы деревьев сливались воедино, и только нехоженый снег, лежавший на просеке, белел небольшими кружочками. И Пижма знал, что, если Янотка появится на просеке, он, Пижма, все равно заметит его.

Янотку он никогда не видел — ни вблизи, ни издали. В управлении пограничных войск ему показали несколько фотокарточек, на одной из которых должен быть изображен Янотка. Пограничники задержали трех контрабандистов. Привели к полковнику Жишке, которого в министерстве внутренних дел называют «стреляным волком».«Один из них — он», — сказал Жишка. Ему поверили. «Старый волк» ошибся, ибо два дня спустя была найдена Яноткина записка.

Пижма убежден: ни на одном снимке, что ему показали, Янотки нет, но о своем убеждении он никому не сказал, щадит Жишку, которого глубоко уважает: старик в корпусе генерала Свободы служил, имеет русские ордена.

Ветер спугнул тишину, окрестность наполнилась шепотом ветвей. Теперь от снега веяло холодом: мерзли щеки, немели пальцы рук, казалось, не выдержать единоборства с морозом, хотелось встать, разогреться… Но подняться нельзя: только лежа можно заметить, если кто-то появится на просеке.

Просека тянется вдоль границы. Она довольно широка, чтобы ее пересечь — потребуется секунд пять, ровно столько, сколько нужно ему, Пижме, чтобы обезвредить врага…

Ветер подналег, с разбегу бросил в глаза пригоршню снежной пыли. Пижма даже не моргнул: он смотрел на просеку, чувствуя, как в уголках глаз тают снежинки, и оттого, что они тают, он понимал, что тепло еще не покинуло его и что он пролежит в неподвижности до утра, а с рассветом, как и раньше, пойдет в лес и будет долго кружить, осматривая местность: не попадется ли след Янотки — он отличается от следов всех живущих на Шумаве. Хотя Жишка и сомневается, что у Янотки на правой ноге нет большого пальца, но Пижму нельзя разубедить: он видел собственными глазами — правый носок обуви лишь слегка вдавливается в снег. Такие следы были обнаружены в лощине, что вплотную подходит к границе. Мало ли отчего так печатается след! Просто враг хитрит? О нет, товарищ Жишка, у этого человека правая нога с дефектом. Пижма непоколебим в своей догадке. И он найдет эти следы, а по ним и Янотку. Лишь бы обнаружить их и поспеть. Главное поспеть, чтобы Янотка вновь не успел уйти за границу, как в прошлый раз — только строчку следов оставил…

3
Густая темень зашторила окно. Марушке не хотелось включать свет. Она сидела на диване и неотрывно смотрела в темно-синий квадрат окна. Вплотную к дому подступал лес. Он шумел тревожно, с надрывными вздохами. Холодный серпок луны никак не мог зацепиться за верхушку высокой сосны: пьяное от крепкого ветра дерево крутило лохматой головой, и серпок то и дело соскальзывал с ее веток, вспархивал и вновь опускался, но не падал на землю, казалось — болтался, будто привязанный невидимой веревкой к чему-то там, в темном бездонье. Угадывалась дорога, ведущая к трактиру. Марушка заметила, как вспыхнули окна в бревенчатом домике. Она открыла форточку, прислушалась: до трактира — рукой подать, вместе с ветром, ледяным и колючим, в дом проникли слова знакомой песни… Марушка любила эту песню. Ее подарили шумавянам русские солдаты в сорок пятом году, когда она, Марушка, была еще девочкой и Пижме шел десятый год, он еще не был Пижмой, а просто его звали Соловейкой. Он первым выучил русскую песню, затем они пели ее вместе, несколько лет вместе, и уже потом врозь жить не могли.

В передней скрипнула дверь, кто-то вошел. Она сразу поняла, что это не Пижма: муж, прежде чем войти в переднюю, в коридоре снимает ботинки и уже в чулках переступает порог. Марушка включила свет. В дверях стоял высокий мужчина, одетый в форму лесоруба, и тупо смотрел на нее из-под густых, мохнатых бровей.

— Не узнаете?

— Узнаю, — тихо ответила Марушка.

— Память у вас хорошая, пани…

— Марушка, — подсказала она и, стыдясь своего большого живота, набросила на себя шаль.

— Да, да, Марушка, — улыбнулся мужчина и, отыскав взглядом стул, присел на краешек, словно давал понять, что зашел он всего лишь на минутку и сейчас же уйдет. И Марушка так его поняла, но все же предложила выпить чашку кофе.

— А я думал, не узнаешь, — снова улыбнулся гость.

Он был атлетического сложения, русые волосы слегка курчавились, очень шли к его продубленному шумавскими ветрами лицу. С какой-то изысканной аккуратностью он взял чашечку, и Марушка заметила на его среднем пальце обручальное кольцо. «Женился», — с облегчением подумала она. Мужчина отпил глоток кофе, закурил сигарету, сказал:

— Значит, не забыла…

— Янек… да я все знаю про тебя…

— Все? — Глаза Янека чуть-чуть потускнели, и он отпил еще глоток. — Неужто все?

— Конечно. И как ты жил в Праге, и как добровольно приехал на Шумаву. Статьи твои читала в газетах… Инженер лесного хозяйства Янек Кальман.

— Да, да… Я ведь и раньше жил на Шумаве…

— И это знаю…

— Откуда? Я никогда тебе об этом не говорил!

— Пижма рассказывал…

— Да, да. Ему по службе положено все знать. Он что, на заставе или в Прагу уехал?

— Янотку ищет, — сказала Марушка с оттенком гордости в голосе.

— Поймает, — утвердительно махнул рукой Янек и, о чем-то подумав, усмехнулся: — Вот как получается в жизни: любил тебя я, а вышла ты за Пижму, за ротмистра…

Марушка вскинула голову:

— Пижма хороший… Я его очень, очень люблю…

— Да, да, а инженер Янек Кальман плохой. — Он отодвинул чашечку на середину стола. — Инженер Кальман! — повторил Янек. — Помнишь, как я бросил учебу? Что-то тогда не понял…

— И пропал на два года, — подхватила Марушка.

Он ее не слушал, продолжал:

— Да, да, что-то тогда не понял… в новой общественной жизни… Потом осознал, увидел: коммунисты самые верные друзья чехословацкого народа, и снова взялся за учебу… Но… тебя упустил. — Кальман умолк, склонив красивую голову на грудь.

Марушка чуть не рассмеялась: такой здоровый, такой сильный, а может быть ребенком, но Янек вдруг расправил плечи, и в глазах его, больших и глубоких, блеснул холодный свет:

— Поумнел я теперь, Марушка… Правда, работа у меня подвижная — мотаюсь по всем участкам, приходится часто выезжать в Прагу. Он начал рассказывать об экономических возможностях Шумавы, о планах перестройки старых лесных заводов и кончил тем, что ему не хватает рабочих рук: лесорубы с неохотой едут в Шумаву, боятся Яноткиных пуль… Говорят, он неуловим, стреляет — что ни пуля, то наповал. — Боюсь я за Пижму, горяч, безрассуден!

Взгляд Кальмана скользнул на живот Марушки, и она почувствовала, как по телу побежали мурашки.

…Марушка не слышала, как под Кальманом проскрипели ступеньки, ее мысли были заняты Пижмой. Потом она погасила свет, попыталась найти серпок луны, но не нашла: небо и лес слились в единую плотную темень… А ветер гудел, как и прежде, тяжело, с надрывом. Вдруг Марушка увидела перед собой милое, серьезное лицо Пижмы. «Здесь проходит граница социалистического лагеря. Ты уж меня извини — жить будет нелегко».

Марушка вздрогнула, лицо Пижмы исчезло, а слышалась песня:

…Лагеря большого
Граница проходит…
Это пели лесорубы, выходя из трактира и направляясь к своим домикам, расположенным здесь же рядом, на берегу горной речушки. Выделялся крепкий голос Кальмана:

…Лагеря большого
Граница проходит…
Потом все стихло, погрузилось в привычную тишину. Марушка легла в постель, сомкнула ресницы, и, хотя не думала о Кальмане, ей тотчас же вспомнилось, как однажды перед футбольным матчем Янек поспорил с сыном полковника Жишки — Францем, тогдашним студентом и заядлым болельщиком команды «Шумава». Янек предложил пари: если «Шумава» одержит победу, то он, Кальман, босым провезет Франца на тачке по каменистой тропке, проходящей вдоль пограничного хребта. «Двадцать пять километров!» — воскликнул Франц. Он знал, что по этой тропе нельзя пройти и трех километров, и вовсе не потому, что она усыпана острыми камешками: подножие хребта теперь особая зона, чтобы туда попасть, надо иметь специальный пропуск. «Хоть сто! — упорствовал Кальман. — Не мне же босым тачку везти, а тебе, Франц…» «Ах так! — горячился Франц. — Я сделаю все для того, чтобы ты вез меня все двадцать пять километров… Марушка, будешь свидетелем».

«Шумава» выиграла встречу, а Франц достал пропуска на три человека…

Янек вез Франца, а Марушка шла вслед и хохотала безудержно… Потом… потом через три километра заметила, что ступни Янека кровоточат. Она уже не смеялась, умоляла остановиться. Но Кальман, обливаясь потом, вез и вез, поскрипывая зубами… «Сумасшедшие! — наконец заплакала Марушка. — Янек, пожалей свои ноги. Франц, прости его, спорить больше не будет». Кальман послал к черту и прощение Франца, и мольбу Марушки: он сполна отдал свой проигрыш и даже больше — в больнице, куда попал сразу по возвращении в город, ему напрочь удалили большой палец правой стопы…

Потом Янек ходил в героях, а у нее, у Марушки, возникло к нему какое-то странное чувство: она стала бояться Кальмана, и, когда Пижма вспоминал о нем, Марушка старалась уйти от разговора.

Она открыла глаза, поправила на себе пуховое одеяло, подумала: «Напрасно Пижма тревожился, я нисколечко не люблю Янека. Понял, Пижма, не люблю…»

И быстро заснула.

4
Утром Пижма повстречал рогатого красавца: козел стоял на самой вершине скалы и смотрел навстречу солнцу — красному шару, встававшему на востоке. Минуты три ротмистр любовался гордой осанкой животного, освещенного бледно-розовыми лучами. И это большое солнце, пришедшее оттуда, где, по убеждению Пижмы, всегда день, и шумавский красавец-крепыш, стоявший на горе, как-то сразу сняли с его плеч тяжесть ночного труда, и он тихо сказал:

— Вот так и держись в жизни!

Рогатый качнул головой и вдруг бросил свое крепкое тело вниз, на чернеющую площадку, и, не задерживаясь там, скрылся в чащобе. Пижма догадался: красавца кто-то спугнул и этот «кто-то», видимо, находится за скалой.

Прямо подняться было невозможно: крутой каменистый скат возвышенности теперь, под лучами солнца, покрылся слоем талого снега, ноги скользили как по льду. Пижма решил идти кружным путем…

Деревья росли очень густо, настолько густо, что Пижма еле продирался сквозь них, то и дело цепляясь плечами за шершавые стволы молодых сосенок и елочек. Он был поражен, что эти стволы крепки и неподатливы, будто отлиты из металла: у него горели плечи, перед глазами появлялись желтые круги… Но круги быстро пропадали; в голове Пижмы властвовала одна и та же мысль: «Останавливаться нельзя, впереди Янотка…»

Пижма выбрался из плотной массы стволов так внезапно, что некоторое время чувствовал себя будто в полете: идти было легко, словно и не было под ним земли. Остановился лишь тогда, когда увидел перед собой темный, искривленный оскал расщелины. Он знал глубину этой пропасти, знал, что по ее дну течет горный ручей, течет так быстро, что упавшее с кручи бревно течение подхватывает, как щепку, и уносит бесследно. Пижма на мгновение остановился, но, не раздумывая, сжавшись в комок, напружинился и… прыгнул через расщелину. Что-то рыкнуло внизу, рыкнуло с дикой озлобленностью и тут же захлебнулось: под ним была земля, и Пижма даже не оглянулся, чтобы посмотреть в черную пасть смерти…

Снова начался лес, но теперь он был реже — участок отводился под разработки, и поэтому здесь царствовали чистота и порядок — ни травинки, ни кустика.

Пижма сообразил, что его белый маскхалат виден далеко среди потемневших стволов. Он сбросил его. Песочного цвета куртка, такие же брюки, спущенные на голенища теплых, на меховой подкладке, сапог, теперь почти сливали его с лесом.

«Сразу не заметит», — успокоился Пижма: он был почти убежден — козла спугнул Янотка. Ротмистр шел осторожно, ощупывая острыми глазами окружающую местность. К полудню он вышел к противоположной стороне каменной горы. Здесь вновь начался снежный покров, и Пижма облачился в белый халат, надвинув на голову башлык.

Нет! Не Янотка, Кальман… Инженер осматривал лес, топориком делал метины на стволах. Ну конечно же, для порубки. Настроение сменилось. Пижма отвернул башлык — кого теперь остерегаться. Он не подошел к Кальману, круто взял влево, чтобы проверить ловушку, которую смастерил сам в механическом цехе лесного завода. В поединке с Яноткой она была его последним козырем. О ловушке никто не знает, даже начальник отряда. Он установил ее ночью, по его мнению, в том месте, которое Янотка не может обойти, если попробует удрать за границу, — другие вероятные проходы он перекрыл круглосуточными нарядами.

Лощина оказалась пустынной, как и прежде, с нехоженым настом, по которому, пробегая, вихрились снежные дымки. Тростиночка, обозначающая замаскированную ловушку, дрожала на ветру. Пижма смотрел на нее долго, а видел не тростиночку — Янотку: громадный детина, одетый в меховушку, беспомощно пытается освободиться от железного капкана. Тянет, но куда уйдешь с такой тяжелой колодой, два шага не сделаешь — от боли закричишь на всю округу. На то и рассчитывал.

А вот лица Янотки так и не вообразил — ни разу не видел, каков он, этот Янотка. И рассказы лесорубов не дали четкого представления. Может быть, он вовсе не чех, а недобитый гитлеровец, мутит головы молодежи, запугивает. Пижме не хотелось, чтобы Янотка оказался чехом или словаком, пусть лучше под этой кличкой скрывается кто-нибудь оттуда, из Западной Германии…

Лес обрывался в двадцати шагах, далее начинался пустырь, изрытый воронками и траншеями. Это уже чужая земля. И как-то даже смотреть на нее неохота. Неохота — и только.

«Добрый Пижма, чудак ты из чудаков, земля сама по себе везде одинаковая». Не-ет, Марушка, ты мне это не говори, с той земли пришла война, а за ней лагеря для заключенных, колючая проволока, а за ней люди — старики и дети… С запада и Янотка пришел в наши леса, страх принес… Вот Кальман… ничего не боится, один стучит топориком — тюк, тюк. Лес валит, доски гонит для Праги. Пилит и строит…»

5
Марушка опять одна, ходит из комнаты в комнату, все прислушивается. Нет, не к ветру, гудящему за окном, — к шумной песне лесорубов. Приятно, когда слышится:

…Лагеря большого
Граница проходит…
Как-никак, а на этой границе ее Пижма стоит, заставой командует — стережет землю свою.

Прислушивается Марушка к тому, кто скоро-скоро новой жизнью наполнит их квартиру. Дочь или сын — все равно: тогда, товарищ ротмистр, можешь гоняться за Яноткой днями и ночами, ей скучно не будет, заботушки хватит.

Она присела у окна — еще не вечер, но синевой уже тянет, и лес темнеет. Скоро повторится любимая Марушкина сцена: войдет пахнущий лесом Пижма, кликнет: «Марушка, ты дома?» Она, как всегда, не ответит, тихо, крадучись, сзади обхватит его голову и затем уже крикнет: «Я — король Шумавы Янотка!» А Пижма, ее здоровяк Пижма протянет: «Ты — король, а я — солдат Шумавы! Именем закона!»

И поцелует ее, и уж потом, когда разденется, повесит шубу, скажет: «У Янотки на правой ноге нет большого пальца». Она ему в ответ: «Заливаешь, ротмистр!» Пижма вдруг надуется, как самовар раскипится. А Марушке смешно, потому что знает: все это — видимость: у Пижмы очень доброе сердце.

Скрипнула лестница. Марушка накинула на плечи платок и стала к простенку, протянула руки…

— Кальман!..

— Здравствуй, Марушка. — И, как в прошлый раз, присел на краешек скамейки.

Что это он заладил? Марушке стало зябко, она подвинулась к печке. Эх, Кальман, Кальман, все уже былью поросло. Да ничего и не было.

— Слышал я, что товарищ Жишка приезжает на заставу…

— Не знаю.

— Как же так, разве Пижма не говорил? Он дома? — Кальман даже глаз не поднял, смотрел на свои ноги: он-то знал — Пижма в лесу, за Яноткой охотится. — Хотел просить товарища Жишку: пора кончать с бандюгой! — И опять не поднял головы, лишь усмехнулся уголком рта. — План горит. Не каждый идет на рубку. Трактора простаивают.

— А вот Пижма говорит: у Янотки нет большого пальца на правой ноге. Как у тебя, Кальман.

— Откуда он знает, что у меня нет большого пальца?

Поднялся, головой почти в потолок. Ой, какие страшные глаза у него.

— Кальман, что с тобой?

— Ты сказала? — Он подвинулся к Марушке вплотную.

— По следам определил… Правый носок не так сильно печатается на снегу. Он, наверное, придумал… все это.

— Погоди, кажется, Жишка подъехал. Сейчас вернусь.

Кальман сбежал по лестнице, потоптался на нехоженом месте. Боже мой! Точно, не так сильно. Вот он какой смекалистый, этот Пижма!..

Вернулся и сразу попросил кофе.

— Нет, ошибся, не товарищ Жишка. Чья-то машина проехала.

Кальман курил: три затяжки и один глоток кофе. Марушка открыла форточку и, не отходя от окна, поискала знакомый серпок луны…

…Лагеря большого
Граница проходит…
— Закрой форточку… Поют всякую чепуху…

Повернулась от окна.

— Кальман! Янек!

— Молчи!

Он поднял топорик еще выше.

— Янек!..

Кровь залила лицо. Упала она позже, когда уже Кальман грохнул дверью и скрылся внизу с топориком за пазухой, уверенный — все равно упадет, умрет — удар был сильным.

class="book">6 «Пижма, ты уходишь?» — «Ухожу, Марушка». — «Опять один?» — «Один…» Это он, чтобы не уснуть, мысленно разговаривает с Марушкой. Всю ночь посты проверял, а на зорьке решил заглянуть в ловушку, не потревожил ли кто снежный покров, стоит ли тростинка или… «Ох это «или»!» — Пижма не досказывал, кто мог сломать одинокую и дрожащую на холодном ветру тростинку. Зорька лишь угадывалась в усиливающемся ветре да в шорохе просыпающихся ветвей. Еще было темно, с трудом разглядывались стволы деревьев, и Пижма шел почти ощупью, наугад. Усталость давила на плечи, слипались глаза.

И все же рассвет наступил как-то неожиданно, вдруг. Пижма огляделся, заметил белеющие отметины на стволах — Кальман оставил. Дальше запретная зона. Пижма хотел было обойти, чтобы не оставлять следов, которые могут сбить с толку пограничников, — шагнул в сторону и тут рядом заметил отпечатки ног. Он лег, начал рассматривать следы. Янотка прошел! Усталость как рукой сняло. Не останавливаясь, он прыжками выскочил к лощине.

— Янотка…

Человек бился в капкане, но не кричал. Пижма подходил к нему медленно, держа пистолет наготове. Сначала над ухом дзинькнула пуля, потом раздался выстрел. Пижма упал. Позади что-то шарахнулось, зашуршало в промерзшем кустарнике. Увидел рога, громадные и разлапистые. Они, покачиваясь, быстро удалялись к скале. Козел вскочил на гору и там, освещенный первыми лучами, застыл, могучий, словно выточенный из самой скалы.

Еще пропели две пули. Пижма крикнул:

— Стрелять бесполезно! Сдавайся!

Пуля не пропела, но выстрел раздался. Если пуля не пропела, значит, в цель. Это Пижма знал. Он поднялся во весь рост и пошел к затихшему человеку. Руки были разбросаны, а возле головы, лохматой, с посиневшим лбом, лежал тяжелый кольт.

— Кальман!..

Да, это был Кальман. И как бы Пижма ни сопротивлялся, ни отгонял мысль, страшную и невероятную для него, он не мог не признать Кальмана. Это был он, убийца Марушки. Но Пижма еще не знал о его злодеянии и поэтому все смотрел и смотрел в лицо Кальману, еще надеясь на какое-то недоразумение. Он освободил ногу от жима, снял сапог… Конечно, на правой стопе не было большого пальца. Потом подобрал выпавшие из сапога листки. На одном из них был список знакомых Пижме людей. В этом списке он нашел фамилию Жишки и свою, по счету предпоследнюю. Прочитал в конце подпись: Янотка, а в скобках стояла буква «К».

— Кальман! — крикнул Пижма и наконец понял, что Янотка и Кальман одно и то же лицо.

Шумавский красавец еще серебрился на солнце, доверчиво смотрел в сторону Пижмы. Ротмистр помахал ему рукой:

— Спокойно, дружище. Солдат Шумавы на посту!

* * *
Растаял снег. Шумава зашторила небо листвой. В чащобе полутьма. Будто бы спит лес. Но вот вздрогнула ветка, наклонилась, в прогалине — человек в пограничной фуражке: лицо настороженное, виски белые, словно снегом запорошенные. На какую-то долю секунды перед глазами Пижмы Марушка. Шепчет: «Ты уходишь?» Может быть, это ветер колышет листья над ухом, но Пижма отвечает: «Шумава — мой дом, в нем я навечно — Солдат».


Шумава, 1965 г.

ОБ АВТОРЕ

Николай Иванович Камбулов родился в городе Каменске Ростовской области. После учебы в строительном техникуме был старшим мастером на Сталинградском железнодорожном заводе, секретарем комитета ВЛКСМ, тогда же начал сотрудничать в местной и центральной печати. С 1937 года — в рядах Советской Армии. Великую Отечественную войну он встретил на границе политруком заставы. Затем уже боевым корреспондентом прошел путь до памятного Дня Победы.

В послевоенное время Н. И. Камбулов окончил редакторский факультет Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Работая специальным корреспондентом центральных газет и журналов, он пишет репортажи с полей тактических учений, публикует статьи и очерки из отдаленных гарнизонов, принимает участие в войсковых маневрах. Одна за другой выходят в свет его книги о героизме советских людей в годы Великой Отечественной войны и о сегодняшних днях Советской Армии. За роман «Разводящий еще не пришел» автор был удостоен в 1968 году литературной премии Министерства обороны СССР.

Николай Камбулов — писатель с метким взглядом на окружающую нас действительность. Он пристально вглядывается в жизненные явления, вскрывает недостатки, которые мешают продвижению вперед, оптимистически рисует будущее и сам принимает активное участие в его завоевании.


Оглавление

  • МУЖСКОЙ РАЗГОВОР Повесть
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  • ЗНАКОМЫЙ РУБЕЖ
  • БАСОВ И ЕГО СОСЕД
  • ВЗРЫВ
  • КОМИССАР И ПРОНЬКА БАБКИН
  • РОТМИСТР ПИЖМА
  • ОБ АВТОРЕ