Калейдоскоп [Игорь Анатольевич Безрук] (fb2) читать онлайн

- Калейдоскоп 430 Кб, 106с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Игорь Анатольевич Безрук

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Игорь Анатольевич Безрук Калейдоскоп

Сборник рассказов

ВОЛЧЬЯ ЯГОДА

Влад придвинул к себе полную тарелку винегрета и с удовольствием причмокнул. Из всех салатов отчего-то именно винегрет крайне привлекал его. То ли тем, что, ссыпанный в блюдо, пестрил разнообразными красками, напоминая мазки импрессионистов, то ли своим специфическим вкусом, то ли по какой иной причине, о которой даже сам Влад не догадывался, но только констатировал свою любовь к нему, предпочитая это блюдо остальным.

Правда, Владу больше нравился винегрет домашнего приготовления, но и изготовленный в кулинарии его устраивал вполне — если добавить в него побольше репчатого лука и растительного масла, винегрет становился просто обворожительным. Влад поглощал винегрет с аппетитом, всякий раз будто заново наслаждаясь им.

Вот и сейчас, подрезав лука, подлив масла и немного посолив, он стал перемешивать салат, предвкушая замечательный обед, как вдруг заметил среди побуревших кусочков картофеля и свеклы маленькую красную ягоду. Влад сильно удивился. Обычно в винегрет никаких специфических ягод не кладут. Есть, конечно, гурманы, даже в обычные блюда любящие прибавлять что-нибудь особенное, как, скажем, его соседка Лара, в окрошку измельченное кубиками сало. Она когда-то угощала его, и Влад нашел такую окрошку своеобразной. Быть может, и в данном случае, делая в «Кулинарии» салат, кулинары решили использовать нечто подобное: бросить, например, в эту разноснедь ягоду калины для оригинальности вкуса? Может быть. Но вот уверенности не было. Влад и уделил внимание ягоде ровно столько, сколько она могла привлечь его своей алостью и своим присутствием, не более. Вскоре Влад снова перемешал всё и, попробовав и найдя винегрет недостаточно соленым, досолил. Теперь он мог съесть его даже с ложкой, таким аппетитным тот ему показался. Да, это действительно было вкусно. Влад едва успевал одну ложку отправлять в рот за другой, чувствуя, что насытиться не может не столько от голода, сколько от удовольствия.

Неожиданно во рту Влад ощутил горьковатый привкус. Сразу же подумал о ягоде. Ведь только она могла обладать таким своеобразным горьким привкусом. Влад знал на вкус все составляющие винегрета, ни одна из них не отличалось горечью либо остротой. Это могла быть только ягода. Та красная ягода, которая недавно обнаружилась в его тарелке.

Тогда Влад вновь подумал о «Кулинарии». Странно, не могли же там нарочно положить в винегрет этих ягод? Зачем? Да и нужно ли?

А если это сделано специально, — вдруг подумал Влад. Читал же он про некоторых религиозных фанатиков, отчаявшихся в своей вере и давших зарок уничтожить человечество. Во имя этой химерной идеи они отравляли колодцы, подкладывали ядохимикаты в хлебное тесто или в какие-либо суррогат-продукты. Быть может, в «Кулинарии» тоже нашлась такая рьяная фанатичка, и единственная (или нет?) ягодка попалась именно ему, Владу, в блюдо, и теперь он, отравленный, станет очередной жертвой исступленного фанатизма?

Но, с другой стороны, вполне вероятно, эта ягода (или ягоды) случайно попала в общую миску, а затем к нему на стол. Тогда нечего беспокоиться. Мало каких гадостей глотают люди. Некоторые даже проглатывают иглы, булавки, пуговицы. Редко кто из них умирает. А тут какая-то ягода! Да, Господи, переварится — и всё! Влад аж повеселел. Какие только мысли не придут в голову!

Он съел еще одну ложку винегрета, еще. В желудке неестественно заурчало. Влад прислушался. Почти проник вовнутрь. Где-то в районе желудка закололо. Неужели все-таки он ошибся, и эта гадкая ягода дает о себе знать?

А не волчья ли это ягода, от которой… Да нет, глупости! Даже если и она — ну, прослабило бы, ну, сбегал бы пару раз в туалет. Не яд же Медичи!

Но в животе снова закололо. Не к добру.

Неужели вот так просто, мелькнуло у Вадима, съел ягоду — и в ящик? Ни птичьих пересвистов, ни девичьих улыбок, ни солнца, ни дождя, ни снега?.. И стало ему неимоверно жаль себя. Влад согнулся, так как желудок продолжало резать, и чуть не расплакался. А ведь раньше даже в разговорах с друзьями кичился своим фатализмом: мол, кому дано повеситься, тот не утонет… Ему, видно, оказалось быть отравленным. И отравленным какой-то неприглядной ягодой. Что может быть банальнее?

Поникший Влад со злостью отшвырнул ложку и поднялся. Боль унялась. Тьфу ты, черт, выругался, будь она неладна!

Последнее время живот его иногда баловался, будто издевался: то ни с того ни с сего заколет, то попустит. Наверняка и в этот раз случилось то же самое, а он, дуралей, связал это с ягодой. Не идиот ли? Обычная история, а раздул целую трагедию! Влад вышел из кухни и через десять минут совсем забыл о ягоде и животе.

Вечером его пронесло. Снова подумал о ягоде. В принципе, она могла расслабить его нездоровый желудок. У него и так с желудком не как у других. И после водки его слабило, и после пережженного хлеба кололо. Влад давно приметил, но старался не придавать особого значения: нормального функционирования организма это не нарушало.

Поужинал с аппетитом. Зверским. Но пища показалась ему на этот раз несколько безвкусной. Чего-то не хватало: соли, перца, соуса, — не мог определить чего.

За окном заскулил Трезор. Влад совсем забыл про него. Не кормил с утра. Взял миску, ссыпал в неё остатки пищи, добавил супа, накрошил сухарей и понес собаке.

Будка Трезора скрывалась в глубине двора, в темноте. Снег ярко отражал блеск округлившейся луны, но будку не выхватывал — её укрывала тень от сарая.

— Трезор! Трезор! — громко позвал Влад, удивляясь, что собака не бежит, как обычно, быстрее пули к нему и не поднимается на задние лапы в предвкушении еды. Напротив, на зов Влада — «Трезор! Трезор!» — из темноты донесся глухой устрашающий рык.

«Во дуреха!»- подумал Влад и снова крикнул в темноту:

— Трезор, иди похлебку есть!

В ответ все тот же настороженный рычащий звук.

— Ну, как знаешь, — поставил Влад на снег миску и повернулся было уходить, как услышал, что Трезор зашевелился. Влад обернулся и увидел выступившего на свет пса. Его зубы были оскалены.

— Ты чего, дуралей, не признал, что ли? — попытался заговорить с ним Влад, но пес еще пуще ощерился, готовый сорваться с места. В недоумении Влад поднялся на крыльцо, переступил порог дома и закрыл за собою дверь.

«Проклятая собака», — подумал он и поймал себя на мысли, что в самом деле не обрадовался такому повороту. Трезор никогда не бросался на него, даже голоса не повышал.

Влад включил телевизор, но смотреть не смотрел, опять стал думать о какой-то перемене в поведении собаки. Она всегда исправно охраняла дом, уважала хозяина. Впрочем, и у людей иногда бывают периоды беспричинной злобы: на друзей, на знакомых, на близких, не говоря уже о случайных попутчиках в автобусе или метро. Быть может, такой же период нашел и на Трезора?

По телевизору ничего интересного не транслировали. «Тоска», — подумал Влад, провертев все триста шестьдесят на переключателе каналов, выдернул шнур телевизора из розетки и с унынием посмотрел на улицу. К вечеру окна замерзли, и едва-едва сквозь затейливый рисунок пробивался свет колышущегося от ветра одинокого фонаря.

Там, за окном, завывала метель и было холодно. Здесь, в доме, жарко топилась печь и морило на сон. Даже буквы старого потрепанного журнальчика, который Влад решил почитать, быстро сливались, и рука то и дело резко опадала, устав от напряжения и выпуская всякий раз вдруг отяжелевшую двадцатипятистраничную книжицу.

Влад еще пытался какое-то время сопротивляться сну, но вскоре, поняв, что бороться с ним не так-то легко, отбросил надоедливую литературу, вяло, почти сомнамбулически разделся, забрался в постель и плотно, по самую шею, как обычно это делал, закутался в ватное одеяло. Сон моментально одолел его.

Во сне на него набросился Трезор. Рвал наутюженные с утра брюки, снова, как накануне, скалил зубы и вдруг исчез.

Потом Влад заехал левой Щеголеву, своему коллеге. Прямо на этаже, в курилке. Щеголев отчего-то был не лысым, а с пышной шевелюрой. Он тоже, как Трезор, скалил зубы, дико смеялся и кричал: «Я всего тебя пущу на парики!» И тогда Влад ударил его. Наотмашь. Щеголев упал, парик с него слетел, а Влад зачем-то вскочил к нему на грудь и стал когтями (ногтями?) рвать его рубаху, с силой вонзаясь в уже парализованное страхом тело Щеголева.

Тут Влад увидел свои жутко волосатые руки, испугался и… проснулся.

На дворе рассвело. Солнце яркими бликами играло на замерзшем стекле. Как не хотелось выбираться из-под теплого одеяла, но все равно придется протопить печь, чтобы к возвращению с работы было не так холодно.

Влад поднялся, быстро натянул трико, влез в теплый свитер, набросил фуфайку и вышел за дровами.

Дрова хранились в небольшом сарайчике, пристроенном Владом к летней кухне всего в нескольких шага от дома. Но оказалось, что и два шага Владу не так-то легко и сделать. Как и вчера, из глубины двора раздалось грозное рычание Трезора. Влада его рычание вывело из себя.

— Заткнись ты, собачье отродье! — выпалил злобно, даже не удивляясь, откуда появилась злоба на обожаемого пса. Но Трезор не унимался: лаял, рычал, рвался с цепи, пока, наконец, это не надоело Владу.

— Ну, шельма! — крепко сжал кулаки Влад и двинулся навстречу Трезору. Трезор, словно почуяв опасность, поджал хвост и втиснулся в будку, продолжая оттуда выглядывать и рычать. В другой раз, увидев такое поведение собаки, Влад равнодушно прошел бы мимо, но сегодня на него будто что-то нашло. Сам не понял что. Он вдруг с яростью двинулся к будке и…

Через минуту, может быть, две Влад очнулся. Он понял, что очнулся, вероятнее всего, раньше, но даже если и раньше… Он разорвал собаку. Легко. Просто отделил ей голову от туловища и бросил на снег.

Спускался вечер. Нет, уже был вечер. Темнота подкралась и к его порогу. Влад несет дрова в дом. Ему нужно растопить печь. Он должен растопить печь, чтобы в доме было тепло. Но Влад топит обычно и утром и вечером. Что же тогда сейчас: утро или вечер? Он выходил как будто утром, а заходит вроде бы вечером. Так утро или вечер? Всё перемешалось в голове у Влада.

Он накормил Трезора? Кажется, оставлял ему суп. Так начинал думать Влад, но потом будто и не думал вовсе, а просто водил вокруг глазами, с трудом осознавая, где он и что с ним. Какой-то дом, нет — просто дом. Двор. Забор. Снег. Но ему не холодно. Он что-то остро чует носом. Какой-то знакомый запах… И снова нет его, Влада. И снова это его дом, двор, забор. Он несет дрова, поднимается на крыльцо, привычно отворяет дверь, ссыпает дрова у печи и вдруг с удивлением замечает, что его руки покрыты темными густыми волосами. От локтя до кисти. Но сколько Влад помнит себя, его волосы на теле были редкими и светлыми, едва заметными. Он это знал определенно и иногда стеснялся. Да и его впалая худосочная грудь также никогда не отличалась обильной растительностью. Если и вырастет один-два осиротело скрюченных волоска, Влад тут же выдернет их, чтобы не вызывать лишних вопросов у тех женщин, которые клали свою голову на его грудь.

Влад где-то слышал, что женщины чрезвычайно возбуждаются от ласкания волос на груди мужчины. Порою становился абсолютно уверенным в этих домыслах и тогда начинал жалеть, что вырос таким обедненным в этом смысле. Ему даже казалось иногда, что многие из женщин, с которыми он встречался, расставались с ним именно по этой причине. Однако теперь неожиданное появление столь большого количества волос не обрадовало, а, скорее, испугало его. Влад стоял перед зеркалом с распахнутым на груди воротом рубахи и непонимающе прикасался к ним.

Нет, что-то здесь не то. Что-то наверняка произошло!

Влад почти вплотную приблизился к зеркалу. Вроде ничего не изменилось: формы лица остались прежними. Нос, как нос, глаза — его глаза, и губы такие, какими он привык их видеть всегда… Но что-то всё равно не то. Что?

Ощущения! — осенило его. Они стали другими. Там, внутри, он, вроде, как и тот, и что-то не совсем его, какая-то перемена, какое-то…

И вдруг Влад вспомнил старую сказку: «Не пей, Иванушка, козленочком станешь!» И там было зеркало — лужица. И там Иванушка увидел лужицу и возжелал испить из нее. И он, Влад, увидел ягоду, и захотел её, и съел. Как Иванушка выпил водицы.

«Не пей, Иванушка! Не вкушай, Влад!..»- раздалось в мозгу. А потом в животе отчетливо заурчало, но это было не обычное урчание, особенное, наверняка так или иначе связанное с теперешними изменениями его ощущений. Но сказка сказке рознь. Да и не верит он ни в какие сказки. Да и можно ли всё происходящее с ним назвать сказкой? Неужели волчья ягода?

Волчья? Отчего волчья? Вот чепуха! Почему это ему пришло на ум, что та ягода именно волчья?

Но отчего-то и сказка именно эта всплыла в сознании? Не здесь ли ответ? «…козленочком станешь…»

В детстве они любили сочинять разные истории. Так было интересней. Густой непродираемый куст в лощине с мелкими ярко-красными ягодами они называли волчьим. Был ли то куст волчеягодника или жимолости, — неизвестно, но они верили, что, съев несколько ягод с этого куста, человек может превратиться в волка. Верили и не пытались рвать те ягоды, хотя чего они тогда только не пробовали: и зелень, и полусгнившие фрукты, даже зубную пасту ели — фруктовую или апельсиновую. Но то была наивная вера ребенка, не подкрепленная никакими доказательствами. Наивно и сейчас было бы вдруг снова поверить в ребячьи фантазии. И всё же…

Владу стало не по себе.

Может, Овидий был не так уж и далек от истины, и воплощенное им в бессмертной поэме не плод воображения? Ведь в каждой лжи есть доля правды. Насколько верно то, что донес до нас из глубокой древности фольклор? Насколько я могу доверять тому, что вижу, слышу, чувствую?

Влада зазнобило. Он натянул фуфайку и плотно укутался, присел у печи, но про дрова забыл. Ему и так стало тепло. Само по себе. Просто тепло.

Сколько Влад проспал, он не знал. За окном опять светло. Или еще светло? Утро и вечер для него потеряли смысл, даже не сохранив временных свойств. При свете тоже можно спать. В темень лучше не спится.

Влад ощутил ужасный голод. Двумя руками взял небольшую кастрюльку с остатками супа и в охотку стал уплетать его. В кастрюле нашелся и кусок мяса на кости. Каким-то безвкусным показался ему он. Однако, будучи голодным, Влад быстро проглотил его и даже обглодал кость, чего раньше никогда не делал.

С каждым часом его всё сильнее раздражало окружающее. Влад то передвинет на другое место стол, то вынесет стул, то стянет с кровати покрывало и швырнет его в угол. Надоела занавеска на окне, слегка колышущаяся на сквозняке, — сорвал её. Не понравилось отражение в зеркале — разбил зеркало. Не найдя больше пищи, сбросил на пол всю посуду и разметал по кухне крупы. Лишь скрип снега за окном, отчетливо услышанный им, и возня на крыльце, заставили его прекратить разорение, притихнуть и насторожиться.

Это была Сана, второй день не находившая себе места. Влад не приехал как обычно и даже не позвонил. Она не знала, что думать. Старалась отметать разные нехорошие мысли, а в самое худшее — разрыв с Владом — просто не хотела верить. Решила поехать к нему сама.

Сана не ошиблась, быстро разыскала его небольшой дом, хотя и была здесь всего пару раз. Да, это был его дом, та калитка и тот двор, густо теперь заметенный снегом. Вход в дом находился с тыльной стороны. Сана пошла к нему, оставляя за собой вереницу отчетливых следов. Других следов возле дома не было. Неужели Влад не ночевал дома?

Сана поднялась на крыльцо и на секунду замерла у порога. Потом постучала. Ей никто не ответил. Постучала громче — ничего. Наверное, так оно и есть: Влада дома нет, и Сана приехала напрасно.

Тут что-то бухнуло внутри. Отчетливо. Сана приложила ухо к двери и снова дробно застучала.

— Влад, — позвала, — Влад, это я, Сана!

За дверью, как показалось ей, что-то зашевелилось, и кто-то словно засопел. Трезор? У него была собака.

— Влад! — позвала снова.

— Сана? — послышалось в ответ.

— Влад? — переспросила она, но из-за двери опять тишина. Может, показалось? Еще раз постучала.

— Сана, — отозвалось оттуда. — Сана, уходи. Уходи, Сана, — каким-то дрожащим, с трудом прорывающимся голосом.

— Влад? — Она ничего не понимала. — Влад, это я, Сана. — Ей вдруг стало тревожно и муторно. — Что с тобою, Влад?

— Уходи, Сана! — уже громче и настойчивее. Но этот голос менее всего напоминал ей голос Влада. — Уходи! — крикнул Влад и грохнул об пол какую-то посудину.

— Но Влад… — совсем сбитая с толку, произнесла Сана.

— Уходи! — уже озлобленно и с надрывом. Сана отступила, отошла и вдруг ясно услышала из-за двери глухое, испугавшее её, рычание. Она попятилась и неожиданно, сойдя с крыльца, оступилась, чуть не упав. Схватилась за перила и непроизвольно глянула на то место, куда угодила её неуклюжая нога. Посмотрела и вскрикнула: у крыльца, припорошенный снегом, в небрежно-раскинутой позе лежал Трезор. Вернее, всё то, что от него осталось. Её поскользнувшаяся нога выгребла эту скрытую замерзшую плоть из-под снега.

А чуть в стороне из-под снега торчал глаз Трезора.

Сана окаменела. Что это, Боже?!

А из дома всё доносилось:

— Уходи, Сана! Уходи! — и звон разбивающегося стекла и треск ломающихся стульев, а потом глухие, тяжелые удары в дверь. Чаще, сильнее, настойчивее.

И вдруг до Саны будто дошло. Вдруг она испугалась по-настоящему. Почти обезумела, сорвалась, побежала, спотыкаясь и прикрывая рыдающее лицо маленьким озябшими, несмотря на одетые варежки, ладонями.

А Влад всё метался из комнаты в комнату, разбивая вдребезги стеклянную посуду, ломая стулья, срывая и разрывая простыни, наволочки и занавески. Он всё крушил, разбрасывал и разбивал, не задумываясь и не осознавая, что делает, ощущая только, как необычайно наливаются его мышцы, как грудь непривычно расширяется, требуя всё больше и больше воздуха, а ноги так прямо и готовы бежать хоть добрую сотню километров, — настолько литыми и огромными, как показалось ему, они стали. И в этом кавардаке Влад почувствовал себя абсолютно свободным. Душа затрепетала, голова пошла кругом от радости, захотелось на свежий воздух. Побольше воздуха! На улицу, на простор, вон из замкнутых стен!

Налег плечом, без труда вынес входную дверь и замер на крыльце.

Стемнело быстро, и полная луна во всем своем божественном сиянии зазолотилась вверху. Её вид особенно поразил Влада. Это было как явление, как какое-то откровение. Недостающая цепочка его бытия.

Владу вдруг сделалось необыкновенно легко. Так, как никогда не было легко. Он весь затрепетал от возбуждения, до боли сжал кулаки, выпростав руки вдоль тела, и… завыл вековым неистовым волчьи воем.

НОЧЬ В ЛЕСУ

Виктор умело, с навыком установил палатку и теперь натягивал последние стропы, закрепляя их на вбитых в землю деревянных колышках. Всё делал спокойно, не спеша, основательно — так, что Анна даже залюбовалась им.

От него вообще веяло надежностью. Виктор и привлек ее именно цельностью своего характера, в котором, как в зеркале, отражались и мужественность, и сила, и уверенность в себе. За таким, как говорится, будто за каменной стеной. Степенный, рассудительный, не подведет. Не о таком ли мужике мечтает каждая баба? Хотя какая она баба — двадцати еще нет. Виктор — второй у нее. Не чета первому. Тот какой-то весь издерганный был, суетливый, все пытался казаться лучше, чем есть. А этот… Господи, небо и земля!

Анна чуть улыбнулась, найдя забавным такое сравнение. Улыбнулась и почувствовала прилив воодушевления.

Сразу нахлынули сладостные грезы, в груди стало тепло, в теле легко. Она отломала небольшую засохшую ветку и от радости и удовольствия стала слегка похлестывать себя по ноге, расхаживая взад-вперед по залитой заходящим солнцем поляне и искоса поглядывая на мускулистую спину мужчины.

Её мужчины!

Как замечательно осознавать, что рядом с тобой такой обаятельный, сильный и надежный человек.

Тем временем Виктор закончил и стал затаскивать внутрь палатки матрас, бросив ей на ходу, чтобы она достала из машины покрывало и одеяло.

Сначала Анна не хотела спать в салоне, но Виктор отговорил ее, мол, какой в машине отдых, так и останется — что был, что не был на природе.

Разгорячился:

— В том-то и смысл — слиться со всем, впитать в себя всё!

И Анна согласилась. С ним трудно было не согласиться: он всегда говорил правильно. Даже мама удивлялась: как это Виктор всё так правильно понимает. Но это, видно, она преувеличивала, еще неизвестно, кому он больше понравился: маме или ей.

— Что ты, пострелёныш, там лопочешь?

Виктор как увидел её в первый раз, так и сказал: «Пострелёныш». Другая бы обиделась, а ей хоть бы что, даже где-то приятно: она ведь действительно бедовая девчонка, но вот при нем сильно стеснялась, никла, старалась не выпячивать активную сторону своего характера. И это нежное «пострелёныш» с неизменным потрепыванием по макушке, где, как мелкий ворс ковра, торчали короткостриженные волосы, как-то умиляло её, разнеживало, унося на седьмое небо…

Анна принесла всё, что он просил, расстелила, выбралась из палатки.

Виктор собрался за хворостом, разжечь костер.

— Будем всю ночь у огня.

— Замечательно.

— Я тебе не дам уснуть.

— А я и не усну.

— Да, да, ты такая соня, — с нежностью сказал он, удаляясь.

До сумерек Анна успеет приготовить ужин. Всё необходимое они взяли с собой. Виктор прихватил даже чугунный котелок своего приятеля, в котором пища, как он утверждал, становилась во сто крат вкуснее и ароматнее.

Анна достала из машины крупу, посуду, специи и стала готовить. Каша должна получится на славу…

* * *
Стемнело. Пестрозвездная ткань закрыла всё небо, и сквозь неё с трудом прорвалась луна.

С озера потянуло сыростью, тихо зашумели деревья, покачивая тонкими верхушками.

Где-то неожиданно, испугав Анну, крикнул сыч. Она сильнее прижалась к Виктору, вызвав у него ироническую улыбку:

— Ах ты, мой пострелёныш.

Анна не обиделась: Виктор был старше её и мог себе подобное позволить. Вернее, она могла ему такое позволить.

Они выпили вина и плотно поужинали. Анне даже показалось, что она хватила лишнего: закружилась голова и потянуло на сон. Виктор был прав: эту ночь она не выдержит.

Виктор поднялся:

— Пойду, принесу ещё хворосту.

Анне не было страшно, вино давало и определенные преимущества. Она осоловело кивнула головой и плотнее укуталась в одеяло.

Виктор ушел. Анна некоторое время еще прислушивалась к его тяжелой поступи, потом всё стихло.

Огонек весело поигрывал, сучья в его жару забавно потрескивали, в небо дрожащей серой пеленой взметался дым и одинокие крохотные искры.

* * *
Виктор брел наугад, оставляя позади сноп костра. Впрочем, луна уже округлилась и роняла столько света, что можно было свободно всё различать. Очертания ветвей и стволов деревьев будто покрылись позолотой, но он не любовался ими, потому что был слишком усердным, старался брать сучья покрупнее, массивнее, чтобы огонь не угасал всю ночь и не пришлось бы больше ходить за хворостом.

На на одной из полян Виктор увидел огромное сломанное дерево. Было видно, что упало оно давно, так как успело затрухляветь, ветви высохнуть, кора отстать.

Виктор стал отдирать её. Толстая, добротная, она в самый раз годилась для костра.

Вдруг Виктор услышал шорох. Обернулся и увидел Анну. Она подбежала к нему легко, как будто не шла, а парила над землей, тесно прижалась, дрожа и словно говоря: «Я так испугалась: тебя нет и нет, нет и нет. Мне страшно».

— Ну что ты, пострелёныш, я же с тобой, — едва слышно пробормотал Виктор и замолчал. Что-то в ее поведении насторожило. Анна никогда так неистово его не сжимала. Хотя ему, наверное, просто показалось.

Виктор погладил девушку и тоже приобнял.

Её дрожь не утихала, наоборот, становилась все безудержнее. Ладони зашарили по его спине страстно, судорожно, больно впиваясь остро отточенными ногтями. Это даже несколько взбудоражило Виктора. «Ах ты, пострелёныш, ах ты, скромница…»- подумал он, но ничего не сделал, чтобы остановить её. Анна быстро заставила его позабыть обо всём на свете.

* * *
Анна всё еще сидела у костра. Ночь не казалась холодной, но Анна всё же куталась в одеяло, скорее всего, от страха.

Силуэт Виктора затерялся, шаги смолкли скоро.

Анна отыскала на земле недопитую бутылку вина, открыла её и отхлебнула прямо с горлышка. Дрожь немного унялась. Анна осушила все до дна. Голова пошла кругом, но стало спокойнее.

Снова потянуло на сон. Анна еще пыталась сопротивляться, но глаза упорно закрывались.

Анна поднялась, пошатываясь, добралась до палатки и рухнула, вконец ослабев. Как сладко всё-таки засыпать, когда ты весь охвачен дремой.

Но спать не пришлось — Виктор возвратился, влез в палатку, засмеялся. Засмеялся как-то жутко, неестественно. Хотя это ей, наверное, показалось. Анну прямо ломало всю: спать, спать, спать.

Но Виктор стал гладить её, потирать, мять.

— Ах, оставь, я так устала… — с трудом произнесла Анна, но он был настойчив, повернул к себе спиной и влез под одеяло.

Сквозь сон Анна ощущала его возню, но остановить не могла: тело будто отрешилось от нее и совсем не слушалось.

«Да всё равно, делай что хочешь, только дай поспать», — как вязкая масса стекла у неё из мозга в небытие, но Виктор сделал ей больно, буквально разорвав пополам. Анна вскрикнула, дернулась, и сон окончательно покинул её.

— Ты! — только вымолвила она и попыталась освободиться, но Виктор недюжинной хваткой сдавил её, зажал руки и тело, продолжая вклиниваться в неё своим огромным раскаленным естеством.

Анна стала кричать, вырываться; Виктор — хрипеть, сопеть и делать своё дело. Беспощадно, не считаясь ни с чем.

Вскоре её крики и стоны превратились в один неиссякаемый вой.

Анна уже рыдала и проклинала всё и вся.

Виктор дико гоготал, не разжимая своих объятий.

И только когда она, обессиленная и истощенная, обмякла, — всё прекратилось. Мир погрузился во тьму…

* * *
Когда Анна открыла глаза, было еще темно. Сколько времени прошло — неизвестно.

Обернулась — никого. Значит, куда-то вышел.

— Негодяй, ублюдок! Ублюдок! — так и выплюнула Виктору в лицо, как только он влез в палатку.

— Ты что? — ничего не понимая, опешил Виктор.

— Еще спрашиваешь? Мразь! Сволочь! — заколотила Анна по нему кулаками.

Виктор, подумав, что от страха, что он так долго не возвращался, с ней случилась истерика, попытался её унять:

— Ты ведь сама ушла. Ну это… по нужде…

— Какой нужде! Ты что меня совсем за дуру принимаешь?! — набросилась Анна на него с новой силой.

— Погоди, погоди! — попытался Виктор остановить её, но Анна, как с цепи сорвалась: царапалась, рвала на нем рубаху и заливалась слезами.

Вдруг среди этого бедлама откуда-то снаружи громко раздалось:

— Ну как, мой пострелёныш, сладкая ночь, а?!

И вслед за этим безумный, нечеловеческий смех обрушился на них, пронзив холодным ужасом с головы до ног.

КРАСНЫЕ РУКИ

— Это всё чепуха! Ничуточки не страшно! — мальчик лет девяти скептически хмыкнул. — Разве страшно? Даже не испугаешься. Кто испугался? — он пристальным взглядом обвел вокруг себя.

Сидящие на длинной скамейке малыши от четырех до шести лет буквально вдавились в деревянную опору. Их лица еще сохраняли тягостное выражение.

— Мне нисколечко не страшно, — не унимался старший, пытаясь поскорее отвлечься от надоедливых фантазий.

— Валь, — обозвался Валера, один из малышей, — и мне нисколечко не страшно.

Эта неожиданная поддержка прибавила Вале уверенности. Пара-другая минут прошла, и уже не казались пугающими ни темное, затянутое тяжелыми облаками небо, ни словно искромсанные контуры верхушек деревьев, ни мрачные силуэты приземистых деревенских домов, скрытых в густых зарослях.

Валя приехал погостить к своей бабушке, но за минувшие дни пребывания здесь он еще ни с кем из сверстников не успел познакомиться, так как был немного застенчивым. Он выходил за калитку на узкую немощенную улицу, минут десять стоял, потом заходил обратно и бесцельно шатался по двору, нарушая спокойствие кур, кролей и трехмесячного чумазого поросенка.

Отсутствие товарищей, праздное блуждание нагоняло тоску, и Вале всё чаще хотелось домой, к матери и отцу. Но в один из вечеров, как обычно, вышел за калитку и обнаружил на скамейке у бабушкиного забора стайку деревенских ребятишек, что-то с интересом обсуждающих. Валя тут же заважничал, принял вид напыщенного воробья и не спеша подошел к ним.

— Вам что, делать больше нечего, как доски колупать? — спросил он у ребят.

— Нечего, — отозвался один и вопросительно посмотрел на Валю.

— Давайте страшные истории рассказывать. Я так обожаю всякие страшные истории. А вы любите? — спросил Валя и уселся рядом с ними. — Вот одна из них… — начал он сразу.

Мальчики не заметили, как стемнело. Расходились завороженные, и на следующий день под вечер вновь собрались на той же скамейке. Теперь рассказывал один из малышей. Рассказывал путано, сбиваясь, но захватил всех, даже Валю, который был очень впечатлительным ребенком.

В наступившей заем тишине он первым и очнулся:

— Это всё чепуха! Нисколечко не страшно! Вот я слыхал историю — просто жуть! «Красные руки» называется, — сказал он и тут же продолжил:

— В одной из деревень, ну почти, как наша, еще до революции на окраине жил старый помещик. Лет ему было, наверное, с сотню. Родня вся давно его оставила: сбежала за границу с беляками, а этому — какая дорога, он и ходил-то еле-еле. Так вот, любил, значит, этот древний помещик играть на пианино (оно у него в одной из комнат стояло). Играл просто так, для себя, и только поздними вечерами, когда опускалась темнота. И мелодии все тоскливые были, жуткие. Мимо усадьбы его люди даже ходить боялись. Хорошо, она чуть в стороне от деревни находилась, но всё равно в тихую летнюю ночь при легком дуновении ветра иногда отзвуки мелодий доносились и до ближайших домов, и не один, уловивший их, замирал на минуту с дрожью — такими зловещими казались им и тот дом, и те мелодии.

Так продолжалось каждый день, пока, наконец, однажды звуки не умолкли, и всю ночь, будто плача, заунывно выла собака. Когда на следующее утро зашли во двор, нашли дохлую собаку и распахнутую настежь дверь дома. Бывший помещик лежал лицом на клавишах, одна рука его свисала, другая покоилась рядом с лицом. Остекленелые глаза его были широко раскрыты, а на губах застыла чудовищная улыбка. Ужасный лик. Труп. Остывший мерзкий труп!

Валя обвел глазами малышей. Видно было, что они заинтересовались его выдуманной историей. Мало того, они поверили ему, приняли всё за чистую монету.

У Вали при виде их оцепенения возникло безумное желание еще пуще напугать малышей, заставить их просто дрожать от страха. И он продолжил:

— Похоронили его на их родовом кладбище неподалеку от усадьбы, а в самом доме устроили деревенский клуб. Пианино поставили в одной из комнат, сделав там красный уголок. Так бы оно и пылилось там, не приедь через пару недель в деревню новая учительница. Так как лучшего здания для школы не нашлось, в отдельных комнатах нового клуба устроили классы. Учительница стала жить при клубе. Места было достаточно. На удивление всех, она замечательно играла, и пианино ей понравилось. Часто после уроков она садилась за него играть. Однажды ночью она проснулась от странных звуков за стеной, как будто кто-то играл. Поначалу она решила, что это балуется кто-то из молодежи, но, взглянув на часы, поняла, что время за полночь, и клуб давно закрыт. Не без боязни прошла она в красный уголок и заглянула туда. Крышка пианино оказалась открытой, а по клавиатуре бегали красные кисти рук, обрубленные по самые запястья. Красные руки…

Валя приглушенно зашептал, увидев, как сжались малыши.

— Красные руки! Представьте: в мягком освещении, на черном фоне пианино — красные руки! Тонкие, длинные, красные пальцы. Они то замирали неожиданно в каком-нибудь месте, то срывались в быстром беге, устремляясь по черно-белой клавишной дорожке.

При появлении учительницы, музыка зазвучала сильнее, громче. Они будто узнали о появлении постороннего, но всё равно продолжали играть. Играли, играли, играли. Длинные, тонкие, красные пальцы. Учительница и не заметила, как утихла мелодия. Она стояла в оцепенении, ни в силах шелохнуться, невмоготу оторвать взгляда от алого кошмара на другом краю комнаты. Наконец, обессиленные или умиротворенные, красные руки осторожно прикрыли крышку пианино и замерли на её черной поверхности. Через минуту свечение их угасло, и весь клуб погрузился во тьму. Красные руки полностью растворились в ней.

Валя замолчал. В наступившей тишине было слышно только звучное треньканье сверчка и скрип висящего на столбе фонаря, который слегка раскачивало налетающим порывом ветра. Деревья готовились ко сну.

— А дальше, Валь? — раздался вдруг голос Валерки. И этот вопрос оказался для Вали таким неожиданным, что он даже вздрогнул и почувствовал, что прежняя уверенность в себе исчезла, и наступила какая-то неприятная полоса, которую актеры обычно называют «вживанием в образ». Но делать было нечего. Валя ощутил, что свести свой рассказ к шутке не сможет, что уже нечто потустороннее начинает довлеть над ним и заставляет продолжать вопреки возникшему страху.

— Дальше? — неуверенно начал он. — Дальше — хуже. Концерты продолжались каждую ночь, в одно и тоже время. Учительница стала просыпаться в один и тот же час, на удивление, не обнаруживая и тени сна. И что-то всегда толкало её идти в ту комнату, смотреть, как бегают по клавишам красные руки, ощущать, как засасывают её те жуткие звуки. Не смея никому рассказать о своих кошмарных ночах, она попыталась узнать хоть о чем-то, что могло натолкнуть её на мысль о появлении странных музыкантов. В том, что это был не сон, она убедилась в первую же ночь, а потом настолько свыклась, что уже ничуть не страшилась и часто, особенно в последние ночи, очарованно заслушивалась льющимися из пианино мелодиями. Она разузнала, что раньше пианино принадлежало бывшему владельцу дома, что он часто играл на нем поздними вечерами, что он умер и похоронен неподалеку.

Будучи очень суеверной и веря в существование души после смерти, она решила, что вероятнее всего на том свете бывшему помещику не хватает единственной земной радости — музыки, поэтому он продолжает приходить сюда ночами, играть и наслаждаться своей игрой.

«Через сорок дней, — сказала ей одна древняя старушка, — душа его успокоится и уйдет в мир иной. А пока она мается, бродит по старым местам, прощается с прежними чувствами. И беда, если она возненавидит всё, что так или иначе помешает ей в этом или попытается отнять у неё последнее, что осталось от этого мира». А был это уже тридцать пятый день, как отпели помещика. Дождаться последних пяти, казалось, нет сил. Учительница перестала совершенно прикасаться к пианино, но также ночами вставала, шла в красный уголок и слушала, слушала, потому что не могла ни заткнуть пальцами уши, ни вообще пошевелиться, не то, что уйти или убежать. Власть красных рук, власть невероятной силы была во сто крат сильнее её.

В ту же ночь, как учительница вернулась от старухи, звуки были еще резче, еще громче. Они уже не были такими чарующими, как прежде, а жуткими, режущими слух и сдавливающими сердце. «Что-то должно случиться. Непременно», — подумала учительница, не предполагая даже что. Упав в постель, она мгновенно уснула, и снилось ей, что один из её учеников, именно тот, чьей семье достались остатки вещей покойника, стал тонуть. Захлебываясь, взмахивая руками, он пытается выбраться на берег, но что-то неумолимо тянет его на дно, тянет, не отпуская. И снилось, как взмахнул он в последний раз вверх руками и быстро погрузился в воду, оставляя после себя на поверхности лишь расходящиеся круги да лопающиеся то тут, то там воздушные пузыри.

На рассвете учительница подхватилась, оделась и, не взирая на раннее утро, помчалась к дому своего ученика. На её судорожный стук открыла мать мальчика, сильно удивилась, сказала, что её сын спит, что всё с ним нормально, и спросила, отчего такие страхи. Учительница в ответ только настоятельно попросила никуда мальчика после школы не отпускать и, ничего больше не объясняя, убежала. В тот же день мальчик утонул. Мать его набросилась на учительницу: «Зачем, почему?» Что могла она ответить? «Не знаю, не ведаю, не объясню». Кто мог догадываться, как было тяжело ей, как мучительно, — неизвестно отчего.

А красные руки еще играли, и до сорокового дня оставалось двадцать шесть часов, каждый из которых был часом мучений, боли и неизвестности. На тридцать девятый день учительница решила отнести на могилу покойника цветы. Ей казалось, что того можно умилостивить.

На кладбище она пришла спокойная, уверенная, с букетом алых роз. Разыскала его надгробие, положила цветы и сказала: «Прости за всё нас, близоруких. За то, что не замечали мы твоего дарования, за то, что не верили в твой талант. За всё, за всё прости нас и не тревожь. Нас ждет та же участь, и та же земля покроет нас». Сказала и умолкла в ожидании, но никто ей не ответил. С тем и ушла. В тот вечер в красном уголке вновь звучала музыка, но уже не так устрашающе — тихо и мягко. Но и эта чарующая мелодия коварно обволакивала сердце учительницы и разъедала душу.

О, пламя сердца! Тебя зажечь любое чувство может, любая музыка тебя воспламенит!

Валя умолк. Он испугался последних слов. Они не могли исходить из него, он так никогда не говорил, он даже слов таких не знал, не то, что сложить стройный ряд предложений. И то, что он так связно всё сумел изложить, испугало его еще сильнее, чем испугало бы, может быть, само действо: шум ветра, качание фонаря и треньканье сверчка во вдруг наступившей тишине. Он замолчал и больше ничего не смог произнести.

Расходились по одному. Валерка жил на другом конце деревни. После страшного рассказа ему тоже стало боязно, поэтому он попросил его провести, а Валя согласился. Любопытство вскоре, однако, взяло верх.

— Ты расскажи, — попросил он вдруг Валю, — что дальше было.

— Дальше? Дальше было страшно. Остались считанные часы до наступления сорокового дня. Музыка играла тихо, и ничто не предвещало беды. Учительница уж совсем привыкла и слушала в очарованье, но всё ждала, что что-нибудь случится — таким роковым ей казался тот последний день. И будто кто-то нею управлял весь вечер. В тот же день она еще раз посетила могилу помещика, но не плакала, слез совершенно не было, только неясная печаль закралась в сердце и не хотела ни выйти оттуда, ни уйти. А он, казалось, как знал об этом: играл в предыдущую ночь всё ярче, живее, вновь и вновь околдовывая её. И всё бы хорошо, но мысль, что тот злополучный день приблизился, что вот-вот он наступит, съедала её. И вот в двенадцать ночи она вновь идет и вновь несет цветы ему на могилу. И снова просит быть благоразумным, понять, что нужно быть терпимее, нужно быть добрей, тогда лишь только можно навсегда успокоиться. Как только она произнесла это, тут же поднялся ветер, зашумела листва, раздался крик совы. Потом всё разом смолкло и будто замерло. И учительница все приняла за знак, за намек, что понята и больше ей бояться нечего. Она неторопливо поднялась, отряхнула приставшую к коленям пыль и собралась было уходить. Но стоило ей только обернуться и посмотреть назад, как что-то крепко охватило её горло и стало душить. Она рванулась, вырвалась и оглянулась, чтобы посмотреть, кто всё-таки напал на неё, но перед собой увидела лишь обрубки рук — знакомые красные кисти. Она так поразилась, что не смогла даже двинуться с места. Спина её уперлась в железную решетку ограды. Она даже не услышала своего крика, ибо кранные руки в мгновение охватили её и сдавили еще сильнее, не дав вырваться последнему выдоху, засевшему в груди…

Валя умолк и посмотрел на своего приятеля. Лицо Валеры в сумрачном отблеске фонаря казалось бледным и испуганным. И Вале вдруг захотелось напугать этого малыша еще больше. Коварная мысль вызвала какое-то сладкое чувство торжества и превосходства. Он тут же извинился перед Валерой:

— Прости, но дальше я не пойду: я обещал бабушке вернуться рано. Тебе отсюда недалеко, твой дом уже виден, дорога освещена неплохо, и луна сегодня светит ярко.

Сам быстрее пошел назад, но только зашел в тень, свернул в проулок и побежал, что есть духу, чтобы обминуть полуразрушенный сарай, оставшийся от бывшего здесь ранее хозяйства. И рассчитал так: Валере, чтобы добраться до своего дома, надо пройти мимо кладбища, и там он обязательно пройдет — одна дорога. Тем временем сам Валя добежит до кладбища и сделает всё так, что Валера, находясь под впечатлением истории, услышав шелест листьев и тошнотворное завывание, что Валя мог исполнить мастерски, стремглав помчится к дому. Валя же вослед ему забавно посмеется, потешится.

Так и случилось. Валя добежал до первых гробков, приблизился как можно тише к кладбищенской ограде, выходящей на дорогу, и, обхватив две тонкие осины, стал расшатывать их, схлестывая ветви и одновременно протяжно — по-волчьи — подвывая.

Валера, было видно, съежился, сжал кулачки и, медленно продвигаясь, стал внимательно прислушиваться к шуму, доносящемуся с кладбища. И только его ушей достигло глухое завывание, как он стремительно сорвался с места и побежал, вздымая за собой горы пыли.

Валя дико рассмеялся. Он позабыл и прежние страхи, и то, что он сейчас находится на кладбище в позднее время суток. Его забава удалась! Он радовался, он ликовал, издавая звуки еще ужасней и страшнее, с удвоенной силой раскачивая деревья, торжествуя.

Но только он захотел еще громче крикнуть, чтобы испугать еще не уснувшую деревню, как что-то крепко схватило его за горло и с силой сжало. Он лишь заметил алое свечение от тех мест, где должны были находиться рукава.

Красные руки!

СКРЫТАЯ СИЛА

Вадиму Дегтяревскому

Мы сидели в душном и полумрачном купе, двигаясь на запад. Время затянулось до полуночи, но спать никому совсем не хотелось: подобралась неплохая компания. С четырех вечера, когда наш поезд тронулся в путь, мы успели не только хорошо узнать друг друга, но и подружиться.

Моими спутниками оказались: мужчина лет сорока пяти, среднего роста, тучный, страдающий одышкой и часто покашливающий; девушка лет восемнадцати, студентка одного из киевских вузов, хрупкая, нескладная, с тонкими привлекательными чертами лица и крашеная под «блондинку» и юноша лет двадцати трех-четырех, высокий, худощавый, с курчавыми чернымиволосами и выразительными «цыганскими» глазами.

Часов в семь, плотно поужинав тем, что наши близкие положили нам в дорогу, мы снова засели за разговоры и вскоре, поняв, что почти всем нам абсолютно неинтересны ни политика, ни повседневность, переключились сначала на забавные, а затем и на таинственные истории из нашей действительности. Ближе к полуночи мы выяснили, что каждый из нас хоть раз в жизни, но сталкивался с чем-нибудь необычным и труднообъясним. Я рассказал про свои удивительные способности предугадывать однозначность наступления того или иного события, Сергей Петрович поведал о странном происшествии с соседским котом, который ни за что не хотел жить в новой квартире и на следующий же день выпрыгнул в окно с пятого этажа и необъяснимо исчез; Ольга вспомнила один свой примечательный сон, предсказавший рождение её племянницы; лишь Вадик упорно молчал, когда дело касалось чего-нибудь загадочного и непостижимого. Он только пожимал плечами, когда очередь доходила до него, и говорил:

— Не знаю, что и сказать: у меня ничего «такого» никогда не было.

Мы с Ольгой еще пытались выудить из него что-нибудь занимательное, мало веря в его последнее утверждение, но Вадик поклялся нам, что не интересуется ни мистикой, ни фантастикой, ни вообще чем-либо подобным. Тогда мы крутили дальше. Снова я вспоминал какой-нибудь вычитанный любопытный случай из истории, и мы обсуждали его на своем дилетантском уровне. Потом в эстафету включался Сергей Петрович и за ним опять Оленька.

Чем сильнее сгущалась за окном тьма, тем страшнее наши истории становились. Вот вскоре мы перешли к потусторонним мирам, потом к оборотням и призракам. Перебрали всех известных нам серьезных литераторов и пришли к единодушному мнению, что никто из них, скажем, ни Достоевский, ни Гоголь, ни Фолкнер или Набоков никогда не гнушались тем мистических и необъяснимых.

Вадим слушал внимательно, притаенно, укрывшись от света в тени верхней полки. Однако когда Сергей Петрович, человек, мастерски умеющий нагнать страху, попытался изобразить появление монстра, Вадим резко поднялся и быстро вышел из купе.

Сергей Петрович недоуменно вскинул брови и выпятил полные губы:

— Ну вот, оробел, что ли, парень?

— Да ну, — заступилась за Вадима Ольга, — ему, наверное, просто надоело слушать наши байки.

Я поднялся:

— Ладно, небольшой перекурчик перед сном и — баиньки.

— А я схожу умоюсь, пусть дама спокойно переоденется, — любезно улыбнулся Ольге Сергей Петрович.

Мы покинули купе. Сергей Петрович направился в туалет, я — к Вадиму.

Когда я вошел в тамбур, то увидел, что Вадим стоит спиной ко мне, ссутулившись и весь дрожа. Я окликнул его. Он повернулся ко мне, и я чуть не вскрикнул. Лицо Вадима необычайно осунулось и побледнело, под глазами отчетливо выступили темные круги. Он никак не мог зажечь спичку и прикурить. Руки его тряслись и не могли успокоиться. Я схватил их, сжал, пристально глянул в его мятущиеся глаза. Лишь через несколько секунд он пришел в себя и осмысленно посмотрел на меня. Дрожь его немного унялась, я смог взять у него коробок со спичками и поджечь ему сигарету. Потом я поинтересовался его состоянием и причинами, вызвавшими его. Вадим сделал пару глубоких затяжек, прежде чем начал. Он сказал, что так сильно его возбудили наши рассказы и что это самое ужасное из всего, что с ним происходит в жизни.

— Началось подобное со мной лет в двенадцать. Заехала как-то в наш небольшой городок женщина-экстрасенс Лика. Она проводила сеанс массовой терапии в одном из кинотеатров. Первый сеанс был бесплатным, поэтому народу набилось тогда столько, что яблоку негде было упасть. Калеки и сирые, любопытные и скептики, больные и здоровые — все потянулись сюда в надежде найти исцеление. Кто от заразы, засевшей в организме, кто от хандры, кто просто из праздного интереса. Загорелась легкой возможностью поправить свое здоровье и моя мать, страдавшая от ломоты в пояснице и головной боли. С собой она потянула меня: «Вреда не будет. Говорят, что Лика очень искусна в своем деле».

Мы попытались протиснуться поближе к сцене, но из-за огромного скопления людей сумели добраться только до третьего ряда, где и застыли в узком проходе, так как все места давно были давно заняты.

Лика появилась сразу после третьего звонка в черном с блестками платье, высокая, худощавая, с длинными черными волосами и колючим взглядом. Зал полностью замер и притих. Редкое покашливание в небольшом помещении звучало как гром: звучно и резко. Лика сначала не произнесла ни слова. Она неторопливо обвела глазами зал и только потом начала говорить.

— Уже одного того, что вы видите меня и слышите, достаточно, чтобы в ваше тело проникли импульсы моей жизненной энергии, — сказала она. — Больные после этого сеанса почувствуют облегчение; те, которых сглазили, — освобождение от дурного влияния. Жаждущие обрести новые силы — воспрянут духом. Я удалю из вас всё плохое, я дам вам всё лучшее…

Я слушал её и смотрел вокруг на тянущиеся к ней лица, на жаждущих исцелиться и неуверенных в себе. Никогда прежде во всем людском облике я не читал столько желания исцелиться, столько надежды, столько чаяний. Некоторые принесли с собой воду. Несколько человек снимали Лику на фотопленку. Они также были страстно уверены, что и вода и фотография Лики станут после сеанса целебными. Лика много рассказывала о разных случаях чудесного преображения человека, восстановления его нарушенных жизненных функций. По её словам, она и омолаживала организм человека и «подзаряжала» его. На протяжении часа зал был как завороженный. В конце концов Лика приступила к тому, ради чего, собственно, она сюда и приехала: к сеансу массовой терапии. Зал застыл. Лика провела правою рукою в одну сторону, потом в обратную, зашептала какие-то неразборчивые фразы, продолжая манипулировать руками, одних вгоняя в сон, других в транс. На отдельных местах люди зашевелились, пришли в движение, заколыхались из стороны в сторону, заражая своими колыханиями и соседей. Вскоре два-три ряда уже качались, как одна цельная лента. Кто-то заплакал, кто-то завыл, как собака, глухо и протяжно. Редко кто сидел с открытыми глазами. Даже стоящие прикрыли их блаженно.

— …Я насыщаю вас жизненной силой, я изгоняю из вас недуг и немощь, — шипела в микрофон Лика, продолжая плавно водить по воздуху руками.

Я непонимающе смотрел на неё, на людей вокруг меня, и меня это, как чувствовал я, нисколько не трогало. Но внезапно отчетливо раздался низкий рыкающий звук, переходящий изредка в вой и постанывание. Я обернулся на эти звуки и увидел в четвертом ряду неподалеку от меня девочку лет шести — семи, поднявшуюся со своего места и вцепившуюся обеими руками в спинку находящегося перед ней кресла. Лицо её страшно исказилось, напоминая затравленного зверька, глазные яблоки закатились кверху, глазницы в отсвете крайних софитов засияли ужасающей белизной. Она крепко держалась за чужое кресло, но все тело её вытягивалось, плечи дергались, голова перекатывалась из стороны в сторону. Вдруг она громко и пронзительно зарычала, ревом своим разбудив соседей. Увидев её, одурманенные и еще не совсем пришедшие в себя женщины и дети с ближайших мест вскочили и заголосили, шарахнувшись от неё. Девочка еще сильнее осклабилась и еще громче завыла. Лика сразу бросилась к ней. По рядам пробежал ропот и нервический шепот: «Дьявол! В ней сидит дьявол!» Девочку будто и в самом деле посетила нечистая сила. Она все распалялась, мотала головой, щерилась, как собака. Лика потемнела, пробралась через толпу поближе к девочке и попыталась вывести её из этого необычного состояния, воздействуя на неё своими чарами. Почувствовав чужое влияние, девочка затряслась, выгнулась дугой, выпятив грудь, выпустила из рук спинку кресла и, соскользнув на пол, забилась в диких конвульсиях, испуская изо рта пену. Лика медленно склонилась над ней, продолжая манипулировать руками, потом приказала стоящим рядом помочь ей удержать девочку. Двое мужчин схватили её. Один за плечи, другой за ноги. Лика положила свои ладони на лоб девочки и что-то быстро-быстро, закрыв глаза, про себя зашептала. Не знаю, какие силы она призывала к себе в помощь, в какие материи уносилась, но вскоре девочка унялась и постепенно очнулась, удивленно уставившись на Лику и окружающих. Испуганная мать её, лишившаяся чувств, тоже пришла в себя и теперь обнимала дочь, прижимая её к своей груди. Всю эту картину я смотрел, не отрываясь, и уже с приближением пика девочкиного превращения почувствовал, как НЕЧТО зашевелилось и во мне. Я затрепетал. Страх пронзил меня с головы до ног. Я крепко вцепился в материнскую юбку, но это не успокоило меня. Мама посмотрела на меня с удивлением. Она сама еще не отошла от того жуткого зрелища и решила, что это именно оно так серьезно подействовало на меня. Она поскорее стала протискиваться к выходу, чтобы вывести меня на свежий воздух. Она думала, что огромное скопление народа, жаркий и спертый воздух и необычные для моего возраста впечатления вывели меня из себя. Но я-то знал, что это не так. Я знал, что то, что заставило преобразиться девочку, сидело и во мне. Только ОНО еще ждало своего часа, еще ни разу до этого не проявлялось. Случайность, связанная с приездом экстрасенса и сеансом, заставила ЕГО на мгновение показаться. Я не знал, что сулит мне такое сожительство, как не догадываюсь и сейчас. Еще, видно, не наступил тот срок, когда ОНО явится во всей своей силе. Только изредка ОНО все же напоминает о себе, и я становлюсь будто сам не свой: мне хочется крушить всё и унижать всех. В такие минуты я чувствую презрение ко всему и всем, циничность и брезгливость, вовсе не свойственные мне. И каждый раз, лишь только речь заходит о чем-нибудь «таком», по моему телу начинает пробегать дрожь, волосы на голове и руках встают дыбом, первобытный страх снова возвращается ко мне. Страх человека, столкнувшегося с чем-то неведомым.

Он замолчал, отвел в сторону глаза, и я заметил, что его руки начинают мелко дрожать. Он страшно побледнел, с непередаваемым ужасом посмотрел на себя и нервным, прерывистым голосом произнес:

— Вот видишь? Видишь: опять! Опять начинается!

Он резко отбросил недокуренную сигарету и выскочил из тамбура. Я не без удивления посмотрел ему вслед. Конечно, всё это для меня было забавно, так как я, хоть и увлекался всякими «такими» историйками, мало допускал, что многие из них правдивы. Я немного читал про необъяснимые случаи чудесных превращений людей в нелюдей, хотел бы верить в посещения нашей планеты инопланетянами или существами с так называемых «параллельных» миров, меня очаровывал своими «Метаморфозами» Овидий и заводили фильмы ужасов, но сам я практически никогда не сталкивался с подобным, и потому всегда снисходительно смотрел на всех, кто так или иначе всерьез утверждал о своей непосредственной причастности к какой-нибудь тайне. И теперь всё происходящее с Вадимом я отнес к области психиатрии. И его детские потрясения, и его последующие, связанные со всем непонятным, смятения. Однако где-то в глубине своего дремавшего сознания я предательски почувствовал некоторое волнение, будто на самом деле соприкоснулся с чем-то загадочным.

Когда я вернулся в купе, Вадим лежал на своей верхней полке лицом к стене, Оля мирно дремала, Сергей Петрович ворочался, натягивая на себя одеяло и кутаясь в него. Я забрался к себе. Лег, попытался заснуть, но сон не шел ко мне. Я все вспоминал необычное возбуждение Вадима и его страх перед неизвестным. Оказалось, это затронуло меня глубже, чем я ожидал. Быть может, действительно, думал я, существуют какие-то подспудные, неведомые нам еще силы, с которыми мы иногда бессознательно сталкиваемся? И нелепые скупые сообщения о том или ином загадочном событии, происшедшем с кем-нибудь из нас, не выдумки безбрежного разума?

Я засыпал в волнении, в надежде поутру еще раз взглянуть в ставшее для меня новым лицо Вадима, но я совсем забыл, что на его станцию поезд прибывает в пять утра, и я его, возможно, никогда больше не увижу. К сожалению, так оно и получилось: я раскрыл глаза только в половине седьмого. Утро было яркое и солнечное.

ЦВЕТЫ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ

Когда молодой человек спускался вниз, солнце разыгралось. Оно будто вынырнуло внезапно из-за кучных облаков и засверкало во всем своем великолепии. Ряды одиноких коробок будто перекосились — тени от них косо ложились во дворе. Двор еще пуст. Еще не загалдела детвора, не загудели авто, не разрывались магнитофоны. Опустелой была и волейбольная площадка в глубине двора, и маленькие — на четверых — столики возле подъездов, не порхали еще в вышине голуби. Жара еще не опустилась. Ветер, обычно шныряющий тут, носился где-то далеко за городом. Да и ночная прохлада еще не улетучилась. Было свежо и отрадно.

Молодой человек довольно улыбнулся. Он был красив, и улыбка его очаровательна. Он чувствовал себя легко, как чувствует себя легко человек, отдохнувший после тяжелого и малоприятного дня. Можно даже сказать, что он пребывал на вершине блаженства: лицо его просто сияло от восторга.

Он спустился со ступеней подъезда и на секунду замер. Неподалеку молодые каштаны слегка шевельнули маленькими листьями. Листья эти бросались в глаза своей сочной зеленью. Свежевскопанная у дома грядка резко чернела на фоне тусклого серого асфальта. Где-то стукнула форточка, раскрылись створки застекленной лоджии — люди после пробуждения перво-наперво спешили посмотреть на улицу: какова погода. Они не разочаровывались: погода была обещающей. Сегодня воскресенье, выходной. Многие проведут его за городом. Вернутся домой удовлетворенные, сбросив недельный груз. Молодой человек уже, казалось, был счастлив. Его душа прямо-таки рвалась из тела. И все же для полного счастья ему не хватало малого: он спустился, чтобы купить цветов для своей любимой. Она осталась наверху. Он оставил ее в ванной. Он сказал ей: «Я люблю тебя. Я люблю тебя», — и вышел, тихонько притворив за собою дверь. Уже на лестничной площадке он ощутил дрожь — то ли от холода, то ли от чего другого. Еще пару минут назад этой дрожи не было. Теперь его буквально трясло. И все же он ликовал. Он любил ту девушку, он желал ее, и то, чего он хотел, свершилось. Она там, наверху. Она была с ним и больше никогда не уйдет от него. Он хочет сделать ей массу приятного, но это потом, а пока он купит ей цветов. Тюльпанов. Нет, нарциссов. Нет, — роз! Господи Боже, он даже не знал, какие цветы она предпочитает. Он не спросил ее об этом. Не догадался? Скорее, забыл. Ну и пусть. Он купит ей самые красивые. Она не выйдет из ванной. Она дождется его. Он недолго будет отсутствовать.

Солнце поднимается все выше и выше. Защебетали воробьи, их перезвон будто ворвался в него. Разом. На одном из балконов показался мужчина в одних семейных трусах и майке. Посмотрел вдаль, зевнул, почесал волосатую грудь и скрылся в своей квартире. В одном из окон всколыхнулась занавеска. Тут же из-за нее выглянуло заспанное лицо и сразу же исчезло в полутьме. Молодой человек радовался наступающему дню и желал поделиться со всеми своей радостью. Но, к сожалению, в это воскресное утро во дворе почти никого не было. Молодой человек обвел глазами большой двор, снова улыбнулся и направился в сторону рынка, туда, где продавали цветы. Она ждала их. Уходя, он ничего не сказал ей, но она могла и догадаться, что он безумно любит ее, поэтому решил на время отлучиться и порадовать ее. Он шел и думал, как ей будет приятно и удивительно, когда войдет с охапкой цветов. Он скажет лишь два слова. Лишь два слова скажет он: «Это тебе». Это тебе. Да, именно так он и скажет. Он не найдет больше слов. Да и не нужны будут те слова. В словах — пустые отраженья. Он глянет ей в глаза. Он увидит в них свою любовь, он увидит в них согласие, потому что теперь она — его женщина…

Он даже не помнит, когда впервые столкнулся с ней. И где. Может быть, в метро, может, на танцплощадке или в магазине, в очереди за хлебом. Она могла быть с другим или с подругой. Она могла стоять одна, как всегда бывает один он. Да и с тех пор, как он увидел ее, он забыл обо всех, он думал только о ней. Она стала женщиной его снов, женщиной его грез и мечтаний.

Он быстро выяснил, где она живет. Это оказалось делом несложным. Он шел за нею на расстоянии, чуть поотстав. Она вошла в свой подъезд. Он ушел. В следующий раз он уже ждал возле ее дома. Она всегда приходила с работы в половине шестого. Он знал уже, что работала она в детском саду, что жила у сестры, что сама приезжая и, кроме сестры, ни родственников, ни близких здесь не имела. Поэтому так охотно она познакомилась с ним. Он никогда не страдал от недостатка внимания и с детства всегда находился под опекой женщин, с детства женщин обожал и желал. И ее с момента знакомства он возжелал безумно. С особым рвением он старался угодить ей во всем: он дарил ей цветы, тратил бездумно на нее свои последние скудные гроши. Он ревновал ее ко всем и ко всему. Может, это ее насторожило? Она занервничала. Она захотела расстаться с ним. Но он не такой. Он верный во всем и до конца. И в любви тоже. Особенно в любви.

Он помирился с ней. Он рассказал ей обо всем. Он попытался приглушить страх в ее глазах и трепет в ее теле. Он справился с этим. Теперь она спокойна. Теперь она счастлива. Она ждет его. Он вышел ненадолго. Он только купит ей цветов и сразу же обратно, домой: не оставлять же ее одну.

Несмотря на раннее утро возле гастронома уже вытянулись ряды торгашей. Почти одни и те же лица, одни и те же выражения на них. Но здесь цветами не торгуют. Их продают ниже: на подходе к универмагу. Эта маленькая компания цветочниц расположилась особняком в отдалении от всех: под одиноким ясенем, будто на островке. Выбор, правда, у них не больно разнообразный. Пошли тюльпаны — торгуют тюльпанами, полезли нарциссы — несут нарциссы, взорвалась купою сирень — увидишь и роскошные веточки сирени. Лишь изредка заезжий спекулянт — большей частью кавказец, щетинистый и насупленный — выкинет на свой столик гвоздики или розы в целлофане с цветной тесемкой на перевязи. Но сегодня видно, что и у нескольких старушек в ведрах стоят розы. Алые, бордовые, белые. Он даже не спросил ее, какие она любит. Она смотрела на него неподвижно. Он поцеловал ее, уходя. Губы ее еще были теплы. Ах, как он любил ее в тот момент!..

Он порылся в карманах, выудил несколько бумажек, спросил, почем нынче розы. Дорого. Хватало только на семь. Семь, так семь. Он отдал деньги не задумываясь. Выбрал ярко-алые. Ярко-ярко алые. Они, несомненно, обрадуют ее. Цветочницы наперебой совали ему свои букеты, но он отверг их жадные притязания, он желал только розы, она ведь их ждет.

Отвергнутые цветочницы с сожалением вздохнули, но обидеться на молодого человека ни одна не посмела — он весь прямо-таки сиял от счастья. Он светился надеждой, был словно окутан дымкою радостного возвращения домой, к любимой. Ему даже позавидовали некоторые. Неужели такое счастье еще встречается, еще бывает в нашей такой непредсказуемой жизни?

А молодой человек будто почувствовал эти завистливые покалывания. Он еще шире развернул плечи, еще больше округлил грудь. Не шел — парил над тротуаром, не замечая никого и ничего вокруг.

Как мило она улыбалась. Как завораживающе. Наверное, он потерял голову все-таки из-за этой обаятельной улыбки. Ах, если бы она и сейчас так улыбнулась…

Он легко взбежал на четвертый этаж. Крутые ступени не казались ему труднопреодолимыми. Она все еще лежала в ванной. Все в той же позе. Она и не заметила, как он отлучился. Он нежно коснулся рукой ее чела, убрал в сторону упавшую ей на глаза непослушную волнистую челку. «Я принес тебе цветы, любимая», — сказал он ей, все еще радуясь. Она, правда, не ответила, даже не улыбнулась ему в ответ. Ее глаза остекленело смотрели в ту же точку. Ванна уже почти вся окрасилась ее кровью. Ярко-алой, такой же, как и те милые розы, что он купил. Нож, которым он убил ее, лежал неподалеку на полу. Теперь она никогда не покинет его. Ах, как он любит ее, как любит…

ДЕВУШКА ИЗ МАРФИНОЙ ДОЛИНЫ

Поздним вечером Алик услышал во дворе лай собаки и вышел на крыльцо. У забора кто-то махал ему рукой. Луна спряталась за облака, ничего не разберешь. Алик прикрикнул на пса и подошел к калитке.

Зовущим оказалась девушка. Росту небольшого, волосы в косичку заплетены. Спросил Алик, кого ищет в этих краях такая красавица, на что девушка, смущаясь, ответила, что приехала к подруге, да вот ни улицы, ни дома найти не может. Пока с автобуса встала, пока район этот разыскала, уж и вечер настал. Не знает ли случайно молодой человек ее подружку? Алик не знал, но вызвался помочь с поисками: вдвоем веселее. Девушка благодарно улыбнулась ему.

— Может, зайдете? Хоть чаю с дороги выпьете, — предложил Алик.

Но девушка отказалась:

— Ночь на дворе, когда там чаи распивать.

— Тогда подождите минуту, я оденусь, — сказал Алик и опрометью бросился в дом, чтобы надеть теплый свитер. Через минуту в спортивном костюме и кроссовках он уже стоял перед ней:

— Я готов!

— Очень хорошо, — обрадовалась она. — В какую сторону пойдем?

Алик сам плохо знал, где находится нужная улица, поэтому как всегда в таких случаях ответил не задумываясь:

— В эту, — наугад выбрав направление.

Через полчаса он понял, что разыскать подругу девушки им вряд ли удастся, и предложил Марине переночевать у него, а завтра прямо с утра продолжить поиски.

Марина долго не соглашалась:

— Неудобно как-то, да и совсем незнакомые люди.

Но Алику удалось ее уговорить:

— Вот и познакомимся.

Дома они на скорую руку приготовили ужин и поели. Алик постелил Марине на кровати в спальне, а сам лег на диване в гостиной. Впрочем, спать одному ему долго не пришлось. Как только рассеялись облака, и золотистый диск луны вспыхнул в верхнем углу окна, Марина вышла из спальни. Ее тонкая прозрачная рубашка светилась и блестела в лунном сиянии.

Всю ночь Алик не мог оторваться от Марины. Ее волосы источали дивный аромат, губы пьянили, как крепкое вино, лоно было жарким и ненасытным.

На рассвете Алик и не заметил, как Марина ушла. Удивился только, что не услышал лая Бернара. И все же её не было. Будто испарилась, не оставив даже записки.

Вечером появилась вновь. Сияющая и довольная. Оказывается, она все-таки разыскала свою подругу и теперь может спокойно возвращаться домой.

— Как, на ночь глядя? — удивился Алик.

— Нет, эту ночь я решила снова провести с тобой. А подруге сказала, что уезжаю вечерним автобусом.

Алик обрадовался. Он чувствовал, что влюбился в неё, как мальчишка.

Эту ночь Марина тоже не давала Алику спать. В промежутках между объятиями и поцелуями они рассказывали друг другу о себе и находили, что у них много общего, они не случайно встретились и все это не иначе как предопределено судьбой.

Марина, как и прежде, была жгучей и бесподобной, Алик измотался вконец. С такой страстностью, умением и ненасытностью в любви он еще не сталкивался.

Под утро, обессиленный, Алик заснул мертвецким сном. Когда проснулся, увидел, что Марина, как и в прошлый раз, исчезла. Что за дрянная девчонка! Никак опять к подруге побежала?

Алик попытался припомнить, где живет её подруга. Ну как же! Пустынная, 25. То немногое, что у нее удалось выудить.

Как ни странно, за всю ночь разговоров Алик только и выяснил у Марины, что живет она в соседнем городе где-то в районе Марфиной долины, да что приехала к подруге, чтобы забрать её с собой. Куда, зачем, — можно было только догадываться. Алик решил позавтракать и потом отправиться к подружке Марины. Может, Марина еще там. Уехать она не могла, говорила, что задержится еще на один день.

Разыскать Пустынную улицу оказалось делом нетрудным. Алик удивился, как же они её тогда не смогли найти.

Уже на подходе к Пустынной до Алика донеслась заунывная мелодия, даже в не слишком стройном исполнении музыкантов звучавшая тревожно и муторно. Завернув за угол, он лоб в лоб столкнулся с траурным шествием. Резкие звуки труб, вой убивающихся старух на машине у гроба больно защемили сердце Алика. Инстинктивно он прижался к забору и стоял там до тех пор, пока похоронная процессия не прошла мимо. Когда последний участник её удалился на приличное расстояние, Алик смог двинуться дальше. Решив ускорить поиски, спросил у женщин, что стояли неподалеку, не подскажут ли они, где двадцать пятый дом.

— А кого вам? — спросили они.

— Я ищу одну девушку, — ответил Алик. — Она живет в двадцать пятом доме.

— В двадцать пятом доме никакая девушка не живет, — со вздохом пробормотала одна из женщин и перекрестилась.

— Как не живет? — удивленно переспросил Алик.

— Уже не живет, — повторила женщина. — Ты встретил с ней, когда шел сюда. Это её хоронили.

Алик онемел. Второй раз за сегодня ему стало не по себе. Но где же Марина? Среди провожавших он ее не видел. Разве могла она, приехав на похороны близкой подруги, не проводить ее в последний путь? Может, осталась в доме помогать накрывать на стол?

Алик поспешил на Пустынную, 25, но Марины и там не оказалось. Мало того, ему сказали, что никакая девушка к покойнице не приезжала. Как же так! Марина ясно ему сказала: Пустынная, 25.

Он попытался возразить:

— Она два дня, как приехала, я же её видел!

— Два дня, как умерла Оксана. Все, кто мог приехать, уже приехали. И тянули с похоронами только из-за дальних родственников.

Вот так чудеса! Алик почувствовал себя не в своей тарелке. Марина не выходила из головы. Две последние безумные ночи вывели его из себя. Он так желал Марину, что отдал бы все, чтобы увидеть ее.

Но что он о ней в сущности знал? Что она из соседнего города, зовут ее Мариной и живет она где-то в Марфиной долине.

Странное название. Для любого городка. Но так, может, называется микрорайон? У Марины свой дом. Несомненно. Она сама призналась ему в этом. Значит, в том районе ее хорошо должны знать. Да и девочка она видная, на такую и не захочешь, обратишь внимание. Алик весь вечер только и думал, что о Марине.

На следующий день не выдержал, поехал. На автостанции вышел, осмотрелся. Куда идти, кого спрашивать?

Решил узнать у пожилых.

— Как же, знаем, — ответили ему сразу. — Садитесь на тройку и до конечной.

«Вот удача!»- подумал Алик, дождался городского автобуса и через двадцать минут был на месте.

Но частного сектора здесь не оказалось. Вокруг него возвышались лишь редкие пятиэтажки, вблизи совсем лишенные зелени. Очевидно, этот район заселили недавно, так как неподалеку из завезенного свежего чернозема торчали редкие саженцы. Сразу за крайними домами начинался пустырь. Может, это и есть Марфина долина?

— Нет, — сказали ему. — Марфина долина в другой стороне, за микрорайоном. — И показали, как лучше туда пройти.

Алик вышел на тропинку, ведущую к пустырю и удивился: метрах в ста от крайнего дома находилось кладбище.

«Вот хитрая девчонка! Так провести, так провести! — стал смеяться над собой Алик. — Марфина долина… Свой дом… Там вам всякий укажет…»- не мог успокоиться он, бродя между могил.

И вдруг его как сковало: с одного из надгробий на него глянуло улыбчивое и такое знакомое лицо — Марина!

Высеченная на граните дата говорила о том, что смерть девушки наступила еще год назад.

ДАВАЙ, КАТАЙ!

Только собрав небольшую сумму в валюте, Николай стал искать автомобиль.

Сначала он рассказал о своем желании всем друзьям и знакомым, потом обратился к газетным объявлениям, и вскоре предложения стали поступать одно за другим.

Предложения были самые разные: от подержанных и в нерабочем состоянии до двухлеток с пробегом не больше десяти тысяч. Но последние Николай сразу отвергал, так как накопленная сумма была слишком мала для покупки таких автомобилей. Тогда, ограничив круг поисков автомобилями недорогими и малопрестижными, он в скором времени получил довольно-таки выгодные предложения, и уже через несколько дней раза два-три в неделю регулярно выезжал по адресам смотреть машины. Однако редко какая удовлетворяла его полностью. У одной то подгнивший кузов, то коррозия по крыльям пошла и захватила днище. Другая оказывалась не на ходу, за третью слишком заламывали цену. Но вот Николай наткнулся в одном из объявлений на недорогого «Москвича» модели 2140 в рабочем, как писали, состоянии и тут же позвонил по указанному телефону.

Голос мужчины, поднявшего трубку, оказался приглушенным и приятным. Услышав, что звонят по объявлению, он очень обрадовался, о чем сразу же подсказал изменившийся голос, и непременно захотел, чтобы Николай подъехал и осмотрел его автомобиль.

— Не сомневаюсь, вы останетесь довольны.

Николай еще раз уточнил цену и, прикинув, что ему она по карману, договорился о встрече.

Через два дня он встретился с продавцом. Им оказался чрезвычайно любезный мужчина лет сорока с легкой сединой в волосах. Он был настолько предупредителен, вежлив и обходителен, что Николая несколько это даже несколько покоробило: к таким слащавостям он не привык и считал их чрезмерными.

Мужчина выгнал из гаража автомобиль и предложил поначалу прокатиться.

— Я уверен, что вам этот «Москвич» понравится.

Николай все же решил в первую очередь осмотреть внутренности и корпус, а потом её работу на ходу.

Двигатель и ходовая оказались в превосходном состоянии. Видно, что хозяин ухаживал за ними, старался держать в порядке. Дно было удовлетворительным, чуть деформировало правый задний подкрылок, но это пустяки по сравнению со всем остальным.

У Николая сразу возник вопрос, но задал он его, только когда они выкатили на трассу:

— И все-таки не пойму, почему так дешево?

Хозяин немного смешался. Казалось, он был выведен этим вопросом из душевного равновесия. Чтоб скрыть свое замешательство, спросил:

— Почему дешево? Я думаю, нормально.

Николай недоверчиво посмотрел на него: на «железке» цена подобного автомобиля раза в полтора выше.

— Мне просто срочно нужны деньги, — не найдя что сказать, промолвил хозяин. — Я выезжаю. — И потупился.

— А! Тогда другое дело, — сразу же успокоился Николай и окончательно решил: берет.

Договорились: переписка завтра, оплата по переписке. Хозяин оставляет аккумулятор, инструмент, запаску. Николай дополнительно оплачивает переоформление и берет с собой бензин. Ударили по рукам. На следующий вечер Николай уже загонял «Москвич» в свой двор.

— Милка! — закричал громко, выбравшись из салона (жена копошилась где-то на огороде). — Иди аппарат принимать!

Людмила прибежала споро, запыхавшись. Её массивная грудь, не стесненная лифом, тяжело колыхалась под широким халатом.

Николай сиял от счастья:

— А, какая красавица! Ну-ка, смотри, смотри! — хлопнул жену по толстому заду и мягко подтолкнул в спину к «Москвичу». У Людмилы загорелись глаза. Она стала ходить вокруг новой машины, поглаживать её корпус, заглядывать через окна внутрь и восхищаться.

— И всего за шестьсот «баксов», представляешь?! Теперь и на базар мотнемся, и к дочке в гости (Дочь их жила со своей семьей за сорок километров отсюда).

Восторг Николая передался и Людмиле:

— Завтра вымоем её хорошенько, простираем чехлы. Стекла надо получше протереть, — по-хозяйски прикидывала она.

На радостях Николай схватил жену в охапку, и его руки шаловливо зашарили по её выпуклостям. Людмила смущенно отбилась от него:

— Погоди до вечера, неугомонный. После ужина раньше ляжем, тогда делай, что хочешь.

Николай отступил. Ему было достаточно и того, что он потискал жену. Сегодня он так устал, что сейчас, когда всё позади, ему хотелось только одного: поесть и вытянуться на диване.

И все же после ужина он потянулся к жене и вскоре, удовлетворив свою страсть, отвалился на сторону и заснул крепким мужским сном.

Проснулся от какого-то голоса в голове. Сначала ему показалось, что говорит жена, но она безмятежно посапывала рядом на боку. Может, с улицы донеслись голоса? Но если бы кто и прошел по улице, Вулкан учуял бы и сразу залаял: дурной пес, ни одного шороха не пропустит. Однако голос повторился. Уже отчетливее: «Вставай, катай! Вставай, катай!» — и стал безжалостно сверлить мозг.

Николай руками сдавил виски, но голос не исчез. Голова начала раскалываться, грозя вот-вот разорваться. Николай заворочался в постели, встал, заходил по комнате, вышел на кухню, взял и отбросил пачку сигарет, но голос не успокаивался — все твердил и твердил неустанно: «Давай, катай! Давай, катай!»

— Да что это такое! — чуть не закричал Николай, не понимая происходящего с ним.

А голос был неумолим:

— Давай, катай! Давай, катай! — Тонкий, писклявый, чужой голос.

Николай с трудом натянул на себя штаны, рубаху, путаясь в рукавах, схватил ключи от машины и выскочил из дома.

Машина стояла посреди двора, ярко блестела в свете луны. Николай посмотрел на луну и ему показалось, что она криво усмехается.

И снова чужой голос задолдонил:

— Давай, катай! Давай, катай!

Николай втиснулся в машину, попытался вставить в замок зажигания ключ, но машина сама в мгновение заурчала, вспыхнули подсветки приборной доски, включилось радио, по салону беспорядочно заметались ритмичные звуки харда. Николай в испуге выронил ключи от машины и откинулся на спинку кресла. Но голос в его голове не успокаивался. Он прекратился только тогда, когда Николай выехал за ворота и с переулка вынырнул на шоссе.

Почти до утра Николай колесил по городу, слушая непрерывный рев приемника. И лишь стало светать и радио выключилось, он смог вернуться домой. Измученный ночной поездкой, он упал рядом с женой и заснул, как говорится, без задних ног.

Проснулся оттого, что его теребила жена. Обычно сразу после пробуждения он бессознательно таращил глаза, теперь же вообще бессмысленно смотрел на жену, пока, наконец, не увидел, что она лежит рядом, опершись на локоть, и тормошит его плечо:

— Что это ты спишь одетый? И когда только одеться успел?

Николай с удивлением взглянул на себя. Действительно, он лежал полностью одетый. Вроде и не пил много вчера, а лег, как упившись. Но погоди: как будто ложился он раздетым и вроде с Милкой занимался любовью. Не в штанах же и рубашке! Что случилось? Николай ничего не помнил. Встал, умылся, вышел во двор. «Красавица» стояла, как новенькая: блестела и переливалась лаком.

Как и хотел, Николай сразу приступил к мытью машины. Подтянул шланг, поднес таз, развел в воде порошок. Через несколько минут от «Москвича» взгляда нельзя было отвести.

Николай так увлекся, что не услышал даже, как жена позвала его на завтрак. Воодушевлению его не было предела. Он ел и всё поглядывал в окно. Не мог налюбоваться покупкой. И всё не мог дождаться, когда он всё-таки выедет. Собственно-то и выехать было некуда, но Николай все равно нашел повод.

— Съезжу к куму, — сказал жене. — У него, кажется, оставались почти новые тормозные колодки. Надо поменять. Что-то передние колеса плохо держат.

Людмила не перечила: надо, так надо. Николай переоделся, надел чистую рубаху, джинсы, стал искать ключи от машины. Их нигде не было. Что за черт!

— Милка! — крикнул. — Ключи от машины не видала?

— Нет, — ответила ему жена. — Опять, видно, забросил куда.

— Да куда я их мог забросить? Вчера ж на стол клал.

— Так и клал, что теперь не найдешь.

Николай расстроился. Обшарил все ящики, заглянул под столы и стулья — ключей не было. Вот досада, где их искать? Побежал во двор, походил возле крыльца, прочесал траву, обошел вокруг машины — ничего. «Ну не западло же!»- выругался. Открыл переднюю дверцу машины, сел на сиденье боком к рулю, размышляя, где он мог их посеять. Почувствовав, что очень хочется курить, развернулся, потянулся к бардачку, где он вчера оставил спички и сигареты, и вдруг увидел, что ключи лежат на резиновом коврике на полу. Что они тут делали, как оказались, Николаю было невдомек. Довольный находкой, он заскочил в дом, бросил жене: «Я поехал», — и, не задерживаясь, выскочил.

В дороге попытался найти хоть какое-то разумное объяснение тому факту, что ключи оказались в машине, но не нашел и тут же забыл о нем. Он давно не ездил, и езда увлекла его.

Вечером он был в приподнятом настроении: поездка в город его окрылила. Он так любил ездить, что просто не мыслил себя без машины. После того, как он продал свою последнюю машину, прошло более полугода, и все эти полгода он очень скучал по автомобилю, скучал по дороге. Он делился своими впечатлениями с женой. Рассказал ей о том, где он успел побывать, с кем встретиться и какие решить дела. А ведь не будь колес, он бы и половины не сделал того, о чем рассказал.

— Нет, что ни говори, а машина — это сила! — закончил он свой рассказ.

Около двенадцати ночи его опять разбудил тонкий чужой голос:

— Вставай, катай! Вставай, катай!

Николай подхватился, как ужаленный.

— Ты чего? — сквозь сон спросила жена.

— Да ничего, спи! — бросил он ей и снова услышал: «Давай, катай! Давай, катай!»- нарастающее, как лавина с гор. Голова снова начала гудеть, а голос непрерывно и безостановочно течь. И тут вдруг Николай вспомнил, что и вчера он слышал тот же голос, и вчера он всю ночь колесил по городу и ключи оставил в машине, потому что выронил их от испуга.

А голос не умолкал, толкая Николая на прежнее. Николай, уже не осознавая, что делает, торопливо стал натягивать штаны, надевать рубашку, метаться из одной комнаты в другую в надежде, что всё прекратится. Но ничего не прекращалось, а становилось упорнее: головная боль сильнее, голос настойчивее. И опять та же история: взорвалось радио, завелась машина, голос исчез, едва «Москвич» выехал на шоссе.

Утром Николай вернулся вымотанный вконец. Давно он так не уставал. Упал на кровать, как подкошенный. Проснулся весь опухший, с огромными мешками под глазами и чугунной головой. Только теперь он помнил всё: и голос, и музыку, и ночную поездку.

Что это было? Как понять? Кошмарное видение? Сон? Галлюцинации? Как объяснить? Как рассказать? Его же примут за сумасшедшего! В его машине живет привидение, призрак, любящий кататься и заставляющий хозяина катать его! Ужас! Николая аж передернуло. Так вот почему предыдущий владелец так торопливо и дешево продал ему свой «Москвич»! Его преследовали те же кошмары, его гнал по ночам на улицу тот же голос — навязчивый, неумолимый, — и он сдался. Он отступил.

«Но я не такой!»- подумал Николай. Его каким-то там барабашкой не испугаешь. За себя он постоять еще в состоянии! И Николай стал размышлять, каким образом можно от этого незваного гостя избавиться. Решив, что без бензина машина не сможет даже завестись, он полностью слил с бака горючее и осушил карбюратор.

«Теперь посмотрим, что ты запоешь без топлива», — повеселел Николай и спать лег, довольный собой и своей уловкой.

Но около полуночи чужак снова поднял его и толкнул в машину. И снова, как и раньше, загудело радио, засветилась приборная доска и автомобиль… завелся! Это не укладывалось в голове Николая. Ошарашенный совсем, он выгнал свой «Москвич» на едва освещенные улочки Первомайска и покатил, куда глаза глядят, слушая, как одна мелодия сменяет другую, переходя с харда на рок, с рока на металл…

Неделя пролетела как во сне. Николай был, как загнанная лошадь. Он боялся о своих мытарствах рассказать не только жене, но даже близкому другу. Он чувствовал, что постепенно сходит с ума и нужно что-то делать. Но он так долго желал автомобиль, что уже, казалось, готов был смириться с самим дьяволом. И все же, несмотря ни на что, Николай еще пытался как-то противостоять неизвестной силе. Но, на какие бы ухищрения он ни шел — выкручивал на ночь свечи, отсоединял аккумулятор, даже однажды снял карбюратор, — голос снова поднимал его ночью с постели, безжалостно гнал к автомобилю и заставлял собирать всё заново, заводить автомобиль и мчать его по обезлюдевшему городу. И тогда Николай сдался. Солгав жене, что он ошибся при покупке, и машина, оказывается, требует капитального ремонта, он дал объявление в газету и на радио о том, что недорого, в хорошем состоянии продается автомобиль «Москвич 2140», и через несколько дней почти за такую же цену продал его и ночью спал спокойно. Чужой, таинственный голос больше не будоражил его.

ВОЗНЕСЕНИЕ

Девочка, облокотившись о деревянные, облупленные на солнце перила балкона, уткнув худенький подбородок в раскрытые ладони и расслабив плечи, смотрела вдаль с высоты тринадцатого этажа высотного дома.

Дом стоял на окраине города, и поэтому перед ней расстилалась безбрежная даль салатового цвета, над которой будто парил до чистоты прозрачный небосвод.

Чистота его была настолько поразительной — кристально-голубой, с легкими белесоватыми прожилками над горизонтом, — что девочка долго не могла оторвать своего взгляда от его манящей поверхности.

Она считала, что небо не случайно такое чарующее, оно будто изначально создано для того, чтобы все мы обращали на него свой взор и поселяли там всякие замысловатые существа нашей безумной фантазии.

Она думала об этом в последнее время очень часто: по дороге в школу, за неудобной партой, на любимом диване с обивкой под морёный дуб, — везде и всюду, где бродило её загадочное тело и вольный дух.

От этих мыслей она становилась рассеянной на улице, невнимательной на уроках, апатичной дома. Из-за этих мыслей она опаздывала к первому звонку, невнятно отвечала на вопросы учителей, бесцельно слонялась вдоль и поперек своей небольшой комнатушки в послеполуденный час.

Но, возможно, именно они, эти нелепые мысли, спасали её от бессмысленного прозябания на городском стадионе, где её знакомые девчонки собирались лишь для того, чтобы тайком от взрослых выкурить сигарету, а мальчишки — набить руку в карточных манипуляциях и догнаться пивом.

Сколько раз звали её в свою компанию подруги, но девочка, поглощенная своими думами, забывала о приглашении сразу же, как только входила в квартиру и распахивала балкон.

Над её постоянной отрешенностью потешались и соседи и прохожие. Не однажды слышала она за своей спиной лукавые смешки и чувствовала исполненный брезгливости сверлящий спину взгляд.

Да и сегодняшний инцидент не выходил из головы. Учительница математики, Розалия Львовна, женщина вечно раздраженная и самоуверенная, вдруг ни с того ни с сего набросилась на неё, схватила за шиворот и стала неистово трясти, восклицая при этом:

— Недоделка! Недоносок! Ты чем на уроках занимаешься?!

Девочка, испуганно вперившись в остекленелые, вылезшие из орбит глаза учительницы, невнятно, без всякого притворства произнесла: «Думаю…» — так тихо, что, казалось, сама едва услышала. Но Розалия Львовна обладала великолепным слухом, и ответ девочки не остудил, напротив, раздул огоньнеприкрытого негодования. Розалия Львовна дико взвизгнула, рванула что есть силы девочку на себя и истерично закричала на весь класс:

— Вон! Вон, мерзавка! Она думала… Она думала!

И еще долго в ушах девочки звенело: «Кто вас только учит думать, философы!..»

При воспоминании об этом унижении у девочки снова, как и тогда за дверью класса, выступили слезы.

Ну почему так? Неужели нельзя иначе?

Необхватный небосвод молчал.

Неужели и в той прозрачной чистоте, и в том заоблачном мире такая несправедливость?

Девочка почувствовала необузданное желание узнать, что же находится там, в той чистоте, в той глубине, в той кристальной выси.

Ах, если бы она умела летать. Ах, если бы умела…

Девочка поднялась, закрыла глаза, закинула высоко вверх голову, выгнулась, как струнка, до боли в мышцах и неожиданно ощутила, как поднимается над решетками балконных перил. Поднимается медленно, неторопливо. Воспаряет.

Неужели так просто? Стоит только захотеть, стоит только страстно пожелать?! Не может быть!

Девочка поднималась всё выше и выше. В голове просветлело, душа наполнилась безумным желанием любви ко всему сущему: к пролетающей мимо сойке, к падающей пушинке, к пышным облакам, и состраданием к тем, которые остались внизу.

О, как она жалела их! Всех. Девочек, сосущих вонючие сигареты, мальчиков, звенящих сэкономленной на мороженом медью, и даже Розалию Львовну, ведь ей так не повезло с покинутым мужем.

Это было необъяснимое ощущение. Это было непередаваемое ощущение легкости, умиротворения, блаженства, счастья. Такого ощущения она никогда не испытывала ранее там, на земле. В это ощущение не вторгался никакой другой мир. Она словно была в какой-то неосязаемой, но одновременно и осознаваемой оболочке, в которую не проникали извне ни свет, ни звуки, ни заботы оттуда, из того мира, в котором она существовала до этого. Она была как бы под колпаком и вместе с тем за ним. Повсюду. Везде. И это «везде» — она это ощущала остро — было в ней. Выходило из неё, выворачивая наизнанку её тело, как бы разворачивая его наружу и выпуская изнутри этот огромный, беспредельный мир бесконечности, безвоздушности и чистоты. Ах, как здесь, в этом мире было просто, как покойно. И все, мнилось, было бы замечательно, если бы неожиданно рядом не раздался чей-то спокойный, по-обыденному безмятежный голос: «Здравствуйте».

«Здравствуйте»? «Здравствуйте»?! Откуда?!

Девочка удивленно открыла глаза и увидела напротив себя маленького мальчика лет шести в темной жилетке, синих шортиках и розовых гольфах, с зеленым шариком в руках.

Неужто и он способен летать? И он тоже?

Девочка недоуменно посмотрела по сторонам. Ей еще не верилось, что её идиллия оказалась нарушенной. Но то, что открылось её взору мгновение спустя, больше не вызывало сомнений.

Правее, метрах в двадцати от нее, неторопливо поднимался чудной мужчина в распахнутой на груди рубахе и со взъерошенными волосами. Его сомнамбулическое выражение лица отражало покой и счастье.

Откуда-то из-под ног, чуть не сбив её, выскочил Пашка Еремин из 7-«А», отчаянный и задиристый хулиган. Он промчался мимо быстро, и девочка успела заметить только его дерзкую ухмылку и торчащую из кармана брюк резинку рогатки.

Потом в стороне проплыли вверх мальчик со скрипкой, девочка с куклой, пожилая женщина с авоськой, набитой разной снедью. И вот уже то тут, то там, из дымки, из пелены облаков выныривали разные люди, знакомые и незнакомые, и возносились всё выше и выше, выше и выше, исчезая из виду.

На руках усатых мужчин-кавказцев мимо пронеслись девочки со стадиона, ярко размалеванные и пестро одетые; какие-то мальчики в шлемах космонавтов; одна — две парочки влюбленных, беременная женщина, пьяный мужчина с бутылкой в руке и даже Розалия Львовна под руку с огромным культуристом. Тут же, злобно рыча, мимо неё промчалась иностранная машина, пролетел истребитель и, звоном оглашая всю округу, простучал по невидимым рельсам старый-престарый трамвай, пестро размалеванный, праздничный, веселый, увитый яркими цветными лентами, к которым на тонких ниточках были привязаны круглые и продолговатые воздушные шары. Как у того мальчика, которого она встретила здесь в первый раз.

Вскоре весь небосвод заполонили парящие существа, и бывшее некогда безбрежным пространство вдруг стало таким ограниченным, что девочка то и дело ощущала то слева, то справа толчки, пинки, тычки, иногда шальные подзатыльники.

А она всё поднималась и поднималась, с каждым продвижением осознавая, что лететь дальше, до бесконечности уже не сможет. Да, возможно, и нет её, этой самой бесконечности. И ежели на подлете к границе раздела земной атмосферы и невесомости такая теснота, какая бывает только в переполненном помещении дискотеки, то там, у края оболочки, несомненно, давка, словно в городском автобусе в час пик.

От такого представления девочку даже передернуло. К тому же на глаза вновь попалась Розалия Львовна с блаженной улыбкой на устах. Её появление явилось переполненной чашей терпения. Девочка брезгливо скривилась, вздрогнула вновь и почувствовала, как тело начинает наливаться свинцовой тяжестью. И как только она явственно ощутила шевеление фаланг пальцев рук и ног, как только кровь горячим потоком застучала в мозгу, сила тяготения вернула всё на круги своя: девочка сорвалась и понеслась вниз, стараясь не обращать внимания на скользившие оболочки, возносящиеся ввысь.

Не прошло и пяти секунд, как она рухнула на свой любимый диван с обивкой под мореный дуб и с облегчением распласталась на нем, широко раскинув руки и ноги.

С тех пор девочка больше никогда не летала.

ВЕРШИНА

В меня вселился демон. Он сказал:

— Для достижения цели, все средства хороши…

— Ложь! — вскричал я, возмущаясь этим беспринципным иезуитским правилом, но тут же умолк: он заполнил всю мою сущность.


Метеопрогноз оказался неблагополучным. Я засомневался. Он пристыдил меня: «Для достижения цели…»

Повздорил с друзьями (его наущение). Они обозвали меня кретином и болваном. Но мы (я и он) уже решили. Решили доказать, на что я способен.

— Не желаете? Не надо. Пойду сам. Что погода! Метель, буран, сильная облачность, — плевать! Сопляки! Дней пять, не более. Начинающий взберется в считанные часы. А они — погода! Слюнтяи! Я докажу им, что человек способен и в одиночку преодолеть любые преграды. Это психологи веками утверждали: человеку необходимо общение. Чушь! Бред сумасшедшего! Я докажу, что и один человек способен на многое. Ну, ваши диалоги. Я разговариваю сам с собой, — мне предостаточно!

(Он ликовал и лукаво улыбался.)


Рюкзак придется облегчить. Набить самым необходимым. Двигаться в путь завтра же (его желание). Но это будет завтра, а сегодня спать. Выспаться. Наперед. Заранее.


Вершина блеснула, ослепляя глаза. Ни намека на ухудшение погоды.

— Что я тебе говорил? — подзадоривал меня он.

Мне сильно везет. Я всегда слыл счастливчиком. А что вы хотите? Жизнь коротка. Нужно черпать её глубокой чашей! (Мои ли это слова?)

Крутой подъем. Дыхание учащается. Мышцы ног немного устали. Отдохнуть. Привал.

До чего тепло. В долине носился ветер, а тут превосходно. Я скинул рюкзак, прилег. Небо чистое и прозрачное, без единого облачка. Птиц тоже не видно. Куда-то улетели. Один на один с вершиной. Вот она, белоснежная и сверкающая, застывшая глыба белого мрамора, такая далекая и такая близкая.

Он толкнул меня:

— Нужно идти, расслабишься — погибнешь. Такова жизнь. Нельзя давать ни телу, ни душе спуска. Борьба. Постоянная и неустанная борьба.


Я шел, приближаясь к подножью. Думал только об одном: о своем скором возвращении. Каким будет оно?

Не успеваю подумать о том, как некто все рисует в моем воображении: я распахиваю широко дверь, на меня смотрят пораженные глаза:

— Ты вернулся? Ты жив?

— Да! — отвечаю я с апломбом. — Я жив! Я покорил вершину! Один! Слышите, вы, я покорил её в одиночку!

— Кретин! Баран!

— Пусть так, зовите меня, как вам угодно. Всё одно последнее слово останется за мной!..

Я испугался последних мыслей и фантазий. Нужно идти. Поправил гетры, вскинул на плечи лямки рюкзака и на миг замер.

Какая красота!

Подножье гигантским телом распласталось вдоль, охватывая со всех сторон ледяные пирамиды остроконечных вершин. Некогда взбелененная матушка-земля извергла из своей утробы раскаленные глыбы, разбросала вокруг. Остыв, они так и остались лежать в беспорядке, напоминая о прошедшей миллионы лет назад катастрофе. Большие и малые, скристаллизованные в единый пласт и одинаково покоящиеся, они покрывались мхом и лишайником, иссыхали под знойными лучами солнца, изнывали от перепадов температур переменчивого рассвета, стенали под струями непрекращающегося ливня. Почва стала твердой, как скалы, промерзая насквозь зимой и немного оттаивая летом. Ненадолго. Только дать вздохнуть растениям, спрятанным внутри, насладиться благодатным светом. Чуть припекло — долина вмиг украшается разноцветьем горной флоры. Вот и сейчас, глазу невозможно оторваться. Еще полностью не сошел снег, а уже то тут, то там сочное цветение. И только безликая вершина стоит властно и грозно, словно снежная королева, уверенная в своей вечности, в своей ледяной сущности.

И снова голос:

— Все же ты покоришься мне! Ты — холодная и неприступная! Ты — отпугивающая и своенравная! Я остаюсь с тобой один на один. Я сильнее тебя, слышишь, ты! Я сильнее тебя!

Мы ударили ледорубом о землю в знак своей решимости совершить задуманное. Горы ответили полным безмолвием. Они преклонялись перед моими замыслами. Что может быть величественнее замыслов? Даже горы ниже их полета!

Я двинулся вперед. Меня не смущало расстояние. Какая чепуха. За свои двадцать пять я исходил по земле расстояние чуть ли не равное длине экватора, а тут каких-то пять километров от подножья. И тогда начнутся льды. Только льды и солнце. Солнце и льды…

До наступления темноты часов семь. Сколько еще времени в запасе. Вперед! Только вперед! Я лечу как на крыльях. Я возношусь ввысь. Великие устремления рождаются в дерзких сердцах!

Все чаще попадаются участки мерзлого грунта, все реже — с растениями. А вот и вовсе удивительное место. Какое забавное разделение. Резко. Отчетливо. Черная земля и белоснежная, даже бледно-голубая льдина. Вот оно — начало. Дальше — восхождение, дальше — преодоление, дальше — победа или смерть!

Я обернулся назад в последний раз взглянуть на равнину. Она скрылась в тумане, пробиваясь сквозь пелену темно-зелеными пятнами. Неподалеку от себя я заметил втоптанную в снег горечавку. Вероятно, я случайно наступил на неё. Крохотные темно-синие лепестки этого цветка покрылись грязью моих подошв.

Я испугался, захотел вернуться, поднять цветок, укрепить, полить свежей водицей, но он снова вмешался:

— Вот еще! Что за глупости лезут в голову! Не хватало только валандаться с каким-то там цветком. Впереди — цель, вершина. Мало что под ноги попадет…

Я надел черные очки, вскинул на плечо ледоруб и стал подниматься наверх, навстречу сверкающему пику. Сильные ноги уверенно несли меня вперед. Ловкие пальцы спокойно сжимали ледоруб, утопающий в снегу. Холод еще не сковал мои члены, они были как всегда послушны и терпеливы. Корочка, покрывающая снег, легко поддавалась, проламываясь под моими ботинками. Все шло, как нельзя лучше. Я прошел часа два пути. Снег, правда, немного утомляет, но ничего, постепенно привыкаешь, стараешься даже не замечать его.

Смешно: кругом снег, а ты его стараешься не замечать.

Немного устали плечи. Когда их расправляешь, становится легче.

Привал. Вот здесь. У огромной льдины. Какая идеальная форма. Сбоку, ну прямо ровная поверхность. Я захожу наперед и замираю в неожиданности. На меня широко раскрытыми глазами смотрел человек! Его сковало льдом. Скрюченный в неестественной позе (одна нога, согнутая в колене, выше головы; другая развернута в противоположную сторону; руки утопились куда-то внутрь), он представлял ужаснейшее зрелище. (Я часто слышал о гибели альпинистов, но никогда не сталкивался с этим воочию.) Я подошел поближе. Снял очки, присмотрелся. Его глаза были необычайно стеклянными. Почему мне померещилось, что они голубые? В них отражалась голубизна небосвода. И белые облака также двигались в них…

У меня мороз пробежал по коже. Я поглядел вверх, откуда он мог упасть. Не нашел ничего подходящего. Мое воображение уснуло. Глаза человека вперились в меня. Небо молило о помощи. А в вышине сияла вершина…

Тишина неожиданно заполнила пространство, отчего стало не по себе. И среди этой тишины я услышал чуждый мне голос. Вероятно, он вырвался из меня:

— Некогда, братец, нужно спешить до наступления темноты.

И ядовито, с сарказмом:

— Э, дорогой, да что у тебя за вид? Эка тебя вывернуло… Анекдот!

Я хотел заплакать, но мышцы тоже налились злой окаменевшей силой. Пожелал застонать, крикнуть, но вместо стона почувствовал, что начинаю судорожно смеяться. Мне стало смешно. Задрожал от хохота. Даже в животе заурчало.

— Во, как вывернуло!

У меня возникло желание поскорее уйти. Я отошел чуть в сторону и вырвал на снег…


— Братец, да ты совсем слабенький. Надо идти. Твоя вершина еще неблизко. Пойдем, пойдем. Поднимись. Вот так. В путь. К вершине!

Я побрел, как помешанный, будто после глубокого похмелья, еле передвигая ноги. Образ погибшего альпиниста неоднократно вставал передо мной. Человек тот казался мне знакомым. Русые волосы, как у меня; голубые глаза — такие точно; маленькая бородка, прямо моя; вязаная спортивная шапочка с надписью «Полет», такая же, как на моей голове… Ужас! Человек! Там умирает человек! Может, он жив еще?

Я бросился бежать обратно, но споткнулся и упал лицом в снег. Раздался дикий хохот:

— Никуда ты от меня (считай: от себя) не уйдешь. Мы связаны навеки. Куда ты, туда и я. Только вперед. На вершину! Вверх!


Я задыхался совершенно. Никогда таким трудным не казался мне подъем. Пот заполнил все свободное пространство под одеждой. Я то и дело оборачивался, будто чувствовал на своем затылке уничтожающий взгляд. Я брел с давящей мыслью о возвращении. Мне хотелось повернуть обратно. Плюнуть на всё. Я устал бороться. Эти муки, эти кошмары, составляющие жизнь, уничтожали меня, разъедали по частям. Мыслимое ли дело — существовать в постоянном напряжении воли, урывать от жизни лакомые кусочки, забывая про сон и досуг, преодолевая выступы и впадины, рытвины и водомоины, поднимаясь все выше и выше, закрывая чаще глаза, дабы не увидеть, мельчания того, что когда-то представлялось тебе огромным и недоступным. Ты поднимался все выше и выше, но боялся взглянуть вниз, потому что там ты оставлял себя, некогда уважаемого, высокого, а ныне, в твоем настоящем представлении низкого и ограниченного. Неужели то был я, спрашивал ты себя, иногда возвращаясь мысленно в прошлое. И, решив окончательно, что таковым ты никогда не мог быть, шел вперед, к вершине, чтобы стать таким, каким ты желал стать любой ценой, ценой даже собственной настоящей жизни!


Снег вминался в грунт, как каша, под моей тяжелой и усталой стопой. Ноги двигались машинально, и если бы не навязчивая мысль достигнуть вершины во что бы то ни стало, давно бы упал и сдох, как паршивая собака, лишенная пищи. Цель стала твоей пищей. Достижение цели — твоей волей. Раз и навсегда, вопреки всяким объективным законам. Да. Скользят твои ноги. Да, срываются руки. Да, слепнут в очках глаза. И все же, и все же — назад дороги нет! Ты полностью увяз в трясине гонки за целью. Желание достигнуть вершины настолько ослепило тебя, что ты перестал различать истинную цель от ложной, а позже забыл даже, к какой цели стремился. Но все шел и шел, карабкался и вгрызался, урывал и вымаливал…


Туман опустился неожиданно. Ни зги не видать. Остановиться, тоже нет подходящей площадки. Выступ за выступом, метр за метром, но вперед, только вперед…

Плевать! Оставил человека. Да он никогда, может быть, человеком-то и не был. Он родился трупом. И жил мертвым. Радовался жизни, как мертвый, ничего не требуя от неё, обходя даже холмы, не то, что вершины. «Тебя устраивало такое существование?»- спроси я его, он наверняка ответил бы: «Все так живут». Ох, эта бесцельная жизнь. Хотя кто мне ответит, что такое цель жизни? Цель жизни! Химера. Бред. Суетишься всю жизнь, ищешь чего-то, называя свои поиски достижением цели, а потом останавливаешься и понимаешь, что все искания — напрасная трата времени; что искать что-то новое, наконец-то, казалось, осмысленное, — поздно. Что цель, стоящая перед тобой, всякий раз переиначивается с ног на голову, и ты перестаешь осознавать, к чему стремился всегда, потому что это давно стало бессмыслицей. Слышите, вы: бессмыслицей!

Ах ты, черт, какая ахинея, какая чушь! Только ждешь чего-то, идешь к чему-то, преодолеваешь что-то и все ради того, чтобы всплакнуть над всем этим у порога смерти. Вот она жизнь — жалость к достигнутому, утеря неосуществимого. Чувства, скажете вы, радость достижения? Да забыл я все это, оставил позади. Вот только так: пальцами в выступ скалы, ледорубом в углубление, вгоняю крюк, креплю страховку и вверх, вверх, выше, выше…

Ноги соскальзывают, крюк вырывается, ледоруб выпадает из рук, и я падаю, падаю в бездну… Какая нелепость!


Меня полностью занесло снегом. Боли совсем не почувствовал, даже не ощущаю своих членов. Насколько хватает угла зрения, осматриваюсь. Какая нелепая поза: у самого подбородка ширинка брюк, ноги неестественно вывернуло, руки тоже в странном положении. Но совсем не холодно. Удивительно. Говорят, когда замерзаешь, не чувствуешь холода, я его вовсе не ощущаю, следовательно, я замерз. Полностью. К тому же я не дышу. А глаза смотрят. Ресницы оледенели, но не падают, их удерживает снег. Перед лицом небольшое пространство, и мне смотреть не больно. Закрыть глаза я не могу, а хочется. Хочется поспать. Не организму, его я не знаю, хочется спать мне. Когда устаешь от всего, возникает желание уснуть. Попробую спать с открытыми глазами.

Идет дождь. Невероятно. Здесь не может быть дождя! Какая-то неразбериха. Хотя все может статься, если даже я умер, но вижу всё и рассуждаю…

Дождь размыл окно. Я теперь нахожусь в куске льда. Мне через его прозрачную оболочку хорошо видны горы. Какая красота! Но зачем я здесь, почему? По чьей вине оказался?

Я стал вспоминать и вспомнил: мою сущность заполнило неестественное существо. Где оно теперь? Тишина. Сплошная тишина…

Свет. Я вижу свет! Поднимается солнце. Оно встает из-за гор, заполняя постепенно весь горизонт. Вот оно всплывает, из полосы превращается в диск. О, как светло, как замечательно! Вершины загораются сияющим блеском, начиная резать глаза. Благо, я привык к нему, ослепляющему взор.

Но что это? На площадку передо мной легла тень. Кто-то идет в горы? К вершине? Кто этот счастливчик? Увижу ли я его? Подойдет ли? Заметит? Спасет? Похоронит ли по-человечески, закрыв шершавой ладонью мои усталые глаза?

Человек. Это же человек! Уходит? Нет. Топчется на месте. Останавливается на привал. Обернись человек, обернись. Взгляни на льдину, здесь я, здесь!.. Обернулся, увидел. Неужели увидел? Да, слава Богу. Идет сюда. Хочет рассмотреть поближе. Иди. Скорее, скорее, что же ты мешкаешь? Не бойся, неужели не видел никогда мертвого человека? Еще ближе, еще… Подошел, снял черные очки. Присмотрелся. Какие бесцветные у него глаза. Неприятные. Он поражен (как же не поразиться: увидел смерть наяву). Ужаснулся. Отступил назад. Теперь я вижу его отчетливо. Что-то до боли знакомое проступает в его обличье: русые волосы, маленькая бородка, шапочка с надписью «Полет». Кто же это? Кто? Несомненно, я встречал его раньше. Вместе учились? Работали? Жили на одной улице? Не помню! Где же я его видел? Где? Я теряюсь. Знакомое выражение лица. Что выражение? Ужас всем людям придает одинаковое выражение. Знакомая одежда? Что одежда? «Спорттовары» завалены подобным хламом… И все же, где я его видел? Где?

Какая боль в голове. Какой мучительный вопрос. Я хочу знать, где я его видел. Кто даст мне ответ? Я хочу знать!

Он снова подходит ко мне. С интересом разглядывает. Не нравится мне его похолодевшее обличье. Он посмотрел вверх. Что-то ищет взглядом. Снова на меня. Какие неприятные глаза. Какие лукавые щелочки. Пронизывающий взгляд. Он меня вводит в озноб. Кажется, я ожил от его презрения. Но что это? Губы его расплываются в улыбке. Шире. Шире. Смеется. Смеется? Какие недобрые глаза. Я узнал тебя. Ты — тот, который был во мне. Ты снова принял чужую маску. Ты смеешь смеяться надо мной, не зная, что сам смешон?!

Я разгорячился. Я взволновался до того, что стала болеть голова. Но как ей не болеть? Взрыв моего возмущения не мог уравновеситься деятельностью жестов, мимики, движения. Голова раскалывалась от напряжения, а человек напротив смеялся все неистовее. Он схватился за живот, еле удерживаясь на ногах от хохота. Он смеялся, а мне хотелось плакать, я даже вот-вот ощутил выделение слезы, но я мог только чувствовать её, но не видеть. Но видел я отчетливо, как человек, судорожно сотрясаясь от смеха, отходил в сторону до тех пор, пока совсем не скрылся из виду.

Вершина еще раз блеснула отраженным светом и окончательно ослепила меня.

И ОТСЮДА ВИДНЫ ЗВЕЗДЫ

Последнее время человек часто выходил на восточную сторону крепостной стены. За ней начиналась бескрайняя пустыня, слепящим зеркалом отражающая небосвод. Человек часами вглядывался в песчаную бесконечность, будто хотел заглянуть за линию, разделяющую небо и землю. Там, за той линией, как говорили старики, находилась страна, не знающая тьмы, страна блаженства и вечной молодости. Она являлась человеку в длинных снах, о ней он думал, вставая с постели, обгладывая баранью кость, обжигая глиняные горшки или наблюдая за возней ребятишек на своей улице. О ней он расспрашивал заезжих купцов, водивших богатые караваны, и те только укрепляли его веру в чудесную страну, хотя никто из них не мог даже похвастаться, что побывал возле её границ.

Чем более укреплялась его вера, тем ворчливее становилась жена, сварливее соседи, бессмысленнее желания друзей. Избегая упреков, он реже поднимался на стену, но чаще задумывался и, задумавшись, впадал в горькое уныние, такой глупой и однообразной виделась ему его настоящая жизнь. И чем беспросветнее она виделась, тем зримее перед ним выступала другая; как ему мнилось, подлинная, в дивной стране, где земля плодородна и изобильна, люди добры и отзывчивы, ночи теплы, ветра не так пронизывающи, реки полноводны, а правитель самый мудрый и справедливый на свете.

Не один раз человек порывался отправиться в путь, но то ли был малодушным по натуре, то ли ему становилось жалко собственных ребятишек, которые останутся без отца, принять окончательное решение он так и не смог, и, постояв недолго у городских ворот, всякий раз поворачивал обратно, подгоняемый злобным сквернословием ехидных стражей. Только когда перестала поддаваться искусным рукам глина, и люди, посчитав его за ненормального, перестали покупать его горшки, человек, взвалив на плечи тощую суму, вышел из города.

Путь в страну его надежды казался легким и недлинным. Хотя в эту сторону никогда не ходили караваны, он был уверен, что доберется до своей цели за пятнадцать — двадцать солнц. Это была такая малость в сравнении с тяжкими годами его жизни, что человека не смущали ни недостаток пищи, ни отсутствие воды, ни испепеляющая атмосфера. Он был готов к любым лишениям.

Нога по щиколотку увязала в сыпучем грунте, солнце сквозь одежду прожигало спину и плечи, глаза едва смотрели через запорошенные ресницы, рот наполнялся крупинками песка, всё чаще в гортани ощущался привкус крови, но человек упрямо шел и шел вперед.

На пятый день пути он набрел на островок раскаленных камней, окружавший несколько саксаулов, неподалеку от которых он увидел дочерна опаленного солнцем отшельника в изношенных, рваных и пропыленных лохмотьях. Тот не обращал никакого внимания на подошедшего, продолжая заниматься своим делом. Занятие его заключалось в том, что он насыпал в корзину песок и, отойдя на несколько шагов в сторону, высыпал его. Возвратившись обратно, снова наполнял корзину и нес её на прежнее место, пока одна горка песка не исчезала, и не появлялась в отдалении новая.

— Скажи, добрый человек, чем ты занимаешься здесь, среди пустыни, без пищи и воды? Твои руки потрескались, раны на ногах гноятся, но конца твоим мучениям и не видно.

Отшельник, собрав последнюю щепотку оставшуюся от горки, подхватил корзину и с непроницаемым лицом понес её к новой. Там, опорожнив корзину, он остановился и, вскинув к груди ладони, восхвалил господа за подаренную ему радость жизни.

— Скажи мне, — не отставал от него человек, — кто ты и что за бессмысленное занятие выполняешь ты?

И сказал ему отшельник:

— Во всяком бессмыслии есть свой смысл, как во всяком смысле найдется бессмыслица. Я совершаю бессмыслие во имя смысла. Тебе же мнится, что ты движим смыслом, но это — абсолютная бессмыслица.

— Я ищу страну изобилия, страну вечного блаженства и неугасаемой молодости. Разве это бессмыслица?

— Зачем? — спросил его риторически отшельник. — И отсюда видны звезды!

Он наклонился и стал снова неторопливо набирать в корзину песок. Когда корзина наполнилась, он взвалил её на плечи и, не обращая больше никакого внимания на человека, пошел назад, повторяя пересохшими губами заученные слова молитвы.

А человек побрел дальше. Он так и не понял, чем занимался отшельник, но почувствовал, что его мечта о диванной стране стала тускнеть и угасать.

«Нет, нет, — упрямо твердил он себе, — есть она, есть», — но повторял уже как-то неуверенно и с оговоркой.

Идти становилось всё труднее и труднее, давно кончились запасы продовольствия, а вода, набранная в колодце отшельника, оказалась приторной и соленой. Человек потерял счет дням. Солнце, казалось, палило с каждым разом неистовее, силы так быстро таяли, что не успевали восстанавливаться в короткую душную ночь сна. Если днем ему еще мерещились живописные кварталы сказочной страны, то ночью его преследовали тени голодных шакалов, лязгающих острыми клыками и сверкающих блестящими глазищами.

Человек еще шел, еще мог идти, забывая про усталость, но он уже ощущал, что слепнет, знал, что перестает верить, догадывался, что может произойти. Поэтому он не удивился, когда однажды закружилась его голова, изо рта хлынула кровь и подкосились ноги. Но поразился, как быстро наступила ночь.

Прежде чем навсегда закрыть глаза, он посмотрел вверх, где, словно сочувствуя ему, мигали звезды. Тогда последняя мысль — «И отсюда видны звезды» — вспорхнула пестрой бабочкой и навсегда погасила увядшее сознание человека.

ПИДЖАК

Теплое ласковое море совсем расслабило Степана Тимофеевича Суркова, человека практичного, серьезного и немножко педантичного. Нескончаемое пекло июльского дня неимоверной тяжестью навалилось на его тучное тело, а ожидание в длинной веренице очереди за квасом только отяготило и без того усталые члены. Но вот выпито два бокала, и Степан Тимофеевич почувствовал, как холодная влага наполнила желудок, на лбу выступили капельки пота, душа подобрела, и стало веселей.

— Заходи, не стесняйся, дорогой, — услышал неожиданно Сурков за своей спиной нежный голос и, не долго думая, вошел в лавку с яркой вывеской «Комиссионный».

Продавщица, позвавшая его, походила на цыганку: большие черные глаза с длинными ресницами, темно-каштановые волосы, пухлые губы в алой помаде и большие серьги в маленьких мочках ушей. В волосах её торчала красная роза, точно на этикетке дешевого одеколона «Кармен», черное платье покрывали такие же яркие розы с розовыми, оранжевыми и желтыми оттенками. Но более всего Суркова поразила полная грудь женщины, соблазнительно трепещущая при каждом непроизвольном вздохе. Степан Тимофеевич онемел, глядя на неё. Меж тем «цыганка» вкрадчивым голосом произнесла:

— Этот пиджак сделает тебя самым счастливым человеком на свете. Такому добропорядочному, деловому и энергичному мужчине нужен именно такой пиджак. Он как никакой другой подчеркнет вашу элегантность, строгость, деловитость. Последний крик моды, новинка сезона! Диор, Беккер и Чарита не могли придумать подобного покроя. Он хранится в тайне…

Голос женщины, казалось, заполнил всю небольшую лавчонку. Суркову думалось, что из каждого угла её сочится тихий настойчивый шепот хозяйки:

— … Свободный покрой не стеснит ваших движений. В нем вы сразу почувствуете себя стройнее, выше, увереннее, будто вернетесь во времена молодости. Примерьте его и увидите, что только вы можете быть обладателем этой драгоценности, только вам она по плечу, в меру и к лицу. Одевайте же, одевайте…

Сурков не мог с собой ничего поделать. Он замер в изумлении и, чуть съежившись, только смотрел, как величественно колышется под платьем полная грудь женщины, и слушал монотонную речь, исходящую невесть откуда.

— Одевайте, — донеслось до него снова, — одевайте…

И в этот момент Степан Тимофеевич ощутил на своих плечах пиджак. Руки машинально влезли в рукава, привычно стали поправлять и поглаживать лацканы.

— Точно на вас шит, — зашевелилась полная грудь, и чьи-то трепетные руки коснулись его шеи, поправляя подвернувшийся воротник.

— Да у меня и денег-то нет, — пролепетал вяло и нерешительно Сурков.

— Не нужно никаких денег. Для вас бесплатно. Сегодня бесплатно…

Степан Тимофеевич, не поднимая глаз, понял, что на него смотрят. Но откуда, не знал. Этот странный взгляд сковал его с новой силой. Полная грудь исчезла, вокруг появилось множество высоких — в рост — зеркал. Лавка, казалось, пропала, спустилась тьма, и только зеркала, вернее, только Сурков освещался многочисленными прожекторами, отражаясь в них. Теперь Степан Тимофеевич мог спокойно рассмотреть предлагаемую ему вещь.

Пиджак был плотный, драповый, с черными, еле заметными нитками на светло-коричневом фоне. Именно о таком пиджаке Сурков мечтал, можно сказать, всю жизнь. Но теперь, увидев себя в десятках зеркал с различных сторон и проекций, он понял, что нашел именно то, что нужно. Вернее, то, что нужно, нашло его самого. Только подумал о том Степан Тимофеевич, как пиджак плотно обхватил его, сжал со всех боков, вдавливая отвисший живот сорокалетнего мужчины, выпрямляя сутулую спину замученного жизнью человека, так что дышать стало труднее, и кровь, как показалось, стала циркулировать в два раза быстрее, и появилась какая-то неизведанная доселе уверенность, чувство приподнятости и своего предназначения к чему-то. «Ах ты!»- только и смог подумать Сурков, забыв о своей незначительности, и тут же похлопал себя по груди, взъерошил волосы и принял позу «а ля Наполеон», чего до сих пор за собой не замечал. Весь мир стал мниться ему огромным, бесконечным и величественным. «И мне, — всё громко закричало в нем, — отведено там достойное место!..»


После возвращения из отпуска Степан Тимофеевич первым же делом показал пиджак жене. Та, увидев его, язвительно фыркнула, но, узнав, что пиджак достался бесплатно, сначала удивилась — как можно? — затем одобрительно шмыгнула носом и промолвила:

— В нем и на работе не стыдно появиться.

В первый рабочий день после отпуска Сурков показался в приемной в новом драповом пиджаке.

— Какой вы! — всплеснула руками Лина Павловна, пришедшая, как всегда, пораньше. — Что за прелесть этот пиджак. В нем вы, как юноша: стройный, плечистый, полный энергии и сил.

— Ну, ну, засмущался Степан Тимофеевич, прямо юноша. Мне уж пятый десяток пошел.

— Что вы, Степан Тимофеевич, да если бы все в вашем возрасте обладали такой бодростью духа, как у вас, смелостью, решительностью, мы бы, мы бы… Даже не знаю, что бы мы смогли сделать. Весь мир, наверное, перевернули бы!

— Скажете тоже, весь мир, — произнес Сурков и с важным видом прошел в свой кабинет.

Кабинет его не отличался большими размерами. Да и мебели в нем стояло не так много. Крупный дубовый стол, приобретенный по случаю в местном антикварном магазине, кожаное кресло шестидесятых годов с высокими подлокотниками, сервант, набитый брошюрами, огромный железный сейф в углу комнаты, два стула для посетителей у двери, да портрет «Генерального» на стене. Сурков откинулся в кресле и стал соображать, что бы он мог совершить, надели его большей властью. Ужасно и подумать!

«А может, она и права, — подумал он. — Я ощущаю необычный прилив сил и энергии. Любые дела мне теперь решать, что семечки грызть».

Задумывался ли когда-нибудь Степан Тимофеевич Сурков о своем предназначении? Наверное, нет. Да и нужно ли ему было о том размышлять? Работа его — а служил он в одном из городских управлений — была связана с бумагами. Люди в его кабинете бывали постольку — поскольку, а бумаги и те ныне большую часть просматривала его секретарша, Лина Павловна. Суркову оставалось лишь размашистым росчерком пера черкнуть свои неразборчивые инициалы и решить, дать ход бумаге или, что называется, «зарыть» её. Вот и сейчас, выпив стакан чаю, принесенного секретаршей, Сурков решил заняться делами. Он раскрыл первую папку, попавшую ему в руки, и хотел было углубиться в чтение, как пиджак сильно сдавил его, стиснул со всех боков. Степан Тимофеевич почувствовал себя в железных тисках, из которых невозможно вырваться.

— Ты что это? — спросил недоуменно Сурков. — Ты зачем это меня сдавил? Больно же.

Тут Степан Тимофеевич увидел, как рукав поднял его правую руку, положил на стол. Не понимая, что делает, Сурков взял ручку, и рука его вывела на бумаге лишь одно слово: «отказать».

«Тьфу ты, черт! — выругался Степан Тимофеевич. — Возможно ли такое, чтобы руки сами писали? Чтобы пиджаки людьми командовали? Голова-то зачем, если руки её не слушают?»

Но левая рука тянула новый лист, а правая снова отписывала «отказать», «отказать», «отказать»…

Захотел крикнуть Сурков, но крика не вышло, раздалось только слабое: «Помогите…» Попытался встать, но не смог — пиджак прижал его к креслу достаточно прочно. А правая рука всё отписывала: «отказать», «отказать»!

— Проклятый пиджак! — возмутился Сурков. — Знал бы, что ты такой есть, никогда не взял бы тебя. Освободи мои руки, негодяй! Я изорву тебя в клочья, я сожгу тебя, отпусти меня сейчас же!

Сурков дернулся и снова не смог встать.

— Что тебе надо, скажи? — чуть ли не рыдал он. — Отпусти меня, зачем я тебе нужен? Меня ждут дома жена, дети…

Пиджак молчал.

— Хочешь я внутренний карман тебе пришью, ты ведь давно мечтал о таком? — Сурков осекся, поняв, что несет несуразицу.

Пиджак молчал.

«Да не молчи же ты! Ослабь чуть-чуть!»

Вошла Лина Павловна. Глаза Суркова загорелись. Лина Павловна остановилась в дверях, держа папку с бумагами в руке.

— Лина Павловна, дорогая, — только и смог произнести Сурков, чувствуя, как сильнее сдавило его тело.

— Да, Степан Тимофеевич, я принесла нужные документы. Здесь всё, что вы просили.

— Я, я… — услышал себя Сурков и понял, что слабеет, что готов полностью подчиниться неизвестной силе, сковавшей его. Как только дверь кабинет за секретаршей закрылась, Сурков полностью расслабился и стал каким-то аморфным.


С того вечера жизнь Суркова круто изменилась, стала тягучей и пренеприятной. Сначала Сурков кое-как пытался противиться своей горькой участи, но вскоре присмирел и равнодушно отдался связавшей его паутине. Возвращаясь домой после работы, он уединялся от семьи в своем кабинете, включал ночное бра и долго и мучительно размышлял о тяжкой судьбе, невесть кем уготованной ему.

«Что это? — думал Сурков. — Реальность ли? Может, все это мне снится? Тогда какой кошмарный сон!»

Ужас сковывал Суркова при одной мысли о том, что завтра ему снова идти на работу, где ждал его в свои объятья заколдованный пиджак.

«Почему судьба так немилосердна ко мне? Неужели я где-то оплошал, что-то не так сделал? Но делать-то я старался поменьше, чтобы не ошибиться, чтобы не ударить лицом в грязь. Брался за немногое и только за то, в чем был уверен — справлюсь. А то, что таких дел набиралось немного, уж, извините, выше головы не прыгнешь. Но ведь вышла-то промашка! Где? В чем?»

Ночью Сурков долго не мог уснуть. Ворочался в постели, заходил на кухню, залпом выпивал стакан воды. Снова ложился, снова вставал. Курил одну сигарету за другой и опять ложился, зная, что уснуть не сможет. Жена раз проснулась, удивленно спросила Суркова, не болен ли он, но услышав отрицательный ответ, отвернулась. Поду утро уснул и Сурков. Встал совершенно разбитый и усталый. В ванной взглянул на себя в зеркало и не узнал самого себя. Опухшие глаза и губы, взъерошенные волосы, глубокие следы от подушки на лице, — всё напоминало о тяжело проведенной ночи.

«Я сам становлюсь полосатым. Как пиджак», — подумал Сурков и загрустил пуще прежнего.

Все оттягивал свой уход на работу. Медленно ел, медленно одевался, неторопливо брился, однако привычка оказалась выше желания: он ни минуты не выиграл, отчего пришел в ужаснейшее состояние.

На улице прохожие спешили по делам, торопливо обгоняя друг друга. Не рвался лишь Сурков. Пытался свернуть в сторону от знакомого маршрута, увильнуть, спрятаться где-нибудь, но непослушные ноги упрямо несли его к месту службы.

В конторе работали в полную силу. Секретарша удивленно взглянула на Суркова и промолвила:

— А я думала, вы уже там.

На что Сурков, чуть помедлив, ответил:

— Вы, наверное, не заметили, как я выходил.

Он испугался, что кто-либо узнает о существовании таинственного пиджака, заменяющего ныне служебное обличье своего начальника.

В кабинете царил полумрак. «Для мистического хозяина освещение соответствующее», — подумал Сурков и осекся, решив, что тот, в кресле, читает все его мысли.

За спиной хлопнула дверь. Сурков съежился и сделал маленький шаг вперед. Кресло, в котором находился пиджак, слегка скрипнуло. Сурков замер на месте, не зная, что ему предпринять.

— Я что хочу сказать, — услышал он свой робкий голос. — Это неправильно, когда вещь вместо человека. Совсем неправильно. Да.

Сурков боязливо глянул в сторону стола. Пиджак не подавал никаких признаков жизни. Сурков воодушевился.

— Человек — это ведь такое существо… такое существо…

Какое, он не договорил, потому что снова скрипнуло кресло. Но пиджак молчал.

Степан Тимофеевич втянул голову в шею.

— Вещь — это…

Кресло опять скрипнуло, и Сурков понял, что сдался. Его больше не хватило на ораторские речи.

— Я ведь ничего. Я ничего… — только и промолвил он и забился в самый темный угол.

Меж тем работа в управлении продолжалась. Секретарша не беспокоила Степана Тимофеевича, лишь изредка заходила в кабинет, клала на стол бумаги и также тихо выходила.

К десяти часам в приемной послышались голоса.

«Что сейчас будет? — подумал Сурков. — Они войдут в кабинет и увидят, что вместо меня в кресле сидит пиджак, а я трусливо забился в угол. Но чего я боюсь? Ведь это тряпка. Это всего-навсего тряпка. Не может же тряпка…»

Не успел он домыслить, как кресло скрипнуло.

«Он всё понимает, он читает мысли, значит, мне и думать нельзя: каждое слово мое обернется против меня!..»

Зашла секретарша, сообщила, что люди собираются и ждут назначенного приема.

Сурков подумал: «Почему она не спросит, отчего в кабинете до сих пор зашторены все окна и так темно?»

Молчание Лина Павловна восприняла, как разрешение и вышла в приемную. Там сразу началась суматоха, все пытались прорываться на прием, но первому удалось это сделать громадному мужчине с пышными усами «под Буденного».

— Это что ж такое! — закричал детина. — Вторую неделю наши рабочие простаивают на строительстве детсада, а обещанных материалов так и нет! А бетон! Где бетон? Где, я вас спрашиваю?!

Он подскочил к столу и грохнул по нему кулаком.

— Вот! — замахал он клочком бумаги перед пустым креслом. — Вот эту бумагу вы подписываете пятый день. Я сам забрал её у вашего секретаря. Когда ж, наконец, прибудет обещанное?!

Детина долго размахивал руками, стучал кулаком по столу, топал ногами, тряс белым листком в полутемном пространстве.

«Неужели он не видит, что в кресле лишь пиджак? Может, он ослеп? Так не слишком темно. Я все различаю нормально, как днем».

Мужчина вскоре перестал возмущаться. Каждое его слово встречалось гробовым молчанием. Лишь один раз из угла кто-то тихо прыснул — это Суркову стало невероятно смешно.

Мужчина опешил: «Почему он молчит? Ему известно всё о состоянии дел? О том, что я выбил на складе лишние половые доски? Что машина с бетоном ушла на постройку моей дачи? Возможно только это. Он знает обо всем и усмехается про себя. Молчание — тому доказательство».

Мужчина переменил тон, заговорил спокойнее:

— Я ведь что, дорогой Степан Тимофеевич. Голос у меня такой: громкий. Не обижайтесь, что так разговариваю, я ведь в юности в консерваторию хотел поступать. Как запою бывало: «Эх, вдо-оль по Пи-итер-ской…» Да и работа такая, что крикнуть надобно. Там ведь, знаете, трактора гудят, машины, бульдозеры рычат целый день. Крановщик иногда зазевается, стропальщик заснет — кирпич не туда ставит, — так я с самой земли как крикну: «Вира! Вира!» — враз услышит. Не обижайтесь на меня. Бумагу-то эту я здесь оставлю. Опосля подпишите, когда время будет. Вон сколько народу-то в приемную набежало…

Мужчина попятился к выходу.

— Еще раз прошу: не гневайтесь. Голос у меня просто такой — сильный. Будьте здоровы.

«Дурак! — вырвалось у Суркова, как только за детиной закрылись двери. — Каких только дураков свет не держит. Материалы ему подавай! Сам хвастался в прошлом году: на сэкономленных материалах дома возвожу. Да, сначала наворует в три короба, а потом экономить начинает. Тьфу! Ей Богу, тошно и думать о таком».

В дверь неуверенно постучали. Она медленно приоткрылась, и в просвете показалась совершенно седая голова низенького старикашки. Он робко вошел в кабинет, скрючившись, нервно теребя длинными, как у пианиста, пальцами свою пожеванную кепку, потупил глаза и, лебезя, произнес:

— Здравствуйте, Степан Тимофеевич. Вы меня, наверное, не помните, а ведь я вас знавал еще вот таким… — он показал ладонью небольшое расстояние от пола, подобострастно приподнял седые брови и редкие ресницы и улыбнулся.

Сурков его не помнил.

— Вы тогда такой шалун были, — продолжал тот, растягивая губы в улыбке, — такой шалун. Однажды испачкали, простите за откровение, свои шортики, красненькие такие, может, помните? Упали, простите за выражение, в лужу. Плакали сильно. Я вас тогда поднял, поставил на некрепкие ножки ваши, вычистил шортики и сказал: «Беги, малыш». И выпобежали, веселый и радостный такой. И вот аж куда добежали! На самую, так сказать, вершину! (На что он намекает, подумал Сурков.) Чтобы мы, простите за выражение, близкие ваши, знакомые, так сказать, любовались вашими успехами и гордились.

Старик склонил голову в поклоне.

Сурков никогда не видел его прежде, но после такой речи заколебался: может, и правда где-то встречались?

— Я что хотел сказать, простите за выражение. Что все мы, так сказать, друг другу братья. Я вам когда-то помог, теперь вы мне помогите.

Старик поднял глаза, улыбнулся и опять склонил голову.

— Только одна ваша подпись, вот здесь, внизу. Небольшая такая, и всё.

Старик положил бумагу на стол и, пятясь, вышел.

Пиджак молчал. Сурков тоже не знал, что произнести. Он забился в угол и более не подавал признаков своего существования. Так прошло еще два или три посетителя, но и они все, оставив свои бумаги на столе, удалились, и секретарша прекратила доступ в кабинет. Приемный день закончился. Начальнику нужно было отдохнуть. Но кому отдохнуть? Пиджак даже слова не произнес. Сурков тоже. Страх сковал его снова, когда он подумал, в какое ужасное положение попал. Вдруг он решил взять все бумаги со стола, выбежать с ними в приемную, подписать, дать им ход, поступить вопреки злой воле сидящего в кресле. Все же там были документы, от которых зависела судьба многих людей. Теперь, попав в кабалу вещи, он понял, как нужны ему сейчас люди, их союз, их помощь. Но нужен ли он людям? Не дождавшись ответа своей совести, Сурков рванулся из темного угла к столу, протянул было руку к бумагам, но тут же почувствовал, как кто-то обхватил его вокруг талии, прижал к себе и больше не отпускал. Со страшными рыданиями Сурков упал в кресло и, как и в прошлый раз, покорился полностью чужой воле.

Секретарша унесла бумаги неподписанными.


Степан Тимофеевич Сурков заболел. Он остался дома и не выходил на работу, сказав жене, что взял больничный. Теперь-то наверняка всё уладится. Его бросятся, разыщут, поймут и освободят от ненавистного плена. Однако прошел один день, второй, третий, а за Степаном Тимофеевичем так никто не приходил, никто ему не звонил, никто о нем не беспокоился. Он уже забросил книги, перестал смотреть телевизор. Его мучила загадка происходящего там, на работе, в его мрачном кабинете.

За последние дни он сильно исхудал, потух, перестал даже чистить зубы. Постоянные размышления, мучившие его, заподозрили жену. Но на её расспросы он отвечал лишь «да» или «нет», а то и вовсе не отвечал. Раз, не выдержав, позвонил на работу и, услышав в трубке голос Лины Павловны, расстроился до слез. Он думал, что она обрадуется ему, услышав знакомую речь, но секретарша, на удивление, не узнала его. Мало того, она привычно произнесла:

— Степан Тимофеевич занят.

«Как так? — удивился Сурков. — Я нахожусь дома и вместе с тем на работе? Такого не может быть! Может, я, который есть, не я? А тот, другой — это Сурков Степан Тимофеевич? Тогда кто же я?»

Он обхватил голову дрожащими руками, упал на подушки, и горький стон вырвался из его груди. Всё было против него. Против его воли и желания. Утомленный постоянным нервным напряжением, Сурков заснул. Во сне ему приснилась та «цыганка» с большим бюстом. Как и раньше, он не отрывал от него глаз и откуда-то из темноты доносился голос: «Приди ко мне, приди. Я тебя жду…»

Приняв сон, как знамение, Сурков оделся, выскочил на улицу и, поймав такси, поехал в контору. Там он стремительно ворвался в свой кабинет, чем сильно удивил Лину Павловну, схватил пиджак и также молниеносно выбежал. Не помня как, он оказался в поезде, мчащемся на юг, затем в городе, где отдыхал и, наконец, на улице, где должен был находиться тот злосчастный магазин.

— Нет, нет, его уже нет, — сказали ему местные жители. — Был, но мы его общим решением ликвидировали. А пиджаки такие? Тоже были, но в наше время они никому не нужны. Они изжили себя. Не в моде. Мы, сознательные граждане, боремся теперь и за ликвидацию фабрики, выпускающей подобную продукцию. Сама фабрика устарела, её продукция тормозит продвижение всего нового, передового…

«Был и нет, — подумал Сурков. — Разве было когда, чтобы сразу — и всё? Где-то ж должны остаться магазины, продающие подобные пиджаки? Им бы я вернул его. Проклятая цыганка!»

Возвращался Степан Тимофеевич ни с чем. На вокзале, в ожидании поезда, он взгрустнул. Выбросить пиджак не осмелился: все-таки деньги стоит, но и везти его обратно не было никакого желания. Близился вечер. Стало холодать. Сурков невольно набросил на плечи пиджак, почувствовал, как его снова сжало, затуманило мысли, но вырваться не было сил. Лучше покориться. «Я врос в пиджак, — подумал он, — меня из него не вырвать. Пусть будет, что будет…»

Прошло еще два месяца. Сурков одряхлел совсем, истомился. Ему всё надоело, он только и подумывал об уходе на пенсию. Даже сообщение о реорганизации той самой швейной фабрики и поступлении новых товаров на прилавки не обрадовало его. В конце концов, видя полнейшее равнодушие Суркова к делу, вышестоящее начальство недвусмысленно намекнуло на то Суркову. И как он этого ни хотел, пришлось уйти по собственному желанию.

Вскоре на место Суркова назначили нового человека. Им оказался еще нестарый, моложавый мужчина приятной наружности Юрий Яковлевич Резцов. Он был сама любезность и расточал похвалы направо и налево. Даже Лина Павловна и та удостоилась комплимента.

В первый свой день работы он появился с широкой улыбкой на лице и черным кожаным дипломатом в руке.

— Полчаса прошу меня ни с кем не соединять, — сказал он секретарше и вошел в свой кабинет, тихонько притворив за собою дверь.

К новому месту нужно привыкнуть. Теперь это будет его пристанище.

Резцов остановился на пороге и осмотрелся. Обстановка удовлетворила его. Всё на своем месте. Располагающее к работе размещение мебели, замечательный письменный стол, высокое кресло, встроенные в стену шкафчики. Резцов открыл один из них. На узкой перекладине обнаружилось несколько плечиков, на одном из которых висел забытый Сурковым пиджак.

«Надо убрать его отсюда», — подумал было Резцов, но какая-то магическая сила заставила его прикоснуться к нему, ощупать материал, оценить хороший крой.

«Да такие пиджаки нынче редкость. И материал превосходный».

Резцову захотелось тут же примерить пиджак Суркова. Он потянулся к нему, снял с плечиков и, увидев внутри шкафа зеркало, сразу отбросил все сомнения и накинул пиджак на плечи. Едва он всунул руки в рукава, как пиджак стиснул его со всех боков и словно впился в его тучное тело. Вместе с тем Резцов неожиданно ощутил необычный прилив сил, энергии и решимости.

«Да мне все проблемы теперь по плечу!»- довольно подумал он и сел в кресло. Ему сразу же захотелось выпить чашечку кофе.

СЛУЧАЙ С МИХЕЕВЫМ

В сумраке и ненастье, не разбирая ни дороги, ни окрест лежащих строений, медленно и понуро брел человек. Он был в стельку пьян, насуплен и опустошен. Звали этого человека Михеев. Но могли звать и по-другому, а могли и вовсе не признать — он теперь мало походил на прежнего Михеева: сноровистого, жизнелюбивого, ловкого парня — ухаря. Ныне, скорее всего, сучилось подобие Михеева: нечто несуразное и убогое, такое, от которого все обычно при встрече шарахаются в сторону и, отойдя на довольно приличное расстояние, сплевывают от брезгливости, ибо себя таковыми не представляют и представить не могут: всяк горшок знает свой шесток. Но Михееву тоже было абсолютно на всех начхать, и начхательство это теперь гораздо зримее выступало на его испитой физиономии, чем какая-либо иная когда-нибудь существующая у него эмоция — так уж он был истерзан, так поблек душевно, что и не верилось: а были ли вообще когда у этого самого Михеева те самые эмоции?

А дождь всё шел. Михеев взмок до нитки, замерз и стучал зубами. Мерзкий ветер пронизывал его насквозь, и все же Михеев не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал, он думать, наверное, давно разучился. Он только желал, да и то иногда. Только не сейчас. Сейчас он просто брел. Брел, не зная даже куда, вполне доверяя своим ногам, которых он в этот момент вовсе и не ощущал. Уж так все есть: дождь идет, он, Михеев, перемещается, значит, всё так и должно быть. Как есть.

Михеев разинул рот, зевнул как будто, причмокнул звонко большими отвисшими губами, приподнял голову и так, без всякого повода, глянул на одиноко ссутулившийся фонарь, что возвышался над ним. Дождь как будто кончился: в отсвете лампы исчезли тонкие переливающиеся бисерные нити. С кончиков шифера, покрывающего рядомстоящий магазин, свесились мелкие капли воды и ярко заблистали разнообразными изумрудами. Откуда-то со стороны до чуткого уха Михеева донеслись звуки незнакомой понравившейся ему мелодии. Михеев остановился, развернулся так, чтобы более отчетливо улавливать их, и вскоре полностью сосредоточился на этом, так что все остальное для него померкло и стихло.

Мелодия не была ни гениальной, чтобы услаждать «гурманов» рока и сохраниться на века, ни оригинальной. Она была самой обыкновенной, то, что называется «попса», но именно она, на удивление, так безумно приворожила к себе Михеева. Он даже не мог понять почему. Внутри него просто, как только он отдался ей весь, неожиданно что-то екнуло и, прежде приглушенное, отозвалось каким-то странным постаныванием, тихим, если так можно выразиться, нытьем, до боли, однако, приятным и заунывно-сладким.

Ощущение это оказалось настолько необычным для Михеева, что он будто сразу протрезвел; по крайней мере, из головы выветрился хмельной туман, и волнами накатывались только тяжелые импульсы, как отголоски той мелодии в его внутренностях.

Михеев зачарованно потянулся на звуки. Вряд ил он хотел развлечься. Останови его в данное мгновение, он вряд ли бы вам ответил, куда его несет. Он совсем не соображал, что делает. Звуки притягивали его к себе, как магнит притягивает железо. Он вошел в холл какого-то заведения, не то бара, не то общежития и обнаружил, что здесь полно народу. В дальнем краю он без труда нашел двери дискотеки, где от стены к стене метались звуки и свет, а лица танцующих то бледнели, то становились трафаретно-мертвенными в мерцающем блике вращающегося вокруг своей оси лампы. Впрочем, и это все мало занимало Михеева, он даже закрыл глаза, чтобы возросшее от сближения с источником внутреннее напряжение не исчезло, а сохранилось в неизменном виде. А чтобы острее ощущать эти звуковые колебания, Михеев стал разрезать собою толпу, пытаясь добраться поближе к динамикам, туда, откуда вылетали эти сводившие его с ума звуки. Тут было потрясающе. Тут уж точно невозможно было думать о чем-либо ином, — тут можно было без остатка отдаться во власть музыки и наслаждаться теперь каждой клеточкой, впитывая её через каждую пору тела. И как только Михеев одурманился музыкой, мир реальный для него вообще перестал существовать. Все эти в конвульсии извивающиеся рядом тела, тот дождь, промокшие ботинки и кружащий голову хмель. Мир доселе неизвестный теперь диктовал свои условия, и условия эти оказались на удивление приятными, завлекательными и завораживающими. Этот новый мир ворвался в опьяненное сознание Михеева и стал в нем существовать. Однако, как будто и не зная его, Михеев вспомнил, что раньше он уже встречался с ним. Изредка тот мир вторгался в жизнь Михеева, и теперь, ворвавшись в него самым бесцеремонным образом, он заставлял Михеева то рыдать, то смеяться, то ныть, то выть или кричать от восторга, не отдавая предпочтения ни одной из переливающихся через край эмоций. Ни боль, ни радость не первенствовали у Михеева, потому как в том, непонятном для него мире, и боль и радость были равнозначными. Они набегали друг на друга, то умолкая разом, то неожиданно вспыхивая с новой силой, спутано, трудноразличимо, переиначивая все прежние представления: болью вызывая наслаждение, радостью — горечь. Это было как Вселенная: всеобъемлюще, неописуемо, необъяснимо.

Будь Михеев один в этом хаосе звуков, он вновь и вновь повторял бы этот будоражащий его мотив, но зал был полон, и диск-жокей старался угодить едва ли не каждому — как многозвездная вспышка фейерверка одна мелодия, не прерываясь, чередовала другую, но Михеев уже едва осознанно воспринимал их: он уловил, что теперь каждая новая мелодия становилась для него как бы дополнением той, особенной, взорвавшей его чувства и заполнившей мозг. И громче всех, наверное, засвистал и закричал Михеев, когда с пульта управления донеслось резанувшее по сердцу: «Я благодарю вас, друзья, на этом наша дискотека окончена!» — и сначала несмело, потом громче с разных углов полетели протесты меломанов, их досадное улюлюканье и свист.

— Давай еще! — кричал Михеев. — Еще!

Но зал постепенно стал пустеть, вереницей пар молодежь потянулась к выходу.

— Всё дядя, всё, — сказал ему надушенный пижон, сворачивающий провода удлинителей.

— Как же всё? — не верил Михеев. — Как всё?

Поплелся домой, но по дороге то замирал, вспоминая ту мелодию, то начинал её снова напевать, приплясывая, но, на удивление, не было больше того прежнего взрывного ощущения, только тупая боль в груди да расплывчатое осознание какого-то необъяснимого чуда.

— Как же так? Как же так? — шептали его губы, все возмущаясь невозможностью своей натуры восстановить все прочувствованное. Около часа он все бродил вокруг здания и в конце концов не выдержал. Его вдруг как толкнуло что, как потянуло за собою. Обратно.

В фойе никого не было. Все давно разошлись, и дверь дискозала была заперта. Михеев от злости двинул её кулаком. Она отозвалась скрипяще. Михеев налег плечом, шибанул, вышибив. Нашарил выключатель. На стенах вспыхнули приглушенные огни ночников. Царило полное безмолвие. Еще недавно звучавшие колонки теперь хранили могильное молчание. Пульт диск-жокея не светился лампочками и не мигал индикаторами. Всё спало, своим сном только изводя Михеева.

Михеев провел рукой по динамикам, будто лаская их, прошел за стойку, включил магнитофон. Тихо зашумел двигатель, пришли в движение бобины, из динамиков в танцзал ворвалось легкое потрескивание, потом будто возникающие из ничего сперва негромкие, но постепенно все возрастающие звуки. Михеев защелкал тумблерами пульта, и вскоре один за одним вспыхнули прожектора, завертелся под потолком зеркальный шар, отражая и преломляя разноцветные лучи, — зал ожил. С ним оживился и Михеев. Его сразу потянуло в центр помещения. Там он и замер. Посмотрел вокруг, ослеп от яркого света. Закрыл глаза. Теперь ему ничто не мешало слушать. Он и хотел только этого: слушать, слушать, слушать. А мелодия всё разворачивалась и уже проникала внутрь Михеева, заводя руки, заставлял ходить плечи, двигать бедра. Михеев заплясал, завторил мелодии, в ритме пляски широко раскидывая руки и резко выбрасывая ноги. Душа будто стала отделяться от тела, и не удивило Михеева ни его абсолютное незнание того языка, на котором исполнялась песня, ни самой темы — все будто исходило из самого Михеева, было его кровь от крови, плоть от плоти. И неизвестно откуда бралось дыхание, откуда появились силы неистово плясать, покуда исступленно колотилось сердце, покуда сжималась до боли грудь, и один Бог знает, куда и каким образом уносилось сознание.

Михеев извивался, дергался, содрогался в безумной попытке навечно слиться с ритмом мелодии, а слившись, раствориться в ней. Неосознанно, в захлестнувшем Михеева порыве эмоций, он попытался преодолеть преграду, разделяющую два различных мира, две реальности. Он сблизил огромные, как шкафы, колонки, догнал до упора рычажки громкости и стал на перекрестке волн. Он уже не понимал, что творит. Мелодия пронизала его. В унисон ей задрожала каждая жилка, затрепетала каждая связка мышц. Казалось, зазвучал каждый нервный узелок. Все внутри пошло кругом, потом зашлось, больно сдавив поначалу и взорвавшись затем. Вот оно, столь долгожданное ощущение распада земной сущности и слияния с неземной!..


Сбежавшие на шум жильцы общежития обнаружили на полу безжизненное скрюченное тело Михеева. Глаза его были широко раскрыты, и в них отражалась бездонная пустота. На лице застыла гримаса радости. Кто-то побежал вызывать милицию, кто-то стал оттаскивать колонки. Скептики через пять минут покинули помещение. Одному из оставшихся показалось, что над умершим возник слабый ореол.

— Глупости, — сказали другие.

— Наверное, глупости, — согласился он с ними.

Тем не менее, после того, как остановили магнитофон, в воздухе еще чуть слышно витала музыка.

Галлюцинации слуха, решили все.

СОРОК ТРЕТЬЯ

Удобно устроившись на верхней полке, я стал прислушиваться к мерному стуку вагонных колес. Солнце, пробиваясь сквозь стекла окна, нежно касалось каждого своей теплой рукой, отчего по телу пробегала сладостная истома.

Я медленно обвел взглядом купе вагона. Рядом, на верхней полке, спиной ко мне лежал крепкого телосложения мужчина и, казалось, спал. Внизу молодой человек читал небольшую брошюрку. Для него сейчас ничего не существовало, а мне хотелось хоть с кем-нибудь поговорить, чтобы эта поездка не показалась долгой и унылой.

— Что читаешь? — спросил я, оторвав его от чтения.

— Да так, ничего особенного, — он протянул мне свою книжицу. Я взял и прочитал вслух первое, что попалось мне на глаза:

— … Зимуя на острове Беринга, Георг Вильгельм Стеллер начал писать свою знаменитую работу «О морских животных», в которой дал первое подробнейшее описание так называемой морской коровы.

Я посмотрел на юношу:

— Любопытно…

— Интересно другое: за 27 лет, с тех пор, как впервые обнаружили эту самую корову, её полностью истребили. И только из-за того, что…

— Ну, это все знают, из-за чего, да зачем, — повернулся вдруг мой сосед по верхней полке. Он, очевидно, совсем не спал и невольно слышал наш разговор. — А вот ты видел её: эту корову? — спросил он молодого человека.

— Я-то? Конечно, нет, — удивился тот.

— А вот мне пришлось её видеть.

— Но ведь они были истреблены еще в 1768 году, а вы родились…

— И все-таки я видел её, хотя это самое тяжело для меня воспоминание…

Я работал тогда на Урале в научно-исследовательском институте. Очень увлекался подводным плаваньем. Один раз добился того, что попал в команду к самому Ветрякову, плавал у Новой земли, на Баренцевом море — всё в экспедициях. Очень меня это увлекало. В конце концов попал в Арктику, уже бывалым аквалангистом и полярником. Исследовали мы тогда распределение толщины льда, характер рельефа нижней ледовой поверхности. Все это нужно знать, так как оно влияет на скорость и направление дрейфа ледяных полей.

Мужчина улегся поудобнее, затем продолжил:

— Так вот, занимались мы, значит, исследованиями. Обычно по пять-шесть человек, не больше. Двое под лед, остальные наверху. Работы хватало всем. Был у нас в группе парнишка один: веселый такой, балагур. Андреем звали.

— Сколько тебе-то лет? — обратился он к молодому человеку.

— Двадцать четыре.

— А вот ему было двадцать два. Он в армии водолазом служил, на Балтике, так что дело свое знал. Может, поэтому при различных погружениях с собой я брал именно его. За год, что мы вместе проработали, я к нему сильно привязался и очень полюбил. И в тот день я пошел с ним. Все как обычно: исследовали мы тогда одну льдину. Погода была более спокойной, чем всегда, палатка трепетала, но холодный арктический ветер не мог прорваться сквозь её шнуровку, а только злился, ударяясь о брезент. От зажженной паяльной лампы внутри палатки тепло, и мы с Андреем, сидя на кусках пенопласта в теплом меховом одеянии и в собачьих унтах, пили, как полагается, из термоса крепкий горячий чай, пока ребята готовили лунку. (Лунку мы рубили внутри палатки.) Все весело болтали о разных пустяках: работа нам была не в новинку. Мне самому тогда было лет тридцать пять, но я уже считался заправским исследователем: как-никак пять лет арктического стажа, хм… Так вот, сидим, мы, значит, чай пьем, покуда ребята лунки прочищают, а Андрей мне все про этих вот самых коров и рассказывает, называя меня не иначе, как дядя Миша. Тут Митя Прилежаев бросает мне, что, мол, все готово. Кончаем чаевничать и начинаем с Андрюшей при помощи Мити менять арктические доспехи на водолазные. Надели, как положено, по два комплекта шерстяного белья, меховые носки, поролоновые подшлемники. Натянули на нас гидрокомбинезоны, и затем мы, вооружившись ножами, компасом и глубиномером, надеваем акваланги. Сигнальный конец закрепили на поясе Андрея. Когда все было готово, мы в сопровождении Феди Иванова направляемся к лунке. Движения наши неуклюжи, смешны, да и Андрей, неловко ступая ластами по рыхлому снегу, болтает в микрофон без остановки, так что у меня уши разрываются. Договорились, что Митя опустит на кабеле электромаяк во вторую лунку, которая находилась на другом конце профиля. Свет от такого маяка виден на расстоянии нескольких десятков метров. Это облегчало нам поиски второй лунки и выход на поверхность.

Первым погружался Андрей. Вода в лунке пузырится от выдыхаемого им воздуха. Ушел. Через несколько минут всплыл и попросил подать аппаратуру. Сквозь свое запотевшее на морозе стекло маски я наблюдал, как сигнальный конец его опять убежал под воду. Но вот он замер, дернулся раз, значит, Андрей ждет меня — вышел под лед. Переключив рычаг своей клапанной коробки на дыхание воздухом из акваланга и зацепившись за сигнальный фал, я и сам соскальзываю вниз. Проверив работу легочного автомата, беру с поверхности фотобокс и ухожу следом за Андреем.

Всякий раз, когда происходит погружение, я перебираю в памяти все те лунки, щели и трещины, через которые нам приходилось буквально пролезать под лед. Перед глазами сплошная пелена, а внизу — непроглядный мрак. И каждый раз думаешь: что же тебе принесет новая лунка?

Последний раз взглянув на круглую, как луна, прорубь, висящую прямо над моей головой, погружаюсь глубже. Под ледяными выступами, как паруса, свисающими в бездну океана на десятки метров, света почти нет. Но это еще ничего. Как глянешь вниз, так и мурашки по телу пробегают, а рука машинально тянется проверить, легко ли отстегивается десятикилограммовый грузовой пояс.

Андрей ждал меня на горизонтальном выступе. Рядом с ним лежали необходимые приборы. Сфотографировали мы пару выступов и затем, определив по компасу направление, стали вести необходимые измерения и наблюдения, удаляясь все далее под лед в сторону второй лунки. Сделал я в это раз несколько снимков и чувствую, что начинаю мерзнуть. Холодно стало рукам и ногам, от свинцовых грузов стынет и поясница. Смотрю, Андрей прервал работу и всплыл под ледяной потолок. Я и сам поднялся, сжимаю руки, ноги, стараюсь пошевелить пальцами, хоть немного усилить кровообращение, все время подбадривая Андрея. Немного согрелись, а затем опять приступили к работе. Прошли мы больше половины трассы, а мороз все сильнее и сильнее сковывает тело. Пальцы рук двигаются медленно, с трудом, и совсем не слушаются. Проверили количество воздуха в баллонах. Надо торопиться, да и Андрей говорит в микрофон, что увидел свет лампы-маяка. Ну, думаю, осталось немного совсем: каких-то сорок-пятьдесят метров. Вот тут-то и случилось то, что до сих пор терзает меня.

Мужчина замолчал, вытянул из-под подушки вафельное полотенце и вытер им вспотевший лоб. Потом продолжил:

— Я сам не видел сначала ничего. Андрей подплыл ко мне и хотел было, как обычно, похлопать меня по плечу, мол, все в порядке, но вдруг замечаю, что лицо его под маской стало изменяться. Оно выражало одновременно и страх, и удивление, и интерес. И вместе с этим я как будто издалека услышал его шипящий, изредка прерывающийся голос:

— Дядь Миш, дядь Миш, ведь это же… это же морские коровы!

— Ты что, — говорю, — Андрюша. Тебе, наверное, померещилось. — Но поворачиваюсь туда, куда он смотрит. — Ты же сам говорил, что они исчезли еще в…

И тут я замер. То, что я увидел, невозможно описать. Из черной бездны стали появляться то здесь, то там какие-то странные существа. Огромные, метров семи-восьми длиною. Я было подумал, что это морские слоны, но у этих тело было, как у червей. Я-то человек не из пугливых, но, признаюсь, тогда перетрухнул: чего от них ожидать? Пока раздумывал, Андрей успел от меня метра на два отплыть. Я закричал в микрофон: «Андрей, вернись! Андрей, я приказываю: вернись!» А он…

Вот сколько лет прошло, а я так и не могу понять, что его толкнуло. Долго я над этим размышлял, а тогда некогда было думать. Они все ближе и ближе. Я уже отчетливо стал различать их гладкую кожу и зубы. Вернее, не зубы, а какие-то пластины, покрывавшие десна. Успел заметить, что Андрея они обступают всё теснее и теснее. Что я мог сделать? Одна морская корова внезапно отделилась от стада и стала подплывать ко мне. Я выхватил нож и спиной прижался к ледяной стене, чувствуя пронизывающий меня холод. А она медленно обходила меня, уставившись на меня парой тупых глаз и сжимая изредка свою похожую на гофрированный шланг морду. И вдруг я почувствовал острую боль в руке, и тут же возле меня бесшумно прошел её горизонтальный плавник. Левая рука повисла, как плеть. Зажав в правой руке нож, я ожидал следующего нападения. Я смотрел прямо в глаза этому червеобразному существу, и, казалось, на голове у меня волосы вставали дыбом. Конечности мои меж тем мерзли все сильнее, ноги утомились повторять монотонные движения, чтобы удержать тело под водой. Разрезав фал, я скинул с себя всю аппаратуру, чтобы облегчиться и хоть как-то избежать конфликта с бестолковым животным. И вдруг заговорил Андрей, про существование которого я совсем забыл: «Дядь Миш, уходи, уходи! Они, возможно, голодны, голодны! Уходи!» В голове у меня все перемешалось. Что значит «голодны»? Они ведь травоядные, они не питаются мясом! Я не знал, что делать. Крикнул только: «Андрей!»- но не услышал ответа. В наушниках царила полная тишина. Я посмотрел туда, где должен быть Андрей. Серые существа плотным кольцом обступили его, все время тыкаясь мордами в центр, но где был сам Андрей определить было невозможно, только предположить. И вдруг среди этой серой массы на миг выглянуло тело Андрея. Он взмахнул руками, и опять был поглощен массой серых тел. Все это происходило у меня на глазах, и все это было лишь мгновением, забыть которое я не в силах и сейчас. «Как же это?»- лишь подумал я, и был отброшен к ледяному рифу. Неугомонное существо снова бросилось на меня. Я сразу забыл, что леденеют пальцы, что судорога начинает сводить ноги, что гудит поясница от тяжелых баллонов. Я весь напрягся, готовясь к следующему выпаду. Рука до боли сжимала острый нож. Все у меня было на пределе. И вот рывок сделан: животное ткнулось мордой мне в колено, но боли я не замечал. Злость, месть и ненависть заглушили её. Я ударил сверху. Нож глубоко вошел в морду коровы, она дернулась, удивленно оторвалась от меня, потом выгнулась и неторопливо и тяжело пошла ко дну. Острое чувство самосохранения сразу взыграло во мне. Я отчаянно погреб к светлому пятну маяка, потому что там была жизнь, там были люди. Из последних сил лег животом на край лунки и перевернулся потом на спину. Меня сразу обступили ребята. Кое-как сняли застывший акваланг, ласты гидрокостюм. Это было последнее, что я помнил. Очнулся в палатке. Вокруг недоумевающие лица, все спрашивают, где Андрей и что случилось. А я сижу и ничего не могу сказать: настолько все потрясло меня.

Когда покидали Арктику, злосчастную сорок третью лунку покрыло тонкой коркой льда, будто навсегда отрезало Андрею путь назад. Нам так и не верилось, что его нет с нами…

Мужчина замолчал, и сразу набежала какая-то гнетущая тишина. В купе становилось все жарче. Деревья, дома, люди все продолжали проноситься мимо нашего окна. Только плотные белые облака, казалось, застыли на бледно-голубом небе. И я подумал: «Как похожа память на эти облака — она такая же застывшая в вечном движении жизни».

ФИКУС

Мысль посадить дерево возникла у Рогозина не сразу. Он её долго вынашивал в одиночестве в скучные, унылые вечера, маясь у окна первого этажа своей холостяцкой квартиры. Будучи от природы недоверчивым, он не решался посадить дерево во дворе — все одно не углядишь, кто-нибудь, да сломает. Мозолил глаза роскошный фикус в витрине одного из вновь открытых коммерческих магазинов. Каждый раз, проходя мимо в булочную, Рогозин останавливался возле неё и долго смотрел, может, вспоминая далекое детство, когда в моде было выращивание всяких там фикусов, лимонов и прочей древовидной растительности на дому. У него сохранилось даже множество старых, пожелтевших от времени фотографий, где за спинами застывших, словно статуи, лиц, как знак эпохи, вырисовывалось такое вот мини-дерево. Тут, к счастью, подвернулась и знакомая, из разговора с которой выяснилось, что у неё-де, оказывается, есть фикус и даже с отростками. Не откладывая надолго, в тот же вечер Рогозин заглянул к ней и взял парочку их на рассаду.

Комната его не очень отличалась от других своими размерами. В сравнении с брежневскими ячейками у нее были выше потолки: почти под три метра, так что фикусу было где развернуться и вширь, и ввысь. Рогозин раздобыл пузастую кадку, всыпал туда, как посоветовала знакомая, земляной смеси, и посадил в неё фикус. Уж как он его лелеял, как холил! Ухаживал, что за малым ребенком, поливая, окучивая, бережно стирая с широких лопастых листьев пыль. И фикус будто ощущал его заботу: рос не по дням, а по часам, утолщаясь, вытягиваясь, расширяя поверхность листьев. Рогозин нарадоваться не мог: сколько сочной зелени, свежести, красоты.

Зашла Егоровна, соседка, тоже на пенсии:

— Ты, прям, колдуешь над ним, — говорит. — Вона, как полез!

— Да что там, — отвечал Рогозин. — Ты, Егоровна, сюда смотри, — совал он ей старую пожелтевшую фотографию, где его племянник, в то время еще маленький мальчик в матроске, взгромоздился на стул и позировал фотографу на фоне широкого, на весь снимок, растения. — Вот это был фикус!

Через месяц фикус покрыл собою полкомнаты и уперся в потолок. Места, правда, было достаточно. Шкаф Рогозин передвинул, кровать развернул поперек и поставил плотнее к стене. Сервант только пришлось переместить на кухню. Кухня сообщалась с комнатой через дверь, из неё Рогозин мог прекрасно видеть своего любимца и любоваться им, попивая чай или выкуривая папиросу.

— Надо же такое, — хвастался он вычитанным где-то, — пишут, что в тропиках фикусы до сорока метров в высоту вымахивают!

— Нежто! — удивлялись мужики и не верили. — Врешь, наверное.

А в комнате день ото дня становилось темнее. Увеличиваясь, фикус тянулся к свету и заслонял собою все окно. Рогозин попытался отодвинуть кадку, но не смог её даже стронуть с места — таким тяжеловесным оказалось дерево. Обрезать же ветви он не решался: слишком дорогой стала ему эта роскошь. Терпел.

Еще через неделю странные зеленые отростки, свисающие с ветвей, которые поначалу Рогозин принимал за ответвления, начали быстро деревенеть и изменять цвет на серый. С каждым днем эти отростки вытягивались, опутывая ствол первенца, пускали свои ростки.

«Ты хоть бы ветви подрубил», — упрекали его мужики, видя, как фикус заполнил все окно, но Рогозин отмахивался от них. Разве поверит кто, если рассказать, как он пытался спилить надоедливое дерево, как с горем пополам елозил по его толстому стволу, не содрав даже коры; как пытался его срубить у основания, но только затупил топор и сбил его с рукоятки; как пробовал сломать ветви, но только сгибал их безрезультатно в дугу и даже в круг и в бессилии бросал. Ветви, как ни в чем не бывало, распрямлялись и тянулись дальше и дальше, сбивая с этажерки статуэтки слоников, срывая со стен портреты родственников, сгребая со стола скатерть. Дошло до того, что древовидные отростки, достигнув пола, проломали его и вклинились в землю. Их ветви и листья сами начали расти, разрастаться, а первенец, наоборот, мельчал и сох, отмирая.

«Они убили его», — думал Рогозин, видя, как комната мало-помалу принимала вид помещения, в котором некто стал плести гигантские корзины. Только странные лозы эти были сплошь усеяны гибкими стеблями и крупными овалами толстых кожистых листьев.

Постепенно Рогозин перебрался на кухню. Он перетащил туда кровать и перенес самые необходимые вещи. Кровать его едва умещалась рядом с кухонным столом. Рогозин вынужден был убрать стулья и есть теперь, сидя на постели. Неудобно стало добираться до умывальника. Чтобы вымыть посуду, надо было отодвинуть её на край стола, перелезть через спинку кровати (благо, она не так высока), сложить в мойку тарелки и ложки, вымыть их и вернуться на прежнее место тем же способом: перелезая через спинку.

Не стал Рогозин никого и впускать к себе. Это ж как увидят подобное безобразие, — колкостей не оберешься. Вырастил на свою голову, чтоб его…

Раз всосал чекушку, треснул кулаком по столу, в который раз взбеленился, схватил топор, ворвался в комнату, рубанул по стволу раз, другой, а оттуда, из трещины, как брызнет млечным соком, да таким напором, что сбило обалдевшего Рогозина с ног и отшвырнуло к стене. Очнулся он через пару часов, не поймет, приснилось ли это ему, не привиделось ли во хмельном угаре, а может, на самом деле произошло, — топор рядом, рубцов на дереве нет, но голова, что чугунная, к тому же гудит и кружится. Добрался с горем пополам до кухни, упал на кровать и забылся тяжким сном, в котором кажется ему, что это он стоит в кадке, и именно его оплетает лес рук, более похожих на щупальца спрута. Они скользят по его телу сверху вниз, снизу вверх, обвивают, стягивают, сжимают, душат…

Через неделю фикус проник и на кухню. Пришлось Рогозину и оттуда убираться. Он солгал соседям, что хочет навестить родственников в Прикарпатье, собрал кой-какие пожитки и бросил насиженное жилье на произвол судьбы. Он испугался, что просто-напросто в одну из ночей ветви фикуса прошьют насквозь его сонное тело, и, считай, плакала, Рогозин, твоя беззаботная жизнь в солнечной Аркадии. «Будь что будет», — подумал он, покидая двор так, чтобы его никто не заметил. Но что будет дальше, даже сам Рогозин предположить не мог.

Ключей от квартиры он никому не оставил. «Пусть так, может, завянет без полива и засохнет. Останется лишь выкопать из бочки и выбросить». Но надежды Рогозина не оправдались. Ставшие вскоре досковидными, корни пробили в подвале водопровод и начали поглощать живительную влагу. Фикус вовсю уже хозяйничал и на кухне, и в прихожей. Стволы потянулись вверх и стали вздымать потолок; ветви выдавливать стекла и стены, пробиваясь к свету.

— Это какой-то кошмар! — всполошились соседи, когда треснуло первое стекло. — Неужто Рогозин такой безалаберный, что не смог спилить свое дерево! — возмущались они.

Но вот в краны перестала поступать вода. Верхняя ветвь пробила потолок. Тут же в щель ринулись другие ветви, расширяя дыру, разнося пол второго этажа. Проживавшая здесь Матрена Веревкина в ужасе бросилась звонить соседям. На её беспокойство отреагировали единодушно: заявить, куда следует, и пусть соответствующие инстанции сами решают, как поступать. Куркин телефонировал на «ноль-два», и к подъезду их дома незамедлительно подкатил крытый «бобик». Из него вышли два милиционера, капитан и младший лейтенант, и прошли в дом. В высаженных дверях уже торчали лопастые овалы, словно только и ждали их появления, слегка, как опахалом, помахивали. Милиционеры попытались проникнуть внутрь, но, увидев, как густо переплелись в квартире ветви фикуса, оставили свою затею. Капитан сказал лейтенанту, чтобы тот никуда не отлучался, а сам влез обратно в «бобик» и помчался в военную часть за помощью.

Через час во двор наехало видимо-невидимо. Тут тебе и пожарная цистерна, и «рафик» скорой помощи и милицейские «уазики», и даже «двадцать четверка» первого секретаря. По сути, «первый» и руководил всей операцией. В считанные минуты были эвакуированы люди, дом обнесен заградительными веревками с красными предупредительными флажками, солдаты обследовали дом и нашли, что подпорченными оказались не только квартира над рогозинской комнатой, но и подвал, и квартиры по соседству. Штукатурка в доме облупилась, стены на втором этаже дали трещины и зияли теперь голым кирпичом.

«Ломайте дверь!» — приказал «первый». Наготове уже стояли четверо рядовых, вооруженных топорами. Ломать только было нечего. Соседи позаботились. По команде толстый прапорщик и бойцы проникли в прихожую и осмотрелись. Здесь еще можно было развернуться, в комнате же ветви и корни настолько переплелись, что совсем не пропускали дневного света. Внесли фонари, подсветили. Стены засверкали разными цветами, они совсем не казались ровными. Один из солдат подошел к стене и тронул её. Тронул и быстро брезгливо оторвал руку. На его пальцах осталась какая-то мерзкая, тягучая слизь. «Будто кто-то оплевал стены», — подумал старшина и посмотрел на лица своих бойцов. Никто не смеялся. Старшине тоже вдруг показалось, что смеяться сейчас не к месту. Ему даже стало немного боязно. Но служба есть служба. Отогнав навязчивые страхи, он кашлянул по привычке, сказал строго: «Ладно, кончай экскурсию! Начнем работу!» — первым поднял топор, взмахнул им и со всего маху воткнул его в дерево. Ствол задрожал, завибрировал и издал тонкий звук. Тут же то один, то другой стволы начали вибрировать в унисон первому, издавая такие же звуки. Откуда-то из зарослей резкими хлопками сорвались летучие мыши и стали друг за другом вырываться во двор через разбитые окна, бросаясь из стороны в сторону, будто натыкаясь на невидимые преграды.

Солдаты было попятились к выходу, но старшина пристыдил их:

— Вы что, сосунки, мышей испугались? Живо за работу!

Нехотя солдаты подняли отброшенные топоры и распределились. В руках старшины зажужжала электропила и яростно врезалась в одеревенелый ствол. Вслед за ней с боков застучали топоры. Удары сыпались один за другим, второпях, неуклюже. Стволы дрожали, ветви качались, листья хлопали по лицам и потным спинам. Вскоре все звуки слились в один монотонный гул. У солдат от шума заложило уши, а от страха и от желания поскорее все закончить неистово колотились сердца.

— Старшина! — неожиданно, стараясь перекричать всё, закричал один из бойцов. — Старшина!

На миг прервавшись, прапорщик посмотрел вверх, туда, куда указывал солдат, и оторопел. Кровля обрушилась, проломав пробитый фикусом потолок второго этажа, и готова была вот-вот сорваться вниз.

— Бросай работу! — не стал долго думать старшина. — Всем во двор!

Солдаты будто только того и ждали: ринулись к выходу, сталкиваясь спинами и боками, огибая стволы и перепрыгивая через корни. В общем коридоре рухнул потолок и накренилась стена соседней квартиры. Уже кричал в мегафон капитан, приказывая покинуть здание, сыпалась штукатурка, где-то трещали доски и стекла.

Старшина поспешно гнал бойцов:

— Быстрее, сынки, быстрее! Не застревать!

Успели. Выскочили в самый раз. Едва отряхнулись, как снова заскрипело, зашуршало, посыпалось. Черепица лопалась и падала внутрь. Через десять минут дом рухнул, обдав всех огромным облаком пыли. Из-под обломков разрушенного здания, сбросив с себя излишнюю тяжесть, выпростался гигантский, развесистый фикус. Он стоял величественно и несокрушимо, как некогда, вероятно, стоял знаменитый Родосский колосс.

ОБЕЗЬЯНЬИ МОЗГИ

Солнце палило безжалостно. Песок больно резал глаза и слепил. Океан, будто зеркало, отражал яркие солнечные лучи, и даже в затемненных очках на него невозможно было смотреть. А ведь была еще только первая половина дня. В полдень в этих местах вообще загорать было невозможно. В этот час Инга с огромным наслаждением погружалась в прохладную ванну, отделанную под мрамор, полную белоснежной пузырящейся пены, и ни в какую не хотела из нее выбираться. Макс же беспрерывно пил охлажденное «Пепси» и вяло перелистывал свежий русскоязычный «Плейбой», которых тут продавалось полным-полно специально для приезжих русских туристов. А наших тут было не меньше, чем «Плейбоев», они давно и надолго оккупировали здешние шикарные пляжи, сочные лагуны и уютные бунгало — и их теперь ничем не удивишь.

Только часам к трем-четырем, когда немного спадала умопомрачительная жара, утомленные и радостные, что вырываются, Инга и Макс покидали надоевшую душную гостиницу и шли на пляж, куда постепенно, как ленивые морские котики, сползались местные бронзовые обитатели.

Минуло только четыре дня, как они приехали. И хотя тут они впервые, Инга особо не горела желанием броситься осматривать местные достопримечательности, она решила сперва подзагореть, а потом, не стесняясь своей матовой кожи, одеть что-нибудь открытое.

Солнце словно угождало ей: слало раскаленные ровные потоки один за другим. Инга от них была в восторге, едва успевала менять купальники: на теле должен быть правильный равномерный загар. Она читала накануне их поездки на острова в каком-то женском журнале об этом обширную статью. Сейчас она прикрыла махровым полотенцем плечи, оставив открытой почти всю свою девичью спину с узкой обворожительной талией.

С океана налетел легкий освежающий бриз, Инга с удовольствием подставила ему покрытое тонким слоем крема лицо и закрыла глаза. Как приятно иногда вот так, отключившись от всего, расслабиться и ни о чем не думать.

Макс лежал рядом и что-то читал. Ну как, скажите пожалуйста, в такую жару можно читать?

— Какая встреча! — вдруг откуда-то раздался мужской незнакомый голос. Инга посмотрела на того, кто это сказал. Им оказался довольно-таки миловидный, упитанный мужчина лет сорока-пяти — пятидесяти в легкой белой футболке, серых шортах и такого же цвета платке вокруг шеи, голову которого покрывал крепкий пробковый шлем.

Мужчина говорил с незначительным акцентом, и поэтому Инга решила, что он, скорее, эмигрант из наших, из русских, чем выходец из Штатов. Так оно потом и оказалось. Сейчас же мужчина с нескрываемой искренней радостью тискал Макса в объятиях.

— Не ожидал, не ожидал. Уж думал, вы не намеритесь совсем после того случая.

Макс сухо кашлянул и глазами скосил в сторону Инги.

— А, понимаю, понимаю, — приглушенно сказал мужчина и слащаво улыбнулся ей. Она ничего не поняла. Какой случай? И причем здесь Макс? И вообще: что это за тип и откуда он знает Макса? Но Макс прервал ее размышления и сам представил мужчину, также не скрывая своего восторга.

— Солнышко, это мой давнишний приятель, Майкл. В прошлом — Михаил. По счастливой случайности мы уже четвертый год встречаемся на отдыхе и находим, что это чрезвычайно любопытно.

— Представьте, — перебил его Майкл. — На следующий год после Корсики мы с Мэри, моей женой, едем наМальту. Гляжу: элегантный молодой человек, спутать которого с кем-либо вряд ли возможно. Подхожу: простите, не вы ли в прошлом году останавливались на вилле Н., на Корсике? — Я, говорит. — С такой приятной леди на втором этаже, кажется? — Да, говорит, совершенно верно. А вы, если мне не изменяет память, жили на третьем? Я на вас тоже обратил внимание. Да и ваша супруга — приметная личность. — Разговорились. Обнаружили много общего. Макс, как и я, оказывается, занимается текстилем и увлекается палеонтологией.

Инга вопросительно посмотрела на Макса. То, что он занимает текстилем и давно поставляет свою продукцию из Иваново на запад, ей известно, но что он увлекается палеонтологией — она ни разу от него про это не слышала. Коммерческий блеф?

Меж тем новоиспеченный Майкл продолжал:

— …Нам было о чем поговорить. И Мэри нашла его занятным. Он нам напомнил нашего погибшего в последнюю войну сына. Характером и, как ни странно, некоторыми чертами лица. Мэри даже всплакнула, ударившись в воспоминания. Как было прекрасно тогда. Мы будто снова ощутили себя молодыми, Макс стал нам как родной. И на следующий год мы условились отдыхать вместе, где бы ни были, куда бы нас ни занесло. Но Мэри тогда внезапно приболела, и мы вынуждены были уехать раньше, определенно не договорившись. И вот — подумать только! — по благосклонности судьбы или снова по воле случая мы встретились.

Инга внимательно слушала Майкла, но так ничего и не поняла. Какая-то странная цепь случайных, ничем не связанных событий, какой-то Майкл, какая-то Мэри и девушка, с которой Макс был на Корсике — это ведь была не она! Тогда кто же?

Инга захотела сразу же это выяснить, но, взглянув на Макса, передумала — до чего необычным стало его лицо: открытым, жизнерадостным, таким, каким Инга редко когда его видела.

Макс на самом деле обрадовался встрече с Майклом, видно, он уже устал от скуки, и компания этого любителя-палеонтолога ему кстати. Но как же тогда она, ведь присутствие этой архаической пары, скорее всего, сделает их вечера нудными и тоскливыми? Или наоборот — это замечательные и интересные люди, и с ними им будет весело и беззаботно, быстрее промелькнут серые дни, и жара не будет больше казаться такой испепеляющей?

— Мэри осталась в номере, — продолжал Майкл (он, очевидно, не умолкал все время, пока Инга размышляла). — Здешний климат ей гораздо меньше по душе, да и такой зной она переносит с трудом, но если она узнает, что я встретил вас, будьте уверены, она воспрянет духом и даже споет свою любимую шотландскую песенку, она же у меня шотландка.

Он немного помолчал, будто что-то обдумывая, и через секунду добавил:

— Вы не представляете себе, Макс, как я счастлив встретить вас здесь. Ну, побегу, обрадую свою крошку. Значит, сегодня ужинаем вместе. Я обнаружил в этом тихом уголке экзотический ресторанчик. Там подают обезьяньи мозги — это местный деликатес и их фирменное блюдо. Поверьте мне — пальчики оближете. Я когда-то на Филиппинах пробовал, — вкус невероятный. В общем, ждем вас вечером, и никаких отговорок.

Майкл горячо двумя руками пожал Максу руку, снова как и в первый раз любезно улыбнулся Инге и с необычайной для его тучности прытью посеменил обратно.

Вечером Инга пересматривала свои наряды.

— Нам так важно с ними встречаться? Может, заглянем в другой ресторан?

— Инга, детка, — не без упрёка в голосе сказал Макс, — это очень милые, добрые люди. Ты найдешь их верхом порядочности, скромности и остроумия. С ними приятно пообщаться и, не знаю, будь они лет на десять моложе, я назвал бы их своими лучшими друзьями.

— А так что, возраст не позволяет? — съязвила Инга. Она рассчитывала весь отпуск провести наедине с Максом, а эти «друзья»…

— Не в этом дело, — будто и не заметил ничего Макс. — Они мне просто импонируют. Да я уверен, что и тебе они понравятся. Вот увидишь: не далее как сегодня вечером ты их полюбишь. Мэри милая, превосходная собеседница. Тебе с ней скучно не будет.

— Скучно не будет тебе с твоим палеонтологом! — бросила раздраженно Инга.

— Ну зачем ты так, Инга, — Макс приобнял ее сзади и поцеловал в тонкую бархатистую шейку. — Может, ты устала? А потом не забывай: Майкл занимается текстилем, и я, если хочешь знать, в этот раз специально приехал сюда, чтобы с ним «случайно» увидеться. В прошлом году на это место мне намекнула Мэри, а они целей своих не меняют. Поэтому мы и столкнулись здесь в это время и в этом час. Усекаешь?

Инга обернулась к нему, и Макс встретил довольно кислое выражение.

— Может, не пойдем никуда, а, Макс?

Макс будто сорвался:

— Ты что, дура, не понимаешь, о чем я тебе в сотый раз талдычу! Не мешай мне заниматься бизнесом! И потом ты приехала сюда отдыхать, развлекаться, — уже чуть понизив голос, пошел на примирение с ней Макс. — Мы же не просидим весь наш отпуск в гостинице? Тебе разве самой не надоели и этот телевизор, и эти журналы? Мы можем хоть раз отдохнуть как нормальные люди? — Макс притянул Ингу к себе и уже тише произнес:

— Мы же сюда зачем приехали?

— Чтобы побыть вдвоем.

— И вдвоем тоже. Но и вдвоем, согласись, может быть скучно.

Инга подняла на него глаза.

— Даже со мной?

— Инга! — закатил глаза Макс. — Ты прямо-таки убиваешь меня. Как ты могла такое подумать! А потом — мы же пообещали. Будет неудобно.

— Хорошо, — согласилась, наконец, Инга. — Подскажи тогда, что мне одеть? Твоя Мэри сильно привередлива?

— Инга, ты меня с кем-то путаешь.

— Да ну: по рассказу Майкла, так она прямо влюблена в тебя.

— Материнской любовью.

— Все женщины в мужчинах видят сыновей.

— Ты преувеличиваешь, Инга. И потом, что за разглагольствования, собирайся, иначе мы опоздаем!

Такси довезло их прямо к ресторану. Это, собственно говоря, была крытая терраса, окруженная со всех сторон высокими финиковыми пальмами, а с юга и запада к тому же еще и пышной зеленью. Прямо в зелени располагались и оркестранты, какая-то местная туземная джаз-банда с редкими и невиданными для европейца инструментами: разнообразными барабанами, отполированными до лоска нефтяными бочками и какими-то металлическими подвесками, издающими звенящие звуки. Но то, что они выдували, выколачивали и извлекали из них, услаждало душу.

Как и везде на курорте, здесь сияло множество разноцветных огней. Океан дышал ровно и тихо, неся легкую прохладу.

Майкл и Мэри уже находились за столиком. Увидев Макса и Ингу, Майкл быстро вскочил и энергично замахал руками: сюда, сюда!

Столиков было немного, публика вся сплошь неместная, такие же, как и они, отдыхающие. Большинство из них — солидные толстосумы из Европы и Америки (новые русские, очевидно, обходили это место стороной, выискивая, что подешевле). Их леди усыпаны бриллиантами и золотом. Инге со своим колье из сплава, скромными, хоть и золотыми, серьгами с ними тягаться. На Мэри тоже были не в дешевой лавке купленные натуральные драгоценности.

— Может, уйдем отсюда? — испугавшись роскоши, дернула Инга Макса за рукав.

— Что ты, — также тихо ответил ей Макс. — Нас пригласили.

— Но нам, наверняка, даже денег не хватит расплатиться.

— Не беспокойся, Майкл всегда всё оплачивает сам. Я же говорил тебе — они относятся ко мне как к сыну.

Они приблизились к столику Майкла и Мэри. Мэри поднялась и расплылась в широкой улыбке, в которой светилась и неподдельная радость, и очарование Максом. Она поцеловала его не материнским, как показалось Инге, поцелуем. Майкл галантно приложился к тыльной стороне ладони Инги и затем любезно отодвинул ей стул. Макс тут же заговорил с Мэри, позволив ей завладеть своей рукой. Такая бесцеремонность Мэри поразила Ингу, и хотя со стороны всё выглядело вроде бы благопристойно — Мэри беседовала с Максом, Майкл что-то рассказывал Инге, — она нашла, что Макс просто предал её. Это ощущение вызвало тупое раздражение на всё и вся. Выводила из себя и умилительно-слащавая улыбка на лоснистом лице Мэри и то, что она не отрываясь смотрела на Макса, совсем, казалось, не замечая присутствия Инги. А этот пустоплёт нёс бог знает что.

— Макс, — Инга толкнула Макса ногой под столом.

— Простите, Мэри, — оторвался в конце концов он и спросил Ингу, что ей нужно.

— Макс, подай мне салата.

— О, это замечательный салат, — опередил Макса Майкл. — Вам он понравится. Если мне не изменяет память, он составлен из самых изысканных трав местной флоры. И называется так забавно: «Фанфан».

— «Фанфан»?

— Ну да, помните как у Дюма, кажется: «Фанфан — тюльпан».

«Вот идиот, — подумала про назойливого Майкла Инга, пробуя экзотический салат. — Неужели он всерьез решил, что в России никто больше не читает книги и не смотрит старое кино, как у них в Америке. По крайней мере, еще знаем, что есть и Достоевский, и Апдайк, и что „Фанфан-тюльпан" написал совсем не Дюма».

Когда пища проскользнула в желудок, ее, однако, чуть не стошнило (проклятая язва). Она опять дернула Макса за рукав и шепнула:

— Ты не знаешь, где тут туалет?

— Спроси официанта, — не прерываясь, кинул Макс.

— Макс, мне плохо.

— Вам плохо? — снова встрял Майкл. Чего он лезет?

Макс поднялся.

— Идем. Он, скорее всего, за углом.

Он извинился и быстро потянул Ингу на выход.

— Слушай, ты что, не в духе? То тебе не нравится, того ты не хочешь!

Он сильно был раздражен. Но и она сдаваться не хотела, отпарировала ему не слабее:

— Зато ты от своей Мэри не оторвешься!

Он резко остановился на полпути:

— Да ты ревнуешь никак? — Макс в упор посмотрел на Ингу.

— Она ещё ничего, — поняв, что ляпнула непотребное, пожала плечами от смущения Инга.

— Снова ты за своё. Как тебе в голову-то такое пришло?

Он снова быстро пошёл вперед, Инга еле догнала его.

— Она так смотрит на тебя, так смотрит…

— Я понимаю её.

— Я тоже.

— Да, с тобой не соскучишься, — Макс подтолкнул ее к обвитой зеленью пристройке. — Там, наверное.

Это действительно оказалось там. Инга справилась скорее, чем он ожидал. Глотнула также вдогонку к «Фанфану» прихваченный с собою на острова спасительный для нее «ранитидин».

— Вырвала?

— Нет, прошло.

— Это только начало.

Когда они вернулись, ансамбль надсаживал что-то экзотическое. «Тут всё экзотическое», — подумала Инга. Она впервые на выезде. До этого дня ни разу в жизни не покидала Россию и даже, познакомившись на одном из фуршетов с Максом, молодым предприимчивым ивановским бизнесменом, не предполагала, что он возьмет её с собой. Это была просто мечта. И ещё какая: вместе с Максом на тропических островах. Почти как свадебное путешествие. Только вот эта чопорная чета разрушает всю их идиллию. И Макс им рад, кажется, даже больше, чем ей.

— Вина? — Майкл протянул Инге бутылку. Инга глянула на неё и кивнула безразлично. Она совершенно не разбиралась в винах, особенно таких изысканных, но подумала, что вино сможет хоть как-то ее взбодрить. Хотя предпочла бы сейчас дернуть водки.

Выпили за знакомство. Мэри обратилась к Инге, и Инга заметила, что та сразу взяла с нею какой-то покровительственный тон. Так она разговаривала и с Максом, будто мать с сыном. Выходит, Инга автоматически становится ей дочерью?

— Вас не сильно утомляет солнце, Инга? — пристально и как бы изучающе посмотрела на неё Мэри (она довольно-таки хорошо говорит по-русски. Тоже из бывших?). — Вы позволите мне вас так называть?

— Гм, — пожала плечами Инга, не придавая значения этому оценивающему взгляду Мэри. Ей было всё равно.

— А я прямо умираю здесь от жары, хотя вечера и полны очарования. И всё же они не идут ни в какое сравнение с теми, которые мы коротали на Западном Самоа, — и Мэри стала вдаваться в сумбурные воспоминания, которые совсем не занимали Ингу. Ничего любопытного не находила она и в разговоре мужчин. Какие-то слепки, какие-то останки, что-то очень и очень от нее далекое и малоинтересное (где только Макс набрался таких слов?). Инга поймала себя на мысли, что ей становится скучно. Однако вино постепенно брало своё. Такого она на самом деле ещё не пробовала. Оно действительно, как ей и говорили, оказалось с особым, неподражаемым привкусом.

Один за другим вдалеке вспыхивали огни. Официант зажег на столе свечи, и в их сумеречном отблеске лица всех стали особенно волнующими. От оркестрантской ниши полилось что-то протяжное и тягучее. Майкл пригласил на танец Ингу, Макс — Мэри.

— Как вам наш милый ресторанчик? — Майкл не скрывал своего восторга по этому поводу.

— Я, знаете ли, не так часто бывала в таких ресторанах.

— Я вас понимаю, — закивал головою Майкл. — Молодость хочет одеться, обуться, съесть пирожное, пойти на концерт. А вот мы с Мэри предпочитаем путешествовать. В год раза три-четыре выезжаем в различные места. В январе были на Фиджи, в апреле — на Ямайке, теперь — здесь. В старости, знаете ли, другие ценности. Я ведь почти всю жизнь прожил на материке. Союз и тот не весь знал. Но вот перебрался в Америку, вышел на пенсию и сказал себе: баста, пора и мир повидать, я не я, коли хоть что не увижу! Теперь даже не понимаю тех, кто всю жизнь сиднем просидел в четырех стенах и видел, скажем, Бутан, лишь по телевизору. А ведь это не просто поглядеть надо, это увидеть надо и вдохнуть, и ощутить всеми фибрами души, — тогда только, считай, узнаешь, что такое мир.

Инга согласилась с ним. Она тоже чувствовала себя по-иному, когда ступила на неизвестную ей доселе землю. И про воздух, и про ощущения эти, как верно всё сказано. Только вот сейчас у неё все ощущения больше связаны с Максом, и с ним она хотела бы об этом делиться, а не с каким-то там Майклом, молодящимся старикашкой. Но Макс был с Мэри, ей шептал какие-то ласковые слова, и она, эта Мессалина, бесстыдно прижималась к нему своим сладострастным животом. А впрочем, не всё ли равно, что испытывает Мэри к Максу или Макс к Мэри. Жизнь не застревает на одних чувствах!

— Через полчаса, — почесал ладони Майкл, когда все сели, — подадут фирменное, и мы будто перенесёмся в те допотопные времена, когда люди съедали органы животных, придавая им особые магические свойства. Конечно, теперь это всего лишь атавизм, но посмотрите вокруг, в таких заведениях до сих пор встречаются люди, верящие в переселение если не душ, то уж возможностей точно. Мы с Мэри, едва откушав обезьяньих мозгов, сразу же стали горячими почитателями этого замечательного блюда, но вся прелесть не столько в этом. Сейчас нам смонтируют специальные приспособления для удерживания обезьян.

— Их что, подают целиком? — перебила его Инга.

— Не торопите события. Обратите лучше внимание на особые вырезы в нашем столе. Они скрыты под специальной пластиной. Сейчас её уберут и высвободят эти пазы.

И действительно, от одного столика к другому уже сновали официанты и вскрывали вырезы. Тут все было технически продумано и отрепетировано, так что проделать всё, что полагается, официантам не стоило большого труда и занимало не так уж и много времени. Они орудовали ловко и слаженно. И, буквально, минут через двадцать все столики превратились в необычные сооружения, мало, казалось, предназначенные для приёма пищи. Впрочем, так только казалось. Вино, свечи и закуска остались нетронутыми.

— Я очень волнуюсь, — сказала Инга. — Зачем всё это?

Она посмотрела на Мэри, но Мэри, как почудилось ей, ехидно улыбалась.

— Инга, дорогая, веди себя разумно, — стал успокаивать её Макс.

— Выпейте вина, — предложил Майкл, — взбодритесь, — и снова наполнил её бокал. Инга выпила залпом.

Стали разносить «деликатесы».

— Что они делают? — спросила Инга.

— Выносят блюда, — невозмутимо ответил Майкл.

— Но разве это не приготовленные блюда?

— Нет, обезьяньи мозги едят сырыми.

— Сырыми? — похолодела Инга и вдруг увидала, как официант подносит обезьяну к соседнему столику. Обезьяны были маленькие, очевидно, особой породы. Инга совсем не разбиралась в них. Тех, что она знала, вряд ли ели.

Официант вставил обезьяну в специальное приспособление, которое напоминало пирамидальный четырехгранный ящичек со срезанной верхушкой, частично, как айсберг в океане, скрытый под столом, с круглым отверстием с торца сверху. Обезьяну вставляли так, чтобы торчала только ее голова, но и ею она вряд ли смогла бы сильно пошевелить — еще одно устройство зажимало ей голову, как в тисках. Тело тоже плотно сидело в ящичке.

По мере наполнения зала этими экзотическими блюдами, усиливался шум и визги, издаваемые обезьянами. Даже туземный бубен, в который с силой ударял черномазый оркестрант, не мог заглушить их отчаянных воплей.

— Боже, что это? — затрепетала Инга, но не получила ответа.

Поднесли и им. Ловко и непринужденно официант раскрыл ящичек, так же ловко и привычно втиснул туда обезьяну и быстро, заученным движением захватив ее за виски, зажал в струбцину. Обезьяна уставилась на Ингу.

— Мне страшно, Макс.

— Цыпочка, здесь приличное общество.

— Мне тоже первый раз было не по себе, — снисходительно усмехнулась Мэри.

— Она даже чуть в обморок не упала, — захохотал Майкл. — А тут нет ничего страшного. Главное — сразу в висок. Смотрите, Макс, — и Майкл стал показывать Максу как правильно и наверняка метить в обезьяну. Макс слушал его с нескрываемым любопытством, взглядом обшаривая на своей обезьяне места, о которых рассказывал ему Майкл. Инга совершенно не могла слушать. Она смотрела на свою обезьяну и ужасалась. Эта густая челка, эти маленькие ушки. Боже, зачем она здесь? Инге захотелось прикоснуться к ней (её обезьянка казалась самой смирной), но стоило ей только приблизить свой палец, как обезьяна злобно зыркнула на нее и звонко лязгнула острыми зубами. Инга в испуге отпрянула.

— Осторожно, Инга, они на грани помешательства. Вы могли остаться без пальца, — Майкл был абсолютно спокоен.

Меж тем удары бубна учащались, обезьяньи крики заполонили всё побережье. Казалось, все тропики и сам океан завизжали этими обезьяньими отрывистыми, душераздирающими криками.

— Слегка накрените болваночку, — меж тем продолжал Майкл, — и раз! — ударил свою обезьяну в висок. Та, видно, не ожидала, а может, была уже готова ко всему: резко дернула головой и закатила глаза.

Также точно, как и Майкл, стукнула Мэри.

— У меня это даже лучше получается, чем у Майкла, — заулыбалась она мило Максу. Инга, ничего не соображая, смотрела то на неё, то на Макса.

— Макс! Макс! — умоляюще просила она Макса.

— Не мешай, цыпочка, — Макс был сильно увлечен. Он замахнулся, потом передумал. — Нет, помажу это место сначала соусом, не то промахнусь.

— Соусом? — засмеялся Майкл. Он нашел остроумной эту выдумку Макса.

— Вы, мужчины, все такие ужасные фантазеры, — сказала с нежностью Мэри, кладя свой молоточек на стол.

Инга посмотрела вокруг. И слева, и справа довольные, с горящими от свечей глазами, люди разбивали обезьянам головы. Дамы с особым восторгом подхватывались с мест, хлопали в ладоши, примеривались к своим «блюдам». Тут же подскакивали официанты и вскрывали обезьянам черепа.

— Ну что же ты, Инга? — Макс со второго раза умертвил свою обезьяну и теперь поторапливал Ингу.

— Макс, — снова умоляюще произнесла Инга.

— Инга, детка, это совсем не страшно.

— Девочка моя, — встрял Майкл, — поверьте мне, есть вещи пострашнее убийства каких-то там обезьян.

— Убийства? Убийства?! — Это слово, как током, поразило Ингу. Как же ещё можно было назвать подобную процедуру?

— Ну, умерщвления, — без особой патетики произнес Майкл, быстро откуда-то выудил фотоаппарат и навел объектив на неё:

— Это событие надо зафиксировать для истории.

Инга поверить не могла в происходящее. Неужели они все были такие бездушные и циничные? И её Макс тоже!

Его слова доносились до неё, как будто издалека:

— Инга, Инга, успокойся. Возьми молоток, не бойся.

Инга опять посмотрела на свою обезьяну. Та, не отрываясь, глядела на нее. Вдруг она снова завизжала, стала выкручиваться, клацать зубами, стучать ногами в стенки ящичка.

— Ну же, Инга, смелее!

— Смелее! — в один голос сказали Майкл, Макс и Мэри.

В это мгновение Инге показалось, что только на нее смотрят все посетители, оркестранты и все мертвые обезьяны. — Смелее!

К бубну присоединилась труба и завыла на самой высокой ноте.

— Ну!

Инга ничего уже не понимала, мир будто перевернулся для неё вверх ногами. Она ударила наотмашь, но только немного содрала с виска обезьяны кожу.

— Сильнее!

Обезьяна, почуяв приближение смерти, неистово заметалась, осатанела, стала еще пуще щериться и лязгать зубами. Инга еще раз жахнула, но промахнулась, попала куда-то в темечко. Голова её закружилась, краем глаза она увидела, как на соседнем столике уже, предвкушая удовольствие, достают маленькой чайной ложечкой обезьяньи мозги.

Они же едят их! Едят! Вы, толстобрюхие, толстогубые, и широкозадые!..

«Я же говорил тебе, Инга: здесь тебе не место… — Куда ты едешь, дурочка!..»- всплыло в сознании. Кто это говорит? Кто это говорил? «Одумайся!» — один голос, и другой: «Сильнее, Инга! Сильнее!.. Давай, цыпленок, давай!»

«Даю, даю, даю!» — закричало вдруг всё внутри Инги, и она лихорадочно замахала рукой, обрушивая один удар за другим на голову обезьяны.

— Остановите её, Макс, — побледнела Мэри. — Прошу вас.

— Инга, Инга, детка, уймись! — попытался удержать её тот, но Инга продолжала размахивать молотком, нанося болезненные удары по его плечам, по рукам, по столу, разбивая вдребезги тарелки, бокалы и салатницы.

Все разом обернулись на необычайный шум и вопросительно уставились на них. Их столик неожиданно оказался в центре внимания. Тогда Макс вскочил, схватил Ингу за руки и крепко сжал их. Майкл отнял у неё молоток и положил рядом со своим. Их обступили официанты, явился управляющий. Инга тряслась и рыдала. Макс успокаивал её:

— Всё хорошо, всё хорошо.

В номере Инга снова закатила истерику, кричала: «Зачем ты меня привез сюда, Макс, зачем?» Начала бить и крушить всё, что попадалось под руку. Пришлось вызвать врача, и только после укола Инга стихла и быстро заснула, но ещё и во сне рвалась куда-то безудержно и вздрагивала.

На следующий день, проспав более десяти часов, она собрала свои вещи и, не сказав ничего Максу, уехала. За завтраком он её уже не застал, отлучившись в город на час, переговорить по междугородке. Не нашел он её и в аэропорту, и на побережье, у стоянки судов.

Возвращаясь в гостиницу, он встретил по пути Майкла. Тот был, как всегда, любезен и учтив.

— Вас снова покинула девушка?

— Увы, — развел руками Макс.

— Такова нынешняя молодежь. У них ни на что не хватает терпения. Вы зайдете к нам на чашечку кофе? Мэри, как вам известно, готовит потрясающий кофе.

— Спасибо, непременно зайду. Позвоню только Инге по мобильной, может, додумается, не отключит телефон.

— Будем ждать, — сказал Майкл и подумал: «А всё-таки у этой крошки обезьяньи мозги: оставить такого парня!» Подумал и направился к гостинице, рассказать обо всем Мэри. Она и теперь, к сожалению, оказалась права, предсказав, что и эта цыпочка скоро сбежит от Макса. К нему женщины липли, как мухи, но и тут же отлетали, как сорванные порывом ветра листья с ветвей.


Оглавление

  • ВОЛЧЬЯ ЯГОДА
  • НОЧЬ В ЛЕСУ
  • КРАСНЫЕ РУКИ
  • СКРЫТАЯ СИЛА
  • ЦВЕТЫ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ
  • ДЕВУШКА ИЗ МАРФИНОЙ ДОЛИНЫ
  • ДАВАЙ, КАТАЙ!
  • ВОЗНЕСЕНИЕ
  • ВЕРШИНА
  • И ОТСЮДА ВИДНЫ ЗВЕЗДЫ
  • ПИДЖАК
  • СЛУЧАЙ С МИХЕЕВЫМ
  • СОРОК ТРЕТЬЯ
  • ФИКУС
  • ОБЕЗЬЯНЬИ МОЗГИ