Когда люди станут братьями? [Владимир Филимонович Марцинковский] (fb2) читать онлайн

В. Ф. Марцинковский

Когда люди станут братьями?

2-ое ИЗДАНИЕ.

Когда люди станут братьями?

[Лекция, читанная в Москве (Высшие Женские Курсы), в Киеве (Коммерческий Институт), в Самаре (Университет), в Праге (Студенческий Дом) и в некоторых городах Германии (Берлин, Гиссен, Мангейм и др.).]

В 1924 г. я был в Лондоне на большой выставке (Wembley Exhibition). Много чудес техники я видел таи, напр., во дворце индустрии. Но больше всего приковал мое внимание небольшой кусок почерневшего железа в павильоне „Палестина.“ Это был серп, переделанный из немецкого штыка. Под ним была сделана надпись, пояснявшая, что такие серпы в большом количестве встречаются на берегах Иордана; местные поселяне делают их из штыков, которые остались на местах сражений Великой войны; данный серп был найден близ того места, где крестился Христос. Тут же, наряду с этим пояснением, приводится древнее, многими забытое пророчество Исаии: „И перекуют мечи свои на орала, и копьи свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать” (Ис. 2).

Когда же сбудется до конца это пророчество?

Война кончилась. Но вернее сказать, она лишь прекратилась на время. Ибо в настоящем году [В 1927 г.] в Европе находится под ружьем на полмиллиона солдат больше, чем в 1914 г., и вообще больше, чем когда-либо в истории человечества. Воздух попрежнему насыщен ненавистью. Мир попрежнему стоит на пороховых погребах, и одной искры будет достаточно, чтобы их взорвать, как достаточно было выстрела гимназиста в Сараеве, чтобы дать сигнал к Великой войне; и эта новая война будет благодаря техническим усовершенствованиям ужаснее последней.

Вспомним убедительные фактические данные из одной книжки, вышедшей недавно и дающей картину причин и следствий Великой войны. (Kirby Page. War, its causes, consequences and care). Между разрушительными техническими усовершенствованиями автор называет левизитовый газ: „Он невидим. Он падает, проникает в лисьи норы и подвалы; мгновенная смерть постигает того, кто его вдохнул. И он убивает не только через легкие: на коже он образует яд, который проникает в организм и большею частью причиняет верную смерть. Он убийствен для всякой клеточной жизни, животной и растительной. Противогазовые маски сами по себе беспомощны против него. Наконец, по силе распространения он превосходит в 53 раз все газы, до сих пор употреблявшиеся на войне ...“ „В будущую войну гражданское население и военное одинаково будут находиться в сфере сражения.“

В настоящий момент, когда я говорю эти слова, европейские дипломаты заняты расследованием вопроса: — кто является виновником последней войны? Для нас этот трудный вопрос совершенно ясен, поскольку мы согласны с великим изречением Достоевского: „Всяк за всех виноват.“ Мы все, в том числе и пасифисты, виновны в возникновении этой войны. А если виновны, то и ответственны не только за ее возникновение, но и за ее последствия. Вспомним, что эта война стоила 26 миллионов жизней, создала 80 миллионов косвенных жертв войны (инвалидов, сирот, вдов и т. д.) и обошлась в 337 миллиардов долларов. „26 миллионов...“ Это значит каждый день топить в океане пароход „Лузитанию” с тысячей пассажиров в течение 70 лет. Один час войны стоил столько же, столько стоит постройка университета в Калифорнии.

Сумма, собранная всеми церквами Соед. Штатов за последние годы, меньше, чем стоимость трех дней войны.

Шесть часов войны стоили больше, чем все расходы всех Христианских Союзов Молодежи (УМСЯ) во всем мире за целый год. Чтобы заработать стоимость одного дня войны — 2150 рабочих с жалованьем в 2500 долларов (каждому) должны бы работать 40 лет.

Но самый острый вопрос заключается в следующем: не продолжает ли каждый из нас готовить новую войну и даже вести ее на различных фронтах и сейчас?

Как же нам выйти окончательно из состояния этой взаимной вражды? И не только самим выйти, но и других привести к миру? Как способствовать примирению не только людей, но и всей твари? Как привести к осуществлению возвышенную мечту о том, что люди — братья, в то время, как в жизни мы встречаем горькую действительность: человек человеку волк (homo homihi lupus est); люди — друг другу чужие, люди — враги...

Печаль разъединения и одиночества.

Можно много и разнообразно философствовать на тему о том, что такое зло.

Но практически мы ощущаем его прежде всего как разъединение: разъединение человечества в виде распада на отдельные нации, враждующие друг с другом, разъединение в государстве между властью и народом; разъединение между классами; разъединение в школе, в семье (отцы и дети), даже в церкви; разъединение в каждом человеке, противоречие между его духом и плотью, совестью и поведением; разъединение в организме, в виде распада тканей, причиняющего болезнь; наконец, последний разрыв между организмом и окружающей средой, называемый смертью.

Если объективное выражение этого зла, его проявление вне нас, часто не ощущается нами так остро, то зато всякий знает из опыта его субъективную сторону, именно то личное переживание, которое называется фактом всемирного разъединения, — это наше одиночество, или, по выражению Достоевского, наше „великое сиротство.”

Мы одиноки, очень одиноки. Мы разорвали свою связь с тем, что выше нас, с Высшим началом в жизни; мы потеряли дорогу друг к другу, от сердца к сердцу, мы утратили пути к природе, к ее душе, к любовному общению с тварью, к цельному мироощущению, к космическому, вселенскому восприятию жизни.

Я не говорю об одиночестве внешнем, добровольно принятом. Человек иногда уходит в пустыню, в лес не для того, чтобы уйти от жизни и людей, а чтобы углубиться в более интимное, внутреннее общение с людьми и природой. Не тот одинок, кто и в пустыне находит для себя достаточно общения с миром, а тот, кто в многолюдной толпе ощущает себя чужим всем и всему. Я не говорю также о состоянии узника, находящегося в одиночной тюремной камере, — потому что и там он может иметь никем неотчуждаемое общение с любимыми людьми и идеями, общение с высшим Божественным миром. Поистине, „со Христом и в тюрьме свобода, а без Христа и на воле тюрьма“. „Когда ты говоришь, что ты одинок, ты богохульствуешь“, говорит Иоанн Креститель в драме Зудермана „Иоанн“. Рыбак, выехавший один в бурное море, не чувствует себя одиноким: он связан узами любви с семьей, ради которой он пускается в опасный промысел.

Но подумаем об одиночестве духа. Вспомним состояние человека, который сознает себя в мире „лишним“, которому „некуда пойти.“ Согласно анкете, сделанной не так давно среди киевского студенчества, драма молодежи состоит, главным образом, в „гнетущем одиночестве.“

Вспомним также жуткое томление души, скитающейся в „ледяной пустыне нелюбви“, „человека в футляре“, замкнувшегося в могильный склеп своего я, в „черный колодец“ эгоистического существования.

Наиболее тяжкое страдание мы называем еловом „ад.“ Это греческое слово (ξδης) означает состояние „невидения“, погружения в тьму, в ту черную, темную, холодную „баньку, по углам которой пауки” (согласно жуткому представлению Свидригайлова у Достоевского). Человек не видит никого и ничего, кроме себя, не видит ни очами воспоминания, ни взором воображения. Он сосредоточен только на созерцании бесплодной математической точки — своего я. Стоит вам написать на большом листе белой бумаги маленькую букву я, чтобы слегка представить себе это безотрадное состояние. Вполне же пережить всецелое, абсолютное одиночество мы не в состоянии, поскольку воспоминания и воображение отвлекают нас от себя, освещают нашу тьму.

Человек „не видит“ человека и потому — „ненавидит его.“ Ведь, высшая ненависть в том и состоит, что человек проходит мимо своего недруга, игнорируя его, не замечая. „Яд есть страдание о том, что нельзя уже больше любить“, говорит Зосима у Достоевского. Это — потеря способности любить, жить вне себя, т. е. вообще способности жить. „Ибо не любить значит не жить”, говорит Друммонд. А мучение в том, что человек в этом состоянии продолжает сознавать свою нелюбовь, нежизнь.

Чем больше самоутверждения, тем больше одиночества. Гордый демон в поэме Лермонтова уже не видит никакого удовлетворения в своем эгоизме:

Какое горькое томленье

Жить для себя, скучать собой

И этой вечною борьбой

Без торжества и примиренья!

Бог, наказывая Израиля за отступничество, посылает не громы или молнии, но страшное слово: „Оставь его одного” (Ос. 4, 7. англ. пер.).

И если мы хотим представить себе величайшее страдание в истории мира, вспомним о страданиях Христа. А вершина этих страданий испытана Им в тот горький, недоступный нашему воображению момент полного, последнего одиночества — Богооставленности.

„Боже Мой, Боже Мой!

Зачем Ты Меня оставил?”

Мы никогда не переживали такого страдания, и потому никогда не можем представить себе его вполне. Только помыслить мы можем о бездне этой муки, если вспомним, что для Христа Божеская природа — это Его собственное существо. Ведь, Он сказал о Себе: „Я и Отец одно.”

И вот настал момент, когда Христос должен быть покинутым собственной Своей природой.

Для всякого человека тяжело и смертельно опасно быть оставленным Богом. Еще тяжелее быть без Бога для праведного человека; но какая же бездонная мука постигает в таком случае Того, для Кого Бог является Его собственным естеством и сущностью!

И вся трагическая красота этой крестной муки в том, что она принята Христом добровольно, из любви к человеку, ради его искупления.

Мы не созданы для одиночества. Об этом свидетельствуют медицинские факты, те болезни, которые возникают прежде всего в душе, а затем и в теле человека, оторванного от людей, от природы, замкнувшегося в себе.

Одиночество вызывает преувеличенное сосредоточение на себе, постоянное рассуждение о себе, вращение вокруг собственной оси (рефлексия), самомнение, которое может привести к мании величия; или наоборот — чрезмерное самоуничижение, которое рождает манию преследования, боязнь людей, даже ненависть к людям (мизантропия); в телесном же отношении чрезмерное одиночество приводит к болезни нервов (неврастения).

Ибо быть здоровым, значит быть цельным в самом себе и в общении со всем и со всеми. А всякий разрыв с Высшим началом, с равными себе и с низшей тварью ведет к нарушению цельности, духовной целости (это и есть суть целомудрия), или, проще сказать, здоровья. Словом разъединение и его обратная сторона — одиночество ненормальны и в личном, и в социальном, и в космическом смысле, и в духовном, и в душевном, и в телесном отношении.

Тоска по всемирном единении.

И потому у людей нет большей жажды, как „тоска по всемирном единении“ (по словам „Великого Инквизитора“ у Достоевского).

О нем томится и вся вселенная, созданная по закону всемирного тяготения. Если бы этот закон нарушился, мир распался бы. Все живое стремится к всеединству [Идея всеединства составляет смысл жизни, согласно философии Влад, Соловьева.]. И потому — „печаль разъединения говорит от звезды к звезде в ночном молчании“ (Р. Тагор).

Один путешественник, будучи в Сахаре, услышал какой-то странный стон. „Это пустыня стонет о своем бесплодии”, пояснил проводник. Она чувствует себя как бы выключенной из общего творческого потока жизни.

О, как знаком этот вздох всякому кто чувствует себя лишним и чужим в жизни!

И мы видим, что вся положительная, благородная человеческая деятельность направлена к воссозданию утраченного единства.

Наука стремится путем опыта и умозрения найти единую объективную истину, которая привела бы в согласие все частные идеи, примирила бы все противоречия и объединила бы всех людей.

В своем „Учении о Логосе“ наш русский философ С. Н. Трубецкой выясняет, что вся наука есть не что иное, как разыскание этого Всемирного Разума в мире, Единого в разнообразии, выражающегося, например, в законе единообразия природы.

Искусство имеет целью создать хотя бы образ единой вечной красоты, который заставил бы всех склониться перед ней в эстетическом восторге. И оно достигает этого в известной степени. Искусство стремится звуки, краски, линии привести в гармонию аккорда и симметрии и этой гармонией способствовать миру всей твари.

Не только в сказке и мифе Орфей игрой на лире укрощал зверей и заставлял камни слагаться в стройные стены вокруг города Фив, но и в действительности музыка укрощает душу, объединяет в едином порыве ввысь всех, без различия партий, убеждений и наречий. В этом смысле нет „русской“ музыки, как и нет „немецкой“ математики.

Вся печаль поэзии посвящена чувству разъединения и одиночества. Через всемирную элегию душа мира как бы говорит устами русской девушки Татьяны:

„Я здесь одна,

Никто меня не понимает,

И молча гибнуть я должна...”

(„Евгений Онегин“ Пушкина.)

Вся радость поэзии посвящена любви к Богу, человеку и природе.

Наконец, ту же цель — создать единство между людьми — преследует общественная деятельность.

Но почему же все-таки человеку не удается это постоянное и неустанное стремление к единству и тесному общению родства?

Люди идут в гости, но — „тысячи потухших душ не дадут и одной искры.“ Люди идут друг к другу от скуки, и в результате самое большее, что получают — это веселую скуку. И это обычно лишь при условии, если есть самовар, карты и т. п. Вспомним „Дневник курсистки Дьяконовой“, которая переживает глубокое разочарование в своем стремлении найти общение с людьми.

Люди заключают дружбу, товарищество.

Не так давно одна студентка, бросившаяся с киевского моста в Днепр, оставила записку: „Товарищей нет — есть собутыльники.“

Люди, связанные общими материальными интересами, задачами классовой борьбы, объединяются, — но как часто их скрепляют лишь эти материальные низшие интересы, „спайка ненависти“, а не взаимная любовь!..

Государственные деятели, всемирные завоеватели стремятся создать единство путем устройства всесветных монархий, путем юридического принуждения, — но ведь „мечом можно согнуть лишь спину, но не сердце“, как говорит арабская поговорка. И чем больше увеличивалось централизующее государственное насилие, тем с большей энергией потом центробежные силы стремились к анархии.

Даже Церковь, как она есть, еще не объединила нас до конца. Ведь, немцы и русские молились одному Богу во имя одного Христа о победе друг над другом. И даже представители одного и того же христианского вероисповедания (протестанты — англичане и немцы, православные — русские и болгары) принадлежали к враждебным фронтам. Мы молимся одному Богу и одними молитвами, но увы! — каждый о своем...

Наше христианство слишком часто является лишь храмовым, т. е. ограничивается объединением в храме.

Еще реже оно становится личным и домашним, т. е. преобразующим нашу частную, повседневную семейную жизнь. И как далеко нам еще до вселенского христианства, распространяющего любовь Христову на всех и на вся! (В. Соловьев. „Три речи о Достоевском“).

Откуда зло?

В чем же причина нашего неуспеха в стремлении к единству? Вспомним, как произошло разъединение в мире. Unde malum? Откуда произошло зло? Библия говорит, что первое разъединение возникло между Богом и ангелом, и причиной его была гордость самоутверждения,

Первые люди пали вследствие непослушания Богу, т. е. утверждения себя, своеволия.

Каин погубил брата из самолюбия. И уже первые люди потеряли связь не только с Богом, но и друг с другом и с тварью. Земля стала производить волчцы и терны. Каин становится скитальцем на земле.

Интересно, что именно Каин построил город. Город представляет сам в себе противоречие (парадокс): — на вид — живейшее объединение, а на деле — организованная пустыня! Город и есть характерное выражение и разъединения и одиночества. В городе люди отгородились и от Бога, и друг от друга, и от природы. В городе мы держим на запоре не только свои двери, но и свои души. И потому русская поговорка гласит: „Бог создал деревню, а дьявол город.“ И потому Леонид Андреев начинает свой рассказ „Проклятие зверя“ словами: „Я боюсь города: я люблю пустынное море и лес.“

Жители города замкнулись в кубические ящики и кажутся ему существами с кубическими душами.

Помню, как сейчас, жуткое чувство одиночества, которое я испытал в свои студенческие годы в этом огромном скоплении людей, в тогдашнем Петербурге. И как часто люди большого города не знают, кто живет с ними в одном доме и даже в том же этаже, через площадку!

Вспомним также факт построения Вавилонской башни. Библия повествует в 8 главе Бытия, что вначале был один род человеческий с одним наречием. Это единство человечества и древнего общего языка (праязыка) все более подтверждается филологией. Недаром многие слова, в особенности слова, обозначающе родство, сохраняют и до сих пор звуковое сходство в разных языках (рус. брат, санскр. глагол bharami, лат. frater, нем. Bruder, англ, brother, франц. frere...)

Люди стали строить башню до небес с целью самоутверждения: „Сделаем себе имя“, сказали они.

Археология знает остатки этой башни (Бирс- Нимруд), имеющие 46 метров в высоту и 710 метров в окружности. Она называется „зиггурат“ (сделать себе имя). А философия человекобожества (Ницше, Фейербах с его девизом: homo homini deus est, — человек человеку бог, — Штирнер с его гордым самоутверждением, Кириллов у Достоевского) продолжает духовную линию этого мировоззрения и до позднейшего времени. И разве в каждой душе не гнездится эта древняя склонность к самоутверждению, самовлюбленности, самообожанию, или, просто сказать, к гордости? (Человекобожество, гордое поклонение себе, самовозвышение — противоположно Богочеловечеству, смиренному нисхождению Божества до человеческого существа, до Боговоплощения). „Оставь нас, гордый человек! Ты для себя лишь хочешь воли“, говорит сын степей, старый цыган, молодому Алеко, сыну цивилизации (в поэме Пушкина „Цыгане“).

Вся эта история свидетельствует о том, что, утверждая себя, как центр, люди потеряли общий центр — Бога. А потеряв Бога, потеряли друг друга, и каждый утратил себя. Люди рассеялись, ушли в свои „черные колодцы“ и только по большим праздникам вспоминают о других подобных узниках и на время выползают из своих темных убежищ. Природа покорялась человеку, поскольку он покорялся Богу. Теперь она взбунтовалась против своего бывшего царя. И не подтверждает ли социальная психология того же факта — утери общего центра, распада и распыления человечества на многие призрачные центры — атомы?

Что нужно для общения?

Мы хотим создать здоровую общественность. Мы ищем общения с людьми. Мы, проще сказать, идем к людям. Но это, оказывается, не так легко сделать. Чтобы иметь общение, нужно, во-первых, иметь способность выходить из своего футляра, способность общаться (общительность); между тем, души наши как бы заперты, и ключи от них брошены в море. Во-вторых, нужно иметь между собою нечто общее, и это общее должно быть так возвышенно, чтобы из-за него стоило из себя выходить. Но в том то и беда, что часто между нами нет ничего общего, — или, что еще хуже, нет посреди людей Никого общего. Общительность должна быть такая, чтобы мы могли „видеть“ другого. М это так редко случается среди людей, которые ходят друг около друга, как слепые. Метерлинк рассказывает о человеке, который жил десять лет в одном доме со своей сестрой и встречался с ней каждый день — но увидел ее он только один раз, а именно, над гробом их матери, в тот момент, когда она с ней прощалась. Чтобы любить, надо так видеть, видеть живую душу в человеке; тем более необходимо это ясновидение души для того, чтобы прощать. Ибо в этом несовершенном мире любить по большей части означает прощать, „любить человека во грехе его“, несмотря на его несовершенство.

В XIII ст. в Италии жила праведная женщина, Екатерина Сиенская. Однажды она хотела ходатайствовать о помиловании человека, осужденного на смерть — перед венецианским дожем (правителем). Он был злой, жестокий человек. И прежде, чем идти к нему, она, желая победить в себе антипатию к этому тирану, молилась; „Боже, покажи мне красоту души этого человека.“ И после того она пошла с легким сердцем и добилась помилования. Вскоре после этого правитель был свержен с престола и заключен в тюрьму. Венецианцы слышали, как он за тюремной решеткой молился: „Сердце чистое созижди во мне, Боже.” Не вера ли Екатерины Сиенской пробудила в нем веру в собственное, хотя и поруганное, человеческое достоинство? Она пошла к нему „верою, но не видением” — и очами веры, ясновидящим взором духа увидела человека в изверге. Мы не видим и потому ненавидим.

Подумаем о нашей любви: почему она бессильна создать между нами золотой мост общения? Психология учит, что любовь есть чувство, вытекающее из желания блага другому без ожидания какой-либо корысти или выгоды для себя. „Любовь не ищет своего.”

А наша любовь, обыкновенно, эгоистична, т. е. лишь кажется любовью. Л. Н. Толстой пишет в своем дневнике о своей юношеской любви, пережитой им в 18-летнем возрасте: „Я заметил, что я хочу не столько любить, сколько быть любимым.” (Такова его мысль). Эгоист не только сам любит себя, но он еще хочет, чтобы другие его любили. Таким образом, наша любовь часто является лишь удвоенным эгоизмом. Люди объединяются в акционерные компании не петому, что они любят друг друга, а для того, чтобы помочь друг другу быть эгоистами.

В иных случаях, мы любим лишь отвлеченно, мы готовы обнять все человечество, и в то же время мы ненавидим ближнего, с которым живем изо дня в день. (Гоголь „Светлое Христово воскресение”). „Вы любите идеи, а не людей”, говорили Бакунину. „Нам нужен не эгоизм, не альтруизм, а родство“, как говорит оригинальный русский мыслитель Η. Φ. Федоров в своей „Философии общего дела.” Не „я“, не „ты“, а „мы“ — составляет настоящее радостное, многообразное, соборное содержание истинной общественной жизни. В живом социальном организме люди соединены узами нежной, личной привязанности (тем, что греки называли φιλία). Мы устаем любить, жалеть и прощать. Любить нужно в ближнем нечто, что стоит и любви и самоотречения, что способно было бы и расплавить наше я, и поднять нас высоко над этой непереходимой перегородкой, созданной нашим я. Притом этот предмет должен поднять нас не только на момент, как это сделала в вышеупомянутом случае любовь к умершей матери, хотя и эта любовь — луч от Бога. Только вечное и святое в человеке может устранить унижающую человека, и любящего и любимого, опасность человекоугодничества. Таким возвышающим, чарующим, вдохновляющим нас предметом может быть нечто вечное, святое, божественное. Только тогда мы придем к любви одухотворенной, той, которая мелькает быстролетным романтизмом в юности, — но разве только в юности нужно быть романтиком?

Не даром В. Соловьев иронически подшучивал над логикой материалистов-общественников: „Так как мы произошли от обезьяны, то будем любить друг друга.“

Насколько иначе, мудрее и жизненнее звучит следующий силлогизм: „Мы произошли от Бога, — поэтому будем любить друг друга!“

Общественная ценность религии.

Чтобы верить в человека, надо верить в Бога. Кто теряет веру в Бога, теряет веру в человека. Таким образом разум и опыт и теперь свидетельствуют нам о том же, о чем говорит Библия: мы потеряли друг друга, потому что потеряли Бога и захотели „сделать себе имя!“

Чтобы вернуться к человеку в других и в себе, нужно вернуться к Богу. Это выражает и знаменитая схема аввы Дорофея (в „Добротолюбии“): Бог находится в центре круга, а два человека — на двух различных точках окружности его; подвигаясь по радиусам к центру, люди приближаются тем самым друг к другу. Чем ближе люди к Богу, тем ближе они друг к другу. „Любовь от Бога“, говорит ап. Иоанн. Не потому ли Христос подтвердил из Ветхого Завета не только заповедь о любви к человеку, но и заповедь о любви к Богу; и притом любовь к Богу стоит в слове Божием на первом месте — ибо она является условием, которое делает нашу любовь к человеку облагороженной, освобожденной от эгоизма, одухотворенной. Настоящее общение создается там, где говорит искренность, где искра Божия вспыхивает от одного сердца к другому, к такой же небесной искре, таящейся в нем, — и они охватывают пламенем души и создают могучую симфонию света, предваряющую грядущее торжество правды и любви — когда „Бог будет все во всем.“

Отсюда очевидна общественная, социальная ценность религии. Религия есть общение с Богом — и в Боге с людьми. Любовь должна быть возвышенной, и только в Боге мы находим центр, поднимающий нас над всеми перегородками, выносящий нас, как могучий прилив океана, который поднимает лодки и корабли, засевшие в береговой тине: только Он может вынести нас из наших „черных колодцев” на безбрежный простор вселенского общения со всеми и со всем. И этот могучий прилив пришел. Не мы поднялись к Богу, а Он пришел к нам в лице Иисуса Христа. Бог сделался человеком, чтобы человека поднять до Бога.

В самом деле, что сделал Христос в смысле примирения человека с Богом и тварью?

Миссия Христа — Евангелие братства.

Примирение — Его основная цель.

„Да будут все едино”, так молится Он в своей первосвященнической молитве. Христос Сам есть „мир”. „Он есть мир наш.” Он — совершенная гармония между Богом и человеком, духом и плотью.

Иерусалим был предназначен служить лишь прообразом Его. (евр. слово Иерусалим в переводе Блаженного Иеронима значит „видение мира”).

Я Христос есть исполнение этих пророчеств. Он — „князь мира” (שר־שלום) и „начальник тишины.” Он открывает тайну общения между людьми.

„Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них.” Где атмосфера смирения, любви, служения — там незримо присутствует Он Сам.

Этот стих лучше брать в связи, в контексте, — он вытекает из предыдущего стиха: „Истинно также говорю вам, что, если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного; ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них.” Чтобы собираться во имя Его, надо „согласиться просить о всяком деле”, во всем согласиться, вполне смириться друг перед другом до единосущия. (Флоренский „Столп и утверждение истины”). Поэтому Христос посылал апостолов подвое, и в этой преображенной двоице лежит частица — молекула живого тела Церкви. Но смириться друг перед другом можно только во имя Божественного начала, т. е. Христа. Не подтверждает ли жизнь и положительно и отрицательно этого закона? Не здесь ли секрет удачи и неудачи в семейной и общественной жизни? Где двое собраны во имя Христа, там Он Сам посреди... А там, где собраны во имя свое, там злой дух самоутверждения, разделения.

На одном митинге оратор-рабочий высказал глубоко-правдивую истину: „Товарищи, наша атмосфера пропитана алкоголем ненависти” (Самара, 1919 г.). Сравните с митингом толпы, наэлектризованной злобой, сосредоточившейся на праве каждого, а не на обязанности или любви, тихую, умиленную тишину литургического соборного общения, являющего причащение всех новой Божественной природы, новой плоти и новой крови во Христе.

Христос не только открыл тайну общения, но и путь к этой тайне. Чтобы быть братьями, надо иметь одного отца; но чтобы притти к Богу, как к Отцу, надо разрушить преграду греха, лежащую между Богом и человеком; надо получить новую природу, потому что греховная, виновная природа человека не в состоянии иметь общение со святой сущностью Бога.

Христос умер за нас, Он искупил нас Кровью Своей („бывшие некогда далеко стали близки Кровию Христовою” — Ефес. 2, 13).

Братья по крови Адама могут убить друг друга; братья по крови Христа готовы умереть друг за друга. Люди много пролили крови, стремясь объединиться во имя свое на основе старого, эгоистического я, но все эти усилия напоминают лишь работу мифического Сизифа, который обречен был на вечное вкатывание камня на гору: лишь только камень достигал вершины, он скатывался назад. Нельзя совместить способность общения и антирелигиозную гордость. Она, как и тяжелый камень ненависти, всегда будет тянуть вниз самые возвышенные порывы безрелигиозных строителей общества.

Но объединение во имя Христа всегда преображало и личную и общественно-экономическую жизнь. Вспомним опыт Иерусалимской общины.

„У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа, и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее.“

Тайна общения и притом всецелого — духовного и материального — заключалась в том, что у христиан было одно сердце. Следующий стих показывает, откуда, из какого источника истекала эта преображающая сила. „Апостолы же с великою силою свидетельствовали о воскресении Господа Иисуса Христа, и великая благодать была на всех их...“ „Не было между ними никого нуждающегося... каждому давалось, в чем кто имел нужду“ (Деян. 4, 32).

Найдено было разрешение трудного социального вопроса о взаимоотношении личности и общества.

Обыкновенно, нам угрожает опасность впасть при решении этого вопроса в одну из двух крайностей: или мы утверждаем личность и ее свободу, пренебрегая интересами и правами общества (анархический индивидуализм), или личность приносим в жертву обществу (государственный абсолютизм). В христианской же общине оба элемента — и свобода личности, и авторитет общества, свобода и дисциплина находят свое сочетание в особом взаимном признании, в духе любви и свободного любовного смирения друг перед другом во имя живого, воскресшего Христа. Здесь нет места ни гордому самоутверждению, ни тирании большинства над меньшинством, — но царит дух взаимного братского служения, тот дух, которым проникнут завет Христа: „Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою.“

Соблюдая этот завет, христианская община воспроизводит атмосферу служения, которая была при Тайной Вечери, когда Сам Господь омывал ноги ученикам. Этот закон продолжает осуществляться и до сих пор на земле; мир давно перестал бы существовать, если бы исчезли в нем любовь, служение и взаимное прощение. Но к счастью, дух братской любви не иссяк еще; горе лишь в том, что он иссякает...

Я знаю о христианских общинах в России, где на практике проводится принцип — „все общее“ („Всеобщины“ евангельских христиан).

Сила любви, молитвы и радостного служения в них такова, что через верующих проявляются неоднократно исцеления неизлечимо больных, припадочных, скорченных и т. п. Атеисты с своей стороны признают плодотворность этих общин в культурно хозяйственном отношении [К сожалению, в последние годы эти общины были принудительно ликвидированы в порядке борьбы с религией.].

Если мы вдумаемся в сущность религиозного переживания, которое рождается из реального обращения ко Христу, то мы поймем всю „естественность“ этих достижений.

Вспоминаю опыт многих, переживших сознательное обращение, также свой собственный.

Один из студентов, после многих лет пессимизма и озлобления придя ко Христу, свидетельствовал, что в тот час любовь наполнила его сердце, и ему хотелось „весь мир обнять.“ Девушка, пережившая в покаянии прощение, ощутившая любовь Отца, говорит, что это ей неведомое дотоле умиленное состояние прощенности наполняет ее душу любовным смирением перед людьми.

Ведь, и в самом деле, как могу я возвышаться над другими или отвергать этого всеми презираемого человека? Ведь, и за него Христос пролил Свою пречистую кровь, и его возлюбил до смерти, а я сам, ведь, только прощенный грешник. Придя чрез Христа к Богу, мы познаем в Нем Отца — Он хочет быть Отцом и этого падшего человека, потому что и в последнем где-то в глубине таится образ Бога, хотя и поруганный.

Через Христа мы начинаем видеть очами веры во всяком ближнем человека, то, что достойно любви.

Подобно героям „Синей птицы” Метерлинка, мы находим чудесный алмаз, в свете которого весь мир, лежащий во зле, является нашими очами в своей первозданной красоте; и эта красота должна быть восстановлена силою любви.

Обращение есть сдвиг от своего я — того, что нас всех разделяет — к Богу (Который нас всех объединяет единым светом), переход от эгоцентризма к теоцентризму; замена маленького партийного я большим вселенским „Аз есмь”: „Уже не я живу, но живет во мне Христос”, говорит апостол Павел.

Происходит процесс действительно нового рождения, возрождения. Он начинается с послушания Богу, смирения нашего я и продолжается до полного преображения и переплавления огнем Святого Духа в новую тварь, способную жить на новом грядущем небе и новой земле, где обитает правда, любовь...

И тогда мы ощущаем недоступную нам прежде готовность прощать, любить, не ища своего, общаться с другими уже не во имя свое, а во имя высшего Божественного начала; в нас пробуждается та искра, которая рождает внутреннюю духовную близость. (Искренность не нужно смешивать с откровенностью, которая имеет лишь относительную ценность: иногда она открывает только нашу пошлость). Уже не холодные „потухшие души“, а горящие искры пламенеют и тянутся друг к другу, согревая, лаская теплотой, озаряя радостью общения.

Тогда кончается одиночество и сиротство души, нашедшей в Боге и Отца и себя, обретшей свою истинную природу. Христос, и покинутый всеми, не был одинок. „Я не один, потому что Отец Мой со Мною“ (Иоан. 16, 32).

Сравним с нашим рассудочным сознанием общественного долга, с нашим теоретическим обоснованием общественности то естественное — в то же время и сверхъестественное — Евангелие братства, которое возвещает апостол любви Иоанн: „Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь через Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши. Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга... И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем.” „Подражайте Богу... и живите в любви”, говорит апостол Павел. Быть в Боге, в Его любви и любить это также естественно, как лучу солнца гореть и светить. От этой любви расплавились оковы древнего рабства.

Апостол Павел, возвращая раба Онисима его владельцу, пишет: „Прими его, как мое сердце”; „не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного... прими его, как меня…“ (Филим. 1, 12. 16).

Отсюда и евангельское учение о равенстве, о „равночестности” всех во Христе, в Церкви, где нет „ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос.”

Эта же идея и эта любовь служили и впоследствии в истории источником уважения к человеку, социального учения о ценности человеческой личности; она же вдохновила Бичер Стоу написать „Хижину дяди Тома”, повлиявшую на уничтожение работорговли в Америке.

Находя Бога, мы переносимся из своего ограниченного „я” в великое „Ты”. Новая жизнь состоит в общении с Богом, прежде всего через молитву. Психология молитвы в социальном смысле замечательна.

У М. Горького где-то в „Исповеди“ говорится, что человек, который не молится, никогда не может быть до конца искренним.

В молитве мы не только поднимаемся на высоту, с которой не видны наши перегородки, не только переходим с личного на всеобщее, всечеловеческое и вселенское, — мы открываем себя до конца, исповедуем себя перед Видящим тайное; лишь перед Богом мы до конца искренни. Я искренность и есть душа общения, как мы видели.

Примиренье с тварью.

„Что есть сердце милующее?” спрашивали одного подвижника в древности (Исаака Сирина).

„Сердце милующее это горение сердца о всей твари, — о человеках, о скотах и демонах...”

Наше примирение становится полным лишь тогда, когда мы восстанавливаем общение со всем, — и с Богом, и с человеком, и с тварью.

Христианство должно быть не только храмовым или личным, но и вселенским, космическим.

„Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари” (τίσει). Ведь, „тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих“, „вся тварь совокупно стенает и мучится доныне” (Рим. 8).

Не это ли вселенское мироощущение, усматривающее за всем св. Софию, тварную премудрость Божию, следы Логоса, отражается и в незаписанном изречении Христа (аграфон): „разруби дерево, и ты найдешь Меня там, разбей камень, Я — там.” Ведь, все „Им стоит...“ „все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.” Христос есть Логос всех вещей („вещей истина“, как поется в христианском песнопении). Поэтому, находя Христа, мы находим и природу, ее душу, мистическое в ней. „Вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу плачет” (Достоевский).

„Вздыхают росы, шепчут травы —

Свете тихий святыя славы...“

В отчуждении от Бога мы видим лишь маску природы: солнце светит, но не радует, птицы поют, но не для нас. Когда же мы обращаемся к Богу, как бы золотые струны протягиваются к нашей душе отовсюду, мы ощущаем через них трепетание мировой жизни, звучание небесных сфер.

Из Божьего святилища — „вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь перед вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам” (Исаия). Франциск Ассизский, этот бедняк Христов, отстранивший через отрешенность от всего во имя Христа преграды, мешающие радостному общению со всем, слагает знаменитый „Гимн солнцу”, где называет солнце и ветер братьями, а ночь и самую смерть сестрами.

Когда человек восстал против Творца, тварь восстала против человека. Но тот, кто вновь покоряется Господу, восстанавливает свою власть над низшею тварью.

„Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна вся земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя“,

говорит пророк (в стихотворении Лермонтова). Евреи, не принимающие Иисуса из Назарета, как Мессию, любят в свое оправдание приводить еще не исполнившееся пророчество Исаии (11 гл.) о мире между тварью. „Тогда (т. е. в век Мессии) волк будет пастись вместе с ягненком... и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их... не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей: ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море.“

Христос пришел, но земля не наполнена еще, — она лишь наполняется ведением Господа, а между тем, это Боговедение и указано, как условие преображения мира. К примирению приведет нас не теоретическое знание о Боге, но именно Боговедение — знание Бога.

„Больше держись самого Бога, чем стой за учение о Боге“ (Григорий Богослов).

„Бог познается, поскольку возлюбляется.“ (Deus cognoscitur, quantum diligitur [Бернард Клервосский]).

Те же души, которые всецело наполнены Духом Его, уже теперь знают опыт полного примирения с тварью (хищный медведь кротко принимает хлеб из рук праведного).

Не только тварь в лесу или в горах бунтует против человека, но восстает против него и природа его собственного тела. „И мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего“, „нет мира в костях моих“ (Псал. 37,4).

Телу предназначена не смерть и не рабство, а усыновление, преображение, одухотворение. Мы ожидаем не только нового неба, но и новой земли, новой материи, духовной телесности. Мы ожидаем — что „Бог будет все во всем.“

Когда перекуют мечи в орала?

Когда я говорю эти слова [Во время лекции в Мангейме.], я слышу за окном удары молота по каменной мостовой. Там чинят улицу. Эти удары мерны, жестки, четки, и именно, стуча по земле, они напоминают о ней, о реальной земле — и возвращают нас „с неба на землю.”

Давно, давно уже сказаны эти радостные слова:

„И перекуют мечи в орала...“

А между тем чуткое ухо улавливает в жуткой тишине жизни удары еще других молотов, тех, что ежечасно куют орудия истребления, колокола переливают в пушки...

В Лондоне, на выставке, висел кусок ржавого железа, серп сделанный из штыка. Для меня он сиял ярче электрических солнц и усовершенствованных машин. Но он был чужим и одиноким на пиру современной цивилизации.

В те же дни в Англии происходили демонстрации против войны, с лозунгом: „долой войну” (No more war). На автомобиле красовалась символическая картина: обломки орудия, простой крест над могилою солдата, и осиротевшая старуха-мать, склонившаяся в печали над крестом. Тысячная толпа смотрела и слушала. Но что она в сравнении с морем человечества? И не пойдет ли она отсюда, с этого митинга, на повседневную войну мирного времени, дышащую вечной враждой в обществе и семье?

На момент все стихло. На переднем автомобиле человек в черном сюртуке снял шляпу и предложил открыть собрание молитвой. Головы обнажились, — к небу полилась простая, задушевная молитва о мире всего мира.

И она сбудется эта мольба — ибо она соответствует воле Бога.

Во Франкфурте на Майне я видел великолепную статую Бисмарка: железный канцлер стоит у лошади, на которой сидит девушка со знаменем, изображающая Германию. Бисмарк отпускает повод лошади уверенный, что она повезет Германию в поход — завоевывать счастье. На памятнике начертаны слова, сказанные Бисмарком в рейхстаге Северного Немецкого Союза 11 марта 1867 года: „Стоит только нам, так сказать, посадить Германию в седло, а уж поехать она сумеет сама“ (Setzen wir Deutschland, sozusagen, in den Sattel, reiten wird es schon konnen). Но история показала печальные плоды человеческих планов. На другой стороне этой же площади стоит каменная фигура женщины, погруженная в глубокую скорбь: она припала на одно колено, безутешно рыдая. Этот памятник поставлен в память жертв Великой войны (Den Opfern)...

Да, молитва о всечеловеческом единении сбудется, потому что в ней объединяются скорбные сердца матерей всего мира. (Ср. стихи Горбунова-Посадова: „Красная мать — белая мать…“, посвященные матерям погибших в русской гражданской войне в период Великой революции).

Она сбудется, потому что она соответствует Божьему пророчеству — еще ни одно из пророчеств Библии не оказалось тщетным.

Она сбудется, потому что о всеединстве молился Тот, ради Которого создан этот мир, и Чья воля тождественна с волей Творца.

И вот как Достоевский психологически объясняет естественность будущего перехода от эгоизма к братству: „Я представляю себе, мой милый, что бой уже кончился, и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их... И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство... Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее” (говорит Версилов в „Подростке“).

Чтодолжно, то и будет. Имеющий дух пророчества, живущий верою, а не одними видимыми фактами, знает это.

Но где же эта кузница, в которой переплавляются мечи в плуги? Где тот огонь, который может это сделать?

Французский писатель Франсуа Коппе в своей драме „Прощение” рассказывает об одном событии из истории парижской коммуны 1870 году. Шла ожесточенная борьба между республиканцами и сторонниками коммуны. Девушка, героиня рассказа, лишилась брата, — он убит коммунарами. Пламенная ненависть к врагу, жажда мести загорается в юном сердце. В тот же вечер, когда она стала на молитву, она по обыкновению читала: „Отче наш.” Но, произнеся слова: „и остави нам долги наши” — она остановилась. Она не могла сказать дальнейших слов: „как и мы оставляем должникам нашим”, ибо она вспомнила о смерти любимого брата и о своей ненависти. И ей стало тяжело... Но вот стучат в дверь. Врывается юноша: он коммунар; он просит укрыть его от убийц, которые гонятся за ним.

„Вот и случай для мести” — мелькнуло в душе у девушки. И в тот же миг она вспомнила мучительную минуту, когда она не могла окончить молитвы Господней.

Страшная борьба, борьба между божеским и человеческим, загорелась в сердце.

И вдруг она втолкнула несчастного в шкаф, бросила ему одежду брата, чтобы он мог переодеться.

В тот же вечер она стала на колени и теперь могла окончить прерванную молитву. „И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим.“ Слезы неведомого восторга лились из ее глаз... В этом художественном примере дан глубокий ответ на наш вопрос о путях к братству. Все тот же ответ: путь к людям через возвращение к Богу — через молитву.

Всеединство и братство будут достигнуты тогда, когда мы не устами только, но всем сердцем решимся произнести слово „Отец“: путь к братству лежит через Богосыновство.

Эта великая молитва Господня должна быть предварена другой, которую также создал Христос — она приведена в притче о блудном сыне.

„Отче, я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих.“

Эта „малая“ молитва Господня, возвращающая нас через Христа к Отцу, вернет нам утерянное братство. И тогда мы в состоянии будем сказать всю великую молитву Господню, которая поистине есть гимн грядущего вселенского единения.

Не парламенты и не конференции могут быть кузницею, где переплавятся мечи в плуги. Если бы мы, русские, немцы, англичане и австрийцы до 1914 года — встречались не на дипломатических конгрессах, а в храме, перед лицом Бога, то мы не встретились бы на кровавых фронтах.

Два брата, поссорившиеся между собой, решили переговорить и притти к примирению. Один из них предложил помолиться, прежде чем беседовать. И после молитвы он спросил брата: „Ну, теперь скажи, что ты имеешь против меня?“

И тот признал, что это бы просто ничего не стоюще недоразумение.

Не на полях сражений, а в сердце человека происходит решающая битва между Духом всеединства — Христом и духом разъединения — Анти-Христом.

Не парламент, а сердце каждого из нас — кузница, где переплавляются мечи; а пламя, способное переплавить их, это огонь Святого Духа, создающий новую психику, новое сердце в человеке. „Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся“, говорит Христос. Дело не в формальном, внешнем пасифизме и не в наружном „братании“, выражающемся в одном лишь внешнем, техническом воздержании от войны, между тем как в душе и в повседневной жизни нет мира и новой преображенной жизни. В этом случае, если я не пойду на войну, другие пойдут за меня и будут выявлять то эгоистическое и злобное, накоплению которого я способствовал своим себялюбием.

А человек, нашедший этот внутренний мир, примирение со всем и со всеми, не только не поднимет руки на другого, но ему откроются пути к величайшему творчеству на земле, — миротворчеству.

Оно уподобляет нас Богу, Который из хаоса творит мир. А смысл и цель этого мира — вселенной есть мир — гармония, лад, красота. Поэтому несущие весть примирения всей твари будут наречены сынами Божиими. Они блаженны...

Они создают новый мир, в котором не будет врагов, не будет одиноких...

Оглавление

Когда люди станут братьями?

Когда же сбудется до конца это пророчество?

Печаль разъединения и одиночества.

Тоска по всемирном единении.

Откуда зло?

Что нужно для общения?

Общественная ценность религии.

Миссия Христа — Евангелие братства.

Примиренье с тварью.

Когда перекуют мечи в орала?