На суше и на море - 1977 [Анатолий Сергеевич Онегов] (fb2) читать онлайн

НА СУШЕ И НА МОРЕ

Повести, рассказы, очерки, статьи

*

РЕДАКЦИИ ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Редакционная коллегия:

В. И. БАРДИН

Н. Я. БОЛОТНИКОВ

Б. С. ЕВГЕНЬЕВ

A. П. КАЗАНЦЕВ

B. П. КОВАЛЕВСКИЙ

C. И. ЛАРИН (составитель)

B. Л. ЛЕБЕДЕВ

Н. Н. ПРОНИН

(ответственный секретарь)

Ю. Б. СИМЧЕНКО

C. М. УСПЕНСКИЙ

Оформление художников:

Е. В. РАТМИРОВОЙ,

Д. Д. СОКОЛОВСКОГО

© Издательство «Мысль». 1977

ПУТЕШЕСТВИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Вячеслав Пальман
СИНЕОКАЯ ОКА

Очерки Нечерноземья

Фото В. Гаврилова и Ю. Черникова

Ландшафты русские по берегам

Ока, тихоструйная, светлая, еще в пределах Орловщины, недалеко от истока, не угловатым подростком выглядит, а красной девицей, вполне осознавшей свою привлекательность и обаяние юности. Здоровым румянцем розовеет ее лик под утренним солнцем. Ласковой волной гладит она отмели и пляжи. Теплом и ароматом дышит окская вода в летние месяцы. И течет она как-то очень плавно, с грациозными округлыми поворотами, не торопится по камушкам, не шумит, когда спускается со склонов Среднерусской возвышенности, словом, течет так, будто дает зеленым берегам время полюбоваться собой да и самой успеть насмотреться на лесные красоты и луговое раздолье обширной поймы.

Возле Калуги, разглядев в сизой дымке на севере холмистую преграду, Ока все с той же ленивой грацией неспешно поворачивает на восток и, набирая силу из многочисленных притоков, с величавой степенностью проходит по широкой долине, где все лето шелестят луговые высокие травы и не перестают играть на солнце бесчисленные веселые цветы.

В ином месте у Оки, как и у всякой реки, текущей с юга на север, левый берег круче и отвеснее правого, пойменного. За поворотом, после которого река идет почти строго вдоль земной параллели, оба берега одинаково холмисты, с равной почтительностью они отступают от воды и, укрывшись сосняком, любуются ею уже издалека. Потом, при подходе к Рязани, река, словно бы вспомнив о недалекой отсюда степной теплыни, сворачивает на юг, и тогда правый берег ее подымается над Мещерским левым, над всем озерным и лесным краем. В одном из таких крутобережий, на самом взгорье, можно увидеть белую церковь и село, протянувшееся вдоль берега. Это Константиново, родина Есенина.

Лишь миновав Рязань, а потом и Старую Рязань, Ока делается странно беспокойной, меняется на глазах. На первый взгляд ничто ей не мешает и дальше двигаться привычной поступью, благо вокруг все та же равнина, та же беспредельность. Но она уже беспокоится, как-то странно играет. С удивительной живостью поворачивает вправо, влево, течет на север, на восток, юг, опять на север, образует столько замысловатых петель, что, скажем, на расстоянии семидесяти километров, от Шилова до Касимова, укладывается не менее ста двадцати километров извилистого русла.

Не успокоившись на этом, Ока вдруг опять своевольно меняет северное направление на южное и юго-восточное, встречается с мелководной, но широкой Мокшей и только тогда, сделав самую крутую и замысловатую касимовскую петлю, уже более спокойно шествует на север и северо-восток к матери своей — Волге.

Похоже, что все эти петли и зигзаги Ока вынуждена делать из-за песков, белых и сыпучих песков Мещеры, коварно подстерегающих Оку на всем среднем ее течении.

Сейчас-то белые пески не сразу и разглядишь: милосердная природа, как известно не терпящая пустоты, надежно укрыла равнину великолепными лесами, укутала травами и кустами, на века закрепив непоседливый песок корнями пышной растительности и коричневой подстилкой с седыми мхами. Но в далекой истории все здесь было по-иному. После великих оледенений, когда истаяли наконец последние льды и высохла земля, метался вольный песок по ветру. Он перекрывал реке путь-дорогу то в одном, то в другом месте, и выбиралась молодая Ока из вязкого песчаного плена как умела, бегала из стороны в сторону, образуя бесчисленные петли с болотами и старицами, оставляя по сторонам слегка подмытые холмы, которые много времени спустя успокоились под вековым лесом.

И такие получились после борения воды и песка места вдоль Оки, такие живописные ландшафты, что глаз не оторвать!

К нашему счастью, и теперь еще стоят вокруг города Касимова леса, километров на двести к западу, почти до самой Москвы, еще шире и дальше к востоку, к Горькому, на север к Владимиру, на юг вдоль Мокши и Цны до Шацка и далее, хвостами вросшие в черноземную степь. А сам город Касимов, центр лесной мещерской стороны, с обличьем старорусским, с белыми храмами на высоком окском берегу и с мечетью поодаль, с садами, выходящими прямо в лес, с холмами, где дома стоят, как на лестнице, с обширной поймой правобережья, где глаз хватает километров на сорок по луговому разливу в темных перелесках, — сам Касимов удивительно красив, неповторим, сказочно-поэтичен, от него веет былиной.

У въезда в город по Рязанскому шоссе сооружена каменная стела, на которой можно прочесть слова: «Основан в 1152 году». Правда, тогда город-крепость назывался, как свидетельствует летопись, Городец-Мещерский, но в середине XV века получил нынешнее название по имени царевича Касима, союзника московского царя.

И всюду вокруг города леса… То молодые, щетинистые, буйно-густые, то подростковые, слитно шумящие на ветру, с клейкими от избытка соков стволами и робким еще подлеском, то, наконец, спелые, с устоявшимся запахом прели и грибов под темными кронами, таинственным сумраком на спуске в туманное болото или в темно-зеленую, папоротником заросшую низину, с храмовой красотой бронзовых сосновых стволов на песчаном взгорье, с вечной тишиной под кронами.

От этого мещерского центра леса идут во все стороны почти непрерывной зеленой завесой, лишь изредка расступаясь, чтобы дать место пашне, деревням, городам и болотам, уступить дорогу рекам. Леса внушают людям уважение, дают радость. Это естественная, не израненная топором красота мира, хранительница вод и чудодейственного смоляного воздуха, заветная лесная глухомань.

Леса, леса…

Если глядеть на них сверху, они очень разные по тону зелени — от темно-зеленого, где хвойные боры, до салатного, где по болотцу редко рассыпались березы. А реки, пропилившие лес во всех направлениях, — Мокша и Ермишь, Унжа и Пет, Гусь и Буша, Пра и Колпь, Тырница и Нарма, озера, по-оловянному тускло светящиеся под солнцем, — все они сверху кажутся темными, почти черными от лесного и торфяного настоя. Реки поражают скопированной с Оки удивительной извилистостью, озера — сложной конфигурацией берегов, кудрявой густотой смешанного леса по берегам, иной раз вовсе закрывающего воду.

Песчаные дороги по лесным просекам всегда сухи, но не всегда наезжены. На самых далеких устоялась особенная тишина. Колеи взялись жесткой травой, в низких местах поросли куртинками черной ольхи, березки и уже походят не столько на дороги, сколько на забытые тропы, ведущие к какой-то неведомой тайне, известной лишь одинокому лосю, затаенно вздыхающему в густом осиннике на болоте.

Все здесь наполнено видениями древней истории, сам воздух в лесу тихо-задумчив; поляны и одинокие корявые сосны на опушках, как и березовые рощи вдоль речек, полны невысказанных истин, похожих на добрые старые сказки. Огромные боровики истлевают под кронами деревьев; бормочут лесные ручьи, невидимые под кустами; от ручья на горку поднимается сосновая колоннада с вечной тенью на коричневой подстилке. Величав здесь смолистый полумрак, и чувствуешь, как глубоко дышит грудь, как доброта теснит все другие чувства…

Такая природа и воспитывала племя россиян.

Столица наша всего в трехстах километрах отсюда. Конечно, Москву не удивишь лесами: они благодатно окружают город, входят в него, называясь лесопарками, но это в сущности уже другие леса, одомашненные, пронизанные не смолистой тишиной, а громкими людскими голосами, шумом моторов. Тем не менее Москва может гордиться своей прекрасной зеленой опояской, очищающей городской воздух.

Приветливое Подмосковье, разлинованное шоссейными и железными дорогами на радиусы и зоны, вместе с полями, огородами и лугами служит людям не только местом отдыха, но и добротой своей земли, на которой выращивают овощи, картофель, хлеб, травы. Здесь труд мастеров переплавляется в молоко, мясо, ягоды и множество других продуктов. Подмосковные районы — этот ближний тыл большого города — можно поэтому безоговорочно назвать кладовой разного добра. Но Подмосковье знаменито, кроме всего прочего, еще старинными усадьбами, где жива сама история государства нашего, ландшафтами непередаваемой прелести, скромными, тихими, полными какой-то внутренней, не вполне еще разгаданной силы.

Хотим мы того или нет, пригородное кольцо зелени и сельской благодати вокруг Москвы год от году становится все более тесным.

Москвичи и жители городов-спутников уже сегодня готовы претендовать на зеленую зону, которая отстоит от Садового кольца на двести — триста километров во все стороны. Они заглядываются на Оку на всем ее протяжении, на верхнюю Волгу, на Владимирские леса и даже на Деснинскую пойму.

Вот почему мы уже сегодня можем говорить о втором зеленом кольце большого города, о его отдаленном тыле, кстати, гораздо менее благоустроенном.

В этой зоне и находится город Касимов, его район, как и соседние с ним районы, большие леса, озера и пески. Здесь Ока, с которой мы начали очерк.

От Москвы через Егорьевск и Спас-Клепики к Касимову идет хорошее шоссе. Автомобили с московскими номерами здесь частые гости. Особенно много «Жигулей» и «Москвичей» в конце недели — чуть не сплошной поток. Есть линия авиасообщения с Москвой и Рязанью. По Москве-реке и Оке до Касимова можно добраться теплоходом, ведь этот речной путь входит в популярную среди туристов речную «кругосветку»: Москва — Ока — Волга — канал имени Москвы — Москва.

С каждым сезоном в районе Касимова все больше москвичей, отдыхающих целыми семьями, пионерских лагерей. Палатки на лесных полянах, палатки по берегам Оки и ее притоков, разноцветные машины на деревенских улицах…

При нынешней автомобильной «населенности» проехать три — четыре сотни километров в поисках места для приятного и полезного отдыха особого труда не составляет. Путешественников ждет удивительная природа, где они ощущают себя чуть ли не первооткрывателями.

Уже за районным центром Егорьевском оказываешься в краю первородных лесов, обширных болот и белых песков, покрытых то сосной, то вереском, а то и подвижных, всегда сухих, даже после обильных дождей.

И далее — в Клепиках, Криушах, Солотче, Касимове, Елатьме, Пителине, Кадоме, Сынтуле, Гусь-Железном — повсюду, где леса занимают если не семь десятых, то половину территории, а пашня жмется по полянам и опушкам лесов, в удивительном краю этом начинаешь постигать всю прелесть и значение дикой природы для живущих окрест людей, и в особенности для Москвы с ее многомиллионным населением. Какой он, к счастью, обширный, этот дальний тыл столицы! Какой красоты бесценной! Любуешься и в то же время думаешь: что можем мы ждать от него в ближайшие и более далекие годы? Таким ли он останется или другим обернется после людского нашествия, после огромных работ по мелиорации, намеченных на десятую пятилетку, на последнюю четверть нашего столетия?

Только в двух ближних к Москве районах — Клепиковском и Касимовском — четыреста тысяч гектаров леса, а во всем зеленом массиве к югу и востоку от столицы — около двух миллионов гектаров. Вместе с лугами такая территория равна площади Бельгии или Голландии. Тихие сосновые рощи. Темные колдовские речки.

Чащи непролазного грибного осинника. Солнцем пронизанные березняки. Десятки больших и малых озер с берегами ласковыми, как Рижское взморье. Места личные, грибные, рыбные, врачующие. Дороги, просеки, кордоны, деревни и деревеньки, то новенькие, щеголеватые, с затейливой резьбой оконных наличников и карнизов, с броскими цветастыми крышами, то старенькие, сонные, наполовину покинутые, с почерневшими, замшелыми крышами шатром, с запущенными садами за повалившимся заборчиком, рябиной в палисадниках и ветхим журавлем над черным срубом колодца. Но деревни всегда чистые, домовитые и аккуратные, как красный угол у хорошей хозяйки.

Здесь в неисчислимом количестве есть все, что ныне становится дефицитом: великая тишина, свежая вода, чистейший воздух, зеленый целительный плен, певчая птица, грибное и ягодное раздолье и даже по-старинному напевная, сердечно-простодушная русская речь, которая ныне, перемешавшись с разными наречиями, тоже стала довольно редкостна для нечерноземной России.

Заповедное место, рай для туристов.

Центром его надо назвать Касимов. И относиться к Касимову именно как к центру.

Старый, старый город

В этом городе я бывал не раз. Потому и могу судить о тех изменениях, которые произошли за промелькнувшие годы.

По правде говоря, Касимов всегда видится издали лучше, чем вблизи.

Прежде всего бросается в глаза старинный белокаменный центр на самом угоре, по крутому и холмистому берегу Оки. Просто дух захватывает, когда смотришь на него снизу, из речной поймы, или сверху, с самолета. Лесная сказка, яркая и впечатляющая. Соборные тяжелые стены контрастируют с тонкими изящными звонницами — колокольнями Никольской, Троицкой, Успенской, Богоявленской церквей в темной раме соснового бора. Совершенно неожиданно видишь в таком соседстве приземистую мечеть с башней и кубик мавзолея Шах-Али-Хана.

Добротные — на века — и в то же время легкие арки и стены торгового ряда, дом князя Путятина, старинное «присутствие», купеческие дома Баркова, Губина, доживающие свой век, — все это уводит в далекое прошлое, будит воспоминания.

А рядом высятся краны над новостройками, слегка дымят заводские трубы, белые теплоходы швартуются к причалам, на главной улице многолюдно и шумно. Ряды автомобилей у нового строгого здания горкома партии и горсовета, на площади колышется пламя Вечного огня у каменной стены с именами касимовцев, павших в войне с фашистами… Эпохи, столетия переплелись на берегу Оки.

Сюда, на крутизну, ветерок несет с правобережья запахи трав, теплой воды, леса и рыбы. Там, немного южнее города, за лугами опять темнеют леса, а на полянах хоронятся деревни с такими звучными именами, как Чинур, Балушевы-Починки, Бетино, Груданово.

Строят в Касимове много. Город тянется на восток, достиг опушки красивого леса. Словом, дел хватает, срочность их несомненна. Требуют заботы и памятники архитектуры.

А тут еще и туризм… Люди едут, их надо разместить, накормить. Но касимовская гостиница старая, маленькая. Столовые небольшие, рассчитанные только на «своих». С туристическими нуждами связаны не одни новые столовые, кемпинги, лагеря, но и работы по реставрации исторической части Касимова, которая привлекает людей с такой же силой, как и дивная природа на обоих берегах Оки.

Известно, что радение о старине не прихоть, а один из способов воспитания в людях чувства патриотизма, уважения к своему прекрасному прошлому. Туризм не просто отдых и восстановление здоровья, это еще и познание своей Родины.

Сколько полузабытых и вовсе забытых фактов из русской истории могут напомнить берега Оки в этом районе! Удельное татарское ханство с первым царевичем Касимом. Добрынин остров, связанный с легендой о богатыре Добрыне Никитиче. Село Исады, где в 1217 году лживые и хитрые князья рязанские в междоусобице побили своих «супротивников». Клетино, где в петровские времена строили суда для торгового флота, где работали первые железоделательные заводы на реке Гусь.

От Елатьмы до Рязани по обоим берегам Оки слышатся имена, которые произносят с уважением. Когда рассказывают об этом крае, говорят об артисте А. С. Пирогове, ученом К. Э. Циолковском, декабристе М. С. Лунине, знатной колхознице П. Н. Ковровой, писателе С. Н. Сергееве-Ценском, физиологе И. П. Павлове, поэте Я. П. Полонском. Все они либо уроженцы приокской земли, либо долго здесь жили и работали.

_{На пастбище… Хранитель приокского леса лесовод Михаил Семенович Приезжев}

_{Зубры в Окском заповеднике}

Берега лесные, тенистые, то белопесчаные, то с крутыми каменными стенами чуть не в полсотню метров высотой, то таинственные, болотистые, где из чащи осинника нехотя выползают темноводные реки. Берега настолько извилистые, что пешком от Касимова до Елатьмы можно дойти быстрее, чем добраться пароходом, идущим по течению, и настолько красивые в зеленом уборе, что невозможно оторвать взгляд. Разноцветье луговых трав, запах свежего сена, десятки островерхих стожков, палатки туристов-отшельников с костерком у входа, загорелые до черноты спиннингисты — все это западает в душу, запоминается, как славный сон, и служит потом пищей для долгих восторженных разговоров в кругу друзей. «А помните приток Оки с милым названием Ташенка? Мы остановились там на два часа, пошли в лес по ее бережку и попали в сказочное место. Верите ли, через час у меня в лукошке и в сетке оказалось 134 боровика…» «Вы не представляете себе эту маленькую деревянную церковку — дай бог памяти, где она стоит?.. Кажется, в Сынтуле, недалеко от Касимова. Чудо! Особенно поражает, как эта церковь вписывается в лесной ландшафт! Будто выросла сама, без участия людей…» «А вы не помогали убирать картошку в колхозе? Жаль. Нас пригласили, и мы проработали почти целый день. Какой там заработок! Просто дали немного картошки. Мы ее варили, пекли в костре. Прекрасная, рассыпчатая, необыкновенная. Нигде не едал такую. На песках растет».

У путешественников блестят глаза, загорелые лица светятся истинным счастьем. С удовлетворением похлопывают по сумке, где ждут своего часа десятки непроявленных слайдов и катушки отснятой кинопленки.

Запечатленная красота земная.

Прикосновение к природе

На окских берегах, как и на Валдае, уже давно прижилась и вошла в разговорную речь не очень складная, но злободневная поговорка: «Много пейзажа, да мало фуража».

Эти красивые места, как мы уже говорили, давно и сравнительно густо заселены. Естественное желание людей, для которых берега Оки — постоянное место жительства, — кормить самих себя и гостей своих продуктами той земли, какая здесь под ногами.

А можно ли?

С этой позиции белые пески оставляют желать много лучшего. Оно и понятно. Что хорошо для пляжа, плохо для пашни.

В Касимовском и Клепиковском районах из каждых десяти гектаров девять песчаных. А десятый — торфяной, иначе говоря, заболоченный. Песок беден, как его ни вороши. Торфяные земли, напротив, богаты органическим веществом, но сильно закислены, пропитаны влагой и потому не плодородны. Лишь в одном месте, на возвышенной Мещере, между Касимовом и Елатьмой, на всем этом большом и безлесном пятачке, мы встретили почву темную, гумусную, способную давать приличные урожаи, конечно при соответствующей культуре земледелия.

В начале этого века жители мещерских деревень три года из пяти отчаянно голодали. Население уходило на отхожий промысел, чаще всего в Питер. В благополучные годы крестьяне кое-как обеспечивали себя если не хлебом, то хотя бы картофелем. Еще выручали коровы: в окской пойме, на лесных полянах и на болотах всегда можно было накосить сена. В теплое время года пастбищ тут тоже хватало, паси — не ленись.

В наше время такая землица никак не устраивала тружеников села. В недавнем прошлом делались многочисленные попытки осушить и пустить под пашню торфяники, щедро удобрить пески. Лесники пробовали осушить и заболоченные лесные участки, чтобы усилить рост сосны. Вся эта работа проводилась на сравнительно небольших площадях.

Только после мартовского (1965 года) Пленума ЦК КПСС, когда государство взяло на себя все затраты по мелиорации и были организованы машинно-мелиоративные станции, в Мещере удалось резко повысить культуру земледелия. Заговорили о первых успехах. В колхозе «Строитель» на осушенной Деминской низине ежегодно стали выращивать силосные культуры — подсолнечник и кукурузу — в рост человека. В колхозах «Родина» (на Чалице), «Искра» (на Гусе) на осушенных поймах стали собирать до ста шестидесяти центнеров картофеля с гектара. Тимофеевка на таких торфяниках дает тридцать — сорок центнеров сена.

В Заборье, на южной стороне окской Мещеры, осушили и хорошо удобрили почти полторы тысячи гектаров. Урожаи здесь такие же.

Директор Полянской машинно-мелиоративной станции Дмитрий Васильевич Харьков показал мне любопытный документ: за десять лет — с 1944 по 1953 год — средний урожай ржи на таких землях в Клепиковском районе был равен лишь пяти с половиной, картофеля — пятидесяти центнерам. Что ни лесной район, то низкий урожай. Приходилось завозить продовольствие из других мест.

К началу девятой пятилетки в Касимовском районе успели улучшить около десяти тысяч гектаров пашни и луга, в Клепиковском — чуть более пяти тысяч. К мелиорации появился интерес. Убедились, что слово это — мелиорация — означает не только осушение, но и непременное обильное удобрение, известкование, а если надо, то и орошение. Ведь на песках неделя без дождя — уже засуха. Эти земли, как решето, воду не держат.

Бедную от природы землю мелиорация буквально преображала. На такое улучшение уходило от четырех до шести лет, а затраты — полтысячи рублей на гектар. Урожай же подскакивал втрое, вчетверо против прежнего.

Хозяйства, как говорится, вошли во вкус. Появилась возможность улучшить многие тысячи гектаров, все земли, все болота…

Вот тут и наступило самое время подумать уже о максимально экономном расходовании денег и сил на мелиорацию, о путях наиболее целесообразного и выгодного для природы и для человека использования средств, техники, удобрений, щедро выделяемых государством по решению ЦК КПСС и Совета Министров СССР на развитие сельского хозяйства в Нечерноземной зоне РСФСР. Без единого научно обоснованного плана проводить широкое преобразование земли немыслимо.

Дело в том, что рациональное, высококультурное ведение хозяйства, получение высоких и устойчивых урожаев ни в коей мере не должно повредить природе Мещеры, умалить ее нынешнюю красоту или отрицательно сказаться в далеком будущем. Этот край с его особенной экологической системой (или системами) сохраняет неустойчивое равновесие много тысяч лет. Болота питают реки. Реки в свою очередь создают луговые поймы, поддерживают уровень грунтовых вод, от которого зависит благополучие леса — главного фактора с точки зрения прелести и пользы дальнего тыла столицы. Все в природе уравновешено. Нарушение даже одного звена может привести к непоправимому.

Изменять сложившиеся условия на приокской Мещере надо с большим чувством ответственности за будущее.

В последние годы немало ведется разговоров о преобразовании Мещеры, о ее обновлении: возникло множество проектов, вроде бы способных превратить край лесов и болот чуть ли не в житницу России. В некоторых особо масштабных проектах предусматривается и повсеместное осушение топей, болот, и спрямление русел рек, и обвалование их берегов. Однако эти проекты с позиции будущего не всегда безопасны. Экологические биомы^[1], создаваемые тысячелетиями, могут в какой-то степени утерять способность к самовосстановлению.

Но далеко не всякий лес полезно осушать, а тем более корчевать. Не всякое болото — эту «молодость планеты» — можно ликвидировать, тем более в районе, где годовое испарение воды больше, чем выпадает осадков. Не каждая речка станет сильнее и полноводнее после ее «регулирования». И еще: нужно соотносить затраты с результатами, отдачей. Осушение — дело дорогостоящее. Дешевле и доступнее сделать гектар песчаной пашни более продуктивным, чем создавать новую пашню на месте сведенного леса или бывшего болота.

Природа, которую с таким рвением некоторые люди стремятся «переделать», «обновить», сама давно подсказывает пути повышения плодородия земли. Это прежде всего обильное удобрение песков навозом, торфом, минеральными туками, известью; это осторожное осушение мелких торфяников и, наконец, облесение тех песков, которые по сю пору остались голыми, бесплодными и опасными для окружающих пашен, лесов и особенно для близких рек.

Такое улучшение недорого, выгодно, потому что через несколько лет повышаются урожаи зерна, картофеля, трав. Оно вдвойне целесообразно, потому что полностью сохраняет природу в ее первозданной красе и, таким образом, не отнимает у людей радости общения с ней.

Вот тому житейские примеры.

На левом окском берегу

Под ногами песок, справа песок, слева песок и впереди на многие километры белый, желтоватый, сыпучий или слегка отвердевший под жесткой травой-щучкой. Все это огромное пространство в песчаных буграх было бы похоже на унылую пустыню, если бы не сосны, вечные спутники песчаных земель России.

Желто-зеленый прозрачный сосняк матерински заботливо укрывает бесплодные бугры, бросив ажурную тень на землю; он задерживает снега зимой, и в прохладной его тени потихоньку растут березовые кустарнички, осоки, даже осины. Ближе к осени в лесах вылезает бесчисленное множество маслят и белых грибов, если, конечно, перепадают дожди. Тогда в песчаном бору надолго устанавливается непередаваемо вкусный грибной запах.

_{Сосновый бор. Рязанский кремль (фрагмент)}

_{Туманное утро. Касимов}

Но лес укрыл далеко не все пески. Большие открытые пространства подступают к берегам речки Гусь, раздвигают лесные массивы; песок бугрится у самой Оки, и она делает здесь такую замысловатую петлю, словно шарахается от бесплодного, вечно осыпающегося берега.

Пески уходят вверх по Гусю и там, далеко от устья, теряются в темных касимовских борах.

И откуда только у природы нашлось для этих мест столько песка? Глядишь на семиметровую толщу его у размытого берега и дивишься: экий каприз далеких эпох! Невеселое в общем зрелище.

Потому и люди селились здесь не густо, деревни подбирались непременно к реке или лесу; видно, наши предки меньше всего рассчитывали на земледелие и предпочитали речной или лесной промысел, да еще траву по опушкам и низинам для прокорма скотины, которая здесь, между прочим, и грибами не брезгует.

Селились и над названиями своих деревень не больно мудрили, называли их Забелино, Беляево, Гиблицы, Погост… Белая земля, гиблые места.

Пробовали, конечно, пахать — сеять: крестьянину без этого нельзя, однако урожаи на вспаханном поле получались тощие. И оставляли песок, едва тронув сохой или плугом. Только на огородах и удавалось кое-что получить. Как-никак, а хлев рядом, весь навоз — куда же еще? — на огород.

Вот эти огороды с высокой и темной картофельной ботвой, с тугими кочанами поздней капусты и развеяли тоскливое настроение выпускницы сельскохозяйственного вуза, приехавшей работать в село Погост, где в начале 60-х годов на земле экономически слабых колхозов создали совхоз.

До этого она обошла — объехала все две тысячи гектаров песчаной пашни и только вздохнула. Ну, что здесь возьмешь? Но ведь на огородах, надо полагать, тоже когда-то был сыпучий песок… Смотрела, сравнивала и понемногу успокаивалась. Значит, можно? Пусть не сразу, не за один год, но можно!

В ту пору новые совхозные фермы пополнялись бычками и поросятами, а старые скотные дворы в деревнях пустели. Возле них навоз лежал, перегной накопился. Для начала хорошо и это.

Директор Бельковского совхоза Владимир Иванович Милованов выслушал своего агронома Татьяну Ивановну Климочкину и, поняв ее главную линию, целиком одобрил. Расковыряли старые навозные кучи, пошли в ход автомашины, тракторные тележки. Вывозку удобрений объявили работой номер один. Татьяна Ивановна покоя не знала. С утра влезет в резиновые сапоги, повяжется по-деревенски платком — и в поле. Коренастая, крепкая, неуступчиво-строгая, она не выпускала из рук бразды начатого дела, не позволяла уходить в сторону от намеченного курса. В отделениях совхоза о ней заговорили как о женщине настойчивой, с характером. А это всегда вызывает в людях уважение. Охотно помогают человеку, который крепко верит в свое дело. Были, конечно, противники, спорили с Климочкиной, толковали о химии, определяющей урожай. И дешевле, и проще, чем с навозом возиться.

— У нас с вами пока что не земля, а худое сито, — резковато отвечала она. — Одна химия такой земле не помощник. Первый дождик — и вся, как вы называете, химия уйдет в песок, а потом в Оку, рыбу травить. Полям нужен гумус, органика. Когда это будет, тогда и селитра, и калийная соль принесут несравненно больше пользы. Надо создавать пашню, понимаете, создавать!

И весь первый год, и последующие Татьяна Ивановна не отступала от своей линии. С осени до весны и даже летом вывозили навоз в поле. Чернели на песках кучи, их разбрасывали под плуг, под культиватор, чтобы не высыхал, не терялся. Белые пески постепенно делались серыми, потом темными. Уже похоже на пашню.

Агроном Климочкина улучшала землю по-своему. Всю площадь сразу не удобришь, хоть и вывозили за год по двенадцать — пятнадцать тысяч тонн. Но ведь это только шесть — семь тонн на гектар, или шестьсот граммов на квадратный метр, так, попудрить. Решила отработать одно поле за другим, внося полную норму — по сто тонн на гектар, иначе говоря, десять килограммов на квадратный метр. Сегодня одно поле в полтораста гектаров, потом — второе, за пять лет уже гектаров семьсот хорошей земли, куда можно вносить и «минералку», и все что угодно. На пять лет урожай обеспечен. А за эти пять лет еще семьсот гектаров подойдет, можно сеять травы для закрепления плодородия, использовать аммиачную воду и суперфосфат без опаски, что уйдет добро в реку.

Словом, работа с перспективой.

В разгар уборочных работ сидели мы с Татьяной Ивановной в тесном директорском кабинете, говорили о картошке, о сохранении ландшафта, о нехватке рабочих рук. Она рассказывала сдержанно и больше о том, что надо делать, а не о том, что уже сделано. С лица агронома еще не сошло то настороженное выражение, которое появляется в начале разговора с незнакомым человеком.

— Зерновые у нас слабо дали. — Татьяна Ивановна заглянула в листок. — По шестнадцати центнеров в среднем. Песок… Тут, знаете, восемь да десять считали за успех.

— А вы недовольны стопудовым урожаем?

— Думаю, будем получать и по тридцати центнеров.

— А когда получите?

— Ну, это… — Она улыбнулась. — Через год-другой появится возможность сеять рожь и овсы по пропашным, уже на хороших землях. Вот тогда…

— А плохие участки будут?

— Будут, — призналась она. — Пока не хватает навоза. Надо расширять фермы. Нужны корма, они на лугах. Луга требуют очистки, подсева, удобрений, орошения, одним словом, тоже полной мелиорации. Вот такая зависимость. И все-таки мы выравняем пашню по плодородию.

Сказала и решительно сунула руки в карманы плаща. Теперь уж и следа не было от настороженности.

— Наши ребята, — продолжала она немного погодя, — уже научились получать хорошую картошку, верю, что и зерно сумеют вырастить не хуже, чем на Дону.

Вскоре я и сам убедился, что основа для этого есть: пашня похорошела, и работать на ней можно с удовольствием. На плодородную землю и люди охотно придут, и села расцветут. И красоту природы на Оке и Гусе не сбросишь со счетов. Но все начинается с земледельца, с его нелегкого труда.

Ну а что же оно в сущности означает это старое русское слово — земледелец? Сколько мне приходилось встречать людей, озабоченных только одним — урожаем этого года! Ради урожая они ночи не спят — подкармливают, рыхлят, пропалывают, убирают, никому покоя не дают. Как убрали да подсчитали, что план есть, так и кум королю. Больше земле такой «мастер» не поклонится, не вспомнит о ней до весны. И невдомек ему, что пашня жива-здорова лишь тогда, когда понятию «взять» предшествует понятие «дать».

Это особенно важно для Мещеры, для Нечерноземья.

Одно дело работать на богатом от природы черноземе с достатком воды и тепла. Тут хватит черпать надолго. Но и то не навсегда, потому что и на черноземах не существует запасов неистощимых. И уж совсем другое дело, если живет крестьянин на песках, на тощих подзолах, на смытых склонах, где природа не накопила ни какого-либо богатства, ни особого плодородия. Тут земледелец обязан «делать» землю, неустанную заботу о ней проявлять.

Время пришло такое, когда ценность каждого гектара земли возрастает стремительно. Будут на берегах Оки работать так, как агроном Климочкина, — и пески станут плодородными. Без излишней и дорогостоящей «переделки» природы, без ухудшения естественных ландшафтов.

…И на правом

Сделав большую касимовскую петлю, Ока поворачивает на север.

Здесь, на высоком левом берегу, в лесное заречье смотрится поселок Елатьма, укрытый густыми садами. Паром перевозит машины и людей на правый берег, где в речной пойме расположен совхоз.

А за совхозом начинаются сосновые боры; они идут вниз и вверх по Оке, на северо-восток до Волги и за близкую отсюда границу Мордовской АССР.

В десятке километров от Оки, в центре лесного массива, раскинулась пустыня. Самая настоящая, с белыми песками, барханами высотой в три-четыре метра, с редкими кустами белоуса, между которыми шныряют ящерицы. Редко-редко среди песчаных бугров стоят изогнутые неопределенного возраста сосны, чудом выросшие из семян, занесенных птицами. Сушь, тишина, а приложишься ухом к земле — тихий звон. Это движется песок. Куда ветер, туда и он. Сечет опушку, уродует березы, сгибает и засыпает сосенки. В июльскую жару, в бесснежные зимы пустыня доставала до Оки; песок летел в Елатьму, на Выксу, и везде досадовали люди: откуда такая напасть?

О происхождении пустыни гадать не приходилось. И возраст ее определен точно — середина XVIII века, когда по указу государевой Берг-коллегии недалеко от здешних мест построили железоделательные заводы. Выкса, Унжа и Гусь-Железный плавили металл для оружейных мастеров. А для плавки требовался древесный уголь, поскольку о коксе тогда не ведали. Крепостные углежоги валили вековые боры, корчевали пни и оставляли на месте лесов голую пустошь.

Потом, когда истребление лесов поубавилось, природа терпеливо взялась залечивать раны. Почти всюду поднялся новый лес. Только на возвышенной, открытой ветрам Лысой горе, или, по-нынешнему, на Вянских песках, дело никак не могло сдвинуться с мертвой точки. Так и дожила до наших дней пустыня, как немой укор бездумной деятельности людей.

На площади в двадцать пять квадратных километров белела бугристая песчаная пустыня. И высыхала к августу узкая речка Вянка. Лес отошел от песков, отгородился чахлой опушкой.

И это в самом центре европейской части России, в каких-нибудь четырехстах километрах от столицы!

Те, кому приходилось видеть пески, горько и укоризненно качали головой: экое дикое поле! Пытались пахать и сеять, но без удачи. Не годилось место под пашню: ни дорог, ни воды, ни сел поблизости. Даже когда в начале 50-х годов собрались с силами и посадили на песках сразу триста гектаров сосны, толку не получилось. Посадки не дожили и до осени, высохли. Какой тут лес!

Но вот через десять лет на Вянские пески приехали руководители Рязанского лесного хозяйства с Михаилом Гиряевым во главе и посмотрели на пустыню глазами специалистов. Один из них сказал Тарунтаеву, директору Касимовского лесхоза:

— Ну, Василий Алексеевич, тебе тут, милый, до самой пенсии…

Веселый, быстрый в мыслях и движении директор загадочно усмехнулся. До пенсии ему оставалось двадцать четыре года.

Рязанские гости уехали. Тарунтаев вместе с лесничими Аркадием Юдиным и Потифором Гиряевым еще не один раз приезжали на пески, проводили тут дни и ночи. Однажды долго стояли на голом бугре, потом спустились в ложбину, сели на сухой песок и стали анализировать прежние неудачи.

— Ясно, почему ничего не получилось: воды нет, — сказал один из них и ткнул пальцем в песок.

— А откуда быть воде, если сажали в мае? — сказал другой.

— По снегу хочешь? — спросил Тарунтаев и оживился.

— Семя сосны зимует в снегу…

Тут все наперебой стали вспоминать и привычки дерева, и свойства песка, снега. Когда снег еще лежит по лесам и на берегах Оки, здешние пески уже голые. Открытое для солнца место прогревается хорошо, весна тут движется быстро, и, чтобы захватить талую воду, не нужно смотреть на календарь, а надобно начинать работу, когда только-только оттает верхний слой на Лысой горе. Чуть позже все высохнет.

Подтрунивая друг над другом и не переставая размышлять, они внезапно поняли, что отыскали, пожалуй, главную ошибку своих предшественников, которые, очевидно, опаздывали с посадкой, и сеянцы сосны, очень охочие в первые дни до воды, гибли в песках, не успев укрепиться.

— Попробуем иначе, ребятушки, — сказал Василий Алексеевич и вспомнил, что до пенсии ему двадцать четыре года и, чтобы закончить за такой срок облесение Вянских песков, сажать нужно ровно по сотне гектаров каждой весной. В общем хлопот хватит до самого-самого…

В 1961 году паромщик стал перевозить с левого берега на правый тюки с саженцами, людей и тракторы сразу после ледохода. Дивился на лесников: «Ну и торопыги! Снег лежит, а у них разговор о посадке, рядках и приживаемости. Сами топочут от холода на палубе, пальцами носы трут от пронзительного ветерка, а сосенки везут в лес. На погибель, не иначе».

Но лесники углубились в чащу. Голубые сугробы лежали на полянах, по-зимнему сухо стучали ветки на деревьях, скучно, холодно, а мыслями все уже там, на Лысой. Как-то на пустыньке сегодня?

Вянские пески встретили первый отряд робкой зеленью ракитника и всходами белоуса. Песок оголился, лежал темный, сырой. Снег всюду стаял, но близко к поверхности еще держалась мерзлота.

Устроили на опушке шалаши, обогрелись, а потом тракторами попробовали, как борозда берется. Получилось. Мигом оживился стан, зеленые двухлетки сосны зарябили по голым пескам.

Работали неделю, другую. Весна промчалась, песок высох и побелел, но дело уже было сделано. Свернули табор. Теперь до другого года. Что-то около сотни гектаров засадили.

На второй год, когда убедились, что сосенки дружно прижились, опять переправились в апреле через Оку и Унжу, прихватили народ из Касимова, деревни Новой, а главное, взяли с собой лесопосадочные машины. Сажали и наблюдали, как ведет себя пустыня, как чувствуют сосны. Словом, учились. Ворошить пески пахотой не стали, каждую травинку берегли, ведь она закрепляет летучий песок, который как раз и опасен для молодняка. На буграх сажали в глубокие борозды, в понижениях — иначе: где гуще, где реже. Хоть и собрался народ из разных мест, но как-то сразу сработались, уж больно доброе дело затеяли, оно-то и сближало. Лесники Александр Малин и Федор Теняев ни на час не уходили с песков: время тут ценилось, как на весеннем севе. Чуть припоздал — и жди выпадов, горюй, переделывай. А когда переделывать-то?..

Песок не желал примерять одежду из молодого леса. Привык за двести лет к вольной и буйной жизни, сопротивлялся. Холодом отпугивал, жарой, безводьем. В ветреный день хлестал по глазам, старался как-то сбить, засыпать молодые рядки. Но сосенки уже уцепились за влажную землю, а людей непогода только подзадоривала. На второй год удалось облесить триста гектаров. Потом, пообвыкнув, стали засаживать и по четыреста.

Конечно, без многочисленных добровольных помощников, охотно откликнувшихся на призыв лесников, дело не обошлось. В первую очередь надо сказать о школьниках из совхоза «Маяк». От усадьбы совхоза до Лысой горы около полутора десятков километров по лесам. Но ребята приезжали, дружно работали.

Помогла и Елатьма — бывший райцентр, здесь пять или шесть домов инвалидов. Эти много испытавшие люди тоже пошли за лесниками. Добро-то можно делать и в глубокой старости — это всем известно.

По триста пятьдесят человек выходили натягивать на пески зеленую смирительную рубаху. Шумный стан лесников отбирал у пустыни кусок за куском, постепенно подбираясь к центру, где над буграми все еще крутились, правда уже порядком ослабевшие, столбики пыльных смерчей.

В 1966 году Тарунтаева перевели в другой лесхоз. Сдавая дела Владимиру Васильевичу Лунину, он шутливо сказал:

— Все планы у начальства мы перепутали. Песков остается мало, а я, видишь ли, еще не успел состариться. Расчеты были до пенсии. Впору до срока заявление подавать…

Новый директор повел дело с такой же энергией. Натура у него была широкая, сил не занимать. Он обошел вянские пески, убедился, как хорошо растут посадки, и решил как можно быстрее перечеркнуть последние гектары пустыни. Опыт у лесников накопился немалый, теперь они знали как и что, работали безошибочно.

Прошло еще два года, и Лысая гора перестала быть лысой. Хоть название меняй.

Лунин позвонил своему коллеге Тарунтаеву:

— Все! Можешь ехать в собес. С чистой душой…

Вот так энтузиасты изменяют облик своей земли. Не делая из этого сложной проблемы, не требуя от государства крупных средств для реализации дорогостоящих проектов.

Два столетия просуществовали белые пески, эта бросовая земля, и никто не находил к ней ключа. Когда же отыскали, всего за восемь лет осмысленного труда посадили на песчаных холмах двадцать миллионов саженцев сосны. Двадцать миллионов! Сосновая полоска по всему земному экватору на два метра дерево от дерева. В 1968 году Лысая гора предстала перед нами в виде сплошного, к горизонту уходящего леса, благодатного, быстро растущего.

Молодцеватый лесник подошел к сосенке первых лет посадки. Ее вершина оказалась на уровне плеч, тех самых плеч, которые и вынесли всю тяжесть труда, создавшего этот рукотворный лес. И все залюбовались крепенькой сосной. Исправлена ошибка, сделанная нашими не очень далекими предками.

Пройдет лет пятьдесят — семьдесят пять, одно поколение сменится другим. На Лысой горе подымется могучий бор. Внуки и правнуки нынешних лесников придут сюда за грибами. Вспомнят ли они добрым словом людей, вырастивших Вянские леса?

Вот почему так захотелось написать о том, что сделано на Лысой горе. Пусть об этом знает как можно больше людей. Пусть знают агронома Климочкину, создающую новую землю в краю песков и болот, пусть больше будет последователей ее не показного, а к делу идущего опыта.

Природа именно этого ждет от людей. Всегда. Везде.

Что не оценивается в рублях…

Теперь давайте посмотрим, один ли совхоз «Бельковский» нашел правильную дорогу, в одиночку ли старается превратить «край пейзажей» еще и в край хлебный, кормящий людей? Если один, то велика ли цена такому труду? Пусть и яркий маяк, но осветить всю Мещеру одно-разъединственное хозяйство никак не может.

Секретарь Касимовского горкома КПСС Михаил Васильевич Погожев рассказал, что в районе сегодня более двенадцати тысяч гектаров под картофелем, а средний урожай подбирается уже к ста пятидесяти центнерам с гектара. И дело не только в количестве, но и в качестве. Здешний картофель содержит до двадцати трех процентов крахмала. Только из этого района поступают десятки тысяч тонн этой отборной продукции. Так что нынешняя Мещера — это не только пейзажи…

Татьяна Ивановна Климочкина, конечно же, далеко не одинока в благородном стремлении создать на песках плодородную почву.

Отдает этому много сил и Мария Антоновна Афонькина, молодой агроном из колхоза имени Калинина.

В хозяйстве ежегодно вывозят на поля десятки тысяч тонн навоза и компоста, вносят много минеральных удобрений, извести. Те поля, которым уже перепало всего этого ощутимое количество, да еще после клеверов, выглядят никак не хуже, чем земля на старых сельских огородах. Идешь, нога тонет в мягкой, рассыпчатой пахоте. И куда только девался первородный белый песочек? Он остался у реки, в откосе, там ему самое место.

В колхозе «Путь к коммунизму» председательствует Марат Мухаметович Фаисханов, агроном по образованию. Здесь элитное хозяйство с особо строгой агротехникой. Отсюда начинают путь во все колхозы новые сорта картофеля. Рядом много клеверов, этих непревзойденных союзников в борьбе за плодородие. Убеждаешься, что агрономы работают с перспективой на десятки лет.

В обоих соседних колхозах уже слышатся разговоры не только об урожаях картофеля, но и о добром хлебе. Рожь, самая что ни на есть здешняя культура, случается, дает до тридцати центнеров зерна, а озимая пшеница и яровой ячмень — и того больше. Вот уж тут, действительно, «и пейзаж, и фураж».

При новой встрече в горкоме Погожев заговорил о касимовской земле, и стало ясно, что в десятой пятилетке земледельцы делают ставку прежде всего на повышение плодородия уже освоенных участков, среди которых, как мы знаем, больше всего песчаных, но которые при умелом обогащении способны удвоить урожайность.

— Район вывозит сейчас до пятисот тысяч тонн навоза и торфокомпоста за год, — сказал Михаил Васильевич. — Нас уже беспокоит недостаток навоза. Надо расширять молочное стадо и свиное поголовье. Но для этого нужно много кормов, прежде всего травы и сена, ячменя и картофеля. Значит, внимание лугам и пастбищам. Будем приводить в порядок пойму Оки и ее притоков. Это осушение, подсев трав, их подкормка и полив. Расширим и площадь клеверов. Вот на что пойдут у нас средства, отпущенные Нечерноземью в новой пятилетке.

Позиция, несомненно, правильная. Предоставить лесам, рекам, болотам — всей красоте земной — свободное развитие. И дать пашням и лугам недостающий им гумус, чтобы отозвались они добром.

Гармония природы, умно направляемая человеком, в том и состоит, чтобы сочетать красивое и полезное, естественное и создаваемое и тем самым идти в направлении к новому расцвету ландшафтов.

Владимир Васильевич Лунин, хозяин касимовских лесов, немало делает для сохранения и умножения лесных богатств.

Мы спросили его:

— В сухом 1972 году пожары в лесах были?

Он кивает и говорит:

— К сожалению, да. Со стороны Горького, Владимира.

— А у вас?

— Обошлось, — уже веселее отвечает он. — Когда надвинулось от горьковской границы и от Ермиша к Вянским буграм, мы отстояли. Наши леса не пострадали.

— А лес вы рубите?

— Рубим, — твердо говорит он. — А как же не рубить, если спелый, если прочистка нужна? Сдаем очень нужной продукции на два с половиной миллиона рублей в год. Это не только лес, пиловочник, но и грибы, лекарственные травы, витаминная мука из хвои для колхозных ферм. А сувениры, семена древесных пород? Дары леса… А что касается рубки… В год снимаем лес с двухсот пятидесяти — двухсот семидесяти гектаров, зато засаживаем четыреста пятьдесят — пятьсот. Пустыри на территории леспромхоза уменьшились за последние годы раз в десять. Скоро и вовсе их не будет. Сыпучие пески надо закрывать сосной. Только в таком виде они приносят людям пользу.

Подумав, еще добавил:

— Красоту надо беречь. Хотя в рублях ее не оценишь.

Так, разумно и вдумчиво, благоустраивается дальний тыл нашей столицы. Конечно, мы рассказали лишь о немногом из того, что делается. Есть, к сожалению, и немало примеров негативного плана.

Вот касимовские соседи с запада, спас-клепиковцы. Они понесли урон от лесных пожаров. Беда это или вина, пока сказать трудно, но природа там сильно изранена.

Никак не устроят окско-солотчинскую пойму работники зональной опытной станции «Мещеры». Явный «перебор» просматривается и в осушении леса в районе Криушей и Болони. Обошли мы здесь стороной и Окский заповедник, этот уникальный природный комплекс, где разводят зубров, бобров, десятки видов других зверей и птиц, охраняются травы, лес, природные сообщества на реках и болотах. У заповедника немало своих проблем, решить которые жизненно необходимо. Но все это темы уже других очерков.

Идем по сосновому бору краем просеки. Она густо и сильно заросла молодой сосной, подчеркивающей вечность леса. Тихо, жарко. Никакого движения ни в воздухе, ни на земле. Все замерло в полуденной истоме. Лес насыщен острым смолистым запахом.

На поляне, которую обходим краем, непролазный малинник. Краснеют спелые ягоды. Не остановиться вовсе просто нельзя. Вкусно, да еще как!

Подошвы скользят по сухой хвое. Мимоходом срезаем несколько коричневатых крепких боровиков на старой вырубке. Лес полого спускается куда-то, и внезапно распахивается огромное синее небо. Внизу за лужком блестит Ока.

Желто-зеленый песчаный обрыв весь в сосновой поросли; иные деревья стоят над землей на высоких изогнутых корнях, как на ходулях, песок из-под них осыпался, но сосны верны своему месту. Вид удивительный, неправдоподобный.

А перед глазами такой простор!..

Километров на пять тянется ярко-зеленая пойма, вся в озерах и старицах. Берега их в густом ольховнике и лозе, как в раме. На лугу сотни копешек только что скошенного сена. Противоположный берег высокий. Отсюда он кажется голубым. На холме виднеется стройная колокольня. Это церковь Ивана Богослова, ее отовсюду видно за десятки километров. Рядом белеет старинное имение, где ныне дом отдыха.

У обрыва над поймой так же тихо, как и в лесу. Но прохладно. Снизу накатывается чистый аромат подсыхающих трав, в нем угадывается запах меда и земляники. На отмели, у самой реки, неподвижные фигурки рыбаков. В прогретой воде старицы плещутся ребятишки.

Обрывистый берег делает изгиб, там над деревьями выглядывают купола еще какой-то старой церквушки. Древняя история напоминает о себе. Такое ощущение, что вот сейчас из темного бора появится дружина, гривастые кони встанут на самом краю, а воины в остроконечных шлемах, не сходя с седел, долго будут всматриваться из-под руки в противоположный берег, в ту сторону, откуда не раз грозили русской земле вражеские полчища… Но такое видение может возникнуть лишь на секунду.

Тихо, знойно, гудят пчелы.

Спокойная радость наполняет душу…

Василий Песков
ЧАЕПИТИЕ У ТОЛБАЧИКА

Очерк

Иллюстрации В. Сурикова

Фото автора

Девятый лагерь

Сборы были недолгими. К концу дня, одуревшие от беготни по магазинам, мы сидели посреди комнаты на груде мешков и ящиков. «Примерно три центнера…» — сказал Генка и стал читать список — не забыто ли что? Список кончался восьмиведерной бочкой воды, лампочками для фонаря, иголкой с нитками и лепешками димедрола — «на всякий случай…»

Вулкан мы увидели километров за сто. На синеве среди облаков виднелась плотная, высоко восходящая ослепительной белизны шапка. Это была макушка вулкана — водяные пары, рожденные током земного тепла.

Минут через двадцать увидели ножку грибовидного облака. Она была черной. Совсем уже с близкого расстояния было видно, как в темном столбе пучились то седые, то сизые клубы пепла. Сверкали сухие молнии. А у самого основания неимоверных размеров гриба то опускался, то вырастал снова малиновый воротник лавы.

«Сегодня он в очень хорошей форме», — сказал летчик, и мы пошли огибать конус вулкана по плавной дуге в обход пеплопада. С наветренной стороны к жерлу вулкана подлетаем предельно близко. Поворот — и плывем над стороной конуса, где кратер имеет щербину. В эту прореху, пульсируя, изливается лава. Река огня! Над ней бурый и сизоватый дымок. Удаляясь от конуса, поток раскаленного вещества растекается, постепенно тускнеет. Сбоку, у самой кромки потока, — палатки. Брошенный лагерь? Нет, люди возле палаток. Батюшки! Да это тот самый лагерь, куда мы просились.

Снижение. Вихри пепла из-под винта, летящие в сторону битые ящики, рваный брезент, чья-то каска катится под уклон. Люди, спасаясь от вихрей пепла, легли, вобрали головы в плечи. Швыряем из двери три центнера нашего жизнеобеспечения и машем пилотам. Они немедленно улетают.

После рева мотора ломит уши от тишины… Хотя где же она, тишина? Слышен гул, напоминающий отдаленный и непрерывный гром, — это вулкан. А рядом, в пятнадцати метрах, позванивают, катятся сверху остывающие, но еще розовые куски лавы. Подходят, сплевывая и вытряхивая пепел из волос, люди. Знакомый по Прежним камчатским встречам вулканолог Юрий Дубик держит в руках трехлитровую банку с подсохшими гладиолусами и столбик с дощечкой-стрелкой, на которой написано: Volcano.

— Чтобы не заблудиться?

— Без шуток тут не продержишься… По законам гостеприимства, ребята, сразу же полагается чай. Но чая не будет. Помогайте! Обстановка — видите сами. Срочно на новое место!

Таскаем палатки, ящики с провиантом, воду в молочных бидонах, приборы, дрова, образцы лавы, радиостанцию… Новичку кажется непонятным: как можно было так задержаться? Боковая стенка лавового потока, осыпаясь, добралась к стоянке почти вплотную. Но это был обычный режим работы и жизни возле вулкана. Эвакуация шла спокойно.

— Меняем место девятый раз…

До темноты поставив свою палатку в новом «таборе» вулканологов, как следует огляделись… Лунный пейзаж! Никаких признаков жизни, как будто и не было тут зеленых кедровников, озерков и всего, что давало повод называть эту точку в тридцати километрах от Козыревска «курортным местом». Все засыпано пеплом и шлаком. Похожие на барханы холмы, корявые островки лавы былых, может быть тысячелетней давности, извержений. И все. Один монотонный серовато-коричневый цвет. Под ногой лунный шлаковый грунт с легким хрустом податливо проминается. Туристский ботинок оставляет узор, очень похожий на след от обувки Армстронга.

Хождение сопряжено с неожиданной трудностью. Под слоем шлака лежит подстилка беловатого мелкого пепла, выпадавшего вместе с дождем. Сейчас этот пепел превратился в подобие жидкого мыла — прочная сверху корочка шлака под ногой вдруг скользит, и ты не всякий раз избегаешь падения. Подъем от лагеря по холмам изнурительно труден.

Зато сверху можно увидеть все, что здесь происходит. До вулкана примерно три километра. На заходе солнца зрелище извержения особенно впечатляет. Крутые облака пара еще купаются в розовом свете, а внизу уже сумерки. Всплески лавы выглядят уже не малиновыми, а огненно-красными. Но это еще не свет в темноте. Еще голубеет полоса неба. Угольно-черным кажется столб извержения. И вся мешанина удивительно сочных и ярких красок сопровождается гулом — гу-гу-гу-гу… Как будто там, под землей, огромной лопатой подбросили уголька в топку, и вот вовсю ревет неподвластная человеку машина — величественная и грозная.

Рядом с вулканом действующим — цепочка вулканов затихших. Возможно, совсем затихших, а может, только на время. Они родились этим летом как побочные дети вулкана Толбачика. Толбачик — старик, но в жилах его тепло не иссякло. Ждали: Толбачик себя покажет. И вот оно, проявление силы. Большой конус, правда, безмолвствует — земная мощь выходит наружу в 17 километрах от него. Освещенный уже нырнувшим за горизонт солнцем, белоголовый старик молчаливо смотрит, как у ног его пробуют силы дети — черномазые вулканята.

Уходить с верхушки холмов нам не хочется. Но в лагере строгий порядок: явись в условленное время, чтобы не было повода беспокоиться.

Полночь. После ужина (почти как в детском саду — манная каша и чай) люди расходятся по палаткам. Уже слышен в темноте с гулом вулкана храп. Но есть еще и работа. Дубик приводит в порядок какую-то запись. Теплофизик Аэлита Разина в равные промежутки времени включает кинокамеру, стоящую на треноге, — идет методичная съемка вулкана. В стереотрубу разглядывает извержение богатырь с бородою Распутина. У костра студент-практикант из Иркутска самозабвенно пишет что-то в тетрадку.

— Вести в Сибирь?

— Дневник. Сегодня пятьдесят седьмой день, как все началось…

В палатке-столовой мы сидим с директором Института вулканологии Сергеем Александровичем Федотовым. В бутылке из-под томатного сока горит свеча. Две кружки чая подогревают нашу беседу. Молодой еще член-корр. Академии наук СССР катает хлебные шарики и, подкрепляя важные мысли жестом, роняет шарики в темноту. С удовольствием отмечаю: наука наукой, но и простое чувство — «Я все это видел» — членкор не старается прятать. «Фантастические романы ничто по сравнению с тем, что здесь происходит».

Извержения ждали. В ночь на 28 июня все выносные сейсмостанции института зарегистрировали «рой землетрясений». За двое суток их было больше двухсот. Опыт и существующие теории позволили предсказать: извержение будет в ближайшие дни. 6 июля вулкан заработал.

Описать по дням все, что тут было, невозможно. Можно лишь выделить фазы, отдельные акты разнообразного, полного неожиданностей величественного спектакля природы. По трещине, возникшей почти на ровном месте, появились вначале три вулканических конуса. В считанные часы высота их достигла пятидесяти метров (примерно пятнадцатиэтажный дом!). Но образовался четвертый конус и моментально засыпал три первых. К вечеру 8 июля он вырос уже на 140 метров и «работал с энергией, равной пяти Красноярским электростанциям». Огромный столб пепла и шлака стоял над вулканом. Лава не вытекала из кратера через край, а тоже столбом рвалась в небо. Это был не фонтан, а именно столб жидкого раскаленного вещества, излучавшего свет даже днем. Космонавт Виталий Севастьянов в то время передал с борта орбитальной космической станции «Салют-4»: «Над Камчаткой на двести сорок километров полощется флаг пепловой тучи».

Вулканологам было ясно: рождается новый вулкан. Явление это не частое. Последним из хорошо известных «новорожденных» считают Парикутин — вулкан, выросший в Мексике в 1943 году. Он появился в неожиданном месте — на кукурузном поле. Писали: «Крестьянин Дионисио Полидо, увидев дымок, пытался его засыпать, а потом огородил и за плату показывал зрелище». Это мало похоже на правду. Известно: уже через пять дней вулкан достиг высоты полутораста метров, и все живое от града его раскаленных бомб поспешно бежало.

Нового «молодца» на Камчатке огородить уже точно было нельзя. На глазах у людей вырастала огнедышащая гора. Стали придумывать имя новорожденному. «Есть на Камчатке вулканы Ксудач, Шивелуч, Кихпиныч. Не назвать ли Степанычем? (в честь старейшего вулканолога, недавно скончавшегося, Горшкова Георгия Степановича)».

Возле безымянного пока что вулкана ученые всех интересов и степеней собрали богатую жатву редкостных наблюдений. Но мало кто думал, что видит всего лишь первый акт величественного спектакля. 28 июля, через три недели после начала событий, разошлась земля у вулкана, и из широкой трещины потекла сверкающая, светло-желтая река лавы. Таинственное земное вещество (с точки зрения физики — тело жидкое и твердое одновременно) текло буквально у ног людей. Глубина (а может, точнее сказать, толщина?) этой вязкой, в миллион раз более вязкой, чем вода, огненной массы равнялась 20–30 метрам.

Понятное дело, вулканологи «пили» из этой реки. В копилку добытых с помощью разных приборов знаний они и сами как следует еще не заглядывали. Предстоит еще обработка всей информации. Но есть вещественное доказательство: лава позволила людям общаться с собой «на ты» — в лагере масса отформованных из нее пепельниц.

Сенсации у Толбачика менялись, как в детском калейдоскопе. 8 августа неожиданно стих первый конус. Казалось, опущен занавес представления. Но через день рядом с потухшим первым родился новый вулкан, такой же силы и резвости. И начал расти. И рос хорошо. Но через восемь дней вдруг тоже «заткнулся», утих. И на сцене сразу же появился конус, названный третьим. Этот работал всего неделю, соревнуясь с ожившим после суточного перерыва вторым. (Второй победил и работает до сих пор.)

В хронике этих событий есть еще конус 4. Появилась тут трещина шириной 400 метров. Была ситуация, когда в одночасье по трещине заработало шестнадцать разной силы вулканчиков. (Дубик: «Некоторые можно, было, подбежав, затоптать».) Были тут трясения земли, фантастической силы липкие пеплопады, пепел сыпался вместе с дождем. По лаве второго конуса, как по конвейерной ленте, плыли обломки земной коры — «острова» величиной с шестиэтажный дом. Люди видели, как огромным пирогом земля вспучивалась и как внезапно в земле появлялись провалы… Такими были восемь недель у Толбачика.

Зрелище это было доступно не только вулканологам. Все, кто имеет интерес к изверженным недрам земли, «кто способен есть кашу с пеплом и лезть в спальный мешок при свете вулкана», тут побывали. Геологи, геофизики, ученый-атомник, конструкторы космической техники, знаменитый фотограф Вадим Гиппенрейтер собирали здесь впечатления и кое-что посерьезнее.

На месте только что покинутого лагеря высаживался на сутки целый десант журналистов европейских газет.

— Они прибыли в момент, когда умолк вдруг конус 2. Антракт. Ничего нет… Надо было видеть их огорчение. Но мы сказали: денек терпения — появится новый вулкан. Указали и место, где он появится. Вы бы видели, что творилось, когда вулкан заработал. Меня они кинулись обнимать с таким же энтузиазмом, как обнимают во время хоккея забившего шайбу…

Сергей Александрович поправляет в бутылке почти сгоревшую свечку, наливает уже холодного чаю. Вход в палатку ничем не завешен. Нам с директором-вулканологом хорошо видно, как метрах в двухстах оползает, осыпается стенка стынущей лавы. С косого обрыва в сторону лагеря катятся раскаленные глыбы размером с палатку, а иногда с добрый каменный дом. Фонтаны искр. Запах паровозной топки. И звон. Странный звон, как будто с горы летит воз разбитых горшков.

Во всех палатках здоровый храп. У костра с книжкой коротает ночь дежурный.

— Как на войне, это необходимо. Мало ли что…

Над вулканом зарево света и гул.

— Сейчас у нас просто курорт, — говорит Дубик. И нельзя понять, «покупает» он нас, новичков, или в самом деле этот лагерь у лавы — место, лучше желать не надо.

Дубик бреется. Вместо зеркала смотрит в синеватый глазок стоящего на треноге прибора.

— А с зубом как? — поддевает начальника кто-то из рядовых.

— Терпимо, — смеется Дубик.

Тут все известно: руководитель отряда «Вулкан» тринадцать раз наблюдал извержения и тринадцать зубов потерял в эти годы.

— Как раз по вулкану на зуб…

В этой фразе есть доля мужского кокетства — такова, мол, жизнь вулканолога. Однако зубы у тех, кто вдыхает тепло, идущее из земли, выпадают не без причины. Причина — коварный элемент фтор.

— Да нет, тут у нас в самом деле курорт. Побрился. Сейчас нахлещемся чаю. Поговорим по радио со снабженцами. И спокойно будем служить науке. (Уже серьезно.) Вы посмотрели бы первый лагерь. Ребята, расскажите гостям, как было в первом…

Первая группа вулканологов во главе с Владимиром Степановым высадилась вблизи извержения через несколько часов. Все ждали вестей от разведчиков, и они пришли по эфиру: «Немедленно шлите лопаты!»

Группа попала в полосу пеплопада. Был там форменный ливень из шлака и пепла. Пять суток носа нельзя было высунуть из палаток. Но засыпало, надо было откапываться. Откапывались. Насыпали бугры из пепла. Переносили палатки на эти бугры. А через сутки их снова надо было откапывать. Еда, сон и все остальное — пополам с пеплом. Вертолет в этом наждачном аду сесть не мог. Люди, правда, вольны были выйти из полосы бедствия. Но как быть с приборами? Тяжелые. Нужные. Дорогие. Иногда утром мы могли только угадывать, где стоял «Ящик». Без касок тут не работали. «Орешки с неба» разбивали стекла часов, решетили палатки, оставляли на теле ссадины и царапины. Когда выбрались наконец на свет божий, показалось, что побывали в самой преисподней. Сейчас на месте, где стоял лагерь, из пепла торчит лишь верхушка радиомачты.

Зная, как не любят вулканологи выставлять вперед отличившихся (тут почти каждый ходит по краю возможного), я не спешил расспрашивать об отдельных людях отряда, но мой собеседник сам подсказал: «Запишите: Магуськин Мефодий… Бывают моменты, в один час узнаешь, чего стоят люди. Так вот, с Мефодием я пошел бы теперь на какое угодно трудное дело».

О Магуськине я слышал еще в Петропавловске. В ночном разговоре директор института тоже назвал это имя. Мефодий в моих глазах вырастал до фигуры былинного богатыря.

— А где он сейчас?

— Тут, у вулкана, на стоянке геодезистов.

Первый лагерь — это точка отсчета, по которой меряют трудности. Их и теперь немало на всех стоянках вокруг вулкана. Ежедневно видеть лунный пейзаж — надоедает! Дышать газом, идущим от лавы, — надоедает, конечно! Питаться тушенкой и манной кашей… Скучать по бане, кормить комаров… Можно ли все перечесть? Пепел… В первом лагере он хоронил под собой все, что не двигалось. Но кто его тут не хлебнул, пепла? Геодезисты Юрий Фомин и Лев Дадоян, заблудившись в пепловой мгле, сочли за благо лечь у верхушек засыпанных пеплом кустов. Утром, когда ветерок повернул, ахнули: ночь коротали всего в полсотне шагов от палатки!

Ветер тут может в любой момент изменить направление, и тогда любая стоянка окажется в положении первого лагеря. Да если даже полоса пеплопада проходит и в стороне, пепел все равно есть: в ботинках, в волосах, в ушах, на зубах, в каше, в спальном мешке, в банке с солью и, хуже всего, в фотокамере. Переводишь пленку — пепел скрипит; а ты уже хорошо знаешь: в поединке с этой вулканической пылью, лишь по ошибке называемой пеплом, фотокамера победителем не выходит.

Одно удовольствие около вулкана — чай! Но не хватает для чая существенно важного компонента — воды. От озер, каких тут было немало, осталась лужица размером в стол. Из нее брали воду, но потом перестали. Вода от пепла сделалась кислой и для чая признана непригодной.

«Каторга — не житье!» — скажете вы. Верно. Такая жизнь не каждому подойдет. Но тут, честное слово, вы не услышите жалоб. Трудности, которые я перечислил, лишь справедливая плата за все, что люди могут тут увидеть, узнать и почувствовать. И я бы скорее им позавидовал, чем посочувствовал.

Всего у вулканов со дня извержения постоянно работает человек пятьдесят. Геофизики, вулканологи, химики, геодезисты, геологи — все немедленно развернули тут фронт работ. Предсказанность извержения позволила всем изготовиться вовремя. Событие держится под перекрестным взором многих наук. И каждый, чье дело сюда призывало, счел долгом «есть кашу с пеплом». Сам директор Института вулканологии имел в кармане билет до Парижа на какой-то конгресс. Без колебаний Париж был принесен в жертву Толбачику — «тут быть важнее». Надо думать, коллеги в Париже только позавидовали Сергею Александровичу.

И если уж повидавший немало членкор академии считает подарком судьбы пребывание здесь, то чем измерить жадную любознательность студента, посвятившего себя изучению Земли, если выпал ему билет проходить практику тут, у вулкана? Мера есть Мне показали: «Вон парень сидит… Взбегал на вулкан и заглядывал в кратер». Смельчаком оказался уже знакомый студент из Иркутска Володя Андреев.

— Это правда?..

— Ну, бегал… Мы с Юрь Михалычем бегали…

Эпизод маленький, но существенный. В момент, когда конус 2 вдруг «заткнулся», Юрий Дубик решил «сбегать» и глянуть в кратер.

— Я с вами! — сказал Володя.

Обжигая подошвы, два человека бежали по горячему склону вулкана. (Для этого кроме дерзости нужна еще и выносливость!) Добежали. Глянули в кратер. Сделали снимки… А через несколько часов конус опять заработал. И работает посейчас.

Тут, у вулканов, есть своя техника безопасности. И возможно, два человека ее частично нарушили. Но, ей-ей, должны среди нас быть люди, способные вбежать в горящую избу, нырнуть в горящий танк за товарищем, спуститься в бездну или вот так: заглянуть в кратер!

День всего простоял лагерь 9. Вечером в связи с какой-то перегруппировкой сил его решили вдруг снять и перебросить в главный базовый стан. Мы, журналисты, полетели вместе со всеми и пожалели: база была неким «тыловым» учреждением. До вулкана отсюда было километров двенадцать, и мы взмолились забросить нас ближе.

Вечером мы приземлились в двух километрах от вовсю шуровавшего конуса. Отсюда снимался лагерь геодезистов. Все было у них упаковано. Мы свой груз выбросили из вертолета, они свой — внесли. Старший группы, невысокого роста чернявый парень, «сдавал» нам обжитое место.

— Дрова вон там. За камнем три банки бензина — костер разжигать. Знаю, к вулкану пойдете, — лучшая точка для съемки помечена вешкой. Решитесь подходить ближе, помните: там уже падают бомбы. И еще. С нами жила тут полевка. Она остается. Вон там в картонной коробке сидит. Ест сухари, воду давайте с ложки…

Пожимая с благодарностью руку заботливого человека, я спросил его имя.

— Мефодий меня зовут.

— Мефодий Магуськин?!

— Да. А что?

Я кинулся к летчикам просить задержаться хотя бы на десять минут. Отказали: «Поздно, солнце уже садится».

Мефодий Магуськин побежал к грохотавшей машине. Спустя минуту вертолет, подняв тучу пепла, исчез.

Палатку мы ставили уже при красном свете вулкана.

Идем к вулкану…

Нас трое. Корреспондент ТАСС на Камчатке Михаил Жилин, кинооператор Геннадий Лысяков и я, приглашенный к Толбачику настойчивостью этих давних моих друзей.

Полдень. Идем к вулкану. Два километра — пустяк. Но мы обвешаны, как верблюды, съемочной техникой, флягами, рюкзаками, биноклями. Тихонько ползем тропою, промятой до нас по шлаку.

У вешки (палка с обрывком белого шарфика) пестреют обертки от фотопленок. Это и есть «лучшая точка» для съемки. Конус виден отсюда в полный свой рост, со всеми подробностями характера. В облаках пепла хорошо различаешь беспрерывно летящую в небо «шрапнель». Лепешки рваного шлака плавно и, кажется, вовсе не быстро поднимаются кверху, на мгновение зависают и потом черными галками падают вниз на конус или чуть в стороне. Процесс идет непрерывно, и конус растет на глазах.

Жалеем, что не взяли магнитофон! Разнообразие звуков! Густой свистящий гул идущего на рулежку реактивного самолета вдруг сменяется взрывом. Потом характерное «гуканье», как будто заговорила большого калибра скорострельная пушка. Временами звук сглажен, смягчен. Если закроешь глаза, можно подумать: стоишь у моря и слышишь прибой. Кто знает силу океанских ударов о берег в хороший шторм, представит и еще одну разновидность гула, рожденного в кратере. Кажется, чуть посильнее взрыв — и черный конус треснет, расколется… Но вот еще звуковое коленце: извержение седых, похожих на кочаны цветной капусты облаков пепла сопровождается легким пыхтением и стуком: точь-в-точь на станции тихой ночью снует маневровый маленький паровоз. И снова взрыв! Бомбовой силы удар по барабанным перепонкам сопровождается треском, очень похожим на глухие хлопки дальних винтовочных выстрелов, — это сверху на склоны вулкана падают раскаленные бомбы.

К конусу мы подбираемся так же, как подходят обычно к дикому малоизвестному зверю: осторожно, неторопливо, не по прямой линии. Дорожка «массового пользования» кончилась. В направлении вулкана видны только следы одиночек. Неким предупредительным барьером выглядят трещины в пепле. Неширокие, но страшноватые, напоминающие: кладовая огня тут, у нас под ногами. Трещины, впрочем, холодные. Без труда минуем эту «линию обороны». Теперь до вулкана менее километра. Стоим на месте, куда уже долетают бомбы. Бомбы тонут в рыхлом, податливом грунте. От них на поверхности виднеются только воронки. Одна из бомб утонула в шлаке лишь наполовину.

— Братцы, она еще теплая! — К ноздреватой черной колючей глыбе Генка приваливается спиной. — Давайте тут и чаевничать…

Чай в алюминиевых флягах остыл. Но находчивость Генки не знает предела. Он забирает фляги и, подморгнув, молча уходит к потоку лавы. Это неблизко. И не совсем безопасно. Но отговаривать бесполезно. Генка бережно вез сюда три яйца с романтической целью «зажарить яичницу прямо на лаве». Но уже в лагере кто-то неосторожно кинул Генкин сундук с походным операторским снаряжением и поколол яйца. Символический акт «хозяйственного использования вулканического тепла» Генка решает проделать теперь… Минут через сорок он прибегает, достает из-за пазухи фляги.

Посуда пахнет серым дымком. Чай не слишком горячий, но мы довольны — не угасла романтика на планете!

Закусывая, не выпускаем из виду вулкан. Опасность, правда, всего лишь одна: боковой выброс! Но, по теории вероятности, такого рода вулкан не должен сделать боковой выброс как раз в тот момент, когда трое людей, вполне ему доверяя, сели чаевничать.

Какова природа вулканов? Коротко так. Земля внутри разогрета. Я убедился в этом, спускаясь однажды в бадье к строителям шахты. (Кажется, это была «Мария-Глубокая» в Донбассе.) На горизонте нескольких сот метров было жарко. Строители работали обнаженными. В гигантском колодце от водяного пара было трудно разглядеть стоявшего в трех шагах человека…

По мере углубления в землю через каждые 33 метра температура возрастает на один градус. Таким образом, на глубине 50 километров земные породы нагреты выше тысячи градусов. В обычных условиях они бы расплавились. Но в глубинах из-за большого давления сверху породы остаются твердыми. Вы спросите: там, где давление по каким-то причинам упало, порода, наверно, расплавится? Да. Расплав (по-гречески — «магма») появляется там, где земная кора имеет разломы. «Вскипая», расплав ищет выхода наверх. Поскольку магма насыщена газом, выброс ее на поверхность земли сопровождается взрывами. Вулканы — конечный этап глубинных процессов еще нестарой нашей планеты.

Зоны разломов земной коры всем известны. Камчатка — один из этих районов. Здесь тридцать с лишним живых вулканов и много больше потухших.

Извержение вулкана всегда событие. Нередко драматическое событие. Можно назвать множество случаев, когда не один и не два человека погибли от этой стихии. Восьмого мая 1902 года вулкан Мон-Пеле (остров Мартиника) накрыл раскаленной тучей город Сен-Пьер. Все население (30 тысяч!) мгновенно погибло. Или вулкан Кракатау… Произнесите вслух название — Кракатау, вы уловите в нем характер вулкана. Характер этой горы, стоящей в проливе между островами Суматра и Ява, таков. Двести лет молчавший вулкан весной 1883 года вдруг пробудился. Сначала без шума он просто дымил, потом стал ворчать, а 27 августа в 10 часов утра вулкан-остров взлетел на воздух. Кое-какие подробности страшного извержения… Вулканический пепел взвился на высоту 30 километров. Грохот взрыва был слышен на расстоянии 5500 километров — на Филиппинах, в Австралии, на Новой Гвинее. Куски породы величиной с котелок летели на расстояние 20 километров. От воздушной волны пострадали постройки в Джакарте (150 километров от вулкана). Водяная волна цунами, достигавшая кое-где высоты 30 метров, со скоростью современного самолета обогнула весь земной шар. Число погибших людей — 40 тысяч… Там же, в Индонезии, вулкан Тамбора погубил 90 тысяч человек (1815 год). Но рекорд остается за вулканом, стоящим в густо населенном районе Земли, за итальянской Этной, — 100 тысяч! (Извержение 1669 года.)

Такова нешуточная сила вулканов. Любопытно, что люди, пережив бедствие, постепенно о нем забывают и снова селятся у подножия. Причина этому — плодородие пепла. (На Камчатке картошка лучше всего растет там, где есть вулканический пепел.) Что касается науки, то подобно тому, как без вскрытия тел немыслимо было изучать человеческий организм, так невозможно без наблюдения за вулканами хорошо изучить Землю: ее строение, ее прошлое, ее место в космическом мире. Ученые ждут вулканических катаклизмов и немедленно устремляются к месту, где они происходят.

Простая пытливость людей тоже всегда стремилась к переднему «раю событий. В толпе охваченных ужасом непременно находится человек, чье любопытство одолевает страх. При извержении Везувия (79 год нашей эры) погиб ученый и писатель Древнего Рима Плиний Старший. Он разделил участь тридцати тысяч жителей Помпеи, Геркуланума и Стабии, но Плиний в зоне бедствия был добровольным пришельцем. «Он поспешил туда, откуда бежали другие, и ехал прямо навстречу опасности. Он был так далек от всякого страха, что мог диктовать и зарисовывать даже мельчайшие подробности этого ужасного явления» — так писал Плиний Младший о своем дяде. Плиний Старший добрался до города под дождем горячего пепла и пемзы «по сильно обмелевшему морю». Явившись в дом своего друга Пемпониона, он ободрил людей, пребывавших в великом страхе. «Сообща обсудили, оставаться дома или выйти на воздух, так как дом колебался от ужасных толчков… Под открытым небом тоже было небезопасно. Для защиты от падающих камней положили себе на голову подушки и привязали их платками…» Ученый-писатель задохнулся от вулканических газов, до последнего мгновения делая записи впечатлений.

— Режимное время… — озабоченно говорит Генка и прячет руки в черный мешок — начинает готовить кассеты с пленкой.

«Режимное время» для съемки — это момент заката, когда небо еще не стало из синего черным и когда камни, летящие из вулкана, уже хорошо светятся. Генка готовит треногу и застывает у камеры в позе кота, готового сцапать беспечную мышку.

Мы с Мишей неторопливо, очень неторопливо идем к вулкану… Темнота застает нас на рубеже примерно 600 метров. Но на этих подступах к фантастическому светильнику темноты, разумеется, нет. Я делаю записи, не прибегая к свету фонарика. Миша в эти моменты бдительно следит за небом. Летящие раскаленные бомбы сейчас хорошо видно. Большая часть из них падает на светящийся, мерцающий множеством огоньков конус. Удар больших бомб выбивает сноп искр и светлые клубы газа. Вулкан работает в ровном режиме. Сильного ветра нет, и границу падения бомб хорошо видно — это как раз подошва горы. Но так же как и снаряды, бьющие по квадрату, могут лететь дальше, чем нужно, эти бомбы по каким-то законам тоже делают перелет и падают в ста примерно шагах от места, где мы стоим. Они падают с характерным шлепком мягкого вещества. Подбежать бы и глянуть: что там, на месте падения? Но ноги не хотят делать ни шагу вперед. Идя навстречу нашим желаниям, крупная бомба, сделав большую дугу, падает сзади. Но и туда почему-то бежать не хочется. Стоим как вкопанные. Каски сейчас не лишни: мелкое вещество размером с лесной орех сыплется нам на головы, щекочет спины и заставляет фотокамеры держать за пазухой. Но каски мешают видеть, что происходит над головой. А видеть важно: от одиночной бомбы легко увернуться, отпрыгнув в сторону…

Здравый смысл давно бы должен заставить нас отступить в глубь темноты. Но какая-то сила держит на месте и даже толкает в сторону света еще шагов на пятнадцать-двадцать. В одиночку на этой грани оставаться, пожалуй, было бы трудно. Но нас двое, и кажется, что опасность от этого вдвое уменьшается.

Обращенное к вулкану лицо чувствует жар примерно такой же, как если бы заглянул в открытую дверцу печи, где полыхают сухие дрова. Но спине холодно. Тут, у вулкана, возникает местный резкий ток воздуха. И чтобы согреться, поворачиваемся к теплу то спиной, то лицом. Но спиной к противнику долго стоять неприятно. И, чувствуя, как сохнут губы, мы все-таки смотрим на усеченный светящийся треугольник и на пламя, которое из него рвется.

Описывая этот момент, я чувствую всю беспомощность слов. Они не передают и доли всего, что мы испытали. И кино, несмотря на все старания Генки, тоже не передаст. Секрет, видно, в том, что здесь, в шестистах шагах от вулкана, все чувства предельно обнажены: слух, зрение, осязание. Запах газа тоже делает свое дело. Прибавьте к этому «перец» вполне ощутимой опасности, и станет понятным выражение вулканологов: «Это надо увидеть…»

Возле вулкана «покорителем природы» человек себя не почувствует. Грозное величие извержения, возможно, тем как раз и пленяет, что человек не в силах тут ни вмешаться, ни изменить что-либо. Он может лишь наблюдать. По силе воздействия на чувства явление это не с чем сравнить. Слова «фейерверк», «иллюминация» ничтожно слабы, чтобы ими воспользоваться.

Из великих явлений природы, какие мне самому посчастливилось видеть, можно назвать Антарктиду — огромное пространство без единой темной точки на нем. Можно вспомнить стада животных в африканской саванне — от горизонта до горизонта. Гигантский каньон в Аризоне… Но по силе воздействия на чувства все это можно поставить лишь после того, что видишь сейчас…

Час ночи. Мы не уходим. Мы просто не в силах уйти. Вулкан не держится одной ноты — все время видишь оттенки чего-нибудь нового. Вот пошла полоса выбросов до белизны раскаленной породы. К красноватому свету газов и пепла прибавляется яркий свет, от которого наши фигуры бросают длинные тени. А вот потекла лава. В щербину невидимой нам стороны конуса она течет непрерывно. Но сейчас глубинные силы бросают лаву высоко вверх. Искрящимися полотенцами она стекает по всем сторонам конуса…

И все же надо идти — три часа ночи.

— Я остаюсь, — решительно заявляет Геннадий. — Хочу поснимать еще утром, когда солнце будет вот тут…

Мы с Мишей спускаемся в лагерь при мощном свете, отраженном от облаков. Дорожку хорошо видно. Видно даже мышонка возле тропы, неизвестно как уцелевшего и неизвестно куда бегущего. От привычки к красному свету звезды в пространствах между облаками почему-то кажутся нам зелеными.

«Ну, а все же опасное это дело?» В Москве при разговоре почему-то каждый счел нужным это спросить. Ответ для всех: конечно, чувство опасности было. Не зря же профессию вулканологов относят к числу профессий, где надо сознательно рисковать. Но вот что говорит нам статистика. За всю историю Камчатки от извержения вулканов не погиб ни один (!) человек. А сколько людей погибает у нас ежедневно в милых комфортабельных «Жигулях»?!.

Следы

Оставленная нам на попечение полевка, кажется, была вполне довольна житьем в коробке из-под свечей. Мы решили: возьмем в вертолет и выпустим в подходящем для нее месте. Но, вернувшись под утро в лагерь, увидели: коробка повалена ветром и полевка исчезла. А может быть, вовсе не ветер, а сова увидела сверху добычу…

У вулкана я собрал по крупицам в блокнот все, что касалось животных. Как пережили они извержение? Каким было их поведение?..

Извержение было, конечно, бедствием для всех тут живущих. Зарегистрирована гибель нескольких сот оленей, смерть которых наступила от химического отравления и «наполнения желудка механическими частицами» — ели с пеплом траву и мох. (В Исландии при таких же обстоятельствах пало семь тысяч овец.)

Сколько погибло тут мелких животных, трудно сказать. Мы находили убитых орешками шлака белок, мышей и маленьких птиц. А сколько погибших скрыто от глаза под слоем шлака и пепла?! Тундряных куропаток извержение застало в момент, когда они были с птенцами. Все, кто видел июльские пеплопады, рассказывают: куропатки садились на землю, как они это делают во время тихого снегопада, и замирали…

Все, кто мог сохранять подвижность и для кого удары шлака не были губительны, остались живы. Но поведение животных было необычным. Ослабленные и, видимо, сбитые с толку быстро менявшейся обстановкой, они почти совсем перестали бояться людей. Я записал много случаев, когда белки и мыши прибегали к палаткам найти убежище. Зверьки брали пищу и воду из рук и оставались с людьми. Так же покорно вел себя переживший бедствие соболек.

Собака Вулкан, жившая в лагере ученых, во время сильных пеплопадов не отходила от человека. Пес скулил, старался спрятать голову у чьих-нибудь ног, не сопротивлялся, когда ему надевали (совсем не для смеха) каску.

Особенно сильно звери и птицы страдали от жажды. На многие километры не осталось ни капли воды. К остатку озера — лужице величиной с одеяло, каким-то чудом уцелевшей в заносах пепла, слеталось много маленьких птиц. Кислую воду эту мы брали мыть посуду, а птицы прилетели сюда пить.

Место возле Толбачика очень богато дичью. Было здесь много оленей, медведей, лисиц, соболей, зайцев, белок, кедровок, сов, мелких птиц и маленьких грызунов. Любопытно, что вся эта живность не поспешила немедленно выйти из зоны бедствия. Даже на девятой неделе со дня извержения на свежих выбросах мы видели следы зайцев. Кедровки совершали свой обычный облет полузасыпанных пеплом кустарников. Медведей видели близ вулкана в такое время, когда благоразумие должно было бы увести их в более безопасное место. Миша Жилин, бывший тут в первые дни, рассказал: «Под вечер мы видели четырех. Они проходили вблизи от конуса, присыпанные белым пеплом. Как призраки…»

Возможно, что звери держались привычных мест обитания и потому не спешили их покидать. Привычных осенних путей миграции явно держались и медведи. Когда в реке Камчатке начался ход рыбы, медведи с разных сторон двинулись к месту промысла. Некоторые из них не пожелали обойти лаву, а решительно пересекли поток там, где даже смелый человек побоится ступить на корочку чуть затвердевшего горячего вещества.

Еще более интересно другое. Само извержение — грохот и факел огня — животных, как видно, не очень пугало. Они проявляли даже явное любопытство. Следы медведя были замечены в непосредственной близости от вулкана. Зверь шел прямо к конусу и повернул, когда нос, возможно, уже припекло жаром. Пес Вулкан, с которым Юрий Дубик провел ночь, наблюдая за конусом 2, сидел рядом с человеком много часов в одной позе, не сводя глаз с огня. (Дубик: «Я поразился его терпению. Зрелище пса явно занимало».)

Ночью, находясь от вулкана в полукилометре, мы с Мишей Жилиным услышали странные посвисты. Сначала решили, что это новая музыка кратера, но потом почувствовали: звуки живые и нарастают. Стайка куликов пролетела между вулканом и местом, где мы стояли. Через час примерно все повторилось. Потом еще, с той только разницей, что летели не кулики, а какие-то мелкие птицы.

Днем, оглядывая подступы к вулкану, мы обнаружили несколько мертвых птиц. Одна лежала с подветренной стороны бомбы, две другие были полузасыпаны шлаком, от четвертой по шлаку стлались лишь желтоватые перья. Какая сила влечет пернатых на опасную близость к огню? Можно предположить, что птицы летят на свет извержения, подобно тому как стремятся они на свет маяков. Факел вулкана виден в ночи на десятки километров.

«Самыми жизнестойкими оказались муравьи, комары, ну и, пожалуй, люди, — смеясь сказал один вулканолог. — Если бы летом спросили, что тут страшнее — вулкан или комар, все бы сказали: «Комар!»

Мы комаров уже не застали. А муравьев видели. У лагеря 9 большие черные муравьи с философским спокойствием строили из пригнанных ветром хвоинок свой маленький конус-дом. Сантиметров на десять поднялся домишко. В тот вечер мы отступали, а муравьи продолжали держать позицию в шести метрах от лавы. «А может, они правы?» — сказала Аэлита Разина. Увы, через день муравьиного домика на земле уже не было.

А в день отлета мы видели редкое зрелище. Ожидая, когда появится вертолет, бродили в полузасыпанном, призрачно светлом лесу и вдруг услышали крик воронов. Взобравшись на холм, увидели птиц. Их было три. Они летали над лавой. Нет, они не охотились, они просто парили в потоках восходящего воздуха. В один конец пролетели километра четыре, вернулись, снова прошлись над лавой. Но этого им показалось мало. Они направились прямо к вулкану и, что бы вы думали, стали парить вблизи извержения газов и пепла! Временами они исчезали в ошметках летевшего шлака. Но мы их видели снова. Не махая крыльями, птицы взмывали и опускались, ничуть не страшась извержения. Вороны наслаждались возможностью покупаться в быстрых струях восходящего кверху тепла… Это последнее, что мы видели, прощаясь с вулканом.

Сентябрь 1975 года.

_{Вулкан Толбачик заработал}

_{Извержение вулкана ночью впечатляет}

_{Из жерла изливаются потоки лавы}

Том Мид
КОСАТКИ ИДЕНА

Главы из книги

Сокращенный перевод с английского

К. Сенина и В. Тальми

Иллюстрации Г. Валетова

От автора

Эта книга рассказывает о Дэвидсонах и косатках бухты Туфолд. Александр Дэвидсон приехал в Австралию в середине прошлого века, по профессии он был столяр. Знаменит он, однако, тем, что стал китобоем, положив начало промыслу, которым его сыновья и внуки занимались потом в течение восьми десятилетий. Джордж Дэвидсон, последний из китобоев Идена, был еще жив, когда я начал писать эту книгу; к сожалению, он не дожил до ее окончания…

Когда в 1932 году Джордж Дэвидсон убрал в чулан свои гарпуны и пики, он оставил поистине уникальное ремесло. Конечно, в XX веке прибрежный китобойный промысел превратился в малодоходное дело, но Дэвидсон прекратил его только после того, как лишился главного своего козыря — стаи косаток, которая была ему необходима так же, как свора тренированных овчарок гуртовщику.

Рассказ об этих косатках чрезвычайно интересен сам по себе. Животным нередко приписывают чуть ли не человеческий разум, однако китообразные подобной чести в прошлом не удостаивались. А тут косатки проявляли несомненные и удивительные умственные способности. Но еще удивительнее, что такие способности были присущи, по-видимому, одной стае, которая на протяжении почти ста лет из Сезона в сезон обитала в бухте Туфолд.

Идеи — единственное место в мире, где люди использовали косаток для охоты на китов. Наивысших почестей удостоился самец Том — его скелет и поныне хранится в небольшом городском музее.

Роль косаток в описываемых событиях я проверял со всей возможной тщательностью. Большинство фактов было получено от Джорджа Дэвидсона и его жены, их дочери Сары и невестки Анны, кое-что дали старые подшивки иденских газет. Дэвидсоны с готовностью пояснили, что в дошедших до наших дней легендах правда, а что преувеличено, и буквально каждое газетное сообщение подтверждало их искренность.

В наши дни охота на китов ведется с мощных китобойных судов, гарпуны начинены взрывчаткой, ими стреляют из специальных пушек. Давно миновало время, когда промысловики отправлялись в море на весельных шлюпках, гарпунили китов вручную и вручную же добивали пиками. И уже никогда больше люди не будут добывать китов в союзе с косатками, как в течение многих лет делали Джордж и другие в бухте Туфолд.

Год 1874

Большая перемена кончалась, когда в гомон школьного двора проникли какие-то крики со стороны улицы. Джордж Дэвидсон, крепыш в коротких штанишках, вскочил на ноги и стал прислушиваться.

— Что там? — осведомился другой парнишка, лежавший рядом на траве.

— По-моему, кит, — отозвался Джордж.

— Ерунда. До сезона еще далеко.

— Отец говорит, ему и раньше случалось охотиться на кита в мае. Смотри, Чарли, народ бежит к маяку. Что-то стряслось…

Чарли тоже встал и бросил взгляд в сторону мыса Мидл-Хэд. Ясно были видны фигурки бегущих людей, доносились их возгласы: «Дава-ай, дава-ай!..»

В Идене это слово могло означать только одно — погоню за китом. Стоило ему прозвучать, начиналось всеобщее возбуждение, прекращались любые дела. Люди оставляли недопитое пиво на стойке бара, недоеденный обед на столе, чтобы принять участие в бешеной гонке за право занять лучшее место на гребне прибрежных скал. А шлюпочным командам поспешность была необходима вдвойне. Отдать концы с задержкой в несколько секунд значило отстать на несколько ярдов от вельбота соперника и упустить кита. По неписаному закону, кит достается тому, кто первым загарпунит его и удержится на буксире, пока не прикончит добычу.

Далекие крики притягивали Джорджа Дэвидсона словно магнит. Он опрометью промчался через школьный двор и протиснулся сквозь дыру в заборе.

— Я с тобой, — заявил Чарли.

Имлей-стрит была пуста, если не считать трех-четырех телег и бричек: лошади, привязанные к столбикам у тротуаров, убежать не могли. Мальчики неслись со всех ног — сначала под гору мимо гостиницы к бухточке Снаг-Коув, где китобои держали шлюпки, а затем мимо лодочных сараев и вверх по тропинке к маяку. Джордж надеялся, что отец наверняка здорово опередил соперников: в самом начале сезона ему было легче быстро собрать опытную команду гребцов. Вдова Баркли, владелица конкурирующего промысла, сейчас могла рассчитывать лишь на более или менее случайную команду, за исключением разве что своего постоянного гарпунщика Боба Лава. И действительно, с гребня скалы мальчишки увидели обе шлюпки, которые мчались в открытое море, но одна обошла другую ярдов на триста.

— Это он, это он! — завизжал Джордж, подпрыгивая от радости. — Баркли ни за что не догонит!..

— Десять против одного, — орал здоровенный парень с копной курчавых черных волос, — десять фунтов против одного, если кто-нибудь хочет поставить на лодку Баркли!..

— Глядите, кит! — крикнул Джордж, указывая на точку ярдах в двухстах перед вельботом отца, где море вспенилось и вверх взметнулся туманный столб воды. Джордж уже не впервые видел такое — кит поднялся на поверхность подышать. Мальчик разглядел отца у рулевого весла. Тот, видимо, просил гребцов поднажать еще чуть-чуть: от скорости зависело теперь все. Позади Боб Лав на своей шлюпке отчаянно пытался наверстать упущенное. С востока шли небольшие донные волны, легкий северо-восточный ветер срывал с них барашки. Пять пар рук налегали на пять весел. И тут кит ударил по волнам огромным хвостом и мгновенно нырнул.

— Косатки наседают, — пробормотал Джордж. — Видел, как Том едва в воздух не выпрыгнул?

— И Джексон с ними, — заметил Чарли. — Я его только что узнал…

Какое-то время не видно было ни кита, ни косаток, которые нырнули вслед за ним. Потом косатки показались вновь. То одна, то другая перекатывалась с боку на бок, как морская свинья, выпуская фонтаны воды, словно отмечая направление, которое выбрал удирающий от них кит. Остальные дельфины держались в глубине, загоняя кита обратно в бухту, едва он устремится в открытое море. Джордж знал, что шансов улизнуть у кита немного: даже если он сумеет оторваться от преследователей, в миле от берега его поджидает еще один отряд косаток.

С той поры, как Джордж вообще стал что-то понимать в окружающем мире, он часто размышлял, каким это образом косатки дают китобоям знать о движениях кита под водой, одновременно отрезая ему путь к спасению. По-виДимому, эти удивительные существа неведомым способом поддерживали между собой связь, подчас на расстоянии многих миль; но еще поразительнее, что иногда они пытались прямо-таки общаться с людьми в шлюпках, давать им какие-то указания.

— Что-то Хампи не видно, — сказал вдруг Джордж.

— Разрази меня гром! — воскликнул высокий матрос, стоявший неподалеку. Он подошел к ребятам поближе и оглядел их с головы до ног. — Как же вы, чертенята, различаете этих проклятых косаток на таком расстоянии?

— Просто мы их всех знаем, мистер, — ответил Джордж. — Во-первых, у них у всех разные плавники. У Тома спереди он острый, а наверху круглый вырост. У Стрейнджера длинный прямой плавник со скошенным верхом. У Бена тоже длинный прямой, но остроконечный, а у Хуки плавник свисает набок, чуть не до воды достает. Вы ведь матрос с того корабля у причала?

— Ну да.

— И никогда раньше косаток не видели?

— Косаток-то? Встречал, сынок, встречал во многих морях, но никогда не видел, чтобы их держали как охотничьих собак или дрессированных тюленей. Чтобы они помогали людям ловить китов и чтобы их величали по именам — это уж…

— Вон он появился, — закричал кто-то.

Кит всплыл на поверхность почти под самым носом вельбота Дэвидсона: по крайней мере так казалось издали, хотя фактически кит был, вероятно, ярдах в пятидесяти.

— Кончено! — завопил Джордж, подскакивая, как мячик.

— Нет еще, Джорджи, — осадил его старик, занявший почетное место в первом ряду зрителей. Это был Джек Грэхем, много лет ходивший за китами вместе с отцом Джорджа, пока ревматизм и преклонный возраст не заставили его отказаться от непосильного труда. — На своем веку, — продолжал он, — я не раз видывал, как киты удирали из-под самого нашего носа…

— Этому не удрать, — заявил Джордж уверенно. — Вон уж Сэм привстал с гарпуном…

Вельбот замедлил ход, и передний гребец, поспешно поставив весло торчком в гнездо рядом с уключиной, схватил гарпун и изготовился для броска. Джордж сразу узнал в нем Сэма Хэдигэди, одного из «темнокожих», работавших у отца. Из аборигенов получались хорошие китобои. Они гребли, как черти, глаза у них были ястребиные, а метать гарпун в огромную тушу кита им, привыкшим поражать копьем маленьких придонных рыбок, казалось детской забавой.

_{Восточное побережье Австралии}

На мгновение Сэм застыл с гарпуном, занесенным над правым плечом. Затем, после броска, четыре остальных гребца принялись яростно табанить, поднимая тучу брызг. Раненный гарпуном кит взмахнул хвостом и нырнул. Шлюпка рванулась вперед, как бешеная, вздымая носом длинные дуги пены, Джордж вновь заметил отца — тот стоял на корме, сжимая рулевое весло. Теперь от рулевого зависело все: кит мог резко повернуть, описать полный круг и даже всплыть под днищем, и малейшее неточное движение рулевого привело бы к несчастью.

Остальные пять весел были теперь подняты. Когда загарпуненный кит тащит вельбот на буксире, весло, оставленное в воде, способно развернуть лодку бортом к направлению движения — с печальным исходом. В благоприятный момент Сэм перехватит у Джона Дэвидсона рулевое весло, а тот перейдет на нос, чтобы прикончить кита ударом пики в самое уязвимое место — футах в трех позади бокового плавника.

Многие непосвященные недоумевали, зачем же шкипер меняется местами с гарпунщиком, а не предоставляет ему самому закончить дело. Но так повелось с незапамятных времен. Передний гребец метал гарпун, а шкипер правил лодкой до тех пор, пока не приходило время перейти на нос, чтобы добить кита ударом пики.

Боб Лав со своей командой далеко отстал от стремительно мчащейся шлюпки Дэвидсона и все же упорно двигался вперед. Неровен час, кит освободится от гарпуна и направится им навстречу. Ни одна шлюпка не прекращала погони лишь потому, что сопернику удалось загарпунить кита. Тот поминутно всплывал, преследуемый косатками; они ни на секунду не оставляли жертву в покое, выпрыгивая из воды, преследуя ее, как свора охотничьих псов. Время от времени они даже кидались киту на спину, едва он появлялся на поверхности.

— Что это они все прыгают и прыгают на кита, а, Джордж? — спросил Чарли. — Они же не могут ничего сделать!..

— Отец думает, что они прыгают на дыхало, чтобы не давать ему дышать как следует. Ну, а другие проплывают у него под головой, мешая нырнуть…

— Черт возьми! — вмешался матрос, тот, что заговаривал с мальчиками раньше. — Вы что, всерьез? Может, ваши косатки еще и читать и писать умеют?..

— Да, мистер, вот именно, они и читают неплохо, — бросил Джордж, отходя в сторону. Происходящее на море слишком захватило его, чтобы ввязываться в спор.

Кит наконец решил повернуть на юго-восток, и Джордж увидел, как шлюпка отца что есть духу несется к мысу Саут-Хэд. Вскоре она превратилась в точечку, маячившую в двух с лишним милях от берега. Затем кит, по-видимому, остановился, вода вокруг него забурлила и вспенилась. Все, кто наблюдал за охотой с утеса, затаили дыхание. Несколько напряженных мгновений показались им вечностью. Но вот вода успокоилась, и вельбот вновь двинулся вперед, на этот раз по широкой дуге.

— Взяли на пику, — прокомментировал Джордж с явным облегчением. — Закружил…

— Что, что? — переспросил матрос.

— Закружил. Пошел плыть кругами. Так у них всегда перед смертью.

Толпа на скале одобрительно ревела, и чуть не громче всех кричал парень, предлагавший пари.

— Ты что? — спросил у него старый Джек Грэхем. — Можно подумать, добрую сотню фунтов положил в карман. Но ведь не нашлось никого, кто поставил бы на команду вдовы, так или нет?

— Так-то так, Джек. Но я все равно рад, что Дэвидсон хорошо начал сезон…

Через две-три минуты шлюпка Баркли и еще одна, плывшая вслед на всякий случай, нагнали победителей. Затем все три шлюпки повернули к берегу. Очевидно, кита поставили «на флаг», прикрепив к туше буи. Если бы китобои взяли его на буксир, то ползли бы как улитки, а не делали бы четыре-пять узлов, как сейчас. Джордж знал, что косатки просто не позволили бы людям сразу же подгонять тушу к берегу. Таков был безмолвный уговор: дельфины требовали вознаграждения за услуги. Теперь они тащат кита на дно и будут там пировать, выедая у гиганта язык, губы и другие лакомые кусочки. Через пару дней, когда в туше скопятся газы, она всплывет, и ее можно будет беспрепятственно отбуксировать в Идеи для переработки.

Когда вельботы подошли к берегу, мальчики были уже у причала. Ухватившись за край планшира, они помогли вытащить лодку из воды. Джон Дэвидсон уже собирал снаряжение, как вдруг заметил сына.

— Ты что тут делаешь, Джордж? — спросил он строго. — Почему не в школе?

— Да не сердись ты, Джон, — вступился за мальчика старый Джек Грэхем. — Ты в его возрасте поступил бы точно так же…

Год 1878

В гостиной горел камин. Миссис Дэвидсон гнала младших — Арчера и Бойда — спать, а те, как водится, заявляли, что еще рано. Маргарет тихо шила в уголочке, а Джордж устроился на корточках перед камином и прислушивался к неторопливой беседе мужчин.

— Чертовски холодно сегодня, — заметил китобой Алекс Грайг. — Не хотел бы я в такую ночь искупаться…

— Самая обыкновенная зимняя июльская ночь, — отвечал Джон Дэвидсон, протягивая руку за спичками и зажигая одну из них. Но тут же замер, не донеся горящую спичку до трубки. — Что это? — спросил он, выпрямляясь в кресле и настораживаясь. — Ты что-нибудь слышал, Алекс?

Секунду-другую все молчали. Джордж тоже навострил уши, но единственным звуком, раздававшимся в ночи, был шум прибоя.

— Странно, — произнес Джон Дэвидсон, выронив догоревшую спичку и доставая из коробка новую. — Мне померещилось, будто косатки преследуют горбача. Да нет, не померещилось. Вот опять!..

Теперь уже сомневаться не приходилось. В тишине ночи разнеслось характерное «у-у-уу» — голос горбача, преследуемого косатками. Именно горбача. Голос черного кита был гораздо тише и напоминал приглушенный рев быка. А вот где-то много ближе прозвучала серия резких отрывистых хлопков.

— Дава-ай! — закричал Джон Дэвидсон, вскакивая с кресла и устремляясь к двери. Он сорвал с вешалки куртку и шапку, рывком распахнул дверь и кинулся в темноту. — Кит! Сэм, Чарли, быстро на воду! Дава-ай!..

Послышался топот ног, в окнах соседнего дома вспыхнул свет, замелькали фигуры людей. Берт Пенрит выбежал с сапогами в руках и теперь скакал по траве, пытаясь натянуть их на ходу. Когда шлюпки отчалят от берега, думать о сапогах будет уже некогда. Ладно, что пока еще не ложились спать. Появись кит глубокой ночью, времени на сборы и вовсе не осталось бы: дай бог штаны надеть.

— Пошевеливайтесь! — торопил Джон Дэвидсон. — Джим, тащи фонарь! Алекс, ты где? Возьмем только две шлюпки, твою и мою…

Джордж сбежал по тропинке к самой черте прибоя. Сердце отчаянно билось от возбуждения. С подветренной стороны мыса Саут-Хэд раздавался голос кита, а между мелью и устьем речки по-прежнему слышались хлопки — это косатки выпрыгивали из воды и шлепались на ее поверхность плашмя. Если стая загоняла кита ночью, то большая часть дельфинов окружала его, не позволяя уйти, а два-три спешно плыли к берегу и специально шумели, привлекая внимание китобоев. Людям оставалось лишь следовать за косатками, легко различимыми даже самой темной ночью благодаря фосфоресцирующим следам на воде. В конце концов удивительные эти создания всегда приводили китобоев к тому месту, где обнаружили и окружили кита.

Не прошло и десяти минут с начала тревоги, а обе шлюпки уже миновали устье реки и направились вслед за косатками на северо-восток. Джордж по приказу отца устроился на носу баркаса. Впереди плыли три дельфина, хотя в темноте и нельзя было разобрать, какие именно: перед шлюпкой двигались три одинаковые светящиеся полосы. Иногда они превращались в дуги, которые приближались к лодкам чуть не вплотную, — дельфины словно поторапливали охотников. Время от времени то одна, то другая косатка в нетерпении выпрыгивала из воды и с шумом шлепалась обратно, выбрасывая фонтаны светящихся капель; мгновенный серебристый блеск — и снова мрак ночного моря. Джордж пока был просто пассажиром. Пятеро гребцов сидели на своих обычных местах, отец стоял на корме у рулевого весла.

Ни одна ночь не бывает столь черна, чтобы не различить вокруг вообще ничего. Как только глаза Джорджа привыкли к темноте, он заметил и вельбот Алекса Грайга, шедший левее и чуть впереди. Потом он перегнулся через борт, чтобы полюбоваться мелкими серебристыми волнами, которые вельбот вздымал на черном бархате залива; среди серебра мелькали яркие синие и фиолетовые блестки. Море, к счастью, вело себя довольно спокойно. Ветра не было, только легкая зыбь.

Джон Дэвидсон приказал людям грести как можно бесшумнее, но не в ущерб скорости. Пока других шлюпок не было видно, хотя кто же поверит, что в городе не слышали рева горбача. Так или иначе, но Джон Дэвидсон рисковать не собирался: в тихую ночь голоса на воде разносятся далеко. Ведомые тремя косатками, китобои беззвучно и быстро гребли, огибая мыс Мидл-Хэд, и старались держаться подальше от опасных камней. Каждые две-три минуты доносились громкое дыхание и рев кита — все ближе и ближе.

— Косатки, наверное, загоняют его в северную бухту, хозяин, — прошептал Сэм Хэдигэди. — Похоже, здоровый горбач.

— Разве угадаешь? — откликнулся Джон Дэвидсон. — Видывал я и малюток, которые ревели, как великаны. Поневоле заревешь, когда Том со своими ребятами начнет с тобой в салки играть…

— Пока не видно, хозяин? — спросил Элф Гардинер.

— Нет еще, — ответил Дэвидсон. — Иди-ка сюда, Джордж, и возьми рулевое весло. Я перейду на нос.

Осторожно, но уверенно Джордж перебрался на корму и взял рулевое весло, а отец встал на носу, опершись о борт и вглядываясь во мрак. Они обогнули мыс, слегка отставая от лодки Грайга.

— Держи чуть-чуть мористее, Джордж, — проронил отец из темноты. — А ну, поднажми, ребята! Навались!..

Вдруг неподалеку, ярдах в двухстах, раздался глухой всплеск, и косатки, служившие проводниками, рванулись вперед.

— Похоже это он, — произнес Элф Гардинер. — До денежек теперь рукой подать…

Две косатки подплыли к шлюпке вплотную, круто повернули и снова ушли вперед. Возбуждение, не покидавшее Джорджа с той минуты, как он выбежал из дому, казалось, еще поднялось, и вдруг он понял, что здорово испуган. Не раз и не два наблюдал он за охотой с берега и страстно мечтал принять в ней участие. Но теперь, на борту вельбота, вблизи огромного животного, понял, что чувствовал бы себя намного спокойнее, очутись он сейчас на твердой земле. Правда, для четырнадцатилетнего мальчика пост у рулевого весла был немалой честью. Джордж вдруг отдал себе отчет в том, что жизнь отца и всех членов команды находится буквально в его руках, сжимающих длинное весло.

Он уже видел кита, вернее, гигантское фосфоресцирующее пятно перед шлюпкой Грайга, а вокруг переплетались световые полосы, оставленные косатками. Мальчик почти не слышал ни скрипа уключин, ни натужного дыхания гребцов, ни шума волн, плещущих о дощатые борта вельбота: все заглушал стук собственного сердца. Отец давал какие-то отрывистые указания. Джордж различал на носу очертания его фигуры, но жаждал лишь одного — чтобы наступил день и стало видно, что делает кит. Ужасная мысль вдруг пришла в голову: что, если кит неожиданно повернет и поднырнет под лодку?

— Возвращайся на нос, Джордж. — Голос отца прорезал звенящую тишину. — Приготовь гарпун и будь начеку, — добавил он, когда они поменялись местами. — Греби легче, ребята. Кит должен всплыть где-то поблизости…

Джордж до боли сжал гарпун в правой руке. Слева шла шлюпка Грайга. Послышался голос Алекса:

— Готовься, Фред. Мы почти над ним. Греби помалу…

И тут Джордж вновь увидел фосфоресцирующее пятно. Оно поднималось из глубины прямо на них с устрашающей скоростью.

— Назад, отец! — завопил Джордж. — Табань!..

Повторять команду не пришлось: гребцы заработали веслами изо всех сил В ту же секунду черная вода взметнулась ввысь исполинским искрящимся фонтаном.

— Стоп! — крикнул Джон Дэвидсон. — Так держать! Дай ему, Джордж!..

Одно долгое мгновение Джордж смотрел, окаменев, на неясную громаду — от кита его отделяли каких-то пятнадцать футов. Воздух с шумом вырывался из ноздрей — кит спешил отдышаться, видимо понимая, что на поверхности задерживаться нельзя. Косатки налетали на него со всех сторон, как свора псов, пытающихся свалить оленя. Кит, такой огромный и страшный, одним взмахом могучего хвоста мог бы разнести шлюпку вдребезги. Джордж сжал гарпун обеими руками, поднял его над головой, уперся ногой в борт и швырнул что было мочи.

Реакция кита была молниеносной. Хвост его взвился вверх и ударил по воде с оглушительным плеском. Джон Дэвидсон прокричал что-то вроде: «Держись, кому жизнь дорога!..» Лодка плясала на волнах, как сумасшедшая, ведь кит нырнул совсем рядом. Канат, прикрепленный к гарпуну, со свистом стал убегать через носовой клюз. Джордж скорчился на дне, полагая, что в нужный момент отец остановит бег каната, накинув петлю на кнехт. Хорошо еще, что море было спокойным: даже на мелкой зыби шлюпка, казалось, то и дело взлетала вверх. От каната по воде тянулась резкая огненная черта. Джорджу никогда не доводилось видеть столь завораживающего зрелища.

Более получаса носились они на буксире у кита, направляясь то в открытое море, когда гиганту удавалось ненадолго оторваться от косаток, то обратно в залив, когда стая под водой вынуждала свою жертву повернуть к мелководью или прибрежным скалам. Один раз кит сменил курс так круто, что в шлюпке всех окатило с головы до ног. Рубашка у Джорджа промокла насквозь, он дрожал от холода. Выбегая в спешке из дому, он забыл взять куртку.

Гребцы встретили нежданный душ ругательствами.

— Опять этот мерзавец Том, — заявил Элф Гардинер, вытирая с лица соленую воду. — Ручаюсь, это он. Кончится тем, что в один прекрасный день он прыгнет прямо к нам в лодку.

— Да перестань ты ворчать, — оборвал его Джон Дэвидсон. — Капля доброй морской воды тебе не повредит. Да и кит-то уже почти наш. Иди на корму, Джордж, бери весло.

Они вновь поменялись местами: Джордж ухватился за рулевое весло, отец встал на носу с пикой наготове. Кит явно уставал, в любую минуту могла представиться возможность добить его.

— Готовь весла! — послышалась команда. — Греби! Подруливай, Джордж. Так держать! Нажми! Табань! Еще нажми!..

Новая огромная волна чуть не захлестнула вельбот. Косатки атаковали все настойчивее, выпрыгивая из воды и кидаясь на кита, движения которого постепенно слабели.

— Сближаемся, — распорядился Джон Дэвидсон. — Не так близко, Джордж. Он может еще хорошо наподдать…

Джордж повел лодку футах в пятнадцати вдоль тела кита, потом развернул ее носом к туше.

— Хорошо, — одобрил отец. — Так держать!..

Пика полетела в темноту и глухо стукнула кита в бок. Джордж, конечно же, во всем полагался на отца и все же не мог побороть страха: если пика не попадет в цель, кит разбушуется и тогда хлопот не оберешься. На всякий случай вельбот отошел назад, но кит не шелохнулся, лишь косатки продолжали вздымать тучи брызг. Джордж с облегчением перевел дух. И гарпун и пика попали в цель. Кит был мертв.

Возбуждение улеглось. Джордж отпустил рулевое весло и вгляделся в добычу. Горбач оказался крупным, примерно пятидесяти двух футов. Средняя длина горбачей футов на семь меньше. Этот был почти вдвое длиннее вельбота и, разумеется, во много раз тяжелее.

— Достань сигнальный фонарь, Джордж, — сказал отец. — А ты, Элф, зажги его…

Джон Дэвидсон никогда не разрешал зажигать в вельботе фонарь, даже глухой ночью, пока охота не кончится. Опасностей хватало и без риска разлить горящий керосин по дну шлюпки, несущейся на буксире у кита. Элф Гардинер зажег фонарь и передал Джону Дэвидсону. Тот высоко поднял его.

— Ну что ж, за этаким стоило погоняться, — заметил Берт Пенрит, глядя на огромную тушу, покачивавшуюся рядом со шлюпкой. По другую сторону туши раздавался назойливый плеск — это метались косатки.

— Неужели ночью будем тянуть к берегу, хозяин? — осведомился один из матросов. — До дому миль пять…

— Да нет, — ответил Джон Дэвидсон. — Косатки не дадут, готовьте буи и веревки.

Ориентируясь по свету фонаря, к ним подошел вельбот Грайга, и обе команды около часа усердно трудились, закрепляя буи и опознавательные флажки. Наконец Джон Дэвидсон сказал:

— Ну, до утра можно его оставить.

Но задолго до того, как они доплыли до маяка, руки и ноги Джорджа начало сводить от холода. Он не жаловался, сидел тихо, поджидая, когда же дядя Джим, узнав, что идут вельботы, зажжет на маяке огонь. Казалось, прошло много часов, прежде чем по левому борту появился свет. Ни отец, ни другие китобои не подозревали, каково состояние Джорджа, пока шлюпка не причалила. Все вышли на берег, а он остался сидеть.

— Пошли, Джордж, — бросил отец неторопливо. — Вылезай. Нечего там прохлаждаться.

Мальчик попытался подняться, но руки и ноги онемели и отказывались служить.

— Не могу, папа, — прошептал он виновато.

Только тогда Джон Дэвидсон сообразил, что с сыном неладно. — Что с тобой? Ты заболел?

— Нет, — выдавил Джордж, стуча зубами. — Мне холодно, папа. Наверное, судорога…

— Помоги-ка, Бобоу, — попросил отец одного из матросов. — Кто-нибудь дайте фонарь…

Китобои начали массировать Джорджу руки и ноги, но й это не дало результата. Пришлось Джону Дэвидсону взять сына на руки.

— С характером парнишка, — заметил Берт Пенрит, возвращаясь к шлюпкам, чтобы вытянуть их на берег. — Чуть вовсе не замерз, а ведь ничего не сказал…

— Черт, а не парень, — согласился Бобоу.

— То-то я удивился, — сказал Элф Гардинер, — когда хозяин послал его на нос гарпунить кита. И на руль поставил. Малый, пожалуй, еще пошустрее своего отца, а это что-нибудь да значит…

Если бы Джордж мог услышать этот разговор, то, несомненно, голова у него закружилась бы от гордости. Но сейчас его беспокоило только одно: как встретит их мать.

— Господи! — воскликнула она, сбежав с крылечка. — Что стряслось, Джон? Что с Джорджем? Ты не имел права брать его с собой в такую ночь! Я так и знала, что с ним что-нибудь случится. Он ранен…

— Да не волнуйся ты, — отвечал муж. — Ничего с ним не случилось. Все в порядке. Просто он не взял куртки, и его свело от холода, только и всего…

Джорджа внесли в дом и усадили на стул подле огня. Дядя Джим стащил с него рубашку, а мать принесла одеяло. Затем его тело стали растирать полотенцами. А отец даже заставил его выпить рому.

Усилиями всей семьи Джорджа удалось наконец отогреть. Он лег в постель, смертельно уставший.

— Ну что, папа, получилось у меня? — пробормотал он, когда отец заглянул в комнату.

Джон Дэвидсон остановился в дверях.

— Во всяком случае ты не промахнулся, сынок. Спокойной ночи…

Год 1881

Прошел еще один китобойный сезон, и еще один, и Джордж неожиданно обнаружил, что уже прошел стадию ученичества и работает наравне со взрослыми. Отец к тому же заметил, что его сын прекрасно знает повадки косаток, а иногда даже интуитивно чувствует, что они предпримут. Особого страха Джордж не испытывал, но и безрассудством он не страдал и к тому же обладал редкой способностью моментально принимать решения. Джон Дэвидсон уже собрался сделать сына старшим на вельботе, если, конечно, другие китобои не восстанут против такого юного командира. А тут как-то подошел к нему Алекс Грайг.

— Нам потребуется несколько новых работников, Джон, — сказал Алекс. — И лучше бы нанять их в Сиднее, в порту. Может, они и барахло, но не хуже тех двух местных, что ходили со мной в прошлый раз. Те были так ленивы, что самих себя из-за борта не вытащили бы…

— А я все про Джорджа думаю, — признался Джон Дэвидсон. — Сдается мне, он сможет командовать вельботом. Только как другие на это посмотрят? Будут ли ему доверять?

— Я бы не волновался, — ответил Алекс. — Джордж — способный парень. Отношения у него со всеми добрые, да и рулевым он уже походил порядочно…

Из Сиднея Джон Дэвидсон вернулся с тремя новобранцами. Норвежец Питер Лиа, высокий блондин, улыбался по малейшему поводу и вечно напевал что-нибудь себе под нос — в вельботе, в мастерской, где вытапливали китовый жир, на ступеньках веранды, где сидел вечером с Чарли, младшим сыном Дэвидсонов. С Питером приехали Дик Гэтли, коренастый крепыш, и Том Эрл, тихий человек, который, казалось, и затесался в среду китобоев по ошибке.

Вечером Том Эрл частенько поднимался на прибрежный утес и сидел гам до темноты, глядя на море. Он явно получил неплохое образование, выделялся манерами, одеждой, речью. Алекс Грайг предположил, что это какой-нибудь маменькин сынок, ищущий приключений. Джон Дэвидсон ответил:

— Кто бы он ни был, придется ему тянуть лямку наравне со всеми.

Неделя шла за неделей, забот хватало помимо родословной Тома Эрла. Джордж добил никой первого своего кита — небольшого горбача — и отбуксировал домой с такой гордостью, словно тот был сделан из чистого золота. Отец воспринял успех Джорджа сдержанно, зато восторгам сестер — Маргарет, Элси и Джин — не было границ и юноша для них вновь разыграл всю сцену охоты, забравшись в лодку и швырнув пику в мертвого кита.

— Подожди хвастаться, пока не добудешь столько, сколько отец, — осадил Джорджа его младший брат Бойд. — В будущем году я сам покажу тебе, как надо охотиться…

— Ты? — переспросил Джордж. — Да тебе и селедки не поймать!

Если Джордж лелеял мечту поймать в первый же свой сезон рекордное число китов, то его ждало разочарование. За несколько последующих недель китобои не добыли ничего. Но вот однажды вечером с мыса Саут-Хэд донесся крик дозорного. Джордж был в этот момент возле дома, отец и Алекс — внизу у шлюпок. Это давало им возможность вырваться вперед ярдов на восемьдесят, хотя при поспешном отплытии команды смешались и оба опытных шкипера очутились в одном вельботе.

— Давай, ребята! — исступленно кричал Джордж, когда шлюпка огибала мыс. — Не дадим обогнать нас! Сэм, Чарли, нажимай!..

Но все было тщетно: расстояние между шлюпками не сокращалось. Тем временем кит уже дважды всплывал набрать воздуху, второй раз всего лишь в четверти мили по курсу.

— Это черный кит, — сообщил Джордж команде. — Красавец! Не жалей сил, ребята! Мы еще можем нагнать их!..

Джордж немного отклонил рулевое весло: по правому борту он наметанным глазом заметил плавники двух косаток, следовавших за китом.

Затем между вельботами вклинились еще два плавника — один остроконечный с небольшим круглым выростом, второй чуть склоненный набок.

— У нас гости, — сказал Джордж, — Том и Хуки.

Косатки начали описывать вокруг шлюпок широкие круги. Чуть подальше, в двухстах — трехстах ярдах, Джордж разглядел еще двух дельфинов и, недолго думая, направил лодку в их сторону. Потом он увидел, что в переднем вельботе Алекс Грайг вытащил весло из воды и встал на носу.

— Готовься, Сэм! — распорядился Джордж, и Сэм Хэдигэди тоже поднялся с гарпуном в руке.

Раздался резкий взрывной звук, и в ста ярдах по курсу из бурлящей воды показалась исполинская черная туша; она перекатывалась с боку на бок в тщетных попытках отбиться от пяти или шести косаток, наскакивающих справа и слева. Том и Хуки сразу же кинулись прочь от шлюпок, на помощь своим сородичам. А Алекс замахнулся, прицелился… Гарпун сверкнул над водой, как молния, но бросок оказался неудачным: крюк вместо того, чтобы впиться в широкую спину кита, соскользнул к хвосту. Кит стремительно нырнул, гребцы Джона Дэвидсона налегли на весла. Берт Пенрит выругался: теперь придется попотеть.

— Оставайся на носу, — приказал Джордж Сэму Хэдигэди. — Хода не сбавлять! Они лишь кольнули его в хвост. Попытаемся всадить еще один гарпун.

Джордж решил рискнуть и идти под углом к тому курсу, которым кит тянул вельбот отца. Пусть только кит повернет в море, как это чаще всего бывает, и, если повезет, Джордж с командой очутится вблизи точки, где кит всплывет подышать. Неспроста дельфин Том устремился именно в этом направлении.

— Держу пари, что Том прав и кит будет здесь! — крикнул Сэм с носа, разгадав маневр Джорджа.

— Если он такой умный, пусть сядет на мое место погрести, — проворчал Пенрит.

— Брось ему буксирный канат, — сказал Том Эрл и рассмеялся.

Несколько минут гребли молча. Джордж держал курс, ориентируясь по шлюпке отца и плавнику Тома. И когда кит всплыл на поверхность, Сэм не промахнулся.

— Табань! — крикнул Джордж.

Теперь помимо атаки со стороны кита, дважды ужаленного гарпуном, надо опасаться случайного столкновения с другим вельботом.

— Трави побольше каната. Пойдем у них в кильватере, — распорядился Джордж.

Канат уже несся сквозь носовой клюз. Когда шлюпка отошла на достаточное расстояние от другой, канат закрепили и приготовились к длительному плаванию на буксире.

— Норовистый попался, — сказал Сэм. — Он еще даст жизни. Попомните мои слова…

Кит продолжал тянуть за собой оба вельбота, упорно стремясь в открытое море, несмотря на усилия косаток заставить его повернуть. Почти стемнело. А кит не только не проявлял признаков усталости, но, казалось, плыл все быстрее, уводя вельботы все дальше от земли — пять миль, восемь… Сумерки сгустились, стал виден фосфорический след кита, а когда тот нырял в черную глубину — светящиеся стрелки канатов.

И тут донесся отчаянный крик:

— Джордж, руби канат, мы запутались!..

Вельбот сразу же уменьшил ход. Это Сэм в мгновение ока схватил топорик и перерубил канат, натянутый как струна.

— Налегай! — крикнул Джордж гребцам. — Нам надо…

Что он хотел сказать, так и осталось неизвестным: раздался оглушительный треск, затем сильный всплеск и крики. Гребцы замерли с поднятыми веслами. У Джорджа кровь застыла в жилах от ужаса. В безлунной ночи не удавалось ничего рассмотреть, но и без того было ясно, что кит потопил вельбот Джона Дэвидсона и люди очутились в воде. Кто-то — вероятно, Бобоу — ревел, как раненый буйвол, кто-то взывал о помощи.

— Где вы? — крикнул Джордж в темноту. Вельбот медленно подвигался вперед.

— Вот один! — воскликнул Сэм. — Табань!

На носу послышалась возня, шлюпку качнуло, кого-то втащили через борт. Судя по говору, это был Бобоу.

— Держитесь вместе! — опять крикнул Джордж.

Кто-то догадался бить руками по воде, чтобы спасатели обнаружили его по фосфорическому свечению. Другой сам подплыл к шлюпке, и сильные руки втянули его через борт.

— Бобоу, Уитти и Элф Гардинер, — подвел итог Пенрит. — Остались еще трое…

Джордж был в отчаянии: голос отца он не слышал ни разу. Он снова крикнул в темноту в надежде, что отец отзовется.

— Сюда, Джордж! — донесся голос Алекса Грайга. — Быстрее!

Они повернули на голоса. В воде слабо засветилось туманное пятно.

— Поднимите его, — судорожно выдохнул Алекс.

Уронив рулевое весло, Джордж схватил Грайга за руку, другие китобои втащили в шлюпку еще кого-то.

— Это хозяин, — сказал Бобоу. — Он ранен.

— Да не ранен я, — простонал Джон Дэвидсон. — Обломком шлюпки стукнуло по ногам, вот и все. Помогите Алексу.

Когда Алекс и Джон Дэвидсон кое-как разместились в тесной шлюпке, провели перекличку.

— Не хватает Питера Лиа, — сказал Джордж. — Питер, где ты?..

Молчание. Некоторое время они продолжали поиски, аукая и вглядываясь в ночь. Напрасно. Кругом было зловещее безмолвие. Питер Лиа исчез.

— Придется плыть к берегу, — предложил наконец Джон Дэвидсон. — Надежды больше нет.

И они направились домой, доверяясь только инстинкту: в небе не проступало ни звездочки. Пора было подумать об их собственном положении. Одиннадцать человек в шлюпке, расчитанной на шестерых, за много миль от дома. Все вокруг было погружено в такой мрак, что друг друга узнавали только по голосам. Счастье еще, что море оставалось спокойным. Из-за перегрузки вельбот осел так, что борт возвышался над водой лишь на два дюйма.

Постепенно разобрались, что же, собственно, произошло. Кит, по-видимому, неожиданно остановился, развернулся и всплыл точно под шлюпкой. Ощутив на спине киль, ударил по ней хвостом.

— Разрубил вельбот пополам, — сказал Алекс. — Хорошо еще, что Джон успел за меня схватиться. Что сталось с Питером, не знаю. Боюсь, не зацепило ли его хвостом. Он сидел как раз там, куда пришелся удар.

Никто ничего к этому добавить не мог. Лиа не видели после столкновения с китом. Элф признался, что слишком заботился о собственной шкуре. Бобоу добавил, что было темно, как в аду, и он решил прыгнуть за борт, когда дьявол поднялся из ада. То ли Питера убило наповал, то ли он запутался в канате и кит утащил его за собой в пучину. Немало китобоев погибало именно так. Пеньковый канат, привязанный к гарпуну, а значит, к разъяренному киту, может захлестнуться петлей на ноге или даже на шее. Когда лодка разбита и канат, свернутый в бухту, разматывается в считанные мгновения, может случиться что угодно.

Прошли часы, прежде чем вельбот с угрюмыми китобоями приблизился к берегу и стал слышен слабый шум прибоя. Джордж повернул к северу: по его предположениям, они находились чуть южнее бухты Лезерджекет. Вот-вот должен был забрезжить огонь, который старый дядя Джим поддерживает всю ночь на скалистом выступе мыса Саут-Хэд…

— У меня было предчувствие, — пробормотал Джим, не дав им еще и ступить на берег. — Точно, было предчувствие. Джон сильно ранен?

Стоять Джон Дэвидсон не мог. Китобои уложили его на землю и принялись осматривать ноги, определяя. нет ли переломов. Только теперь, при свете костра, они смогли впервые за много часов разглядеть друг друга. У многих оказались раны и ссадины, но хозяин пострадал, видимо, сильнее всех.

— Это был самый большой черный кит, какого я когда-либо видел, — рассказывал он старику, облокотившись на мешки, сваленные у огня. — Бьюсь об заклад, что больше шестидесяти футов и вдобавок злой, как черт. Том со всей своей стаей не мог остановить его. Он уходил и уходил в море, хотя, думаю, когда налетел на нас, уже порядком устал. Это, может, было его последнее усилие.

— Может, и так, — согласился Алекс. — Хотя, судя по тому, как он нас трахнул, сил у него еще оставалось немало.

— Да он, наверное, уже мертвый там, в море, — сказал Джон Дэвидсон. — А если нет, то вот-вот сдохнет. Надо подождать до рассвета и пойти за ним.

— Ну что ж, я пойду, — вызвался Джордж.

— Ты не в своем уме, но я все же пойду с тобой, — заявил Алекс. Последовало молчание, нарушаемое лишь потрескиванием костра. Больше добровольцев не оказалось.

— За такого можно фунтов четыреста выручить, — продолжал Джон Дэвидсон, пытаясь, видимо, соблазнить китобоев возможностью хорошо заработать.

— Мне ничего не нужно, хозяин, — сказал Бобоу твердо. — Ни за какие деньги я туда не вернусь.

— С меня, пожалуй, на сегодня тоже хватит, — признался Пенрит. — Где там чай? Тащите его сюда…

Том Эрл сумрачно смотрел в огонь, не произнося ни слова. Налил себе кружку чая и побрел с ней наверх, к старой маячной башне. Отхлебывал понемножку, прислоняясь к стене. Потом допил чай и, подняв с земли железный костыль, принялся что-то высекать. Никто не обращал на него внимания. Трещал огонь, костыль скрежетал по камню. Наконец Эрл отбросил его прочь. Джордж, который уже клевал носом в полудреме, вздрогнул от звона железа и поднял голову. Костер вспыхнул ярче, и он увидел слова, которые Эрл высек в каменной кладке:

«Памяти Питера Лиа, двадцати двух лет, убитого китом 28 сентября 1881 года».

Год 1906

И вновь наступила осень. Листья на деревьях в саду Дэвидсонов пожелтели, потом побурели, и западные ветры срывали их и бросали в жухлую траву. Все предвещало раннюю зиму. И косатки появились в бухте чуть не на месяц раньше обычного. Если они вернулись из Антарктики, значит, и киты уже перебираются к северу. В эту осень вслед за косатками в бухту вошел и стал на якорь пароходик под названием «Дженни Лайнд». На палубе пароходика были два вельбота, и капитан Янг — по внешности типичный морской волк — объявил во всеуслышание, что прибыл в Иден добыть кита.

— Кита? — переспросил Джордж Дэвидсон, услышав эту новость от знакомого рыбака. — Ну что ж, посмотрим. Если в этих краях отыщутся еще киты, годные для промысла, то ловить их буду я.

— Кита? — удивилась жена Джорджа. — Одного кита? Но почему одного?

— Пока не знаю. Завтра поеду в город и все выясню. Но если он думает, что я захочу от него откупиться, то жестоко заблуждается.

На следующий день Джордж отправился в Идеи. На прощание жена напомнила ему, что ни бухта Туфолд, ни примыкающий к ней район океана не являются его личной собственностью. И тем не менее Джордж был настроен агрессивно. Подплыв на шлюпке к «Дженни Лайнд», он зло уставился на моряков, перегнувшихся через борт, на снасти, на вельботы и наконец спросил:

— Кто здесь капитан?

— Капитан в городе, — отвечали с палубы. — А вы мистер Дэвидсон?

— Бот именно.

— Рад с вами познакомиться. Я — Джонс, первый помощник капитана. Капитан Янг собирался навестить вас, но, раз вы едете в город, вероятно, встретите его там, скорее всего в гостинице. Он сказал, что заглянет туда.

— Спасибо, — ответил Джордж. — Может, и впрямь увидимся. Джордж и его люди вытянули свою шлюпку на берег неподалеку от причала и поднялись на гору к гостинице. Впереди шли Джордж и Алекс, за ними Бобоу, Берт Пенрит и огромный швед, по прозвищу Бычок. Компания была подобрана не случайно. Джордж с юных лет помнил случаи, когда подобные переговоры с появившимися в порту заезжими китобоями оканчивались жестокими побоищами. Входя в гостиницу, Джордж нарочно придержал дверь, чтобы широченные плечи Бычка ясно вырисовались в дверном проеме.

— Привет, ребята, — встретил их хозяин гостиницы, он же бармен, Дейв Крайтон. — Не видел вас уже недели две…

— Заняты были, — буркнул Алекс.

— Иди-ка сюда, Джордж, — позвал бармен. — И ты тоже, Алекс, и все ребята. Разрешите представить вам капитана Янга. Капитан, это тот самый Джордж Дэвидсон, о котором вы столько слышали.

Джордж внимательно посмотрел на коренастого капитана и его высокого, хорошо сложенного спутника. Янг принадлежал к типу краснолицых весельчаков с блестящими глазами. Голос у него был зычный, звучал искренне.

— Мне говорили, что вы пришли сюда добыть кита, — начал Джордж.

Янг расхохотался, откинув голову.

— Налейте всем по одной, мистер Крайтон, и себе тоже, — сказал он, кинув на стойку бумажку в один фунт. — А мне, признаться, говорили, что вы не слишком жалуете конкурентов, поэтому я и решил объясниться с вами в открытую.

— Очень приятно, но чем могу служить?

— Один синдикат предложил мне добыть кита для выставки в Сиднее.

— А эти люди не боятся, что экспонат протухнет?

— Это уж их забота. Мое дело — поймать кита, вот я и обращаюсь к вам. Прошу только об одном: чтобы все было справедливо.

— Если это так, то все и будет справедливо, — сказал Джордж. — При условии, конечно, что вы исчезнете отсюда, как только получите кита. Вот как договоримся: если появится один кит, вы будете охотиться на него сами на свой страх и риск. Если появятся два, возьмем каждый по одному, но тогда я вам еще и помогу. Только, повторяю, после этого вы уберетесь восвояси.

— Договорились, — сказал Янг.

— Ну да, — заметил Крайтон, — но вы забыли об одном обстоятельстве.

— О каком же?

Крайтон закурил сигарету и, выпуская дым, ответил:

— О косатках.

— О косатках? — удивился Янг. — При чем тут косатки?

— А при том, что они занятные твари и могут не захотеть работать на вас так, как на Джорджа. Верите ли, капитан, Джордж выдрессировал этих косаток, как охотничьих собак, а каждая собака, известно, знает своего хозяина.

— Да бросьте вы! — Янг залился раскатистым смехом. — Косатки это вам не собаки. Оставьте свои сказки, мистер Крайтон, и лучше налейте нам еще по одной.

— А может, он и прав, капитан, — сказал Джордж, перехватив хитрый взгляд бармена. — В этом деле никогда наперед ничего нельзя сказать. Для вас во всяком случае будет лучше, чтобы появились два кита и чтобы все произошло по нашему уговору.

— Трудновато вам придется без косаток, — вставил Берт Пенрит.

— Да ну, ерунда, — беззаботно отмахнулся Янг.

— Никакая не ерунда, — сказал Крайтон. — Послушайте, что я расскажу. Может, вы тоже не поверите, так хоть запомните. Косатки приплывают сюда только на время китобойного сезона. Появляются в бухте Лезерджекет, которую поэтому называют иногда Бухтой косаток, как раз за мысом Саут-Хэд. И когда Джордж добьет кита, то часто ставит его «на флаг» именно там. Ну, вокруг туш собираются сотни морских черепах, и местные рыбаки не прочь половить их. Но вот вернуться домой с добычей трудновато. Черепах привязывают на леску, так? А косатки хватают эту леску зубами и тянут шлюпку в открытое море. Так тянут, что и не справиться с ними…

Янг опять рассмеялся.

— Я вам правду говорю, — настаивал Крайтон. — Одни считают, что косатки просто развлекаются: они любят порезвиться. Другие думают, что косатки недовольны вторжением в свои владения. Так или иначе, но они порой и за якорную цепь хватаются, едва остановишься половить. А теперь главное, о чем я хотел рассказать. Несколько лет назад у Джорджа вдруг объявился конкурент. И однажды вельбот конкурента вырвался вперед в погоне за китом. Дело происходило в миле, а то и в двух от маяка, и получалось, что Джорджу уже нипочем не догнать этот вельбот. И представьте, косатки вроде бы это поняли. Две из них подплыли к шлюпке Джорджа, словно подгоняя его, а другие выпрыгивали из воды перед вельботом конкурента, пытаясь того остановить. — Крайтон умолк и выпустил к потолку клуб дыма, с явным удовольствием отмечая, что слушатели заинтересовались. — И тогда Джордж решил поставить опыт. Он вспомнил, как косатки тянут шлюпки рыбаков, и кинул в воду носовой фалинь. В тот же миг… — Крайтон выразительно поднял подбородок и хлопнул ладонью по стойке. — В тот же миг косатки подхватили канат зубами и понеслись вдогонку за китом мимо конкурента, который будто к месту прирос. А когда до кита осталось ярдов пятьдесят, косатки выпустили канат и поплыли обратно, чтобы помочь своим сородичам задержать другую шлюпку на всякий случай. Нечего и говорить, что Джордж кита того добыл. Вот, капитан, с чем вам придется столкнуться.

Воцарилась тишина. Бобоу уставился на бармена широко раскрытыми глазами, Бычок принял скучающий вид, Джордж, Алекс и Пенрит изо всех сил старались сохранить серьезную мину, а Крайтон смотрел на Янга и его спутника с самым невинным выражением лица. Улыбка все шире расплывалась по лицу капитана, и наконец он разразился громким хохотом, к которому не замедлили присоединиться все остальные.

— Ну, скажу я вам, доводилось мне слышать разные истории об иденских косатках, но эта самая потрясающая, — произнес спутник Янга. — И я почти верю, что они действительно способны на что-то подобное.

— Я тоже, — отозвался Джордж. — Но Дейву все же следовало проявить больше здравого смысла.

— Как это понять? — осведомился Крайтон, все еще смеясь.

— А так, что в один прекрасный день кто-нибудь и вправду поверит твоим выдумкам, и мы станем посмешищем всей Австралии.

— Но ты же сам мне рассказывал, как однажды Том и Стрейнджер подхватили канат. Правда, Алекс? Ты ведь тоже слышал?

— Я рассказывал, что косатки в тот день разбаловались и Том зацепился плавником за канат, на котором мы держали кита. Только и всего.

— Ну ладно, шутки в сторону, — вмешался Алекс. — Так и быть, расскажу вам, что однажды произошло на самом деле. Мы почти не пользуемся ружьями, потому что косаткам не нравятся звуки выстрелов. А наши конкуренты как-то раз пальнули по киту с близкого расстояния в тот момент, когда его окружала стая косаток. Джордж ужасно разозлился и заявил, что следующего кита конкуренты пусть добывают сами, косатки им помогать не станут. И действительно, на следующий день появились два кита. Мы пошли за одним, конкуренты — за другим. Но косатки держались только у нашей шлюпки и у нашего кита, которого мы загарпунили. А конкуренты своего упустили: не смогли догнать. Хотите верьте, хотите нет, но что было, то было, хотя, может, и по чистой случайности. Но я лично думаю, что все дело в цвете. Мы свои шлюпки всегда красим в зеленый цвет, а косатки такие умницы, что, видимо, и в цветах разбираются. Запомнили, что зеленые шлюпки принадлежат их друзьям. Мы обращаемся с ними как с друзьями, капитан. Зарубите это себе на носу и не давайте никому из своих людей обижать косаток. Иначе мы за последствия не отвечаем.

— Такого я не допущу ни за что на свете, — сказал Янг. — Но держу пари, Дэвидсон, что косатки обязательно помогут и мне. Принимаете пари?

— Принимаю, — усмехнулся Джордж.

Первый кит появился два дня спустя. Джордж уже прикончил его и косатки утянули тушу на дно, когда подоспела лодка Янга.

— Не повезло вам, — сказал ему Джордж. — В нашем деле надо всегда быть начеку, капитан.

— Да уж вижу, — ответил Янг. — Ничего, в следующий раз успеем вовремя…

В следующий раз местные китобои, высмотрев со своего наблюдательного пункта на вершине мыса двух китов, дали знать об этом Янгу. Его пароход «Дженни Лайнд» стоял на якоре примерно в миле от мыса Саут-Хэд. Однако капитан, по-видимому, совсем не стремился воспользоваться преимуществом своей позиции. Шлюпка Джорджа была уже на полпути к китам, а корабль все еще не подавал признаков жизни.

— Чего он ждет? — удивился Джордж. — Спят они там, что ли?

— Он ждет, что мы добудем обоих и подадим ему одного на тарелочке, — буркнул Пенрит, налегая на весла! — Ты о нем не беспокойся.

— Ну нет, — ответил Джордж. — Мы договорились… — Он повернул вельбот к «Дженни Лайнд» и окликнул капитана. Когда тот появился на палубе, Джордж нетерпеливо добавил: — Косатки окружили двух китов!

Пока корабль Янга снимался с якоря, Джордж успел загарпунить одного из китов, но канат оборвался. Тут наконец подоспела шлюпка Янга, капитан успел крикнуть Джорджу:

— Мне брать второго?

— Нет! — гаркнул Джордж. — Сначала я добуду своего, а другой не уйдет. Киты друг друга в беде не оставят. Вон они и сейчас плывут рядом…

Однако Янг пренебрег советом и при первой возможности загарпунил второго кита.

Не успели люди Янга и глазом моргнуть, как уже очутились севернее мыса Саут-Хэд. Кит все наращивал скорость, и вслед за ним шлюпка свернула в бухту. Джордж и его команда проводили взглядом шлюпку капитана и только тогда заметили, что косатки-то остались здесь, возле них!

— Похоже, что ты выигрываешь кари, хозяин, — произнес молодой китобой Артур Эшби.

— Кто бы мог подумать, а? — отозвался Джордж. — Потому-то они и унеслись с такой быстротой: косатки не задерживали их кита. — Он расхохотался.

Неподалеку в море кувыркались Том, Хуки, Стрейнджер и большинство других косаток стаи. Потеряв, по-видимому, всякий интерес к китам, они держались возле вельбота Джорджа. Алекс, который был во вспомогательной шлюпке, тоже смеялся до слез.

— Нет, вы поглядите только на старого Тома! Можно подумать, что он радуется вместе с нами.

— А все-таки надо бы пойти к ним на помощь, — сказал Джордж. — Какой-нибудь из китов может опрокинуть их вельбот… Хотя постойте! Алекс, бери курс на маяк.

Они пошли напрямую в сторону маяка в сопровождении косаток, игриво прыгающих возле зеленых лодок. Тем временем Янг и его матросы сидели в шлюпке бледные, перепуганные, думая только об одном: когда же остановится взбешенный кит? Животное сделало круг по бухте, миновало мыс и вновь направилось в открытое море, а за ним следовал второй кит с торчащим в спине гарпуном, за которым волочился большой кусок оборванного каната. Однако у маяка их теперь поджидали шлюпки Дэвидсона и стая косаток. Вскоре Джордж вновь загарпунил своего кита, а потом при поддержке своих верных «морских псов» помог Янгу справиться с другим китом.

— Черт меня возьми, — проворчал Янг, отирая с лица засохшую соль. — Хорошо еще, что дельцам в Сиднее понадобилась только одна туша, а не дюжина. Один кит, слава богу, есть — спасибо вам, Дэвидсон, — и они его получат. А если захотят еще, пусть договариваются непосредственно с вами…

— Я бы сейчас не отказался от кружки пива, — пробормотал Берт Пенрит.

— От пива? — подхватил Янг. — Ну что ж, будет и пиво. Прошу всех на борт «Дженни Лайнд». Там найдется бутылочка- другая для такого случая…

Когда наполнили кружки, Янг произнес:

— Выпьем за китобоев бухты Туфолд! Таких бравых ребят я еще никогда не встречал. И… — он помедлил, и глаза его весело сверкнули, — за ваших проклятых охотничьих косаток. Удачи им и вам!

Год 1945

Волны лениво плескались у подножия мыса. С гребня скалы Джордж Дэвидсон и Артур Эшби ясно видели песчаное дно, темные пятна водорослей, чуть колышущиеся на волне, слышали мягкое журчание воды, когда она стекала с красных камней в нескольких футах от берега. Далеко в море, почти у края световой дорожки, проложенной ярким февральским солнцем, расплывалось дымное облако: большой корабль держал путь к острову Габо. Со стороны причала на дальнем берегу бухты доносился приглушенный грохот лебедок, прерывистое урчание дизелей на верфи и высокий вой циркулярных пил на новой лесопилке.

Был один из тех дней, когда только безнадежный нытик посмел бы жаловаться на погоду. В.се было безмятежно, навевало покой. Тем труднее было представить себе, что в сущности не так уж далеко от Австралии идет одна из кровопролитнейших войн в истории…

— Надо думать, эти судоверфи сослужат большую службу городу, — сказал Артур.

— Это пока война, — буркнул Джордж. — Вот увидишь, когда война кончится, верфи забросят. Так было после той войны, так будет и теперь.

— Но ведь можно строить траулеры и другие малые каботажные суда. Как только по-настоящему восстановится рыбный промысел, на них появится порядочный спрос…

— Львиная доля прибыли опять прилипнет к лапам ловкачей и спекулянтов.

— Каким образом?

— А вот каким. Один из здешних траулеров, например, принадлежит букмекеру, который и моря-то в глаза не видел. Второй — строительному подрядчику, третий — владельцу бара, еще два или три — перекупщикам из Сиднея, короче, кому угодно, только не тем, кто ловит рыбу.

Артур усмехнулся.

— И почему это мы не додумались до такого же фокуса, когда сами охотились на китов?

Джордж вынул руку из кармана и неторопливо сломал веточку на соседнем кусте.

— Да вот не додумались.

Артур уселся на траву.

— А знаешь, я бы с удовольствием снова занялся промыслом.

Теперь усмехнулся и Джордж.

— Я бы и сам занялся, если бы ты присоединился ко мне и если бы можно было вернуть хотя бы часть косаток.

— Они теперь хоть изредка заходят сюда? — осведомился Артур.

— Никогда. Словно они все поняли в день, когда умер Том, а я поставил вельботы на прикол. Уже лет пятнадцать ни одной косатки, разве что изредка кит заплывет. На прошлой неделе появились два горбача, так жена чуть в обморок не упала. Вообразила, что я пойду за ними на шлюпке с ружьем.

Артур крякнул и, опершись о локоть, долго смотрел на мыс и на море, как в те дни, когда они часами вглядывались в даль: не взметнется ли призывно фонтан? И тогда они сломя голову должны кинуться под гору к шлюпкам. Джордж на море не смотрел, зато увидел, что во двор вышла жена и начала кормить кур. Вдруг Эшби вскочил на ноги.

— Гляди, хозяин! — Эшби ткнул пальцем куда-то в глубь бухты. — Косатки! Идут к нам от маяка…

— Черт побери! — Джордж выпрямился и обвел бухту не утратившими зоркости глазами. — Похоже, три.

Прыгая и перекатываясь по-дельфиньи, косатки приблизились к мысу ярдов на двести, затем круто свернули в направлении города. Иногда они исчезали, но через две-три минуты появлялись вновь, выбрасывая фонтаны, похожие на китовые, с характерным звуком, напоминавшим лошадиный храп. Как знаком был этот звук стоявшим на берегу людям!

— Значит, и киты где-нибудь поблизости, — возбужденно сказал Артур. — Помнишь, как Том, Джексон и Хуки, бывало, приплывали сюда и хлопали по воде хвостами, оповещая нас, что окружили кита?..

— Киты-то, может, и есть, — отозвался Джордж. — Только косатки уже не те. Этих мы раньше никогда не видели, Артур. Разве что тот, с прямым плавником, Бен. Он был еще молод в те дни, может, теперь привел сюда сородичей показать старые охотничьи угодья…

Сидя на веранде своего дома, Джордж Дэвидсон следил, как громада горы Имлей сливается с вечерним сумраком. Внизу, в устье речки, изредка плескалась рыба, в сосновом лесу за домом по временам кричала птица кукабарра. И опять тишина, нарушаемая лишь рокотом прибоя.

Последние отблески заходящего солнца потонули в дымке, сгустившейся над вершиной горы. Джордж достал кисет с табаком, набил трубку и откинулся в старом кресле, окутавшись клубами дыма. В дремоте годы покатились в обратном порядке, и вновь ожили в памяти отец, Питер Лиа, Бобоу, Алекс Грайг, старина Том…

Жена вышла на веранду и взяла его за руку.

— Пошли, китобой, — сказала она нежно. — Пора спать.

Сокращенный перевод с английского

К. Сенина и В. Тальми

Время удивляться не прошло

Послесловие к главам

из книги Тома Мида «Косатки Идена»

Мне искренне жаль тех людей, которые потеряли способность удивляться. Удивляться новым достижениям человеческой мысли, удивляться новым открытиям в области изучения живой и неживой природы. Ведь без удивления не может быть глубокого интереса, а без него нам не устроить мир таким, каким он должен быть: радостным, разнообразным, обильным и непрерывно развивающимся по пути мира и социального прогресса.

Я начал свой комментарий к главам из повести «Косатки Идена» с напоминания о чувстве удивления не случайно. Несколько лет назад видный австралийский исследователь китообразных профессор Уильям Доубин подарил мне маленькую книжечку Тома Мида со словами: «Прочитайте, не пожалеете» — и добавил: «Все, что здесь написано, действительно было на самом деле и подтверждается многими свидетелями». Прочитал я эту книжку и ахнул: мы скрупулезно описываем случаи контакта одиночных дельфинов с купающимися в море людьми, обсуждаем возможности контактов с дельфинами и китами в океане, а тут буквально в наше время, в XX веке, существовало целое охотничье объединение людей с косатками и все это как-то прошло мимо внимания специалистов. И все же это происходило именно так: были совместные охоты китобоев и группы тренированных косаток на крупных усатых китов у побережья Австралии, подробно описанные в приведенных выше главах из книги. Были реальные связи между людьми и косатками, объединенными единой целью добыть китов. Я не буду пересказывать содержание книги — читатель, несомненно, с удовольствием сам познакомился с публикуемыми главами, — но я хочу несколько подробнее рассказать о дельфинах-косатках (Orcinus orca L.) и вообще о проблемах, связанных с приручением и использованием диких животных человеком.

Сначала о косатках. Не так давно, лет двадцать назад, о косатках сложилось только одно мнение: это самые свирепые и кровожадные обитатели океана. Теперь их репутация существенно дополнилась: косатки ныне считаются едва ли не самыми сообразительными — и дружелюбными по отношению к человеку! — дельфинами. Когда в океанариумах только начинались первые общения с косатками, тренеры подходили к ним с опаской, и даже простое плавание человека в бассейне с хищниками считалось чуть ли не подвигом. Теперь положение изменилось. Изумленная публика в океанариумах Японии, Австралии, Америки, Европы наблюдает, как косатки несут на своих спинах дрессировщиков, как человек целуется с косаткой, как маленькая человеческая голова скрывается в громадной пасти животного. Все эти и другие трюки я наблюдал сам в крупнейшем океанариуме США «Морской мир» (г. Сан-Диего, Калифорния). Руководители океанариума рассказывали, что их «морская звезда» — косатка по имени Шаму, которой, кстати, уже 9 лет и которая была найдена в свое время на берегу океана в беспомощном состоянии и спасена людьми от гибели, ныне совершает дважды в год перелеты через весь Американский континент из Калифорнии во Флориду, в другой океанариум этой же компании, чтобы флоридская публика могла также полюбоваться на чудеса, выделываемые «морской звездой».

Конечно, за последние годы косатки не стали менее прожорливыми. По-прежнему в научной литературе цитируется известный случай, когда в желудке одной косатки обнаружили останки 12 тюленей. Появилось также несколько специальных работ, посвященных питанию косаток, и в том числе документально подтвержденные сообщения о нападении косаток не только на усатых китов, но даже и на кашалотов в Антарктике. Отмечены случаи схваток косаток с гигантскими акулами. Считают также, что малые полосатики — усатые киты длиной около 10 метров — служат главной, а не случайной пищей косаток в водах Антарктики. Во всех наблюдениях подчеркивается факт коллективной охоты косаток, то есть неопровержимо доказано существование у них высокой степени организации внутри группы, с развитой системой оповещения — сигнализации, соподчинения и прочими атрибутами группового иерархического поведения.

Косатка (по-английски «killer-whale» — «кит-убийца») — один из самых высокоразвитых видов морских млекопитающих, показывающий удивительную пластичность в поведении: от дружелюбия и прямых контактов с человеком в условиях неволи и сравнительного одиночества (в океанариумах редко бывает вместе более трех косаток) до организованного нападения на самых крупных млекопитающих океана. Таким образом, все наши научные знания принципиально не исключают той удивительной ситуации, которая описана в главах из книги Т. Мида. Впрочем, надо быть объективными и сказать при этом, что в описываемом Т. Мидом союзе людей с косатками не менее важную, а может быть, и гораздо более значительную роль играло разумное поведение самих китобоев. Именно китобои впервые сознательно использовали способность косаток останавливать китов и естественное стремление хищников поживиться ослабленным и раненым китом.

Итак, наша литература о китообразных пополняется интересным и в некоторых отношениях уникальным описанием содружества людей и косаток. Такое охотничье содружество было, несомненно, и между нашими предками и предками современных собак, такое содружество лежало в основе приручения хищных охотничьих птиц — искусство, почти утраченное ныне. Такое содружество документально известно в отношении рыбаков и дельфинов, загоняющих в нужном направлении стаи рыб. Еще больше примеров подобного сотрудничества человека и животных, наверное, остаются неизвестными широкой публике. Мы, занятые повседневными заботами и несколько ослепленные нашими техническими достижениями, иногда забываем о том, что на заре возникновения Человека разумного, Иото sapiens' а, само это возникновение было связано и шло параллельно с приручением и использованием множества видов диких животных. В Древнем Египте антилопы были молочными и мясными домашними животными; до широкого распространения кошки как мышелова в Европе были столь же обычными домашними животными ласки; еще киевские князья держали в качестве охотничьих животных гепардов, и рассказы о боевых львах и слонах, «состоявших на вооружении» древних армий, — вовсе не выдумки. И таких примеров немало.

На пути к современной цивилизации человечество потеряло многое из того, что было приобретено за тысячелетия активного сосуществования человека с живой природой. Ученые сейчас говорят о «неолитической революции», происходившей 10–20 тысяч лет назад. Это был период широкого приручения животных для хозяйственного использования их в разных целях и окультуривания ряда видов растений. «Неолитическая революция» имела большое значение для развития человечества. Без такого овладения окружающей средой человек не смог бы стать человеком сегодняшнего дня. Я говорю об этом здесь потому, что в последнее время намечаются некоторые симптомы оживления интереса к, казалось бы, ушедшим в далекое прошлое знаниям. Сейчас перед человеком стоит задача спасти от уничтожения значительное число видов животных и растений, вытесненных из природы цивилизацией, количественно многократно возросшим человечеством.

Будущее коммунистическое общество предполагает не оскудение живой природы, а ее обогащение, сохранение и умножение качественного многообразия жизни, окружающей среды. Без этого человек не сможет долго и счастливо жить на нашей планете. И в решении этой грандиозной задачи переход к одомашниванию (хотя бы частичному) многих видов животных, которые ранее считались «дикими», один из путей их сохранения и рационального использования. Все эти проблемы будут решаться гораздо успешнее, если нам будет больше известно наблюдений, подобных описанным в бухте Туфолд на западном побережье Австралии.

Доктор биологических наук А. В. Яблоков,

председатель секции охраны животных

Научного совета АН СССР по проблеме

«Биологические основы освоения,

охраны и реконструкции животного мира»

Валерий Зуев
ТРАССА К ГИЛЮЮ

Рассказ

Иллюстрации В. Сурикова

Лучи неяркого сентябрьского солнца дробились в завивах речной струи, вскипавшей на каменистом перекате, бликами отражаясь на черном, покрытом пятнами лишайников срезе береговой скалы, круто поднимавшейся над быстрой рекой. Скала венчалась небольшим куполообразным возвышением, и на нем, у края обрыва, замер сохатый. Вся его фигура воплощала силу и покой. Высокие мускулистые ноги твердо держали крупный, плотный, словно литой, корпус. Густая коричнево-бурая шерсть, покрывавшая спину, бока и живот зверя, переходила на шее в клочковатую жесткую бороду, придававшую лосю величавый, патриарший вид.

Уже многие годы лось был хозяином и этой скалы, и тайги, подступавшей с правобережья к каменистому перекату, и поросшего сочными травами пойменного луга, лежащего выше по течению, где береговые откосы расходятся и река делает несколько крутых излучин.

Другой берег сохатый не считал своим владением. Там была марь — болото, поросшее жесткой, режущей губы осокой да мелкой кустарничковой березкой. Обоняние раздражали резкие запахи, ноги беспрестанно вязли во мху и болотной жиже.

Лишь изредка, в погожие осенние дни, после долгих летних дождей, пронизывающих влагой даже густую лосиную шерсть, приходил сохатый на обрыв реки под стройную лиственницу и стоял, вглядываясь в заречные дали, чутко улавливая доносящиеся издалека трубные звуки свадебных песен соперников, давно уже изгнанных им из своих угодий.

Вот и теперь, слегка наклонив голову с короной мощных рогов, смотрит он на бескрайний простор заречья, на синеющие вдали гряды сопок.

Сентябрьские утренники уже выжелтили листву березняка, зажгли огненные факелы осин, нежно позолотили кроны лиственниц. Пересвистываются молодые рябчики, уже подросшие, но пока еще держащиеся выводками около своей заботливой мамы-курочки. Изредка над рекой появляются стайки уток: родители, готовясь к дальнему пути, облетывают своих питомцев.

И мелодичное попискивание рябчиков, и свист утиных крыльев, и ропот речной струи — все было знакомо и привычно слуху лося.

Но вот в эту гамму звуков вкрался какой-то новый, пока еще чуть уловимый, но совсем не знакомый. Чуткие уши зверя дрогнули. Еще мгновение сохатый стоял в той же спокойной позе, лишь чуть более напрягши мускулы, и вдруг вскинул голову: налетевший порыв ветра донес звенящие удары. «Бамм, бамм, бамм!» — звучало где-то далеко за марью. Один из отростков рога задел сук лиственницы, и на сохатого струей потекла нежно-желтая хвоя, ложась на спину, шею, придавая шерсти золотистый оттенок. Но сохатый не замечал ничего, весь обратясь в слух. Инстинкт подсказывал зверю, что подобные звуки может издавать лишь рука человека. И медленно, как бы нехотя, сохатый сошел со скалы, похожей на пьедестал, и легким, упругим шагом направился в глубь зарослей прибрежного березняка.

— Прилетите в Тынду, сразу идите в штаб экспедиции, — напутствовал нас начальник отдела изысканий. — Там уже ждут не дождутся вас. Сроки горят.

То, что сроки горят, — это и так ясно. Уже лето в разгаре, а мы еще только пакуем багаж. Но почему сроки горят именно из-за нас — вот что было непонятно. Только приехали с трассы на западе, как «горит» уже трасса на востоке.

Было бы в году 24 месяца, да все летние, да с хорошей погодой, то и тогда бы, наверное, не успевали управляться.

— А мы не должны быть рабами обстоятельств. Следует сознательно выбирать себе работу, — говорил о сложившейся ситуации Алексей Звонарев, мой соратник по предстоящему делу на «горящей» трассе. Знакомы с ним мы были всего несколько дней, но подобных советов я уже успел получить немало. Напористая деловитость Алексея меня удивляла, так как он всего лишь несколько месяцев назад окончил институт и вроде бы не мог еще приобрести практических навыков. Но, так или иначе, я вскоре почувствовал, что попал в крепкие и, нужно сказать, надежные руки. Нам с удивительной быстротой, без всяких проволочек выделили новейшие приборы, ранее тщательно лелеемые кладовщиком, новую спецодежду, палатки, блещущие синим и зеленым верхом. Отправив багаж, мы через несколько дней добрались до Тынды.

…В широком распадке, между его склонами, покрытыми стройными, как свечи, лиственницами, стоят добротно срубленные дома. Распадок — долина таежной речки — вливается в еще более широкую долину крупной реки, подступающей вплотную к крайним домам. Тут же, под домами, белые песчаные пляжи, намытые рекой, чуть подальше — галечниковая коса. На противоположной стороне — старица, где с кряканьем полощутся утки.

На пляже нежатся под солнцем ребятишки, время от времени ныряющие в реку и с визгом выскакивающие из обжигающе-холодных струй, отливающих зеленоватой синевой, что присуща потокам, бегущим от горных ледников. Ледников здесь нет, а река набирает свою синеву от талых вод вечной мерзлоты, процеженных плотным фильтром каменных россыпей, войлоком трав.

У галечной россыпи, пристроившись на плоских вершинах больших камней, чернеющих над поверхностью воды, стирают белье женщины.

Но мы — изыскатели, и воображение подсказывает нам совсем иную картину. Крайний ряд домов поселка потеснился: берег реки оконтурила насыпь железной дороги. Ажурный железнодорожный мост, соединяющий берега реки. За рекой рельсовый путь дробится и образует целую сеть — железнодорожный узел. Гудки локомотивов, грузы, пассажиры.

Когда мы разыскали начальника экспедиции Петровича, он с дружеским рукопожатием поволок нас в комнату, служившую ему резиденцией, столь энергично, что даже Алексей растерялся.

На столе, приютившемся у окна, лежала карта с нанесенной на нее трассой. Начинаясь у станции БАМ, трасса красной линией поднималась вдоль изгибов реки Ольдой к ее верховьям, скользя между возвышенными лесистыми увалами, перепрыгивала хребет Янкан, сбегала с него, вдоль маленьких речушек с поэтическими названиями — Пурикан, Геткац подходила к реке Тынде и шла вниз по течению то одним, то другим ее берегом. Недалеко от места слияния Тынды с Гилюем трасса веером расходилась: на север — к далекому Чульману, на запад — к Байкалу и на восток — к Тихому океану.

Трасса пролегает через множество ручьев и речек. Здесь лягут мосты. И для каждого из них нужны данные об уровнях воды, скоростях течения. Вот здесь-то слово за нашей гидрологической партией.

Петрович, приложив палец к трассе чуть севернее станции Бам, медленно провел им вдоль красной линии, довел до точки пересечения с Гилюем и многозначительно взглянул на нее.

— Вот здесь вы должны быть к концу лета. С запада на трассе — ленинградцы, с востока — новосибирцы. Если мы не выйдем к переходу через Гилюй, образуется разрыв в месте стыковки. Ясно?

— Будем, если дадите человек десять рабочих, повара и завхоза, — безапелляционно заявил Алексей.

Петрович мельком взглянул на него, хотел, видно, что-то сказать, но промолчал, только неопределенно хмыкнул.

— Трудновато, — с сомнением заметил я.

— Нужно, — строго подытожил Петрович. — Даю вам вездеход, рабочих сами наберете. Завхоз подъедет позже. Время от времени вертолет буду присылать с продуктами.

Тайга клубилась всеми возможными оттенками зеленого цвета. Через два дня езды с небольшими остановками для отдыха, измученные тряской, добрались мы до верховьев маленькой речки Нюкжи, откуда нам предстояло двигаться вдоль трассы. Вездеход, доверху загруженный экспедиционным имуществом, тяжело переваливаясь на рытвинах, полз по узкой просеке, проложенной вдоль трассы. Как ни спешили мы со сборами, все же канитель с получением имущества, добычей недостающих припасов, закупкой продуктов, наймом рабочих задержала нас еще на пару недель, столь недостающих обычно в конце изыскательского сезона.

После суматохи последних дней появилась наконец возможность спокойно осмотреться, поближе познакомиться с теми, кого объединил наш маленький отряд.

Алексей, выйдя из вездехода, сдвинул брови и начал по обыкновению строгим голосом отдавать распоряжения, как приступить к разбивке лагеря. Но наши рабочие, первыми выскочившие из кузова, и без его указаний сноровисто разбирали имущество. Были они из местного эвенкийского зверосовхоза, исполнительные и аккуратные. Самый крепкий из них на вид — Петя. Осенью ему придет призыв в армию, вот он и решил поработать в летние месяцы с изыскателями. Он потомственный охотник — промысловик, тайга для него — дом родной.

Стал разводить костер наш повар Петро, черноглазый богатырь, обладающий помимо завидной физической силы еще и немалым чувством юмора. Мягкий украинский акцент сразу выдавал его национальность. До встречи с нами Петро работал в другой изыскательской партии, но, по его словам, не поладил с начальством.

— Орет, як скаженный, — коротко отозвался он о начальнике этой партии.

Отошли в сторону и о чем-то тихо разговаривают две подружки — Вера и Нина, жительницы Тынды. Приехали на каникулы домой из Иркутска, где учатся в техникуме. Отправились с нами посмотреть мир, а заодно и деньжат заработать. Присел на кочку Серафим — самый старший и опытный из нас. Вместе с ним мне приходилось мокнуть и мерзнуть лет десять назад на северных реках, и уже тогда у него за плечами было немало сложных экспедиций. Серафим — страстный рыбак, ищущий и ловящий рыбу везде, где только можно. Обычный девиз рыбаков: «Была бы рыба, а уж мы ее поймаем» — в его устах звучал так: «Была бы вода, а рыбу я найду».

Вот и сейчас его серые глаза внимательно присматриваются к течению ручья, а мягкие черты лица, тронутого оспинами, отражают напряженное раздумье. Встав с кочки, Серафим окинул нас взглядом и, убедившись, что его помощь пока не нужна, пошел к воде, на ходу вынимая из кармана намотанную на коробок леску.

Из вездехода не вышла только Галка — второй наш инженер. Она пристроилась в углу кабины. отдохнуть с дороги. Как и Алексей, она только что окончила вуз, но по характеру — его полная противоположность. Светловолосая, светлоглазая, всегда спокойная, она не любит распоряжаться, вообще как-то выделяться. У нее свой талант, порой даже с лихвой компенсирующий отсутствие организаторских способностей, — музыкальный слух и приятный голос.

А вот и водитель нашего вездехода Володя Каплинский, невысокого роста, с тонким профилем. Слегка прищурив серые глаза, сосредоточенно протирает ветошью дверцы кабины, капот и крылья машины, заляпанные грязью, а на его темном пиджаке с блестящими пуговицами ни единого пятнышка. Всегда элегантен, аккуратен, в доброжелательном настроении. Кончил свою работу, подошел к ребятам, ставящим палатку, подвинул колья, что-то поправил, и палатка стала сразу ровнее и приятнее.

Лагерь разбили на поляне возле ручья. Местность поражала своей дикой красотой. Ручей вытекал из-за увала, огибая который делал крутую излучину. Выше излучины долина ручья сужалась, образовывая глубокий каньон с обрывистыми склонами, сложенными мрачным, красновато-бурым камнем. По обрывам каньона лепились тоненькие лиственницы. Ниже ручей терялся в густом кустарнике, из которого в отдельных местах проглядывали замшелые вершины каменных глыб. Здесь и там пламенели куртины цветущего шиповника. Пологие склоны долины пестрели разнотравьем. В мочажинах, у выхода грунтовых вод, бросались в глаза изумрудные пятна водолюбов. А вокруг — тайга. Стройные буровато-коричневые стволы лиственниц, увенчанные пышной и одновременно прозрачной кроной, кряжистые ели. По опушке, вдоль ручья, отдельными группами росли невысокие березы и осины.

Быстро поставили палатки, сколотили из тонких прямых лиственничных стволов стол и скамейки, натянули тент — вот и столовая. На перекладине, укрепленной между двумя рогатулями, повесили новенькие, блестящие пока котел и чайник. Жарко запылал костер из сухого валежника. Синеватый дымок легким облаком расходился над поляной и таял в ветвях деревьев.

Пользуясь хорошей погодой, мы, не теряя времени, взялись за работу. Я пошел с нивелиром вниз по течению ручья и дальше по реке. Серафим занялся съемкой участка под будущий мост, а Алексей направился с измерениями вверх по ручью.

Первые дни на новом участке всегда трудные. Сказывается и новизна обстановки. Ведь на свете нет двух одинаковых речек. У каждой свои «черты характера», свой норов — то обрывистый берег, то стремительное течение, то километровые разливы. Нужно ко всему этому приспособиться, чтобы быстрее и проще произвести измерения. Еще труднее «притираются» друг к другу характеры людей, вчера еще не знакомых, а сегодня идущих одной тропой, связанных одной целью. И не только связанных, но и зависящих друг от друга и в работе, и в отдыхе. Ведь вокруг тайга. Ни магазина, ни кино, ни милиции. И нужно быть особенно честным и одновременно требовательным и к товарищам, с которыми трудишься, и в особенности к себе. Иначе возникнут трещинки, которые, разрастаясь, развалят не только коллектив, но и работу. А у нас времени в обрез. Все это понимали, но, как довольно быстро выяснилось, по-разному.

Однажды после ужина у мерцающего костра неспешно обсуждали мы планы на ближайшие дни. Серафим готовил к засолке хариусов, составляя весьма сложную смесь из листьев багульника, хвои лиственницы, веточек брусники и даже кусочков коры молодых сосенок, что, по его авторитетному мнению, вполне заменяло лавровый лист, корицу и другие специи.

Петя с интересом приглядывался к манипуляциям Серафима.

— Вот не понимаю, зачем хариуса ловишь? — спросил он. — Мелочь какая-то. И вообще рыба — не добыча. Сохатого взять, марала — вот это охота. Я ведь в совхозе охотничал, участок свой у меня был как раз недалеко отсюда. — Петя мечтательно потянулся. — Хорошо на зверя идти одному, без собаки. Выследишь тропу к солонцу, тихо-тихо ждешь ночью. Не пришел сохатый. Ждешь второй раз — опять нет. — Петя улыбнулся и сощурил свои и без того узкие карие глазки. — Но не уходил еще зверь от меня. И сохатины добывал, и по мешку белок сдавал за зиму. В совхозе не раз премию получал за пушнину. — И внезапно помрачнел: — А скоро, однако, уйдет зверь. Теперь уже сколько народу ходит по тайге. Вернусь из армии, уйду дальше в тайгу, там еще много места свободного, — закончил Петя.

Отгорел закат, сумерки скрыли вершины деревьев, в небе затеплились голубоватые искры звезд. Тихие шелесты, долетающие из глубины леса, звучали аккордами какой-то мягкой, навевающей покой песни.

Рабочие ушли в свои палатки, и я тоже собрался было вслед за ними, и тут подсел Алексей.

— Слушай, что это ребята у нас балуются? Вчера днем обедать сели. Я им просеку велю рубить, а они сидят и жуют. А сегодня целый час чай распивали. Ты их приструни. Спешить нужно.

Действительно, обычно на изысканиях после плотного завтрака работают с небольшими перерывами без обеда до конца дня. Не тащить же с собой в лес посуду и продукты. В крайнем случае сунешь утром в карман бутерброд, пожуешь его днем, да и хорош. Но ведь и запретить хотя бы чайку вскипятить в обед тоже нельзя. Тут все зависит от доброй воли человека.

Я промолчал. Подошла Галка. Узнав, о чем разговор, коротко вздохнула:

— Была я на Кавказе, с альпинистами. Так там тянешься в связке, тянешься, до того устанешь, что и обедать неохота. Но то ведь отдых. А здесь работать нужно. А какая работа, если людей весь день без еды держать?

— Хочешь работать без обеда, сам с ребятами и договаривайся, — твердо сказал я Алексею. Тот хмыкнул и чуть насмешливо взглянул на меня.

— Ну ладно, сам разберусь.

Костер стрельнул последними искрами, и рыжие язычки пламени спрятались в угли, оранжево высветив их изнутри. А на небе разгорался двойной обруч Млечного пути. Мы разошлись по палаткам.

В трудах прошла неделя, работа на участке подходила к концу. В один из дней, позавтракав, мы, как обычно, собрались и отправились по делам. Стояла сухая, безветренная погода, солнце щедро заливало тайгу потоками горячих лучей. Чистый воздух, напоенный смолистыми, чуть горьковатыми запахами хвои, бодрил и придавал силы переносить даже надоедливое приставание мошек и комаров, так и норовивших вцепиться в любой открытый участок тела. Но вот небо стало затягиваться дымной хмарью — где-то горела тайга. Закончив нивелировку, я со своими рабочими — тындинскими девчатами вышел к просеке, и мы стали поджидать Володю.

Стемнело, а вездехода все не было. Посоветовавшись, решили идти к лагерю пешком. Как меняются лесные дороги с наступлением ночи! Днем идешь словно по ковру из хвои, а в темноте на той же тропе что ни шаг — валежина, камень, а то и ямы откуда-то появляются. Да и жутковато! Что-то трещит, шевелится, гукает. Совсем приуныли девчата. И вдруг из-за деревьев блеснули фары вездехода.

— Что так поздно приехал? — начал было я с неудовольствием, но, присмотревшись, увидел, что лицо Володи в саже, куртка порвана и во многих местах прожжена.

— От пожара спасались, — устало ответил Володя и коротко рассказал, что огонь подошел к самому лагерю. Пришлось снимать палатки, собирать имущество и перебираться подальше от огня на другой берег ручья, за сырую луговину.

— И у ребят неладно, — добавил он немного спустя. — Петро с Алексеем разругались, еле разнял их.

А вот и палатки, кое-как поставленные на новом месте. На бревне у костра увидел Петро, рядом с ним Серафима. Алексея не было видно. Петро о чем-то спорил с Серафимом.

Я подошел, дружески толкнул повара в плечо:

— Шумишь?

— А чего не шуметь, обидели меня. Ухожу в Тынду, пиши записку, нехай заплатят заработанное.

— Да куда ты ночью пойдешь?

— Уйду, не люблю, когда на меня кричат.

Кое-как я успокоил Петро и отправил спать, а сам стал выяснять подробности происшествия.

С утра Алексей с рабочими отправился на съемку. Попросил и Петро помочь рубить просеки. Дойдя до места, они почувствовали, что горит уже совсем рядом. Только начали прорубать визирки — узкие просеки для съемки, как с левого берега ручья вымахнуло по вершинам деревьев пламя. Верховой пожар, достигнув языками берега реки, погас. Но зато огонь пошел низом, вдоль самой воды. Жарко вспыхнул валежник, нанесенный в паводок, сухой бурьян. Пока огонь не пересек ручей, следовало поспешить к лагерю, где долина, расширяясь, переходила в заболоченную пойму. Но Алексей рассудил иначе. Работы здесь оставалось на несколько часов, и он решил ее закончить. Заставил ребят дорубить визирки. А огонь пошел по другому берегу, отрезав путь вниз. От горящих по обоим берегам лиственниц шел нестерпимый жар. > Осталась одна дорога — прямо по руслу, по воде. Кое-как пробрались сквозь дым и гарь. Выйдя в безопасное место, ребята стали упрекать Алексея за упрямство, а он сгоряча назвал их лодырями и трусами.

На другое утро мы крупно поговорили с Алексеем.

— А что же, я должен был бросать работу на полпути?! — упрямо настаивал он. — Ведь теперь туда не подойдешь, все горит!

— Так, по-твоему, лучше людей в огонь посылать? Из-за тебя все рабочие разбегутся, — разозлился и я.

— Знаешь что, с тобой не то что до Гилюя, до Тынды не дойдешь. А я сказал, что буду осенью на Гилюе. И дойду туда. Смотри, я один сделал столько же, сколько вы с Серафимом вдвоем. Все из-за ваших обедов, на месте топчетесь, — зло глядя на меня, бросил Алексей.

— Получается, вроде ты один работаешь, а мы все только мешаем. Так, что ли?

— Мешать не мешаете, а следовало бы давно уже отсюда выбраться. Был бы я начальником партии, вы бы все шевелились как надо.

Что правда, то правда. Работать быстро и безошибочно Алексей умел, в этом я убедился, просматривая материалы его съемок. Все в журналах чисто, ни одной ошибки или поправки. Потому-то и спорить с ним было трудно.

Петро я еле уговорил остаться, хотя бы до первого рейса вездехода в Тынду за горючим и провизией.

Спустя несколько дней мы с Алексеем побывали на месте нашей старой стоянки. Все вокруг было подернуто сизой дымкой. Над долиной ручья поднимались хвостатые шлейфы дыма. Вдоль русла не было теперь пышного кустарника, цветущего ковра трав. Вся долина была загромождена почерневшими от дыма, присыпанными пеплом каменными глыбами.

— Смотри, выгоришь вроде этой россыпи, одни камни в душе останутся, — заметил я Алексею.

Тот не ответил, лишь исподлобья глянул на меня.

Воспользовавшись сухой теплой погодой, мы прошли довольно большой участок и решили привести в порядок материалы съемок.

К тому же Петрович сдержал свое слово и прислал нам с вертолетом свежие продукты. Правда, начальник экспедиции не выполнил своего второго обещания, о завхозе. По рации вертолета я связался с Петровичем и напомнил об этом, но в ответ услышал добродушное рокотание: мол, и так обойдетесь. После этого голос начал набирать силу, и уже угрожающий бас вопрошал меня:

— Что это у вас там творится? Не забывай — сроки горят!

И, видимо убедившись, что собеседник прочувствовал ответственность момента, металл снова сменился добродушным рокотом:

— Я там вам одного парня послал, ты уж пригляди за ним. Так к нам спустился прямо из-под облаков новый рабочий Саша.

Сын одного из руководителей экспедиции, перейдя в десятый класс, поехал с отцом на лето на изыскания.

Парень толковый, начитанный и шустрый, но с некоторым апломбом столичного жителя. Любит с важным видом выспрашивать у Нины и Веры их впечатления о прочитанных книгах. Девчата, выросшие в Тынде, послабее разбираются в тонкостях зарубежной литературы. Но девочки себя в обиду не дают и отыгрываются на его незнании природы.

Мы собирались отдохнуть два дня и место для лагеря выбрали получше, поставив палатки у устья Ольдоя, на сухой высокой каменистой гриве, поросшей мелким осинником. Река тихо шумела под обрывом. Под прозрачным небом шелестела листва осин, совсем как в родном Подмосковье. Но вот сначала легкой пеленой, а потом клубящимися клочьями по небу поползли облака. То Тихий океан слал своих гонцов — влажные ветры, проникающие на многие тысячи километров в глубь Азиатского континента.

Первый дождь прошел быстро, и омытая тайга заблагоухала влажно и пряно.

После обеда я залез в кузов вездехода обработать длиннющие ряды чисел в нивелировочном журнале. Стемнело. В вездеходе уютно светила маленькая лампочка; мягко шумела тайга, потрескивал костер. Вначале от костра доносились обрывки обычного вечернего разговора. Но вот понемногу стала разгораться песня. Как всегда, начали ее Галка и Володя. Остальные поддержали.

Это Галкин голос.

— раздается мягкий Володин баритон.

Я не выдержал, бросил журнал и вылез из кузова.

Отблески взвивающегося оранжевыми языками пламени падали на сидящих у костра. В сгустившихся сумерках растворились очертания деревьев, ночь соединила воедино небо и землю и поменяла их местами. Летящие искры казались звездным роем, а звезды в черной вышине — остывающими углями костра.

Вместе с костром угасла и песня. Тихо, спокойно шелестели струи Ольдоя. Но вот, заглушая их, под налетевшими порывами влажного ветра зашумела листва деревьев, звезды на небе стали гаснуть, закрываемые наползающими облаками. Вздохнув, я снова взялся за непослушные ряды чисел в журнале.

Дожди, принесенные муссонами, с небольшими перерывами шли уже вторую неделю. А с ними начался и летний паводок. По крутым склонам пересеченной местности быстро стекает вода, вздуваются ручьи, речки. Ольдой уже не шумел, а просто рычал. Впадая в Тынду, струи его, сопрягаясь с более мощным потоком, закручивались, образуя воронку, в которой облепленные хлопьями рыжей пены кружились карчи — обломки деревьев. На реке был карчеход — специфическое для таежных рек явление. Быстрое течение постоянно подмывает берега, глыбы грунта сползают вниз вместе с деревьями и кустарником. Начинается паводок, мощнее делается поток. Река подхватывает упавшие деревья с торчащими во все стороны сучьями и корнями, несет их, бросает друг на друга, ломает, и вся поверхность реки покрывается плывущими сучьями, целыми стволами, корневищами, подобными многоруким чудовищам. Плывут карчи, забивая протоки, оседая на мелях и перекатах.

Особенно много древесного мусора скапливается возле крутых излучин реки. В таких местах образуются настоящие завалы в несколько метров высотой. Течение уплотняет их, забивает промежутки между крупными карчами мелким мусором: ветками, листвой, травой. Образуется запруда. Через некоторое время струя, ударяясь о такую запруду, начинает размывать берег, и постепенно река прокладывает новое русло. Древесный завал обсыхает, и вся его масса становится похожей на какой-то диковинный корабль, севший на мель.

Шли дожди, и мы, как говорится, кисли в палатках. Все вещи стали волглыми. Спальные мешки отсырели. За ночь высушишь мешок теплом своего тела, а вечером залезешь в него — будто в мокрую простыню заворачиваешься. Настроение у ребят стало падать. Петро, по-прежнему встававший раньше всех, уже с трудом собирал всю компанию на завтрак. Есть не хотелось. Кое-как поковыряв кашу ложками, все снова забирались в палатки. Один Серафим не терял времени даром. Позавтракав, надевал болотные сапоги, накидывал плащ с капюшоном и отправлялся вверх но Ольдою. К обеду появлялся с добычей. Обычно он не очень охотно делился с нами своими рыбацкими думами. Но вот как-то, вернувшись с рыбалки, Серафим возбужденно стал рассказывать о необычном случае, происшедшим с ним в тот день. Он добывал хариусов чаще всего на искусственную мушку — тонкое перышко, в котором запрятан маленький крючок. Ловля на мушку — дело весьма тонкое. На леске нет грузила, и вся снасть поэтому невесомая. А закинуть ее нужно далеко и точно, туда, где, по расчетам рыбака, стоит и ждет не дождется, чтобы его выловили, красавец хариус.

Серафим рассказал, что напал на целую стаю этих рыб. Вытащил одного хариуса, другого, и вдруг перышко с крючком оборвалось. А запасного, как на грех, нет. Что делать? Отрезал ножом клок своих волос и — дело пошло!

Ребята заинтересованно слушали Серафима, и даже Петя, противник столь неинтересного, по его мнению, занятия, как рыбалка, стал выспрашивать подробности.

— Ну что за заботы, — внезапно произнес Алексей. — Вот сколько я тебя знаю, а все у тебя рыба да рыба. А где жизнь? — Алексей привстал с раскладушки, на которой лежал, протянул вперед руку, жестко вытянул ребро ладони. — Вот я так иду. В школе — староста, в институте — диплом с отличием. Пришел на работу — тоже держу линию. Кончим эту трассу — на другую начальником отряда поеду. Через года три начальником партии буду. Так нужно держать, а не хариусов ловить. И сейчас вот ждем погоды, а дело стоит. Звал сегодня ребят работать, говорю: «Чем больше сделаем, тем и заработаем больше. Да домой раньше вернемся». Ведь им тоже, наверное, уже осточертело по тайге мыкаться. Да разве с ними договоришься? Дождь, мол, сыро. — Алексей снова откинулся на раскладушке.

Серафим промолчал, но, видимо, слова Алексея несколько задели его самолюбие, поскольку сам он, несмотря на возраст, был только старшим техником. Война прервала его учебу. Но и без диплома Серафим был весьма уважаемым работником.

— Расскажите еще что-нибудь про рыбалку, — попросил Петя. Серафим подумал, взглянул на меня и начал вспоминать.

— Есть такая река в Кировской области — Луза. Хорошая река — широкая, тихая. Старицы, озера. Щуки там по пуду. А карасей и вообще за рыбу не считают. Ну вот, лет десять назад попали мы на эту Лузу. Идти нужно было вниз по течению километров триста до города — тоже Лузы, а уже июль на исходе. Начальником партии был у нас Краснов — просто огонь.

Когда в Москве обсуждали этот объект, планировали за два сезона сделать работу. Краснов говорил: «Давайте аккордно оплату, за одно лето сделаю». Ну, начальство так и решило. И установил Краснов норму — пять километров в день по реке. А рабочие были у нас из леспромхоза, народ ершистый, многие из заключения пришли. Но работали дружно. Ведь и деньги хорошие были обещаны. Что же Краснов придумал! Шли мы вдоль реки, а весь багаж на плоту. Там и кухня. Позавтракаешь, котелки да чашки на плот, отчаливают его от берега, и плывет себе наш дом по реке. На плоту печка, дымок из трубы вьется, обед повариха готовит. Прошел плот пять километров — причаливает к берегу. Хочешь не хочешь, иди с работой до самой кухни. Если не успел за день, на следующий приходится возвращаться, догонять плот чуть не бегом.

Так и шли. Дождь не дождь, а плот все вперед уплывает. А надо сказать, что селения на Лузе были тогда километрах в двадцати-тридцати друг от друга. И продукты брали с тем расчетом, чтобы от одного магазина до другого хватило. Ну, да какие там продукты? Крупа, мука да треска соленая. Рыбой в основном кормились. И вот в конце сентября занепогодило. Холодно, дождь. Где-то рядом поселок должен быть, но не у реки, а километрах в семи. К нему гать — бревенчатый настил по болоту. Да гать-то старая, гнилая, половины бревен нет, того и гляди, в трясине увязнешь. Дорога к поселку новая посуху за болотом проложена. Нужно бы за продуктами туда сходить, да Краснову времени жалко — целый день пропадет. А у нас ни хлеба, ни соли.

Повариха наловчилась вымачивать треску и варить из нее суп, а на воде, в которой треска вымачивалась, варить и кашу. Но каша эта большей частью в реку летела. И вокруг плота целая стая мелочи вилась — голавлики, язи, плотвички. Закинул удочку — и тут же тащи добычу, но мелочь. А потом все той же соли нет, чтобы варить или жарить.

И вот подходит ко мне один парень — Толик его звали — и говорит: «Через пару дней пешком уйдем, надоело, не хотим больше с Красновым работать!»

Серафим умолк, слушатели, придвинувшись к нему, с интересом ждали продолжения.

— Ну, так что же дальше? — не вытерпел Саша.

— А дальше вот что. Говорю Толику: «Зови ребят, пойдем порыбачим. На прощанье хоть рыбы свежей поедим да с собой в дорогу возьмете». Пошли, поставили жерлицы, покидали спиннинг, добыли порядочно. Холодно, дождь, а ребята так разохотились, что в лагерь никак не затащу обратно. Толик просто вцепился в спиннинг. Говорю ему: «Уж третий месяц работаем на реке, что же раньше-то не ловил рыбу?»

«Где ж ее ловить было, когда бегом за плотом бежали, пропади он пропадом», — отвечает. И пристал ко мне: «Подари спиннинг или продай». «Ну ладно, — говорю, — в Лузу придем, там и подарю». Посмотрел на меня Толик, ничего не ответил. Вернулись в лагерь, сделали коптилку, рыбу на осиновых дровах посмолили — целый мешок получился. На следующий день поднялись — и вниз, с работой. Через несколько дней кончили. Под белыми мухами уже. Вот такая рыбалка была…

Серафим умолк.

— Ну, а Краснов-то? — вновь спросил Саша.

— А пока мы рыбу ловили, он в поселок по гати ушел, а оттуда в город. Там мы и встретились.

— Так что же, сбежал? — поинтересовался Алексей.

— Да нет, просто ушел, — ответил Серафим.

— Все же непонятно, почему ребята снова за работу взялись, — заметил Саша.

Серафим не ответил.

— А очень просто, — пояснил я за него. — Серафим им сказал, что Краснов будет ждать в Лузе да заранее попросит баню хорошенько истопить.

Некоторое время все молчали, размышляя над моими словами.

— Ну, наверное, это шутка. Если Краснов не смог заставить работать, то разве баней заинтересуешь людей? — заметил Саша. — Все-таки нужно было их заставить работать.

— Точно, — поддержал его Алексей. — Только так и нужно действовать.

— А вот Серафим по-другому действовал. Ведь это он посоветовал Краснову из лагеря уйти и на себя всю работу взял, — не выдержал я. хоть и не хотелось говорить того, о чем Серафим не счел нужным сам рассказать.

— А ты откуда все это знаешь? — спросил Алексей.

— Да вместе с Серафимом на Лузе кашу с соленой треской ел.

Алексей посмотрел на Серафима, и во взгляде его появилось какое-то новое выражение.

— Да, хорошее это дело — банька, — произнес он, мечтательно потягиваясь. — Давайте тоже попаримся, когда к Гилюю выйдем. Там вроде какая-то избушка около трассы есть. Соорудим каменку, жару нагоним.

Идея понравилась, и все наперебой стали строить планы будущей грандиозной бани.

— Завтра с утра на съемку пойду, — прервал разговор Серафим. — Натянем тент над теодолитом, сначала на открытом месте работать будем, где посуше, а там посмотрим. Возражения есть? — Их ни от кого не последовало.

На другое утро отправились на съемку. Работали до обеда и возвратились промокшие, но довольные. На следующий день снова пошли под дождь. Серафим так невозмутимо работал, словно и такая погода ему нипочем. И, как бы устыдившись, дождь стал сыпать пореже, проглянули кусочки синего неба.

Снова начали пробираться мы вдоль речек, где по галечниковым косам, где прямиком по густому тальнику с ветвями, увешанными, словно бородами, клочьями травы и тины, нанесенными паводком.

Вот тянется каменистая коса, ровная, чистая. Россыпь отшлифованной гальки, плотно слежавшейся, словно укатанной тяжелым катком. Какое разнообразие камней! Молочно-белые, желтоватые, серые окатыши кварца. Смолисто-черные базальты. Полосатые, слоистые обломки лав и среди них настоящая яшма. Янтарно-желтые, словно медовые, халцедоны. Идешь, как по минералогической коллекции. Но вот коса, как ей и положено, заканчивается острым клином. Либо возвращайся и обходи тихий залив между берегом и косой, заросший рогозом, либо напрямик, вброд. Когда вода теплая, это не страшно, но чаще она ледяная.

Не лучше идти и по кустарнику, растущему обычно на террасе, протягивающейся узкой полосой выше русла. К воде тянется не только тальник с гибкими ветвями и узкими блестящими листьями, но и шиповник, и крапива, и другие колючие и жалящие растения.

Кое-как проберешься сквозь эту живую изгородь, и открывается зрелище широкого зеленого пойменного луга, изрезанного сетью стариц и проток. И снова задача — то ли брести напрямик, то ли делать длиннющий крюк, обходя все эти препятствия.

Лучше всего ведут съемку в таких условиях люди, выросшие у реки. Наши тындинские девчата Нина и Вера всегда спокойно смотрели на густейший «чепурыжник» и ловко пробирались сквозь него, через завалы карчей или переходили встречную протоку по Шаткому стволу упавшего дерева. Не уступал им и Саша, хотя и вырос в большом городе.

Мы так сработались вчетвером, что не надо было даже слов тратить. Махнешь рукой — сразу реечник на нужную точку переходит. Трасса вывела нас на болотистый берег. Выше по течению река накатывается на скалистые обрывы правобережья и, как бы убедившись в своем бессилии, поворачивает в сторону широкой поймы и размывает ранее отложенные ею же глинистые грунты с прослоями песка и торфа. Выглядит срез такого берега весьма красиво. Черно-бурые пласты торфа обрамлены светло-желтыми линзами песка. Песок из-под торфяного пласта часто вымывается, и тогда торф черным козырьком выступает над самой рекой.

Но идти по такому берегу — сплошное мучение. Весь он раскис от грунтовых вод, оползает в реку громадными глыбами.

Нина с Верой шли низом, у самой воды, то и дело увязая в илистой жиже. Саша предпочел пробираться верхом. Поставит рейку около воды, я сделаю отсчет, и он карабкается на берег. Проберется там до следующей точки измерения и спускается к воде.

Вот я в очередной раз махнул рукой, показывая направление съемки, Сашка подошел к краю обрыва и вдруг исчез, как сквозь землю провалился.

Почувствовав неладное, я бросил нивелир и поспешил к Саше. Обогнув небольшой мысок, я увидел, что он барахтается в воде. Все его попытки ухватиться за выступы грунта не удавались. Земля сыпалась под руками, и Саша, приподнявшись, снова сползал в реку. В это время подоспели Нина с Верой. Соединенными усилиями мы втащили его на берег.

Оказалось, что глыба, на которой он стоял у края обрыва, обломилась. Падение обошлось благополучно, если не считать ссадин да здоровенного синяка на лбу.

Разведя костер, мы сушили Сашину одежду, а он согревался, исполняя вокруг костра замысловатый танец, сопровождаемый воинственными криками.

В это время подошел со своими рабочими Алексей. Узнав о происшедшем, он строго отругал Сашу за неосмотрительность, а потом, отойдя в сторону, поманил меня.

— Ты присматривай за Сашей. Парень больно шустрый, как бы действительно чего не стряслось. Надо, чтобы он до бани с нами дошел.

Я вначале не понял, о какой бане идет речь, а потом вспомнил недавний рассказ Серафима. Видно, запала в душу Алексея эта баня.

Август, а с ним и лето были на исходе. Тайга наполнилась новой жизнью. Глухарки вывели свои подросшие выводки из густых зарослей на осветленные места, поближе к поспевающим ягодникам, к журчащим ручьям. Все чаще раздавались резкие хлопки крыльев: заслышав наши шаги и голоса, заботливые мамы, маскируясь за деревьями, перелетали с глухарятами в безопасное место.

Зато доверчивее были молоденькие рябчики. Быстро семеня маленькими ножками, они при виде человека поначалу разбегались, прячась в траву и кусты, а потом потихоньку начинали подходить ближе, с любопытством вертя головкой.

Рябчики из выводка, жившего около нашего лагеря, настолько свыклись с присутствием людей, что копошились в траве прямо перед палатками. А отдельные смельчаки вспархивали на обеденный стол и разгуливали по нему. Как-то неловко было охотиться на столе за доверчивыми птицами, поэтому если мы и добывали дичь, то где-нибудь в стороне. Главным добытчиком стал, конечно, Петя. Нельзя было не поражаться его умению безошибочно определять места кормежки, ночевки дичи. Да, разные это вещи — быть просто охотником или же сыном тайги. Особое пристрастие было у Пети к малокалиберной винтовке. Даже при охоте на рябчиков Петя не пользовался дробовиком. Твердо уперев приклад в плечо, он без промаха попадал в такую цель, в которую и дробью-то не всегда угодишь.

Но однако, охота не радовала Петю. Что-то тревожило его, ходил он сумрачным. На мои расспросы отвечал односложно. Но вот с нивелиром шли мы однажды вдоль ручья, обходя его заболоченную пойму. Петя по обыкновению внимательно осматривался, наслаждаясь, видимо, чтением книги, название которой — тайга. Внезапно он остановился, пристально всмотрелся в заросли кустарника и негодующе хмыкнул. Я взглянул в ту сторону, но ничего не заметил. В это время порыв ветра принес с собой волну резкого, неприятного запаха. Среди зеленых ветвей лежала разлагающаяся туша лося. Метрах в десяти от него — второй палый лось, поменьше.

— Вот, смотри, лосиха с лосенком, — зло произнес Петя. Глаза его сурово сузились, на скулах заходили желваки.

— Отчего они пали?

— Как от чего? В петли попали, не видишь разве?

Присмотревшись, я увидел, что заднюю ногу лося, чуть выше копыта, сжимает удавка тронутого ржавчиной тонкого стального троса.

— Браконьеры петель наставили на солонце, лосиха попалась, а с ней теленок был, уйти боялся и тоже погиб. Я петли и раньше здесь встречал. А все, видно, одни и те же люди их ставили. Мы их спугнули — сами ушли, а петли бросили. Найти бы этих людей, — Петя сжал кулаки.

Вечером мы обсуждали увиденное. Петя не мог успокоиться.

— Вот видишь, говорил я, все зверье эта дорога погубит. Ну как сохатому жить, когда вокруг люди? Да были бы охотники. А то ведь браконьеры. Ну, попадись они мне!

— Вот ты говоришь, — вмешался Алексей, — браконьеры здесь охотятся. Сколько раз ты замечал их следы, пока мы со съемками идем?

— Раза три-четыре, — ответил Петя.

— Ну, а самих-то хоть раз видел? — в своей обычной напористой манере продолжал выспрашивать Алексей.

— Да нет, не замечал.

— Ну и куда же они делись?

— От нас, наверное, уходили каждый раз.

— Ну вот то-то, — удовлетворенно заметил Алексей. — Люди идут по тайге — браконьеры уходят. Главное, линия должна быть. Мне бы пойти сюда егерем — ни один браконьер близко бы не подошел!

Петя уважительно взглянул на Алексея. Видимо, для него, выросшего в тайге, был нов подобный ход мыслей.

— Однако, верно, — произнес он, задумчиво покачивая головой. — Если порядок будет, так и зверю уходить не надо. — И его карие глазки повеселели.

Я понимал Петино настроение. Ведь очень трудно переломить в себе сложившиеся привычки, принять необходимость изменений, столь глубоко преобразующих сам образ жизни.

— Вот видишь, — обратился я к нему, — люди тайге не враги. Сам знаешь, враг тайге — браконьер. Или ты хочешь, чтобы и дальше здесь только зверь хозяйничал?

— Ну, а что, разве пушнину добывать — это плохо? Не нужна она разве?

— Да отчего же не нужна. Но ведь кроме пушнины сколько всего еще здесь добыть можно. Пойдет дорога на север, к Чульману. Знаешь, сколько в Якутии запасов каменного угля?

— Слышал, много, вроде, находят.

— Не просто много. Самые большие в мире месторождения. И дальше на север, к Якутску, пойдет трасса. А там золото, алмазы. А потом куда путь трассе?

— Не знаю, — честно признался Петя.

— А потом к Алдану. И крайняя точка — Магадан. А там олово, цинк, свинец. Вся Якутия и Чукотка будут опоясаны железной дорогой. У вас в совхозном поселке электричество есть?

— Движок работает по вечерам.

— Так вот, не движок будет, а линии электропередачи вдоль всей дороги. Сейчас с Енисея, Ангары, Зеи энергия пойдет, а там и на Лене гидроэлектростанции построят. Уголь, руда, лес. Только дорог нет. На оленях много не увезешь. Конечно, на поезде к Магадану еще не скоро поедем. Да ведь каждый день все ближе к нему подходим! — И я хлопнул Петю по плечу. — И сохатого, и белку сбережем.

Петя, размышляя, видно, над услышанным, с обычным прищуром взглянул на щетинящиеся лиственничным редколесьем откосы сопок, чередой уходящие к северу, словно острым взглядом охотника видя далекие, пока еще не пройденные сотни и тысячи километров будущих трасс и дорог.

Через несколько дней трасса ушла за большую излучину Тынды, протянулась вдоль высокого скалистого берега и далее направилась прямо к Гилюю.

Нам не терпелось достичь этой прямой, но кончились продукты. А обещанного вертолета все не было. Что за напасть!

Алексей стал было в своей обычной манере, с металлом в голосе, отдавать рабочим распоряжения: кому и с кем идти назавтра, но я прервал его, заметив, что без хлеба, сахара и масла не уйдешь.

— Ну, ладно, — предложил я, — переходи завтра из лагеря поближе к месту работы. После дождя грибов много да и дичи хватает, собирай да стреляй.

Такая перспектива Алексея не прельстила, и металл в его голосе сменился обычными человеческими нотами.

Через день над лагерем появился вертолет. Сделав круг, он снизился и завис над поляной. И тут, усиленный мегафоном, перекрывая звон винта, раздался голос Сашиного отца.

— Где Саша? — вопрошал он о сыне.

Саша стал размахивать руками, сигнализируя о своем присутствии.

— Собирайся, пора в Москву, в школу. Да и холодно в тайге уже. Вертолет легко перепорхнул поближе к палаткам и плавно приземлился. Воспользовавшись случаем, я по рации соединился с Петровичем.

— Ну уж немного осталось вам. Давай, жми, — рокотало в эфире. — Если закончите до снега, успеем еще перебросить вас на Зею, горит там участок, понимаешь, — поощрял Петрович.

Я поспешил окончить разговор и зарекся не выходить больше на связь до самого окончания работы. Этак до самого Сихотэ-Алиня, пожалуй, доберешься. Выгрузив горючее и продукты, вертолет, приняв на борт Сашу, взмыл в воздух и исчез за вершинами деревьев.

Теперь мы были готовы к последнему броску. Дорог каждый день. По утрам стенки палаток дубели от инея, а недопитый вечером чай превращался в бурую льдышку. Приближалась зима. К тому же с каждым километром трасса уводила все дальше к северу, навстречу ледяному дыханию вечных снегов Станового хребта.

Это чувствовалось и по окружающему ландшафту. Все более однообразной становилась растительность. Пышные елово-лиственничные леса с зарослями березника сменились на увалах изреженной тайгой из невысоких лиственниц, а березы с осинами, как бы уберегаясь от холодных ветров, теснились в нешироких долинах рек. Все большее пространство занимала марь.

Чтобы почувствовать, что такое марь, нужно пройти по ней летом хотя бы несколько километров. Высокие кочки, покрытые мхом, осоками и кустарником, а между ними блестит вода — это кочкарниковая марь. Идешь по ней, прыгаешь с кочки на кочку, ноги цепляют кусты, проваливаются в мочажины, вязнут во мху.

Несколько иначе выглядит травянистая марь — широкие ровные пространства, покрытые темно-зеленым ковром сочных болотных трав и осок. Идти по такой мари еще тяжелее. Ее поверхность колышется, «дышит». Кочки, плохо ли, хорошо ли, все же держат человека, а здесь на каждом шагу увязаешь в топи. И неожиданно под слоем трясины ноги упираются в твердый грунт. Это мерзлота, порождающая марь. Слой грунта, расположенный выше мерзлоты, оттаивающий летом и замерзающий зимой, постоянно насыщен влагой, отчего здесь и образуется болото.

Марь — это царство кустарничковой березки и сибирского багульника, зарослей голубики. Все здесь: и сыроватый, какой-то вялый воздух, и шелестящие струи ручьев, и даже древние глухари со странной для птицы бородой из топорщащихся перьев и мохнатыми лапами — все пропитано смешанными, чуть горьковатыми йодистыми запахами. Особенно насыщенными, словно бы вязкими, становятся запахи мари во время долгих летних дождей. Весной марь в разливе трепетно-розовых красок цветущего багульника. Осень рассыпает по голубичникам крупные, с горошину, сизые ягоды. Вразброс стоят невысокие лиственницы с уродливыми высохшими вершинами. Как только корни дерева попадают в слои, охлажденные мерзлотой, оно начинает засыхать — сначала вершина, а потом и сучья. Мелкое расположение корней приводит и к тому, что, чуть развернет лиственница крону, валит ее порыв ветра. Поэтому много деревьев лежит, погрузившись в торфяной тюфяк.

Вот по такой мари, увязая на каждом шагу, пробирались мы с Галкой, делая нивелировку. Измучались и мы, измучались и рабочие. Нивелировка — дело тонкое. Счет идет на миллиметры. А здесь какая точность? Все усилия упереть во что-нибудь твердое треногу с нивелиром не дают никаких результатов. Утвердил одну ногу — ползут в мох две другие. Наконец установил все три; чуть пошевелился, а штатив вбок пополз. От ходьбы по трясине пот струится в три ручья, но нельзя ни засучить рукава, ни расстегнуть куртку: мошка одолевает.

Галка росточку небольшого, так что вдвое труднее шагать по мари. Но не подает виду, сосредоточенно смотрит в нивелир, записывает данные в журнал, потом прибор на плечо — и дальше. Прошли, вернее, проползли всего километра два и совсем выдохлись. Сели отдохнуть на толстый ствол поваленной лиственницы. Пощипали созревающие ягоды голубики, посмотрели вокруг. Марь, словно громадное зеленое блюдце, раскинулась в плоской котловине.

Чтобы не тратить зря времени, подсчитали результаты измерений. Сверили. Между моими и Галкиными расхождение в три раза больше допустимого. Посидели еще, помолчали. Главное в эти минуты — не дать волю чувствам. Каждый в равной мере мог ошибиться. А в глубине сознания, словно червь, хочет пробиться мысль о небрежности другого.

— Ну, пойдемте, — поднялась Галка, вздохнула, выдернула нивелирную треногу из болота, положила на плечо и пошла, увязая чуть не по колено, к исходной точке сегодняшнего маршрута.

На следующий день осилили все же марь. На этот раз все было точно. Галка весело улыбнулась.

— Когда сидели вчера на бревне, — вспомнила она, — до того свирепый у тебя вид был, что я даже испугалась — не утопил бы в болоте. Алексей, пожалуй, так бы и сделал, — засмеялась Галка. — А все же каторжная была работа, — посерьезнела она.

Я подумал о том, что самым трудным порой бывает не преодоление физической усталости. Не сказать нескольких обидных слов, сдержаться — вот в чем иногда главное. Без этого не пройти ни марь, ни тайгу.

Когда пришли в лагерь, ребята уже грузили в кузов вездехода имущество — спальные мешки, инструменты. Последний переезд — и Гилюй. Скоро уже наши палатки, выцветшие, истершиеся, встанут возле чистых шумящих струй, растворивших в себе горьковатые запахи тайги, розовые блики багульника, синь и хмарь таежного неба. Володя осторожно двинул машину и повел вездеход по каменистому руслу речушки. Не успели проехать и километра — треск: гусеница соскочила с траков и безжизненной лентой распласталась на камнях. Володя вылез из машины и сокрушенно покачал головой. Езду по каменистым россыпям не выдержали даже стальные гусеницы. Из кузова тут же выскочил Петя, подал Володе инструмент. Алексей, как всегда, руководил, указывая, кому за что взяться.

«Бамм, бамм, бамм», — зазвенело над марью. Звонко бьет металл о металл, далеко летит весть о приходе человека. Вот в последний раз ударил Володя кувалдой, и на землю упал обломок стержня, соединяющего звенья гусеницы.

— Давайте, хлопцы, чайку попьем, — обратился к ребятам Петро, который уже успел соорудить костер.

— А что, можно и попить, — отозвался Алексей.

— Да нет уж, — вмешался я. — До Гилюя доберемся, там и пообедаем.

— Гилюй, Гилюй! — возмутился неожиданно Алексей. — Не уйдет твой Гилюй. Дай ребятам поесть спокойно.

Серафим многозначительно кивнул головой. Галка подмигнула мне.

— Что я слышу? — глядя на Алексея, изумленно воскликнул Володя. — Еще немного, и вы поменяетесь ролями с Серафимом!

— Да брось ты, — махнул рукой Алексей. — Ведь в последний раз, может быть, вместе сидим.

Пришлось садиться пить чай и мне.

Гремя гусеницами, выполз наш вездеход к полосе густого прибрежного леса, тянувшегося вдоль реки. Прорубив просеку и подогнав машину к самой воде, мы на лодке переправились через Гилюй. Вплотную к полосе прибрежной гальки подступали обрывы черного камня, отшлифованного быстрым течением. Кое-как, хватаясь за ветви кустарника, по расщелине поднялись на обрывистый берег. Золотой разлив тайги затопил открывшиеся нам дали. Под ногами пружинил толстый слой опавшей хвои.

Петя по обыкновению внимательно осмотрелся и заинтересованно пошел вдоль обрыва. Я тоже поглядел вокруг, но не заметил ничего достойного внимания, за исключением порхнувшего вдали рябчика. Однако я невольно залюбовался открывающимся с этого места великолепным пейзажем. Бескрайние таежные просторы были изукрашены волшебными красками осени. Но мой спутник сосредоточенно смотрел только под ноги. Пройдя с десяток шагов, Петя остановился и еще раз осмотрелся.

— Однако, сохатый ходил, — произнес он. — Что ему здесь нужно было?

Я наконец рассмотрел в хвойной подстилке какие-то вмятины. Очевидно, это и были следы лося.

Петя сделал еще несколько шагов и повернул к возвышавшейся над самым склоном берега небольшой куполообразной площадке, увенчанной стройной лиственницей.

— Вот он где стоял. Нас, наверное, встречать выходил.

Внезапно Петя насторожился.

— Однако, собака лает.

Действительно, через несколько минут из-за дерева выбежала серая, с рыжими подпалинками лайка. А следом за ней появился и ее хозяин — плотный бородач. Увидев нас, он радостно улыбнулся:

— Москвичи?

— Москвичи, — ответил Петя.

— И ты из Москвы? — удивился бородач, видя перед собой самого настоящего эвенка.

— Ну, почти, — смущенно улыбнулся Петя.

— Стрижов, начальник ленинградской партии, — протянул мне руку бородач. — Километрах в двух стоим отсюда, вас поджидаем. Услышали — вездеход гремит, вот и захотелось встретить. — И снова довольно улыбнулся. Потом, посерьезнев, продолжал: — Нам передали из Тынды, чтобы вы сразу, как окажетесь здесь, связались со штабом.

И вот я опять слышу знакомый бас Петровича.

— Давай, давай, — звучал в наушниках его голос, — не задерживай. Сейчас вертолет за вами вышлю. Ты с Галей и Серафимом прилетай, а Алексей с рабочими пусть остается и заканчивает. Как думаешь, справится?

— Попробовать можно, — после некоторого раздумья ответил я.

— Спроси его, рыба-то хоть там есть? — уныло подсказывал мне Серафим. — Вот ведь жизнь. И когда только домой попадем?

— Есть рыба, есть, — рокотал Петрович.

— Ну, это другое дело, — повеселел Серафим.

Простившись с ленинградцами, в ожидании вертолета вышли к реке. Петя, подойдя к обрыву, остановился и стал смотреть в заречные дали. Присоединился к нему и Петро. Бурые заросли осоки, желтые куртины кустарниковых березок перемежались полосами сочной зелени еловых перелесков, тянувшихся вдоль долин маленьких ручьев, прорезающих марь. Дальние сопки окружали котловину, словно замыкая ее каменным поясом. Скоро разорвет этот пояс дорога, словно живая струя пройдет по мари, вдохнет в нее, в окружающую тайгу тепло человеческих рук.

— Однако, хорошо, — сказал Петя, улыбнувшись. — И сохатому есть где кормиться, и железной дороге места хватит. — И, подумав, добавил: — После армии приду сюда мост строить.

— Слушай, друже, — обратился к нему Петро. — Да ведь по цей дороге ты прямо в Винницу к нам доихать сможешь. Найдем тебе гарну дивчину, женим.

Оба рассмеялись, довольные.

А чуть в стороне стоял Володя. Возле него прислонилась к золотой лиственнице Галка.

донесся до меня знакомый мотив.

Из-за деревьев послышался рокот вертолета.

Алексей подошел ко мне и кивнул в сторону Галки.

— Увидишь Петровича, скажи, чтобы Володю в нашей партии оставили. Сам он просить не будет. А нужно им вместе быть. — И Алексей улыбнулся.

Улыбка преображала его. Глаза, обычно холодно и колюче смотревшие на собеседника, делались доверчивыми, открытыми.

— А как же баня? — вспомнил вдруг он.

— Ничего, впереди еще много бань будет, — утешил я его. — Только ты здесь полегче с людьми, в огонь не толкай. — И я протянул ему на прощанье руку.

— Будет из парня толк, — произнес Серафим, усаживаясь в вертолете. — Вот померзнет еще на Зее, поостынет, поймет, что к чему.

Вертолет взмыл в воздух, сделал круг над Гилюем и пошел на восток вдоль великой магистрали, кусочек которой стал уже частицей нашей жизни.

Тында — Беркакит, 1970–1974 годы

Римантас Будрис
СТРАНА СЕРЕБРЯНЫХ РЕК

Очерк

Фото автора

В разрывах ватных облаков под крылом самолета проглядывает блеклая голубизна океана. С этой высоты я пытаюсь рассмотреть, что ждет нас там, вдали, но ничего, кроме тех же облаков, нет поблизости. И снова, как уже не раз бывало со мной на севере, ошибаюсь. То, что я сперва принял за облачность, на самом деле ледник, покрывший остров. Лишь одна — единственная черная вершина торжественно возвышается над сверкающей белизной ледника.

Так Исландия встречает тех, кто прилетает к ней со стороны европейского побережья. Ведь ей и пристало сверкать ледниками — самому северному государству в Европе.

Кстати, Исландия знаменита еще тем, что это второй по величине остров Европы.

Но все это, так сказать, общим планом. Более детально начинаешь знакомиться со страной после посадки самолета. От аэродрома Кеблавика до ледника далековато. Не близко и редкой голубизны горные озера, которые мы видели, когда снижался самолет. С океана дует мягкий ветерок, и не разберешь, то ли развеивает тучи, то ли нагоняет дождь.

Обычно малознакомые люди, чтобы завязать разговор, начинают с погоды. Так было и на этот раз. Встретившие меня на аэродроме тут же заверили:

— Если погода не нравится, не беда. Минут через пятнадцать переменится.

Позже об удивительной изменчивости исландской погоды я прочитал в туристских проспектах. А убедился в этом в первый же день.

Климатические особенности Исландии зависят от ряда факторов. Первый — в этом районе часто сталкиваются два потока воздушных масс: холодный из Арктики и теплый из низких широт Атлантики. Второй фактор — океанские течения: теплый Гольфстрим, достигающий южных и западных берегов острова, и холодные течения от Восточной Гренландии, омывающие северные и восточные берега Исландии. Процессы, происходящие на стыке этих водных масс, приводят к частым туманам и затяжным дождям. А наибольшее количество осадков зарегистрировано в Квискере — свыше трех тысяч миллиметров в год! Третий фактор — айсберги, каждую весну приплывающие к берегам Исландии. Они служат как бы аккумулятором холода, задерживая весеннее потепление. Если еще добавим сюда, что вблизи Исландии находится рубеж между разнородными массами воздуха: полярным — холодным и сухим и атлантическим — теплым и влажным, то станет понятным, что именно в этой зоне «кухня» циклонов, которые несут в Европу и туманы, и снег, и дождь.

Одно дело — знать понаслышке, совсем другое — самому увидеть. Мне давно было известно, что Исландия — это остров, расположенный за шестьдесят третьей параллелью; северные его берега почти достигают полярного круга; с севера на юг он протянулся на триста десять километров, с запада на восток — на пятьсот километров; общая же длина его берегов со всеми фьордами и заливами — примерно шесть тысяч километров. Исландцы могут гордиться, что в их стране самый большой в Европе ледник площадью более восьми тысяч квадратных километров, а поле застывшей лавы самое внушительное в мире — более трех с половиной тысяч квадратных километров.

Но вот я впитываю первые впечатления. Это она — Страна льдов. За прозрачными по-северному далями — горы в дымке, берег океана, прекрасная шоссейная дорога, красивые домики, выкрашенные в яркие тона. Даже крыши дощатых сарайчиков — и те заметны издали. Нежная зелень лугов перемежается черно-серыми каменными полями.

По преданию, выходец из Норвегии викинг Ингоульвюр Аднарссон в 872 году обосновался на берегу залива, назвав эту местность Рейкьявик — «дымящийся залив». Видно, здесь было много горячих источников, выбрасывавших пар, — в них в Исландии и сейчас нет недостатка.

Площадь страны немалая, жителей немного, а ведь селились здесь издавна. Еще до Аднарссона на острове уже жили монахи-отшельники из Ирландии. Потом появились переселенцы из Норвегии. Шли века, но население росло медленно. В XII столетии здесь жило около семидесяти тысяч человек, а в XVIII веке голод, болезни, нужда сократили их число до сорока тысяч. И теперь исландцы — немногочисленный народ. Их чуть более двухсот тысяч.

Но вот перед исландской литературой можно почтительно снять шляпу. Не каждый народ обладает более чем тысячелетними литературными памятниками. Именно исландцы, точнее, ставшие ими норвежцы сохранили до наших времен старинные саги. И ни у одного народа нет такого древнего языка. Ведь все выражения этих произведений IX века исландец и сегодня понимает совершенно свободно. А как дружат исландцы с книгой! В Рейкьявике, сравнительно небольшом городе, двадцать книжных магазинов, и ни одному из них не грозит банкротство.

Еще до приезда в Исландию я много слышал о спокойном характере островитян. Но действительность превзошла все ожидания. Вот характерная сцена, свидетелем которой мне довелось быть в Рейкьявике. Здесь весьма оживленное автомобильное движение. И-тррр-ах! — столкнулись две машины. Выходят из них водители. Каждый сперва осматривает свою машину, потом ту, с которой столкнулся. Оба спокойны, сосредоточенны, не ругаются, даже руками не размахивают. Прохожие идут мимо, хоть бы один остановился поглазеть. Зачем время терять и другим мешать? Раздается вой сирены, спешно, как на пожар, подлетает полицейская машина. Но из нее не торопясь вылезает флегматичный полицейский, без суеты рассматривает место происшествия, обстоятельно пишет протокол. Все трое расстаются совершенно спокойно. Кто виноват — выяснится позже, когда владельцам машин придут письма из полиции. А пока никто не горячится, не стремится доказать свою правоту.

Я был единственным свидетелем происшествия, стоявшим на тротуаре и ждавшим, чем все это кончится.

Любой шум, толкотня для исландца непривычны и неприемлемы. В этой стране, насколько я заметил, все делается обстоятельно, спокойно и тихо. Полицейских здесь немного. Невелика и преступность. Иногда иностранные туристы принимают исландского полицейского в черном мундире и белой фуражке за морского офицера. А одетых в форму цвета хаки водителей автобусов — за армейских офицеров. На самом же деле в Исландии вообще нет ни морских, ни сухопутных военных сил. Лишь капитаны кораблей береговой охраны проходят курс военно-морских наук в Дании. Исландия — одна из немногих буржуазных стран, которые не имеют своей армии. И потому еще понятнее неприязненное отношение простых исландцев к американской военной базе в Кеблавике.

Исландцы очень мирный народ, занятый нелегким трудом. В этой северной стране не так-то просто заниматься сельским хозяйством, если хочешь, как говорят там, чего-нибудь вырастить, приходится «кулаком из камня выбивать». Зима здесь мягкая, но лето короткое. А земля — камни и камни или болота. Вся жизнь сосредоточена на берегу моря, по берегам фьордов и в долинах рек, где есть луга, где можно окультуривать землю или же связать все помыслы с морскими просторами, с давних пор кормившими исландцев.

Трудолюбие, наверно, наиболее характерная черта исландцев, о которой упоминают все, кто писал об острове. Поэтому я не удивился, увидев паренька, почти ребенка, за рулем огромного городского автобуса. Не поразили и дети, работавшие в водопроводном кювете; меня заранее предупредили, что это — ученики, работают они во время летних каникул. И не только из-за денег, а больше потому, что привыкать трудиться надо с ранних лет. Мне так и объяснили: «Исландец начинает ходить, значит, начинает работать».

Исландия — страна гор, ледников, каменистых россыпей, застывшей лавы. Но в моей памяти она осталась островом зеленых долин, отливающих серебром рек.

Поднимаешься в гору, поднимаешься все выше… И вот вдруг распахивается долина с такой нежной зеленью, как на наших лугах, покрытых первой весенней травкой.

А вот и темно-синие хребты гор, меж которых извивается спокойная серебристая река. И возле реки — маленькая белая ферма с красной крышей. Все выглядит как в миниатюрном мире эльфов. Но когда спускаешься в долину, видишь, что эта ферма не такая маленькая, а река вовсе не столь уж тихая, шумит, быстро несет к морю свои серебристые воды.

Может, именно эти прозрачные дали, строгие линии гор, длинные зимние ночи, косматые метели, фантастические огни северного сияния, длинные-предлинные летние дни с мягким дыханием океанских ветров и придают этой земле особенное очарование неразгаданных тайн. Здесь под скалами еще живут тролли, а эльфы, когда им нужно, одалживают на время разные вещи у людей. Исландцы с большим уважением относятся к старинным народным поверьям, сказаниям, легендам. Ведь все это составляет немалую часть национальной литературы. Много в ней говорится о богах древних германцев — Одине, Торе, Фрее.

В континентальной Европе, что осталась за просторами Атлантического океана, еще лето. Здесь уже ранняя осень — самая приятная пора года. У дороги на каменистом лугу пасутся овцы. Знаменитые исландские овцы, хорошо описанные в романе Лакснесса «Самостоятельные люди».

Эти овцы пасутся без присмотра. Лишь когда подходит время стричь шерсть, фермеры отбирают своих по меткам на ушах. А пока животные и в дождь, и в вёдро сами находят себе пропитание, пасутся там и сям, иногда передвигаясь на новое место по шоссе.

По шоссе, ровной серой его ленте, едем в самую северную столицу мира — Рейкьявик.

Приезжаю, будто в знакомое место. На горе огромные цистерны, которые я столько раз видел на открытках и в иллюстрированных журналах. В них накапливаются термальные воды, бьющие из земных глубин.

А сам город — свободно разбросанные дома и домики, выкрашенные в яркие цвета. Теперь в нем более восьмидесяти тысяч жителей, и сравнивать нельзя с европейскими столицами. Но для Исландии это много — почти половина всех жителей страны.

От городов континентальной Европы Рейкьявик отличается еще и тем, что он не стремится расти ввысь. Здесь земля каменистая, но ее у исландцев предостаточно. Вот и строят в основном одноэтажные и двухэтажные здания. Город растет вширь, а в центре — немногочисленные строения старого Рейкьявика, окружающие небольшую и красивую площадь. Своими фасадами на нее выходят собор и столетний дворец альтинга — исландского парламента. Называется площадь тоже красиво — Восточное Поле.

Если бы понадобилось в двух словах охарактеризовать Рейкьявик, я бы сказал так: «Здесь уютно, чисто, нарядно». Последнее — от домов, окрашенных с учетом природной среды, а по вечерам — от огней рекламы, заметной, но не лезущей назойливо в глаза. А уж чисто и аккуратно здесь все и вся, даже хиппи. Из окна гостиницы я нередко наблюдал за ними. Появлялись они иногда втроем, иногда впятером, но только по субботам. Они садились на площади прямо на холодный асфальт тротуара, играли на гитарах и пели, но и для этого отведено время — только до обеда. Дело в том, что субботнее послеобеденное время предназначено для других дел, воскресенье — день отдыха, а в понедельник — снова на работу. Звуки гитары сопровождались криками чаек за дворцом альтинга, и это как-то облагораживало диковатую, нестройную музыку хиппи.

Эпитет «уютный» по отношению к городу звучит странно. Но Рейкьявик действительно такой. Вот улица. Она только для пешеходов. Об этом говорит специальный дорожный знак — человеческая стопа. Поперек мостовой стоят елочки в вазонах, своеобразный островок зелени.

Аэродром Рейкьявика, обслуживающий внутренние линии, расположен в самом городе. Двухмоторные турбовинтовые самолеты снижаются над самой гостиницей, порой кажется, что вот-вот заденут крышу. И здесь же, за альтингом и собором, в широком прозрачном пруду крякают дикие утки, которых всем нравится кормить — не только детям. А однажды, уже после захода солнца, я услышал крики диких гусей. Схватив бинокль, выбежал из гостиницы и — своим глазам не поверил: в пруду плавало несколько гусей. А ведь вокруг-то шумел современный город!

Вскоре после приезда у меня появились знакомые в Рейкьявике. Обзавестись ими помог мне Аурни, журналист; он учился в Московском университете и хорошо говорит по-русски. Аурни и познакомил меня с ихтиологом Эйелфуром Фридгейрссоном. Это высокий, плечистый, краснобородый человек. По сложению — настоящий «викинг».

Этот «викинг» пригласил меня в свою маленькую квартиру. И вот мы сидим за небольшим столом, уставленным разными яствами. Горят свечи. Изящная Бергтора, жена «викинга», подает блюда, а заодно и присматривает за двумя своими сыновьями. Меньший пристегнут поясом к удобному стульчику. Кажется, мелочь, а как удобно и практично! Мне показали и специальный рюкзак для переноски детей. Решили родители прогуляться в горы, отец несет малыша в таком рюкзаке за спиной. Ребенок чувствует себя вольготно, болтает ногами, ручонками, теребит папины волосы.

Эйелфур отстегнул ремень, снял малыша со стульчика, посадил к себе на колени. Пусть посидит за общим столом: гость в доме, а хозяин получил сообщение, что принят в заочную аспирантуру Московского университета, где он еще студентом изучал ихтиологию.

С Советским Союзом Эйелфура связывают не только воспоминания студенческих лет и личные связи. Идеи мира, добровольного сотрудничества между народами глубоко запали в его сердце.

Долгие часы провели мы вместе, беседуя, слушая музыку. В одной из песен говорилось о том, что злая птица бросала на мирную землю недобрые, предвещающие беду железные перья… Эйелфур пояснил, что речь идет о военных базах НАТО, против которых протестуют исландцы.

Эйелфур работает в Институте океанологических исследований. Ежегодные морские экспедиции посвящены самым различным проблемам.

Море для Исландии — основной источник продовольствия. В прошлом исландцы пережили немало трудных лет. Здесь долгая зима и короткое лето, зерновые культуры дают небольшие урожаи… А если недород? Вот и научила жизнь мужеству и особому терпению.

_{В зеленой долине у серебряной речки белеет красивая ферма…}

 _{На острове Хемаэй.}

Говорят, в разгар лета в одну из ночей духи земли и эльфы обещают все, что человек ни пожелает, но с условием, что он выдержит испытание. Существовало предание, что для молодого исландца такое испытание заключалось в следующем: надо целую ночь сидеть спокойно и молчать, что бы ни произошло. Его обступали эльфы и гномы, показывали ему бочки, полные серебра, мешки, наполненные драгоценностями. Исландец молчал. Но гномы, хитрецы, знали: человека мучит голод. Показали горшок с жиром. И молодой исландец не выдержал, крикнул: «Дайте мне!» И пропал ни за что, потерял рассудок.

Исстари исландцы знают цену и жиру, и хлебу. И потому Эйелфур Фридгейрссон хочет, чтобы море было щедрым к Исландии. И земля тоже.

Земля всегда щедро платит за заботу о ней, за пролитый пот. Вот эти ярко-зеленые, как бы даже покрашенные изумрудной краской участки возле ферм и есть наглядное свидетельство того, как вознаграждает земля человека за его труд. Это окультуренные луга. Чтобы сделать лоскуток земли таким зеленым, исландец трудится не год и не два. Говорят, целых семь лет на это уходит. Такой окультуренный луг и представляет собой всю обрабатываемую землю фермера. Север есть север.

Одна из важных проблем для страны — возродить исландские леса. Как утверждают древние письменные источники, в IX веке, когда люди стали заселять Исландию, местами на острове шумели березовые рощи. За минувшие века отношения между человеком и природой развивались не очень-то хорошо: лес все дальше отступал, пока почти полностью не исчез. Осталось только несколько массивов старого леса. Один из них в северной части острова мне довелось увидеть. Но об этом после, а пока еще несколько слов о сельском хозяйстве. В последнее время возросло поголовье овец и коров. Но где пасти животных? Больше камней, чем почвы. Да и эту почву разрушает ветровая эрозия, от побережья надвигаются пески.

Лишь четвертая часть Исландии покрыта растительностью. Остальное — ледники, лавовые поля, каменистые пустыни. Поэтому зеленые луга так радуют глаз. Я с интересом узнал, что здесь произрастает с полтысячи луговых растений, и все это — субарктические виды.

Древние греки все земли, населенные людьми, называли Ойкуменой. Исландцы живут на самом краю Ойкумены, дальше — уже полярная пустыня. Вот почему охрана природы здесь имеет особое значение. Теперь исландцы это прекрасно понимают.

Несмотря на сравнительную малонаселенность острова, в прессе раздаются голоса, что надо ограничивать поток иностранных туристов, что нельзя возводить промышленные сооружения, не выбрав предварительно место с учетом всех требований охраны окружающей среды.

Движение за восстановление исландских лесов преследует те же цели. Начали сажать сибирскую лиственницу. Есть уже деревья пятилетнего возраста.

В окрестностях Рейкьявика видел я посаженный лес, куда горожане по воскресеньям ездят отдыхать. Ох, как медленно растут саженцы. Но лес будет. Правда, неизвестно еще, какого роста.

По дороге из Рейкьявика в Акурейри — город на севере острова — проезжаем через мост над пенистой рекой. Он изящно изогнут, будто построен в парке, и настолько узок, что две машины на нем разъехаться не могут. Ничего удивительного! Мост построен в 1909 году, когда в Исландии автомобилей почти не было. А за мостом, на другом берегу реки, шумит под дождем настоящий исландский лес. Такой большой, что во мглистой долине не видно ему конца и края. Хоть и сильно хлещет дождь, выхожу полюбоваться лесом. Березы невысокие, три — пять метров. Но какие извилистые стволы, как они крепки!

Горы, долины, овцы, болота, мох, приземистый кустарник… Моросит серый дождик. Таков осенний пейзаж Исландии. Колорит, какой я видел в Исландии, больше нигде не встретишь. Он неповторим.

Когда поднимаешься по крутой дороге в гору, у перевала стоит серый домик «для спасения душ», как здесь говорят. Теперь домик пуст, но, если зимой на перевале настигнет буран, можно приютиться в нем вместе с приведениями, которых здесь полно. На каждом перевале у дорог стоят такие домики. И почти все автомобили снабжены рацией. Попал в пути в беду — проси помощи, и она не замедлит явиться, хотя до ближайшей фермы иногда очень далеко.

За домиком «для спасения душ» ныряем в облако: так высоко поднялись мы в горы.

Акурейри находится возле узкого, далеко врезавшегося в берег фьорда. В порту — рыбацкие суда. Город поднимается вверх по склону. Он мне понравился даже больше, чем Рейкьявик. Он какой-то более компактный, лучше распланирован. За городом высятся горы, на их склонах белеют снежные пятна, не растаявшие за лето.

Местный житель Оттар сопровождает меня; он доволен, что его город произвел на меня лучшее впечатление, чем столица.

— Даже и климат здесь более подходящий, — говорит он. — Зима — это зима, и летом, я бы сказал, у нас жарче.

Оттар приводит и цифры. Если в Рейкьявике средняя температура января минус 0,4 градуса, то в Акурейри — минус 1,5.

Оттар, у которого я остановился, — учитель. Его сестра, живущая в Рейкьявике, позвонила ему по телефону и попросила принять меняли дом Оттара стал моим домом. Исландцы — очень гостеприимный народ; они предпочитают обращаться на «ты», избегают чопорных «выкрутасов» этикета.

Оттар не только учитель. Он еще и редактирует левую газету, предназначенную для Акурейри и трех соседних городков. Оттар выполняет функции и технического редактора, и корректора, и фоторепортера, и корреспондента, и распространителя своего издания. Сегодня утром он сел за руль автомобиля, посадил меня рядом, чтобы я не скучал, и, забрав из типографии тираж, покатил развозить газету по назначению. Оттар крепко верит в необходимость социальных перемен. Когда я впервые переступил порог его дома, сразу же увидел большой портрет В. И. Ленина, висящий на стене.

— Подарок сестры, — сказал Оттар.

Его отец — известный исландский писатель, а многочисленные братья и сестры — борцы за социальный прогресс.

Оттар сказал, что в школе еще каникулы, у него есть свободное время и он может отвезти меня к Миватну (Миватн в переводе означает «озеро комаров»).

К счастью, дождь стал ослабевать. Стараясь не съехать в кювет, медленно движемся по скользкой дороге. Но как тут уберечься! Вот мы уже в кювете! Пока совещаемся, как будем выбираться, подъезжает «лендровер» местного фермера. У этой машины все четыре колеса ведущие. Она не завязнет. Вылезли двое мужчин, очень молчаливые и очень серьезные, вынули из багажника трос, зацепили нашу машину и вытащили на дорогу. Потом скатали трос, уехали. И все это без единого слова! Настоящие исландцы!

Немного погодя я воочию увидел следы деятельности вулканов Исландии. Серые камни изломаны, нагромождены друг на друга. Это лава. В 1836 году здесь она лилась огненной рекой. И до сих пор из глубоких щелей в земле еще пробивается запах серы.

Вот и голубое озеро Миватн. Втянешь ноздрями воздух — тоже чувствуется запах серы.

Возле дороги зияют кратеры — странные углубления, похожие на большие черные лейки. За ними узкие бездонные щели в скале, кажется, они достигают центра земли. С птичьего полета эта местность очень напоминает лунный пейзаж. Наверное, поэтому американские космонавты перед тем, как отправиться на Луну, тренировались здесь, в исландских кратерах и щелях.

Это одно из тех мест на Земле, где проявляется активная вулканическая деятельность. Только в послеледниковый период в Исландии возникло около двухсот вулканов. Извержения тридцати из них наблюдались в последние девятьсот лет, то есть в тот период, когда в Исландии уже жили люди. Около полутора сотен извержений описано в древних рукописях. Примерно раз в пять лет — извержение!

Когда узнаешь об этом, перестаешь удивляться обилию застывшей лавы и вулканического пепла, покрывшего склоны гор, долины, ложбины рек.

Наиболее знаменит в Исландии вулкан Гекла. В средние века у него была весьма плохая слава. В католическом мире того времени он был известен как пристанище злых духов и — того хуже — прямая дорога в ад.

И это не случайно. После извержения Геклы в 1104 году, опустошившего окрестности, вулкан пробуждался еще пятнадцать раз, засыпая все вокруг вулканическим пеплом.

Когда я увидел вулкан, Гекла была спокойной и величественной, широкая снежная вершина алела в лучах заходящего солнца. У подножия вулкана неторопливо струилось серебро реки, голубые вершины гор возвышались в изумительном спокойствии севера… Но ведь эта самая Гекла в 1947 году выбросила гигантский столб вулканической пыли, который поднялся на высоту тридцать километров, а лавой залила площадь в шестьдесят пять квадратных километров. Тогда Гекла грохотала, светилась раскаленной магмой целых тринадцать месяцев, до апреля 1948 года. В 1970 году вулкан снова проснулся. На этот раз открылось множество мелких кратеров, извергавших лаву в течение двух месяцев.

Кто знает, когда и как Гекла заговорит снова?

Знамениты исландские вулканы, но не менее знамениты и горячие источники. Их здесь не перечесть. Горячую воду, бьющую из-под земли, можно найти повсюду. На острове насчитывается около двух с половиной сотен «областей горячей воды», а источников — около восьмисот. Вода в них очень горячая, в некоторых — кипящая.

Я очень хотел увидеть Большой Гейзер, по имени которого (Geysif) во всем мире стали называть его собратьев — большие к маленькие фонтанирующие подземные источники.

Мне, увы, довелось увидеть только широкую воронку на месте знаменитого Гейзера. Лишь на самом ее дне немного влаги, хотя кругом под зеленым луговым дерном клокочет, шипит, беснуется кипящая вода глубин.

— Наш Гейзер погубили туристы, — говорит мой спутник и грустно улыбается.

— Как так?

— О, очень просто. Гейзер был с характером. Воду и пар выбрасывал красиво и высоко, но не тогда, когда этого хотелось туристам. Иногда приходилось долго ждать, пока Гейзер соблаговолит порадовать уникальным зрелищем. Но туристы заметили, что можно спровоцировать фонтанирование. В воронку однажды попало зеленое мыло, Гейзер начал клокотать и выбрасывать столб пара! И вот стали лить зеленое мыло. Потом — бросать туалетное, порой даже с мыльницами. И пошло! Швыряли старые туфли, рубахи, рюкзаки. Гейзер все «глотал» и послушно выбрасывал струи воды и пара. Но в один прекрасный день забастовал. Теперь молчит, и все. Бросай не бросай в воронку что хочешь, хоть живую корову туда загони, Гейзер даже не зашипит!

Молчит Гейзер. Зато, когда он умолк, рядом начал бить другой, Малый Гейзер. Фонтан у него поменьше, но «работает» исправно. Исландцы называют его Штроккур (Маслобойка), наверно за старательность. Только остановишься возле, а он уже заурчал и выбросил белый столб. Хоть целый день стой и восхищайся, а он каждые несколько минут будет извергать из глубин воду и пар.

_{Штроккур (Маслобойка) все выбрасывает облако пара и горячей воды.}

Едем каменистой пустыней по отличному шоссе. Вначале я подумал, что у подножия ближайшей горы покоится на земле огромное белое облако. Оказалось, это пар, окутавший горячий источник. Пар используется для вращения турбины.

Подземная энергия — вещь хорошая. Однако есть одно «но»: в чьи руки она попадает — древнего греческого бога Гефеста, занимающегося кузнечным делом и помогающего людям, или глупого великана Суртура из исландских саг. Там сказано: придет с юга огненный великан Суртур, и бог Фрей вступит с ним в битву. Бог Фрей погибнет, а Суртур сожжет весь мир.

Шутки шутками, но вот не так уж давно, лет десять назад, в исландских газетах появились заголовки: «Суртур наступает с юга», «Суртур все еще бушует». А великан и на самом деле бушевал. Пробил дно океана и выбрался оттуда. Причем близ южного побережья Исландии, будто стали сбываться пророчества сказаний.

Об этом подводном извержении сообщала пресса всего мира. Потом Суртур устал и успокоился. А государственная территория Исландии пополнилась еще одним, пусть и небольшим, островом, который назвали Суртсей — остров Суртура.

Прошли годы, о великане стали забывать. И вот в ночь на 23 января 1973 года он снова взялся за свое дело.

У южного побережья Исландии находится архипелаг Вестмманаэйяр. Самый большой из островов — Хеймаэй. Здесь находится город, названный по имени архипелага — Вестмманаэйяр. В городе шесть тысяч жителей, в основном рыбаки. Есть большой завод мороженого рыбного филе.

В ту январскую ночь недалеко от города у горы Хелгфелт образовалась щель длиной в полтора километра, из которой началось извержение. Гора Хелгфелт когда-то была вулканом. Последний раз он пробуждался пять-шесть тысячелетий назад. Но в спокойствие вулканов никогда верить не стоит.

На сей раз извержение началось так тихо, что люди даже не почувствовали. Дежурные полицейские и пожарные бросились в дома будить людей и торопили их в порт. Нужно было действовать быстро, потому что с Суртуром шутки плохи.

К счастью, в это время стояла плохая погода, и все рыбацкие суда находились в порту. Все население спешно погрузилось на них. С собой можно было взять собаку, кошку или канарейку — только живность, но никаких вещей. Дорога была каждая секунда. На город падали раскаленные камни, сыпался черный пепел.

К утру население города эвакуировали. Все было хорошо организовано. Ни одной жертвы. Зато в пути на одном судне родился ребенок, и Исландия получила еще одного гражданина.

Из множества вулканов, открывшихся в начале извержения, остались затем два основных, из которых стала вырываться лава. В первое время она текла в море, но вот повернула на город, к главному его предприятию — рыбозаводу.

И тогда пришлось вступить в схватку со стихией. Мощные насосы, установленные на берегу моря, гнали воду по толстым пластмассовым трубам к переднему краю лавового потока, притормаживая наступление раскаленных масс. Может быть, именно это и сыграло решающую роль. Так или иначе, лава подползла к зданию завода, проломила одну его стену и остановилась, застыв. И осталась здесь базальтовая стена, равная по высоте заводскому зданию.

Это буйство Суртура обошлось Исландии в два миллиарда крон (примерно пятнадцать миллионов рублей). Для экономики небольшой страны — весьма ощутимый урон.

В эвакуации жителей Вестмманаэйяра и их временном размещении в других населенных пунктах страны большую помощь оказали многие исландские учреждения и организации, специально созданные комитеты. Был проведен сбор средств. В этом приняли участие и другие страны, в первую очередь Скандинавские. Общество Красного Креста и Красного Полумесяца Советского Союза выделило в помощь потерпевшим крупную сумму.

— Насколько мне известно, вы — первый советский гражданин, отправляющийся в нашу Помпею, — улыбается чиновник полиции, выдавая мне разрешение на посещение Вестмманаэйяра.

Еще в самолете Аурни показал мне вниз:

— Вот этот черный островок — Суртсей.

Совсем рядом выбрал Суртур место для новой своей деятельности.

Аэродром. С беспокойством поглядываю во все стороны.

Курится вулкан. Под ногами сквозь слой пепла пробивается травка.

Чем ближе к городу, тем все толще слой пепла. Вон торчит верхушка уличного фонаря. Теперь я уже понимаю, что иду над крышами, над погребенными домами.

Замечаем откопанный второй этаж дома. Через окно входим в него. В доме жарко, будто натоплено. Это от горячего пепла. Потолок подперт досками, чтобы не провалился под тяжестью пепла. Открыта дверца буфета. Посуда, початая банка варенья. На подоконнике незаконченный детский рисунок, рядом — вязанье… Невыносимо остро пахнет сернистым газом. Успокаивает мысль, что хозяева квартиры живы, что они вернутся.

Идем дальше. Из пепла во многих местах поднимается белый пар. Даже сквозь толстые подошвы пробивается жар.

Подходим к краю застывшего лавового потока. Садимся. Такое ощущение, будто сидишь на хорошо протопленной печке.

А вон откапывают целую улицу. Частицы пепла крупные, копать удобно. Экскаватор все круче наклоняет ковш. Подъезжают грузовики. Откопают улицу — добираются до отдельных домов.

Но есть места, где пепел не выпал. Пустынно. Гулко отдаются звуки наших шагов в этой тишине. В городе пока что живут только те, кто откапывает его. Но вскоре сюда вернутся и жители, хотя вулкан еще курится.

А вот на раскопках необычное оживление. Здесь много молодежи. Из транзисторных приемников звучит музыка. Парни и девушки, вооружившись лопатами и тачками, работают дружно. Уже возвышаются откопанные белые памятники. Слышна разноязычная речь. Оказывается, это иностранные студенты приехали помочь восстанавливать город.

Вместе с Аурни направляемся к дымящемуся кратеру. Поднимаемся в гору. Вот уже далеко внизу осталась засыпанная пеплом территория, за ней — скалы, выступающие в море, порт, дома.

Видны два застывших потока лавы, будто две руки вулкана. Одна погрузилась в пролив, другая простерлась к городу… Там работают экскаваторы, снуют грузовики.

Поднимаемся выше. Вот щит с надписью: «Дальше идти опасно!» Но ведь мы отправились в гости к самому Суртуру!

Становится очень жарко. В ботинок попал камешек, и я чуть не закричал от боли: будто уголек обжег ногу.

Надо идти, идти, идти. На месте не устоишь: вроде шагаешь по раскаленной сковороде. Со стен кратера то и дело срываются камни, падают вниз в пропасть. Оттуда вырывается горячий сернистый дым. От этого кружится голова.

А камни здесь красивые! Желто-золотистые, красные, оранжевые, зеленые… Легкие, пористые, горячие. Возьмешь в руки — приходится долго подбрасывать на ладони, пока не остынут.

Так вот он каков, Суртур! Великан произвел на меня сильное впечатление.

И все же в памяти от посещения Исландии оживают совсем другие пейзажи. Они и побудили мне дать именно такое название очерку.

Лев Гейденрейх
ВИЛЮНЕЙ

Чукотские записки

Иллюстрации Г. Валетова

На Чукотке, далеко от населенных пунктов, на расстоянии нескольких суток езды на хорошей собачьей упряжке от поселка Марково, нарушая обычный тундровый равнинный ландшафт, возвышается сопка. Чукчи называют ее Вилюней, что означает «заячьи уши». Вершина сопки раздвоена и образует два пика. Житель пустыни, может быть, назвал бы ее Верблюжьей сопкой, так как она напоминает два верблюжьих горба. Чукчи, естественно, не представляли себе верблюда, у них другие сравнения, ассоциации. Эти две заостренные вершины показались им похожими на заячьи уши, вот и носит сопка название Вилюней.

Зимой сопку окружает тундра, покрытая белой накрахмаленной скатертью снегов, летом — бугры, поросшие ягелем, зелень осок, хвощей возле озерков, карликовая березка, кусты ивняка по берегам ручьев, разнотравье, то есть все то, что нужно для жизни северного оленя. А олень нужен для человека, обитающего в этих местах. Вот и кружили, кочевали здесь оленьи стада. А хозяева этих стад назывались лет сорок назад вилюнейскими чукчами.

С приходом на Чукотку Советской власти оседлое население включилось в новую структуру общественной и экономической жизни. Было проведено районирование Чукотского национального округа, созданы артели, колхозы и совхозы. В оленеводческие совхозы, как и повсюду на Крайнем Севере нашей страны, сводили оленей, национализированных у эксплуататорской верхушки населения тундры. И все же в те годы, о которых идет речь, кое-где оставались еще довольно крупные оленьи стада частного владения. Хозяева их редко появлялись в торгово-заготовительных пунктах.

Жизнь вилюнейских чукчей, кочевавших со своими стадами в глухой тундре, во многом еще определялась прежним, дореволюционным укладом. Во главе этой группы чукчей стоял Ятгыргин (то есть Кривой, Одноглазый). Чукчи называли его князем. Очевидно, он обладал какими-то личными достоинствами и пользовался среди единоплеменников большим влиянием. Богатством он не обладал, имел небольшое стадо оленей, голов в сто пятьдесят.

Оторванность вилюнейских чукчей влекла за собой ужасающую отсталость. Они подолгу могли жить без хлеба, исключительно на оленьем мясе и рыбе. Через посредников из других чукотских стойбищ, проникавших к ним спекулянтов разных мастей они приобретали лишь охотничий припас и рыболовецкую снасть. Львиная доля добываемой вилюнейскими чукчами промысловой продукции — пушнины и оленьего сырья — прилипала к рукам этих спекулянтов и посредников. Живя в полном смысле натуральным хозяйством, вилюнейские чукчи постепенно, так сказать, проедали свои стада. Эта изоляция особенно губительно отражалась на малоимущих чукчах.

Органы Советской власти принимали энергичные меры, чтобы исправить такое ненормальное положение. На Вилюней была послана своеобразная экспедиция, в состав которой входили партийные и советские работники. Задача состояла в том, чтобы учредить в Вилюнее национальный совет. Однако чукчи откочевали куда-то в неизвестном направлении. Встреча не состоялась.

В 1936 году началась Всесоюзная перепись населения. Командированный на Вилюней работник окружного комитета ВЛКСМ столкнулся с недоверием и недоброжелательством. Когда он вел перепись населения в корякских стойбищах, соседних с вилюнейскими, вдруг появился Ятгыргин. Войдя в ярангу, он спросил статистика через переводчика — каюра:

— Что здесь делаешь?

— Переписываю население.

— А знаешь ли, что все это мои люди? Уезжай, здесь я хозяин и своих людей переписывать никому не позволю.

Юноше пришлось уехать. В те годы я был начальником марковской фактории «Крепость» и высказал мнение, что первые шаги к налаживанию контактов с этой группой чукчей необходимо осуществить с помощью торговли и заготовки пушнины, что это будет наиболее практически действенный вид первоначальных связей. Со мной согласились.

Итак, снаряжаю торгово-заготовительную экспедицию на Вилюней с дипломатическим подтекстом.

И сразу хлопот полон рот. Надо было подобрать не менее десяти первоклассных собачьих нарт и упряжек, договориться с каюрами, из которых двое-трое могли бы быть переводчиками. Надо было заранее расфасовать, развесить две с половиной тонны товарного груза, разместить его по ассортименту и по весу на нартах. А запас юколы для собак, продукты для людей, палатки для ночевки, лыжи для каюров? Ведь если снежный покров рыхлый, приходится идти впереди упряжки, прокладывать ей дорогу.

Сам я решил ехать на своей упряжке, подобранной каюром Алиным.

Ермил Иванович Алин

Каюр — собачий или олений ямщик. На Крайнем Севере он всегда был весьма заметной фигурой. Это и почтовая связь, и перевозчик грузов и пассажиров. Каюры были сподвижниками многих полярных исследователей, первооткрывателей.

В хозяйстве фактории «Крепость» было шестьдесят ездовых собак. Кормлением их занимались отец и сын Дьячковы. Но главным консультантом, к советам которого я внимательно прислушивался, был марковский каюр Ермил Иванович Алин. Никто так, как он, не умел отобрать из молодняка крепких, выносливых ездовых собак, воспитать из них дружную в работе упряжку. Знал он вдоль и поперек пути-дороги во всей округе, мог точно попасть, как пальцем ткнуть, в любое оленеводческое стойбище. С ним я ездил в Анадырь, с ним решил отправиться и на Вилюней. Ермил Иванович в совершенстве владел чукотским языком, знал прекрасно оленеводов, изучил их потребности, национальные традиции, вкусы.

У него была своя школа дрессировки ездовой собаки. Школа, надо прямо сказать, весьма жестокая, но вполне оправдывавшая себя.

Наблюдая за Ермилом Ивановичем, я всегда удивлялся, как это в нем совмещались суровые методы дрессировки собак и удивительная мягкость, добродушие в общении с людьми.

Он любил шутить, нравилось ему рассмешить собеседника остроумным словечком, каким-нибудь неожиданным коленцем.

Перевалило ему за пятьдесят. Небольшого роста, ширококостный и сухощавый, он был подвижен, быстр в движениях, но без суетливости. Лицо его светилось какой-то особенной выразительностью, которая невольно обращает на себя внимание. Ермил Иванович с его ловкими руками, верным глазом считался лучшим в районе мастером по поделке собачьих нарт, каяков и лодок. Собак он наезживал по первому снегу.

Приучив их влегать в шлейку и дружно тянуть, Алин отдельно работал с каждым псом, воспитывал у него чувство дисциплины, повиновения, добивался предельной отдачи сил в работе.

Отъехав недалеко от фактории, Ермил Иванович выбирал место, занесенное мягким снегом, и начинал тренировку. Он сурово наказывал неповинующихся, все время подавал им команды. Выйдя на улицу, я слышал лай и визг собак и повелительные возгласы каюра. То громкое хак! хак! хак! (вперед!), подь! подь! подь! (вправо!), то гортанное кх! кх! кх! (влево!) и наконец плавное, протяжное, успокаивающее та! та! та! (стой!). Других слов Алин не произносил, не ругался, не кричал. Команда должна была накрепко запомниться четвероногим. Поощрение — куски юколы, наказание — плетка.

Собаки возвращались на факторию очень уставшими, некоторые еще повизгивали от возбуждения.

Алин, обращаясь ко мне, с гордостью произносил:

— Ну вот, Лев Николаевич! Собаки готовы!

— Ермил Иванович! Ну как тебе не жалко их так истязать?

Алин только усмехался, а однажды ответил так:

— Неужели ты не понимаешь, собак я жалею, может, больше, чем ты, они мне родные, с ними вся жизнь прошла, ведь каюрство — мой хлеб. Но если я их с осени не вышколю как следует, дело будет плохо. Эту мою учебу они на всю зиму запомнят. Они ведь за лето да за осень от работы отвыкают, только едят да спят и здесь на фактории, и на рыбалке. Отъедаются, забывают работу, хозяина, команды. А после тренировки у них все навыки восстанавливаются. Понимают, что команда — это закон и выполнять ее надо изо всех сил. Команды по новому, по свежему следу засекут. Зато зимой только к нарте подойдешь, натянут потяг и встанут как одна, даже подрагивают слегка, и ушки стоймя поставят. «Хак, хак!» — и разом в шлейку влягут, сорвут нарту и пошли ногами перебирать, хвосты калачом, голова в голову. Любо посмотреть. Назад не оглянутся, не ждут остола — палки. А недоработанные собаки, не получившие в начале зимы острастку, какую я даю, — продолжал Алин, — всю зиму на остол оглядываются. Одна тянет, а другая нет, лямка у нее по снегу тянется, ее остолом постоянно под хвост подгонять надо, и за зиму такие собаки так к погонялке привыкнут, притерпятся, что и палка не помогает, — маята, а не езда. А к весне, забитые, и совсем откажут. Вот так-то.

Заслуги ездовой собаки в Арктике и в Антарктике, мне кажется, до сих пор недооценены. Если внимательно присмотреться к этому истинному другу человека, можно смело заявить, что, подобно северному оленю, ездовая собака помогла многим народностям победить в смертельной схватке с «белым безмолвием».

Ездовых собак на Чукотке можно разделить на два типа. Крупные, тяжелые, волчьего склада в приморских поселках и более легкие в верховьях реки Анадыри. Сложились эти типы собак в соответствии с условиями жизни. Приморские ездовые собаки кормились высококалорийным тюленьим и моржовым мясом, приспособились для работы в тундре на крепком утрамбованном ветрами насте. Более легкий тип собак, выросших на рыбных кормах, прекрасно приспособлен к лесотундровой и лесной зоне с ее мягким пушистым снегом. Такие собаки не проваливаются, идя по лыжне, проложенной каюром.

Марковские собаки были именно этого типа. В ту пору почти все снабжение и связь в Чукотском национальном округе осуществлялись с помощью ездовых собак, особенно в далеких от водных магистралей районах.

Путь-дорога

Февральское солнце забралось в сенцы фактории. Но иней на развешанной кухлянке не таял, поблескивал на волосках оленьих. Солнце светило, но пока что не грело. Метрах в двадцати от нашего домика на тальнике спокойно сидели куропатки. Немного ближе у остатков собачьего корма возились сороки — шумливые, вздорные и всегда неприятные для охотника пичуги.

Едва я переступил порог, как столкнулся с Ермилом Ивановичем.

— Готов? — коротко спросил он.

— Готов.

— Тогда поехали! — И Алин легкой, скользящей походкой, слегка наклоняясь вперед, быстро зашагал к складу.

Здесь уже все были в сборе: десять нарт, сто двадцать собак, десять каюров, считая меня и Алина. Но всего людей было одиннадцать. Этот «сверхкомплектный» человек появился на фактории несколько дней назад. Он был послан Центральным статистическим управлением проводить перепись населения в нашем районе, в том числе и вилюнейских чукчей, и вручил мне письмо с просьбой оказать ему в этом всестороннюю помощь.

Я прочитал письмо без особого удовольствия: лишний человек — меньше товарного груза. Но — делать нечего! — принял гостеприимно. Звали его Михаилом Григорьевичем. Он сидел на последней нарте, занимая чуть ли не половину ее, до того он был одет тепло и потому объемисто, пышно.

Как все новички на Севере, выглядел он прямо-таки чучелом гороховым, напоминая дитя, туго запеленатое заботливой матерью.

Ермил Иванович подошел к нему и дал несколько наставлений о поведении на нарте.

— Михаил, слышь, Михаил! Сиди на нарте спокойно, не вихляйся, не качайся, приноравливайся к ходу, к поворотам. Человека везти труднее, чем груз. Тот спокойно, плотно лежит, не шевелится, а человек туда, сюда наклоняется, собак дергает… Всю дорогу-то не сиди, последней нартой пойдете, дорога промятая, можно и пробежаться для разминки. Понял?

— Понял.

— Ну, тронулись.

Странная эта у собак привычка. Приготовились бежать, стоят молча, ждут команду. «Хак! хак!» — сорвались и обязательно с лаем. Лают все упряжки наперебой, будто бросаются в атаку. Войдут в работу и стихнут. Только прерывистое дыхание слышно да изредка каюрский окрик. И по снежной равнине вытянутся собачьи упряжки, каждая из шести пар собак, запряженных в нарты. И вот такая темная змейка врежется в белизну снегов, растянется метров на двести и пойдет вилять, поворачивать то вправо, то влево. Снег, как пышный торт с белоснежными взбитыми сливками. Смотреть-то приятно, да трудно ехать. Запурхаются в снегу собаки, попрыгают, попрыгают и встанут. А тяжелее всех приходится первой нарте.

Ермил Иванович давно уже встал на лыжи и идет впереди нарты — обминает снег, прокладывает след. Устанет Алин, отвернет нарту в сторону — другой каюр пойдет на лыжах покорять снежную целину, другая упряжка собачья примет на себя тяжесть первопроходца, и так весь обоз посменно штурмует трудный путь. Еду на второй нарте за Ермилом Ивановичем. Собаки идут след в след. Передовые — Беля и Цыган, белоснежный и черный псы, широкогрудые, крепкого сложения. Оба умницы, команды выполняют четко и безотказно.

— Та!., та!., та!., (стой!) — громко и протяжно кричит Ермил Иванович, останавливая нарту.

«Та! та! та!» — как эхо пронеслось над всеми упряжками. Обоз встал.

Ермил круто отвернул упряжку вправо.

— Подь! подь! подь!

Резко меняем курс. Высокий берег озера, на нем громадным козырьком нависла огромная глыба снега. Вот-вот, и вся эта снежная лавина обрушится. А если завалит нарту, не вдруг выберешься… Чутко чувствует дорогу Ермил Иванович, знает все ее подвохи, сюрпризы и коварство. Мою нарту на смену мять дорогу, пока не минуем озеро, Ермил Иванович не пустил. Передней нартой поехал его однофамилец Алин из Еропола, и пошли утрамбовывать рыхлый снег его широкие подбитые лосиным камысом лыжи. Упряжка Ермила Ивановича и моя пропустили все нарты и вступили в строй на восьмом и девятом местах. На десятой нарте, далеко выставив в сторону ноги, ехал Михаил Григорьевич.

Снежный обвал — не шутка. Незадолго до нашего выезда в «Крепость» пришла печальная весть. В урочище Майно-Пыльгино кочевало колхозное оленье стадо. Двигалось оно на узкой полосе вдоль берега моря. Над этой полосой высился обрывистый берег. В одном месте образовался огромный снежный навес. Как только и держалась эта многотонная громада? Она словно ждала малейшего сотрясения, колебания своей основы. Тысячное стадо с ярангами, аргишами, видимо, потревожило этот снежный навес. Как огромный белый медведь, приготовившийся к прыжку на зазевавшуюся у продушины нерпу, ринулась лавина на оленье стадо. Погибла не одна сотня оленей, пострадали люди, имущество. Драма в Чукотской тундре. Неожиданная, нелепая, стихийная.

Остановка. Надо дать отдохнуть собакам. Палаток не ставим. Собаки моментально свертываются в клубок, прикрывают нос хвостом и дремлют. Разгребаем снег. Идем с ведром и пешней к ручейку за проточной водицей. Вспыхнул костерок из тальника. Кипятим чай, оттаиваем мерзлый хлеб, режем на дольки кету, засоленную еще с осени. Это каюрская походная еда. Кое-кто закусывает юколой. Я угощаю спутников пельменями, их порядочно заготовил повар фактории Лукич. Мерзлые, они постукивают друг о друга, как грецкие орехи. Через несколько минут горяченькие, с бульонцем взбодрят, развеселят.

С часик отдыхаем… Еще два перегона — и Ваеги. Там будем ночевать. Поднялся Ермил Иванович, за ним и все к нартам потянулись. Собаки опять с лаем двинулись с места. Собак в пути не кормят. Только отдых им нужен. Кормить будем на ночь. Такова устоявшаяся практика. За ночь собаки отлежатся, отдохнут, переварят юколу, опорожнят желудок и налегке, с новыми силами натянут потяг.

В дороге не бывает без происшествий, пусть самых маленьких, но все-таки происшествий. Так и на этот раз. Ермил Иванович опять ехал впереди. На поворотах он всегда успевает оглянуться на весь обоз, заприметить, у кого как идут собаки, все ли в порядке.

Уж начало темнеть. Спускались не серые, а какие-то сизые сумерки. Ермил Иванович повернул влево. Весь обоз вытянулся дугой. С первой нарты были видны все девять идущих следом. Бегут собаки, силуэтами — фигуры каюров.

— Та, та! (стой!) — крикнул Алин.

Моя нарта проскочила вперед, поровнялась с ведущей.

— В чем дело?

— В чем? Посмотри, сам увидишь!

Внимательно оглядываю нарты — и что же: на задней, ссутулившись, сидит один старик Дьячков, каюр, а Михаила Григорьевича нет.

— Где же он?

— Известно где, свалился с нарты сонный, там и остался. А Дьячков спит или о старухе своей задумался. Ну, поехали москвича искать, где-нибудь плетется в своих сорока одежках. Ох, уж эти мне приезжие, канители с ними.

Подъезжаем к Дьячкову.

— Спишь? — сердито буркнул Ермил.

— Ась! Ах, черт, вздремнул, видно, маленько!

— А Михаил-то где? Потерял Михаила-то! Едешь себе, не оглянешься! Поехали потерю искать.

Нашли мы Михаила Григорьевича в сугробе мягкого, пушистого снега; пробовал он следом идти и не смог… Решил ждать нашей помощи.

В Ваеги въехали поздним вечером. Это ламутский поселок. Живут в нем спокойные, уже не тундровые, а таежные люди — ламуты. Живут охотой, рыбалкой. Понемногу держат оленей. Олень здесь крупный, высоконогий — лесной. Вьючный олень. Держат здесь и собак, хотя вообще-то их в оленеводстве на Чукотке в отличие от европейской и западносибирской тундры не использовали. Пастухи в основном молодежь — быстроногие, выносливые. Бег с посошком в руках исстари был основным видом спорта.

Назавтра выехали из поселка уже двенадцатью нартами. Присоединились к нам Василий Шарыпов и ламут Федор на двух собачьих нартах с товаром. Шарыпов заведовал Ваежским отделением нашей фактории. Его-то отделению и предназначалась главная роль в установлении контактов с вилюнейцами.

Ваеги — самый ближний к Вилюнею поселок. Отсюда поведем «обстрел» ятгыргинских позиций, а позже приучим вилюнейцев ездить в Ваеги, а там и на факторию «Крепость» пригласим, и с Марковым познакомим. Все не спеша, мирно, через товар, через заботу, через взаимное доверие.

Февраль в этих широтах обычно буранный. Так было и в этом году. Дня за три до нашего выезда из «Крепости» небо с темными густыми облаками, мрачно нависшими над тундрой, наконец посветлело, сбросив на землю тяжкий снежный груз. Визжа, завывая то ли в шалости, то ли в злобе, разметали ветры снег по распадкам, заровняли овраги, речушки, озера, намели сугробы. Буранный снег, свежий, ослепительной белизны, еще не успел окрепнуть, занаститься. Тонут в нем наши упряжки, врезается в снег, оседает полоз, глубоко проваливается лыжа под каюрской ногой.

Движемся медленно, с частым отдыхом у костра. Безлюдье. Впереди первые корякские стойбища, но до них еще целый день. Мне приходится трудновато. При моем росте и весе лыжа проваливается глубоко — иду медленно. Ермил Иванович подшучивает:

— Ну как каюрская работенка?

— Тяжеловата, но пока по силам, только потею здорово.

— Зато после тебя собаки хорошо идут, лыжне можно только радоваться: плотная, торная.

Михаил григорьевич снял гусь (верхняя одежда мехом наружу), едет в одной кухлянке и матерчатой камлейке сверху. Частенько бежит за нартой — выполняет наказ Алина. Ничего, привыкнет.

Совсем стемнело, и вдруг где-то вдалеке мигнул огонек. Видно, кто-то выходил из яранги и откинул полог.

Ермил Иванович остановил нарту:

— Ну как, ночевать будем в ярангах или палатки поставим?

— А как ты сам думаешь?

— В палатках.

— Ставьте палатки.

Устроились мы капитально. Сначала вырыли в снегу квадратные углубления до земли и опустили в них палатки, присыпали снежком стенки. Вот и тепло! У нас с собой были две палатки и две маленькие печки, сделанные работниками фактории. Материалом послужили десятилитровые банки из-под керосина, который был завезен к нам. Печки, как игрушки. Роздали их охотникам и себе оставили для разъездов. В палатке жара — разделись до белья. Какая благодать после трудной дороги, усталому и продрогшему (в дороге-то, пока на лыжах, согреешься, а сядешь на нарту потный — и прохватит до дрожи) растянуться на оленьей шкуре в тепле и затишье. Ах, и хороша же жизнь, пусть нелегкая, шероховатая, а хороша!

В большой палатке разместились девять каюров. В малой нас четверо: Алин, Шарыпов — заведующий ваежским филиалом, Михаил Григорьевич и я. По-домашнему солидно закусили, напились чайку. Теперь бы и на боковую. Только не всем.

— Михаил Григорьевич!

— Что, Лев Николаевич?

— Вы не располагайтесь ко сну. Придется вам сейчас же приступить к вашей работе — переписи. С вами пойдет в корякские яранги Шарыпов: он здесь всех людей знает. Он — за переводчика, а вы свои листы с его помощью заполните. На обратном пути здесь остановки не будет. Налегке поедем, только с пушниной, большими перегонами.

— Я готов.

Михаил Григорьевич начал собираться, взял объемистый портфель.

— Василий, — сказал я Шарыпову, — мою нарту распакуй, возьми три плитки чаю, три кулька с сахаром и по папуше черкасского табаку. На три яранги раздели.

Часа через три вернулись Михаил Григорьевич с Шарыповым. Чтобы дать им выспаться, выехали на следующий день в десять.

Выдался веселый, солнечный февральский денек с легким морозцем, градусов на двадцать, не больше. Собаки, казалось, тоже повеселели и работают с особым усердием. Еду четвертой нартой, Ермил Иванович — третьей. Дорогу торит Шитиков из Маркова, молодой, проворный парень. Упряжка у него сильная. Вот поднялось снежное облачко, переливаясь в солнечных лучах. Это из-под снега вырвались потревоженные нами куропатки и кремовой стайкой отлетели в сторону. Заволновались собаки в извечном желании догнать, схватить дразнящую своей близостью птицу.

К вечеру доберемся еще до одного корякского стойбища, а за ним и Ятгыргин. К вилюнейцам надо попасть днем, чтобы осмотреться да и самый момент встречи обставить с некоторой театральностью, торжественностью. Чем-то надо поразить вилюнейцев, показать товары Ятгыргину не в яранге, где темно и тесно, а прямо на улице при стечении народа. Чтобы было все зрелищно, впечатляюще.

Часам к восьми вечера подъехали к корякам. Стоят всего двумя ярангами. Разбиваем палатки. Михаил Григорьевич с Шарыповым идут переписывать хозяйства. Маленькие подарки — чай, сахар, табак. Я просматриваю упаковочные листы; они составлены на каждую нарту, чтобы было известно, где что лежит.

Вернулись статистики.

— Ну как, Михаил Григорьевич? Портфельчик-то ваш пухнет?

— Все идет прекрасно. Прямо как моя нарта по промятой дороге. Переписали хозяйства. Коряки нас провожали до палаток, нарту сухих дров подвезли. Говорят: «Топите нашими, они сухие, а добытыми из-под снега растапливать долго».

— Торговать хотели, — добавил улыбаясь Шарыпов, — у них пушнина есть. Я сказал, чтобы в Ваеги приезжали, здесь распаковывать товары не будем. Все на Вилюней везем. Они ведь ко мне приезжают, только редко. В ярангах у них потемки. Освещаются жирниками. Олений жир топят. Сказал, что керосин есть в Ваегах и лампы-семилинейки. Приедут. Расспрашивают, какой товар есть. Ну, я все расписал, а про «Крепость» и толковать нечего: полно, говорю, товару, чего душа желает.

— Ну, спасибо!

— А они давно знают, что мы к ним едем. Как из «Крепости» выехали, тундровая почта незамедлительно все передала: и сколько нарт с товарами, и сколько людей. Теперь и Ятгыргин уже в курсе дела. У них все это, как по телеграфу, передается без задержки.

— Как-то Ятгыргин встретит?

— Это от нас зависит. Чуть ошибешься — от ворот поворот.

— Да… — неопределенно протянул Ермил Иванович.

— Сколько русских, спрашивали, — продолжал Шарыпов. — Говорю: двое. Начальник фактории и писарь с ним. А зачем, говорят, переписывали нас? Ответил, что нам знать надо, какое у кого хозяйство, сколько народу, чтобы заранее определить, сколько чего надо завозить для них, какой товар, когда.

— Смотрят доверчиво, — подхватил Михаил Григорьевич. — Чай подаренный сразу же заварили, нас угощали. Сахар похвалили, что крепкий, синий, на расход экономный. Ну, мы выпили по кружке. С посудой у них тоже плохо. Четтагын (сени в чукотской яранге) пустой. Бедно живут. Малооленные все.

— Вон карточки-то. В них все теперь записано. В двух хозяйствах двухсот оленей нет, — вставил Шарыпов.

— Может, и убавляют, — глубокомысленно произнес Ермил Иванович. — У них все сразу не узнаешь. Но эти небогатые. По ярангам видно: маленькие да и ветхие, из старых постелей оленьих. Давно, видать, держат.

— Ну, чаевничайте, закусывайте и спать. Завтра затемно выедем, чтобы днем у Ятгыргина быть, — заключил я.

Алин вышел и вернулся минут через десять. Собаки в порядке, накормлены. Спят, наработались бедняги. Дорожка-то мягковата под полозом.

Ятгыргин

Расчет времени сделал Ермил Иванович. Выехали к Ятгыргину часу в восьмом утра. Февральские дни посветлее. К полудню должны быть в «ставке».

Едем по следу двух оленьих нарт. Это коряки отправились к Ятгыргину с известием, что сегодня мы будем у него. Мы об этом коряков не просили. Но таков тундровый обычай. Видно, хотят присутствовать при встрече, посмотреть, какой товар подвезли, чем мы богаты.

Полдень. А вот и яранги. В европейской тундре да и в сибирских, ямальских всегда ищешь глазом треугольник чума, а здесь яранги закругленные. Чернеют они, как ковриги черного хлеба, на белой скатерти снега. Три яранги — трое хозяев стоят. Оленей не видно. Стадо отогнали подальше. Вилюнейцы нас ждут. Мужчины все у яранг, кто сидит на нарте, кто стоит.

— Вон Ятгыргин. Смотри, Лев Николаевич, на нарте сидит, на белой оленьей постели.

Алин остановил собак. Все остальные упряжки встали полукругом, охватив, как неводом, яранги и человек двадцать встречающих.

— Здорово! — Алин протянул Ятгыргину руку.

— Здравствуй! С чем приехал?

Подошел и я, поздоровался.

— Здорово! внимательно посмотрел на меня правым глазом Ятгыргин. Левый был закрыт аккуратным кружком из оленьей сыромятной замши.

Алин стал переводить мои слова.

— Приехали торговать. Вот товар подвезли. Слышали, что у вас кое в чем нужда, ну и привезли сколько смогли на собаках. Торговать хотим. Пушнину, какая есть, и олений товар — вы нам, а мы вам — свой товар. Как живете? Как олени? Как промысел?

— Год неплохой, — последовал ответ, — и олень хорошо летовал, и зверь есть, не шибко много, но добывать можно.

— Мы к вам с добром.

— Увидим, — в раздумье тихо бросил Ятгыргин.

— Алин! Неси подарки.

— Чего?

Подарки мы привезли для первого знакомства и чтобы почин торговле дать!

Быстро развязал нарту. Михаилу Григорьевичу, которому предстояла самая трудная работа по переписи, вручил я два медных, отливавших зеркальным блеском (хоть брейся!) таза — малый и большой. В большой положил пять кирпичей чаю, в малый — десять кульков сахару.

— Унесешь? — спросил я Михаила Григорьевича.

— Унесу.

— Первый возле Ятгыргина положишь.

— Хорошо, так и сделаю.

Ермил Иванович принес ящик галет, Шарыпов — три куска долембы азиатской красного, зеленого и синего цвета. Второй Алин набрал табаку «Черкасского» несколько папуш, прихватил «Флотский» трубочный, жевательный плиточный. Я взял два медных чайника (мечта оленевода), две лампы семилинейных с запасными стеклами, трехлитровый бачок с керосином, Шитиков — сотню винчестерных патронов, малокалиберную «тозовку» и к ней двести патронов, две пачки стеариновых свечей.

— Какомэй!! — удивленно воскликнули вилюнейцы.

— Куда это мне? Тут столько товару, что у меня и пушнины не хватит, — перевел мне Ермил Иванович слова Ятгыргина, произнесенные, как мне показалось, с некоторой растерянностью.

— Ермил Иванович, переведи: это подарки от большого начальника из Москвы. Пушнины за это мы не возьмем. За пушнину еще товар возьмешь.

— Какомэй!! — опять вздохнула толпа.

Ятгыргин быстро подбежал к своей яранге и что-то крикнул.

— Баб кличет забрать подарки, — шепнул мне Алин.

— Ну, дело вроде налаживается.

Алин, Михаил Григорьевич, Шарыпов и я по приглашению Ятгыргина направились в его ярангу. Остальные каюры стали развязывать собак, отвели их в сторону, закрепили. Кормить будем, как всегда, на ночь. Всем трем хозяевам яранг подарки вручили, кому что.

Я никогда не ел такого вкусного оленьего мяса, как на Чукотке. Чукчи оленя не бьют, а душат удавкой. Приканчивают уколом ножа в мозжечок. Кровь не сбегает, вся остается в мясе. Оленину слегка недоваривают. Вкус удивительный, тонкий — вкус дичи.

Поели мяса у Ятгыргина до отвала. После нашей немудреной дорожной кухни насладились мяском чукотского приготовления. И за чай. Куда без него? Чай с сахаром, крутой заварки, с галетами, сливочным маслом. А тут еще хозяйка поставила в подаренном нами медном тазике горячие, с ароматным парком оленьи языки.

Разговор через переводчика, медленный, трудный, ни на минуту не затихает. Горят преподнесенные факторией лампы. Женщины обогрели, протерли стекла, заправили фитили. Светло. Совсем другая жизнь.

Яранга у Ятгыргина добрая, из хороших оленьих шкур, теплая. Полог большой, с внутренней стороны, с мездры, выкрашен в коричнево-красный цвет, видно, ольховой корой. Уютно и чисто, душновато немного, но полог постоянно поднимают снующие по своим хозяйственным делам женщины.

— Немножко отдохнем, а потом и поговорим о деле, — сказал я Ятгыргину. Ермил Иванович перевел. Сидим, дымим трубками. Кое-кто придремал. С дороги да с холоду человек до сна охоч. Палаток здесь ставить не будем. Надо стать с хозяевами на более короткой ноге.

Тихо. Михаил Григорьевич похрапывает. Разморило его после сытного обеда. Ятгыргин куда-то ушел. Кажется, совет держать. Мы с Алиным и Шарыповым тоже поговорили, как дальше действовать. Все продумали. Ждем Ятгыргина.

Откинулся полог, вот и он.

— Ну садись, говорить будем, — обратился к нему Алин. — Торговать будем?..

— Будем, — согласно кивнул Ятгыргин. — Я уж две нарты отправил по стойбищам, чтобы все сюда ехали, чтобы пушнину, неблюя, пыжика везли. Крупные шкуры, я слышал, не будете брать?

— Не будем, на нартах много не увезешь. В Ваеги везите. Там Шарыпов примет. Не обижайтесь. Всего зараз не захватишь.

— Лев Николаевич, а мяса для собак будем просить? — обратился ко мне Ермил Иванович. — Юколы-то у нас только-только на обратный путь. Говорил я, больше надо брать. А ты все на товар нажимал. Товару больше грузить приказывал.

— Скажи Ятгыргину, что торговать будем три дня. На четвертый в полдень — в обратный путь. На трое суток надо мяса собакам. Оленей двенадцать надо будет забить. За мясо заплатим.

— Мясо будет. Двенадцать оленей всем народом не страшно дать, а плату мы с вас не возьмем. Вы к нам с добром приехали. Ну и мы вас добром встречаем, — заявил Ятгыргин. — Не разоримся.

— Три раза мясом собак накормим, а перед выездом в дорогу опять юколу дать надо. От мяса с непривычки собаки жидко оправляться будут, на стоянке это ничего, а в дороге плохо. Не каждая собака в сторону оттянуть успеет. А под полоз жидкий кал попадет, канители много, полоз выскребать надо, нарту на бок валить, — объясняет мне Ермил Иванович.

— Хорошо. Пусть по-твоему будет, тут с тобой спорить не приходится.

— Вот что еще, — обращаюсь я к Ятгыргину, — видишь, человек со мной, писарь? Ты ему разреши народ переписать и хозяйства.

— А зачем это?

— Вот зачем. Ты стадо держишь, тоже ведь все рассчитываешь: сколько быков надо на кочевку, на промысел, сколько маток оставить, телят, молодых оленей на смену выбракованным. Все рассчитываешь. Ну и мы должны рассчитать, сколько продуктов для твоего народа завезти надо, каких, сколько сыромяти, юфти на оленью упряжь, китового уса под полозья, лахтака на подошвы к летней обутке, капканов для промысла разных, ружей, патронов. Писарь с Шарыповым все это выспросят у хозяев и запишут. Мы уже не вслепую будем с вами торговать. Как у тебя олени по твоему плану живут, так и мы по плану все завозить станем.

— Ну, пусть переписывает тогда, — кивнул Ятгыргин в сторону Михаила Григорьевича.

— Заодно вместе с Шарыповым и товарные заявки соберите, — сказал я статистику. — Потом объединим, прикинем «на запас» неучтенное и запланируем завоз товаров на Ваеги. А там и на факторию «Крепость» будут ездить.

— Вот что, — переводит Ятгыргину мои слова Алин, — вам не надо больше у спекулянтов по дорогой цене товар покупать. Много теряет твой народ на этом. Я слыхал, здесь кое-кто лисицу за папушу табака брал. Надо ездить в Ваеги и на «Крепость»: там по-настоящему оценят пушнину и сырье, а товар продадим по твердой государственной цене. Когда у твоих людей будут мука, масло, всякий припас, оленей-то меньше станете бить на мясо, сохраните их и сами заживете получше!

— Так-то так, да далековато ездить, — задумался Ятгыргин.

— Далековато? Мы на собаках к вам быстро добрались, а на оленях с осени по мелкому снегу, а весной по последнему насту быстро перемахнете. Оленю ведь юколы не надо, корм под ногами. Вот мы уедем, а в марте вы в Ваеги привозите, что есть у вас, и запасете всего до осени. Еще полтора месяца промышлять зверя можно. А в ваши дела и обычаи мы вмешиваться не будем, пока сами не захотите по-новому жить.

За разговорами наступил вечер.

— Ну, Михаил Григорьевич, Шарыпов, начинайте перепись с Ятгыргина. Заявку на товары возьмите у него. А я пойду пока в другие яранги, посмотрю, как каюры устроились, с народом познакомлюсь.

— Пишите. — И Ятгыргин пододвинул ближе к свету низенький столик.

Часика через полтора я вернулся.

— Чай пить будешь? — дружелюбно обратился ко мне Ятгыргин. — Завтра к полудню все подъедут. Торговать будем.

Ермил Иванович пошел раздавать собакам мясо. Издалека послышался собачий лай, взвизгивание. Вернувшись в ярангу, Алин сказал:

— По всему видать, а особенно по моим костям, завтра будет хороший день, тихий, с морозцем. Ни одна косточка не мозжит.

Да, померз и помок Ермил Иванович Алин, помял своими лыжами чукотские снега, вот и косточки стали ныть на плохую погоду.

Торг

Алинский «барометр» оказался точным. Опять на редкость хороший день. Подъехали вилюнейцы. Нарт пятнадцать стоят у яранг. Определяю: все с товаром. Под оленьими шкурами на нартах горбом выпирают мешки с пушниной.

— Сегодня больше не приедут, — переводит мне Алин слова Ятгыргина. — Это ближние пожаловали; кто подальше стоит, завтра явится. Так лучше, посвободней, а то тесно в ярангах: вас тринадцать да их десятка три — ну и будет свалка.

Наши нарты распакованы. Стоят полукругом. Товар на виду. Для развлечения достали два малокалиберных ружья. В стороне на шестах укрепили бумажный лист с нарисованным на нем бегущим зайцем, достали патроны. И пошла стрельба. Состязаются охотники в меткости, оценивают бой ружья. Каждый меткий выстрел вызывает громкое одобрение, каждый промах — смех и шутки. Ятгыргинское стойбище, все три хозяина, уже отторговал ось. Веселые и довольные, балагурят с приезжими.

Приступаем к работе. Мое дело — оценить пушнину. Ермила Ивановича — выдать покупателю наш товар. Отец и сын Дьячковы пушнину и сырье будут укладывать в мешки, обминать и относить в малую палатку, разбитую в качестве склада.

Вот первый приезжий, старик. Долго копается в мешке на своей нарте, наконец выхватил лисицу, идет ко мне. Издали вижу: лиса дрянь. Рассматриваю мездру, волос. Лиса позднего, весеннего промысла. Как говорится, отцвела. Громадные «очки» на плечах, выпал кроющий волос. Мездра дряблая, с плесенью. Приемке не подлежит. Что делать? Старик смотрит на меня в упор. Народ стоит вокруг. Это пробная лисица, «хитрая» лисица. Меня проверить решили. Не купить — плохо: других оттолкнешь; взять нельзя: такую дрянь на базу во Владивосток не отправишь. Засмеют товароведы базовые. Да еще и штраф заплатишь за покупку нестандартного сырья. Тишина. Все ждут моего решения. «Возьму за двадцать пять процентов стоимости, как брак».

— Что из товаров покупать будешь? — спрашиваю старика. Старик заулыбался. Отобрал в первую очередь табак, чай, сахар, масло, все расфасовано по килограмму. Внимательно смотрит на меня. Он знает: лисица плохая. Я записываю отпущенный товар, подсчитываю его стоимость. Больше денег у сдатчика нет. Что, думаю, дальше будет? Теперь я наблюдаю с любопытством за стариком. Тот посмотрел на меня и понес к своей нарте купленный товар.

— Какомэй! — воскликнули окружающие и все сразу оживленно заговорили.

— Хорошо заплатил, говорят, — шепчет мне Алин.

— Пришлось так поступить, хотя лиса гроша не стоит.

Старик передал товар жене и несет мне уже весь свой мешок. В нем оказалось два песца, три лисы и выдра. Все хорошего качества, хорошо обряжены. Вот это пушнина! Оцениваю. Алин отпускает товар, я подсчитываю.

Как по команде, все бросаются к своим нартам, торопясь, развязывают мешки. Лед тронулся! Идет торг. Образовалась очередь. Помогать Алину встал Шитиков, вдвоем отпускают, что выберет охотник.

Каждого сдатчика направляют в большую палатку. Там Михаил Григорьевич и Шарыпов ведут перепись, берут заявки на товары. Так по конвейеру к четырем часам закончили торг.

Народ после торга пьет чай в ярангах; мы переселились в палатки, чтобы освободить место.

Уезжая, каждый подходит попрощаться за руку.

На завтра следующая партия сдатчиков. Товар отпускаем так, чтобы всем и всего хватило поровну.

За мукой, растительным маслом (оно у нас в бочках), керосином приглашаем в Ваеги, на «Крепость». Охотники согласны. Подъедут на оленях в конце марта по насту.

— Ну, как? — спрашивает Ятгыргин, когда мы сидим впятером за чаем.

— Пушнины изрядно подвезли и пыжик добрый. Неблюй так себе, но есть и первосортный, чистый, вылинявший, для себя на кухлянки, видно, женщины запасали. Но не устояли перед нашими товарами — продали.

— Завтра, — говорит Ятгыргин, — больше пушнины будет. В одном стойбище черная лисица есть. Я велел привезти. Народ вами доволен: товар хороший, пушнину взяли по высокой цене. Теперь получше заживем, а там и на Ваеги к весне поближе собираются многие ехать. А мне и в «Крепость» попасть охота.

— Приезжай, будем ждать.

Нам везет. День опять погожий, ясный, по здешним местам ласковый.

Торг начался сразу без выжиданий и раздумий. Дальние ехали через стойбище уже побывавших у нас вилюнейцев, обо всем уже знают.

— Вот этот, видите, двумя нартами приехал с женой. Вон, в нарядной кухлянке, малахай лисьим хвостом обшит. У него черная лисица.

Владелец чернобурки пошел с женой в крайнюю ярангу чаевничать.

Остальные с мешками столпились у нарт с товаром, и пошла приемка! Пушнины было порядком, да и пыжика с неблюем подвезли. Мои помощники освоились с работой, дело шло без запинки. Почти все отторговались, а владельца чернобурки все нет.

Наконец, утирая пот после обильного чаепития, несет два мешка. Оба сразу вытряхнул. Чукча серьезный, широкоплечий. Жена большеглазая, румяная, красивая. Одета богато.

Я разобрал, расценил пушнину, а чернобурки-то нет. Ну что же, силой не заставишь продать. Охотник отобрал товар, пошел к нартам, подогнал к нам, вдвоем с женой по мешкам рассовал товар. Отъехал. Оленей привязал. Опять идет к нам.

— Ну, а эта как? — вытащил из-под кухлянки чернобурку. Внимательно осматриваю. Зверь выходной, добыт в начале января. Крупная лиса. Остевой волос аспидный, у брюха бурый. По стандарту сорт первый.

Утром простились со всеми жителями стойбища. Долго трясли друг другу руки. Тронулись. И опять: «Хак! хак!» Бегут упряжки собачьи. Опять белая, снежная тишина. Едем по своим следам. Теперь легко. Снег отвердел, промятый нами раньше. На лыжах торить не надо. Быстро едем, с веселыми думами. Довольные проделанной работой. У меня на сердце светло. Первый шаг к приобщению вилюнейских чукчей к новой, советской жизни сделан.

Александр Ильин
В ДРЕВНЕМ И ОБНОВЛЕННОМ ИРАНЕ

Очерк

Фото автора и из журнала «Курьер ЮНЕСКО»

На берегах Зайендеруда

Есть в средней части Ирана река, название которой хорошо известно каждому персу. Она невелика: от истока в горах Загроса до соленого болота Гавхуни, в котором заканчивают путь ее воды, всего триста шестьдесят километров. Но ее не зря назвали Зайендеруд, что значит «дающая жизнь». Бесчисленные арыки, отведенные от нее неутомимыми руками дехкан, питают сады и посевы, приносят прохладу в селения, раскинувшиеся в ее долине. На берегах реки у отрогов хребта Загрос находится древняя персидская столица Исфаган. Этот многолюдный город иранские историки за обилие памятников прошлого называют жемчужиной архитектуры минувших эпох.

Ныне к древней славе Исфагана прибавилась не менее замечательная новь: в сорока трех километрах от него на берегу Зайендеруда вырос первенец тяжелой индустрии Ирана — металлургический завод. Теперь на нужды страны идут сталь и прокат отечественного производства. А совсем недавно это было лишь мечтой. Промышленные фирмы Запада упорно не желали помочь иранцам в развитии отечественной металлургии. За последние два десятилетия в стране побывало немало различных специалистов из Европы и Америки. Но каждая фирма, начав изыскания и проектирование, в конце концов приходила к выводу, что выплавка металла в условиях Ирана — дело убыточное, гораздо выгоднее его импортировать.

— Пожалуйста, покупайте его у нас, как покупали и раньше, — заявляли представители этих фирм. — Мы завезем сколько угодно.

И они с большой выгодой для себя по-прежнему продавали Ирану железо и сталь. Страна ввозила металла на полтораста миллионов долларов в год, а потребность в нем все росла.

Так обстояло дело до тех пор, пока между Ираном и его северным соседом — Советским Союзом не было подписано соглашение об экономическом и техническом содружестве. СССР принял участие в строительстве нескольких десятков промышленных и других объектов. Среди них и машиностроительный завод в Араке, и трансиранский газопровод, и гидроузел на реке Араке. Но важнейший среди этих объектов — Исфаганский металлургический завод.

Предварительная разведка и тщательный экономический анализ показали, что наиболее перспективная сырьевая база для него — это железная руда Бафка и уголь Кермана. Строить завод в тех отдаленных пустынных районах юга страны, где мало воды и нет рабочей силы, невыгодно. Иное дело — Исфаган, один из крупнейших городов центральной части Ирана. Здесь и вода, и немало рабочих рук, и удобные условия для транспортировки продукции.

Конечно, вблизи города завод нельзя было возводить. «Жемчужина архитектуры минувших эпох», привлекающая туристов, должна сохранить свой неповторимый облик. Рассмотрев более десятка вариантов, советские специалисты предложили строить предприятие за перевалом Гав-Писе. И вскоре весть о стройке на берегу Зайендеруда разнеслась по всему Ирану.

Вначале проектировалось выпускать шестьсот тысяч тонн металла в год, но эта цифра при дальнейшей проработке проекта возросла в несколько раз — до трех-четырех миллионов тонн. Специалисты Гипромеза, Гипрококса, Гипроруды и других проектных организаций Москвы, Ленинграда, Харькова стремились к тому, чтобы здесь был высокий технический уровень производства. Они спроектировали полный металлургический цикл — от производства чугуна до готового проката, предусмотрели использование природного газа, при большом нагреве вдуваемого вместе с кислородом в доменную печь, непрерывную разливку стали для сортовых заготовок.

Советские изыскатели вложили в эту стройку немало труда. Нужно было учесть и предусмотреть многое, ведь здесь сплошь и рядом на поверхности залегают соленосные породы, рассыпающиеся даже при легком нажатии пальцем. Случается, что машина, которая только что легко шла по каменистой пустыне, вдруг начинает всеми колесами зарываться в грунт, покрытый белесой коркой соли. Недаром эти соленосные отложения называют «геологическим несчастьем» Ирана.

Участвовать в строительстве этого металлургического гиганта довелось и мне. Незадолго до закладки его первой очереди я ездил на юг Ирана, в Чогарт, где должен был строиться рудник. В знойном мареве над пустынной равниной, сверкающей коркой соли, возникали миражи. Казалось, будто широко-широко разлилась прозрачная вода и одни лишь кустики верблюжьей колючки поднялись над ней невысокими островками. Гора впереди словно висела в воздухе, отделенная от своего основания светлой гладью воды. Но видение постепенно исчезало, как бы растворяясь в воздухе. На многие километры вокруг ни одного селения, только развалины заброшенного караван-сарая мелькнут порой невдалеке. Над поверхностью земли поднимаются смерчи — крутящиеся песчаные столбы. А языки гонимых ветром сыпучих песков с шипением перехлестывают через дорогу.

День окончился как-то внезапно, и непроглядная тьма окутала пустыню Деште-Кевир. Но справа от дороги, над вершинами гор, чудодействуя закатными красками, все еще светилась полоска зари. Она постепенно меняла тона — от нежно-алого до оранжево-лазоревого и лимонно-желтого… Золотистый расплав зари угасал, пылание ее красок ослабевало, словно кто-то стирал их с края небосвода.

Утром прямо перед собой мы увидели черную пирамиду горы, которая высилась среди серо-желтой пустыни. Это была гора Чогарт, состоящая из железной руды — магнетита. У подножия ее виднелся вход в штольню и громоздились отвалы пустой породы.

Проложенная наверх дорога спиралью обвивала каменную громаду горы. С каждым поворотом ее все шире раскрывался горизонт. Если смотреть со срезанных взрывами острых уступов на юго-восток, увидишь вьющуюся по равнине дорогу, похожую на узенькую сиротливую тропку. Она уходит в сторону светлых, розовеющих под солнцем известковых гор, ровной стеной поднявшихся у кромки пустыни. Где-то там, у Кермана, за две с половиной сотни километров, наши товарищи в это время вели разведку каменного угля для металлургического завода.

Вечерами после изыскательских работ мы подолгу засиживались в камералке. Работалось хорошо, и дело заметно подвигалось. Вольдемар Лицит, наш геодезист, проверял каждый планшет, показывал иранцам Тофиги и Маракабати, где горизонтали получились «неживыми», огрубляющими рельеф. Геологи корпели над колонками шурфов и картой, которую засняли на территории будущего рудника.

Через несколько дней мы уезжали обратно в Исфаган. Лицит взял с собой планшеты, которые к тому времени удалось закончить, — их уже можно было отдавать чертежникам. Я захватил монолиты пород для лабораторных анализов.

Теперь мы хорошо рассмотрели местность, которую недавно миновали на машине ночью. Очень долго, выделяясь на серо-желтом фоне окрестностей, чернела островершинная рудная гора Чогарт. Мы ехали вблизи насыпи строящейся железной дороги. Она пересекала окраину пустыни, вписывалась крутыми извивами в каменистые ущелья. И можно уже было представить, как через два-три года на склонах горы экскаваторы будут полными пригоршнями черпать разрыхленный взрывами железняк, как потянутся от карьера к обогатительной фабрике тяжело груженные им машины, а товарные составы, заливисто гудя, повезут руду и уголь к берегам реки Зайендеруд.

Сияние солнца, блеск бегущей воды Зайендеруда, голубизна неба, теплынь и какая-то особенная свежесть воздуха… Это уже весна, хотя по календарю еще февраль.

За несколько дней неузнаваемо изменилась речная долина, ярко и свежо зазеленела озимая пшеница. По лоскутным участкам, разделенным невысокими земляными валиками, там и тут засверкала вода, пущенная из арыков. Легкая дымка окутала горы. Там сейчас вовсю тает снег, отчего река на глазах становится многоводной, бурной и шумной.

Нежной зеленью стали покрываться деревья на Чехарбах, главной улице Исфагана. Совсем недавно сухой и мертвой казалась старая корявая ива возле нашего отеля, а сейчас она вся в мелких узких листьях, быстро набирающих силу.

В весеннюю пору иными становятся и люди. О чем то веселом распевает сейчас и тот вон неунывающий бедняк, что шагает по боковой галерее моста Сиосеполь над шумным речным потоком, улыбаясь каждому, кто встретится с ним взглядом. Весеннее солнце и напоенная горными снегами река скоро наполнят живой силой злаки, и, значит, не будет опасности голода. А нынешняя весна несет с собой и другие надежды: слышно, что стройка в межгорной долине у Зайендеруда растет день ото дня и все больше требуется там рабочих рук.

Над строительной площадкой поднимается пыль от землеройных машин, самосвалов, везущих грунт. Вокруг котлована, отрытого под доменную печь, опускаются и поднимаются железные челюсти ковшей. А в самом котловане, скругленном, как стакан, рабочие уже вяжут арматуру. Здесь трудятся и днем, и при свете прожекторов поздним вечером. Рядом наши механизаторы со своими помощниками-иранцами, которых обучали они в последние месяцы, заканчивают сборку доставленного из Одессы подъемного крана. Окрашенный в ярко-оранжевый цвет, он служит хорошим ориентиром, когда едешь к котловану.

У начала дороги, ведущей туда, обозначились контуры заводской площади. В центре ее будет воздвигнут монумент. Не сразу решили, каким быть ему, но, когда один из наших специалистов высказал мысль о рудном монолите, всем она пришлась по душе.

Тридцатипятитонная глыба магнетита, подобно скале, будет выситься у главной проходной. Из Чогарта, за четыреста километров, привезли на трайлере эту глыбу и сейчас осторожно устанавливают краном на гранитном пьедестале.

Весенние ветры безудержно летят над желто-серым бугристым межгорьем, полощут иранские национальные флаги и флаги металлургической компании «Зоубеаган», во множестве поднятые на стройплощадке и в поселке строителей.

Ранним мартовским утром мы едем сюда из города на празднество. Автобусы один за другим подходят к заводской площади. Черная глыба магнетита отражается в воде бассейна, которая кажется неправдоподобно синей: дно и стенки бассейна окрасили натуральным индиго.

Рядом с руководителем группы проектировщиков Васильевым я замечаю главного инженера строительства, совсем недавно приехавшего сюда. Он невысок, худощав, темноволос; небольшие залысины надо лбом не старят его. Это Михаил Илларионович Запорожец.

Разговор, естественно, идет о главном событии дня — торжественной закладке завода.

— Между прочим, говорят, будто бы, когда подписывали соглашение об экономической помощи Ирану, тоже, как и сегодня, было тринадцатое число, — с улыбкой сообщает Васильев. — Персы спрашивают: «Вас не смущает, что на столь ответственном документе будет стоять цифра тринадцать» — «Нет, отвечают им, не смущает. А вас?» — «Да по (мусульманскому календарю, говорят они, сегодня совсем другое число — двадцать четвертое фарвардина». — «Ну, значит, все в порядке», — засмеялись наши…

_{Дети у изваяния льва с человеческой головой в пасти}

_{Торжественная закладка первой доменной печи в Иране}

_{Женщины племени кашкаев в праздничных нарядах}

Около десяти часов, когда иранские изыскатели, строители, чернорабочие вместе с советскими специалистами и гостями из Исфагана и Тегерана заполнили площадь у монумента, из-за хребта Гав-Писе показался вертолет, за ним еще несколько. Это прибыли шах Ирана с шахиней, премьер-министр, высшие правительственные чины.

Пока закладывали мемориальную доску в основание монумента и произносили торжественные речи, колонна красных самосвалов «ЗИЛ» загрузилась только что приготовленным бетонным раствором и медленно направилась к котловану домны. Заработал кран, двинулись по наклонному спуску самосвалы, и первые порции бетона легли на дно котлована. С сооруженной на краю котлована трибуны шах и шахиня бросили в бетон по горсти золотых монет. Радостно, празднично закладывалась первая домна Ирана. Это был день, о котором в стране, не имевшей своего металла, мечтали десятки лет.

Поездка в Шираз

Подошел ноуруз — Новый год по мусульманскому летосчислению. В столовой у нас появился особый столик, на который, по старинному обычаю, персы положили коран, зеркало и семь предметов, названия которых начинались на счастливую, как принято считать, букву «с»: сиб (яблоко), секе (монета), сир (чеснок)… Люди к празднику одевались во все новое, хотя бы одежда эта была самой простой и дешевой. В новогодний вечер, 21 марта, на улицах раздавался немолкнущий гомон; знакомые, встречаясь, громко приветствовали друг друга, целовались.

Наутро машины состоятельных людей одна за другой потянулись к окраинам. В «мерседесах», «импалах», «шевроле» виднелись женские фигуры в чадрах, головы ребятишек. Автобусы были переполнены. Смеющиеся парни и подростки, человек двенадцать, каким-то образом — кто сидя, а кто стоя — взгромоздились на мотоцикл с коляской. В эту праздничную неделю все, кто мог, спешили выбраться на природу.

Советским изыскателям иранская металлургическая компания предоставила возможность съездить в Шираз. Собирались мы недолго, и к тому времени, когда солнце поднялось к зениту, спидометр автобуса отсчитывал уже третью сотню километров.

Голые островерхие хребты Загроса теснили дорогу, и она ужом проскальзывала меж крутых известковых скал. Иногда она торопливо вбегала в неширокие долины, где зеленели всходы пшеницы и лепились друг к другу глинобитные домики. День угас, а мы все ехали и ехали, и, сопровождая нас, карабкалась на кручи луна. Только поздно вечером горы наконец расступились и впереди засверкали огни Шираза.

В утреннюю пору город в зеленой просторной долине был тих и весь озарен солнцем, встающим из-за горного хребта. В чистом воздухе обрисовывались мельчайшие складки гор. Городские кварталы утопали в густой листве, однако воды нигде не было видно, и даже русло здешней речушки блестело сухим песком.

Мы с Лицитом вспомнили, что о безводье Шираза слышали еще от шофера Саджеди, возвращаясь однажды со строительной площадки завода в Исфаган.

— Исфаган аб лазым нист, — сказал Саджеди, показывая рукой на разлившуюся реку. И многозначительно добавил: — Шираз аб лазым, Тегеран аб лазым…

Мы уже знали, что «аб лазым» означает «вода нужна», «нист» — «не нужна».

Но и в Ширазе вода была, и скоро мы увидели ее у мавзолея Саади. Высокий мраморный павильон с голубым мозаичным куполом, воздвигнутый над гробницей поэта, стоял на краю города в распадке между холмами. Склоны их алели диким маком. На мраморных досках над саркофагом древней вязью были начертаны строки из диванов и поэм Саади, ставшие афоризмами. Мы увидели лестницу, которая привела нас в прохладу и полутьму. Подземный канал, проложенный от подножия гор, здесь расширялся, образуя небольшой бассейн. Свет, проникавший сверху, озарял стаи рыб в бегущей прозрачной воде.

По преданию, где-то здесь находился дом Саади и поэт спускался к воде, чтобы слагать стихи под ее журчание. Теперь это место почитается в народе священным. Задумал ли кто далекий путь или важный труд, мечтает ли девушка о добром, любящем муже, все приходят сюда, чтобы совершить омовение рук и лица, бросить хлебные крошки резвящимся рыбкам и повторить про себя стихи Саади о мужестве, сердечности, трудолюбии.

Невдалеке от здания филологического факультета университета стоит мавзолей Хафиза. Под кипарисами и пальмами среди цветочных клумб, окружающих колоннаду с белым саркофагом, юноши и девушки читают строки его нежных газелей. Проходят столетия, но слово поэта по-прежнему живет и дарует радость людям.

На улицах Шираза мы замечали много учащейся молодежи. Студентов здесь больше двадцати тысяч. Немало среди них девушек, а это совсем необычно для Ирана. Чадру на женском лице увидишь в Ширазе гораздо реже, чем в Исфагане, где еще крепко держится старинный уклад жизни.

Долго по вечерам не затихает жизнь в городе. Лишь затемно смолкают молотки чеканщиков в мастерских, закрываются лавки. Но торговля с уличных лотков не прекращается и в позднюю пору. Навстречу нам движется по тротуару четырехколесная тележка; на ней пылающая жаровня, дымится котел с каким-то кушаньем, тут же и тарелки приготовлены. Непонятно только, как это тележка движется сама собой. Ага, вот в чем дело: сзади ее толкает мальчуган, упираясь изо всех силенок. Отец, видно, отошел куда-то, а малец тем временем решил перебраться на новое место.

Ребятня в Иране помогает своим родителям сызмала. Нередко увидишь, как за навьюченным осликом шествует с прутиком этакий «мужичок с ноготок» лет четырех-пяти. Сегодня днем побывали мы на многоликом и шумном ширазском базаре, где бесчисленные лавки теснятся по сторонам длинной галереи, сменяющейся запутанным лабиринтом крытых переходов с земляным полом; где в носу щиплет от запаха перца, хны, шафрана; где в руках торговцев призывно порхают отрезы блескучих тканей и под потолком лавочки сапожники тачают туфли, а внизу хозяин торгует ими; где кричат разносчики мелких товаров и мусульманин в чалме, с ярко накрашенной рыжей бородой едет на ишаке, как по улице. На базаре приметили мы двоих мальчишек в тесном полутемном помещении красильни. Они возились у громадных чанов с горячим раствором, окуная туда ткани и лоскутья. Были они перемазаны, как чертенята. Когда в иранской семье шесть или восемь ребятишек и прокормить их ужасно трудно, поневоле приходится работать всем, от мала до велика.

Контрасты, характерные для сегодняшнего Ирана, не раз бросались нам в глаза. В день приезда в Шираз мы увидели у дверей отеля кашкайцев в национальных одеждах. На мужчинах фетровые с загнутыми полями шляпы, с плеч ниспадают легкие белые накидки, талии перетянуты цветными кушаками. На женщинах широкие юбки сияли яркими блестками; мониста, серьги, браслеты дополняли впечатление изящества и праздничности. Кашкайцы готовились приветствовать приезжающего в Шираз короля Марокко. На другой день мы увидели их в Персеполе. Стоя на сохранившихся базах колонн, они репетировали предстоящую встречу, гортанно, переливчато выкрикивая приветствия по знаку распорядителя. Очень живописная это была картина, и все туристы сбежались туда, неистово щелкая фотоаппаратами.

Но по пути в Шираз нам довелось увидеть кашкайцев в иных условиях. Черные шатры их стояли невдалеке от дороги. Сооруженные из хворостин остовы были обтянуты дырявой грубошерстной материей, из «мебели» имелись только скатанные немудрящие постели. Мужчины пасли в горах овец и коз; женщины, ни на минуту не выпуская из рук веретен, пряли шерсть, а одна из них ткала коврик из цветных лоскутьев. На шее у каждой молодой женщины были мониста, стеклянные бусы, но нищенская одежда только подчеркивала бедность этих украшений.

Прославленный Персеполь находится в часе езды от Шираза. Издали видны устремленные ввысь колонны, уцелевшие от древних строений. На верх сложенной из камня платформы восемнадцатиметровой высоты ведут широкие лестничные ступени. Стоя на этой каменной платформе, представляешь, как величественна была резиденция персидских царей, возведенная двадцать пять столетий назад. В ту пору здесь высился парадный приемный дворец, называемый ападаной, дворцы Дария и Ксеркса, тронный зал, от ста колонн которого уцелели лишь основания. Упавшие наземь изваяния крылгтых быков когда-то украшали верхние части колонн. Лучше сохранились барельефы лестницы, ведущей к ападане. Видны фигуры бородатых воинов, львы, терзающие добычу, вереницы данников, несущих подношения властелину персидской империи. В Персеполе для этих подношений были вместительные хранилища. Когда Александр Македонский захватил город, победители, как повествует Плутарх, вывезли отсюда сокровища и драгоценности на десяти тысячах повозок, запряженных мулами, и на пяти тысячах верблюдов.

Над известковыми скалами, над развалинами величественных сооружений в безоблачном небе пылало солнце. У огромных каменных глыб трудились рабочие, восстанавливая то, что еще можно сохранить. И всюду бродили туристы, слышалась английская, немецкая, японская речь…

Руины Персеполя наводили на мысль о том, что где-то здесь находились и жилища тружеников-рабов, которые тесали камень за камнем, возводя эту гигантскую платформу, устанавливали колонны и поднимали на головокружительную высоту кедровые балки. Может, вон там, по голым склонам горы Кухе-Рахмат, лепились поселения этих людей? Но найдешь ли теперь следы их недолговечных хижин, когда и дворцы царей не пощадило неумолимое время!

В Пасаргадах, невдалеке от той же дороги на Шираз, на каменистом лугу по приказу царя Кира был построен дворец еще до закладки Персеполя. Теперь от него осталась одна лишь колонна, на верху которой мы увидели в гнезде аистиху, спокойно посматривающую окрест. Громадные каменные брусья лежали возле колонны на месте обрушенных землетрясением дворцовых стен.

Разглядывая эти брусья из черного и белого известняка, мы поражались терпению и искусству тех, кто тесал их нехитрым своим инструментом много веков тому назад. Хотели того владыки или нет, но возводившиеся по их повелению каменные громады навсегда сохранили память о простых людях, чьим трудом создавалась величавая архитектура древних держав.

Время больших надежд

Черные с белым подбоем тучи клубятся на вершинах и по склонам гор. Налетает дождь. Все белесо, хмуро кругом, и горы в этой мгле, словно придвинувшись ближе, нависают мрачными громадами.

От дождей и от растаявшего снега грунт на склонах напитался влагой, и с гор ринулись селевые потоки. Однажды мы увидели такой сель, когда возвращались с работы. По оврагу, прежде сухому, тяжело запрокидывая вбок свою грязно-желтую гриву, мчалась густая масса, остро пахнущая сырой глиной. Жадными своими гребешками поток тянулся к глинобитным стенам селения. Чуть ниже по оврагу, не успев проскользнуть под мостом, он внезапно перехлестнул через шоссе. Потом, словно одумавшись, начал убывать, оставляя на асфальте серые хлопья пены и шматки глины.

Дожди согнали с поверхности пустыни соль, и пески заметно потемнели. На фоне их отчетливо выделяются слетевшиеся неведомо откуда аисты и белые цапли.

Бурный разлив реки радует дехкан, и они с раннего утра до темноты целыми семьями трудятся в поле. Утопая босыми ногами в покрытой водой разжиженной почве, дехканин бороздит свой участок деревянной сохой, готовя его под посев риса. Рядом гю невысокому межевому валу пробирается его сынишка, длинной хворостиной погоняя двух малорослых быков, бредущих в воде посередине участка.

Буйно зацвели в долине абрикосовые сады, розовой дымкой окутались айвовые и персиковые деревья. От реки по узким жилкам арыков идет к ним желтоватая вешняя вода, потихоньку растекается по бороздам и впадинам, куда направляют ее мотыги дехкан.

В эти апрельские влажные дни пыль не поднимается над строительной площадкой, хотя земляные работы в разгаре. Подрезая крутой уступ, решительно движется бульдозер; позади него зеркально блестят срезанные ножом кусочки черного известняка. Внизу, у основания уступа, разворачивается автопогрузчик; en водитель машет рукой шоферу ближайшего тяжелого самосвала: дескать, давай сюда! Не заставляя себя ждать, тот подкатывает для погрузки… Ну, конечно же, за рулями советских машин сидят те самые парни, что месяца четыре назад пришли на выучку к нашим механизаторам. Не прошли бесследно занятия с ними, руки учеников каждый узел машины многократно разбирали и собирали вновь.

В хаосе земляных работ уже начинают проглядывать первые контуры задуманного. Вся огромная строительная площадка, бывшая недавно пологим склоном, принимает вид широких плоских террас. Вдоль них расположатся заводские цехи, пролягут подъездные пути.

В проектном отделе я увидел немало новичков, недавно приехавших из тегеранского колледжа. Они склонялись над столами, по временам обращаясь через переводчика к нашим специалистам. Тут же расположились две юные персиянки-чертежницы, обе миниатюрные, с длинными челочками, ниспадающими на глаза. Пожалуй, это были первые иранские девушки на строительстве завода.

В эти же дни из Москвы приехали топографы и геологи для детального изучения местности возле перевала Гав-Писе. Близи лось время, когда там, на склоне горы, в семи километрах от стройплощадки, появятся первые здания города металлургов. Для него уже выбрали название — Арьяшахр.

На панорамном эскизе можно было увидеть этот город, обращенный к долине Зайендеруда. В нем будет достаточно детсадов и школ, библиотек и медицинских учреждений. Место для него комиссия из советских и иранских специалистов выбирала особенно тщательно, учитывая все — и транспортные связи с заводом, и расстояние до реки, и то, как впишется город в окружающий ландшафт. Потому то верится, что туристы вскоре не только будут осматривать древние купола и минареты Исфагана, но и будут стремиться к горному хребту Гав-Писе, чтобы увидеть юный город иранских металлургов.

От дождей, гроз и щедрого солнца на каменистой поверхности межгорья там и тут зазеленели низкие травяные кустики. Сорвешь стебелек — и тотчас брызнет млечный сок. Ближе к реке на возделанных участках стремительно пошла в рост пшеница. Густо стоят ее медвяно пахнущие стебли с ярко-зелеными листьями. Едва успев отцвести, пшеница выбросила крупный колос. Просто удивительно, что на этой серой, бедной на вид почве растут такие хлеба. Ветер гонит по ним зеленые волны, и становятся совсем незаметными межевые валики — словно это одно не поделенное на участки поле.

Чуть выше, над арыком, шумят под ветром фруктовые деревья. Оттуда доносится красивый голос девушки-персиянки. Она поет где-то совсем близко, по ту сторону арыка, и я ложусь в траву, чтобы не смутить ее, не помешать пению. Я слушаю, пока не кончается обеденный перерыв, и, уходя, радуюсь, что мне выпали такие минуты.

После рабочего дня, проведенного на жарком солнце, приятно увидеть призывно голубеющую воду бассейна во дворе отеля. Пока двор пуст, какая-нибудь изобретательная ворона мелким скоком подбирается к бассейну, чтобы размочить зажатый в клюве сухой кусочек лаваша. Но вскоре она поспешно улетает прочь: раздается плеск и слышится голос переводчицы Риммы Даниленко, восхищенной чьим-то прыжком:

— Здо-орово! Научите меня, а? Меня научите!

И вот уже в бассейне полно купающихся.

Проводя свободное время в окрестностях Исфагана, мы нашли на берегу реки, чуть выше города, уютные, привлекательные места.

— Совсем как у нас в России, где-нибудь в Подмосковье! — восторженно восклицал порывистый худощавый Эдуард Шевлюкевич. На берегу Зайендеруда в тени деревьев группами располагались горожане. Расстелив захваченные с собой коврики и одеяла, персы сидели на корточках, беседовали, играли в карты и нарды, потягивали из булькающих трубок кальян.

— Бефармейт! Пожалуйста! — звали они нас, приглашая посидеть за самоваром, отведать шашлык, свежий лаваш и налитую в плошки простоквашу.

На набережной Зайендеруда, там, где стоят дома богачей, разливается аромат акаций и роз. Как же они красивы, эти розы! Высокие кусты их склоняются над дорожками, посыпанными мелким белым щебнем, окаймляют причудливой формы бассейны с голубоватой водой, выглядывают из-за каменных оград. Цветы крупные — алые, розовые, кремовые, желтые.

Весна — пора экзаменов. На улицах, на бульварах, в пустующих дворах старых мечетей студенты и старшеклассники неторопливо прохаживаются, заглядывая в учебники и тетради. Наверное, в городской суете занятия идут успешнее, чем дома.

— А ведь это наши будущие кадры! — улыбаясь говорит Шевлюкевич. — Думаю, месяца через два уже как следует познакомимся с ними…

В последнее время на южной окраине Исфагана, у шоссе на Шираз, возводится по советскому проекту учебный центр. Наши преподаватели будут готовить специалистов для завода. Шевлюкевичу как раз и поручено организовать занятия в этом центре. Пора уже думать о наборе в учебные группы механизаторов и строителей, а там, глядишь, и о подготовке металлургов, которым предстоит стажировка на заводах Запорожья и Краматорска.

Вечер светел и тих, и мы долго не уходим с улицы. Поблизости, в ресторане «Поль», оркестр играет «Яблочко», потом «Подмосковные вечера». Алый закат постепенно бледнеет, быстро струятся воды Зайендеруда, отражая городские огни. Мы заинтересованно смотрим на юношей, перекочевавших к ближайшему фонарю, чтобы там продолжить свои занятия. Еще недавно очень немногое могла предложить им жизнь после окончания школы, теперь в судьбе их большую роль сыграет сооружаемый у Исфагана завод.

Завтра на стройке начнется новая рабочая неделя. Изыскания завершены, и скоро, передав проектировщикам последние данные, уедут отсюда геологи; поредеют и ряды геодезистов, которые теперь от съемки площадок перешли к разбивке территории цехов и участков. Но после нашего отъезда сюда приедут советские строители, монтажники, эксплуатационники, чтобы участвовать в общем деле…

Через Тегеран

Мы уезжали из Исфагана рано утром. Слева от шоссе осталась розоватая коническая гора с развалинами древнего храма огнепоклонников, промелькнула скала Домбе, мимо которой пролегает дорога на строительную площадку завода.

Оглядываясь на зеленую долину Зайендеруда, я вспоминал первый мой полет из иранской столицы в Исфаган. Сначала под нами проплывали узкие прямоугольники полей с ниточками арыков, точечным пунктиром тянулись круглые колодцы — кяризы. Потом обрабатываемые участки кончились, и под крылом самолета простерлось изборожденное морщинами Иранское нагорье. Особенно поразил меня вид горных складок. Так анатомически четки были срезы земных пластов, так ярко отделялись они друг от друга своей окраской, что хоть бери карандаш и прямо в самолете рисуй геологическую карту местности, расстилающейся внизу.

Сейчас тот же ландшафт я видел уже с земли. Природа с небывалой щедростью расцветила каменные пласты. Зеленым, лиловатым, желтым, карминным цветом покрасила она слои, протянувшиеся вдоль склонов гор.

Шоссе впереди раздваивалось. Налево, через Саве, лежал более удобный, но длинный путь; направо дорога шла через горы. Саджеди достал из кармана монетку, подбросил ее, поймал и, посмотрев, какой стороной она легла на ладонь, свернул направо. Дорога пошла зигзагами по узким ущельям, то и дело появлялись таблички с предупредительными надписями на английском: «Слоу» (медленно), «Дэйнджер» (опасно). Кое-где по сторонам ржавели остовы разбитых машин. Саджеди, насвистывавший что-то, примолк. Лишь когда показались высокие тонкие минареты и мы, спустившись в долину, въехали в город Кум, наш водитель вновь оживился.

_{Барельефы с изображением царской стражи}

_{Такие изваяния крылатых быков с человеческими головами, сохранившиеся среди развалин Персеполя украшали когда-то капители колонн в Персеполе}

_{Внутренняя часть купола Шахской мечети в Исфагане; мягкий свет, льющийся сверху, подчеркивает изысканность орнамент», ажурный рисунок решетки окон}

Бронзовые изваяния диковинных зверей на мосту через сухую сейчас речушку, затейливые глиняные изделия, выставленные на продажу у дороги, и местные, по-особому приготовленные сласти — этим запомнилось недолгое пребывание здесь. По всему чувствовалось, что город — место паломничества мусульман-шиитов. Издалека виднеется золоченый купол гробницы Фатимы, сестры имама Резы; почти на каждом шагу встречаются духовные лица в зеленых и белых чалмах, суровые и неприветливые к проезжим иноверцам.

За городом надо всем господствовал желто-серый цвет пустыни. Отражаясь в мертвой глади соленых озер, сверкало солнце, и ветер стремительно нес сухую песчаную пыль.

За перевалом, расчерченным серпантином шоссе, возник сверкающий белыми снежными склонами конус Демавенда. Мы спускались в обширную долину, и остроконечная вершина древнего вулкана тоже как бы оседала в темнеющую впереди гряду гор. А перед ними сквозь дымы заводов и фабрик, опоясавших город с южной стороны, уже просматривался Тегеран.

В тот день в столице проходил международный футбольный матч, и страсти болельщиков накалились. Торговцы в лавочках и у лотков забыли обо всем на свете, приникнув к транзисторным приемникам. После матча, закончившегося победой иранской команды, на улицах творилось что-то невероятное. Толпы людей валили по улице Надери, кричали, подбрасывали вверх все, что попадало в руки. Предусмотрительные хозяева лавок торопливо опускали на витринах жалюзи из рифленого железа. Водители, словно ошалев от радости, беспрерывно сигналили. Какой-то ярко-оранжевый таксомотор сделал вдруг невообразимый пируэт на перекрестке и помчался дальше.

Привыкнуть к уличному движению в Тегеране нелегко. Машины всевозможных марок теснятся, обгоняют друг друга, неожиданно перемещаясь из одного ряда в другой, чуть только появится небольшой просвет в общем потоке, стремительно выскакивают из боковых переулков.

В Тегеране уже наступало душное лето. По утрам было еще довольно свежо, над северными окраинами города холодновато и чисто сверкали побеленные снегом вершины Эльбурса. Но часам к десяти солнце начинало накалять крыши и мостовые. К полудню жизнь на улицах заметно стихала, поток машин иссякал. Спущенные жалюзи придавали торговым улицам однообразный вид. Только разносчики мелких товаров да продавцы лотерейных билетов, начав свои выкрики спозаранку, продолжали бродить и в жаркую пору.

К вечеру вновь начинался неистовый бег машин, густели толпы на тротуарах. Расторопный торговец, наловчившийся немного говорить по-русски, старался непременно привлечь наше внимание какой-нибудь незамысловатой шуткой.

Здесь, в Тегеране, встретились мы с геологами, несколько месяцев назад приехавшими из Москвы. Они уже выполнили изыскания в разных местах Ирана — от Решта до Бендер-Аббаса, где с помощью Советского Союза строились элеваторы.

Вечером следующего дня поезд тихо отошел от тегеранского вокзала. Высунувшись в окно, мы долго махали провожающим. Среди них было немало иранцев, с которыми мы успели крепко подружиться. Вот потянулись узкие улочки старого города, глинобитные хижины и арыки, но скоро и Тегеран, и Демавенд, видный в разрывах облаков, остались позади.

Назавтра в Джульфе, у железнодорожных путей, мы увидели множество грузов, прибывших из нашей страны и ожидающих отправки на стройки. Здесь, на перевалочной базе, хозяйничал наш знакомый механизатор. Дочерна загоревший, усталый, но радостно возбужденный, он только что кончил принимать подъемные краны для строительства Исфаганского завода.

После недолгого ожидания на соседний ширококолейный путь пришел наш железнодорожный состав, ведомый электровозом. Началась пересадка.

Поздним вечером состав тронулся. Вот и Араке. Белый аист медленно и спокойно пролетает над светлой его водой. Простукав по мосту, поезд ходко устремляется к пограничной советской арке.

Алексей Рыжов
КРИК ЧИБИСА

Рассказ

Иллюстрации Г. Валетова

Охранять природу — значит охранять Родину.

М. Пришвин

1

В старый скрадок на Огибном болоте Семен Скалыгин пробирался поздней ночью. Вечерняя заря уже угасала, догорая слабыми багряными отблесками. Небо становилось темно-фиолетовым. На востоке из-за леса показалась яркая полная луна.

Шел на Огибное Семен долго, шлепая по весенним лужам, по раскисшим полевым дорогам своими резиновыми «скороходами». Из поселка он выбрался таясь, огородами, старыми заросшими межами, извилистыми, еще не окрепшими тропинками вдоль глубокого оврага.

Новенькую, только что пристрелянную «тулку», чтобы не вызывать подозрений, нес Семен в разобранном виде под туго шуршащим брезентовым плащом…

С трудом добрался до опушки леса. Рукавом смахнул со лба капли холодного пота, выступившего больше от поселившегося в душе страха, нежели от ходьбы по бездорожью. Присел на обветренную, скользкую от слабой ночной наледи валежину. Вздрагивающими руками собрал двустволку. Озираясь по сторонам, прислушался. Вздохнул с облегчением.

«Ну, слава богу! Пронесло, кажется. Никто не видел!» — подумал успокоенно Скалыгин и громко, не остерегаясь, кашлянул. Ломкое эхо разнеслось по болоту. И тут же, вздрогнув от неожиданности, Семен услышал протяжный, плачущий крик спугнутого им чибиса.

«Чьи вы? Чьи вы?» — как бы спрашивала всполошившаяся ночная птица, то стремительно взмывая в освещенное луной небо, то почти припадая к наводопелой, еще холодной и безжизненной пока земле.

— Ишь ты, узнать захотел, чьи мы! — скривившись, зло передразнил Семен чибиса. — Будь доволен, что лишнего шума поднимать не хочу, а то бы… бах-х! — и нет тебя, хохлатой, надоедливой твари! — сердито плюнул Скалыгин в сторону плачущей птицы и недовольно отвернулся, стараясь не думать о ней.

Однако полностью отрешиться от назойливого, пронизывающего душу крика болотной птицы Семену не удавалось. Больше того, от этого скорбного плача вспугнутой нечаянно им пигалицы почему-то тревожно билось сердце, неприятно холодела душа.

Семену вдруг все вспомнилось, и он живо представил печальные глаза жены, грустное выражение ее лица и предостерегающие слова:

— Чует мое сердце, наживешь ты беды со своей охотой!

— Не каркай! — зло бросил Матрене Скалыгин и, хлопнув громко тяжелой дверью, подался из дома.

…Семен взглянул на часы — стрелки давно перешагнули за полночь. Было тихо-тихо. Только вспугнутый чибис все еще жалобно плакал в лунном апрельском небе.

2

Весенняя охота была запрещена повсеместно. Но запрет этот Семен понимал по-своему.

— Это для других! Меня с ними равнять нечего! Меня на должность в области утверждали! Но-мен-кла-тура! — высокопарно говаривал Семен и расплывался в самодовольной улыбке.

…Он нагло, на глазах у людей, с весны и до самого ледостава ловил запрещенными орудиями рыбу. Зимой перегораживал тесом в узких местах ложе реки и брал из нее все, что мог. На робкие замечания соседей безапелляционно заявлял:

— Эх вы, слюнтяи! Природа должна служить человеку!

…Спортивной страсти в охоте Скалыгин не находил. Романтики в ней не видел. Никаких ограничений отстрела дичи не признавал. Бил все, что под руку попадется. Пощады ни зверю, ни птице не было, потому без добычи приходил домой редко.

Когда же охота выпадала неудачной, возвращался угрюмый, озлобленный.

— Тоже мне, спорт нашли! — бросал с ненавистью кому-то. — Ноги да время убить — невелика корысть! На то оно и огнестрельное оружие изобретено, чтобы, значит, дичинкой какой-нито человеку поживиться!

Матрена понимала, кому адресованы эти слова. Инспектор лесоохраны однажды все-таки прищучил мужа. Оштрафовал, да еще и пригрозил нешутейно.

С тех пор Скалыгин и стал немного поосторожнее, поопасливее. Однако внутренне он оставался тем же.

Человек — царь природы. Значит, ему все дозволено! А не то — какой же он царь!

…А чибис носился и носился в посеребренном луной небе, как бы чувствуя присутствие недоброго человека, и плакал печально и скорбно.

— Эть, тварь хохлатая! Ноет и ноет — мочи нету! И чего это ему, проклятому, середь ночи не спится! — недовольствовал Скалыгин. Он привык рассуждать сам с собой. Охотился и рыбачил всегда в одиночку. Вот и, случалось, заглушал голос совести авторитетом «самого» Скалыгина.

3

Бодрящий ночной холодок, лесная тишина, свежие запахи талой земли, сознание того, что здесь, вдалеке от жилья, от людей, он наконец сам себе хозяин, несколько успокоили Семена. Мысли его потекли снова плавно, ровно и тихо, но в обычном русле.

— Эк, глупость! Запретом каким-то хотят дичь сохранить! — лениво покачал головой Скалыгин. — Лес или реку на замок не запрешь! Из амбаров воруют. А тут… — Он безнадежно махнул рукой, как бы оправдывая свои опустошительные набеги в природу. — Только лентяи да брехуны о сохранности ее елейные речи ведут. В угоду им и закон написали. Я вот ночь не сплю. По колено в грязи шастаю. А они… сидят себе возле печки, на телевизор глазеют, блаженствуют! — язвительно усмехнулся Семен. — Они, брехуны, еще портков поутру не успеют натянуть, а я уж дома с дичинкой. Вот так! — закончил свои рассуждения Скалыгин, подходя к прошлогоднему скрадку.

…Бледная луна ушла за темные верхушки елей. Слабый призрачный свет раннего апрельского утра нежно разлился над непротаявшим еще болотом.

У опушки, хоркая, тянули вальдшнепы. Семен еще не видел их, но своим по-звериному настороженным волосатым ухом уже слышал мерный волнующий посвист тугих острых крыльев сторожких птиц.

— На эту мелкоту дроби жалко! — брюзгливо сказал Семен. Приглядевшись, он хотел уж было юркнуть в темнеющий зев скрадка, но тут совсем рядом раздалось характерное «тек», «тек». Затем явственно клацнул крепким клювом матерый глухарь.

Семен замер. У него отчаянно заколотилось сердце. Разом перехватило дыхание. Даже во рту пересохло.

Ага! Вот оно! Началось! Будоражили душу таинственные коленца глухариной песни.

— Вовремя, стало быть, приспел! — обрадовался Скалыгин. — Только бы не спугнуть! Не промазать! Даром, что ли, я за такие версты тащился?

Дрожащими руками снял с плеча ружье. В тугом патронташе нащупал холодную медь патронов. Торопливо вложил их сразу в оба ствола. Взвел курки. И, медленно поводя из стороны в сторону потной взлохмаченной головой, осторожно переступил с ноги на ногу. А затем неслышно шагнул в сторону глухариного тока, умело прячась за чахлыми сосенками, зарослями багульника, кустами гонобобеля.

Глухарь снова щелкнул клювом, словно костяным черешком вилки кто-то ударил в медный таз. Затем совсем рядом что-то сухо, протяжно скрипнуло, заскрежетало. Семен торопливо два раза широко шагнул. Остановился, выжидая длинную, как ему показалось, паузу в любовной песне царственной птицы.

Снова послышалось мелодичное журчание ручья. Затем полилась негромкая песенная трель над низкорослым лесом, и, наконец, раздалось громкое скирканье, чем-то похожее на то, как точат косу росным летним утром.

Семен хорошо знал, что именно в это время, длящееся не более трех-четырех секунд, глухарь, закинув назад голову и широко раскрыв клюв, действительно становится ко всему глухим и слепым, в эти короткие секунды к нему можно подойти буквально вплотную.

Скалыгин, сжавшись, словно тугая пружина, как только заслышал эту самозабвенную песню, сделал большой ловкий прыжок. Но, видно, чего-то не рассчитал, или уж случай такой вышел… Приземляясь, он поскользнулся на не стаявшем под влажным мхом ледке. Неловко изогнулся. Ружье выскочило из рук и с силой ударилось торцом ложи в стылую землю. Предрассветную тишину апрельского утра потряс оглушительный выстрел…

4

Долго лежал Семен на сырой моховой постели, превозмогая обжигающую боль. Горело плечо, грудь, шея. Он чувствовал, как набухла рубашка от крови. Страшно хотелось пить. Теряя силы, Скалыгин пытался подняться и не мог. В голове путаным клубком проносились обрывки мыслей. От усиливающейся слабости и мучительной боли сознание теряло четкость, становилось все туманнее. Он сознавал теперь только то, что здесь, на этом глухом топком болоте, среди чахлых сосенок и багульника, так нелепо настигла его смерть.

Но нет, пока не оставили силы, надо что-то делать! Решил ползти к краю болота, выбраться на сухое место, к тропинке. Но ему только казалось, что он ползет. Руками судорожно хватал он холодные мокрые мхи и травы. Сквозь пальцы сочилась мутная зеленовато-серая влага…

Превозмогая немощь и боль, последним усилием Скалыгин перевернулся на спину и потерял сознание. Он долго лежал с закрытыми глазами. Но вот чуть-чуть дрогнули выцветшие ресницы. Медленно приоткрылись обескровленные веки. Неподвижными, потускневшими глазами Семен увидел, что в зеленоватом утреннем небе ошалело носится потревоженный выстрелом чибис.

Сквозь дрожащую пелену полузабытья выплыла горькая мысль:

— Эх, Матрена, Матрена!.. Накаркала!..

Веки сомкнулись. Голова бессильно скатилась на грудь…

Семен не мог знать, что всполошный крик птицы привлек внимание людей. Местный охотовед и орнитолог, пришедшие сюда на вешнюю тягу вальдшнепов, заинтересовались беспокойным поведением чибиса. Они подобрали почти безжизненного Семена, вынесли его к проезжей дороге и на попутной машине отправили в районную больницу.

В лесу опять стало тихо. Только скорбный плач хохлатого чибиса еще висел над холодным, безжизненным болотом.

Владимир Бардин
ОСТРОВА УДАЧИ

Очерк

Фото автора

Они направлялись на остров Гран-Канария, носивший в старину у гуанчей название Тамаран.

Кармен Лафорет

1

Много раз на пути в Антарктику и обратно видел я с борта экспедиционного судна очертания Канарских островов.

Однажды, когда на океан уже опустились сумерки, я увидел данную картину: на фоне бирюзового неба рельефно выступает чуть серебрящийся конус вулкана; вершина его освещена уже ушедшим за горизонт солнцем, а над самым кратером висит, словно прилизанное, легкое малиновое облако. Я знал, что это действующий вулкан Тейде — высшая точка Канарских островов и всей Испании — три тысячи семьсот восемнадцать метров.

И другой раз мы проходили мимо островов ночью и видели лишь огни Лас-Пальмаса, самого крупного здешнего города. Судовая радиогазета растравила наши души сообщениями о красоте местной природы, райском климате, банановых плантациях и апельсиновых рощах. Кто-то, заглядевшись на манящие огни заморского города, продекламировал, слегка исказив стихи Маяковского: «Так и жизнь пройдет, как прошли Канарские острова!»

Повседневная корабельная жизнь, как водится, вскоре заслонила эти мимолетные впечатления. Осталось лишь чувство легкого сожаления: вот, мол, были совсем рядом, жаль, что не зашли…

И вдруг перед отплытием в очередной рейс в Антарктику я узнал, что наше судно побывает наконец на Канарских островах! От Ленинграда до них всего неделя ходу. Но мы заходили в Гданьск за польскими биологами, принявшими участие в нашей экспедиции, потом нас штормило в Северном море и Бискайе, так что лишь через полмесяца оказались у желанных островов.

Было около трех часов пополудни. Большинство свободных от вахты участников экспедиции высыпало на палубу. Солнце еще стояло высоко, горизонт застилала желтоватая дымка. Дул сухой и напористый северо-восточный ветер. Мы уже вошли в зону пассатов, и всего в трехстах километрах к востоку находились берега знойной Африки.

Впереди, прямо по курсу, громоздились тяжелые кучевые облака, какие в тропических широтах возникают обычно только над сушей. Перегнувшись через поручни, я смотрел на вспененную бегущую вдоль бортов воду и вспоминал звучные названия отдельных островов архипелага, известные мне о них сведения.

Тенерифе… Самый большой остров, очертаниями на карте напоминающий утенка. Именно там находится вулкан Тейде, извергавшийся последний раз в 1908 году. Жаль, что на этом острове в его живописной столице Санта-Крус-де-Тенерифе у подножия вулкана- нам побывать не удастся. И на втором по величине острове — Фуэртевентура, длинном и узком, нам тоже не бывать, как и на более мелких — Лансароте, Пальма, Гомера и Иерро, не говоря уж о таких крошечных необитаемых островках, по сути скалах в океане, как Грасьоса, Монтанья-Клара, Лобос.

Мы направлялись к центру архипелага на остров Гран-Канария, третий по площади (его поперечник почти пятьдесят километров), но первый по числу жителей. Его очертания сравнивают с кошачьей головой с одним ухом. Мы держали курс именно к этому «уху» — небольшому обглоданному волнами полуострову, под прикрытием которого с восточной стороны расположен рейд порта Пуэрто-де-ла-Лус.

На палубе бывалый моряк из экипажа судна, живой сметливый парень с золотым зубом, жестикулируя, делился своими познаниями с новичками.

— Лас-Пальмас, — говорил он, — дешевые индусские магазины. Пальто из заменителей, зонты автоматические, шерсть мохеровая.

— Почему же индусские? — заинтересовался один из научных работников экспедиции. — Ведь острова-то испанские.

— А торговцы здесь повсюду индусы. — Моряк сделал круговое движение рукой и сверкнул золотом. — Был я в Гибралтаре, так и там то же.

— А сувениры есть? — робко спросил один из новичков.

— Этого добра сколько хочешь: сомбреро, чучела черепах, крокодилов…

— Но я читал, крокодилы на Канарских островах не водятся, — усомнился дотошный научный сотрудник.

— Значит, привозные, — парировал бывалый моряк. — Я ведь говорю не о том, что читал, а что своими глазами видел.

— Музеи в городе есть? — продолжали расспрашивать его.

— Музеи, — хмыкнул моряк. — Почему же нет? Дом Колумба. Говорящие попугаи шпарят по-испански, как он Америку открыл.

— А природа там какая? — поинтересовался еще один новенький с большим биноклем на шее.

— И природа есть, — без особого энтузиазма заявил моряк. — Пляж, пальмы, вулкан. Туда на экскурсии возят — двести песет с человека. Да вон она, природа, уже виднеется.

— Земля, земля! — раздались торжествующие возгласы. Сквозь солнечную дымку явственно проступили очертания большого гористого острова.

С того дня, когда я впервые увидел с борта судна Канарские острова, я прямо-таки «заболел» ими. Меня интересовали все сведения об архипелаге. Узнав, что классик испанской литературы Перес Гальдос был родом с Канарских островов, я попытался найти в его произведениях какое-либо упоминание о них. Но — редкий случай для литератора — он нигде не обмолвился о земле своего детства. Зато современная испанская писательница Кармен Лафорет, тоже уроженка этих мест, посвятила острову Гран-Канария автобиографический роман «Остров и демоны». Вот несколько строк из него: «…Пароход, обогнув большой волнорез, входил в Пуэрто-де-ла-Лус. Бухта сверкала на солнце. Очертания стоящих на якоре кораблей и парусников с беспомощно повисшими парусами расплывались в полуденном мареве. Город Лас-Пальмас, протянувший вдоль берега кварталы белых домов, сады и пальмовые рощи, казалось, дрожал и плавился…»

Именно такую картину и увидели мы с борта нашего судна.

2

Солнце уже склонялось к горизонту, когда мы отдали якорь на внешнем рейде прямо напротив Лас-Пальмаса. Здесь находилось около дюжины кораблей, среди которых мы увидели советское торговое судно «Железноводск». У его борта плясала на мелкой волне шлюпка, и четверо матросов, стоя в ней, орудовали скребками, отдирая с корпуса старую краску. Работать на волне было трудно, и временами до нас доносились недовольные возгласы матросов.

Ближе к городу стояло несколько десятков кораблей. Там, под защитой мола, было спокойнее. Нам оставалось ждать, когда у причала освободится место и лоцман введет нас в гавань. Мимо нашего борта осанисто проходили большие пассажирские суда, сновали юркие катера. Неожиданно из-за маяка на длинном молу появились… алые паруса! Трехмачтовый барк «Морфей», сделав изящный маневр, набрал в паруса ветер и заскользил в открытый океан. Я попросил у соседа бинокль. Прямо передо мной выросли белоснежные корпуса океанских судов, хаос корабельных мачт и труб. Дальше, как на театральной сцене декорации, виднелся фон городской набережной. С крыш нескольких высоких зданий смотрели в сторону моря крупные надписи: HOTEL CHRISTINA, SHELL, BANK, HOTEL SANTA CATALINA. Кое-где в просветах между домами виднелись пальмы.

Затем город начинал взбираться на холмы. На их крутых, почти лишенных зелени склонах были разбросаны отдельные неказистые домики. Лишь в распадках они сбегались теснее и, словно поддерживая друг друга, карабкались на обширный уступ, где располагался верхний ярус города. Эта часть была явно моложе прибрежной. Здесь преобладали современные многоэтажные здания.

Еще выше постройки редели, а затем и вовсе исчезали. Горы же уходили все выше и выше, пока не терялись в облаках.

Лишь гористый полуостров, защищающий порт с севера (то самое «кошачье ухо»), был как на ладони. Склоны его, лишенные растительности, казались мертвенно-серыми. Какие-то полуразрушенные запыленные строения, похожие на руины старинной крепости, дополняли эту безрадостную картину. На одной из возвышенностей виднелась яркая белая надпись: VIVA SANTA BARBARA! На самой же вершине находился приземистый форт с большим орудием, длинный ствол которого смотрел в сторону моря. Очевидно, святая Барбара, которую прославляла надпись, покровительствовала военным.

Солнце тем временем почти спряталось за остров. Раскинувшийся перед нами город начали окутывать сумерки. Зато высоко на склонах косые солнечные лучи выхватывали из полумрака белые домики. Их стены и стекла ярко вспыхивали.

Кучевые облака над островом горели жгучими предзакатными красками. На корабль прибыл лоцман. Заработали двигатели, и мы тихим ходом стали втягиваться в порт.

С капитанского мостика прозвучало: «Палубной команде выйти на швартовку!» И сразу, как только обогнули край мола: «Отдать кормовой!» Заурчала якорная цепь. Началась швартовка.

Кучевая облачность над островом померкла, и лишь на большой высоте еще летели по небу алые стрелы нитевидных перистых облаков. А внизу царил полумрак. Но вот зажглись огни на судах, вспыхнули ярко-желтые фонари вдоль набережной, и порт сразу повеселел.

Около семи вечера после необходимых формальностей мы сошли на берег. Один за другим более ста участников экспедиции — геологи, географы, летчики, строители, механики, врачи, повара (в общем специалисты всех родов, какие только необходимы для жизни и работы в Антарктиде) — и почти столько же человек из судовой команды шагали вдоль длиннющего трехкилометрового мола, и, когда первая, самая нетерпеливая головная группа уже достигла ворот порта, последняя, в которой были люди обстоятельные, привыкшие никогда никуда не спешить, еще сходила с трапа.

А на кораблях, стоявших тесно вдоль мола, кипела жизнь. Шла погрузка и разгрузка, закачивали дизельное топливо, прибирали палубу. Сингапур и Лондон, Гонконг и Гавр, Марсель и Сидней, Токио и Монтевидео… Каких только портов приписки мы ни читали на судах — сухогрузах, наливных, рыболовных!

_{Рисунок. Канарские острова}

Наш добровольный гид, разбитной моряк, рассказывавший новичкам о Лае-Пальмасе, пояснял:

— Что вы хотите, это один из главнейших портов Атлантики. Не уступит любому европейскому. Находится на пересечении морских путей. Прямые линии в Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес, Дакар, Конакри и Абиджан, а когда Суэц блокировали — из Европы в Индийский океан, Бангкок, Рангун, Фримантл… — Он со вкусом, словно щелкая орешки, перечислил еще с десяток заморских портов.

Над маслянистой водой, над застывшими у причалов судами и рядами пакгаузов висел густой рыбный запах. Мы шагали между штабелями приготовленных к погрузке ящиков, грудами мешков, огибали портовые краны.

У ворот порта бегали ребятишки, совали под нос всякую мелочь:

— Русский, покупай! Покупай, русский! — весело выкрикивали они.

Мы подивились всезнайству портовых мальчишек, сразу определивших нашу национальность. Но никто из нас в этот первый вечер в Лас-Пальмасе не был расположен заниматься торговыми операциями. Всем хотелось побродить по улицам города, вникнуть в его жизнь. К тому же возглавлявший группу моряк уверенно шагал вперед, обращая на шустрых мальчишек ноль внимания.

От порта мы свернули налево, к центру города, глазея на прохожих. Но они мало отличались от публики, наполняющей в летний сезон курортные города. Да и что удивительного? Канарские острова в наши дни — это и есть модный курорт, излюбленный европейцами.

В магазинах, мимо которых мы проходили, уже заканчивали торговать. В основном это были мелкие лавочки, по большей части действительно принадлежавшие индусам.

Иногда нас окликали, зазывали в лавки. У входа в одну из них висел написанный от руки плакатик: «Магазин индусский, говорим по-русски! Заходи, покупай — хорошо, дешево!» Так хозяин демонстрировал свое знание русского языка.

На небольшом сквере возле улицы прямо на траве под фонарем расположилось несколько бородатых обтрепанных ребят и девушек с распущенными волосами. Тут же лежали рюкзаки и походные сумки.

— Туристы… — неуверенно определил кто-то из наших.

— Хиппи, — поправил бывалый моряк. — Вон как заросли.

Так и не дойдя до конца длинной улицы, мы повернули назад. Час был уже поздний, надо возвращаться на корабль. Отвыкшие за время плавания от дальних прогулок, мы ощущали тяжесть в ногах. Все приумолкли. Даже словоохотливый моряк, казалось, исчерпал себя, и кучка неотступно следовавших за ним новичков стала редеть.

Воспользовавшись минутной остановкой у витрины магазина, я подошел к газетному киоску и купил небольшую книжку об истории Канарских островов. Увидев у меня в руках книгу, все заинтересовались. Моряк неодобрительно покачал головой.

— Книги здесь дорогие, — сказал он. — Такая книжечка, считай, все равно что автоматический самораскрывающийся зонтик.

Новички сочувственно поглядели на меня и еще дружнее сплотились вокруг моряка.

3

В столь опрометчиво приобретенной мной в первый же вечер книге было написано, что вопрос о происхождении жителей Канарских островов до сего дня остается спорным. Откуда они взялись? Может быть, это потомки финикийцев, может быть, египтян или жителей Карфагена. Не исключались в качестве прародителей и викинги. Некоторые ученые-антропологи полагали, что древнее население Канарских островов — гуанчи — представители распространенной в Европе в эпоху позднего палеолита кроманьонской расы.

Так или иначе, Канарские острова были известны еще древним грекам и римлянам. О них слагались красивые легенды. Об «островах благоденствия», «островах удачи», находящихся на краю света, писали Платон, Геродот, Плутарх, Плиний, Гораций. В средние века отважные мореплаватели — генуэзцы, португальцы, каталонцы — все чаще и чаще стали появляться в этих водах.

Первыми известными истории европейцами, которые, по-видимому, достигли Канар в 1291 году, были два брата Вивальди из Генуи. Двадцать лет спустя побывал здесь другой генуэзский мореплаватель — Ланселлото Малоселло. Это, вероятно, в его честь один из Канарских островов стал называться островом Лансароте.

Около 1339 года уроженец острова Майорки Долсет составил первую навигационную карту островов.

К моменту появления европейцев на островах местного населения насчитывалось около двадцати тысяч человек. Гуанчи занимались земледелием и скотоводством. Они умели изготавливать орудия из дерева, кости, вулканических пород — базальта, обсидиана. Каменные топоры, кинжалы, рыболовные крючки, наконечники для копий, разнообразные гончарные изделия, разрисованные красной и черной краской, — остатки всех этих предметов обнаружили в пещерах археологи. Металлы гуанчам не были известны.

Выращивали они ячмень и пшеницу. Традиционное блюдо гофио — лепешки из предварительно прожаренного зерна — и сейчас широко распространено на островах. Из козьего молока делали сыр и масло. Шло в пищу баранье и собачье мясо (на острове было много собак)^[2] и разнообразные дары моря — рыба, устрицы, крабы.

Есть сведения, что гуанчи были весьма сведущи в искусстве врачевания. Местные медики широко использовали лекарственные растения и бараний жир. Подобно древним египтянам, гуанчи знали тайну бальзамирования трупов. Мумифицированные тела усопших переносили в пещеры, расположенные в труднодоступной горной местности. Рядом с мумией оставляли запас пищи и разнообразные предметы обихода.

Гуанчи были рослыми и стройными людьми. Среди них встречались как блондины, так и брюнеты. В строении лица были характерны выступающие скулы.

Общество гуанчей подразделялось на королевскую фамилию, знать и простой народ. На острове Гран-Канария короля избирали на специальном совете. Ему полагалось иметь жену королевских кровей (не возбранялось жениться на собственной сестре). Хотя у гуанчей главенствовали мужчины, женщины играли важную роль в общественной жизни и пользовались большим уважением.

У аборигенов Канарских островов существовал своеобразный культ священных девственниц, живших уединенно в горах и соблюдавших строгий пост. К сожалению, изучать обычаи и нравы этого народа европейцы начали лишь после того, как он фактически прекратил свое существование в результате массового истребления аборигенов колонизаторами. Поэтому сведения, которыми мы располагаем об обществе гуанчей, скудны и разрозненны.

Археологи нашли на островах наскальные письмена и рисунки такого же типа, как в пещерах Франции и Ирландии. Пока они не расшифрованы. Ученые считают, что язык гуанчей был близок к берберским. На восточных островах существовало звуковое письмо, на западных — иероглифическое. Племена же, жившие в центральной части архипелага, вовсе не имели письменности. Это говорит о том, что племена гуанчей жили чрезвычайно разобщенно, поистине «островной» жизнью и водные преграды всего лишь в несколько десятков километров были для них почти непреодолимы.

Вот с каким обществом столкнулись европейские колонизаторы средневековья, чуждые гуманности, обуреваемые жаждой наживы. С середины XIV века на средиземноморские рынки рабов стал поступать новый живой товар — гуанчи…

А вскоре и сами острова стали предметом купли-продажи. Принимала в этом участие и церковь. В 1344 году папа Клемент VI «уступил» Канары за четыреста золотых флоринов вместе с рядом других дальних островов авантюристу Луису Серда, известному под именем Принца Удачи.

В 1402 году король Кастилии Генрих III пожаловал нормандскому дворянину Жану Бетанкуру титул короля Канарских островов. Гуанчи героически сопротивлялись захватчикам. Все же Бетанкуру удалось завоевать острова Лансароте, Фуэртевентура и Иерро. Но попытки захватить Гран-Канарию остались бесплодными.

С каждым годом все больше кораблей направлялось в поисках легкой наживы к берегам Канарских островов. В середине XV века испанец Гарсиа Херрера сумел построить форт в Гандо, на месте нынешнего аэродрома Лас-Пальмас. Но ему не повезло, так как поблизости на склоне горы жили священные девственницы, и, когда гарнизон начал проникать в эту местность, возмущенные гуанчи атаковали испанцев и разрушили их крепость.

Начиная с 1477 года после брака Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского испанская экспансия усиливается. На остров высаживается отряд под командованием идальго Жана Режона. Гуанчские племена подразделялись в то время на две части: одна возглавлялась Дорамасом, другая — Тенесором. Режону удалось покорить большую часть гуанчей. Дорамас пал в бою, и его отрубленная голова была выставлена для устрашения непокорных гуанчей. Тенесора заключили в тюрьму, позже привезли в Испанию и подвергли крещению.

Остров Гран-Канария был окончательно завоеван в 1483 году.

4

Утром прямо к трапу подали автобус, и мы отправились на экскурсию по острову.

Из Лас-Пальмаса идут три основные дороги: южная, центральная и северная. Мы поехали по центральной. Миновав город, дорога сразу же начинает подниматься вверх по гористым склонам. Не прошло и четверти часа, как исчезли последние городские постройки, и вот уже появились банановые плантации — небольшие пятачки пышной зелени на уступах гор. Глядя на примыкавшие к ним сухие бесплодные склоны, можно было представить, сколько усилий нужно затратить, чтобы создать эти крохотные благоухающие зеленые островки. Лишь на дне долинок, в более удобных местах, располагались плантации покрупнее.

Бананы — основная сельскохозяйственная культура Гран-Канарии: остров ежегодно экспортирует свыше трех миллионов банановых гроздьев; существует даже народный праздник — день покровительницы этого растения.

Автобус, урча, забирался все выше в горы, и банановые плантации вскоре исчезли: выше четырехсот метров над уровнем моря их на Гран-Канарии не разбивают. Зато стали попадаться участки… картофеля. Вот уж не ожидали мы увидеть здесь наш «обыкновенный» картофель. Но, оказывается, это третья по значению сельскохозяйственная культура. Островитяне очень любят картофель.

Второе же место после бананов занимают тоже хорошо нам знакомые помидоры. Дорогу, которая ведет от Лас-Пальмаса на юг вдоль побережья, называют помидорной, так как вдоль нее располагаются основные посадки этой культуры. С ноября По апрель на острове выращивается около ста тысяч тонн помидоров. Их основная масса экспортируется в Англию и страны Северной Европы.

Сравнительно небольшие площади заняты табаком, сахарным тростником, бобовыми, хлопчатником, фруктовыми деревьями.

Дорога забиралась все выше. Появилась надежда, что мы попадем в центр острова. Там, на высоте около двух километров, сохранились реликтовые леса, описанные Кармен Лафорет: «Среди хаоса гор, видных из порта Техеда, под стражей южных вершин Нубло и Бентайги, на многие километры тянутся сосновые леса, жаркие, сухие, выросшие на вулканической почве — сосновые леса Пахоналес».

Но, увы, планы наших гидов оказались куда более скромными. Нас везли к кратеру вулкана Бандама, на высоте всего лишь шестьсот метров.

На поворотах дороги, когда открывался вид на соседние лишенные растительности склоны, можно было прочесть гигантские рекламные надписи, выложенные цветными камнями: «Летайте на самолетах компании «Иберия», «Пейте виски «Осборн». Потом появились заросли кактусов и агав, а вдоль дороги запестрели пятнистые стволы эвкалиптов.

И вот наконец взору открылся кратер Бандама — гигантская полая воронка диаметром более километра и глубиной около двухсот метров. По бортам воронки виднелись застывшие пласты лавы, которая когда-то бурлила в этом гигантском котле и выплескивалась через край.

В центральной части Гран-Канарии находится еще более значительный кратер. Вулканическая деятельность на островах не прекратилась и по сей день. Некоторые исследователи считают Канары цепочкой третичных вулканов, поднявшихся из пучин океана. По мнению других, острова имеют единую тектоническую основу с Африканским материком, представляя собой продолжение горных цепей Атласского хребта. Есть и еще более смелые гипотезы, в соответствии с которыми острова — остатки Атлантиды, погрузившейся в пучины океана.

Обрывистые скальные склоны гигантской каверны Бандама в нижней части постепенно сглаживаются, сменяются осыпями, поросшими чахлым кустарником, и наконец переходят в ровный пятачок — дно кратера. И здесь, в самом чреве вулкана, на дне адского котла, который, возможно, вот-вот закипит, мы обнаружили мирный сельский пейзаж! Участок возделанной земли, крохотная ферма в окружении плодовых деревьев. Приглядевшись, различаешь тропинку, взбирающуюся среди кустарника на край воронки.

Но как же жить на дне кратера вулкана, куда солнце заглядывает лишь ненадолго, а в остальное время дня глубокие тени перемещаются по склонам каменного мешка?

На горной вершине, примыкающей к кратеру, устроена стоянка для туристских автобусов. В небольшом магазинчике торгуют сувенирами, открытками, изделиями из дерева, кожи. К вашим услугам прохладительные напитки — пиво, соки, вездесущая кока-кола.

_{Экспонаты Дома Колумба — старинные испанские карта и книга, имеющие непосредственное отношение к плаванию знаменитого мореплавателя через Атлантику и заходу его каравелл на Канарские острова}

_{Вегета — старинный район города Лас-Пальмас. В одном из таких зданий располагается исторический музей Сasa de Colon — Дом Колумба}

_{Пойманная акула — трофей спортивной охоты}

Едем дальше. Узкая, но ровная ухоженная дорога то взбирается на гору, то ныряет в живописные долины. Встречаются маленькие городки с рассыпанными по склонам разноцветными — белоснежными, голубыми, темно-красными — домиками в мавританском стиле. Несмотря на поразительное разнообразие построек, все вместе они образуют единый архитектурный ансамбль.

Наш проводник называет селения: Санта Бриджида, Сан-Матео. По нарядному облику построек видно, что это в основном курортные городки.

Автобус, не останавливаясь, минует узкие улочки и снова выезжает на шоссе. Вон в узкой долинке мелькнула группа женщин, стирающих белье у запруды; вон за поворотом показался рекламный щит виски «Белая лошадь» — вставший на дыбы конь с раскошным хвостом и гривой.

На горных склонах вдоль дороги местами разбиты виноградники, огороженные высокими каменными заборами.

Когда мы оказались на перевале на высоте уже около тысячи метров, хлынул дождь. Вершина острова закрыта облаками. Мы медленно движемся по дороге среди диковинного сочетания лиственных и хвойных деревьев, кактусов и агав.

Природные ландшафты острова исключительно разнообразны — от тропических лесов на склонах гор до засушливой песчаной пустыни с пальмовыми оазисами в прибрежных районах, поэтому Гран-Канарию называют континентом в миниатюрке. Всего здесь насчитывается до полутора тысяч видов растений, из них примерно треть — местного происхождения, остальные — эмигранты из других стран, успешно приспособившиеся к здешним благоприятным условиям.

Особенно интересно драго, или драконовое дерево, сохранившееся с третичного периода. Оно не встречается больше нигде в мире. На островах сохранились многие растения, которые произрастали раньше в странах Средиземноморья, но затем там вымерли. Значит, климатические условия на островах отличались завидной стабильностью.

В наше время на дикую растительность наступают культурные плодовые деревья. Леса из эвкалиптов, сосны, лавра соседствуют с апельсиновыми рощами, яблоневыми, грушевыми, инжирными садами. Всюду вдоль дороги, где только склон чуть положе, видны старательно возделанные участки, оросительные каналы — плоды огромного труда, вложенного в эту землю.

Преодолев перевал, автобус спускается в глубокую цветущую долину. Мы выходим из зоны облачности, дождь сразу прекращается. Въезжаем в опрятный городок, и на центральной площади около собора гид, к нашей радости, провозглашает:

— Терор. Стоянка пятнадцать минут.

Это весьма любопытный городок, сохранивший обаяние старины: дома с нависающими над улицей деревянными резными балконами, портиками, полустершимися гербами над дверными проемами. Мы проходим по узкой улице, заглядываем в красочный бар, где за спиной хозяина поблескивают батареи расфранченных бутылок, покупаем бананы. Уже сигналит шофер автобуса, а надо еще забежать в собор. Ах, разве можно так торопиться? Нет времени не только подумать, но и просто оглядеться по сторонам. В полутьме собора тускло поблескивает золотом алтарь, кафедра, украшенная драгоценными камнями, распятие. Из притвора выходит согбенный старик и обращается к нам по-испански. Возможно, он рассказывает об истории храма, но нам уже надо занимать свои места в автобусе.

От Терора до Лас-Пальмаса немногим больше двадцати километров. Мы пересекаем несколько узких долинок, и вот уже снова пригороды Лас-Пальмаса — мы спускаемся к городу с другой, западной стороны, прямо в район порта.

По склонам лепятся друг к другу маленькие домишки. Они совсем не походят на богатые виллы курортных городков, но и им не откажешь в живописности. Ветер доносит в открытое окно автобуса острый запах рыбы. Возможно, где-то поблизости находится рыбоконсервный завод. Рыбный промысел играет немалую роль в жизни островитян. Рыболовство и переработка улова обеспечивают работой тысячи людей. Кроме консервов здесь заготавливают большое количество соленой и сушеной рыбы, получают различные побочные продукты — рыбий жир, рыбную муку.

Автобус минует поворот на полуостров Ислета (то самое «кошачье ухо»), где установлено длинноствольное орудие, которое мы заметили еще с борта корабля. Путь на полуостров преграждает шлагбаум.

Внизу как на ладони порт. Мы обращаем внимание, что наше судно уже не стоит у причала, а выведено на внешний рейд. Очевидно, долго находиться у причала — непозволительная роскошь.

— Будем добираться на шлюпках, — замечает кто-то, — причал рядом с площадью Каталины.

Через пять минут мы уже на этой площади возле причудливого здания гостиницы, похожего на водонапорную башню.

Прежде чем сесть в шлюпку, я захожу в расположенное на площади туристическое агентство. Там великое множество всяких проспектов, рекламирующих поездки в различные города Испании: Толедо, Барселону, Мадрид.

— А о Канарских островах есть что-нибудь? — спрашиваю я у пожилого скучающего в одиночестве представителя агентства.

Он достает три тоненькие книжечки: одна повествует об архипелаге, другая — об острове Гран-Канария, третья — о Лас-Пальмасе.

— Спасибо, — говорю я и протягиваю ему на память советскую марку, посвященную Антарктиде.

Он с удивлением рассматривает ее, расплывается в довольной улыбке и тут же преподносит мне небольшую баночку.

— Сувенир, — поясняет он, — наши Канарские оливки.

Чего только нет на Канарских островах!

5

На следующее утро мы вновь отправляемся на берег. Автобус везет нас от площади Каталины прямо на юг вдоль побережья по длинной Улице Леон-и-Кастильо. С десяток других улиц протянулись в том же направлении на многие километры. Эта узкая полоса, зажатая между морем и холмами, — самая старая часть города, основанного испанцами во второй половине XV века, в годы правления Изабеллы и Фердинанда. Мы хотим посетить район, где в те времена селилась городская аристократия.

У здания театра, носящего имя Переса Гальдоса, мы выходим из автобуса. Отсюда рукой подать до старинного квартала Вегеты. У моста, переброшенного через неширокий овраг, идут строительные работы. Это Гинигуада — сухой овраг, пересекающий Лас-Пальмас. Он наполняется в дождливое время мутными бегущими с гор водами и отводит их в море. Сейчас строители расширяют и укрепляют его русло.

Рядом вдоль улицы крохотные бары. В них полно рабочего люда в спецовках. На приступках многие присаживаются отдохнуть. Тут же у стен развешаны птичьи клетки. В них небольшие, чуть больше воробья, скромные птички с желтыми грудками. Неужели это знаменитые канарейки, обязанные своим названием островам? Да, так оно и есть. Седой старик со слезящимися глазами запрашивает за каждую канарейку две тысячи песет. У нас нет таких денег. Неужели канарейки на своей родине так дороги? Или они уже и здесь стали редкостью, ведь вывозить их в Европу начали еще в XV веке? А может быть, эти канарейки поют как-то по-особенному? Всего этого мы так и не выяснили и в раздумье побрели дальше.

Улица, по которой мы шли, сузилась — мы вступили в кварталы Вегеты. Многие дома были здесь, очевидно, подновлены, резные деревянные балконы, конечно же, реставрированы, и все же, отойдя всего на несколько сот метров от основных магистралей, где мимо многоэтажных современных зданий проносились автомашины, мы как бы перенеслись во времена Колумба, в век Великих географических открытий и святой инквизиции. Медленно ступая по каменным плитам старинной мостовой, мы приблизились к трехэтажному особняку с длинными балконами — бывшей резиденции военного губернатора Лас-Пальмаса, где пять веков назад побывал открыватель Нового Света.

Каравеллы Христофора Колумба «Санта-Мария», «Нинья» и «Пинта» прибыли сюда летом 1492 года. Прожив на Канарских островах около месяца, Колумб ушел в свое плавание, сделавшее его знаменитым. Историки утверждают, что великий мореплаватель еще трижды побывал на островах — последний раз в 1502 году. Существует предание, что Колумб был влюблен в Беатрис де Бобадилью — кастильскую девушку с острова Гомера, это и побуждало его вновь и вновь возвращаться на острова.

Сейчас дом, где останавливался отважный генуэзец — исторический музей CASA DE COLON, то есть дом Колумба. Здесь демонстрируются редкие исторические документы, предметы обихода испанцев тех времен и гуанчей, старинное оружие. Можно полюбоваться и картинами знаменитых живописцев Веронезе и Моралиса. В каменном внутреннем дворике сидят на специальных подставках большие яркие попугаи на цепочках. Возможно, те самые, которые, по словам нашего бывалого моряка, «шпарят по-испански». Однако они не были расположены к беседе, хотя мы и делали попытки заговорить с ними.

В музее многолюдно. Подошел автобус с туристами — шведами, которые любят проводить досуг на Канарских островах. Чтобы не толкаться, мы вышли на улицу и отправились на поиски музея, посвященного культуре гуанчей. По дороге наше внимание привлек кафедральный собор святой Анны, основанный во времена Колумба. Но двери храма закрыты. Перед собором разбит сквер. В центре его на каменных плитах стая голубей. На лавочках сидят женщины, возле них резвятся малыши в ярких костюмчиках. По углам сквера в послушных позах застыли бронзовые собаки, очевидно, те самые, что дали название островам.

После посещения музея ноги сами устремляются к скамейке в тень пальмового дерева. Мы отдыхаем, наблюдая за прохожими, озабоченными чиновниками муниципалитета (его здание находится рядом с собором), оживленно болтающими мамашами и их беззаботными малышами — потомками безжалостных конкистадоров и обездоленных гуанчей.

И мысли вновь возвращаются к истории.

6

Даже после окончательного завоевания островов испанцами в конце XV века мир и спокойствие не воцарились здесь. Пираты, корсары, флибустьеры всех сортов облюбовали острова и сделали их уютные, укромные гавани своими притонами. Эта своеобразная пиратская «республика» просуществовала почти четыре столетия.

Одно из первых пиратских нападений относится к 1522 году, когда морской разбойник Жан Флорин атаковал испанский корабль и похитил часть сокровищ Монтесумы, которые Кортес вывозил из Мексики. Впрочем, можно ли рассматривать такое нападение как незаконное? По сути один разбойник ограбил другого.

В 1543 году известный в те времена морской волк Жан Альфонсо Сентонж вошел в гавань Лас-Пальмаса и захватил три груженных сахаром корабля.

В 1551 году Менжун Кабан безуспешно пытался захватить остров Лансароте. Вскоре другой пират, по прозвищу Святой Отец, ворвался в гавань Пуэрто-де-ла-Лус, намереваясь разграбить находившиеся там галеры, идущие в Испанию из Индии. Однако эта попытка не увенчалась успехом.

В 1553 году пират, по прозвищу Деревянная Нога, атаковал город Санта-Крус на острове Пальма. Через шесть лет его коллега Калафат захватил остров Лансароте. В последующем Жак Сорес грабил португальские корабли вблизи острова Пальма, который лежал на их пути в Бразилию. Жан Капдевиль в 1571 году высадился на остров Гомера и сжег столицу острова.

Было бы наивно думать, что испанские колонизаторы лишь оборонялись. Их корабли, снаряженные на островах, то и дело совершали разбойничьи рейды к берегам Африки для захвата рабов.

В 1599 году датский командор Ван дер Доез привел в Лас-Пальмас целый флот из семидесяти пяти кораблей. Осадив город, он потребовал выкуп в четыреста тысяч дукатов. Однако пират получил отпор. Датчане вынуждены были отступить.

В XVII веке активизировались англичане. В 1657 году адмирал Блейк при попытке захватить Санта-Крус-де-Тенерифе потерял более пятисот человек.

Наконец, последнее нападение было совершено выдающимся английским флотоводцем адмиралом Нельсоном в 1798 году. За четыре года до этого он потерял при взятии корсиканского города Бастии правый глаз. Атака Санта-Крус-де-Тенерифе стоила ему кисти правой руки.

Только с XIX века постоянный шум сражений на островах стал стихать. Однако теперь при отсутствии внешних врагов возрастает соперничество островов. Основная борьба за право называться столицей Канар разгорается между Лас-Пальмасом на Гран-Канарии и городом Санта-Крус на соседнем острове Тенерифе. В 1852 году испанская королева Изабелла II провозгласила Канарские портовые города свободными для торговли. С этого времени их экономическое положение заметно улучшается, а порты Лас-Пальмас и Санта-Крус начинают играть важную роль во внешней торговле Испании.

В 1912 году острова были подразделены на две самостоятельные провинции — восточную и западную — со столицами Лас-Пальмас и Санта-Крус. Спор за первенство между этими городами закончился «ничьей».

7

Мы долго сидели на площади Святой Анны, решая, куда теперь отправиться. Это был наш последний день на острове. На музей гуанчей явно не хватало времени: тянуло просто побродить по городу, почувствовать его жизнь.

Сначала мы сделали круг по Вегете. Не хотелось уходить из этого района — живого памятника средневекового испанского зодчества. Кажущиеся игрушечными домики с резными деревянными балконами, тесные кривые улочки, тишина и покой — все это производит чарующее впечатление.

Однако старинный район невелик. Внушительные, но безликие здания из бетонных блоков и металлических конструкций со всех сторон наступают на него.

Сейчас в Лас-Пальмасе двести шестьдесят тысяч жителей, то есть около половины всего населения острова. Лишь за последние пять лет прибавилось восемьдесят тысяч человек. Город бурно развивается. И это не удивительно. Канарские острова стали одним из наиболее притягательных мест для туристов из многих стран мира. На Гран-Канарию ежегодно приезжает свыше четверти миллиона человек, не считая такого же количества транзитных пассажиров. Здешний аэропорт, второй по величине в Испании после Мадрида, связан с крупнейшими городами мира — Лондоном, Стокгольмом, Осло, многими центрами Северной и Западной Африки. Ряд авиалиний через Атлантику пересекается на Канарских островах. К услугам приезжих отели, пансионаты и кемпинги. Обслуживание туристов давно превратилось в своего рода «индустрию», приносящую немалый доход.

Городским постройкам стало тесно на узкой прибрежной полосе, и город начал карабкаться вверх по склонам холмов. Мы не стали подниматься в новые кварталы, а пошли назад к порту, стараясь не удаляться от моря.

Стояла ласковая, солнечная погода, какая бывает у нас в средней полосе в самый разгар весны (не Зря Канарские острова называют страной вечной весны). На нашем пути оказался парк с большими тенистыми пальмами не знакомых нам видов и огромными кактусами. Здесь мы увидели и знаменитое драконовое дерево, чей гигантский ствол, на удивление, расширяется не только к низу, но и к верху, а тянущиеся к небу, тесно переплетающиеся голые ветви походят на натужные жилы.

В конце парка за решетчатой оградой поблескивали изумрудной водой дорожки плавательных бассейнов, а чуть в стороне из-за глухой стены доносились приглушенные голоса и тугие удары ракеткой по теннисному мячу. В проспекте это место было названо парком Дорамаса, по-видимому, в честь предводителя гуанчей, некогда обезглавленного испанцами. В парке расположились роскошный отель, зоопарк, выставка местного живописца Нестора. Чуть поодаль находится Пуэбло Канарио, где дважды в неделю исполняются народные песни и танцы.

Можно было представить, как одетые в яркие национальные наряды танцоры: женщины в широких цветных юбках колоколом, белоснежных блузках, кружевных передниках и темных маленьких шляпках и их темпераментные партнеры в белых коротких гольфах, заправленных в замшевые сапожки, белых рубашках и цветных узких в поясе пиджаках, гордо выступают на сцене.

Музыканты наигрывают на тимпле — маленькой пятиструнной гитаре. Медленная мелодия сентиментального танца фолио сменяется огненной, стремительной исой. А вокруг под солнцезащитными зонтами сидят туристы… Именно так выглядит эта картина на рекламных открытках, а подлинное представление об испанских танцах мы получили благодаря блестящим выступлениям танцевального ансамбля Антонио Гадеса, гастролировавшего не так давно в Москве и Ленинграде.

Но сегодня танцев в Пуэбло Канарио не предвиделось. Солнце уже садилось, а нам еще хотелось забежать на пляж (даже плавки с собой захватили), и нельзя же было в конце концов презреть магазины. Все же, увидев указатель ZOO, мы решили хотя бы бегло ознакомиться с обитателями зоопарка. Прямо у входа в клетках помещались обезьяны. Павианы степенно прогуливались, а шимпанзе раскачивались на трапециях. В другом уголке зоопарка в тени на влажной, обильно политой земле стояла пара розоватых фламинго. Рядом в бассейне плавно скользили гигантские морские черепахи. Я почувствовал чей-то пристальный взгляд и, обернувшись, увидел за толстыми прутьями решетки большого бурого медведя. Он был худ, обтрепан, шерсть кое-где висела клочьями. Медведь явно чувствовал себя не в своей тарелке в тропическом климате.

У вольера со львами все задержались. Львы живописно расположились на гигантских валунах и лежали, не шевелясь, мутно глядя прямо перед собой. Казалось, ничто не могло вывести их из этой своеобразной львиной нирваны. Перед самой решеткой прыгали, кривляясь, два маленьких озорника в красных костюмчиках. Они гримасничали, показывали львам рожи, а наиболее агрессивный стал плеваться. Очевидно, есть предел и львиному терпению. Страшный рык потряс маленький зоопарк. Царь зверей выразил свое возмущение манерами невоспитанных человеческих детенышей.

Мы пошли дальше мимо клеток с цветными горбоносыми и хохлатыми попугаями. Встревоженные львиным рыком, они что-то гневно кричали нам вслед. И тут я невольно замедлил шаг и остановился. В просторном вольере стояла большая белая красавица лама. Ноги ее, казалось, вросли в землю, свою маленькую головку с большими наивными глазами она грациозно повернула в мою сторону. Во взгляде ламы, мне казалось, было столько доверия, беззащитности…

Я с трудом оторвался от этого зрелища.

— Если будем так канителиться, не успеем осмотреть знаменитый пляж! — предупредили меня мои товарищи.

8

Пляж Лас-Кантарес, расположившийся рядом с портом, оказался действительно великолепным. Полоса золотистого песка протянулась красивой дугой на несколько километров. Залив отделен от открытого моря береговым рифом — непреодолимым препятствием для акул. Кроме того, риф защищает лагуну от волнения, купаться здесь можно в самый свирепый шторм. Вдоль пляжа тянется широкий проспект, застроенный нарядными строениями, в основном отелями. В разгар туристского сезона здесь яблоку негде упасть, но сейчас середина ноября, и на пляже только редкие купальщики. Вода кажется нам теплой и очень соленой. С непривычки от нее щиплет глаза.

Вдоль набережной под большими зонтами расставлены столики. Мы садимся выпить пива «Tropical». Расторопный официант тут же приносит бутылки.

За соседним столиком молодые люди, обнявшись, шепчут что-то друг другу. На песке спиной к нам стоит высокая стройная девушка в бикини. Мимо проходит босоногий хиппи в продранных шортах. По набережной идет пожилая испанка в черном, несет картошку в авоське. Чумазые ребятишки возятся у балюстрады. Один воровато обернулся, схватил оставленную на столе недопитую бутылку кока-колы, отпил из нее, передал товарищу, потом аккуратно поставил на место.

А вдали разбивались о поросшие зеленоватыми водорослями рифы океанские валы. На них можно было смотреть бесконечно…

Как только не именуют Канарские острова. И островами благоденствия, и островами удачи. Но простому люду здесь живется не так-то легко. Об этом пишет Кармен Лафорет. Это проскальзывает в рекламных изданиях. Крестьяне, любящие свою землю и желающие хозяйствовать на ней, далеко не всегда могут это осуществить. Многие вынуждены эмигрировать в поисках заработка. Большинство уезжает в Южную Америку, где в течение многих лет каторжным трудом стараются скопить нужную сумму для покупки на островах участка, где можно было бы разбить банановую плантацию и остаток своей жизни трудиться на родной земле.

…На город опустился вечер. Мы проходим по кварталу, где расположены индусские магазинчики, выбираем себе сувениры. Тут нам встречается наш старый знакомый — моряк с золотым зубом. С покупками под мышкой он спешит в порт, и ему уже не до нас. На площади Каталины призывно горят огоньки ночного кафе. Для любителей ночной жизни туристский проспект обещает разнообразные развлечения. Но мы спешим на пристань. Здесь в ожидании шлюпок собралось много наших. Все толпятся кучками, делятся впечатлениями, обсуждают покупки. Немного в стороне стоит открытый катер с высокими бортами. Возле мостков — очаровательная девушка с голубыми глазами и пышной прической. Броская надпись на ее желтой майке приглашает принять участие в ловле акул. Рядом на крюке вздернута двухметровая хищница с перекошенной зубастой пастью. В руках у девушки билетики. За двести пятьдесят песет можно принять участие в увлекательной морской прогулке. Эффектная девица, конечно, только для рекламы. Внизу на катере сидят двое пожилых широкоплечих мужчин в синих спецовках — истинные исполнители этого трудного спектакля. Желающих сесть на катер немного, и девушка подходит к нашей группе, протягивая билетики. Но время нашего пребывания на островах истекло.

…Ночью мы покидаем Пуэрто-де-ла-Лус. Яркие огни набережной еще долго желтеют во мраке за кормой. А на рассвете, когда я с верхнего мостика смотрю на север, уже не видно ничего, кроме волн. Острова удачи растаяли в пепельной дымке океана.

Анатолий Онегов
НОЧНОЙ ВЫСТРЕЛ НА ПАСЕКЕ

Заметки натуралиста

Фото В. Н. Михайлова

В 1968 году в журнале «Наука и жизнь» была опубликована моя повесть «В медвежьем краю». Рассказывалось в ней, как автор два года провел в Архангельских лесах, живя бок о бок с бурыми медведями. В повести я пытался сделать вывод, что те медведи, которые встречались мне там, были в общем-то покладистыми, добродушными животными. В те времена, о которых шла речь, бурый медведь на севере нашей страны считался чуть ли не самым опасным хищником, охотиться на него разрешалось круглый год и за добычу медведя любого возраста и размера выплачивалась солидная премия.

Я позволил себе восстать против существовавшего тогда мнения и принятых правил охоты и постарался хоть как-то защитить бурых медведей нашего Европейского Севера. Говорить обо всех мишках нашей страны я не мог, ибо не знал, как живет-может этот зверь за Уральским хребтом, а потому с большой благодарностью принял письма-рассказы о буром медведе, пришедшие ко мне из Сибири. Среди этих писем запомнилось одно, с Алтая. Судя по письму, в тех местах медведей было очень много и все они одинаково уважительно относились к людям. А вот те несправедливо преследовали зверей, приписывая им чужие грехи. Словом, меня призывали приехать на Алтай.

Я отыскал на карте упомянутый в письме населенный пункт на склоне Тигирекского хребта и принялся по книгам знакомиться с медведями, проживающими на востоке нашей страны… Сведения оказались противоречивыми. Одни авторы утверждали, что тамошние мишки хоть и велики, но тихи. Другие даже приводили примеры, когда медведи выслеживали в тайге охотников и первыми нападали на них. Словом, из всего прочитанного я мог сделать только один определенный вывод: «Медведи, населяющие сибирскую тайгу, крупнее своих европейских собратьев…»

Давно убедился я, что мирный, покладистый зверь чаще встречается там, где к нему достойно относятся люди. И допускал я, что солидный сибирский медведь, потревоженный случайными в тайге людьми, не сразу покинет свои старые тропы, а станет приглядываться, прислушиваться, а то и попробует выжить человека из леса. Не встречал он раньше никого сильнее себя — так зачем ему трусливо отступать? Клянем мы иной раз медведя, требуем уничтожить сразу всех зверей в округе, но почему-то редко задаем себе вопрос: «А кто был тот человек, которого встретил в лесу медведь? Как вел себя этот человек на лесной тропе? Умел ли быть в лесу добрым гостем, умным хозяином или явился шумно, дерзко и непорядочно, как завоеватель?»

Прибежит такой горе-охотник из леса, бросив в лесу ружье, и начнет, выгораживая себя, складывать очередную страшную историю. Не принесет из тайги такой рассказ настоящий лесной старатель, хотя и видит, слышит зверя, почти всякий раз встречается с ним. Он не будет стрелять понапрасну, если медведь ему не нужен. И разойдутся два таежных хозяина своими дорогами.

Правда, зол и опасен медведь-шатун. Не накопит к зиме жиру: не хватило ему ягоды, орехов в этом году — не ляжет в берлогу и будет бродить по лесу. Нет в зимнем лесу зверю корма, и если не помрет такой зверь своей собственной смертью, то найдут его вскоре и легко расправятся с ним волки. Может медведь-шатун, чуя близкую гибель, начать охоту и за человеком.

Не пришлось мне видеть следов медведя-шатуна в Сибири, но начало зимы 1972 года в Карелии помню до сих пор. Не было в тот год в лесу ягоды, и не лег медведь с осени в берлогу. Видели тогда этих зверей на дорогах, заходили они и в поселки, но не ломились в двери домов, а рыскали больше около мусорных куч.

Не чета сибирский медведь своему младшему брату, поселившемуся в Карелии: приведется ему стать шатуном, жди от него беды. И читаем мы страшные рассказы о медвежьих нашествиях. А станешь проверять, и окажется, что автор такого рассказа сам ничего не видел, людей от медведя не отбивал да и знаком с этим зверем только по зоопарку… Вспоминал я тут всегда слова Александра Александровича Черкасова, известного натуралиста, который жил и охотился в Забайкалье еще в прошлом веке, когда поменьше в тайге было горе-охотников: «Про медведя рассказывают столько анекдотов и небылиц, что, право, после с трудом веришь истине…»

Вот почему и постарался я забыть все рассказы о медведях, поселившихся за Уральским хребтом, пока сам не увижу этих зверей…

Весной, лишь стала падать в горных реках большая вода и дороги в горы стали полегче, отправился на Алтай к Тигирекскому хребту. Поселился на берегу горной речки в деревушке у самых гор. Да и деревушкой-то нельзя было назвать это тихое поселение: стояло на берегу реки всего пять домиков и сразу за ними начинался подъем в гору.

Никакой дороги от деревушки к вершинам хребта не было, все склоны заросли пихтой и непролазным кустарником, где с весны до середины лета кишели таежные клещи. Клещей приходилось все время стряхивать с куртки, с брюк, а после каждой вылазки в горы раздеваться догола и осматривать собственное тело, удаляя впившихся кровососов.

Но стоило пробиться через кусты и пихтач вверх, путника встречала высокая, в рост человека, густая трава горных лугов. Перед самыми лугами обычно тянулись заросли красной смородины, или, как здесь ее называют, кислицы. Около этой смородины-кислицы в ягодный сезон среди густой травы вдоль и поперек были нахожены глубокие медвежьи тропы-дороги. Они шли сюда сверху из кедрачей, и по такой звериной тропе, как по узкому коридору, можно подняться по горному лугу еще выше, к низкорослым кривым березкам и кряжистым, витым от ветра горным кедрам.

Спускаться приходилось тоже по медвежьим тропам. Иногда попадались такие, что вели с гор далеко вниз, к речкам, к ручьям. Найти именно такую тропу казалось мне большой удачей: тогда не надо продираться через кусты с полчищами клещей.

Мои первые разведки-походы были успешными: я находил много медвежьих следов, больших и поменьше, видел издали зверей и уже мог, хотя и приблизительно, составить какое-то представление об их жизни в горах…

Весной медведи обычно жили высоко вверху и кормились на горных лугах. Вниз в это время звери спускались редко. Когда поспевала красная смородина — а первые спелые ягоды появлялись внизу, около рек, — медведи чаще спускались с гор и чаще попадались на глаза людям. Потом ягода созревала и выше, в горах, и звери откочевывали туда. К осени, когда выпадал урожай на кедровые орехи, медведи собирались в кедрачах. Кедр рос высоко, почти у самых вершин, у границы снегов. С началом крепких морозов медведи не спеша начинали уходить от зимы к долинам, и где-то здесь, в предгорьях, устраивал, видимо, алтайский мишка свою берлогу. Так и жил бы этот зверь из года в год, подчиняясь только законам природы, если бы внизу, у рек, не было людей, скота и пасек…

В деревушке, где я поселился, каждый хозяин держал и крупный и мелкий рогатый скот. Причем его никто не пас, и все многочисленные овцы, телята, коровы, быки, лошади бродили по ближним и дальним пастбищам без всякого надзора. Если коровы и лошади редко забирались в горы, то овцы не упускали случая заглянуть на горные тропы и порой пропадали где-то по нескольку дней. Тут и выпадал алтайскому медведю случай поохотиться за какой-нибудь глупой овцой. Искушение было столь велико, что медведь забывал порой все и всякие «договорные» отношения с людьми.

О своих собственных овцах местные хозяева, как мне казалось, заботились не столь ревностно, как о совхозных телушках на лесных пастбищах Архангельской области знакомые мне пастухи. Если овцы не появлялись несколько дней, жители нашей деревушки отправлялись на поиски заблудшей отары. Тут-то и выяснялось, что не хватает одной или двух овец, а то и барана. Бывало и так, что пропавшая было скотина потом отыскивалась… Но, не дожидаясь конца розысков, все начинали в один голос заявлять, что овец порешил медведь и что этого разбойника надо срочно унять.

Пожалуй, предполагаемого разбойника можно было унять и без лишнего шума, но предварительный шум как условие коллективной охоты на медведя был необходим и вот почему…

Строгие охотничьи законы теперь запрещают добычу медведя в летнее время. А кому хочется прослыть браконьером, платить большой штраф да еще лишиться ружья за незаконную охоту? Еще недавно охотник, без времени и срока сваливший медведя, мог как-то оправдаться, заявив, что зверь первым напал на него. Но теперь таким сказкам верят редко и здесь, на Алтае. Как же быть? Ведь медвежье мясо вкусно, а жир целебен… Ждать осени? Тогда за ним надо лезть в горы, в кедрачи, долго стеречь. А летом просто: близко зверь ходит, в кислице пасется. А что, если обвинить его в нападении на скотину? Так и повелось: объяви всей деревней, что медведь пакостит, и колоти зверя. Такие охоты теперь иногда устраиваются, и алтайскому мишке, что мирно пасся до этого в кустах красной смородины, приходится порой рассчитываться собственной шкурой за овец, которых он и в глаза-то не видел.

Пожалуй, такие охоты и не всегда бы сходили с рук, если бы местный медведь обвинялся только в покушении на домашнюю скотину. Водился за ним и еще Один, главный грех: падок он был на мед. И не упускал он случая заглянуть на пасеку и утащить один, а то и два улья, не спрашивая, разумеется, кому этот улей принадлежит — лесхозу, совхозу или частному лицу.

Как орудует медведь на пасеке, как ворошит пчел, мне пока видеть не приходилось. А вот старик Бочкарь, что жил рядом со мной, имел случай наблюдать, как зверь снимает с улья крышку, как, поднявшись на задние лапы, ухватывает передними сам улей и несет в лес, несет осторожно, а потом забирается на гору, вытряхивает из улья рамки, пожирает не спеша мед и, то ли из озорства, то ли со злости, что лакомство кончилось, швыряет пустой улей с горы и долго смотрит на с грохотом катящуюся вниз пустую деревянную коробку.

Уж какое удовольствие доставляет это медведю, не знаю, а вот то, что старик Бочкарь, наблюдавший, как зверь ворует мед, получил за свое любопытство медвежью оплеуху, мне досконально известно. Правда, ударил Бочкаря лапой не этот зверь, а другой, но это сути дела не меняет: главное, что оба были бурыми медведями. Сразу за деревушкой, около кустов, устроил Бочкарь свою пасеку. И пасека-то всего ничего, с десяток ульев, но медведь дорогу к меду пронюхал тут же и, ухватив, как водится, улей передними лапами, утащил его в лес. Пустой улей Бочкарь подобрал, но медведю шалость не простил и, зная, что зверь, прознавший про мед, вернется сюда, натянул около пасеки проволоку и привязал конец ее к спусковому крючку ружья. Словом, устроил самострел.

Самострел — орудие запрещенное, но Бочкарь, пожелав рассчитаться со зверем, забыл о всяких запретах. Ночью самострел сработал — грохнул. Бочкарь проснулся и, с нетерпением дождавшись рассвета, прихватил ружье и пошел выяснять, что произошло на пасеке…

Убитого медведя там не оказалось. Но следы крови отыскались и привели расторопного хозяина пасеки на берег реки. Здесь Бочкарь Осмотрелся и, установив, что раненый зверь реку не переходил, собрался было двинуться вниз по реке. Но не успел он сделать и десятка шагов, как из-под колоды неожиданно поднялся медведь и Двинул Бочкаря лапой по щеке.

Со страху Бочкарь выстрелил наобум. Медведь бросился в лес, а стрелок с воплями ворвался в деревушку. Вид у него был страшный. Медведь ухватил когтем край губы и располосовал щеку до самого уха. На крик собрались люди, отправили Бочкаря в больницу, а сами, призвав под ружье всех от мала до велика, отправились в лес.

Медведя убили, мясо поделили, а шкуру, вероятно, тоже продали за приличные деньги. Бочкарю зашили щеку, и на его лице остался широкий шрам, как память о самостреле и о пасеке, от которой Бочкарь не сумел отвадить зверя…

Как отваживать медведя от меда, я расскажу чуть позже. Эта наука известна здесь всем, но вот беда — пользуются ею лишь люди постарше, поспокойнее, поумнее. А те, что помоложе и побойчее, науку стариков не чтут и вспоминают о медведе лишь тогда, когда тот успевает проложить к. пасеке не одну дорогу.

И здесь есть свои причины… Познакомился я с племянником старого Бочкаря. Как и дядя, был племянник человеком быстрым на любое запретное дело, держал ружья, собак и при таком внушительном арсенале не желал вступать с медведем ни в какие мирные переговоры. К тому же младший Бочкарь доглядывал не за собственной, а за лесхозовской пасекой в целых сто ульев, а потому считал, что два-три улья, скормленные зверю, большого убытка государству не принесут.

Самострелы младший Бочкарь не в пример дяде не уважал да и из ружья стрелял в медведя только тогда, когда тот попадался в петлю. Но зато этих самых петель было наставлено вокруг пасеки столько, что их хватило бы, пожалуй на всех алтайских медведей.

Петля тоже орудие запрещенное, варварское. Младший Бочкарь это знал и по весне, когда шла ревизия пасек высшим начальством, петли выставлять не торопился. Потом начальство уезжало, пчелы принимались за работу, и почти тут же в гости заглядывали новые «ревизоры». Сначала медведи появлялись около пасеки осторожно, опасливо и сразу к ульям подходили редко, будто вели разведку перед генеральным наступлением. Здесь бы и попугать их, предупредить. Так нет, хозяин пасеки будто ничего не замечал.

Звери, прознав, что пчелы гудят, а значит, мед уже есть, вслед за разведкой устраивали первый налет. И он заканчивался удачно.

Пасека теряла ульи, медведи нарушали пчелиные семьи, а человек по-прежнему не заявлял о себе. И тогда, окончательно осмелев, звери шли к ульям напрямую по известным уже тропам. И тут-то на пути к меду встречали медведей тайные петли. Петля душила зверя, он катался по земле, рвался, рычал, хрипел, а под конец только стонал полу задушенный. Здесь обычно и являлся хозяин пасеки и приканчивал зверя выстрелом в упор…

Не привелось мне видеть медведя, попавшегося в петлю, не слышал я, к счастью, его рева-стона. А услышал бы, так, наверное, заставил бы провинившегося человека освобождать зверя из петли.

Вот тут-то, когда все перечисленные медвежьи «тайны» стали мне известны, когда я точно знал, откуда у старика Бочкаря шрам на щеке и как «охраняет» свою пасеку младший Бочкарь, пришел ко мне пчеловод Роман, человек тихий и скромный, и попросил помочь — к нему на пасеку повадился медведь…

Первая ночь на пасеке

С Романом я познакомился чуть ли не в день приезда на Алтай. Жил Роман километрах в десяти от нашей деревушки, а здесь, неподалеку, сразу за речкой, стояла лесхозовская пасека, большая, богатая, которая и была доверена в том году Роману и его жене Катерине.

Был я на этой пасеке, слышал рассказы пчеловода о медведях. Показал мне Роман и свежие следы хозяина Алтайских гор. Это были большие, глубокие следы, уверенного в своей силе самца. Медведь уже несколько дней бродил возле пасеки и, казалось, ждал, когда пчеловод зазевается, чтобы утащить улей и всласть наесться раннелетнего меда.

Удобного случая зверю пришлось ждать недолго. Как-то пчеловод отлучился на ночь, а наутро, вернувшись на пасеку, обнаружил следы непрошеного гостя. Недалеко от избушки пчеловода один улей был перевернут, крышка улья, снятая зверем, лежала в стороне, рамки с медом вытряхнуты, и мед съеден вместе с сотами.

Уже одних этих следов было вполне достаточно, чтобы догадаться, кто хозяйничал на пасеке, но для пущей убедительности мишка оставил около самой избушки и другие следы, по которым натуралист всегда точно определит и возраст, и вес зверя, узнает, чем тот питается. А если узнать, чем питается зверь, то совсем нетрудно догадаться, где именно он бродит, разыскивая пищу…

По медвежьему помету я и установил, что кормится зверь красной смородиной. Лето стояло сухое, внизу вся ягода сгорела и попадалась только высоко в горах, у самых плешин снега. Выходило, что медведь держался в горах, собирал кислицу, а в долину к пасеке спускался как на охоту, которую долго и старательно готовил.

Помет, оставленный медведем на пасеке, не только помог установить пути-дороги зверя, но и послужил для местных шутников поводом посмеяться над Романом. Шутка за шуткой — и узнал я, что ходит за Романом слава, которую не дай бог заслужить пчеловоду…

Четыре года назад принял он пасеку, но не эту, а другую. И тут же повадился к нему медведь. Зверь ходил четыре года подряд и разгромил почти все ульи. Когда медведь-грабитель стал хозяйничать на пасеке, будто у себя дома, подстеречь зверя брались разные приезжие охотники. Но мишка, поднаторевший в разбое и хорошо узнавший людей, надувал всех стрелков.

Ждали зверя тихо, не курили, не шевелились, но он угадывал всякий раз, что его ждут, и терпеливо дожидался неподалеку, когда охотники, отчаявшись, уйдут с пасеки. Словом, эта долгая и упорная война между медведем и людьми окончилась в пользу зверя. Людям пришлось сдаться и увезти подальше оставшиеся ульи. А Роману пришлось не сладко.

Скормить пасеку медведю — позор для пчеловода. И вдвойне позорно, когда зверь хозяином бродит около избушки да еще оставляет у самого крыльца «визитную карточку». Видимо опасаясь нового позорища, и пришел ко мне Роман, как только медведь разгромил улей на новой пасеке.

Пчеловод рассказал о случившемся утром, и я пообещал, что наведаюсь к нему. Вечером, прихватив ружье, десяток патронов шестнадцатого калибра с пулями, охотничий нож и собаку лайку, отправился я на пасеку.

Пошел не по дороге, а по тропе вдоль удивительно чистой и холодной даже в самые жаркие времена речки Чернушки. Выйдя из поселка, спустил с поводка собаку и слушал по дороге голос горной реки.

Не сразу привык я к тому, что здесь, на Алтае, возле быстрых и шумных речек никакие лесные шорохи и другие звуки разобрать не удается: мешает говорливый поток. И только в стороне от реки лес настораживается, стихает, и слышишь его уже отчетливо, как архангельскую тайгу.

Перебрели мы с собакой речку, напились воды. Собака искупалась, я умылся, и, довольные, тихие, собранные перед встречей с медведем, поднялись на пасеку. Встретил Романа — и не узнал я своего знакомого. На нем лица не было.

— Что случилось, Роман?

Вместо ответа протянул мне пчеловод белый халат, сетку от пчел и повел в конец пасеки. Здесь, метрах в двадцати пяти от избушки, напротив окна, увидел я три разгромленных улья. Как и всегда при нашествии медведей, крышки были сняты и валялись в стороне. Рамки с медом вытряхнуты на траву, мед съеден вместе с сотами, рамки поломаны, а трава вокруг вся смята: видимо, пчелы донимали зверей, кусали, и мишки катались по земле, давя надоедливых насекомых.

К разгромленным ульям из кустов тянулись по густой траве три недавно протоптанные большими животными дорожки. Трава была сухой, земля в лесу тоже, и отыскать отпечатки медвежьих лап не удалось.

Сколько же было здесь зверей? Какого они возраста? Был ли среди них тот медведь, который первым нагрянул на пасеку и разорил улей?.. По ширине тропок-дорожек, по кучам помета, которые звери оставили у разбитых ульев, я предположил, что разбойников на этот раз двое или трое. Скорее всего, приходила медведица-мать с двумя годовалыми медвежатами.

Медведица наведалась днем, как раз в то время, когда Роман был у меня. Но ведь тогда здесь оставалась его жена Катерина… Почему же она-то не видела и даже не слышала медведей, которые орудовали почти напротив окна?

Может быть, Катерина и слышала, как приходили медведи, но побоялась прогнать зверей? А может, прилегла и уснула? Да и не в этом дело, не это удивительно. Удивительно другое: как это медведи не побоялись явиться за медом днем, когда на пасеке находился человек?

Собаки на пасеке не было, не было и колотушки-грохота, каким обычно пчеловоды отпугивают зверей. И стало мне ясно, что и на эту пасеку Роман успел уже допустить медведей, не отвадил их, не отпугнул, не сделал заявки на свое хозяйство — словом, разбой произошел по вине человека.

_{Медведь — достаточно осторожный зверь, избегающий, как правило, встречи с человеком… При встрече он пристально смотрит на человека, будто желает разобраться, кто перед ним, с какими целями…}

_{Приближается человек. Медвежата кинулись в лес, а мать остается пока на месте, прикрывая их отход…}

Пасеки на Алтае обычно стоят в стороне от поселков, в горах, и, когда медведь особенно не допекает пчеловода, тот отправляется ночевать домой.

Эту первую ночь на пасеке мне хотелось побыть одному. Роман, как мне показалось, с радостью принял мое предложение, запряг лошадь и попрощался, пообещав утром пораньше приехать. Я спустил собаку с поводка, уселся на крыльцо и стал ждать вечера.

Собака немного побегала по кустам, скоро вернулась и улеглась рядом, чутко насторожив уши. Приближался вечер, стихал лес, улетели от избушки дрозды, скрылись за кустами сороки, угомонились пчелы, и в наступившей вечерней тишине пришел ко мне голос речки Чернушки, сначала далекий, а потом все ближе и ближе…

Наверное, сейчас по этой речке спускается с гор медведь, успевший познать, что громить ульи не так-то уж и страшно. Наверное, идет сюда зверь-грабитель, которому по законам людей полагается воздать должное за грабежи. Совсем скоро он появится здесь, сначала обойдёт пасеку, принюхается, проверит, есть ли кто, а потом тихо и осторожно выйдет из кустов, направится к ульям, сядет около одного, захватит передними лапами крышку домика, снимет ее осторожно или со злостью отшвырнет в сторону, потом перевернет улей, вытряхнет рамки и, чавкая, порыкивая на пчел, примется за соты. Займется делом, увлечется, забудет об опасности, и тут ты, охотник, заслышав зверя, должен высмотреть его, поднять ружье, выделить и спустить курок…

Всего двадцать метров до цели. И если ты не трус, если не думаешь опасливо: «Попадешь или не попадешь?.. А может, только ранишь — и зверь кинется на тебя…» — то участь медведя предрешена. Хлестко щелкает выстрел, сорок граммов свинца ударят зверя в бок, ближе к плечу, зверь рыкнет, коротко рванется в твою сторону и, если пуля пришлась точно, свалится на траву рядом с ульем и в последних судорогах будет грести под себя огромными лапами землю. Потом смолкнет, распустит прижатые перед смертью уши, и услышишь ты последний хрип, дошедший откуда-то изнутри туши. И тогда к зверю, ставшему уже добычей, можешь подойти, потрогать его обмякшие лапы, тяжело приподнять большую голову, которая совсем недавно держала в памяти все лесные тропы, все ягодники и все-все то, что помогало этому крупному зверю удачливо жить рядом с людьми.

Я знаю, как снять с медведя шкуру, как разделать мясо, чтобы не испортить его по летнему жаркому времени. Знаю, как собрать целебный медвежий жир. Да и жир-то этот был бы мне кстати сейчас, когда после многих лесных дорог стал побаливать желудок. И медвежья желчь пошла бы на пользу — это тоже целебное Снадобье. Все я знал, но сейчас на пасеке ждал хозяина алтайской тайги, хитрого, дошлого мишку, совсем по-другому.

Я не мог вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу на пасеку к Роману. Я не винил медведя. Да и разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой не объяснили, что можно, а чего нельзя? Но собака сплоховала: проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Видя иной раз, как бьет хозяин своего Тузика или Шарика за кусок хлеба, хочу я взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина.

Так уж нужно вести себя человеку, живущему рядом с животными: не бей лишний раз, а учи, показывай, заставляй если и не уважать себя, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, знают, как учить, как отваживать от пчел медведей…

Еще по весне, когда они первый раз появляются около пасек, пчеловод разводит в воде дымный черный порох, мочит в такой пороховой каше кусочки материи и кладет их на крайние ульи. Наткнется зверь на такое едко пахнущее предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может забыться — сунется медведь к пчелам еще раз, но тут предупредит пчеловода собака. Выйдет он на лай своего пса, выстрелит вверх раз-другой, поколотит стальным тяжелым болтом по старому чугунному котлу — и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову.

Бывает и так: устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки, подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит гремящие устройства по ручью, что бежит мимо пасеюи с гор, — здесь уж вода за тебя поработает. Придешь на такую пасеку — нет никого, а вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.

Говорят, побаивается медведь таких колотушек и грохотов. До того как пойти вечером к Роману, разговорился я с пожилой женщиной, что прежде работала на пасеке, которую принял Роман. И поведала она, как две женщины, она и ее сестра, оберегали пасеку, как выкладывали тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками. И за все время не сунулся к ним ни один медведь. Закончила пожилая женщина так:

— А теперь что — медведя избаловали. Теперь только стрелять его.

Хоть и уважал я эту старательную и смелую женщину, но согласиться с ней не смог. Правда, и планов своих не открыл. Были у меня другие думы. Вспоминал я свои встречи с медведями в Архангельских и Вологодских лесах, в Карелии, и верилось мне, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся его урезонить, «уговорить», отвадить от пасеки.

Отдавал я себе отчет, конечно, что наш «разговор» может быть трудным: ведь зверь уже избаловался, испортился. Как оно все обернется?.. Но хотелось верить, что есть у любого зверя «уважение», что ли, к человеку, к самому сильному существу на земле. И должен был я вернуть этому зверю, избалованному, испорченному, его прежнее «уважение», должен был и здесь, где медведя многие побаиваются, утвердиться в своих предположениях, как уверился когда-то в добродушии этого большого и сильного зверя в архангельской тайге…

Стрелять в первую ночь на пасеке я не собирался. Ружье стояло в углу избушки, патроны были убраны на полку. Я сидел за столиком у окна, прислушивался и время от времени посматривал на свою собаку, лежавшую на крыльце.

На моих часах было половина одиннадцатого. Солнце ушло за горы, и на пасеку опускался сумрак летней горной ночи. Я не курил, почти не шевелился. Ждал… Пес что-то услышал, поднял уши, насторожился и с глухим рыком двинулся через пасеку к кустам. У крайнего улья собака остановилась, вздыбив шерсть на холке. Я пока ничего не слышал. Но медведь был где-то близко.

Сколько таких ночей выпало уже на мою долю, сколько раз вот так, без оружия, ждал я встречи со зверем, ждал, уверенный в себе и верящий в добродушие животного. Наверное, после таких ожиданий и родилось во мне когда-то это самое чувство — зверь рядом. Забывалось уже мной это странно спокойное чувство после того, как я расстался семь лет назад с архангельскими лесами, но вот снова ожило оно на пасеке поздним алтайским вечером при виде встревоженной собаки, замершей на краю поляны…

Потом что-то изменилось — пес рыкнул, кинулся вперед, и сразу же за кустами треснул сучок. Это медведь, уже подошедший, выжидавший, почуял неладное и, видимо, с большой неохотой направился обратно в лес.

Собака вернулась к крыльцу, легла возле меня, но прислушиваться не перестала. Прошло полчаса, и медведь снова подошел к нам, теперь уже правее. И снова все повторилось: собака ушла за медведем в кусты, медведь отступил, собака вернулась. Еще через полчаса медведь попытался опять подойти к ульям.

К утру медведь в пятый или в шестой раз попробовал выйти на пасеку сзади избушки, но снова собака помешала ему, и он ушел вверх по реке, распугивая трескучих сорок.

Вставало солнце, за легким утренним ветром, спустившимся с гор, потерялся голос Чернушки. Я дождался Романа, сдал ему пасеку в целости и сохранности и пошел домой. У Чернушки я остановился, умылся, напился свежей утренней воды и тут же на песке увидел след большого, тяжелого медведя. Зверь спустился сюда с пасеки и уходил вверх по реке, в горы. Это был след того самого медведя-самца, который первым узнал дорогу к ульям. Значит, медведица с медвежатами в эту ночь не появлялась…

Вторая ночь на пасеке

В первую ночь как-то «объясняться» с медведем я не собирался. Сначала хотелось выяснить все подробности медвежьих походов за медом, а главное — проверить их «расписание». Не раз слышал я одно общее правило: медведь, разоривший улей и вдосталь наевшийся меда, заявится в следующий раз на пасеку только на третий день. Откуда взялось такое правило, я не допытывался. Подтверждали его и люди пожилые, многое повидавшие в горах, а потому я не сомневался, что какая-то закономерность, какое-то «расписание» у медведей действительно должно существовать…

В первую ночь, судя по всему, я должен был ждать того большого медведя, который не один день присматривался к ульям и первым разорил пчелиную семью. Медведица с медвежатами совсем недавно плотно пообедала на пасеке, и встреча с ней и ее отпрысками могла произойти лишь во время второй моей вахты.

В первую ночь привязывать собаку я не стал, надеясь, что звери, еще не встречавшие на пасеке собак, могут принять лай пса за предупреждение и без моего особого вмешательства забыть дорогу к ульям.

Первая вахта закончилась благополучно. К ульям пытался подойти самец. Медведица не появлялась. Правило вроде бы подтверждалось. Зверь бродил вокруг пасеки всю ночь, тревожил пса, но не показывался и к утру ушел вверх по реке. К вечеру я снова был на месте и остался на пасеке один. Ночь обещала быть тревожной. Настала пора наведаться медведице с медвежатами. Ждал я и медведя, которому прошлой ночью собака не дала подойти к ульям.

Доверенная мне пасека была большой. Из окна избушки я видел только часть ульев. Остальные прятали от меня кусты черемухи, и, что делается в том углу пасеки, я мог узнать, только выбравшись из избушки и неслышно обойдя кусты… С какой стороны подойдут звери? Откуда ждать их в эту ночь?..

На этот раз я взял собаку в избушку, уложил около своих ног. Я сидел за столиком у окна, стекло было выставлено, и теперь я мог слышать все, что делается вокруг…

Пес дремал. Солнце ушло за увал, тайга сразу стихла. Тут же исчезли сороки и дрозды. И в наступившей тишине услышал я возню мышей под кустом, куда Роман выбрасывал мусор. Под окном проскользнул зверек. Он появился и пропал так быстро, что я не успел разобрать, кто это — ласка или горностай. Зверек шмыгнул к мусорной куче, и там немедленно стихли мыши. В полутьме еще можно было разобрать стрелки на часах — шел одиннадцатый час.

Я допускал, что медведь выйдет на пасеку неслышно, появится вдруг, как таежная тень. Если он выйдет к ульям напротив избушки, я увижу его. Если подойдёт слева за кустами, со стороны омшаника, кусты скроют зверя, но я все равно услышу легкий удар — скребок когтей по крышке улья. Крышка стукнется о землю, зверь станет вытряхивать из улья рамки с медом, и, наконец, раздастся фырканье, ворчанье, чавканье: по-другому есть мед медведь пока не научился. Я должен услышать медведя даже тогда, когда он не станет пожирать мед здесь, а, ухватив улей передними лапами, понесет его в лес — и здесь когти зверя обязательно чиркнут по стенке улья хотя бы раз… Тогда я неслышно выйду из избушки, тихо подойду к медведю, окликну его, появлюсь внезапно перед занятым едой, сосредоточенным зверем и сразу же разряжу ружье над его головой… Если я хоть как-то успел понять этого зверя, изучив его следы, манеру подхода к пасеке, медведь должен был страшно перепугаться и надолго запомнить эту встречу.

Правда, в моем плане был один сомнительный пункт… Зверь мог напугаться только тогда, когда забудется, займётся делом, потеряет на время осторожность. В противном случае он просто поспешно уберется подальше от греха и на следующий раз будет более внимательным: ведь очень трудно как следует напугать того, кто ждет, что его напугают.

На пасеке медведь мог утратить осторожность, лишь когда доберется до меда, разворошит улей. Но за то время, пока, заслышав зверя, я успею осторожно подойти к нему, он может не только снять крышку с улья, но и вытряхнуть на землю рамки с медом, поломать их и подавить пчел. Короче говоря, успеет полностью разорить пчелиную семью.

Итак, для воспитания зверя нужно заплатить дань — пожертвовать ульем, который мне не принадлежит. Такого договора у меня с Романом не было, хотя и верил я, что напуганный нашествием медведей пчеловод согласится отдать не один улей ради благополучия всей пасеки. В конце концов я мог бы оправдаться, заявив, что медведь вышел очень тихо и я не успел его остановить. Такие случаи бывают, и охотники, убившие зверя уже после того, как разгромлен улей, особой вины за собой не чувствуют, и никто их за погибшую пчелиную семью не ругает. На подобную милость в крайнем случае надеялся и я. Только как оправдаюсь, как докажу, что медведь больше не придёт? Сумерки сгустились, и лишь свет неба, еще не встретившего настоящей ночи, говорил, что где-то там, за горами, все еще стоит хотя и поздний, но все-таки не такой черный, как тень гор, летний вечер…

Я уже говорил об особом чувстве зверя. Его можно видеть, слышать, узнать по запаху. Какое именно из этих чувств подсказало мне, что медведь недалеко, не знаю. Почти тут же на ноги вскочил мой пес, и я еле успел сжать рукой его пасть, чтобы он не рыкнул. Пес уперся передними лапами в край стола и готов был выскочить в окно. Он вздрагивал от нетерпения и весь тянулся туда, где прошлой ночью подходил к пасеке медведь. И на этот раз зверь решил выйти к ульям прямо напротив избушки. Покажется или не покажется? Выйдет или не выйдет из кустов?

С трудом удерживая собаку, я отчаянно ругал самого себя. Казалось, я все предусмотрел, а все же забыл, что раньше меня могла учуять медведя собака и спугнуть его. Пса надо было на этот раз оставить дома. Медведь не вышел. Пес успокоился. Я снова уложил его на пол. И снова вглядывался в темноту.

К утру еще до рассвета с гор сорвался ветер. Качались деревья, шумела листва. За ветром я ничего не мог слышать, поэтому, боясь, что зверь явится на пасеку именно сейчас, вывел на улицу собаку и посадил ее на цепь около избушки.

Вторая ночь прошла. Над пасекой занялись легким утренним светом облака. Ветер так же неожиданно, как и начался, стих. И сразу послышался сварливый стрекот сорок, голоса дроздов и шум горной речки.

Было семь часов утра. Хотелось курить. Я обошел пасеку — все было в порядке. Там, где ночью подходил медведь, удалось отыскать его следы — это был тот самый самец, что бродил вокруг пасеки прошлой ночью. Следов медведицы и медвежат нигде не было: либо этих зверей вчерашней ночью напугала моя собака, либо они попали на пасеку случайно по какой-то своей медвежьей дороге и больше появляться не собирались. На эти вопросы должна была ответить теперь третья, следующая ночь.

Хотелось спать. Я сидел на пороге избушки, ждал Романа, чтобы сдать ему пасеку. Вода, что вечером принес я с реки в избушку, успела согреться в помещении. Пить ее не хотелось. Я отвязал собаку, взял банку для воды и спустился к реке. До нее было метров сто. Я снял ботинки, зашел в воду, зачерпнул в пригоршню холодной утренней воды, пришедшей с гор, и только собрался сполоснуть лицо, как сзади, на пасеке, раздался хриплый рев собаки…

Я оставил ботинки, банку и бросился к избушке. Собака хрипела рядом с пасекой, за омшаником. Я схватил ружье и босиком кинулся на голос собаки через кусты. Она добралась до подъема в гору и пошла с лаем вверх.

Тропы тут не оказалось. Я с трудом продирался через заросли. прыгал босиком с камня на камень, но вскоре оставил преследование и вернулся… Рядом с омшаником валялась крышка улья, тут же были рассыпаны по траве сломанные, раздавленные медвежьими лапами рамки с медом. Часть меда была съедена. Пчёлы, наверное еще не опомнившись и не успев понять, что произошло, гудящим, беспокойным клубком копошились на сломанных рамках и на траве…

Собака вернулась не скоро. Целая и невредимая. Ткнувшись носом в мою руку, будто проверяя, цел ли я, пес не спеша отправился к реке, напился, выкупался и, вернувшись, как ни в чем не бывало улегся отдыхать у дверей избушки. Пес выполнил свой долг: он вовремя обнаружил зверя, примчался с реки на пасеку, вступил в бой, заставил медведя отступить и прогнал далеко в горы… Пес имел право спокойно отдыхать.

Я же чувствовал себя виноватым. Улей разорен, а медведь улизнул. Меня ждал отчет перед пчеловодом…

Третья ночь на пасеке

Как ни старался Роман выразить мне свое сочувствие, как ни утешал тем, что и не такое случается на пасеках, отделаться от грустных мыслей я не мог. Этот хитрец терпеливо ждал, когда я поверю, что никаких медведей рядом нет. И тогда он нагрянул к ульям, нагрянул среди бела дня и за какие-то пять минут успел разгромить пчелиную семью и разнести в пух и прах весь мой недавний авторитет.

Ну хоть бы не знал никто, что когда-то я смело бродил по медвежьим тронам, а то ведь именно поэтому позвали сюда и считали человеком, умевшим «разговаривать» с медведями. Что скажу я сегодня своим хозяевам, как буду выглядеть в глазах старика Бочкаря, который и прежде не слишком верил, что я помогу Роману усмирить разбалованного зверя?

В нашей деревушке о последних событиях на пасеке узнали, пожалуй, до моего возвращения с ночной вахты, и мне ничего не пришлось никому рассказывать. У каждого из моих соседей было на этот счёт свое собственное мнение, которое они по понятным причинам не торопились высказывать вслух. Все деликатно помалкивали, и только моя хозяйка, та самая женщина, которая раньше работала на пасеке, где теперь вершил дела Роман, по-доброму посоветовала отступиться от медведя:

— Не ходи уж больше. Ульи-то государственные. Пойдет ревизия, спросят, куда делись. Спишут на тебя — мол, писатель не устерег. И погромы старые все за тобой будут — ославят тебя. Народ здесь на язык быстрый, позора не оберешься.

Но на пасеку я все-таки пошел. И тут неожиданно узнал, что в эту ночь вместе со мной остается сторожить пчел сам Роман.

То, что хозяин пасеки имел теперь право не доверять мне, меня особенно не трогало. Смущало другое: теперь, когда медведя будет ждать с ружьем в руках Роман, ни о каком «разговоре» со зверем не могло быть и речи. Мне предстояло новое испытание. Я должен либо выложить Роману все свои планы, либо ждать медведя вместе с ним и стрелять в зверя. Да еще так, чтобы новая худая слава не пошла вслед за первой.

Вряд ли понял бы меня местный охотник, если бы я поведал ему, что убивать медведя не собираюсь. Такие сентименты здесь не в ходу, а потому я смолчал и, договорившись с Романом, кто где будет сидеть в засаде, загнал в патронник ружья два пулевых патрона и приготовился ждать, что будет…

Мне выпало и на этот раз сторожить зверя около избушки. Роман же забрался под крышу омшаника и должен был оттуда следить за левым углом пасеки, скрытым от избушки кустами.

Ночь тянулась долго. Не было ветра, и мы могли издали заслышать зверя. Того меда, что медведь сумел ухватить утром, вряд ли хватило на положенный двухдневный пост — зверь мог прийти в эту ночь…

До утра было еще далеко. Я, как и раньше, сидел у окна избушки не шевелясь и внимательно всматривался в темноту. И тут со стороны омшаника раздался легкий шорох… Неужели медведь?.. Если это медведь, должен вспыхнуть луч фонарика, а следом грохнуть ружье Романа… Но фонарик не зажигался, выстрел не гремел, а шорох за кустами раздался еще громче.

Неужели Роман заснул и не заметил зверя? Ну что же, это к лучшему. Если медведь начнет ворочать улей, я выйду к нему… А если Роман не спит и ждет, когда зверь займется медом? И выстрелит, когда я подойду к зверю, не придется ли этот выстрел как раз в мою сторону?..

Шорох повторился еще раз, а за кустами выросла какая-то тень, и тут же вспыхнул фонарик. Но светили не сверху, а откуда-то из-за кустов… Луч пошарил по пасеке, качнулся в мою сторону, и я услышал кашель Романа, а потом из-за кустов показался и он сам и объяснил все происшедшее без обиняков:

— Чуть не заснул, да и замерз. И курить захотелось — терпежу не стало. Да теперь к утру и не придет, раз ночью не вышел…

До утра мы сидели в избушке, курили, разговаривали, а как только показалось солнце, я собрался домой. Роман остался один. Он, видимо, понимал, что в моих глазах его авторитет охотника упал: какой настоящий охотник покинет лабаз, шалаш без времени только потому, что замерз или захотел курить? Смущаясь, он стал просить меня побыть на пасеке еще хотя бы ночь. Я согласился, но при условии, что останусь один.

Роман принял мое условие, и вечером я снова перебрел речку Чернушку и поднялся к избушке пчеловода. Хозяин ждал меня, но встретил как-то странно и, пока не рассказал, что произошло после моего ухода, глаз от земли не поднял…

…Проводив меня, Роман решил отдохнуть. На случай, если медведь все-таки придет, лег не в избушке, а прямо на пасеке, вытащив кровать. Заряженное ружье стояло рядом. И если бы зверь сообразил, что к чему, то на сей раз Роман остался бы без ружья. К счастью, двустволка осталась на своем месте, а вот улей прямо из-под носа пчеловода мишка все-таки утащил.

Пропажу Роман обнаружил не сразу. Когда проснулся, все вокруг было так же тихо, как и полчаса назад…

Я слушал рассказ, посмеивался в душе, а вслух подвел выгодный для себя итог:

— Итак, Роман, мы с тобой квиты. Я-то хоть не проспал улей…

С тем мы и расстались. Я честно отсидел с вечера до утра около избушки еще ночь. Медведь не появился. Да и не надо было ему приходить: совсем недавно он как следует закусил и теперь где-то отдыхал или заедал кислой ягодой сладкий летний мед. Теперь медведь должен прийти только на следующую ночь…

Пятая ночь на пасеке

Пожалуй, мое пятое дежурство мало чем отличалось от прежних ночных вахт на пасеке. Со мной была собака, на случай, если поднимется ветер. Я зарядил ружье пулевыми патронами и приготовил фонарь. Только на этот раз стекло из окна я не выставлял и за столиком у окна не сидел; закрыв собаку в избушке, занял боевой пост на крыльце.

Так же как вчера и позавчера, солнце ушло за горы сразу, и сразу же опустился на пасеку густой сумрак. Исчезли сороки и дрозды, а в наступившей тишине в кустах у кучи мусора негромко завозились мыши.

Ожидание шорохов, ночных далеких и неясных звуков стало для меня за четыре ночи привычным, и я без особого напряжения готов был поймать любой голос ночной тайги. И я не удивился, не вздрогнул, когда за кустами у омшаника, где позапрошлую ночь таился и мерз Роман, раздался негромкий, глухой шорох.

К пасеке подошел медведь. Он был совсем рядом. Нас разделяла сейчас лишь полоса черемухи, частого березняка шириной метров пятнадцать. Медведь вышел к крайним ульям. Эти ульи я не мог видеть с крыльца. Я подождал, услышал новый шорох и легкий стук крышки улья — зверь подошел к улью, в темноте отыскал крышку и легонько подцепил ее лапой. Сейчас он снимет крышку и вытряхнет рамки. Я ждал, но удара крышки о землю так и не последовало… Неужели он не станет ворошить улей здесь, а унесет его в лес?

Я осторожно взял правой рукой ружье, левой — фонарь и тихо поднялся с крыльца. На ногах у меня были легкие резиновые тапочки. Они не выдавали моих шагов… Шаг, еще шаг. Сейчас я доберусь до угла кустов. Зверь окажется совсем рядом. Я замер и услышал новый шорох, а вслед за ним глухой утробный звук, будто медведь только что проглотил застрявший в горле кусок. Я включил фонарик.

Желтое пятно света выхватило из темноты улей и темный бок большого зверя… Медведь, пожалуй, не сразу понял, что произошло. Он не спеша выедал из рамки соты и, наверное, не думал, что ему кто-то помешает… Большая широкая голова качнулась к свету. Увидел ли он меня в темноте, ослепленный фонариком?.. Я громко и зло произнес какое-то незамысловатое ругательство, и тут же из ружейного ствола громовым выстрелом вырвался короткий всплеск огня. Зверь качнулся назад и, с треском ломая кусты, бросился в сторону. И тут же еще один выстрел грянул вслед перепуганному медведю.

Эхо выстрелов еще не успело подняться высоко над ночной пасекой, как сзади меня с грохотом отскочила в сторону дверь избушки и на свободу вырвался мой пес. И долго был еще слышен в ночи бешеный лай: собака в темноте гнала в горы оплошавшего зверя.

Когда рассвело, я внимательно осмотрел место происшествия и шаг за шагом восстановил все события прошедшей ночи…

…Медведь вышел на пасеку в полночь. Вышел осторожно, но прямо и смело. Подошел к крайнему улью, подцепил лапами крышку, снял ее, но не отшвырнул в сторону, а тихо положил на землю. Затем приподнял улей и аккуратно вывалил из него рамки. Как уж умудрился зверь так тихо вытряхнуть рамки из деревянного ящика, не знаю, только никакого стука я не расслышал. Выедал соты из рамок разбойник тоже очень тихо, не урчал и не ворчал. Здесь-то и уперся в медвежий бок луч моего фонарика.

Медведь успел ухватить зубами соты лишь в одной-единственной рамке. Остальные были целы, пчелы не разбежались: пчелиная матка была на месте. Я поднял улей, поставил его на место, опустил в магазин рамки, собрал пчел и закрыл улей крышкой. Следов преступления не осталось.

Пулевое отверстие в стволе дерева я замазал глиной, чтобы оно не бросилось кому-нибудь в глаза, и отправился в лес вслед за медведем. На этот раз след отыскать было просто. У перепуганного зверя обычно тут же начинается «медвежья болезнь» — расстраивается желудок. Подвел слабый медвежий живот и этого разбойника, и я стал даже опасаться, не помер ли он со страху. Говорят, и такое бывает.

Роману о пуле, всаженной в дерево, и об улье, который свалил медведь, я, разумеется, не рассказывал, но заверил его, что медведь больше не придет, ибо я его ранил и ранил, видимо, сильно. Пришлось сказать, будто ходил я за ним далеко в горы и видел следы крови — кровь якобы была темная, значит, пуля повредила основательно внутренности. А вот убить медведя мне, мол, не удалось: ночь была темная, медведь вышел неслышно, стрелял я уже тогда, когда зверь уходил.

Поверил мне Роман или нет, но пасека была избавлена от нашествий, и мы расстались с ним добрыми друзьями.

Жил я на Алтае до осени, до той поры, когда в горных кедрачах вызрела и стала опадать кедровая шишка. К этому времени все медведи поднялись наверх, в горы, и позабыли до следующей весны дороги к пасекам.

Я нередко посещал речку Чернушку, поднимался вверх по той самой тропе, по которой медведь-разбойник спускался с гор за медом. На этой тропе почти до самой осени я встречал знакомые медвежьи следы. Только теперь они редко вели в ту сторону, где не так давно дошлый алтайский мишка натерпелся страху. Не приходила больше на пасеку и медведица с медвежатами. Пожалуй, эти звери тоже как-то прознали, что пасека все-таки принадлежит людям.

Вот и весь мой рассказ об алтайском медведе, с которым свела меня судьба летом 1974 года на склонах Тигирекского хребта. Конечно, жалею я, что пришлось мне все-таки брать в руки ружье и «воспитывать» зверя, что не выпало мне встретиться с ним по-хорошему и, как прежде, в архангельской тайге, сказать и этому медведю доброе: «Здравствуй, мишка». Но это уже не моя вина. Мирный, покладистый зверь чаще бывает там, где к нему с достойным его уважением относятся люди…

Рихард Крист
ВОРОТА В МИР

Из книги «Путевые картины»

Перевод с немецкого Ирины Щербаковой

Довольно долго я понятия не имел о Ростоке и должен признаться, что этот город не вызывал у меня особого интереса. Все портовые города представлялись мне на одно лицо: вода, корабли, набережные, краны, матросы, докеры. Почему же Росток на Балтийском море должен быть исключением? Но однажды проездом я попал в Росток на несколько часов. Вышел на привокзальную площадь, сел наудачу в первый попавшийся трамвай, потом осмотрел собор святой Марии, прошелся по Лангештрассе и подумал: этим людям удалось заново отстроить свою главную улицу, не нарушая традиций северонемецкой архитектуры.

Я спросил продавца в газетном киоске, как мне быстрее всего добраться до порта. Он ответил немногословно, но было понятно, что порт в Ростоке не заслуживает внимания, а чтобы посмотреть настоящий порт, надо отправиться в Варнемюнде. Но я должен был успеть к отходу поезда, поэтому остался в Ростоке, и в результате у меня проснулся интерес к этому городу.

С тех пор я часто бывал здесь: на фестивалях самодеятельных коллективов, на книжном базаре во время Балтийской недели, однажды я провел там свой отпуск…

Существует широко распространенное мнение, что среди людей, разговаривающих по-немецки, жители побережья самые медлительные, по части ловкости и находчивости они никак не могут тягаться, скажем, с саксонцами. Я не собираюсь отрицать, что определяющие жизненный уклад традиции дедов и отцов сохранились на севере более, чем где-либо, и, конечно, для этого существует достаточно веских причин, хотя они не очень-то бросаются в глаза. Что касается ловкости и находчивости, то я убедился, что немец с севера вовсе не обязательно столь медлителен. В подтверждение этого хочу рассказать одну историю, которая произошла в «Дарах моря» — ресторане напротив старых городских ворот.

Мы стояли в вестибюле, вдыхали, глотая слюнки, рыбный аромат и рассматривали висящие на стенах изображения съедобных рыб пресных и соленых вод. В сам ресторан мы не попали: в субботний вечер во время Балтийской недели свободных мест здесь не оказалось. Один столик, правда, пустовал, но на нем красовалась табличка: «Заказан». В этот момент появился высокого роста молодой человек с двумя хорошенькими девушками: они уселись за столик, помахали и нам, приглашая присоединиться. Молодой человек сказал на чистом нижненемецком диалекте:

— Я все устрою, вы только помалкивайте.

Подошел кельнер, и наш добрый гений вдруг превратился в шведа, говорившего на ломаном немецком и с трудом подбиравшего слова. Первое превращение сразу же повлекло за собой и второе, потому что из словарного запаса нашего кельнера вдруг начали исчезать вспомогательные глаголы и артикли, а глаголы перестали спрягаться.

— Рыбная солянка, рекомендую, — говорил кельнер, — филе четверть часа, мы много работы, мы не стоять ни минуты, я здесь временно, понимать?

Мы молча кивали, а обе девушки смотрели на выбивавшегося из сил кельнера по-скандинавски совершенно бесстрастно. Поев солянки и выпив пива, мы расплатились с кельнером, дав на чай не шведскую крону, а марку, и наш псевдошвед сказал ему:

— Ну вот, теперь вы можете поговорить со мной по-саксонски!

Пока мы ужинали, выяснилось, что кельнер приехал сюда из южной области, о чем он поведал нам, прибегая к весьма упрощенному словарю.

В этом эпизоде вы, несомненно, почувствовали симпатию автора к портовому городу Ростоку. Однако я должен оговориться, что кое-какие вещи мне здесь не очень понравились. Например, я нигде не нашел музея изобразительных искусств, картинной галереи или художественного салона, где можно было бы, как в Дрездене, Берлине, Веймаре, Лейпциге, купить картину или эстамп. Я вовсе не утверждаю, что местный климат противопоказан искусству, ведь у Лебединого пруда в Ростоке находится выставочный зал, он вполне подходит даже для организации крупной международной выставки живописи, графики и скульптуры.

Если бы можно было позаимствовать у Ростока что-нибудь для нашей столицы Берлина, то (не считая, разумеется, Балтийского моря) я предложил бы реставрированную Крепелинерштрассе, улицу для пешеходов, где перед университетским книжным магазином ежегодно во время Балтийской недели устраивается самый лучший в ГДР книжный базар. А вот без чего Берлин вполне может обойтись, это без памятника Блюхеру, хотя знаменитый генерал изображен с львиной шкурой на плечах. К тому же в Берлине ему памятник уже установлен, а два Блюхера, пожалуй, многовато, хотя Карл Маркс и назвал его «образцовым солдатом»…

Ростокский университет старейший в Северной Европе: он был основан в 1419 году. Но много раз эту цитадель науки переносили из Ростока в другие города. Однажды из-за гонений со стороны католической церкви университет переехал в Греифсвальд, в другой раз студенты и профессора обосновались в Любеке. Потом отцы города Ростока поссорились с герцогом, а так как этим почтенным учебным заведением город и герцог владели, так сказать, «на паях», герцог попросту «свою» часть университета перенес в город Бютцов на реке Варнов. Об этом городе можно, пожалуй, сказать лишь то, что в конце XVIII века после острой борьбы местных политических групп здесь была провозглашена свобода передвижения… гусей по городским улицам. Об этом знаменательном факте давным-давно, конечно бы, позабыли, если бы писатель Вильгельм Раабе не увековечил сию историю в одной из своих новелл. К тому времени, когда разразился «гусиный спор», отторгнутая герцогом часть университета уже возвратилась в Росток. Говоря об университете, нельзя не упомянуть, что он привлекал студентов из самых отдаленных мест. В нем учились астроном Тихо Браге и гуманист Гуттен.

Есть города, где чувствуется что-то усыпляющее; обладая даже не слишком буйной фантазией, можно и днем легко представить себе ночного сторожа у городских врат, ночные колпаки на головах горожан. Но, конечно, сейчас уже гораздо больше городов с ритмом современной жизни. Университет, порт, ярмарка, аэродром, традиционные съезды и фестивали — все это делает Росток оживленным городом, но при этом здесь спокойно, несуетливо. В старом центре встречаются даже тихие уголки в средневековом стиле. Однажды я прошел от Каменных ворот вдоль старой городской стены до церкви святого Николая. Здесь еще чувствуется близость порта, хотя бы по таким вывескам, как «Интернациональный клуб моряков». Церковь была заново перекрыта, но многие стекла в окнах башни еще отсутствовали. Детально осмотреть этот памятник архитектуры не удалось. Я пошел дальше по направлению к старому рынку; все улицы в этом районе носили названия, унаследованные от времени средневековых цехов: Старокузнечная, Кожевенная, Золотая, Конная, Пивоваренный переулок, Ткацкий и т. д. А вот и церковь святого Петра; она, как и церковь святого Николая, сложена из красного кирпича. На церкви святого Петра я увидел табличку: «Желающие осмотреть церковь должны обратиться к пономарю». Высота башни этой церкви — 127 метров, в свое время она служила путникам ориентиром. На нее наверняка стоит взобраться, но я вспомнил о своем печальном опыте при осмотре церкви святой Марии (о чем я скажу ниже) и решил, что лучше прогуляться среди зелени скверов. Это истинный зеленый остров, отгороженный городской стеной; сюда почти не проникает уличный шум, но открывается вид на старую гавань, ту самую, что мне не советовал осматривать продавец газетного киоска. За церковью святого Петра в стену вмурована доска с плохо различимой надписью: «Построена в 1598 году, реставрирована в 1899-м». Перед ней надгробие из потемневшего металла, готические буквы также нелегко разобрать: «В память магистра Иоахимуса Слютера, первого в Ростоке проповедника, реформатора, ставшего жертвой контрреформации».

_{Варнемюнде. Маяк и западный мол в бурную погоду}

_{Дом мореходов на Лангештрассе}

_{Росток. Центр города. Старый дом в центре Ростока}

От старого рынка можно идти вдоль набережной параллельно Лангештрассе, в конце которой находится Дом мореходов. Здесь установлены фотовитрины. Сообщается, что торговый флот ГДР в последние годы увеличился на 188 судов, большинство из них приписано к Ростоку. Когда они придут в родной порт и где сейчас находятся, информирует специальный стенд возле гостиницы «Солнце». Это большое здание, торцом выходящее на Тельманплац, принадлежит пароходству республики. Здесь живут без качки и авралов моряки со своими семьями в уютно обставленных номерах, пьют ростокское пиво. Лишь раз в году отель изменяет своему прямому назначению и становится пресс-центром. Когда смотришь на стенд, где указаны местонахождения кораблей, ощущаешь тоску по дальним странам и одновременно думаешь о том, что ныне, при современных средствах связи, наша Земля как бы уменьшилась в размерах. Пожелай только, и поговоришь с кораблями даже в самых отдаленных морях. А вот как обстояло дело лет сто назад:

«Дорогие родители, я не знал, что вы так сильно беспокоитесь за меня, ведь вы привыкли редко получать от меня известия, потому что я теперь все время в дальних плаваниях и вы часто больше чем по полгода ждете от меня письма…» Эти строки из письма, посланного в 1865 году, можно прочитать в музее на улице Августа Бебеля. Здесь можно познакомиться не только с историей мореходства, но и с историей города.

Лужицкие поселений вдоль реки Варнов возникли еще в XII веке. Потом здесь появились немецкие купцы. В 1218 году Росток получил статут города и стал в XIV веке наряду с Любеком важнейшим членом Ганзы; ростокские деньги и меры весов были в ходу у ганзейцев. Город в пору своего первого расцвета насчитывал более десяти тысяч жителей.

С падением Ганзейского союза для Ростока наступили безрадостные времена, горожанам приходилось постоянно бороться с мекленбургскими герцогами. Сине-бело-красный торговый флаг стал реже появляться в других портах, флот уменьшился, число жителей наполовину сократилось. Лишь в середине XIX века Росток вновь пережил период расцвета — порт специализировался на вывозе зерна. В 1870 году около 400 судов германского флота было приписано к Ростоку. Но вскоре пароходы вытеснили гордые и красивые, но ставшие невыгодными парусники. Росток опять утратил свое значение как портовый город. Перед второй мировой войной грузооборот порта не достигал и полумиллиона тонн.

Сейчас Росток-Петерсдорф превратился в трансатлантический порт с грузооборотом, достигающим 11 миллионов тонн. В новый порт можно попасть разными путями. Скажем, добраться поездом до Варнемюнде, перейти через мост и сесть на кораблик, который, ловко маневрируя, выбирается из гущи стоящих на якоре парусных и моторных судов и плывет до Брейтлинга — мелководного залива, на южном берегу которого расположены портовые сооружения и причал для нефтеналивных судов.

Мне часто приходилось слышать фразу: порт Ростока — ворота в мир. Там под флагами многих стран стоят суда — стройные и пузатые, свежевыкрашенные и уже успевшие облупиться в плаваниях по морям и океанам. Краны поднимают из грузовых люков мешки с кофе, бананы, массивные ящики, опускают в трюмы автомобили, станки, оборудование. Чайки отражаются в грязноватой воде порта, чувствуется ветер дальних странствий. Но моряки, когда они стоят на палубе, перегнувшись через поручни, совсем не похожи на просоленных морских волков с рекламных щитов. Они не поют: «Паренек, возвращайся скорее», на них заштопанные свитера и комбинезоны. Это просто рабочие плавучих фабрик. Романтику заменила техника, морское дело механизировано и автоматизировано, от парусников мы пришли к корабельной электронике. Итак, прощай Джозеф Конрад со всей неповторимостью парусного флота.

Ныне матрос — такая же земная профессия, как и любая другая, ну пусть в придачу несколько морских песен, когда свободен от вахты…

Но если пойти вдоль мола в Варнемюнде в тот день, когда волны бьют свирепо, а ветер прогнал людей с пляжа и вдалеке на рейде танцуют стоящие на якоре суда, впечатление иное. Вот теплоход «Карл-Маркс-Штадт» медленно выползает из гавани в открытое море; на палубе можно разглядеть машущих людей, но скоро их уже не разглядишь. И тому, кто остался на суше, кажется, что даже при самой надежной технике в море всегда есть место приключениям, которые начинаются, как только за горизонтом исчезают башни родного города. Но приключения, вероятно, не те, что в бурное время парусников, когда матрос за нищенское вознаграждение месяцами находился во власти стихии, а корабельная дисциплина была зверской. В другом письме, которое я прочитал в музее мореходства, говорится: «У мыса Горн мы попали в жестокий шторм. Мы потеряли большую брам-стеньгу, верхнюю часть большой мачты вместе с реей… Я думал о том, как бы выбраться с корабля… здесь все время ссоры и драки…»

Порт можно обозреть еще и по-другому, сверху. И тому, кто захочет сделать это, я советую не подниматься на лифте в бар отеля «Нептун», а взобраться на старый маяк. Там ветер свищет еще сильнее, чем внизу, на молу; сюда наверх не проникают запахи гавани, не доносится ее шум, корабли кажутся игрушечными, как и краны, пакгаузы и склады; рельсы, тянущиеся к ним, словно бы для игрушечной железной дороги. Вот тут бы, думаешь, и обосноваться, когда выйдешь на пенсию: сиди у окошка и смотри, как приходят и уходят корабли, а ночью слушай их низкие, хриплые гудки…

Я очень люблю взбираться на старинные башни, чтобы посмотреть на город сверху: оттуда гораздо легче разобрать план, по которому он строился. Ясно видно, насколько мал центр по сравнению с городами-спутниками, расположенными вокруг. Церковь святой Марии представлялась мне идеальной смотровой площадкой, я часто посматривал на ее высокий средний неф, когда заходил в кафе «Старая монета» выпить чашку чаю. Это было несколько лет назад, когда в Ростоке проходил фестиваль самодеятельных коллективов и город казался необычайно нарядным: флаги и плакаты, разноцветные рубашки, национальные костюмы членов ансамбля танцев, черные шахтерские форменки с ярко-красными султанами на шлемах, белые фуражки моряков и синий шатер голубого неба. Мне пришла в голову мысль, что с высоты церкви святой Марии откроется великолепная картина: улицы и площади в ярких красках, вид на старую гавань. Можно представить мое разочарование, когда я увидел, что из-за повреждений, нанесенных бурей, вход в башню воспрещен. Но раз уж я добрался до церкви, решил хотя бы посмотреть на знаменитые астрономические часы в этом здании, но и часы, оказывается, недавно остановились.

Тогда же, во время фестиваля, произошла встреча, о которой я всегда вспоминаю, когда приезжаю в Росток. Я отправился в Варнемюнде не без надежды выкроить часок, чтобы искупаться. Но море в тот день было неспокойно, а сауну закрыли на ремонт. В испорченном настроении вернулся в Росток, собираясь вечером еще раз приехать в Варнемюнде на партию мини-гольфа. В отеле «Солнце», где на сей раз размещался пресс-центр, я сел за столик в углу ресторанного зала и стал просматривать свои записи. Подошли два человека и попросили разрешения присесть. Они заказали ужин и стали разговаривать на языке, мне незнакомом. Они спросили меня по-немецки, как попасть в Люттен-Клейн, и, когда мы разговорились, сообщили, что они греки.

Мы беседовали весь вечер, и я забыл о мини-гольфе. Мы говорили об Афинах, греческом вине, о фильмах Какояниса. Оба грека уже более двадцати лет живут в ГДР и приехали в Росток, чтобы выступить на рабочей конференции и рассказать об успехе освободительной борьбы против ненавистного народу режима «черных полковников»^[3]. Один из них перечислил, на каких сталелитейных предприятиях в ГДР ему пришлось работать, а его товарищ показал фотографии своей семьи (дети освоили и греческий, и немецкий). Теперь они могут вернуться на землю своих отцов.

Мы подняли за это бокал, а затем я кое-что рассказал о Ростоке.

Сегодня в нем двести тысяч жителей, то есть население за послевоенные годы увеличилось втрое. Построены новые городские районы, в Люттен-Клейн живут тридцать две тысячи, в Эверсхагене — семь тысяч человек. В 1952 году отправился в плавание первый торговый корабль ГДР. Он был довольно потрепанным, но носил гордое название — «Вперед». Сегодня в ГДР мощный торговый флот. Нефть, которую доставляют танкеры, по нефтепроводу поступает в Шведт на нефтехимический комбинат. В городе есть две верфи, мореходный институт, ботанический сад, научно-исследовательские институты. В недалеком будущем между Ростоком и Берлином проляжет первоклассная автострада.

В заключение я сказал, что это один из красивейших городов страны. Таково мое твердое убеждение, сложившееся в итоге многих поездок.

Перевод с немецкого

Ирины Щербаковой

Анатолий Ким
ПЛАВУЧИЕ ОСТРОВА

Рассказ

Иллюстрации В. Сурикова

Мне как-то довелось узнать о странном озере с плавающими островами в Ивановской области. И вот, оказавшись во время командировки в тех краях, я выбрал свободный денек и съездил к озеру. Мне также было известно, что на берегу находится дом для престарелых инвалидов Великой Отечественной войны.

Остановился я в поселке у одинокой старушки. В комнате, куда поместила меня хозяйка, висел на стене ее портрет, написанный маслом. Работа была хороша, и мне стало любопытно, кто написал портрет. На мои расспросы старушка отвечала так:

— Портрет той нарисовал мой брательник Вова. Необыкновенный талант дал ему бог, да только судьба ему выпала несчастливая. Мы с ним остались сиротами в самую голодовку на Волге, побирались по дворам, как цыганята, да спас один человек, чекист Самохин, доставил обоих в детский дом. Так по детдомам мы с ним и выросли. А после-то сюда на фабрику работать приехала, замуж за здешнего вышла, Вовку к себе забрала, а потом и в Палех отправила учиться художеству, и выучился он. А тут война. Ушел он в первый же день и не вернулся боле. Ни жениться не успел, ни порадоваться жизни.

А портрет нарисовал перед самой войной, приехал в июне месяце, признался, что нашел невесту в Палехе. Отправилась она пока к родителям в Торжок, скоро приехать должна была сюда, познакомиться хотела со мной. Только не пришлось мне ее увидеть — слишком долго домой ездила. А Вова уж ее так ждал, скучал сильно, весь июнь до двадцать второго числа прождал. Уходил один на озеро, рисовал виды масляными красками, шалаш поставил на плавучем острове, кашу себе варил. Много картинок тогда нарисовал, я все берегла, да вот горели мы после войны, дом этот покойный хозяин заново поставил. А тогда все погорело у нас, и картинки Бовины тоже. Только успела я портрет со стены сдернуть…

Долго еще рассказывала старая женщина, а вскоре незаметно пришли сумерки, хозяйка замолчала, и наступила тишина в доме. Я думал о своем.

Жила в душе моей тайная печальная надежда. Отец не вернулся с войны, пропал без вести, и мы с мамой долго ждали его. Мама говорила мне, что сердце-вещун подсказывает ей: жив отец. Наверное, получил на фронте увечье и решил не возвращаться домой, чтобы не связывать нас… Я ничего не говорил матери в ответ, но про себя полагал то же и многие годы наводил справки.

На другое утро я отправился к озеру. Дорога шла через высокий старый лес, затем желтыми полями, мимо отдельных березовых кущ с такими белоствольными свежими деревьями, что невольно хотелось свернуть к ним и полежать на зеленой траве, глядя в небо и ни о чем не печалясь.

Уже возле самого озера, когда я пробирался мелколесьем по берегу узкого и длинного заливчика, навстречу попался пастух. Он доглядывал за стадом крупных черно-пегих коров. То был старик в длинном, до пят, брезентовом, видавшем виды плаще. Подбородок пастуха оброс седой щетиной, смотрел он сурово из-под насупленных бровей. Я спросил пастуха, где тут плавающие острова. Он ткнул палкой в сторону какого-то зеленого мысика, поросшего молодыми елками, и старческой трусцой, сгорбившись, побежал за коровами.

Я решил, что старик указал мне место, откуда видны плавающие острова. Озеро оказалось немалым, дальний край его был словно покрыт ровной блестящей фольгой. Над этой полоской зеркального блеска темнел лесистый берег. А недалеко, по прямой через серую выемку заливчика, на берегу стояло несколько больших деревянных строений. На светлом песке перед домами виднелись фигуры людей. Как я потом узнал, это и был дом для престарелых инвалидов… И не оказалось среди них моего отца.

Нет, не для него струили серебряный свет дали странного озера. Не отца моего утешала покоем и своим тихим чаровством эта добрая картина нашей жизни, а меня, безутешного сына. Я вновь испытал печаль неисполнившейся надежды, но не отрекся от нее. Долго я ходил по берегу озера, думая обо всем этом.

Зеленый выступ с елками, указанный мне пастухом, на самом деле оказался одним из плавающих островов.

Когда я ступил на него, под ногами зачавкало, вода проступила сквозь толстую травяную подушку и почва местами стала заметно прогибаться под моими ногами. Кое-где торчали высокие кочки, поросшие остролистом; из-за одной такой кочки с шумом вылетела дикая утка и, нежно посвистывая крыльями, низко понеслась над водой, почти касаясь ее лапками. Я догадался, что возле кочки гнездо утиное, хотел было проверить, так ли это, но потом решил не беспокоить зря птицу.

Поперек мыса, образованного плавучим островом, была протоптана тропинка — от воды и до воды. Я никак не мог понять, как и почему протоптали ее. Выбрав место посуше, я лег грудью на торфяной край острова и, опустив руку в воду, попытался измерить толщину этого удивительного зеленого плота.

И тут меня с берега окликнули. Подошел мальчик в большой кепке, крикнул, чтобы я скорее уходил с острова, потому что подул ветер и сейчас остров может оторваться от берега. Я послушался и вышел на твердую землю.

Мальчик оказался серьезным и смышленым, его мать работала медсестрой в доме инвалидов. Он был тщедушный, бледный, носатенький; большая новая кепка налезала на его оттопыренные уши, но руки он солидно закладывал за спину. Мальчик рассказал немало интересного. Острова постоянно блуждают по озеру, приставая туда, куда отнесет их ветер. Однажды туристы решили «покататься» на острове, так их всю ночь носило по озеру; утром подплыли за ними на лодке, сняли с острова еле живых от холода. А глубина озера страшная — говорят, сто метров, а местами и больше.

Я распрощался с мальчиком и еще долго гулял по берегу озера. Видел плавающие острова. Они и на самом деле плыли, едва заметно для глаза перемещаясь по воде. Я подходил кое к кому из сидевших на берегу инвалидов, расспрашивал их об островах. Старики мне многое порассказали об этом уникальном явлении природы…

Очень давно, неизвестно когда, случился здесь некий катаклизм, образовался глубокий провал в земле — гигантская воронка. Постепенно она наполнилась водой окрестных болотистых равнин. Так и родилось озеро. Говоря поэтично, оно было как вдавленный в землю сверкающий алмаз, а попроще — как глубокая чаша, до краев наполненная прозрачной водой. Крутые земляные стенки этой чаши размокали в воде и обрушивались, а легкая торфяная почва, лежащая вокруг озера, оставалась на плаву и после того, как глиняное основание опускалось на дно. Таким образом и получились, наверное, эти удивительные блуждающие острова.

Иногда их сбивает вместе в огромный зеленый плот, выносит на середину озера, и тогда оно выглядит намного меньше, потому что за высокими кочками и еловой порослью островков скрывается узкая полоска дальнего берега.

А то загоняет какой-нибудь остров в длинный заливчик в виде клина на его узкое оконечие, там и держит долгое время, может, и все лето. Тогда дорожка, идущая вокруг всего заливчика, переметывается напрямик через островок, намного сокращая путь пешеходу. Но однажды утром, проснувшись и выйдя на берег прогуляться, престарелые инвалиды не обнаруживают зеленого клина в заливчике, и вода там серебряно вскипает бликами, как ни в чем не бывало, а сам остров уже неизвестно где — ищи по всему озеру!

На острова, приставшие к берегу, иногда забредает скот, по ошибке заходят пришлые рыболовы, и тогда недалеко и до беды. Были случаи, коровы проваливались в заросшие травой и мохом широкие прорвы посреди острова, попадал в эти ямы и неосторожный человек.

Зимой озеро замерзает, превращаясь в обычное заснеженное чистое поле, на котором кое-где торчат темные метлища елок — знаменитые плавающие острова, вмерзшие в лед.

По весне, когда толстый лед тает в прогретой озерной воде, выдаются порой удивительно тихие, без единого шороха в обнаженном еще лесу, безветренные дни — и пламя свечи на улице не шелохнулось бы. В эти дни острова застывают на гладкой воде вразброс, где только их настигает безветрие. И преображенное озеро, словно облитое голубой глазурью, отражает опрокинутые вниз острием темные елочки, пролетающих над ним черных уток и белых чаек. И тогда озеро кажется видением, декорацией какой-нибудь сказочной оперы. Занавес уже взвился, но почему-то безмолвствует оркестр и никак не раздадутся звуки сверкающей увертюры…

А к концу лета над озером принимаются летать бесчисленные выводки подросших уток, садятся на воду. И по утрам, туманным и хмурым, выплывают из коряжистых глубин прибрежья огромные сомы, бесшумно подкрадываются к спящим на воде птицам. Утки с шумом взмывают ввысь.

Однажды на рассвете в желтых камышах у дальнего края озера вдруг взвиваются голубые дымки, и просторная чаша озерной тишины вмиг раскалывается от воинственной канонады. Непосвященный человек испугался бы или подивился этой внезапной стрельбе, но старики из инвалидного дома не пугаются и ничему не удивляются. Пробужденные грохотом выстрелов, лежа еще в своих постелях, старые ветераны войны отмечают про себя, что снова наступил день открытия сезонной охоты на уток и это палят охотники, наезжающие каждый год сюда, к просторному уединенному озеру.

А лет сорок назад, когда на покатом берегу не стояло еще никаких домов, здесь было тихо и первозданно, как во времена далеких древлян. Поля еще не доходили до приозерных пустошей, и лишь в нескольких километрах отсюда, в небольшом поселке, стрекотала маленькая ткацкая фабрика.

И оттуда, из поселка, по лесной пешеходной дорожке приходил на озеро молодой художник со счастливыми глазами. Он поставил на одном из плавающих островов шалаш, устлал его толстым слоем еловых лап, а рядом с шалашом устроил очаг, разрубив высокую кочку.

Целыми днями художник писал этюды. Набегал из лесной пахучей мглы ветер, качались мохнатые лапы на елках, гнулся остролист на кочках, и тогда тихо и странно отрывался от зеленого берега его кусок и волшебно плыл по водной глади, подгоняемый частым лепетом-плеском маленькой волны. Художник вздыхал, ибо не успевал кончить этюд, откладывал кисти и терпеливо ждал, когда остров вскоре найдет себе новое пристанище. И действительно, остров притыкался куда-нибудь, а художник начинал новый этюд. Иногда ему удавалось его закончить, иногда нет, но художник не очень печалился, если в разгар работы зеленый ковчег его тихо снимался с места. Он верил, что коли захочется человеку сотворить что-нибудь небывалое и прекрасное, то не нужно ни спешить, ни тревожиться, потому что, если он не успеет это сделать, все равно лик земли останется прежним и другой мастер отразит его в своем творении — и выйдет не хуже. Плавучий остров отойдет от берега, плавно развернется на ходу, и откроется глазам невиданная еще картина — новая грань прозрачного алмаза, который упал с неба и лежит в мягких ладонях земли.

Валерий Гуляев
НА ЗЕМЛЕ ДРЕВНИХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Из дневника археолога

Фото автора

Дороги странствий

Впервые я попал в Ирак в апреле 1970 года. Мои товарищи и коллеги — участники советской археологической экспедиции — уже больше месяца раскапывали поселения ранних земледельцев на северо-западе страны, в Синджарской долине, в районе городка Телль-Афар. Чтобы присоединиться к ним, мне предстояло пересечь добрую половину Ирака — от Багдада почти до сирийской границы. И если сам Багдад с его шумными улицами, стадами разномастных автомобилей и вполне современными зданиями мало чем напоминал сказочный город халифов, то сразу же за его пределами картина резко менялась: здесь уже безраздельно властвовала муза истории Клио.

Широкая лента асфальтового шоссе плавно ложится под колеса автомобиля. Мелькает остролистая зелень финиковых пальм, аккуратные кубики желто-коричневых глинобитных селений. На многие километры вокруг раскинулась унылая, выжженная солнцем лёссовая равнина. Но это внешнее однообразие пейзажа обманчиво. По обочинам дороги то и дело выплывают из знойного марева темные горбы бесчисленных холмов, по-арабски теллей, руины древних крепостей, изразцовые купола мечетей. Даже на долю археолога такие поездки выпадают далеко не часто. Преодолевая пятьсот километров, которые отделяют Багдад от Телль-Афара, можно буквально окунуться в самые глубины многовековой истории Ирака.

Прямо на дорожных откосах глаз специалиста замечает голубые россыпи обломков поливной керамики. С нашей точки зрения, это почтенное средневековье — X, XI, XII века, однако в рамках общей истории страны — всего лишь кратковременный, хотя и яркий эпизод. Под руинами мусульманских построек здесь повсюду скрыты многометровые напластования остатков бесчисленных культур, которые сменяли друг друга на протяжении тысячелетий. Стоит заметить один интересный факт, как услужливая память тут же подсказывает другие. Именно в Ираке находился, по-видимому, знаменитый библейский рай (легендарная страна Дильмун древних клинописных текстов), где гуляли Адам и Ева. Именно здесь бушевали когда-то неистовые волны «всемирного потопа».

Древние греки называли эту страну Месопотамией, что означает «междуречье», или «земля между реками». Современное ее название — Ирак — имеет в переводе с арабского тот же самый смысл: «земли, находящиеся по берегам». С незапамятных времен жизнь была возможна в этом краю щедрого южного солнца только возле воды, прежде всего вдоль великих азиатских рек Тигра и Евфрата. Вокруг зеленой ленты цветущих земледельческих оазисов «междуречья» на многие сотни километров раскинулись лишь бесплодные пустыни да цепи выжженных до желтизны каменистых хребтов.

Благодатные лёссовые почвы речных долин при должном уходе и орошении давали невиданно высокие урожаи. Вот почему именно в Месопотамии еще на заре человеческой истории (конец IV тысячелетия до н. э.) родилась одна из наиболее блестящих цивилизаций древности — шумерская, не уступающая по величию и славе Египту эпохи первых фараонов и первых пирамид.

_Ирак

С тех пор территория Двуречья надолго становится ареной ярких и драматических событий мировой истории. «Мы знаем сегодня, — пишет немецкий историк Э. Церен, — что в недрах этой земли скрыты древнейшие культуры, созданные человечеством. Там находится колыбель нашей культуры, колыбель человеческого гения, его представлений и понятий, его веры и убеждений».

На протяжении многих веков Месопотамия оставалась важнейшим центром цивилизации. Ее цари диктовали свою волю окружающим варварским племенам. Ее поэты создавали бессмертные произведения, заимствованные позднее творцами Библии. Ее зодчие возводили величественные храмы и неприступные крепости. А ученые-жрецы познавали по ярким южным созвездиям тайны Вселенной.

Но настало время — и непобедимые фаланги Александра Македонского сокрушили мощь главных восточных деспотий, доказав тем самым растущие возможности античных рабовладельческих государств. И вот что показательно. Возникали и рушились империи, сменялись династии царей, гибли под мечами чужеземных завоевателей государства, а высокие достижения местной культуры не исчезли бесследно. Они передавались из поколения в поколение, от эпохи к эпохе. Шумеры породили Вавилон и Аккад. На смену последним пришла воинственная Ассирия. Парфяне и скифы, персы, греки, римляне, арабы — все они в той или иной мере были наследниками первой цивилизации Двуречья. «Их (шумеров. — В. Г.) цивилизация, — писал известный английский археолог Леонард Вулли, — вспыхнув в еще погруженном в варварство мире, была действительно первой. Прошли те времена, когда начала всех искусств искали в Греции, а Грецию считали возникшей сразу вполне законченной, точно Афина из головы олимпийского Зевса. Мы знаем теперь, что этот замечательный цветок вобрал в себя соки мидийцев и хеттов, Финикии и Крита, Вавилона. Но корни идут еще дальше: за ними всеми стоит Шумер».

Поэтому интерес к Ираку — древней Месопотамии — стране, где, по всеобщему признанию, находилась колыбель человеческой культуры, сейчас, как никогда, велик. Начиная с середины XIX века здесь работали и работают археологические экспедиции ряда западноевропейских стран. Позднее к ним присоединились ученые Японии и США. Огромные по размаху исследования, реставрацию памятников прошлого проводят и иракские специалисты.

В нашей стране издавна существует пользующаяся мировой известностью школа востоковедения. В 1969 году по специальному договору между Академией наук СССР и Директоратом древностей Иракской Республики в Ирак отправилась первая советская археологическая экспедиция. Советские археологи уже много лет ведут раскопки раннеземледельческих поселений VII–V тысячелетий до н. э.

У истоков цивилизации

Еще в начале XIX века наши познания о прошлом Месопотамии были ничтожно малы: вся письменная история кончалась тогда эпохой ассирийских царей, упомянутых в Библии. Однако археология во много раз расширила возможности исторической науки.

И чем больше узнавали археологи, тем становилось очевиднее: у жителей городов Шумера были предшественники. Мы не знаем, на каком языке они говорили, к какому роду-племени принадлежали. До наших дней сохранились лишь самые скромные остатки их культуры, выдержавшие разрушительный натиск тысячелетий: обломки глиняной посуды, статуэтки богов и богинь, каменные орудия труда, украшения, руины непрочных жилищ, выстроенных когда-то из глины, дерева и тростника. Это — первые земледельцы планеты. Именно они заложили первый «кирпич» в фундамент будущих цивилизаций. Здесь, в Ираке, человек впервые научился выращивать хлеб, разводить скот и строить постоянные жилища. Новые формы хозяйства привели к оседлому образу жизни, быстрому росту поселений, расцвету искусств и ремесел.

По принятой среди археологов традиции каждый крупный этап в развитии этой раннеземледельческой культуры получил название той местности, где впервые были обнаружены соответствующие памятники. Так возникли этапы и культуры Хассуна (VI тысячелетие до н. э.), Халаф (V тысячелетие), Убейд (конец V — середина IV тысячелетия). Наиболее ранние памятники древних земледельцев встречаются только на севере Ирака — в горах и предгорьях Курдистана (Загрос). И это еще раз подтверждает гениальное предвидение академика Н. И. Вавилова о приуроченности всех очагов первоначального земледелия к горным тропическим и субтропическим зонам.

Телли Синджарской долины

В ясный мартовский день, когда омытый весенними ливнями воздух особенно прозрачен и чист, с каменистых холмов, на склонах которых прилепился небольшой городок Телль-Афар, открывается великолепная перспектива Синджарской долины: ровная изумрудная поверхность необозримых полей обрамлена цепью невысоких гор и прорезана голубыми нитями речушек и ручьев, в большинстве своем высыхающих за время долгого иракского лета. С запада долину замыкает Синджарский хребет (до 1250 метров высотой). Его темный силуэт напоминает припавшего к земле гигантского трехгорбого зверя. Но, пожалуй, самая примечательная черта местного пейзажа — искусственные холмы-телли. Их размеры и очертания необычайно разнообразны. Треугольные и трапециевидные, овальные и полусферические, огромные, высоченные и совсем крохотные бугорки, едва заметные среди зелени посевов.

Днем все живое здесь прячется, спасаясь от зноя. И древние холмы кажутся заброшенными и мертвыми. Даже их постоянные обитатели — ленивые змеи, юркие ящерицы и пугливые грызуны уходят в сумрачные и прохладные лабиринты своих нор. И когда раскаленный воздух начинает почти осязаемо струиться, над синджарской степью возникают причудливые миражи: телли отрываются от земли и, словно старинные парусные фрегаты, торжественно плывут на белых подушках облаков куда-то вдаль. Вечером картина меняется. В золотистых лучах предзакатного солнца долина оживает, наполняясь толпой больших и малых теней, которые отбрасывают холмы. Это — молчаливые призраки прошлого. Они помнят, как почти восемь тысячелетий назад с крутых склонов гор Загроса спустились в благодатную Синджарскую долину племена первых земледельцев. Они помнят грозный гул тяжелых ассирийских колесниц, мерную поступь прославленной греческой фаланги, пронзительную музыку военных маршей, под которые шагали по полям Европы, Азии и Африки непобедимые римские легионы. В истории ничто не исчезает бесследно. Каждый народ, каждая культура, на какой бы срок ни обосновывались они в долине, оставляли зримые следы — руины городов и селений, превратившиеся со временем в бесформенные оплывшие холмы. Только на протяжении- шестидесяти километров, отделяющих города Телль-Афар и Синджар, где проходил когда-то самый удобный и короткий путь из Месопотамии в Средиземноморье, находится несколько сот различных теллей.

Вся Синджарская долина в сущности огромный археологический музей, экспонаты которого пока не упрятаны за стекло витрин. Археологи не баловали прежде своим посещением этот уникальный заповедник древности. Если не считать отдельных разведочных рейдов 30-х годов и недавних работ англичан на громадном ассирийском городище Телль-Эль-Римах, прошлое долины во многом оставалось загадкой.

Весной 1969 года на зеленых склонах одного из древних холмов Синджарской долины, в урочище Ярым-тепе, возник небольшой палаточный городок — база советских археологов. Место для лагеря выбрали далеко не случайно. Всего в семи километрах к юго-западу от Телль-Афара возвышается сразу несколько высоких теллей. Один из них был наполовину размыт водами ручья. Отсюда и название всей местности — Ярым-тепе, что означает по-тюркски «половина холма». Уже первый осмотр теллей обнадежил. Прямо на поверхности трех из них валялись обломки древней глиняной посуды, относившиеся к трем основным этапам раннеземледельческих культур Месопотамии: хассунской (первый холм), халафской (второй) и, наконец, убейдской (третий). На крохотном пятачке менее одного квадратного километра наглядно запечатлелась вся история первобытных земледельцев Древнего Востока от ее начальных шагов до порога цивилизации.

Первые земледельцы планеты

Элемент случайности, просто везения по-прежнему играет немалую роль в жизни любого археолога. Но общий успех современных археологических экспедиций решают отнюдь не случайности, не отдельные сенсационные находки или энтузиазм одиночек, а четкий и продуманный план работы, верная методика, кропотливый повседневный труд большого коллектива людей самых разных специальностей.

Процесс раскопок в Ираке имеет свои особенности. Месопотамия — страна «глиняных» культур и цивилизаций. На протяжении многих тысячелетий чуть ли не единственным строительным материалом была здесь глина. Из слегка высушенных на солнце кирпичей — адобов строили и скромные жилища, и величественные храмы, и пышные дворцы. Из той же глины делали посуду и статуэтки богов, грузила для веретен и литейные формы, остроконечные «пули» для пращи и печати — знаки собственности; даже серпы и топоры в некоторых районах Ирака изготовляли из глины, обожженной до твердости камня. На глиняных табличках древние шумеры записывали бессмертные строки своих поэм и легенд, сухие хозяйственные отчеты и указы царей.

Но глина — очень непрочный материал. За считанные месяцы заброшенные глинобитные дома превращаются в бесформенные оплывшие холмики, неотличимые по цвету от окружающей лёссовой равнины. Почти в каждом синджарском телле таких древних домов не один десяток. Слой за слоем уходят они в глубины холма, свидетельствуя о неумолимом беге времени, смене веков, поколений и культур. Разобраться в хитросплетениях этой своеобразной архитектуры нелегко. И здесь приходят на помощь практический опыт и интуиция шургатцев.

Это — профессиональные рабочие-раскопщики из знаменитого селения Шургат (Шеркат), расположенного у высоких валов древней ассирийской столицы Ашшура на среднем Тигре. Вот уже более пятидесяти лет почти все мужчины этого селения добывают хлеб насущный, участвуя в многочисленных археологических экспедициях — местных и иностранных. Драгоценный опыт, бережно передаваемый из поколения в поколение, постепенно дал возможность шургатцам сделаться настоящими мастерами земляных работ. Каждый из них тонко чувствует землю, по едва заметному оттенку в ее цвете или плотности легко отделяет стены глинобитных построек от такой же глинистой почвы. Обычно в нашей экспедиции таких мастеров двенадцать — пятнадцать во главе с бригадиром — наиболее уважаемым и искусным раскопщиком. На каждого шургатца приходится, как правило, четыре-пять рабочих-земленосов, набираемых из числа местных жителей. Со стороны процесс работы на раскапываемом холме выглядит несколько необычно. Шургатец медленно выискивает в почве контуры стен древней постройки, отбрасывая назад землю. Его инструменты не похожи на наши: треугольная тяпка с остро заточенными краями, насаженная на короткую рукоять, — мар; миниатюрная легкая кирочка — кезма; совок — чамча и нож — сичин. Один из рабочих лопатой насыпает эту землю в мешки, и носильщики не спеша выносят ее за пределы раскопа, в отвал. Шургатцы во многом похожи на нас, археологов. И своей фанатичной преданностью профессии раскопщика древностей, и тем, что значительную часть года проводят в экспедициях, вдали от родного дома.

Холм Ярым-тепе 1 было решено раскопать полностью, от вершины до основания, чтобы получить как можно больше сведений об этом раннеземледельческом поселке, существовавшем около восьми тысяч лет назад. До сих пор памятники столь отдаленной эпохи либо находили глубоко под землей, под мощными напластованиями более поздних культур, либо изучали их с помощью узких траншей и шурфов, получая вместо общей картины прошлого лишь отдельные его фрагменты. Это напоминает ситуацию, когда берутся судить о внутреннем убранстве большой полутемной комнаты, заглянув в нее сквозь узкую замочную скважину.

Иное дело, когда раскопки ведутся на широкой площади. Такая методика позволила проследить на Ярым-тепе 1, как на протяжении веков последовательно сменило друг друга несколько древних поселений. Они мало чем отличались друг от друга и по своему внешнему виду, и по характеру культуры. Объем полученной информации был прямо пропорционален размаху работ. Наши прежние представления о многих страницах древнейшей истории Месопотамии претерпели существенные изменения.

Жители этого скромного земледельческого поселка одними из первых в Старом Свете стали обрабатывать металл (в непотревоженных слоях VI тысячелетия до н. э. археологи нашли медное украшение и кусочки медных шлаков), строить сложные двухъярусные печи для обжига керамических изделий, изготовлять каменные подвески-печати, мостить узкие улочки-проходы между своими домами прочным белым гипсом. Они выращивали многие виды хлебных злаков — мягкую пшеницу, пшеницу Спельта, многорядный ячмень. Они приручили и стали разводить многие виды животных. Если раньше считалось, что домашняя корова впервые появилась на Ближнем Востоке не ранее IV тысячелетия до н. э., то теперь дата этого события отодвинута в глубину веков еще почти на две тысячи лет. Но это была лишь заря земледельческой эры. За каждым начальным периодом в развитии той или иной культуры наступает ее полный расцвет, своего рода «золотой век». Чем же оказался он для земледельцев Синджарской долины?

Хотя реальная жизнь людей той отдаленной эпохи меньше всего походила на райскую, заметные положительные сдвиги во всех областях их духовной и материальной культуры — факт несомненный. Это еще раз доказали многолетние раскопки на холме Ярым-тепе 2.

Первый и второй холмы разделяет всего каких-нибудь двести — триста метров ровной степной поверхности. Но между ними непроходимой пропастью легли почти десять веков. Это — две разные эпохи, два разных народа, две разные культуры.

Прежде всего заметно меняется внешний облик жилых и хозяйственных построек. Вместо прямоугольных сооружений широкое распространение получают круглые в плане глинобитные дома, которые археологи называют «толосами». Долгое время в науке шел спор, каково назначение этих странных на вид зданий. Одни ученые считали их храмами, другие — святилищами, третьи — погребальными мавзолеями жрецов и вождей. И только находки на Ярым-тепе 2 доказали, что наиболее крупные «толосы» (диаметром от трех до шести метров) служили жилищами. Внутри них обнаружены очаги, жаровни, такие же, как на Кавказе и в Средней Азии, глиняные печи-тануры для выпечки лепешек, различная утварь, хозяйственные отбросы — кости животных, черепки битой посуды, угли и зола. Удалось реконструировать и сложное устройство крыши. В одном из «толосов» были обнаружены куски глиняной обмазки от рухнувшей вниз крыши. На них четко отпечатались вертикально связанные снопы тростника. Следовательно, «толосы» имели коническую крышу, с которой быстро стекала дождевая вода и которая придавала зданию известную устойчивость во время сильных ветров и бурь. А вскоре в глубинах холма археологи нашли черепки расписного сосуда, на котором древний художник тонкими уверенными штрихами коричневато-бурой краски запечатлел внешний вид такого «толоса» с высокой конической крышей и цветущие деревья вокруг него. Двери имели деревянные рамы, вращавшиеся вокруг своей оси благодаря специальному подпяточному камню с углублением посередине. Высокие пороги служили предметом особых забот хозяек. Они периодически подмазывали и обновляли их с помощью глины или гипса. Узкие улочки-коридоры, часто менее метра шириной, соединяли отдельные постройки в общий архитектурный ансамбль — причудливое и хаотичное скопление десятков прямоугольных и круглых зданий различной величины. К жилым домам примыкали многочисленные хозяйственные помещения. В них древние обитатели поселка хранили утварь, орудия труда, зерно, посуду и пр. Зерно ссыпали в огромные глиняные сосуды, врытые в землю, или же в специальные глубокие ямы.

Находок, рассказывающих о древнем земледелии, немало, и теперь уже можно восстановить почти весь цикл сельскохозяйственных работ той отдаленной эпохи. Ячмень и пшеницу (их обугленные зерна сохранились в некоторых глиняных сосудах и ямах) жали с помощью каменных серпов (к костяной или деревянной рукояти прикрепляли с помощью битума или смолы тонкие пластинки кремня и обсидиана с острым, режущим краем). Зерно насыпали на слегка вогнутые базальтовые плиты и перемалывали тяжелыми круглыми валиками из такого же камня. Для приготовления теста использовали специальные глиняные тазы с низким бортиком. Лепешки пекли в печках-танурах.

Жизнь этих халафских земледельцев была нелегка. Все их зыбкое благополучие зависело от величины собранного урожая. Стоит ли поэтому удивляться, что они с таким рвением поклонялись тем небесным силам, от которых, по их глубокому убеждению, зависело плодородие полей.

Природа здесь всегда отличалась непостоянством: изнуряющий зной и леденящий холод, пылевые песчаные смерчи и разрушительные бури, грозы и ливни сменяют друг друга с такой пугающей быстротой, что человек поневоле чувствует себя беспомощной былинкой во власти чьих-то могущественных сил.

_{Багдад. Вид на набережную реки Тигр}

_{Зиккурат в Акар-Куфе}

_{«Геракл из Хатры». Мрамор. Иракский музей, г. Багдад}

_{Ярым-тепе 1. Поселение Хассунской культуры VI тысячелетия до н. э. Процесс раскопок}

Мы не раз находили в Ярым-тепе 2 крохотные до блеска отполированные топорики-амулеты, с помощью которых древние земледельцы пытались защитить себя от смертельных ударов стрел-молний, посылаемых богом грозы. Но самым главным божеством, олицетворением плодоносящих сил природы была богиня-мать. В отличие от своих хассунских предшественников здешние поселяне изображали ее уже не в виде утонченной дамы с высокой короной-прической, а вполне земной, крепкой и полной женщиной с намеренно подчеркнутыми признаками пола. Все свои помыслы и чаяния древний земледелец запечатлел и на глиняной посуде, которая вообще представляет собой наиболее яркую черту местной культуры: волнистые линии и зигзаги — символ воды; ромбики и квадраты с точками внутри — засеянное поле; круги с лучами и точками вокруг — солнце; косые и вертикальные линии, как бы падающие сверху вниз, — потоки дождя; кресты, розетки, лепестки — символ расцветающей растительности. Иногда поверхность изящных халафских ваз покрыта фигурами всевозможных зверей и птиц: тут грифы, нападающие на оленей, леопард, грозно вставший на задние лапы, голова быка с непомерно длинными волнистыми рогами, толстая рыба, змея и т. д. Видимо, для усложнившихся религиозных обрядов домашних святилищ было уже недостаточно. И тогда жители Ярым-тепе 2 возвели в самом центре поселка довольно внушительный храм с толстыми глинобитными стенами. Это — древнейший образец культовых построек, известных нам сейчас на территории Месопотамии.

Поразительно, что примерно в то же самое время (то есть в V тысячелетии до н. э.) круглые постройки-«толосы» и расписная халафская керамика неожиданно появляются в Закавказье, на территории нынешних Азербайджана и Армении. Что это — следы вторжения чужеземных племен или результат культурных влияний? Пока ответить на такой вопрос трудно. Несомненно лишь, что раскопки в Синджарской долине помогут решить очень важную проблему нашей исторической науки — о связи древнейших культур юга нашей страны с культурами Древнего Востока.

Но скромные поселения раннеземледельческой эпохи, несмотря на все выдающиеся достижения их обитателей, были еще слишком далеки от уровня подлинной цивилизации. Последняя приходит в Месопотамию вместе с шумерами — загадочным древним народом неизвестного происхождения. И если до сих пор главным центром развития культуры в Двуречье была северная часть долины Тигра и Евфрата, то теперь этот центр перемещается на юг.

Ур — потерянный и обретенный город

(Шумерский гимн)

На рубеже IV и III тысячелетий до н. э. в южной части Ирака, называемой с незапамятных времен Шумером или Сумером, появилось целое созвездие городов-государств.

«О Шумер, великая земля среди всех земель Вселенной, залитая немеркнущим светом, определяющая божественные законы для всех народов от восхода до заката!» — воскликнул когда-то шумерский поэт, отражая в поэтической форме факт бесспорного культурного и военного превосходства обитателей Южного Двуречья над их ближайшими соседями.

В действительности же Шумер — сравнительно небольшая страна с площадью чуть меньше современной Бельгии. Вся жизнь концентрировалась здесь вокруг рек и каналов. Поэтому практически «колыбель цивилизации» представляла собой длинную и узкую полосу земли, протянувшуюся от широты Багдада до гнилых болот по берегам Персидского залива. Эту территорию поделили между собой несколько городов-государств: Урук, Ур, Лагаш, Киш, Умма и другие — всего около полутора десятков.

Среди шумерских городов звездой первой величины можно назвать Ур.

Начать с того, что он существовал необычайно долго — от первых шумерских царей (начало III тысячелетия до н. э.) до эпохи Дария и Александра Македонского. Ни бесчисленные вражеские нашествия, ни стихийные бедствия не могли заставить его жителей покинуть город. Но то, чего не удалось полчищам завоевателей, сделала природа. Евфрат внезапно изменил свое русло и отошел почти на шестнадцать километров к востоку от стен города. Без воды на этой раскаленной равнине нельзя было прожить и дня. И вскоре блистательный Ур превратился в скопление безликих холмов, окрашенных в серо-желтые цвета пустыни.

Так повествуется в одном из шумерских гимнов.

Со временем были забыты не только многие страницы истории города, но и его местонахождение. Еще сравнительно недавно наши сведения об Уре ограничивались лишь несколькими туманными цитатами из Библии да ассиро-вавилонскими текстами, написанными много веков спустя после исчезновения государства шумеров.

Город пришлось заново отыскивать. В 1854 году Д. Е. Тейлор — английский консул в Басре — впервые установил, что скопление руин, известное среди арабов под названием Телль-аль-муккайир (Смоляной холм), — это и есть древний Ур, что подтверждали найденные здесь клинописные глиняные таблички. Однако к широким раскопкам археологи приступили лишь много лет спустя. В 1922 году англичанин Леонард Вулли начал свои двенадцатилетние работы в центральном районе громадного городища. Пышные дворцовые ансамбли, ступенчатые башни храмов и, наконец, фантастические по богатству царские захоронения — все это одно за другим появлялось из глубин земли.

Большая часть находок археологов хранится в Иракском музее в Багдаде, в специальном Шумерском зале. Мне не раз приходилось бывать в этом зале. Но хотелось осмотреть сам древний город, его внушительные укрепления, пышные храмы и дворцы, о которых так красочно рассказывают клинописные тексты Двуречья.

И вот ранним мартовским утром наш видавший виды экспедиционный ГАЗ-69, деловито пыхтя, вскарабкался на крутой глинистый откос за голубой лентой Евфрата, и мы увидели то, что осталось от древнего Ура.

На голой, желтовато-серой равнине смутными тенями возвышалось несколько групп больших и малых холмов, виднелись какие-то непонятные впадины и ямы. Не было и намека на некогда грозные городские укрепления — зубчатые глинобитные стены и башни. Бесследно исчезли и массивные купола царских гробниц, раскопанных свыше 40 лет назад Леонардом Вулли.

И все же в Уре есть памятник, способный удовлетворить вкусы самого взыскательного ценителя древностей. Над всем окружающим пейзажем с его выжженной землей, полу размытыми холмами, провалами старых археологических раскопов и грабительских ям гигантским утесом высится, как бы паря в звенящем от зноя воздухе, желтая ступенчатая башня. Это и есть знаменитый зиккурат Ур-Намму — массивный постамент для главного храма города, построенного в честь бога луны Нанна. Раскопанный и тщательно реставрированный англичанами в 20-е годы, он резко отличается от других малоприметных руин Ура и совершенством пропорций, и своей сохранностью.

Зиккурат выстроен из адобов (сырцового кирпича) и покрыт сверху 2 1/2-метровым панцирем из обожженного кирпича, скрепленного раствором битума. Его основание — шестьдесят на сорок пять метров. Прежде он состоял по меньшей мере из трех ярусов, или этажей, но уцелел лишь первый и часть второго. Высота «зиккурата» сейчас — почти восемнадцать метров. Однако вся его огромная масса создает впечатление легкости и изящества благодаря своим совершенным пропорциям и слегка закругленным линиям.

На свободной площади ступеней-террас «зиккурата» когда-то были посажены деревья. Для этого наверх натаскали плодородной земли и сделали специальные водоотводные сооружения для полива. Зеленая гора зиккурата, высоко вздымавшаяся над зубцами городских стен, была видна издалека, четко выделяясь на желто-сером фоне Месопотамской равнины. Зиккурат Ур-Намму — один из немногих уцелевших до наших дней свидетелей далекого прошлого. Все правители Ура внесли посильную лепту в его сооружение и отделку. И каждый царь спешил замуровать в толщу стен ступенчатой башни клинописную табличку или цилиндр с перечнем своих заслуг перед потомками. Вот один из текстов: «Во славу владыки своего Нанна, славнейшего из сыновей Энлиля, могучий муж Ур-Намму, правитель Урука, царь Ура, царь Шумера и Аккада, воздвиг Этеменигуру, возлюбленный им храм».

Зиккурат стоял в самом центре древнего города — в теменосе, «священном квартале», который предназначался только для храмов богов и для дворцов царей. Фундамент сооружения уходил в глубины земли. Его вершина упиралась в небо, отражаясь в плавных водах Евфрата. Он был мудр, как сфинкс, и неподвластен времени, как пирамиды фараонов. Вся история Ура, от ее теряющихся в веках истоков и до драматического финала, прошла на глазах этого седого исполина. Он мог бы рассказать о красоте и богатстве царицы Шуб-ад, воинских подвигах Мес-каламдуга — «героя благодатной страны», увенчанного за храбрость золотым шлемом, о строительстве новых каналов, храмов и дворцов во времена правителей третьей династии Ура — Ур-Намму и Шульги (конец III тысячелетия до н. э.). Древние надписи сообщают, что Ур-Намму обнес город стенами, «подобными желтой горе». С трех сторон его окружала вода (канал и река Евфрат). И все-таки Ур был захвачен врагом. Может быть, именно у подножия зиккурата пал, обливаясь кровью, последний защитник города, сраженный эламитской стрелой.

После эламитского нашествия (начало II тысячелетия до н. э.) город лишь прозябал, чуть согреваемый слабыми отблесками своей былой славы. Его медленная агония затянулась почти на пятнадцать веков. Только за несколько веков до нашей эры Ур окончательно исчезает из поля зрения древних летописцев и превращается в груду развалин. Но зиккурат, восстановленный и обновленный незадолго до этого вавилонскими царями Навуходоносором и Набонидом (VI век до н. э.), выдержал разрушительное воздействие времени и донес до наших дней спокойную простоту и величие монументального шумерского зодчества.

Хатра — сфинкс пустыни

Темные силуэты полуразрушенных башен возникли перед нами так внезапно, что мы сначала приняли их за мираж. Чего-чего, а миражей здесь хватало: озера, реки, целые моря сверкающей прозрачной воды то и дело появлялись и исчезали в раскаленном от зноя белесом воздухе Джезиры. Унылое однообразие нелегкой дороги через пустыню притупило все чувства, кроме усталости и жажды. Но вот башни приблизились, выросли, заслонив собой добрую половину горизонта, и тогда стало ясно, что это — не оптический обман, а долгожданная Хатра — удивительный город, то ли по капризу восточного деспота, то ли по каким-то стратегическим соображениям построенный в самом сердце холмистой, выжженной солнцем мосульской равнины. Отчетливо видны мощные фундаменты некогда грозных стен, опоясывавших город. В центре, где по традиции расположен теменос — «священный квартал», высится полуразрушенная громада дворца с величественными арками ворот. Рядом теснятся святилища наиболее почитаемых богов Хатры. Желтоватые, под цвет окружающей местности, удивительно легкие и изящные колоннады античных храмов словно застыли в вековом сне. Благородный мосульский мрамор и твердый хатранский известняк за семнадцать прошедших веков сохранили на своей поверхности каждую черточку, каждый завиток, оставленные резцом древнего мастера. Чинно расселись по карнизам дворцового зала могучие степные орлы. Сидящий орел со сложенными крыльями — официальный герб города, воплощение его величия и силы. Бесстрастно глядят в туманную даль Джезиры какие-то мифические существа — полулюди-полубоги. Причудливо вьются по округлому изгибу римской арки гроздья диковинных растений и плодов; вплетаются фигуры лошадей, овец, быков. Но жизнь давно ушла отсюда. Осталось лишь печальное безмолвие мертвого города, застывшие руины. Змеи, ящерицы и скорпионы их единственные обитатели. Нет, здесь не было медленного угасания, как в Уре. И природа не проявляла в Хатре своего капризного нрава. Эти высокие и гордые кровли рухнули не от свирепого натиска ветра хамсина. Мраморные колонны раскололись на куски не от удара случайной молнии. Повсюду видны красноречивые следы продуманного и варварского разрушения. Город, взятый с бою и распятый врагами на каменистых холмах окружающей пустыни, захлебнулся в крови своих жителей и был задушен смрадным пламенем пожаров. Победители не удовлетворились грабежом вместительных кладовых царского дворца, храмов и домов богатых торговцев. Были разрыты и опустошены все древние могилы, тщательно обшарены все улицы и закоулки. Стоит ли удивляться, что, несмотря на самые упорные поиски археологов, в Хатре до сих пор не удалось найти ни одной золотой монеты, ни одной серебряной безделушки. А когда-то город славился своим богатством.

Основанный во II–I веках до н. э., он занимал выгодное географическое положение, выступая чуть ли не единственным посредником в торговле между Восточным Средиземноморьем (Сирия, Ливан) и Месопотамией. Сюда попадали экзотические товары даже из далекой Индии. Под защитой каменных стен Хатры бок о бок жили и трудились люди самых разных народностей и религий: оборотистые греки — потомки воинов Александра Македонского, иранцы-парфяне, арабы, халдеи. На улицах и площадях слышалась разноязычная речь. В многочисленных храмах возносились к небу молитвы доброму десятку богов: шумеро-аккадскому Нергалу, греческим Гермесу и Афине, арамейской богине Атар'ат. Над всем этим пестрым сонмом возвышалось верховное божество Хатры — бог солнца Шамаш. Здесь, в непроторенной азиатской глуши, среди холмистой бесплодной пустыни, судьбе угодно было создать город-жемчужину, принявший и творчески соединивший влияние греко-римской культуры Запада и богатое наследие тысячелетних цивилизаций Востока. Вопреки известному утверждению Р. Киплинга, Запад и Восток сошлись в Хатре прочно, на века. И плоды этого необычного культурного симбиоза видны здесь буквально на каждом шагу. Типично парфянский по архитектуре дворец правителей города с двумя продолговатыми залами-айванами, открытыми во двор, имеет также и входы в виде римских арок. Рядом с глухими стенами восточных святилищ вздымаются стройные колонны эллинистических храмов коринфского или дорического ордера. В Иракском музее хранится скульптура Геракла из Хатры, изваянная из белоснежного мрамора. Но странное дело: усы и борода Геракла завиты и подстрижены по парфянской моде. На шее — витая иранская гривна. Глаза героя подведены черной краской в соответствии с канонами шумерского или ассирийского искусства. Приземистая и коротконогая фигура хатранского Геракла, увы, далека от совершенных форм скульптур Праксителя. А вот пример противоположный. Сугубо халдейское божество Бел местный мастер облачает вдруг в одеяние римского полководца, со всеми его доспехами и знаками различия.

Слово «Хатра» арамейского происхождения. Оно встречается в надписях, найденных в самом городе, а также в трудах римских и арабских летописцев. На местных монетах выбивали: «Хатра, город бога Шамаша». Видимо, город был основан предками арабов, пришедших из Хиджаза во II веке до н. э. Надпись, обнаруженная в 1961 году, называет правителя Хатры Санатрука «царь арабов», а его отца — «Наср, великий жрец». Подобно многим другим пограничным городам Восточного Средиземноморья, Хатра всегда служила разменной монетой в крупной игре наиболее могущественных держав того времени — Парфии и Рима. Почему же Хатру построили в такой глуши, вдали от рек и других населенных пунктов? Помимо военных и торгово-экономических причин, главное, что определило выбор древних строителей, — это вода. В четырех километрах от города находится Вади Тартар — сухое русло реки, наполняемое водой в сезон дождей. На территории самой Хатры было множество естественных колодцев и пресноводное озеро.

Парфяне, под эгидой которых возникла Хатра, не пожалели сил, чтобы превратить ее в неприступную твердыню, закованную в каменный панцирь высоких стен и башен. Круглый в плане город обнесен двойной стеной: внешней (диаметром восемь километров) и внутренней (диаметром шесть километров). Кроме того, город был окружен еще и глубоким рвом. Во внутренней стене прорезали четверо ворот, ориентированных строго по странам света. В вековом соперничестве парфянских царей с Римом город играл важную роль, будучи опорной базой парфянской панцирной конницы во время ее набегов на Сирию. Легионы римских императоров Траяна (117 год н. э.) и Септимия Севера (197 год н. э.) дважды пытались захватить Хатру, но потерпели неудачу.

Но вскоре положение изменилось. Парфянская держава пала. На небосклоне древнего Востока появилась новая восходящая звезда — Сасаниды. В 226 году н. э. Ардашир Сасанидский разгромил войска последнего парфянского царя Артабана V. И в этот драматический момент цари Хатры, изменив своей традиционной проиранской политике, перешли на сторону римлян. В Хатру вошли римские легионы. В битве у Шахразора новоявленные союзники наголову разбили иранцев, причем на поле боя погиб и дядя сасанидского царя Шабура I. Узнав о случившемся, Шабур решил примерно наказать непокорный город. Вскоре у ворот Хатры появилась огромная персидская армия. Жители надеялись отсидеться за крепкими каменными стенами. Но эта надежда оказалась тщетной. Как повествует легенда, дочь хатранского царя принцесса Надира выдала неприятелю все секреты обороны, и персы захватили город. Дальнейшее хорошо известно. После ухода сасанидских полчищ жизнь так и не вернулась в эти опаленные пожаром руины.

Еще в 363 году н. э. римский историк Аммиан Марцеллин, побывав в этих краях, не увидел здесь ничего, кроме внушительных холмов из каменных обломков и щебня.

Вместо послесловия

Этот очерк посвящен Ираку древнему, его выдающимся памятникам культуры, забытым центрам некогда блестящих цивилизаций. Но это отнюдь не значит, что автора, как и других участников советской археологической экспедиции, не волновала современная жизнь этой арабской страны. Посещая Ирак в течение нескольких лет, мы могли воочию видеть те огромные прогрессивные изменения, которые там происходят. Успехи в развитии национальной экономики, позитивные социально-экономические и политические преобразования, осуществляемые правительством Иракской Республики, направленные на вовлечение в политическую жизнь всех патриотических сил, демократическое решение курдского вопроса создают необходимые предпосылки для движения страны но пути прогресса. В решении задач коренной перестройки иракского общества, в борьбе против империализма и израильской агрессии Ирак пользуется всесторонней помощью Советского Союза и других стран социалистического содружества.

И мы, маленький отряд представителей советской науки, постоянно ощущали плоды советско-иракского сотрудничества во всех областях экономики, политики и культуры. В своем экспедиционном лагере в Синджарской долине мы слушали по радио выступление Председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина на массовом митинге, посвященном открытию государственных нефтяных промыслов в Северной Румейле 7 апреля 1972 г. «Советский Союз целиком на стороне арабских государств, ведущих борьбу за то, чтобы их национальные богатства, прежде всего нефть, принадлежали их подлинным хозяевам — народам этих стран… — заявил А. Н. Косыгин. — Мы желаем иракскому народу больших успехов в деле развития экономики страны, повышения жизненного уровня народа, в строительстве новой жизни, в деле сплочения всех прогрессивных сил Ирака».

9 апреля 1972 г. в Багдаде был подписан Договор о дружбе и сотрудничестве между СССР и Иракской Республикой, ставший хорошей основой для всестороннего развития наших отношений с этой крупной арабской страной. Конечно, мы не прокладывали нефтяных трубопроводов через раскаленные пески пустынь Румейлы, не возводили корпусов тракторного завода в Искендерии, не устанавливали сложнейших станков на текстильной фабрике в Куте, как другие советские специалисты. Наша цель — научное сотрудничество с Генеральным директоратом древностей Ирака по изучению некоторых важнейших этапов из прошлого страны.

Занимаясь своими археологическими исследованиями, мы постоянно ощущали поддержку и помощь со стороны местных властей, коллег из Генерального директората древностей, рабочих-феллахов и квалифицированных раскопщиков из села Шургат. И это помогало забыть и об изнуряющей жаре, и о трудностях полевой жизни.

Вера Ветлина
ЗЕМЛЯ С МАЛЕНЬКОЙ БУКВЫ

Заметки натуралиста

Иллюстрации М. Сергеевой

Как не любить мне эту землю…

(Из песни)

В нашем саду расцвели герберы. Из каждой розетки темно-зеленых вырезных листьев еще давно начали выглядывать крепкие пуговки бутонов. Обогрелись под щедрым солнцем, набрались сил и наперегонки потянулись вверх. Выше и выше над землей, над листьями выносили их стебли. Бутоны росли не по дням, а по часам. И вот развернулись острые нежно-розовые лепестки.

Герберы были чисты и возвышенны. И очень горды собой. Казалось, они готовы были спорить красотой с самим солнцем. Еще бы, у каждой в центре цветка золотилось свое, пусть маленькое, солнце. Именно его окружали атласно-розовые лучики лепестков, каких не было у настоящего светила.

Но однажды наползла с горизонта лиловая туча. Прочертила небо молния, громыхнул гром. Хлынул ливень. Шальные капли весело забарабанили по листве, по дорожкам сада, выбивая грязевые фонтанчики из размякшей земли. Набедокурили, забрызгали чистенькие платьица гербер и умчались дальше.

Хитро выглянуло солнце. Но герберам было уж не до споров о красоте. Растопырив розовые пальчики лепестков, они растерянно и брезгливо смотрели себе под ноги. Там было мокро и грязно. Казалось, будь их воля, убежали бы без оглядки куда-нибудь, где почище. Глупые! Им представлялась просто грязью земля, которая их кормила и без которой нельзя жить.

Эта полупритча-полубыль немного и о нас, людях. О нас и о земле с маленькой буквы.

Земля! Так называется наша планета — огромная, прекрасная, еще не вполне познанная родина человечества. Земля с большой буквы. Наш общий дом. И так же, но с маленькой буквы называется темная рыхлая масса, тонким слоем покрывающая большую часть суши.

Мы с уважением произносим имя планеты, но еще не все научились с таким же почтением относиться к земле с маленькой буквы. Скучная это материя, на взгляд многих. Как-то не думается, насколько судьба каждого из нас и всего человечества, всего живого на Земле зависит от существования и здоровья этой тончайшей одежды нашей планеты — почвы. Хотя все мы отлично знаем, что именно на ней, и только на ней, почве, живут леса с их птичьим многоголосьем, прохладой и чистым воздухом. Что это она расстилается хлебной степью, растит сады и виноградники, все плоды Земли. Она кормит все, что есть на свете: и людей, и зверье, и домашних животных. Она лечит нас целебными травами и радует глаз всевозможными цветами.

Так вот, сегодня земля-почва, миллионы лет безотказно кормившая и пестовавшая все живое на Земле-планете, подает сигналы SOS! Эти сигналы обращены к каждому из нас. В том числе и к тем, кто далеко ушел от земли в закованные асфальтом, стеклом и бетоном города.

Что же случилось? Прежде чем ответить на этот вопрос, пожалуй, следует припомнить, что такое земля, почва. У каждого тут представления будут свои.

У горожан, а число их год от года растет, встречи с землей, как правило, нечасты. Это в лучшем случае дача или коллективный сад, где, борясь с городской гипокинезией, неплохо поработать: что-то посадить, подрезать или подрыхлить; подышать свежим воздухом.

Для армии пеших туристов земля — это километры, которые надо прошагать за день. У финиша, желательно живописного, поставить палатку, нарубив подстилку из ельника или свежих березовых веток. Соорудить костерик. А утром, наведя порядок или, наоборот, беспорядок в тихом природном уголке, шагать дальше.

Куда большему числу горожан для встреч с землей приходится ограничиваться поездками «на природу» в выходной. Земля тут желательна поросшая лесом и с речкой, где можно приятно провести день, походить по травке, даже босичком.

Для тех же, кто прокладывает на земле дороги, сооружает мосты, строит дома, заводы, роет карьеры, она — «объект», который надо «осваивать». Чем больше освоишь, тем лучше.

У сельского жителя отношение к земле совсем иное. Оно определяется прежде всего мудрым и емким словом «кормилица», сохранившим свою свежесть с незапамятных времен. Это и родной дом, в котором он, сельский житель, хозяин. И производственный цех, где создаются огромные материальные ценности. И творческая лаборатория. Стоит вспомнить нашего замечательного земледельца, ученого-самородка Терентия Семеновича Мальцева, чье 80-летие так тепло отметила в 1975 году вся страна.

Когда доведется весной или летом быть на поле, наклонитесь и поднимите с пашни комок земли. Вы почувствуете, что он теплый и чуть влажный. От него исходит почти неуловимый, волнующий аромат. Легонько сожмите комок, и он рассыплется на мелкие буровато-коричневые комочки-зернышки. Это зернышки жизни. Постарайтесь проникнуться к ним уважением, которого они, право же, заслужили.

Академик В. И. Вернадский назвал почву биокосным телом, то есть одновременно и мертвым, и живым. «Тело» это, как утверждают ученые, — сложнейшая саморегулирующаяся природная система, постоянная и самая активная часть биосферы, сферы жизни нашей планеты. Во взаимодействии своих «деталей» почва обеспечивает все живущее на Земле чистой питьевой водой, наилучшим составом воздуха и разнообразной пищей.

В самом деле, горсть земли, которую вы держите на ладони, влажная. Если приложить ладонь к пашне, тоже почувствуешь свежесть. Даже если ветры и солнце высушат землю с поверхности, в глубине все равно будет запас влаги. Разве уж чересчур долгий, непереносимый зной высосет ее до глубины, покроет землю морщинами трещин. Земля и вода неразделимы.

Почва принимает, впитывает, как губка, талые и дождевые воды. И благодаря комочкам, мелкокомковатой структуре хранит ее. Таким образом она ведет баланс пресной воды для всей планеты. Следит за полноводностью ручейков и рек, за тем, чтобы была вода чистой и вкусной. От почвы в первую очередь зависит, хватит ли нам, человечеству, питьевой воды в достатке, или мы будем обречены на мучительную жажду.

Мелкие комочки, пронизанные воздухом, помогают почве дышать. В ней постоянно идут сложные, далеко еще не изученные процессы, похожие на обмен веществ живого существа.

В пласте земли, сложенном из почвенных комочков, протекает вся жизнь растений. Умирая, растения опять-таки остаются в земле, постепенно превращаясь в перегной. Он-то и цементирует собой минеральную основу почвы, которая иначе рассыпалась бы песком или пылью.

Перегной — пищевой склад и кухня для растений. Мириады микроорганизмов готовят из мертвых остатков растений сначала «полуфабрикат» — перегной, а из него — легкоусвояемую пищу для новых поколений растений. Те в свою очередь когда-то отомрут или станут пищей животных, а останки всего живого вернутся в почву перегноем. Природный круговорот завершится, но не окончится, а будет повторяться и повторяться.

Почвенная оболочка Земли — это уникальная хранительница энергии Солнца, уловленной когда-то зеленым листом. Запас этой энергии, накопленной растениями в перегное за миллионолетия их жизни на Земле, выражается астрономической цифрой: единицей с двадцатью нулями больших калорий.

И наконец, еще одна великая служба земли. Та земля, которую мы подчас называем грязью, — главная хранительница чистоты на планете. Человечество издавна и безвозмездно пользуется этой доброй услугой гигантской дезинфекционной камеры, которой является почва. В землю мы закапываем всяческий мусор и отбросы, заливаем жидкими нечистотами специально отведенные возле больших городов так называемые поля орошения. Почва, вечный чистильщик и санитар, пропускает все это сквозь себя, перерабатывает и нейтрализует. И не придуман еще более простой и безотказный нейтрализатор вредных отходов человеческой жизнедеятельности.

Работники этой уникальной дезинфекционной камеры — полчища невидимок, всевозможные микроорганизмы, которыми кишит каждый комочек земли. Они бесконечно разнообразны, поразительно неприхотливы и жизнестойки. Их встречают в горячих источниках, вода которых всегда на грани кипения, и на промороженном до «костей» континенте Антарктиды. Они могут жить на стекле и железе, на голых скалах горных вершин и в глубинах океана.

У почвенных микробов обязанностей немало. Это они перерабатывают отмершие части растений, останки животных, всевозможные отходы, попадающие в почву. Создают из них подходящую среду для роста и питания новых поколений растений. Они обеззараживают почвенные воды, уничтожая других, вредоносных микробов и вредные примеси. Не без их участия очищается, приобретает наилучший состав припочвенный воздух.

Микробы — лишь один из компонентов сложной природной системы, носящей название «биогеоценоз». В биогеоценоз — нерасторжимое сообщество живого и мертвого — помимо почвы, пронизанной микроорганизмами, входят растения и животные, приземная атмосфера и подпочвенные воды. За тысячи и тысячи лет эволюции постепенно прилаживались, притирались друг к другу детали этого «механизма». Каждой определены свое место, свои обязанности. Стоит нарушить их в каком-либо звене — приходит в движение вся система, восстанавливая привычное равновесие.

Постоянная и самая активная часть биосферы — почва рождается долго и трудно.

В Крымских горах есть удивительные сосны. Еле уцепившись корнями за края трещины, они живут на прокаленных зноем скалах такой крутизны, которая под силу не каждому скалолазу. Карабкаясь по мертвому камню выше и выше, сосны ведут за собой в горы жизнь. Как же они попали сюда? Солнце, холод и ветер веками разрушали скалы. Где-то в камне прорезалась трещинка, в нее попала горстка пыли, несколько капель дождя. Поселились вездесущие микробы, принялись за свою работу. Подключились к ним лишайники, мхи, способные разъедать своими выделениями монолит. Год за годом, крупинка за крупинкой накапливалась в трещине каменная мелочь и пыль. Поселилась на ней травка, а возле нее прижились насекомые. Их останки — новая работа для микробов.

И вот уже лежит в трещине горстка перегноя. Занесло на нее ветром летучее сосновое семечко. Зацепилось. Пустило вниз корешок, вверх щеточку зелени. Сосна-малютка стала обживаться.

Дальше — больше. И уже тесно ее корням в узенькой каменной щели. Но если легкая травинка может пробиться сквозь каменистую землю, проломить асфальт, то упругим, крепким сосновым корням по плечу задача потруднее. Корни вгрызаются в скалу, подтачивают ее корневыми выделениями, раздвигают трещину, пробиваются в камень глубже и глубже. Над скалой поднимается хоть и корявый от всяческих невзгод, но прочный, несгибаемый ствол, увенчанный вечнозеленой кроной.

Не одно десятилетие горная сосна отвоевывает у скал несколько горстей земли. Каждый год в естественных условиях слой перегноя-гумуса увеличивается на сотые, в лучшем случае на десятые доли миллиметра. В заполярной тундре тонюсенький слой почвы, лежащий на основных породах и вечной мерзлоте, накапливается и того медленнее. Чтобы на поле образовался пахотный слой почвы, примерно в 18–20 сантиметров, то есть такой глубины, какая необходима, чтобы вырос хлебный колос, понадобилось несколько тысяч лет.

Жить почва, как хорошо отлаженная саморегулирующаяся система, может неограниченно долго. А умирает иногда быстро и необратимо.

В наши дни темпы «умирания» почвы, особенно в развитых капиталистических странах, крайне убыстряются.

Чтобы проследить, когда это началось, надо вернуться на многие тысячелетия назад, к тем временам, когда человек, перестав быть покорным сыном природы, начал все больше вмешиваться в ее дела.

Тысячелетиями леса вырубались для разных человеческих потребностей. Казалось, их запасы неистощимы. Но там, где лес, главный хранитель влаги и почв, отступал на больших пространствах, оставалась беззащитной земля. И это грозило неприятными последствиями, особенно в засушливых зонах мира.

Бесчисленные стада в древности вытоптали, выщипали травы некогда цветущих равнин Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока, Передней Азии. Обнажились близко лежащие к поверхности пески, двинувшиеся затем на окрестные плодородные земли. Кочевое скотоводство древности, как предполагают ученые, наряду с естественно-климатическими причинами во многом повинно в возникновении современных пустынь, включая величайшую из них — Сахару.

В Средиземноморье, где возникали древние центры цивилизации, были истреблены вечнозеленые горные леса. Из них строились дворцы и храмы, морские флотилии первопроходцев и завоевателей древности. Их сжигали в печах и кузнечных горнах. Распашка и неумеренная пастьба окончательно оголяли скалы. Особый вред при этом наносили козы, беспощадно обгрызавшие ветки, побеги, молодые ростки деревьев.

Проходили века. Вместо естественных ландшафтов повсюду возникали другие — созданные человеком сельскохозяйственные угодья. Они были необходимы человеку, но при глубоко нарушенном природном равновесии переставали быть саморегулирующимися. Ими надо было управлять, а человек делал это далеко не всегда грамотно и разумно.

Особенно тяжелые потери почва понесла в последние 150–200 лет, когда природные богатства начал жестоко эксплуатировать капитализм. Предприниматели превращали землю в источник наживы, хищнически пользуясь ею. К тяжелым последствиям приводит, например, злоупотребление монокультурами — посевом на огромных площадях из года в год одних и тех же растений, дающих наибольшую прибыль. Но при этом в почве истощаются жизненно необходимые вещества, ежегодно уносимые с урожаем, накапливаются вредные, изменяется состав и число микроорганизмов и других живых существ. Хорошо отлаженная за тысячелетия природная система «почва — живые организмы» дает все более серьезные перебои.

Ослабленную почву высушивает солнце, развеивают пыльные бури, размывают талые и дождевые воды. Возникает ускоренная эрозия — разрушение почвы, ведущее к ее гибели. Иногда один ливень или одна пыльная буря уничтожают почвы, на создание которых природа потратила тысячи лет кропотливого труда. За последнее столетие, по подсчетам французского ученого А. Гэррена, водная и ветровая эрозия уничтожили около двух миллиардов гектаров плодородных земель.

Огромные территории изымают из природы города и промышленные комплексы. На месте лугов и лесов вырастают заводские корпуса, шахты и нефтепромыслы, прокладываются дороги и высоковольтные линии. Они тоже необходимы в современной жизни. Но шагреневая кожа кормилицы-земли тает при этом со всевозрастающей скоростью.

Население планеты непрерывно растет. Сейчас оно составляет около четырех миллиардов человек и за сутки увеличивается примерно на 200 тысяч. Если такие темпы прироста сохранятся, то приблизительно через тридцать лет население земного шара удвоится.

Всем, и живущим ныне, и нашим потомкам, нужны дома и дороги, фабрики и заводы, электростанции и шахты. Значит, для их строительства и расширения надо снова изымать у природы живые куски земли. Но прежде всего людей надо кормить. А кормилица — все та же земля, которой становится меньше.

Сложившееся положение тревожит людей во всем мире. Все громче и решительнее голоса в защиту природы, в защиту земли, уничтожить которую порой легко, а возродить очень трудно.

Где же выход?

Время от времени звучат призывы: «Назад, к природе!»

Нужно ли доказывать, что такого пути у человечества нет. Какая сила способна остановить движение вперед науки, культуры, техники, повернуть историю вспять?

Тут уместно вспомнить остроумный ответ Вольтера на призыв Руссо вернуться в лоно природы:

— Я мерзну без одежды, — сказал он, — и, кроме того, я слишком стар, чтобы ползать на четвереньках и щипать траву. Я считаю, что человеку следует вернуться не в лоно природы, а к естественности.

Прогрессивные силы мира, и в первую очередь социалистических стран, указывают единственно верный путь: искать новые формы взаимоотношений между природой и человеком.

Научно-технический прогресс, усиливающий воздействие человека на природу, дает в его руки и могучие средства для ее возрождения.

Непременное условие успеха при этом — международное сотрудничество в охране окружающей среды. Все мы, земляне, в ответе за наш общий дом. От нас всех зависит, смогут ли внуки наши и правнуки услышать соловья не только в записи на пленку, найдут ли под сенью леса и ландыш, и кустики черники, и белый гриб. Только общими усилиями человечества возможно сохранить и обновить природу. К такому сотрудничеству давно и последовательно призывает Советский Союз.

Во многих странах мира приняты и проводятся специальные программы охраны окружающей среды, активно действуют общественные организации. В 1948 году создан Международный союз охраны природы, а в 1972 году Стокгольмская конференция ООН положила начало постоянной деятельности Организации Объединенных Наций по охране окружающей среды. Установлен Международный день охраны окружающей среды, который проводится ежегодно 5 июня. Организации, озабоченные судьбами природы, ставят вопрос об утверждении предельных норм окультуривания земель, чтобы значительная часть планеты Земля сохраняла и впредь свои неповторимые ландшафты, естественные природные сообщества.

А как при этих условиях быть с той землей, что занята сельскохозяйственными угодьями? Советские ученые видят здесь единственно верный путь в высокой культуре земледелия. Только она позволит получать от земли гораздо больше, чем потребует быстрый рост населения.

Вот и возвращаемся мы из путешествий по временам и странам на пашню, с которой подняли комочек земли. На наше русское поле. Ему посчастливилось больше, чем многим другим. В нашей стране сбережению природы уделяется неослабное внимание. Одним из первых законов Советской власти был ленинский декрет, объявивший землю и другие природные богатства страны всенародной собственностью.

Важнейшие государственные решения об охране природы и улучшении использования природных ресурсов приняты в последующие годы. Пять лет назад вступило в силу постановление Верховного Совета СССР «О мерах по дальнейшему улучшению охраны природы и рациональному использованию природных ресурсов». Курс на всемерную охрану природы подтвердил XXV съезд КПСС. Все советские законы, имеющие отношение к природе, утверждают благородную цель: достижение гармонии между обществом и природой как неотъемлемой части строительства коммунизма. И в этом также проявляется коренное отличие социалистической системы от капиталистической, где меры по сбережению природы вступают в глубокое противоречие с интересами господствующих классов и потому встречают большие затруднения.

Возьмем одно из последних решений Советского государства. Оно касается непосредственно нашего среднерусского поля.

Нечерноземье… Обширная зона России, вместившая 29 областей и автономных республик, раскинувшая только сельскохозяйственные угодья на 52 миллионах гектаров.

Но земля-кормилица тут исстари небогата. В самом названии — Нечерноземье — главная черта. Нет здесь раздольных черноземных степей, а больше подзолы да глина, болота да мелколесье, у которых надо отвоевывать клочки пашни. Мало в земле основы плодородия — перегноя. Оттого испокон веков в деревнях средней полосы России в дореволюционное время жилось трудно. Еле перебивались от урожая к урожаю тощим зерном, а то и не могли свести концы с концами. А населена эта зона всегда была густо.

В наши дни здесь разместились и продолжают расти крупнейшие города и промышленные центры. Уже сегодня в Нечерноземье живет почти половина населения Российской Федерации. Земля, пашня, соответственно год от года убывает в размерах. В этих условиях даже при большой помощи государства, которая и прежде оказывалась небогатой плодородием средней России, приходилось ей больше всего надеяться на хлеб из других районов.

Все мы читали постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР», опубликованное весной 1974 года. Радовались тем крутым переменам, которые произойдут в жизни среднерусского края. Вероятно, они отзовутся благотворно и на других зонах.

В постановлении говорится: «Считать важнейшей общегосударственной задачей обеспечение высоких темпов развития сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР на основе всемерной его интенсификации, широкой мелиорации земель, комплексной механизации и химизации, более полного использования в производстве достижений науки, техники и передового опыта».

Основным звеном, которое должно помочь в возрождении среднерусских земель, в постановлении названа мелиорация. «Мелио» — значит «лучше». Наука о земле — почвоведение и наука о том, как эту землю сделать лучше, должны послужить ключом, который откроет двери плодородию.

Чаще всего под термином «мелиорация» понимается осушение или орошение земель. А мелиорации, оказывается, существует много. Кроме гидротехнических — осушения и орошения есть химические мелиорации — удобрение, известкование, гипсование. Это и снегозадержание, и защитные лесные полосы, и многое другое.

Известный советский почвовед, член-корреспондент АН СССР В. Ковда определяет систему мелиорации как «научный метод управления сельскохозяйственными почвами, который должен заменить все прежние, «деспотические» меры воздействия на них. С помощью мелиорации, — считает он, — наконец, удастся создать управляемые и долго живущие искусственные биогеоценозы, несравненно более продуктивные, чем естественные».

На поля Нечерноземья в дополнение к уже имеющимся двинутся новые сотни тысяч машин, которые помогут превратить болота и прочие «неудоби» в плодородные поля. Еще более усилится роль науки. По всей зоне создаются ее посты. Их задача — научить земледельца выращивать два-три колоса там, где рос один. Ученые уже трудятся над созданием таких сортов сельскохозяйственных растений, которые полностью отвечали бы требованиям высококультурного земледелия.

Если смотреть дальше, сельскохозяйственная наука в содружестве с другими отраслями науки и техники намечает и такие дерзновенные планы, как определение состояния почв и посевов на расстоянии с помощью космической техники, широкое применение новых открытий биологов.

Так будет. Но в общих государственных усилиях по сохранению, защите земли-кормилицы и усилиях тружеников сел сегодня же, каждый день непременно необходимо участие каждого из нас. Независимо от места жительства и рода занятий.

Правила поведения тут предельно просты.

Если ты строишь дома на вчерашней пашне, не хорони ее под грудами мусора. Не забудь сберечь ее верхний плодородный слой. Нашим могучим машинам ничего не стоит предварительно снять со строительной площадки живой коврик пахотной земли толщиной в несколько сантиметров. В нем тысячелетняя работа и жизнь биокосного тела. Она пригодится на ближайшем поле, в парке, сквере или саду, которые вырастут рядом с новостройкой. Если прокладываешь трассу, роешь котлован, постарайся не калечить окрестных деревьев, не наносить земле лишних травм.

Если ты просто выехал за город отдохнуть, помни, пожалуйста, заповедь: «Ты в гостях у природы. Постарайся не делать ничего, что считал бы невозможным делать в гостях».

Да и в самом городе стоит быть с природой побережнее. Ведь часто, спеша по своим делам, мы пробиваем тропинку через свежую зелень газона. Или безмолвно смотрим на иных «любителей природы», волочащих целые снопы зря загубленных где-то полевых цветов, черемухи.

Возле нас, где бы мы ни жили, должна жить и цвести земля. Потому что природа — не только первоисточник всех материальных благ в жизни человека. Она — незаменимый и вечно живой источник здоровья и духовного богатства человечества во все времена. Она прекрасна. Чем разумнее человек построит свои отношения с ней, тем богаче и красивее будет его жизнь сегодня, завтра и во все времена.

Людмила Якубенок
В СТРАНЕ ВЕЛИКИХ ГОР

Очерк

Фото В. Н. Якубенок

Самолет с усилием перевалил через горы и повис над обширной котловиной. Колыбель Непала — долина Катманду!

Какие яркие и чистые краски! Ничего похожего на Индию, которая много часов перед этим плыла под самолетом, закрытая пыльной вуалью: однообразная плоская сетка квадратных полей, окрашенных в блеклые тона, ряды коричневых крыш, отдельные раскидистые деревья или группы пальм, белые русла рек…

А здесь на прозрачном голубом небе сверкает солнце и ласково освещает выпуклую рельефную картину. Прежде всего бросаются в глаза светло-зеленые ступенчатые холмы. Плавно изогнутые ступени поднимаются до вершин, то крутые, то пологие, и создают впечатление муарового узора. Там, где ступени полого спускаются к речкам, узор блестит, переливается…

Подальше, на фоне горных кряжей, выделяются странные стогообразные возвышения; на верхушках одних красуются гигантские снопы бамбука, других — одинокие деревья. Рыжие оползни и полосатые домики разнообразят палитру. Домики обмазаны рыжей глиной, а до половины высоты выкрашены в карминно-красный цвет.

А вот и город. Нет, скорее несколько городов. Россыпь строений постепенно сгущается в центры, плотные коричневые массы. Сверху — сплошные крыши. Местами возвышаются постройки, похожие на массивные елки, видны квадраты дворов…

Сейчас в Непал ведут и воздушные, и наземные пути. В 1956 году в стране появились первые шоссейные дороги, а прежде сюда можно было попасть только по узким горным тропам. Главное же, в королевство не было въезда иностранцам, особенно европейцам. Непал оставался закрытой страной.

Лишь в 1951 году засов отодвинулся, двери распахнулись и стали пропускать дипломатов, торговцев, туристов из всех стран мира.

Это произошло в царствование махараджи Трибхувана, деда Бирендры Вир Бикрам Шах Дева, который правит Непалом сейчас. Трибхуван был последним номинальным махараджей. В течение ста лет все его предшественники никакой роли в судьбе своей страны не играли и фактически являлись пленниками могущественного семейства феодалов Рана. Два века назад Рана правили в своем небольшом княжестве. Но после образования Большого Непала им удалось захватить верховную власть в стране. Рана занимали все главные государственные должности, в том числе и пост премьер-министра, передача которого по наследству была официально узаконена.

Боясь малейших перемен, Рана пытались законсервировать жизнь страны. Непал оставался изолированным от внешнего мира.

Правда, тропа, проложенная через всю страну с севера на юг босыми ногами носильщиков тяжестей, не зарастала. Здесь пролегал древний торговый путь из Индии в Тибет, он приносил непальским правителям немалый доход.

При Рана в Непале все застыло без движения: религия, культура, облик городов, одежда людей, обычаи, нравы… Прежде всего это касалось общественно-политического устройства страны: оно сохранялось феодальным с остатками рабовладения.

Огромную роль в этом сыграла религия. Древняя, неколебимая, всесильная… Она и теперь много определяет в жизни каждого непальца от рождения до смерти: чем заниматься, когда отдыхать, что есть, что носить, в каком доме жить, когда какие церемонии проводить…

В Непале господствуют индуизм, вобравший в себя и буддизм (точнее — тибетский ламаизм), и анимистические культы. Такой религии не встретишь больше ни в одной стране мира. Какую смесь обрядов и канонов она собой представляет! На одной тесной площадке часто можно видеть индуистские пагоды и буддийские чайтьи. «Поклоняться Будде — значит поклоняться Шиве», — говорится в священной непальской книге. Некоторые различия в ритуальных церемониях, конечно, есть. На юге страны больше сходства с индуизмом, на севере — с тибетским ламаизмом. Индуизм, возникший несколько тысячелетий назад, делит человеческое общество на сословные группы — варны и касты. Варн четыре: брахманы (жрецы и священники), чхетри, или кшатрии (воины во главе с правителем), байшо, или вайшья (крестьяне, торговцы, высшие касты ремесленников), и шудра — ремесленники низших каст, уборщики и прислуга. Две низшие, последние варны состоят из многих каст, объединяющих группы людей по их занятиям, по профессии. В каждой касте есть еще много подкаст. Люди, потерявшие связь со своей кастой, составляют группу неприкасаемых. К ним же относились и рабы. Сейчас официально нет ни неприкасаемых, ни рабов. Рабство отменено в Непале в 1924 году, а неприкасаемых уже три раза (в 1948, 1951 и 1962 годах) указами правительства уравнивали в правах с другими кастами и называют теперь по-другому. Но, следует заметить, что от указов до полноправия всех каст — дистанция огромного размера.

Принадлежность к той или иной касте определяет социальное положение непальца. Если он родился в семье горшечников, например, то и может быть только горшечником. Так на роду написано. Каноны индуизма очень жестки. Чуть что — человек изгоняется из рядов касты, становится неприкасаемым, то есть полностью бесправным и всеми презираемым. С ним вместе не будут ни работать, ни есть, ни пить, ни курить…

Земля в Непале принадлежала (впрочем, и теперь принадлежит) заминдарам — крупным землевладельцам (они же, как правило, были и ростовщиками), которые отдавали ее в аренду крестьянам. Арендная плата составляла больше половины урожая. Сейчас она несколько снижена и по закону не должна превышать половины урожая.

Крестьяне обрабатывают землю мотыгой с короткой рукоятью, сажают рассаду риса (это основная культура). Жнут рис серпом, обмолачивают вручную или при помощи пары буйволов, заставляя их ходить по снопам. Затем зерно подсушивают в жаровне и толкут в каменной ступе деревянными пестами, чтобы очистить от оболочек. Провеивают зерно так: один человек подбрасывает его лопатой, другой машет большой плетенкой, создавая ветер. Жернова мельницы приводятся в движение горными ручьями.

Роптать на свой жребий никому не полагалось, недовольство строго преследовалось. Никакой системы народного образования не существовало. Грамотных в Непале было всего два процента. Лечением больных занимались знахари. Промышленности не существовало, если не считать кустарных промыслов. Особые касты занимались кузнечным и ювелирным делом, изготовляли глиняную посуду, строили дома, украшали их…

Махарадже Трибхувану в декабре 1951 года удалось избавить Непал от тирании Рана. Это принесло некоторые перемены: в стране появился панчаят — пятиступенчатый выборный совет, была принята конституция. Непал открыл свои двери для иностранцев, установил дипломатические отношения с десятками стран, стал расширять торговые связи. Ныне Непал — член ООН, придерживается политики неприсоединения, делает шаги для развития экономики. В Непале строятся шоссейные дороги, заводы и фабрики…

Большую помощь здесь оказывает Непалу Советский Союз. В середине 1968 года уже работали переданные в дар непальскому правительству и народу сахарный завод в Биргандже, сигаретная фабрика в Джанакпуре, ГЭС в Панаути, госпиталь в Катманду и завод сельскохозяйственных орудий в Биргандже. В 1971 году вступила в эксплуатацию шоссейная дорога Симра — Джанакпур протяженностью 116 километров, построенная с помощью советских специалистов.

_Непал

Приняты реформы, направленные на улучшение положения в сельском хозяйстве. В стране распространяется образование, появились автомашины, электричество, радио…

Конституция 1951 года провозгласила равенство людей всех варн перед законом, отменила многоженство и ранние браки.

Как видно, сдвиги наметились. Но новому всегда трудно пробивать себе дорогу, особенно в сфере социальной, бытовой. Поэтому в Непале сегодня можно увидеть наряду с новым и многое из того, что было и двести и пятьсот лет назад.

Непал — страна небольшая. Он протянулся на восемьсот восемьдесят километров с запада на восток и около ста девяноста километров с юга на север. Его площадь — сто сорок одна тысяча квадратных километров. На географической карте Непал выглядит небольшим прямоугольником, расположенным между двумя огромными азиатскими странами — Индией и Китаем. Но сколько здесь разнообразия и самобытности: климат, природа, население, облик людей, их обычаи… Впрочем, многое объясняет география.

Территория Непала гористая, ступенчатая. На юге проходит узкая полоса равнины в два-три десятка километров шириной. Это — тераи, часть Индо-Гангской низменности. Тераи лежат у подножия первой гряды гор Сивалик, за ней поднимается хребет Махабхарат (до трех тысяч метров над уровнем моря), а затем — собственно Гималаи (средняя высота главного хребта — около шести тысяч метров). Здесь, на территории Непала, находятся самые высокие на Земле вершины гор. Восемь восьмитысячников: Джомолунгма, известная под названием Эверест (8848 метров) (имеется еще одно название этой горы — Сагарматха), Канченджанга (8585), Макалу(8470), Дхаулагири (8221), Аннапурна (8078) и другие. Больше тридцати вершин (Газантхан, Хималхили и другие) превышают семь с половиной тысяч метров. А сколько шеститысячников! Это самое большое скопление величественных горных вершин на земле.

Вершину Сагарматхи человек покорил совсем недавно, в 1953 году. Первые люди, побывавшие на ней, — новозеландец Хиллари и непалец-шерп Тенсинг. Успешные попытки добраться до вершины Сагарматхи предприняли с тех пор и многие другие экспедиции. Но интерес альпинистов всего мира к покорению этой вершины по-прежнему велик, и очередь экспедиций, желающих совершить восхождение на величайшую вершину мира, расписана на много лет вперед.

Реки Непала берут свое начало на ледниках Главного Гималайского хребта. Двенадцать наиболее крупных пересекают северную часть страны. Свободному течению преграждают путь гряды гор. Но вода пробивает преграды, и реки устремляются на юг, к великому Гангу, который они питают.

Непальские реки, берущие начало на ледниках Гималаев, текут только по южному склону хребта, даже когда начинают путь на северном склоне. Таковы, например, Арун и Карнали. Истоки их на северном склоне, но они прорыли очень глубокие узкие ущелья в толще ледников и гор и устремились на юг.

Характер непальских рек непостоянен. Зимой это маленькие речки или ручьи, бегущие по широким руслам. Небольшие притоки совсем пересыхают. Но с первыми дождями реки превращаются в ревущих чудовищ. Стремительные потоки ворочают огромные валуны, подмывают берега, вырывают с корнями деревья, намывают отмели…

Рыба здесь разнообразная. Это форель, карп, барбус, угорь, сом… Рыбы много и в озерах. В Непале насчитывают 50 горных озер. Наиболее интересные из них Госайнкунда, Пхева, Papa и Бегнас-тал^[4].

Госайнкунда-тал находится высоко в горах, на высоте около пяти тысяч метров над уровнем моря; его питают ледники, расположенные несколько выше. В свою очередь озеро служит истоком реки Трисули. Очень труден путь к озеру. Нужно преодолеть много подъемов; некоторые из них так круты, что по ним взбираются ползком. Путь пересекают несколько горных речек… Но все эти препятствия не останавливают множества паломников, которые раз в год, зимой, устремляются к озеру, которое почитается священным. Не всем это удается. А те, кто достигает цели, располагаются на берегу, долго смотрят на темную гладь воды. Одни видят в ней самого Шиву в разных положениях, другие видят своих родных, близких, живых или умерших.

Озеро Пхева — одно из самых больших и красивых в этом районе Азии. Оно раскинулось возле высоких лесистых горных кряжей, окаймляющих долину Покхара. Славится озеро тем, что на нем есть небольшой плавающий остров, на котором построен маленький храм богини Барахи Бхагбати.

Озера Papa и Бегнас также находятся в долине Покхара. В их лесистых окрестностях водится много диких животных, поэтому район этот объявлен заповедником.

В зависимости от высоты климат в Непале меняется от тропического в тераях до арктического на вершинах Гималаев, где над вечным льдом бушуют снежные бураны.

Между этими крайними точками располагается почти вся гамма климатических условий. Столь же разнообразна и растительность. Здесь много труднодоступных мест, где едва ли ступала нога человека. Непальские горы молоды, процесс их образования еще не закончен. Они имеют очень крутые, иногда отвесные склоны.

Много ущелий, встречаются гроты. Есть и болота, и буйные зеленые заросли, то есть все то, что необходимо для привольного житья всякого зверья, пресмыкающихся, насекомых.

Климат тераев разнообразят два периода: сухой, который длится с октября по май, и дождливый, связанный с муссоном, — с июня по сентябрь. Дневная температура в это время — около сорока градусов, а влажность близка к ста процентам. Условия, как в парильном отделении русской бани!

В восточной части тераев в муссонный период выпадает до двухсот пятидесяти сантиметров осадков, в средней их части — наполовину меньше. В некоторых горных долинах так же влажно, как в тераях, в других — очень сухо (западные и северные районы).

На высоте больше двух тысяч метров зимой выпадает снег.

Резких границ климатических поясов здесь нет, как и разграничения растительного мира. От кромки вечных снегов к тераям растительность становится все богаче. На высоте около пяти тысяч метров растет только трава и мох. Ниже появляются хвойные кустарники, затем — сосна, пихта, береза, рододендрон…

На склонах Махабхарата уже смешанный лес: дуб, клен, граб, гималайский кедр, сосна, ель, лиственница, эвкалипт, кипарис, тисе, можжевельник… А в плодородных долинах, например Катманду и Покхара. появляются субтропические растения: мандарины, лимоны, грейпфруты, бананы, папайя, ананасы, хурма, инжир, гранаты…

Особенно богат растительный мир тераев и гор Сивалик. Здесь перемешались растения трех поясов: тропического, субтропического и умеренного.

Джунгли — это сплошная стена зелени в период дождей и плотная мягкая крыша на столбах в сухой период. Каких только листьев не встретишь! Мелкие и очень крупные, круглые и продолговатые, зубчатые, с колючками, шипами, ворсинками, гофрированные или гладкие, глянцевые и будто покрытые эмалью. Большинство листьев, да и трава в тераях, жесткие, сухие.

Из древесных пород очень распространен сал. Его листья похожи на дубовые, только значительно крупнее. Сал — прекрасный строительный материал, прочнее дуба. К строительным породам относятся также тик, чамп, семал, тун, сиссу, карма, калусрис, асна, волнат, красное дерево — всего более пятидесяти. Есть деревья, содержащие ценные смолы, соки, ароматические вещества, яды… Одни находят применение в медицине, косметике, кулинарии, другие — в промышленности.

В тераях растут магнолии, источающие во время цветения сладкий дурманящий запах, пипал — священное для буддистов дерево, цветом коры и формой листьев напоминающее тополь.

Цветок рододендрона — одна из многих эмблем Непала. Это — соцветие жестковатых тонких сморщенных чашечек с пучком бело-черных тычинок в центре. Во время цветения рододендроны — эти полу кусты-полудеревья с резкими переломами ветвей, на которых веерами располагаются длинные узкие листья и крупные сиренево-красные цветы, — очень эффектны.

_{Ступени полей поднимаются до самых верхушек гор}

_{Уборка сахарного тростника в тераях}

_{Змею можно встретить на любой дороге}

Растет здесь и баньян — огромное дерево со множеством воздушных корней, тоже священное для непальцев: оно олицетворяет в противоположность пипалу не женское, а мужское начало. Иногда баньян и пипал растут рядом, и тогда под ними некоторые непальские племена проводят свадебные обряды.

В джунглях царит полумрак даже зимой, когда от подлеска и травы остаются одни голые прутья и хорошо видны рыжие термитники, так похожие на непальские горы в миниатюре. А летом буйная поросль делает лес почти непроходимым. На открытых местах вырастает слоновья трава, густая, жесткая и такая высокая, что скрывает лошадь с седоком.

В Непале обитают самые крупные на Земле в настоящее время животные: слоны, водяные буйволы, яки, олени шести видов, в том числе олень мускусный, антилопы, кабаны, горные козлы. Встречаются совершенно удивительные горные бараны. Рога у них цвета слоновой кости с глубокими поперечными морщинами. Длина рогов достигает полутора метров.

Здесь обитают обезьяны нескольких видов, десять видов семейства кошачьих: тигры, пантеры, леопарды пятнистые и снежные, рыси, дикие кошки… Водятся бурые и черные медведи, волки, шакалы, лисы.

В стране сохранились такие редкие животные, как носороги, дикобразы, красные гималайские еноты, чешуйчатые муравьеды, мышезайцы, землеройки.

А разве не удивительно, что в горной стране водятся… крокодилы?! В тераях на границе с Индией они живут во многих реках. А в реке Нарайяни еще водятся и пресноводные дельфины — редчайшее животное.

Богат и мир пернатых в Непале. Здесь их более пятисот шестидесяти видов. Ученые говорят, что некоторые из этих птиц обитают только в Непале. Вот птица из семейства фазанов: буро-оранжевый цвет шеи и грудки плавно переходит в голубовато-зеленый, хвост оранжевый; на голове две зеленые «веточки», за что, видимо, и называют эту птицу рогатой. Именуют ее на непали данпхе. Ее изображение — национальный символ — красуется на гербе Непала.

И еще нельзя не сказать хотя бы несколько слов о змеях. Они в Непале чрезвычайно разнообразны. Это и огромные питоны, толстые, как бревно, и королевские кобры, длинные змеи разного цвета (коричневые, зеленые, золотые, серебряные), и маленькие черные змейки, стрелки и минутки, названия которых звучат как грозное предупреждение… Змеи водятся не только в лесу или на полях, но и в городах, и в самой столице Катманду. Непальцы относятся к змеям терпимо, что объясняется их религиозными представлениями. Змей не убивают. Я видела, как непалец переселял змею со своего огорода в другое место. Он подцепил змею на палку и спокойно, бережно перенес через дорогу и пустил в болото.

— Не надо бояться змей! — уверяли меня в Непале. — Если змея обвилась вокруг вашей ноги или руки, надо просто ее стряхнуть на землю.

Но все же, видимо, не все в Непале так хладнокровны в обществе змей. Однажды днем, когда я шла со своей знакомой по магистральной улице Катманду, вдруг к нам поспешно подбежали взволнованные мужчина и женщина и предупредили об опасности: по краю проезжей части дороги быстро двигалась, волнообразно изгибаясь в вертикальной плоскости, черная лента. Это была очень агрессивная и ядовитая змейка — стрелка.

Едва ли есть люди, которые считают соседство со змеями приятным или хотя бы безопасным. Но те, кто живет в таком сообществе, привыкли к нему и спокойно спят в своих постелях… правда не на первом этаже. А с наступлением темноты из домов не выходят или в крайнем случае берут с собой фонарь. Впрочем, в этих краях остерегаться надо не только змей, но и скорпионов, некоторых пауков, ос, красивых черно-рыжих мохнатых гусениц… Укус их или прикосновение к ним весьма опасны.

Многие непальские легенды повествуют о змеях. И сама долина Катманду, по преданию, была Змеиным озером. Здесь жили белые змеи — наги. Говорят, они и теперь встречаются. Мне, правда, не приходилось их видеть. А вот храм, посвященный богине змей Наг, я видела. Он находится на территории священного индуистского места Пашупатинатх. Храм построен в стиле непальских пагод, каких в долине Катманду очень много. На кубический кирпичный остов, поставленный на высокий ступенчатый фундамент, опираются три яруса своеобразных крыш. Квадратные в плане, четырехскатные, они уменьшаются с высотой. Верхняя крыша украшена группой колоколов. Крыши и колокола — золоченые — ослепительно сверкают под непальским горным солнцем.

С тех пор как Непал стал открытой страной, здесь поощряется туризм. Ведь туризм значительно пополняет запасы валюты в стране, не требуя больших вложений капитала. Поэтому в Непале строят много отелей, не только в городах, но и в горах, где туристы (если повезет) могут любоваться кроме горных красот еще и дикими животными или хотя бы слышать их голоса.

В 1972 году непальское правительство приняло меры к охране диких обитателей джунглей. Было намечено создать четыре национальных парка: Королевский Читван-парк, Лантанг, Сагарматха-парк и парк озера Papa. В парк Сагарматха входит несколько горных вершин во главе с Сагарматхой. Непальцы думают об охране этого уникального района, о правильной его эксплуатации и регулируют поток альпинистов. Официальные лица заявляют, что хотят сохранить район Сагарматхи не только для Непала, но и для всего человечества. Кроме того, объявлены заповедными пять зон, в том числе две реки — Карнали и Нарайяни.

Запрещена охота на носорогов, слонов, диких буйволов (считают, что их осталось только несколько десятков), диких яков, тигров, пятнистых и снежных леопардов, мускусных оленей, бурых медведей, красных енотов, муравьедов и других редких животных.

За охоту в национальных парках и заповедниках предусмотрен штраф в размере от пяти до пятнадцати тысяч рупий (огромная сумма) или заключение в тюрьму на срок от двух до пяти месяцев.

Строгие эти законы, видимо, сыграют свою роль. А еще недавно редких зверей уничтожали массами ради забавы. Есть, например, достаточно подробное описание охоты, организованной в честь высокого гостя из Англии, короля Георга V, который посетил Непал в 20-х годах нашего века. Охота проходила в районах, особенно богатых зверем, между реками Рапти и Раю. В ней использовали множество слонов. Охота так увлекла Георга, что от его руки погибли 21 тигр и 10 носорогов.

Непальцы умеют ценить красоту растений. В богатых усадьбах, принадлежащих семьям влиятельных лиц, вся земля превращена в сад. Похожих друг на друга садов нет. Здесь подбирают растения в зависимости от рельефа местности и так, чтобы круглый год в саду что-нибудь цвело. И в самом деле, даже в середине зимы, когда с низкого серого неба моросит холодный дождь, веранды больших зданий украшают крупные оранжевые цветы на темной зелени ползучих растений.

Опишу один не очень большой участок, где стоит несколько домов, сдающихся в аренду иностранцам.

От магистральной дороги к воротам усадьбы ведет узенький немощеный переулок. От ворот в глубину усадьбы идет широкая аллея из могучих тиссов. Мелкие листочки, расположенные елочкой, кажутся железными, так они жестки. В конце аллея раздваивается, огибает цветник в виде эллипса. За ним на невысоком возвышении виден фасад дома. Цветник огорожен подстриженным самшитом. Из центров эллипса поднимаются две веерные пальмы. Напротив входа в дом растут две юкки, магнолии.

Справа от цветника — стена лакированных суставчатых стволов бамбука, лапчатая зелень красиво склонилась почти до земли с высоты тридцати метров. А слева с высокого дерева круглый год низвергается поток из сиренево-розовых цветов.

В этой усадьбе несколько внутренних дворов. В одном растут фруктовые деревья: сливы, хурма, инжир: в другом — мощная сосна с хвоей более длинной, чем у нашей сосны, а под ней куполообразный кустарник, почти всегда покрытый розовыми цветами; в третьем по углам растут камелии — пирамидальной формы куст в два метра высотой с сине-зелеными листьями в виде сердечка. На этом темном фоне особенно нежно выглядят бело-розовые цветы.

Тераи — это житница Непала, хотя развитию этого района еще лет десять назад очень мешали комары, вызывающие тяжелую лихорадку. Но теперь многое делается для оздоровления климата тераев.

Здесь летом выращивают рис, сахарный тростник, джут, табак, бананы, горчицу; зимой — пшеницу, кукурузу и овощи. Культивируются манго, ананасы, папайя…

Для цитрусовых, винограда и яблок в тераях слишком влажно. Но повыше, в горах, теперь появляются сады и виноградники. Приблизительно на этой же высоте в районе И лама (восточный Непал) выращивают чай. В последние годы его плантации расширяются. Чай хорошего качества, в нем много танина, он ароматен.

_{Непальцы разных этнических групп:}

_{а) женщина из тераев; б) крестьянин горного района; в) неварка из долины Катманду}

_{Девочка-пастушка с буйволицей}

Илам славится и орхидеями. Фантастические эти растения, корни которых не нуждаются в земле, поражают богатством форм и оттенков. Мне довелось видеть непальские орхидеи только в ботаническом саду в Катманду, где коллекция их сравнительно небольшая. И все же сад стоит посетить, когда там цветут орхидеи.

Наверное, нет таких фруктов, овощей или ягод, которые нельзя было бы вырастить в Непале. В долине Катманду, например, отличные персики, абрикосы, сливы, лимоны, грейпфруты, хурма, инжир, клубника, ежевика, малина, смородина… Правда, не все это увидишь на рынке: не распространено. В Непале употребляют свои исконные полудикие плоды. Их большое разнообразие. Одни нам кажутся совсем безвкусными, другие, наоборот, чрезвычайно острыми.

Непальцы любят острые приправы. После сбора урожая длинные связки красного перца, чеснока и лука увидишь под крышей почти каждого дома.

В Непале живет около 11,5 млн. человек; среди них много народностей и племен, говорящих на своем языке, сохранивших до наших дней самобытность и автономность. Горы долго ограждали эти племена от всяких внешних влияний.

Считают, что в стране больше пятидесяти народностей и племен. Главные из них в среднем Непале — невары, кхасы, кираты, рай, лимбу, таманги, магары и другие. В тераях — тхару, денвар, маджхи, в северных районах — шерпы, лхоми, тхудам.

Непальцы-горцы говорят на тибето-непальских диалектах, исповедуют ламаизм, носят одежду из домотканого сукна и вышитые цветной шерстью мягкие сапоги с острым загнутым носком на высокой платформе.

Население же теплых районов в большинстве своем обходится без обуви, одежду носит легкую. У женщин — сари, у мужчин в среднем Непале — костюм из домотканого полотна: светлые штаны в обтяжку и очень длинная рубаха. Ворот отделан стоячей бейкой, она идет вокруг шеи, спускается по груди направо и завязывается тесемками у подмышки. Костюм завершает черная безрукавка (или европейский пиджак) и топи — шапочка своеобразного покроя, напоминающая армейскую пилотку. В тераях мужчины носят длинную рубаху и дхоти — кусок материи, обернутый вокруг бедер. Все непальские женщины постоянно носят много украшений. Но, конечно, это разные украшения. Различие их зависит от положения женщин в обществе. До 1951 года для низших каст были обязательными ограничения в одежде, которую они носили. Байшо и шудрам не полагалось носить богатых материалов, золотых украшений и драгоценных камней.

В горных районах население главным образом занимается разведением скота: буйволов, овец, коз с длинной серой шерстью и помесей яка с коровой, которых больше нигде не встретишь. Эти некрасивые животные очень сильные и выносливые, они перевозят тяжести, на них можно пахать.

Зимой горцы спускаются в долины, чтобы продать скот, птицу, масло, шерстяные одеяла и купить рис, чай, ткани…

В последние годы Непал посещает множество туристов из Европы и Америки. Страна привлекает прежде всего своей самобытностью. Города долины Катманду ив самом деле поражают своим неповторимым обликом. Храмы, жилища и природа — все гармонично, составляет единое целое.

Храмы и дворцы построены из обожженного красного кирпича, а жилые дома — из сырца, они серые. Везде низко нависающие черепичные крыши опираются на подкосы. В бедных хижинах это просто косо поставленная доска, а в дворцах и храмах — настоящее произведение искусства… Подкосы представляют собой какое-либо фантастическое животное или украшены резными фигурками, орнаментом… Вообще резьбы так много, что все строение кажется кружевным, игрушечным.

Источники воды в Непале тоже имеют своеобразное оформление. Это разной величины углубления в земле прямоугольной формы, выложенные кирпичом или камнем. В одной стене сооружения находятся желобки, по которым стекает вода в бассейн. К бассейну ведут ступени. Сюда приходят за питьевой водой, здесь стирают белье и моются.

Дома строят на солидном фундаменте и с очень толстыми стенами. Это необходимо для устойчивости при землетрясениях, которые здесь нередки. Деревенские постройки отличаются от городских главным образом размерами и простотой, отсутствием украшений. Это прямоугольные коробки с прямоугольными же проемами маленьких окон и дверей. Хочешь войти в дом — нагнись. Проем закрывает одностворчатая массивная дверь; к ней обычно ведет несколько ступенек, на которых так любят сидеть в свободное время непальцы. В нижнем этаже, который служит складом и помещением для скота, пол земляной. На самом верхнем этаже находится кухня, ниже — спальни. Мебели нет нигде. Это не относится к состоятельным семьям. В их домах у каждого члена семьи своя комната, у бедняков спят всей семьей на подстилках, положенных на пол. Утром спальные принадлежности сворачивают и кладут у стены или просушивают на окне.

В кухне тоже вся нехитрая утварь находится на полу. Кухня, где готовят пищу и едят, разделена чертой, канавкой, сделанной в глиняном полу. Канавка делит помещение на две части: в одной находятся очаг, посуда, продукты, другая часть служит столовой: здесь едят, сидя на полу на корточках или скрестив ноги. У каждого члена семьи есть свое собственное место, где он всегда и располагается со своей миской. Младшие не могут занимать места старших братьев и сестер.

За черту на кухне заходят только взрослые. Дети не имеют права это делать. Им, кроме того, не разрешается есть в компании взрослых, они едят отдельно.

Мальчики допускаются за черту на кухне после прохождения церемонии нитки, которая причисляет их к взрослым. А девочки получают права замужних женщин после церемонии белбибах: девочки шести — восьми лет обручаются с фруктом бел и считаются вступившими в священный брак. Этот брак, разумеется, чисто символический. Но когда в свое время девушки выйдут замуж, этот брак будет называться вторым. Церемония белбибах существует только у низших варн. В семьях же брахманов девушки считаются взрослыми после выхода замуж, но тогда они покидают дом родителей.

В последнее десятилетие вместе с переменами, происходящими в Непале, намечается некоторое упрощение обрядов.

Прогресс, достигнутый страной за последние двадцать лет, бесспорен. Однако Непалу предстоит еще проделать немалый путь для преодоления экономической и культурной отсталости — тяжелого наследия полуколониальной зависимости и феодализма. Но у трудолюбивого и мирного непальского народа есть тяга к новому, лучшему, к знаниям, к переменам. И он добьется новых успехов на пути улучшения своей жизни.

_{Посадка риса Долина Покхара. Вдали — гора Аннапурна}

_{На празднике Шиваратри в священном месте Пашунатинатх}

 _{Весна в долине Катманду}

_{Летучие собаки днем спят на дереве, повиснув головой вниз. Вокруг деревьев конусами сложены початки кукурузы}

РЕСПУБЛИКА СОЛНЦА, ТРУДА И ПЕСЕН

Фотоочерк

Текст Н. Болотникова

Фото Е. Миримского, Л. Раскина, В. Акимова

На юго-западе Советского Союза, по берегам Днестра и Прута, раскинулась по холмам и просторным долинам солнечная республика Молдавия. С севера на юг она простирается на 350 км, с запада на восток — от 20 до 150 км; ее площадь всего 33,76 тыс. кв. км. Но на этом сравнительно невеликом пространстве плотность населения самая большая среди союзных республик: 105 человек на квадратный километр!

Плодородные земли, обилие солнца, мягкий климат и своеобразный рельеф как бы самой природой созданы для сельского хозяйства. За годы Советской власти в республике значительно выросло производство плодов и фруктов, винограда, овощей, табака, эфироносов… Создание аграрных комплексов по производству зерна, мяса, молока, птицы, организация высокопроизводительных межколхозных пальметных садов-гигантов преобразили лицо республики.

Генеральный секретарь Центрального Комитета КПСС Л. И. Брежнев в Отчетном докладе XXV съезду КПСС назвал Молдавию в числе тех областей и республик, опыт которых «говорит о том, что большие возможности быстрого роста объемов производства, серьезного повышения производительности труда и снижения себестоимости заложены в специализации и концентрации производства на базе межхозяйственного кооперирования и агропромышленной интеграции». Наряду с сельскохозяйственным производством гармонично развивается и промышленность республики. По сравнению с 1940 годом, когда Молдавия вошла в семью братских советских республик, промышленность ее выросла в 20 раз и продолжает развиваться более высокими темпами, чем по Союзу в целом. Преобладающая отрасль промышленности — пищевая, затем тяжелая и легкая. Молдавия производит вино и консервы, масло и сахар, табак и муку и многое другое. Продукция машиностроения и металлообработки за те же годы выросла более чем в 300 раз. Тракторы и электромашины, точные приборы и электроника характерны для Молдавии наших дней.

Большими шагами идет вперед электроэнергетика.

Красочные шелка и ткани, трикотаж и одежда, обувь, ковры и художественные изделия создали славу легкой промышленности республики. Продукция молдавских заводов и фабрик вывозится более чем в 50 стран мира.

Молдавия — республика высокой культуры. В ней создана Академия наук и сеть научных учреждений, вузов, совхозов-техникумов, профтехнических школ. Ее искусство и литература, национальные по форме и социалистические по содержанию, составляют неотъемлемое звено искусства, и культуры всех республик Советского Союза.

Молдавия — край дойн — вдумчивых песен, искрометного танца и вдохновенных поэтов!

_{Живописные окрестности у села Гратиешты}

_{Кишинев. Новое здание Дома печати}

_{Одно из красивейших сел Молдавии — Ружница в Единецком районе}

_{Исключительное внимание уделяется в республике декоративному садоводству. Этот уголок парка можно увидеть в районном центре Чимишлия}

_{Кишиневская школьница в радостном настроении: у нее день рождения и ее ждут подарки}

_{Овцеводство — традиционная отрасль сельского хозяйства республики}

_{Готовая продукция сельских виноделов}

_{Погрузка готовой продукции на Кишиневском тракторном заводе}

_{Среди зеленых просторов колхозных полей нередко можно встретить аккуратные современные постройки, такие, как этот свинокомплекс на 54 тыс. голов в Чимишенах}

_{Зреет солнечная ягода на совхозном винограднике}

_{Богатый урожай садов совхоза «Прут» около г. Унгены}

_{Впервые в Молдавии была построена специализированная ферма по производству индюшиного мяса. Техническая оснащенность фермы настолько высока, что ее обслуживают всего 20 операторов}

_{Произведения народных художественных промыслов — полотенца, платки, коврики, посуда и другие предметы быта можно увидеть не только на стендах выставок, но и на прилавках магазинов}

_{Ансамбль народного танца Кишиневского государственного университета}

_{Придорожный колодец вблизи села Быковец художественно оформлен под птицу аист}

Игорь Константинов
ПТИЧИЙ РАЙ

Фотоочерк

Фото автора

Край этот называют раем для птиц. И действительно, во владениях пернатых — тростниковые заросли, топкие болота, заливные луга, лесные чащобы, неглубокие заливы, морские острова. Тысячи птиц признали Матсалуский заповедник в Эстонской ССР своим домом. Удивительно птичье постоянство. Из года в год летят птицы одними и теми же дорогами к местам гнездовий и на зимовки. Во время пролетов в заповеднике собирается колоссальное количество пернатых.

Долго петляет среди полей и лесов полноводная Казари, но перед впадением в море выпрямляется и стрелой несет свои воды в Балтику. Вместе с орнитологами заповедника плыву в лодке вниз по реке. И вот мы на морском просторе. Берем курс на остров Колменасва. Чем ближе земля, тем больше птиц встречает нас. Остров весь в нехитрых архитектурных сооружениях из сломанных тростинок. Это гнезда чаек. Среди них находим утиные. Оттуда при нашем приближении, громко хлопая крыльями, слетают хозяйки гнезд. Птицы, окольцованные в Матсалуском заповеднике, зимуют в самых разных уголках земного шара. Это подтверждает ежегодный возврат колец. Их присылают из Дании и Южной Африки, Англии и Марокко, Алжира и Италии, Франции и Анголы.

Кольцевание птиц дает возможность ответить на загадки биологии пернатых…

Несколько часов не умолкал крик чаек на острове. Но за это время здесь вырос лес из колышек с номерами: все утиные гнезда были помечены. Идем к лодке. Теперь наш путь на остров Папилайд, там живут гаги.

Вот он перед нами. Гагачий пух, яйца, и вдруг — не мигая, смотрит на нас большая коричневая птица. Это гага. Она крепко сидит на гнезде, как и многие ее сородичи. Но все же большинство гаг срываются с гнезд, устремляются в море переждать там опасность.

Пора возвращаться. Солнце опускается в синие волны. Над лодкой проносятся стайки уток. С небольшого островка поднялись кулики. А когда мы входили в русло Казари, увидели плавающих лебедей. Но что это? На одном из них — ожерелье. Оказывается, помимо колец лебедям надевают на шею синие ошейники с номерами и шифром, чтобы с большого расстояния наблюдать за птицей. Речным коридором поднимаемся вверх. На берегу стоят лоси, в небе кружат аисты, над тростниками что-то выискивают луни. Летит гусиный караван.

_{Вольготно живется птицам в Матсалуском заповеднике}

_{Среди громадных камней гнезда птиц}

_{Птенец полярной крачки}

_{Знаменитая гага}

_{Окольцевать взрослую птицу сложно. Орнитологи устанавливают автоматическую ловушку на гнезде}

_{Скоро эти малыши закружат в стае белоснежных чаек}

_{Лебеди — гордость заповедника}

Симеон Д. Симеонов
ПТИЦЫ НАД ОКЕАНОМ

Очерк

Из альманаха «Фар-74»

Иллюстрации М. Сергеевой

Перевод с болгарского Ольги Басовой

Большое разочарование ожидает всякого, кто, отправившись в далекое заокеанское путешествие, надеется повстречать многочисленных диковинных животных. Необъятны водные просторы нашей планеты. И до сегодняшнего дня никто не может утверждать, что науке известны все виды, обитающие в Мировом океане. Его животный мир богат и разнообразен, но океан ревностно хранит свои тайны. Днем и ночью корабль следует своим курсом, а вокруг тихо и спокойно, как в бескрайней пустыне. Только разгневанный Нептун время от времени нарушает это однообразие, но, стоит стихнуть ветру, огромные волны постепенно успокаиваются.

Пристально глядя на светло-голубую воду, нетерпеливый искатель приключений наблюдает за всплывающими на поверхность прозрачными зонтиками медуз. Он доволен, если удается заметить спинной плавник акулы, которая сопровождает корабль, а потом неожиданно исчезает. Он по-настоящему счастлив, когда представляется случай полюбоваться грациозными прыжками дельфинов. Но и они вскоре уплывают.

А вот воздушные просторы над морями и океанами кажутся менее пустынными. Многие представители мира пернатых тесно связали свою жизнь с этими просторами. В течение многих веков эволюции они приспособились добывать пищу, которую щедро предлагают им океаны и моря. Благодаря своим длинным крыльям морские птицы уверенно себя чувствуют даже во время сильных бурь и вольно реют над бушующей морской стихией. Среди морских птиц есть рекордисты в плавании и нырянии. Они чувствуют себя как дома не только высоко в небе, но и на гребнях волн, а преследуя добычу, ловко ныряют на большую глубину. Таким образом, морские птицы — неотъемлемая часть морской фауны. Не случайно известный зоолог Альфред Брем писал: «Морские птицы так прочно связаны с морской стихией, что только две причины могут заставить их вернуться на сушу: радостное чувство возрождающейся каждый год любви, стремление вырастить потомство и мрачное ощущение постепенной потери сил и приближения смерти».

Действительно, морские птицы почти всю свою жизнь проводят вдали от берегов., Им не опасны ни бури, ни высокие волны бушующего океана, ни морские хищники. Когда начинается период размножения, их вновь манит суша, и они устремляются к побережью материков и к островам в океане. Здесь встречаются Десятки и сотни тысяч птиц. Каждая из них должна торопиться, потому что будущих родителей много, а мест, удобных для семейного очага, недостаточно. При таком остром «жилищном кризисе» запоздавшие могут пенять лишь сами на себя. На оккупированных морскими птицами территориях образуются хорошо известные птичьи базары. Их можно встретить как в полярных, так и в умеренных и тропических областях. На западном побережье Новой Земли в период гнездования собирается более полутора миллионов морских птиц. Конечно, на различных географических широтах население птичьих базаров неодинаково. Одни виды любят холодный климат и быстро занимают освободившееся от снега скалистое побережье. Другие виды предпочитают экваториальные области и не боятся жгучего тропического солнца.

Весь день на птичьих базарах царит неописуемый шум. Соседи все время «разговаривают» друг с другом на непонятных, наверное, для других видов языках: одни — басом, другие — тенором. Этот шум слышен за несколько километров, и человеческий голос тонет в невообразимом птичьем гвалте. Так продолжается месяц-другой, пока вылупившиеся птенцы не оперятся и не начнут сопровождать своих родителей к морю, где получают первые уроки рыбной ловли. Они должны быстро усвоить способы добывания пищи, потому что вскоре им предстоит расстаться со взрослыми и начать самостоятельную жизнь. И вот в один прекрасный день, как по сигналу, огромные тучи птиц взлетают над островами и побережьями. Они делают несколько кругов, словно прощаясь с родными местами, и направляются к открытым морским просторам. Жизнь на птичьих базарах замирает. Только море продолжает шуметь, грохочет разбивающийся о скалы прибой.

Большинство морских птиц путешествуют по одним и тем же маршрутам. Но есть и настоящие морские кочевники — это буревестники, или трубконосы. Их известно свыше ста видов. У всех ноздри расположены в специальных трубочках клюва. Часто буревестников называют морскими стервятниками. Они полностью оправдывают это название, потому что с жадностью набрасываются на любую пищу: рыбу, морских беспозвоночных. Охотно поедают павших животных, пищевые отбросы, выбрасываемые с кораблей. Часто следуют за караваном китобойных судов, чтобы поживиться отходами переработки китов.

Крупнейшим представителем буревестников считается странствующий альбатрос. Это самая длиннокрылая птица: размах ее крыльев достигает четырех метров. Благодаря таким длинным и мощным крыльям альбатрос не боится сильных морских бурь. Он часами планирует над яростно ревущим морем. Он подолгу путешествует по бескрайним водным просторам, посещая почти все моря и океаны. Описаны интересные случаи его странствий. К шее одного альбатроса была прикреплена записка с точными координатами места поимки. Через двенадцать дней птицу обнаружили в 5837 километрах от этого места. С помощью кольцевания установлено, что другая птица за короткий срок удалилась на 10 тысяч километров. Когда начинается период размножения, альбатросы возвращаются из своего путешествия в родные места — на субантарктические острова, где гнездятся. Первыми прилетают самцы. Они занимают места для своих гнезд в окружении многочисленных соседей. Потом появляются и самки. Застыв в неподвижной позе, они наблюдают за разнообразными брачными танцами самцов и выбирают себе партнера. О единственном яйце в гнезде супруги заботятся вместе. Они высиживают яйцо в течение 60 дней, а птенец обретает способность летать только через 40 дней после вылупления. Молодые альбатросы начинают странствовать по морям и через два года сами создают семейный очаг, возвратившись на родные острова.

Снежный буревестник — один из самых маленьких. Эта красивая птица хорошо знакома тем, кто бывал в Антарктике. Величиной она с голубя. У снежного буревестника снежно-белое оперение, только клюв и лапы черные. Появление этой птицы указывает на то, что корабль приблизился к южным полярным областям и вскоре появятся огромные ледяные горы. Суровые полярные условия нипочем для снежного буревестника. Вот как о нем написал один исследователь: «Нас очень удивлял снежный буревестник; маленький, подвижный и нежный, он летит в море при встречном ураганном ветре со скоростью 75 миль в час. Иногда он спускается к пенящимся волнам и ловко хватает пищу — ракообразных, мягкотелых и маленьких рыбешек, которых заметил при полете».

Этот буревестник вьет гнезда не только на побережье, но и зачастую далеко от воды, в щелях скал и других защищенных от ветра местах.

Когда корабль направляется к теплым водам тропических областей, часто на расстоянии 700–800 километров от суши над ним начинают парить красивые птицы с длинными серповидными крыльями. Это первые предвестники тропиков. Они делают над кораблем несколько кругов и долго сопровождают его. Таким образом они приветствуют корабль, прибывающий на их родину, в страну вечного лета. Эти превосходные летуны — фаэтоны. Вот как рассказывал о них один из очевидцев: «Фаэтоны, несомненно, принадлежат к самым красивым океанским птицам. Они могут изумить каждого, кто видит, как отражается солнце в их прекрасном оперении, а наблюдение за их полетом доставляет истинное наслаждение».

Известны два вида фаэтонов — краснохвостый и белохвостый. Они пересекают моря и океаны в тропических областях. Питаются рыбой и проявляют при ее ловле исключительную ловкость. Повиснув в воздухе и махая крыльями, они наблюдают за водной поверхностью и, когда замечают рыбу, бросаются вниз так стремительно, что иногда уходят под воду. Хватают рыбу и, размахивая крыльями, всплывают.

Фаэтоны гнездятся на пустынных островах, иногда даже на кратерах потухших вулканов. Самка сносит одно яйцо и высиживает его вместе с самцом. Птенец похож на маленькую пушистую снежно-белую подушку.

Ближайшие родственники фаэтонов — фрегаты. К ним относятся пять видов, обитающих в тропических широтах. Фрегаты не любят далеко удаляться от берега. В тихую погоду они встречают корабли, находящиеся в 80 —100 километрах от суши, но стоит заштормить, и они возвращаются. На земле они, как почти все хорошие летуны, жалки и беспомощны. Чтобы взлететь, фрегаты должны долго махать крыльями. Поэтому они ночуют на высоких скалах или деревьях и на рассвете, скользнув вниз, без труда взлетают. Взмыв высоко в небо, они чувствуют себя в своей стихии. Во время сильного шторма, когда огромные волны вздымаются в океане, фрегаты словно борются с разгневанным Нептуном. Они соперничают в скорости с буревестниками и превосходят их в ловкости. Но когда море устало затихает и теплые лучи солнца начинают ласкать гладкую поверхность воды, фрегаты взлетают в голубое безоблачное небо и долго, весь день летают там.

Крылья, длинные, сильные крылья создали фрегатам завидную славу непревзойденных летунов. Но, намокнув, они превращаются в тяжелые гири. Поэтому, охотясь за добычей, фрегаты избегают воды. Обычно они нападают на летающих рыб, которые, спасаясь от хищников, взлетают над водой. Зачастую фрегаты ведут себя как настоящие морские пираты, грабя других пернатых. Когда какая-нибудь птица хватает добычу, фрегат с грозным видом устремляется к ней. Птица испуганно роняет рыбу и летит прочь. Прежде чем рыба упадет в воду, фрегат молниеносно хватает ее в воздухе и заглатывает.

Фрегаты гнездятся на небольших вулканических островках, которые иногда дают приют сотням птиц. В период гнездования перья на шее самца выпадают и кожа окрашивается в ярко-красный цвет. При приближении самки он надувает шею, всячески демонстрируя эту красивую часть своего тела. Фрегаты вьют гнезда на высоких скалистых берегах. Строительного материала здесь мало, и поэтому каждая пара стремится похитить его у соседей. Это нередко приводит к ожесточенным распрям между птицами.

В тропических, умеренных и полярных областях северного полушария часто можно увидеть рыбоедов. Эти птицы живут стаями и занимаются коллективной ловлей рыбы. Птицы летят низко над водой одна за другой Когда они замечают косяк рыбы, пикируют вниз, проворно ныряют и преследуют добычу под водой.

В брачный период вместе со мн