Магнетрон [Георгий Ильич Бабат] (fb2) читать онлайн

Г. Бабат, А. Гарф Магнетрон

Глава первая. Диски и подковки

На корабле

Веснин стоял в маленькой — четыре шага в длину и три шага в ширину — каюте. Это было помещение ЗАСа — зенитного автомата стрельбы. Сильные лампы, укрепленные в потолке, заливали ярким ровным светом, без теней, каюту ЗАСа. ЗАС находится в центре корабля. Лучше, чем другие помещения на корабле, он защищен от снарядов, которые могут упасть сверху, и от торпед, которые могут поразить корабль под водой. Зенитный автомат стрельбы защищен даже лучше, чем боевая рубка командира корабля.

Зенитный автомат стрельбы — это система вычислительных машин, которые направляют орудия на цель. Без меткого огня нет победы.

Год назад, в феврале 1933 года, студент Володя Веснин впервые попал на Ленинградский электровакуумный завод в качестве практиканта. А сейчас, весной 1934 года, он, инженер Владимир Сергеевич Веснин, командирован этим же заводом в Севастополь, на боевой корабль Черноморского флота, чтобы участвовать в испытании заводской продукции. Он, Володя Веснин, — ответственный представитель ведущего электровакуумного предприятия Советского Союза. Изготовленные заводом электронные лампы и тиратроны работают здесь, на корабле, в устройствах для наводки пушек.

«Неужели с того дня, как я защитил дипломный проект, стал инженером и поступил на завод, прошло всего несколько месяцев? И почему директор завода послал в эту командировку именно меня? Каждый инженер нашего завода почел бы за счастье побывать на боевом корабле. Боевой корабль — это сгусток самой совершенной, самой новой техники…»

Увы, эти размышления отнюдь не содействовали укреплению боевого духа молодого инженера. Узнав о предстоящей командировке, Веснин поспешил перед отъездом прочитать возможно больше об устройстве боевых кораблей. Прочитанного оказалось мало для того, чтобы реально представить себе, что такое военный корабль, но довольно для того, чтобы совершенно запутаться в бесчисленных названиях частей корабля и в назначении заключенных в нем разнообразных механизмов.

Сослуживец Веснина, инженер Виктор Савельевич Цветовский, снабдил на дорогу молодого человека книжечкой, посвященной описаниям аварий на судах английского флота. В поезде «Ленинград — Севастополь» Веснин успел прочесть о том, как на одном новейшем английском линейном корабле испортился привод броневых башен. Орудия двинулись несогласованно, с чрезмерной скоростью и с размаху ударились друг о друга. В результате были серьезно повреждены и башни, и орудия, и механизмы наводки… Книга была полна описаниями еще множества подобных происшествий.

«Нет, это все исключительные случаи, — пытался успокоить себя Веснин. — Обычно неполадки и недоделки устраняются на предварительных испытаниях, которые проводит верфь, строившая корабль. На последние сдаточные испытания корабль выходит, когда уже все опробовано, отрегулировано. Директор потому и не побоялся послать меня сюда, хотя я ровно ничего не знаю. На заводе без меня легко обойтись, мое отсутствие никак не отразится на работе завода. А мое пребывание на корабле — момент чисто формальный…»

Когда катерок вез Веснина от пристани, молодой инженер обратил внимание на высокие надстройки корабля. Он знал, что на этих надстройках размещены оптические дальномеры. Ими управляют матросы-дальномерщики. Эти матросы следят за целью, определяют точное направление и расстояние. Данные о цели, а также данные о курсе самого корабля, о его скорости поступают на ЗАС.

Снаряд летит до цели несколько секунд. За это время цель, особенно если это быстроходный самолет, успевает уйти на значительное расстояние от того места, на котором она находилась в момент выстрела. В 1934 году скорости самолетов были в несколько раз меньше, чем теперь, и быстроходным назывался самолет, который делал всего 200 километров в час. Но и при этой скорости необходимы были автоматические прицельные устройства, чтобы поразить цель. Зенитные автоматы стрельбы вошли в военную практику вскоре после первой мировой войны.

Зенитный автомат стрельбы решает «задачу о встрече». Вычислительные машины учитывают скорость и курс своего корабля, скорость и курс цели. Эти машины направляют орудие так, чтобы путь цели и траектория снаряда пересекались и чтобы снаряд и цель одновременно пришли к точке пересечения.

Мощность сигналов вычислительной машины в миллионы раз меньше мощности двигателей, поворачивающих пушки. Чтобы ЗАС мог управлять пушками, к вычислительной машине подключаются усилители. Существует много различных типов усилительных устройств. На корабле, куда был командирован Веснин, требуемое усилие сигналов давали тиратроны.

Тиратроны помещались в стенных шкафах. А все счетно-решающие механизмы ЗАСа находились в большом шкафу, установленном посреди каюты. У этого шкафа стоял чернявый матрос и поворачивал то одну, то другую ручку, то тот или иной маховичок.

Путь снаряда зависит не только от направления ствола орудия, но еще от плотности воздуха, от направления и силы ветра. Эти поправки «на плотность», «на ветер» вводил сейчас вручную матрос, обслуживающий автомат.

Такую сложную машину — ЗАС — Веснин видел в действии первый раз в жизни. Сквозь решетки шкафов он смотрел, как вспыхивали то ярче, то слабее тиратроны завода, представителем которого он был послан на корабль. Где-то далеко наверху в такт этому свечению двигались вправо или влево, поднимались или опускались длинные стволы орудий.

Рядом с Весниным стоял командир боевой части № 2, в составе которой были зенитные орудия, — Рубель Никита Степанович.

Рубель был невысок ростом, но очень строен, подтянут, широкоплеч. На темном, обветренном лице особенно светлыми казались его голубые глаза и золотистые брови. Рядом с Рубелем Веснин чувствовал себя неловким, неуклюжим.

— Наша очередь еще не скоро, — сказал командир БЧ-2. — Сначала будет стрелять главный калибр.

Эти слова подтвердились таким сокрушительным грохотом, что Веснин сам себе показался мышонком, запертым в жестяной коробке, которую подкидывают кованым сапогом.

Ни матрос, ни Рубель не вздрогнули, не подняли головы. Для них эта музыка была обычной, привычной. Ритм стрельбы говорил им о том, что наверху все в порядке.

Орудия главного калибра, помещенные в броневых башнях, имели свою отдельную систему наводки и свою систему управления, в которой тиратроны не применялись.

После ряда оглушающих ударов наступила тишина, казавшаяся теперь Веснину еще более неожиданной, чем грохот, которого он ждал.

— В прошлую стрельбу, — сказал Рубель, — я забыл закрыть иллюминатор в своей каюте. Воздушная волна превратила диффузор громкоговорителя, который висел на переборке, в мятую тряпку… — Рубель посмотрел на часы: — Теперь по расписанию наш черед. Если хотите увидеть орудия в работе, пойдемте наверх.

По непривычно узким и крутым трапам Веснин, следуя за Рубелем, поднялся на палубу.

Море было тяжелое и темное, как свинец. А небо — еще темнее, тяжелее. В светлой полосе между небом и морем висел прозрачный, как стрекоза, маленький биплан. За ним на невидимом тросе тянулся полосатый конус — мишень.

— Апрель у нас богат туманами, — сказал Рубель, — но нынче надвигается нечто для нашей северной части Черного моря редкостное. Такой туман мне доводилось видеть только южнее — на Босфоре.

Веснин подошел к орудиям правого борта, которыми управляли тиратроны электровакуумного завода. Все четыре орудия согласованно поворачивали стволы, следя за бипланом, жужжащим в небе. Борт корабля то поднимался, то опускался. Но орудия были все время устремлены на полосатый конус мишени. Словно живые, разумные существа, двигались зеленые стволы, применяясь к ходу и качке корабля. Веснин стоял, широко (как он думал — по-морски) расставив ноги, упираясь подошвами в рубцы, наваренные на стальной палубе. Но вдруг ближайший к Веснину ствол словно ослеп. Орудие резко дернулось вверх и двинулось в сторону, противоположную цели.

— Отключить автоматику. Перейти на ручную наводку, — негромко, но отчетливо приказал Рубель.

Веснин, прыгая с трапа на трап, кинулся вниз, к ЗАСу.

Матрос, с лицом, мокрым от пота, стоял перед центральным шкафом и все еще вертел регулятор поправки «на плотность».

«Где и что нарушено? — пытался угадать Веснин. — Что повреждено: сеточная цепь, цепь накала, анодная цепь?»

Сквозь черные решетки стенных шкафов видны были вспышки мигающих вразброд тиратронов.

«В прошлую стрельбу воздушная волна превратила диффузор громкоговорителя в тряпку…» — вспомнил Веснин рассказ Рубеля. Несомненно, с тиратронами что-то случилось, когда корабль весь сотрясался от выстрелов главного калибра.

— Пожалуйста, если можно, погасите свет, — попросил матроса Веснин.

В темноте стали видны бледные, зеленые языки пламени, которые выбивались вниз, за катодные экраны тиратронов, и заполняли их нижнюю горловину.

«Значит, эмиссии не хватает. Неполадка в цепи накала», — решил молодой инженер.

— Дайте свет. Снимите блокировку, — приказывал он, чеканя каждое слово.

В этом бессознательном подражании Рубелю он был подобен всякому юноше, невольно стремящемуся быть похожим на того, кто кажется ему достойным уважения.

— Откройте шкаф! — командовал Володя, забыв о том, что здесь, на корабле, он не имеет права распоряжаться.

Быстрый чернявый матросик, повторив:

— Есть открыть шкаф! — повернул рычаг и распахнул дверцы.

Веснин вытащил горячий тиратрон из гнезда и, дуя на пальцы, перебрасывал его с ладони на ладонь. Не дожидаясь, пока тиратрон остынет, он поддел ногтем плетеные проводники.

Так и есть! Пайка не выдержала. Испортился контакт между штырьком и выводом. Из-за этого упал ток накала, и тиратрон потерял управляемость.

— Все правильно! — обрадовался Веснин. — Паяльник и олово!

— Есть паяльник и олово! — весело отозвался матрос.

В помещение ЗАСа спустился Рубель. Все еще перебрасывая горячий тиратрон с руки на руку, Веснин устремился к нему.

— Это пайка отскочила! — воскликнул он таким голосом, словно сообщал о великой радости. — На трясучке, где мы до сих пор испытывали тиратроны, они не подвергались таким толчкам. Мы у себя на заводе только замазывали вывода оловом сверху. А вот практика сейчас показала, что надо заливать в глубину миллиметров на пять, никак не меньше! — кричал молодой инженер, торопясь поделиться своими мыслями, хотя Рубель его не торопил, не перебивал и стоял так близко, что мог бы слышать даже шепот. — Мы на заводе теперь это учтем, будем впредь паять по-новому.

«Мы», — говорил Веснин, подразумевая дирекцию, лабораторию, цехи… Такое «мы» приходилось ему произносить впервые в жизни.

— Сейчас эти лампы я вам здесь на месте перепаяю, и можно будет продолжать испытание.

«Если позволит погода», — подумал Рубель, но вслух этого не сказал. Ему не хотелось огорчать молодого человека. У того даже веснушки пылали от счастья.

Матрос принес табурет и паяльные принадлежности.

Командир БЧ-2 поднялся на палубу. Веснин с матросом принялись паять контакты. За два часа они управились со всеми тиратронами.

*

Веснин побежал наверх, чтобы доложить о том, что ЗАС в порядке и готов к работе. Но, распахнув дверь на палубу, он не увидал ни неба, ни моря, ни орудий. Все потонуло в белесой мгле. На этом гигантском корабле он чувствовал себя, как в незнакомом городе. Он стоял у двери, не зная, куда податься в этом тумане.

— Вот история! И снаряды не израсходованы и тиратроны, должно быть, уже в порядке, а стрелять нельзя, — услыхал Веснин голос Рубеля.

— А как же в бою, если встанет туман? — спросил Веснин.

Командир БЧ-2 подошел к своему собеседнику.

— У нас есть мощные прожекторы, — сказал он. — В ясную погоду они бросают свой луч на десятки километров. Но вот в такой туман и прожектор бессилен. Мощный луч света упирается в эту молочную стену… Да, световыми волнами тут ничего не добьешься… Я хочу поделиться с вами, Владимир Сергеевич, как с инженером-электриком, одной своей, так сказать, электротехнической идеей.

Веснин покраснел. Ведь он так недавно закончил институт. Сможет ли он понять идею командира БЧ-2, сможет ли дать правильный технический совет?

— У меня в уме давно засела одна мысль, — продолжал Рубель, — что можно бы узнавать о присутствии врага в темноте и тумане при помощи радиоволн.

— Но ведь для радиосвязи, — возразил Веснин, — нынче применяются волны длиной в сотни или даже в тысячи метров. Такая волна, конечно, проходит сквозь туман. Но как она обнаружит вражеский корабль?

— Нет, — сказал Рубель, — мне нужны короткие радиоволны, чтобы я мог собрать их в луч, послать этот луч в пространство, чтобы, натолкнувшись на препятствие, луч дал мне отражение.

— Собрать короткие радиоволны в луч, — повторил Веснин, — послать этот луч в пространство и получить отражение…

Он глубоко вздохнул, провел рукой по волосам и произнес:

— Вы правы, другого выхода нет: надо собрать радиоволны в луч… — Он поднял голову, сжал кулаки. — Как это заманчиво — получить отражение радиолуча от скрытого в тумане вражеского корабля, от летящего за тучами самолета, от вражеской батареи, притаившейся ночью на берегу… Это должно быть сделано. Это спасет много жизней!

— Я и не сомневаюсь в том, что это будет сделано, — спокойно сказал Рубель. — Я уверен, что это будет сделано в самом близком будущем. Но кто-то должен начать.

*

Что заставило Христофора Колумба, сына суконщика, самого в юности занимавшегося этим ремеслом, уверовать, что существует прямая морская дорога к сказочным богатствам Индии, что не надо огибать огромный африканский материк, не надо плыть к востоку, а следует идти морем прямо на запад?

Почему увлекся мечтой о возможности кругосветного плавания, сказкой о существовании пролива в середине Южной Америки тридцатисемилетний отставной солдат, покрытый рубцами, хромой инвалид — Фернандо Магеллан?

Различны биографии людей, посвятивших свою жизнь служению идеям, устремленным в будущее. Каждый своим путем идет в неведомое. Различны и те конкретные частные поводы, которые заставляют человека ринуться в необозримый океан еще не открытых тайн, вступить на путь откуда не каждому суждено вернуться. Но всегда, несмотря на несходные поводы, характеры, эпохи, основная причина, толкающая человека на осуществление новой идеи, одна: исторически назревшая жестокая необходимость. Иногда эту причину называют «духом времени».

Ни Веснин, ни Рубель не знали, что уже существует та область техники, о задачах которой они вели разговор. Развитие мореплавания и авиации в годы после первой мировой войны все острее и требовательнее ставило задачу «видения сквозь дым и туман». Успехи радиотехники открывали новые возможности к решению этой задачи. Возникала новая отрасль радиотехники, та, что впоследствии, в годы второй мировой войны, получила название радиолокации. Но ни Веснин, ни Рубель не предполагали, что и в Советском Союзе и в других странах мира есть люди, которые уже не один год практически работают над проблемой радиообнаружения в темноте, сквозь дым и туман.

*

Пока Рубель и Веснин беседовали, туман становился все гуще.

— Хоть ножом режь! — сказал Веснин.

— Видеть сквозь туман… — продолжал Рубель. — Знаете, что меня натолкнуло на эту идею? Описание знаменитого Ютландского боя, который произошел в 1915 году, 31 мая.

И командир БЧ-2 рассказал Веснину о сражении, в котором участвовало 249 боевых кораблей. Силы англичан в несколько раз превышали силы немцев. Но условия видимости были таковы, что в первый период боя в английские корабли попало вдвое больше снарядов, чем в немецкие. Немцы стояли на востоке, их суда были прикрыты легкой мглой. Английские корабли на западе выделялись четко. Потом освещение переменилось, и англичане тоже стали стрелять метко. Но скоро наступила ночь. Немецкий адмирал спокойно, как говорят в романах — «под покровом ночи», увел свои корабли на свои базы. Каждый час боя английские корабли выбрасывали около полумиллиона килограммов стали и взрывчатых веществ.

— А толк какой? На каждые сто выстрелов — два попадания. Вот поди-ка стреляй в такую погоду!

В гостях у командира БЧ-2

— Похоже, что испытывать ЗАС будем только завтра, — сказал Рубель. — Хотите, пойдем в душ, а потом, если не возражаете, побеседуем.

Из душа Веснин поднялся на палубу.

Туман упал сверху и теперь погружался в море. Лишь отдельные белые клочья еще висели в небе, цепляясь за редкие звезды. Взошла большая красная круглая луна. Веснин стоял и смотрел, как, поднимаясь ввысь, луна бледнеет, как все явственнее проступает сквозь легкую белесую дымку маслянистая чернота моря. Ветер гнал облака, но Веснину казалось, что это бежит луна, а тучи стоят неподвижно. Вздымались и опускались волны, создавая непрерывный, несмолкаемый глухой гул. На воде поперек всего моря, от корабля и до горизонта, заискрилась, затрепетала серебристая дорожка, сотканная из лунных бликов.

Чувство радости не покидало Веснина с той минуты, как он догадался перепаять тиратроны.

«Что представляет собой эта лента бликов? — думал он. — Отражение лунного диска в тысячах участков водной поверхности, наклоненных под различными углами и по всевозможным направлениям. Каждый участок отражает луну, но не от всякого участка отраженные лучи попадают в глаз наблюдателя… Как можно здесь жить постоянно, спать, есть?» — размышлял Веснин, остро ощущая непривычное колебание палубы под ногами.

Где-то слева низко-низко вспыхивало нечто подобное зарницам. Обернувшись, Веснин увидел электросварщика, который накладывал рубцы на палубу, чтобы ноги не скользили на гладких участках. При вспышках электрической дуги отчетливо вырисовывались огромные черные контуры дальномеров.

К Веснину подошел Рубель:

— Пойдемте ко мне, Владимир Сергеевич. Хочется со специалистом-электриком по душам поговорить.

Никита Степанович Рубель родился в рыбацкой деревне близ Одессы. В двенадцать лет ему удалось устроиться юнгой на торговое судно. К восемнадцати годам он уже совершил несколько кругосветных путешествий. В 1914 году, не достигнув призывного возраста, он добровольцем пошел в военный флот, служил на линейном корабле «Слава». Когда «Слава» сражалась одна против крупного соединения немецких кораблей и не допустила их пройти в Рижский залив, Рубель был ранен и получил за храбрость георгиевский крест. В 1917 году он, как говорили в ту пору, «записался в большевики». Боцману Рубелю было двадцать три года, когда он поступил на «Курсы комиссаров флота для подготовки командного и инженерно-технического состава». Эти курсы в тот год были открыты при Военно-Морской академии для «матросов и младшего комсостава, заслуживших, — как было сказано в постановлении, — право учиться самоотверженной борьбой за революцию».

— Не знаю, смог бы я выдержать вторично такую нагрузку, как в те годы ученья, — рассказывал Рубель Веснину. — Каждую формулу я брал приступом.

В каюте Рубеля на стене над диваном висел портрет старика с высоким лбом и взлетающими, словно крылья, бровями. Длинные, откинутые назад волосы, красивая борода, прямой нос с резко очерченными ноздрями — вся его осанка, пронзительный взгляд были настолько характерны, что Веснин сразу решил: это портрет кого-то знаменитого. Но он не мог вспомнить, где видел прежде это властное лицо, эту гордую голову. Салтыков-Щедрин?.. Нет. Чайковский?.. Нет…

Веснин подошел ближе и прочел надпись, сделанную наискось внизу на фотографии:

«Сила и мощность науки беспредельны. Так же беспредельны и практические ее приложения на благо человечества.

Боцману Н. С. Рубелю в память о совместной работе в Совторгфлоте. 1923 год».

Но подписи Веснин не мог разобрать.

— Прочитали?

Веснин покраснел.

— Хотите, я расскажу вам историю этой надписи? Только давайте сначала поужинаем.

Молодой человек не заставил просить себя дважды.

— Было это в первые годы после Октябрьской революции, — начал командир БЧ-2, взглянув на портрет, — работал я в Совторгфлоте. И пришлось мне однажды участвовать на заседании комиссии по проекту нового корабля. А время было тогда такое… еще не устоявшееся. Ну, скажем, хотят в университете ввести или отменить какой-нибудь предмет. Созывают всех студентов, и первокурсник имел право выступать, высказывать свое, мнение, спорить с профессорами о пользе того или иного цикла лекций. Так и здесь. Что мог я, простой, не очень грамотный боцман, соображать в вопросах кораблестроения? Люди говорят будто по-русски, а я ни одного слова не понимаю. Вдруг встает этот самый человек, которого вы видите на фотографии. Он был в высоких сапогах и старом бушлате. Встал и говорит очень просто, что кнехты надо поставить так-то, а лебедки — вот этак. Тут я сразу повеселел. Попросил слова и заявляю:

«Я очень рад, что товарищ боцман совершенно правильно указал, как надо поставить кнехты и лебедки».

После этого сажусь на место и уже ничего не слышу. Так мне было приятно, что мы, два простых матроса, можем обсуждать такие дела.

Недели через две вызывает меня секретарь партийной ячейки:

«Ты еще молодой, говорит, и мы командируем тебя учиться в Военно-Морскую академию на курсы комиссаров флота».

«Да ведь я же малограмотный».

«Это неважно, подучишься. За тебя один адмирал просил. Надо его уважить. Он великий ученый».

Приехал я. Теперь в Военно-Морскую академию принимают только людей с высшим образованием. Теперь у нас в стране много людей, окончивших высшие учебные заведения. Но в первые годы революции надо было срочно подготовить командный и технический состав из представителей трудовых масс.

Вот собрались такие, как я, курсанты в Военно-Морской академии. Кто в тельняшке, кто в старом бушлате, кто в шинели, накинутой прямо на голые плечи. Тогда с одеждой было очень трудно… И, главное, недоверчиво относились мы к преподавателям, которые получили генеральские чины при царе… Нам казалось, что нарочно они нам так трудно читают.

По расписанию, мы должны были слушать теорию корабля. Знали — читать будет бывший генерал флота, адмирал, член бывшей императорской Академии наук. И я дал себе слово: больше пешкой не буду. Возьму завтра свои бумаги и убегу с курсов. Это уж пускай будет на моем пути последний царский генерал.

Дверь отворилась, и в аудиторию вошел мой знакомый по Совторгфлоту, тот, кого я посчитал боцманом. Он был в том же своем простом бушлате, в матросских брюках, на ногах — смоленые парусиновые сапоги.

Он поздоровался и спросил:

«Кто знает математику?»

Мы молчим.

«Кто с высшим образованием?»

Молчание.

«Кто окончил среднюю школу?»

Опять тишина.

«Первый раз в жизни попадаю в положение, когда приходится читать теорию корабля лицам, не знающим математики. Подумаю, как быть с вами. Приходите в следующий раз. Все устроится».

Рубель замолчал и посмотрел на Веснина. Тот слушал с восторженным вниманием.

— Этому человеку я очень обязан, — продолжал Рубель. — Он научил нас дисциплине, строгому и честному отношению к делу. И не словами учил, а личным своим примером. Он ведь вдолбил-таки в нас теорию корабля, работая при этом больше и усерднее, чем многие из нас. Таков этот человек — академик Николай Алексеевич Крылов. Это было великое счастье, что в начале революции с нами пошли такие люди…

Под портретом Крылова поблескивали два круглых прибора. Рубель легонько постучал согнутым пальцем по стеклянным крышкам. Черные стрелки чуть вздрогнули.

— Это термометры пороховых погребов БЧ-2 нашего корабля. Видите, красной чертой на шкале показана опасная температура — температура, при которой возможно самовозгорание пороха.

— Почему на вашем корабле совсем не видно брони? — спросил Веснин.

— Сила черепахи в броне, а мы сильны быстротой хода и меткостью артиллерийского огня. Но чтобы метко поражать, надо ясно видеть. — Рубель снова сел на своего любимого конька. — Сколько раз вся огневая мощь кораблей оказывалась бессильной ночью, в тумане! Вот вы, специалисты-электрики, дайте такой всевидящий луч! Луч должен пройти десятки километров, обнаружить корабль, скрытый туманом, самолеты, поднявшиеся за облака…

Этот крутой поворот беседы от воспоминаний о годах ученья снова к лучу показался Веснину вполне естественным. Слушая об академике Крылове, он одновременно думал над тем же, что в данный момент так занимало и его собеседника. Вот почему он сразу отозвался:

— Все дело в генераторе соответствующих электромагнитных волн. Вся трудность в том, чтобы создать колебания требуемой частоты, а уж сформировать из них луч — это второстепенная задача, — авторитетно заявил специалист-электрик, очищая свою тарелку. — Да, я думаю, что таким генератором мог бы быть специальный электровакуумный прибор. Нечто такое в пустоте…

— Нечто в пустоте? — повторил Рубель.

— Да, для этого дела необходим магнетрон.

— Как вы сказали — наг-нетрон? Лаг-нетрон?

— Сейчас я вам все объясню. — Веснин достал из кармана записную книжку и начал рисовать в ней диски и подковки.

То, что Веснин назвал «магнетрон», вовсе не было следствием глубоких размышлений, детального анализа поставленной задачи. Нет, магнетрон — это, пожалуй, было единственное, что хоть сколько-нибудь отвечало проблеме видения сквозь дым и туман из того, что мог найти в скромном и бедном арсенале своих радиотехнических знаний молодой инженер.

Больше того: ему самому еще ни разу в жизни не доводилось видеть действующий магнетрон. О магнетроне он лишь слыхал от одного из своих учителей — от профессора Киевского политехнического института Николая Николаевича Кленского.

Профессор Кленский

В 1925 году Володя Веснин, которому тогда было тринадцать лет, попал вместе со своими сестрами в клуб профсоюза совторгслужащих на лекцию известного всему Киеву профессора Кленского.

Услышать вдохновенное слово о великих тайнах природы, о могуществе науки собралось множество народа: здесь были красноармейцы, школьники, рабочие, домашние хозяйки. Сидели в шубах, шапках, шалях — за всю зиму клуб не был топлен ни разу. У Володи сильно мерзли уши и руки. Ноги, обутые в солдатские бутсы, он согревал тем, что беспрерывно шевелил пальцами.

Но вот на эстраду вышел одетый в черную бархатную блузу, с откинутыми назад длинными седеющими волосами профессор Кленский. Он не говорил, а напевно изрекал, что процесс вечно текущей жизни есть высший закон всего сущего:

— Движется, изменяется наше сознание, и самая речь наша, чтобы выразить истину и жизнь, должна неустанно течь подобно им. Наши тела текут, как ручьи; материя возобновляется в них, как вода в потоке… Как дитя играет песком, пересыпая, образуя и рассыпая его, так нестареющая вечность играет мирами… Быстрота неустанного изменения то собирает, то расточает вещество: в одно и то же время все составляется и разрушается, приходит и уходит. Смерть одному — рождение другому…

Лились слова о великих достижениях физической науки, о космосе, о мироздании, в котором действуют физические законы.

По взмаху руки Кленского вдруг погас свет в зале, во мраке вспыхнул луч проекционного фонаря. С потолка спустилась веревка с гирей, которую тут же раскачали. Слушатели увидели на экране появление и отдаление тени.

— Товарищи, — пропел Кленский, — мы с вами присутствуем при вращении Земли вокруг своей оси.

Кленский лишь повторил знаменитый опыт Фуко, но никто из слушателей никогда не слыхал о подобном опыте, и каждое слово профессора в бархатной блузе звучало для них величайшим откровением.

Поистине в этот вечер нетопленный клуб стал для Веснина чем-то вроде храма науки. И Кленский, верховный жрец этого храма, величаво совершавший богослужение Науке, пробудил в мальчике стремление стать причастным к тем великим таинствам, которые открываются человеку, познавшему законы физики.

В конце 1925 года умер отец, и Володя Веснин вынужден был прежде всего позаботиться о заработке. В Киевский политехнический институт он поступил, имея уже некоторый стаж монтерской работы, неплохие практические навыки и смутное воспоминание о слышанных когда-то от профессора Кленского словах о высоких идеалах науки. Возможно, благодаря неясности этих воспоминаний Веснин, ко всеобщему удивлению, когда пришел момент избрать специальность, выбрал радиофакультет, на котором читал Кленский. Радиотехника в те годы не пользовалась особым уважением ни у студентов, ни у электриков-практиков. В Киеве не было никакой радиопромышленности, а только маленькая передающая радиостанция и городской трансляционный радиоузел, помешавшийся в том самом клубе, где Веснин впервые слушал Кленского. Обучали студентов на последнем курсе радиофакультета преподаватели, окончившие тот же институт всего лишь годом раньше своих учеников. И только один Кленский знал много больше, чем все другие, и только один Кленский умел видеть широкие перспективы слаботочной электротехники, а главное, умел так красиво и убедительно говорить.

На втором курсе радиофакультета Веснин слушал у Кленского Теоретические основы электротехники, на третьем — Электровакуумные приборы. От Кленского Веснин узнал, что «современная вакуумная техника — это дитя ртутного насоса и катушки Румкорфа», что «на грани девятнадцатого и двадцатого веков была открыта чудесная возможность управлять потоком электронов в разреженном пространстве при помощи электрических и магнитных полей». И в конце этого курса Веснин впервые услыхал слово «магнетрон».

Когда Кленский произносил какой-либо новый термин, то он писал это слово на доске по-гречески — если оно было греческое, по-латыни — если оно было латинское, приводил легенды, с которыми связано данное название. Веснин записал себе в тетрадь древнегреческий алфавит и однажды, после лекции, осмелился попросить у Кленского указаний в отношении правильного произношения букв и слов.

Упомянув о магнетроне, Николай Николаевич рассказал студентам о системах наименования электровакуумных приборов:

— Иногда берут в основу греческие числительные — диод, прибор, у которого только два электрода, триод — трехэлектродный прибор и так далее. В других случаях берут греческое слово, которое, по возможности, должно указывать на характерный признак прибора, и к этому избранному слову приставляется частица трон, как в данном случае — магнетрон. Впрочем, оба эти метода наименований не свободны от недостатков. Число электродов еще не говорит о назначении прибора, о принципе его работы. Диод — это может быть и выпрямитель, диод — это и прибор с магнитным управлением. Что же касается до характерного признака, то он обычно является таковым лишь в первый момент применения прибора, а впоследствии может быть характерным не только для данного прибора. Возьмем хотя бы кенотрон. «Кенос» — по-гречески «пустота». И когда впервые был построен двух-электродный вентиль с высоким вакуумом, он получил название «кенотрон». Но теперь существует множество приборов с различным числом электродов, и все с высоким вакуумом, и ко всем этим приборам равно может быть отнесено слово кенос… Что же касается магнетрона, то уже в наши дни есть различные типы приборов с магнитным управлением, и, видимо, в ближайшее время слово магнетрон будет употребляться непременно с прилагательными, которые должны будут уточнить особенности каждого конкретного типа прибора. И если мы еще и сейчас говорим — магнетрон, — продолжал Кленский, — то это только потому, что до сих пор магнетронам не уделялось должного внимания. Во все годы развития радиоэлектроники разрабатывались и совершенствовались электровакуумные приборы, в которых электронный поток управляется электрическими силами при помощи сеток. Магнитный метод управления хотя давно был известен, но находился, на втором плане, в тени. Только после того, как радиолампы с управляющими сетками стали широко применяться и в приемниках и в передатчиках, были сделаны попытки построить приборы, в которых электронный поток управлялся бы магнитными силами.

Кленский выводил уравнения движения электронов в скрещенных электрических и магнитных полях, рисовал циклоиды, которые должны описывать электроны, двигаясь под действием электрических и магнитных сил.

Кленский читал несколько отвлеченно. Выводя законы движения электронов, он брал бесконечно протяженные плоскости, бесконечно длинные цилиндры, бесконечно тонкие нити. Лабораторных работ по курсу электровакуумных приборов не велось. Конкретные конструкции приборов Кленский не любил описывать. Веснин, еще до поступления в институт, строил радиоприемники и любительские коротковолновые передатчики. Лампы с сетками он знал практически. Слушая о бесконечных плоскостях, нитях, цилиндрах, Веснин мог легко, представить себе конкретные конструкции ламп с сетками. Но о приборах с магнитным управлением он до Кленского ничего не слыхал, а сухие уравнения движения электронов давали мало пищи для его ума, жаждущего конкретной вещественности. Веснин попытался найти какие-нибудь дополнительные сведения по магнетронам, но в учебном пособии по электровакуумным приборам о них не упоминалось.

Тогда Веснин обратился к Кленскому.

— Если вы располагаете временем, — ответил Николай Николаевич, — то зайдите, пожалуйста, ко мне. Я надеюсь, мы найдем среди моих книг что-нибудь по интересующему вас вопросу. Когда-то, до революции, у меня было десять тысяч томов. Преимущества моей теперешней небольшой библиотеки в том, что в ней собрана только современная научная и техническая литература.

Диод с магнитным управлением

Николай Николаевич занимал вместе со своим братом Александром Николаевичем, доцентом кафедры биологии, помещение над залом Музея сравнительной анатомии — так называемые антресоли. Вместе с братьями Кленскими жили их старая нянюшка и три старенькие тетушки. Помещение на антресолях Музея было выделено братьям Кленским и их семейству временно, взамен того особняка, который им принадлежал до революции и где в годы гражданской войны был размещен госпиталь, а затем детский дом.

Когда Веснин в назначенное время пришел на антресоли Музея сравнительной анатомии, Николай Николаевич предложил его вниманию толстый радиотехнический справочник на немецком языке:

— Здесь вы найдете о магнетроне то, что соответствует современному уровню науки.

Веснину неловко было признаться, что немецким языком он владеет лишь в пределах самоучителя. В этом самоучителе были сведения о «моем дяде, который не любит играть на скрипке, но по утрам пьет кофе и гуляет в зеленой шляпе», но не имелось ничего относящегося к технической литературе.

Дома Веснин начал листать справочник с некоторым страхом: что, если он даже не сумеет найти раздел о магнетроне, а Кленский вздумает с ним побеседовать на эту тему? Но, к своему удивлению, Веснин обнаружил, что техническую литературу читать значительно легче, чем те отрывки из немецких классиков, которые он находил в своем самоучителе. Незнакомых слов в справочнике было не так уж много, значительная часть терминов оказалась ему известной, формулы и чертежи помогали пониманию смысла.

Веснин очень скоро нашел раздел о «двухэлектродной трубке (диоде) с магнитным управлением» (термин «магнетрон» в справочнике не применялся). Оказалось, что «на современном уровне техники» диоду с магнитным управлением посвящена всего одна страничка текста и один схематический рисунок.

Этот прибор состоял из металлической трубки и натянутой по ее оси накаленной нити. Трубка и нить были запаяны в стеклянный баллон. Прибор был помещен между полюсами электромагнита. Линии магнитного поля шли параллельно нити накала. Нить испускала электроны; на окружающую ее трубку подавалось положительное напряжение, которое притягивало электроны. Пока магнитное поле было слабое, электроны летели от нити — катода к трубке — аноду по радиусам. При более сильном магнитном поле пути электронов искривлялись, они описывали те самые циклоиды, о которых говорил Кленский на лекциях. При некоторой, так называемой критической, силе магнитного поля кривизна электронных путей становилась настолько большой, что электроны вовсе не достигали анода, а возвращались обратно на катод: ток через магнетрон прекращался.

В справочнике ничего не было сказано о возможных полезных применениях магнетрона, и интерес Веснина к этому прибору угас.

В Музее сравнительной анатомии

Когда Веснин был на последнем курсе радиофакультета, профессор Кленский изъявил желание прочитать цикл лекций «Микрорадиоволны». Эти лекции были объявлены факультативными, то есть необязательными, ни экзамена, ни зачета сдавать по ним не требовалось. Однако несколько человек студентов решили эти лекции прослушать. Веснин не испытывал особого интереса к микрорадиоволнам, не думал, что они пригодятся ему в его дальнейшей практической работе. Все же он решил ходить на эти лекции из боязни пропустить что-либо интересное, из жадности.

Единственное свободное помещение, которое удалось найти Николаю Николаевичу Кленскому для своих «факультативных микрорадиоволн» был Музей сравнительной анатомии. Музеем заведовал младший брат Николая Николаевича — Александр Николаевич.

Оба Кленских были весьма популярны среди студентов. О них даже была сложена поговорка: «Один брат умный — сравнительный морфолог, а другой красивый — теоретический физик».

По стенам Музея сравнительной анатомии висели картины: «Основные этапы эволюции предков человека», «Эволюция головы и коренных зубов в ряду хоботных», несколько огромных панно с родословными деревьями развития форм жизни на Земле: «Древо млекопитающих», «Родословная человекообразных обезьян» и другие.

И среди этих картин и панно, среди стеклянных саркофагов с древними костями, среди страшных, залитых формалином анатомических препаратов в банках, под ветвями гигантских рогов ископаемых лосей и оленей Кленский-старший говорил будущим инженерам-радистам об идеях, которые он считал основными в современной электронике. Первую лекцию Николай Николаевич начал с личных воспоминаний:

— «Глядите в трубки с пустотой», — говорил нам, молодым ассистентам, четверть века назад наш незабвенный учитель Фердинанд Браун…

Неоднократно, в весьма изящной форме, в различных вариантах Кленский высказывал сожаление, что «развитие радиоэлектроники шло преимущественно грубо эмпирическим путем — методом проб и ошибок, и мало использовалась мощь математического аппарата, острое орудие дедуктивного анализа».

— Колоссальное количество опытов, проведенных в области радиоэлектроники в первые годы ее развития, не имеет для нас решительно никакой цены, — говорил Кленский. — Ведь это было слепое экспериментирование. Здесь подошло бы выражение, которое мне впервые довелось услышать на днях: ползучий эмпиризм…

Кленский рассказывал и о своих собственных теоретических работах — об уточнении законов движения электронов в электромагнитных полях «с учетом создаваемого электронами пространственного заряда».

Веснин заставлял себя сосредоточиться на этих абстрактных математических выкладках, как заставляет себя сидеть смирно во время увертюры нетерпеливый вздыхатель, ожидающий поднятия занавеса и появления на сцене той, ради кого он пришел в театр. Но за одной абстрактной математической формулой следовала другая. Формулы перемежались шутками, легендами. Все это было умно, корректно. Но это не увлекало Веснина. Ему казалось, что это все не то, что он жаждал услышать. И он все чаще ловил себя на том, что, механически записывая формулы, с интересом рассматривает висящие на стенах изображения: «Воротное кровообращение почек у крокодила», схему «Лимфатические сосуды птицы» или что-нибудь еще, столь же далекое от того, что сообщал своим слушателям Николай Николаевич.

Свободно льющаяся, плавная речь Кленского, его широкие жесты, вибрирующий в патетические моменты голос — все, что так восхитило подростка, впервые попавшего в клуб на научно-популярную лекцию, постепенно, в силу привычки, теряло власть над Весниным. Обилие эффектных сравнений, математические выкладки в обрамлении поэтических преданий и древних поверий — все то, что нравилось студенту-второкурснику, теперь, на последнем курсе института, казалось Веснину нарочитым, неискренним.

Кленский рассказывал о методах получения электромагнитных колебаний высоких частот и, в частности, сообщил, что источником высокочастотных колебаний может служить простейший магнетрон, состоящий из накаленной нити — катода и окружающей ее трубочки — анода.

— Если соединить катод и анод магнетрона колебательным контуром, то, при некоторых условиях, движение электронов приобретает характер ритмической пляски. Такая «пляска электронов» раскачивает контур.

Затем Кленский сообщил, что недавно в литературе был описан новый вид магнетрона, специально предназначенный для получения высокочастотных колебаний. Этот генераторный магнетрон отличался тем, что его цилиндрический анод был разрезан на две части, между которыми включался колебательный контур.

— Удовлетворительного анализа путей электронов в двухразрезном аноде не существует, — говорил Николай Николаевич. — Это благодатное поприще приложения свежих, новых сил. Здесь молодые исследователи смогут завоевать золотые рыцарские шпоры…

Но когда Николай Николаевич своим гибким голосом, который в свое время слушательницы Высших женских политехническихкурсов называли аристократическим, вещал студентам, что «придет пора, и мы с улыбкой будем вспоминать, как среди этой жалкой обстановки обсуждались судьбы одного из многообещающих разделов электроники», у Веснина поднималось чувство яростного протеста. Он учился в трудовой школе в то время, когда классы не отапливались. Ученики сидели в верхней одежде, в шапках и с трудом держали карандаши в своих распухших от холода пальцах.

— Мы с вами, — говорил Кленскнй, — помним значительно худшие времена. Теперь же, когда громадное здание университета отапливается почти ежедневно…

Веснин понимал, что именно это «почти» вызывает снисходительную иронию профессора. Добродушная усмешка Кленского воспринималась Весниным как барственное снисхождение. Выхоленные руки Николая Николаевича, подчеркнутая опрятность в одежде, изящество манер, все внешние черты человека, привыкшего к иной, чем его слушатели, среде, усиливали недоверие Веснина ко всем утверждениям этого «европейца».

Но сейчас, сидя в каюте командира БЧ-2, Веснин уцепился за магнетрон, за единственный, казалось ему, прибор, который мог бы помочь решению задачи, поставленной Рубелем. В воображении Веснина возник зал Музея сравнительной анатомии, черная доска, на которой профессор Кленский вычерчивал предполагаемые пути электронов в двухразрезном магнетроне…

«Это благодатное поприще для приложения свежих сил, — вспоминал Веснин. — Здесь молодые исследователи смогут завоевать золотые рыцарские шпоры…»

Диски и подковки

— Сейчас я вам все это подробно объясню, — повторил Веснин Рубелю, рисуя в своей записной книжке схему диода с магнитным управлением. — Это металлический цилиндр с нитью. Давайте изобразим его не в профиль, а прямо, чтобы он смотрел на нас. У нас на схеме получится диск с точкой посредине… Все это очень просто.

Веснин действительно начал очень просто, пытаясь рассказать Рубелю все возможно яснее, возможно популярнее. Но потом он увлекся, написал уравнения движения электронов в магнитных полях, те самые уравнения, которые выводил Кленский, а в схеме вместо диска нарисовал две лежащие друг против друга подковки — магнетрон с разрезным анодом. Об интересных возможностях этого прибора так много говорил Кленский! Повторяя все это Рубелю, Веснин вдруг сообразил, что если сделать в аноде не два разреза, а четыре, то есть разделить анод на четыре части, то при данной силе магнитного поля и данном радиусе анода магнетрон сможет давать в два раза более высокую частоту. И вот на листе записной книжки диск разорвался уже не на две, а на четыре подковки.

— Увеличение числа разрезов, — пояснил Веснин, — облегчает получение более высоких частот, более коротких волн.

Рубель слушал очень внимательно. Но когда молодой инженер разгорячился и начал сыпать терминами и формулами, Никита Степанович постепенно утерял нить разговора. Он попытался задать несколько вопросов, но каждое новое объяснение уводило в области, все более и более далекие от разумения командира БЧ-2.

— Выпьем для ясности! — предложил Рубель.

Он наполнил стоящую перед Весниным высокую граненую стопку, потом налил свой стакан и высоко поднял его:

— За луч, который пройдет сквозь туман!

Веснин проглотил содержимое своей стопки одним залпом, не переводя дыхания, как глотают отвратительное лекарство.

— Почему же вы не сказали, что не пьете? — рассмеялся Рубель.

— Надо же когда-нибудь начинать! — выговорил наконец Веснин, подавив кашель.

— Вовсе не обязательно.

— И представьте, я совсем не пьян!

— Ладно… Договоримся, что вы пьяны, но не совсем. Сейчас догоню вас, чтобы дальше идти в ногу, а то разговор будет недружный: пеший конному не товарищ.

Рубель налил себе снова до краев, а Володе — только на один глоток.

— За ваше боевое крещенье!

— Но я не нюхал пороха.

— Зато обожгли себе пальцы паяльником.

Глаза Веснина сияли. Ему хотелось обнять Рубеля, но он сдержал себя и только еще шире улыбнулся.

— Какие есть предпосылки для успешного разрешения этой задачи именно вами?.. (Сквозь какую-то пелену слышал Веснин густой, негромкий басок Рубеля.) Да, какие? Прежде всего ваша неискушенность во всех этих тонкостях… Есть надежда, что вы не задавлены еще традициями и, следовательно, попытаетесь пойти своими, еще не проторенными путями. Я не говорю, что не следует учиться. Но молодость резка, смела и более чутка к голосу будущего, чем к опыту предков…

Никита Степанович встал, заложил руки за голову, потянулся и снова сел:

— Вы молоды и, кажется, обладаете отличным здоровьем, судя хотя бы по тому, как сразу, с дороги взялись за работу. А теперь вы поужинали, и к тому же как следует, а сна ни в одном глазу! Вы работоспособны, хорошо ориентируетесь…

Веснин сидел красный, как спелая вишня.

— Это ведь потому, что отец рано умер… Когда днем на заводе, а вечером на лекции, так уж тут поневоле сориентируешься…

— Какая благородная задача — создавать новое! — продолжал Рубель. — Я очень рассчитываю на вас. Я недостаточно подготовлен, чтобы самому хотя бы точно поставить задачу, не то что решить ее… Кроме того, у меня, как говорится, маленькая, но семья… Все матросы, каждый со своим характером, а знаете, что такое боевой корабль? Как здесь надо работать!.. — Рубель опустил руки на плечо Веснина: — Нет, правда, обещайте мне. Веснин рассмеялся:

— Это зависит не только от моего желания.

— Нет, в основном, конечно, именно от вашего желания. Кто начал дело, тот уж наполовину закончил его. И кому же за это дело браться, как не вам? Повторяю: вы молоды, не обременены заботами… А в принципе эта задача должна быть поставлена и решена. Вы вступаете в строй именно в нужный момент.

— Как глубоко я заблуждался, — вздохнул Веснин, — когда решил, что лампы с магнитным управлением не имеют будущего! Это все потому, что впервые я об этих лампах услыхал от человека, которого тогда не мог уже уважать, как уважал его прежде.

И Веснин, в довольно приподнятом стиле, что отчасти объяснялось окружающей обстановкой, поведал Рубелю, как впервые мальчиком он услышал Кленского «словно при свете вечерней зари, в отблесках пламени священного огня науки».

— Все, что он говорил тогда, в нетопленном клубе, казалось мне прекрасным, незабываемым. Позже, когда я стал студентом, то, не вдумываясь в смысл слов Кленского, я слушал его, как подросток слушает бабушкины сказки — заранее ничему не доверяя. И только попав на корабль, — продолжал Веснин, — только после вашего рассказа о Ютландском бое, я вдруг увидал все то, о чем говорил Кленский, в настоящем свете, в свете ясного солнца. Да, ваши слова пролили этот свет на понятия, которые я сам считал давно забытыми. До этой командировки я был мальчишкой. Зрелый человек может процедить, просеять, из тысячи слов выбрать одно — ценное, правильное. Взрослые уже не отвергают все так огульно, как дети. Теперь я знаю истинную цену вещей. Личные качества человека и его эрудиция — это разные вещи.

Увы! Возможно, именно сейчас Веснин заблуждался еще глубже, чем прежде. Он не имел ни малейшего представления о всей той области, в которую так отважно ринулся. И магнетрон он знал лишь понаслышке.

Весна 1934 года

Веснин покинул боевой корабль рано утром.

Катерок, чуть задрав нос, пофыркивая, бежал к величественной белой колоннаде пристани. Катер казался Веснину похожим на того дельфина, которого он видел когда-то, в детстве, в старинной книжке; эту книжку он продал букинисту, чтобы купить контакты к своему первому радиоприемнику. Сказочный дельфин возникал отчетливо, стоило лишь на миг закрыть глаза. Мальчик стоял на спине зверя и смотрел вдаль. О чем велся в книге рассказ, Веснин не мог вспомнить.

«Создать мощный генератор сантиметровых волн, — записал он в своем блокноте. — В этом вижу теперь цель и смысл своей жизни».

Возможно, это было некоторым преувеличением. Но такая приподнятость отвечала тому, что ощущал Веснин, думая о письме академику Крылову, которое ему вручил на прощанье командир БЧ-2. Прежде чем положить письмо в конверт, Рубель прочел его Веснину:

— …осмелюсь рекомендовать Вашему вниманию молодого инженера-электрика Владимира Сергеевича Веснина, который горит желанием работать над созданием мощного направленного радиолуча для видения сквозь дым, туман, а также в темноте…

Веснин сошел на берег и обернулся. Море, подобно осколкам густо-синего стекла, сияло у ног. Небо было еще совсем белое и алело лишь по краю, там, где соприкасалось с морем. На надстройках покинутого Весниным корабля видны были черные трубы оптических дальномеров. Крохотные матросы наблюдали за морем и воздухом. Огромный корабль, в многочисленных помещениях которого мог бы легко заблудиться и не такой новичок, как Веснин, был теперь похож на улитку, которая, выставив рожки, определяет свой путь.

«Да, Рубель прав, — думал Веснин. — Должно прийти нечто новое на смену этим ненадежным линзам, слепнущим в дыму и тумане».

Крейсер уходил в море, постепенно исчезал. И только дым из труб был еще долго виден, пока не растаял над чертой горизонта.

Волны, шорхаясь у берега, лизали гальку. Перед большим камнем, лежащим впереди, поднималась мохнатая гора воды и с шумом обрушивалась, разбиваясь вдребезги. А ей вслед уже вздымалась другая, третья… Вода поднималась и падала, поднималась и падала. На это можно было смотреть бесконечно. Но билет на поезд Севастополь — Москва был уже заказан с корабля по радио. И Веснин поспешил на вокзал.

Всю обратную дорогу из Севастополя в Ленинград молодой инженер размышлял над идеей мощного генератора сантиметровых волн. Далеко-далеко ушли от него совсем недавно пережитые волнения: справится он или не справится, если случится нечто непредвиденное в момент испытания тиратронов на корабле? Вот случилось непредвиденное, он справился, но какие это все пустяки по сравнению с тем, что ждет его впереди! Теперь он убеждал себя, что вся его предыдущая жизнь, начиная с первой сознательно прочитанной книги и кончая этой командировкой на корабль, была лишь подготовкой к тому делу, за которое он взялся. Мгновениями его охватывал страх перед величием этого дела. Стараясь не думать о всей проблеме радиообнаружения, о проблеме направленного радиолуча, он говорил себе; я сделаю только генератор коротких волн, я буду работать над магнетроном. Шахтер, который работает на пласте крутого падения, освещает своей лампой лишь маленькое пространство вблизи себя;, он видит несколько ближних стоек крепи, а дальше черные стены, темнота. И, пожалуй, так спокойнее работать, чем если бы яркий луч прожектора вдруг открыл всю головокружительную пустоту выработки.

Случайность, наивность, неосведомленность — не все ли равно, что подсказало Веснину сделать выбор, который на самом деле был вовсе не единственным возможным!

Несколько часов назад, когда Рубель читал ему вслух письмо к академику Крылову, Веснин, краснея, слушал строки, в которых говорилось, что он якобы «горит желанием работать над созданием мощного направленного радиолуча для видения сквозь дым, туман, а также в темноте…» Но теперь он уже действительно этим желанием горел.

В этом состоянии душевного подъема он особенно остро ощущал прелесть путешествия ранней весной. Обгоняя поезд, с криком летели птичьи стаи. В окна вливался воздух необычайной, как казалось Веснину, свежести. На одном из полустанков Веснин вышел из вагона и услыхал звон серебряных и стеклянных колокольчиков, пение невидимых, натянутых высоко в небе струн. В ясном, чистом воздухе дрожал дождь звуков. Это звенели прилетевшие с юга жаворонки.

По вспаханному полю по-солдатски шагали грачи. Они шли следом за тракторным плугом. Черные глянцевитые перья птиц блестели, точно только что отлакированные. Было удивительно, что, отыскивая корм в грязно-бурой земле, грачи остаются такими парадно-чистыми. Сверкал на солнце лемех плуга, золотом отливали светлые волосы девушки-трактористки.

«Я должен, я обязан создать прибор, который будет видеть сквозь дым и туман!» — думал Веснин, глядя вслед трактору. Он достал свой блокнот, проставил на чистой странице год, дату и день. А пониже вывел крупными буквами: электронный генератор сверхвысоких частот.

Веснин чертил в своей тетрадке различные варианты генераторов сантиметровых волн. Но все это было еще очень далеко от того, что можно было бы построить, воплотить в металле… Пока это были все те же диски и подковки, подковки и диски…

— Синельниково! — объявил проводник, проходя по вагону.

Веснин приподнял край шторы и увидел невысоко над землей, под окнами замедляющего ход поезда, разноцветные огни. При свете фонарей слабо поблескивали рельсы, тусклые от росы.

Далеко-далеко на горизонте узкая светящаяся полоса прорезала тьму безлунной ночи. На станционных часах, мимо которых медленно тащился поезд, было сорок минут первого. На перроне толпились люди. Одни выходили, другие входили в вагоны. По перрону прошел дежурный в красной фуражке. Прозвонил колокол, висевший под часами. Состав дернулся, задребезжал чайник на столике в вагоне, и опять мерно застучали колеса.

— А? Как? В чем дело? — пробормотал спросонья пассажир, лежавший напротив Веснина, и опять захрапел.

Веснин повернулся на бок, лицом к стене. На стене было кем-то из прежних пассажиров нацарапано: «Итак, в путь-дорогу».

«Да, вот именно в путь-дорогу», — повторил про себя Веснин.

И хотя глаза его слипались, он все же снова потянулся к окну и стал смотреть в узкую щель, темневшую между оконной рамой и шторой.

Он увидел железнодорожную насыпь, удивительно высокую и узкую. На насыпи сидел технический директор завода Константин Иванович Студенецкий и, напевая свою любимую песенку: «Вверх, вверх, вверх, стремиться надо вверх!» — усердно стучал звонким маленьким молоточком по рельсам. Веснина удивила одежда Константина Ивановича: кожаный передник и остроконечный красный колпак. Веснин присмотрелся внимательнее и убедился, что это был не технический директор Ленинградского электровакуумного завода, а просто самый обыкновенный гном, румяный коренастый старичок, такой же быстрый и легкий, как Константин Иванович, с такими же крепкими квадратными зубами. Только борода у него была не серебряная, а ярко-красная. Веснин не успел сообразить, добрый это гном или злой, как на насыпь выскочило еще множество таких же коротконогих бородатых человечков в колпаках и фартуках. У одних в руках были клещи, у других — топорики и молоточки, которыми они стучали по голубым рельсам. Человечки двигались очень быстро, их остроконечные колпаки и рыжие бороды мелькали вдоль всей дороги подобно языкам пламени. Красные сполохи трепетали в небе, дрожали на тучах, отражались на рельсах. Вдруг человечки подбросили вверх свои инструменты, захлопали в ладоши и запели: «Чайте-чайте, получайте!» А молоточки, пилы, клещи и лопаты плясали в воздухе, вызванивая мелодию, которая Веснину очень понравилась, и он сам стал подпевать человечкам, и голос его звучал так же тонко и звонко, по-птичьему.

«Чайте-чайте, получайте!» — пищали они все вместе.

А эхо вторило густым, раскатистым басом:

«ПО-ЛУ-ЧАЙ-ТЕ!»

И все это звучало так близко, громко, естественно, что Веснин в изумлении проснулся.

Проводник с брезентовой книжкой в руках стоял в купе:

— Прошу, получайте билеты.

Шторы были отдернуты. За окном, по белому утреннему небу, вровень с поездом катилось солнце, огромное и плоское, как колесо.

Веснин получил билет, сдал постель и пошел умываться. Над краном висело обычное вагонное мутно-зеленое зеркало. Веснин увидел в нем свое лицо. Освеженный холодной водой, с мокрыми, коротко подстриженными волосами, он выглядел еще моложе, чем был. Это его, как всегда, огорчило. Когда он вернулся на свое место в купе, чайник уже не звякал. Он стоял, с плотно привязанной крышкой, на коленях у своего владельца.

Поезд, замедляя ход, приближался к Ленинграду. Веснин, всего два дня назад покинувший солнечный Севастополь, где женщины и дети ходили уже без чулок, в одежде с короткими рукавами, был огорчен, увидев за окном хлопья мокрого, липкого снега.

Из недавнего прошлого

Завод, на котором работал Веснин, был в ту пору одним из крупнейших электротехнических предприятий Советского Союза. Завод этот вырос и расширился за годы первых пятилеток. Но история его начинается с дореволюционного времени — с 1911 года. Эта дата была выложена белыми кафельными плитками по фронтону красного кирпичного корпуса. В 1911 году известный предприниматель Глеб Алексеевич Разоренов решил основать в Петербурге производство электроосветительных ламп. В те годы электроосветительные сети в России быстро расширялись, и спрос на электролампы неуклонно возрастал. Дело сулило прибыль верную, основательную.

В 1873 году русский изобретатель Александр Николаевич Лодыгин создал лампу, в которой электрическим током накаливался угольный стержень. Затем Лодыгин предложил применить в лампе накаливания нить из самого тугоплавкого металла — вольфрама. В наше время во всех лампах накаливания применяется только вольфрамовая нить. Но в те годы, когда Разоренов начал строить свой завод, еще выпускались лампы и с угольной нитью, и с танталовой, и с осмиевой. Вольфрамовая нить только начинала входить в промышленную практику. Лодыгин строил ламповые заводы во Франции, в Бельгии, в Америке. Разоренов, понятно, был заинтересован в том, чтобы лампы его завода были не хуже иностранных. Он вел долгую переписку с Лодыгиным, но все же не решился поручить ему оборудование своего предприятия. Решающим доводом в этом случае послужило то обстоятельство, что Лодыгин был соотечественником Разоренова.

«Русский человек на трех сваях стоит: «авось», «небось» да «как-нибудь», — любил повторять Глеб Алексеевич. — Эти русские изобретатели с опасным жаром в глазах, эти отечественные самородки с пачкой засаленных рекомендаций, отзывов и письменных показаний свидетелей — признаться, я их боюсь… Возможно, конечно, что все они гении, но я-то ведь не римский патриций Меценат и не друг заключенных доктор Гааз. Я предприниматель, обязанный увеличивать тот капитал, который непрерывно от поколения к поколению увеличивали для меня мои предки. Такая деятельность содействует общему прогрессу нашей отсталой страны и, в частности, косвенным образом улучшает материальное положение этих самых наших доморощенных Ньютонов и собственных Платонов. Лишь забота о процветании отечественной промышленности вынуждает меня обращаться к услугам иностранцев. Там, знаете, работают без этих восхитительных порывов фантазии, но зато точнее, добросовестнее, аккуратнее. Особенно это относится к немцам».

И Разоренов остановил свой выбор не на изобретателе лампы накаливания Лодыгине, а решил доверить оборудование завода немецкому предпринимателю Вальдбергу.

Коммерции советник Вальдберг фабриковал лампы с нитью из прессованного осмиевого порошка. Осмий — менее тугоплавкий металл, нежели вольфрам. Лампы с осмиевой нитью были менее экономичны, нежели лампы с вольфрамовой нитью. Кроме того, осмиевые нити, прессованные из порошка, очень хрупки и недолговечны.

Вальдберг рад был сбыть Разоренову все оборудование для производства осмиевых ламп. Сам он тут же перешел на изготовление ламп с вольфрамовой нитью, изобретенных Лодыгиным.

Нельзя сказать, чтобы, заключая сделку с Вальдбергом, Разоренов действовал совершенно необдуманно и безрассудно. Он поручил частному сыскному бюро, существовавшему тогда в Петербурге, собрать подробные сведения о Вальдберге.

Сыщики выполнили заказ. За солидное вознаграждение сыскное бюро представило Разоренову толстую папку. Здесь было совершенно точно изложено, как проводит свое время Вальдберг, с кем и когда он встречается, сколько кружек пива он выпивает за вечер. Одного не было в этих обширных записках — технической оценки того оборудования и той продукции, которую Вальдберг предлагал Разоренову. Так хитрый и осторожный Глеб Алексеевич купил у немецкого коммерции советника устаревший хлам. Но раскаяться в этом он не успел. Началась первая мировая война. Разоренов решил перевести свой завод на производство патронов. После февральской революции Глеб Алексеевич распродал свое имущество и бежал в Париж.

Когда советские люди пришли на завод, то вся техническая документация, которую они нашли в заводских архивах, состояла из отчетов частного сыскного бюро о личной жизни коммерции советника Вальдберса.

Производство следовало начинать сызнова.

Инженер, работавший еще при Разоренове, Константин Иванович Студенецкий был в числе немногих специалистов старого закала, безоговорочно перешедших на службу советской власти. Он не был пайщиком Разоренова, не имел капитала, с которым можно было бы «рискнуть», как он говорил, то есть выехать за границу.

Он решил, что в его положении выгоднее всего остаться на месте.

«Власти надо подчиняться», — бодро внушал он своей супруге, подавленной событиями первых лет революции.

Наталья Владимировна не сомневалась, что ее супруг мог бы занять достойное место в технических кругах любой страны Европы и даже Америки.

«Но, друг мой, — возражал Константин Иванович — на здешнем фоне я — уникум, раритет. Чем ночь черней, тем ярче звезды».

«Им без меня не обойтись, — все чаще повторял он, убеждая себя в мудрости принятого решения. — Право, они вполне способны оценить настоящую работу».

«Они», то есть заводской комитет, действительно ценили честно работающего, хорошего специалиста, и вскоре Студенецкий стал директором завода, красным директором, как тогда говорили, то есть директором, избранным самими рабочими.

«Я начал с того, — рассказывал впоследствии Константин Иванович, — что, подобно Гераклу, пришедшему в Авгиевы конюшни, выбросил с завода весь навоз, все это господина Вальдберга, с позволения сказать, оборудование… Нить накала, — продолжал Студенецкий, если его слушатель не имел отношения к электровакуумной технике, — это основа не только осветительной лампы. Это нерв всей электровакуумной промышленности».

Студенецкий наладил на заводе производство тянутой вольфрамовой нити. И нить накала осталась любимой темой его бесед.

Несколько лет спустя Трест заводов слабого тока организовал на Ленинградском электровакуумном заводе производство радиоламп. Были выстроены новые корпуса. Сюда перевели существовавшую в Ленинграде вакуумную радиолабораторию, а также некоторые из отделов Нижегородской радиолаборатории.

В начале первой пятилетки — в 1929 году — Константин Иванович предложил новый метод производства активных катодов для радиоламп. Эти катоды были экономичны и долговечны. Студенецкому удалось получить патенты на свой метод не только в СССР, но и в Англии, Германии, США.

К тому времени, когда Веснин начал работать на заводе, звезда Студенецкого сияла очень ярко. Константин Иванович занимал почетную должность главного научного консультанта в Тресте слабых токов. С его мнением считались даже в ВСНХ — Высшем-Совете Народного Хозяйства, по вызову которого он часто бывал в Москве.

Правда, на заводе он был теперь лишь техническим директором, но он продолжал вникать во все мелочи заводской жизни, ревниво оберегая и свой престиж и свои административные права. Без его участия не проходило ни одно назначение, ни одно перемещение. Он считал своей обязанностью беседовать лично с каждым вновь принятым на завод инженером.

Когда технический директор хотел подчеркнуть свои заслуги в развитии советской электровакуумной промышленности, он приводил следующие слова Разоренова:

«В моих лампах русский только воздух, да и тот удаляется при откачке».

Выдержав затем паузу, чтобы слушатель имел время полностью оценить шутку, Студенецкий изрекал:

«А у нас на заводе разореновского осталась только дата — «1911 год». Что касается до всего остального — оборудование, технология, — все это было удалено при реконструкции».

О деревянном велосипеде, о насосах ртутных и масляных

Веснин явился на завод с путевкой из института осенью 1933 года. Студенецкий был тогда в отпуске. Директор завода Жуков дал распоряжение отделу кадров направить молодого инженера в цех радиоламп. Неделю спустя, вернувшись на завод, Студенецкий тут же вызвал к себе принятого в его отсутствие работника.

Войдя в кабинет, Веснин увидал румяного, коренастого, маленького старика, который, подскакивая, бегал по комнате, тер руку об руку и напевал:

Кивнув Веснину, Студенецкий на мгновенье остановился, помахал коротенькой изящной рукой, улыбнулся и снова побежал от стола к окну. Потом он остановился против Веснина и, задрав бороду, спросил:

— На что жалуетесь?

Веснина предупреждали, что Студенецкий любит озадачивать своих подчиненных. Веснин знал, что перед отъездом в санаторий технический директор вызвал к себе старшего инженера лаборатории Муравейского и начал беседу вопросом:

«Чего просите?»

Следующая фраза показала Муравейскому, что просить он может только о пощаде. Технический директор пригласил его, чтобы сделать строгий выговор за упущение при испытании тиратронов.

— На что жалуетесь? — повторил Студенецкий, раскрыв папку «Личное дело» с документами Веснина.

Негромко зажужжал один из многочисленных телефонов на столике рядом с креслом Константина Ивановича. Технический директор извинился и, указав Веснину на стул, поднял трубку. Пока Студенецкий говорил по телефону, Веснин преодолел свое смущение. Он уже давно, когда еще был здесь только студентом-практикантом, хотел обратиться к техническому директору со своим предложением и теперь решил использовать представившийся случай.

— Константин Иванович, вы меня спрашиваете, на что я жалуюсь, — начал Веснин, когда Студенецкий, положив трубку, взглянул на него. — Я жалуюсь на то, что мы сознательно отравляем рабочих. На прошлой неделе бригада Института профзаболеваний снова измеряла воздух. В цехе рентгеновских трубок содержание ртутного пара в воздухе в два раза выше допустимой нормы.

— Вы, кажется, работаете в цехе радиоламп? — спросил Студенецкий.

— Да-да. В нашем цехе как раз относительно благополучно. Я выписал у бригады измерения по всему заводу. Цех рентгеновских трубок — это один из худших. Но я считаю, что мы на всем заводе должны немедленно заменить все парортутные насосы на паромасляные. При паромасляных не будет этой возни с жидким воздухом, с ловушками. Но основное — конечно, здоровье. Мы должны беречь людей. В Советском государстве все производство должно служить на благо трудящимся. Машина для человека, а не человек для машины.

Студенецкий улыбнулся. Лицо его стало добрым, мягким и оттого неожиданно стариковским.

— Абсолютно с вами согласен. Машина для человека, а не человек для машины. Машиной в просторечье называют и паровоз и автомобиль. Предприятие, на котором мы с вами работаем, есть тоже некий механизм — большая, сложная машина. Один из великих машиностроителей прошлого века говорил, что механизмом называется совокупность тел, ограничивающих свободу движения друг друга взаимным сопротивлением настолько, что все точки такой системы способны описывать только вполне определенные кривые! — Студенецкий поднял вверх указательный палец и строго взглянул на Веснина. — Мы с вами только винтики в механизме. И если мы начнем вертеться не так, как нам положено, то это может повести к перебоям в работе нашей машины, даже к поломкам, к авариям.

— Константин Иванович, что касается конструкции паромасляных насосов, то я прикинул уже один вариант, который можно вписать в существующие станки без их переделки.

— На днях мне рассказали любопытную историю, — возразил Студенецкий. — Один монгол прикатил из своего кочевья в город Улан-Батор на деревянном велосипеде собственной конструкции. Он заявил, что изобрел эту машину сам, не зная русского языка. О присутствующих не говорят, но подобное случается и с нашим братом — русским самородком. Лень-матушка раньше нас родилась. Легче, видите ли, придумать велосипед, чем научиться грамоте… — Студенецкий почесал переносицу. — А вам, — с отеческой улыбкой продолжал он, — я искренне советую: читайте, как можно больше читайте. Изучайте производство. Впитывайте в себя, впитывайте… Вы ведь не вакуумщик, вы радист. Вы еще не вникли во все наши тонкости. Не правда ли?

Веснин сидел молча, не поднимая глаз. Он был еще молод и не научился скрывать свои чувства. Губы его надулись, выпятились. Его возмутил анекдот, который показался ему шовинистическим.

Студенецкий заметил, как упрямо сдвинулись у его нового подчиненного брови, и решил еще немного его осадить.

— Композитором можно быть в двенадцать лет, — сказал технический директор медоточивым голосом. — Вспомните Моцарта. Поэт определяется уже к двадцати годам. Двадцати двух лет умер Веневитинов, оставивший заметный след в истории русской поэзии. Но мне не известен ни один инженер, который создал бы что-либо ценное, не имея за плечами по меньшей мере десяти лет практической производственной работы.

Константин Иванович умел с первого взгляда, каково бы ни было его личное отношение к человеку, оценить того, с кем имел дело.

«Чтобы приручить бунтаря, — думал он, глядя на Веснина своими слишком светлыми и ясными для старика глазами, — нужно дать ему богатство. Тогда он станет консерватором и успокоится».

— Сегодня, — сказал он вслух, — я подпишу приказ о переводе вас на исследовательскую работу.

Студенецкий встал и протянул руку Веснину в знак того, что аудиенция окончена.

— Держать такого в цехе, — говорил позже Константин Иванович начальнику отдела кадров Пахареву, — это все равно, что чистить бритвой картошку.

Так состоялось назначение Веснина на работу в лабораторию.

В вопросе о насосах Веснин остался при своем мнении. Но он решил все же последовать совету технического директора и более обстоятельно ознакомиться с соответствующей технической литературой. А затем упрямый молодой человек написал пространную докладную, которую Константин Иванович переадресовал своему заместителю — главному технологу завода Августу Августовичу Фогелю.

Фогель вызвал к себе Веснина и, как лицо, отлично знающее завод, доказал молодому инженеру, что перевод значительной части производства с парортутных насосов на паромасляные требует больших хлопот. Надо наладить производство самих насосов, организовать специальную мастерскую для выработки насосного масла…

Фогель родился и вырос в Таллине. Он красиво говорил по-эстонски и по-немецки, но, когда ему требовалось произнести речь по-русски, он говорил очень медленно, с большими паузами, подбирая и взвешивая каждое слово, обдумывая фразы. Веснин беседовал с главным технологом завода впервые, и эта манера Фогеля произвела на него сильное впечатление.

— Данный масштаб не вашего плеча дело, — говорил Фогель.

«Мне одному это, конечно, не по плечу, — думал Веснин, — но ведь можно было бы поручить это людям более квалифицированным».

Но он не успел ничего возразить вслух, потому что Фогель, очевидно предвидя подобное возражение, продолжал весьма авторитетно:

— Задача честный молодой инженьёр — это давать программ, давать ламп. Производство имеет свой план. План есть закон.

В наши дни паромасляные насосы получили широкое распространение. Теперь они применяются не только в электровакуумной промышленности, но и в ядерной технике. Однако в 1933 году перевести завод с парортутных насосов на паромасляные было действительно сложно. Веснин не первый вносил такое предложение. Когда-то Студенецкий сам любил вводить новшества, но теперь он стал старше.

«Никаких новостей — это уже хорошая новость», — шутя приводил он все чаще эту полюбившуюся ему в последнее время французскую поговорку.

И Константин Иванович позаботился о том, чтобы Веснин попал в отдел лаборатории, который имел наименьшее отношение к насосам и к технике откачки.

Возвращение

Поезд, которым Веснин возвращался из командировки, пришел в Ленинград точно по расписанию — в 15 часов 00 минут. Но до завода от вокзала надо было ехать по крайней мере еще час! Значит, к себе в лабораторию Веснин мог попасть только к самому концу рабочего дня. Нетерпение, желание немедленно начать работу над генератором сантиметровых волн было так велико, что он все же решил ехать на завод: «Невозможно отложить такое дело на целые сутки! Завтра с самого утра пойдут текущие дела, плановая работа…»

На заводском дворе, против заводоуправления, стоял открытый легковой автомобиль. Такой машины Веснин еще не видел и подошел ближе, чтобы ее рассмотреть.

Это была машина типа «КП-5», выпущенная заводом «Красный Путиловец», — один из первых советских легковых автомобилей.

Из подъезда вышли директор завода Жуков и секретарь партийного комитета Артюхов. Они провожали коренастого, широкого в плечах человека. На нем было пальто полувоенного покроя, сапоги. Его круглое лицо с энергичным подбородком и темными глазами показалось Веснину знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его.

Быстрый в движениях гость легкими шагами сбежал на тротуар к автомобилю. Прежде чем сесть в машину, он еще раз обернулся к провожающим, снял защитного цвета фуражку и помахал ею. Когда его взор случайно остановился на стоявшем поодаль Веснине, молодому инженеру показалось, что этот взгляд на редкость остер и даже колюч.

К Веснину подошел начальник охраны завода Елагин:

— Товарищ, попрошу вас вернуться и оставить свой чемодан в камере хранения в проходной, — сказал он Веснину.

Машина уже выезжала за ворота.

— Кто это был? — спросил Веснин Елагина.

— Не узнали! Неужто и впрямь не узнали? Неразговорчивый начальник охраны говорил с необычайным для него оживлением:

— Да это же был Сергей Миронович Киров! Приезжал поздравить. Опоздали вы. Тут у нас в обеденный перерыв митинг был.

Веснин знал, что завод взял на себя обязательство досрочно выполнить пятилетний план.

Значит, выполнили! Веснин не был на заводе всего несколько дней, но ему казалось, что он потерял бесконечно много времени на разъезды, ничего за это время не сделал, лодырничал. Ему с еще большей силой захотелось немедленно приняться за свой генератор.

Лаборатория завода помещалась в большом сером четырехэтажном корпусе. Его закончили строительством в 1932 году, за год до того, как Веснин поступил на завод. Почти половина всего инженерно-технического состава завода была занята в лаборатории.

Каждый год сюда на практику из различных втузов и университетов Советского Союза приезжали студенты. Многие из них, получив звание инженера, оставались работать на заводе. Тут можно было встретить выпускников из Москвы, Харькова, Киева, из Новочеркасска и далекого Томска.

Начальник лаборатории Аркадий Васильевич Дымов был человек еще тоже сравнительно молодой: он окончил институт в 1925 году.

Из старшего поколения, получившего образование до Октябрьской революции, здесь работал только профессор Петр Андреевич Болтов — заведующий химическим отделением.

Лаборатория подразделялась на отделы и бригады.

По направлению Студенецкого Веснин поступил в бригаду промышленной электроники. Здесь разрабатывали выпрямители для зарядки аккумуляторов, прерыватели для электросварки, регуляторы, стабилизаторы и тому подобные устройства.

Старшим инженером бригады был веселый молодой человек двадцати пяти лет — Михаил Григорьевич Муравейский. Намечавшееся брюшко пока еще не портило его крупной, статной фигуры, а лишь придавало солидность, выгодно отличавшую его от сверстников. Он не курил, но в кармане его щегольского пиджака всегда лежал серебряный портсигар, наполненный хорошими конфетами. Михаил Григорьевич раскрывал этот портсигар, угощая тех, кого он называл полезные человечки.

С 1930 по 1935 год существовала карточная система, и если случалось, что в рабочих кооперативах по карточкам выдавали конфеты, то это была влажная слипшаяся карамель или пахнущие тройным одеколоном леденцы.

Шоколадные конфеты, наполнявшие портсигар старшего инженера бригады промышленной электроники, были в те годы редкостью.

Несколько месяцев назад, когда Веснина перевели из цеха в лабораторию, Муравейский встретил нового сотрудника весьма радушно и тут же предложил ему заняться проектом небольшого высоковольтного выпрямителя для Детскосельской ионосферной станций. Технические условия на этот выпрямитель были составлены заказчиком очень подробно, но назначения аппарата Муравейский не знал.

— Честно говоря, поработать над этим проектом должен был бы я сам. Но я уступаю это ответственное задание именно вам, для того чтобы вы сразу почувствовали себя здесь, на новом для вас месте, как дома. Кроме того, — добавил конфиденциальным тоном Муравейский, — сказать по правде, у меня есть одна приватная работенка по довольно выгодному трудовому соглашению, и все ближайшее время я буду очень занят. Помогите мне с выпрямителем, а я вам, со своей стороны, тоже всегда пойду навстречу.

Тут Михаил Григорьевич достал портсигар и произнес свое неожиданное для новичков:

— Прошу вас, курите!

Веснин, который уже готов был заявить, что не курит, улыбнулся и взял конфету.

В течение четырех месяцев Веснин выполнял в бригаде Муравейского отдельные мелкие задания: испытывал лампы, рассчитывал детали. Так проходили дни за днями: сегодня — одна работа, завтра — другая.

Молодой инженер добросовестно выполнял каждое из очередных заданий. Но он не получал полного удовлетворения от своего труда. Самой крупной работой Веснина в этот период был проект выпрямителя дня ионосферной станции. Назначение этого выпрямителя ему так и не удалось выяснить. Чертежи были закончены, когда Муравейский находился в отпуске. Поэтому чертежи направили в цех, в производство, за одной лишь подписью Веснина. А там опять пошли мелкие задания.

Веснин все искал главное, основное, что дало бы направление и смысл маленьким, преходящим каждодневным делам. Встреча с Рубелем направила в новое русло огромный запас энергии молодого человека, дала выход его жажде большого дела.

Оставив свой чемодан в проходной, Веснин пошел в лабораторию. Ему не терпелось поделиться с Муравейским своими мыслями.

Бригада промышленной электроники помещалась на втором этаже лабораторного корпуса. Она занимала длинный зал, разделенный на две части рядом колонн. В конце зала стеклянная перегородка отделяла маленький кабинет — «аквариум», как его называли сотрудники лаборатории.

Открыв дверь аквариума, Веснин приветствовал Муравейского. Тот сидел спиной к двери в своем вращающемся кресле. Напротив него, за тем же столом, Веснин увидел двух незнакомых девушек.

— С приездом, Володя! — повернулся Муравейский. — Знакомьтесь. Это наше будущее, наша смена.

Обе девушки — студентки Московского энергетического института, присланные в лабораторию завода на практику, — одновременно встали перед Весниным, как младшие перед старшим.

— Веснин, — представился он, поочередно пожав девушкам руки.

— Наталья Волкова, — отозвалась одна.

— Валентина Розанова, — произнесла другая.

И обе они остались стоять, очевидно дожидаясь, пока сядет Веснин.

— Садитесь, — милостиво разрешил Муравейский. Девушки сели спиной к окну.

Яркий свет стоящего уже низко солнца зажег пушистые рыжеватые волосы Наташи.

«Таким сиянием и на фоне такого синего неба, — подумал Веснин, — художники в старину окружали головы ангелов и херувимов. Но лицо у этой девушки слишком лукаво для ангела».

Темноволосая Валя рассматривала, или делала вид, что рассматривает, диаграммы, висящие на боковой стене. Свет из окна играл в янтарях ее ожерелья, и на тонкую, совсем еще детскую шею ложились золотистые блики.

— За время работы у нас, милые девушки, — ораторствовал Муравейский, — вы должны приобрести производственные навыки, составить себе ясное представление о своей будущей профессии. И основное — это умение взять правильный тон. Вот, например, несколько лет назад пришла к нам на завод только что окончившая высшее учебное заведение инженер Степанова Нина Филипповна. Ей удалось сразу завоевать авторитет у рабочих, она хорошо справлялась со своим делом в одном из так называемых «трудных» цехов, а теперь, когда ее перевели в лабораторию, прекрасно сработалась с новым коллективом, с нами.

Веснин обратил внимание на мимолетные взгляды, которыми обменялись девушки. Он сам едва не рассмеялся, когда Муравейский произносил свое торжественное «с нами».

— Возьмем другой случай, — продолжал свою проповедь Михаил Григорьевич, — инженер Зинаида Никитична Заречная. Поначалу, от неуверенности в своих силах, видя, что не разбирается в производстве, она растерялась, выпустила инициативу из своих рук и даже дошла до того, что начала заискивать перед рабочими. Уважение к молодому инженеру так упало, что ее стали называть не собственным именем, а прозвищем — Азида Никилинична. Пришлось ее освободить от занимаемой должности, поручить ей работу меньшего объема и масштаба.

— Азида Никилинична… — вмешался Веснин, — простите, Зинаида Никитична… способный инженер-химик. И если ее перевели на другую работу, то в этом нет ничего унизительного.

— Хотите взять слово? — поинтересовался Муравейский. — Не возражаю.

— Мне хотелось бы с вами серьезно поговорить.

— Девушки, — строго глядя на них, произнес Михаил Григорьевич, — о народнохозяйственном и оборонном значении работ, проводимых в нашейбригаде, я поговорю с вами в следующий раз. На сегодня будем считать аудиенцию законченной. Сейчас с этим товарищем у нас будет узко производственное, сугубо конфиденциальное совещание.

Студентки вышли из кабинета. Они шли по лаборатории, взявшись за руки, старательно обходя столы и стулья. Муравейский поглядел им вслед и вздохнул.

— Десять против одного: рыженькая выйдет замуж, еще не защитив диплома, а другая найдет себе мужа в первый же год работы. Не обидно ли, Володя, что мы с вами должны будем посвятить столько драгоценных часов своего рабочего времени этим двум будущим домашним хозяйкам?

— Миша, знаете, когда на крейсере началось испытание среднего калибра, все заволокло туманом…

— И какой-нибудь старый моряк, — перебил Веснина Муравейский, — рассказал вам про Ютландский бой. Десять против одного!

— Откуда вы знаете?

— Это не должно вас обескураживать. Полгода назад на заводе происходил слет потребителей. В перерыве, как сейчас помню, такой красномордый, белобровый морской волк бредил за кружкой пива о лучах, которые пройдут через туман и облака.

Веснин почувствовал, что очень устал. Он опустился на стул. Значит, Рубель говорит всем одно и то же, как граммофон…

Муравейский взглянул на часы и, увидев, что до звонка осталось всего двадцать минут, стал приводить свой стол в порядок, готовясь к уходу.

Веснин сидел молча, насупившись. Но постепенно лицо его прояснилось, и он засмеялся.

— Что это вы?

— Я вспомнил, как уговаривал своих ребят, когда работал комсомольским организатором, — ответил Веснин. — Вызову, объясню задание и обязательно прибавлю: «Смотри не подкачай, я ведь потому тебе это поручаю, что очень на тебя надеюсь. Знаю, не подведешь». И таких надежных у меня было одиннадцать человек, вся моя организация. Но говорил это каждому в отдельности и по секрету.

Муравейский поднес часы к уху и еще раз взглянул на циферблат.

До конца рабочего дня оставалось еще целых двенадцать минут. Михаилу Григорьевичу уже не хотелось сейчас приниматься за какое-либо серьезное дело. Поворачивая то направо, то налево вращающееся кресло, он с удовольствием слушал Веснина.

Веснин, все более распаляясь, рассказывал Муравейскому о магнетроне двухразрезном, о том, как ему пришла идея разрезать анод на четыре части. Он достал свою записную книжку, показал схемы, которые успел набросать в поезде.

— Угу, — листая блокнот, глубокомысленно изрек старший инженер бригады. — Вы, значит, утверждаете, что до сих пор анод в магнетроне резали только на две части? Угу… А вы предлагаете резать на четыре… Что? Можно и на шесть? Ах, и на восемь, оказывается, возможно… Ну-с, а на нечетное число… скажем, на пять частей?

— Это надо еще продумать, — смутился Веснин. — О нечетном числе разрезов я еще не думал, но полагаю, что возможно… Только будет невыгодный вид колебаний.

— Угу… Так, так. А почему, собственно говоря, именно наша бригада должна заниматься этим генератором? Мы ведь схемники, а не вакуумщики.

— Миша, ведь это вполне в наших силах — построить такой генератор сантиметровых волн.

— А бригаде генераторных ламп, по-вашему, не под силу? Им, как говорится, и карты в руки.

— Михаил Григорьевич, мне кажется, вы не представляете себе всех перспектив этого дела. Если б удалось достичь большой мощности, если мы создадим концентрированный луч энергии… На всем заводе никто не занимается сантиметровыми волнами. Кому-то надо начинать!

Он листал перед Муравейским свою записную книжку, заполненную схемами, формулами…

Муравейскому было известно, что несколько месяцев назад в бригаде генераторных ламп под руководством инженера Цветовского сделали по специальному заказу Военно-электротехнической академии несколько магнетронов. Какие это были магнетроны, какова была их конструкция и назначение, Михаил Григорьевич не ведал Но, упомянув о бригаде генераторных ламп, он был по существу прав. Однако упомянул он об этой бригаде нечаянно, подчиняясь своему первому порыву — во что бы то ни стало отпихнуться от дела, которое ему навязывали сверх его прямых служебных обязанностей. Но противодействие Муравейского не было длительным.

«С какой стати я подарю хорошую идею чужой бригаде? — размышлял он. — Веснин, не требуя ничего, отдает всего себя. И если он все-таки в конце концов сделает какой-нибудь новый магнетрон, что я на этом деле потеряю? А выиграть тут можно».

И Муравейский произнес нараспев:

— Цэ трэба розжуваты… розжуваты… Это надо разжевать.

Зазвенел сигнал окончания работы. Муравейский вскочил:

— Сегодня, Володя, я, к сожалению, не имею возможности продолжать разговор. Мне предстоит экстренное совещание. Договоримся завтра.

Напевая «В движенье мельник должен быть, в движенье…», Михаил Григорьевич убежал из лаборатории.

Частная практика инженера Муравейского

Муравейский сказал Веснину правду: он действительно спешил на совещание. Оно должно было состояться на дому у Терентия Спиридоновича Сельдерихина — директора вновь открывающегося магазина «Гастроном № 1». Сельдерихин решил сделать подведомственный ему «Гастроном» одним из лучших магазинов Ленинграда.

Сегодняшнее совещание было уже четвертым или пятым, в котором участвовал Михаил Григорьевич. Первое совещание под председательством Сельдерихина произошло больше месяца назад.

Товарищ Сельдерихин — рыхлый, бледный толстяк с добрыми светло-синими глазами — имел слабость к материям возвышенным.

— Покупатель, войдя в магазин, должен отдыхать душой и телом, — подперев ладонью щеку, тонким, бабьим голосом проповедовал он Муравейскому и небритому юнцу Васе — студенту Вхутеина (бывшей Академии художеств) по отделению станковой живописи.

Сельдерихин настолько увлек идеями фруктово-ягодных панно будущего мастера кисти, что Вася Светлицкий расписал все стенды и прилавки скорее за честь поставить всюду свою фамилию, чем за ту умеренную оплату, которую предложил ему Терентий Спиридонович. В своем увлечении первой самостоятельной работой Светлицкий, не требуя особой доплаты, за ту же цену создал проект витрины для огромного окна, выходящего на Невский проспект. Он предложил поставить здесь карусель. На литых бронзовых платформах карусели должны были плавно вращаться сыры, колбасы, фрукты и вина.

Но ни Сельдерихин, ни художник — автор проекта — не могли сами технически оформить свои творческие замыслы. И Сельдерихин решил пригласить в помощь художнику какого-нибудь инженера-конструктора. Как раз в те дни Муравейский вернулся с берегов Черного моря, где проводил свой отпуск.

В Ленинград Михаил Григорьевич привез традиционные реликвии: кисть страшного на вид и нестерпимо кислого на вкус винограда, а также несколько недозрелых персиков, мохнатых и твердых, как теннисные мячи. Помимо этих вещественных доказательств щедрости юга, он привез самшитовую тросточку, на которой был выжжен лозунг: Помни нас, не забывай Кавказ.

— От всех прочих пород дерева самшит, как известно, отличается способностью тонуть в воде, — докладывал по приезде Муравейский знакомым студентам Высшего художественно-технического института. — Кошелек же мой этой способностью, увы, уже не обладает. Легкий кошелек, джентльмены, — это тяжелая ноша.

Предприимчивый инженер-электрик время от времени претворял творческие замыслы будущих декораторов и монументалистов в хорошо оплачиваемые конструкции. На этот раз знакомые студенты-декораторы посоветовали Муравейскому обратиться к одному из представителей факультета станковой живописи. Так произошло пересечение путей бескорыстного Васи и Михаила Григорьевича, жаждавшего, по его собственному признанию, «припасть несытыми губами к не замутненному еще роднику».

Васю Светлицкого интересовали цветовая гамма, эффекты, светосочетания бронзы и стекла и прочие красоты. Все трудности технического оформления витрины легли на плечи Михаила Григорьевича. Сельдерихин выписал аванс, и Муравейский развил энергичную деятельность.

Надо было выполнить рабочие чертежи карусели, сделать модели для отливок. Заказ на стальные валы для карусели Муравейский решил, по личной договоренности со знакомым мастером, сдать в ремонтный цех на завод, где-протекала его основная работа. Потом надо было еще спроектировать и построить передачу от электродвигателя к платформам. Работа оказалась куда более трудоемкой, чем это первоначально предполагал Муравейский. Сельдерихин денег даром не платил никому. Говорить приветливые слова и делать многообещающие намеки — это он умел.

Михаил Григорьевич злился на себя за то, что так легко попался на такую простую приманку. Было обидно, что Сельдерихин, этот добродушный толстячок в чесучовой косоворотке, подпоясанный крученым шнурком с кистями, оказался умнее человека с высшим образованием, старшего инженера, начальника бригады.

Но хотя «длинных рублей» от оформления витрины уже не предвиделось, Муравейскому жаль было бросить работу, в которую он вложил столько остроумия и настоящей инженерной выдумки. Хотелось только как можно скорее разделаться с этим малодоходным предприятием. Вот почему в последние дни старший инженер бригады промышленной электроники покидал лабораторию, едва заслышав звонок. Он спешил в «Гастроном № 1» и там работал до полуночи.

Слесарь Костя Мухартов

Еще долго спустя после ухода Муравейского Веснин оставался в кабинете-аквариуме. В разговоре с Муравейским ему пришло на ум несколько новых идей. С ним уже не раз случалось, когда он, не записав сразу того, что думал, не мог потом воплотить неясный образ в четкие, конкретные понятия. Ему казалось, что, если теперь встать, выйти из комнаты, мысль раздробится, расплещется.

Он раскрыл тетрадь и задумался.

Его отвлек стук в дверь. За стеклом двери стояли Наташа и Валя.

— Войдите, — не слишком приветливо пригласил Веснин.

— Михаил Григорьевич велел нам сегодня и завтра проектировать сопротивление для установки срока службы, а мы уже кончили, — сказала Наташа.

— Вот эскиз. — Валя положила чертеж на стол.

— Очень хорошо, — ответил Веснин, перелистывая свою тетрадку.

— Спасибо, — сказала Наташа.

— Благодарю вас, — улыбнулась Валя.

И практикантки убежали из лаборатории.

Давно уже Веснин сделал необходимые записи, но все оставался в лабораторном зале. Он стоял у еще замазанного по-зимнему окна и смотрел, как в весенних сумерках желтым светом зажигались окна заводских корпусов. В конце зала пронзительно визжала электрическая дрель, и этот визг нравился Веснину, как нравились ему вообще характерные заводские шумы, запахи…

Веснин отошел от окна, пересек проход между колоннами и остановился у большого каркаса из уголкового железа. Это была установка для испытания тиратронов на срок службы. Это для нее Наташа и Валя рассчитывали сопротивления.

Слесарь бригады промышленной электроники Костя Мухартов стоял на самом верху каркаса. Обеими руками он схватился за перекладину и прижимал животом отчаянно визжащую дрель.

— Уже седьмой час, а еще двадцать дырок осталось, — сказал он, когда сверло со звоном наконец прошло через уголок. — А хотел сегодня кончить.

Костя выключил дрель, положил ее на каркас и спрыгнул вниз.

— С благополучным возвращением, Владимир Сергеевич! — сказал он, вытирая руки комком пакли.

Этот складный паренек в щегольском синем комбинезоне умел толково и быстро выполнить любую работу. Лаборатория не цех. Здесь каждое задание требует своего особого подхода, и сегодняшняя работа слесаря не похожа на вчерашнюю. Не всем слесарям, которые прежде работали здесь, это нравилось. Но Косте в лаборатории все пришлось по душе.

Костя был невысок ростом, носил коротенькие с тщательно наведенным глянцем сапожки; в них он заправлял брюки так, чтобы они свободно ниспадали на голенища наподобие шаровар.

Волосы он подстригал сзади боксом, а спереди челочкой, которая закрывала лоб до половины. Козырек на его кепке был укорочен до предела, и на маковке пришита пуговка.

Все это, вместе с ямочками на щеках, очень нравилось некоторым заводским девушкам. Но на девушек Костя пока еще не обращал внимания. Он отдавал все свое свободное время занятиям в аэроклубе, куда он вначале ходил только в качестве болельщика. Два месяца назад ему исполнилось восемнадцать лет, и он был принят учлетом.

Веснин направился к двери.

Костя забежал вперед, постоял у последней колонны, потом, тряхнув своей соломенного цвета челочкой, подошел к Веснину:

— Владимир Сергеевич, у меня к вам просьба. Вот! — Он подал Веснину заполненную анкету для вступающих в комсомол. — Если считаете достойным, прошу вашей рекомендации.

Отец Кости — Илья Федорович Мухартов был старый потомственный питерский рабочий. Уже много лет он работал на электровакуумном заводе в должности шеф-монтера. Он руководил монтажем, наладкой и пуском в эксплуатацию продукции своего завода. Мухартов-старший был в постоянных разъездах, и Веснину до сих пор не довелось с ним познакомиться.

Сестра Кости — Любаша Мухартова работала монтажницей в цехе радиоламп. Ее Веснин знал давно. Впервые он зашел в цех год назад, когда был еще практикантом. Из всех девушек, сидящих за монтажным столом, Веснин заметил тогда прежде всего Любашу. Она сидела первой от края и первая сказала, когда он вошел: «Здравствуйте».

Позже Веснин не раз удивлялся легкости, с какой Любаша овладевала всё новыми, всё более сложными операциями на линейке. Руки ее всегда двигались без напряжения, ловко, ритмично. Она работала весело и красиво.

Костя и Любаша были очень похожи друг на друга. Те же серые глаза, круглые брови, золотистые ресницы, ямочки на щеках… Но это сходство было только внешним. В характере Кости было еще много детского, ребячливого. Любаша, хотя была всего двумя годами старше Кости, держалась степенно, рассудительно. В комсомоле она состояла давно, и на собраниях к ее кратким высказываниям всегда внимательно прислушивались.

— Вашего отца и сестру, Костя, все на заводе знают. Вы сами работаете уже больше года, причем не хуже других Мухартовых. Почему же вы до сих пор не вступали в комсомол? — спросил Веснин.

Костя опустил голову.

— По причине пляски, — сказал он почти шепотом.

— Что?

— По причине пляски, — уже смелее повторил Костя.

— Давайте сядем и поговорим подробнее, — сдерживая улыбку, сказал Веснин, опускаясь на стул.

Костя придвинул ящик и, присев на его край, рассказал, как он ушел из шестого класса средней школы.

Оказывается, он четыре года назад получил первую премию на городской олимпиаде школьников за русскую пляску. Режиссер, организовавший выступление их школы, стал приглашать Костю все чаще и чаще на вечера самодеятельности. И везде за свой маленький рост и нарядный костюмчик он вызывал бурные аплодисменты.

Отец, мать, учителя много и долго внушали Косте, что нельзя выступать с танцами в ущерб урокам. Режиссер же был немногословен. «Выручай!» — говорил он, причем произносил это слово своеобразно: вуручай. Костя бросал все и бежал «вуручать» тем охотнее, что магическое слово в какой-то степени освобождало его от упреков совести: ведь он не для себя старался, он «вуручал» друга. В минуты Костиных сомнений режиссер находил еще более убедительный довод: «Всякий талант требует своего пути развития».

— Так развивал я свой талант, — рассказывал Костя Веснину, — пока меня не оставили на второй год в седьмом классе. В ту весну мой режиссер готовил программу в пяти клубах. Вот он мне и говорит: «Ни Микельанджело, ни Бенвенуто Челлини, ни Паганини в школе не учились, всякий талант идет своим путем развития». Одним словом, «вуручай».

Через год, когда Костя подрос, режиссер сказал ему: «Голубчик, сам же ты понимаешь, что никому не интересно смотреть, как такой верзила скачет вприсядку. Ты ведь не Месерер, не Габович. Никакой в твоей пляске школы нет, а танец — это высокое искусство…»

— Понимаете, Владимир Сергеевич, после этих слов мне на людей смотреть тошно стало. Какой уж тут комсомол!

На мгновенье Костя помрачнел, помолчал, сжав кулаки, потом закурил и продолжал рассказывать свою биографию.

— Я, сказать по правде, всю ту осень вообще ничего не делал. Спал и ел. На улицу и то выходил редко… Проходит некоторое время, и отец мне задает вопрос: «Ты как, уже в инвалиды записался? Или сначала все-таки постараешься принести пользу государству?»

Поступил я на завод учеником слесаря. И тут… спасибо режиссеру… тут уж я твердо решил: пройду такую школу, что стану настоящим мастером, чтобы меня моим делом никто попрекнуть не мог. В лаборатории работать сложней, чем в цехе. Каждый день тебе новое задание дают. И я рад. Стараюсь каждый день чему-нибудь да научиться. И в аэроклубе я стараюсь. По двигателю экзамен на «отлично» сдал. Вот теперь я и думаю: товарищи мои комсомольцы, я с ними работаю… ну, а в случае чего, так ведь и на смерть с ними пойду…

— Почему же на смерть? Мы надеемся жить.

— Вот и я тоже надеюсь, так же как все… И хочу быть всегда с товарищами вместе… И потому, Владимир Сергеевич, хочу подать заявление о приеме в комсомол.

Веснин написал рекомендацию и поставил свою подпись на анкете Кости Мухартова.

Обменявшись крепким рукопожатием, молодые люди вышли из зала лаборатории. Костя сразу побежал в проходную. Он торопился в свой аэроклуб.

В цехе радиоламп

Веснин за несколько дней командировки успел соскучиться по заводу. Он любил бывать в цехах, как другие любят ходить в горы или на реку. Всякий раз при виде общей дружной работы большого коллектива Веснин думал о том, что в будущем техника станет еще богаче, разнообразнее. Человечество будет решать еще более сложные задачи, и людей тогда должно стать и станет гораздо больше, чем сейчас.

Веснин направился в цех радиоламп. Он хотел повидать здесь Григория Рогова, молодого инженера, с которым они жили в одной квартире заводского дома.

Год назад Веснин, еще студентом, впервые ступил за порог цеха радиоламп. Он знал, что стол, на котором производится монтаж ламп, расположенные за ним станки для откачки ламп, испытательные и тренировочные схемы — все это вместе называется линейкой. На один конец этой линейки поступают полуфабрикаты, с другого выходит готовая, испытанная продукция. Он был подготовлен к тому, что должен был увидеть. Но никакая самая лучшая книга, самый лучший рассказ не заменят впечатления от настоящей жизни.

В этом цехе всегда стоят синие сумерки. При ярком свете дня бледное пламя газовых горелок едва различимо, а слабое освещение облегчает работу на «горячих операциях». Поэтому оконные стекла цеха покрыты синей краской. В синих сумерках удобнее следить за оттенками накала стекла, управлять фиолетовым пламенем горелок, производить настройку станков-автоматов, на которых сваривают стеклянную оболочку радиоламп с их основанием.

Но монтажные работы, в отличие от горячих операций, требуют хорошего освещения. Перед каждой работницей укреплена настольная лампа, похожая на склоненный цветок колокольчика. Изнутри колокольчик зеркальный, снаружи покрыт зеленой эмалью. В этом волшебном свете руки у всех сборщиц выглядят одинаково молочно-белыми, а лица — прозрачно-зеленоватыми.

Вдоль всей желтой полированной столешницы сидят зеленые птицы с красными клювами. Против каждой девушки — по птице, словно они ждут корма: так и нацелились клювами на белые руки. Это машины для контактной сварки. Их так и называют здесь сварочные клювы.

И теперь, год спустя после своего первого посещения цеха радиоламп, Веснин снова остановился у монтажного стола.

Свет падает на рифленое дно коробок, где лежат ровными рядами никелевые трубки, покрытые слоем белой пасты. Это катоды радиоламп. В таких же коробках лежат прозрачные сетки из тончайшей проволоки, похожие скорее на паутину, чем на изделия из металла, а рядом коричневые, как скорлупки ореха, половинки анодов.

Основание радиолампы, или, как его называют, «ножка», — это крохотный стеклянный диск. В стекло впаяны вывода, к которым крепятся электроды лампы. Из центра ножки идет тонкая стеклянная трубочка. Через нее после заварки откачивают из лампы воздух.

Первая от начала линейки работница берет в одну руку стеклянную пуговку-ножку, в другую белый катод и подносит их к своей сварочной машине. Сварочный клюв щелкает. Его медные электроды зажимают вывод ножки и конец катода. Между электродами вспыхивает искра — и катод прочно приварен к выводу.

Вторая работница на своем сварочном клюве приваривает к выводам ножки первую управляющую сетку, самую близкую к катоду. Ножка лампы передвигается еще на одну позицию вдоль линейки. Приваривается вторая сетка, затем третья. На следующем клюве производится сварка одной из половинок анода.

Шестая работница приваривает к стойкам управляющей сетки маленькие крылышки — флажки. Так как управляющая сетка находится очень близко к катоду, то при работе лампы она сильно разогревается. Флажки отсасывают от сетки тепло, снижают ее рабочую температуру… Наконец, последняя операция — на электродах укрепляются зубчатые слюдяные пластинки. Они будут центрировать металлические детали внутри стеклянной колбы.

За несколько минут радиолампа собрана. Над стеклянной трубочкой — штенгелем — возвышается ажурное плетение из тонкой молибденовой и никелевой проволоки.

Оно как одуванчик: нежно и хрупко, — писал Веснин своей матери и сестрам в Киев год назад, когда был в Ленинграде на практике. — Эти проволочные цветы в тонких девичьих пальцах кажутся мне прекраснее цветов из маминого школьного сада. Возможно, потому это все производит на меня такое впечатление, что я наперед знаю: с радиолампами мне не расставаться всю жизнь. Мне по сердцу пришлась технология электровакуумного производства. Мне нравится электроника как область познания. Я был бы счастлив работать в любом цехе этого завода. Здесь, на заводе, я узнал, сколько красоты и радости открывают человеку спокойные фразы курса электровакуумной технологии…

И теперь, год спустя, когда Веснин вошел в цех, им овладели те же мысли.

«Если мне когда-либо самому придется учить других электровакуумному производству, — думал он, — я не смогу ограничить себя только программой учебника. Я не смогу умолчать об этом щелканье клювов, о бликах света на желтой столешнице, о вишневых и оранжевых переливах раскаленного стекла… Обо всем, с чем я так сжился, так сроднился за этот год».

— Давненько мы вас у себя не видели! — звонким голосом приветствовала Веснина Любаша Мухартова.

Недавно из рядовых сборщиц она была выдвинута в мастера линейки. Теперь она не сидела за монтажным столом. Она обучала начинающих работниц, проверяла качество собранных ламп, следила за оборудованием.

Веснин подошел ближе, поздоровался.

— Наша организация вскоре, вероятно, сможет поздравить себя еще с одним вновь принятым товарищем.

— Нам всем дома так этого хотелось! — сказала Любаша. — Комсомол очень укрепит его характер.

Григория Рогова в цехе не было.

Веснин пошел в заводскую столовую, пообедал, или, точнее сказать, поужинал. Ему захотелось как можно скорее очутиться за своим письменным столом дома, снова посмотреть свои записи и попытаться еще раз, хотя вчерне, сформулировать суть той технической задачи, которую он взялся решить.

Глава вторая. Заявка на изобретение

Одна из комнат заводского дома

Поступив на завод, Веснин получил в заводском доме комнату вместе с инженером Роговым. Во второй проходной комнате этой заводской квартиры жили еще два молодых инженера: механик машиностроительного цеха Рома Дульцин и конструктор электромонтажного цеха Митя Матушкин. Они оба имели в качестве коллективной собственности аккордеон и скрипку.

Привыкший работать в шумном цехе, Веснин и дома у себя не требовал тишины. Но против скрипки взбунтовался даже сдержанный Рогов.

— Аккордеону еще можно простить некоторую визгливость тембра и хрипоту на басовых нотах, — говорил Рогов, — но скрипка в неопытных руках категорически недопустима.

С этими доводами Дульцину и Матушкину невозможно было спорить — оба были скрипачами-самоучками. Скрипку, приобретенную по случаю в магазине уцененных вещей, убрали. Но в квартире от этого не стало тише.

Взбежав вверх по лестнице, Веснин еще за входной дверью услышал знакомые дребезжащие и визгливые звуки разбитого аккордеона. Он не думал, что так обрадуется этой музыке.

Он открыл дверь своим ключом, оставил чемодан в передней и постучал в комнату, из которой слышалась исполняемая мужским хором песня. Никто из певцов не ответил на стук. Веснин вошел и увидел троих своих сожителей, поглощенных спевкой.

— Ночевала тучка, тучка золота-а-я-аа… — перебирая клавиши аккордеона, тянул своим дребезжащим тенором Рома Дульцин.

Ему с полной серьезностью, очень старательно выводя рулады, вторил Митя Матушкин:

— На груди утеса, утеса-велика-а-а-а-ана-а!

Но все перекрывал могучий бас полного, кудрявого сибиряка Рогова.

— Утром в путь она пустилась ранб-о-о-о-ооо… — гудел он с сильным ударением на букву «о».

Поздоровавшись с Весниным, все трое продолжали свое занятие.

Веснин вспомнил, что миловидная мастер линейки в цехе радиоламп Любаша Мухартова часто сетовала на отсутствие мужских голосов в самодеятельном заводском хоре.

«Жаль, что эти голоса нельзя привлечь в порядке комсомольской дисциплины. Нет, кроме шуток, — прибавляла она, — нельзя же весь репертуар строить на хоре девушек из первого действия оперы «Евгений Онегин»! А дальше, чем «Разгуляйтесь, девицы, разыграйтесь, милые…», на одних женских голосах не уедешь».

Всем было известно, что «Тучка» — любимая песня Любаши.

«А как запоем, досада берет, — жаловалась она даже Веснину: — уж очень жидко у нас это получается».

Слушая, как Рогов, окая, тосковал по умчавшейся тучке, Веснин улыбнулся. Очевидно, за время его отсутствия в составе заводского хора уже произошли или готовились произойти большие перемены. Молодые люди разучивали «Тучку» с полной серьезностью, по нотам.

Помывшись, Веснин почувствовал себя отдохнувшим и сел к письменному столу. Этот присланный из Киева бывший отцовский большой письменный стол с широкими ящиками и толстым настольным стеклом Веснин любил почти как живое существо. Под стеклом лежали высушенные цветы белых и красных флоксов. Цветы присылали ему в письмах сестры.

Веснин вел записи на одной стороне листка, а потом любил раскладывать наподобие пасьянса на столе все написанное. Таким образом, он мог сразу видеть все варианты очередной своей идеи.

Такая привычка осталась у него со школьных лет. Он прочитал тогда в биографии Менделеева, как работал этот великий ученый, создавая свою периодическую сиг стему элементов. Менделеев выписал для каждого элемента его атомный вес и основные свойства на отдельный листок и затем сопоставлял и комбинировал эти листки. Веснин пользовался этим методом и в институте, составляя конспекты, и теперь, когда он уже работал на заводе.

Он разложил перед собой на столе листки с нарисованными на них дисками и подковками, среди которых должен был, по его предположению, закрутиться электронный вихрь.

Одновременный обзор и сопоставление сразу многих данных, относящихся к исследуемой проблеме, — метод, выросший из детского подражания Менделееву, — неизменно помогал Веснину собраться с мыслями, сосредоточиться в любой обстановке. Под звуки аккордеона и пение товарищей он разбирал свои диски и подковки, подковки и диски — схемы, набросанные в поезде карандашом на листках блокнота.

«Да, Рубель прав, — думал он. — Очень трудно не то что решить, но даже сформулировать суть задачи».

По мере того как он перекладывал с места на место свои листки, тасовал их и вновь раскладывал, ему казалось, что он все яснее представляет себе, в каком направлении следует вести опыты.

«Размеры любого современного электронного генератора во много раз меньше, чем длина создаваемой этим генератором электромагнитной волны… В этих генераторах размеры пространства, где взаимодействуют электроны и поле, малы по сравнению с длиной волны…»

Он подчеркнул синим карандашом только что написанную фразу и подпер подбородок кулаками.

«Но что из этого следует?»

Внезапно наступившая тишина в соседней комнате отвлекла его от мыслей о генераторе.

— Что у вас там? Дурак родился или тихий ангел пролетел? — крикнул Веснин, отворив дверь.

— Да ты вроде работаешь… — отозвался Рогов.

— Когда вы кричите, я ничего не слышу. Это до сознания не доходит. А когда вы шепчетесь, я поневоле прислушиваюсь. Шепот отвлекает меня.

Веснин не шутил. В читальне он обычно долго не мог сосредоточиться именно из-за этой так усердно охраняемой персоналом и строго соблюдаемой читателями тишины.

— Ты устал с дороги. Тебе надо выспаться. Утро вечера мудренее, — сказал Рогов.

А Рома Дульцин начал наигрывать: «Спи, моя радость, усни, усни-и, усни-и-и-и…»

— Завтра выходной, — вспомнил Веснин.

Он собрал со стола свои листки, сунул их в ящик и тут только увидел, что в ящике лежит письмо из Киева. У них с Роговым было условие: письма, если получателя нет дома, складывать в средний ящик принадлежащего адресату стола.

Большой каштан под окнами нашего дома зачах, — сообщала мать. — Дерево прижгли случайно, когда асфальтировали Владимирскую улицу…

«А я не написал им. Не написал, что был в Севастополе».

Он сложил письмо, положил его обратно в ящик и лег.

Владимирская улица, вся усаженная старыми каштанами, родной дом — как далеко ушло все это, как редко думалось о близких, оставшихся в Киеве…

Володе было лет пять или шесть, и он не мог еще обхватить толстый ствол каштана, когда отец сделал зарубку на этом дереве, отметив рост мальчика. С каждым годом каштан поднимался все выше и ветви его раскидывались все шире. Но мальчик рос быстрее. Когда Володе Веснину минуло тринадцать лет, зарубка едва доходила ему до пояса.

Володя любил весной сидеть на подоконнике раскрытого окна и смотреть вниз, на круглые темно-зеленые кроны деревьев. Сверху они казались насквозь пронзенными остриями белых соцветий. А если смотреть на каштаны с тротуара, снизу вверх, то казалось, будто на ветвях стоят пирамидальные свечи, горящие белым огнем. Позже весенние дожди смоют лепестки цветов. Они будут лежать на асфальте хлопьями, как снег. Вместо цветов на деревьях останутся гроздья зеленых шариков. Летом Володя собирал их в большую коробку. В эти шарики легко входили спички. Из спичек и незрелых каштанов мальчики с Владимирской улицы строили сквозные башни, мосты, корабли.

Веснины жили неподалеку от Софиевской площади. На углу площади, против собора, стоял двухэтажный дом. На его двери висел маленький кусок картона с надписью: Центральная метеорологическая станция.

Каждое утро из домика выходил кудрявый молодой человек в очках и, напевая или насвистывая «С неба полуденного жара не подступись, конная Буденного рассыпалась в степи», укреплял на фанерном щитке очередную сводку погоды по всему Советскому Союзу.

Володе Веснину и его закадычному другу детства Тольке Сидоренко доставляло удовольствие изучать синоптическую карту, которая менялась ежедневно. Толя читал вслух, какова температура в Архангельске, Красноярске, Ленинграде… А Володя водил пальцем по карте, на которую были нанесены извилистые голубые линии, усаженные кружочками и перистыми стрелками.

Старый каштан, упомянутый в письме матери, потянул за собой вереницу образов и впечатлений, казалось, давно забытых.

Вот два мальчика стоят у двери метеостанции перед очередной метеосводкой. На балкон двухэтажного домика выходит молодой метеоролог. Его рыжие кудри горят в лучах утреннего солнца, ослепительно сверкают стекла очков, сияют застежки подтяжек, надетых поверх яркой клетчатой рубахи. Он подмигивает мальчикам, как старым приятелям, и, оттянув большими пальцами обеих рук подтяжки, сразу отпускает их — резина щелкает подобно выстрелу из винтовки. Молодой человек хохочет; вместе с ним смеются и мальчики, стоящие внизу. Молодой человек запевает:

Мальчики подхватывают:

И убегают на Думскую площадь. Как раз в тот день там вывесили новую цирковую афишу — на большом листе фанеры была нарисована решетчатая ажурная башня, труба вроде граммофонной, и поверх размытые круги:

НОВЫЙ АТТРАКЦИОН!

ПЕРВЫЙ РАЗ В КИЕВЕ!

ГРОМКОГОВОРЯЩИЙ

РАДИОПРИЕМ МОСКВЫ!

Мало кому известное в то время слово «радио» было Володе и Толе знакомо. На сводках погоды, которые вывешивал рыжекудрый метеоролог, значилось: «Приняты по радио».

Родной дядя Тольки Сидоренко, желтоусый инвалид, служил в войну 1914–1918 годов унтер-офицером в искровой роте. Так назывались в то время соединения радиосвязи. Володя и Толя были самыми внимательными слушателями старого вояки, когда тот рассказывал про подвиги и работу своей роты.

«Основное, братцы, — это резонанс. Да, скажу я вам, резонанс нужен. Для искровых разрядников выдавали чистый медицинский спирт, какого уж мне по гроб не нюхать. А с нашим ротным, дай боже ему царствие небесное, что сделаешь? «Промывать разрядники, говорит, я буду сам». Дело ясное, братцы, какой уж тут резонанс может быть!»

ГРОМКОГОВОРЯЩИЙ РАДИОПРИЕМ МОСКВЫ-загораются перед мысленным взором Веснина синие буквы.

«Вот где начало, вот откуда это пошло!» — повторяет про себя молодой инженер.

Решетчатая башня на голубом плакате была самым ранним, самым ярким впечатлением, связанным с электромагнитными колебаниями и волнами. Много позже Веснин узнал, что эта решетчатая башня — символ советской радиотехники — была воздвигнута в Москве, на Шаболовке, по указанию Ленина, что строил ее знаменитый инженер Шухов. Башня Шухова поддерживала антенну московского радиотелефонного передатчика, в то время самого мощного в мире.

Громкоговорящий радиоприем Москвы

В цирке пахло лошадьми, зверинцем, острыми духами, пудрой. Слепящие дуговые фонари горели над ареной. Все женщины на арене были красивы, молоды, веселы. Все мужчины были силачи и герои.

В первом отделении показывали полет воздушных гимнастов братьев Донато. Оркестр заиграл выходной марш, и по веревочным лесенкам под самый купол поднялись молодые люди в розовых трико с буфами.

Потом на арену выбежали восемь гладких лошадок с большими плоскими седлами. На них танцевали девушки в коротеньких юбочках. Толстый распорядитель в черном фраке щелкал хлыстом и говорил: «Але! Але-оп!»

Лошадки становились на колени, кланялись и одна за другой убегали.

Вышел служитель в красной с золотым галуном форме и вынес на середину арены шест с надписью Антракт. Свет притушили. Служители поставили рядом с шестом канцелярские столы. На столах были коричневые ящики и одна большая труба вроде граммофонной, но изогнутая.

Зрители вышли в фойе, но Володя и Толя остались, чтобы не пропустить ни одной детали подготовки к новому аттракциону. Зазвенел звонок. Шест с «Антрактом» унесли, и на арену вышли двое мужчин. В одном из них, высоком, кудрявом, мальчики узнали своего знакомца с метеостанции. Теперь он был в сером пиджаке.

Странно выглядели на посыпанной опилками цирковой арене простые канцелярские столы и люди в обыкновенных пиджаках.

Дали полный свет, и зрители вернулись на места. Напудренный и завитой распорядитель с хлыстом в руке подошел к барьеру.

— Уважаемая публика, — сказал он голосом, наполнившим все уголки цирка, — вам будет представлена беспроволочная передача концерта через Московскую центральную радиостанцию.

Все захлопали. Распорядитель отбросил хлыст.

Молодые люди в серых пиджаках все еще возились у столов. Прошла минута, другая…

В цирке было очень тихо. Рыжий метеоролог хватался то за провода, напутанные между ящиками, то за свои длинные волосы.

Послышались разрозненные аплодисменты, топот, свистки, крики: «Пора! Начинайте!»

Изогнутая труба издала какое-то хрипенье, стон, и потянулась едва слышная, прерывающаяся заунывная мелодия. Вскоре и эта музыка смолкла.

Шум в цирке усилился.

— Деньги назад! — вопил сиплый бас с галерки. Распорядитель во фраке поднял хлыст, щелкнул им, и на арену снова вынесли шест с надписью: Антракт.

Володя и Толя подошли к самому барьеру и услыхали, как старенький служитель укоризненно говорил устроителям аттракциона:

«Недоработанный, сырой номер, молодые люди, показываете. Нельзя так, без дивертисмента. Надо б танцы ввести или гимнастическое представление. Аттракцион должен весело проходить».

Человек с метеостанции засмеялся и засвистал «Конную Буденного».

Мальчики перелезли через барьер, очутйлисьн на цирковой арене и подошли к столу.

— Резонанс не получается? — ехидно спросил Толя. Метеоролог обернулся. Но приятели, испугавшись собственной дерзости, убежали, не дожидаясь ответа.

День спустя мальчики встретились у памятника Богдану Хмельницкому. Здесь, сидя на сером граните, у ног бронзового коня, друзья обычно вели свои самые задушевные разговоры. В этот вечер обсуждался радиоприем.

— Это все обман, — говорил Толя. — В цирке даже гири картонные!

Мимо прошел высокий метеоролог. В сумерках кудри его казались серыми, бесцветными.

— Он, честное слово, он! — зашептал Толя.

— Он самый!

Внезапно молодой человек обернулся:

— Вы для чего сюда взобрались, ребята?

— Мы хотели вас спросить… Какой радиоприем бывает? — с отчаянной решимостью сказал Володя.

— А-а… Это вы, искатели резонанса! Прыгайте вниз и марш за мной.

Запретная для посторонних дверь «Центральной метеорологической станции» открылась, и мальчики следом за хозяином поднялись на второй этаж. В комнате было уже почти совсем темно. У одной из стен стояли длинные столы, на столах — коричневые ящики с круглыми черными ручками. Перед ящиками лежали плоские черные чашечки. Каждая пара была скреплена широкой стальной лентой.

Хозяин метеостанции взял одну такую пару и надел себе на голову. Стальная лента примяла волосы, черный шнур болтался под подбородком, на ушах — два черных круга. Лицо его удивительно изменилось.

— Это телефоны. Надевайте, ребята! — сказал он и протянул мальчикам оголовья с наушниками.

Володя взял наушники так осторожно, словно они были сделаны из хрупкого стекла.

Прохладные черные раковины прижались к ушам.

Хозяин повернул одну из ручек ящика, и на ящике ослепительным накалом вспыхнули лампы. В лампах вокруг раскаленного волоска громоздились, пружинки и скобочки. Хозяин легонько постучал по одной из этих странных ламп, и в наушниках раздался далекий замирающий звон огромного колокола.

— Электронные усилители Нижегородской радиолаборатории, — внушительно сказал метеоролог. — Системы профессора Мочалова. Раньше у нас французские лампы «Металл» работали, но эти, мочаловские, лучше.

Володя находился за тридевять земель от Киева, в неведомом волшебном царстве. Верховный чародей, в очках которого отражались сверкающие лампы, тронул черную с белыми насечками ручку на коричневом ящике. В черных чашечках телефонов послышался мягкий щелчок, и открылось окно в какой-то безбрежный многоголосый мир. В огромной пустоте бродили шорохи, трески, тонкий, комариный писк «пи-и-пип, пи-и-пип», легкое посвистывание. Оголовье телефонов больно натянуло Володе волосы, но он боялся шевельнуться, чтобы не вспугнуть эти удивительные звуки.

Прозвучали обрывки музыки, и мужской голос произнес:

«Говорит Москва! Прослушайте содержание оперы «Евгений Онегин», которая будет транслироваться из Большого театра».

Речь была не похожа на привычный Володе мягкий украинский говор.

Володя и Толя переглянулись:

— Говорит Москва!

— А вы мне толкуете — резонанс не получается! — произнес чародей. — Вчера у меня аккумуляторы сели. А они мне тут толкуют — резонанс!

Он снова тронул ручку с белыми насечками, и в телефонах зазвучал звенящий писк, в котором повторялось все то же: «Пи-пи-пи-пип, пи-пи-пи-пип…»

Повелитель волшебного царства посмотрел на часы:

— Нет времени с вами возиться, ребята. Сейчас метеосводку принимать надо… В другой раз придете. Спросите Льва Дмитриевича.

Померкло волшебное видение. Мальчики вернулись в серую действительность.

*

Веснин потянулся, зевнул. Перед глазами завертелись гигантские мельницы. Их прямоугольные крылья то вытягивались, то сужались. Расплываясь, крылья превращались в круги, круги сплетались в клубки. Клубки с треском разрывались, из них вылетали стрелы, звезды, сверкающие линии. Линии стучали, как дождь, и лились хлещущим, искрящимся, непрерывным потоком… Лев Дмитриевич тряхнул кудрями, улыбнулся: «Значит, сами хотите приемник строить?» В руках у него журнал, на обложке решетчатая, уже знакомая ребятам башня. С ее вершины летят во все стороны искры. Искры сливаются в линии, линии вновь льются, хлещут, как дождь. И сквозь этот хлещущий поток сыпались стеклянные диски и медные подковки, диски и подковки, подковки и диски…

Вечные читатели

В выходной день Веснин с утра пошел в читальню. Шелест страниц, чуть слышный скрип пера, шорохосторожно отодвигаемого стула, крадущиеся шаги читателей — все это занимало и развлекало Веснина, пока он ждал ответа из книгохранилища.

Рядом с Весниным сидел почтенный человек с пушистыми бровями, круглым румяным носом и бледной лысиной. Это был доцент филологического факультета университета — известный исследователь устного народного творчества. Веснин не утерпел и заглянул в книгу, которую так сосредоточенно изучал его сосед.

прочел молодой инженер.

Доцент перевернул страницу, и Веснин продолжал читать:

Оторвавшись наконец от сошки кленовенькой и гужочков шелковеньких, взор Веснина встретился с рассеянным, будто незрячим взглядом человека, сидевшего за столиком у окна.

Этого человека Веснин видел здесь часто. Веснин давно приметил и его несменяемый галстук кофейного цвета, и воротничок из того сорта, о каком принято говорить, что у него нет третьей стороны, пенсне с золотым зажимом, с прямоугольными стеклами, сверкающими подобно двум лезвиям безопасной бритвы.

Свои самопишущие, всегда очень красивые ручки этот читатель имел обыкновение забывать то на столе выдачи книг, то на ящиках каталога.

С минуту поглядев в упор на Веснина остановившимся взглядом, этот читатель схватил свою ручку и стал быстро водить пером по бумаге. Первые строки страницы начинались мелким, бисерным почерком, но к концу листа буквы становились все крупнее и размашистее, а строки загибались вниз.

Взглянув на часы, Веснин решил, что ответ из книгохранилища, вероятно, уже получен. Он подошел к столу выдачи книг. Почти все комплекты журналов, которые он себе выписал, оказались занятыми.

Сухонькая старушка библиотекарша, сообщив это, тут же занялась другим читателем, который торопился уйти и сдавал огромную стопу книг.

Маленький носик библиотекарши, зажатый двумя огромными в черной толстой оправе стеклами очков, быстро двигался вдоль корешков книг.

«Этой библиотекарше, — думал Веснин, — нет дела до меня. Ее интересовал лишь номер моего библиотечного билета, но не суть ответа, присланного на этот номер».

Он не знал, что эта сухонькая, деятельная старушка за свою долголетнюю работу на выдаче книг видела множество всевозможных читателей, но ни один из них не был ей безразличен. Она считала, что работает не с книгами, но в первую очередь с людьми. И эти новые, не похожие на тех, кого она видела в читальне до революции, люди были симпатичны ей и трогали ее тем, чем Веснин боялся ее рассердить, — своим упорством. Он не знал и того, что пользуется особым благоволением этой старушки за свое свойство краснеть, обращаясь с вопросами.

— Как же мне теперь быть? — по обыкновению покраснев, спросил Веснин.

Грозные очки библиотекарши спустились на кончик носа, а глаза, освободившись от черной оправы, смотрели лукаво и ласково.

— Как же мне быть? — повторил Веснин. — Я смогу прийти сюда с завода только в следующий выходной…

Эта старенькая библиотекарша имела своеобразное представление о заводах, познакомившись с ними еще по дореволюционной литературе. И хотя теперь человек с завода в научном зале Публичной библиотеки совсем не был редкостью, она каждый раз с некоторым душевным потрясением переживала этот факт. Подобно матери, долго помнящей первый шаг ребенка и все боящейся, чтобы он не споткнулся и не упал, она не могла забыть тех малограмотных рабочих, которые в первые годы советской власти, попав в читальню, чувствовали себя здесь словно в диком лесу.

И вот сейчас перед ней стоит человек с завода — следовательно, необходимо ему тут же, немедленно помочь, облегчить ему его поиски нужной литературы. Быстро навела она соответствующие справки и, узнав, за каким номером числятся требуемые журналы, снова улыбнулась:

— Ваши книги у читателя по фамилии Ронин. Это любезнейший человек. Вот он там у окна, в пенсне с прямоугольными стеклами.

Когда Веснин обратился к указанному читателю, тот мотнул головой, словно отгоняя муху, и уставился неподвижным взглядом на люстру, висевшую под потолком.

Однако, прежде чем озадаченный таким выражением лица в ответ на свою просьбу просмотреть журналы Веснин собрался повторить вопрос, Ронин вскочил, схватил всю пачку книг в охапку:

— Куда… куда отнести их?

— Что вы… позвольте, я сам, — ухватился за ту же пачку Веснин.

— Ну что за счеты, — улыбнулся Ронин, — лишь стало бы охоты.

Стопа толстых, переплетенных в твердый картон томов с грохотом рухнула на пол. Исследователь сошки кленовенькой строго погрозил Веснину пальцем.

— Однажды лебедь, рак да щука везти с поклажей воз взялись… — сощурил свои близорукие глаза Ронин.

— Простите… позвольте, сейчас я все соберу, — сказал Веснин, поднимая с полу книги и журналы.

Ронин возвратился к своему столу у окна, а Веснин стал листать журналы, отыскивая интересовавшие его статьи.

«Ронин, Ронин…» — повторял он про себя.

Эта фамилия была Веснину знакома. Многочисленные рефераты из самых разнообразных областей электротехники и электрофизики в журналах Электричество, Техническая физика и других, подписанные «А. Ронин» или просто «А. Р.», давно обращали на себя внимание Веснина. Молодого инженера занимал вопрос: какова же узкая, непосредственная специальность этого Ронина, который реферировал работы и по структурному рентгеновскому анализу, и по передаче энергии на большие расстояния постоянным током, и по электрической тяге?

Волновой коэффициент

Веснин отодвинул стопку журналов и задумался.

Какой же общей идеей он должен руководствоваться, чтобы создать генератор, сочетающий возможно большие мощности и высокие частоты?

Ответа на этот вопрос он пока не нашел. Надо самому продумать и решить, какой здесь должен быть общий принцип. Он перелистал свою тетрадь и остановился на одной из подчеркнутых им накануне фраз: «Размеры любого современного электронного генератора в тысячи раз меньше, чем длина создаваемой этим генератором электромагнитной волны».

Веснин взял листок бумаги и написал это же положение иными словами: «Длина электромагнитной волны в тысячи раз больше размеров генератора, который ее создает».

«Вот о чем следует подумать: отношение размера прибора к длине волны — это есть волновой коэффициент. Для различных конструкций, для разных приборов волновые коэффициенты различны. К чему же я должен стремиться? Каков должен быть волновой коэффициент у мощного генератора сантиметровых волн?»

Поверх склоненных голов читателей, поверх зеленых абажуров перед мысленным взором Веснина вставала палуба крейсера, какой она была в то светлое раннее утро, когда он покидал корабль.

Сварщик в сером брезентовом комбинезоне, в черной фибровой маске, похожей на рыцарский шлем с опущенным забралом, волочил за собой толстый провод. Став на одно колено, он наваривал рубцы на стальную палубу. Дойдя до борта, он выпрямился, скинул маску и стал бросать в воду огарки электродов.

Дожидаясь катера, который должен был доставить его на берег, Веснин стоял рядом с Рубелем на палубе, глядел и все не мог наглядеться на море.

Каждый раз, когда огарок электрода, брошенного сварщиком, падал в воду, там возникал крохотный холмик, затем впадина, снова холмик, и группа-гряда волн бежала от места падения во все стороны, расширяясь правильными кругами.

На переднем фронте гряды все время отмирают гребни волн, и в то же время сзади возникают всё новые гребни. Они бегут внутри группы, так как движутся быстрее ее, выбегают на передний фронт и, в свою очередь, отмирают. Но за ними возникают еще новые и новые волны, и вся гряда идет вперед и вперед.

Занятый тогда размышлениями о связи между малой групповой скоростью гряды волн и большой скоростью каждой отдельной волны, Веснин слушал и словно не слышал Рубеля.

«Идеи не носятся в воздухе. Они вынашиваются в труде, — вспоминал теперь Веснин слова командира БЧ-2. — Если первый потерпит неудачу, другие будут знать, что подобный метод не приводит к успеху. Новые исследователи пойдут иным путем. Возможно, их тоже постигнет неудача. Но в конце концов накопится материал и будет сделано то, к чему другие только стремились».

Веснин вновь видел перед собой невысокого, стройного моряка с обветренным лицом.

«Я недостаточно подготовлен, чтобы самому поставить задачу, — говорил тогда командир БЧ-2. — У меня маленькая, но все же семья…»

«А что, если, — размышлял Веснин, — увеличить отношение размеров генератора к длине электромагнитной волны, увеличить волновой коэффицент?»

Он вскочил со своего места, вышел из зала и зашагал из конца в конец по коридору.

«Да, все ясно. Надо создать конструкцию генератора с большим волновым коэффициентом… да, с большим волновым коэффициентом», — повторял он про себя с каждым разом все с большей радостью, едва сдерживаясь, чтобы не кричать об этом своем выводе вслух.

Ему захотелось есть. Было уже три часа пополудни. Он сжевал в буфете несколько черствых бутербродов, запил их простывшим жидким чаем и снова вернулся в читальный зал. Ему казалось, что он нашел уже то главное, основное, что составляет самую суть прибора, над созданием которого он решил работать. Он пытался поспорить с самим собой, но все доводы вновь приводили к одному и тому же:

«Надо создать конструкцию генератора с большим волновым коэффициентом, конструкцию, отличную от ныне известных».

Уже погасли люстры, висевшие под потолком, когда Веснин, склонившись у настольной лампы, записывал бледно-лиловыми библиотечными чернилами себе в тетрадь:

«Увеличить волновой коэффициент — вот суть задачи. Важны не абсолютные размеры генератора, а именно отношение размеров к длине волны. Это отношение, то есть волновой коэффициент, и определяет принцип конструкции, структуру электромагнитных полей в ней.

Можно увеличить мощность генератора, повышая напряженность быстропеременных электрических и магнитных сил, которые в нем действуют. Но здесь виден предел: слишком большие электрические силы вызовут пробой — порчу прибора. Можно, сохраняя геометрическое подобие, увеличить размеры генератора — увеличить объем, в котором действуют электрические и магнитные силы. Но при этом возрастет длина волны, упадет частота колебаний. Чтобы увеличить одновременно и мощность и частоту электромагнитных колебаний, надо увеличить отношение размеров генератора к длине производимой им электромагнитной волны. Это совершенно бесспорное положение».

Веснин положил ручку, закрыл тетрадь, Но тут же, словно спохватившись, вновь обмакнул перо в чернила. Он писал так быстро, будто кто-то, не дочитав эти набегающие строчки, мог или хотел опровергнуть их.

«У всех электронных ламп с сетками и у всех известных до сего времени магнетронов волновой коэффициент меньше одной сотой. Если этот коэффициент мал, если размеры генератора много меньше длины волны, то электрические и магнитные силы независимы друг от друга. Это упрощает конструирование. Если же волновой коэффициент генератора будет близок к единице, то в таком генераторе электрические и магнитные силы будут переплетаться самым причудливым образом. Изменение одной силы неизбежно влечет за собой изменение другой».

В наше время эти положения известны специалистам. Но в 1933 году в радиотехнической литературе еще не было опубликовано ничего подобного. Понятна та радость, которая охватила Веснина, когда он самостоятельно пришел к своим заключениям о волновом коэффициенте.

Увы, он не предполагал в тот миг, какую огромную работу ему придется провести, чтобы от этого общего теоретического положения перейти к практическим конструкциям магнетронных генераторов.

Он не слыхал предупреждающего звонка. Он не заметил, как опустели столы и как у высокого барьера выросла очередь сдающих книги.

«Увеличить волновой коэффициент генератора», — подчеркнул жирной чертой Веснин.

— Простите… — услышал он за своей спиной голос Ронина, — простите, но мне поручили напомнить вам, что теперь уже двадцать три часа по московскому времени.

Веснин вскочил, сдал книги и побежал в раздевалку. Ронин стоял в кепке и получал у гардеробщика свое пальто.

Доцент, специалист по устному народному творчеству, обеими руками надевал на лысину шапку с бархатным верхом и бобровым околышем. Притопывая ногами, чтобы они плотнее вошли в огромные суконные боты, он с воодушевлением говорил высокой смуглой молодой особе с густыми бровями и черными усиками:

— Профессор Пропп в своей книге Исторические корни волшебной сказки категорически утверждает, что баба-яга — это покойник, а избушка без окон и дверей — это гроб.

Тонкому дисканту почтенного мужа науки отвечало глубокое контральто его молодой собеседницы:

— Да, но я не вполне уверена, будет ли такое исследование достаточно диссертабельным. Профессор Скафтымов в своем труде «Поэтика и генезис былин» категорически поддерживает тезис…

Веснин и Ронин вышли одновременно.

— Судя по подбору книг, мы в данное время занимаемся сходными вопросами… — не то спросил, не то просто сказал вслух Ронин.

Оба они шли рядом, испытывая то ощущение некоторой отчужденности и любопытства, когда молчание может быть сочтено за невежливость, а разговор — за назойливость.

— Меня интересуют сантиметровые волны, — ответил Веснин.

— Рыбак рыбака видит издалека! — обрадовался Ронин.

— Если не окажется, что чудак чудака… Я имею в виду, конечно, себя, — спохватился Веснин. — Простите, я сегодня устал и вообще…

— Э, бросьте, чего там извиняться! Свои люди — сочтемся…

Веснина забавляла манера Ронина объясняться либо цитатами, либо поговорками.

— А относительно чудаков, — продолжал Ронин, — позвольте вам заметить, что вы глубоко ошибаетесь. Поиски в области коротких волн и вообще вся высоко частотная техника — это не тупичок или переулочек. Это столбовая дорога современной электротехники.

Ронин говорил высоким, звонким голосом, задрав подбородок и глядя поверх головы Веснина с таким вниманием, словно он высматривал впереди действительно существующую, ясно зримую дорогу.

— Мне очень хотелось бы с кем-нибудь сведущим в этой области посоветоваться, — сказал Веснин. — Я надеюсь, мы с вами еще встретимся…

— Возможно… вполне возможно, что встретимся, — без особого энтузиазма подтвердил Ронин и, уставясь своими печальными близорукими глазами на Веснина, прибавил:

Последний стих Ронин произнес быстрее и много веселее всего предыдущего, потому что из-за поворота, с улицы Третьего июля, показался трамвай.

— Я каждый вечер в библиотеке! — крикнул Ронин Веснину, вскочив на ходу в трамвай.

Пока трамвай заворачивал за угол, Ронин, вися на подножке, успел еще что-го прокричать относительно часов, в которые его можно застать дома, но Веснин не расслышал.

Муравейский включается в работу

Утром Веснин не узнал своей улицы. Все обновил выпавший ночью, еще не тронутый метлою снег. Стволы деревьев поседели за ночь, и от этой белизны стволов особенно яркими казались тонкие красные ветки с набухшими темными почками. На солнечной стороне, несмотря на ранний час, по стенам и крышам среди искрящейся изморози уже проступили темные талые пятна.

У автобусной остановки Веснин купил ветку мимозы. Но ему казалось, что неудобно прийти с цветами на работу. Он спрятал пушистую ветку в набитый книгами портфель и вскочил в переполненный автобус. У ворот завода он увидел плещущихся в луже голубей.

Когда Веснин вошел в лабораторный зал, Муравейский сидел у себя в «аквариуме», откинувшись на спинку вращающегося кресла. Его ноги в пестрых шелковых носках покоились на табурете, а обувь стояла под столом. Эти изящные узкие туфли Муравейский купил очень дешево в магазине случайных вещей.

«А теперь или я их, или они меня», — говорил Михаил Григорьевич об этой своей удачной покупке.

Не меняя позы, Муравейский кивнул Веснину и сказал:

— Я изучил обстановку и принял решение: сантиметровые волны — это вещь. Но с чего мы начнем?

— Надо рассчитать магнит, — обрадовался Веснин, — затем выпрямитель. Первый магнетрон сделаем разборным на непрерывной откачке. Конечно, основное — это вакуумную схему смонтировать.

— Это все, что вы имеете сказать?

Муравейский спустил ноги с табурета и в носках зашагал по кабинету.

— «Вакуумную схему смонтировать»… Эх, вы! Первым делом мы должны подать заявку в Комитет по изобретательству, чтобы выдали авторское свидетельство на новый генератор сантиметровых волн. Закрепить наше первенство. Это главное. Затем надо представить докладную записку, но, само собой разумеется, не начальнику лаборатории Дымову. Это мелко. Записку следует составить на имя самого директора завода Николая Александровича Жукова. Понятно? — Муравейский сжал Веснину плечи, встряхнул его: — Чувствуете, молодой человек?

Вынув из кармана никелированный обувной рожок, Михаил Григорьевич надел туфли и вышел из «аквариума».

Веснин был глубоко тронут тем, что Михаил Григорьевич, говоря о генераторе сантиметровых волн, употребил слово «мы». Веснину это беззастенчивое «мы» казалось изъявлением готовности разделить ответственность за новое, трудное дело. Веснин не сомневался, что Муравейский всецело во власти тех же мыслей, какие владели им самим. Он полагал, что предложение о закреплении первенства было хорошо продумано и явилось следствием того, что Муравейский убедился в необычайно широких возможностях, которые сулила работа с сантиметровыми волнами.

На деле же весь позавчерашний вечер и часть ночи Михаил Григорьевич посвятил вращающимся пирамидам «Гастронома № 1».

Дело с витриной уже близилось к желанному завершению, когда автор проекта художник Вася Светлицкий пошел на экзамен по теории композиции. Вернувшись с экзамена, юноша вдруг обнаружил, что оконная витрина никак композиционно не перекликается с плодоовощным стендом внутри одного из помещений магазина. Два дня художник не брался за кисть. На третий день Вася с сияющим видом заявил Муравейскому, что нашел выход из положения:

— Мы разбросаем по витрине фрукты и овощи с газосветными лампами внутри. А вращающуюся пирамиду мы увенчаем гроздьями газосветных ламп, стилизованных под виноград.

— Я всегда имел склонность к чистому искусству, — произнес Михаил Григорьевич, внимательно выслушав юного Светлицкого. — Но вам, Вася, хорошо: вы сирота. А я человек семейный, я обязан кормить свою мать. Резюмирую: за те же деньги дело с виноградом не пройдет.

Питомец факультета станковой живописи яростно вопил о законах перспективы, о контрастах, об искусстве вообще. Вася грозил отказаться от всей работы и снять свою фамилию с витрины, если Муравейский не завершит карусель-пирамиду гроздьями винограда, наполненными светящимся неоном.

— А вы уверены, что такая идея не будет противоречить принципам социалистического реализма? — не сдавался Михаил Григорьевич.

— Заостренная вершина пирамиды требует, чтобы с нее полого ниспадали удлиненные гроздья, подобно тому как падают вниз кисти бледно-зеленых цветов с вершины пальмы, — парировал Светлицкий.

Газосветный виноград грозил отнять еще несколько вечеров, и Муравейский твердо решил, что делать его не будет:

— Юноша, вы только вступаете в жизнь. Остерегайтесь ложных эффектов. Как можно под виноградом ставить пивную бутылку? Ведь пиво варят из хмеля и солода.

— При чем тут пиво? — горячо возражал Вася. — Здесь может стоять монолитная группа виноградных вин. Ну, как их там? Советское шампанское… Красное вино…

— Мускат, токай, цинандали…. — подхватил девичьим голоском Сельдерихин, в восторге от высокоидейного подхода к работе двух так дешево обошедшихся магазину специалистов.

— Рислинг, салхино, — подражая Сельдерихину, проворковал Муравейский и затем рявкнул во всю силу своего мощного баритона: — Вер-р-рмут, кагор-рр! А пиво… пиво где будет отражено? Ему нет места в витрине! Я голосую за пивную бутылку, которая прекрасно уставится наверху карусели. Просто и солидно.

В конце концов Сельдерихин согласился, что реальное пиво будет выглядеть солидней, чем какой-то стеклянный виноград.

Когда спор этот был окончательно решен, Вася встал, вынул из кармана договор с «Гастрономом № 1» и бросил его на стол:

— Аванс я верну вам из первой же стипендии.

Губы его дрогнули, но он удержался и, не прибавив более ни слова, пошел к двери.

— Постойте, Светлицкий! Постойте!.. — простонал Сельдерихин, которому хотелось накормить мальчика ужином. — Погодите! Мы еще договоримся.

— Искусство не терпит компромиссов! — крикнул художник и убежал, хлопнув дверью.

— Я тоже был таким когда-то, — вздохнул Муравейский, накладывая себе на тарелку зернистую икру десертной ложкой.

Поужинав, он пошел домой и лег спать.

О сантиметровых волнах Михаил Григорьевич вспомнил только в ту минуту, когда увидел Веснина. Но он тут же принял решение: стать пайщиком в этом предприятии. На этом деле, казалось ему, он ровно ничего не терял.

Муравейский сказал Веснину экспромт. Для Муравейского это была лишь игра. Веснин же, как и каждый, кто создает нечто новое, нуждался в сочувствии. Он преисполнился благодарности к человеку, который, как он думал, отважно ринулся с ним в море исканий, великодушно решил разделить и труд и возможные неудачи. Меньше всего думал в эту минуту Веснин о славе, которая показалась такой близкой Муравейскому.

Докладная записка на имя директора заняла у Муравейского не более получаса. Еще до обеденного перерыва он ворвался в секретариат дирекции.

Секретарь дирекции Алла Кирилловна Силина, выслушав просьбу Муравейского пропустить его к Жукову, сказала:

— Вопросами, связанными с лабораторией, занимается Студенецкий…

— Который, к сожалению, еще не вернулся из командировки, — перебил Муравейский.

— Лабораторией занимается Студенецкий, — повторила тем же спокойным тоном Алла Кирилловна, — и вам, следовательно, надлежит обратиться к его заместителю Августу Августовичу Фогелю.

— Чтобы не сказать больше, не так ли? — усмехнулся Муравейский.

Алла Кирилловна не ответила и молча продолжала разбирать корреспонденцию и записывать ее в журнал.

Муравейский не опустился, а скорее рухнул на ближайший стул:

— Алла Кирилловна! Речь идет о деле государственной важности, о работе оборонного значения. Решение необходимо принять срочно.

— Мне кажется, — возразила секретарь дирекции, — что вашего непосредственного начальника Аркадия Васильевича Дымова никак нельзя упрекнуть в бюрократизме. Вам не к чему тратить время, ожидая приема в дирекции. Предоставьте решение вашего вопроса Дымову.

Муравейский смотрел на Аллу Кирилловну и думал: «Сколько на свете женщин и какие они все разные! Какой ключ, какая отмычка нужна для того, чтобы пролезть в душу этой особы средних лет?»

— Как вы строги и как величественны, — вздохнул Муравейский. — Вы похожи на королеву нидерландскую Шарлотту. Если бы я был Рубенсом, — продолжал он, — дорого дал бы я за право написать ваш портрет… Но вместо этого я вчера весь вечер до поздней ночи писал докладную на имя директора завода, которую надеялся ему лично вручить. Инженер моей бригады Веснин был в командировке в Севастополе. Этот Веснин удачно вы вернулся там из довольно неприятной истории с тиратронами, он, так сказать, не подкачал. Возможно, конечно, вы об этом еще не знаете… Но не о том речь. Когда Веснин докладывал мне о своих переговорах на корабле, у меня возникла совершенно потрясающая идея. Это настолько важно и ценно в общегосударственном масштабе, что я готов пожертвовать всем…

— Это очень на вас похоже, — серьезно ответила Алла Кирилловна. — Насколько я вас знаю, вы всегда отличались свойством забывать о себе ради других.

— А если допустить самое худшее, — засмеялся Муравейский, — то лицемеры, притворяющиеся добродетельными, творят гораздо меньше зла, чем откровенные грешники, как сказал в свое время один мой соотечественник. Ведь моя прабабка родом из Испании.

Муравейский был неистощим, и остроты сыпались одна за другой.

— Алла Кирилловна! Знаете, как это называется, когда один болтает глупости, а другие с отвращением слушают? Моноскетч! Честное слово. Можете справиться хоть в Союзе писателей, по разделу так называемых малых форм.

В конце концов Алла Кирилловна обещала Муравейскому, что доложит о его записке директору завода после диспетчерского совещания (эти совещания проводились обычно от часу до двух).

Пока в секретариате дирекции шел этот длинный и сложный разговор, Веснин был в цехе газовых приборов и объяснял, как надо теперь по-новому крепить цоколя и припаивать вывода тиратронов. Когда он вернулся в лабораторию, Муравейский уже был здесь. Старший инженер бригады стоял с практиканткой Наташей у каркаса установки для испытания ламп на срок службы.

— Итак, существует еще третий тип начинающего инженера, — говорил Михаил Григорьевич, — пожалуй, самый неприятный. Такой тип замыкается в высокомерном сознании своей неотразимости, любит приказывать, но не умеет подчиняться… Ясно, что подобный человек, особенно если это молодая девушка, так и не сумеет стать полноценным командиром производства. Ее место, если она не перестанет задирать свой носик, не в цеху, не в заводской лаборатории.

— Впервые встречаю молодого человека, способного без конца читать нотации, — возразила Наташа. — Я, признаться, этого не люблю.

— Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины! — галантно отпарировал Муравейский.

— Какая пошлость!

— К сожалению, не я тот пошляк, который это выдумал. Я прочел это определение любви в «Этике» Бенедикта Спинозы, часть четвертая, О человеческом рабстве.

Увидев Веснина, Муравейский крикнул ему:

— Пляшите, Володя! Я обольстил еще одну жертву моего коварства.

Веснин, привыкший к оборотам речи старшего инженера бригады, остановился, ожидая расшифровки этой фразы. Но Наташа приняла сказанное о жертве и коварстве на свой счет и, сердито сдвинув брови, поспешно отошла к столу, за которым сидела Валя.

— Итак, Вольдемар, пляшите! — повторил Муравейский, радуясь смущению Наташи. — Алла Кирилловна собственноручно перепечатала докладную. И, кроме того, она почувствовала, что не подобает сей исторический документ передавать через секретаря. Сегодня же я буду иметь возможность дать относительно этой бумаги личные объяснения самому Жукову. Мне предстоит провести довольно рискованную хирургическую операцию: доказать Жукову, что вы талант, а я гений.

— Миша, — очень тихо, почти шепотом сказал Веснин, — вы кричите на весь зал. Пошли в аквариум.

— Есть люди, которым противен свет дня, — не понижая голоса, отвечал Муравейский. — Солнечному зайчику шутки они предпочитают серый сумрак документальной истины. Вы принадлежите к этому положительному, но не всегда приятному типу людей, Володя.

— Боюсь, расскажете вы Жукову про то, чего нет и быть не может, — сказал Веснин, когда они вошли в кабинет.

— Володя, всю официальную часть я беру на себя. Вы ведь в делах ничего не смыслите. Я знаю Жукова и знаю, чем его можно сразить. Я проведу эту операцию по всем правилам искусства — lege artis, как любит говорить наш технический директор. Предположим, Жуков мне скажет, что вероятность удачи ничтожна и что не имеет смысла начинать работу. «Хорошо, — отвечу я ему, — примем ожидаемую вероятность неудачи… скажем, девять десятых. Помножим ее на все неприятности, связанные с провалом работы, и бросим на одну чашу весов. Возьмем радости успеха, помножим их на коэффициент в одну десятую — ожидаемая вероятность успеха — и бросим на другую чашу весов, и она перетянет. И даже если взять вероятность неудачи девяносто девять сотых, — скажу я ему, — а вероятность успеха — одну сотую, и тогда, по неоспоримым законам теории вероятности, ожидаемый результат будет положительный». Построив наш генератор… — Муравейский сделал ударение на слове «наш», — наш магнетронный генератор, — повторил он, — мы выполним работу, которую без нас (на слове «нас» он снова сделал ударение) человечество выполняло бы еще десятки лет. Конечно, многие предпочитают ехать тише, чтобы быть дальше… от цели. Я же предлагаю: совершим прыжок! Прыжок от безвестности к славе.

— Ну, насчет славы — это уж лишнее, — возразил Веснин. — «Не кажи «гоп», доки не перескочишь», — говорят у нас в Киеве.

— Володя, у вас вовсе нет чувства юмора.

— Миша, а у вас нет чувства меры. Не знаю, что хуже.

«Вне очереди и в ущерб всем другим»

Муравейскому не довелось произнести перед директором свой зажигательный монолог о вероятностях успеха и неудачи. Прочитав докладную записку, Жуков сказал:

— Никакой резолюции я писать не буду. Плана я с вас не снимаю. Если можете сделать нечто реальное сверх ваших прямых обязательств собственными силами, без дополнительных затрат, — делайте. Я не запрещаю. Когда у вас будет что-либо кроме бумаги — приходите, покажите. Еще раз поговорим. Скоро вернется Студенецкий. Тогда будем пересматривать весь план исследовательских работ. Предполагается значительное расширение и производства и лаборатории. Постарайтесь к тому времени дать развернутые, конкретные предложения.

Муравейский попытался еще что-то робко пролепетать, но Жуков вызвал секретаря и стал диктовать ответ на полученное из главка письмо.

Покончив с письмом и видя, что Муравейский все еще не уходит, Жуков взглянул на стенные часы, висящие в простенке, и устало сказал:

— Хотите, чтобы я дал приказ по заводу? «Вне очереди и в ущерб всем другим»? Такого приказа не будет.

С этим напутствием Муравейский и ушел от директора.

Последние слова Жукова имели за собой следующую предысторию: несколько месяцев назад, когда директором завода был Шестериков, а Жуков работал его заместителем по общим вопросам, поступило предложение от заведующего БРИЗом инженера Орлова выпускать на заводе стенные часы новой, особо оригинальной конструкции. Хотя часовое производство имело очень мало общего с электровакуумным, Орлов сумел убедить Шестерикова, что такие часы явятся наилучшим видом ширпотреба и прославят завод: «Это не то что какие-то штампованные канцелярские кнопки».

Шестериков издал приказ срочно приступить к изготовлению опытной серии стенных часов и все заказы по ней выполнять «вне очереди и в ущерб всем другим работам».

Опытная партия часов обошлась заводу очень дорого. Часовое производство никак нельзя было назвать ширпотребом. Оно загрузило квалифицированных мастеров и заняло уникальные станки. Выполнение «часового» заказа сорвало ряд важных тем основного производства. Единственный экземпляр часов, который удалось закончить, стоил столько, словно все детали механизма были не латунные, а золотые. Шестерикова вскоре сняли с должности директора завода и направили с понижением на другое предприятие. В память об этой «часовой эпопее» остались висевшие в кабинете директора красивые стенные часы, а также поговорка, которую повторяли лишь в насмешку: «Вне очереди и в ущерб всем другим». К концу рабочего дня Веснин зашел к Муравейскому:

— Что вам сказал Жуков?

— Победа! — воскликнул Муравейский. — Мы победили!.. Но трупы друзей вокруг. Я лишился сил, уламывая его. «Постарайтесь, — сказал он, — к приезду Студенецкого дать развернутые предложения».

— Значит, можно требовать для этой работы материалы со складов, давать заказы в цехи?

— Хм, — откашлялся Муравейский, — это придется еще несколько уточнить. Впрочем, — оживился он, — передавайте все требования и заказы мне, а я их буду расписывать по разным другим работам.

— Понятно, — усмехнулся Веснин, — но все же, Миша, мы обязаны работать, раз уж мы за это дело взялись.

В «аквариум» вошел слесарь Костя Мухартов:

— Михаил Григорьевич, через тиратроны ток не идет. Должно быть пятнадцать ампер, а по прибору меньше пяти. Я сопротивление делал строго по чертежу.

— Кто давал чертеж? — рявкнул Муравейский. Практикантки смело вышли из-за Костиной спины.

— Доложите, как вы рассчитывали сопротивление.

— Вы нам сказали, Михаил Григорьевич: напряжение питания двести двадцать вольт, ток пятнадцать ампер. Мы учли и падение в лампе — двадцать вольт. Получается сопротивление тринадцать ом, — охотно и весело отвечала Наташа.

— Несчастливое число, — зловещим голосом, очень тихо произнес Муравейский. — А множитель «пи» вы забыли? — крикнул он, вскочив с кресла. — Ведь тиратрон — это вентиль. Он пропускает только одну полуволну тока. Надо было взять сопротивление в три и запятая четырнадцать сотых раза меньше, чтобы получить требуемый ток.

— Это я виноват, — вмешался Веснин. — Они мне вчера показали расчет, а я не проверил и сразу передал Косте. Но беда не велика. Можно сделать отпайки. Хуже, если бы они сделали меньшее сопротивление.

— Недосол на столе, пересол на спине, — возразил Муравейский.

У него были веские причины волноваться из-за этого срока службы. Это была та самая установка, за которую он просил пощады у Студенецкого. Уезжая в командировку в США, тот не забыл поручить своему заместителю Августу Августовичу Фогелю держать эту работу под особым наблюдением. У Михаила Григорьевича уже было несколько так называемых приятных разговоров с заместителем Студенецкого по поводу срока службы.

— Ошибка студенток, — продолжал Веснин, — показывает отсутствие у них практических навыков. Зато теперь они запомнят это на всю жизнь. Для них это очень полезно. А сопротивление я сейчас пойду исправлю.

— Знаете, девушки, — обратился Муравейский к практиканткам, — когда наш бывший директор товарищ Шестериков делал в главке отчет, то начальник главка Дубов протянул ему чистый белый лист бумаги и предложил написать: «Не справляюсь с работой, прошу освободить от обязанностей». Я же поступлю с вами более гуманно. Я сам напишу переводную записку.

— Вы должны были нам более точно изложить задание, — сказала Наташа. — Мы имеем право здесь остаться, раз нас сюда прислали на практику.

— Нет, нет, пускай вас направят в другой отдел… ну, хотя бы в теоретический, к Кузовкову. Он любит выращивать молодые дарования. Теоретикам все равно, что пять девятых, что девять пятых, а нас — бригаду промышленной электроники — за это бьют. Идите к Кузовкову.

Наташа попыталась еще что-то возразить, но Муравейский был неумолим:

— Не будите во мне зверя. Уходите по-хорошему.

Он тут же позвонил в отдел подготовки кадров, что присланные из Московского энергетического института практикантки по своему профилю ему совершенно не подходят и он просит откомандировать их в другой отдел.

— Вы нам говорили о трех типах инженеров, — сказала Наташа, когда Муравейский положил трубку. — Интересно было бы узнать, к какой категории вы причисляете себя?

— Ах, так мы, оказывается, еще и коготки выпускать умеем? Нет, это мне категорически не подойдет.

Литературный обзор

После разговора с Жуковым Муравейский не слишком рвался к работе над магнетроном.

— Сейчас не в этом суть, — говорил он Веснину, когда тот спешил с ним поделиться своим очередным проектом, новой схемой. — Основное — это составить заявку на изобретение, зарегистрировать ее. Действовать всегда следует по форме… Ах, вы не знаете, малютка, как это де лается? Возьмите свой блокнот и на чистой странице напишите букву «а», затем скобка. Под этим «а» следует дать описание нашего изобретения. Описание должно быть достаточно ясно и подробно, чтобы, как сказано в инструкции Комитета по изобретательству, «любой специалист в данной области мог осуществить по этому описанию предлагаемое изобретение». Точка. Теперь поставьте букву «б», скобку, а под «б» напишите: «Предмет изобретения», то есть короткая формула, где в одной фразе должно быть изложено, чем именно данное изобретение отличается от всего ранее известного. Слово «отличается» подчеркните.

Веснин действительно все это записал и слово «отличается» подчеркнул.

— Я ведь никогда не думал об авторских заявках, я не предполагал…

— Ничего, Вольдемар, бодритесь! Плох тот больной, который не мечтает стать покойником. Что касается меня, то я с детства лелею робкую надежду — командовать дивизией. Оформляйте это дело, Володя, действуйте. Я никому не мешаю проявлять инициативу, но сам люблю оставаться в тени.

На этом Муравейский временно оставил творческую работу над идеей магнетрона и отдался своей повседневной общественно полезной деятельности, в которой не последнее место занимала так называемая частная практика. Однако он не забывал время от времени подбадривать Веснина, напоминая ему, что заявку надо оформить побыстрее.

— Ведь и я на эту лошадку поставил, — шутил начальник бригады. — И вообще, как говорится, страна, родина нас с вами, так сказать, ждет.

Много вечеров провел Веснин в читальне, изучая литературу по магнетронам. В заявке надо было указать, чем именно данное изобретение отличается от всего уже известного. И Веснин считал, что не имеет права приступить к изложению сути своего предполагаемого изобретения, пока не просмотрит решительно все, что в данной области уже сделано.

Но способ, который он применял для ознакомления с опубликованными работами, годился больше для того, чтобы одурманить, чем просветить. Он взял себе за правило всякий раз непременно докапываться до первоисточников, чтобы, как он думал, самому хорошо разбираться во всех фактах и теориях, излагаемых в очередной статье или книге. Он был далек от предположения, что иные авторы, увы, иногда и сами не имеют полных и правильных сведений о вещах, которым посвящены их труды. Веснин добросовестно разыскивал все решительно, что перечислялось в ссылках, сносках, указателях библиографии. А так как в этих сносках, в свою очередь, имелись ссылки на еще более ранние работы, то Веснину приходилось разыскивать и просматривать также и эти сочинения. Из-за такой своеобразной методики он то и дело останавливался посреди недочитанного абзаца, принужденный бросаться от одного тома к другому, и нередко, чтобы дойти до десятой страницы, он вынужден был просмотреть несколько десятков книг. Комплекты журналов, справочники, учебники, монографии стояли на его столе в читальне высокими штабелями, заслоняя молодого инженера от всего окружающего.

Мысль о том, что его заявку будут изучать крупные специалисты в области высокочастотной техники, приводила Веснина в трепет и заставляла еще более углубляться в дебри теорий.

Он так упорно придерживался своего способа изучения литературы, что потерял бесконечное количество времени и едва не затуманил себе голову до такой степени, что перестал вообще что бы то ни было различать и знать, прежде чем заметил, что пошел по неверному пути, и, к счастью, сошел с него раньше, чем окончательно запутался.

К оформлению заявки Веснин пока и не думал приступать, считая, что для такого дела он все еще недостаточно подготовлен теоретически.

— Не странно ли, — говорил он своему соседу по комнате Рогову, — что, работая на таком заводе, как наш, имея постоянно дело с новыми приборами, мы с тобой никогда не задумывались над тем, как же именно складывалась современная высокочастотная техника, каковы дальнейшие пути, каковы направления ее дальнейшего развития.

— На твоем месте, — отвечал Рогов, — раз ты уже занимаешься этим, я бы делал выписки из прочитанного, собирал факты, а позже попытался бы систематизировать их. Начать бы следовало с Попова. У меня, говорят, рука легкая. Хочешь, я напишу тебе первую фразу?

И он в самом деле взял чистый лист бумаги и написал:

«В 1900 году Попов установил радиосвязь между городом Котка и островом Гогланд на расстоянии около пятидесяти километров».

— Ну как, годится? — с улыбкой обернулся Рогов к Веснину. — Давай теперь сам валяй дальше! Вот увидишь — и года не пройдет, как тебе станут ясны и пути развития и дальнейшие возможности высокочастотной техники.

Они шутя принялись мериться силами, что служило признаком прекрасного расположения духа у обоих. Уложив долговязого Веснина на обе лопатки, Рогов занялся своим туалетом — он любил принарядиться. Когда Рогов ушел, Веснин сел к столу и задумался:

«В самом деле, почему не начать фразой, которую написал Рогов?»

«Попов, — продолжал на том же листе Веснин, — впервые передал при помощи радиоволн сигналы на расстояние без проводов. Он применил очень простую схему. Антенна, то есть проводник, который излучал в пространство радиоволны на передающей станции, была одновременно и колебательным контуром, в котором эти волны создавались. Размеры антенны определяли частоту колебаний — длину электромагнитной волны. Попов пользовался мачтами высотой в 50 метров, волна его радиостанции была около 200 метров. Расстояние между приемной и передающей станциями в двести пятьдесят раз превышало длину волны».

Все, что Веснин прочел за последние недели, теперь, когда он, оставив книги, сидел у своего письменного стола, было еще так свежо, что перо само бежало по бумаге. Начав писать, Веснин уже не мог остановиться.

«Чем длиннее была антенна, — писал он, — тем медленнее совершались в ней электромагнитные колебания, тем длиннее была излучаемая антенной волна. В схеме Попова, когда антенна состояла из одноговертикального проводника, длина электромагнитной волны обычно получалась равной трех-шестикратной высоте антенны».

Все те отдельные разрозненные факты, которые благодаря прилежному чтению стали известны Веснину, говорили о том, что на заре радиосвязи радисты неустанно работали над тем, чтобы увеличить дальность беспроволочной передачи. А для этого строились всё более мощные передатчики, все выше поднимались антенны. При простой схеме передатчика удлинение антенны вело к удлинению волны. Но даже когда впоследствии были созданы сложные схемы передатчиков, в которых имелся промежуточный колебательный контур, и длину волны стало возможным выбирать независимо от длины проводников антенны, радисты все равно стремились применять возможно более длинные волны.

Веснин едва успевал записывать примеры, которые приходили ему на ум:

«Для увеличения дальности радиостанций их антенны иногда поднимались на воздушных шарах. В войну 1914–1918 годов для межконтинентальной связи применялись волны длиной в десятки тысяч метров. Антенны сооружались высотой до полукилометра и даже больше, а мощности передатчиков — дуговых, машинных — доходили до нескольких сот, а иногда и тысяч киловатт. Так, антенна сверхмощной передающей радиостанции в Сурабайе, на острове Ява, предназначавшейся для связи с Голландией на расстояние около 12 тысяч километров, была укреплена на вершинах двух гор. И верхняя точка этой антенны отстояла от земли на 700 метров. В те годы считалось недопустимым, чтобы расстояние между приемной и передающей радиостанциями превышало длину волны больше чем в тысячу раз».

Перечитав написанное, Веснин подумал, что он излагает факты недостаточно последовательно, и решил, что для ясности следует вернуться к Попову.

«Через несколько лет после первых опытов Попова, — медленно, аккуратным почерком писал Веснин, — Маркони передавал радиосигналы из Англии в Америку через Атлантический океан. Оказалось, что, в отличие от световых волн, радиоволны распространяются не прямолинейно. Радиоволны огибали земной шар. Опыт показывал, что радиосвязь работает, когда между станциями нет прямой видимости. Ученые стали выдвигать разные теории для объяснения факта дальней радиосвязи.

Еще в 1902 году Кенелли. в Америке и одновременно Хевисайд в Англии высказали предположение, что верхние слои атмосферы обладают высокой электропроводностью, так как они содержат много заряженных частиц — электронов и ионов. Эти проводящие слои, подобно зеркалу, отражают радиоволны, заставляют их возвращаться обратно к земле. Для этих отражающих радиоволны слоев атмосферы было предложено название — ионосфера».

Рука Веснина остановилась. Слово ионосфера напомнило ему о его первой самостоятельной работе в лаборатории, о выпрямителе для Детскосельской ионосферной станции. Веснин не знал назначения прибора, но в технических условиях были очень подробно оговорены его размеры. В чертежах Веснин все это выполнил. Но потом, когда оказалось, что переключателей, предусмотренных по проекту, на складе нет, Веснин разрешил заменить их другими. Их ручки несколько выступали за пределы обусловленных размеров. Имел ли он право разрешить такую замену? Пока претензий от заказчика не поступало, но если там все же придерутся к этим выступающим ручкам?

Веснин вздохнул и уже с меньшим жаром принялся за свои записки.

«Для этих отражающих радиоволны слоев было предложено название ионосфера, — прочел он и подумал, что проще было бы написать: «Эти отражающие слои были названы ионосферой», но не стал ничего исправлять, потому что его все еще заботила мысль о выступающих ручках переключателей. Он заставил себя сосредоточиться и продолжал:

«Но в то время уровень радиотехники не позволял еще поставить прямых опытов, которые доказали бы, что высоко над землей, над стратосферой, лежат электропроводные слои. И правильная гипотеза Кенелли — Хевисайда не получила признания у радиоспециалистов».

Веснин писал, но тревога по поводу выступающих ручек выпрямителя не покидала его. Он постарался себя успокоить рассуждениями, что мастер, который руководил в цехе изготовлением выпрямителя, работает на заводе много лет. Верно, не впервые приходилось такому опытному мастеру отступать от чертежа на свой риск.

И, уже не думая больше о заводских делах, Веснин стал усердно писать дальше. Изложив теорию Кенелли-Хевисайда, то есть теорию отражения радиоволн от проводящей ионосферы, он счел своим долгом остановиться на «концепции поверхностных волн», которую в 1907 году выдвинул немецкий радиофизик Ценнек. Ценнек утверждал, что никакого отражения радиоволн от верхних слоев атмосферы не существует, а престо радиоволна обладает свойством следовать за изгибами направляющего проводника, каким является Земля, Чем больше длина электромагнитной волны, тем лучше эта волна огибает выпуклость Земли и тем на большее расстояние можно эту волну передать.

«И такое заключение теории, — писал Веснин, — казалось, находится в полном соответствии с практическими опытами увеличения дальности действия радиосигналов с увеличением длины волны. 21 августа 1921 года вступил в строй бывший в то время самым мощным в мире 12-киловаттный радиотелефонный передатчик с электронными лампами. И электромагнитные волны длиной в 3 200 метров понесли над Землей слова «Говорит Москва».

«Говорит Москва»! — именно эти слова открыли Веснину в детстве мир колебаний и волн. 3 200 метров — это была волна, которую так неудачно ловил когда-то в киевском цирке радист с метеостанции.

С оттенком жалости думал сейчас Веснин об этом кудрявом энтузиасте, о молодом человеке с огненными волосами и сияющими застежками на тугих подтяжках — о Льве Дмитриевиче. Теперь такие длинные волны, с которыми приходилось работать Льву Дмитриевичу, вовсе не применяются в радиотехнике.

«Но в начале нашего столетия, — писал Веснин, — радиотехника развивалась именно в сторону отвергнутых ныне длинных волн и высоких антенн».

Не без авторской гордости перечитал он эту, как ему казалось, на редкость удачную формулировку:

«В начале нашего столетия радиотехника развивалась в сторону… длинных волн и высоких антенн».

И только тут вспомнил, что фраза эта не его, что эту фразу, как и многие другие, относящиеся к волнам и колебаниям, он слышал на антресолях Музея антропологии и сравнительной анатомии от профессора Николая Николаевича Кленского.

Родословное древо электровакуумных приборов

Некоторые слушатели курса микрорадиоволн, которых Кленский считал особо одаренными, получали иногда после лекции приглашение «бывать на антресолях» или даже «непременно побывать на антресолях». Кленский не считал Веснина выдающимся, подающим особые надежды студентом. И если Веснин, в числе других любимых слушателей, получил приглашение «зайти на антресоли», то этим он был обязан своему пристрастию к «ручному труду».

Николаю Николаевичу пришла мысль построить родословное древо электровакуумных приборов, подобное тем, которые строил его брат — сравнительный анатом — для своих подшефных ископаемых. Веснину было поручено соорудить большой фанерный щит. На щите по указаниям Кленского он нарисовал ствол с могучими ветвями, на которых в виде плодов должны были висеть различные образцы радиоламп, фотоэлементы, рентгеновские трубки. Многие электровакуумные приборы невозможно было достать в Киеве, и Веснин подклеивал на соответствующих ветвях подходящие фотографии или рисунки.

Наблюдая, как Веснин орудует плоскогубцами и напильником, Николай Николаевич, заложив руки за спину или сунув большие пальцы в жилетные карманы, рассуждал о роли отдельных личностей в развитии той или иной ветви вырастающего на его глазах электровакуумного древа.

Однажды в один из таких вечеров, взглянув на чахлый побег, на котором в качестве плода должен был висеть двухразрезный магнетрон, Веснин сказал:

— Почему бы нам не построить такой прибор?

Кленского это предложение застигло врасплох, но все же он согласился взять на себя общее руководство изготовлением прибора, высказав, однако, сомнение в возможности достать необходимые материалы. Веснин обегал институтские лаборатории, добыл вольфрамовую нить для катода, кусочек никелевой жести, чтобы сделать из нее аноды, стеклянные трубки, несколько баллонов. Кленский воодушевился и произнес одну из своих красивых фраз относительно чердака и сантиметровых волн, которые будут получены в такой жалкой обстановке. Но никаких конкретных указаний он Веснину не дал.

— Вы же сами практик, монтер, а я — теоретик, житель башни из слоновой кости, — шутил Николай Николаевич, когда Веснин пытался с ним советоваться.

В ответ на узко практические вопросы Веснина, который хотел получить от Кленского указания, как, например, добиться того, чтобы стекло не трескалось, когда в него впаивали вывода тока, Кленский делал обобщения, доказывал, что, вообще говоря, интереснее было бы произвести теоретический расчет прибора, чем строить самый прибор.

Николай Николаевич Кленский учился на физико-математическом факультете Новороссийского университета, откуда он в 1889 году был исключен за участие в так называемых «студенческих беспорядках». Свое образование он продолжал за границей, в городе Страсбурге. Затем он работал в качестве личного ассистента знаменитого страсбургского профессора Кона и был впоследствии зачислен в штат доцентом физико-математического факультета Страсбургского университета.

…Возможно, — писал Кленский своему брату в Киев, — здесь, в Германии, плохие законы, но это лучше, чем наше великодержавное беззаконие.

В июле 1914 года стала ясна неизбежность войны между Германией и Россией. Кленскому пришлось поневоле спешно выехать на родину.

Отвечая на «монтерские вопросы» Веснина, Николай Николаевич попутно предавался трогательным воспоминаниям о своей мирной довоенной жизни, о своих «хождениях по мукам» в годы революции. Вспоминал Кленский и своего страсбургского ассистента, которому якобы достаточно было сказать: «Аноды в виде трубки длиной примерно в два сустава пальца, а толщиной в палец».

— Получив подобные общие руководящие указания, мой страсбургский ассистент, не мудрствуя лукаво, несомненно собрал бы действующий прибор. Как действующий — это уже другой вопрос…

От этого частного случая Кленский переходил к рассуждениям «вообще».

— Немцы вообще, — рассказывал он, — народ исполнительный, дисциплинированный, организованный. Субординация там чтится свято. Мой ассистент, например, полагал, что дело профессора — красиво говорить. А работа ассистента — это чистенько подготовлять опыты.

Веснин, с интересом слушая высказывания Кленского, все же продолжал задавать ему вопросы относительно того, какие размеры анода будут в данном, конкретном случае наилучшими, как для данного магнетрона лучше всего центрировать вольфрамовую нить — катод.

Кленский брал двумя пальцами мелок, подходил к доске и начинал производить интересные, но не всегда идущие к делу вычисления. Выведя ту или иную формулу, он шутил:

— Субординация в немецком понимании — это есть последовательное и успешное стремление подчиненного казаться глупее своего начальника. В нашем отечестве принято поступать наоборот. Нам надо непременно стремиться в заоблачные выси или спускаться в черные бездны. Вот и получается, как у нас с вами в данном случае: слепой несет на своих плечах безногого.

Веснина подобные рассуждения еще больше раззадоривали. Он хотел доказать Кленскому, что соберет магнетрон не хуже его страсбургского ассистента. Но Николай Николаевич, которого раздражали упорство и неопытность Веснина, решил, что в «данной обстановке» все попытки построить действующий прибор «вообще» обречены на неудачу. И однажды, грея руки над электроплиткой, Кленский изрек:

— Для чего, собственно говоря, нам нужно строить действующий прибор? Если бы мы и получили прибор, способный генерировать короткие электромагнитные волны, то все равно не смогли бы полноценно его испытать. А для нашего «древа» и эта игрушка годится — ее общий вид вполне соответствует действительности.

Работая над своей авторской заявкой на новый тип магнетронного генератора, Веснин с улыбкой вспоминал о своем былом возмущении, которое охватывало его всякий раз, когда Кленский пытался доказать ему бессмысленность его попыток.

«Николай Николаевич был по-своему прав, — думал Веснин. — В самом деле, если бы мы тогда и собрали действующий прибор, его в тех условиях нельзя было бы запустить в работу. Оформляя «древо Кленского», я получил множество сведений, без которых нечего было бы и думать не только о магнетроне, но и ни о какой другой самостоятельной работе в области токов высокой частоты».

Ему было стыдно вспоминать о том, с какой самоуверенностью он спорил на антресолях Музея сравнительной анатомии со своим учителем, как позволял себе иронизировать по поводу чахлой ветви «древа», куда так и не удалось повесить работающий прибор.

«Я был еще слишком молод тогда, — рассуждал теперь постаревший на целых два года Веснин. — Юности несвойственны умеренные суждения — она все целиком принимает или все разом отвергает. Юность безмерно доверчива и щедра — она легко возводит на пьедестал, но так же легко низвергает и разбивает. Юность требовательна и неумолима к своим кумирам: великий человек должен быть велик во всем; если он в чем-либо ничтожен, то ничтожен во всем. Со всей непримиримостью юности я отверг тогда все то, что исходило от Кленского. Я потерял тогда всякий интерес к микрорадиоволнам, решил, что применения микрорадиоволн, о которых говорил Кленский, — радиолучевая связь, замена системы многопроводных линий, обнаружение препятствий по отраженному сигналу — неинтересны, нереальны. Я решил, что все это так же далеко от современной инженерной практики, как далеки те исторические анекдоты о древнегреческих философах-циниках, или киниках, которые Кленский приводил на лекции о кенотронах, или миф о Тантале и его сестре Ниобее, который был рассказан во время занятий, посвященных катодам из сплава тантала с ниобием…»

К тому времени, когда Веснин решил, что больше не будет слушать лекции в музее, чтение их прекратилось само собой — Николай Николаевич получил приглашение взять на себя заведование кафедрой теоретической радиотехники в Ленинградском политехническом институте. Он принял это предложение и навсегда расстался с Киевом. В том же году Веснин закончил ученье и был направлен в Ленинград на завод.

«Юность с жадностью вбирает в себя, впитывает новые понятия, осваивает новые представления, — продолжал размышлять Веснин. — Свойственные юности резкость суждений и внезапность решений объясняются тем, что каждое последующее впечатление отодвигает на задний план то, что было воспринято прежде, — новое увлекает, ведет за собой. Я был так увлечен всем новым, с чем пришлось столкнуться, попав на завод, что, работая на этом большом, оснащенном передовой техникой предприятии, мог вспоминать о своих попытках украсить магнетроном одну из ветвей «электровакуумного древа» только с улыбкой».

*

Теперь, когда Веснин вновь начал работать над магнетроном, ему захотелось повидать своего учителя, посоветоваться с ним, рассказать ему о своей встрече с Рубелем. В первый же свободный вечер он зашел в Политехнический институт. Там ему сказали, что Кленский в настоящее время находится под Москвой, в академическом доме отдыха «Узкое». Николай Николаевич взял четырехмесячный творческий отпуск и пишет в «Узком» монографию о движении заряженных частиц в электромагнитных полях.

Движение заряженных частиц в электромагнитных полях! Это ведь была основная тема бесед Николая Николаевича по курсу микрорадиоволн. Видимо, еще тогда он имел в виду впоследствии написать монографию. Веснин же поставил себе другую задачу. Он хотел создать действующий прибор. Желание побеседовать с Кленским пропало, и Веснин даже рад был тому, что не повидал своего бывшего учителя.

Литературные изыскания продолжаются

Однажды Рогов предложил Веснину пойти в выборгский Дом культуры на гастроли МХАТа.

— И практикантки Валя с Наташей собираются туда. Будет и Костя Мухартов с сестрой.

Веснин сказал, что пошел бы с радостью, да приходится остаться дома:

— Сам ведь ты мне первую фразу составил…

Веснин уважал Рогова, доверял ему и считал его хорошим товарищем. Кроме того, Рогов работал в цехе, а не в лаборатории. Вероятно, это последнее обстоятельство было одним из решающих доводов, благодаря которому Веснин отважился показать соседу по комнате свои листки.

— Это уважительная причина, — сказал Рогов.

И, хотя ему очень хотелось встретить Любашу Мухартову у входа в театр, Рогов все же счел своим товарищеским долгом просмотреть записки Веснина.

Дойдя до фразы: «Радиотехника развивалась в сторону длинных волн и высоких антенн», Рогов сказал, что эти записи кажутся ему ничуть не хуже тех научных обзоров, что публикуются в сборниках Академии наук.

— Я думаю, — заключил Рогов, — что твою работу следует подготовить к печати. Я бы это озаглавил: Этюды развития радиотехники или Современное радио и наука.

— Ты подумай, — воскликнул Веснин, — ведь всего десять лет назад, в 1924 году, когда я еще мальчишкой строил свой первый приемник, считалось, что волны короче трехсот метров вовсе непригодны для радиосвязи!..

— Это все очень интересно, — взглянув на часы, пробормотал Рогов, — мы с тобой об этом еще поговорим, а сейчас… извини меня… — И Рогов убежал.

Веснин вспомнил, как однажды радист с киевской метеостанции Лев Дмитриевич сказал ему и Толе Сидоренко, что радиолюбителям разрешено производить опыты на коротких волнах:

«Вот бы вам, ребята, построить свою коротковолновую приемную и передающую станцию…»

Мальчики к тому времени уже считали себя авторитетами в вопросах радиосвязи, и потому Володя, хотя сам и не посмел ничего сказать вслух, вполне одобрил ответ Толи Сидоренко.

«Радисты-профессионалы, — изрек Толька, — смотрят на короткие волны с презрением. Мы хотим работать всерьез и баловаться короткими волнами не будем».

Толя высказал то, о чем писалось тогда, в 1924 году, во всех журналах.

И однако же количество радиолюбителей, работающих на коротких волнах, все росло. У них были передатчики мощностью не выше нескольких ватт, но при помощи своих крохотных передатчиков эти любители смогли перекрыть огромные пространства. Советские коротковолновики устанавливали двусторонние связи с любителями многих стран и даже с далекой Австралией. Прославились своими рекордами дальней связи советские любителя Ф. Б. Лбов, Э. Т. Кренкель, впоследствии знаменитый полярник, и многие другие.

И Володя Веснин тоже в конце концов построил маленькую коротковолновую приемную и передающую станцию. Строил один, без Толи Сидоренко, который уехал вместе с отцом в далекую Сибирь, строил, ни у кого не спрашивая совета, — Льва Дмитриевича тоже уже не было в Киеве.

Веснину вспомнилось комариное жужжанье: «та-а, тат, та-а, тат, та-а, та-а, тат, та-а». Этими сигналами по азбуке Морзе, означавшими на международном радиолюбительском жаргоне «Всем, всем…», начинались передачи любительских станций.

Мальчишкой Веснину доводилось вести радиотелеграфные разговоры с любителями Франции, Италии… Дома, в Киеве, вся стена над его передатчиком была заклеена разноцветными открытками — «ку-эс-эльками»: так назывались тогда квитанции — извещения о приеме радиолюбителями других любительских станций. Его мать до сих пор еще хранила в своем столе квитанции о приеме Володиного передатчика в Бразилии и Аргентине.

Веснин не представлял себе, что его личные воспоминания, это живое свидетельство современника, непосредственный рассказ о первых шагах развития коротковолновой техники в Советском Союзе, были бы ценнее, чем фраза, которую он написал:

«Развитие радиотехники в двадцатые годы нашего века было характерно коротковолновой лихорадкой».

Ни в одной научной работе, которые довелось ему читать, авторы никогда не ссылались на воспоминания детства или на события, связанные с семейной хроникой. И, отогнав свои воспоминания, Веснин принялся строчить дальше в объективном, как он думал, стиле.

«Специалисты радиосвязи, — начал он с нового абзаца, — недоверчиво относились к рекордам коротковолновиков. Но фактов накапливалось все больше; пришлось заняться их выяснением. Было установлено, что предложенная Ценнеком теория «поверхностных волн» основана на неверных предпосылках и выводах».

Тут Веснин не утерпел и прибавил: «Умирать — это судьба теорий. Как бы хороша ни была теория, она никогда не может быть так прекрасна, как факт».

И это изречение он тоже слышал от Кленского, который относил эти слова именно к Ценнеку.

«Он путаник и компилятор», — говорил Кленский о Ценнеке.

«Для чего же я всадил в свои заметки этого Ценнека?» — бранил себя Веснин и с тем большим рвением спешил от ценнековской теории «радиоволны, прилипшей к земному шару», перейти к старой теории Кеннели-Хевисайда, о которой он уже упоминал несколькими страницами прежде.

По Хевисайду, ионосфера действует на короткие радиоволны, точно зеркальная оболочка, окружающая весь земной шар. Волны идут, словно по коридору, между поверхностью Земли и ионосферой. Ионосфера ограничивает рассеяние радиоволн. Теория отражения радиоволн от проводящей ионосферы дает объяснение дальней радиосвязи на коротких волнах.

Стали создаваться новые схемы и конструкции коротко-волновых передатчиков и приемников. Стали входить в практику направленные антенны: передающие, которые излучают радиоволны узким пучком, и приемные, отзывающиеся только на волны, приходящие из определенных направлений. Такими направленными антеннами можно было осуществлять связь, когда расстояние между приемной и передающей станциями в десятки тысяч раз превышало длину волны. Все трансконтинентальные и океанские радиосвязи перешли к использованию волн короче 100 метров. Радиолюбителям были оставлены лишь узкие коротковолновые диапазоны и предписаны строгие правила поведения.

«Однако, — продолжал свои ученые записки Веснин, — связь на коротких волнах оказывалась не всегда надежной. На некотором расстоянии от передатчиков наблюдались «зоны молчания», куда не попадали ни прямые, ни отраженные от ионосферы волны. Эти зоны перемещались в зависимости от времени суток и времени года. Наблюдались кратковременные изменения силы приема, так называемые «замирания». Некоторые волны лучше проходили днем, другие — ночью. Все эти явления зависели от состояния ионосферы, и радиоспециалисты занялись изучением свойств этих загадочных оболочек, окружающих «электромагнитной броней» земной шар».

Среди упомянутых Весниным в его обзоре специалистов, занимающихся изучением свойств ионосферы, был назван также директор Детскосельской ионосферной станции Евгений Кузьмич Горбачев. Но в ту пору, когда Веснин вел эти записи, он, увы, еще так плохо разбирался в фактах, которые собирал, что пропустил многие из тех, какие могли бы существенным образом изменить направление и содержание всей его деятельности, в области создания генератора сантиметровых волн. Он дословно выписал несколько абзацев из статьи Горбачева об электропроводности ионосферных слоев, но не обратил внимания на ту часть статьи Горбачева, где описывалась аппаратура, применявшаяся для зондирования ионосферы. Веснину казалось, что важнее отметить результаты наблюдений, чем рассказать о технике этих работ.

«Наблюдение над отраженными сигналами, — списал Веснин из статьи Горбачева, — позволило установить ряд закономерностей в строении ионосферы. Было найдено, что имеется по меньшей мере три расположенных друг над другом отражающих слоя. Проводились систематические наблюдения над изменением высоты ионизированных слоев, исследовалась связь между солнечной радиацией и отражающими свойствами ионосферы».

На рисунки, приложенные к статье, Веснин не обратил внимания. Кружок и на нем линия с двумя зигзагами — этот рисунок, сделанный от руки, пером, показался Веснину примитивным, наивным, не стоящим того, чтобы о нем упоминать.

Веснин, полагая, что строит свой обзор целеустремленно, быстро покончил с ионосферой. Он отметил, что «развитие связи на коротких волнах привело к усовершенствованию техники генерирования метровых волн».

«Тридцатые годы нашего столетия характерны возросшим интересом к проблемам генерирования дециметровых и сантиметровых волн», — заключил Веснин. Эту фразу он сочинил по типу изречений Кленского.

Возможно, если бы не только Григорий Рогов, но и непосредственный шеф Веснина Михаил Григорьевич Муравейский также поинтересовался бы книгами и статьями, о содержании которых ему докладывал соавтор по предполагаемой заявке на изобретение, то прибор, описанный Горбачевым, и схема, приложенная к описанию, не были бы оставлены без внимания. Михаил Григорьевич работал в цехах завода несколько лет, прежде чем попал в лабораторию. Он был не только способный, но и достаточно опытный инженер, для того чтобы оценить особенности примененной Горбачевым схемы.

Но Муравейскому решительно некогда было заниматься литературными изысканиями. Художник Вася Светлицкий как раз в то время развивал творческую деятельность в области световых реклам для кино. И Муравейский, согласно его конфиденциальному признанию, снова дал себя увлечь…

— Бросьте вы глотать архивную пыль! — говорил он Веснину. — Разница между изобретателем и кабинетным ученым в том, что последний всегда видит слишком много всяческих «но» против любого предполагаемого новшества. А нам с вами надо быстро шагать вперед. Ходят слухи, что проблемы радиообнаружения уже обсуждаются в Наркомате обороны, в обсуждениях участвуют крупные специалисты. Куйте железо, заявку на бочку!

Проблемы радиообнаружения действительно неоднократно обсуждались в Наркомате обороны при участии крупных специалистов. Неоднократно высказывались мнения, что ценные результаты можно было бы получить, применяя сантиметровые волны. Но так как достаточно мощных генераторов подобных волн в то время не существовало, то эти предложения о сантиметровых волнах не привели ни к каким практическим мероприятиям. Рассматривался и вопрос о применении магнетронов. Но магнетроны были признаны еще очень несовершенными.

Работы Горбачева привлекли внимание и получили поддержку Народного комиссариата обороны еще за два года до того, как Рубель и Веснин впервые беседовали на борту корабля. С тех пор Горбачев перестал публиковать результаты своих новых опытов.

Но и в старой статье Горбачева, в той, которую недостаточно вдумчиво просмотрел Веснин, которую не счел нужным прочитать Муравейский, заключались важные данные. Эта работа, если бы Веснин сумел своевременно в ней разобраться, возможно, предостерегла бы его от многих сделанных им впоследствии ошибок. Но возможно и другое. Он вовсе не стал бы заниматься проблемой «видения в темноте и сквозь туман», уяснив себе, как сложна эта область, как много уже сделано, как трудно привнести сюда нечто новое.

Радиодистанциометрические устройства

За пять лет до того, как Веснин впервые услышал от Рубеля о «видении в темноте и сквозь туман», то есть еще в 1929 году, Евгений Кузьмич Горбачев уже составил проект «Прибора — сигнализатора препятствий, основанного на отражении радиоволн».

Мысль о создании прибора — сигнализатора препятствий пришла Горбачеву еще в детстве. Рассматривая картинки в одном из старых номеров журнала «Нива» за 1912 год, он увидал изображение гибели гигантского парохода «Титаник».

…Ночь стояла звездная, ясная, но очень темная, безлунная, — прочел он в статье, где подробно говорилось об этом трагическом случае. — В 11 часов 40 минут вахтенный на формарсе дал сигнал ударом в гонг и крикнул на мостик:

«Ледяная гора прямо на носу!»

Вахтенный начальник скомандовал: «Стоп машина. Полный назад. Лево на борт». И сам отдал рычаг, которым закрывались автоматические двери в трюмных переборках котельных и машинных отделений.

Корабль в это время имел ход 22,5 узла (около 40 километров в час) и с этого хода вскользь ударился о подводную часть горы; удар не казался сильным, так что пассажиры не ощутили толчка, а слышали лишь довольно громкий скрип.

Капитан, бывший в момент столкновения в своей каюте, тотчас же выскочил на мостик, одобрил все распоряжения вахтенного начальника и лично вступил в управление кораблем.

Оказалось, что корабль, коснувшись ледяной горы, получил длинную пробоину. Корабль садился носом; носовая часть нижней палубы ушла под воду, которая затем через люки залила междупалубное пространство. Корабль стал еще быстрее погружаться носом. Положение корабля сделалось безнадежным; было отдано распоряжение женщинам и детям выйти на шлюпочную палубу и занять места в шлюпках, которые начали спускать на воду. Затем стали впускать в шлюпки и мужчин.

В одну из шлюпок попал преподаватель математики и физики в Кембридже Бислей.

«Было около часа ночи, — писал позже Бислей. — Море было спокойно, как пруд, и шлюпку лишь слегка покачивало на зыби. Ночь стояла прекрасная, но холодная. Издали «Титаник», выделяясь на ясном звездном небе, казался громадным, все иллюминаторы и окна в салонах блестели ярким светом, нельзя было и подумать, что было что-то неладное с таким левиафаном, если бы не было заметного наклона на нос, где вода доходила до нижнего ряда иллюминаторов. Около двух часов ночи мы заметили, что наклон на нос быстро увеличивается и мостик целиком погрузился в воду. Пароход медленно поднимался кормой вертикально вверх, причем свет в салонах исчез, затем на несколько мгновений опять блеснул, после чего исчез совсем. В то же самое время раздался грохот; который можно было слышать за мили, — это котлы и механизмы сорвались со своих мест; это был самый роковой звук, когда-либо слышанный среди океана. Но это еще не был конец. К нашему удивлению, корабль остался стоящим вертикально кормой вверх. В течение нескольких минут «Титаник», подобно башне высотой около 50 метров, стоял так, выделяясь черным силуэтом на ясном небе. Затем, погружаясь наискось, он медленно исчез под водой. Тогда мы услышали самый страшный вопль, который когда-либо достигал до уха человека, — это были крики сотен наших сотоварищей, боровшихся со смертью в ледяной воде и призывавших на помощь, которую мы не могли им оказать, ибо наша шлюпка была уже загружена полностью».

Трудно было бы и самому Горбачеву теперь, столько лет спустя, восстановить ход мыслей мальчика, который самостоятельно пришел к выводу, что гибель сотен людей можно было бы предотвратить, если бы корабль был снабжен прибором, способным почувствовать и отметить приближение этой ледяной горы или любого другого препятствия.

В тот единственный рейс «Титаника» на нем было 1316 пассажиров, в том числе 447 женщин и 109 детей. Команды было 885 человек. Из этого общего числа в 2201 человек было спасено только 712, а 1489 погибло.

Для выяснения обстоятельств и причин гибели корабля был назначен аварийный суд, который и начал разбирательство дела 2 мая в Лондоне. Суд этот имел тридцать шесть заседаний и 30 июля 1912 года вынес следующее постановление: Суд, расследовав подробно обстоятельства крушения означенного корабля, нашел, как это выяснено в приложении к сему, что гибель означенного корабля произошла от столкновения с ледяной горой, вызванного чрезмерной скоростью, с которой вели корабль.

«А если бы корабль был снабжен прибором, способным почувствовать и отметить приближение препятствия, — повторял сам себе Горбачев, — то столкновения не произошло бы».

Эта мысль так поразила юношу, что даже много лет спустя он все еще иногда возвращался к идее создания такого прибора. Толчком, заставившим Горбачева всерьез заняться изобретением прибора — сигнализатора препятствий, была статья академика Алексея Николаевича Крылова О непотопляемости кораблей. Горбачев был уже студентом Московского высшего технического училища имени Баумана (МВТУ), когда ему попал под руку «Морской сборник» со статьей Крылова.

Крылов рассматривал ряд аварий, в частности и гибель «Титаника». Крылов доказывал, что гибель «Титаника» была следствием его неправильной конструкции. Гоняясь за прибылями, компания, строившая «Титаник», не позаботилась о сооружении в корабле достаточного числа прочных и водонепроницаемых переборок. А если бы такие переборки были, то полученная «Титаником» пробоина не могла бы вызвать гибель корабля.

«Предположим, конструкция «Титаника» была действительно неправильной, — рассуждал студент электромеханического факультета МВТУ Евгений Горбачев. — Но если бы на корабле была установка, способная принимать отраженные радиосигналы, то можно было бы определить наличие льдины впереди по курсу и избежать катастрофы. Сколько гибельных столкновений можно было бы предотвратить при помощи такой установки!»

Статья Крылова, не имевшая никакого отношения к проблеме радиообнаружения препятствий, могла дать повод Горбачеву для размышления о будущем приборе только потому, что в своем увлечении этой идеей он везде видел намеки на необходимость ее осуществления.

Горбачев из любого текста мог вычитать указания для своей работы. В том же году в одном из номеров журнала «Электричество» Горбачев прочитал реферат статьи датского профессора Педерсена О радиоэхе и о борьбе с помехами дальнему радиоприему, создаваемыми этим явлением.

В работе Педерсена рассказывалось, что когда радиопередатчик посылает один короткий сигнал — точку, то на приемную станцию благодаря многократному отражению радиолуча от ионосферных слоев вместо этой одной точки прибывает множество эхосигналов — целая серия точек. Явление радиоэха искажает передачу сигналов на коротких волнах. Педерсен рассматривал различные меры борьбы с этим вредным явлением. В его работе рекомендовались конструкции направленных приемных и передающих антенн, уменьшающих возможность возникновения эха.

Но Горбачев вычитал из этой статьи нечто иное. Его мысль была нацелена не на борьбу с явлением радиоэха, а на то, как это эхо использовать. «Если отраженный радиосигнал способен пробегать путь в тысячи километров, если радиоволна, как показывают бесспорные опыты, может обежать весь земной шар и дать «кругосветное эхо», — рассуждал Горбачев, — то, значит, можно построить радиоаппарат, который обнаруживал бы отражение от препятствия, отстоящего от передатчика всего лишь на несколько километров».

И вот тогда-то Горбачев, еще будучи студентом, составил проект «Прибора — сигнализатора препятствий, основанного на отражении радиоволн». Никто из преподавателей-радистов МВТУ не одобрил проекта Горбачева. В этом проекте действительно было много смешного и наивного. Все специалисты решили, что такой прибор будет сложен, капризен, ненадежен в работе. Но Горбачев не согласился с этим мнением. Он послал заявку на патент (тогда авторские свидетельства еще не выдавались) в Комитет по изобретательству. Кроме того, Горбачев отправил свой проект в научно-техническое управление Высшего Совета Народного Хозяйства (НТУ ВСНХ). Из Комподиза был прислан отказ ввиду того, что «описание было составлено недостаточно ясно и неконкретно». А из НТУ ВСНХ пришел ответ, что «предложение не имеет никакой практической ценности, а потому реализации не подлежит». Это все было в 1929 году, за пять лет до того, как Веснин и Рубель на борту крейсера «Чапаев» впервые вели беседу о видении в темноте и через туман.

Неудача с первым проектом несколько охладила пыл Горбачева, но не убила в нем окончательно идеи о «радиосигнализаторе».

После окончания МВТУ он некоторое время работал по радиомаякам. А затем был назначен заведовать Детскосельской приемно-передающей радиостанцией. Здесь он развернул опыты по исследованию ионосферы при помощи отраженных сигналов. В эти годы он опубликовал несколько ценных работ о распространении и отражении радиоволн, тех самых работ, на которые не обратил внимания Веснин в своих литературных изысканиях. В эти же годы Горбачев получил авторское свидетельство на «Радиодистанциометрическое устройство». Описание этого устройства также ускользнуло от внимания Веснина, когда он изучал литературу и составлял свой обзор.

Исследовательская организация, руководимая Горбачевым, называлась «Ионосферной станцией». Но, в сущности, это название уже мало соответствовало тематике работ. Правда, некоторые наблюдения над ионосферой еще продолжались, но они составляли весьма скромную часть всего объема работ. В основном Горбачев и его сотрудники проектировали и исследовали аппаратуру, при помощи которой можно было бы определять направление и расстояние до объектов, скрытых темнотой и туманом.

Отметчик типа «А»

Если бы Никита Степанович Рубель был знаком с работами Горбачева, возможно, он не стал бы среди инженеров-электриков вербовать энтузиастов, способных загореться желанием осуществить его мечту об аппарате, посылающем волну через дым или туман и получающем отражение от далекого препятствия.

Горбачев производил свои первые опыты по исследованию ионосферы при помощи радиоволн длиной в десятки метров. Это были волны, применявшиеся для дальней связи. При помощи этих волн были получены первые отражения не только от ионосферных слоев, но и от самолетов. Правда, вследствие того, что длина волны была больше размеров самолета, отражение это было слабым. Теоретические соображения подсказывали, что для получения более четких отражений от объектов размером с самолет надо перейти к более коротким волнам.

За год до того, как Веснин начал работать над магнетроном, Горбачев уже применял для получения отраженных сигналов метровые волны. Горбачев уделял много внимания конструкциям направленных антенн, которые собирали радиоволны в узкие пучки, в лучи.

Горбачев строил радиопередатчики, посылающие короткие серии колебаний, отделенные одна от другой паузами — интервалами молчания. Излученные антенной сигналы распространяются со скоростью света. Встречая на своем пути ионосферный слой или иное препятствие, сигналы отражаются и возвращаются обратно. Чувствительный радиоприемник улавливает отраженный сигнал. Измеряя время, прошедшее с момента посылки до момента возвращения сигнала, можно определить расстояние до отражающего препятствия. Электромагнитные волны распространяются в атмосфере со скоростью около 300 тысяч километров в секунду. И электромагнитное эхо возвращается к радиоприемнику меньше чем через одну тысячную долю секунды после того, как сигнал излучен передатчиком, даже если отражающее препятствие отстоит от передатчика на сотню километров.

Чтобы точно измерять малые промежутки времени, Горбачев применил «электронные секундомеры». В них вместо стрелки движется электронный луч. Счет ведут на миллионные доли секунды. Но даже одна миллионная доля — одна микросекунда — может быть слишком крупной единицей измерений. Расстояние в один километр электромагнитная волна проходит за 3,3 микросекунды. На Детскосельской станции быль построены особо точные «электронные секундомеры», которые могли отсчитывать доли микросекунды.

В статье Горбачева, которую просматривал Веснин, был подробно описан один такой электронный измеритель времени — электронный секундомер. Был дан рисунок экрана электронно-лучевой трубки со светящейся линией, прочерченной электронным лучом. В момент посылки передатчиком сигнала, зондирующего пространство, электронный луч получал боковой толчок: это образовывало зигзаг на светящейся линии. Такой же толчок получал электронный луч и в момент возвращения отраженного сигнала: образовывался второй зигзаг. Расстояние между двумя зигзагами на линии, прочерченной электронным лучом, и служит мерой для определения времени странствования радиосигнала, то есть пройденного этим сигналом пути.

Этот метод измерения по двум зигзагам впоследствии широко применялся в радиолокации. Примененная таким образом электронно-лучевая трубка получила название индикатора или отметчика типа «А». Во время второй мировой войны во многих локационных станциях работали эти отметчики в сочетании с магнетроном. Схематическое изображение отметчика типа «А» — кружок и на нем линия с двумя зигзагами — стало наряду с изображением магнетрона одной из эмблем радиолокации.

Много раз еще придется возвращаться Веснину к этому рисунку. В годы войны ему доведется следить за экраном этого отметчика типа «А», летая над фашистской Германией…

Да, прибор — сигнализатор препятствий, оказывается, уже существовал. Но ни Рубель, ни Веснин, ни Муравейский об этом не знали.

Веснин подчеркнул последнюю фразу своего литературного обзора: «Тридцатые годы нашего столетия характерны возросшим интересом к проблемам генерирования дециметровых и сантиметровых волн», положил перо на стол и задумался.

Он вспомнил отца, сидящего за этим же письменным столом. Отец все собирался послать статью в медицинский журнал. Статья была уже давно написана: «К вопросу о показаниях к применению костнопластической операции по методу профессора Владимирова». Но матери не нравился стиль этой статьи, и отец много раз переписывал, исправлял и снова переписывал эту статью, которая в конце концов так и не была никуда отправлена. Над рабочим столом матери висел портрет Чехова, и в спорах с отцом о стиле мать апеллировала к этому портрету. Веснин решил, что впоследствии он станет посылать свои статьи матери лишь после того, как они уже будут опубликованы.

Заблуждение — вот что руководило Весниным в этот период его работы. Нельзя сказать, что длясвоего обзора он сознательно подтасовывал факты и оставлял пробелы там, где новый пример мог бы противоречить тому, что им было подобрано. Нет, он работал в высшей степени добросовестно. И все отдельные положения, которые он поместил в свой обзор, были совершенно верны. Но очень ограниченное время и весьма слабая эрудиция не позволяли ему взглянуть на вещи, о которых он писал, глубже, познакомиться с областью, в которой собирался работать, основательнее…

*

Никогда Колумб не отважился бы выйти в океан, в «море тьмы», если бы не существовало карты Тосканелли, до абсурда неверно определявшей размеры земного шара и обманчиво твердившей тому, кто смотрел на нее, что нет из Европы пути проще и ближе к восточному побережью Индии, чем морской путь на запад. Громадный материк, протянувшийся от Арктики до Антарктики и загородивший Атлантический океан от Тихого, не был обозначен на карте. Колумб умер, так и не ведая о существовании этого материка, который несколько позже испанцы называли бревном, лежащим на пути в Индию.

Магеллан отправился в кругосветное путешествие, доверившись ошибочной карте Бехайма, на которой посредине Южной Америки был показан удобопроходимый пролив в Тихий океан.

Оба эти столь различных человека — и Колумб и Магеллан — были одержимы не случайно возникшими фантастическими мечтаниями, они были захвачены основными устремлениями своей эпохи, духом своего времени. Но непосредственным толчком к организации их экспедиций послужили ошибочно составленные карта Тосканелли и карта Бехайма.

У Веснина не было готовой путеводной карты для той области, куда он стремился, и он составил ее себе сам, как мог, как умел и в том духе, как ему этого хотелось. Огромная область техники — та, что впоследствии была названа радиолокацией, область, в которой он собирался работать, — выпала из его поля зрения, не была обозначена на его карте. Тем смелее отправился он в путь.

Заявка на изобретение

Прошло много дней после того, как Муравейский продиктовал Веснину пункты «а» и «б». Наконец Веснин составил описание магнетронного генератора и сделал чертежи.

— В общем и целом я удовлетворен, — изрек Муравейский, просмотрев все, что сделал Веснин. — Но, Вольдемар, тут есть одно маленькое «но»: как мы назовем наш прибор?

— Ох, об этом я и не подумал! — сознался Веснин. — Как вы полагаете, Миша: «генератор сантиметровых волн» будет хорошо?

— Категорически, принципиально отвергаю. Михаил Григорьевич взял самопишущую ручку, написал: Сверхмощный, сверхвысокочастотный генератор, и самолично пошел в машинописное бюро отдать текст в перепечатку.

Наконец требуемые для Комподиза три копии текста и чертежей заявки были собраны, сколоты скрепками. Муравейский украсил их подписями с роскошным росчерком и протянул перо Веснину, чтобы и тот подписался.

— Теперь… — произнес Михаил Григорьевич, опустив папку с материалами по заявке в свой оранжевый портфель, всегда набитый сметами, чертежами, проектами, — теперь нам с вами осталось пойти на Невский проспект, дом 44, наискосок от Гостиного двора. Вы там бывали?

В доме, о котором говорил Муравейский, в те годы помещалось Бюро новизны Комитета по изобретательству. По дороге в бюро Михаил Григорьевич критиковал процедуру выдачи авторских свидетельств на изобретения.

— У нас в Союзе принята «исследовательская система». Это невероятно затрудняет доступ талантливым людям к славе, — начал Муравейский. — Наша заявка поступит к экспертам Бюро новизны. Они начнут сопоставлять ее со всеми уже выданными или находящимися в производстве авторскими свидетельствами, а также с патентами, относящимися к данному вопросу. Хорошо бы еще, если бы ее сравнивали только с нашими отечественными источниками. Так нет же, мало этого! Ее будут сличать с французскими, немецкими, английскими, американскими и прочими. А одних американских патентов уже существует полтора миллиона. И только в том случае, если ни у нас, ни за рубежом и нигде еще в подлунном мире ничего подобного нашей заявке не обнаружится, — только в том случае мы получим авторское свидетельство. И хотя расходы по всем этим изысканиям государство берет на себя, ждать нам с вами нашей славы придется не меньше года, а возможно, и еще дольше.

— Но ведь это не помешает нам вести дальнейшую работу над магнетроном?

— Вам, поскольку вы вообще человек со странностями, возможно, и не помешает. Но на обычного, нормального человека неведение действует удручающе. То ли дело во Франции, например! Там каждый, представив заявку и уплатив полагающиеся пошлины, получает патент на изобретение.

— Ого! — воскликнул Веснин. — Но ведь тогда можно двадцать раз изобретать одно и то же и не знать, что Америка давно уже открыта и даже жители в ней есть. Ну, а кроме того, при такой системе можно чужие старые, забытые изобретения выдавать за новые свои.

— Если какое-либо изобретение окажется не новым, то тем, чьи интересы нарушены новым патентом, предоставляется право протестовать перед судом и требовать аннулирования патента.

— Если у этих потерпевших есть для этого силы и средства, — возразил Веснин.

— Жизнь есть борьба, и побеждают сильные.

— В том мире, где человек человеку волк.

— Володя, я прекрасно знаю, что в Советском Союзе человек человеку брат, не агитируйте меня, я уже взрослый, только не надо забывать того, что и Каин Авелю был родным братом.

С этими словами Михаил Григорьевич распахнул входную дверь, обернулся к Веснину и произнес:

— Прошу.

Веснин не ожидал, что процедура вручения заявки на изобретение произойдет так мгновенно: открылось окошко, протянулась рука дежурного регистратора Комподиза, щелкнул штемпель, который пробил на листах заявки дату поступления, и окошко захлопнулось.

Инженеры молча спустились по выщербленной мраморной лестнице и вышли на Невский проспект.

— Итак, Рубикон позади. Остается мелочь — взять Рим, — сказал Муравейский, взглянув на здание, где помещался Комитет по изобретательству.

Глава третья. Страда

Лиловый негр

Термометр, висевший на одной из колонн лабораторного зала, показывал 28 градусов Цельсия. Прикосновение к железным подоконникам почти обжигало. Такое жаркое лето, как утверждал ленинградский старожил Костя Мухартов, стояло в Петербурге лишь в 1877 году.

Неделю назад Веснин отказался взять отпуск. И вовсе не потому, что он как южанин переносил жару легче своих товарищей. Будь завод в пекле ада, Веснин все равно не покинул бы его даже на одну неделю. Вне работы над магнетроном он уже не мог существовать. Это дело казалось ему сейчас смыслом, целью, оправданием всей его жизни. И чем меньше ему приходилось заниматься магнетроном, тем с большей страстью он отдавался этой работе в немногие свободные часы.

Установка срока службы, к которой студентки-практикантки Валентина и Наташа так неудачно рассчитали и сконструировали нагрузочные сопротивления, была давно налажена. Теперь в этой установке испытывались тиратроны с инертными газами, с сетками разных конструкций, из разных материалов. Тиратроны работали круглые сутки. Каждые сто часов Веснин снимал лампы с установки срока службы и ставил их в измерительную схему. Он хотел выявить разницу в поведении ламп с графитовыми и с никелевыми сетками.

В сегодняшних измерениях не обнаруживалось никакой закономерности. Это раздражало Веснина. Он ждал Муравейского, чтобы обсудить с ним результаты измерений.

Пользуясь тем, что начальник лаборатории Дымов был в отпуске, Муравейский являлся теперь на работу, когда ему это было удобно. Он числился старшим инженером. Из всех прав и обязанностей, входивших в понятие этой должности, Муравейский прежде всего воспользовался правом приходить и уходить, не перевешивая свой рабочий номер на табельной доске.

И сегодня он пришел, когда солнце уже не только успело высушить росу на лепестках широко раскрывшихся алых маков на клумбе против заводоуправления, но и порядком нагреть воду в графине, который уборщица каждое утро перед началом рабочего дня ставила на стол старшего инженера бригады.

Михаил Григорьевич пришел в палевой шелковой рубашке с короткими рукавами. Расстегнутый ворот обнажал загорелую докрасна шею и мохнатую грудь в прозрачной летней сетке. Пиджак из сиреневого коверкота был накинут на одно плечо.

Распорядившись переменить воду в графине, Муравейский бросился в свое кресло и схватил со стола лабораторную тетрадь Веснина. Он просмотрел столбцы цифр, не нашел в них никакой связи и стал обмахиваться тетрадкой, как веером.

— Освежите меня яблоками, подкрепите вином, ибо я изнемогаю от любви, — томно произнес он.

Практикантка Наташа, которую Муравейский так безжалостно изгнал из своей бригады, вошла в зал. Она направилась к Костиному верстаку.

На днях Михаил Григорьевич узнал, что Наташа единственная дочь «того самого» Волкова — действительного члена Академии наук, директора одного из ведущих научно-исследовательских радиотехнических институтов. Кроме того, Муравейский выяснил, что академик Георгий Арсентьевич Волков назначен председателем комиссии, которая, по поручению наркома тяжелой промышленности товарища Орджоникидзе, будет вскоре обследовать работу Ленинградского электровакуумного завода. Все это было неведомо Муравейскому, когда он, говоря его словами, «перебазировал» практиканток из своей бригады в теоретический отдел.

— Как подвезло этому толстячку Кузовкову! — сказал Муравейский Веснину. — Лучше уж было бы направить дочь Волкова… ну, скажем, к профессору Болтову. Тот, как человек старинной закваски, оценил бы мою любезность. Но я мог бы поступить еще более человеколюбиво. Я мог бы вообще не выставлять этих девиц из своей бригады. Стоило бы мне только спросить Наташу: «Простите, вы, случайно, не родственница ли Георгию Арсеньевичу?» И она по сей день работала бы под моим, как говорится, непосредственным руководством… А ведь ее так и тянет к нам…

Наташа пришла посоветоваться с Костей Мухартовым относительно пайки электродов для электролитической ванны.

— Костя, кто разрешил вам, — строго сказал Муравейский, глядя на Наташу, — заниматься посторонними делами в рабочее время?

— Костя, — кричала Наташа, — вы интересуетесь театром! Я пришла, чтобы поговорить с вами о нашем московском чтеце Яхонтове. Он явился однажды в лиловом фраке. Народный артист Республики Качалов пожалел молодого человека и посоветовал ему немедленно переодеться. В лиловых фраках ходят только лакеи некоторых заграничных увеселительных заведений.

— Костя, — завопил в ответ Муравейский, — правда, Костя, обидно, когда молодые и прекрасные глаза не могут отличить лилового от сиреневого? Вы никогда не слыхали пластинок Вертинского, Костя? Там как раз дается научная экспертиза по данному вопросу.

И Михаил Григорьевич запел, слегка грассируя и немного в нос:

— Если вы, Михаил Григорьевич, так хорошо помните притоны Сан-Франциско, — угрюмо начал Веснин, — то как же вы могли совершенно забыть о своем обещании относительно электромагнита? Уже прошло две недели, как я передал вам чертежи, а в работу вы их не пустили. Почему?

— Кислорода не хватает, нет дыхания, — томным голосом ответил Муравейский, глядя вслед Наташе, выходившей из лабораторного зала.

— Я вас не о кислороде спрашиваю.

— А я вам, Вольдемар, как раз хочу насчет кислорода объяснить: рыбки задыхаются. Сельдерихин открыл в своем «Гастрономе» живорыбный отдел, но аквариум ему один научный сотрудник Института рыбного хозяйства сконструировал так, что рыба стала засыпать на ходу и всплывать вверх животом. Научный сотрудник, автор проекта, констатировал смерть. Надо оказать рыбам срочную помощь. Они дохнут из-за отсутствия обмена воздуха. Следует поставить насосы, чтобы продувать воздух через воду и насыщать ее кислородом. Вы, Володя, должны нам в этом деле помочь. Все-таки рыба — живая душа, есть-пить просит.

Веснин слушал молча.

— Не откажите в помощи бедным, засыпающим рыбкам! — продолжал Муравейский. — Вам хорошо заплатят.

— Надо делом заниматься. Всех денег все равно не заработаешь, — возразил Веснин.

— Но в данном случае от вас работы не потребуется. Вы только подпишите договор на производство работ. Сельдерихин говорит, что на мое имя заключать договоры уже неудобно. Слишком часто мелькает одна и та же фамилия, будто я всю работу взял на откуп. Вы подпишите, и Сельдерихин вас не обидит.

— Интересно, за что же это он мне будет платить?

— Как — за что? За ваше честное, не опороченное ни по суду, ни следствием имя. Вам надо будет только расписаться в ведомости. Никаких других физических и умственных усилий от вас не потребуется.

— Нет, этого я не понимаю. До сих пор я получал деньги только за свой труд.

— Знаете, Володя, наивность хороша лишь до определенного возраста. После этого ее называют глупостью или бесстыдством.

— Вам не нравится мое «не понимаю»? Замените его словами «не хочу».

Веснин покраснел и положил на стол счетную линейку.

— Да, не хочу, — повторил он. — Не хочу участвовать в ваших грязных, гнусных комбинациях. Если вас это не устраивает, я могу сегодня же уйти из бригады.

— Вы меня еще не знаете, Вольдемар. Возможно, когда-нибудь, при иных обстоятельствах, я вам расскажу горькую историю своего детства и юности. Вам повезло. Вам не приходилось задумываться над проблемой своего социального происхождения. Вы даже представить себе не можете, через сколько игольных ушек пришлось некоторым пройти, чтобы попасть в высшее учебное заведение, не вылететь во время чисток, получить диплом. Чего вы так взъерепенились, Володя? С вами и пошутить нельзя. Я хотел вам предложить неурочную, неплохо оплачиваемую работу. А вы сразу начинаете: «Присосался к кассе, грабеж и все такое». Вы этого не сказали, но подразумеваете. Я привык читать в сердцах людей. Однако не считайте меня таким уж рвачом. Да, я тоже твердо придерживаюсь принципа: «Всех денег не заработаешь». Но у меня, вы знаете, мать, я должен содержать ее. Я вынужден прирабатывать, и никакого в этом преступления нет… Ладно, меняем тему. Ставлю вас в известность, что не далее как вчера я угощал мастера сборочного цеха, чтобы там скорее сделали сердечник к вашему… — Муравейский поправился, — к нашему электромагниту…

В лабораторию вошел исполняющий обязанности главного инженера — «и. о.», как его звали на заводе, — длинный, сутулый Фогель. Муравейский вскочил, надел пиджак и застегнул ворот рубашки.

Фогель только что покинул горячий цех, устал, и цветущий вид Муравейского был ему неприятен.

— Михаил Григорьевич, — начал и. о. главного инженера, — я не вижу результатов работы вашей бригады Никто из вас не занимается делом по-настоящему. И вы первый подаете плохой пример. Скверно, очень скверно!

— Август Августович, — отвечал глубоким баритоном Муравейский, — если вам угодно, я могу поставить посреди лаборатории наковальню, и мы все будем бить по ней кувалдой посменно, с утра и до вечера. Но до сих пор мы полагали, что наша работа относится к категории так называемых интеллектуальных. Мы, так сказать, обязаны мыслить. Обдумывать, например, очередной ребус с тиратронами, какой составили нам конструкторы. Не угодно ли взглянуть, что получается.

И он протянул Фогелю тетрадку с промерами тиратронов, которые делал Веснин. Он знал, что Фогель плохо разбирается в тиратронах.

— Я не об этом хотел говорить с вами, — возразил Фогель. — В цехе радиоламп стоит сварочный прерыватель вашего производства. И за последнюю неделю брак по сварке больше двадцати процентов. Отваливаются аноды. Это недопустимо! Это катастрофа! Пойдите и разберитесь, в чем там дело.

— Слушаюсь, — почтительно склонил голову Муравейский. — Немедленно отправлюсь в цех.

Когда Фогель ушел, Муравейский сказал Веснину:

— Если все ваши промеры тиратронов записаны точно, то я думаю, что все же одна явная закономерность найдена. Закономерность методов Дымова — проверять работу бригады. Безусловно он эту двадцать шестую партию нарочно неправильно обозначил «графитовые сетки». Возможно, там сетки никелевые. Это он, уходя в отпуск, решил нас поставить в тупик. Будь на вашем месте Валя или Наташа, у них все цифры сошлись бы, и Дымов тогда поставил бы под сомнение все предыдущие и последующие записи. Давайте еще раз обсудим все это в другой раз. А сейчас пошли в цех. Вдвоем веселее.

Летний день

Стоило инженерам выйти из здания, как настроение Веснина переменилось. Трудно было хмуриться, глядя на зеленые газоны, на клумбы с оранжевыми настурциями, махровыми петуньями и белыми, как сахар, зонтами летних флоксов. Чуть подальше пламенели маки, среди которых синими копьями поднимались длинные соцветия дельфиниума.

— Бабочки, Миша, бабочки! — воскликнул Веснин.

Он поймал одну и осторожно опустил на ладонь. Оставив легкий, подобный цветочной пыльце, след, бабочка, сияя синим и фиолетовым отблеском, вспорхнула и скрылась среди цветов.

Справа от дороги из большого бассейна, огражденного бетонной балюстрадой, бил искрящийся на солнце фонтан. Среди водяных струй стояла на каменном постаменте девушка трехметрового роста. Подняв на плечо обломок жестяного весла, она, очевидно, пыталась сойти вниз, в несуществующую лодку. Окутанная легкой дымкой брызг, эта когда-то выкрашенная серебряной бронзой, а теперь немного полинявшая статуя выглядела очень мило на фоне плакучих ив и пестролистых кленов, окруживших тесным кольцом журчащий бассейн.

Бассейн журчал потому, что в него непрерывно подавалась отработанная, нагретая вода из цехов. В бассейне вода остывала. Холодную воду выкачивали насосы и возвращали в цехи. Для охлаждения вакуумных установок и печей на заводе потреблялось большое количество воды. Брать ее из городского водопровода стоило дорого. Один кубический метр канализованной воды^[1] стоил в то время в Ленинграде дороже, чем киловатт-час энергии. В связи с расширением производства технический директор Константин Иванович Студенецкий предложил устроить на заводе собственный круговорот воды, что давало экономию в расходах на охлаждение. Этот прекрасный фонтан был спроектирован и построен под непосредственным руководством Константина Ивановича. В честь него фонтан, наподобие петергофского «Большого Самсона», получил прозвище «Большой Студенецкий». Такое неофициальное название заводского охладительного бассейна очень нравилось техническому директору.

За фонтаном стояло новое трехэтажное здание заводоуправления. Перед заводоуправлением была разбита большая плоская ковровая клумба, где низкие кустистые цветы составляли рисунок герба Советского Союза.

Заводской гудок известил о полудне.

— Пошли к оранжереям, — предложил Муравейский. — Сейчас в цехе все равно обеденный перерыв.

Каждый, входя через проходную на заводской двор, шел мимо клумбы, где на фоне мелких голубых листьев крупными синими цветами был обозначен год. Под годом белые очень мелкие маргаритки сплетались в название месяца, а по плоским красным круглым листьям можно было каждый день прочесть число.

Творцом этих каждодневных перемен, создателем заводского парка был дядя Коля Мазурин.

Николай Евдокимович Мазурин пришел на завод, когда купец Разоренов еще только закладывал фундамент заводского корпуса. Год спустя поступил на работу к Разоренову монтер Илья Федорович Мухартов. Мазурин, Мухартов и Константин Иванович Студенецкий были людьми, имевшими самый большой стаж работы на заводе.

Николай Мазурин работал здесь землекопом, позже подсобным рабочим. В начале первой империалистической войны, когда завод перестраивался на производство ружейных патронов, хозяину захотелось разбить во дворе, перед входом в дирекцию, три клумбы и две рабатки. Мазурин, который к тому времени имел чин старшего дворника, справился и с этой работой.

К концу гражданской войны начались разговоры о восстановлении завода. Дядя Коля явился к Студенецкому, тогда уже «красному директору», и предложил посадить на заводском дворе картофель для рабочей столовой.

Когда сочная ботва картофеля поднялась высоко и раскрылись нежно-фиолетовые звездочки цветов с ярко-желтой сердцевинкой, Студенецкий вызвал к себе дворника и заявил, что назначает его, Николая Евдокимовича Мазурина, заместителем директора по вопросам озеленения.

— Мы должны смело выдвигать на ответственные посты представителей трудящихся масс, — заявил Студенецкий на собрании рабочкома по поводу этого на значения.

К тому времени, о котором мы рассказываем, дядя Коля был уже только старшим садовником, но по старой памяти многие еще величали его «директором озеленения».

Еще издали Веснин и Муравейский услыхали скрипучий, ворчливый голос дяди Коли:

— Ты что, овцу стрижешь? А? Газон тебе не овца, газон — вещество нежное. Разве можно так? Кромсает траву как ни попади! Разбойник, и тот этот газон пощадил бы, а в тебе никакой пощады к растению нет.

Молодые инженеры обошли живую изгородь из кустов жимолости и барбариса. Солнечные зайчики прыгали со сверкающих стекол оранжереи, играли на зеленой листве. Веснин защитил ладонью глаза от солнца и увидел старого садовника. Дядя Коля Мазурин был облачен в просторный халат, в его правой руке грозно сверкал кривой нож, из широкого кармана выглядывали кольца гигантских ножниц. Сдвинув свои выгоревшие на солнце густые, мохнатые брови, старик продолжал отчитывать стоящего перед ним подростка в синих трусах и белой майке.

Голые смуглые ноги мальчика словно вросли в землю в положении «смирно»: пятки вместе, носки врозь.

— Дядя Коля, — молил он, — простите, я нечаянно… я буду стараться…

— Сказано! — отрезал садовник. — Приходи вечером на луговину, там буду тебя учить, а по газонам не смей практиковать.

— Взгляните, Володя, — сказал Муравейский, — вот перед вами человек, достигший высшей власти. Этот старик еще честолюбивее вас… Вы чихнули? Значит, я говорю правду. Заполнить мир собою — таково естественное стремление всего живого. Бактерии, инфузории, вирусы стремятся распространить свою протоплазму, свой белок возможно шире. Треска с полной безответственностью мечет мириады икринок, пытаясь заполнить океаны своим потомством. Честолюбцы стремятся заполнить мир своими идеями, мыслями, книгами, своими цветами, магнетронами… И в этом деле дядя Коля идет на две головы впереди вас, Вольдемар. У него уже есть свои прозелиты, ученики, последователи. Поучать других — что может быть для честолюбца выше этого?

— Иди! — приказал дядя Коля подростку. Мальчик, опустив голову, все еще продолжал просить прощения.

— Ставлю десять против одного, — произнес Муравейский, ущипнув подростка за щеку, — этот беспощадный парикмахер определенно Петя Мухартов! Нелегкое дело — воспитывать современную молодежь. Верно, Николай Евдокимович?

— По какому праву вы вчера унесли заводские розы домой? — возразил садовник.

— Ах, дядя Коля, если бы вы видели, для кого это! Если бы вы знали, как она тонко ценит красоту и как много хорошего я рассказал ей о вас и о ваших цветах!

Затем Михаил Григорьевич взял Веснина под руку, и оба молодых человека пошли к волейбольной площадке.

Там Костя Мухартов восхищал девушек виртуозной подачей мяча. Увидев инженеров своей лаборатории, Костя смутился и вышел из игры.

Муравейский подозвал слесаря и спросил его о Пете. Выяснилось, что младший брат Кости учится в техникуме декоративного садоводства, а здесь, в парке, с разрешения отдела кадров завода, проходит свою производственную практику.

— Пора в цех, Миша, — сказал Веснин, взглянув на ручные часы. — До конца обеденного перерыва осталось пять минут.

— Пошли, — согласился Муравейский. — Но имейте в виду, Вольдемар, что цех для инженера из заводской лаборатории — это передовая линия фронта. Лучше сто раз промахнуться в лаборатории, чем один раз попасть под обстрел в цехе.

На передовой линии фронта

В цехе радиоламп инженеры подошли к сборочному столу, где работала мастером Любаша Мухартова.

Муравейскому нравилось, когда девушки вспыхивали и краснели.

— Любаша, дайте ножку… — нараспев обратился он к молодому мастеру.

Но Любашу Мухартову было не так легко смутить.

— Осторожнее, Михаил Григорьевич, — сказала она, — не обожгитесь. — Открыла печь отжига, достала оттуда пинцетом стеклянный диск-ножку и протянула Муравейскому.

— А вы остыньте, не торопитесь, — не унимался Муравейский. — Дайте мне ножку собранную…

— Здесь цех, а не цирк, — угрюмо перебил Михаила Григорьевича сменный инженер цеха Рогов.

Любаша вспыхнула и отошла к другому концу стола.

Взяв со стола несколько собранных ножек, Муравейский и Веснин подергали места сварки пинцетом, осмотрели их в лупу. Никаких дефектов не было видно.

Веснин снял крышку со сварочного прерывателя и стал наблюдать за его работой.

По словам Фогеля, наибольший брак был на сварке анодов.

Муравейский склонился к оробевшей от его присутствия молоденькой работнице Клаве Соленовой. Некоторое время он молча наблюдал, как Клава накладывает половинки анода на траверзы и зажимает их электродами сварочного клюва. Михаилу Григорьевичу было ясно, что причины брака надо искать не на этой несложной операции, но, наслаждаясь смущением хорошенькой работницы, он решил еще немного ее помучить.

— Подумайте, Владимир Сергеевич, — начал Муравейский, не отрывая взора от Клавы, — подумайте, весь грандиозный аппарат завода: лаборатории, конструкторское бюро, дирекция, — существуют лишь для того, чтобы эта девушка могла здесь орудовать своим пинцетом. Ведь только она и ее подруги производят общественно необходимые ценности, они делают товарную продукцию. А мы все — это накладной расход. Да, да, несколько сот процентов накладных расходов!

Эта тирада, предназначенная для Клавы, не вызвала у сменного инженера Рогова такого взрыва возмущения, как предыдущий разговор Муравейского с мастером линейки Любашей Мухартовой.

— Полная техническая документация, относящаяся к этому высокочастотному пентоду, — продолжал Муравейский, взяв из рук Клавы собранную ножку, — это целый шкаф толстых томов, запертых в помещении центрального заводского архива. Один том из этого шкафа находится у начальника цеха радиоламп. А у нашего досточтимого друга Григория Тимофеевича Рогова есть из этого тома лишь тоненькая тетрадка. У мастера линейки… — Михаил Григорьевич бросил пламенный взгляд на Любашу, — у мастера линейки один листок — инструкция по сборке… Верно я говорю, товарищ Мухартова?

И Муравейский с любопытством взглянул на Рогова. Но Рогов на этот раз ничего не сказал, только стиснул зубы, и на щеках у него, над скулами, заиграли желваки.

Любаша опять зарделась и опустила глаза.

Муравейский вновь склонился к Клаве:

— А у этой скромной девушки нет никакой письменной документации. Она получает лишь словесное указание мастера Любови Ильиничны: анод брать в правую руку, а траверзу — в левую… И эти маленькие ручки с таким ярким маникюром выполняют план, они подписывают решающий приговор многотомным инструкциям. А мы… А мы, Володя, — неожиданно повернулся к Веснину Муравейский, — нам с вами здесь делать нечего. Все операции сварки в порядке. Пошли к себе домой, в лабораторию.

— Но в готовых лампах электроды отваливаются, — возразил Веснин. — Следовало бы посмотреть, что делается на заварке и откачке.

— Это нас не касается. За это отвечаем не мы, а главный технолог Август Августович. Короче говоря, Гутя Фогель.

Но Веснин не пошел к выходу, а остановился у заварочного станка.

Пожилая работница в белых асбестовых перчатках размеренными движениями брала собранные ножки радиоламп, вставляла их в гнезда станка и накрывала стеклянными колбами. Затем она поворачивала рычаг, и пламя газовых горелок ударяло в то место, где ножка соприкасается с колбой.

Лампа вращается среди колеблющихся языков пламени. Проходит секунда, вторая, и сквозь прозрачное пламя газа проступает вишневый, переходящий затем в оранжевый, накал стекла.

Еще мгновенье — и колба спаяна с основанием. Работница в асбестовых перчатках снимает горячую заваренную лампу и переставляет ее на откачной автомат.

Муравейский подошел к Веснину:

— У вас, Володя, на редкость вдохновенное лицо, когда вы смотрите на старушку в белых перчатках. Такое выражение лица я видел у моего друга юного художника Васи Светлицкого, когда он рассказывал об улыбке знаменитой Джоконды. И однако же она, то есть старушка, а не Джоконда, тут решительно ни при чем. Взгляните лучше, как идет нагрев ламп на откачном автомате.

Веснин подошел к автомату откачки.

Объем баллона радиолампы чуть побольше наперстка. Высокое разрежение — высокий вакуум — устанавливается в лампе сразу же при подключении ее к насосу. Но лампу нельзя тут же запаять — высокий вакуум в ней не сохранится. Из всех внутренних частей лампы сочатся газы. Эти вредные посторонние газы легко удалить при нагреве. Для нагрева внутренних частей радиоламп применяется индукционный метод — производится передача электроэнергии без проводов через стекло баллона.

Лампа входит в катушку, которая питается высокочастотным током. Быстропеременный электромагнитный поток, возбуждаемый катушкой, пронизывает стеклянную оболочку, вызывает вихревые токи в металлических деталях внутри лампы.

Глядя на то, как внутри холодной медной катушки раскалялись сетки и аноды ламп, Веснин унесся мыслями далеко от завода, от цели, ради которой он пришел в цех. В его воображении возникла яркая обложка журнала Мир приключений. Этот журнал он увидел в витрине книжного магазина, когда был тринадцатилетним подростком. На обложке была изображена необычная машина, которая должна была получать энергию для движения без проводов от центральной станции.

Веснин поделился воспоминаниями об этой фантастической картинке с Муравейским:

— Со временем, мне думается, токи высокой частоты будут применяться не только для таких мелких работ, как нагрев деталей радиоламп. Токами высокой частоты можно будет нагревать сталь для закалки, ковки, передавать энергию транспорту. Мне кажется…

— Перекреститесь, чтобы вам не казалось, — перебил Муравейский. — Высокочастотная катушка в автомате откачки опускается слишком низко. Видите? Стойки, которые держат анод, перегреваются и горят.

— Ах, да, верно, — спохватился Веснин. — Место сварки вспыхивает слишком ярко.

С этими словами он подошел к откачной карусели, взял только что рожденную готовую радиолампу и стукнул ее о стол. Колба разлетелась, и подбежавший к Веснину Рогов увидел, что анод отвалился.

Муравейский и Веснин разбивали выходящие одну за другой из автомата откачки лампы и отрывали у них аноды. Любаша Мухартова, чуть побледнев, подошла к инженерам. Она хотела уяснить, в чем состоит вина Рогова.

К ее изумлению, Рогов сказал очень бодро:

— Если дело только в этом перегреве, так мы катушку поднимем и вообще все это наладим своими силами. У нас монтер замечательный — Саня Соркин.

Когда Веснин и Муравейский вышли из цеха радиоламп, длинные тени уже легли на землю.

— Давайте погуляем немного, — предложил Муравейский. — У меня есть кое-какие новые соображения по поводу ваших измерений с тиратронами.

Инженеры подошли к оранжереям. По усыпанной песком дорожке тетя Поля Мазурина катила коляску. В коляске сидел ее внук — толстый младенец с таким равнодушным и величественным выражением лица, какое бывает на изображениях Будды.

— Что касается ваших тиратронов, — продолжал Муравейский, — то, может быть, Дымов тут и ни при чем. Возможно, сетки у тиратронов действительно графитовые. Но графит графиту рознь. Там была одна подозрительная партия с повышенной зольностью. Это могло вызвать ухудшение вакуума. Узнайте у Болтова, какой именно графит ставили в эти лампы.

Веснин внимательно слушал Муравейского. Теперь Муравейский говорил действительно дело. За это можно простить и задыхающихся сельдерихинских рыб.

А тетя Поля все катала своего внука, забавляя его песенкой:

— Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик…

— Эх, с этими тиратронами забудешь все на свете! — вдруг воскликнул Михаил Григорьевич. — Я должен немедленно испариться. Во-первых, рабочий день, вообще говоря, окончен. Но самое главное, я обещал обязательно быть в одном месте…

— А там мышка живет, тебе хвостик отгрызет… — пела тетя Поля.

— Вот именно так! — хлопнул в ладоши Муравейский, подойдя к коляске. — Непременно отгрызет. А я все-таки пойду.

Он пощелкал пальцами перед носом малыша, заставил его улыбнуться и убежал.

Справка о первенстве

Полная экспертиза изобретения может длиться год и больше. Но первое предварительное заключение о том, какой ход дан авторской заявке, Комподиз присылал авторам обычно в короткий срок.

Ответ на заявку пришел быстрее, чем Веснин ожидал, — неделю спустя после похода в дом № 44 по Невскому проспекту. На заявке подпись Муравейского, в явном противоречии с алфавитом, стояла впереди подписи Веснина, и ответ пришел на имя Муравейского. Письмо прибыло на завод в конверте с внушительным штампом Бюро новизны и вызвало всеобщий интерес в лаборатории.

Бюро новизны извещало граждан Муравейского и Веснина, что поступившая от них заявка на «Электронный прибор для генерирования коротких радиоволн» зарегистрирована за № 113072, о чем и выдается им «Справка о первенстве», что эта справка не предрешает вопроса о выдаче авторского свидетельства, что Комитет по делам изобретательства оставляет за собой право требовать при надобности от авторов дополнительные материалы.

— Не понимаю, — возмутился Муравейский, — почему эксперты никогда не соглашаются с тем наименованием, которое дают своему детищу сами изобретатели!

— В данном случае, Миша, мне кажется, название, которое вы предложили: «Сверхмощный, сверхвысоко-частотный генератор», было уж слишком…

Веснин хотел сказать «кричащим», но Муравейский не дал ему договорить:

— Слишком эмоциональным? Допустим. Но их название ведь ничего не говорит.

— Так ведь и мы с вами пока что ничего не сделали.

— Вольдемар, вы в своем репертуаре неповторимы. Вам бы с таким характером Гамлета играть, а не электровакуумные приборы строить.

Слухи о новом магнетронном генераторе дошли наконец и до начальника заводских лабораторий Аркадия Васильевича Дымова. Он вызвал к себе Веснина и, по своему обыкновению перебрасывая папиросу из одного угла рта в другой, сказал:

— Владимир Сергеевич, почему Жуков знает, чем вы занимаетесь, а я, ваш непосредственный начальник, не смог дать директору объяснения по поводу вашей работы? Я не возражаю, работа интересная, но обычно принято сначала обращаться к младшему начальству.

В то время как Веснин молча выслушивал добродушные поучения Дымова, его соавтор блистал своим красноречием перед двумя практикантками:

— Я был груб с вами, но это было в ту минуту, когда я вел творческий спор с Весниным. Если бы вы все же выразили желание вернуться к нам в бригаду, я бы это только приветствовал. Прочитайте биографию Ван-Гога. Поспорив с Гогеном, он выхватил нож и хотел было тут же зарезать своего оппонента. Но вовремя опомнился и, для того чтобы обрести моральное равновесие, отхватил себе этим ножом ухо. Вы обе москвички и можете в Московском музее западной живописи видеть автопортрет Ван-Гога с отрезанным ухом.

— Да, я читала об этом, — сказала Наташа, — но в вашу бригаду мы не пойдем.

Вернувшись от Дымова, Веснин сел за свой рабочий стол и еще раз внимательно прочитал справку о первенстве. Там было сказано, что заявка Муравейского и Веснина отнесена к классу «21», группе «Г», подгруппе «12». Это звучало таинственно. После работы Веснин отправился в библиотеку Комитета по изобретательству, чтобы ознакомиться с принципами классификации изобретений.

Он спросил классификатор. Ему выдали толстый том большого формата. В классификаторе напечатаны одни лишь названия классов, групп и подгрупп. Но так как классов около сотни, а групп почти двадцать тысяч, то Веснин потратил весь выходной день, чтобы только перелистать классификатор и составить себе о нем хотя бы общее представление.

Многие названия групп и подгрупп выглядели для Веснина как никогда не слыханные оригинальные предложения. А ведь за каждым таким названием стояли десятки, подчас сотни патентов и авторских свидетельств.

Оказалось, что к 21-му классу относится электротехника, а группа Г — приборы, в которых ток проходит через разреженное пространство.

Веснин попросил выдать ему патенты и авторские свидетельства группы «Г». Сотрудница библиотеки посмотрела на него с удивлением. Он повторил свою просьбу, и тогда она показала ему несколько полок патентохранилища, которые были заняты кассетами с патентами этой группы.

— В каждой кассете лежат десятки патентов, — пояснила она.

— Я бы, собственно говоря, хотел поинтересоваться подгруппой Г-12.

Но и эту подгруппу оказалось невозможным просмотреть за один раз. Много вечеров провел Веснин в библиотеке Комподиза, изучая патенты и авторские свидетельства. Для него открылся новый мир.

Он листал пожелтевшие страницы патентных грамот, выданных еще в царской России. Двуглавый орел — герб империи — гордо расправлял свои крылья на заглавных листах. Потом пошли орлы Временного правительства, также двуглавые, только без корон.

С немецких патентов глядели одноглавые угловатые птицы, похожие больше на сказочных свирепых грифонов, чем на орлов, которых они здесь представляли. Были тут и кайзерпатенты, выданные еще при Вильгельме, и райхс-патенты, выданные после его свержения.

А вот лохматый лев с грустной мордой и поджарый единорог держат щит с девизом: «Honni soit qui mal y pense», попирая задними конечностями ленту с надписью «Dieu et mon droit». Это английский государственный герб. На одном из английских патентов Веснин увидел имя Константина Ивановича Студенецкого.

Любитель геральдики мог бы здесь, в патентохранилище, найти гербы многих стран мира. Тот, кого интересует качество бумаги, имел бы возможность подержать в своих руках редчайшие сорта, полюбоваться причудливыми водяными знаками. Художник, одаренный пылким воображением, угадал бы следы пота, слез, крови на этих страницах, заполненных цифрами, формулами, схемами. Глядя на скупые строки забытых патентов, он прочел бы трагедии, скрытые за ними; он увидел бы, как гибнут надежды, утрачиваются иллюзии, гаснут восторги, вспыхнувшие, подобно фейерверку, лишь на мгновенье. Отвергнутые патенты рассказали бы ему о годах бесплодных исканий, о самоотверженном труде, оказавшемся напрасным.

Горестные неудачи, осмеянные дерзания, неотомщенные обиды — эта участь не только не страшила Веснина, но даже вызывала чувство зависти. Читая патент отставного поручика Павла Николаевича Яблочкова, Веснин вспомнил, что этот великий электрик провел свои последние дни в общем номере захудалой гостиницы в Саратове. К дивану, на котором он лежал, придвинули стол. Задыхаясь от водянки, умирающий Яблочков продолжал делать опыты. «И здесь тяжело, и там не лучше», — были его последние слова. Этот конец, эта жизнь, протекшая в нужде, лишениях, казалась Веснину прекрасной, достойной подражания, удивительной. Мысль о том, что и его заявка будет со временем лежать в одной из кассет патентохранилища, приводила в трепет Веснина, так отважно ступившего на стезю изобретательства. Вечер за вечером просиживал он в патентохранилище. Он брал патенты и тех стран, языка которых не знал, надеясь угадать смысл по чертежам и схемам. Он очень обрадовался, разобравшись в двух японских патентах: профессора Иузиро Кузунозе на двухразрезной магнетрон и Окабе на катод для магнетрона.

Так щедро растрачивал молодой инженер невозвратимое достояние юности — время.

Наконец Веснин дошел до патентов, выданных Советским государством. Здесь он увидел и наивные предложения начинающих изобретателей, любителей, были здесь и предложения студентов, и ученых с мировыми именами, и никому не ведомых провинциальных профессоров.

Среди гор бумаги, как драгоценные камни среди пустой породы, сверкали изобретения, которые меняли лицо техники, были поворотными пунктами в истории ее развития.

«Кто мог бы знать наперед, — думал Веснин, — что вот этот немногословный патент профессора А. А. Чернышева на катод, «отличающийся тем, что его поверхность, испускающая электроны, изолирована от подогревателя», послужит основой для создания современных радиоламп переменного тока, разнообразных типов газотронов, тиратронов?»

«Время — вот самый неумолимый, но и самый беспристрастный судья, — записал Веснин. — Многие изобретения, в свое время не оцененные, не использованные, казалось бы, ненужные, забытые, вновь обсуждаются, годы спустя порождают громадное количество аналогичных, повторных предложений».

С интересом изучал Веснин многочисленные патенты технического директора завода — Константина Ивановича Студенецкого, авторские свидетельства Дымова и еще многих своих знакомых работников лаборатории и цехов завода. С некоторым трепетом он читал описания изобретений академика Мочалова, восхищался остроумием предложений академика Волкова.

По мере того как изыскания егопродвигались, росла его уверенность в правильности выбора темы для работы, в своих силах. То, что он предлагал, не было еще никем предложено. Видимо, его вариант магнетронного генератора был чем-то новым, оригинальным.

Возможно, Веснин не пребывал бы в этой уверенности, которая в конце концов помогла ему преодолеть множество препятствий, если бы в числе других патентов и авторских свидетельств он изучил и авторское свидетельство на «Радиодистанциометрическую установку» Е. К. Горбачева. В этом свидетельстве подробно разбирался вопрос о применении коротких волн для измерения расстояний между кораблями и другими объектами. Здесь был затронут и вопрос о сантиметровых волнах. Авторское свидетельство Горбачева имело непосредственное отношение к той задаче, которую себе поставил Веснин. Но Веснин не видел этого авторского свидетельства. Оно не нашло себе места в папках подгруппы Г-12.

В заявке Горбачева говорилось главным образом о кораблевождении. И она попала в группу электронавигационных приборов. У Веснина и без того уже немного кружилась голова от обилия просмотренного в библиотеке Комподиза материала. Он приходил сюда после рабочего дня с завода, и ему казалось, что, отвлекаясь чем-нибудь, не имеющим прямого отношения к группе Г-12, он лишь теряет время.

В эти же дни и Муравейский кое-что сделал для осуществления идеи о новом генераторе сантиметровых волн. В цехе ширпотреба, с которым он постоянно имел внеплановый контакт, Михаил Григорьевич заказал большую длинную полку с многочисленными гнездами оригинальной конструкции. Полка была укреплена на стене над рабочим местом Веснина.

— Это — для потомства, — сказал Муравейский Веснину. — Для музея имени нас. Проще говоря, сюда, в эти гнезда, вы будете постепенно ставить, один за одним, всё более совершенные генераторы. И когда нас будут венчать лаврами, эта полка наглядно разъяснит каждому, почему мы достойны бессмертия.

Веснин рассмеялся. Полка бессмертия ему понравилась.

В прошлые века, производя физические исследования, ученые довольствовались простым наблюдением или несложными опытами. В XVI веке Галилей доказал, что скорость свободно падающего тела не зависит от его массы, сбросив с вершины башни два чугунных ядра разного веса. Ньютон — в XVII веке — написал свой трактат по оптике, имея для опытов лишь несколько простых призм и линз.

С развитием науки и техники усложнились и методы и аппаратура физических опытов.

В начале XIX века академик Василий Петров открыл электрическую дугу и химические действия электрического тока, построив для своих исследований прибор из 4200 цинковых и медных кружков. По тому времени это была огромная наипаче батарея, как о ней писал сам Петров.

В наши дни аппаратура, построенная для одного лишь единственного опыта, иногда занимает пространство, на котором мог бы разместиться небольшой город с магазинами, школами, яслями, клубами, кинотеатрами. При исследовании атомного ядра, например, такой один-единственный опыт подготовляют в течение длительного времени десятки организаций, сотни людей самых разнообразных специальностей.

Работа в области сантиметровых волн, какой занимался Веснин, не требовала такого исключительно сложного оборудования, таких усилий. Но все же практически построить и испытать магнетронный генератор в условиях заводской лаборатории было очень трудно. Оборудование цехов и лабораторий завода предназначалось для создания и исследования электровакуумных приборов иного типа, чем магнетрон.

Рядовой инженер Веснин обязан был выполнять плановые работы для завода, утвержденные на весь 1934 год. Магнетроном он занимался сверх всего остального. Он должен был сам, без ущерба для других работ, построить источник постоянного тока высокого напряжения, чтобы питать энергией магнетрон. Ему предстояло самому рассчитать и спроектировать электромагнит, чтобы создавать то магнитное поле, в котором должен был работать магнетрон.

— Если вы думаете, маэстро, что справка о первенстве — это все, чего мы можем достичь, — говорил Муравейский, — то нам с вами не по пути… Когда будет закончена и налажена наша вакуумная установка?

Прошла весна, шло лето, а до первого испытания магнетрона было еще очень далеко.

Вечером после работы

Опираясь на палку с плоским набалдашником, в лабораторию вошел секретарь партийного комитета завода Михаил Осипович Артюхов. Костя Мухартов стремительно рванулся в «аквариум» и вытащил оттуда удобное кресло Муравейского.

— Вот спасибо! — сказал Михаил Осипович садясь. — Признаюсь, сегодня утром мне казалось, что не уступлю на беговой дорожке братьям Знаменским^[2]. Но вот к вечеру… Кстати, почему вы так поздно здесь? — спросил он Веснина.

— Мы с Костей один внеплановый опыт производим.

— Я вас, Владимир Сергеевич, еще не успел как следует повидать после вашей поездки в Севастополь. Хорошо! Молодцом съездили. — Артюхов улыбнулся. — Старые люди не зря говорили: печка нежит, дорога разуму учит. Я пришел сюда, чтобы порадовать вас: завод получил благодарность от командования корабля. Вы отлично справились.

Артюхов говорил об испытании тиратронов, о происшествии, которое для Веснина теперь, в свете его теперешних исканий, было мелочью. Молодой инженер был тронут вниманием Михаила Осиповича.

— Как это там у тебя все произошло? — неожиданно переходя на «ты», спросил Артюхов. — Верно, здорово волновался? Растерялся, должно быть, сначала, а потом взял себя в руки, сообразил, что к чему. Так оно всегда в жизни бывает.

Веснину захотелось рассказать Артюхову о командире БЧ-2 Рубеле, о магнетроне.

Впервые с тех пор, как Веснин занялся сантиметровыми волнами, его слушали так внимательно, терпеливо. Артюхов не был инженером, но о попытках создания лучей радиоволн он слыхал не впервые. Михаил Осипович всегда интересовался возможностями применения радиоволн в различных областях, а следовательно, и различными перспективами будущих работ, какие могли предстоять заводу.

Артюхов не любил принимать необдуманных решений. Следовало ободрить молодого инженера, поддержать в нем страсть к исканию. Но Михаил Осипович не мог дать ответа по существу тут же, немедленно.

— Нет, право… — произнес он, — право, слушая вас, поневоле скажешь:

Так, что ли, Костя?

— Я всю поэму наизусть знал, а теперь вот работаем с Владимиром Сергеевичем, так не до стихов.

— И вы тоже так думаете? — обернулся Артюхов к Веснину.

— Пожалуй, что так. Мне кажется, будет правильно, если я до тех пор, пока не сделаю магнетрон, не стану ничем посторонним отвлекаться. Надо техническую литературу читать, а не художественную… Возможно, это смешно…

— Смешно? Нисколько, — совершенно серьезно отозвался Артюхов. — Истории известны куда более интересные обеты, которые брали на себя люди далеко не глупые. Говорят, в свое время Изабелла, королева испанская, поклялась не менять белья до тех пор, пока ее войска не разобьют мавров. У меня в полку была лошадка серовато-желтой масти. Такую масть специалисты-лошадники называют «Изабель» — в честь цвета белья королевы. Что касается лошади, так скажу — масть завидная, красивая. Относительно же белья судите сами.

Артюхов приподнял край клеенчатой обшивки со стола Веснина. На желтой поверхности сосновых досок, в щелях, во вмятинах и впадинах тускло блестели мельчайшие свинцово-серые брызги. Артюхов постучал по столу суставом пальца, капельки ртути вздрогнули и покатились по доскам, словно живые. Стол, казалось, весь был пропитан ртутью.

«Во что бы то ни стало надо переходить на паромасляные насосы, — подумал Артюхов. — Надо будет еще посоветоваться со специалистами, как максимально уменьшить применение ртути в нашем производстве».

И затем он сказал вслух:

— Вы, товарищи из лаборатории, должны побывать в Институте профессиональных заболеваний и проверить себя. Возможно, найдут небольшое ртутное отравление. Это не следует запускать.

Веснину хотелось рассказать Артюхову про свой давнишний разговор со Студенецким о паромасляных насосах, но он ничего не сказал. Счел, что и без того слишком много говорил сегодня.

Михаилу Осиповичу доставляло удовольствие наблюдать игру разнородных чувств на лице Веснина. Эти мгновенно сменяющие друг друга оттенки говорили о душе, еще не научившейся таить в себе ни единого побуждения, о творческой мысли, ждущей признания или опровержения, о свежести чувств, о человеке, еще не сложившемся, растущем…

Но Веснин по лицу Артюхова не мог прочитать ничего, потому что Михаил Осипович был сдержан, почти сух, а молодой инженер не был так опытен, как его собеседник, в угадывании того, что не сказано вслух.

Спокойствие прежде всего

Если попытаться рассказать все, о чем думал Артюхов, сидя около рабочего стола Веснина в лаборатории промышленной электроники, то слов получилось бы много и говорить пришлось бы долго. А между тем Михаил Осипович пробыл в лаборатории всего несколько минут…

Михаил Осипович Артюхов был участником гражданской войны и на завод попал с фронта, после тяжелого ранения. С путевкой от райкома он вошел в кабинет директора завода Константина Ивановича Студенецкого.

«Инвалид?.. Под Перекопом?.. Боевое Красное Знамя?» — Студенецкий собирался куда-то ехать и потому говорил с вошедшим не садясь, на ходу.

Фуражка с бархатным околышем, на которой поблескивали бронзовые молоточки, твердый воротничок, крахмальные манжеты с золотыми запонками — таким увидел впервые Артюхов Студенецкого.

Бегая от стола к телефону (аппарат тогда еще висел на стене и был единственным в кабинете), Студенецкий подписал Артюхову направление на работу в качестве заведующего складом готовой продукции.

Вскоре после поступления на завод Артюхов познакомился с заведующим химической лабораторией профессором Петром Андреевичем Болговым. Артюхов зашел в лабораторию, чтобы получить заявку на необходимое оборудование.

Петр Андреевич сидел перед ретортой с длинным изогнутым горлом и перегонял в колбу через маленький холодильник жидкость, запах которой не оставлял сомнения в ее химической формуле. Брюки Болтова были обтрепаны внизу, ноги обуты в грубые солдатские бутсы. Сам он до глаз зарос сизой щетиной.

Около колбы на лабораторном столе стояла мензурка. Когда Артюхов вошел, профессор Болтов опрокинул мензурку в рот, закашлялся. Поставив мензурку на стол, он отхлебнул несколько глотков из алюминиевой кружки, провел пальцем по усам и снова долил мензурку из колбы до деления «сто».

«Я зубр, — вызывающе ответил он на приветствие Артюхова. — Да, из племени вымирающих зубров, а пока живу — должен питаться зубровкой».

Болтов с достоинством откинул назад спутанные волосы и поднял мензурку:

«За лучшие времена, когда не останется таких, как я, о ком Данте сказал, что они на бога не восстали и ему не пребывали верны, небо их отринуло и ад не принял серный, не видя чести для себя в таких».

Артюхов к тому времени был уже членом бюро заводской партийной организации. Ему приходилось слышать и не такие высказывания от инженеров — бывших служащих фабриканта Разоренова.

Лучшие представители русской технической интеллигенции пошли в Октябре семнадцатого года вместе с рабочими. Многочисленны и разнообразны примеры их героической, беззаветной работы на благо первого в мире пролетарского государства.

Но много было инженеров и ученых, которые не по доброй воле стали служить советской власти. Одни не бежали из России потому, что не успели; другие — потому, что жаль было оставить обжитую квартиру, обстановку, библиотеку.

Эти люди были «внутренними эмигрантами». Они чуждались рабочих, боялись их, ненавидели все то новое, что принесла с собой революция. Вынужденные пойти на работу, они избегали производства, стремились отсидеться в управлениях, конторах. Это для них впервые был выброшен лозунг: «Специалисты, на производство!» В эти годы чудовищно распух аппарат, и впоследствии государству пришлось по всей стране специально заниматься сокращением штатов служащих. Были и такие инженеры, которые вместо работы предпочитали заниматься торговлей, спекуляцией.

Но специалистов из пролетарской среды еще не было. Налаживать разрушенное производство, создавать новые отрасли промышленности приходилось с этими так неохотно работающими людьми.

Кое-кто саботировал открыто, как, например, Болтов. Немногие, подобно Константину Ивановичу Студенецкому, объявили себя активными сторонниками советской власти. Но не каждому из таких активистов можно было до конца верить. В те годы возник термин — «попутчики».

Да, это были попутчики, и надо было много работать с ними, вести войну и в области идеологии и в области практической деятельности, для того чтобы они не соскочили с поезда, не бросили мины под колеса.

Пока Болтов, пересев к письменному столу, еще раз перечитывал уже, оказывается, давно им составленную заявку, Артюхов подошел к висевшей на веревках книжной полке. Ему показалось, что полка вот-вот рухнет. Но, тронув веревку, он убедился, что она еще вполне надежна. Артюхов стал читать заглавия на корешках книг: Менделеев Основы химии, Эфраим Полный курс неорганической химии, Ландольт-Бернштейн Таблицы физических и химических констант — два толстых тома. Следом за этими томами стояла тонкая книжица, на корешке которой было вытиснено: «П. А. Болтов». Артюхов взял эту книгу с полки и прочитал заглавие: Тайна техники фигурного катания на коньках. Раскрыв книжку, он увидел фотографию конькобежца с орлиным носом и длинными усами, в жокейской шапочке, в штанах гольф. Поза его с далеко откинутой назад ногой и поднятыми вверх руками напоминала позу Одетты в момент первой встречи с принцем в балете «Лебединое озеро». Грациозная непринужденность стройного конькобежца, его необычный наряд — все это было так далеко от внешности и позы профессора Болтова, склонившегося над своей заявкой, что Артюхов не сразу узнал его на этой фотографии. С интересом перелистав страницы спортивной книжечки, Артюхов увидал еще несколько фотографий длинноусого господина с пробором от лба до затылка, одетого в белоснежные брюки, обутого в щегольские белые полуботинки на пуговках. Господин этот был запечатлен то с теннисной ракеткой, то у румпеля яхты, то с рапирой в правой руке.

«Да, — сказал Болтов, вручая Артюхову заявку, — и я когда-то был «в стране отцов не из последних удальцов».

Артюхов закрыл книгу, снова водрузил ее на прежнее место, рядом с Таблицами физико-химических констант, и сел против Болтова.

«Я занимался легкой атлетикой, греблей, футболом, лаун-теннисом, фехтованием и борьбой, — продолжал Петр Андреевич, — я участвовал в морских парусных гонках в бурную погоду, много ездил на велосипеде, стрелял из пистолета и револьвера… — Он снова опустился на стул перед столом, на котором стояла колба с изогнутым горлом и мензуркой. — Разнообразные спортивные занятия, в особенности теннисом и стрельбой, помогли мне выработать в себе хладнокровие. И моим правилом в жизни стало: Спокойствие прежде всего…

Болтов снова наполнил мензурку, поднял ее, посмотрел на свет, понюхал и, взглянув на Артюхова, отставил в сторону.

«Я был свидетелем тому, — усмехнулся Болтов, — как на этом единственном в России электровакуумном заводе стали штамповать винтовочные патроны, я видел, как высококвалифицированные рабочие и некоторые инженеры занялись здесь, на заводе, производством кремневых зажигалок. Но я говорил себе: «Спокойствие дороже всего»… И вот теперь, наблюдая, как один «красный директор» сменяет другого, я повторяю себе правило, испытанное мною во всех спортивных соревнованиях: «Спокойствие, спокойствие — спокойствие прежде всего»…

Много сил, времени, внимания, много труда в те годы уделяла партийная организация завода тому, что тогда называлось «политико-воспитательной работой со специалистами старой школы». Когда Артюхова просили поделиться опытом подобной работы, он отвечал:

«Товарищи, основное — это уважение к человеку».

Быть может, если бы не такт Артюхова, не его терпимость к особенностям характера других людей, судьба профессора Болтова была бы иной. Возможно, Петр Андреевич Болтов не был бы оставлен руководителем химической лаборатории крупнейшего в Советском Союзе завода электровакуумной промышленности.

В начале первой пятилетки руководимая Петром Андреевичем химическая лаборатория стала одной из лучших заводских лабораторий Ленинграда.

Впоследствии, когда Болтов издал свою известную книгу Курс технологии электровакуумных материалов, он подарил Артюхову экземпляр с надписью: «В память о нашей первой встрече, о зубрах и траве зубровке».

В ответ он получил том Ленина Материализм и эмпириокритицизм с надписью, сделанной Артюховым: «Спокойствие прежде всего».

Сидя в лаборатории и слушая речи Веснина о всевидящем луче, Артюхов вспоминал и профессора Болтова, таким, каким увидел его в первый раз, и форменную фуражку Студенецкого, и «богатырку» — буденновский шлем Дубова. Дубов был первый присланный на завод парттысячник (так назывались в то время рядовые партийцы, выдвинутые на руководящую должность в счет специально проводившегося набора). На заводе Дубов работал недолго. Он стремительно пошел на повышение. За ним прочно установилась репутация — растущий товарищ. Недавно он был назначен начальником Треста заводов слабого тока. Не все парттысячники и профтысячники оказались такими дельными, как Дубов. Артюхов помнил многих из этих товарищей, получивших некоторую подготовку на специальных курсах, семинарах, иногда и в вузах. У большинства из них был солидный партийный, профсоюзный и часто даже военный стаж. Но не каждый, кого готовили к руководящей деятельности, выдерживал испытание на практической работе. Случалось, эти преданные советской власти люди, имея лучшие намерения, совершали тяжкие ошибки. И хотя здесь, на Ленинградском электровакуумном заводе, этих выдвиженцев, как их тогда называли, терпеливо учили, опекали и очень щадили, многие из них прошли через горькие испытания. Теперь на заводе появились новые люди — те, кто, подобно Веснину, учились и в средней и в высшей школе уже при советской власти. Артюхов с любопытством присматривался к новым кадрам технической интеллигенции — к молодым советским инженерам.

Глядя на них, наблюдая за их успехами и промахами, Артюхов испытывал чувство, близкое к тому, которое он ощущал в юности при виде молоденьких, выбежавших на опушку елочек, с шелковистыми и нежными, словно первый пух, иголками.

«Когда лес ведет наступление, — думал Артюхов, слушая Веснина, — вперед выходят молодые деревца. А если лес отступает, то на границе его стоят старые деревья. Смелее надо выдвигать молодых».

— Вот что, Владимир Сергеевич, — сказал наконец Артюхов, тяжело поднимаясь с кресла. — Мы соберем небольшое… так сказать, чисто семейное совещание. Пригласим и кое-кого из специалистов, не работающих у нас. А вы подготовьтесь, основательно подготовьтесь. Будет неудобно, если откроете давно открытый пятый континент.

Артюхов вышел из лабораторного зала. Костя сложил инструменты, прибрал свое рабочее место и тоже ушел. Молодой инженер остался один.

«Мужайтесь, Вольдемар, смелость города берет», — усмехнулся Веснин, представив себе, как эти слова произнес бы Муравейский, если бы он сейчас находился здесь.

Жарко

Серые сумерки заполнили углы зала, сделав их неопределенными, расплывчатыми. Но вечер не принес прохлады. Раскаленные за день стены, стекла, крыши теперь отдавали весь свой жар неподвижному воздуху. Запахи душистой фиалки, пеларгонии, летнего левкоя, почти неощутимые днем, лезли сейчас в ноздри назойливо, одурманивающе.

Из окна в темном саду видны были только белые звезды раскрывшихся цветов душистого табака.

Мысль о предстоящем совещании не радовала, а даже несколько пугала Веснина. Все, что он успел рассчитать, спроектировать, сконструировать, казалось теперь плоско, давно известно, неоригинально, неостроумно.

Сумерки в это время года стоят в Ленинграде долго.

— Черт возьми, какая духота! — пробормотал Веснин, снимая галстук.

За галстуком последовала и рубаха. Вскоре он остался в одних трусах, босой. Ощутив прохладу кафельного пола, Володя бодро зашагал по лаборатории от кабинета Муравейского к выходной двери, от двери к кабинету…

Тиратроны, стоявшие в установке для испытания на срок службы, днем, при ярком свете солнца, казалось, чуть теплились. Теперь, вечером, они горели ярко, грозно. В верхнем ряду стояли старые лампы, наполненные парами ртути; они светились зеленым и голубым. Ниже — неоновые тиратроны; они горели багровым пламенем. Гелиевые испускали желтый свет, аргоновые — фиолетовый. Прищурив глаза, Веснин следил за лампами на сроке службы. У него развилось то инстинктивное чутье, когда достаточно одного взгляда, чтобы по оттенку свечения определить поведение тиратрона.

«Электрический разряд в разреженных газах — это одно из самых прекрасных зрелищ в мире, — размышлял молодой инженер. — Но вот эта крайняя лампа — этот ртутный тиратрон — скоро совсем выйдет из строя: катод истощился, свечение расползлось по всему баллону. А в этом неоновом тиратроне несомненно есть посторонние газы. Но вот нижний гелиевый тиратрон проработал две тысячи часов, а свечение не изменилось! Это хорошо, очень хорошо, замечательно…»

Веснин сегодня, в такой жаркий день, с самого утра был на ногах, почти не садился. Теперь, оставшись здесь совершенно один, он сначала прислонился к столу, потом сел на него и, сам не заметив, как это случилось, лег во весь свой рост. Долго он так лежал в тихой, безлюдной лаборатории. Закинув руки за голову, он с тоской думал о том, сколько осталось ему еще кропотливых вычислений, сколько еще и мелких и крупных конструктивных трудностей…

Зеленые, голубые, багровые блики горящих тиратронов одели его обнаженный торс в причудливый, пестрый и яркий наряд. Нехотя, все еще лежа, Володя взял со стола блокнот и, не меняя позы, начал зарисовывать контуры нового варианта магнетронного генератора сантиметровых волн.

Топот тяжелых, гулко звенящих по кафелю шагов в первое мгновенье показался Веснину кошмарным сном. Как во сне, он не может, не смеет подняться, переменить позу, взглянуть опасности в глаза. Мгновенье спустя он услышал раскаты громового, незнакомого голоса:

— Это еще что за арлекинада здесь?

Свет включен, и Веснин, лишенный даже ярких призрачных заплат Арлекина, которыми разноцветные отблески тиратронов одевали его во тьме, видит, что к столу приближается высокий, длинноногий человек с торчащими прямыми усами. Черные с проседью кудри откинуты назад, круглые желтые глаза мечут молнии. За ним еще каких-то два неизвестных Веснину пожилых человека.

Веснин вскочил со стола. Он сообразил, что перед ним стоит академик Волков, возглавляющий комиссию, направленную сюда наркомом товарищем Орджоникидзе для обследования работы завода.

Несколько поодаль за академиком Волковым следовали сопровождающие комиссию работники завода: Фогель, Рогов, Кузовков.

Георгий Арсентьевич Волков втайне гордился своим внешним сходством с Петром Первым. Ходил даже слух, что постановщики фильма «Петр Первый» умоляли Георгия Арсентьевича играть главную роль. Но никогда Волков не был так похож на могучего царя, как в ту минуту; когда без тени улыбки пожал руку почти до слез смущенному Веснину и, спокойно взяв его под локоть, предложил продемонстрировать оборудование лаборатории промышленной электроники.

Фогель, как истый царедворец, угодливо захихикал, потирая свои красные уши. Кузовков промычал что-то совершенно непонятное и схватился за свой хохолок.

— Представьте, — сказал Волков, продолжая держать Веснина под руку, — я до сих пор считал совершенно не правдоподобным рассказ о Петре Первом, который, застав при осмотре лагеря одного из своих генералов в нижнем белье, предложил тому сопровождать себя в таком виде.

Веснин знал, что этот анекдотический случай приписывался многим историческим лицам, но отнюдь не Петру. Однако возражать Волкову он не стал.

— Очень, очень виноват, — сказал он, схватил со стула свои доспехи, вошел в кабинет Муравейского и через миг вышел оттуда, вполне готовый отвечать на все вопросы Волкова и сопровождать его, куда тот прикажет.

Начинается страда

Михаил Осипович Артюхов понимал, что Веснин, вероятно, не единственный в Советском Союзе человек, работающий над проблемой видения в темноте и тумане. Подобная техническая идея, принципиально решимая на современном уровне науки, естественно, должна была увлечь многих исследователей. Понятно, что не все достигнутое в данной области публикуется.

«Когда тучи проливаются дождем, — рассуждал Михаил Осипович, — когда тают снега, то капли воды, сливаясь, собираются в струи. Множество подобных струй воды поглощает почва, другие испаряются, даже не достигнув земли. Но случается, что, соединяясь, тонкие струи превращаются в реки. Стремясь вперед, вбирая в себя все попутные воды, поток становится все более сильным и могучим… Работу Веснина, — продолжал свои размышления Артюхов, — может ждать судьба капли, испарившейся на лету. Но возможно и другое: эта капля станет частицей мощного потока».

Беседа с Весниным о магнетроне была для Артюхова неожиданным отдыхом от каждодневных забот и дел, которые требовали неустанного внимания, быстрых решений, а иногда и крутых мер.

О приборе, над созданием которого трудился Веснин, Артюхов размышлял иногда на досуге. Такой прибор мог бы иметь серьезное оборонное значение, и Артюхову хотелось созвать совещание, чтобы выяснить, в каком направлении следует продолжать работу над магнетроном. Авторитетные специалисты, приглашенные на такое совещание, могли бы во многом помочь Веснину. Но Михаил Осипович не торопился с этим. На заводе было много дел более актуальных, чем изыскания Веснина.

От многоопытного и наблюдательного Муравейского не укрылся интерес Артюхова к магнетрону.

«И уж если дядя Миша проявляет такой интерес к этим работам, — думал Муравейский, — глупо было бы мне, старшему инженеру бригады, стоять в стороне от такого дела».

Каждый раз после очередного посещения Артюхова Муравейский становился чрезвычайно активным. Он подходил к Костиному верстаку и строго отчитывал юного слесаря, если замечал малейшую неточность. Он всячески подбадривал и подгонял Веснина:

— Жмите, Володя, нажимайте изо всех сил! Вы видите, я сам стою рядом с Костей и работаю, как простой слесарь.

И это не было преувеличением. Михаил Григорьевич часто, даже слишком часто, работал, как простой слесарь, — пилил, сверлил, не задумываясь, что он сверлит и для чего. Чтобы вникнуть во все детали очередных предложений Веснина, потребовалось бы некоторое умственное напряжение, время. А временем Михаил Григорьевич очень дорожил. В эти месяцы ему удалось заключить несколько приватных договоров, которые он обязался выполнить в самые короткие сроки.

Пока Веснин занимался магнетроном, Муравейский успел не только сдать в эксплуатацию карусель для витрины «Гастронома № 1» и снабдить насосами бассейны с живой рыбой этого же магазина, но и выполнил еще ряд проектов, не имеющих прямого отношения к его работе на заводе.

Особенно гордился Михаил Григорьевич «неиссякаемой бутылкой», которую он изобрел для «Павильона натуральных минеральных вод и сиропов». Он подвесил на тонких проволоках опрокинутую бутыль и в ее горлышко ввел трубку, подводящую воду. Вытекающая струя маскировала эту трубку. Бутылка пользовалась огромным успехом, и перед окном павильона всегда стояла толпа мальчишек. Теперь подобные витрины не редкость, но в ту пору бутылка Муравейского была единственной во всем Ленинграде. Для кинотеатра «Титан», на углу Невского и Литейного проспектов, Муравейский создал оригинальную рекламу «Бегущая радуга» — сложное сооружение из поочередно вспыхивающих разноцветных газосветных трубок. Среди этой многогранной деятельности работа за Костиным верстаком была для Михаила Григорьевича чем-то вроде отдыха. Но он умел придать этому своему развлечению видимость дельного, необходимого занятия:

— В научной деятельности архитектор и каменщик часто совмещаются в одном лице.

Отлынивая от расчетов, вычислений, схем, Муравейский пытался возместить отсутствие работы мысли необузданной работой фантазии:

— Вам, конечно, известно, Вольдемар, что теперь у нас в Союзе ввели ученые степени. Во время моего отпуска я познакомился в Сочи с двумя молодчиками, которые с удивительной спесью носят звание кандидата технических наук. Они гордятся тем, что защитили диссертацию. То есть, вместо того чтобы взять билет на «стрелу» и доехать в несколько часов из Ленинграда в Москву, они совершили этот путь в несколько месяцев, потому что прыгали на одной ножке. Я отнюдь не преувеличиваю и не искажаю факты. В самом деле, кому присуждают степень? Тому, кто ухитрится нагромоздить формулы поголоволомнее, кто избрал тему позаумнее, кто следует принципу: «Зачем делать просто, когда можно делать сложно». Вот почему мне противна самая мысль о специальной работе над диссертацией. Но ставлю десять против одного, что за магнетронный генератор сантиметровых волн будет присуждена ученая степень без защиты диссертации, как говорили прежде — «honoris causa».

— Степень кандидата без защиты не присуждают, — возразил Веснин.

— Ну что же, тем лучше. Присудят сразу докторскую! — отпарировал Муравейский. — «Как вы себя чувствуете, доктор Муравейский?» — «Благодарю, вас, доктор Веснин».

— Я никогда бы не поверил, Миша, что вы из тех, кто делит шкуру еще не убитого медведя.

— Да, Володя, вы меня еще не знаете. Я мечтатель. Когда меня обуревают благородные видения, я способен надеть на голову бритвенный тазик, оседлать Россинанта и отправиться в поход против ветряных мельниц. Я буду с вами совершенно откровенен. Только мое богатое воображение заставляет меня работать на вас так самоотверженно и бескорыстно, ибо, как сказал один французский поэт, «Всякий доволен своим умом, но никто не доволен положением». Эти слова в свое время цитировал ни больше ни меньше, как сам Карл Маркс…

— Костя, — уже совершенно иным тоном сказал Муравейский, — в этом трансформаторе короткозамкнутые витки. Я слышу по звуку и сейчас найду, в какой катушке. — Схватив с верстака молоток, Муравейский покрутил им в воздухе вокруг трансформатора. — Все ясно. В этой секции изоляция пробита, — категорически заявил он, указывая молотком на одну из многочисленных обмоток трансформатора.

Костя вскрыл указанное Муравейским место, и действительно там оказались витки, замкнутые накоротко.

— Никаких чудес! — самодовольно пояснял Муравейский. — Магнитный поток вытесняется короткозамкнутыми витками, и молоток сам тянется к этому месту, его притягивают магнитные силы.

Ни Костя, ни Веснин этого приема не знали. Они слушали Муравейского с почтительным вниманием.

Многие производственные мелочи не были еще освоены Весниным, и он часто любовался производственными навыками Михаила Григорьевича. Этому нельзя научиться умозрительно, этим нельзя овладеть теоретически. Есть вещи, которые постигаются только практикой. Муравейский работал на заводе уже четвертый год и успел основательно изучить производство. Закончив и сдав свою «неиссякаемую бутылку», он сумел за несколько дней продвинуть работу по магнетрону вперед настолько, что Веснину, если бы он работал один, не удалось бы этого достичь даже за месяц.

Иногда Веснин, сомневаясь в деталях своего очередного проекта, просил старшего инженера бригады проверить расчеты, а не подписывать чертеж сразу к производству. Муравейский возражал:

— Если я стану тратить свое время на то, чтобы разбираться в ваших загадочных картинках, это будет нецелесообразно в общегосударственном масштабе. Пускай на выполнение этого бреда будет затрачено в десять раз больше времени механиков и монтеров, зато вы будете иметь возможность убедиться на ярком примере, что в действительности получается из ваших фантастических чертежей. Стоит ли мне сейчас доказывать вам, что каждое ваше очередное творение — это пока, как говорится, «типичное не то»! Вы все равно мне не поверите. У вас ведь все так тщательно продумано, так старательно сосчитано, так красиво вычерчено… Подписывая ваш чертеж сразу, не читая, к производству, я приношу государству больше пользы, чем если бы я все дотошно и кропотливо проверял. Я готовлю из вас будущего великого инженера-конструктора, а не слюнтяя, который сам себе без мамы носа не утрет.

Но вот из цеха приносили очередной набор изготовленных по проекту Веснина негодных деталей. Михаил Григорьевич усмехался:

— Еще один экспонат для нашей полки бессмертия. Значит, теперь вы стоите еще на несколько сот рублей дороже. Имейте в виду, что субъективный брак в вашей работе объективно повышает вашу ценность как конструктора. Действуйте дальше в том же духе. Бей сороку и ворону — убьешь белого кречета!

*

Спроектированный Весниным выпрямитель с плавной регулировкой для питания анодной цепи будущих магнетронов был успешно испытан и оказался в полном порядке.

Веселые словечки старшего инженера бригады, мерный рокот форвакуумных насосов, шипенье газовых горелок, визг дрели, бульканье растворов в испарителях — все это сливалось в равномерный гул, который звучал для Веснина, как самая радостная и услаждающая музыка.

— Над чем вы здесь колдуете, если это не тайна? — спросила однажды Наташа Волкова Веснина.

Но прежде чем Веснин успел что-либо сказать, Муравейский уже объяснил:

— Мы в настоящий момент делаем крючки, каковые будут насажены на леску той удочки, которую мы намерены закинуть в воду, чтобы наловить рыбки для ухи к будущему обеду.

— Напрасно вы сердитесь на Михаила Григорьевича, — улыбнулся Веснин. — Он сказал вам, как обстоят дела. Увы, все это так. Мы наладили фазовращатель для цепи сеточного управления, для выпрямителя, который будет питать постоянным током высокого напряжения анодную цепь магнетрона, когда наступит момент его испытания, если это вам больше нравится…

Наташа и Валя рассмеялись.

— Но вы, девушки, — подхватил Муравейский, — легко могли бы приблизить ту желанную минуту, о которой упомянул Владимир Сергеевич. Было бы очень мило с вашей стороны, если бы вы взялись немножко подрассчитать, немножко попаять.

Практикантки с радостью согласились. Они не отказались взять на себя черновую работу, требующую внимания и кропотливого труда. В ответ на извинения Веснина они заявили, что у них остается много свободного времени.

Когда они ушли, Муравейский вздохнул:

— Бедняжки! Сколько долгих вечеров проведут они над вашими заданиями! Вряд ли станут они этим заниматься в рабочее время. Кузовков умеет выжимать из своих сотрудников все до последней капли. У него не разгуляешься. Но поставьте, Володя, себя на место этих девочек. Разве не жестоко было бы лишить их возможности немного помочь нам? В юности так хочется совершать подвиги…

Вечером Веснин зашел в теоретический отдел. Кузовкова уже не было там, а обе практикантки сидели за столом, вычисляя резонансную частоту колебательного контура, который предполагалось подключить к магнетрону, когда тот будет сделан.

Заглянув в тетрадь, которую ему показали девушки, Веснин увидел аккуратно нарисованную катушечку с конденсатором. От катушечки шли два проводничка; вдоль каждого летела стрелка с тщательно отделанным оперением, между стрелками — надпись: «К анодам магнетрона».

Рассматривая этот рисунок, Веснин почувствовал себя крайне неловко. Он вспомнил случай, когда он испытал подобное ощущение: мальчишкой он как-то попытался объяснить своим товарищам связь между сменой времен года и вращением Земли вокруг Солнца. Он стал рисовать эллипсы, и получилось, что в Северном полушарии лею бывает в то время, когда Земля находится в наибольшем удалении от Солнца. Это было вполне правильно, оставалось объяснить, что важен еще наклон земной поверхности по отношению к солнечным лучам. Но чем внимательнее были слушатели, тем все большее беспокойство охватывало Володю. Ему показалось, что он заврался, и тут он действительно стал нести околесицу: приводить примеры вроде того, что, мол, раскаленная сковорода сильнее шипит, если ее снять с огня.

Глядя на чистенький чертежик, над которым трудились девушки, в точности следуя его указаниям, Веснин чувствовал, что где-то наврал, в чем-то ошибся… Он не мог выразить свои опасения словами — так еще неясны, туманны были эти опасения.

Веснину было стыдно и досадно разочаровывать старательных девушек. Он попросил разрешения вырвать страничку с их чертежом из тетрадки, сказав, что на досуге он все это хорошенько обдумает. А на самом деле он боялся, что Кузовков увидит его жалкие расчеты и посмеется над чистеньким, убогим чертежом.

— Чертеж того, что предстоит делать, схема, — бормотал он, прощаясь с практикантками, — даже самая подробная схема — это только мечта, игра фантазии…

Когда он думал, что следом за подобными чертежами ему предстоит сделать реальную вещь, ему становилось тяжко, точно перед ним была ложка с касторкой, которую он должен был проглотить.

Электромагнит

Утром в лабораторию привезли из электромонтажного цеха мощный электромагнит, который Веснин спроектировал еще в апреле, вскоре после возвращения из Севастополя.

— Михаил Григорьевич, большая неприятность! — с отчаянием воскликнул Веснин. — Я сделал ужасную ошибку. В пространстве между полюсами, куда мы должны помещать магнетроны, получается слишком слабое поле. Мы не сможем испытывать наши лампы при помощи этого электромагнита. Я виноват… Я не учел насыщения стали и рассеяния магнитного потока.

— Когда вы закончили институт и прибыли на завод, — спокойно ответил Муравейский, — вы стоили примерно тридцать тысяч рублей. Во столько обошлось государству ваше обучение в вузе. За то время, что вы работаете в лаборатории, вы испортили различных материалов не менее чем на сто тысяч рублей. Этот электромагнит не должен смущать вас.

— Хоть бы станину удалось использовать, — пробормотал Веснин, обмеряя магнит стальной линейкой.

— Воспитать, выучить такого конструктора, как, например, начальник лаборатории Дымов, обходится не менее миллиона рублей, — продолжал Михаил Григорьевич. — А наш технический директор Константин Иванович Студенецкий стоит много миллионов.

— Каждый раз, Миша, вы говорите мне что-нибудь в этом роде. Но мне думается, что если бы я в каждом случае тщательнее продумывал конструкцию, а вы меньшее количество проектов подписывали бы к производству…

— Хотя ваша филиппика, Вольдемар, носит характер личного выпада, — с достоинством возразил Муравейский, — я не принимаю этого всерьез, ибо все сказанное вами в корне ошибочно. Вы хотите построить совершенно новый прибор, не испортив ни одной детали.

— Но это не значит, Миша, что мы обязаны портить, и притом портить как можно больше.

— Мы с вами должны принять экстренные меры, Вольдемар. До приезда технического директора остались считанные дни. И у меня создалось впечатление, что вы хотите взвалить на мои плечи не меньше чем две трети ответственности.

Веснин покраснел:

— Я, Миша, действительно во всем виноват. Когда вы с такой охотой и с таким блеском выполняли мои чертежи, я слишком увлекся. Я должен был остановить себя, осадить гораздо раньше. Теперь мне хотелось бы самому заняться вакуумной установкой. Никак не удается получить высокий вакуум. Все течет…

— Все течет? — перебил Муравейский. — Это же заявлял Гераклит Эфесский еще в шестом веке до нашей эры.

— Я тут придумал, Миша, совсем новую конструкцию уплотнений. Никогда не предполагал, что каждый день вынужден буду изобретать…

— Без устали творить новое, — вздохнул Муравейский, — это значит погибать медленной смертью, как сказал тот же Гераклит.

— Если я позже смогу придумать еще что-нибудь получше, то мне опять придется все переделывать, — надулся и покраснел Веснин. — Я не могу еще видеть так далеко, чтобы сразу все предусмотреть. То, что я придумал, мне кажется лучшим сейчас. Но разве я должен навеки отказаться придумывать лучшее?..

— Итак, Владимир Сергеевич, — снова перебил Муравейский, — если я правильно понял вас, вы хотите еще раз переделать вакуумную установку, хотите поработать руками. Я это приветствую. Только что я работал, подобно Косте, руками, а вы — головой. Что же, давайте поменяемся. Я согласен. Потрудитесь теперь вы у верстака, а я на свободе спокойно обдумаю положение. О результатах вам будет доложено в ближайшие дни. Возможно, я натолкнусь на идею, которая сдвинет это дело с мертвой точки. А возможно, и не сдвинет, а, наоборот, просто отодвинет. Но какие-то меры необходимо принять. С нашим техническим директором шутки плохи. Студенецкий — это вам не Гутя Фогель.

— Миша, а станину магнита определенно можно сохранить. Только катушки перемотать придется. Мы их поместим теперь не на ярме, а на полюсах, и рассеяние магнитного потока уменьшится.

— Что касается рассеяния потока, Вольдемар, то эта мелочь меня на данном этапе мало волнует. Есть проблемы поважнее.

С этими словами Муравейский покинул Веснина.

Работа в лаборатории уже давно кончилась, но идти домой Веснину не хотелось. Он взглянул на полку над своим столом. Сколько неудачных конструкций лежит там…

Веснинподошел к окну. Липы уже отцвели. Маки начали осыпаться…

Как неопытен он был ранней весной, когда верил, что вот-вот пошлет телеграмму на крейсер командиру БЧ-2 Рубелю: Генератор создан тчк волна десять сантиметров зпт мощность один ватт зпт колебания устойчивые тчк.

«Как бы в дальнейшем ни повел себя Муравейский, — думал Веснин, — но для меня нет пути к отступлению. Я должен пробиться сквозь толщу неудач, я обязан вести работу до тех пор, пока мне не будет приказано ее прекратить. Рубель прав. Пусть я ошибался или еще ошибусь впредь. Но ведь моя ошибка избавит других от напрасного труда. Значит, даже в случае личной неудачи все-таки труд мой будет иметь некоторую ценность».

Споры о поэзии

Несмотря на неоднократные предложения Михаила Григорьевича, практикантки Наташа и Валя не пожелали уйти от добродушного Кузовкова и вернуться обратно в бригаду промышленной электроники. Но в свободное время девушки продолжали принимать горячее участие в работе над магнетроном.

Эта внеплановая, внеурочная совместная работа сблизила молодых людей, и часто их беседы уходили весьма далеко от генератора сантиметровых волн и касались вопросов, не имеющих отношения не только к сантиметровым волнам, но и вообще к технике.

Однажды во время обеденного перерыва, когда четверо молодых людей сидели на скамейке в заводском парке, Муравейский закатил глаза и, подвывая, прочел стихи Пастернака:

Саня Соркин, монтер цеха радиоламп, обратился к Косте:

— Послушай, Мухартов, ты человек наиболее близкий из всех нас к искусству…

Костя стал пунцовым и сжал кулаки.

— Нет, я серьезно к тебе обращаюсь, — взвизгнул Саня. — Ты не один сезон околачивался за кулисами. Скажи, слыхал ли ты когда-нибудь, чтобы подобные стихи читали со сцены?

— Нет. Теперь все больше Маяковского читают.

— Для того чтобы понимать Пастернака, — сказал Муравейский, — надо кое-что иметь за душой.

— Вероятно, у меня ровно ничего за душой не числится, — живо возразила Наташа. — Я многих стихов Пастернака не понимаю. Мне непонятно, как можно в наши дни говорить:

И в самом деле, читая Пастернака, можно ли сказать, какое тысячелетье на дворе?

Я две недели потратила, чтобы расшифровать эти стихи. Думала, какой-то в этом затаенный смысл, какая-то глубокая мысль. Раз это напечатано и человек для печати писал, — следовательно, надо же поломать голову. Если он так заставляет мучиться читателя, видно, никакими другими словами эту глубокую мысль выразить было нельзя. Наконец спрашиваю у мамы. Она отсылает к папе. А отец говорит: «Коробка с красным померанцем» — это, очевидно, просто спичечный коробок… Помню, были когда-то спички с веткой апельсинов на коробке… а впрочем, спроси у мамы».

Дружный смех раздался кругом, и немного стеснявшиеся до того парни и девушки подошли ближе к скамье.

— Слишком жарко для того, чтобы говорить о поэзии, — лениво потянувшись и откинувшись на спинку скамьи, сказал Муравейский.

— Да разве вы понимаете, что такое поэзия! — подлетел к скамье Саня Соркин. — Муравейский — и поэзия! Как вам это нравится, а?

Ничуть не смущаясь новым взрывом веселья среди слушателей, Михаил Григорьевич, даже не удостоив Саню взглядом, проскандировал слегка в нос:

— Поэзия

А если хотите знать, что такое поэт, читайте журнал Гостиница для путешествующих в прекрасном. Я читал его, будучи отроком. «Поэт — тот безумец, — сказано там, — который сидит в пылающем небоскребе и спокойно чинит цветные карандаши, чтобы зарисовать пожар. Помогая тушить пожар, он становится гражданином и перестает быть поэтом».

— Лжете! Ложь все это! — снова вскипал неуемный Соркин, — Если бы все поэты так говорили, то, кроме вас, никто и не читал бы стихов. Поэзия настоящая, по-моему, — это сгусток мыслей и чувств, выраженных в такой прекрасной форме, что эти мысли и чувства могут внедряться в тот участок сердца и мозга, куда иным путем не влезешь.

— Правильно, Саня, — согласился Костя. — То же самое и музыка. И, если уж хотите, и танцы, — добавил он, тряхнув чубом.

— Чего там! — сказала Любаша. — Никто тебе в попрек того, Костя, не ставит, что ты танцуешь и любишь танцы.

— Мне наплевать на то, что человек вроде Муравейского говорит о себе: «Я поэт и рисую цветными карандашами»! — продолжал все более горячиться Саня.

Но Муравейский уже не слушал его пылкой речи. Внимание Михаила Григорьевича привлек человек лет тридцати пяти, показавшийся в конце аллеи. В его наружности не было ничего примечательного. Редкая, просвечивающая русая бородка, светлые вьющиеся усы, откинутые назад, подстриженные в скобку мягкие волосы, светлые глаза.

— Ставлю десять против одного, — сказал Веснину Муравейский, — что это заказчик, и, возможно, имеющий отношение к нам.

— Пусть я не поэт, — перебил Саня Соркин, — но я без слез не могу читать лирику Маяковского!

Человек, которого Муравейский определил термином «заказчик», подошел к скамье.

— Простите, товарищи, — произнес он с улыбкой, — будьте так добры, укажите мне, пожалуйста, где тут лабораторный корпус.

Костя Мухартов сорвался с места, готовый сопровождать незнакомца.

— Простите, — в свою очередь, вежливо улыбнулся Муравейский и встал, слегка отстранив Костю. — Вам, товарищ, кого именно угодно видеть в лабораторном корпусе?

— Аркадия Васильевича Дымова.

— Костя, проводите товарища к Дымову.

— Но ведь Костя сам хотел проводить его! — возмутилась Наташа, когда незнакомец с Костей ушли.

— Этого мало, — ответил Муравейский. — Заказчик должен быть окружен вниманием со всех сторон, тем более заказчик недовольный. Он явно ходил жаловаться в дирекцию, и Фогель направил его к Дымову.

— Но, Миша, как же вы можете утверждать, что это непременно заказчик, да еще недовольный? — удивился Веснин.

Несколько дней назад Муравейский видел этого человека в дирекции завода, и тогда Алла Кирилловна сказала Михаилу Григорьевичу: «Этот товарищ недоволен вашей продукцией». Но теперь Муравейский не счел необходимым сообщить это.

— Я знаю, что это недовольный заказчик, детки, — ответил Михаил Григорьевич, — по таким же почти неуловимым признакам, по каким я считаю Пастернака поэтом, а Маяковского нет.

Вопль негодования вырвался из тощей груди Сани Соркина. Он обрушил на Муравейского новый поток яростных слов.

Ни Веснин, ни Муравейский не знали, что человека, спросившего о дороге к лабораторному корпусу, зовут Евгений Кузьмич Горбачев. Да если бы это и было им известно, что сказало бы им имя директора Детскосельской ионосферной станции, статьи которого о радиодистанцио-метрических установках не умел оценить Веснин и вовсе не читал Муравейский?

Когда Веснин занимался литературной подготовкой перед оформлением заявки, он сообщил своему шефу о статье Горбачева. Оба молодых инженера решили, что это не имеет никакого отношения к теме их работы. Им было известно, что зондированием ионосферы при помощи радиоэха занимались не на одной только Детскосельской станции. Подобные опыты проводились в Москве, Киеве, Томске и в других городах Советского Союза. Наблюдали за ионосферой также и зарубежные исследователи в Европе, Америке. Веснин и Муравейский решили тогда, что знают об этом предмете достаточно и что им не стоит тратить силы и время на изучение трудов еще какого-то Горбачева.

Между тем все последние годы Горбачев и его сотрудники вели наблюдения за сигналами, отраженными не только от ионосферы. В процессе своих исследований они обнаружили, что отражение радиоволн получается также и от самолетов. Многие радисты, подобно Горбачеву, изучали отражение сигналов от самолетов, дирижаблей, кораблей, наземных объектов. Но Евгений Кузьмич Горбачев первый начал в связи с этими наблюдениями производить серьезные работы по созданию аппаратуры «для видения в темноте и в тумане».

Как раз когда Веснин окончил институт и приехал работать на завод, Горбачев начал строить передвижную установку для обнаружения самолетов. Заказы на отдельные узлы этой установки были размещены в ряде организаций. И, в частности, высоковольтный выпрямитель для питания передатчика поручено было создать бригаде промышленной электроники, руководимой Муравейским. Так как установка радиообнаружения самолетов выполнялась по заданию Наркомата обороны, то организациям, строившим отдельные узлы, не сообщалось назначение этих узлов. Выпрямитель, выполнявшийся в бригаде промышленной электроники, имел ряд специфических особенностей, и данные его резко отличались от данных выпрямителей, применяемых в обычных передатчиках. Поэтому даже проницательный Муравейский не мог точно представить себе его назначение.

Когда Горбачев получил наконец этот выпрямитель, то оказалось, что использовать его он не может: из-за выступающих ручек переключателей выпрямитель не умещался в установке.

Молодые люди, спорившие о поэзии в парке завода, ничего этого не знали. И после того как человек с русой бородкой и мягкими усами прошел мимо, никто о нем уже и не думал.

Муравейщина

Саня декламировал истошным голосом стихи из поэмы Маяковского «Ленин» и требовал, чтоб к штыку приравняли перо.

Несмотря на то что большинство сочувствовало не Муравейскому, а Соркину, все же многие не могли сдержать улыбку, слушая Санину пламенную декламацию.

— Вот это поэт! — кричал Саня. — Он сознательно отрекся от воспевания всяких там померанцев. Он отдал свое гениальное перо в услужение сегодняшнему часу, настоящей сегодняшней действительности и проводнику ее — советскому правительству и партии.

Наташа вскочила со скамьи, подбежала к Сане и пожала ему руку.

— Мы, молодежь, — продолжал Соркин, — хотим создать свое, новое отношение к жизни, к любви, а такие, как Муравейский, опутывают нас проклятой мистикой. Владимир Ильич Ленин в письме к Горькому, которое мы прорабатывали на занятиях политкружка, писал, что католический священник в сутане, растлевающий девушек, не так страшен, как демократический поп без рясы, закручивающий нам голову красивыми словами. Поэтому я боролся, борюсь и буду бороться до конца с муравейщиной во всех ее проявлениях!

— Почему муравейщиной? — улыбнулась до того молчавшая Валя. — Может быть, правильнее сказать «муравейковщина»?

— Нет, уж если по всем правилам грамматики, то следует говорить «муравейсковщина», — отозвался сам Михаил Григорьевич.

Гудок, известивший о конце обеденного перерыва, прервал эту оживленную беседу.

— Даже Валя, и та заговорила, — сказал Муравейский Веснину, когда они пришли в лабораторию. — А вы чего молчали?

— Мне интересно было слушать.

Насвистывая, Муравейский некоторое время наблюдал за Костей, который протирал шлиф для вакуумной схемы.

— Так ты, дорогуша, неделю провозишься. Подойдя к верстаку, он взял у Кости из рук шлиф:

— Вот как это надо делать! Что касается этого убогого Соркина, — сказал затем Муравейский, — то я тоже мог бы показать ему, как надо спорить о поэзии. Стоило бы ему, например, вспомнить о современнике Пушкина прекрасном поэте Баратынском, и мой, как его там называли, Пастернак был бы сразу положен на обе лопатки.

Веснин покраснел: он не знал Баратынского.

запел приятным баритоном Михаил Григорьевич, —

Это и есть Баратынский. Понятно?

Насладившись смущением Веснина, Муравейский продолжал развивать свою мысль.

— А теперь перейдем к Пушкину.

Муравейский принял позу, в которой изображен Пушкин на памятнике работы Опекушина на Пушкинском бульваре в Москве, затем откинул голову и продекламировал:

Детям в школе это вдалбливают беспощадно, так что это, несомненно, и вам известно.

Баратынский, как и многие современники Пушкина, тоже пытался откликнуться на победы русского оружия, на рост политической мощи России. Но как он это сделал?

Как видите, Баратынский, выражаясь языком Сани Соркина, не смог поднять социальную тематику. И вот вам результат: в школьных учебниках лишь вскользь упоминают имя Баратынского, хотя стихи его прекрасны, а Пушкиным истязают учащихся с первого и до последнего класса. Скажу больше. Попробуйте-ка, сдавая экзамен в высшее учебное заведение, на вопрос об образах женщин в русской литературе забыть об этой плаксе и ханже Татьяне! Но экзаменатор искренне удивится, если вы вдруг вспомните о бедняжке Эде Баратынского.

— Скажите, Миша, откуда вы все это знаете, когда вы успеваете так много читать?

— Читают за меня другие, в частности одна молодая, очень трудолюбивая дама, блондинка. Она уже выработала себе прекрасный стиль, и, для того чтобы занять достойное место в современной советской литературе, ей остались пустяки — выработать мировоззрение. Как раз в этом я намерен оказать ей содействие. Нет темы более волнующей для разговора с женщиной, чем литература, как говорит старикан Студенецкий…

Внезапно Муравейский замолчал и сделал вид, что рассматривает чертеж на столе Веснина.

В лабораторный зал вошел Дымов. Муравейский его не любил и побаивался.

— Владимир Сергеевич, — обратился начальник лаборатории к Веснину, — вы подписывали чертежи выпрямителей для Детскосельской ионосферной станции? В таком случае, пожалуйте ко мне.

Так пришлось Веснину впервые в жизни столкнуться с Горбачевым, но далеко не в той связи, в какой им довелось встретиться впоследствии.

— Видимо, речь шла о ручках, которые у вас не уложились в габариты? — спросил Муравейский Веснина, когда тот вернулся от Дымова.

— Почему же вы мне раньше об этом ничего не сказали?

— Я просто об этом не думал, — пожал плечами Муравейский. — Рабочие чертежи ведь не я подписывал. А пока гром не грянет, мужик, говорят, не перекрестится.

Письма

После малоприятного разговора о выпрямителях для ионосферной станций Веснин начал собирать новую вакуумную установку. Тонкий в обращении слесарь Костя Мухартов, притворяясь занятым другой работой, старался находиться все время подле Веснина, помогая ему. Муравейский появился в лаборатории за пять минут до звонка. Он подошел к Веснину:

— Володя! Академик Крылов вернулся из Англии и принимает, как и прежде, по четвергам. Я записал вас к нему на завтра.

— Да что вы, Миша, с чем же я пойду? Видите, не получается…

— Вы пойдете с рекомендательным письмом.

— Глупо.

— Но Рубель вам дал письмо. Почему же вы так невежливо поступаете по отношению к Рубелю, а? Кроме того, чтобы из этого дела что-либо вышло, необходимо подогреть атмосферу. Пусть вас даже три академика погонят со всех лестниц. Это лучше, чем погибнуть в безвестности. Нет, Володя, десять против одного: Крылов, как моряк, не может остаться совершенно равнодушным к нашей работе. Кроме того, если он выскажет при случае свое мнение о нас, это нам не повредит. «Популярность в бильярдной», как сказал некий недооцененный современниками поэт.

— Я не пойду.

— А я бы пошел. Возможно, Алексей Николаевич скажет вам, что все наши идеи — бред. Это тоже интересно выслушать.

— Пожалуй, вы правы. Если он выругает, это, конечно, интересно послушать.

— Когда знаменитый адвокат царской России господин Плевако должен был выступать, — подхватил Муравейский, — он всегда интересовался, как настроен прокурор, как — заседатели. Кто будет против его подзащитного. Если все «за» и никто «против», значит, дело плохо. Адвокату тут сказать нечего.

— Да, конечно, — согласился Веснин. — Если Крылов разругает меня, буду хоть знать, за что.

— А если просто улыбнется, то, значит, говорить не о чем. Итак, вы пойдете на прием?

— Эх! — воскликнул Веснин. — Нашел!

— Не знаю, что вы теперь нашли, — рассердился Муравейский, — но если бы вы раньше паяли серебром, а не оловом…

— Да я ведь еще одну ошибку в самой схеме нашел!. Взгляните-ка, Миша! Теперь мы с Костей все наладим. Я хоть до утра буду здесь. Пока не сделаю — домой не уйду.

— Но я надеюсь, что к Крылову-то вы завтра пойдете, ведь вы записаны!

— Надейтесь, Миша, надейтесь, надежда — наше последнее прибежище. Как же могу я вас лишить права надеяться? Чем была бы жизнь наша без надежд! Мрачной темницей! Я тоже надеюсь…

В радостном возбуждении Веснин разбирал вакуумную установку и прилаживал ее отдельные части наново.

Муравейский некоторое время наблюдал за работой Веснина, потом снял пиджак и надел халат.

— Я понял, что вы хотите сделать, но еще лучше будет — собрать установку совсем по-иному. Я это все организую. А вы поужинайте и ложитесь спать. К Крылову вам надо явиться в полном блеске юности и красоты. Говорят, он сам всегда очень подтянут. А вы иногда забываете побриться. Думается, что для такого дня…

— И подстригусь, и завьюсь, могу и брови покрасить, — ответил Веснин, продолжая распаивать соединения.

Вначале Михаил Григорьевич имел намерение пойти вместе с Весниным, но когда уже записался на прием, то переменил свое намерение. Он вспомнил, что Крылов знаком с техническим директором завода Константином Ивановичем Студенецким.

Студенецкий в ближайшие дни вернется из-за границы и, по всей вероятности, сделает визиты некоторым из своих знакомых. Вполне возможно, что он встретится с Крыловым. И вдруг Алексей Николаевич скажет, между прочим, Константину Ивановичу: «У меня были инженеры вашего завода Муравейский и Веснин. Это какие-то высокочастотные акробаты, прожектеры высокого напряжения…»

Медики утверждают, что люди с сильно развитым воображением чаще других бывают трусливы. Представив себе вышеописанную сцену и выражение лица Студенецкого, который о магнетроне еще ничего не знает, Муравейский решил, что будет удобнее, если к Крылову пойдет один Веснин.

Веснин боялся опоздать к назначенному часу и пришел задолго до начала приема. Таким образом, благодаря этой случайности у него первый раз с того времени, как он занялся магнетроном, оказался ничем не загруженный час в середине рабочего дня.

Веснин подсел к небольшому столу у окна. На столе стоял чернильный прибор, лежала стопа писчей бумаги, ручки с разнообразными перьями торчали букетом из серебряного стакана. Некоторое время Веснин смирно сидел за этим так хорошо оборудованным для удобства посетителей столом и с опасением смотрел на дверь, которая вела в кабинет академика Крылова.

За большим столом посредине комнаты сидели еще посетители. Один с лихорадочной поспешностью правил объемистую рукопись, переплетенную в красный коленкор. Два моряка тихо, но горячо спорили. Веснин мог расслышать только отдельные слова: «девиация», «параллакс», «дифферент».

Так прошло несколько минут. Дверь в кабинет Крылова все еще оставалась закрытой. Веснин отвлекся от мыслей о предстоящем, возможно очень неприятном, разговоре и решил наконец-то ответить матери на ее письмо, которое он нашел в своем столе по возвращении из Севастополя.

…Ничего нового не произошло, — писал он, пытаясь оправдать свое длительное молчание. — В последнее время я занялся одной работой в области высоких частот, но дело стоит на том же месте, с какого я его начал, то есть ничего пока не сделано ценного. Продолжаю заниматься поисками решения…

На этом письмо пришлось прервать, так как Веснина вызвали к Крылову.

Алексей Николаевич был в простой суконной куртке. Из расстегнутого ворота видна была матросская шерстяная фуфайка. Он пил чай, отхлебывая маленькими глотками из толстого граненого стакана, стоящего на белом фаянсовом блюдце. Борода у него была точно такая, как на фотографии в каюте у Рубеля, и волосы были точно так же откинуты со лба. Но сам Крылов показался Веснину далеко не столь могучим и величественным, каким он его представлял себе.

Веснин не мог в эту минуту сообразить, что между сегодняшним Крыловым и тем, который был запечатлен на фотографии, была разница по меньшей мере в пятнадцать лет. И срок этот весьма значительный для человека, приближающегося к восьмидесяти. Можно ли порицать Веснина за то, что он был несколько разочарован?

Но именно благодаря этому он не потерял дара слова и рассказал довольно коротко и толково о своем знакомстве с Рубелем.

Услыхав о письме, Алексей Николаевич вскинул брови, улыбнулся, плечи его расправились, он быстро и легко встал:

— Давайте, давайте, почитаем!

Прочитав, Крылов улыбнулся:

— «Узнаем коней ретивых мы по выжженным таврам. Узнаем парфян кичливых по высоким клобукам»… Никита Степанович очень любит поощрять. — Крылов вложил письмо Рубеля обратно в конверт: — Он меня в свое время тоже ободрил. Помню, как сейчас, встал и говорит: «Товарищ боцман совершенно правильно указал, как надо поставить кнехты и лебедки»… Нет, серьезно. Тогда для меня это было высшей похвалой. Ну, думаю, даже слепому ясно. Я, конечно, не теперешнего Рубеля имею в виду, — строго глянул на молодого инженера Крылов.

Выслушав рассказ Веснина о видении через туман, о проектах нового генератора сантиметровых волн, Крылов задумался:

— Конечно, Никита Степанович, как всегда, в основном прав, — сказал он. — Но я не тот человек, к кому вам следует обратиться. Полагаю, что только с академиком Мочаловым вы могли бы полностью понять друг друга. Однако, хотя я имел счастье с ним встречаться, не могу вас ему рекомендовать. Не будучи специалистом в области радиосвязи, не берусь судить о новизне и ценности предложенной вами конструкции. Дело скажет само за себя. Академик Мочалов прост в обращении, доступен, очень отзывчив. Он человек еще молодой, ему нет и пятидесяти лет.

Веснин откланялся.

— Человеку много за сорок, а его называют молодым! — восклицал Веснин, докладывая Муравейскому о своем походе к Крылову.

Глава четвертая. Преступление и наказание

«Линкольн-Зефир»

В 1934 году на улицах Ленинграда еще можно было видеть извозчиков. Пегая или сивая лошадка, мелко перебирая ногами и мотая головой, тащила пролетку с кучером в синем армяке. На пыльных суконных подушках подпрыгивал седок с узлами, чемоданами, а иногда с портфелем. Скрипя колесами, громыхая кладью, не спеша двигались караваны грузовых телег, влекомые толстоногими мохнатыми битюгами. Под стать пролеткам и телегам были и автомобили той поры — черные неуклюжие «форды» на высоких колесах с тонкими спицами и первенцы советского автомобилестроения, знаменитые тогда легковые «ГАЗ-А» — «газики» — с брезентовым верхом, с маленьким угловатым радиатором.

В одно ясное июльское утро 1934 года у подъезда гостиницы «Астория» стояла светлая, сверкающая лаком и никелем легковая машина. Хромированная передняя решетка капота горела на солнце. Поджарая длинномордая гончая из серебристого металла вытянулась в стремительном прыжке на пробке радиатора. Обтекаемые очертания крыльев машины, наклонное ветровое стекло создавали впечатление мощи и стремительности.

Рядом с советской машиной послевоенных лет — «ЗИС-110», «Победой» или даже «Москвичом» — эта американская машина марки «Линкольн-Зефир» выглядела бы старомодной. Но все в мире относительно. В 1934 году среди извозчичьих пролеток и «газиков» машина, стоявшая перед «Асторией», привлекала внимание прохожих.

Дверь гостиницы распахнулась, блеснул галун на обшлаге швейцара, и два человека, старый и молодой, спустились с крыльца. Старик сел за руль: молодой занял место рядом.

Издав низкий мелодичный гудок, машина плавно тронулась и, набирая скорость, стремительно помчалась по улице Герцена.

За рулем «Линкольн-Зефира» сидел технический директор Ленинградского электровакуумного завода Константин Иванович Студенецкий.

Студенецкий закупал в США оборудование у фирмы «Радиокорпорейшен». В СССР Студенецкий вернулся вместе с представителем фирмы мистером Френсисом, который должен был руководить монтажем американского оборудования в Ленинграде. «Линкольн-Зефир» — это был подарок фирмы Студенецкому.

Маленькие руки в замшевых перчатках уверенно держали руль.

чуть слышно напевал Студенецкий.

У мистера Френсиса были круглые карие, близко посаженные глаза, нависшие над глазами густые черные брови. В его облике было что-то птичье. Когда Френсис оборачивался к Студенецкому или заглядывал в окно, могучие ватные плечи его летнего пальто топорщились подобно коротким, широким, закругленным крыльям.

Чуть слышно шурша колесами, «Линкольн» выехал на Невский проспект, отсюда свернул на набережную Невы. Здесь, обратив внимание Френсиса на красоту рисунка решетки Летнего сада, Студенецкий рассказал анекдот об англичанине, который прибыл сюда на своей яхте из Лондона, чтобы взглянуть на эту решетку. Удовлетворив свое любопытство, лондонский яхтсмен, не теряя времени на знакомство с городом, повернул румпель, и яхта пошла обратно в Лондон.

По своему обыкновению, Константин Иванович дал собеседнику время полностью оценить шутку и затем обернулся, чтобы посмеяться вместе с ним.

Но Френсис не смеялся. Возможно, он даже не слышал истории про Летний сад и англичанина. Он смотрел в окно. Проследив направление его взгляда, Студенецкий увидел убегающие из-под колес старинные деревянные торцы мостовой, старомодный, немыслимый в Америке, трамвай, колоннаду с облупившейся штукатуркой, женщин в платках и мужчин в порыжевших картузах и старых кепках.

Френсис был здесь не впервые. Юношей он сопровождал отца, приезжавшего сюда, когда город еще назывался Петербургом. Целью поездки было, по словам старика, «кое-что продать, кое-кого купить». Френсис был здесь с отцом и позже, когда у города было новое имя — Петроград. Френсис побывал здесь и в те дни, когда на стенах домов красного Питера рабочий в красной косоворотке и в шапке «богатырке» с алой звездой, указывая пальцем на каждого проходящего, кричал с гигантского плаката:

ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?

«То есть «пойдешь ли ты по доброй воле умирать?», — перевел Френсису содержание надписи один его приятель француз.

По мнению большинства тогдашних иностранных наблюдателей, Красная гвардия, состоящая из некадровых, голодных, полуодетых добровольцев, не способна будет оказать сопротивление регулярным, отлично экипированным войскам западных стран. Френсис и его приятель с искренним сочувствием смотрели на этого так хорошо нарисованного добровольца в красной рубахе, обреченного на смерть.

Позже Френсис еще раз побывал в России — со знаменитой американской миссией АРА. Он и его товарищи любовались тогда мастерским изображением старика крестьянина — длинного, высохшего, высоко вскинувшего руки.

Внизу стояло одно-единственное слово:

ПОМОГИ!

«У нас в Штатах можно было бы сделать не один миллион с подобной рекламой», — сказал руководитель миссии, когда Френсис, который к тому времени уже достаточно хорошо читал по-русски, перевел ему надпись.

«Не будь засухи и голода в Поволжье, не была бы сотворена эта поразительная по своей экспрессии фигура», — задумчиво произнесла одна из дам, сопровождавших миссию.

Теперь, двенадцать лет спустя, покачиваясь на сиденье комфортабельной машины, Френсис мог вполне оценить то, чего сейчас не видел Студенецкий, глядевший на проржавевшие водосточные трубы, на заплаты толя, лежащие на ветхих крышах.

«Та самая Россия, — думал Френсис, — которая всего десять лет назад, окоченевшая, голодная, тифозная, казалось, вот-вот сойдет навсегда с беговой дорожки истории, теперь явно выходит в число лидеров всемирного дерби».

Машина прошла по мосту через Неву и выехала на широкое, ровное шоссе, обстроенное новыми домами.

Полосатая палочка милиционера поднялась, и великолепный «Линкольн» резко затормозил, уступая дорогу пузатым, кривоногим сельским лошадкам, которые не спеша цокали подковами.

— Я бы пугнул их, — сказал Френсис. — Было бы весело.

— Власти надо подчиняться, — отозвался Студенецкий, кивнув на молоденького румяного милиционера с поднятым жезлом.

Милиционер опустил руку. Машина скользнула в проезд под мостами, где расходятся Окружная и Приморская железные дороги. Еще один поворот — и перед Френсисом возникли высокие трубы электровакуумного завода, а затем и оранжево-красная кирпичная стена главного корпуса, на которой белым кафелем была выложена дата основания завода — 1911 год.

В обеденный перерыв, проходя мимо здания заводоуправления, Веснин и Муравейский увидели «Линкольн-Зефир», стоявший у подъезда. Михаил Григорьевич два раза обошел вокруг машины.

— Обратите внимание на окраску, Володя. Профан сказал бы, что это голубой цвет.

— Да идемте, Миша. Костя остался на время обеда у вакуумной установки. Надо его сменить.

— Нет, Вольдемар, это именно такой перламутрово-розовато-серый цвет погубил артель «Красная синька», которой в свое время руководил мой друг Сельдерихин. Это было после того, как его сняли с сиропа, и перед тем, как его бросили на гвозди.

— Пошли, пошли! — торопил Веснин.

— Мне жаль вас, Володя! Вы не понимаете красоты жизни.

— А мне жаль вас, что вы, так тонко понимая эту красоту, вынуждены любоваться чужой машиной.

— Не жалейте, все будет — своевременно или несколько позже.

Дверь заводоуправления распахнулась. Из подъезда вышли Студенецкий и Френсис.

Муравейский отскочил от машины.

— Знакомьтесь, — обратился Студенецкий к Муравейскому и Веснину. — Мистер Френсис будет руководить монтажем нового оборудования. Я вас, — он взглянул на Веснина, — также намерен подключить к этой работе. Пойдемте, покажем нашему гостю завод.

Технический директор потчует заморского гостя

Инженеры шли по широкой аллее, обсаженной кленами. Был теплый солнечный день, и только пестрые листья, упавшие на асфальт, да мохнатые астры на клумбах напоминали о близкой осени. Обогнув здание заводоуправления, инженеры, предводительствуемые Студенецким, вышли к большому фонтану. Константин Иванович остановился и предложил своему гостю взглянуть отсюда на здания цехов и лабораторный корпус.

— Электровакуумное производство — одно из самых сложных в современной промышленности, — произнес технический директор. — Наш завод, — продолжал он, широким жестом сопровождая эти слова, — один из крупнейших электровакуумных заводов мира. У нас есть свои собственные металлургические цехи, где мы сами для нужд завода вырабатываем вольфрам и молибден. В высокочастотных вакуумных печах мы выплавляем специальные сплавы…

Студенецкий протянул руку к клумбе, сорвал небольшую белую астру и сунул ее себе в петлицу.

— Да, — сказал Френсис, с улыбкой взглянув на эту астру в петлице, — на заводах электропромышленности можно разводить цветы, разбивать клумбы, закладывать парки. А я вырос в Питсбурге, в Пенсильвании. Тамошние металлургические предприятия превратили окружающую местность в пустыню.

— На таких предприятиях, — возразил Студенецкий, — следует устанавливать очистители выходных газов. У меня и на сернокислотном заводе был бы цветник.

— О-о-о! — снова улыбнулся Френсис. — В условиях свободной конкуренции ваша кислота не имела бы сбыта на рынке. Она стоила бы слишком дорого.

В стекольном цехе, показывая своему гостю стекла, предназначенные для спаивания с молибденом, с вольфрамом, стекла для электронно-лучевых трубок, для коротковолновых ламп, Константин Иванович говорил:

— А стекло мы научились варить всего несколько лет назад. И что это было за стекло! Куда хуже того, что теперь вставлено в оконные рамы этого самого цеха. Даже не верится, что из такого стекла нам приходилось делать оболочки для электровакуумных приборов. И делали! А теперь мы владеем технологией твердых кварцевых стекол, варим мягкие бериллиевые стекла для рентгеновских трубок, делаем защитные свинцовые стекла. В нашем стекольном цехе созданы новые стекла с ценными механическими, электрическими и тепловыми свойствами…

— Поразительно, удивительно! — время от времени восклицал Френсис, поднимая то одно, то другое плечо.

На память об этом цехе он набил свои карманы большими, искрящимися, как осколки льда, кусками редких сортов стекла и был этим очень доволен.

— С благополучным возвращением! — приветствовал Студенецкого старый рабочий стекольного цеха.

Веснин знал его. Это был Петр Иванович Лошаков, человек, имевший склонность к изобретательству. Лошаков частенько давал предложения в заводское бюро рационализации и изобретательства. Но заключения БРИЗа почти всегда огорчали старика.

Крепко пожав морщинистую, с узловатыми пальцами руку старого рабочего, Константин Иванович сказал Френсису по-английски:

— Этот ветеран имеет обыкновение приносить в дирекцию бесконечные жалобы по поводу своих отвергнутых идей. «Умел бы я сам чертить, — говорит он, — я мог бы все это в чертеже показать, тогда и вид был бы совсем другой».

Слушая эту насмешливую реплику, Веснин вспомнил анекдот Константина Ивановича о самородке, построившем деревянный велосипед. Веснину стыдно было смотреть на Лошакова, который с увлечением рассказывал техническому директору о своей очередной идее. Мысль Лошакова о трубках-самодуйках, которые могли бы во многом облегчить работу стеклодувов, вовсе не казалась Веснину смешной. Ему обидно было слушать комментарии, которыми сопровождал перевод своей беседы с рабочим Константин Иванович.

Когда Лошаков, обнадеженный заверениями технического директора, отошел, Студенецкий принялся снова рассказывать Френсису об особенностях завода и о тех передовых методах, которые применяются в данном цехе.

— Но вот что поразительно, — говорил Студенецкий. — Мы варим стекло точно так же, как варили его в древней Греции, в Египте. Я каждый раз невольно думаю об этом, когда захожу сюда. Мы варим стекло на огне, в горшках. Советские специалисты неустанно работают над усовершенствованием электровакуумной технологии. Почему же до сих пор не изменились методы варки и сварки стекла? У меня лично есть кое-какие идеи на этот счет. Мне кажется, недалеко то время, когда вместо газового пламени стекло будут разогревать токами высокой частоты.

— О-о, это мысль! — сказал Френсис и раскрыл свой блокнот.

Веснин слушал, впитывал в себя каждое слово, стремясь глубже проникнуть в существо идей, высказываемых Студенецким. Он слушал самозабвенно.

Студенецкий видел это живое внимание, этот трепет молодой души и говорил еще подробнее, еще свободнее о возможностях, которые сулят электровакуумной промышленности токи высокой частоты.

Веснин решил непременно поговорить с техническим директором о магнетроне, о тех работах, которые он сам попытался сделать в области высокочастотной электротехники.

Пройдя через механические мастерские и заготовительные цехи, Студенецкий со своими спутниками вошел в цех радиоламп, в тот самый цех, где начинал работу на этом заводе Веснин.

Григорий Рогов, который вел смену, увидев главного инженера, почтительно поздоровался и остался стоять в ожидании распоряжений или указаний.

Ближайшей к входу была линейка Любаши Мухартовой. Здесь сейчас собирали одну из наиболее ходовых радиоламп — высокочастотный пентод.

— Вам, мистер Студенецки, — сказал Френсис, — казалась странной судьба плавки стекла. А не кажется ли вам удивительной вообще вся судьба электровакуумной промышленности? Заводское производство радиоламп уже существует почти четверть века, но посмотрите, до чего кустарны приемы работы! Работницы вооружены маникюрными ножницами и медицинскими пинцетами. Можно подумать, что мы попали в прошлое столетие, что девушки собирают здесь искусственные цветы для дамских шляп. Увы, и у нас в Штатах тоже пока в этой области царит технология мануфактур прошлого столетия. Лучшие инженеры нашей фирмы не могли предложить методы автоматизации производства радиоламп.

Студенецкий погладил бороду.

— Мы тоже думаем над этим, — сказал он. — У нас здесь есть некоторые конструктивные идеи. Можно пред сказать, что в ближайшие годы это производство будет в значительной степени автоматизировано.

Студенецкого воодушевляло присутствие молодых инженеров. Он перешел на русский язык и произнес небольшую импровизированную речь, которую с интересом слушал и Френсис, достаточно понимавший для этого по-русски.

Благодаря своей седой бороде, румяным щекам, маленькому росту Константин Иванович казался Веснину и сейчас, как всегда, похожим на гнома. Но на гнома могучего, мудрого, способного вывести путника из тьмы пещер на светлые просторы.

«Как это я мог когда-либо питать неприязненное чувство к Студенецкому? — думал Веснин. — Такой человек имел право рассказать об изобретателе, построившем в двадцатом веке деревянный велосипед».

Григорий Рогов слушал технического директора с таким же восторженным вниманием, как и Веснин. Даже скептический мистер Френсис вытягивал шею и по-птичьи склоняй голову набок, с любопытством поглядывая на старого инженера.

И по справедливости надо сказать, что мысли Студенецкого для того времени были новы, смелы, оригинальны.

— Новые материалы и новые технологические приемы, — продолжал Константин Иванович, воодушевленный общим вниманием, — вызовут к жизни новые конструкции электронных ламп. Их будут создавать электрики и вакуумщики в содружестве с механиками, чтобы добиться наибольшего удобства автоматической сборки, наивысшей производительности труда… Для инженера никогда нет ничего законченного. — Студенецкий взял со стола технического контролера радиолампу. — Вот вещь, которая закончена для потребителя. Но инженер — это творец. Мы всегда недовольны, мы обязаны идти вперед. — Он положил лампу обратно в лоток. — Тот не инженер, кто скажет: мгновенье, остановись!

Говоря о будущем, Студенецкий зорко присматривался к тому, как идет работа в цехе сию минуту, сейчас. Не прерывая обшей беседы, он попутно успел сделать несколько существенных указаний Рогову, распорядился переставить один из станков от окна в глубь цеха, осведомился о здоровье у нескольких старых рабочих, называя их не по фамилии, а по имени и отчеству.

От быстрого, зоркого взгляда Константина Ивановича не ускользнуло оживление, с которым к его словам прислушивалась молоденький мастер линейки — Любаша Мухартова.

Когда инженеры вошли в цех, Любаша вместе с Роговым пошла им навстречу и остановилась у монтажного стола, не осмеливаясь принять участие в беседе, но готовая отвечать на вопросы.

«Она очень похорошела», — отметил про себя Студенецкий и с еще большим воодушевлением продолжал вслух:

— Перед моим мысленным взором уже отчетливо возникает облик полностью автоматического, самодействующего цеха радиоламп будущего. Ряды самодействующих агрегатов выстроились среди светлого безлюдного зала. Катушки с разными сортами проволок, рулоны лент, стеклянная масса… Но возможно, что это будет даже не готовое стекло, а шихта, из которой здесь же, на месте, при помощи токов высокой частоты стекло будет сварено… Должен вам сказать, что токи высокой частоты, несомненно, произведут переворот в ряде производственных процессов. Токи высокой частоты и их промышленное применение — вот тема, вот благодарная задача для исследования…

— Однако Гоголь все эта уже давным-давно предвидел, — зашептал на ухо Веснину Муравейский. — Подобно нашему шефу, Манилов любил заноситься мысленно бог знает куда. Вроде того, что, например, хорошо бы жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом через эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву, и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах…

— Подите вы к черту! — не разжимая зубов, одними губами ответил Веснин. — К черту вместе с вашим бельведером!

Мистер Френсис, приподняв одну бровь, заносил себе в блокнот отдельные мыслитехнического директора такого превосходно организованного завода.

Константин Иванович рассказывал о цехе будущего так, словно он только что побывал там:

— Стрекочут механизмы, навивающие сетки, булькает масло в насосах откачки. Бесшумно работают машины, запечатывающие, заваривающие баллоны ламп. Без единого прикосновения человеческой руки создается сложный электронный прибор. С легким звоном скользят ряды готовых, испытанных, проверенных ламп, входя в последний, упаковочный сектор агрегата… Впрочем, мы увлеклись, — прервал себя Студенецкий. — Revenons à nos moutons! Возвратимся к нашим овечкам, — повторил он французскую поговорку по-русски. — Сейчас я вас провожу, на ваше поле битвы, — обратился он к Френсису снова по-английски.

Оборудование, закупленное Студенецким в США, предназначалось для производства цельнометаллических ламп.

Стальная оболочка лампы соединяется с основанием лампы контактной электросваркой. Сварочная машина, необходимая для этого, весит больше десяти тонн. Поэтому помещение для нового, «американского» цеха было выделено в первом этаже.

Инженеры вышли из цеха радиоламп на лестничную площадку и стали спускаться вниз. Впереди Студенецкий с Френсисом, и на расстоянии лестничного пролета — Рогов, Веснин и Муравейский.

— Слыхали, джентльмены, — обратился Михаил Григорьевич к своим спутникам, — как наш старикан говорит на иностранных языках? По-французски как настоящий француз. По-английски уж конечно лучше, чем этот маленький американец. Я сам никогда так не смогу говорить. И это возбуждает во мне зависть. Наш шеф действительно настоящий европеец. Человек старой европейской культуры, инженер европейского склада. Поверьте, не только мы, но и Френсис ему в этом завидует.

— И пускай себе на здоровье завидует, — сказал Рогов, — но почему вы решили, что завидуем мы с Весниным, совершенно непонятно. Согласен, Константин Иванович человек культуры старой, европейской. Ну, а мы люди культуры советской, новой, молодой. Какого черта в Лиге наций все говорят по-французски! Пусть учат русский язык. Мы еще доживем до того времени, когда наш язык станет языком международных сношений.

Студенецкий и Френсис уже вошли в цех, и молодым инженерам пришлось догонять их почти бегом.

Ни одного станка в цехе еще не было. Посреди огромного пустынного зала стояли новенький письменный стол и высокая вешалка, сваренная из труб, выкрашенная алюминиевой краской.

Френсис достал из кармана замшевый футляр, щелкнул застежкой — из футляра выскочили складные плечики; щелкнул еще раз — и плечики раскрылись. Френсис накинул на них свое пальто и повесил на вешалку,

Студенецкий развернул на столе большой лист синьки.

— Я хотел бы оставить вас в цехе до окончания монтажа, — сказал Студенецкий Веснину.

«Работа по монтажу цехового оборудования оставит мне еще меньше времени для занятий магнетроном, — подумал Веснин. — Но ведь, в конце концов, все неурочное время в моем распоряжении. Нет, магнетрон ни в коем случае не пострадает! Я вытяну обе работы!»

Муравейский полагал, что он сам был бы куда более на месте в новом цехе, чем инженер его бригады Веснин.

— Старик меня не любит. Знает, что я его вижу насквозь, — говорил Муравейский инженеру Степановой, вернувшись в лабораторный зал.

— У вас с ним поразительное сродство душ, — улыбнулась Нина Филипповна, — вы оба стремитесь вверх.

«У нее прелестные зубы», — уже не первый раз за время их совместной работы отметил про себя начальник бригады.

— Да, я опоздал родиться, — вздохнул он. — В 1812 году я был бы гусарским офицером. Представляете, светлейший князь Кутузов крестит меня, целует в лоб и говорит, обливаясь слезами: «Завидная доля ждет вас, гвардии ротмистр Муравейский. Благословляю вас на подвиг». И я скачу, сверкая лезвием шашки, пришпоривая лихого коня.

— Лихому коню не надо шпор, — возразила Степанова, — но гусарская форма вам действительно была бы к лицу.

— Да, я опоздал родиться, — повторил Муравейский. Он услыхал знакомый низкий гудок и, выглянув в окно, увидел, как великолепный «Линкольн-Зефир» выезжает из ворот завода.

— Если бы вы знали, Нина Филипповна… — повернулся спиной к окну Михаил Григорьевич, — если бы вы только могли понять, как мне противны наши трамваи, автобусы… весь этот, с позволения сказать, наш современный транспорт… Когда я смотрю на этот «Линкольн-Зефир», я слышу, что пепел Клааса стучит в мое сердце. Почему это — одним все, а другим ничего?

Степанова молча продолжала работу.

— Черная стрелка обходит циферблат, быстро, как белка; колесики стучат! — внезапно запел Муравейский и поднес руку с часами к уху. — Тикают, оказывается, хотя я и забыл их завести. Простите, Нина Филипповна, меня ждут в цехе.

Гусарский ротмистр торопился в ремонтную мастерскую, где взялись во внеурочное время выполнить заказ на редукторы для сельдерихинской карусели.

Монтаж цеха

Подростком Веснин работал монтером на киевском кабельном заводе «Укркабель». В те годы промышленность Советского Союза переживала свой младенческий возраст. В ту пору многие инженеры еще плохо представляли себе, как будут выглядеть те заводы, которые они строили и расширяли. Большинство монтажников индустриальных строек были убеждены, что на новостройках инженер, мастер не могут заранее наметить себе точную линию работы.

«Это вам не на фабрике, — говорили тогда строители. — Не у станка стоим, а на крыше».

И теперь, работая в цехе металлических ламп, Веснин нисколько не удивлялся, замечая, что многие опытные монтажники позволяли себе отступать — правда, в мелочах, но все же отступать от схем и чертежей, которые привез мистер Френсис.

«Дело само покажет», — говорили они, расставляя «на глазок» прибывающее из-за океана оборудование.

Заводским строителям и монтажникам ничего не стоило пробить любое количество отверстий в полу и стенах, лишь бы только, как они говорили, «зацепиться». Из-за таких «зацепок», сделанных «на глазок», весь монтаж приходилось несколько раз переделывать. Иногда, протянув сотни метров электрических проводов в стальные трубы, вделанные в пол и в стены, затем опять вытаскивали и провода и трубы и укладывали все наново, на иной лад. И при каждой переделке на прекрасном, гладком ксилолитовом^[3] полу появлялись всё новые борозды. К середине августа весь пол был изрыт и покрыт трещинами. Множество отверстий и гнезд было прорублено и в бетонных колоннах, которые сверкали белизной в начале монтажа.

Эти отверстия Френсис презрительно называл «монтажными дырками». Глядя на усилия монтажников, на то, как неуверенно Веснин нащупывал пути к быстрейшему завершению работ, мистер Френсис, не вмешиваясь в его распоряжения, лишь снисходительно улыбался.

— Плохо. Можно сделать лучше, — неизменно повторял он, если Веснин пытался получить у него совет.

— А как сделать лучше?

— Точно следовать чертежу.

Когда начали закладывать фундаменты для машин, то монтажники не сразу устанавливали болты.

— А вдруг не совпадет? — опасались рабочие. И Веснин не находил возражений.

— Как — не совпадет? — возмущался Френсис. — Обязательно должно совпасть.

— А вдруг будет ошибка?

— Ошибки быть не может. Тот, кто берется делать чертеж, заранее рассчитывает так, чтобы ошибок не было. В нашей фирме есть для этого специалисты.

Френсис не был выдающимся инженером, но Веснин многому научился у него. Именно совместная работа с Френсисом научила Веснина быстро разбираться в технической документации, с должным уважением относиться к чертежам, технологическим картам, инструкциям. До этого в лаборатории он имел перед собой совсем противоположный пример — Муравейского, который всегда заявлял, что чертеж — это одно, а живая конструкция — нечто совсем другое.

— Я бы отделил цепи управления от силовых цепей, — сказал однажды Веснин. — Колебания напряжения будут меньше отражаться на работе оборудования.

Френсис категорически отказался от этого усовершенствования:

— Наша с вами задача сейчас — пустить цех. У меня есть чертеж, и я не отступлю от него. Изобретатели, не связанные ни с какой организацией, дикие коты изобретатели могут делать что угодно, когда угодно, но я не уполномочен здесь делать усовершенствования.

— Неужели ваша фирма не поощряет усовершенствований и изобретений?

— Всему свое время. При поступлении на работу я дал подписку, что решительно все мои изобретения поступают в собственность фирмы. В лаборатории нашей фирмы все ведущие сотрудники каждый день записывают результаты своей работы. Раз в неделю фотограф обходит все отделы и фотографирует записи. Снимки просматривает менаджер. Если он отмечает что-либо интересное, то это передается в патентное бюро. Там оформляют описания, делают чертежи. О-о-о, это все продумано, молодой человек! И такое предложение, как ваше, в самый короткий срок было бы обсуждено, введено в конструкцию, если бы не оказалось ничего лучшего. Но в данный момент фирма заинтересована в скорейшем окончании монтажа. И я не буду вдаваться с вами в подробные обсуждения ваших предложений.

Веснину довелось до этого беседовать всего лишь с одним иностранцем. Это был немецкий инженер, герр Фридрих Блятт, который приехал в Советский Союз, когда иностранцам заработная плата выдавалась в золотой валюте. Перед тем как попасть в Киев, на завод «Укркабель», где Володя Веснин работал тогда подручным монтера, герр Блятт в поисках заработка побывал во всех частях света. Но он не понимал по-русски, так же как не знал ни одного из тех языков, на каких говорили в странах, где он работал прежде.

Чтобы поговорить с этим человеком, объехавшим весь мир, Володя занялся усовершенствованием своих знаний немецкого языка. Он выучил наизусть все триста восемьдесят пять фраз, которые были помещены в самоучителе, прежде чем посмел обратиться к немцу с вопросом о том, был ли тот в Трансваале и правда ли, что там негры, добывающие алмазы, работают в железных рукавицах и в кандалах.

В ответ господин Блятт распустил свои розовые пухлые губы от уха до уха:

— О-о-о, kolossal! Transwaal es ist ein prachtvolles Stűck! Etwas kolossal!

Володя задал другой вопрос:

— Были ли вы в Калькутте и верно ли, что в Индии парии считаются погаными, неприкасаемыми?

Исчерпывающий ответ заключался в одном слове:

— Schweinfolk!

Кратким определением: «Schweinfolk!» — ответил иностранный специалист на вопрос о Рио-де-Жанейро.

Зато Чикаго, Нью-Джерси и Шанхай попали в число тех городов, о которых господин Блятт отзывался восторженно, повторяя с разными интонациями:

— Kolossal, о-о, etwas kolossal!

Отзывы господина Блятта о том или ином географическом пункте зависели исключительно от количества твердой валюты, которое этому инженеру-гастролеру удавалось в данном пункте получить.

После получасовой беседы Володя убедился, что напрасно выучил немецкие фразы из Глезера и Петцольда. Для разговора с господином Бляттом вовсе не требовалось знать немецкий язык. Чтобы договориться с ним, довольно было первобытного языка питекантропа, языка не слов, а нечленораздельных возгласов и жестов.

Иными были беседы Веснина с мистером Френсисом. Представитель фирмы «Радиокорпорейшен» был начитан, словоохотлив, любил рассуждать на отвлеченные темы.

Веснин считал, что хорошо знает английский язык, потому что свободно читал на этом языке техническую литературу. Но вскоре после их знакомства Френсис внес предложение — каждому из собеседников говорить на родном языке:

— Я понимаю по-русски, вы — по-английски. Но вряд ли вам доставили бы большое удовольствие мои спичи, если бы я произносил их на русском языке.

— Вы хотите сказать, что у меня никуда не годное произношение? — засмеялся Веснин, переходя на родную речь.

После одного из своих очередных «плохо» и «никуда не годится» Френсис сказал Веснину:

— О-о-о, что касается персонально вас, то, без сомнения, фирма не пожалела бы затрат. Молодой, одаренный инженер может у нас в фирме всегда рассчитывать на то, что ему дадут свою лабораторию, оборудованную первоклассно. Но это не имеет никакого отношения к филантропии или альтруизму. Один очень талантливый наш американский философ разделяет всех работающих на две категории: продьюсоры — исполнители и прогрессоры — те, кто движет человечество вперед. Чтобы быть здоровым, надо хорошо питаться. В пчелином улье матки выращиваются на отборной пище. Человеку, в котором есть все данные для того, чтобы стать прогрессором, нужны еще средства, чтобы эти возможности осуществить. Фирма выделяет такие средства. Это делается за счет некоторого урезывания материальных благ продьюсоров. Эта система дает прекрасный результат. Вы видели «Линкольн-Зефир» мистера Студенецки. Благодаря рационализации мистера Форда этот великолепный автомобиль стоит теперь двадцать центов за фунт, то есть дешевле бифштекса.

— Значит, по-вашему, или, вернее, по мнению руководящих работников вашей фирмы, процветание одних неизбежно связано с материальным ущемлением других?

— О-о-о, я вижу, вас это заинтересовало. О-о-о, это очень… — Френсис сказал это слово по-русски, — ошень, ошень понятно. — И он снова перешел на английский язык. — Ведь вы здесь не часто имеете возможность получить информацию из первых рук… никем не интерпретированную информацию, хочу я сказать. Перейду к так волнующему вас вопросу о распределении материальных благ. В своей знаменитой книге Моя жизнь и мои достижения мистер Форд говорит: «Только работа позволяет избежать бедности, но человечество все испробовало, за исключением работы». Дело служения обществу, не требует никакого альтруизма. Оно требует, чтобы здравый смысл пришел на смену безумию. Альтруизм мешает прогрессу. Он закрывает пути к непосредственным возможностям, настаивая на непосредственно невозможном. Вы лично, мистер Веснин, умеете работать. Но в ваших колхозах (Френсис сказал «кольхозес») работают плохо. Попав на завод, эти «кольхозникс» перевоспитываются слишком туго и медленно. Может уйти вся жизнь на то, чтобы работать за других. Вот это, мистер Веснин, и есть тот ненужный альтруизм, какой я имел в виду.

— Это неверно, что я или кто другой работаем за других, — возразил Веснин. — Мы работаем не только ради себя. Мы полагаем, как поется в одной из наших песен, что своей работой куем счастье для всех.

— А я придерживаюсь другой и, как мне кажется, значительно более зрелой формулы:

— Протестую, — возразил Веснин. — Нас с детства приучают к мысли: «Один за всех и все за одного».

— Христос тоже распял себя один за всех, а вы знаете какие это имело последствия?

Озорной огонек блеснул в глазах Веснина:

— Я не специалист в области культов или религий, но все же знаю, что в свое время христианство было передовым учением. Какие из этого произошли в те времена последствия? Вас интересуют последствия? Последствием было то, что рабы и вольноотпущенники — христиане победили несокрушимые древние языческие империи.

Френсис подошел к вешалке и надел свой пиджак, от чего стал шире в плечах, стройнее и представительнее. Посмотрев через высокое плечо пиджака своими круглыми глазами на Веснина, он вздохнул:

— То, о чем вы говорите, могло случиться только потому, что язычники были слишком гуманны. Возьмем бедняжку Таис, знаменитую язычницу, которая надумала вы звать на дискуссию христианских монахов. И что же? Эти бородатые, вшивые неучи в ответ на ее изящнейшие философские построения ничего не могли сказать. Их языки были для этого слишком тупы, ум не развит. И вот, чтобы покончить с этим делом, христиане набрали острых раковин и заживо содрали с язычницы ее нежное мясо… Нет, не перебивайте меня… — поднял руку Френсис, словно защищаясь от Веснина, — не перебивайте, я еще не кончил. Я хочу сказать, что вы нас совсем не знаете, не хотите знать. На каждое мое слово у вас уже готово десять возражений, которые, однако, кажутся вескими только вам самому. Все ваши тирады я могу отпарировать, могу вам на все ваши моралите ответить: а поезжайте-ка вы хоть в Вену или даже хотя бы в Хельсинки.

Веснин засмеялся:

— Согласен! Это, конечно, обезоруживающий довод. За границей я действительно не был, и так много, как с вами, мне ни с одним иностранцем говорить не приходилось.

— Но ведь существуют книги! — воскликнул Френсис. — Читали вы Хемингуэя?.. И Олдингтона тоже, нет? Ну, знаете, судить о современной Америке по «Хижине дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу… — Френсис пожат плечами и фыркнул.

— Видите ли, — смутился Веснин, — я и нашу художественную литературу мало читаю… я вообще, что касается… Э, да что там говорить! Конечно, мне надо больше читать, и я буду благодарен вам, если вы посоветуете, что следует мне прочесть на английском языке в первую очередь.

— У меня с собой есть несколько книг, — сказал Френсис, — я взял их в дорогу. Непременно как-нибудь захвачу их для вас.

Работа по установке и монтажу нового оборудования в цехе металлических ламп оказалась значительно более трудоемкой и утомительной, чем это вначале предполагал Веснин. Свободного времени совсем не было, но молодой инженер, иногда жертвуя обеденным перерывом, иногда оставаясь в лаборатории вечерами, упорно занимался изысканием наивыгоднейшего типа генератора сантиметровых волн. Но часто приходилось оставаться сверхурочно не в лаборатории, а в цехе по полторы и даже по две смены подряд. И таких, потерянных для магнетрона дней было, увы, много.

Радиола

Студенецкий привез из-за границы многим сотрудникам маленькие подарки. Артюхову он предназначил вещь по тем временам редкую и дорогую — радиолу с набором пластинок, напетых Шаляпиным.

Артюхов никогда не учился музыке, но страстно любил ее. Все знали, что он лишал себя многого ради пополнения своей коллекции редких пластинок. У него были собраны, как он сам говорил, «весь Собинов», «вся Нежданова».

Прошла уже неделя, как Константин Иванович появился на заводе. Все привезенные им подарки были розданы, и только радиола с пластинками все еще не была вручена тому, кому она предназначалась. В эти дни Студенецкий не раз видел Артюхова, говорил с ним, но до сих пор не нашел момента, подходящего для того, чтобы передать ему радиолу. Если бы это была самопишущая ручка, галстук, безопасная бритва или даже фотоаппарат, ничего не стоило бы любую из этих вещей положить секретарю парткома на стол. Но, представляя себе, как он сам потащит по коридору в партком два довольно увесистых футляра и поставит их перед Артюховым, Студенецкий не испытывал удовольствия.

Артюхов и Студенецкий работали на заводе много лет. Их посты требовали контакта в действиях, согласованности в решениях. И все годы они вели работу слаженно, то уступая один другому, то настаивая на выполнении своих требований. Но чувство взаимной неприязни, которое они с первого знакомства испытали друг к другу, с годами росло, крепло. Возможно, именно поэтому в числе сувениров, привезенных Константином Ивановичем для сослуживцев из заграничной поездки, самым ценным был подарок, предназначенный Артюхову.

Два дня назад Михаил Осипович почувствовал себя так плохо, что вынужден был уехать с завода домой. Узнав, что Артюхов болен, Константин Иванович решил, что теперь будет очень удобно разделаться с радиолой, отвезя ее больному. Ехать предстояло на Охту, на Шлиссельбургскую улицу.

Рассматривая маленькие, давно не ремонтированные домики старой петербургской окраины, Студенецкий представлял себе, как он скажет тому, кто откроет дверь на его звонок:

«Не беспокойтесь, пожалуйста. Я знаю, что Михаил Осипович нездоров. Я ведь только на минуту. Хотелось развлечь больного небольшим подарком, который я привез ему из Соединенных Штатов».

Он оставит радиолу тут же в передней и откланяется.

На крыльце дома, где Жили Артюховы, Студенецкий увидел девочку лет шести.

— А у папы опять нога болит, — ответила она на вопрос о том, где находится квартира номер три. — Я вас знаю, — прибавила девочка. — Я вас на заводе видела на елке. Я думала — вы дед Мороз.

Константин Иванович приветливо улыбнулся:

— Я тебя тоже узнал. Ты — Ира, дочка Михаила Осиповича.

— А братец Боря к нам тетю Дуню привез! — сделав страшные глаза, выпалила Ира. — Она будет ребеночка родить.

Подобно многим здоровым пожилым людям, ведущим правильный образ жизни, Студенецкий всегда чувствовал себя бодрым и еще достаточно молодым. У него не было ни сына, ни дочери, которые могли бы сделать его дедушкой. Слова девочки о семействе братца Бори напомнили Константину Ивановичу о быстротечности времени.

Давно ли этот самый Боря худеньким подростком стоял в кабинете Константина Ивановича, пугливо вцепившись в руку своего приемного отца?

Это было в первый год работы Артюхова на заводе.

«Для того чтобы юридически оформить усыновление ребенка моего погибшего боевого товарища, — говорил тогда Артюхов, — мне требуются характеристика с места работы и справка о занимаемой должности и окладе».

Михаил Осипович уже в то время носил очки, ходил опираясь на костыль. На нем были черная косоворотка и кожанка. Он выглядел старше своих тридцати лет. Рядом с ним мальчик казался особенно хрупким.

— И вот пожалуйте, — усмехался Студенецкий, поднимаясь по узкой, плохо освещенной лестнице, — уже женат, ребенка ждет! Как это у них все так быстро получается…

Осмотревшись на тесной лестничной площадке, Студенецкий толкнул дверь, попал сначала в чулан, потом в переднюю, открыл еще дверь и очутился в низкой просторной комнате.

Жена Артюхова, Ксения Петровна, женщина лет тридцати, полная, загоревшая, румяная, строчила на старенькой ручной машине какие-то белые и розовые лоскутки. Беременная, очень юная невестка вязала.

Обе встали и поклонились вошедшему, не подавая руки, по-старинному.

— Сегодня нашему хозяину лучше, — приятным грудным голосом сказала Ксения Петровна. — Он с утра занимается. Я сейчас ему о вас скажу.

— Шляпу можно вот сюда, на столик, — приветливо улыбнулась молодая, — а пальто давайте я повешу.

— Что вы, что вы! Я сам, не извольте беспокоиться, — растерялся Константин Иванович и поставил оба громоздких футляра прямо на пол, посреди комнаты.

Ксения Петровна обняла невестку:

— Дуня, она еще молода, ничего не понимает… А передняя у нас, право, такая, что не всякий заметит. Я сейчас зажгу там свет, пойдемте.

Студенецкий и Ксения Петровна были знакомы еще до прихода Артюхова на завод. Она работала в цехе осветительных ламп, когда Студенецкий стал красным директором. Он вспомнил один из вечеров смычки рабочих и ИТР завода. На этом вечере Ксения плясала русскую.

Артюхов пришел на завод несколько позже, по путевке районного комитета партии. Чем этот скуластый аскет, как мысленно окрестил его красный директор, мог тогда покорить очаровательную Ксению? Впоследствии Студенецкий вовсе позабыл о существовании этой тоненькой юной работницы. Она ушла с завода. И только сейчас Константин Иванович вспомнил, что жена Артюхова — это та самая Ксения.

Даже теперь, когда с той поры прошло так много времени, Студенецкий, снимая в передней верхнюю одежду, невольно снова и снова поглядывал на хозяйку, дивясь тому, как она еще хороша, как идет к ней ее теперешняя дородность. И, мысленно сравнивая ее с юной Любашей Мухартовой, он повторял про себя стихи Уота Уитмена:

— Михаил Осипович, — произнесла своим протяжным рязанским говорком Ксения Петровна, отворив дверь соседней с чуланом комнаты, — к вам гости.

Артюхов привстал, опираясь на обитое кожей плечо костыля, и шагнул навстречу гостю. Они поздоровались. Студенецкий опустился на табурет перед столом, Артюхов сел в свое потертое мягкое кресло. Со всегдашней улыбкой хорошо воспитанного человека Студенецкий задал обязательные вопросы о самочувствии хозяина, а затем рассказал о причине своего посещения.

В первый раз за все время их совместной работы Константин Иванович увидел, что Артюхов может краснеть. Да, Артюхов был смущен, и даже очень.

Студенецкий испытал чувство, близкое к торжеству: в Штатах такая радиола тоже стоит недешево, а здесь ее вряд ли вообще достанешь за любые деньги.

«И в этой убогой обстановке, — думал Константин Иванович, — впечатление от такого подарка, естественно, должно быть достаточно сильным».

В комнате было много книг на самодельных полках из некрашеного дерева. На одной из полок Студенецкий увидел нечто, сразу остановившее его внимание. Это была глыба хрустального стекла. В прозрачном хрустале, словно живая, лежала роза. Можно было различить тончайшие прожилки на ее лепестках.

— Поразительно, удивительно! — произнес Константин Иванович и попросил разрешения снять стекло с полки, чтобы рассмотреть это произведение искусства во всех деталях.

— Это работа одного из моих крепостных предков, — сказал Артюхов. — Весь наш род из поколения в поколение — рабочие стекольных заводов. Я и сам когда-то, как вы знаете, работал стеклодувом. Колбу любую умею сделать. Но что касается таких диковин, то, говорят, в нынешнее время это искусство утрачено.

Студенецкий все еще держал в руках розу в стекле. Его супруга Наталья Владимировна могла бы сразу оценить такой предмет. Она любила и умела коллекционировать подобные вещицы.

— Мне родные прислали это и еще одно такое стекло, — продолжал Артюхов, — после смерти моей матери. Во втором внутри были фиалки. Я подарил их в Музей русского фарфора. Если вас интересуют такие вещицы, то советовал бы зайти в музей — стеклянные фиалки этого стоят. Специалисты считают то стекло более интересным.

Слушая с любезной улыбкой пояснения Артюхова, Студенецкий мысленно отвечал ему:

«Ханжа, лицемер, Тартюф!»

Произнеся вслух достаточное количество междометий, выражавших в приличной форме величайший интерес к репликам Артюхова, Константин Иванович счел, наконец, возможным откланяться, сославшись на заседание в Тресте слабых токов.

И, уже сидя за рулем в своей машине, Студенецкий все еще ворчал:

— Ханжа, лицемер! И без этого человека, без договоренности с ним, дирекция завода не принимает ни одного ответственного решения… Если вдуматься во всю эту систему, если во все это вдуматься…

Но даже мысленно, наедине с самим собой, в своей собственной машине, технический директор Ленинградского электровакуумного завода не позволил себе высказаться относительно того, что именно следовало бы предпринять, если бы можно было во все это вдуматься.

Серые будни

В первые дни совместной работы с Френсисом Веснин стремился с наивозможнейшей точностью следовать указаниям представителя фирмы, который, конечно, лучше, чем кто-либо другой здесь на заводе, знал свои машины.

Но уже к середине июля Веснин стал иногда брать на себя смелость кое в чем действовать самостоятельно. И тут он, к своему удивлению, встретил упорное сопротивление Френсиса. Часто, даже не вникая в суть предложений Веснина, он требовал, чтобы инструкции фирмы выполнялись совершенно точно, без малейших отступлений.

При всякой вынужденной переделке Френсис заявлял, что предварительно обязан согласовать вопрос с фирмой, что прежде всего необходимо послать в Штаты кейбль, то есть телеграмму по океанскому кабелю. Это слово — кейбль — звучало теперь для Веснина, как самое худшее из существующих на земле ругательств.

И все же в августе уже были смонтированы печи, установлены огромные сварочные станки, сборочные столы и автоматы для откачки ламп. Была проверена электропроводка.

Опробование части оборудования задерживалось, потому что еще не прибыли приводные резиновые ремни, которые должны были соединить электродвигатели со станками.

— Пошлите же наконец кейбль фирме резиновых изделий! — сказал однажды Веснин Френсису.

Ящики с новым оборудованием прибывали на склад почти каждый день. Обязанность следить за распаковкой новых машин нравилась Веснину. Ему и прежде всегда не терпелось посмотреть на все то новое, что прибывало на завод, поступало в цехи. Теперь силою обстоятельств он имел возможность ознакомиться с новым заграничным оборудованием раньше всех.

За время монтажа цеха Веснин полюбил визг платформ и тележек, на которых перевозили грузы со склада в цех, стук молотка, характерный хруст, с каким отдирается крышка ящика, треск разрываемой водонепроницаемой, промасленной бумаги.

И вот появлялся новый станок или новый аппарат, окрашенный черным «морозным» лаком, с красными и зелеными стеклышками сигнальных ламп.

Веснин вскрывал пакет с инструкциями, вертел рукоятки регулировки и переключения, любовался четко нарисованными шкалами.

Краснобородый великан с жилистыми, покрытыми замысловатой татуировкой руками, бригадир заводских такелажников, широко шагая, подходил к Веснину, спрашивая указаний, какую сторону нового ящика расшивать, куда его повернуть, как вынимать новые, еще не знакомые грузы.

Френсис обращал внимание грузчиков на забавные картинки, приклеенные к ящикам: веселые человечки в пестрой одежде с ужасом поднимали руки вверх, а снизу надпись поясняла: Не ставьте меня, ради бога, на голову! Другие человечки, сняв шляпы и отставив церемонно в сторону трость, раскланивались: Спасибо за то, что вы поставили меня на ноги.

— Эти картинки, — говорил Френсис, — достигают цели лучше, чем сухие, лаконичные надписи: «верх», «низ», «не кантовать».

Ловко поддевая ломами и «лапами» станину, такелажники вытаскивали липкие, жирные, пахнущие смазочными маслами и тавотом станки.

Аромат чуть переспелых яблок шел от древесных стружек, опилок. Среди складских запахов, пожалуй, самым сильным был резкий запах фенольных пластмасс, исходивший от новых частей сложного электрооборудования будущего цеха.

С ревнивой завистью смотрел Веснин на те части и детали, какие за границей делали лучше, чем у нас.

Однажды утром заведующий складом принес Веснину накладную на ящик с резиновыми приводными ремнями, которых так долго ждали. Подойдя к ящику, Веснин сразу насторожился. На боковых стенках были наклеены человечки. Это явно не имело смысла. Ремни можно было кувыркать как угодно, и это им не повредило бы. Наклейки создали только лишние затруднения при транспортировке.

Такелажники сорвали крышку, и вместо ремней Веснин увидел странного вида резиновые стержни. Они были утолщены и закруглены с одного конца. На каждом был вытиснен орел с распростертыми крыльями и гордо поднятой головой.

— О, это есть ошень груби ошибок, — почесав за ухом, произнес Френсис по-русски. — Это не экспортни товар.

Краснобородый бригадир, играя своей знаменитой такелажной «лапой» — стальным рычагом, оканчивавшимся снизу массивным плоским лезвием с двумя роликами-каточками, стоял у ящика, ожидая распоряжений. Френсис улыбнулся, подмигнул такелажнику и произнес весьма игриво:

— Полисменски дубинок, «Черный Джек».

Он вытащил из ящика резиновую палку, подбросил ее, поймал с ловкостью настоящего жонглера и принялся тузить воображаемого преступника, приговаривая:

— По спин, на шей, по голева — и никакой поломка!

— Чистая работа! — прогудел бригадир такелажников.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич!

Веснин обернулся. Перед ним стоял Костя Мухартов.

Веснин обратил внимание, что Костя то и дело одергивает левый борт своего щегольского комбинезона. Нетрудно было заметить, что слесарь смахивает воображаемую пыль именно там, где у него теперь блестело красное эмалевое знамя — значок, который имеют право носить только те, кто состоит во Всесоюзном Ленинском Союзе Молодежи. Костя не просто приколол значок, а сделал для него замысловатую резную подкладку из нержавеющей стали и пластмассы.

«Я поручился за него, — подумал Веснин, — и успокоился на том, что поздравил с приемом, но я не поговорил с ним ни разу о его комсомольской работе, не спросил даже, начал ли он понемногу заниматься. Он не очень-то блестяще отвечал на общие политические вопросы, которые ему были заданы на бюро».

— Владимир Сергеевич, какое будет мне задание? — спросил Костя, еще раз отряхнув левый борт комбинезона.

Веснин уже несколько дней обдумывал еще один вариант конструкции магнетрона и пока не давал Косте никакой работы, боясь затруднить его делом, которое могло оказаться напрасным. И на этот раз Веснин ответил Косте, как отвечал всю последнюю неделю:

— У меня чертежи не готовы. Если хочешь, повозись еще немного с вакуумной установкой. Отремонтируй, проверь… наладь, чтобы все в порядке было, откачай там чего-нибудь…

Чем занимался в эти дни слесарь бригады промышленной электроники, никто из сотрудников лаборатории не интересовался: У каждого были свои дела. Старший инженер бригады Муравейский считал, что, определив юного Мухартова к Веснину, он сделал одновременно большое одолжение тому и другому. Михаил Григорьевич полагал, что теперь может совершенно не думать о магнетроне, состоя в то же время пайщиком этого предприятия, ибо уже внес свой пай натурой — отдал Веснину в единоличное пользование работника, обязанного обслуживать всех сотрудников бригады.

Веснин приобретает врагов

Во время наладки американского оборудования вышел из строя тиратронный прерыватель на сварочной машине. Без этого прерывателя невозможно было приваривать стальные колбы радиоламп к их основанию. Цех цельнометаллических радиоламп, хотя и был уже почти окончательно смонтирован, не мог вступить в строй действующих.

По этому поводу Веснин получил приглашение явиться в кабинет к директору. Когда собрались все вызванные на совещание инженеры, Жуков предложил высказаться представителю фирмы «Радиокорпорейшен».

Здесь, в кабинете директора завода, как и в «Линкольн-Зефире», мистер Френсис сидел по правую руку Константина Ивановича. Френсис попросил позволения говорить по-английски, если мистер Студенецки не откажет в любезности взять на себя обязанности переводчика.

— Прерыватель — это нежный агрегат, — начал Френсис своим высоким, птичьим голосом, — очень нежный и чувствительный. А у вас в цехе неустойчивое напряжение. Таких колебаний напряжения никакие тиратроны не выдержат. Для ликвидации этих колебаний я рекомендовал бы прежде всего установить в цехе стабилизатор напряжения.

— Володя, обратите внимание, как он говорит, — зашептал в ухо Веснину Муравейский. — У англичан во время речи язык приподнят кверху. Кончик его не упирается в зубы, а оттянут назад. А у русских язык лежит плоско. Только шепелявые говорят, как англичане.

— Не мешайте слушать! — оборвал Веснин.

— Затем, — продолжал Френсис, — следовало бы сегодня же отправить кейбль фирме. Нет сомнения в том, что будут приняты экстренные меры, и не позже чем через месяц новые тиратроны прибудут сюда, на завод. Тогда мы запустим прерыватель.

Изложив суть предложения американского инженера, Константин Иванович присоединился к высказанному мнению:

— По-видимому, этой отсрочки нам не избежать. Я уже беседовал со старшим инженером лаборатории товарищем Муравейским. Он берется в заданный срок, то есть в течение месяца, построить и смонтировать в цехе стабилизаторы напряжения. Ленэнерго не может гарантировать постоянную величину напряжения на нашей заводской подстанции. Колебания неизбежны, и стабилизатор безусловно будет цеху при всех обстоятельствах полезен.

Наступило длительное молчание. Упомянутый техническим директором инженер Муравейский сидел скромно, склонив голову, глядя в свой блокнот.

— Товарищ Жуков, разрешите мне сказать — поднялся Веснин. — Я считаю, что колебания напряжения тут решительно ни при чем. Просто это были неполноценные тиратроны. Я видел, как мистер Френсис включал их в первый раз. В тиратронах было розовое свечение. Они натекли в дороге, пока их везли через океан. А может быть, они вообще были плохо откачаны. Если заказать фирме новую партию тиратронов, то, конечно, придется ждать месяц, пока они сюда прибудут. Но мне думается, что прерыватель можно переделать на наши лампы. Напряжение накала у них такое же, как у американских. У наших только цоколя другие. Переделать крепление — это сущие пустяки. Да, еще сеточные характеристики у наших и американских тиратронов расходятся. Ну что же, изменим сеточные цепи в прерывателе. Всей работы самое большее на три дня. Да и потом, не будем же мы все время выписывать тиратроны этой фирмы!

Выпалив все это одним духом, Веснин сел на свое место.

— Нет, нет! — энергично замотал головой Френсис — Это безумная затея, сумасбродная затея. Сварочный прерыватель — это очень, очень деликатная машина.

Слово «очень» Френсис для большей убедительности два раза повторил по-русски:

— Ошень, ошень!

Френсис сел и поднял свои могучие, подбитые ватой, плечи:

— Я лично не берусь перевести прерыватель на советские тиратроны. Как это можно переделывать аппарат, не имея никакого опыта работы на нем!

— Слушай, Артюхов, — обратился Жуков к секретарю парткома, сидевшему рядом с ним. — Сколько лет Веснину?

— Он второй год на заводе, а к нам поступил, когда ему было двадцать. До сих пор Веснин выполнял все работы, за которые брался. Я бы доверил ему прерыватель.

— Вы, наверно, вспомнили того классического ростовщика, — с язвительным видом склонился Студенецкий к Жукову, — который рискнул без всякого обеспечения ссудить деньгами молодого человека. «Талант и энергия, — сказал этот знаток людских судеб, — достаточно верный залог, если человеку еще нет тридцати…»

— Никакого я ростовщика не знаю! — рассердился Жуков. — Что вам нужно, товарищ Веснин, чтобы переделать прерыватель на наши тиратроны?

— Трех дней, я сказал, достаточно. Монтерской работы там совсем мало. Проверять схему мне поможет кто-нибудь из практиканток.

— Ну и приступайте тогда сегодня, же с обеда… А вас… — Жуков повернулся к Студенецкому, — я вас попрошу точно установить причину выхода из строя этих американских тиратронов. Мы за них платили по семьсот долларов за штуку. Это стоимость легкового автомобиля.

— Только не такого, как «Линкольн-Зефир», — шепнул на ухо Веснину Муравейский.

— Так вот, — закончил Жуков, — если действительно тиратроны были неполноценные, то надо послать фирме рекламацию. Пускай она их все заменит новыми. Без всякой доплаты.

После совещания Френсис подошел к Веснину:

— Разрешите пожать вам руку. Мы инженеры оба, но работаем в различных фирмах. Вы с честью защищали интересы своей фирмы, в этом заключался ваш долг, и я на вас вовсе не в претензии. Я защищал интересы своей фирмы, и в этом заключался мой долг. Вы не должны ставить это мне в счет.

Веснин пожал протянутую руку:

— Я ведь тоже ничего не имею против вас лично.

— Слава богу, — усмехнулся Френсис, — я-то это хорошо понимаю. Но, увы, есть люди, которые были оскорблены вашим выступлением. Вы понимаете, кого я имею в виду. Возможно, это лицо в свое время было полно передовых идей в области техники, но сейчас это прессованный порошок. А такой инженер, как вы, — я уже это вам говорил неоднократно, — мог бы и в самую кризисную пору найти работу у нас в Штатах. Но сейчас речь идет не об этом. Я вот уже неделю ношу в своем портфеле книги для вас, о которых мы когда-то беседовали.

Френсис открыл портфель, достал два томика и, повернув их задней обложкой, обратил внимание Веснина на марку издательства — улыбающийся кенгуру. Это животное из отряда сумчатых держало в своих передних лапах маленькую книжку.

— Это наши покет букс, — улыбнулся Френсис. — В отличие от немецких ташенбух, которые надо таскать в мешке, эти книжечки действительно умещаются в кармане — шрифт уборист, бумага тонкая. Покет букс — это всё произведения для массового американского читателя.

Веснин прочел: «Хемингуэй — Смерть после полудня. Олдингтон — Все люди враги».

— А вот, — сказал Френсис, достав еще один маленький томик, — это не художественная литература, не фикшэн, как говорят у нас, но тираж этой книги превысил два миллиона экземпляров. Автор, мистер Делл Карнеджи, делает неплохие дела.

— Как приобретать друзей и завоевывать влияние в обществе, — прочел вслух заглавие книги Веснин и засмеялся.

— Смейтесь, если хотите, — улыбнулся и Френсис, — но вам — да-да, именно вам! — это следует прочитать в первую очередь. Позвольте на минутку, я вам найду подходящее к сегодняшнему вашему промаху местечко… Ага, есть! «Don't criticise». «Не критикуйте никогда». Понятно? Продолжим: не критикуйте никогда, особенно начальство. Если хотите от кого-нибудь чего-нибудь добиться, не убеждайте его, что это вам или всему человечеству очень нужно, а найдите аргументы, которые говорили бы, что ему это очень нужно, именно ему, а не кому-либо другому.

— Такая система аргументации действительно иногда помогает, — согласился Веснин. — В детстве мне доводилось наблюдать в Киеве, на Сенном базаре, как жулики продают приезжим крестьянам брильянты и золото.

Муравейский, наблюдавший эту сцену издали, подошел к Веснину. Френсис вежливо поклонился Михаилу Григорьевичу и ушел.

— Вы нажили себе смертельного врага, — сказал Муравейский Веснину. — У Студня хорошая память, и он не прощает обид.

— При чем тут какие-то обиды! Ведь дело шло о государственных рублях, о рублях золотом, которые должны были уйти за границу.

— Володя, не притворяйтесь дураком большим, чем вы на самом деле есть. Я сам тоже думал, что тиратроны бракованные, даже не видя их. Не думайте, что вы один такой проницательный мужчина. Но раз старик вбил себе в головустабилизацию, я согласился делать ему стабилизацию. Вы с этим не хотели согласиться — не надо, вас никто не заставлял. Но вы, оспаривая, так сказать, официальную версию, должны были сделать, как говорили в старину, политес с реверансом. Взяли бы да написали техническому директору личную записочку. Он бы ее прочел и после упоминания об инженере Муравейском мог бы с милой улыбкой прибавить: вот, мол, есть еще предложение инженера Веснина, считаю это предложение и так далее…

— А если бы он мою записку не огласил? Не согласился бы с ней и не стал бы о ней говорить? Нет, Михаил Григорьевич, я не гожусь ни для политесов, ни для реверансов. Интересы дела важнее каких-то щелчков по самолюбию. Я бы никогда не обиделся и не обижаюсь, когда меня ругает за дело.

— Но он втрое старше вас.

— Тем более ему стыдно обижаться.

— Знаете, Володя, еще в позапрошлом веке старик Суворов говорил: Хотя храбрость, бодрость и мужество всюду и при всех случаях потребны, токмо тщетны они, ежели не будут истекать от искусства, которое вырастает от испытаниев при внушениях и затверждениях каждому по должности. Вы же лезете вперед не по должности. И происходит это в основном оттого, что судьба была милостива к вам и вы не имели, как говорил Суворов, «испытаниев». Но предсказываю вам: вы их будете иметь в самом ближайшем будущем. Не таковский Студень старик, чтобы это сошло вам с рук.

— Больше всего в вашей речи, Миша, меня потрясло ваше гнусное толкование прекрасных слов Суворова.

— Никак не пойму, — вскипел Муравейский, — вы в самом деле юродивый или только играете эту роль!

Тиратронный прерыватель

Практикантка Наташа Волкова помогала Веснину переделывать сложный монтаж тиратронного прерывателя.

Веснин не выбирал именно Наташу себе в помощницы. Получилось это случайно. Когда он пошел в отдел к Кузовкову договориться, чтобы тот на время отпустил одну из практиканток в цех, Кузовков сделал наблюдение: Валя зарделась, услыхав о предложении Веснина.

«Делу время, потехе час», — решил Кузовков и отдал в распоряжение Веснину Наташу.

Веснин и сам был этому решению рад. Присутствия шумной, разговорчивой Наташи он не чувствовал, не замечал даже, когда она порой громко, на весь зал, разговаривала с Костей. Но если в бригаде промышленной электроники появлялась тихая Валя, Веснину казалось, что взоры всех сотрудников устремляются на него.

По указаниям Веснина Наташа надевала на каждую цепь изоляцию особой расцветки: красная с белой полосой — цепь накала, синяя — сеточная цепь…

— При такой системе, — поучал Наташу Веснин, — в любом месте схемы, в самом запутанном переплетении, увидев знакомые цвета, можно безошибочно определить, куда проводничок ведет, чем он управляет, какие действия проистекут, когда его оживит ток.

— У папы есть интересная теория, — сказала Наташа, — будто инженеры заимствовали этот прием — расцвечивать схемы — у деятелей искусств. Один персонаж в романе посапывает носом, другая сжимает губы. Стоит читателю узнать, что в соседней комнате послышалось характерное сопение, как он уже догадывается, о ком идет речь. И лейтмотивы в операх — это такой же прием…

— Во многих очень сложных схемах этот прием разноцветной изоляции не применяется, — возразил Веснин. — Там удобнее нумерованные клеммники.

Наташа приняла это замечание Веснина за недовольство ее слишком медленной работой. Она могла бы работать быстрее, но не смела; каждое свое действие она подолгу обдумывала, а затем проверяла по нескольку раз. Она опасалась услышать упрек в невнимании или небрежности, но получила несколько замечаний по поводу своей медлительности.

— Вы кончили институт всего на три года раньше, чем кончу я, — сказала Наташа, — но боюсь, что и еще через три года я не догоню вас.

— Что вы! — возразил Веснин. — Всякий инженер-электрик должен знать монтажные работы.

— И вы тоже ничего не знали, когда сюда на завод пришли?

— Нет, я знал монтерское дело раньше. Мне вообще в жизни почему-то очень везет.

Веснин рассказывал, как подростком пришел на биржу труда:

— Я рад был бы получить любую работу. Но меня сразу послали на большой завод, и не разнорабочим, а подручным монтера.

Веснин видел усердие Наташи и считал себя обязанным как можно лучше научить ее тому, что знал сам. Рассказывая ей о способах разделки высоковольтных кабелей, он вспомнил, как однажды работал по монтажу высоковольтной линии:

— Из-за этой линии не мог войти в строй новый цех завода. Нас было трое: бригадир, монтер и я — подручный. Надо было непременно все закончить в течение трех дней майских праздников. Монтируя один из участков, мы работали на покатой крыше высокого здания, не спали сутки и вдруг обнаружили: монтер исчез! Оказывается, он уснул на самом краю крыши. Руки раскинул, раскрыл рот и храпит. Храпит и сползает все ниже. Я как увидел это, у меня даже поджилки затряслись. Хочу его разбудить, да подойти боюсь: один неверный шаг — и мы оба скатимся… А бригадир наш как гаркнет: «Это кто, черт возьми, голый провод бросил!» Монтер наш вскочил, ухватился за стоячок, нашел, как поудобнее поставить ноги, и давай кабель разделывать по всем правилам.

И Веснин, не совсем довольный тем, как Наташа накладывает изоляцию, показал ей, как это делается «по всем правилам».

Незадолго до поездки в Ленинград Наташа была в Москве в Малом театре на спектакле «Отелло» с неповторимым Остужевым в главной роли. Но Наташа думала отнюдь не об Остужеве, повторяя в уме:

Внимательно следуя указаниям Веснина, Наташа стремилась работать как можно лучше, так же хорошо, чисто, как он. Это было трудно. Он привык работать руками, а у нее были далеко не такие умные, сильные руки.

«А что, если он мне предложит вернуться в бригаду промышленной электроники?»

Муравейский предлагал ей это не один раз.

«А вдруг это предложит Веснин?»

Два дня Наташа и Веснин работали по четырнадцати часов. Теперь оставалось лишь прозвонить проводку, проверить все эти синие, красные, желтые провода, включить прерыватель — и все…

«Если вы считаете, что мне следует вернуться в бригаду, — мысленно отвечала Наташа на предполагаемый вопрос Веснина, — если бы вы этого захотели, если вы хотите…»

звенели у нее в ушах слова Дездемоны, —

Был уже вечер третьего дня, когда они попробовали запустить прерыватель. Дневная смена давно кончилась. В цехе было пустынно и тихо. Веснин подошел к большому окну, выходящему на северо-запад. Отсюда были видны далекое желтое поле и огороды с капустой, которая казалась сделанной из голубой жести. Солнце стояло совсем низко. По красному небу, часто хлопая крыльями, летали черные галки. Под окном сверкали изоляторы маленькой открытой подстанции, питающей цех.

— Владимир Сергеевич! — крикнула Наташа, молчавшая сегодня почти весь день.

Веснин обернулся и увидел беззвучные вспышки, которые мелькали в прерывателе.

— Наташа, ты молодец!

Услышав это неожиданное ты, Наташа на мгновенье спрятала лицо в ладони. Когда она опустила руки, лицо ее показалось Веснину не таким задорным, как обычно.

Удивленный смущением Наташи, он, сам смутившись, стал оправдываться:

— Не обижайтесь, я ведь нечаянно сказал «ты». Просто с языка сорвалось… Я очень привык к вам за эти дни и сказал попросту, по-товарищески…

«Я люблю вас, — мысленно отвечала Веснину Наташа. — Но теперь мне ясно: вы меня не любите. И я обещаю вам: о моей любви вы никогда не узнаете. Я не буду надоедать вам, ревновать вас. Но жить, не видя вас, я не могу».

Она начала собирать в ящик плоскогубцы, отвертки, электрический паяльник.

— Вот и окончилась наша с вами работа в цехе, — собирая вместе с ней инструменты, говорил Веснин. — Вы теперь можете гордиться тем, что сделали для завода очень важное, большое дело. Редко случается студенту-практиканту поработать на таком ответственном задании. Вам повезло.

— Мне в жизни тоже, как и вам, удивительно везет, — печально улыбнулась Наташа.

— Вы, должно быть, очень устали, Наташа. Завтра мы с вами вернемся к своим повседневным делам. Я все время с нетерпением ждал этой минуты. А вы?

Слыша этот спокойный, ровный голос, Наташа думала:

«Он меня не любит».

Дверь со стуком отворилась, и в цех вошел Муравейский.

В лучах заходящего солнца его обнаженные руки и шея казались медно-красными, как у индейца. Расчесанные на косой пробор гладкие волосы отливали синевой, зубы и белки глаз выделялись резче, чем всегда.

— Ах, Вольдемар, Вольдемар, до чего вы девушку довели! Бледна, как белая лилия. Можно подумать, что вы только что признались ей в любви к другой или, может быть, отвергли ее признание.

— Возможно, было совсем наоборот! — гордо подняв голову, отрезала Наташа.

Она взяла ящик с инструментами и вышла из цеха.

— Ее папа — действительный член Академии наук, — сказал Муравейский, когда дверь за Наташей закрылась. — «Зять академика Волкова» — это звучит гордо! Она может вести себя как угодно и говорить, что вздумается. Вот Валя, та всегда вежлива и всегда сдержанна — и это понятно: у нее ведь нет иного приданого, кроме незапятнанной репутации и якобы врожденной скромности…

— Смотрите, Миша, прерыватель работает.

— Лучше бы он не работал! — мрачно отвечал Муравейский. — Да, ничего хорошего в том, что прерыватель заработал, для вас лично я не вижу. Этим вы больше оскорбили самолюбие Студенецкого, чем даже своим выступлением на совещании. Теперь ждите удара. Как бы вы ни были безупречны, Студенецкий подберет к вам ключи. В этом можете не сомневаться. Советую вам на ближайшее время вести себя потише. В жизни, как и в переполненном трамвае, лучше не лезть на первые места и не высовываться.

Ничего не отвечая, Веснин смотрел на бумажную ленту, которая с тихим шорохом выползала из ондуллографа^[4]. Этот аппарат записывал на ленте толчки сварочного тока.

— Отстаньте на время от магнетрона, — продолжал Муравейский, — спокойно выполняйте свою прямую работу. Увольнение с завода вам грозит многими осложнениями. Вы живете в заводской квартире. Если Студенецкий вас уволит, то жилищный отдел вас немедленно выселит.

Возможно, что мрачные пророчества Муравейского продолжались бы еще долго — он был очень разозлен уходом Наташи, — но ему пришлось замолчать.

В цех вошел Жуков. Поздоровавшись с инженерами, он спросил:

— Какие у вас успехи?

— Задание выполнено, Николай Александрович. Разрешите возвратиться в лабораторию, — сказал Веснин.

— Владимир Сергеевич!

Володя вздрогнул и подтянулся. Первый раз директор завода называл его не по фамилии, а по имени.

— Работа еще не кончена, — продолжал Жуков. — Когда я поручал вам переделку прерывателя, я не сомневался, что вы справитесь. Но предстоит более ответственное дело. Мы должны расширить производство металлических ламп. Предстоит запустить еще полдюжины сварочных прерывателей. Вы понимаете, что недопустимо выписывать их и в дальнейшем из-за границы.

— Можно составить схему прерывателя полностью на отечественных деталях, — ответил Веснин. — Наш электромонтажный цех вполне справится с выпуском партии прерывателей.

— Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить, — сказал Жуков. — Посидите несколько дней в конструкторском бюро электромонтажного цеха. Вы дайте им основные установки. Все рабочие чертежи выполнит группа Порываева.

*

В группе Порываева были лучшие конструкторы электромонтажного цеха. За прерыватель они взялись с большим энтузиазмом. Им платили аккордно. Этот музыкальный термин означал повышенные расценки. И все же Веснину пришлось целую неделю безвыходно сидеть в конструкторском бюро. Все эти дни он не заходил в лабораторию и не занимался магнетроном.

В конце недели в бюро появился Муравейский. Просмотрев чертежи, он убедился, что проект выполнен отлично и не требует никаких существенных поправок. Михаил Григорьевич смог только посоветовать поставить шкаф прерывателя на поворотные каточки.

Веснин согласился с этим замечанием.

— А схему для прерывателя вы придумали не плохую, — сказал Муравейский. — На нее можно получить авторское свидетельство, и так как это уже идет в производство, то БРИЗ вам выплатит премию и даст две недели дополнительного отпуска. Но в этом-то и состоит ваша беда. Мне кажется, я немного разбираюсь в людях. И сдается мне, что Студенецкий вам этого прерывателя не простит и без последствий не оставит. Все мы, смертные, грешны. И уж он-то найдет такой ваш грех, о котором сам господь бог позабыл в свой добрый час. Студень зол и мстителен. Он ведь из шляхтичей, с гонором.

Веснин не остался равнодушен к этим речам Муравейского. Он продолжал внимательно и сосредоточенно проверять чертежи, но настроение было испорчено. Сообщение о том, что кто-то его ненавидит, было Веснину очень неприятно.

Убедившись, что отравленная стрела попала в цель, Михаил Григорьевич почувствовал некоторое облегчение.

Металлизирование организмов

Прошло еще несколько дней. Веснин все еще работал в КБ. Он проверял и подписывал кальки с чертежами прерывателя, когда перед ним вдруг появился Костя Мухартов.

Свежевыбритый, с приглаженной челочкой, со следами пудры на лице, Костя показался Веснину более щеголеватым, чем обычно. Во всей его фигуре было даже нечто театральное. Мысль о театре, о том, что Костя играет какую-то роль, усугублялась белым пышным цветком георгина в петлице и рукой, небрежно сунутой в карман с отстегнутой молнией.

Необычайный и торжественный вид слесаря заставил Веснина вскочить ему навстречу:

— Что, запустили без меня магнетрон?

Костя вытащил из кармана небольшой листок:

— Прощаться с вами пришел, Владимир Сергеевич. Вот, бегунок подпишите.

И Костя положил на стол документ, официально называемый «обходный лист», который выдавался увольняемым работникам завода. Увольняемый обязан был собрать в соответствующих отделах подписи о том, что к нему нет претензий. После этого бухгалтерия производила окончательный расчет и уволенный получал на руки свою трудовую книжку.

— Что за чушь, ничего не понимаю, — бормотал Веснин, читая отпечатанные на машинке строки:

Мухартов К. И., слесарь лаборатории, увольняется за нарушение трудовой дисциплины.

— Вот в этой графе вам подписывать, — все так же молодцевато сказал Костя, показывая пальцем требуемую строчку. — Ну и щиплет! — добавил он, потирая глаза. — Побрился сегодня в «Англетер». В этой гостинице поэт Есенин в двадцать четвертом году повесился.

— Ты что, опоздал или ушел до звонка?

— Вы не беспокойтесь, Владимир Сергеевич. Вакуумная установка наша в полном порядке. К магниту я еще новые наконечники сделал.

Костя обернулся, и Веснин увидел за ним мальчика лет семнадцати.

— Вот рекомендую, — сказал Костя, — Ваня Чикарьков. Он наше ФЗО кончает, кроме того мой личный ученик. Племянник Николая Евдокимовича Мазурина. Родители у него в гражданскую войну погибли, так он у дяди Коли воспитывается.

— Костя, да ты о себе расскажи толком! При чем тут дядя Коля Мазурин? В чем дело?

— В библиотеке, в завкоме я уже был, вот только вам да заведующему кладовой инструмента расписаться осталось. Пропуск у меня, уже отобрали… Сам технический директор, лично!

— А, старик! — закричал Веснин. — Ну нет, я протестую! Я к самому Жукову пойду, я не могу без тебя остаться — это срыв работы.

— Нет, Владимир Сергеевич, — опустив голову, чуть слышно сказал Костя, — я сам кругом виноват… Такое дело простить нельзя.

И тут он рассказал следующую историю.

Это началось ранней весной. Легкая дымка первой листвы окутала кустарники. Опушились ивы близ фонтана «Большой Студенецкий». И химик Зинаида Никитична Заречная, известная на заводе под прозванием «Азида Никилинична», повела научно-популярную беседу со слесарем бригады промышленной электроники Костей Мухартовым. Азида Никилинична сообщила Косте, что, поместив насекомое в вакуумную установку и покрыв его медью по способу академика Зелинского, можно получить абсолютно точную копию живого организма. Химику уже давно грезилась брошь в виде золотистого жука или металлизированной стрекозы. Но в ведении Азиды Никилиничны не было вакуумной установки…

Заречная принесла в бригаду промышленной электроники журнал Природа № 8–9 за 1922 год. Пластмассовая закладка лежала между страницами на том месте, где начиналась статья Николая Дмитриевича-Зелинского, посвященная президенту Академии наук Петру Александровичу Карпинскому: Металлизирование организмов.

Костя отметил два абзаца из этой статьи:

Весь организм пчелы окажется покрытым тонким слоем металлической меди, и в общем получается впечатление, что имеем дело с пчелой, очень искусно сделанной из металла или как бы отлитой из меди или бронзы.

…Не только большие насекомые, разные виды жуков, весом в один или больше граммов, прекрасно металлизируются в указанных условиях, но и весьма малые экземпляры их, величиной в булавочную головку, дают отчетливую картину естественного своего вида в металлизированном состоянии. Верхние покровы у некоторых жуков имеют очень красивый рисунок, и последний сохраняется в выгравированном виде со всеми характерными своими особенностями в металлизированном объекте…

Когда в лаборатории появились практикантки Валя и Наташа, Костя решил, что непременно металлизирует стрекозу или жука.

«Пусть у нее останется память о заводе», — думал он, когда в зал входила Валя. То же самое говорил он себе, когда видел Наташу.

Костя был влюблен в каждую из них отдельно и в обеих вместе. Любовь его была возвышенна, потому что не имела и тени надежды на взаимность. Практикантки обращались к слесарю лишь за «скорой технической помощью». Иногда ему случалось выполнять за них не только слесарную, но и настоящую инженерную работу. Измерения и расчеты он производил «на глазок», не дожидаясь от девушек точных указаний. Практиканткам было много легче подгонять потом свои вычисления по готовой вещи, чем делать, как это обычно принято, наоборот. И каждый раз, если практика совпадала с теорией, Наташа вопила на весь зал:

— Костя, почему вы не учитесь? Костя, вы самородок!

А Валя скажет тихо:

— Спасибо.

Но как при этом засияют ее глаза!

Костя и теперь, имея для решения этого вопроса столько свободного времени, не мог определить, которая из двух ему нравится больше: шумная Наташа или робкая Валя.

Когда Веснин загружал Костю работой, слесарю с большим трудом удавалось урвать часок, чтобы помочь девушкам наладить что-либо из того оборудования, с каким они предположительно должны были уметь обращаться самостоятельно. Потом, когда Веснин стал загружать Костю не так усиленно, юный Мухартов рад был возможности уделить побольше времени практиканткам.

— Вы не просто слесарь, — внушала ему Наташа, — вы слесарь-гроссмейстер.

И Косте захотелось оправдать столь почетное прозвище. Занятый работой с Весниным, молодой Мухартов на время вовсе было позабыл о подарке, который ему еще веской хотелось сделать практиканткам.

Теперь же Костя поневоле был совершенно свободен. Его шеф занимался монтажем цеха, затем работал над схемой прерывателя. Вакуумная установка, не загруженная Весниным, была всецело в распоряжении Кости. У юного слесаря не было ощущения, что он является в данный момент полезной деталью исследовательского механизма. И он позволил себе заняться собственной тематикой. Он решил поставить опыты по металлизированию организмов. Но, увы, весна прошла. Ни жуков, ни стрекоз уже не было в заводском парке. Лишь осенние злые мухи иногда залетали в окно лаборатории и, нудно жужжа, бились о стекло.

Творческого досуга у Кости было довольно, для того чтобы в конце концов прийти к выводу, что муха, выполненная в меди, будет выглядеть очень мило. Высокие мохнатые лапки, перепончатые крылья, выпуклые глаза — разве это не забавнее, чем майский жук?

Костя вскочил, прицелился и поймал муху. Сунув пленницу, не ведающую ожидающей ее участи, в спичечную коробку, он стал присматривать ей пару. Он долго бродил по лабораторному залу, но мух здесь больше не было. Тогда Костя взял в буфете пирог с яблочным джемом и поставил его на подоконник. На сладкое, действительно, прилетела долгожданная муха. Костя и ее сунул в ту же коробку. Теперь можно было приступать к опытам металлизирования.

Юный Мухартов вынул из ящика под верстаком номер журнала Природа и стал изучать строки, относящиеся к технологии дела.

Пчела помещалась в платиновую лодочку и засыпалась избытком мелко истолченной окиси меди. Лодочка вводилась в трубку для сожжения, и по вытеснении из нее воздуха угольной кислотой производилось сожжение…

— Вот тебе и на! Платиновая лодочка…

И уже со значительно меньшим энтузиазмом Костя прочел о том, что: Если лодочку вынуть из прибора, то, оказывается, под слоем окиси меди находится организм, в данном случае пчела, в металлизированном виде, сохранивший вполне свою величину, форму и все морфологические признаки…

Заткнув уши и надвинув кепку по самые брови, Костя Мухартов продолжал изучать статью.

…Теоретически рассуждая, нет препятствий к тому, чтобы в соответствующей обстановке эксперимента возможно бы стало металлизировать большое какое-нибудь животное или даже труп человека…

— Ну, уж тут, — усмехнулся Костя, — вместо платиновой лодочки дешевле обошлось бы заказать брильянтовый гроб.

Он захлопнул журнал, сунул его под верстак и глубоко задумался. Так сидел он довольно долго, браня мысленно Азиду Никилиничну, которая, дав заказ на стрекозу, ничего не объяснила толком о способе выполнения этой самой стрекозы. Вероятно, если бы посоветоваться с Валей или Наташей, они что-нибудь попытались бы придумать, но тогда пропадет неожиданность подарка…

Неизвестно, какими путями, но проблема, над которой задумался Костя, вскоре стала известна всем сотрудникам лаборатории. Журнал Природа был снова извлечен из-под верстака, и статья со всевозможными восклицаниями и критическими замечаниями была прочтена вслух.

— Почему труп? — спросил техник бригады Юра Бельговский. — Хорошо бы металлизировать живую особь человека. Ведь опыты над насекомыми производились без предварительного их умерщвления.

— Костя, вы должны ограбить Государственный банк. Иного пути не вижу для добычи платины на лодочку, — сказала Нина Филипповна Степанова.

Когда статья о металлизации оказалась в руках Муравейского, он отчеркнул карандашом один абзац и сказал Косте:

— Прочтите и обдумайте. Я лично начал бы искать с этого.

По требованию тех, кто не пошел обедать, а остался обсуждать статью, довольствуясь бутербродом, Муравейский прочел отмеченное место вслух:

— В чем же состоит процесс металлизации организмов, каков химизм и механизм его? Вероятно, дело про исходит таким образом, что при высокой температуре, по мере поднятия ее до 400–500 градусов, окись меди, сублимируясь, проникает в поверхностный слой органической ткани, минерализирует ее, постепенно замещая органические элементы этой ткани, которые и сгорают за счет ее кислорода, оставляя вместо себя восстановленную до металлического состояния проникшую в них окись меди… Таким образом, товарищи, мы видим, что суть здесь не в платине, а в температуре и в восстановительной атмосфере, окружающей объект, — сказал Муравейский, хлопнув ладонью по странице.

Он тронул пальцем Костю за подбородок:

— Дитя, не твоя ли сестра работает в цехе радио ламп? Пойди туда и приглядись к работе откачной карусели. Не хочу приписывать себе чужих идей. Веснин говорил мне, что знай он лучше металловедение, то стал бы производить закалку стали, нагревая ее индукционным методом при помощи токов высокой частоты. Пойди в цех и предвосхити это будущее изобретение твоего шефа.

Костя был не из тех, кому надо было повторять дважды.

Не только в цехе, где работала Любаша, но и во всех отделах лаборатории, включая и бригаду промышленной электроники, имелись высокочастотные ламповые генераторы. При помощи этих генераторов производился нагрев металлических деталей электровакуумных приборов.

Для производства этой операции на изделие надевалась катушка, питаемая высокочастотным током. Она возбуждала вихревые токи в металлических деталях, находящихся внутри стеклянного баллона. Металлические детали нагревались до каления, баллон же оставался холодным.

Костя Мухартов принял решение поместить муху в никелевый стаканчик. В качестве такового он взял анод газотрона. Эти детали имелись в его распоряжении в изобилии. Засыпав муху окисью меди, Костя поместил анод газотрона в вакуумную установку, предназначавшуюся для откачки магнетронов Веснина. Затем на стеклянную колбу, окружавшую анод с мухой, он надел катушку от высокочастотного генератора и начал нагрев.

Меньше чем через час после получения руководящих указаний от Муравейского Костя выдал из своей установки первый образец готовой продукции.

В упоении от удачи своего первого опыта металлизации организмов Костя положил золотисто-красную металлическую муху на чистый лист бумаги, нежно, двумя пальцами вынул из спичечной коробки вторую, расправил ей крылышки, опустил ее в анод газотрона и приготовился осторожно, чтобы не помять, засыпать ее черным порошком окиси меди.

Преступление и наказание

Технический директор завода имел обыкновение не реже раза в неделю обходить цехи. И не было ничего необычного в том, что он зашел в лабораторный корпус, в зал, где работала бригада промышленной электроники.

По всегдашней своей привычке, Константин Иванович, еще находясь в дверях, окинул зорким взглядом все помещение. В самом дальнем конце зала, у «аквариума» Муравейского, горели тиратроны на установке срока службы. Налево от входной двери стоял верстак стеклодува. Здесь шумела горелка, и стеклодув заваривал трубки.

Направо от двери, у окна, выходившего во внутренний двор, помещался слесарный верстак. Рядом с верстаком Студенецкий увидел вакуумную установку, назначение которой ему было неизвестно.

Костя не слыхал, как быстрыми, легкими шагами подошел к вакуумной установке Константин Иванович, не видел выражения его лица. Только тень, упавшая на рабочее место, обратила на себя внимание слесаря, и он чертыхнулся, не оглядываясь, — попросту послал к черту того, кто загородил свет в такой ответственный момент. В ответ на свое энергичное высказывание Костя услыхал хорошо знакомый ласковый голос.

— Где старший инженер бригады? — спросил Студенецкий.

Отпрянув в сторону, слесарь сказал:

— Я сейчас сбегаю за ним.

И помчался к «аквариуму».

— Добрый день, Константин Иванович, — почтительно склонив голову, проникновенно произнес Михаил Григорьевич.

— По чьему заказу выполняется это изделие? — спросил Студенецкий, щелкнув пальцем по листку бумаги, отчего медная муха тут же слетела со стола, словно она была живая.

Костя проследил за ней взглядом, чтобы тотчас по уходе технического директора поднять это произведение искусства и спрятать подальше.

— Что это, спрашиваю я вас? — очень тихо повторил вопрос Константин Иванович.

— Товарищ Мухартов, — еще тише ответил Муравейский, — обслуживает Веснина.

Если бы взглядом можно было бы сжечь человека, то Муравейский безусловно был бы превращен в пепел огнем, какой вспыхнул в глазах Кости в момент, когда был назван Веснин.

— Простите, — улыбнулся Константин Иванович, обращаясь к слесарю, — вы производите эксперименты по заданию товарища Веснина в связи с какой темой?

— Владимир Сергеевич тут ни при чем, — буркнул Костя.

— В наше время, — кротко отозвался Студенецкий, — молодые люди не разговаривали в таком тоне со старшими. А я старше вас не только по должности, но и годами.

— Извините меня, пожалуйста, я не имел в виду грубить, я только за Владимира Сергеевича хотел заступиться. Он, конечно, мой начальник, но я это ведь помимо начальства… Владимир Сергеевич этого не знает вовсе.

И Костя опять посмотрел на Муравейского с такой жаркой ненавистью, что под этим взглядом камень мог бы треснуть. Но Муравейский спокойно и даже довольно весело выдержал Костин взгляд.

Студенецкий тронул свои усы душистым шелковым платком и снова обратился к Косте:

— Благодарю вас, товарищ Мухартов, за столь подробное разъяснение. — Сделав небольшую паузу, технический директор добавил: — Дайте мне, пожалуйста, ваш пропуск.

Костя щелкнул одной из своих застежек-молний, вынул из верхнего кармана книжечку, аккуратно обернутую калькой, и протянул ее техническому директору.

— Еще раз благодарю, — сказал Студенецкий.

Он развернул чистый, словно только что выданный, заводской пропуск на имя К. И. Мухартова, взглянул на Костю и опустил его пропуск в свой карман.

— А теперь идите в отдел кадров, чтобы вам оформили расчет. Мне кажется, вы вполне заслужили того, чтобы быть персонально упомянутым в приказе по заводу. Я подразумеваю приказ об увольнении…

Повторив Веснину дословно эту фразу Студенецкого, Костя вздохнул, пригладил свою челочку и сказал:

— Вы, Владимир Сергеевич, сами увидите: Ваня не подведет. Он лучше меня справится. Ручаюсь.

Веснин тут же пошел к Муравейскому:

— Неужели вы не могли отстоять Костю?

— Никогда я не думал, что мне придется стать проповедником, — вздохнул Муравейский. — Но вас я учу и учу жить, уподобляясь тому, кто вздумал бы сеять рожь на камне. И все же не могу устоять от того, чтобы и сейчас вместо прямого ответа прочесть вам небольшую лекцию, которая даст вам ответ не прямой, а как библейская притча — иносказательный, но зато, подобно притче, совершенно исчерпывающий. Вы, Володя, не упрощайте, не примитивизируйте, так сказать. Математики различают величины скалярные и векторные. Для скаляров справедливо правило, что от перестановки сомножителей произведение не меняется. Дважды два всегда будет четыре. В векторном же произведении при перестановке множителей знак произведения переходит в обратный. Произведение двух сил может дать и притяжение и отталкивание. При перемене мест векторов-сомножителей вместо подъема получается спуск. Расширение переходит в сжатие…

— Вы старший инженер бригады, — перебил Веснин, — вы должны были доказать Студенецкому, что Костя не виноват, не так сильно виноват.

— Человеческие отношения, вообще говоря, подчиняются более сложным законам, чем законы векторной алгебры, — невозмутимо продолжал Муравейский. — Если бы Студенецкий увидал металлизацию мух до вашего исторического выступления на совещании, когда он еще находился под впечатлением нескрываемого восхищения, с каким вы изволили внимать его импровизации на тему о будущем электровакуумной промышленности, Костя, вероятно, отделался бы легким внушением, пересыпанным стариковскими шутками. После вашего выступления на совещании по поводу вышедших из строя американских тиратронов не могло быть и речи о мирном урегулировании инцидента с мухами. Вот почему я не счел нужным вести бесполезные словопрения со стариком. Мое вмешательство могло бы его только подзадорить на какую-нибудь еще сверхгадость по отношению к вам или к Мухартову. Я пытался сдемпфировать удар сколько мог. Но увидел, верьте мне, что самое лучшее, что я мог сделать, — это молчать, чтобы не подливать еще масла в огонь.

Все сказанное Муравейским выглядело до некоторой степени обоснованно.

— А все-таки вы плохой товарищ, — сказал Веснин. Не советуясь с Муравейским и не докладывая ему, хотя это он должен был сделать, Веснин пошел в отдел кадров.

Пустые хлопоты

С отделом кадров Веснин имел дело один раз в жизни, когда поступал на завод. Он подошел тогда к небольшому окошку, которое было пробито в стене в конце коридора. Сдав свои документы девушке, выглянувшей из окошка, он ушел, не заходя внутрь помещения.

На этот раз, минуя окно, он постучал в дверь, на которой висели таблички с надписями: «Отдел кадров», «Заведующий отделом».

Из окошка высунулась та же девушка.

На восклицание «Посторонние сюда не допускаются!» Веснин ответил, что ему необходимо срочно, по важному вопросу, связанному с работой лаборатории, видеть начальника отдела.

Ему предложили подождать. Помещение, в которое его впустили, вызвало у Веснина чувство, близкое к тому, какое испытывает человек глубоко верующий, войдя в храм. Это чувство можно было бы назвать благоговейной надеждой.

Папки с документами — «личные дела» — нескольких тысяч человек «рабочих, служащих, ИТР, административного персонала завода» стояли в застекленные, запертых на ключ шкафах. В каждой папке заключался краткий отчет о жизненном пути отдельного работника завода, намеки на его будущую судьбу: поощрения, благодарности, взыскания, выговоры, продвижения или понижения по службе, смена профессии. Группа папок составляла историю бригады, отдела, цеха.

— Вас просят, — сообщила сотрудница отдела, снова занимая свое место у окошка.

Веснин вошел в кабинет заведующего.

Александр Георгиевич Пахарев, завкадрами — остроносый, сухопарый человек лет пятидесяти, внимательно выслушал Веснина. Протерев тщательно и без того ослепительно сиявшие серпообразные стекла очков, завкадрами взглянул на своего посетителя сначала из-под стекол, потом поверх стекол и наконец через стекла.

— Не тогда плясать, когда гроб тесать, — сказал он. Фамилия Мухартова была ему хорошо знакома. Три человека из одной семьи, и все отличные работники. Дело Кости Пахарев держал в руках перед самым приходом Веснина. Обнюхав папку сверху, снизу и посредине, Пахарев положил ее на стол и снова взглянул на Веснина.

— Хоть убейте, я ничего поделать не могу. Я ведь не повелитель преисподней, а только рядовой черт. Разве я властен вычеркнуть вашего друга из списка мертвых? Приказ директора есть приказ. Отдел кадров может подать голос при приеме на завод. И то это будет лишь голос совещательный. Увольнение же…

Тут завкадрами замолчал, развел руками, пожал плечами и принялся рассматривать Веснина из-под очков» поверх очков и через очки.

Насытившись вполне лицезрением ходатая за уволенного слесаря, Александр Георгиевич вовсе снял очки и, потерев пальцем переносицу, сказал:

— Обратитесь непосредственно к прямому начальству.

При этом, сохраняя всю свою серьезность, он провел ладонью по бритому подбородку, погладил воображаемую бороду.

— Поклонитесь ему, — добавил Александр Георгиевич. — Он любит сцены раскаяния и смирения, хотя бы показного. Ради товарища это не грешно.

Совет этот был Веснину крайне неприятен, но, очевидно, благоразумен. Веснин пошел к Студенецкому.

Технический директор собирался завтракать. Перед ним стоял поднос со стаканом простокваши, яблоками и печеньем. Алла Кирилловна доложила, что инженер Веснин из лаборатории просит принять его. Отодвинув поднос с завтраком, Константин Иванович встретил Веснина с сердечной любезностью человека, задумавшего сделать неприятность и уже частично осуществившего это желание.

Студенецкий любил всякое дело доводить до конца, и он был бы искренне огорчен, если бы Веснин не явился к нему в качестве ходатая за Костю. Теперь же, поскольку Веснин пришел, Константин Иванович мог не спеша насладиться красотой и справедливостью своего поступка, имеющего видимость абсолютной административной справедливости и даже великодушия.

— Я должен был бы в приказе упомянуть и вас. Вы занялись в лаборатории завода тематикой, не имеющей прямого отношения к профилю нашего предприятия. Вы предприняли работы, связанные с затратой своего и чужого рабочего времени, а также с расходованием материалов, не поставив об этом в известность ни своего непосредственного начальника инженера Дымова, ни администрацию завода. Как технический директор я, по вашей милости, при первом же обследовании мог бы попасть в положение человека, не знающего, что творится в его собственном доме. Простите меня, я сам назвал бы такого директора пентюхом. Да-с, пентюх, настоящий пентюх, если не знаешь того, что делается у тебя под носом.

Константин Иванович съел простоквашу с печеньем, погрыз яблоко и позвонил, чтобы убрали посуду. Когда буфетчица вышла, технический директор снова заговорил — правда, уже значительно более умиротворенным тоном. Поев, человек не может сразу говорить резко.

— Мой первый патрон, — начал Константин Иванович, облизав губы и расправив усы, — бывший фабрикант электрических машин, некий Глебов, всякому инженеру, которого хотел взять к себе на работу, задавал вопрос: «Когда кончили?» Глебов придерживался правила — не брать на работу людей, только что кончивших высшее учебное заведение. «Эти молодые люди, — говорил мой бывший патрон, — привыкли, чтобы их обслуживали». После того как в течение стольких лет множество людей в высшем учебном заведении тебя обслуживает, трудновато сразу перестроиться и самому начать кого-то обслуживать, работать, считаясь не с собственным расположением духа, а с делом, к которому ты приставлен.

Константин Иванович видел, что Веснин порывается развернуть и показать ему чертеж, который он принес с собой и держал свернутым в трубку. Нетерпение Веснина поскорее представить заранее подготовленные оправдательные доводы только подзадоривало Студенецкого. И он говорил нарочито длинно, пространно, не скупясь на примеры. Торопиться Константину Ивановичу было некуда. Перед ним лежала пачка писем и отношений, которые ему только что принесла для подписи Алла Кирилловна.

Некоторые бумаги технический директор подмахивал толстым красным карандашом, ставя вместо подписи загогулину, другие подписывал небрежным Кс, иногда К. Студ, изредка К. Студенец. Один раз он отложил карандаш, взял ручку и вывел тщательно, с нажимом: Конст. Студенецкий.

«Настоящий вельможа, — сдерживая улыбку подумал Веснин. — Одних едва удостаивает взглядом, перед другими снимает шляпу, третьим отвешивает поклон, Касаясь шляпой земли».

Эти наблюдения несколько отвлекли Веснина от цели его визита, и он пропустил мимо ушей мораль, которую ему читали.

«Предположим, я сижу в театре, а Константин Иванович играет роль добродетельного резонера», — говорил себе Веснин.

Вряд ли молодой инженер был бы так спокоен, если бы знал, что в эту минуту «добродетельный резонер» подписывает документ, имеющий самое непосредственное отношение к воображаемому зрителю. Это было письмо начальнику главка Дубову. В письме говорилось, что в целях передачи опыта Омскому аппаратному заводу, который осваивает новый вид продукции, а именно — сварочные прерыватели, Ленинградский электровакуумный завод может откомандировать на постоянную работу в Омск инженера Веснина, который вел у нас эту тему.

Для того чтобы подписать именно это послание, Константин Иванович набрал в самопишущую ручку свежих чернил и начертал: Конст. Студенецкий. Положив перо, он ласково взглянул на Веснина и зажурчал о том, что его бывший патрон — электропромышленник Глебов — считал весьма полезным для начинающих инженеров, чтобы судьба вынуждала их по нескольку раз менять место работы. «Это учит их реально относиться к вещам», — якобы говорил Глебов.

— В школе молодые люди привыкают думать, будто уважительная причина равноценна положительному результату, а мечта равна делу, — продолжал Студенецкий. — Мы, практики, не интересуемся уважительными причинами, а принимаем во внимание одни лишь результаты. Нам нужно производить, давать продукцию. Хорошими идеями не отделаешься. Я могу приветствовать смелые идеи, — Студенецкий указал на кальку, которую Веснин все еще держал свернутой в трубку, — я ценю оригинальные начинания, если все это хотя бы в перспективе может принести пользу заводу, на котором мы оба с вами работаем. Но что может дать превращение насекомых в металлические тела? У нас не Академия наук, а завод.

Веснин молча перекладывал из руки в руку чертежи магнетрона и продолжал, не возражая ни слова, слушать поучения Студенецкого.

— Признаюсь… — говорил Константин Иванович, наслаждаясь одновременно досадой Веснина и плавностью собственной речи, — признаюсь, в первую минуту, когда я диктовал приказ об увольнении совершенно недопустимо ведущего себя слесаря вашей бригады, у меня было желание в этом же приказе упомянуть и вас и вашего шефа, инженера Муравейского. Но ведь не зря же сижу я в своем кабинете, как паук в центре своей паутины. Ко мне сходятся все нити. Я все вижу, все ощущаю. — Он протянул в стороны свои небольшие крепкие руки, выставил вперед круглую бороду. Серые, не по-стариковски острые и светлые глаза смотрели прямо и пронзительно. — Да, сидя здесь, в центре своей паутины, я все знаю, все вижу. Вы, молодой человек, отлично справились с переделкой сварочного прерывателя. Муравейский отлично справляется со своей бригадой. И я как администратор решил не выводить вас обоих из душевного равновесия слишком суровым наказанием, каким было бы упоминание в приказе.

Студенецкий опустил руки и бороду. В глазах его сверкнула улыбка, и он докончул почти устало:

— А слесарей, таких, как юный Мухартов, у нас на заводе достаточно.Есть кем его заменить. Вот я и распорядился уволить Константина Мухартова. Со временем, когда вы сами станете администратором, — а вы пойдете далеко, в этом-то я уж не ошибаюсь, — так вот и вы когда-нибудь вспомните об этом моем решении и, вероятно, не один раз поступите так же. Мухартов мне лично не безразличен. Я связан узами долголетней совместной дружной работы с его отцом. И сам Костя мне симпатичен, во всяком случае симпатичнее кое-кого из наших инженеров, и все же я не прощу слесарю того, что иногда, при известных обстоятельствах, могу спустить инженеру. Римляне говорили: «Quod licet Jovi, non licet bovi» — «Что приличествует Юпитеру, того нельзя быку».

Веснин поднялся. Говорить со Студенецким о магнетроне, показывать ему чертежи он теперь счел совершенно бесполезным.

— Простите, — остановил молодого инженера хозяин кабинета, — у меня есть к вам еще одно маленькое дельце.

Веснин снова опустился на стул.

— Вот, изволите ли видеть, — мягко, с доброй улыбкой начал Студенецкий. — Тут к лаборатории была претензия Детскосельской ионосферной станции. В таких случаях обычно, когда претензия заводом удовлетворена, вступает в свои права наш канцелярский бюрократический аппарат. — Константин Иванович приподнял со стола пачку бумаг: — Целая кипа! Я не любитель эпистолярной литературы, но пришлось ознакомиться. Переделка выпрямителей стоила заводу…

Веснину послышалось, что технический директор сказал не то «бам-бам», не то «гм-гм».

— Стоила заводу, — откашлявшись, продолжал Константин Иванович, — к вашему счастью, не так много. Сумма, в сущности, пустяковая — всего ваша двухмесячная зарплата, и вычтут ее с вас, согласно моему приказу, не сразу… Эта мера для нас с вами имеет скорее моральное, чем материальное значение. С опытным инженером я, возможно, поступил бы иначе. Но по отношению к молодым я всегда поступаю согласно поговорке: «Бей, пока поперек лавки лежит».

Немного здравого смысла

Веснин шагал по коридору заводоуправления, глубоко задумавшись. Он не заметил, как поравнялся с Артюховым, который шел, беседуя со старой работницей завода, председателем завкома Екатериной Сергеевной Карповой.

— Ты пойми, — говорил Михаил Осипович своей собеседнице, — я сам стою за разнообразие форм и средств агитационной работы. Лекции, доклады, беседы, «боевые листки», молнии, доски показателей — это все хорошо. Но все это должно быть сделано ясно, доходчиво, политически грамотно и подчинено основной задаче: досрочному выполнению производственного плана нашим заводом. А твои плакаты ни в какие ворота не лезут. Иду я вчера по цеху генераторных ламп — этот цех уже третий месяц в прорыве, один из худших цехов, — и что же я вижу? На громаднейшем листе фанеры такое художество: с одной стороны изображен какой-то изможденный подвижник у станка, а на другой половине листа — разъевшийся дурак у волейбольной сетки, и надпись: Он крал у себя отдых. Не будь таким, как он… Что это за ребус?

— А это означает, что кто не выполняет плана и из-за этого задерживается в обеденный перерыв или остается в цехе после смены, тот, значит… Одним словом…

— Стары мы с тобой, Сергеевна, становимся, стары. Учиться нам с тобой надо, учиться мыслить логически. Ты подумала, к чему ведут твои призывы? Конечно, спортом надо заниматься, агитировать за спорт надо. Но нельзя ни в коем случае противопоставлять спорт работе.

В том мерзком состоянии, какое нагнала на него беседа со Студенецким, Веснину вовсе не хотелось встречаться с Артюховым. Молча поклонившись, он хотел было пройти мимо, но Артюхов остановил его.

— Добрый день, незадачливый полководец! — сказал Михаил Осипович, задержав руку Веснина в своей руке.

— Почему незадачливый? — улыбнулась Карпова. — Ведь он здесь у нас агитационной работой не ведает.

— Бывает, что и инженеры действуют так, словно следуют твоему призыву «не быть таким, как он».

— Попадись только тебе, Михаил Осипович, на язычок, — право, не обрадуешься.

Попрощавшись, Карпова ушла.

— Зайдем ко мне, — сказал Михаил Осипович Веснину. — Я хотел с тобой поговорить.

— Я, Михаил Осипович, очень огорчен увольнением Кости, — сказал Веснин, когда они пришли в кабинет Артюхова.

— Еще бы не огорчаться! Ведь здесь ты один кругом виноват. Опытные полководцы знают, как тяжело отражается на войске вынужденное безделье. Это даже опасней отступления.

— Вы хотите сказать, что я должен был непрерывно загружать Костю работой, но ведь я сам не знал, что и как буду конструировать…

— Исследовательская работа, Владимир Сергеевич, — это нечто весьма специфическое. В разгаре исследований может выясниться, что направление взято ошибочно, что вся аппаратура, спроектированная с таким остроумием, изготовленная с таким старанием, — это лишь ненужный хлам. Руководитель работы обдумывает новые варианты, ищет новое направление. Но что делать в это время его помощникам и ассистентам?

— Я думал, что Костя может быть в это время полезен другим сотрудникам.

— Отвечайте всегда за себя и не имейте привычки ссылаться на других. Пускай исследователя обуревают сомнения, тяжелые предчувствия, апатия, лень, страсть, — продолжал Артюхов, — но каждодневная работа должна идти безостановочно и сотрудники должны быть загружены равномерно.

Веснин все еще дулся. Ведь несколько минут назад технический директор говорил ему: завод — это не исследовательский институт, государство заинтересовано прежде всего в его, Веснина, работе как рядового инженера. Фогель также напомнил ему не так давно, что молодой инженер должен больше думать о производстве.

Веснин, не желая встретиться взглядом с Артюховым, еще ниже опустил голову и, разглядывая политическую карту мира, которая лежала под стеклом на столе, начал бормотать себе под нос нечто несуразное о долге и чести рядового инженера, о своих обязанностях, которыми он якобы пренебрегал ради магнетрона.

— Для чего вы мне, молодой человек, все это рассказываете? — резко оборвал эти излияния Артюхов. — Право на науку, право на исследования? Чтобы я вас опровергнул? Хорошо, опровергну, но, простите, так, что вам придется краснеть за свое малодушие. Известно ли вам, что военный корабль «Витязь», которым некоторое время командовал адмирал Макаров, вошел в историю знаменитых кораблей, рейсы которых произвели большие открытия в океанографии? В предисловии к своему отчету об этом плавании Макаров ставит вопрос: «Мешают ли работы по изучению моря содержанию военных кораблей в боевой готовности?» И он приводит характерные примеры из истории военно-морского флота, подтверждающие тот факт, что корабль, исправный в одном отношении, исправен и в других отношениях и что чем деятельнее человек, тем он лучше умеет пользоваться временем. «Здравый смысл и требования службы, — писал Макаров, — не дадут разумному командиру увлечься в сторону, упустить из виду его прямую задачу — подготовку к бою». Но, прибавлю уже от себя, готовность к бою не помешала Макарову на военном корабле вести научную работу.

В кабинет вошла плотная, широкоплечая девушка — секретарь комсомольской организации завода Маруся Логинова.

Она крепко пожала руку Артюхову и Веснину и спросила секретаря парткома:

— Не помешала?

— Нет, — отвечал Артюхов, — ты, как всегда, пришла точно. Но я несколько задержу тебя. Было тут у меня одно маленькое дело к товарищу Веснину, и теперь я попрошу подождать, пока соберу нужные бумаги.

Пока Артюхов разбирал свой портфель, доставал из шкафа нужную папку, одевался, Маруся говорила Веснину:

— Сегодня у вас в лабораторном корпусе вывешен новый номер стенной газеты. Останавливает внимание одна из карикатур. Нарисован человечек в крохотной кепке с пуговкой на затылке, в коротеньких сапожках, в синем комбинезоне с застежкой-молнией. Вместо лица белое пятно, на груди слева, где принято носить комсомольский значок, нарисована большая золотистая муха. Подпись гласит: «Новоиспеченный комсомолец, или песня без слов»…

— Как можно было это делать! — перебил Веснин. — Ведь Костя болезненно самолюбив.

— Он подошел к газете одновременно со мной. Увидев карикатуру, он снял свой комсомольский значок и хотел отдать мне.

— Это на него так похоже, но это он, конечно, сделал необдуманно, сгоряча.

— Я ему сказала: «Товарищ Мухартов, это ведь не простая булавка, а знак принадлежности человека к той организации, которая носит имя Ленина». Покраснел, надулся. А потом тряхнул своим чубом и говорит: «Век не забуду я ваших слов, большое вам спасибо». И убежал.

— Я очень виноват во всей этой истории, Маруся, — сказал Веснин.

Когда все трое были уже в коридоре, Артюхов, запирая дверь кабинета, обратился к Веснину:

— А вы, Владимир Сергеевич, готовитесь к совещанию по магнетронным генераторам сантиметровых волн? Мы ждем от вас обстоятельного доклада.

В конце дня, снимая свой табельный номерок с доски, Веснин снова увидел Муравейского, но прошел мимо него молча, отвернувшись.

Но Михаил Григорьевич нагнал его у выхода:

— Володя, я вижу, вы окончательно деморализованы. Это потому, что вы сегодня начали действовать, не посоветовавшись со мной. Вы были у Пахарева, ходили к Студенецкому и, очевидно, пустили слезу в кабинете Артюхова. И чего вы достигли своими спонтанными эмоциями?

— Убедился, что действительно во всем происшедшем виноват меньше всего Костя.

— Что касается данного происшествия, то здесь не так страшен пожар, как страшна паника. Вы поддались панике. Я же действовал рассудочно, не отдаваясь во власть чувствам, холодно, строго научно. Я обратился к Кодексу законов о труде. Ни Студенецкий, ни Жуков, ни даже сам начальник главка товарищ Дубов через КЗОТ перескочить не могут.

Веснин мог злиться на Муравейского только до той минуты, пока тот не начинал говорить.

Подобно чарующему пению мифической сирены, речи Муравейского могли заворожить и не такого простодушного слушателя, как Веснин.

— Что же могут сделать по КЗОТу с нашим подзащитным? — строго и внушительно произнес Михаил Григорьевич.

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Администрация вправе применять следующие меры взыскания: сделать замечание, поставить на вид, объявить выговор, строгий выговор, и, наконец, самая строгая мера — это увольнение; увольнение просто и увольнение с отдачей под суд. Под суд Костю отдать нельзя: нет состава преступления. За нарушение же труддисциплины полагается применять административные взыскания в возрастающем порядке. У Кости же до сих пор не было ни одного замечания.

Веснин готов был расцеловать Муравейского.

— Если бы Студенецкий и подписал приказ об увольнении слесаря К. И. Мухартова, — не спеша, обстоятельно разъяснил Михаил Григорьевич, — то заводская РКК, наша справедливая расценочно-конфликтная комиссия, отменила бы это неправильное решение дирекции. А если бы дирекция и с этим мнением РКК не согласилась бы, то Костя мог бы добиваться восстановления через суд. Как я уже выяснил, приказ об увольнении Кости не будет издан. Я говорил с юрисконсультом завода. Он сообщил, что Косте объявят выговор и переведут из лаборатории в места не столь отдаленные — в отдел главного механика. А потом, через несколько месяцев, мы вернем нашего друга из ссылки вновь в лоно промышленной электроники.

Все сказанное Муравейским соответствовало действительности, за исключением одной маленькой неточности, какую он допустил в своем информационном сообщении.

Сам Михаил Григорьевич к Кодексу законов о труде не обращался. Сделал это юрисконсульт завода Борис Николаевич Хорош. Этот правовед, состоящий при заводе на предмет согласования умозаключений начальства с действующими законами, убедил Студенецкого, что увольнение слесаря Константина Мухартова не соответствовало бы ни духу, ни букве советского законодательства. Хорош посоветовал заменить увольнение выговором и переводом в другой цех. А потом по своей инициативе юрисконсульт сам позвонил в бригаду промышленной электроники и сообщил Муравейскому о мерах взыскания, какие по духу и по форме законов о труде могут быть применены в случае, подобном происшествию с металлизированной мухой.

Веснин этого не знал и не мог подобного предположить. Поэтому Муравейский снова вырос в его глазах, как человек, знающий жизнь и умеющий держать себя в житейских передрягах и перипетиях без излишней сентиментальности, по-деловому, как настоящий мужчина.

Глава пятая. Магнетрон становится предметом обсуждения

Мертвая точка

На столе у инженера Степановой уже появились первые хризантемы. Глядя на эти пышные, лишенные аромата, холодные цветы осени, Веснин думал о тех счастливых днях, когда, только вернувшись из Севастополя, он мысленно уже составлял телеграмму на крейсер командиру БЧ-2 Рубелю:

Генератор создан тчк Волна десять сантиметров зпт мощность один ватт зпт колебания устойчивые тчк.

Теперь, усаживаясь за свой письменный стол, Веснин с отвращением взглядывал на висящую на стене «полку бессмертия», которую Муравейский заказал еще в апреле. Все гнезда этой объемистой полки были заполнены лампами, и ни одна из этих ламп не генерировала сантиметровых волн. С ожесточением принимался Веснин за новые эскизы, рисовал новые схемы…

Он вновь и вновь возвращался к своей исходной идее: чтобы увеличить одновременно и мощность и частоту колебаний, надо увеличить отношение размеров генератора к длине создаваемой им электромагнитной волны, увеличить волновой коэффициент. Да, идея была верна. Но как воплотить ее в металле, как построить работающий прибор? Веснин этого не знал, не умел, не мог.

Молодой инженер советовался со многим сотрудниками лаборатории и получил много полезных указаний по отдельным частным вопросам. По каждой узкой отрасли вакуумной технологии на заводе были виртуозы своего дела. Без их советов Веснин вообще не мог бы приступить к магнетрону. Работа среди коллектива электровакуумщиков была условием очень важным для создания магнетрона. Но, увы, условием не решающим.

На очередном комсомольском собрании лабораторной группы Веснин хотел рассказать о трудностях, которые встали перед ним. Всю весну и часть лета заняла подготовка к опытам. Пришлось соорудить отдельную вакуумную установку, построить источники питания. «Я не сознавал всей сложности задачи, — мысленно произносил Веснин. — Я надеялся, что, как только наладим вспомогательное оборудование, сразу же у нас в руках окажется прекрасный новый мощный генератор сантиметровых волн. Мне думалось, что вот закончу монтаж цеха и тогда возьмусь за магнетрон. Но мне пришлось заняться сварочным прерывателем, и тогда стало казаться, что стоит лишь освободиться от этой новой плановой работы, как дело с магнетроном, уж конечно, пойдет…»

Комсомольское собрание было посвящено вопросам трудовой дисциплины в лабораторном корпусе. И естественно, что Веснина прежде всего попросили рассказать об инциденте с металлизацией мухи: почему вакуумная установка до сих пор не была использована по своему прямому назначению?

Вместо краткого ответа на этот вопрос Веснин начал пространно рассказывать о том, что и как «мы с Михаилом Григорьевичем предполагали»:

— Мы хотели создать электронный вихрь. В заявке была нами изложена общая идея: окружить электронный вихрь системой многочисленных анодов и соединить аноды с колебательной системой, в которой должны возбудиться электромагнитные волны.

Дабы заглазно не обидеть, не умалить заслуг своего соавтора по заявке на магнетрон, старшего инженера бригады, Веснин употреблял всюду, где возможно, местоимение «мы» вместо «я».

Связав себя таким образом с Муравейским неразрывно, Веснин продолжал в том же роде. Он объяснил, что не только вакуумная схема не была использована, но и электромагнит, «который я ошибочно спроектировал, мы с Михаилом Григорьевичем также не смогли пока применить».

Тут поднялся со своего места член бригады легкой кавалерии монтер цеха радиоламп, поклонник поэзии Маяковского Саня Соркин:

— Веснин рассказал нам очень подробно об оборудовании, которого он с Михаилом Григорьевичем не использовал. Быть может, теперь Веснин расскажет о том, как он с Михаилом Григорьевичем кое-что использовал. Для чего ему с Михаилом Григорьевичем понадобились двухметровые стальные валы, которые экстренно были выточены в отделе главного механика? Или возьмем бронзовые платформы. Для каких научных экспериментов применялись эти интересные платформы? В вакуумной схеме хоть муху увековечили, а чей монумент предположено установить на бронзовой плат форме?

Веснин понимал, что это он сам придал делу такой оборот, но он теперь не видел возможности здесь на собрании провести грань, отделить внеплановые магнетронные работы от «частной практики» Муравейского. Ведь многие из заказов на магнетрон Муравейский протаскивал через цехи таким же образом, как и свои «левые» комбинации.

— Пусть Веснин не делает святое лицо! — вопил Саня. — Я считаю, что там, в их бригаде, давно пора подрезать крылья Муравейскому.

В результате этого собрания Веснин получил «на вид». Ему было поставлено на вид отсутствие должного внимания к вопросам трудовой дисциплины в лаборатории.

Возвращаясь с собрания, Веснин встретился с Кузовковым, который с восторгом объявил ему:

— Я наконец разобрал, где ошибочка в вашем заданьице моим девочкам.

Кузовков достал тетрадку, из которой Веснин в свое время вырвал эскиз колебательного контура магнетрона, составленный Валей и Наташей. Практикантки снова воспроизвели этот злополучный эскиз с еще большей тщательностью: аккуратненькая катушечка, стрелки с надписью «к анодам магнетрона». Под этим чистеньким эскизом — такие же чистенькие строчки вычислений.

— Когда вы, Владимир Сергеевич, рисуете на электрической схеме черточку, то подразумевается провод ник, не имеющий ни индуктивности, ни емкости, ни активного сопротивления, — говорил Кузовков. — Но в ваших многоанодных магнетронах соединительные проводники имеют индуктивность большую, нежели основной контур. Отсюда следует, что, во-первых, сама конструкция никуда не годится и, во-вторых, методика расчета должна быть совсем другая.

Веснин сначала хотел возразить Кузовкову, что эту схему он и сам уже давно забраковал, что он не поручал практиканткам снова составлять и просчитывать эту неправильную схему. Но он не стал возражать. Он был слишком утомлен, для того чтобы рассказать Кузовкову все это со всеми подробностями.

— Владимир Сергеевич, — продолжал Кузовков, — этот случай вас не должен огорчать. Работа в исследовательской лаборатории подобна труду земледельца: не все всходит, что посеется; не все вырастает, что всходит; не все поспевает, что вырастает; не все в закром приходит, что поспевает. Считайте, что вы произвели глубокую разведку. Кое-какие интересные данные вы получили. С моей точки зрения, боевое задание выполнено, на этом можно успокоиться.

Начальнику лабораторий Аркадию Васильевичу Дымову Кузовков выразил более определенно свое мнение об исследовательских работах Веснина в области сантиметровых волн:

— Веснин с работой по магнетрону зашел в тупик. Ни каких конструктивных идей у него нет. Сейчас он просто бьется головой об стену. Жаль молодого человека…

Дымов и сам с сожалением наблюдал за бесплодными усилиями Веснина. Начальник лабораторий пришел к выводу, что Веснина действительно следовало бы оттащить от магнетрона хотя бы на время.

Для этой цели Дымов решил воспользоваться недавно полученным отношением из Института профзаболеваний. Между этим институтом и заводом была договоренность относительно клинического обследования работников вредных цехов. Предстояло направить нескольких человек из лаборатории на очередное обследование. Дымов сказал Веснину:

— Вы плохо выглядите. Мне кажется, что это результат не только переутомления, но и вашей работы со ртутью. Ртуть прежде всего действует на нервную систему. Идите завтра же в Институт профзаболеваний, ложитесь в клинику. Договорились?

Неожиданно для себя Веснин согласился.

Когда Дымов ушел, он начал приводить в порядок бумаги, относящиеся к текущей работе, но не утерпел и попытался набросать еще один вариант конструкции генератора сантиметровых волн… Эскиз выглядел так неубедительно, что не стоило пытаться разрабатывать его. Он сложил рисунок вчетверо, потом перегнул его в одну восьмую и разорвал на мелкие клочки.

Усталый и злой, вышел он из лабораторного корпуса и направился к проходной. Каждый день ходил Веснин по этой аллее, но только сегодня обратил внимание на пожелтевшие листья берез.

«Опали цветы, созрели плоды, — усмехнулся Веснин, — вся природа много раз менялась за эти месяцы, а я все ищу и не нахожу. Из тех семян, что посеял Рубель, не взошло ни единой живой травинки».

Веснин сел на скамью, вынул из кармана блокнот, тот самый, где впервые он нарисовал диски и подковки, подковки и диски. В сущности, дело и сейчас не так далеко ушло от этих первых набросков.

— Конец, точка, — пробормотал Веснин. — Мертвая точка…

«Согласно определению механики, — записал он в своем блокноте, — мертвой точкой называется положение, занимаемое движущейся частью механизма, когда все действующие силы находятся в мгновенном равновесии».

Он захлопнул блокнот. Мрачно темнели вдали кусты сирени, с которых давно опали пышные гроздья махровых соцветий. Незаметная весной жимолость сейчас была осыпана ярко-оранжевыми гранеными ягодами.

— Владимир Сергеевич!

Веснин поднял голову и увидел Артюхова. Михаил Осипович стоял в кепке и пальто, опираясь на свою палку с плоским набалдашником.

— Если вы никуда не торопитесь, — сказал Артюхов, — то давайте заедем ко мне. У меня сегодня вечер свободный.

— Я скажу вам по правде, Михаил Осипович, что совершенно не умею ходить в гости. Ваши домашние со мной не знакомы…

— Ну, мои домашние, друг мой, так заняты, что им, право, не до моих гостей. Ведь у нас народилась внучка. А одного такого кусочка живой плоти довольно, чтобы все взрослое окружение с ног сбилось, если это дитя первое и внучка единственная.

Генератор сантиметровых волн должен быть создан

— Моя изба-читальня, — сказал Артюхов, приглашая Веснина в комнату, заставленную книжными полками из некрашеного дерева.

Так же как и Студенецкий, посетивший однажды Михаила Осиповича, Веснин обратил внимание на розу в стекле, но выслушать историю этого художественного произведения ему не пришлось. В дверь настойчиво постучали и, не дожидаясь разрешения, распахнули ее во всю ширь. На пороге стояла дочь Артюхова Ира. Увидев постороннего, девочка смутилась, юркнула было за дверь, но Михаил Осипович задержал ее, привлек к себе:

— Что это у тебя к переднику приколото?

Веснин видел, что это вырезанный из журнала герб Советского Союза.

— Ксения Петровна, — закричал Артюхов, — что же это такое творится?

Он схватил девочку за руку и потащил ее за собой.

— Неужели невозможно найти ребенку другое занятие? — слышал Веснин голос Артюхова. — Кто ей дал библиотечный журнал?

— Тише, — услыхал Веснин голос Ксении Петровны. — Дуня спит. Она только что купала ребенка и кормила.

Артюхов вернулся в комнату, где он оставил Веснина, сел в кресло:

— Что же ты стоишь, Володя? Садись и рассказывай.

— Всякий труд, Михаил Осипович, завершается чем-то реальным. А у меня все только эскизы да схемы, да неудачи… Бреду ощупью от одной ошибки к другой… рассказывать нечего.

— Кто не ищет, тот не ошибается. Ты карикатуры и плакаты художника Моора знаешь? Вот посмотри-ка, тут у меня много его рисунков есть.

Веснин начал перелистывать альбом.

Его внимание остановил рисунок, сделанный черным жирным карандашом и мелком. На листке грубой, серой бумаги был изображен человек в крестьянской рубахе с разорванным воротом. Громадные, чудовищно исхудалые руки крестьянина были высоко вскинуты, черный, потрескавшийся рот широко открыт. Подпись внизу гласила:

ПОМОГИ!

— Михаил Осипович, что это?

— Ты был тогда еще ребенком, — живо ответил Артюхов. — В двадцать первом году, после ранения под Перекопом, меня направили в Поволжье на ликвидацию последствий засухи. В числе других был туда направлен и художник Дмитрий Стахиевич Моор. Он при мне работал над этим плакатом. Он рисовал по двенадцати — пятнадцати часов в сутки. У него было несколько сотен зарисовок, десятки этюдов, множество композиций. Он вскоре уехал, а я еще оставался. Потом приезжаю сюда, в Петроград. И что же? Вижу громадный плакат. На плакате — страшная, изможденная фигура. Ноги босы. Голая грудь. А руки… Руки мозолистые, заскорузлые руки труженика. Эти руки вскинуты ввысь. И внизу громадные буквы складываются в одно-единственное слово: «Помоги!». Позади этой фигуры — пустой надломленный колос и сухая былинка… — На мгновение Артюхов закрыл глаза. — Не могу тебе передать потрясения, которое испытал я, увидев это. Здесь ничто не было точно скопировано из виденного нами в Поволжье. Художник показал всю глубину бедствия без невыносимых подробностей. Этот плакат многим тронул сердце. Молодое наше государство получило громадную поддержку от отдельных граждан и организаций. Люди снимали обручальные кольца, верующие расставались с крестами. Плакат Моора меня больше всего удивил тем, что вовсе не был похож ни на одну из виденных мною предшествующих ему композиций. И вот что он мне тогда сам рассказывал: «В этом колосе я хотел представить и выжженные солнцем, бесплодные степи, и вспухшие от голода животы, и слезы матерей, и испуганные глаза уже не имеющих силы кричать ребят, и закопченные черепки с той черной, похожей на окаменелости пищей, которую старики берегли для тех, кто моложе…» Понимаешь, Володя, в одном тощем колосе! А ведь вначале Дмитрий Стахиевич хотел показать крестьянина в окружении его орудий труда, среди иссохшего поля, потом хотел изобразить подробно страдания и бедствия голодающих. А кончил чем?

— Михаил Осипович, — волнуясь, сказал Веснин, — посоветуйте мне, как быть с магнетроном?

— По моему глубокому убеждению, — помолчав, отвечал Артюхов, — прибор такого типа, над которым ты работаешь, если он будет создан, должен привести к коренному перелому в методах ведения войны… Я, пожалуй, неправильно сказал: «если будет создан»; никакого тут «если» быть не может. Весь ход технического прогресса к тому ведет, что подобные приборы должны быть созданы. Этот будущий магнетрон, или, быть может, его назовут еще как-нибудь иначе, — особенное оружие: сам не стреляет, не сбивает самолеты, не топит корабли, не уничтожает живую силу и технику врага. Но, взаимодействуя с различными видами оружия, такой прибор открывает для них совершенно новые, непредвиденные возможности.

Веснин слушал с волнением. Михаил Осипович говорил так, точно магнетрон уже был создан, или даже так, словно где-то он уже был испытан в действии.

— Возможность определить местоположение различных боевых точек противника при помощи радиоволн, — продолжал Артюхов, — совершенно меняет привычные понятия. Вражеская подводная лодка, например, до сих пор была вольным охотником, теперь сама превратилась в дичь. Вражеские бомбардировщики, которые налетали внезапно и успевали сбросить груз бомб, прежде чем их удавалось обстрелять, теперь смогут быть атакованы истребительной авиацией за много десятков километров от того объекта, который враг предполагал бомбить.

— Михаил Осипович, но ведь я решительно ничего еще не сделал…

— Беда не в том, что ты за эти несколько недель не построил прибора, который мог бы генерировать сантиметровые волны. Нехорошо, что ты раскис. Почему ты так упорно твердишь, что прибора нет, что он не построен? Не потому ли, что у тебя пропало желание над ним работать?

— Михаил Осипович, в таком деле одного только желания недостаточно… — начал Веснин и замолчал, вспомнив, что точно такой же довод он приводил командиру БЧ-2 Рубелю.

— В этом и есть специфика той работы, какую ты избрал, — спокойно произнес Артюхов. — Парить в эмпиреях, мечтать — кому не удовольствие? Но вести изо дня в день скучную, однообразную, кропотливую работу, какая неизбежна в деятельности изобретателя, — это не всякий может. Вот почему заявок на изобретения, патентов и авторских свидетельств всегда куда больше, чем настоящих, реальных новых вещей, нужных промышленности, принятых к производству…

— Добро пожаловать! — раздался в прихожей возглас Ксении Петровны. — Какими судьбами?

— Михаил Осипович, к нам еще гости. Гость на гость — хозяину радость, — произнесла Ксения Петровна, входя вместе с высоким, статным человеком, одетым в заграничный костюм.

Артюхов встал и поцеловался с вошедшим, представил своему гостю Веснина, а Веснину сообщил:

— Семен Яковлевич Тимофеев, мой старый боевой товарищ. Мы в восемнадцатом году с ним вместе из-под Харькова отступали, вместе были под Перекопом.

— И теперь я тоже с тобой в одной части служить буду, — сказал Тимофеев. — Меня направляют в Москву, в правление Треста слабых токов.

До этого Тимофеев работал в советском полпредстве в Германии экспертом по электрооборудованию. Он только вчера вернулся из-за границы, и Артюхов стал расспрашивать его о последних заграничных впечатлениях.

Веснин собрался было откланяться и уйти, но рассказы Тимофеева настолько заинтересовали его, что он снова опустился на стул и стал слушать с огромным интересом.

— В январе прошлого года, — говорил Тимофеев, — фирма Симменс предложила нам неплохое оборудование по баснословно дешевой цене. Мы изучили проект договора, видим — для Симменса он явно убыточен. Мы пишем: согласны, мол, принимать оборудование в Германии, а монтировать будем на месте собственными силами. И что же? Симменс отвечает: можем поставлять оборудование только при условии, что наши специалисты будут монтировать его. Стало ясно, кто именно заинтересован в подобной торговле, кто субсидирует Симменса при подобных убыточных сделках. Мы подумали и решили: не стоит приглашать иностранцев на то предприятие для которого предполагалось закупить симменсовское оборудование. Так эта сделка и не состоялась… Да, это было почти год назад, — продолжал Тимофеев, — а весной 1933 года в Берлине открылся конгресс немцев, проживающих за пределами Германии. Делегаты прибыли почти из всех стран мира. И сам Гитлер — фюрер, как они его величают, — держал на этом конгрессе речь: «Вы, говорит, немцы, живущие в других государствах, есть наши передовые посты. Вы должны подготовить почву для атаки Считайте себя мобилизованными: на вас распространяются все военные законы». В день нашего отъезда была опубликована речь второго после фюрера лица в нацистском государстве — рейхсминистра Геринга. Вот как напутствовал сей министр выпускников летных школ: кружа, мол, над городами и полями противника, вы, дескать, должны сказать себе: эти люди не человеческие существа, ибо таковыми являются только немцы. Для германского воздушного флота не существует ни так называемых невоенных объектов, ни душевных побуждений. Вражеские страны нужно стереть с лица земли, всякое сопротивление должно быть подавлено… Вот, Михаил Осипович, тебе мои заграничные впечатления. Об этом можно было бы говорить не один час…

— Пожалуйте к столу, — отворив дверь, позвала Ксения Петровна.

На большом обеденном столе сиял и пыхтел ярко начищенный медный самовар, на самоваре стоял пузатый голубой чайник.

— Бориска! — закричал Тимофеев, увидев рослого молодого человека, который подошел к нему с распростертыми объятиями. — Нет, ведь такой заморыш был, смотреть не на что, а теперь! Ишь ты…

Узнав, что Борис женат и стал отцом семейства, Тимофеев обнял Дуню и поцеловал ее:

— Продолжайте в том же духе, черт возьми! Дети — это цветы жизни.

В этой книге нам уже не придется больше посетить дружную семью Артюхова, не доведется быть в этой комнате, у стола с веселым самоваром. Быть может, когда-нибудь, в другой книге, мы расскажем о том, как в годы Великой Отечественной войны Ксения Петровна, почерневшая, седая, пойдет рыть-противотанковый ров, поручив осиротевшую внучку заботам суровой не по годам дочке Ире. Вместо уютной голландской печи с потрескивающими в ней хорошо просушенными дровами, здесь будет куриться крохотный камелек, сделанный из большой консервной банки…

Прощаясь с Весниным, Артюхов сказал ему:

— Ты слыхал, что рассказывал Тимофеев о нацистах? Чувствуешь ли ты, в какое время мы живем? Генератор сантиметровых волн должен быть создан! Луч, способный видеть во тьме и в тумане, — это насущная необходимость.

В коридоре института профзаболевании

Сдав документы в регистратуру, Веснин вошел в помещение для ожидания и принялся прилежно изучать плакаты и диаграммы, развешанные на стендах и по стенам.

Он узнал из подписи, что громадная пещера со свисающими сверху сталактитами — это всего-навсего лишь изображение увеличенного зева человека. Затем его заинтересовала модель человеческого глаза, стоявшая в простенке между окнами, под прозрачным колпаком. Твердые, лакированные стальные ресницы торчали из век. По глянцевитому глазному яблоку извивались красные жилки. Они начинались тончайшими волосками, расширялись, снова сужались и исчезали. Эти струящиеся красные полосы казались Веснину похожими на реки, текущие в пустыне, реки без устья.

По обеим сторонам модели помещались столики с газетами, журналами, санитарно-просветительными брошюрами. За одним из столиков сидели два на вид совершенно здоровых, даже цветущих человека.

— Существует любопытная теория о гибели Рима, — говорил один из них. — Оказывается, Рим погиб не от нашествия варваров, а от того, что римляне стали строить водопровод и применили в нем свинцовые трубы. Отравленные соединениями свинца, они все были недолговечны. Анализ костей из древнеримских могильников показал наличие свинцовых солей.

— Вот бы римлянам такой Институт профзаболеваний! — отозвался собеседник. — Поверьте, мы бы с вами обсуждали тогда этот вопрос языком Цицерона и Витрувия — «про» и «контра» труб.

Веснин увидел заводского стеклодува Петра Ивановича Лошакова. Старик сидел, положив на колени руки с толстыми, узловатыми пальцами. Веснин поздоровался с ним и сел рядом.

Неожиданно для себя Веснин обнаружил, что его внимательно рассматривает пожилой человек атлетического сложения, одетый в пиджак старинного покроя. Веснин обратил внимание на массивную часовую цепочку, украшавшую жилет этого пациента.

Медицинская сестра в марлевой повязке на пышных волосах остановилась посреди коридора и стала громко называть фамилии тех, кто должен будет пойти на рентген.

Как только сестра ушла, пожилой гражданин с цепью на жилете провел расческой по своим густым, подстриженным бобриком волосам, расчесал, а затем подкрутил вверх концы пышных усов и подошел к Веснину.

— Если не ошибаюсь, вы отозвались, когда сестра сказала: Веснин.

Получив утвердительный ответ, гражданин еще раз подкрутил усы и протянул руку:

— Будем знакомы — Мухартов Илья Федорович, шеф-монтер.

— Очень приятно, теперь я всю вашу семью знаю, — крепко пожав протянутую руку, произнес молодой инженер:

Мухартов придвинул свой стул к столику, за которым сидел Веснин, и сказал:

— Вы знаете Любашу, Костю и теперь меня. Но существует еще один Мухартов — Петр Ильич.

— Я и Петю знаю. Ну как, научился он газоны подстригать?

— Забирайте выше! — приосаниваясь, отвечал Илья Федорович. — Его как отличника отправили на практику в Сухумский ботанический сад. Изучает там цитрусовые. Вчера я письмо получил. Представьте, на листе магнолии написал, марку пришил, и дошло. В этом есть и моя заслуга. Это я Петьку на цитрусовые ориентировал. Понятно, у меня тут была своя цель. Я мечтал разбить его дружбу с директорским сынком, с Игорем. Наш Николай Александрович Жуков — орел, железный человек. Но что поделаешь? Отец сам по себе, а сын сам по себе. Одним словом, на семейном совете мы решили эту компанию разбить.

Как многие обладающие хорошим здоровьем люди, Мухартов испытывал отвращение, смешанное со страхом, ко всему больничному. Очень мнительный, он, как только попадал в какое-либо учреждение, имеющее отношение к медицине, начинал ощущать признаки всех тех болезней, названия которых он успевал прочесть на развешанных по стенам плакатах.

Здесь, в Институте профзаболеваний и профгигиены, Мухартова сначала успокаивало слово «гигиена», как имеющее отношение не только к больным, но также и к людям совершенно здоровым.

Чтобы отвлечь себя от обычного сосания под ложечкой, какое он всегда ощущал перед тем, как показаться врачу, Илья Федорович говорил очень много. Поболтав с Весниным, он тут же опять вскочил, потом подсел к Лошакову.

Петр Иванович стал рассказывать Мухартову о своих успехах. Он уверял, что и прежде делал очень толковые предложения, но ему не везло. А теперь он изобрел стеклодувную трубку с механическим дутьем. Такая трубка облегчает труд стеклодува. Студенецкий перевел Лошакова в экспериментальную мастерскую для руководства выпуском партии этих новых трубок.

— Константин Иванович теперь меня у себя в кабинете принимает в любое время. Инженеры ждут, а мы беседуем, — рассказывал Лошаков. — До революции это, конечно, тово…

Развивая мысль о том, что в прежнее время ему бы не добиться признания у дирекции завода, Лошаков перешел к воспоминаниям из времен свержения самодержавия.

В конце коридора показался старший ординатор клиники в белом халате и в белой полотняной шапочке. Илья Федорович, который в былые годы получил За храбрость солдатский георгиевский крест, увидев врача, струсил, даже пот у него выступил на лбу.

В коридоре стало так тихо, что Веснин мог слышать каждое слово, произносимое врачом, который поучал молоденькую, очень испуганную особу, тоже в белом халате и кокетливо сдвинутой на затылок белой шапочке.

— Лечить нужно не болезнь, не ее отдельные симптомы, а больного, — внушительно говорил старший ординатор.

Мухартов наставил ладонь щитком к уху и, склонив голову, стал внимательно слушать.

— Нужно признать, что в разбираемом случае, — говорил врач, — отчасти виновата наша фармакопея, которая допустила ряд ошибок в дозировке некоторых препаратов, и особенно сильнодействующих. Так, например, для человека смертельной дозой морфина принято считать одну десятую грамма. Однако известны случаи смерти от сотых долей, несмотря на отсутствие идиосинкразии…

Мухартов обернулся к Веснину:

— Расчету нет болеть, а? Как вы полагаете?

— Да-да, — все так же испуганно глядя на старшего ординатора, поддакивала его собеседница. — Нас учили, что следует различать дозы: терапевтические, дающие лечебный эффект, токсические, могущие вызвать отравление больного, и летальные, способные умертвить человека.

— А у нас сегодня в клубе вечер, — вздохнул Илья Федорович. — Значки давать будут тем, кто больше десяти лет на заводе работает. Я с 1917 года на заводе… Не имею ни одного взыскания. Расчета нет в такой день бюллетенить — больным числиться.

И Мухартов исчез, даже не дослушав разговора о применении ядов, которые, по словам старшего ординатора, при умелом пользовании ими способны были приносить удивительное облегчение и полное выздоровление.

Ни Веснин, ни Мухартов не могли предполагать, что им еще придется встретиться в этом здании несколько лет спустя. Эта встреча произошла в 1942 году, когда на стенах приемной висели плакаты, показывающие, как гасить зажигательные бомбы, а под полкой с гигантским глазом стояла бочка с песком, щипцы с длинными рукоятками, совок — орудия борьбы с «немецкими зажигалками».

Жена Ильи Федоровича Мухартова, Анна Кузьминична, после гибели на фронте их младшего сына Пети работала в этом госпитале санитаркой. Здесь после осколочного ранения лежал некоторое время главный конструктор Особого конструкторского бюро № 217 доктор технических наук Веснин.

Но все это случилось много позже. А сейчас, после того как Илья Федорович убежал из приемной Института профзаболеваний, Лошаков пересел на его стул и продолжал рассказывать Веснину о своей жене:

— Я ей советовал, когда она в Нарпите на кухне работала: изобретай, совершенствуй. Я ей даже сам изобрел доску для механической разделки котлет. Фарш кладут на стол, а затем прижимают доской с отверстиями… Но, конечно, чертежа не было.

Слушая Лошакова, Веснин все более мрачнел: «Возможно, все мои приборы — это такие же доски для котлет… Я ровно ничего не смыслю в высокочастотной технике, ничего не знаю, не могу…»

Юбилейный вечер

Быстро миновав вестибюль клиники, Илья Федорович затворил за собой входную дверь и поспешно, почти бегом зашагал прочь от здания, в котором находилось так много людей в белых халатах и марлевых повязках. Но по мере приближения к родному дому шеф-монтер все более умерял резвость шага.

И жена и дети интересовались — по мнению Ильи Федоровича, даже слишком интересовались, — состоянием его здоровья. Семья настаивала на том, что ему пора, давно пора оставить свою работу, связанную с далекими командировками и большой личной ответственностью.

Открыв своим ключом дверь, он тихонько прошел к себе и начал поспешно переодеваться. На упреки Анны Кузьминичны и на ее обещание отвести его «за ручку» обратно в Институт профзаболеваний Илья Федорович возражал:

— Там в клубе торжество какое, а директором в клубе кто? Молодой парень, окончил курсы политпросветработы. А чему их там учат? Разве он знает, как для такого случая стол убрать полагается? Пудинг «Виктория»,например…

Действительно, Илья Федорович знал это лучше многих других. Старому шеф-монтеру приходилось монтировать и пускать в эксплуатацию продукцию своего завода на многих новостройках Советского Союза. Он почти всегда присутствовал на объектах в день вступления их в строй действующих, он бывал почетным гостем на празднованиях после благополучного пуска агрегатов.

Не дожидаясь дальнейших нравоучений, старик убежал в клуб.

Любаша пошла на вечер вместе с Роговым. Костя и Юра Бельговский заняли для них места в зрительном зале, где было уже очень много народу, но Ильи Федоровича здесь не оказалось. Не было его ни в читальне, ни в шахматной комнате.

Любаша нашла отца в гимнастическом зале, где были расставлены столы для банкета. В черном шевиотовом костюме, с пестрым галстуком, с белой астрой в петлице, старик озабоченно ходил вдоль столов, сокрушенно вздыхая.

Любаша, чтобы не сердить отца, хотела было незаметно выйти, как вдруг она увидела Муравейского. Михаил Григорьевич крепко пожал руку Мухартову, взял его под локоть и сказал:

— Ты, Илья Федорович, меня поближе к Жукову посади…

Шеф-монтер обернулся. Он был бледен. Капли пота блестели на его лбу.

— Они и сервировать-то не умеют, эти ваши политпросветработники! А уж пудинг «Виктория»… нет, это уж я сам, такого дела им доверить никак невозможно.

И он убежал своей легкой, семенящей, подпрыгивающей походкой здорового толстяка, чуть не сбив с ног свою дочь и не заметив ее.

Не заметил Любаши, которая стояла в конце зала у шведской стенки, и Муравейский. Он был занят тем, что читал карточки с именами приглашенных. Отыскав карточку со своей фамилией, он переложил ее к началу стола.

Едва Муравейский ушел, Любаша подбежала к столу и поместила карточку Михаила Григорьевича между двумя приборами, предназначенными для двух, подростков — отличников учебы заводского электровакуумного техникума. Затем Любаша поинтересовалась, в каком соседстве окажется Рогов. Она обнаружила его прибор справа от прибора, предназначенного инженеру-химику Зинаиде Никитичне Заречной. Слева от карточки Зинаиды Никитичны стоял прибор Кости. Любаша усмехнулась, вспомнив о попытках брата воплотить в реальную действительность мечту Заречной о золотой стрекозе. Удовлетворив свое любопытство, она поспешила из гимнастического зала в зрительный, где уже началась торжественная часть.

Когда Любаша вошла в зал, президиум в полном составе уже разместился на сцене, за покрытым алым бархатом столом. Жуков произнес те торжественные слова, которые подобало в такой день произнести директору. Теперь он сидел рядом с Артюховым, оживленно что-то обсуждая.

— Товарищи, — поднявшись, сказал Артюхов, — на имя дирекции и партийного комитета завода только что получена телеграмма от товарища Кирова.

Любаша, все еще стоя в дверях, начала изо всех сил хлопать в ладоши. Вместе с ней аплодировал весь зал.

— Разрешите зачитать? — улыбнулся Артюхов, когда гром аплодисментов затих.

В телеграмме Кирова в числе еще нескольких цехов, давших самые высокие показатели, был упомянут и цех радиоламп.

Секретарь Выборгского райкома партии Петр Иванович Галкин подошел к рампе, где стоял небольшой столик, на котором лежали коробки со значками и почетными грамотами. Справляясь со списком, секретарь райкома начал по очереди вызывать награжденных.

Первому звездочка с надписью Отличнику электровакуумной промышленности была вручена Студенецкому.

Константин Иванович произнес несколько слов, возможно немного чересчур умных, но весьма уместных и теплых.

Ему аплодировали долго и шумно.

Затем на сцену к красному столику вызвали Илью Федоровича Мухартова. У Любаши слезы навернулись на глаза. Рядом с ней очутился Костя. Они сидели, взявшись за руки и не глядя друг на друга. Их отец мог произнести только одну фразу:

— Постараюсь и в дальнейшем работать достойно…

Костя и Любаша аплодировали вместе со всеми, и им казалось, что все смотрят только на них, что все знают: Илья Федорович — их отец.

Следом за Мухартовым на сцену взошел заведующий химической лабораторией профессор Петр Андреевич Болтов. Костя и Любаша, возбужденные, счастливые, смеялись, глядя, как Юра Бельговский и Саня Соркин фотографируют для заводской газеты-многотиражки президиум. Юра взгромоздился на стул, Саня распластался на сцене у рампы.

Костя подтолкнул локтем Любашу:

— Смотри, смотри, у Петра Андреевича крест!

Бельговский спрыгнул со стула и подошел к Косте.

— Пропал твой снимок, — сказал ему Костя: — у Болтова на лацкане царский орден.

Рядом с Бельговским очутился и второй фотокорреспондент — Саня Соркин.

— Надо посоветоваться с дядей Мишей, — сказал он. — Боюсь, что на фото это здорово контрастно выйдет.

— Эх, молодо-зелено! — усмехнулась сидевшая неподалеку Карпова. — Тут не в кресте дело. Товарищ Болтов царского времени ученый, на нем и есть царского университета знак.

Кроме университетского значка (синий эмалевый крест, вписанный в белый эмалевый ромб), на лацкане черного, несколько потертого сюртука Болтова блестели значки никому ныне не ведомых спортивных обществ, среди них золотая медаль парижского тира «Гастанн-Ренет», считавшегося когда-то мировым центром стрелкового спорта.

— Принимая эту почетную грамоту, — сказал Болтов, — я полагаю, что отмечен ею не я лично и даже не руководимая мною химическая лаборатория… В эту минуту, товарищи, мне хотелось бы сказать откровенно: было время, когда я…

Его седые, опущенные книзу усы дрогнули, и Любаше показалось, что Болтов плачет.

— Да… кхм, — высморкавшись, продолжал Болтов, — кха-а… Принимая эту почетную грамоту, я говорю: великое счастье, что, несмотря на все невзгоды, обрушившиеся в первые годы революции на наше молодое государство, советская власть победила.

И этот тучный, усатый, большой старик, подняв голову, подошел к столу президиума и пожал руку Артюхову, Жукову и Галкину, словно он их поздравлял с наградой, а не они его.

Затем юбилейный значок был вручен старшему садовнику завода дяде Коле Мазурину.

Пожав ему руку, секретарь райкома сказал:

— Вы, Николай Евдокимович, — великий кудесник. Парк вашего завода — один из лучших в городе.

Старый садовник прослезился:

— Так ли еще можно бы этот парк разделать! Но дирекция никогда не утверждает полностью мою смету. Урежут наполовину, и крутись как хочешь!

Дяде Коле аплодировали особенно сильно и долго.

Когда торжественная часть кончилась, молодежь разобрала стулья, и в зрительном зале начались танцы.

Во время обсуждения плана юбилейного вечера Муравейский внес предложение изготовить партию сверхминиатюрных газосветных лампочек и натянуть под потолком танцевального зала антенну от высокочастотного генератора. Тогда лампочки можно было бы нашить на платья и танцевать в темноте, а лампочки под действием антенны светились бы всеми цветами.

Но Артюхов воспротивился этому проекту. Танцевали при полном свете, и никому не было скучно. Автор высокочастотно-хореографического проекта не танцевал. Ему хотелось быть там, где находилось начальство, а оно гуляло в фойе.

Константин Иванович пригласил Любашу на тур вальса.

Он танцевал так легко и красиво, что Костя залюбовался.

— Вы только посмотрите, как он ее ведет! — сказал Костя Рогову.

— Твоя сестра, кажется, очень довольна своим кавалером! — сердито пробормотал тот.

— Еще бы! — восторженно ответил Костя. — Сестренке, должно быть, еще не приходилось с таким партнером танцевать. Красота!

— Пошли в фойе! — Рогов взял Костю под руку и увел его из зала.

И они оба не видели, как Константин Иванович, подведя свою даму к стулу, поцеловал ей руку.

Дождавшись, когда Любашу пригласили еще на один тур, Константин Иванович вышел из зала. Вслед ему шептали: «Вот это да!», «Ну и старик!» и тому подобные комплименты. И для него это было, пожалуй, не менее лестно, чем восхищение его организаторскими или конструкторскими талантами.

О, если бы вечно так было… — услыхал он в фойе мелодию «Персидской песни» Рубинштейна в исполнении Шаляпина.

«Хорошая запись, чистая передача, — подумал Студенецкий. — Отличный Шаляпин».

Персидская песня иссякла. Но следом за ней без перерыва хлынула ария, при помощи которой хан Кончак пытался воздействовать на князя Игоря.

«Каждую пластинку проигрывают с двух сторон, — усмехнулся Студенецкий. — Редкостная добросовестность!»

Неподалеку от радиолы он увидел секретаря дирекции Аллу Кирилловну. Константин Иванович поздоровался и сказал тем серьезным тоном, каким всегда произносил свои остроты:

— Я знал, что у нас сегодня юбилейный вечер, но я не предполагал, что под этим подразумевают юбилей Шаляпина.

— Это, вероятно, потому, что радиола и набор пластинок получены совсем недавно.

— Но согласитесь, нельзя же до бесчувствия…

Во Францию два гренадера… — медленно заструилась новая песня.

— Я сам купил в Штатах подобный набор пластинок Шаляпина — это тридцать штук. Не дай господи, если они задумали провертеть все сорок песен и двадцать арий!

— Вы взываете ко мне? — улыбнулась Алла Кирилловна. — За пределами приемной дирекции я не имею власти. Но почему вы так сердиты на Шаляпина? Это редкостные по чистоте звука пластинки, не затертые.

Студенецкий подошел ближе к радиоле.

В тот год впервые появились в радиоаппаратуре световые индикаторы настройки типа «трефовый туз», «магический глаз»: Радиола была снабжена модным «магическим глазом». На лицевой панели было укреплено художественно выполненное веко из оксидированной бронзы. Оно прикрывало синий фосфоресцирующий кружок с черным пятном — зрачком — в центре и с черным сектором, выходящим из зрачка. Этот черный сектор то сжимался, то расширялся: светящийся глазок, казалось, хитро подмигивал Константину Ивановичу.

«Такую же радиолу я подарил Артюхову, — подумал Студенецкий. — Пускай сравнит и узнает цену. Роза в стекле!» — вспомнил он.

Студенецкий не видел соболезнующего взгляда, каким проводила его секретарь дирекции. За несколько часов до открытия этого праздника она собственноручно распечатала приказ председателя правления Треста заводов слабого тока Дубова. В приказе говорилось о том, что в интересах укрепления работы на заводе, в связи с расширением производства, технический директор завода Константин Иванович Студенецкий освобождается от обязанностей главного научного консультанта Треста слабых токов.

Конец радиолы

Итак, Константин Иванович еще раз вошел в зал и остановился у стены с видом доброго рождественского деда. Рядом стоял начальник отдела кадров завода Александр Георгиевич Пахарев.

— Видите, — сказал ему Студенецкий, — вон там скользнула мимо колонны блондинка — это дочь старого Мухартова. Ее ведет сменный инженер радиоламп — Григорий Рогов… Как он сердито смотрит на нее! Видимо, твердо решил на ней жениться. А вон там — видите? — Саня Соркин, активный деятель их легкой и, я бы сказал, довольно легкомысленной кавалерии. Но, увы, его уже оседлали. Он не отходит от Клавочки Соленовой — это монтажница из бригады Любаши Мухартовой, она работает на операции — приварка анодов. Очаровательный цех! Удивительно, как это отдел кадров допустил такой высокий процент молоденьких и хорошеньких в цехе, где почти нет мужчин. Клавочка послала Саню в буфет за мороженым. А сама она, между прочим, собирается на Дальний Восток. Теперь это очень модно, но Саню ехать за ней мы не пустим. Хорошие монтеры нам самим здесь, на заводе, нужны.

— Откуда вам, Константин Иванович, известны такие подробности?

— Это вы, батенька, знаете людей по их подшитым в папки личным делам. А я каждого знаю в лицо.

Константин Иванович поманил к себе Саню, который снова куда-то мчался, мешая танцующим. Соркин подошел. Студенецкий задал ему несколько вопросов, изумив юношу знанием мельчайших особенностей работы цеха радиоламп. Отпустив наконец Соркина, который не мог бы умчаться с большей быстротой, даже если бы он был настоящим кавалеристом, верхом на коне, а не только лишь пешим членом бригады заводской легкой кавалерии, Константин Иванович сказал Пахареву:

— На заводе у Глебова, где я работал до революции, не было отдела кадров, но хозяин всегда знал, у кого из рабочих крестины, когда именины, а при случае мог крикнуть «горько» у рабочего на свадьбе. В заграничных фирмах, хотя бы, например, даже в таком огромном предприятии, как заводы Форда, также нет отдела кадров. Но начальник цеха вам сразу даст характеристику любому из сотни рабочих, не заглядывая в списки.

— Даже в так называемые черные? — спросил Пахарев и посмотрел на Студенецкогр поверх очков, из-под очков и, наконец, прямо через очки.

Константин Иванович сделал несколько уместных замечаний относительно разницы между юридическим положением рабочего у нас и в капиталистических странах.

— Однако это отнюдь не противоречит тому, что я сказал, — заключил он. — Повторяю: хороший хозяин обязан знать своих работников, знать без всяких списков. Возможно, я затрону кого-то персонально, но я глубоко убежден в том, что придет время, когда все эти наши разбухшие административные штаты ужмут, урежут, оставив вместо бесчисленных отделов двух — трех работоспособных человек.

И, улыбнувшись начальнику отдела кадров, технический директор вышел из зала.

Двери комнаты отдыха, где стояла радиола, были широко раскрыты. Шаляпин все еще пел. На радиоле меняли пластинку. Это сделано было небрежно, послышался пронзительный визг иглы, которую толкнули поперек бороздок.

Студенецкий заглянул в читальню. Здесь были только два человека — техник Юра Бельговский и Костя Мухартов. Они сидели в углу на диванчике и тихонько беседовали. Константин Иванович не любил и не хотел подслушивать, но первые же услышанные слова. Кости так взволновали его, что он остался стоять, загороженный шкафом, книжные полки которого хотел было просмотреть.

— Напрасно Михаил Осипович сделал клубу такой дорогой подарок, — говорил Костя. — Я эту радиолу детально осмотрел. В рекламе сказано, что у нее выходная мощность пять ватт, но на полной мощности гонять никак нельзя — захлебывается и перегревается. Дома у дяди Миши она пожила бы, а тут в несколько вечеров скрутят. Да и пластинок жаль. Все равно серьезной музыки никто не слушает, а они знай царапают и царапают…

Константин Иванович достал с полки интересовавшую его книгу и подошел к столу, чтобы ее посмотреть. Молодые люди вскочили с дивана и вежливо поздоровались.

— Вы все еще хотите обратно в лабораторию, Костя? — спросил Студенецкий, глядя на слесаря снизу вверх.

— Нет, Константин Иванович. Я вообще думаю с завода уходить. Готовлюсь к экзамену в лётную школу. Если сдам, уйду.

— Значит, стремитесь вверх? Вверх, вверх, вверх! Стремиться надо вверх…

Напевая свою любимую песенку, Константин Иванович еще некоторое время листал книгу, потом положил ее обратно на полку, вышел из читальни и, ни с кем не простившись (такую манеру почему-то принято называть «английской»), уехал домой.

— А наш так называемый дядя Миша ловок! — сказал он жене. — Еще больший ловчила, чем я предполагал. Подарил клубу радиолу. Сделал шикарный подарок, но, увы, за чужой счет.

Когда начался банкет, Жуков вспомнил о Студенецком. Костя и Юра помчались в читальню, заглянули в комнату отдыха, в фойе. Они вернулись после своих бесплодных поисков как раз в ту минуту, когда в зал вносили изготовленный под личным наблюдением Мухартова-старшего пудинг «Виктория». Отведав этого пудинга и слегка запив его, Муравейский, который по вине Любаши очутился в конце стола, воскликнул во всю мощь своих легких:

— Нашему славному руководителю, товарищу Жукову уррра!

— Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами! — возразил Илья Федорович, протягивая Муравейскому еще кусок своего знаменитого пудинга.

Заводской самодеятельной симфонический оркестр, переиграв все разученные им вальсы и польки, вдруг грянул лезгинку. Начальник отдела технического контроля Степан Акопян вскочил на стол и, схватив вместо полагающихся для этого танца кинжалов четыре столовых ножа, стал плясать среди уже опустошенных блюд и ваз.

— Асса, асса! — хлопая в ладоши, кричала старуха Карпова.

Цветовский подошел к Косте Мухартову:

— Я хочу обратиться к вам за маленьким разъяснением, поскольку вы, как говорят, были близки к искусству. Как называется тот счетовод из планового отдела, который сидит там в первом ряду со скрипкой?

— Первая скрипка.

— Ага, понятно. Значит, та копировщица будет вторая скрипка?

— Совершенно верно.

— Значит, они все всегда сидят по порядку номеров. И папа Юры Бельговского, наша гроза Павел Иванович, наш неумолимый главбух, здесь в оркестре всего-навсего лишь третья скрипка!

— Нет, Виктор Савельевич, Павел Иванович тоже вторая скрипка. Третьих скрипок не бывает.

— Э, Костя, брось твои штучки! Еще не родился человек, которому удалось бы меня разыграть! В скрипках я тоже кое-что понимаю. Я видел игру мирового скрипача — Яши Хейфеца. На кончике его смычка сиял брильянт, сиял ослепительно…

— Да я правду говорю, Виктор Савельевич. Скрипки бывают только первые и вторые.

— Позволь… Так, по-твоему, выходит, что если в одном оркестре, допустим, десять скрипок, то все они будут первые, да? Нет, Костя, ты в этом деле что-то напутал. Пойду лучше принесу сюда радиолу. И первым скрипкам надо тоже отдохнуть.

Несколько минут спустя в дверях зала появился молоденький директор клуба. Он решительным шагом подошел к Жукову и взволнованно произнес:

— Я протестую! Инженер Цветовский уронил радиолу.

— Клевета! — воскликнул Виктор Савельевич, который вошел в зал следом за директором клуба, держа радиолу на вытянутых руках, как держат кипящий самовар. — Клевета! Я ее не уронил, а только на мгновенье плавно опустил на ковер, потому что у меня не хватило дыхания. А теперь мы будем слушать застольную песню и все вместе выпьем за Мери.

Но выпить всем вместе за Мери, как предлагал Цветовский, не пришлось. В радиоле что-то затрещало, зашипело.

— Товарищи, спокойствие! — сказал Костя. — Сейчас мы все выясним, уточним и, если возможно, исправим.

— Нет. Предупреждение аварий, их ликвидация и всяческие исправления — это уж по моей части, — заявил Илья Федорович, поднимаясь со своего места. — Не отбивай у меня мой хлеб, сынок!

Но у Кости весь вечер чесались руки разобрать радиолу. Отец и сын одновременно взялись за это дело. Они увидели, что радиола сделана из штампованных деталей, наглухо соединенных между собой. Между Мухартовыми — старшим и младшим завязалась теоретическая дискуссия: что лучше — выпускать дешевые, но не поддающиеся починке изделия, или более дорогие, допускающие ремонт.

Артюхов сказал:

— Это зависит от назначения предмета.

— В старину, — сказал Жуков, — цеховые правила несколько ограничивали подобных целеустремленных предпринимателей.

— И ограничивали также возможность совершенствования приемов производства, — разгорячился Дымов.

— Ограничения иногда бывают полезны для дела, — отозвался Жуков. — Чаще для торможения всего нового, свежего…

— Да стоит ли, Аркадий Васильевич, вся эта радиола хоть капли твоего пота? — возразил Артюхов. — Гляди, даже волосы у тебя ко лбу прилипли. А все оттого, что не лечишься. Веснина послал, а сам ведь не поехал летом на серные ванны, весь отпуск проторчал здесь в Ленинграде.

— Да я же книгу в печать сдавал. А вот в будущий отпуск поеду на Валдай рыбу удить. И вам советую, Михаил Осипович. Рыбная ловля очень успокаивает.

— Если по тебе судить…

Общий смех заглушил конец фразы. Разговор пошел об охоте, о гребле, о делах, не имеющих никакого отношения к радиоле.

Ночной визит

Стены палаты, куда попал Веснин, были выкрашены бледной серой масляной краской. Под самым потолком горела лампа, свет ее был снизу приглушен синим колпаком, напоминавшим опрокинутый зонтик.

Лошаков, который в коридоре так бодро рассказывал о своих изобретениях, теперь, попав в палату, лежал плашмя на койке, покрытый по самый нос серым одеялом.

Термометр под мышкой и манная кашка на столе сделали Веснина столь же беспомощным, как и его соседей, хотя он был так же здоров, в основном, как и они. Наслушавшись разговоров о профессиональных заболеваниях, Веснин почувствовал себя почти инвалидом.

Пришла медицинская сестра и стала собирать термометры. Она доставала из деревянной рамки, подвешенной в ногах каждой койки, листок бумаги, так называемый скорбный лист, на котором по-латыни был написан уже установленный или предполагаемый диагноз, и вносила в него показания термометра.

Сосед Веснина, тот, кто так оживленно излагал в коридоре новую гипотезу о причинах гибели Рима, произнес:

— Это мне напоминает один печальный случай, который произошел до революции в уездном городе Бобылеве. Там жила одна знатная и богатая дама, обладавшая прекрасным почерком. Она любила писать письма. Писала и Шаляпину и Репину. Просила помощи в составлении петиции государю императору на предмет запрещения экспериментов над бессловесными животными и заменой их закоренелыми преступниками. Чтобы умягчить нравы, она построила больничную палату для бродячих увечных кошек и собак. Она не отважилась доверить это учреждение попечению наших отечественных врачей, а выписала от куда-то ученого немца. На второй день своей деятельности тот записал каждой твари в скорбном листе: «Лючше», через день — «Еще лючше», на четвертый день — «Зафсем лючше». Но еще через день пошли записи: «Помер».

Тем временем все термометры были собраны. Нянечка ввезла в палату стол на колесиках, уставленный толстыми гранеными стаканами с напитком неопределенного цвета. В палате зажгли еще одну лампу, и свет ее в первый момент показался Веснину нестерпимо ярким, хотя сорок ватт было вовсе не так много. Лошаков, когда зажгли свет, нырнул с головой под одеяло.

— Больной, почему вы не ужинаете? — спросила его нянечка.

— Что это такое? — услыхал Веснин плачущий голос Лошакова. — Ни цветом, ни запахом ни на что не похоже.

— Вашей палате назначен стол номер один. На ночь полагается витаминный напиток. Натуральный кофе и чай не рекомендуются.

Посуду с недоеденной манной кашкой и недопитым витамином убрали, пол протерли и снова выключили лампу.

— Простите, — обратился к Веснину знаток римского водопровода, — вы, кажется, не собираетесь спать?

— Нет, я лежу и думаю о том, что мне лежать здесь стыдно, бесчестно, — ответил Веснин. — Я лежу, когда мог бы работать. Нежелание сделать над собой усилие привело меня на эту койку.

— Я, например, не могу пожаловаться на то, что у меня не хватает стремления работать, — возразил собеседник, — и, однако, я тоже нахожусь здесь. Меня привела сюда одна перманентная дискуссия. Несколько лет я работал над новой конструкцией индукционной печи для цветных металлов. Бесчисленное количество раз я представлял чертежи и расчеты в бесконечные экспертные комиссии. Наконец отпустили средства на изготовление опытного образца… Моя фамилия Садоков. Быть может, слыхали — печь Садокова.

Веснин, который услыхал эту фамилию впервые, собирался сказать нечто вроде: «Да, как будто, в самом деле». Но Садоков его не слушал.

— Появляется какой-то доцент со своим проектом печи, с якобы улучшенной теплоизоляцией и якобы уменьшенными электрическими потерями… — Садоков отшвырнул подушку и сел. — И все, что я создал с такой мукой, сразу рухнуло. Решение о строительстве моей печи отменяется: дескать, печь Васильева Игнатия Павловича совершеннее и экономичнее.

— ВИП! — воскликнул Веснин и хотел добавить, что учился у него в институте, но не успел этого сказать, потому что сосед повторил с жаром:

— Вот именно ВИП — высокочастотные индукционные печи, как Васильев их фарисейски называет. Они и привели меня на эту койку. Я разобрался в этих ВИПах и выяснил, что никаких преимуществ у них нет. Хлам, наукообразный хлам. Но сколько грязи на меня вылили! И обскурант, и закоснелый ретроград… Как меня только не величал этот ВИП! Я с ним ни разу лично не встречался, но считаю его безудержным прожектером, низким интриганом. Когда-нибудь выскажу ему все это… В конце концов я построил две печи своей системы для треста «Цветметзолото», получил блестящие акты приемочной комиссии. Пишу тогда предложение в главк электрослаботочной промышленности и получаю ответ, что у них уже принят проект ВИП… Друзья советуют: «Береги здоровье», — закончил свой рассказ собеседник Веснина. — Мне предложили работу на Урале. Там предстоит полная реконструкция завода. Есть возможность провести ряд своих технических идей. Надеюсь в недалеком будущем окончательно доказать, что печи Васильева не подходят для цветных металлов.

Облегчив свою душу, инженер Садоков заснул.

Покашливание, заглушённый вздох — все это звучало удивительно громко в тишине палаты. Веснин лежал с открытыми глазами, глядя на синий колпак ночника.

В это же время в клубе завода закончилась дискуссия о радиоле, и юный слесарь Костя Мухартов, удовлетворив свое любопытство, приналег на пироги, фрукты и отчасти на сладкие вина.

Юра Бельговский советовал Косте есть побольше жирных блюд, так как это будто бы затрудняет всасывание алкоголя в организм и препятствует опьянению. Сам Юра находился теперь в очень приятном расположении духа, в том самом, когда человеку море по колено. И, не делая из этого тайны, он признался Косте, что готов сейчас идти на подвиг, как никогда.

Услыхав такое откровенное признание, Муравейский встал со своего места и кавалергардским шагом подошел к двум друзьям:

— Юра, если б довелось мне командовать гусарским полком, вы были бы моим любимым адъютантом.

— Эх, а Владимира-то Сергеевича сегодня нет! — вздохнул Костя.

— Ребята, — сказал Муравейский, обнимая Костю и Юру, — молодцы, а что, если мы сейчас пойдем проведать Владимира Сергеевича?

Оба молодца ответили в том смысле, что завтра же, в часы приема посетителей, они обязательно пойдут в клинику.

— При аналогичных обстоятельствах Суворов не стал бы ждать рассвета, — заявил Муравейский. — «Спешите, ваше сиятельство, — писал он в подобных случаях принцу Кобургу, — деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время — дороже всего».

Костя и Юра попытались возразить Муравейскому, что в больницу посетители не допускаются ночью.

— «С распущенными знаменами и громогласной музыкой я взял Измаил» — вот что ответил бы вам сам Суворов! — произнес с достоинством Михаил Григорьевич и выпрямился. — Музыка в бою нужна и полезна, — продол жал он, — и надобно, чтобы она была самая громкая.

После такого заявления старшего инженера бригады промышленной электроники техник бригады и бывший слесарь той же бригады тотчас направились к выходу и все трое покинули зал.

Цветовский мрачным взглядом проводил эту троицу.

Уже далеко за полночь, находясь в странном состоянии полудремы-полубодрствования, Веснин услыхал раскаты хорошо знакомого баритона, доносившиеся откуда-то снизу:

— Понимаете, авария, авария, говорят вам! Авария на заводе союзного значения. Мне необходимо видеть инженера завода товарища Веснина. В его ведении находится ответственный агрегат. Промедление грозит всему заводу. Приказ директора немедленно вернуть его… (кого его: агрегат или Веснина, голос не уточнял) вернуть, так сказать, в строй. Пропустите, или я сам ворвусь!

Через мгновение Муравейский, слегка запыхавшийся, в белом халате, который был ему много выше колен, появился в палате.

За ним, едва поспевая, семенила дежурная сестра и бежали две санитарки:

— Но это не полагается, это против всяких правил… Врываться ночью в лечебное учреждение!

— Барышня… — чарующе ласково сказал Муравейский, сверкнув на нее своими огненными очами, — сестрица, умоляю, не делайте шума из пустяков! Через пять минут я улетучусь. Самое лучшее, что вы можете предпринять, — это снизойти к моим мольбам и уступить. Для чего на бесплодные пререкания терять золотое время?

— Я пойду за дежурным врачом.

— Он признает вас виноватой во всем. Ведь вы допустили меня в палату! Когда я окончу разговор с Весниным, я сам пойду хоть к главврачу. Поверьте моей опытности, доверьтесь мне, и вы ничего не потеряете, а рисковать вам фактически уже нечем.

Неизвестно, что намеревалась предпринять сестра, но во всяком случае в данный момент Муравейский мог считать себя победителем, потому что она вышла из палаты.

От Муравейского пахло жареным мясом, — возможно, знаменитым мухартовским пудингом «Виктория», немного вином, и был он значительно краснее обычного.

Подойдя к столику у постели Веснина, он принялся выгружать свои оттопыренные карманы. По мере того как столик покрывался фруктами и сластями, Муравейский все веселее и веселее напевал с ударением на букву «о»:

— Ночевала тучка, тучка золотая… Утром в путь она пустилась рано-оо… Уверяю вас, Вольдемар, «Тучка» имела успех потрясающий. Сам Студень с ней вальсировал.

— Уходи, брат, — сказал Муравейскому проснувшийся Лошаков. — Придет врач — тебе хуже будет.

— Спокойно, — отозвался Муравейский. — Дежурный врач у телефона, и ему будут звонить до той самой минуты, пока я не дам команды ко всеобщему отступлению. Это дело поручено проверенному товарищу — Константину Мухартову. Старшая сестра вызвана в приемную и также стоит там у телефона. Это дело взял на себя испытанный боец — Юрий Бельговский. Диверсия разработана по всем правилам техники и стратегии… А вам, Володя, вот почетная награда за все перенесенные страдания.

С этими словами Муравейский прицепил Веснину на ночную рубашку значок отличника электровакуумной промышленности — покрытую красной эмалью звездочку.

Этот значок Михаил Григорьевич взял «на минутку» у инженера Цветовского и забыл отдать.

— Теперь, Володя, слушайте внимательно, — сказал Муравейский уже другим тоном. — Константина свет Ивановича выгоняют из треста. Сегодня буквально за пять минут до праздника Жуков вызвал меня для очередной накачки. Пока он отчитывал меня, я сам читал приказ, лежавший у него на столе. Имею с детства большой опыт в чтении бумаг вверх ногами. Так вот: Студенецкого от треста освободить. Ну там… в связи с проектом реконструкции завода, с расширением объема работ на заводе. В общем, гонят довольно вежливо, без особого хамства. Но не в этом дело. Председателем научно-технического совета треста назначить Мочалова… Бросьте болеть, сейчас не время этим заниматься! Надо срочно идти к Мочалову. Это мужик решительный. Он сразу или забракует, или похвалит и даст ход. Идите к Мочалову. Это будет разведка боем.

Муравейский, конечно, был навеселе, но не настолько, чтобы ему нельзя было верить.

— Нет, правду вы говорите, что Мочалова назначили научным консультантом треста?

— Говорю вам, что прочел приказ до того, как стали провозглашать тосты.

Сестра, бледная, решительно подошла к Муравейскому:

— Я вызвала милицию.

Муравейский вскочил и стал стягивать с себя халат. Но его огромные руки застряли в рукавах.

— Девушка, тащите сюда плоскогубцы, иначе я не вылезу из халата. Его надо стаскивать по частям.

После того как сестра ланцетом подпорола рукава, Муравейский исчез так же стремительно, как возник.

Его появление могло бы показаться коллективной галлюцинацией, но реальные пирожные и сдобные булочки, лежащие на столике Веснина, свидетельствовали, что Муравейский не приснился ему, а действительно был здесь.

Веснин в недоумении покрутил в руках звездочку с надписью Отличнику электровакуумной промышленности.

— Утром с вами будет беседовать врач, — сказала сестра, — а сейчас извольте сдать все эти лакомства. Ведь вам назначен стол номер один.

Неожиданный визит Муравейского дал новый толчок мыслям Веснина:

«Как это я не мог сразу ответить Кузовкову относительно длинных выводов от анодов! Какая это была глупость! Я помещал колебательный контур вне лампы, а надо было его сунуть внутрь».

Веснин вспоминал, как бился он над своими чертежами, смотрел на них и ничего не видел, искал и не находил решения. А ведь все было так просто.

«Это как на загадочной картинке, — радовался найденному решению Веснин. — Нарисован лес, видишь деревья, цветы, грибы; требуется найти дровосека и семерых его сыновей. Как ни бейся, а перед тобой только лес. И какой простой, наивной минуту спустя кажется эта же картинка, когда вдруг среди сплетения ветвей обнаружишь бороду, топор и мальчиков, карабкающихся, ползающих, кувыркающихся…

Веснин выпросил у нянечки лист бумаги и на обороте старого, перечеркнутого скорбного листа, который она принесла, быстро набросал карандашом новую конструкцию магнетрона.

*

По совету инженера Садокова, легенду Муравейского об аварии решено было сохранить.

— Авария — дело такое, что не ждет, а, например, вручение ночью юбилейного значка, да еще чужого, как вы утверждаете, — ну уж сами понимаете, это пахнет хулиганством. И сестрице грозит увольнение за попустительство. Но авария — козырный туз, все покрывает. 3

Во время обхода дежурный врач сказал Веснину:

— Вообще мы не отпускаем положенных к нам на исследование больных до того, пока не будут проделаны все анализы. Но, поскольку вы говорите, что авария на заводе произошла именно там, где вы работаете, я вынужден удовлетворить вашу просьбу.

— Я ухожу с тяжелым металлом в организме, — бодро говорил Веснин, прощаясь со своим соседом.

— Нет, это римляне пали жертвой свинцовых солей, — возразил Садоков. — Нам, нашей современной цивилизации, грозит другая опасность — это асфальт. Меня очень смущает наличие в нем канцерогенных веществ. Возможно, кто-нибудь уже сопоставляет распространение асфальтовых покрытий и статистику раковых заболеваний.

Из больницы Веснин побежал в правление Треста слабых токов, чтобы добиться приема у Мочалова.

Поучения и советы

Очутившись в устланном коврами и завешенном тяжелыми портьерами вестибюле правления Треста слабых токов, Веснин оробел. Он так растерялся, что не сразу мог задать вопрос важному швейцару:

— Где можно видеть академика Мочалова?

Год спустя, когда Веснину с образцом магнетрона, уже работавшего в радиолокационной установке, пришлось идти в Наркомат тяжелой промышленности по личному вызову народного комиссара товарища Серго Орджоникидзе, он не испытывал той робости, даже страха, который почувствовал сейчас перед швейцаром в вестибюле правления треста.

К числу неповторимых ощущений относится и тот трепет, который ощущает всякий молодой человек в момент, когда ему кажется, что от чьего-то одного взгляда, слова наступит решительный поворот в его судьбе.

— К академику Мочалову? — торжественно повторил вопрос Веснина швейцар. — Вторая дверь направо.

Открыв дверь в кабинет, Веснин увидел постамент, задрапированный темно-вишневой пушистой материей. На нем возвышалось нечто вроде большого самовара. Веснину показалось сначала, что это модель доменной печи в масштабе 1:10, но, присмотревшись внимательнее, он сообразил, что это модель металлической электронной лампы в масштабе 20:1. Это был достойный образец особого класса чудес техники — игрушек для взрослых.

В противоположном конце кабинета за столом величиной с крокетную площадку, в кресле с очень высокой спинкой сидел Константин Иванович Студенецкий. Он не шевельнулся при звуке хлопнувшей двери.

Это была для Веснина очень неприятная неожиданность — вместо Мочалова увидеть технического директора завода. Но отступать теперь уже было поздно.

Когда Веснин подошел к столу, Студенецкий, кивнув ему, невнятно пробормотал: «Прошу садиться». Веснин молча опустился в кресло. Константин Иванович с озабоченным видом просматривал лежащие на столе бумаги, по временам поднимая брови и надувая щеки.

За спиной Студенецкого висели портреты: слева — обильно бородатые Леонардо да Винчи и Максвелл, посредине — Гюйгенс и Ньютон в кудрявых париках, справа — очень худой и гладко выбритый Ирвинг Лэнгмюр.

И мощный письменный стол, и портреты в тяжелых золоченых рамах, и похожая на самовар модель электронной лампы, и вся остальная обстановка кабинета главного научного консультанта Треста слабых токов — все это было выполнено и приобретено по личным указаниям Константина Ивановича.

— Прошу меня извинить. Я вас слушаю, — прервал наблюдения Веснина Студенецкий.

Говорить сейчас вместо Мочалова со Студенецким Веснину было обидно, противно. Но, рано или поздно, все равно надо было бы доложить техническому директору завода о своей работе.

Едва Веснин начал, как Студенецкий произнес нечто вроде «бам-бам» или «гм-гм» и перебил молодого инженера вопросом:

— Позвольте, каким образом вы в рабочее время находитесь не в лаборатории завода, а здесь, в тресте?

— Я был в стационаре Института профзаболеваний… Меня только сейчас выписали на работу… В бюллетене написано приступить к работе с завтрашнего дня.

— Гм, гм… Итак, на чем мы остановились? Я вас слушаю, продолжайте.

Великий закон физики — это закон резонанса, отзывчивости. Слабый сигнал перелетает океаны и континенты, заставляет откликнуться настроенный аппарат. Но если нет настройки, нет резонанса, то нет и отклика.

— Итак, на чем мы остановились? — любезнейшим тоном повторил Студенецкий, сверяя свои ручные часы со стенными.

Бормоча и мямля, Веснин старался как можно скорее окончить эту неожиданную и неприятную для него беседу. Студенецкому же, напротив, по-видимому, доставляло особое удовольствие именно теперь задавать свои обычные обескураживающие вопросы и высказывать уничтожающие суждения.

— Я очень ценю ваши технические начинания, но планирование затрат, организацию работ — это уж вы предоставьте нам, скромным администраторам, — остановил Веснина Константин Иванович, когда тот перешел к подсчетам того, во сколько примерно могли бы обойтись заводу эксперименты с магнетроном.

— Упрощенный техницизм в крупных делах недопустим, — шипел он, облизывая свои яркие, сочные, слишком полные для человека шестидесяти лет губы. — Всякое, даже, казалось бы, узкое, специальное, начинание необходимо проконсультировать во всех ведомствах, которые хотя бы косвенно могут оказаться заинтересованными в направлении перспективных разработок нашего завода. Учтите…

Веснин Вздрогнул при этом многозначительном «учтите». Розовое, непроницаемое лицо Студенецкого сияло угрожающей доброжелательностью.

— Вы предлагаете нечто весьма кардинальное, — продолжал Студенецкий. — А ведь вокруг вас не безвоздушное пространство, не пустота, в которую вы можете безгранично распространяться. Вокруг дела и люди. И всякое новшество, как бы оно ни было модно, требует мучительной перестановки сил и средств: кого-то надо будет ущемить, кому-то отказать… За примерами ходить недалеко. Естественно, что, получив поощрение, вы все свои силы… ну, если хотите, весь свой талант поставите на службу идее магнетрона. А что же будет, например, с выпрямителями, которые вы обязаны разработать для Детскосельской ионосферной станции, для учреждения, занимающегося проблемами не менее важными и, возможно, столь же новыми, как та, которой вы хотели бы себя всецело посвятить? — Крепкие зубы Студенецкого оскалились в улыбке. — Значит, если полностью удовлетворить вас, я должен буду кому-то другому в чем-то отказать, кого-то потребуется сократить, ужать…

Константин Иванович снова облизал губы и свел вместе руки, словно показывая, как он будет ужимать.

— Я вам, товарищ Веснин, приведу один поучительный пример из истории производства осветительных ламп с осмиевой нитью…

Но Веснину не удалось выслушать этот пример.

За креслом с высокой спинкой отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике сзади Студенецкого появилась высокая фигура Мочалова.

Резко обернувшись на чуть слышный скрип двери, Студенецкий вскочил с места.

— Вам придется подождать, — скороговоркой обратился Студенецкий к Веснину. — Вон там, — указал он на маленький столик в углу кабинета, за моделью электрон ной лампы.

Мочалов сел в кресло. Студенецкий, не садясь, начал собирать и складывать разбросанные по столу листки в свой огромный портфель, на крышке которого тускло поблескивала большая серебряная монограмма.

По фотографиям и портретам Веснин представлял себе внешность Мочалова иной. На фото не было синевы и мешков под глазами, не было добродушно насмешливой улыбки одним правым углом рта. Мочалов был на двенадцать лет моложе Студенецкого, но выглядел по сравнению с ним более усталым, бледным, даже серым.

Мочалов вступил в сознательную техническую жизнь уже после смерти А. С. Попова, он не был учеником изобретателя радио, но он был одним из самых крупных продолжателей работ Попова. Мочалов один из первых увидел те огромные возможности, которые заложены для радиотехники в потоках электронов, летящих в пустоте. Он создал первые теории действия электронных ламп. Это лампы Мочалова зажглись в 1925 году на Киевской метеостанции, это лампы Мочалова дали возможность двум подросткам — Володе Веснину и Тольке Сидоренко — услышать голос далекой Москвы.

Для Веснина первое знакомство с токами высокой частоты было связано с именем Мочалова. Даже великий Ленин говорил о токах высокой частоты с Мочаловым. У Веснина от этих ассоциаций заболели скулы, и он почувствовал, что ни за что в присутствии Мочалова не сможет разомкнуть плотно стиснутые губы, не сможет заставить себя говорить.

— Константин Иванович, — начал Мочалов, — я не нашел плана перспективных разработок. Меня особенно интересуют опыты Горбачева, последние его эксперименты на Детскосельской ионосферной станции.

Довольно высокий, слабый голос не шел к широкимплечам и всей несколько грузной фигуре Мочалова.

Студенецкий отвечал тоже очень тихо, стараясь попасть в тон собеседнику:

— Пока на ионосферной станции занимаются свободным творчеством, так сказать… И я не считал возможным это планировать…

Веснин не прислушивался к разговору, ему хотелось, чтобы беседа длилась как можно дольше. Сидя под прикрытием гигантской модели, он жадно всматривался в черты человека, которого относил к категории великих.

Но на самом деле Мочалов был не первым великим ученым, которого Веснин видел так близко. Этого наименования был также достоин и академик Крылов, к которому Веснин приходил с письмом от Рубеля.

Крылов был почти вдвое старше Мочалова и за свою долгую жизнь много успел поработать для процветания, славы и чести своей родины. Но область, в которой работал Алексей Николаевич Крылов — кораблестроение, компасное дело, приближенные вычисления, — все это было далеко от интересов молодого электрика, и всей значимости его работ Веснин не мог оценить.

Известность распространяется по свету узкими тропками. Каждой отдельной отраслью науки занимается сравнительно немного людей. Все они — это поверхность одной реки по отношению ко всему пространству материков. Капитан может быть известен, популярен в той части реки, где ходит его судно. Но стоит этому капитану отъехать на несколько километров от знакомого берега — там другой мир, свои ветры и грозы, свои интересы и страсти… Адмирал Крылов действовал за пределами того мира, в котором работал Веснин.

Вот почему Веснину казалось, что из всех людей, каких он знал, только Мочалов излучает нечто ему одному присущее, определяемое неясным словом — обаяние, что его негромкий голос удивительно гармонично сочетается с легкой сутуловатостью, что большие руки Мочалова — настоящие руки ученого. А крупная, коротко остриженная голова говорит о высоком уме ее обладателя.

Много лет спустя, когда уже ни Крылова, ни Мочалова не было в живых, Веснин вырос достаточно сам, чтобы по достоинству оценить обоих ученых.

Закончив разговор со Студенецким, Мочалов обратил внимание на Веснина, сидевшего в углу кабинета.

— Вы ко мне, товарищ?

Веснин подошел к столу.

— Я хотел бы поговорить с вами, Александр Васильевич, о генераторе сантиметровых волн.

В светлых глазах Мочалова вспыхнули золотистые искры:

— Как вы производили измерения?.. Мощность?.. Срок службы?

Веснин, не ожидавший подобных вопросов, молчал.

— Какую волну вы получили?

— У меня пока только проект, предельную длину волны и мощность я еще не могу уверенно назвать. Я думаю сделать анод в виде ряда секторов и через один подключить их к концам колебательного контура. Сам контур я предполагаю выполнить полого типа.

— Думаете? Предполагаете? — поднял брови Мочалов. — Есть у вас конструктивный чертеж?

Веснин был так огорчен, увидев Студенецкого вместо Мочалова, так счастлив, услыхав голос Мочалова, так подавлен, сидя под сенью гигантской модели электронной лампы, что теперь, когда наконец пришла очередь самому говорить, у него уже не было сил ни для переживаний, ни для волнений. Он говорил спокойно, почти безучастно. Это оцепенение показалось Мочалову чем-то вроде тупости.

А Веснин, прислушиваясь к своему голосу, который стал непривычно скрипучим, с ужасом сознавал, что говорит совсем не так, как следовало бы ему сейчас говорить, и рассказывает не то, что хотел рассказать. Лежа в палате, он с предельной ясностью мог представить себе свой генератор, в котором электронный поток образует нечто вроде колеса со спицами. Воздействие магнитных и электрических полей приводит это электронное колесо в быстрое вращение; спицы, переходя по пластинам анодов, возбуждают высокочастотные токи… Но сейчас…

Веснин видел, как золотистые огоньки, затеплившиеся в глазах Мочалова в начале этой беседы, погасли; видел, что Мочалову стало скучно.

— Есть у вас чертеж? — повторил Мочалов.

Веснин словно очнулся. Он вытащил из верхнего кармана пиджака сложенный вчетверо скорбный лист, на обороте которого был изображен новый вариант магнетрона.

Мочалов внимательно посмотрел на рисунок, когда Веснин, расправив листок, положил его на стол.

— Если бы вы уважали свою работу, то не принесли бы ее сюда в таком виде, — произнес академик, улыбнувшись одним правым углом рта. — К сожалению, тут дело не только во внешнем оформлении чертежа, хотя и это тоже очень важно. В вашей конструкции, — продол жал Мочалов, — нельзя сочетать высокие мощности с высокими частотами. Если бы вы начали делать такой прибор, то столкнулись бы с проблемой отвода тепла.

Веснин, забыв о себе, жадно впитывал каждое слово своего собеседника. Он глядел на Мочалова сияющими глазами, весь подавшись вперед, стремясь понять его идеи, мысли, замечания.

— Для получения предельно коротких волн большой мощности надо органически срастить колебательный контур и аноды… правильнее будет сказать, что сам колебательный контур должен иметь участки, воспринимающие электроны, — говорил Мочалов.

— Как я наглупил, как наглупил! — рассматривая свой рисунок, бормотал Веснин. — Почему я все время считал, что колебательный контур — это одно, а электроды лампы — это нечто отдельное… Ясно, что надо это срастить, слить воедино. Какие же я делал глупости!

— Молодость на то и дана, чтобы делать глупости, — возразил Мочалов.

Перемена в отношении Мочалова к Веснину не ускользнула от Студенецкого:

— Товарищ Веснин — способный молодой инженер. Он работал в одном из цехов нашего завода, мы перевели его в лабораторию.

— Создание мощных генераторов сантиметровых волн, — продолжал Мочалов, — дело первостепенной важности. Чем скорее это будет сделано, тем лучше. Вот почему я приветствую вашу попытку, товарищ Веснин, но ваши решения мне пока еще не показались достаточно убедительными. От всего сердца желаю успеха в дальнейшей работе.

Кольцо резонаторов

Веснин вышел из управления Треста слабых токов в смятении чувств. Будь он опытнее, искушеннее, он погрузился бы в глубокое уныние. Никакой реальной поддержки ведь не предвиделось. Но по своей наивности и восторженности Веснин чувствовал удовлетворение и гордость от одного того факта, что ему удалось поговорить с «самим Мочаловым». И он был не только выслушан, но к тому же получил еще и одобрение своих начинаний. Его поощрили на дальнейший труд.

Беседа с Весниным не была для Мочалова случаем, о котором следовало бы много думать. Но для Веснина это первое свидание с большим ученым было самым значительным событием в жизни.

Замечания Мочалова, показавшиеся сидевшему здесь же Студенецкому пустыми, ничего не значащими фразами, потому что за ними не таилось никаких обещаний, — эти несколько слов, произнесенных с участием, обострили чувства, заставили собраться и затрепетать все мысли молодого инженера.

С того времени, как он побывал на крейсере «Фурманов», Веснин систематически, кропотливо изучал все, что имело хоть малейшее отношение к сантиметровым волнам. Он несколько раз перечел статьи Лебедева, проштудировал книгу профессора Рожанского, достал перевод книги Ригги. Он проконспектировал все статьи по магнетронам. Десятки конструкций схем генераторов коротких воли предлагались до него. Многие из них имели остроумные особенности, весьма эффективные детали, но в целом не было известно прибора, который мог бы создать незатухающие сантиметровые электромагнитные волны большой мощности.

Изучая схемы и конструкции предшественников и производя расчеты различных вариантов, Веснин насытил свою память множеством коэффициентов, соотношений, конструктивных узлов. Где-то в самой глубине его сознания бродили наметки новой, идеальной конструкции, но он все не мог сложить разрозненные части в единое гармоническое целое, собрать в четкую логическую форму. То невозможно было разместить катоды, то не подобрать анодного напряжения и силы магнитного поля, то не получался выход энергии…

Наконец, лежа в Институте профзаболеваний, оторванный от возможности вновь перекладывать и рассматривать свои прежние записи, Веснин нашел новый принцип конструкции прибора.

И вот этот казавшийся ему таким совершенным вариант, тот вариант, который он имел в виду испытать экспериментально, тот вариант, ради которого он осмелился явиться к Мочалову, тоже оказался весьма далеким от совершенства. После разговора с Мочаловым это стало для Веснина несомненным.

Пожалуй, было от чего впасть в уныние.

Но подобно тому, как камертон совершает свои именно ему присущие гармонические колебания от импульса любой силы, формы, длительности, так и Веснин оттого, что Мочалов критически отнесся к его чертежу, мог лишь опять заняться новыми поисками правильной конструкции магнетронного генератора для сантиметровых волн.

Свидание с Мочаловым оказалось мощным катализатором для оформления новых идей Веснина.

В глубокой задумчивости вышел он на улицу. Не замечая окружающего, Веснин шагал по набережной канала Грибоедова, мимо церкви «Спас на крови»… И в это время в его сознании звено за звеном сцеплялись, прилаживались одна к другой, становились на место детали еще одной новой конструкции.

Подспудная работа многих месяцев получала наконец свое оформление и завершение. Так легкое встряхивание сосуда с пересыщенным раствором вызывает внезапное выпадение прекрасных, резко очерченных кристаллов.

Веснин нашел наконец самое правильное решение мощного магнетронного генератора сантиметровых волн: вместо одного-единственного резонатора сделать целую систему, разместить резонаторы в виде кольца, охватывающего катод. Он придумал сделать этот комплект резонаторов в виде одного массивного блока, одного цельного куска меди, так, чтобы этот кусок меди мог служить одновременно и анодом, и системой колебательных контуров и, наконец, самой вакуумной оболочкой прибора.

Это был большой шаг вперед, шаг от сложного к простому. От громоздкой нежизнеспособной схемы он пришел к четким, простым конструктивным формам.

Впоследствии приборы подобного типа стали называться многорезонаторными, многоконтурными, многокамерными магнетронами. Можно было бы привести длинный список имен инженеров, ученых, изобретателей, которым в разные годы, в разных странах приписывалась честь этого изобретения.

В разгар второй мировой войны американская фирма «Бэлл», известная своими работами в области дальней связи, публиковала во многих журналах такую рекламу: часовой с винтовкой стоит подле маленькой коробки, обвязанной шнурком и запечатанной со всех сторон массивными сургучными печатями. Фотография загадочной коробки, охраняемой часовым со сверкающим штыком, помещалась в радиотехнических журналах из месяца в месяц. Подписи под снимком гласили: «Здесь запечатана самая большая тайна этой войны». Организация производства радиотехнического прибора, заключенного в коробке, — это одна из больших заслуг фирмы «Бэлл».

Вскоре после окончания войны в технической литературе стали появляться описания радиолокационной аппаратуры, впервые примененной в военной технике второй мировой войны. В 1946 году фирма «Бэлл» опубликовала фотографию своей загадочной коробки в распечатанном виде. В коробке лежал многорезонаторный магнетрон — генератор сантиметровых волн.

Однако связь между изысканиями, в которых участвовал Веснин, и запечатанной коробкой фирмы «Бэлл» не была простой и явной. Сведения о советских работах в области многорезонаторных магнетронов три раза пересекали Атлантический океан, прежде чем фирма «Бэлл» начала свои исследования.

Но не будем забегать вперед. Мы еще вернемся к этой коробке с магнетроном в одном из последующих разделов (в главе одиннадцатой) нашей работы.

Магнетрон становится предметом обсуждения

Артюхов обещал Веснину созвать совещание для обсуждения его работ по магнетронному генератору сантиметровых волн еще в июне, когда заходил в лабораторный корпус посмотреть, как идут ремонтные работы.

Михаил Осипович думал, что созвать такое совещание можно будет сразу по возвращении Студенецкого из США. Но Студенецкий приехал на месяц позже, чем первоначально предполагалось. И сразу же по приезде главного инженера стали обсуждаться планы реконструкции всего завода, началась работа по оборудованию новых цехов.

Только в конце августа Артюхов нашел возможным и удобным заговорить о магнетроне с директором завода.

Это было после одного из производственных совещаний, когда начальники цехов ушли и в кабинете Жукова остались только Студенецкий и начальник лаборатории Дымов.

— К чему из-за каждой мелочи открывать великое словоговорение? — возразил Артюхову Студенецкий. — У нас завод, а не парламент. Мы сами, в наличном составе, правомочны сию минуту обсудить вопрос о магнетроне, не раздувая этого дела и не крича о нем на всех перекрестках.

Дымов, который стоял у окна и курил, резким жестом примял папиросу, сунул ее в пепельницу и опустился на стул.

— Магнетрон — это, пожалуй, интересная проблема, — сказал Жуков.

Студенецкий улыбнулся:

— Магнетрон, магнетрон… Теперь поиски конструкции мощных генераторов сантиметровых волн так же кружат голову юношам, как в свое время поиски чудесного камня, способного превращать свинец в золото.

— У нас в Союзе, — сказал Артюхов, — магнетроном занимаются научные учреждения в Харькове, в Горьком, в Москве.

— Да-да, — подхватил Студенецкий, — и в Ленинграде тоже существует чуть ли не пять институтов, где работают маниаки, превратившие это слово в какой-то фетиш. Скажу больше. Этим занимаются и за границей. Еще в 1923 году я реферировал статью Альберта Хелла о магнетронах, которая была напечатана в журнале «Электрикаль Инжиниринг». До Хелла этот прибор был известен, как диод с магнитным управлением. — Лицо Константина Ивановича приняло мечтательное выражение. — Да, в 1923 году, — повторил он. — Это было десять лет назад, но я сам, друзья мои, был тогда лет на двадцать моложе… А вы мне говорите — магнетрон…

— Насколько я понимаю, — спокойно возразил Артюхов, — теперь у нас речь идет не о слове «магнетрон» и не о слове вообще, а о деле, о генераторе сантиметровых волн. Веснин создал проект очень интересного прибора. Этой работой лаборатория завода могла бы гордиться, если дать Веснину возможность завершить начатое им дело.

Константин Иванович посмотрел на своего оппонента отечески добродушно.

— В ответ на ваше меценатское выступление я осмелюсь заметить, — начал технический директор примирительным тоном, — что яичница-глазунья — это далеко не верх кулинарного искусства. Опекаемый вами инженер Веснин работает в лаборатории завода, в лаборатории, оборудованной лучше, чем могли бы это сделать многие научно-исследовательские институты. В его распоряжении яйца, масло и сковорода.

— Зато уж огонь-то его собственный, — улыбнулся Жуков.

— За те игрушки, которые мастерит в рабочее время младший научный сотрудник лаборатории инженер Веснин, расплачиваются потребители, покупающие наши радиолампы, — так же добродушно продолжал Студенецкий. — Средства, которые он тратит на свои развлечения, учитываются при калькуляции.

Дымов встал:

— Согласен, что Веснин не дал еще ни одной оригинальной конструкции. Но проблему освоения дециметрового и сантиметрового диапазонов волн — это одно из основных направлений всей современной радиотехники. А магнетрон идет, как теперь принято говорить, в фарватере. И наша лаборатория — крупнейшая в Союзе вакуумная лаборатория — должна иметь какое-то свое собственное мнение, основанное на собственных опытах, а не на чьих-то статьях и литературных обзорах. Нельзя же так работать, как это мы делали раньше: вот заказали из Военно-электротехнической академии Цветовскому парочку магнетронов, и он выполняет заказ. Кончился заказ, и всю работу с магнетронами бросили… Мы ведь не артель инвалидов по мелкому ремонту бытприборов… И если Веснин по своей инициативе взялся за это дело, правильно чувствуя веяние времени, его надо поддержать… А что касается созыва совещания с привлечением специалистов, то… — Дымов взглянул на Студенецкого, и щека его дернулась, — мне кажется, что это совещание не так удорожит нашу продукцию, как удорожила бы ее новая партия американских тиратронов, если бы Веснин не взялся переделать сварочные прерыватели.

— Не знаю, не знаю, что дешевле, что дороже. Здесь есть директор. Что касается меня, то я обязан подчиняться. — Константин Иванович чуть было не сказал: власти надо подчиняться, но спохватился вовремя и за молчал.

Однако Жуков уловил в тоне Студенецкого нечто, показавшееся ему похожим на то, что он называл «бюрократической отпиской», «чиновничьим отношением к делу». Поэтому он нашел уместным пошутить относительно власти, ему данной.

— Если бы моя власть действительно была велика, — сказал Жуков, — то я на год вперед вообще отменил бы все заседания и совещания.

Затем директор подчеркнул, что вопрос о генерировании сантиметровых волн интересует его как техника, как электровакуумщика, и что ему хотелось бы послушать, что скажут авторитетные специалисты.

— Следовательно, решение принято, — сказал Студенецкий. — Остается лишь составить список лиц, которые будут приглашены принять участие в совещании.

— Кого же вы предлагаете? — спросил Жуков.

— Считаю необходимым пригласить из Бюро новизны Комитета по изобретательству профессора Вонского.

— Как, этого Мафусаила со слуховой трубкой? Этого камнеточца! — Дымов чиркнул спичкой и снова закурил.

— Вонский много лет состоит экспертом электротехнической секции Комитета по изобретательству, — погладив бороду, изрек Константин Иванович.

— Да, он туда врос прочно, как настоящий камне-точец, — повторил Дымов. — Эти моллюски пробуравливают тонкий ход в глубь камня, а потом на конце этого хода образуют для себя камеру. По мере роста моллюска камера расширяется, а входное отверстие остается все таким же малым. Так он и сидит, замурованный в скале. Я бы уж если приглашал со стороны, то, конечно, в первую очередь пригласил бы академика Мочалова.

— Когда на совещании соберутся три академика, то непременно будет высказано пять совершенно различных непримиримых мнений. Работоспособность любой комиссии обратно пропорциональна числу ее членов, — не унимался Студенецкий. — Если Вонский для вас недостаточно авторитетен, то можно пригласить также и доктора технических наук Мстислава Львовича Рокотова. Это квалифицированный электровакуумщик.

— Этот свирепый павиан?

— Аркадий Васильевич, вы что, «Жизнь животных» Брема изучаете? Или, возможно, готовите к изданию личные исследования из области зоологии? — пошутил Артюхов.

— Итак, — сказал Жуков, — приглашаем Мочалова, Вонского, Рокотова. Несомненно, Константин Иванович прав в том отношении, что мы будем заниматься не академическим разбором идей Веснина, а генератором сантиметровых волн. Обсуждение должно пройти отнюдь не в атмосфере благодушия, какое бывает в семье, когда там вдруг появляется чудо-ребенок. Дело не шуточное. Надо уяснить, какие тут перспективы для лаборатории, а быть может, и для производства. Я знаю, что и Вонский и Рокотов очень придирчивы и любят цепляться к мелочам, особенно Вонский… И, признаться, я бы хотел предоставить им полную возможность атаковать Веснина. — Жуков встал, одернул гимнастерку и снова сел. — Пусть он отбивается, пусть побарахтается.

Артюхов улыбнулся, засмеялся и сам Жуков. Дымов уже готовился сломать еще одну папиросу.

— Я… — снова начал Жуков, на этот раз обращаясь непосредственно к Дымову, — я с детства на руководящей работе. Коров пас. Но в те отдаленные времена я, помимо основной работы, взял на себя еще одно общественно полезное дело и вел его в порядке добровольного шефства. Свободное время я посвящал обучению щенков искусству плавания. Знаете, Аркадий Васильевич, как это делается? Берут зверя за шиворот и с размаху бросают в воду. И, представьте, собачата начинают перебирать лапами. А потом уж в жаркий день сами так и рвутся к воде. Конечно, есть разные педагогические системы, и, говорят, в одной кавалерийской школе до тех пор не сажают на лошадь, пока человек не выучится ездить верхом.

Дымов рассмеялся:

— А пожалуй, вы правы! Пусть Веснин узнает, почем фунт лиха и что это за профессия — изобретатель.

— Согласен, что Вонский и Рокотов весьма полезные субъекты, — сказал и Артюхов. — Насколько я понимаю в этом деле, так тут применимо такое золотое правило: чем совершеннее тормоза, тем выше допустимые рабочие скорости механизмов.

— Ого, вы сделали большие успехи в точных науках, Михаил Осипович! — кротко улыбнулся Студенецкий.

— Итак, — резюмировал Жуков, — в основном мы договорились: совещание созвать, организационную сторону поручить Аркадию Васильевичу.

Но прежде чем Жуков успел сказать, что считает разговор на эту тему законченным, Студенецкий погладил бороду, кашлянул и произнес нечто отдаленно напоминающее не то «гм, гм», не то «бам, бам».

— У вас есть дополнения? — осведомился Жуков. Тяжелые, немного припухшие веки директора завода чуть дрогнули. Шрам над переносицей побледнел. Смуглое, почти оливковое лицо еще более потемнело, когда прищуренные черные глаза Жукова встретились с глазами Константина Ивановича.

Мало кто на заводе мог вынести пристальный, с прищуром взгляд Жукова в минуты его гнева. Но технический директор смотрел на Жукова спокойными, светлыми, как всегда, очень ясными глазами.

— Нет, дополнений не имею, — произнес он и погладил бороду.

Таким образом, было решено на предстоящее совещание по магнетрону пригласить эксперта Комподиза Вонского, профессора Рокотова и академика Мочалова. Существовал еще один человек, присутствие которого на совещании могло бы иметь решающее влияние на судьбу дальнейших работ Веснина. Это был директор Детскосельской ионосферной станции, Евгений Кузьмич Горбачев, который уже несколько лет занимался проблемами радиообнаружения ночью, в темноте, сквозь дым и туман. Работы Горбачева имели оборонное значение и были известны ограниченному кругу лиц. Ни Дымов, ни Артюхов, ни даже директор завода Жуков не были осведомлены об этих работах. На заводе Горбачева знали как требовательного, придирчивого заказчика, но не были в курсе того, куда шли и как в дальнейшем применялись выполняемые заказы. Один лишь Студенецкий знал о работах Горбачева. Будучи некоторое время научным консультантом всего Треста электрослаботочной промышленности, Студенецкий, естественно, имел — сведения об опытах, проводившихся на Детскосельской ионосферной станции. Но Константин Иванович не счел нужным выдвигать кандидатуру Горбачева в качестве возможного участника совещания.

Студенецкий знал Горбачева как человека весьма доброжелательного, энтузиаста, готового поддержать каждое встречавшееся на его пути, как он говорил, «молодое дарование». Горбачев не ведал зависти, утверждая, что каждая новая работа в том же направлении «льет воду на нашу мельницу». По совокупности всех этих свойств своего характера Горбачев не был упомянут Студенецким как лицо, присутствие которого было бы желательно на данном совещании. Горбачев не был приглашен.

Под выходной от восемнадцати до двадцати

Когда Жуков остался один, Алла Кирилловна вошла в кабинет и положила на стол письмо, нераспечатанное и не помеченное штампом: входящий номер такой-то.

Письмо без конверта было сложено треугольником и отправлено без марки. Жукову довольно было взглянуть на детский, но уже небрежно размашистый почерк с завитками и хвостиками, чтобы давно знакомое, смутное предчувствие предстоящего огорчения овладело им.

В нижнем углу треугольника стоял штамп военной школы, на вершине треугольника — круглая печать сельской почты.

Он мог изучать только эту внешнюю сторону письма, потому что прочитать самое письмо сейчас уже не было времени.

В эти часы каждую неделю Жуков принимал работников завода, желавших говорить с директором по личным делам.

Прием происходил обычно в присутствии председателя заводского комитета Карповой и начальника отдела кадров Пахарева.

Пахареву довольно было, здороваясь, бросить на директора беглый взгляд из-под очков, чтобы тотчас отойти к своему обычному в эти дни месту и углубиться или сделать вид, что углублен в изучение личных дел каждого, кто был сегодня записан на прием.

Несмотря на загруженность Жукова тем огромным и ответственным делом, какое ему было доверено и которому он отдавал все свои силы и все свое время, мысль о сыне, о первенце Игоре, тревожила его часто. Эта тревога была скрыта от самых близких, но чем скрытнее была она, тем глубже Жуков ее ощущал.

«Почему Игорь после двух месяцев молчания написал не домой, как обычно, а сюда, на завод? Письма с хорошими новостями дети не адресуют родителям по месту службы. Следовательно, Игорь имел некоторое основание скрыть это письмо от матери и сестер».

Но сейчас Жукову было неловко читать личное письмо. Шумно хлопнув дверью, в кабинет вошла старуха Карпова.

Она не носила очков, и ее небольшие черные глазки видели достаточно остро. На заводских стрелковых соревнованиях она заняла в этом году третье место. Но, в отличие от близорукого Пахарева, она не увидела ничего особенного в лице директора и не заметила письма, лежащего перед ним на столе.

— Сегодня, — громко сказала она, — как и следовало ожидать, список жалобщиков открывает Николай Евдокимович Мазурин.

Екатерина Сергеевна Карпова не могла себе представить, что кто-либо, находясь при исполнении служебных обязанностей, может хоть на минуту отвлечься мыслями от своего прямого служебного дела.

Жуков накрыл еще не распечатанное письмо сына толстой папкой и нажал кнопку звонка, что послужило для Аллы Кирилловны сигналом к началу приема посетителей.

Первым действительно вошел, как говорила Карпова, старик с торчащими, как у кота, прямыми усами — старший садовник завода дядя Коля Мазурин.

Пахарев, улыбнувшись Жукову, тихо спросил:

— Требуется справка о товарище Мазурине?

Жуков засмеялся одними глазами.

— Вот, — сердито хмурясь, сказал садовник, — извольте взглянуть. — Он вытащил из кармана несколько луковиц и положил их на толстую папку, которой Жуков прикрыл письмо сына. — Конечно, если б всего их было две штуки, я мог бы их содержать и дома, но у меня таких имеется четыреста штук! Это, изволите видеть, ценность.

— Что же вы стоите, Николай Евдокимович! Прошу вас, сядьте.

— Мое дело короткое — денег прошу. Чего же мне тут рассиживаться.

— Не бойся гостя сидячего, а бойся стоячего, — возразил директор и еще раз попросил садовника сесть тоном очень вежливым, но так, что Мазурин на этот раз не посмел отказаться.

Опустившись на стул, дядя Коля потерял весь свой апломб и сказал даже с некоторой робостью:

— Деньги нужны — вот для них.

Он снял луковички с папки и поставил их на стол, подальше от директора.

— Что это такое? — спросил Жуков. Старик ответил с гордостью:

— Это коллекционный материал! Получено в порядке обмена с Московским парком культуры и отдыха имени Горького. Короче говоря, ЦеПеКаО. — Передохнув немного, дядя Коля продолжал: — Тут есть редчайший, мало кому известный махровый тюльпан Черный принц, есть знаменитая, прекраснейшая Золотая Аврора, голубой тюльпан Королева Шарлотта…

— Слыхали мы эту песенку, — перебила Карпова. — У него и подорожник историческое растение. Он ведь сначала ко мне в завком имел дерзость прийти. Требует пятьсот рублей для каких-то луковиц голландских, когда у нас в яслях няни уже который год в одних и тех же халатах ходят. Опасно даже такие ветхие халаты отдавать в механическую прачечную. Они сами стирают…

— Екатерина Сергеевна, — тихо сказал Жуков, — мы сейчас говорим о цветах. Для разговора о яслях необязательно присутствие старшего садовника завода.

Ворча, Карпова села на место. В негодовании она принялась яростно расчесывать черной выщербленной гребенкой свои коротко остриженные, легкие, как пух одуванчика, седые волосы.

Жуков, тщательно проверив смету, составленную Николаем Евдокимовичем, дал ему несколько ценных практических советов об использовании старых ящиков из-под прибывшего на завод оборудования, а также о привлечении в качестве рабсилы тех комсомольцев, кто проявил горячую любовь к природе, еще весной так хорошо поработав на очистке сада.

— Ведь молодым людям эта возня с грядками доставила большое удовольствие, и делали они это в добровольном порядке, не правда ли? Неужто вы растеряли всех своих друзей?

— То есть оно, конечно… ребята предлагали помочь. Довольны они тем, что я добыл тюльпаны.

— Позвольте, а как же у вас тут предусмотрена оплата работ? Ведь вы говорите, что ребята вызвались добровольно помочь?

Садовник покраснел:

— Да ведь эти деньги мне еще на другое дело сгодятся… А уж заодно просить-то…

Жуков распорядился выдать дяде Коле триста рублей из директорского фонда.

— Всегда наполовину урежете, — сказал вместо спасиба Николай Евдокимович.

— А вы всегда вдвое просите.

— Это потому, что срезаете почти вдвое.

Едва Мазурин вышел, как Карпова снова сорвалась со своего места:

— Лучше бы эти деньги отпустили сверх сметы яслям — больше пользы было бы.

Валентина Петровна Иванова, сухонькая блондинка, заведующая яслями, уже входила в кабинет.

— У меня не совсем личное дело, но прошу меня принять.

— Вы легки на помине, — сказал Жуков, — товарищ Карпова уже говорила о ваших нуждах. Садитесь.

Следующей записанной на прием была работница цеха радиоламп Клавдия Соленова. Пахарев сообщил:

— На сегодняшний день ей девятнадцать лет.

— Уже год, как имеет право избирать и быть избранной, — вставила Карпова.

— Беспартийная, — продолжал Пахарев, — в комсомоле не состоит, выговоров и взысканий не имеет, зачислена на завод в ноябре 1933 года подсобной работницей. В настоящее время сборщица третьего разряда.

— Общественной работы не ведет, — добавила Карпова, — в профсоюзе состоит один год.

Жуков позвонил.

Перед ним предстала Клавочка из бригады Любаши Мухартовой. Тонкие бровки были, как всегда, подбриты, губы подкрашены.

— Садитесь, — пригласил ее Жуков.

— Спасибо, — растерявшись, прошептала Клава и присела на кончик стула. Сказать еще что-нибудь у нее не хватало смелости.

— Я вас слушаю, — взглянул на нее Жуков.

— Спасибо, — все так же тихо повторила Клава.

— Эх, ты! — тряхнула седой головой Карпова. — Я в твои годы с жандармами говорить не боялась, а ты своего товарища директора испугалась. Куда же это годится?

Справившись со своим смущением, Клава рассказала, что явилась с просьбой об увольнении. Начальник цеха не хочет отпустить ее с работы. А она, оказывается, твердо решила ехать на Дальний Восток. И деньги на дорогу есть, и вещи необходимые купила, а начальник цеха не отпускает.

Директор обещал просьбу Клавы удовлетворить:

— Я поговорю с начальником цеха, он найдет вам замену на линейке, а заявление об увольнении оставьте.

После Клавы в кабинет директора вошел Саня Соркин.

Завкадрами Александр Георгиевич Пахарев вспомнил слова Студенецкого на юбилейном вечере: «Саня за Клавой бежит на Восток». Поглядев на молодого монтера поверх серпообразных стекол своих очков, завкадрами обратился к Сане:

— Полагаете, товарищ Соркин, что люди вашей квалификации на Дальнем Востоке нужнее, чем здесь?

Жуков посмотрел на Пахарева, на Карпову, предложил Сане сесть и сказал:

— Помню, вы с отличием окончили нашу школу. Саня ничего не ответил, и Жуков продолжал:

— Месяца два назад ко мне приходил механик по оборудованию из вашего цеха — товарищ Игнатов. Он жил в общежитии, а так как собирался жениться, то и намерен был устроиться на работу там, где была надежда получить комнату. Мы не нашли возможным уволить высококвалифицированного рабочего, и я обещал, что в ближайшее время он получит комнату во вновь выстроенном заводском доме. Если бы причина, которая вас заставляет просить об увольнении, была более конкретной, то и вам я постарался бы помочь, как помог Игнатову, как мы помогаем каждому члену нашего коллектива, если он работает так же хорошо, как Игнатов, как вы. Я вас слушаю Александр Михайлович.

Саня молча держал в руках, скручивал в трубку и опять разглаживал школьную тетрадку в синей обложке, в которой лежало заявление.

— Вы, товарищ Соркин, пришли к нам на завод подростком, — повторил Жуков, — здесь вы получили специальность монтера, здесь поступили в наш вечерний техникум. Считаю, что техникум вам оставлять не следует. Вас знают, вас уважают на заводе. Не вижу ни каких оснований для просьбы об увольнении. Запомните, Александр Михайлович: женщина может бросить работу ради любимого, но мужчине этого делать не следует. Это его унизило бы в ее глазах.

Саня вышел из кабинета, низко опустив голову, но так и не положив на стол директора свое заявление с просьбой об увольнении, которое старательно переписывал несколько раз.

Увидев в коридоре своего друга Костю Мухартова, который ожидал его, Саня сунул свернутую тетрадку в карман и произнес:

— Любовная лодка разбилась о быт, как сказал Маяковский.

Следом за Саней Соркиным в кабинет Жукова вошел молодой, недавно поступивший на завод после окончания института инженер. Он работал в заготовительном цехе, а у него, по его словам, была большая склонность к теоретическим исследованиям. Он просил поэтому отпустить его в аспирантуру, где, как он говорил, он принесет больше пользы государству, чем наблюдая за штамповкой заготовок деталей радиоламп.

Жуков предложил молодому человеку перейти в теоретический отдел лаборатории, к Кузовкову.

— Вот таких надо бы на Дальний Восток отсылать, а ты, Николай Александрович, нянчишься с ними, на голову себе сажаешь! — сказала Карпова.

Вслед за инженером-теоретиком явился мастер электромонтажного цеха, который жаловался на неправильно вынесенный ему выговор. За ним еще рабочий…

К концу приема в кабинет директора вошел Петр Иванович Лошаков, который изобрел стеклодувную трубку с механическим дутьем. Студенецкий перевел старого изобретателя в экспериментальную мастерскую для руководства изготовлением новых трубок. Первые экземпляры «лошаковских самодуек» успешно прошли испытание. Теперь предстояло выполнить большую партию таких трубок. Однако Лошаков пришел с просьбой вернуть его обратно в стекольный цех:

— Посадил меня Константин Иванович на оклад. Я теперь втрое против прежнего меньше зарабатываю. А премию, говорят, мне не с чего начислять. Мои трубки сохраняют легкие стеклодувам. Но сделать мою трубку дороже, чем прежнюю. Вот и говорят: цеху убыток. Старуха моя смеется: «Что, захотел, дед, премию?»

Жуков написал распоряжение в расчетный отдел сохранить за старым изобретателем его прежний среднемесячный заработок на все время работы в экспериментальном цехе.

Только в восьмом часу вечера окончился прием по личным делам. Директор отодвинул толстую папку и взял из-под нее письмо сына. В кабинет принесли ужин, и Жуков мог быть уверенным, что с полчаса Алла Кирилловна не переведет ему в кабинет ни один из телефонных разговоров и не допустит к нему ни одного человека. Время трапезы директора его секретарь считала священным.

Сегодня Жуков особенно ждал эти предстоящие тридцать минут своей свободы, в течение которых его секретарь будет непоколебимо отбивать все атаки на кабинет.

Директор завода Жуков принимает решение

Отхлебнув чая и торопливо прожевывая бутерброд, Николай Александрович развернул наконец так долго пролежавший на столе маленький белый треугольничек.

Дорогой папа, — прочел директор. — Я получил твое письмо, в котором ты спрашиваешь, почему я так долго не писал. Но ты же знаешь, что из всех родов оружия перо для меня самое страшное. Мне очень стыдно, что мое молчание заставило тебя обратиться к нашему командиру.

Меня вызвали перед сигналом ко сну, и командир такие ужасы рассказал мне о скверных детях, что я на пятнадцатом году жизни решил стать пай-мальчиком (ведь исправиться никогда не поздно). И вот, как видишь, едва пришел в роту, так сейчас же вырвал страницу из тетради и пишу тебе на ней это письмо. А завтра будет проборка за тетрадь.

Трудно быть хорошим, но впоследствии я постараюсь.

Папа! Пришли, пожалуйста, своему крошке, если можно, твой старый фотоаппарат «ФЭД». Мы проходим полевое ученье в такой изумительно красивой местности, что тебе интересно будет посмотреть. Присылаю тебе один снимок. Правда красиво? Это на пляже. Третий с правого края — это мой друг Митя Неволин, я тебе уже рассказывал о нем, а рядом с ним так сказать, спиной к зрителям — твой бессовестный сын.

Маме и сестрам про это письмо не говори. Им надо писать нежности, а я еще не собрался. Скоро и им напишу, и в том письме тебе будет только привет, а про это письмо если скажешь, они обидятся, что я тебе первому написал. Но ведь тебе я пишу, не думая, а им уж я постараюсь. Тем более что Митя у нас поэт, и он всем мамам и сестрам такие ласковые письма умеет сочинять, что их смешно читать.

Жму руку, твой сын Игорь Жуков.

Не выпуская из рук вырванный из тетради листок с таким насмешливо дерзким и даже несколько наглым письмом, директор откинулся на спинку кресла и на мгновенье сомкнул веки. Крупные складки кожи на его лице от крыльев носа к углам рта и мягкая сетка морщин вокруг глаз были совершенно неподвижны. Издали его можно было принять за спящего, если бы вся поза не была такой напряженной.

Устал. Он сегодня очень устал.

И такую страшную усталость Жуков ощутил только сейчас, прочитав письмо.

Этот красивый, ловкий, всегда находчивый на острые слова мальчик был непонятен своему отцу.

Когда Николай Александрович видел таких, как он выражался, пижонов на улице, в трамвае или в кино, у него всегда против них возникало не совсем доброе чувство, которое можно было бы — правда, не абсолютно точно — выразить словами: «Вот, мол, для кого мы революцию делали!..»

Боязнь, что сын вдруг окажется в стороне от борьбы, постарается избежать трудностей, сопряженных с понятием личной чести и чести родины, делала Жукова недоверчивым не к молодежи вообще, а именно к своему сыну.

При безмерной занятости Жукова тем огромным и ответственным делом, какое он возглавлял и какому отдавал максимум своего времени, мысль о сыне Игоре тревожила его подспудно, скрытно, но постоянно.

Жуков настоял на том, чтобы сын, окончив семилетку, определился в военное училище. Мать была огорчена предстоящей разлукой с сыном, но в конце концов согласилась с доводами Николая Александровича.

Когда Игорь на зимние каникулы приехал домой, отец убедился, что форма оказалась мальчику к лицу и что сам мальчик это отлично сознавал. В дни каникул особенно раздражало Жукова то, что Игорь позволяет матери приносить себе кофе в постель и не возражает, когда сестренки оказывают ему самые рабские услуги — вроде чистки сапог.

Сам же Игорь все свое время проводил в театре и кино со знакомыми мальчишками или на катке, но избегал при этом кататься с сестрами.

Детство и юность Николая Александровича Жукова были иными. Он действительно пас коров до пятнадцати лет, а затем перешел в ученики к кузнецу. Работал в сельской кузнице он вплоть до призыва в царскую армию в 1914 году. Здесь он был зачислен в автомобильную роту и служил под командой Артемия Ивановича Крживицкого, известного впоследствии полковника — организатора первых мотомеханизированных частей в русской армии.

Жуков стал отличным водителем, в совершенстве изучил двигатель, за проявленную храбрость был награжден медалью. После ранения он был прикомандирован к полевой ремонтно-механической мастерской, где работал сначала слесарем, а под конец войны — старшим механиком. К тому времени он вступил в партию большевиков, был членом полкового комитета. Во время Октябрьской революции он был в числе тех, кто охранял Смольный, где помещался штаб революционного восстания.

В 1923 году Жуков попал на Ленинградский электровакуумный завод тем же путем, что и Артюхов, который работал в те годы еще на складе готовых изделий. Жукова райком партии направлял в цех слесарем. Студенецкий, узнав, что новый слесарь в свое время и водил и ремонтировал бронемашины, перевел его в начальники заводской автобазы. Здесь Николай Александрович из кучи хлама собрал и отремонтировал грузовик, легковую машину и мотоцикл с прицепной коляской. По тем временам это был роскошный транспорт. Не многие заводы в годы послевоенной разрухи могли похвалиться тремя отлично работающими машинами.

Партийная организация завода настояла на переводе Жукова из гаража снова на производство. Ему была поручена работа по восстановлению и переоборудованию цехов.

Студенецкий в ту пору был моложе и не боялся окружать себя людьми смелыми, энергичными. Он ценил хватку, деловитость и спокойную уверенность в себе, отличавшие уже тогда еще не достигшего тридцати лет Жукова и, как они оба говорили об этом впоследствии, сдал бывшему подпаску подряд на все строительные работы. Жуков был назначен начальником ОКСа — отдела капитального строительства. Этим смелым назначением Константин Иванович доказал, что идет навстречу стремлению правительства создать новые кадры специалистов. В лице Жукова Студенецкий получал необычайно преданного делу и толкового исполнителя, а порой и инициатора многочисленных работ, связанных с созданием нового завода.

Через несколько лет партком предложил Жукову поступить в ФОН (Факультет особого назначения, созданный по инициативе Орджоникидзе дляПодготовки руководящих кадров промышленности). Затем Жуков учился в Промакадемии. Окончив ее, он вновь вернулся на завод. За годы его ученья на заводе произошло много перемен. Константин Иванович был уже только техническим директором. На посту директора успело смениться несколько человек. Последним был Шестериков. Жукова назначили его заместителем по общим вопросам.

Хотя Шестериков был старый член партии, заслуженный революционер, Жуков с ним сработаться не мог.

«Слишком добр, — говорил Жуков о Шестерикове. — Добр на советские денежки. И невзыскателен. С людей не взыскивает, а с себя-то уж подавно».

Когда после истории с организацией производства стенных часов Шестерикова сняли, директором завода стал Николай Александрович Жуков.

«Если забуксуешь, не робей, вытащим, — сказал новому директору Артюхов, который к тому времени был уже освобожденным от работы на производстве секретарем партийного комитета. — Нашу организацию считают сильной».

На что новый директор ответил:

«Нечего стесняться. Пусть организация с меня строже спрашивает, крепче контролирует. Как бывший транспортник, скажу: чем сильнее тормоза, тем выше допустимые рабочие скорости».

«Посмотрим. Быть может, придется не тормозить, а подгонять», — возразил Михаил Осипович.

Таким образом, во время разговора о магнетроне Студенецкий, поздравив Артюхова с тем, что тот научился технически мыслить, несколько ошибся, приняв фразу о связи между силой тормозов и допустимой скоростью за нечто, Артюховым недавно постигнутое.

На самом деле у секретаря парткома и у директора завода эта фраза была связана с другими, не только техническими, понятиями и ассоциациями.

Жуков сложил снова треугольником письмо Игоря и сунул в чистый конверт крохотную фотографию — пейзаж Волги с еле различимыми на берегу фигурками, среди которых, как было сказано в письме, находился и его сын.

Затем директор сложил в стопку разбросанные по столу листы разных форматов, покрытые столбцами цифр, испещренные пометками.

Алла Кирилловна принесла графики выполнения плана по цехам. Он дал ей заявки, которые успел подписать во время совещания, и попросил принести на подпись отчеты бухгалтерии.

Зазвенел внутризаводской телефон.

Еще раз пришла Алла Кирилловна с претензиями заказчиков.

Огромный мир, именуемый производством, со своими радостями и печалями окружал директора завода.

На столе перед Жуковым лежали разложенные по папкам дела, требующие немедленного ответа, решения, вмешательства.

Поработав еще около часа, Жуков стал разбирать бумаги у себя на столе, с тем чтобы, оставив все в порядке, пойти в цех металлических ламп. Вопрос о скорейшем пуске этого цеха больше всех остальных заводских дел интересовал в последнее время Главное управление электровакуумной промышленности.

Когда Жуков передвинул зеленую папку с надписью «Оборудование цеха металлических ламп», из нее выскользнул плоский темный квадрат величиной с ладонь.

Это была фотография соревнования пионеров на заводском празднике. Впереди, высоко поднимая ноги, бежал сын директора Игорь Жуков, за ним младший сын шеф-монтера Мухартова — Петя Мухартов.

Трудно было поймать более удачный, более выигрышный момент, чем тот миг, когда фигура бегущего Игоря пересекала ярко освещенную солнцем просеку. Соревнования происходили под вечер, и солнце низко опустилось за деревья парка. Снимок был сделан мастерски. Мало кто из профессионалов мог бы сделать фотографию лучшую, чем этот любительский снимок.

На обратной стороне этого фото мелким, бисерным почерком Студенецкого было выведено следующее библейское изречение:

«Девять помышлений похвалил я в сердце, а десятое выскажу языком: счастлив человек, радующийся о детях и при жизни видевший падение врагов».

Снимок был сделан давно, еще до поездки Константина Ивановича в США, а проявить его технический директор, очевидно, удосужился только теперь и лишь сегодня, сюрпризом, подложил фотографию в папку.

Николай Александрович взял легкий листок на ладонь. Его тяжелые веки дрогнули от едва заметной улыбки.

Жуков не выносил лести, не терпел низкопоклонства. Но этот снимок и надпись на нем льстили тонко, умно, привлекательно.

Сюрприз Студенецкого вызывал невольную улыбку.

Искусство выполнять корректно любое заданное ему или им самим задуманное дело, умение приноровиться к любым условиям Жуков ценил в техническом директоре завода наравне со знанием производства, прощая ему до поры до времени многие иные его свойства.

Приколов эту фотографию к письму сына и заперев все вместе в стол, Жуков пошел в цех металлических ламп.

Монтажники, работавшие во вторую смену, ставили новый сварочный прерыватель, изготовленный по проекту Веснина. В другом конце цеха монтировали громадные туннельные печи, в которых должны были спекаться стеклянно-металлические основания ламп.

Подойдя к печам, Жуков увидел, что каркасы, которые вчера были уже собраны, теперь снова разболчены и передвинуты.

— Это Константин Иванович распоряжение дал: печи переставить, а промежуточные бункера убрать, — ответил бригадир на вопрос Жукова.

Директор обошел печи и остановился в раздумье.

По первоначальному проекту операция впайки глазков в стальное основание должна была производиться независимо от последующей операции — вплавления вводов через стеклянные бусины. Предложение Студенецкого объединить обе печи в один непрерывный поток было, в сущности, очень просто. Но оно высвобождало значительное количество рабочих и ускоряло производственный процесс.

Последнее время Жуков много думал о своем заместителе — техническом руководителе завода. Одаренный инженер, крупный конструктор, опытный организатор, Студенецкий много давал производству. Но в последние два-три года все чаще случалось, что Студенецкий делал некоторые распоряжения и давал указания, на которые Жуков не мог смотреть, как на случайные промахи. От ошибок никто не застрахован. И, однако, сопоставляя эти вызывающие сомнения указания своего заместителя с некоторыми его высказываниями, Николай Александрович, к своему огорчению, видел в этом логическую связь. Да, перестройка печей в цехе металлических ламп была сделана смело и остроумно. Но в истории со сварочными прерывателями Студенецкий вел себя неправильно. И сегодняшние его высказывания в связи с магнетроном имели оттенок неискренности, которая заставляла невольно с пристрастием приглядываться ко всей деятельности Студенецкого в свете усилившихся в те годы рассуждений о необходимости замены старых, дореволюционных кадров.

Жуков понял наконец, что не озорное письмо сына, а мысли о техническом руководителе завода были причиной его дурного настроения. Жуков пошел в партком. У Артюхова сидела секретарь комсомольской организации завода Маруся Логинова. Все трое собрались для разговора о строительстве нового цеха.

Эта работа была предусмотрена планом реконструкции завода. Но начать ее намечалось только в будущем году. Учитывая растущие потребности производства, Жуков хотел приступить к строительству еще этим летом.

— Комсомольцы завода, — сказала Маруся, — решили взять шефство над этой стройкой. Сегодня был первый субботник по расчистке строительной площадки.

Жуков, Артюхов и Логинова вышли из здания заводоуправления и направились на участок.

Комсомольцы с лопатами на плече уже строились и уходили с площадки.

— Смело, товарищи, в ногу… — начала запев песни Любаша Мухартова.

— Духом окрепнем в борьбе, — узнал Жуков сильный бас Рогова.

И вот песня, подхваченная хором, разлилась по заводскому парку:

— Я распоряжусь, чтобы отпускали ужин из ненормированных продуктов для тех, кто остается работать после смены, — сказал Жуков Логиновой. — В завкоме получены ордера на обувь. Вы договоритесь, чтобы те, кто работает на стройке, получали эти ордера в первую очередь.

Артюхов вспомнил, как на участке, где сейчас работала молодежь, в голодные годы сажали картошку, а потом дядя Коля Мазурин стал высаживать флоксы.

— Смело тогда поступил Студенецкий. Назначил дворника заместителем директора по озеленению, — улыбнулся Артюхов.

— Было время, — задумчиво произнес Жуков, — когда Константин Иванович имел основания полагать, что заводу он необходим. Теперь время другое…

— Об этом я хотел с тобой поговорить, Николай Александрович.

Они сели в машину и некоторое время ехали молча.

— Надо будет поставить перед Дубовым вопрос о техническом руководителе завода, — сказал Жуков.

— У нас свои люди есть, на заводе, — произнес Артюхов. — Я имею в виду Аркадия Васильевича Дымова. А начальником лаборатории мог бы стать Кузовков. Поставим этот вопрос на ближайшем заседании парткома.

— На той неделе я буду в Москве, — сказал Жуков, — поговорю.

Машину тряхнуло на повороте. Михаил Осипович схватился обеими руками за больную ногу, потер ее и откинулся на спинку сиденья. Жуков смотрел на костыль Артюхова и думал: «И тебе, дядя Миша, не по силам теперь наш огромный, растущий завод».

— Да, на той неделе я обязательно буду в Москве, — повторил Жуков вслух. — О многом надо будет там по говорить, многое надо будет там решить.

Глава шестая. Первое сражение

Веснин строит кольцо резонаторов

Когда Муравейский узнал, что Артюхов окончательно договорился о созыве совещания по магнетронному генератору, он сказал Веснину:

— Этот вопрос меня волнует. Чтобы приготовить рагу из кролика, необходима хотя бы кошка. Надо поднажать и сделать к совещанию действующую модель. Давайте работайте. Как говорится: кошка, индюшка, лишь бы в ягдташе дичь. Вы будете до бесконечности филигранить, а в результате ничего не сделаете к сроку. Смелей! Ставлю десять против одного, что никто не посмеет смешать нас с грязью, если мы покажем действующую модель!

Доклад, сопровождаемый показом действующего прибора, конечно, будет звучать убедительнее. Это было бесспорно. И потому, время от времени понукаемый Муравейским, Веснин приступил к созданию многорезонаторного магнетрона. Анод этого нового прибора Веснин решил выполнить в виде диска из меди; в центре диска — цилиндрическое отверстие и в нем — катод. А вокруг катодного отверстия сделать вырезы, как лучи звезды.

«Но какую самую выгодную форму придать этим лучам-резонаторам?»

Веснин продумывал бесчисленное количество вариантов многорезонаторной конструкции. Он чертил резонаторы и в виде узких щелей и в виде широких щелей, он рисовал сложные щели самых замысловатых очертаний…

Впоследствии многие из этих конструкций получили широкое практическое применение, получили свои названия — щелевые резонаторы, лопаточные резонаторы, резонаторы типа щель-отверстие.

Для всех своих резонаторов Веснину первым делом надо было вычислить частоту их колебаний, длину их волны. Это можно было бы сделать приближенно, пользуясь только четырьмя действиями арифметики. Но Веснин стремился теперь применить все более точные, все более подробные методы расчета…

До этого он экспериментировал быстро, мало заботясь о теоретическом расчете каждого вновь возникающего в его воображении варианта. Пришла в голову идея — и тут же построил опытную лампу. Не стала работать — выбросил и начал строить новую. Теперь Веснин впал в другую крайность. Ему довольно было сделать еще небольшое усилие и воплотить новую конструкцию в металле, а он все продолжал бесконечные, вовсе не обязательные для первого образца прибора расчеты. Над ним тяготели горькие воспоминания о всех прошлых неудачных опытах.

Столбцы цифр заняли от первого до последнего листка толстую общую тетрадь в клеенчатом переплете.

— Довольно вычислять, пора строить, — говорил Муравейский.

— Нет, мне необходимо все это еще раз просчитать и продумать, — возражал Веснин.

Хотя свои вычисления он производил длинными, сложными способами, но конечный результат — наставление для слесаря получилось простое, краткое:

«Взять диск красной меди, просверлить в нем одно отверстие в центре и еще четыре вокруг. А затем пропилить щели между центральным отверстием и четырьмя другими, его окружающими».

Все прежние неудачные конструкции магнетронов строил Костя Мухартов. Теперь на его месте работал еще более молодой слесарь, Ваня Чикарьков. С Костей Веснин откровенно делился своими замыслами, советовался, ссорился, бранился и по-братски любил его. Возможно, отсутствие Кости было одной из причин, почему Веснин все считал и теоретизировал, вместо того чтобы сразу приступить к экспериментам.

Присматриваясь тем временем к работе Чикарькова, Веснин обнаружил в этом юнце непоколебимую уверенность в себе и хорошую практическую смекалку. С удивлением услышал Веснин, как в ответ на одно из указаний техника Юры Бельговского Чикарьков тихо, но строго пояснил:

— Константин Ильич, когда меня обучал, не велел отжигать нержавеющую сталь в водородной печи. В этой стали хром, а водород у нас сырой. Сталь зарастает окислом хрома, зеленой пленкой.

В другой раз, когда практикантки Валя и Наташа пришли с просьбой сварить молибденовые пластинки, Чикарьков так же вежливо и так же строго возразил:

— Наш мастер, Константин Ильич, говорил, что молибден нельзя брать на точечную сварку. Его надо ставить на заклепки.

Эта почтительная ссылка на авторитет Кости казалась Веснину трогательной. Но Ваня Чикарьков действительно успел хорошо усвоить множество навыков, необходимых механику, работающему над изготовлением электровакуумных приборов.

Наконец пришел день, когда Веснин вручил Ване Чикарькову чертеж анода магнетрона с наставлением делать как можно точнее. Чикарьков взглянул на чертеж, а затем перевел взгляд на носки собственных сапог:

— Мухартов Константин Ильич, когда сюда меня определял, говорил, что для вакуумных частей надо брать бескислородную медь.

Веснин это и без Чикарькова знал. Но бескислородная медь имелась в то время на заводе в небольшом количестве: ее выдавали только по специальным заявкам.

— Если простую медь в водородной печи отжигать, — продолжал Чикарьков, — то она станет рыхлая, как губка, и рассыплется.

— Что ж, — вздохнул Веснин, — не будем отжигать анод. У нас прибор работает с насосом. На худой конец, в него можно ставить и неотожженные детали.

Но из дальнейшего разговора с Чикарьковым выяснилось, что меди вообще никакой нет. Это не значило, что на заводе не было красной меди. Она имелась в изобилии, но в состоянии, недоступном для Веснина. На центральном складе были медные плиты размером метр на полтора и весом в полтонны каждая. Чтобы отрезать от такой плиты кусок размером с ладонь, необходимый для анода, всю плиту надо было отправить в механический цех на станок. Этим Веснин не мог распорядиться. Необходимо было указание Студенецкого или Фогеля.

— Разрешите еще подумать над этим делом, — солидно произнес Чикарьков и взял чертеж.

Утром следующего дня Чикарьков положил на стол Веснина старинный медный пятак:

— Константин Ильич советует делать анод из этой монеты.

Накануне вечером Чикарьков и Мухартов-младший, обсуждая новую конструкцию Веснина, установили, что в бригаде подходящей меди нет. И Костя притащил из дому этот пятак, который еще не так давно служил ему битой при игре в орлянку.

Веснин взял бурую лепешку и взвесил ее на ладони.

На одной стороне монеты был выбит двуглавый орел, на другой — большое прописное «Е», прорезанное двумя вертикальными линиями, обозначавшими римскую цифру «II». Это был пятак времен Екатерины Второй.

Веснина тронуло внимание Кости, который работал теперь в отделе главного механика. Хотя это были, как выражался Муравейский, места не столь отдаленные, но, случалось, Мухартов неделями не мог вырвать свободного времени, чтобы забежать в лабораторию. И все же он продолжал следить за жизнью бригады и помогать, сколько было в его силах. Этот пятак был, конечно, большой жертвой. На мгновенье Веснин даже поколебался: стоит ли портить старинную монету ради одной лишь модели? Но потом желание ускорить работу взяло верх.

— Действуй, — сказал Веснин.

Когда Веснин тщательно измерял анод, сделанный Чикарьковым, подошел Муравейский.

В последнее время Михаил Григорьевич заключил несколько новых приватных соглашений, был очень занят своей успешно развивавшейся частной практикой и не вмешивался в дела Веснина.

Увидев анод, старший инженер бригады поставил его на ребро и прищурил левый глаз.

— «Вишь ты, — начал он, — вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет». — «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет…» — Муравейский покатил анод по столу: — Нет, боюсь, это колесо и до Москвы не докатится.

— Миша, достаньте бескислородной меди и договоритесь в механическом цехе, чтобы выполнили обработку на станке. Вручную у нашего слесаря получается недостаточно симметрично. А конструкция эта правильная. Прибор безусловно будет работать.

Муравейский смотрел на впалые, небритые щеки Веснина, на его отросшие, торчащие вихрами волосы.

«Недешево, видно, дается ему эта игра в гении!» — подумал старший инженер бригады.

И не столько речь, сколько внешность Веснина показалась ему мало вдохновляющей.

— Знаете, Володя, — задушевным тоном начал Муравейский, — боюсь, что мне придется несколько отключиться от этого дела. То есть «мысленно всегда вместе», как писал последний русский царь Николай II своей августейшей супруге царице Алисе, когда случалось ему бывать в разлуке с нею. Но мне неудобно сейчас активно хлопотать по магнетрону. Студенецкий требует от меня полного проекта по стабилизатору, который я тогда, на совещании, имел неосторожность предложить.

— Я вас не неволю, как хотите.

— Нет, вы поймите, Володя… Не думайте, что я совсем отказываюсь. Но если Студень узнает, что я занимаюсь посторонними вещами, а проект еще не готов, мне несдобровать. Вы еще недельки две-три перемучайтесь, а потом и я включусь.

Поведение Михаила Григорьевича в данном случае определялось статьей представителя легкой кавалерии монтера Сани Соркина, опубликованной в последнем номере заводской газеты-многотиражки. Это был целый подвал под заглавием:

Порочный стиль работы инженера Муравейского

Статья была подписана псевдонимом Сороков.

… Когда этот старший инженер, — писал Сороков, — говорит по телефону с Константином Ивановичем Студенецким, то он изгибается в виде вопросительного знака. С инженерами своей бригады он беседует, развалясь в кресле и положив ноги на стол… Его бесстыдство доходит до того, что он посылает в кладовую лаборатории записку: «Прошу выдать пол-литра медицинского чистого спирта для промывки стеклодува и токаря».

Упоминались в этой статье и таинственные стальные валы, и платформы, изготовленные по заказу Муравейского в ремонтном цехе.

Статья заканчивалась лозунгом, который Саня впервые огласил на комсомольском собрании лабораторной группы, а затем повторял неоднократно: Подрезать крылья Муравейскому. В отношении к Муравейскому, вернее — к тому, что он называл муравейщиной, Саня Соркин, как заметила однажды Наташа Волкова, был подобен известному государственному деятелю древнего Рима — Порцию Катону, который все свои речи, на какую бы тему они ни говорились, заключал одним и тем же: «Карфаген должен быть разрушен».

Непосредственно после опубликования статьи Порочный стиль… Михаилу Григорьевичу не хотелось привлекать к себе внимание общественности и дирекции завода сверхплановыми работами. Вот почему он так туманно ответил на требования Веснина.

В то время, когда Ваня Чикарьков по указанию Веснина впервые выполнил в металле анодный блок многорезонаторного магнетрона, никто из работников лаборатории не мог сказать, «доедет то колесо, если бы случилось, в Москву или не доедет». И сам Веснин тоже не знал, что главное дело уже сделано, что правильный принцип уже найден.

Но для того, чтобы получить работающий прибор, мало одного только правильного принципа. Должно быть соблюдено еще множество всяких дополнительных условий. Ведь если даже какая-нибудь из второстепенных деталей не в порядке, прибор работать не будет. Недостаточно высок вакуум — и магнетрон не работает, мала эмиссия катода — магнетрон не работает… И так можно перечислить множество мелких и мельчайших дефектов — каждый из них ведет к неизбежному результату: прибор не работает. А если прибор не работает, то уже невозможно доказать, что это виноваты второстепенные причины, а не основной принцип. Да, в сущности, в технике и нет второстепенных причин. Все, что не дает возможности осуществить требуемую работу, — это уже не второстепенная причина.

Этот первый многорезонаторный магнетрон Веснина был внешне совсем не похож на обычные для того времени конструкции радиоламп с сетками из тонких проволочек. Резонаторы этого магнетрона резко отличались от привычных колебательных контуров из катушек и конденсаторов. Необычный, непривычный вид прибора, созданного Весниным, смущал его товарищей по лаборатории. Не верилось, что эта странная конструкция даст что-либо интересное.

— Ужасно я боюсь, что ничего у Владимира Сергеевича не получится с этой новой моделью, — сказал Юра Бельговский инженеру Степановой.

— Признаться, и мне его жаль, — ответила Нина Филипповна.

В тот день, когда велся этот разговор, Веснин, медля, все еще не решаясь приступить к окончательной сборке и испытанию магнетрона, обмерял в десятый раз изготовленный Чикарьковым анод. Ни Веснин и никто из его товарищей по работе не мог предположить, что со временем рисунки и описания подобных конструкций обойдут почти все технические и научно-популярные журналы мира.

Вскоре после окончания второй мировой войны, в 1946 году, Массачузетский технологический институт в США выпустил серию книг, посвященных радиолокации. Это была своеобразная энциклопедия радиолокации — несколько десятков толстых томов. Здесь были книги по антеннам, по приемным устройствам, по индикаторам (электронно-лучевым трубкам), по автоматическим счетно-решающим механизмам, по полупроводниковым приборам, по анализу сложных форм токов и напряжений и по многим еще другим вопросам, связанным с радиолокационной техникой. Магнетронным передатчикам была посвящена лишь одна книга,

Но книжной маркой — эмблемой этой серии — было изображение анода многорезонаторного магнетрона. На лицевой стороне переплета всех книг массачузетской серии сиял вытисненный золотом диск с вырезами-резонаторами, расположенными кольцом вокруг центрального катодного отверстия.

Наконец удачный опыт

В начале сентября 1934 года первый экземпляр многорезонаторного магнетрона был готов. Веснин присоединил его к вакуумной установке. Откачал. Проверил все вспомогательные цепи. Отрегулировал электромагнит и выпрямитель анодного питания. Был дан накал катоду. Наступил момент долгожданного испытания прибора.

Много лет спустя, в конце Отечественной войны, Веснин руководил одним из конструкторских бюро, в котором создавалась новая радиолокационная аппаратура. И в этом бюро одна только измерительная лаборатория сантиметровых волн занимала столько же площади, сколько в 1934 году вся бригада промышленной электроники, в которой Веснин начинал свою инженерную деятельность.

За годы Отечественной войны и в послевоенное время техника измерений сантиметровых волн получила большое развитие. Теперь по этому узкому специальному вопросу есть ряд монографий, учебников. В Советском Союзе создано множество конструкций приборов для измерений в области сверхвысоких радиочастот. Есть у нас теперь точные и надежные волномеры, измерители мощности… Но осенью 1934 года, когда Веснин впервые включал многорезонаторный магнетрон в лаборатории завода, техника измерений сантиметровых волн была в зачаточном состоянии. Мерить еще было нечего.

Существует документальное свидетельство об этом первом испытании — личные записи Веснина.

Веснин все еще время от времени возвращался к своим «Этюдам развития радиотехники», которые Рогов когда-то посоветовал ему готовить для печати. Под датой 7 сентября 1934 года идут две страницы текста, имеющие отношение к произведенным на другой день опытам. По своему обыкновению, Веснин не прямо приступил к описанию метода измерений, а сначала составил краткий литературный обзор по данному вопросу.

«В начале прошлого века профессор Петербургской Медико-хирургической академии Василий Петров, — писал Веснин, — поместил под колпак воздушного насоса проводники от гальванической батареи. Петров заметил, что с уменьшением давления облегчается возникновение электрического разряда.

Впоследствии было установлено, что при определенном давлении — не большем, чем несколько миллиметров, и не меньшем, чем сотые доли миллиметра ртутного столба, — достаточна ничтожная мощность, тысячные доли ватта, чтобы заставить светиться разреженный газ. При постоянном токе он светится лишь в том случае, когда в стеклянную колбочку вделаны проводники, соединенные с источником тока. Но переменные электрические силы заставляют светиться разреженный газ, заключенный в стеклянный сосуд, и в том случае, когда этот сосуд не содержит никаких проводников и не имеет контакта с источником тока. Достаточно приблизить стеклянную колбочку к проводнику с переменным током, как в этой колбочке возникнет свечение. Легче всего возникает свечение, когда колбочка заполнена не воздухом, а инертным газом — неоном, аргоном, гелием. Колбочка с разреженным инертным газом — самый простой и чувствительный указатель переменных электрических сил».

В конце этой страницы приписка другими чернилами:

«Итак, решено. Завтра я включу новый магнетрон. Если облачко туманного красноватого свечения вспыхнет внутри неоновой лампы, помещенной вблизи магнетрона, значит он создает электромагнитные волны.

Но какой длины?»

На второй странице, помеченной той же датой, идет следующая запись:

«Электромагнитные колебания направляются вдоль двухпроводной линии. Они отражаются от ее дальнего конца и бегут обратно к началу. Прямая и отраженная волны складываются, в линии возникает стоячая электромагнитная волна. У нее есть электрические гребни, где электрические силы достигают наибольшего значения, а между гребнями лежат узлы, где электрические силы равны нулю.

Стеклянная колбочка, наполненная разреженным газом, будет светиться в электрических гребнях, а в узлах свечение притухает.

Расстояние между двумя ближайшими гребнями — это половина длины волны, а от гребня к ближайшему узлу — четверть длины волны.

Такой способ измерения электромагнитных волн применял в конце прошлого века Генрих Герц. Для длинных волн измерительная линия получается громоздкой. Но для метровых, а тем более для сантиметровых волн она легка и компактна.

При помощи двухпроводной линии можно измерять длину короткой электромагнитной волны сравнительно простым способом — грубо говоря, так же, как меряют мануфактуру».

На этом месте текст записок Веснина прерывается двумя рисунками: лучистая звезда и многорезонаторный генератор. И на полях приписка:

«Завтра, завтра… Неужели не получится расчетная длина волны? Ну что же, пройдем еще через одно горькое разочарование…»

Когда Веснин пришел в лабораторию, он хотел было позвать к своей установке Муравейского, потому что до сих пор все еще продолжал считать его своим соратником, и ему казалось, что, действуя как бы втайне, он поступает оскорбительно для своего товарища по работе. Но потом неуверенность в удачном исходе опыта, боязнь очередных насмешек удержали Веснина от его первого порыва. Молча пустил он в ход вакуумную установку, включил магнетрон и поднес к нему маленькую неоновую лампочку.

Лампочка загорелась. Магнетрон генерировал электромагнитные колебания.

Теперь следовало измерить длину волны.

Две параллельные, отстоящие одна от другой на толщину пальца медные проволоки давно были натянуты вблизи вакуумной установки Веснина. Это была та самая двухпроводная измерительная линия, о которой он писал в своем обзоре.

Веснин соединил начало измерительной линии с выводом энергии магнетрона и провел все той же неоновой лампочкой вдоль проводников.

Да, вдоль линии существовала эта стоячая, застывшая электромагнитная волна!

Лампочка, двигаясь вдоль линии в руках Веснина, то вспыхивала, то пригасала, и это свечение делало видимой незримую, неслышимую электромагнитную волну… Расстояние между двумя смежными гребнями было не больше 6–7 сантиметров.

Веснин был так взволнован, что почти одеревенел. Он не мог отвести взора от неоновой лампочки, внутри которой трепетал едва видимый красный огонек.

Казалось бы, ничто не могло в этом опыте издали показаться особенно эффектным, выдающимся, а между тем, неизвестно каким образом, по какой примете, все сотрудники лабораторного зала ощутили, что именно сейчас у стола Веснина происходит нечто решающее.

Первым рядом с Весниным очутился Ваня Чикарьков. Не совсем уясняя себе, в чем смысл опыта, Чикарьков шептал:

— Есть… горит… есть…

Юра Бельговский подошел и, увидев вспыхивание лампочки, молча пожал Веснину руку.

Нина Филипповна Степанова, человек вообще очень замкнутый и молчаливый, сказала, протянув руку по направлению к полкам с гнездами, заполненными негодными лампами, плодами всех предшествующих опытов Веснина:

— Вот как это делается!

Муравейский подошел к генератору, когда вокруг уже стояли все, кто работал в этом зале.

— Посмотрите, Михаил Григорьевич, — сказал Веснин. — Взгляните, что получается.

И он снова стал передвигать светящийся стеклянный пузырек вдоль двухпроводной линии.

В настоящее время техника измерений сантиметровых волн решает ряд сложнейших задач. Измерение частоты и длины волны производится с точностью до тысячных долей процента, точно регистрируются импульсы сантиметровых волн, которые длятся одну десятимиллионную долю секунды.

Веснину при первом испытании многорезонаторного магнетрона достаточно было произвести приближенные, грубые измерения — установить порядок величин, как принято говорить. Ему достаточно было убедиться, что волна, генерируемая магнетроном, измеряется единицами сантиметров. Точно ли эта волна равна 9,5 сантиметра, или, скажем, 11,2 сантиметра — это, в сущности, при первых измерениях было совершенно безразлично. Достаточно было сказать: длина волны около 10 сантиметров.

— Владимир Сергеевич, — взволнованно сказала Степанова, — по вспышкам можно судить, что волна не длиннее двенадцати сантиметров!

— Спокойствие, граждане! Прежде всего спокойствие, — не мог удержаться Муравейский. Но, посмотрев внимательно на лампочку, он продолжал уже совершенно серьезно: — Этой двухпроводной линии я не особенно доверяю. Важнее всего не обмануть самих себя. Сейчас мы произведем решительный эксперимент. «Экспериментум крутум», как говорили средневековые схоласты… Юра, — обратился Муравейский к технику бригады Бельговскому, — у подъезда лаборатории стоит не укрепленная еще водосточная труба. Тащите ее сюда, мы в нее запустим волну.

Бельговский бегом бросился исполнять поручение. Веснин вслух, совершенно чужим, каким-то сухим, резким голосом стал делать вычисления:

— Чтобы возбудить свечение в неоне, необходимо напряжение не менее сотни вольт. Волновое сопротивление нашей линии примерно сто ом. Поделим напряжение на сопротивление и получим, что ток в линии больше ампера. А колебательная мощность не менее сотни ватт. Затухание линии — тысячные доли. Активная мощность не менее десятых долей ватта…

— Да бросьте крохоборничать! — перебил Муравейский. — Десять против одного, здесь должна быть большая мощность… Нина Филипповна, — повернулся Муравейский к Степановой, — принесите, пожалуйста, лампочку накаливания с напаянными усами… Газосветная лампа, — ораторствовал Муравейский, несколько от теснив Веснина от установки, — вспыхивает при мощности в тысячные доли ватта, а самые миниатюрные лампочки накаливания зажигаются лишь при мощности в сотни раз — на два порядка, как говорят в математике, большей. Лампочка накаливания — это менее чувствительный, более грубый индикатор переменных полей. Уж если такая лампочка горит, это значит — у нас действуют значительные электромагнитные силы.

Степанова принесла несколько ламп, к цоколям которых были присоединены отрезки проводников — усы, нечто вроде маленьких приемных антенн. Муравейский поднес одну из ламп к выводу энергии магнетрона, и нить засияла.

— Сколько раз, — воскликнул Михаил Григорьевич, — радисты, высокочастотники наблюдали, такой раскаленный волосок, не присоединенный ни к гальванической батарее, ни к динамомашине! Сколько раз эти наблюдения будили новые волнующие мысли о неизведанных возможностях передачи энергии без проводов! Сколько раз внушал мне наш маэстро Веснин, что только с помощью токов высокой частоты можно передавать электрическую энергию на расстояние бесконтактно! Et voilà, милостивые государи и государыни, — волосок светится, или, как говорят в просторечье, лампа горит!

Такой тускло засветившийся волосок Веснин увидел впервые еще мальчишкой, когда вместе с Толькой Сидоренко построил свой первый коротковолновый радиопередатчик. Как рабски следовали они тогда всем указаниям журнала «Радиолюбитель», как боялись отступить от схемы, делали все детали строго по чертежам…

Но теперь поток электромагнитной энергии исходит из причудливого медного колеса. Это прибор еще небывалой конструкции, где каждая деталь является отступлением от всего обычного, привычного, общепринятого.

— Неужели все это придумал я сам? Неужели это сделал я? — изумлялся Веснин, глядя на магнетрон. — Ай да я!

— Смотрите, это невероятно! — произнесла в волнении Степанова. — Волна укладывается на нити!

Веснин смотрел и видел: действительно, одни участки нити светятся более ярким накалом, другие остаются темными.

— Нить свернута в спираль, — продолжала Нина Филипповна, — значит, между пучностью и узлом много меньше шести сантиметров, то есть меньше половины длины в однородной линии.

Веснин как зачарованный все смотрел и смотрел на свой прибор.

«Даже когда я рисовал только схему, даже в рисунке было видно, что это настоящая вещь, — думал он, — такая же настоящая, как автомобиль, самолет, линейный корабль… Магнетрон умещается на ладони, но он производит впечатление не меньшее, чем гигантский турбогенератор. Красота — это соразмерность. Разве не такой именно диск с кольцом резонаторов и с раскаленной нитью в центре должен родить луч, который пройдет сквозь дым и туман, сквозь дождь и снег, пронзит облака и тучи?»

Восторженные эпитеты, которыми Веснин мысленно награждал магнетрон, были подобны похвалам бедуина, расточаемым любимому коню: «Не говори мне, что это создание мой конь, — это мой сын! Он бежит быстрее урагана, быстрее молнии мчится по равнине. Он чист, как золото. Его глаза светлы и так остры, что он видит черный волос во тьме ночи. На бегу он догоняет газель, орлу он говорит: «Я лечу по земле свободно, как ты там, в вышине». Когда он заметит улыбку девушки, его ржанье становится подобным свирели; свист пуль возвышает его сердце, и рокот его ржанья в бою потрясает окрестность».

«Итак, — заключил свои размышления Веснин, — создана новая вещь, которой до этой минуты не было на Земле. Создание новой вещи, так же как рождение живого существа, обычно связано с болью, с тяжкими муками. Как мне легко все досталось! Как мне повезло, невероятно повезло… Ай да я!»

Волновод

С грохотом распахнулась входная дверь лаборатории, и появились запыхавшиеся Бельговский и Костя Мухартов с трехметровым куском водосточной трубы из оцинкованного железа.

Бельговский не мог допустить, чтобы его верный друг Костя отсутствовал при первом успешном испытании магнетрона. Ведь в подготовку этого испытания столько было вложено Костиного труда! Поэтому, вместо того чтобы сразу тащить трубу, Бельговский бегом бросился в ремонтно-механический цех и упросил старшего мастера отпустить Костю в лабораторию:

— Самое большое на полчаса, по крайне срочному делу.

— Надо предупредить девочек, — сказал своему другу Костя, и оба молодых человека побежали в отдел теоретической физики.

На месте они застали только Валю. Начальник отдела Сергей Владимирович Кузовков, по ее словам, только что получил из экспедиции несколько пакетов и теперь занят у себя в кабинете. Наташа пошла в цех договориться относительно некоторых деталей для электролитической ванны, Сергей Владимирович ей это поручил. И, чтобы не опоздать на опыт, как она это позже объяснила подруге, Валя, не дожидаясь ее и не успев ничего сказать Кузовкову, поспешила в бригаду промышленной электроники.

Она вошла в лабораторный зал, когда Чикарьков, Бельговский и Костя Мухартов укладывали трубу на лабораторные столы.

Муравейский разглагольствовал о том, почему именно эта труба должна дать решающий и окончательный ответ на то, какие именно волны создает магнетрон.

— Внутри металлической трубы может распространяться электромагнитная волна, длина которой не более одной целой и семи десятых диаметра трубы. Это критическая длина волны. Всякая более длинная электромагнитная волна по трубе не пойдет. — Муравейский приложил к водосточной трубе линейку: — В эту трубу пройдут лишь волны короче двадцати сантиметров. Более длинные волны обязательно угаснут у самого входа.

Предложение Муравейского было правильно и остроумно. Так как в распоряжении исследователей не было волномера сантиметрового диапазона, то эксперимент с трубой давал решающий ответ.

Степанова привязала неоновую лампочку к длинной стеклянной трубке. И когда Бельговский и Мухартов подвинули конец водосточной трубы к выводу энергии магнетрона, Нина Филипповна ввела лампочку на стеклянном жезле в трубу с другого конца.

Но, увы, лампочка оставалась темной. Веснин, защищая глаза от света, закрывал ладонями конец водосточной трубы и* заглядывал туда много раз, но в неоновой лампочке нельзя было заметить ни малейшего проблеска.

— Давайте увеличивайте мощность! — скомандовал Муравейский. — Увеличьте связь вывода энергии с трубой.

Веснин снял высокое напряжение, чтобы переключить секции на анодном трансформаторе. При этом он зацепил вывода накала и оборвал их.

— Факир не был пьян, и фокус не удался, — прокомментировал это происшествие Муравейский.

Костя бросил на Михаила Григорьевича яростный взгляд, но ничего не сказал.

Наконец проводники от цепей питания магнетрона были снова присоединены. Веснин подвинул реостат регулировки накала, затем регулятор магнитного поля.

— Черт подери! Больше я ничего не могу сделать.

— Да подождите! Лампочка-то ведь светится, — сказала Степанова.

Теперь сомнений не было: неоновая лампочка светилась внутри трубы. Внутри этого куска водосточной трубы шли электромагнитные волны, и это были именно сантиметровые волны. Свечение лампочки было слабое, еле заметное. Но все-таки это было свечение.

— Опустить шторы! — приказал Муравейский. Бельговский, Костя- Мухартов и Чикарьков кинулись опускать шторы на окнах. В наступившей полутьме свечение сделалось ясным, отчетливым.

Впоследствии, уже в годы войны, в СССР были созданы многорезонаторные магнетроны, которые развивали длительную мощность в несколько киловатт, а в толчке — в импульсе — давали мощность в несколько тысяч киловатт. Да, это не обмолвка. Уже в 40-х годах были созданы лампы, которые развивали мощность большую, нежели курьерский электровоз. И лампа, создавшая такую мощность, была размером всего с кулак.

Когда к выходу трубы волновода, соединенного с таким магнетроном, подносили руку, то казалось, что на руку дует раскаленный поток воздуха: так плотен был луч электромагнитной энергии, выходящей из трубы. Между сложенными кольцом пальцами руки вспыхивала искра; на витке, образованном пальцами, наводилось напряжение выше тысячи вольт. Картошка, насаженная на карандаш и поднесенная к срезу волновода, испекалась в течение нескольких секунд. На металлической щетинке, приближенной к волноводу, загорался факел, а комок тонкой проволоки, брошенный в волновод, вспыхивал, как бенгальский огонь. Так велика была напряженность быстропеременного электромагнитного поля. Но все это было потом, много лет спустя после первых опытов Веснина.

— Я не понимаю, — сказала Степанова: — почему теперь у нас внутри трубы расстояние между максимумами больше, нежели это было на двухпроводной линии. Впечатление, что волна удлинилась раза в полтора.

— Ура, мы опровергли господина Хевисайда! — завопил Муравейский. — Теперь старик окончательно посрамлен.

Оливер Хевисайд, известный исследователь в области электричества, написал в конце прошлого века трактат о распространении электромагнитных колебаний. В этой работе он сделал замечание, что луч света может проходить внутри цилиндра из прозрачного материала — например, внутри стеклянного стержня или водяной струи. «Но, — писал Хевисайд, — электрические колебания более низких частот не способны распространяться внутри цилиндра из диэлектрика. Эти колебания могут идти лишь по кабелю, в котором имеется центральный проводник».

Это утверждение Хевисайда было затем опровергнуто другими теоретиками. Почти за четверть века до проведенных на заводе опытов с магнетроном английский физик Рэлей в своей «Теории звука» ввел понятие о критической длине волны.

В год, когда Веснин начал свои опыты,вышел в свет учебник профессора Ленинградского политехнического института Якова Ильича Френкеля, где уже давалась довольно детальная теория электромагнитных колебаний внутри труб и полостей.

И водосточная труба из оцинкованного железа вела себя точно так, как это было предсказано физиками-теоретиками. По теории распространения электромагнитных волн внутри труб следовало, что расстояние между пучностями должно быть несколько больше, нежели в свободной волне, распространяющейся в воздухе, или в волне, бегущей вдоль двухпроводной линии.

Первые сведения о трубах-волноводах за рубежом были опубликованы значительно позднее. Только в 1936–1937 году появились в американском журнале «Бэлл систем» и в журнале Американского института радиоинженеров сообщения о работах Саусворта, Бароу и Чу по экспериментальному изучению волноводов. Тогда же появились в печати разработанные Сергеем Щелкуновым, Керзоном и другими теории инженерного расчета волноводов.

— Вот видите, насколько мы умнее самого Хевисайда! — повторял Муравейский. — Давно замечено, что ошибки великих людей значительно более популярны, чем их заслуги.

Эти слова Муравейского о Хевисайде оправдались впоследствии неоднократно. В годы второй мировой войны был выпущен ряд монографий и учебников по радиоволноводам. И во многих из этих книг исторический обзор начинался с упоминания об ошибке Хевисайда.

После того как Веснин подрегулировал выпрямитель, питающий магнетрон, и уменьшил токоограничивающее сопротивление в анодной цепи магнетрона, свечение неоновой лампочки стало довольно ярким.

— Теперь давайте лампочку накаливания! — скомандовал Муравейский. — Пускай и она погорит в трубе.

Но лампочка накаливания не загоралась: для нее мощности не хватало. Затухание волны внутри трубы было слишком велико.

— Давайте, Володя, увеличивайте мощность! — требовал Муравейский.

Пока магнетроны Веснина не работали, Муравейский не стремился преувеличивать, даже перед самим собой, долю своего участия в этом деле. Его вполне удовлетворяла формула: «И моего тут капля есть». Но по мере того как испытание последней многорезонаторной конструкции шло все успешнее, в сознании Муравейского соответственно росла и оценка своих личных заслуг и своей доли участия в этом деле.

Все увереннее звучали слова отдаваемой им команды.

Приказав принести водосточную трубу, Муравейский мысленно подсчитал, что его доля в создании магнетрона равна по крайней мере 51 проценту. И теперь, когда было бесспорно установлено, что по трубе идут сантиметровые волны, Михаил Григорьевич распоряжался уже не как главный пайщик, а как хозяин.

Споря, Муравейский ставил десять против одного, не меньше. Он часто повторял, что в старые времена был бы лихим гусаром. И сейчас им овладел неудержимый и безрассудный азарт игрока.

— Давайте жмите, давайте! — требовал он.

— Мне кажется, анодный ток на пределе, — с сомнением сказал Веснин. — Повышать мощность дальше будет опасно для прибора.

— Ну что вы, Вольдемар! Больше смелости, больше решительности! Будьте мужчиной! Повысьте анодный ток! Увеличьте мощность!

Веснин попробовал еще уменьшить токоограничивающее сопротивление в анодной цепи магнетрона.

В магнетроне вспыхнуло яркое свечение. Произошел пробой.

Вследствие усиленной нагрузки из анода стал выделяться газ. Екатерининский пятак оказался все-таки недостаточно качественным вакуумным материалом. Вспыхнул дуговой разряд внутри магнетрона. Прежде чем Веснин успел отключить высокое напряжение, перегорели предохранители. Затем послышалось зловещее бульканье в вакуумном насосе. Корпус магнетрона треснул, и в трещину хлынул воздух. Насос захлебывался.

Веснин остановил насос. Стало слышно шипенье, с каким воздух входил в вакуумную схему.

Когда шипенье прекратилось, то есть давление внутри магнетрона стало равным атмосферному, Веснин начал разбирать прибор. Магнетрон был испорчен окончательно: анод оплавился под действием дугового разряда.

— Жаль, теперь на совещании нам нечего будет показать в действии, — сказал Веснин.

Муравейский подбросил обгорелый анод на ладони:

— Да, пульс прекрасный, моча великолепная, но больной скончался.

Костя Мухартов снова взглянул на Михаила Григорьевича, но и на этот раз сдержался и ничего не сказал.

— Впрочем, безвременная кончина магнетрона нас совершенно не должна смущать, — продолжал Муравейский. — У нас не опороченные ни по суду, ни следствием свидетели. — Он широким жестом показал на Степанову и Бельговского. — В случае допроса с пристрастием, они подтвердят под пыткой, что в этом невзрачном отрезке водосточной трубы действительно циркулировала электромагнитная волна длиной никак не более пятнадцати сантиметров. А теперь соберем эти бренные останки и водрузим их на место вечного упокоения.

Муравейский обернулся к полке, на которую Веснин клал все экспериментальные образцы магнетронов. Но эта полка бессмертия была уже вся сплошь заставлена.

— Да, мы вовремя сделали этот работоспособный магнетрон, — сказал Михаил Григорьевич. — Неудачные модели больше класть некуда.

И Муравейский положил то, что осталось от работоспособного магнетрона, на письменный стол.

— Не унывайте, Володя! Где пьют, там и льют.

— Необязательно напиваться вдребезги! — буркнул себе под нос Костя Мухартов, который уже возился с вакуумной установкой, пытаясь выяснить, какой потребуется тут ремонт.

Ванечка Чикарьков не позволил себе сделать замечания вслух, поскольку Муравейский был его непосредственным начальником. Но он счел возможным смерить своими глазами-буравчиками начальника бригады от его модных туфель до пробора и от пробора до туфель. Молча совершив этот двойной промер, Чикарьков стал вместе с Костей разбирать вакуумную установку.

Михаил Григорьевич пожал Веснину руку и сообщил ему, что он вызван в заводоуправление, а потому должен сию минуту, как он выразился, кратковременно смыться.

Сотрудники бригады промышленной электроники занялись своими делами. К столу Веснина подошла практикантка Валя. Веснин увидел золотистые отблески янтарей на ее нежной шее. Девушка посмотрела на обгоревший остов магнетрона.

— Не огорчайтесь, Валя, — сказал Веснин. — Все будет хорошо.

— Это же самое я хотела вам сказать, — молвила Валя.

— Спасибо, Валя, большое спасибо!

— Когда вдруг вспыхнуло свечение в магнетроне, мне пришли в голову юношеские стихи Пушкина. Это, верно, оттого, что мы все лето так много говорили о поэзии…

— Какие стихи, скажите? Прошу вас в смысле «умоляю», как в данном случае выразился бы мой непосредственный начальник товарищ Муравейский, — неожиданно для себя изрек Веснин и покраснел до кончиков ушей.

начала Валя дрожащим, жалобным голосом, —

Костя Мухартов обожал обеих практиканток и был счастлив, когда видел которую-нибудь из них. Ваня Чикарьков с первого взгляда отдал предпочтение Наташе и оставался верен этому своему выбору.

— Плохи дела, Владимир Сергеевич, — заявил Ванечка, становясь между Валей и Весниным. — Когда магнетрон треснул, в схему ворвался холодный воздух. Парортутный насос не выдержал, и трансформатор на кала тоже пробился. Мы это дело уже проверили.

Веснин смотрел, как Валя шла между колоннами лабораторного зала к выходу, как за ней закрылась дверь.

— Насос для схемы, — продолжал докладывать Чикарьков, — нам, возможно, Константин Ильич новый достанет.

— Муха службу сослужила, — тряхнул чубом Костя. — Теперь я на заводе вакуумщик известный: достану новый насос.

Письмо из Комподиза

Веснин сидел у своего стола, подперев кулаком щеку, и смотрел на осколки прибора, который всего несколько минут назад мог генерировать сантиметровые волны. Теперь это были мертвые куски обгоревшего металла. Но молодой инженер не чувствовал себя ни сраженным, ни обескураженным.

«Магнетрон погиб, но магнетрон создан. Магнетрон создан, и принципы его работы ясны. Нечего сожалеть о том, чего не вернешь. Надо сделать новый прибор, более мощный, более коротковолновый, чем тот, который сгорел».

Это означало, что снова придется надеть хомут, снова работать сверхпланово и сверхурочно.

«Но делу ничем не поможешь, кроме работы», — решил Веснин.

Он взял блокнот с намерением нарисовать эскиз нового магнетрона. Но вместо вариантов генератора сантиметровых волн карандаш выводил множество маленьких эллипсов, которые, подобно продолговатым бусинам, низались друг за дружкой, сплетаясь в узор, похожий на ожерелье из много раз повторенной буквы «В». Молодой инженер закрыл блокнот, взглянул на полку с гнездами, в которых лежали неудачные модели, и усмехнулся.

«Была мечта, были искания, и вот, — он посмотрел на останки магнетрона, — снова мечты, искания, неудачи… Надо искать! «Во цвете лет свободы верный воин, перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал…» — вспомнил он и улыбнулся.

В лабораторию вошла Наташа Волкова.

— Наташа, — проникновенным голосом сказал Муравейский, который уже успел вернуться из заводоуправления, — предчувствие должно было толкнуть вас сюда несколько раньше. Минуту назад здесь, в этом помещении, впервые в истории работал, возможно, первый в мире мощный магнетронный генератор. Но я, как Демон Тамару, сжег этот прибор пылкостью своего восторга.

Наташа увидела останки прибора на столе Веснина. Она взглянула на Муравейского:

— Вы это сделали нарочно. Возможно, и подсознательно, но все-таки нарочно.

Веснин обернулся:

— Вы несправедливы, Наташа! Просто мы позволили себе увлечься.

— Нет, это вы, вероятно, позволили себя увлечь!

— Не все же, Наталия Георгиевна, подобно вам, заговорены от увлечений, — отозвался Муравейский.

— Я сюда шла по делу, — сказала Наташа. — Кузовков просил передать вам вот это письмо, его по ошибке заслали в наш отдел.

На большом конверте, под штампом Бюро новизны Комитета по изобретательству, размашистым почерком было написано:

Муравейскому и Веснину по заявке М 113074

— Посуда бьется к счастью, — сказал Муравейский, взглянув на погибшую лампу. — Это долгожданный ответ на нашу авторскую заявку. Читайте же, дьяки, читайте мне вслух посланье от слова до слова!

Веснин разорвал конверт и развернул письмо.

— Да нет же, это не согласие о выдаче авторского свидетельства, — перечитывая вторично первую страницу послания Комподиза, сказал Веснин.

— Требуют разъяснений, не понимают описания? Что же, пошлем им фотографию действующего прибора.

— Нет, им и без фотографии все ясно, — спокойно произнес Веснин и положил письмо на стол. — Это отказ в выдаче авторского свидетельства.

Наташа шагнула к столу и смело, не спросив разрешения, прочла письмо из Комподиза.

— Муравейскому не повезло, — сказала она и ушла.

— Они ссылаются на авторскую заявку А. И. Ронина с приоритетом от 25 декабря 1932 года, — продолжал Веснин. — Ни разъяснений, ни дополнений электротехническая секция от нас не требует.

— Ссылаются на А. И. Ронина, на Арнольда Исидоровича! — вскричал Муравейский. — Знаете ли вы, кто такой Ронин, этот логарифмист с квадратным пенсне и потусторонним взглядом?

— Да, я его знаю. На его статьи я давно обратил внимание, а познакомился с ним этой весной в читальном зале Публичной библиотеки. Действительно, у него несколько необычная, примечательная внешность. Говорят, что он любезнейший человек…

— Я этого любезного хорошо знаю, — перебил Муравейский. — Года четыре назад, когда я еще был студентом, доцент Рокотов, который вел с нами практические занятия по физике, заболел. По его рекомендации на время его болезни был приглашен этот Ронин — молодой человек, окончивший инженерно-физический факультет Ленинградского политехнического института. В первый же день он объявил нам, студентам, что это просто глупо — вести экспериментальные занятия с нашим несовершенным, несовременным оборудованием. Что даже у школьника должно хватить воображения на то, чтобы реально представить себе любой из предусмотренных программой практических опытов, и будет лучше, если он использует наше время на то, чтобы рассказать нам о последних, имеющих проблемное значение работах в области физики. Мы-де, мол, не школьники и всю практическую программу в свободное время сможем выполнить сами. Впрочем, полностью ему развернуться не удалось. После вступительной беседы о волнах, частицах и о принципе неопределенности он заболел, потом наступили каникулы, а там выздоровел наш доцент. И знаете, кто был этому больше всего рад?.. Наш Ронин. В прощальной речи Арнольд Исидорович мотивировал нам свое нежелание заниматься преподавательской работой. «Институт — это маленький островок, — сказал он, — островок среди бурлящего океана жизни. И на обдуваемых ветрами океанских островах живут только бескрылые насекомые. Обладатели крыльев здесь подвергаются риску неуправляемого полета, и их в конце концов уносит ветер».

— А знаете, — улыбнулся Веснин, — в облике Ронина действительно есть нечто от существа крылатого. Есть такой рассказ о человеке, которого считали горбатым. Вдруг он сбросил пиджак, и оказалось, что у него за спиной не горб, а крылья. Он их расправил и поднялся вверх.

— И сделал он это вот так, — подхватил Муравейский: — посмотрел пустыми глазами на потолок, сощурился, схватил логарифмическую линейку и принялся вычислять. Объявил, что взял интеграл, который до него не брался никем, ну и поднялся на воздух.

Веснин взял со стола письмо.

— Не будем нападать на Ронина. Тут нам пишут: «Предложение не является новым и не имеет практического значения». Подписано: старший эксперт секции электротехники и радиотехники Бюро новизны Комитета по изобретательству профессор Вонский.

— Это дело, Володя, я так не оставлю. Эксперты Бюро новизны получают по двадцать пять рублей за каждый положительный отзыв и по пятидесяти рублей за отрицательный. Это их поощряет выискивать противопоставления. Но ведь наш магнетрон работает! Нам необходимо отстоять свой приоритет. Мы напишем в Совет жалоб Комподиза. Возможно, Ронин опроверг нашу старую заявку, но не наши новые последние достижения.

— Нет, Миша, надо сначала ознакомиться с заявкой Ронина. Возможно, что в интересах дела нам придется объединиться с ним или хотя бы позаимствовать с согласия Ронина его опыт. А возможно, наоборот, он захочет что-либо использовать из достигнутого нами.

— Вы рассуждаете, как дитя. Но не в этом дело. Нам завтра же с утра надо поехать в Комподиз. Пойдите и уладьте этот вопрос с шефом. Дымов и я — это лед и пламень, вода и камень… Мне самому идти к нему — это значит испортить все дело.

В архиве Бюро новизны

Административное соподчинение и структура органов по регистрации и учету изобретений много раз менялись. До 1917 года выдачей патентов, или, как их тогда называли, привилегий, ведал департамент торговли и мануфактур министерства финансов. Привилегий выдавалось немного, и поэтому специальных штатных экспертов в департаменте торговли не было. Заявки на изобретения (они тогда назывались «прошения») передавались на отзыв кому-либо из авторитетных в той области преподавателей высшей школы. Например, когда Яблочков представил в 1890 году авторскую заявку на автоаккумуляторную батарею, то отзыв об этом изобретении давал профессор физики Петербургского лесного института Дмитрий Александрович Лачинов. По привилегиям на электросварку Бенардоса и Славянова экспертизу проводил профессор Петербургского университета Орест Данилович Хвольсон.

После Октябрьской революции советское правительство создало Комитет по изобретательству, подчиненный Совету Труда и Обороны (Комподиз при СТО). Число изобретений возросло, и в Комподизе было организовано Бюро новизны со штатными экспертами и экспертным советом.

Впоследствии Комподиз был расформирован. Выдачей патентов и авторских свидетельств занимались наркоматы. Через несколько лет снова было создано Общесоюзное управление по изобретениям и открытиям.

Но при всех этих переменах неизменно оставалось Бюро новизны, которое благополучно существует и в наше время. Как следует из самого его названия, это бюро занимается установлением новизны поступающих в него заявок на изобретения. В Бюро новизны есть богатая библиотека и архив, где хранятся решительно все поступающие в него заявки и вся переписка по этим заявкам.

Архив Бюро новизны — это его святая святых. Здесь проходят инкубационный период — вылеживаются, перед тем как выйти в свет в виде авторских свидетельств, — заявки, по которым признается новизна. Здесь же погребены незрелые мечтания — заявки, по которым последовал отказ. Доступ в этот архив открыт только для экспертов Бюро новизны.

Муравейский и Веснин предъявили заведующему архивом письмо со ссылкой на заявку Ронина и получили разрешение ознакомиться с этой заявкой.

Пожилая, полная, благообразная сотрудница архива Комподиза принесла папку с делом Ронина.

Она развязала шнуры, раскрыла дело и, перелистав его, сказала:

— Товарищи, вот здесь описание и чертеж Ронина. Дальше подшиты заметки эксперта и наша переписка. Это вас не может интересовать, и я просила бы вас это не просматривать. Поскольку вы получили разрешение на просмотр заявки, я обязана вам ее показать. Но расшивать папку — дело сложное, и обычно их не расшивают. Вот почему я даю вам все дело вместе с перепиской. Надеюсь, вы учтете то, что было сказано относительно этой переписки.

— Фи… — сказал Муравейский, когда они остались с Весниным наедине. — Фи донк! — как говорит августейшая супруга товарища Студенецкого. Читать чужие письма! Порядочных людей об этом не принято предупреждать.

Веснин ничего не ответил. Он рассматривал чертеж, приложенный к заявке Ронина.

Муравейский замолчал и тоже углубился в изучение ронинского чертежа.

На листке шероховатой бумаги очень хорошего качества, но нестандартного формата, было простым школьным карандашом написано название заявки:

«Многокамерный магнетрон»

И ниже, в скобках: Магнетрон с резонаторами Гельмгольца.

Начало заглавной надписи было выведено тщательно буквами, напоминающими пузатых божьих коровок. Но к концу строка устремлялась вверх, а божьи коровки вытягивались, изгибались и превращались в каких-то тощих, длинноногих комаров.

— По-моему, ваше крылатое существо поставило себе целью нарушить все правила технического черчения, — ворчал Михаил Григорьевич, рассматривая чертеж. — Что это по-вашему, нормальное сечение или аксонометрия? Нет, вы взгляните на стрелки — крючки какие-то рыболовные. А как вам нравится стиль надписей? Разрез по экватору. Протуберанцы электронного облака. Серебряные петли для вывода электронных псевдоакустических колебаний. Псевдоакустические, а? Каково? Псевдоакустические! — то с придыханием, то с присвистом, и пришепетывая, и сюсюкая, и рыча, повторял Муравейский этот злополучный термин, в то же время внимательно, вместе с Весниным, читая описание.

— Бросьте, Миша! Не над чем тут глумиться. Мы совсем недавно пришли к идее многорезонаторного магнетрона, а Ронин, оказывается, такой магнетрон предложил еще в 1932 году. Заявка Ронина составлена значительно подробнее и квалифицированнее, чем та заявка, которую мы представили весной. У нас была только общая, расплывчатая идея об аноде, который разделен на несколько частей. Это мы уже потом пошли вперед. А у Ронина дана многорезонаторная конструкция. Если откинуть выбранную им терминологию, которая, быть может, только с непривычки кажется смешной, то надо признать, что в заявке Ронина исчерпывающе описан именно тот тип магнетрона, который впервые дал волны длиной в десять сантиметров в лаборатории нашего завода. А в нашей заявке ничего хорошего не было.

— Увы, — вздохнул Михаил Григорьевич, — нас постигла такая же трагическая судьба, что и Элию Грея. Вы знаете эту историю. Грей подал в Вашингтонский патентный департамент заявку на телефон. Два часа спустя такую же заявку принес Грахам Бэлл. По ошибке патентного чиновника заявка Бэлла была зарегистрирована раньше, нежели заявка Грея. И патент был присужден Бэллу. Тот стал обладателем состояния, исчислявшегося семизначным числом. А Грей умер в нищете. Только много лет спустя после смерти Грея патентный чиновник признался в своей ошибке, и мир понял, что патент был присужден неправильно. Теперь эта история про Бэлла и Грея вошла во все учебники. Однако покойному от этого не стало легче.

— К чему вы ведете, пересказывая этот старый анекдот, мне понятно, — возразил Веснин. — Я вас слишком хорошо знаю, чтобы не понять. Но между нами и изобретателями телефона нет никакой аналогии. Вы забываете об одном обстоятельстве: мы живем в Стране Советов. Делая авторскую заявку, советский изобретатель тем самым предоставляет право распоряжаться его предложением государству. Советские граждане, как правило, не требуют патентов на свое изобретение. И мы ведь заявляли не патент, а авторское свидетельство. Государство распоряжается предложением изобретателя, как найдет наиболее целесообразным. У нас в Союзе изобретатели не соперники, не враги, а сотрудники. Мы должны найти Ронина и поговорить с ним.

— А блюдечко с голубой каемочкой у вас есть?

Веснин с недоумением посмотрел на Муравейского.

— Нет, я просто поинтересовался, — пояснил Михаил Григорьевич, — на чем имеете вы в виду поднести Ронину наш магнетрон. Ведь серебряного подноса у вас нет.

— Бросьте! Я с вами говорю совершенно серьезно. Тут не до смеха. Мы истратили довольно много денег на эту работу. И это не мои личные деньги и не ваши. А если подсчитать, то сумма получится немалая даже для такого гиганта, как наш завод.

— Никто не сможет доказать, что мы эти деньги прокутили или истратили на подношения любимым девушкам. И главный бухгалтер завода, всеми нами уважаемый Павел Иванович Бельговский, папа Юрочки Бельговского, не сделает уголовного преступления, если занесет эту сумму в общезаводскую книгу проторей и убытков. Рассуждая в общегосударственном масштабе, мы смело можем сказать, что мировая революция не пострадает оттого, что суммы, потраченные вами в процессе опытов, будут занесены не в ту книгу, что толкует о прибылях и доходах. Не все, что поспевает, идет в кладовую, как говорит наш теоретик товарищ Кузовков.

— Миша, но ведь вы сами понимаете, что магнетрон — дело нужное. Бросать эту работу нельзя. Мы заинтересованы не в том, чтобы непременно отстоять за собой первенство, а в том, чтобы создать наилучший вариант прибора из всех возможных.

Веснин поставил локти на стол и подпер голову кулаками. Казалось, что он не Муравейскому отвечает, а убеждает самого себя. Он говорил, не глядя на собеседника и не обращая внимания на то, слушает его Муравейский или нет.

— Возможно, что, кроме заявки Ронина, есть еще в Советском Союзе аналогичные предложения. Но тем не менее, Миша, мы должны продолжать работу.

— Володя, я не девушка, не уговаривайте меня.

— И я, конечно, прав, — продолжал Веснин. — Ведь, по положению об изобретательстве, вознаграждение полагается не только тому, кто предложил новую идею, но и тем, кто помог ее осуществить, кто внедрил это предложение в практику. Государство поощряет труд коллективный. И это, конечно, правильно. Одна головешка и в печи не горит, а две и в поле дымятся.

— Хотите идти к Ронину?.. Идите. Если окажется, что это действительно тот Ронин, передайте ему привет от бывшего старосты группы ЭА-30 и скажите, что волны, о которых он пел нам, мы усвоили.

— Миша, что вы делаете? Ведь нас просили переписку не читать!

— Что значит «просили»? Раз мы уже сюда дорвались, то было бы идиотством не прочесть. Вот передо мной письмо профессора Беневоленского из Московской лаборатории электромагнитных колебаний. Туда был послан третий экземпляр заявки Ронина для отзыва на полезность. Зажмурьтесь и отвернитесь, а я прочту вам вслух. Чрезвычайно интересный документ, честное слово.

Но Веснин, отстранив Муравейского, уже сам читал это письмо.

Совершенно невозможно осуществить прибор, предлагаемый Рониным, — писал профессор Беневоленский. — Предложенная конструкция нарушает все принципы электровакуумной техники. Невозможно поместить активный катод с высокой эмиссией в магнетроне. Невыгодно и бессмысленно разбивать колебательный контур на отдельные, независимые камеры. Замена одного резонатора многими — это есть регрессивный шаг. По этому принципу абсолютно невозможно создать действующий прибор…

— Володя, мы поступили бестактно не потому, что прочли письмо, а потому, что создали работающий многорезонаторный прибор. Мы нанесли профессору Беневоленскому оскорбление действием.

Веснин, который так горячо спорил с Муравейским о высоких принципах советского изобретателя, ни разу не остановил его, когда тот, говоря о магнетроне, упорно называл этот прибор «нашим».

Инженеры не заметили, когда к ним подошла сотрудница архива Комподиза.

— Я вас просила не читать переписку! — возмутилась она.

— Благодарю вас! Простите… — сверкнув глазами и затем низко склонив голову, произнес своим проникновенным баритоном Муравейский.

Сотрудница улыбнулась, взяла папку с заявкой Ронина и подписала обоим посетителям пропуск на выход. Инженеры вышли на Невский проспект.

— Видите ли, Владимир Сергеевич… — начал Муравейский. — Вероятно, вы в отношении магнетрона больше правы, чем я. Но чтобы довести эту адову работу до конца, надо надеть на себя шоры и не смотреть по сторонам. А я не могу, не могу… Нужна какая-то эмоциональная тупость… простите меня, Володя… но действительно тут требуется известного рода ограниченность, чтобы всецело отдаться работе в надежде лишь на то, что когда она будет кончена, то к вашему пирогу присоседятся пайщики с большими ножами и хорошим аппетитом и каждый будет вопить: мое, мое!

Веснин почти не слушал Муравейского. Ему было грустно оттого, что теперь он остается один, и он думал, что, быть может, в Ронине он найдет себе товарища по работе. Но если бы он и вслушивался в слова Муравейского и вдумывался в их смысл, то все равно он не догадался бы причислить начальника бригады промышленной электроники к тем пайщикам в дележе пирога, о которых тот говорил с таким ожесточением.

Михаил Григорьевич вдруг хлопнул Веснина по плечу и воскликнул:

— Вольдемар, еще не поздно! Я могу вас спасти. Если вы решили все отдать Ронину, то с какой стати класть вам свою голову на плаху на этом совещании, которое созывает Артюхов? Хотите, я ушлю вас в срочную командировку? Тогда совещание отложат на неопределенное время…

— Не искушай меня без нужды… — пропел в ответ Веснин.

— А у вас хорошая память! — засмеялся Муравейский. — Но если будет нужда, то стоит вам только захотеть…

— Во цвете лет свободы верный воин, перед собой кто смерти не видал, тот полного веселья не вкушал! — за смеялся Веснин. — Миша, обратите внимание — теперь я не только Баратынского, но самого Пушкина знаю.

На этом они расстались.

Муравейский напевая свою любимую песенку о мельнике, который «в движенье должен быть, в движенье, в движенье…», пошел хлопотать по своим так называемым «левым» делам. Веснин вернулся на завод, в лабораторию. Ваня Чикарьков и Костя Мухартов все еще возились с вакуумной установкой. Веснину очень хотелось показать на совещании действующий прибор.

— Трансформатор-то мы починим, — сказал Чикарьков.

— На поле боя слышались стоны и крики мертвецов, — вспомнил Веснин студенческий анекдот.

Было ясно, что построить новый магнетрон к совещанию невозможно. Даже вакуумную схему нельзя было отремонтировать за такой короткий срок.

Насвистывая похоронный марш, Веснин вышел из лаборатории.

О мыслящих машинах

На другой день Веснин ушел с завода точно по звонку. Он решил отыскать Ронина. Ему не терпелось узнать, чего достиг Арнольд Исидорович в работе над магнетроном.

Он не знал адреса Ронина. Но разве не довольно было знать, какой столик тот занимает в спецзале Публичной библиотеки?

«Да, проще всего зайти в библиотеку», — решил Веснин.

Но в читальне за столиком Ронина сидела та самая смуглая, молодая особа с усиками, которая сомневалась в диссертабельности биографии бабы-яги в тот день, когда Веснин познакомился с Рониным.

Веснин не утерпел и, сделав вид, что рассматривает словари, которые стояли на полках за спиной молодой фольклористки, заглянул в ее тетрадь.

«…Записано от сказителя Перфильева, — прочел он. — Перфильев — слепой от рождения. Одет опрятно. Пользуется уважением односельчан как хороший рассказчик и знаток местных преданий. Кащей бессмертный в его сказках является типичным представителем вырождающегося купечества. Он чарочку не прочь выпить и побалакать с прохожим добрым молодцем…»

«Кто, Кащей или Перфильев не прочь выпить чарочку?» — подумал Веснин.

Подавив улыбку, он отошел от столика.

Знакомая старушка, дежурившая на выдаче книг, сказала Веснину, что Ронин не приходит заниматься уже давно, а ручку, которую он забыл в последний раз, она по ошибке отдала другому читателю, но, к сожалению, не помнит кому.

— Если вы увидите Ронина, передайте ему мои извинения. Ручку я непременно ему откуплю, если смогу такую найти. На ней было перо с иридиевым наконечником. Но я не теряю надежды, что мне ее еще вернут. Ведь в наш зал ходят такие культурные читатели, все с высшим образованием… Разве человек с высшим образованием может присвоить чужую ручку, если он взял ее по ошибке?

Старушка, чувствуя себя так безмерно виноватой перед Рониным, сама пошла в регистратуру, где отмечаются адреса читателей, и своим очень красивым, четким, тонким, так называемым библиотечным почерком списала для Веснина адрес.

Она была даже настолько любезна, что выписала на карточку год рождения Ронина — 1906 и место рождения — город Бобруйск, Белорусской республики, а также место работы — лаборатория Всесоюзного химического общества имени Менделеева.

Веснин тут же из вестибюля библиотеки через справочную узнал телефон лаборатории и позвонил туда.

Ему ответили, что Ронин уволился по собственному желанию около двух месяцев назад, и дали номер телефона редакции журнала, где он, кажется, сотрудничает. В редакции ответили, что Ронин действительно время от времени приносит сюда рефераты и оригинальные статьи, но ни постоянным автором, ни лицом, связанным какими-либо обязательствами с редакцией, не является.

Домашнего телефона у Ронина не было, и поэтому ничего не оставалось, как поехать к нему домой с риском не застать. Правда, можно было послать ему письмо, но этот способ, как медленный и неопределенный, Веснин отверг.

*

Подойдя к двери, Веснин увидел вместо звонка два проводничка, которые торчали на разбитой деревяшке. Он протянул было руку, чтобы их замкнуть, но потом раздумал. Он вспомнил, что такие точно два проводника торчали некоторое время около двери у него дома, в Киеве, торчали до тех пор, пока его закадычный друг Толька Сидоренко не замкнул их, чтобы позвонить. И тут же погас свет во всем доме. Произошло короткое замыкание, потому что это были проводники не от звонка, а от лампочки.

Веснин постучал, сначала тихо, потом громко, кулаком, и, наконец, ногой.

— Кто там? — спросил изнутри натруженный, хриплый голос.

— Простите, мне к Ронину.

Дверь отворил сам Ронин. Его шея и уши были обмотаны зеленым шерстяным шарфом, а сам он был облачен в стеганый шелковый, очень потертый бухарский халат, отчего Веснин принял было его в полутьме передней за старуху.

Ронин сразу узнал Веснина и сердито заворчал:

— Не могли проводничков от звонка соединить, а еще инженер!

Ронин закашлялся, потом, несколько отдышавшись, пригласил Веснина в свою комнату и подал стул с таким видом, точно ничего неожиданного в этом посещении не было.

Веснин, сев на поданный стул, убедился, что стул этот был единственным в комнате, уставленном столами и столиками, этажерками и книжными полками.

На столах лежали всех размеров и любой толщины тетради, рулоны с бумагой, калькой и миллиметровкой. За одним из шкафов в углу стоял столик с грудой немытой посуды, позади столика помещалась походная раздвижная кровать, покрытая серым солдатским одеялом.

— Ну-с, — начал Ронин, — мы с вами занимались некоторое время генераторами сантиметровых волн, верно?

— Я и теперь этим занимаюсь и пришел с вами об этом говорить… правда, кажется, не совсем удачно. Вы нездоровы?

— Да, какой-то затяжной грипп или ангина, сам не разберусь.

— А врач что говорит?

— Видите ли, у современных врачей крайне мизерная эрудиция. Я пытался как-то поговорить с нашим районным терапевтом об общих принципах медицины. Мне, в частности, хотелось обсудить с ним, как с практиком, книгу академика Сперанского о теории медицины. Но я натолкнулся на ограниченность ремесленника. Он знает от сих пор и до сих пор, и все у него идет гладко, когда он выполняет зазубренные еще десять лет назад правила. Ничто у него не вызывает сомнений. Он действует с самоуверенностью шамана, не дерзающего вникать в суть тех ритуальных движений и жестов, каким его выучили. Признаться, у меня нет никакого желания доверять свой организм ни одному из этих подписывателей рецептов, изрекателей диагнозов, знахарей, вооруженных стетоскопом.

Ронин, хотя и довольно глухим вследствие болезни голосом, говорил с такой силой убеждения, с таким жаром, так искренне, что, несмотря на свой оригинальный шлафрок и шерстяной шарф, показался Веснину очень приятным, даже внешне приятным, собеседником.

— К моим услугам медицинская энциклопедия и сочинения Гиппократа, — продолжал Ронин, проведя рукой по стопе книг, размещенных на полу. — Уверяю вас, лечиться по Гиппократу полезнее всего. Он рекомендует больным покой и воду. В основном я следую Гиппократу.

— Так вы к тому же морите себя голодом?

— Это вообще никогда не мешает, а при умственной работе можно даже рекомендовать. Еще некий Нил Синайский говорил: Туман скрывает солнечные лучи, а густое испарение потребленных яств омрачает ум. То же самое, но в иной формулировке утверждает Иоанн Лествичник: Как тучные птицы не могут высоко летать, так и угождающему своей плоти невозможно возвыситься духом. Подвижник IV века святой Ефрем Сирианин, тот выражается еще резче: Кто питает плоть тела своего, тот питает злые похоти, и срамные помыслы не оскудеют у него.

— Я тоже знаю две поговорки в этом роде, — улыбнулся Веснин: — «Сытое брюхо к учению глухо» и еще: «Держи брюхо в голоде, голову в холоде, а ноги в тепле» Но вы не следуете и этому последнему, несколько щадящему плоть указанию.

Ронин взглянул на свои ноги, обутые в брезентовые сандалии, сквозь дыры которых видны были голые пальцы, и засмеялся, отчего мелкие морщинки сбежали с его лба и собрались у него на носу.

— Я, знаете, работаю сейчас над проблемой механизма памяти, а сам все забываю, что пора бы приобрести башмаки с калошами. Дождь льет и льет всю неделю, а мне приходилось ездить на Комендантский аэродром — это за Средней Рогаткой. Там ужасная грязь, на редкость холодная. Возможно, это и послужило причиной моего недомогания… Но работа там была удивительно интересна.

— Простите, если это не секрет, вы еще продолжаете работать над своим магнетроном?

— В данный момент я всецело посвятил себя работе над памятью и над тем, что можно было бы назвать «мыслящими машинами» или «мыслящими механизмами». Еще Рене Декарт сказал: Внешние чувства наши пассивно принимают действия внешних предметов, как воск принимает оттиск печати. Внешняя форма чувствующего тела действительно изменяется предметом, как воск печатью. Но каков конкретный механизм процессов запоминания? Каков механизм воспроизведения того, что хранится в памяти?

— Да, это все очень интересно, — согласился Веснин.

— Понимаете, — продолжал Ронин, — физиологи безнадежно путают в этих вопросах. Я же подхожу как инженер-электрик. Мозг — это большое количество реле постоянного тока. Каждая отдельная клеточка — это реле. Каждое питается от своей собственной батареи, которая работает за счет химических реакций. Происходит окисление сахара, и в результате получаются углекислота и вода.

— Не впадаете ли вы в механицизм? — спросил Веснин.

— Ну нет, на эту удочку вы меня не поймаете. По части диалектического подхода я уже травленый заяц, я стреляный воробей.

По мере того как Ронин говорил, Веснин увлекался своим собеседником все более и более.

Рыбьи, близорукие, выпуклые глаза Арнольда Исидоровича, почти лишенные ресниц, его безбровый лоб, желтые зубы — все это теперь в глазах Веснина было полно обаяния, чарующе симпатично, ярко индивидуально, неповторимо своеобразно.

— Большинство современных автоматических станков, — говорил Ронин, — способно выполнять только действия, относящиеся к разряду «безусловных рефлексов». При всяких отклонениях от заданного нормального технологического процесса машина останавливается и требует помощи человека — наладчика. Дальнейшее же развитие техники вызовет появление в промышленности новых, более сложных, но и более высокопроизводительных машин — машин, работающих с «временными связями», машин, способных самоперестраиваться в работе, машин к которым можно применить термин «мыслящие». Именно такие машины дадут возможность человечеству перейти из «царства необходимости в царство свободы».

— Где же вы думаете провести экспериментальную часть этой вашей работы? — спросил Веснин. — Я даже не знаю, кому эта работа ближе — физиологам или электрикам. Но я думаю, что в нашей огромной стране безусловно найдется коллектив ученых, который всячески поддержит вас.

— Для этого надо служить в каком-либо коллективе, ходить туда ежедневно, снимать табельный номерок…

— Уверяю вас, это вовсе не так страшно.

— Я очень люблю и уважаю Александра Васильевича Мочалова, — ответил Ронин. — Из уважения к нему, из личной симпатии к этому обаятельнейшему человеку я по его предложению работал некоторое время в его институте. Там в одной из лабораторий они как раз занимались разработкой одной из волновавших меня не так давно проблем. Но дело в том, что сам-то я ушел уже значительно дальше. Мне было ясно, к чему должны привести экспериментальные работы. Я им заранее составил ответ. И все же я должен был ежедневно осуществлять то, что называется руководством, когда у меня самого времени в обрез. Я убедился, что настоящая работа не признает ни любви, ни дружбы, ни преданности, ни службы.

— Оригинальная теория, — сказал Веснин. — Я всегда был обратного мнения. Мне казалось, что только человек, по-настоящему работающий, может по-настоящему и дружить.

— Существует и такой взгляд, — согласился Ронин. — Ваша точка зрения весьма популярна. В любом романе, повести, драме, поэме герой всегда совершает подвиги для доказательства того, что достоин любви или может любить. Я же тружусь во славу чистого разума. Мне просто нравится распутывать узлы, решать ребусы… ну, побеждать природу, если хотите, просто ради того, чтобы победить. Что об этом подумают, мне безразлично. Сделанная вещь всегда кому-то пригодится. Вы скажете, что за жизнь без любви? Так ведь я же люблю. Люблю работать. Мне это очень нравится — сидеть и трудиться над тем, что посложнее.

Ронин сидел на краю стола, завернувшись в свой ватный халат, поджав ноги в брезентовых туфлях и сгорбившись. Он казался Веснину похожим на экзотическую зябкую дикую птицу, не умеющую брать корм с руки.

Ронин развил еще много мыслей на тему о любви, привязанности, симпатии.

Но эти рассуждения, хотя и были интересны, не увлекали Веснина в такой степени, как предыдущие высказывания Арнольда Исидоровича, и поэтому он смог внимательнее присмотреться к хозяину этой комнаты, похожей на кладовую магазина, где производится скупка старых вещей от населения, на пятитонку, нагруженную для переезда на дачу, на свалку бумажной макулатуры и старой мебели, на что угодно только не на жилье человека.

Освоившись с этой несколько необычной обстановкой, Веснин пришел к одному твердому убеждению: Арнольд Исидорович голодает не вследствие того, что поверил Гиппократу или христианским отшельникам.

Всецело отдавшись размышлениям над занимающими его научными проблемами, он, очевидно, нигде в данный момент не работает, чтобы не отвлекаться. Но поскольку он еще слишком молод для пенсии и не является инвалидом, то откуда же могут у него быть средства к существованию? Очевидно, в самой крайности он прибегает к журналистской деятельности. Реферирует какую-нибудь иностранную статью или составляет небольшое резюме о последних отечественных работах по электронике, получает сотню рублей аванса и сидит дома, пока не истратит последнего гривенника.

Веснин вынужден был думать о заработке с пятнадцати лет. Он презирал бы себя, если бы не мог заработать денег на книги, одежду и обед. И вот он видел перед собой человека, безусловно заслуживающего уважения, который, несомненно, не умел заработать ни на книги, ни на одежду, ни даже на обед. И Ронина это нисколько не выбивало из колеи, не заботило.

Воспользовавшись паузой в речи Ронина, Веснин снова напомнил о магнетроне.

— Да, год назад я порядком над этим вопросом по работал, — ответил Ронин. — У меня должен быть целый мешок материалов.

Порывшись в груде хлама в углу за шкафом, он вытащил старую, заплатанную наволочку, наполненную рукописями.

— Я вам передам это все, а вы уж сами разберетесь, что для вас интересно, а что нет.

— Как же это вы могли согласиться с отзывом профессораБеневоленского? — спросил Веснин, перебирая чертежи и расчеты. — У вас ведь все очень здорово проработано.

— Для представления автором возражений на заключение Бюро новизны, как вы знаете, дается срок три месяца. Когда пришло письмо Беневоленского, я был как раз занят изысканиями в области ускорителей заряженных частиц. Так скучно и нудно было составлять ответ на это дурацкое заключение, что я все откладывал и откладывал, пока не пропустил срок. Тогда они мне прислали окончательный отказ на основании формальных причин…

— Но ведь совершена ужасная несправедливость!

— Я всегда утешаю себя теми соображениями, что одним из важнейших фактов социальной устойчивости является инертность, или, скорее, даже активная вражда, с которой человеческие общества встречают новые идеи. Новатор часто становится жертвой. Но это не слишком дорогая цена за осторожность, с которой должно двигаться общество как целое. Не помню, кто сказал, — продолжал Ронин, — что нет неблагодарнее безумия слишком рано пытаться внедрить будущее в настоящее.

— Но теперь, когда вы получили подтверждение, что предложенный вами прибор действительно работает, вы должны составить заявку наново и добиться присуждения авторского свидетельства.

— Этим я заниматься, во всяком случае, не буду. А вам, пожалуй, имеет смысл потягаться с экспертами Бюро новизны. В вашем случае они нарушили свои собственные законы. Они не имеют права делать ссылки на отказанные заявки, какой является моя. Что отказано, того как не бывало. Отказанная заявка не порочит новизны.

Прощаясь с Рониным, Веснин рассказал ему о предстоящем совещании по магнетронным генераторам и пообещал зайти сообщить о результатах этого совещания.

Первое сражение

На совещание по магнетронным генераторам были приглашены многие ведущие инженерно-технические работники завода.

Артюхов, по инициативе и усилиями которого это совещание было организовано, не мог быть на нем, так как заболел. Но он убедительно просил не откладывать дела — время совещания уже было согласовано с незаводскими участниками его: академиком Мочаловым, старшим экспертом секции электротехники и радиотехники Комподиза Вонским и профессором Рокотовым.

Отсутствовал и Муравейский. Нельзя сказать, что он злостно дезертировал с поля боя. Как раз за несколько дней до 12-го числа Студенецкий командировал его в Ногинск на радиостанцию «Большой Коминтерн», чтобы проверить условия эксплуатации нового типа мощных газотронов. Михаил Григорьевич, вообще говоря, мог бы попросить, чтобы эту командировку отложили, отправили вместо него кого-либо другого. Но он не был уверен в благоприятном исходе совещания и потому счел за благо подчиниться объективным обстоятельствам, уступить року.

— Володя, — сказал он Веснину, — с техническим директором завода не спорят. Кто хочет работать на заводе, не должен ему перечить.

— Миша, я ведь не возражаю. Уезжайте.

— Дитя, речь не о том. Я хотел спросить вас: прислать ли вам из Ногинска телеграмму с вызовом? Мне директор радиостанции это подпишет.

Веснин молчал.

— Володя, это не капитуляция. На военном языке это называется тактическим отступлением для очередного броска вперед. Сейчас положение весьма напряженное, и было бы целесообразно измотать противника, ведя арьергардные бои. Ну, скажем, опубликовать для начала статейку: «Еще некоторые замечания к вопросу о генерировании сантиметровых волн».

Веснин все еще молчал.

— Э, была не была! — вдруг тряхнул он головой. — Дело нужное, я в это дело верю, ну, а уж раз назвался груздем, полезай в кузов! Нет, Миша, не тратьте зря энергии. Хоть и соблазнительно в последнюю минуту ретироваться, но я этого не сделаю.

— В таком случае, разрешите дать вам на прощанье несколько практических советов. Прежде всего: не ведите себя слишком агрессивно. Лучше дайте возможность позлиться вволю вашим оппонентам. Гнев подобен любви — он ослепляет.

— Вот с этим я согласен, — улыбнулся Веснин.

— Кроме того, — продолжал Михаил Григорьевич, — очень важно не утомлять слушателей. Один людоед-язычник потребовал от миссионера, чтобы тот изъяснил ему суть своей религии, стоя на одной ноге. Изъясняйтесь кратко и туманно. Дайте участникам совещания отвести душу на вопросах.

*

Когда Веснин вошел в кабинет Жукова, где должно было состояться совещание, там сидела только стенографистка.

В простенке, под знаменитыми шестериковскими часами, была укреплена рыжая линолеумная доска, которую принесли сюда из профтехнического кабинета.

Веснин достал из своего портфеля толстую общую тетрадь — дневник лабораторных опытов, много раз переписанные листки — тезисы доклада и, наконец, оплавленный анод погибшего магнетрона. Все это он разложил на покрытом красным сукном столе, поставленном перед доской.

Один за другим входили приглашенные на доклад инженеры завода. Алла Кирилловна ввела и усадила в кресло большого, тучного, лысого старика с острой французской бородкой.

Старик отдышался, высморкался, откашлялся. Затем он вынул из кармана нечто обмотанное цветными проводами и положил этот предмет перед собой на стол. Это был слуховой аппарат. Расправив провода, соединявшие между собой батарейку, телефон и микрофон, старик отправил батарейку в карман пиджака, телефон заправил в ухо, а микрофон тщательно протер платком и выдвинул на середину стола. Сложив огромные пухлые руки с квадратными ногтями на своем большом животе, старик откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

— Кто это? — шепотом спросил Веснин начальника теоретического отдела лаборатории Кузовкова, который подошел к нему поздороваться.

— Можете говорить… ээ… полным голосом… ээ… кричать, — ответил Кузовков. — Это Нестор Игнатьевич Вонский. Он уже давно оглох на сто процентов, но не хочет в этом сознаться и всюду таскает за собой слуховой аппарат.

— Вонский! — шепотом повторил Веснин. — Старший эксперт Бюро новизны Комитета по изобретательству. По нашей заявке он вынес резолюцию: Предложение не является новым и не имеет практического значения.

— Ээ… нне стоит придавать этому… ээ… так-кое значение, — начал Кузовков. Его хохолок, розовые щечки, голубые глазки — все сияло добродушием и приязнью еще большей, чем обычно. — Возможно… ээ… что вся эта резолюция существует только во сне. Вонский, г-гово-рят… э-э… верит снам. Он сам рассказывал как-то: «Мне снится, что я на ученом совете в Политехническом институте; просыпаюсь, и, оказывается, я действительно на ученом совете!» Право, можно поверить в сны…

Дверь отворилась, и в кабинет вошли начальник заводских лабораторий Аркадий Васильевич Дымов и академик Мочалов. Мочалов еще издали улыбнулся Веснину и, приветствуя его, поднял руку.

Когда они сели, Кузовков тоже хотел было занять свое место, но, взглянув на Веснина, передумал. Он решил дать ему еще несколько советов, которые считал очень ценными и даже решающими для успеха выступления любого оратора по любому вопросу:

— Гглавное, ээто не бегать перед доской и не стоять спиной к слушателям. И еще не ккладите тряпку, которой стирают мел с доски, в карман, а носовым платком не вытирайте доску.

К Веснину подошел заведующий химическим отделом лаборатории профессор Болтов и крепко пожал руку.

— Спокойствие прежде всего, молодой человек, — сказал он. — Помню, в октябре 1908 года на искусственно замороженном льду в стеклянном здании «Принсесс-Холл» в Лондоне я выступал как конькобежец-фигурист, защищая честь России. Перед стартом семикратный чемпион мира швед Сальков сказал чемпиону Германии Бургеру: «Я выведу его из себя». Это относилось ко мне. И действительно, во время исполнения мною обязательной фигуры — восьмерки на одной ноге назад — вдруг раздается выкрик Салькова: «Разве это фигура? Она совсем кривая». Я не обратил на это никакого внимания. Тогда семикратный чемпион мира начал выкрикивать по моему адресу ругательства и даже угрозы. «Спокойствие прежде всего», — сказал я себе и стал выполнять серию специальных фигур. И я в конце этого соревнования был провозглашен лучшим фигуристом мира, а Сальков занял лишь пятое место.

Веснин слыхал, что заведующий химической лабораторией и теперь еще иногда катается на детском катке в Каменноостровском парке культуры и отдыха. Веснину трудно было представить себе, что мешковатый, обрюзгший Петр Андреевич Болтов был когда-то одним из лучших фигуристов мира.

За три минуты до назначенного срока в кабинет вошел Студенецкий. Едва кивнув Веснину, он любезно пожал руку Вонскому, приоткрывшему на миг глаза, поздоровался с Мочаловым и сел у стола Жукова. Жуков вошел следом за Студенецким и жестом указал ему на председательское место, а сам сел рядом с Мочаловым.

— Кого мы ждем? — спросил директор.

— Доктора Рокотова, — ответил Дымов.

Кузовков отвел Веснина к окну и со своими бесконечными «э-э» рассказал, что студенты одной из групп инженерно-физического факультета, в которой раньше читал Рокотов, а теперь Кузовков вел курс «Расчет электронных ламп», ввели новую единицу измерения времени. Рокотов обычно опаздывал на лекции, и староста группы предложил назвать единицу опоздания «один Рокотов», или, сокращенно, «один Рок». К концу курса были введены дополнительные, более мелкие единицы: «миллирок» и «микророк».

— Сегодня… э-э… доктор превзошел самого себя. Он опаздывает на целый килорок» — сказал Веснину Кузовков.

Но тут дверь с шумом распахнулась, и в кабинет ворвался широколобый, с выбритой до синевы головой, черноглазый, смуглый Рокотов.

— Прррошу прррощения! — сказал он на бегу и опустился на первый попавшийся стул.

Кузовков ушел от доски и сел рядом с Дымовым. Студенецкий встал, погладил бороду и произнес:

— По поручению директора завода Николая Александровича Жукова мне предстоит вести сегодняшнее совещание, созванное для обсуждения магнетронного генератора — прибора, работа над которым некоторое время проводилась в лаборатории нашего завода в бригаде промышленной электроники.

Он замолчал, погладил опять свою холеную бороду и взглянул на Веснина. Тот рванулся к доске, но, прежде чем он успел произнести хотя бы слово, Константин Иванович, чарующе улыбнувшись, сказал тихим, кротким голосом:

— Я полагаю, что все участники совещания знакомы с тезисами доклада товарища Веснина. Мне хотелось бы предупредить Владимира Сергеевича, чтобы он не использовал свое время на чтение здесь популярной лекции о перспективах техники сантиметровых волн, о возможности видеть сквозь туман, в темноте, через дымовую завесу и сквозь тучи. Не стоит говорить в данной аудитории и о том, что, сконцентрировав эти еще не полученные нами волны, можно было бы создать так называемый разящий луч, способный воспламенить самолет в воздухе и корабль среди морских просторов, пробить любую броню и поразить скрывающегося за ней осла…

В этот момент дверь тихонько заскрипела, и в кабинет на цыпочках проник заместитель Студенецкого — главный технолог завода Август Августович Фогель. Он сел на стул у стены и весь устремился вперед, ловя каждое слово Студенецкого, который продолжал свое поучение:

— О так называемых лучах смерти имеется прекрасная статья профессора Беневоленского, где дается исчерпывающее разоблачение подобных проектов, включая нашумевшие опыты Риндель Мэтьюза… Собравшиеся здесь хотели бы сосредоточить свое внимание на конкретном вопросе: на проблеме генерирования сантиметровых волн при помощи магнетронов и, я бы даже сказал, на еще более узкой теме — а именно, что было реально в этой области достигнуто в лаборатории завода.

Он сел и, расправив бороду, опять посмотрел на Веснина.

*

Есть игра, по условиям которой нельзя говорить «черное» и «белое», «да» и «нет». Проговорившийся подвергается штрафу. И почему-то именно во время этой игры непременно так и просятся на язык ставшие запретными слова.

То же самое произошло с Весниным. Он вовсе не предполагал говорить о лучах, могущих разить врагов. Но теперь, после предостережения Студенецкого, ему стало казаться, что именно так и следовало бы начать доклад. Он говорил много хуже, чем мог. Стоило ему забыть о запретах Студенецкого, как он тут же ловил себя на том, что делает как раз то, о чем предостерегал его Кузовков: стоит спиной к слушателям, ходит взад и вперед перед доской, как маятник, крошит мел…

Таким образом, добрые и разумные советы Кузовкова, соединившись с недобрыми, но тоже очень разумными пожеланиями Константина Ивановича, дали последствия, весьма печальные для ораторского искусства Веснина.

Когда же наконец он справился со своими руками и овладел темой, его внимание приковал к себе слуховой аппарат Вонского. Веснин не мог оторвать взгляд от золоченой лиры, укрепленной на решетчатой крышке микрофона. Нестор Игнатьевич держал теперь микрофон своего аппарата не на столе, а в руке, на весу перед собой, поворачивая микрофон из стороны в сторону в направлении головы говорящего. Золотая лира бросала светлые зайчики на линолеумную доску.

Отведя глаза от Вонского, Веснин обратил внимание на стенографистку. Перо ее порхало по бумаге. Изредка она поднимала голову и взглядывала на Веснина. Это первый раз в жизни ему приходилось видеть, как записывают его слова.

Во все время доклада Веснин старался не глядеть туда, где сидели Жуков, Дымов и «сам Мочалов». Но когда взгляд Веснина случайно встретился со взглядом Александра Васильевича Мочалова, тот одобрительно кивнул и сказал довольно громко:

— Правильно, правильно, совершенно верно.

После чего Веснин уже не думал ни о своей привычке стоять лицом к доске, ни о запретах Студенецкого, и его речь потекла свободно. Нельзя сказать, что он говорил красиво, но зато все, что он хотел сказать, было изложено толково.

Дымов следил за этой то примитивно популярной, то вдруг узко специальной, иногда беспорядочной, но неизменно горячей и взволнованной речью Веснина, не доводя до своего сознания смысла отдельных слов. С содержанием доклада он был знаком, все, что относилось к лабораторному дневнику, ему было известно. Не вникая в сущность того, что сейчас говорил Веснин, он следил за тем впечатлением, какое производила эта речь на слушателей.

Рокотов пристально, словно прицеливаясь, смотрел на доску и затем, как пику, вонзал свое вечное перо в бумагу и точкой либо восклицательным знаком помечал отдельные фразы в тезисах доклада, которые были розданы присутствующим на руки. Вонский орудовал слуховой трубкой, делая короткую наводку то на Студенецкого, то на Веснина.

Заведующий лабораторией генераторных ламп инженер Цветовский не слушал доклада. Он держал перед собой толстую книгу и осторожно ее перелистывал. Дымов, обладавший хорошим зрением, прочел заглавие этой книги: Аварии в рудодобывающей промышленности. Дымов невольно улыбнулся. Цветовский оставался верен своей страсти — литературе, посвященной крушениям, взрывам, разрушениям, несчастным случаям. Этим он отвлекался от служебных и семейных неприятностей.

Кузовков, зная, что Дымов решил отстоять право Веснина на продолжение работы по магнетрону в лаборатории завода, и видя, как вообще нетерпеливый и горячий Аркадий Васильевич нервничает, стал рассказывать ему для успокоения одну легенду, которую выдал за подлинный случай: Вонского будто бы решили уволить с почетом из экспертного совета.

Вспомнили, что он жаловался на переутомление. Стали советовать ему в интересах Бюро новизны поберечь свое здоровье, уйти со штатного места. «В затруднительных случаях мы всегда будем обращаться к вам, но вы не должны будете ежедневно ходить на работу».

В день его юбилея был провозглашен тост в честь юбиляра, «который нас покидает».

Под конец вечера, когда уже всем было ясно, что он работать больше в Бюро новизны не будет, Вонский встал и объявил:

«Принимая во внимание все то хорошее, что было обо мне сказано, безмерно ценя дружеское отношение сослуживцев, я преодолею себя, я возьму себя в руки и буду продолжать работать. Да, дуужья, я оштаюшь»…

— Вы только взгляните, что Веснин пишет на доске! — перебил Кузовкова Дымов. — У него в формуле две арифметические ошибки!

Кузовков посмотрел на доску:

— Э-э… Надо же сказать ему, э-э…

Но Веснин уже сам спохватился.

— Я плохо считаю, — сказал он, покраснев. — Сейчас я выпишу готовый результат, а потом выведу для наглядности все сначала. Это потому, что я тороплюсь. Прошу прощенья.

Справившись с формулой, Веснин повеселел и уже значительно бодрее стал говорить об анодных резонаторах, образующих венец вокруг катода. Он увлекся настолько, что высказал несколько своих общих мыслей о соразмерности и красоте инженерных конструкций.

— Облик транспортных машин определяется движущей силой, — говорил он. — Корабль, движимый ветром, характерен своими парусами, а паровоз — котлом. В электрических генераторах конструктивные формы определяются мощностью и частотой…

Впоследствии один из членов редколлегии «Записок физического отделения Академии наук СССР» предложил Веснину переработать этот доклад для опубликования в сборнике, посвященном истории создания магнетронных генераторов сантиметровых волн. Веснин несколько раз переделывал и переписывал свой доклад в соответствии с указаниями редакторов. Возвращая Веснину его последний, коренным образом переработанный вариант, главный редактор сборника сказал: «Эта работа может быть поставлена в один ряд с «Историей свечи» Фарадея, «Жизнью растения» А. К. Тимирязева, «Историей винтовки» Ф. Энгельса, как пример ясного и четкого изложения. Но, к сожалению, статья никак не укладывается в план нашего сборника». И доклад Веснина в конце концов так и не был нигде опубликован.

Бои местного значения

— У экспертов, несомненно, имеются вопросы? — вкрадчиво произнес Студенецкий, повернувшись в сторону Вонского, когда Веснин кончил свой доклад.

Вонский, который не слушал доклада, а с самых первых слов только и ждал того мига, когда можно будет возразить, как терпеливый рыболов ждет мгновенья, когда поплавок дрогнет, откашлялся и продул нос. Вытянув шею, осторожно, не спеша, чтобы рыбка не сорвалась с крючка, он стал подсекать:

— Интеешно, шлыхали ли вы, коллега Вешнин, што пошледние ижмеения шеедней шонешной адиачии шамоштоятельно шлужат подтвееждением гипотежи о неижбежном для вшякого когеентного ижлучения понижения мощношти ш повышением чаштоты?

Передохнув и обтерев рот большим клетчатым платком, непременный эксперт электротехнической секции Комподиза продолжал:

— Оштаетша невыяшнениым вопоош, в какой штепени учли вы это в своей ааботе? — Вонский переставил и под регулировал свой слуховой аппарат и, приоткрыв рот, приготовился к новому вопросу.

Невозможно было дать краткий и вразумительный ответ на не относящийся к делу вопрос Вонского о когерентной радиации.

Муравейский умел в подобных случаях ответить какой-нибудь совершенно бессмысленной, но округлой фразой. Веснин же смешался, покраснел и, не решаясь произнести что-либо обидное для Вонского, молчал.

— Р-рразрешите, — зарокотал Рокотов. — Рразрешите. Ррядом авторитетов прредложения стрроить генераторры магнетрронного харррактерра вместо трриодных генеррраторров соверршенно справедливо ррасцениваются как рррегресс. Которррые же конкретно факторры ррразрешите пррроизвести в прррогрессивные? — Рокотов с азар том опровергал методы расчета, примененные Весниным. — Рррубите топором, а надо оперррировать брритвой.

Веснин счастливо улыбался:

— Это верно подмечено. Я изложил упрощенный метод.

Каждый вопрос, с какой бы целью он ни был задан, воспринимался Весниным как искренний интерес к его работе. И шамканье Вонского и рокотанье Рокотова окрыляли его, вдохновляли на всё новые выкладки н доказательства.

Воспользовавшись моментом, когда Рокотов затянулся папиросой, Константин Иванович сказал:

— Насколько мне известно, здесь не защита диссертации. Для нас, в конце концов, не так уж существенны все мелкие технические частности вопроса. Мне кажется, без ущерба для дела мы могли бы сделать сейчас некоторые организационные выводы. А потому я предлагаю перейти к дискуссии по докладу.

— Простите, у меня к Владимиру Сергеевичу есть не сколько вопросов, — обратился к Студенецкому академик Мочалов.

И он задал Веснину несколько конкретных вопросов о деталях конструкции магнетрона и о некоторых явлениях, замеченных при включении прибора.

Потом Веснина допрашивал главный технолог завода Август Августович Фогель. Затем снова закидывал свою леску Вонский.

Константин Иванович встал, вышел из-за стола и остановился посреди кабинета.

— Я еще не беру слова и не высказываю своего мнения по отдельным техническим вопросам, относящимся к теме сегодняшнего заседания, — начал он. — Я хочу откровенно заявить, что собираюсь выступить в роли обвинителя. А никакой прокурор, как известно, не берет слова первым. Свое выступление я резервирую за собой на конец совещания. Сейчас я хотел бы только коротенько сделать некоторые вводные замечания.

После этого вступления Константин Иванович распространялся добрый час о размахе исследовательских работ завода.

— Возьмите хотя бы усилители со вторичной эмиссией. По одному этому вопросу мы имеем ряд ценнейших предложений.

Не торопясь, обстоятельно, Константин Иванович перечислял предложения, которые в последние месяцы поступили на завод.

— На разработку каждого из этих интересных предложений уже отпущены значительные суммы, — сказал он.

Глотнув воды, обтерев бороду своим легким, как лепесток цветка, душистым носовым платком, технический директор завода снова повторил:

— Да, средства на изыскания отпущены не скупо. В отсутствии щедрости нашу дирекцию упрекнуть нельзя. К предложениям, имеющим хотя бы отдаленный интерес для нашего производства, мы относимся очень внимательно. Но… Нет, простите, без всяких «но». Говоря об изысканиях, каким лаборатория нашего завода уделила некоторую часть своих возможностей, я должен констатировать, что в области сантиметровых волн царит, если так можно выразиться, еще большее оживление, чем в области разработки усилителей со вторичной эмиссией. Предложения — я бы сказал, еще более заманчивые, чем проект Веснина, — поступают в вакуумную секцию Научного совета Треста заводов слабых токов чуть ли не ежедневно. Но, товарищи, ведь область сантиметровых волн не Клондайк, не Аляска, не Эльдорадо, наконец, куда в свое время устремлялись многие искатели счастья. И, простите меня, эти искатели шли на свой страх и риск, не требуя снаряжений или гарантий у государства!

Сделав паузу, Константин Иванович пристально посмотрел на Веснина.

— Прошу слова! — крикнул Дымов, вскочив с места. В ответ Студенецкий погладил бороду, улыбнулся и мягко сказал:

— Постараюсь закруглиться.

И, еще раз отхлебнув воды, продолжал:

— Итак, мы остановились на том, что в области сантиметровых волн царит большое оживление и что поступают предложения одно заманчивее другого. И я, друзья, честно говоря, нахожусь в затруднении. Да, вот именно — в затруднении. Я затрудняюсь сделать выбор. Вот я вижу одну красивую девушку, вторую, третью, и каждую мне хотелось бы сделать подругой своей жизни. Но поскольку у нас моногамия, я должен выбрать какую-нибудь одну. Если бы я находился на необитаемом острове и другого выбора у меня не было бы, я удовольствовался бы и кривой, хромой, косноязычной… — Студенецкий снова по смотрел на Веснина. — Если бы другого выбора не было, — повторил он, — я без колебания принял бы предложение Веснина. Но мы обязаны выбирать. Мы обязаны выбирать, — повторил Константин Иванович. — Наш завод на столько мощное предприятие, что мог бы выполнить любое техническое задание. Я мог бы поручить бригаде промышленной электроники построить, скажем, аттракцион «американские горы» в парке культуры и был бы уверен в успехе. Муравейский достал бы рельсы и цемент, Веснин произвел бы все необходимые расчеты. Я очень ценю широкую инженерную эрудицию товарища Веснина. Да, на нашем заводе все можно построить… Но никто нам не позволит строить «американские горы» вместо радиоламп, которые мы призваны делать. Поэтому я повторяю: я не вижу в сегодняшнем сообщении Веснина того рационального зерна, из которого можно было бы вырастить ценную и полезную работу. И не видел я этого и во всех предыдущих занятиях Веснина, посвященных магнетрону, занятиях, с которыми я знакомился в достаточной степени внимательно.

Жуков попросил слова в порядке ведения собрания. Ввиду того что время всех присутствующих ограничено, он предложил выступающим в прениях говорить не более десяти минут.

— Это, конечно, не касается наших гостей, — прибавил он.

Дымов тут же снова вскочил с места и даже успел выбежать к доске, когда Константин Иванович объявил, что первым записался Рокотов, за ним Фогель.

— Третьим сможете высказаться вы.

Дымов сел, но не на свое место, а рядом с Весниным, и стал перелистывать его лабораторный дневник.

Рокотов, потерев свой широкий, шишковатый лоб, высказался в том смысле, что-де гений Александра Васильевича (широкий жест в сторону Мочалова и поклон) позволил нам раскрыть с большой точностью специфику процессов возбуждения электромагнитных колебаний сверхвысоких частот, процессов возбуждения ультракоротких электромагнитных волн. Он, мол, создал канву, а по этой канве можно теперь вышивать узоры. Для такого узора Веснин дал только эскиз рисунка, который еще в будущем будет удачно или неудачно вышит. Но никого не интересует один голый рисунок узора. Все хотели бы видеть канву с вытканным на ней узором, то есть:

— Коверрр!

Такую попытку, по словам Рокотова, несколько ранее Веснина предпринял весьма одаренный, но почему-то никем не оцененный до сего времени изобретатель:

— Я говоррю об Арррнольде Исидоррровиче Ррронине, которого я открыл, ввел в науку, ободрил, поддержал и направил в ГЭРИ. Да, я хотел бы напомнить о Ррронине, таланты которррого не нашли себе места для прррименения в Радиоинституте, в ГЭРРРИ.

— Он очень обязан этому Ронину? — шепотом спросил у Кузовкова профессор Болтов.

— Еще бы! Ронин составляет ему конспекты лекций на правах дружбы. И еще считает этого Рокотова своим верным последователем только за то, что тот время от времени выдает студентам его идеи за свои.

После Рокотова слово было предоставлено Фогелю.

— Я, — сказал заместитель Константина Ивановича, — производственник. И среди этого высокоуважаемого ученого собрания чувствую себя, как цыпленок среди котят. — При этом он почесал за ухом и ехидно улыбнулся. — Я мало умею высказывать большие мысли, — начал он фразу, которая по-немецки звучала бы вполне серьезно, но в его личном переводе на русский язык показалась всем присутствующим и прежде всего Студенецкому немного смешной. — Я учился не на то, чтобы быть Демосфен, а на то, чтобы производить отличную продукцию согласно государственный план, — с достоинством произнес Фогель. — Я не стану говорить, как профессор Рокотов, о кавьер и канва. Я скажу более грубо, чисто по-русски. Принимать на производство прибор инженер Веснин — это варить зуп из топор. Из многих научных идей я имел высокая честь здесь на завод делать прибор, давать план. Но боюсь сломать игла, если получу приказ делать вышивка на загадочный узор наш уважаемый товарищ — инженьёр Веснин. Задача завода, задача истинного прирожденного производственника — это давать программ, давать ламп!

— Хотят похоронить по третьему разряду, — сказал Кузовков Болтову.

— Генератор коротких волн, — продолжал Фогель, — тема настолько большая, что за ней спряталось много маленьких людей, которые не хотят идти в цех и давать программ. И мы вместо канва часто имеем канава.

Затем Фогель стал обвинять Дымова, что тот в лаборатории поощряет работу над фантастическими темами, что руководимый Дымовым отдел смело можно было бы назвать «отделом имени Жюля Верна», а тем временем идет брак, наносятся убытки производству.

Дымов свою речь начал с того, что сообщил собранию о том, как, идя сюда, дал себе слово не вступать в пререкания с администрацией:

— Но нет той воды, которая могла бы нас с Августом Августовичем Фогелем разлить.

Высказав свое мнение о необходимости продолжать работу над магнетроном, Дымов упомянул о хунте, то есть совещании в городе Саламанка в 1491 году, где решался вопрос об экспедиции Христофора Колумба.

— Один достопочтенный муж, — говорил Дымов, — очень логично возражал на этом собрании против возможности существования людей на Западном полушарии: «Если бы они там действительно жили, то вынуждены были бы ходить вверх ногами и вниз головой, что безусловно противно воле господа». И ваш суп из топора, Август Августович, подобен средневековому скептицизму упомянутого испанского ученого мужа пятнадцатого века.

Кузовков в своей речи также оттолкнулся от высказываний Фогеля:

— Август Августович утверждает, что работа над магнетроном сегодня ничего не дает производству. Но мы… э… не можем заниматься исследованиями, как выездами на пожар. Производственники нарушают технологию, идет брак, нас вызывают, как скорую помощь.

Кузовков стал приводить примеры того, как лаборатория помогает производству. Жуков прервал его и попросил придерживаться темы совещания.

— Мы… э… должны заниматься также работами дальнего прицела, — продолжал Кузовков. — Мы обязаны брать прицел по линии генерального развития техники. Наши цели исследований… э… Цель теории не только объяснять, но и предсказывать… э… цели, которые кажутся далекими от целей производства. Эти цели…

Зацепившись за это Злополучное слово «прицел» и его производные, он уже не мог от них оторваться.

Воспользовавшись паузой, Студенецкий вставил замечание:

— Хватит прицеливаться, товарищи теоретики! Пора когда-нибудь открыть огонь, начать стрелять.

Смущенно приглаживая хохолок на затылке, Кузовков сел на свое место.

Начальник отдела генераторных ламп инженер Цветовский все так же внимательно читал книгу об авариях в рудодобывающей промышленности. Когда Кузовков замолчал, Цветовский вдруг захлопнул книгу и попросил слова. Реплику Студенецкого о необходимости когда-нибудь начать стрелять он принял на свой счет. И Цветовский посвятил свое выступление самооправданию:

— Естественно, что генераторные приборы должны разрабатываться в нашей бригаде. И то, что магнетроном занялись в бригаде Муравейского, — это досадная случайность. То есть, вернее сказать, это не случайность, а иллюстрация того, как нерационально получается, когда отделы отвлекаются от своих прямых обязанностей и дублируют работу других отделов. В последнее время мы не занимались магнетроном, но много раньше, еще до прихода товарища Веснина на завод, мы думали над этой проблемой.

Академик Мочалов улыбнулся, услыхав это патетическое «мы думали».

— У нас строились еще до Веснина многоразрезные магнетроны — и шести-, и восьмиразрезные, — продолжал Цветовский. — И я не вижу никакой принципиальной разницы между этими приборами и многорезонаторным магнетроном Веснина…

— Виктор Савельевич, — перебил Цветовского Дымов, — ну как вы можете многорезонаторный магнетрон смешивать с многоразрезным! Разрезав анод на много частей, вы еще ничего хорошего не получили. И не получите, если будете, как это делали до сих пор, собирать все отрезки анода к одному общему резонатору. А вот когда Веснин поместил в каждый разрез анода отдельный резонатор, то получилось нечто иное — многорезонаторный анод выдерживает огромные нагрузки, дает большую колебательную мощность… Посмотрите на этот прибор! Это так прекрасно, что можно заплакать…

Впрочем, было ясно, что Дымов плакать не собирался, а намерен был кого-то другого довести до слез. Грохот выроненной Цветовским книги об авариях прервал страстную речь Дымова.

Слушая прения по своему докладу, Веснин сделал весьма интересное наблюдение относительно глухоты профессора Вонского. Почтенный эксперт Бюро новизны демонстративно отключал микрофон, если хотел показать, что данный вопрос его не интересует, что он с оратором несогласен. И, наоборот, он нацеливался своим аппаратом прямо в рот говорящему, если тот лил воду на его мельницу. Нестор Игнатьевич вовсе не был так глух, как о том рассказывал Веснину Кузовков.

Кузовков был первый, кого Жуков попросил держаться в своей речи ближе к теме сегодняшнего совещания, но, увы, не единственный. Многие из выступающих, легко оттолкнувшись от магнетрона, сворачивали на узкую дорожку интересов своего отдела, цеха, говорили лично о себе. Некоторые в своих выступлениях занялись общими проблемами критики и самокритики.

Начальник отдела технического контроля Акопян заявил, что ему кажется, будто он попал на какое-то шаманское празднество. Все бросаются какими-то волшебными словами, думая, что чем больше непонятных терминов, тем убедительнее речь.

— Они, — говорил Акопян, — всякую вещь пытаются окружить туманом… то есть, виноват, по их выражению это не туман, а дисперсная среда. А вот практического совета от них не добиться. Спрашиваю: почему лампы текут? Почему воздух в них? Аркадий Васильевич отвечает: адгезия плохая. Профессор Болтов опровергает: нет, тут в когезии дело… Эта терминология — заговор против нас, простых смертных…

Как это ни странно, но даже сам Веснин постепенно отвлекся от мыслей о своем докладе.

«Во цвете лет свободы верный воин…» — вспоминал он, в то время как Константин Иванович журил Цветовского за то, что тот говорил магнетрон Веснина, прибор Веснина.

— Несправедливо лишать тех, кто действительно были в этом деле пионерами, того, что принадлежит им по праву приоритета. «Прибора Веснина» пока еще не существует.

Попутно Студенецкий успел успокоить Фогеля:

— И речи нет пока о том, чтобы такой прибор вводить в производство.

Далее Константин Иванович счел своим долгом, «прямым долгом человека, следящего за прогрессом техники», как он сказал, перечислить зарубежных исследователей, которые в свое время занимались магнетроном, а затем оставили это направление.

Пока Студенецкий пространно повествовал о работах Хэлла, Окабе, Кильгора, Маркони, директор завода Жуков несколько раз нетерпеливо взглядывал на часы. Едва Студенецкий кончил, как Жуков обратился к академику Мочалову:

— Хотелось бы, Александр Васильевич, знать ваше мнение.

Нежданный союзник

Мочалов полностью согласился с речью Студенецкого в той ее части, где утверждалось, что идея магнетронного генератора не нова:

— За примерами можно было бы не ходить так далеко. Наши советские исследователи — харьковские физики Слуцкин и Штейнберг еще в 1926 году, впервые в мире, описали новый вариант магнетронного способа генерирования колебаний. Уже в 1929 году они получили при помощи магнетрона волны длиной 7,3 сантиметра. Прошло с того времени пять лет, но пока не так-то уж много было проведено успешных экспериментов в этой области. Это доказывает, как сложна и мало исследована данная область электротехники. Константин Иванович говорил о том, что обилие новых дел и начинаний заставляет быть осторожным в выборе. «Для того чтобы дать предпочтение одному, приходится ущемлять другого», — говорил он. — Это бесспорно, если речь идет о какой-то кустарной артели или распределении какого-то количества квадратных метров жилья для частных нужд. Но абсолютно неправильно, когда мы так говорим о делах, имеющих общегосударственное значение. Работы, как говорил Константин Иванович, конечно, развертываются не в пустоте. Они развертываются в чрезвычайно сложной международной обстановке. Нам нужно не то или другое, а и то и другое. Константин Иванович рассказал нам изящную новеллу о выборе невесты. Но почему он считает себя единственным женихом?

— Мы без споров уступаем вам невесту, — сказал с места Фогель. — Берите Веснина к себе в институт.

— Область сантиметровых волн, — говорил Мочалов, — имеет такое будущее, такие еще не полностью доступные нашему привычному пониманию перспективы, и значение работ в этой области так велико, что всякое мало-мальски разумное предложение мы должны приветствовать. В этой области надо всемерно расширять фронт работ. Веснину следует дать возможность продолжать работу. Его следует поддержать.

— А Ррронина вы поддеррржали? — прорычал Рокотов.

— Перечислю конкретные технические задачи, — продолжал Мочалов, — которые, по моему мнению, должны быть решены в связи с магнетроном. Прежде всего вопросы эмиссии…

Студенецкий, который в продолжение всего выступления Мочалова вертелся и подскакивал на своем кресле, при этих словах вскочил с места и, задрав бороду, бросился к доске. Вдруг, остановившись, он нагнул голову, точно собираясь кого-то боднуть, потом отскочил от доски и закричал:

— Эмиссия! Да вся электровакуумная техника в этой проблеме эмиссии и заключается! Мы все, электровакуумщики, только тем и занимаемся, что добиваемся обильного испускания электронов в одних случаях и по возможности уменьшаем эту эмиссию в других случаях. При чем тут именно магнетрон?

Константин Иванович снова круто повернулся, побежал на свое место и сел, бормоча:

— Бам, бам, бам… гм, гм…

— В заключение, — сказал Мочалов, — несколько слов о Веснине. Я прошу директора завода извинить меня. Скажу откровенно: получив приглашение на это совещание, я решил, что не пойду. В первый раз я увидел инженера Веснина летом этого года, и то, что он мне тогда показывал, было крайне наивно… Меня уговорил Михаил Осипович Артюхов. Из уважения к нему я решил приехать. Я никак не ожидал, что увижу здесь нечто подобное. — Мочалов взял в руку оплавленный анод магнетрона и продолжал: — Это блестящее инженерное решение. Но не это больше всего удивило меня, хотя я должен подчеркнуть, — Мочалов посмотрел на начальника лаборатории генераторных ламп инженера Цветовского: — между выражениями «я думал» и «я сделал» огромная разница. И то, что до Веснина высказывались подобные идеи, не умаляет его заслуг. Но больше всего поражают и радуют меня не достижения Веснина как таковые, а то, что им пройден огромный путь в течение столь короткого срока. Выражаясь техническим языком, меня поражает не столько величина функции, но производная функция, крутизна ее подъема. Меня радует это устремление вверх и вперед. Если бы я был директором завода, я подумал бы об организации в составе общезаводских лабораторий специальной лаборатории по магнетронным генераторам… В заключение позволю себе нарушить запрет Константина Ивановича, — улыбнулся Мочалов: — я хочу упомянуть здесь о великих возможностях, которые откроются перед радиотехникой, когда появятся мощные генераторы сантиметровых волн. Не только для сигнализации, обнаружения, связи важны сантиметровые волны, — говорил Мочалов. — Я предвижу ряд важных промышленных применений, которые в наши дни звучат еще фантастически. Почему антенны должны излучать только в воздух? Сантиметровые волны найдут применение для промышленного нагрева. Да, быть может, тот самый мощный электромагнитный луч, о котором так пренебрежительно было сказано в начале нашего совещания, будет служить самым обыденным, самым прозаическим, практическим делам.

Хотя совещание по магнетрону началось в час дня, было уже после шести, когда Жуков взял слово, чтобы подвести итог дискуссии.

— При сложившейся обстановке, — сказал директор завода, — я не могу предложить исчерпывающее, удовлетворительное решение вопроса о магнетроне. Мнения, высказывавшиеся на сегодняшнем совещании, слишком противоположны. Я с большим вниманием отношусь к высказываниям Константина Ивановича. И не только потому, что Константин Иванович является главным инженером завода, мы обязаны прислушиваться к его мнению. Мы должны всегда учитывать его большой технический опыт, его технический кругозор. Его мнение — прекратить на заводе всяческие работы по магнетрону. Это же мнение поддерживал Август Августович, которого все мы уважаем как производственника и организатора. Другой точки зрения придерживается Александр Васильевич Мочалов. Он предложил развернуть эти работы на заводе как можно шире, создать специальную магнетронную лабораторию. В том же духе высказывался и Аркадий Васильевич Дымов. Я лично, как техник, присоединился бы к ним. Уж очень тут много заманчивых перспектив. Но на свою ответственность я не могу принять такое широкое решение. Мы представим все материалы нашего сегодняшнего совещания в Главное управление. Возможно, товарищ Дубов сам захочет ознакомиться с этой проблемой. Пока мы поддержим Веснина в пределах наших заводских возможностей. Надо будет освободить его от всех работ, не связанных с магнетроном. В помощь ему можно будет принять в лабораторию еще одного инженера или физика.

Попрощавшись с Жуковым, Студенецким и Дымовым, Мочалов подошел к Веснину:

— Если найдете свободное время, зайдите ко мне в институт. Мне хотелось бы поговорить с вами подробнее.

Отколов со стены все свои чертежи и свернув их в трубку, Веснин пошел в лабораторию. У входа он встретился с Дымовым.

— Владимир Сергеевич, — сказал тот, — я считаю, что совещание прошло очень удачно. Определились друзья и враги. Ясно, кто «за» и кто «против». И вы теперь имеете возможность работать над магнетроном в вашу полную проектную мощность.

О джиннах, леших и прочей нечисти

После совещания Студенецкий возвращался с Френсисом на своем «Линкольн-Зефире».

Обычно в машине Студенецкий часто оборачивался к американцу. Он любезно разъяснял ему, в чем состоит красота гранитной набережной Невы с ее львами, воспетыми самим Пушкиным, сообщал анекдоты, указывал на конейКлодта…

С точки зрения Студенецкого, Френсис был вульгарный, малокультурный янки, безусловно неспособный воспринять красоты зодчества. Константин Иванович и сам был в этом не силен. Но его жена — Наталья Владимировна, урожденная Колокольникова, — за долгие годы их совместной жизни сумела внушить ему ряд понятий и представлений, которые он хорошо усвоил и какими любил щегольнуть с тем большей легкостью, с чем большим трудом они ему достались.

Но сегодня Константин Иванович молчал, поглощенный анализом всех малоприятных слов, услышанных от Мочалова. На этот раз говорил Френсис:

— Я изучал книги социалистов. Ваши соотечественники не смогут упрекнуть меня в невежестве или клевете, если я скажу, что у вас не ценят людей. Разве не один из величайших основателей теории социализма, которого признают отчасти и у вас — я подразумеваю в данном случае Фурье, — сказал: «Пусть честолюбивый человек, оказывающий пользу отечеству, получит почести, титулы, чины и власть; пусть человеку, любящему богатства, дадут их, если он окажется необходимым для своих сограждан; пусть ободряют похвалами тех, кто любит славу; одним словом, пусть будет дана свобода человеческим страстям, если из них получаются реальные и длительные выгоды для общества»… А в вашей стране совершенно не ценят людей. Я не говорю уже о рабочих. Я был в вашей заводской столовой и видел, как девушки едят воблу при помощи ложки. Ужас! Ваши актрисы ходят в перешитых платьях.

— О, бедняжки, — усмехнулся Студенецкий.

В зеркале над ветровым стеклом Константин Иванович увидел отражение маленькой игрушки, сувенира, который висел на шелковом шнуре, прикрепленном к потолку автомобиля. Это была крохотная фигурка смуглоликого Аладдина с волшебной лампой в правой руке, не со старинной масляной лампой, как полагалось по арабской сказке, а с маленькой моделью современной электронной лампы.

Эту игрушку Константин Иванович получил в подарок от одной черноокой девушки-креолки, которая утверждала, что в жилах ее течет кровь Монтесумы и Кортеса. Она любила ходить в платьях, похожих на театральные. костюмы. Это была школьная подруга другой очаровательной девушки — секретаря мистера Сарнофф, председателя правления фирмы «Радиокорпорейшен».

Впрочем, сам Студенецкий обычно иначе объяснял появление в своем автомобиле эбонитовой фигурки, одетой в расшитые бисером бархатные шаровары и обутой в серебряные туфли с длинными загнутыми носами.

«Да-а, — говорил, поглаживая бороду, Константин Иванович, — англосаксы вообще любят подпустить романтику в науку… Эту волшебную лампу я получил в подарок от сотрудников исследовательского отдела «Радиокорпорейшен». — Затем следовало разъяснение: — Ну, нечто подобное тому, как знаменитому физиологу Ивану Петровичу Павлову подарили в Англии, в Оксфордском университете, плюшевую собачку, обвешанную пробирками для собирания слюны и желудочного сока… Это, помните, когда ему присудили почетную степень доктора «honoris causa». Студенты во время торжественной церемонии спустили игрушку на шнуре с хор, с галереи».

И тут Студенецкий умолкал, чтобы слушатель мог уже сам дать себе отчет в том, как высоко стоит авторитет рассказчика за границей.

Константин Иванович взглянул на крохотного Аладдина и легко вздохнул:

— Да, было, все было, а что было, то прошло…

— О, я не спорю! — нарушил мистер Френсис течение мыслей технического директора. — Ваша страна идет колоссальными шагами по пути прогресса, но у вас слишком безжалостны к людям. И что еще более несправедливо: к выдающимся людям. Таких людей, как вы, мистер Студенецки, очень немного. Фирма «Радиокорпорейшен» — эта очень мощная и передовая организация — приобрела у Треста заводов слабого тока лицензию на ваш патент, мистер Студенецки. Я имею в виду патент на активные катоды. По американским законам, чтобы стать полноправным гражданином США, достаточно оказать один раз услугу державе. Человек, получивший один американский патент, уже имеет право назвать себя другом нашей страны. А вы, мистер Студенецкий… ваши изобретения и патенты! О-о-о! Америка вас знает. Вы не дикий кот изобретатель. Вы интернационально известный ученый. Посмотрите, — продолжал Френсис, — подумайте, какое исключительное положение занимает доктор Палуев у «Дженераль Электрик». Он один из наиболее высокооплачиваемых инженеров во всем мире. О-о-о, наши фирмы умеют ценить чистую науку! А сколько ваших соотечественников работаете наших фирмах! У Вестингауза лабораторией электронных ламп заведует Муромцев. Сикорский организовал авиационную компанию. Возьмите опять-таки Палуева… Да, Палуев, — повторил Френсис, дернув за ногу маленького Аладдина, — того самого Палуева, который фактически довольно изящно экспроприировал вашего Мочалова. Эти так называемые нерезонирующие трансформаторы, которые фирма именует «палуевскими», были давно описаны Мочаловым в журнале «Техническая физика»… И если Палуев процветает, то можно представить себе, как был бы обставлен в Соединенных Штатах специалист вашего размаха, опытности… таланта, наконец!

Френсис льстил грубо, явно. И все же Константину Ивановичу было приятно слушать эти слова, в искренность которых было бы смешно поверить.

«Было время, — думал Студенецкий, — когда я льстил. Теперь льстят мне. Льстят, значит, считают сильным».

Он мог с оттенком пренебрежения слушать о Муромцеве и Палуеве, занимающих такое высокое положение в технических кругах Соединенных Штатов. Сам он как инженер был не ниже этих белоэмигрантов, этих людей, покинувших свою родину. Сам он занимал теперь положение значительно более высокое, чем они, и работал, в стране, которая в недалеком будущем, несомненно, сможет соперничать по своей технической мощи с Соединенными Штатами. Следовательно, в свое время он сделал правильный выбор.

— Я поклонник вашего таланта, мистер Студенецки, — продолжал Френсис, — я всегда весь к вашим услугам.

Константин Иванович наклонил голову:

— О-о-о, о-о-о, покорно благодарю! Примите мои уверения.

— Я ваш джинн, раб этой лампы, — продолжал Френсис, щелкнув Аладдина по носу. — Вам стоит потереть лампу и приказать. Я немедленно отвечу: «Слушаю и повинуюсь. Чего ты хочешь? Требуй — получишь. Я все могу».

— Увы, — возразил Студенецкий, — обещания даются по соображению, а исполняются по обстоятельствам.

— Не спорю. На скачках каждый бежит за себя, а не двое за одного.

— Как говорит Киплинг в своей поэме «Томлинсон», — подхватил Студенецкий, — но этот же автор в другом произведении рассказывает о Муголлане, которого бог наказал, заставив читать проповеди быкам.

Константину Ивановичу приятно было лишний раз убедиться в том, что теперь он не просто инженер-электрик Студенецкий, нет. Теперь он «тот самый Студенецкий», Студенецкий, который создал передовое, современное электротехническое предприятие — Ленинградский электровакуумный завод. Когда в США с ним беседовали о возможностях его переезда в Западное полушарие, он отвечал, усмехаясь себе в бороду:

— Никаких перемен — вот самая лучшая перемена для людей моего возраста.

«В самом деле, — думал он и сейчас, — к чему что-либо теперь менять?»

— Ах, мистер Студенецки, мистер Студенецки!.. Ви есть настоящий патриот свой стран, — произнес Френсис по-русски. — А что касается проповеди быкам, — перешел он снова на родной язык и засмеялся, — тут успех зависит не столько от самого проповедника, но прежде всего от настроения его слушателей. Мы рассуждаем в молодости иначе, чем под старость, голодные не так, как сытые, иначе днем, чем ночью, рассерженные иначе, чем умиротворенные… Мы изменяемся каждую минуту в зависимости от тысяч обстоятельств, благодаря которым мы вечно оказываемся в состоянии неустойчивости и непостоянства…

— Это верно лишь для людей, которые не дали себе труда или не смогли выработать свое мировоззрение, — возразил Студенецкий.

— Все мы люди, только люди, — пожал плечами Френсис. — Неизменны лишь бесплотные духи — ведьмы, лешие, кикиморы, а также заключенный в бутылку джинн. Поднимите бутылку со дна моря, откупорьте ее, и джинн, выскочив на волю, будет так же верно служить своему господину, как он служил тысячу лет назад. Безумие, риск, скажете вы. Но, знаете, иногда мы позже сожалеем о том, что прежде бросили…

Константин Иванович имел веские основания гордиться рядом своих решений, определивших его судьбу. Разговоры куда более значительные, соблазнительные вели с ним лица, впоследствии разоблаченные как члены подпольной антисоветской организации «Промпартия». И хотя Константину Ивановичу нравилась идея государства, во главе которого должны были бы стоять инженеры, хотя ему льстило, что люди, по масштабу значительно более крупные, чем он сам, говорили с ним, как с возможным кандидатом на пост министра в правительстве инженеров, Константин Иванович все же тогда не пошел с «Промпартией», решил довольствоваться своим положением технического директора завода.

— Чувство реального, — сказал Студенецкий, — вот что всегда удерживает меня от того, чтобы думать о джиннах всерьез. Джинны теперь не в моде у нас в стране, мистер Френсис. В СССР процветает материалистическое течение мысли, а плыть следует по течению.

Лесть собеседника и собственные размышления привели Константина Ивановича в очень бодрое состояние.

— Да и вообще учтите, мистер Френсис: обладание джинном может иметь последствия не всегда благие для обладателя. Повторяю: учтите это. Я расскажу вам для примера одну поучительную историю, совершенно в вашем духе… гм, гм… бам, бам… Итак, — откашлявшись, продолжал Студенецкий, — жил-был один бедняк. «Хочу корову!» — крикнул он, едва джинн успел выскочить из бутылки. Бедняк получил корову. Но у соседа появилось сразу две. Бедняк потребовал лошадь и получил ее. Но сосед получил две. И чего бы ни захотел бедняк, вернее — бывший бедняк, соседу доставалось это же самое в удвоенном количестве. «Почему это так?» — спросил бывший бедняк своего джинна. — «Потому, господин мой, что я служу также и твоему соседу, а ему на роду написано получать всего против тебя вдвойне». — «О, джинн, — сказал тогда наш герой, — сделай так, что бы у меня лопнул один глаз!»

Тут Константин Иванович, по обыкновению, немного помолчал, чтобы дать возможность собеседнику полностью оценить новеллу о джинне.

— Увы, мистер Френсис, — выдержав паузу, вздохнул Студенецкий, — это так. Вы сами изволили заметить, что все мы люди, только люди. И я, как и многие, созданные господом богом из глины, завистлив, мстителен, зол. Мне опасно иметь джинна.

Константин Иванович затормозил. Машина остановилась напротив гостиницы «Астория». Френсис простился, спрыгнул на тротуар, прихлопнул дверцу машины и направился к подъезду. Студенецкий поехал дальше. Он вел машину, напевая свою любимую песенку:

Он проехал по той улице, где стоял его дом, но не остановил здесь своей машины. По пятницам он возвращался домой поздно.

Константин Иванович покровительствовал одной очень приятной внешне и утонченно воспитанной юной даме, которая имела пристрастие к литературе и под руководством Муравейского вырабатывала свое мировоззрение, о чем, впрочем, Константин Иванович не был осведомлен. Дама знала многих современных поэтов и прекрасно декламировала. Техническому директору электровакуумного предприятия особенно нравились в ее исполнении стихи поэта Василия Каменского:

Один вечер в неделю Константин Иванович позволял себе отдохнуть от завода, от домашних забот, отвлечься от прозы и насладиться поэзией. За поэзией было забронировано время от 20 часов 00 минут по пятницам.

В субботу утром, за завтраком, он с добродушной покорностью слушал жалобы Натальи Владимировны:

— У меня опять начинается мигрень… Ваш носовой платок пахнет ужасно… Невыносимые духи, вульгарный запах…

— Невыносимо вульгарный запах, вульгарный запах… — напевал Константин Иванович, обдумывая по дороге на завод свой вчерашний разговор с Френсисом. — Да, все это скверно пахнет.

Френсис иногда обедал у технического директора, посещал концерты по его абонементу. Вполне возможно, ему приходилось выслушивать сетования Натальи Владимировны.

Студенецкий так живо представил себе голос и выражение лица, с которыми его жена могла бы жаловаться Френсису, что опомнился только, когда услышал резкие свистки и увидел бежавшего наперерез его машине регулировщика движения.

«Нет, — решил Константин Иванович, опустив в карман штрафную квитанцию, — с этим надо покончить…»

Незримые нити

На совещании по магнетрону в кабинете Жукова главный технолог завода Фогель предложил Мочалову: «Берите Веснина к себе в институт!»

Веснин не придал значения этой реплике. Мало ли что говорят в пылу спора. Важен был результат совещания — магнетронные работы получили официальное признание.

Иначе отнесся к восклицанию главного технолога Дымов. Он считал, что этим оскорблен весь коллектив заводской лаборатории. Дымова тревожила мысль, что Веснин после восклицания Фогеля, возможно, и в самом деле захочет покинуть завод.

Несколько дней спустя после совещания Дымов подошел к Веснину.

— Мочалов интересовался вами, Владимир Сергеевич, — начал Дымов, — мы с ним вчера говорили о вашей работе. Мне кажется, что в заводских условиях есть некоторые преимущества…

— Если бы я не работал на заводе, я вообще ничего бы не мог сделать! — горячо подхватил Веснин,

— Я рад, что мы в этом сходимся. — Дымов взял одну из негодных ламп с полки бессмертия, повертел ее в руках и снова положил в гнездо. — А все-таки вам следовало бы побывать в ГЭРИ. Надо посмотреть, как там работают, над чем думают… Если вы не возражаете, я позвоню Мочалову.

— Александр Васильевич говорил мне, что можно, что я могу…

— Он сам пригласил вас побывать в ГЭРИ? Так чего же вы не идете? Завтра же отправляйтесь.

От завода до Научно-исследовательского электрорадиофизического института — ГЭРИ, — которым руководил Мочалов, можно было пройти пешком через сосновую рощу. Веснин был впервые в этих местах год назад студентом, когда приезжал в Ленинград на практику. Тогда исследовательский институт еще только строился. Теперь главный корпус был освобожден от лесов. Рядом воздвигались новые здания. Слева от дороги желтел песчаный карьер, из которого брали песок для строительства.

В вестибюле у дежурного вахтера Веснин узнал, что Александр Васильевич в стеклодувной мастерской:

— В первом этаже по коридору, последняя комната направо.

Дверь этой комнаты была приоткрыта. Против двери, спиной к ней, перед столом, покрытым куском черного бархата, стоял Мочалов, Он был в рубашке с отложным воротником, рукава, засученные до локтей, обнажали крупные, полные руки, сильные и красивые.

Веснин не сразу сообразил, чем занимается Мочалов. Он держал в своих больших руках маленький детский лук, сделанный из стальной спицы от зонтика. Подобные луки Веснин мастерил сам, когда мальчишкой играл в индейцев. На лук была наложена стрела чуть побольше карандаша. Оттянув тетиву, Александр Васильевич пустил стрелу, которая, перелетев через стол, упала с тихим звоном.

Услыхав легкий скрип шагов, Мочалов обернулся. Его умные глаза смотрели весело и задорно. Он улыбался правым углом рта.

Лицо Веснина выражало столь сильное изумление, что Мочалов рассмеялся:

— Подойдите ближе, подойдите! Вы, вероятно, впервые видите, как делают тонкие кварцевые нити для электрометров. Я люблю пользоваться измерительными при борами, которые собираю и проверяю сам.

К краю стола была привинчена газовая горелка. Над ее латунным наконечником стоял, не колеблясь, острый конус бледного кислородо-водородного пламени. Мочалов прикрепил один конец кварцевой палочки к стреле, а другой к стойке против горелки так, что середина палочки стала разогреваться пламенем. Кварц покраснел, потом засветился ярко-белым накалом. Мочалов спустил тетиву. Стрела полетела, увлекая за собой и растягивая раскаленный кварц, превращая его в едва зримую нить, которая, все утончаясь, таяла, исчезала… Только легкое поблескивание бархата говорило о том, что сюда упало уже множество нитей, подобных сказочной пряже из лучей луны.

— Когда-то английский физик Волластон придумал, как делать из платины нити в десять раз тоньше человеческого волоса, — рассказывал Мочалов. — Волластон наращивал на платиновую проволоку толстый слой серебра, затем протягивал эту заготовку. Когда дальше протяжкой утончать нить становилось невозможно, он погружал ее в азотную кислоту. Серебро растворялось, и оставалась тончайшая платиновая сердцевина. Волластон много лет держал свой способ в тайне. С трудом удалось раз гадать этот секрет. Что касается кварцевых нитей, то этому простому, изящному способу меня научил ваш Артюхов. Он ведь стеклодув по профессии. Я с ним познакомился, когда он заведовал на вашем заводе утильбазой, то есть, попросту говоря, свалкой всякого технического хлама. Я зашел на завод поискать на этой утильбазе что-нибудь подходящее для своей лаборатории. В те годы у нас было очень неважно с техническим оборудованием. Как и во всем, еще давала себя знать послевоенная разруха. Часто источником технического вдохновения в ту пору мне служили склады утиля. Но самое ценное из всего, что я обнаружил на этом старом складе, был сам Михаил Осипович. Он меня выручил. Наладил мне стеклодувную мастерскую, обучил нашего мастера Петушкова, ныне так знаменитого. Ко мне потом года два почти из всех академических лабораторий ходили за стеклянными насосами.

Все это Мочалов говорил Веснину, видимо не желая так быстро оставить свое занятие — стрельбу из лука. Подобные развлечения Александр Васильевич доставлял себе не часто, но, уж дорвавшись до стеклодувной или механической мастерской, любил здесь некоторое время отдохнуть. Сегодня он особенно нуждался в отдыхе: всю предыдущую ночь он читал гранки «Трудов института» за первое полугодие 1934 года.

— Однажды нам надо было сделать колбу ртутного выпрямителя максимально возможных размеров, — продолжал Мочалов. — Основная трудность — это приделать к колбе рога. У Петушкова руки длиннее, чем у Артюхова. Петушков мог орудовать с колбой на 250 ампер. Но Михаил Осипович придумал простые приспособления и перекрыл этот рекорд. В итоге мы получили несколько уникальных колб. Я Михаилу Осиповичу очень обязан… А в этом растягивании кварцевых нитей нет никакой особенной хитрости, — заметил Мочалов, привертывая горелку. — Главное, уловить момент, когда кварц имеет определенный накал. Не догреешь — нить толстая. При перегреве палочка сразу рвется. У меня оказались способности к этому делу. Вы потом сможете проверить — мои нити очень однородны и тонки, мне кажется, предельно. Но вы все-таки попробуйте этим когда-нибудь заняться. Будем надеяться, что вы победите меня.

Мочалов положил на стол свой лук, собрал стрелы в кожаный колчан, сделанный из старого кисета, потом взял лезвие безопасной бритвы. Взмахнув этим лезвием, он отрезал полосу бархата с невидимыми нитями и подарил Веснину:

— Научитесь — отдарите.

Веснин бережно свернул бархотку и спрятал во внутренний карман, туда, где хранил комсомольский билет.

Александр Васильевич спустил рукава рубашки, надел пиджак.

— Пойдемте, мой друг, — обратился он к Веснину. — Я рад, что вы пришли. Мне хочется поговорить с вами о нашей общей страсти — о сантиметровых волнах. Но располагаете ли вы временем? Я ведь не сразу в кабинет. Можете ли вы пройти со мной по институту?

Мочалов свернул бархат с кварцевыми нитями и убрал его в длинный футляр, смахнул со стола в ящик остатки кварцевых палочек.

— Не возражаете, Владимир Сергеевич, если мы сначала пойдем по лабораториям, а уж потом ко мне… Ну, что вы так воззрились на меня? — снова засмеялся Мочалов, глядя на восторженное лицо своего гостя. — Это я должен так смотреть на вас. Вы на целое поколение моложе. Вас еще на школьной скамье обучили тому, чего мы не знали, кончая университет. То, что нам вчера казалось совершенно несбыточным, сегодня вами уже давно пройдено… Право, иногда вспомнишь совершенно недавнее, и кажется оно невероятно наивным, смешным, будто были тогда мы, радиоспециалисты, маленькими детьми. Вот вам хотя бы такой пример: в 1918 году я был на московском совещании по вопросу о числе трансляций для необходимой тогда связи Москвы с Владивостоком. И вот один из участников высказал мысль, что в будущем север Сибири может явиться важной базой для связи с Западным полушарием через Северный полюс. Это был удивительный момент. Наша веками приученная мысль о возможности связи с Новым Светом только путем наземного или водного транспорта, а также по кабелю через океан, как молния, изменила свое направление, устремившись на север. Тогда связь путем радиоволн еще не вошла прочно в сознание, она еще не была в то время тем, что мы называем «быт». Ну, а сегодня? Сегодня мы с вами говорим о возможности видеть сквозь дым и туман, об отражении электромагнитных волн от Луны… Всякое изобретение и открытие — это не только ответ на поставленные вопросы, но начало новых изобретений и научных открытий. Новый исследователь всегда творец новых идей. Вот почему я говорю вам: не смотрите на меня с таким изумлением, я сам хочу смотреть на вас так!

И Мочалов, точно передав выражение лица Веснина, уставился на него восторженными глазами, в которых прыгали огоньки едва сдерживаемого смеха. Затем он взял Веснина под руку и пошел с ним по коридорам, лестницам, комнатам института.

— Люблю обо всем в своем хозяйстве узнавать первым, — говорил Мочалов. — Нет терпения ждать, пока доложат. А впрочем, это понятно. Будучи создан в форме шарообразного тела, я уже по своей конституции вынужден постоянно катиться.

Открыв одну из дверей, Мочалов сказал Веснину:

— Здесь у нас измерительная лаборатория по сантиметровым волнам. Работу ведет инженер Оленин. Знакомьтесь.

Веснин поздоровался с красивым, несколько женственным молодым человеком в черной бархатной толстовке, которая очень шла к его светлым волосам.

— Олег Леонидович, — громко, почти крича, начал Мочалов, — неужели вы до сих пор не закончили монтаж контуров?

— У нас вышел из строя мостик, и мне нечем было промерить индуктивность этой катушки.

— А для чего ее, собственно говоря, мерить? И так видно, что в ней от десяти до пятнадцати миллигенри. Можете припаивать ее, не измеряя.

Мочалов подошел к окну, потом снова обернулся к Оленину и сказал уже спокойно:

— Я тоже не чародей. Но когда я вижу витки, диаметр, длину катушки, то и индуктивность ее мне видна. Это все приобретается практикой. Я вам, Олег Леонидович, советую больше уделять внимания практическим работам.

*

Вечером Веснин записал в свой дневник: «Талант, интуиция, гениальная догадка — не те слова. То, что подводят под эти термины, — есть знание большого количества различных, разнообразных фактов. Подлинный конструктор умеет единым взглядом все оцепить, взвесить, обобщить. Это уменье — результат непрерывного упражнения, непрерывной работы».

Незаконченный разговор

Мочалов и Веснин шли по узкой галерее под самыми стропилами большого высоковольтного зала. Было уже пять часов вечера. Александр Васильевич остановился; прислонившись к стене, он смотрел вниз. У его ног висели лампы, наполненные парами натрия и ртути. Эти лампы бросали резкий желтоватый свет на стоящие внизу высоковольтные электрические аппараты. Но молодой инженер смотрел только на своего спутника. Лицо Мочалова, как и в тот день, когда Веснин увидел этого человека впервые, было бледным, почти серым. Под глазами мешки. Веки потемнели. Очевидно, он очень устал. Возможно, он уже был усталым, еще когда стрелял из лука, но тогда усталость скрадывалась оживленным выражением лица, веселым взглядом. Теперь он смотрел вниз сосредоточенно, строго, не то недовольно, не то выжидающе.

Веснин проследил направление его взгляда и увидел внизу, посреди зала, огромную решетчатую пирамиду. Среди переплетения нанизанных друг за другом, как гигантские плоские бусины, белых фарфоровых изоляторов виднелись черные прямоугольные ящики — конденсаторы. Это был «генератор молний» — импульсный генератор еще не виданной Весниным величины.

В тот момент, когда Мочалов довольно нетерпеливо и сердито вторично взглянул на свои часы, ужасающий грохот потряс галерею. Фиолетовая молния бросилась на гирлянды изоляторов. Фарфоровые тарелки оделись плащом, сотканным из бесчисленных змеящихся, сверкающих нитей. Под потолком, над самой головой, послышалось щелканье искр. Искры поскакали между прутьями стальной решетки, ограждающей галерею. Веснин ощутил покалывание в пальцах, которыми он держался за поручень.

Разряд затих. Поверхность масляного озера, заключенного в огромный стальной резервуар рядом с пирамидой импульсного генератора, была недвижима. В тусклой черной жирной жиже отражались едкие желто-зеленые натриевые лампы и гирлянды белых изоляторов, выдержавших суровый удар искусственной молнии.

— Каждый конденсатор, — сказал Мочалов Веснину, — накапливает напряжение в сто тысяч вольт. В момент разряда они все вдруг последовательно включаются. И два миллиона вольт возникают на вершине этой фарфоровой пирамиды. Мне хотелось показать вам разряд. Москвичи еще не достроили свой импульсный генератор, и наш пока самый большой во всем мире. Я не люблю таких высокопарных слов, но пока это действительно так.

«Нет, я определенно исключительно счастлив, — думал Веснин. — Почему мне всегда, во всем такая удача?»

— Когда мы, по указанию Ленина, начинали производство электронных ламп, вакуум мы получали при помощи насоса, взятого из физического кабинета гимназии. Солдат, прикомандированный к нашей группе из местного гарнизона, крутил этот насос вручную… А теперь… — Мочалов обвел взглядом огромный зал.

Веснин не мог оторвать взора от машин и аппаратов, стоявших внизу. С балок перекрытия на стальных тросах свисали гирлянды белых, зеленых и коричневых изоляторов. Это была продукция завода «Пролетарий», что на Выборгской стороне. Вот огромный мотор-генератор завода «Электросила». Рядом воздухоохладитель «Титан», за ним климатическая установка «Прометей». А это сложное сооружение из кварцевых труб — работа знаменитого фарфорового завода имени Ломоносова.

Сам того не замечая, Веснин произносил имена заводов вслух.

— Наши, наши! — вдруг крикнул он во весь голос и протянул руку по направлению к высоковольтным выпрямителям, в которых белым накалом сияли вольфрамовые катоды. — Это с нашего завода!

— Вы не ошиблись, называя машины и заводы. Сколько же лет вы работаете в промышленности?

— Уже идет второй год.

— А второе полугодие первого давно минуло?

И опять они оба рассмеялись.

Как ни мимолетен был переход через приемную в кабинет Мочалова, Веснин все же успел заметить неодобрительный взгляд, каким окинула его красивая дама в синем платье, сидевшая за столом с телефонами, — очевидно, секретарь Александра Васильевича. Не ускользнула от него и та смущенная интонация, с какой Мочалов сказал ей:

— Да ведь, право же, разговор будет не деловой, просто хочется немного поболтать.

— Вы сегодня не завтракали и не обедали, — довольно сухо ответила она и добавила: — Я закажу вам чай в кабинет.

— Благодарю, — все так же робко отозвался Мочалов. — Владимир Сергеевич, я надеюсь, не откажется выпить чаю со мной.

Он прошел в кабинет, и Веснин скользнул за ним, не поднимая глаз, мимо строгой дамы, потому что боялся встретить еще раз тот же повелительный, негодующий взгляд, который, несомненно, заставил бы его отказаться от продолжения беседы с Мочаловым.

За чаем, не забывая подкладывать на тарелку Веснина бутерброды, Александр Васильевич говорил о той новой отрасли техники, которая впоследствии получила название «радиолокации».

Слушая эту речь, Веснин изумлялся тому, как многое из сказанного совпадало с его собственными исканиями.

Казалось, что, в сущности, Мочалов лишь вскрывает и освещает идеи и образы, которые давно уже занимали мысли Веснина. Эти идеи не пришли извне. Они родились в нем самом и ждали только прикосновения магического слова.

— Для новых грядущих генераторов, которые придется строить, — резюмировал академик Мочалов, — все дело в том, чтобы увеличить отношение размера самого прибора к длине генерируемой им электромагнитной волны. К сожалению, это не все понимают…

Веснин вспыхнул от радости: ведь это его собственные догадки, его мысли. Эту же мысль он записал впервые в читальном зале Публичной библиотеки, вернувшись из командировки на крейсер «Фурманов». И вот Александр Васильевич говорит те же слова.

«Значит, — думал Веснин, — я прав, я шел по верному пути».

— Задача чрезвычайно сложна, — сказал Мочалов вставая. — Создание принципиально нового — это всегда работа такого рода, какая требует от человека всей его жизни. И если б нам была дана не одна, а несколько жизней, то их бы тоже не хватило нам. Поэтому у нас принято заниматься этим коллективно.

Мочалов умолк и зашагал по кабинету в глубокой задумчивости.

Во время этой паузы Веснин слышал телефонные звонки и неизменный холодный ответ секретаря:

— Александр Васильевич занят.

Теперь — возможно, потому, что отказ относился не к нему, — голос секретаря, вразрез с содержанием произносимых слов, казался Веснину мягким, немного грустным и очень теплым, настоящим женским.

Он вспомнил ее иссиня-черные гладкие волосы, затянутые в тугой узел на затылке, ее строгие темные глаза и высокие узкие брови.

«А ведь она красавица, — подумал Веснин, — настоящая красавица…»

Мысль эта, промелькнувшая случайно, тотчас исчезла, потому что вновь заговорил Мочалов, и Веснин всем своим существом внимал его словам.

— В древности задачи предлагали боги. Например, делийскую задачу об удвоении куба, по мифическому сказанию, предложил сам Аполлон. Потом задачи предлагали полубоги — здесь я подразумеваю великих математиков семнадцатого и восемнадцатого столетий, между которыми был распространен обычай задавать друг другу задачи. Но теперь мы стараемся решать задачи для иных нужд… А нужда — челобитчик неотступный… Нужда — челобитчик неотступный, — повторил Мочалов, опускаясь на стул. Он сжал кулак и стукнул по столу. — Именно это я и хотел вам внушить. Генератор сантиметровых волн должен быть создан в самый сжатый срок! Американцы Тейлор и Юнг претендуют на наблюдения отражений. Они пока, в сущности, ничего еще не сделали, но каждый день приносит новое.

Не столько то, что Мочалов говорил, а то, как он говорил, привело Веснина в состояние, когда человек бывает способен на подвиг.

«Вопрос назрел, — думал Веснин, — нам надлежит дать ответ. Первыми дать ответ».

— Таковы пути истории, — тихо сказал Мочалов, — и в этом нет ничего неестественного.

Снова пауза, и опять трескотня бесконечных звонков и спокойный женский голос, отказывающий в просьбе соединить с Мочаловым.

— Я думаю, — отодвинув в сторону свою тарелку, сказал Александр Васильевич, — для начала организовать группу человек в пять, в шесть, не более. Необходимо одновременно и параллельно решать различные узлы стоящей перед нами темы. Каждый должен вести свою работу совершенно самостоятельно. Потом тем интереснее будет свести все вместе. Вам я предложил бы продолжить вашу работу над магнетронными генераторами. Правда, магнетрон — это частность. Есть сильные конкуренты — генераторы, работающие без магнитного поля, но мое убеждение, что более быстрые успехи будут получены именно с магнетроном. Да, магнетрон — это очень важное… я бы даже сказал — основное звено… Как вы полагаете, — продолжал Мочалов: — перейти в наш институт или вы хотели бы пока остаться на заводе? Это, конечно, я веду с вами, само собой разумеется, просто частный разговор, разговор за стаканом чая. Но в ближайшее время я запрошу мнение нашего главка на этот счет. Тогда я вас подробнее ознакомлю со всеми своими материалами. Без согласования это сделать неудобно.

В дверь постучали. Вошла секретарь и сообщила:

— По прямому проводу из Кремля.

Александр Васильевич взял трубку. Секретарь стоя слушала.

— Готов выехать сию минуту, — произнес Мочалов и опустил трубку.

Веснин откланялся.

— Непременно зайдите ко мне, как только я вернусь из Москвы, — сказал ему на прощанье Мочалов. — Наш разговор еще не окончен.--

Глава седьмая. Отраженные сигналы

Организм, освобожденный от излишков

Муравейский вернулся из своей командировки неделю спустя после совещания.

— Признаюсь, вы меня удивили, — сказал он Веснину. — Я все время думал о вас, воображал ваш робкий голос, ваши ноги, которые вы имеете обыкновение ставить носками внутрь, и мне казалось, что всего этого достаточно, чтобы слушатели утратили веру в наш замечательный магнетрон. Но, к счастью, я ошибся. Обидно, что меня в тот день не было на заводе. Досадно, что я не мог сражаться с собравшимися в кабинете Жукова корсарами, что я не стоял с вами на палубе корабля у мачты, спина к спине, в ту минуту, когда один из этих джентльменов удачи, с развевающейся бородой, в красном ночном колпаке, зажав кортик в зубах, уже положил палец на курок своего карабина, готовясь прошить вас пулей, отравленной ядом мухи це-це.

Веснин не мог удержаться от смеха, представив себе Студенецкого и Рокотова в одежде пиратов, карабкающимися по веревочным лестницам корабля, взятого на абордаж.

— Люблю дразнить гусей, — продолжал Муравейский, — и потому втройне обидно, что я не участвовал в драке.

— Можно подумать, что вас гнали в эту командировку насильно.

— Клянусь бородой Студенецкого, — пропустив мимо ушей это замечание, воскликнул Муравейский, — придет время, и мы расправимся с этим старым Сюркуфом — грозой морей! Но до той поры я буду ублажать его, даже если бы мне пришлось чистить ему ромом сапоги. Несколько минут назад я собственными глазами убедился, как велик и могуч талант технического руководителя нашего завода. Я зашел к Алле Кирилловне, в секретариат дирекции, поздравить ее с моим благополучным возвращением. Там, совершенно случайно, неофициально, по счастливому стечению обстоятельств, мне довелось сличить подлинный текст, черновик, так, сказать, стенограммы совещания и ее окончательный, выбеленный, если так можно выразиться, вариант. Константин Иванович превратил стенограмму в высокохудожественное произведение. На текст, который отправлен в Москву, в Главное управление, очень умело наложены нежные пастельные тона, которые совершенно меняют впечатление от картины в целом.

— Я решил пригласить к нам в лабораторию инженера Ронина Арнольда Исидоровича, — сказал Веснин.

— От души советую. Заманите его на завод, как агенты кайзера Вильгельма заманили Рудольфа Дизеля на пароход. Двигатель Дизеля не имел успеха в Германии; изобретатель решил продать свое детище злейшему врагу своей родины — Англии. И вот, когда Дизель ехал из Гамбурга в Лондон, немцы темной ночью выбросили изобретателя за борт. Ваш Ронин все время бесплатно снабжает своими идеями этого гнусного Рокотова. Вот вы и заманите Арнольда Исидоровича сюда, а отсюда на катер «Ретивый», который возит экскурсии в Петергоф, а там… всплеск волны…

— С вами невозможно говорить серьезно!

— Это мое качество, Володя, до сих пор всегда счастливо выручало меня, как только мне грозила опасность жениться. Но в данном случае я говорю с вами со всей серьезностью. Ронин — типичный неудачник, а с неудачниками лучше не связываться. Вечным неудачником может быть только недотепа. Человек нормальный, потерпев неудачу, задает себе вопрос: какую глупость я совершил? Возьму пример из личной практики. Пока я вел в «Гастрономе № 1» дело с Сельдерихиным…

— Я не могу без омерзения слушать об этих ваших «Гастрономах»! Неужели вам не обидно тратить время на такие предприятия?

— Кто вас так прелестно воспитал, Вольдемар; papà или mamàn?

— Да, отец внушил мне, что поверхностный практицизм влечет за собой потерю времени.

— Ваш отец родился в прошлом веке, когда было очень модно делать вид, что презираешь полезную практическую деятельность. Но вам-то уже никак нельзя забывать, что вы вскормлены и вспоены на средства, заработанные частной практикой. Молчите, я лучше это знаю, чем кто-либо другой. Но возвращаюсь к Ронину. Нам нужен инженер или, на худой конец, физик. Арнольд Исидорович ни то, ни другое, он абсолютно непригоден для систематической работы. Эти его рукописи в мешке производят жалчайшее впечатление. О таких субъектах занятно читать, забавно посмотреть на них в кино, на сцене, но иметь с Рониным дело невозможно.

Веснин не мог не согласиться с тем, что в суждениях Муравейского была доля истины. И все-таки он не переменил своего решения, а в тот же день, сразу после работы, поехал к Ронину.

Арнольд Исидорович нисколько не удивился приходу Веснина. Еще в передней, едва успев поздороваться, он начал рассказывать о своих последних изысканиях в области мыслящих машин.

Комната Ронина, как и в первый приход Веснина, напоминала большую машину, груженную мебелью.

— Вы, конечно, знаете, — начал Ронин, сняв со стола стопу бумаги и предложив Веснину сесть, — положение Маркса о том, что Всякая развитая совокупность машин состоит из трех существенно различных частей: машины-двигателя, передаточного механизма и, наконец, машины-орудия или рабочей машины. Для того времени, когда это писалось, так оно и было. Но развитие техники последних десятилетий ведет к тому, что в машинах все чаще, все отчетливее появляется еще и четвертая, не названная Марксом часть…

Морщинки сбежали со лба Ронина к носу, он с улыбкой посмотрел на Веснина и предложил:

— Вам ведь приходилось иметь дело с автоматами стрельбы? Подумайте над конструкцией автоматических действующих машин и назовите мне не названную Марксом часть такой машины.

Веснин задумался.

— Да, как будто действительно не все укладывается… Регуляторы, стабилизаторы, счетно-решающие механизмы…

Ронин сел на край стола, поднял руку и торжественно изрек:

— В автоматических самодействующих машинах будущего можно будет отчетливо выделить еще и четвертую часть — управляющий механизм, то есть то, что можно назвать «мозг машины».

— Это очень, очень интересно.

— Когда я все это основательно продумал, мне захотелось поделиться своими идеями с людьми. Но кто является самым чутким, самым восприимчивым слушателем, лишенным предрассудков и всякой предвзятости? Конечно, дети. Им жить после нас, и я написал для них небольшой этюд о мыслящих машинах, о машинах-управителях и отнес это в пионерский журнал «Вперед». Учитывая интерес детей двадцатого века к точным наукам, я в конце статьи привел две формулы из теории вероятности. Я знаю школьников, разбирающихся в высшей математике, и я ориентировался именно на таких. Остальным ведь необязательно читать всю статью, остальные прочтут лишь общую часть, — журнал не учебник, его необязательно прорабатывать целиком, от доски до доски.

— В каком номере журнала напечатана ваша статья? Мне было бы очень интересно посмотреть.

— Нигде она не напечатана. Редактор, прочитав о четвертой конструктивной части машин, об управителях, о «мозге машин», заявил, что я пытаюсь ревизовать Маркса. Я пояснил, что это не ревизия, а лишь дальнейшее развитие совершенно правильной мысли. Редактор возразил, что пионерскому журналу не положено заниматься развитием экономических наук и высшей математикой. Статью мне вернули. Вот она.

Ронин полез под кровать и достал оттуда одну из наволочек, набитых бумагами, порылся в ней и вытащил переписанную на машинке статью.

Веснин обратил внимание на то, что отдельные слова, строки и даже целые абзацы были подчеркнуты красными чернилами и разноцветными карандашами. На полях против подчеркнутых мест были сделаны глубокомысленные замечания редакции, вроде: Ну и ну! О-го-го! Возмутительно, но чертовски талантливо. Эх, куда заехали! и так далее.

— Не волнуйтесь, — сказал Ронин, видя, какое впечатление произвели вышеприведенные реминисценций на Веснина. — Я сам сказал им такое же «ну и ну!», после того как по их совету ознакомился с научно-популярным отделом журнала. Это не я, а они «эх, куда заехали!» Чего там только не было в этом отделе! Боа-констрикторы, воспоминание о вымерших белых носорогах, акклиматизация розовых фламинго, советы о том, как лучше выследить стадо диких слонов и заарканить мустанга, как развести огонь при помощи трута или сухого мха, описание производства табуреток из позвонков синего кита… Увы, я убедился, что редакторы детских журналов — это самые отсталые люди на свете. Если судить о нашей эпохе по детской литературе… — Ронин закашлялся и махнул рукой: — К счастью, дети предпочитают литературу для взрослых.

— Это верно, — согласился Веснин. — Я помню, когда в детстве заинтересовался вопросами радио, то читал журнал «Радиолюбитель». Это был журнал для взрослых. Но, представьте, теперь в читальном зале Публичной библиотеки я часто вижу взрослых, которые изучают систему пахоты при помощи сошки кленовенькой и гужочков шелковеньких, обсуждают проблемы избы на куриных ногах и степень диссертабельности бабы-яги.

— Вы говорите о фольклористах! — оживился Ронин. — Однажды я попытался наставить их на путь истинный, и, представьте, мне аплодировали. По просьбе одной видной фольклористки, Ии Юльевны Нельской, я прочел им доклад о тенденциях современной электроники. В заключение я высказал пожелание, чтобы взамен кащеев бессмертных были написанысказки о чудесных, разумных машинах. Построенный согласно новейшим данным науки, четко работающий механизм — что может быть прекраснее? Современный ребенок с самого нежного возраста чувствует это совершенство. Видели ли вы, как загораются глаза младенца, когда он слышит автомобильный гудок? От увлечения гудком нормальный ребенок переходит к мотору. Но дух механизма труднее понять, чем научиться управлять этим механизмом. Душа, вернее — суть всякого механизма, состоит в полном соответствии структуры, формы с ее назначением.

— Да, да, — воскликнул Веснин, — вы правы! Я то же самое думал, когда смотрел на магнетрон с раскаленной нитью посредине, на это небывалое медное колесо, которое могло генерировать сантиметровые-волны.

— Детям надо говорить не только о красной шапочке и сером волке, но также и о машинах, — продолжал Ронин. — Техника в правильно организованном обществе дает человеку свободу…

Ронин простер руки и ткнулся левой в книжный шкаф, а правой задел абажур настольной лампы и чуть не сбросил его на пол.

— В будущем, — говорил он, потирая ушибленную руку, — работа сведется к научно-лабораторным изысканиям еще более совершенных способов раскрепощения человека от сил стихий. Когда-то социалисты-утописты мечтали о таком времени, о такой организации общества, при которой можно будет работать всего по часу, самое большее — по два часа в сутки. Я думаю, что это не так. Трудиться и в близком и в далеком будущем люди будут очень много. И чем свободнее будет человек от заботы о хлебе насущном, тем интенсивнее пойдет работа. Очень много людей будут коллективно трудиться над проблемами, каких мы сейчас еще не ставим себе даже в мечтах. Это будет величайшая кооперация современников, это будет самая высокая, самая прекрасная в истории человечества культура. Нет радости выше познания! Скажите, кто же добровольно откажется работать ради счастья с каждым днем познавать все глубже и самих себя и мир, в котором мы живем?..

Речь Ронина оборвалась на полуслове. Он потер виски и налил себе воды из холодного чайника в грубый граненый стакан, который дрожал в его слабой руке.

Веснин увидел тома Медицинской энциклопедии, раскрытые и закрытые, с закладками и без закладок, которые, как и в прежний его приход сюда, лежали на полу.

— Арнольд Исидорович, вы все еще, вместо того что бы лечиться, занимаетесь философией медицины, — печально улыбнулся Веснин.

Ронин сморщил нос:

— Философия — это действительно моя слабость. Между прочим, жрецы древнего Египта, врачевавшие за пять тысяч лет до нашей эры, думали о философии медицины больше, чем какой-нибудь современный кандидат медицинских наук. Современная медицина вместо вдохновения и интуиции, свойственных древним, опирается на рентген, сульфамиды и анализы всевозможных соков и выделений. А египетские жрецы наибольшее внимание обращали на гигиенические предписания. Они прежде всего предписывали больному воздержанность в пище, полагая, что именно в пищевых продуктах содержатся элементы, причиняющие болезнь, что, периодически освобождая свой организм от излишков при помощи постов, можно предохранить себя от болезней. На личном опыте я убедился, что недоедание не вредит ни при каких обстоятельствах. А для лиц, занимающихся умственной работой, недоедание можно даже рекомендовать.

Ронин был еще бледнее и еще более тощ, чем в тот раз, когда Веснин посетил его впервые, но обут он был лучше — на его длинных ногах были теплые, новые унты, подбитые собачьим мехом. Брезентовый туфель с воткнутым в подметку шилом выглядывал из-под кровати.

— Пытался зашить, — улыбнулся своей забавной, морщинистой улыбкой Ронин. — За этим занятием меня застиг один мой беспутный приятель, летчик Толя, и, представьте, на другой день принес мне свое обмундирование. Говорит: «Я получил новенькое, с иголочки, а это девать некуда. Прошу вас — пока пользуйтесь, хотя бы в виде компенсации за хранение». Как вы думаете, прилично мне будет ходить в шинели с голубыми петлицами и без знаков различия?

Веснин подумал о том, что если Ронин согласится поступить на завод, то придется перед его выходом на работу подготовить товарищей в лаборатории. Веснину хотелось, чтобы на заводе этого необычного человека окружала атмосфера дружеского участия, а не насмешки.

А Ронин все говорил и говорил. Но вот он замолчал, и стакан, который он снова налил холодной водой, покатился на пол. Веснин подхватил Арнольда Исидоровича и на руках дотащил его до кровати.

— Это ничего, — слабым голосом произнес Ронин, упав на свое суровое ложе, — это все пройдет. Я просто немного утомился.

— И, простите меня, сильно отощали.

— Возможно, возможно… Кажется, я действительно несколько запустил свое хозяйство.

— Послушайте, где у вас тут готовят? Нельзя же так жить, совсем без горячего.

Порывшись всюду, где, согласно указаниям Арнольда Исидоровича, могли находиться его съестные припасы, Веснин не обнаружил ничего, хотя бы издали напоминавшего обычную человеческую пищу. Правда, на подоконнике стоял высокий хрустальный бокал с горстью соли, а в суповой миске валялись спички и лежала невскрытая банка консервированной кукурузы. Вспомнив поговорку Муравейского, что для рагу из кролика необходима хотя бы кошка, Веснин сказал:

— Дайте мне ваши карточки, я пойду куплю по ним что-нибудь для вас.

— Видите ли, — застенчиво улыбнулся Ронин, — я, собственно говоря, вообще никогда ничего не теряю. Но я не могу вспомнить, в какую книгу я сунул карточки на этот месяц…

— Так вы сидите даже без хлеба! Но ведь напротив вашего дома есть коммерческий магазин, там можно купить продукты без карточек. Я сейчас сбегаю.

Веснин скоро вернулся с покупками и занялся стряпней.

— Мы всегда забываем о том, что нам неприятно, — продолжал ослабевшим голосом Ронин. — Я терпеть не могу стоять в очереди и получать продукты по карточкам, поэтому я их и позабыл где-то.

Веснин поставил на столик перед кроватью яства, которые показались Арнольду Исидоровичу роскошными. Это были сосиски, сваренные в супе из горохового концентрата, кисель из порошка, чай.

— Вот только хлеба я не достал, — с сокрушением говорил Веснин.

— Ну, без этого я могу обойтись, — отвечал Ронин, с наслаждением отхлебывая горячий крепкий чай.

Забыв о похвале воздержанию, с которой он начал свою беседу, Арнольд Исидорович поглощал суп с сосисками, приговаривая:

— А вы чудесно готовите! Право, чудесно! Когда я буду богат и знатен, я награжу вас орденом поварешки. Согласны?

— А пока вы еще не разбогатели и не стали губернатором острова, — сказал Веснин, — я осмелюсь поговорить с вами, как инженер с инженером. Арнольд Исидорович, идемте работать к нам на завод. Наша лаборатория — одна из лучших в Ленинграде. У нас работают такие специалисты, как профессор Болтов, Кузовков и, наконец, Аркадий Васильевич Дымов. Дымова вы должны знать. Это ученик Волкова. С Дымовым очень легко работать. Такого чуткого, душевного начальника редко встретишь. Да и весь наш коллектив — спаянный, дружный…

Ронин размотал свой шарф, швырнул его на самый дальний стол и сказал:

— Я как-то немного оторвался и от журнала и от института. Понимаете, не хочется снова впрягаться в такой же хомут…

— Арнольд Исидорович! Вы словно в камере одиночного заключения. Вам легче станет работать, когда вы сможете в любой момент поделиться мыслью с товарищами, проверить свои идеи экспериментально. Идемте к нам и давайте сделаем с вами магнетронный генератор для сантиметровых волн. На нашем заводе можно построить любой электровакуумный прибор. Право, посмотрели бы вы на оборудование наших цехов, какие у нас там дела делаются!

— Логически говоря, я ни в коем случае не должен был бы сдаваться, — возразил Ронин. — У меня столько новых идей, столько интересных мыслей возникло за время болезни… Стоят, как раскаленные утюги на плите. Не знаю, за какой взяться, а тут вы еще с вашим генератором сантиметровых волн…

— Нет, Бюро новизны Комподиза настаивает на том, что он ваш.

— В самом деле, разве попробовать, пойти к вам?

— Конечно. Это антиобщественно — с такими способностями, с такими знаниями бросить дело на половине пути. Пытались вы конструировать свой многорезонаторный магнетрон?.. Нет, ведь только вычисляли. А на заводе построим вещь. Ну, давайте соглашайтесь!

— Как настоящей свахе, вам трудно отказать. Но боюсь, что я, как Подколесин, в последнюю минуту выпрыгну в окно.

— Хорошо, что предупредили. Итак, когда придете на завод оформляться?

— Простите, но зачем мне, собственно говоря, оформляться? Я член групкома — группового комитета — писателей при Ленинградском издательстве. Все справки для домоуправления мне дает групком, карточки я тоже там получаю. Для чего же мне оформляться?.. Писатели вообще работают дома. Я и для вас могу дома работать.

— Как, вы — детский писатель?

— Это, видите ли, жена инженера Оленина, Ия Юльевна Нельская, она видная фольклористка… Я вам уже говорил о ней. Она постоянный посетитель научного зала Публичной библиотеки, такая высокая, смуглая… Это именно ее волнует вопрос о степени диссертабельности бабы-яги.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Веснин. Ронин засмеялся:

— Она добрая душа. Оленина волновал вопрос, как я буду жить без карточек, после того как меня по моей просьбе отчислили из ГЭРИ. Так вот, Ия Юльевна собрала журналы с моими статьями, и меня приняли в члены групкома. Теперь я не нуждаюсь во всех этих официальных оформлениях.

— Ну, нет, — твердо сказал Веснин. — Приносите на завод вашу трудовую книжку.  

       <image href="#_0060.png"/> 

Ронин в заводской лаборатории

Когда Ронин должен был впервые выйти на работу, Веснин пришел в лабораторию на полчаса раньше звонка. Но уже к обеденному перерыву он убедился, что беспокоился напрасно. Ронин чувствовал себя в лаборатории так, словно он здесь родился.

Пренебрегая столом, который был ему предназначен, он расположился у окна, выходящего на огороды, за столом Юры Бельговского. Юра не посмел возразить и присел с краешку. Ронин великодушно подвинулся и перенес часть своих бумаг на стол Нины Филипповны Степановой.

В первый же день Ронин высказал ряд ценных мыслей относительно того, как надлежит вести дальнейшие работы по магнетрону. Проходя мимо помещения, где работала группа Кузовкова, Ронин поговорил с Сергеем Владимировичем и привел того в совершеннейший восторг своей изумительной интуицией. Звучный, высокий, немного резкий голос Ронина раздавался то в том, то в другом конце лабораторного корпуса, и всюду к его высказываниям и советам прислушивались с вниманием и интересом.

Сам Дымов поздравил Веснина:

— Кажется, новый сотрудник очень эрудирован. Свежая струя влилась в лабораторный бассейн.

На другой день, проходя во время обеденного перерыва по заводскому парку, Веснин увидел Ронина в обществе Кости Мухартова, Вани Чикарькова и еще нескольких таких же молодых рабочих. Все они слушали Ронина с выражением живого интереса. У Кости на щеках играли ямочки, Ванечка стоял, широко улыбаясь, Саня Соркин записывал слова Ронина в блокнот, еще один незнакомый Веснину парень, с мячом под мышкой, совершенно позабыв о своем желании поиграть в волейбол, слушал, вытянув шею и покручивая кудрявый чуб.

— …Энергия перебрасывается, как горячая картошина с ладони на ладонь, — говорил Ронин, поясняя свои слова жестом, красивым и выразительным. — Одна ладонь — самоиндукция, другая — конденсатор…

Ронин объяснял своим слушателям действие электрического колебательного контура. Это объяснение было так ново, оригинально, что и Веснин, хорошо знакомый с предметом, о котором шла речь, остановился заинтересованный.

— …Пионеры промышленной электротехники, и среди них такие великие изобретатели, как Яблочков и Лодыгин, имели далеко не полное знание о том, что такое электричество. Является ли теперь наше знание полным? Конечно, нет, — говорил Ронин. — Мы рисуем себе картины, насколько это для нас возможно, приближающиеся к действительности. Неважно, что картины не абсолютно правильны. Они должны быть ясными и живыми: данные наблюдений и опытов бесконечно исправляют и дополняют наши первоначальные представления… Электрические машины и аппараты — это гармоническое дополнение к природе…

Веснин был огорчен не меньше остальных, когда гудок, известивший об окончании обеда, прервал речь Ронина.

Меньше и реже, чем с другими, Ронин говорил с Муравейским. Иногда Веснину даже казалось, что Арнольд Исидорович сознательно избегает старшего инженера бригады. Но в первые дни пребывания Ронина в лаборатории Муравейский был доволен, как он говорил, «случайным приобретением» Веснина. Благодаря Ронину популярность бригады промышленной электроники значительно возросла. К Муравейскому чаще стали обращаться с просьбами:

«Нельзя ли будет эту работу проконсультировать в вашей бригаде?»

«Я полагаю, — отвечал в таких случаях Михаил Григорьевич, — что товарищ Ронин не откажется взять это на себя».

И Ронин никогда не отказывался. Не задумываясь, он мог дать точную справку по самым различным и общим и узкоспециальным вопросам.

Первый неприятный разговор по поводу своего сотрудника Веснину пришлось иметь с табельщицей. По ее точным данным получалось, что Ронин из шести рабочих дней пропускает четыре, а в остальные два является на работу с опозданием не менее чем на два — три часа.

— Но этого не может быть. Мы ведь ежедневно встречаемся с ним на работе, и часто он приходит раньше уборщицы. Тетя Поля может это подтвердить.

— Сама знаю, что приходит, — отвечала табельщица, — его ни с кем не спутаешь, да ведь надо же перевешивать номерок! То он совсем забудет, то прибежит в обед, а то и вовсе возьмет чужой. Мы уж и сами с тетей Полей думали, как с ним быть. Ежели ему не обидно, то мы повесим на его табельный номер ленту или пуговку какую яркую… В старое время, при Разоренове, неграмотные работницы этак свои номерки отмечали.

— Я с ним поговорю, — обещал Веснин.

— А то, знаете, я ведь сведения обязана подавать. Ему не то что выговор, а уж прямо увольнение было бы…

В тот же день к Веснину прибежала Наташа:

— Где Труба Гюль Муллы?

Веснин не знал, что практикантки дали Арнольду Исидоровичу такое прозвище, но сразу догадался, о ком речь. Уж очень это необычное сочетание экзотических слов пристало к внешности и к голосу Ронина.

— Вот, извольте полюбоваться! — сказала Наташа. Она положила на стол Веснина несколько вариантов анодного блока магнетрона, нацарапанных плохо отточенным карандашом на обложке ее лабораторного дневника.

— Да, у Арнольда Исидоровича, — вздохнул Веснин, — кажется, действительно есть привычка работать на чужих столах…

— Если бы речь шла только об особенностях характера Ронина, я уж как-нибудь отважилась бы поговорить с ним без помощи третьих лиц. Но тут дело посерьезнее. Сами посудите, можно ли бросать записи, касающиеся оборонного изобретения, где попало и болтать об этом изобретении с кем придется! Отец, когда приезжал сюда из Москвы, просматривал мою работу… Ну и наткнулся на эту злополучную обложку.

В этот день Веснину не пришлось объяснять Ронину правила обращения с чертежами изобретений оборонного значения. Как раз в тот момент, когда Веснин собрался сделать это, Арнольд Исидорович, очень взволнованный, сам обратился к своему начальнику:

— Не могу молчать! Это превосходит все пределы.

В руках у Ронина был только что вышедший (№ 5 за 1934 год) журнал Электрификация сельского хозяйства.

— Вот, не угодно ли полюбоваться!

И, не дождавшись от Веснина ни вопроса, ни ответа, не дав ему опомниться, Ронин развернул журнал и показал статью с подчеркнутым заголовком: Электричество как фактор органических процессов.

— Арнольд Исидорович, какое это имеет отношение к нашей работе?

— Нет, да вы только взгляните! Здесь сказано, что возбуждение с одной нервной клетки на другую передается при помощи быстрых колебаний, что концы нервных волокон образуют как бы катушки связи и что явления резонанса играют здесь решающую роль, как и во всяком контуре с синусоидальными колебаниями.

— Ну, а вам какое дело до этого?

— Это же все неверно! В живых организмах нет и не может быть колебательных контуров с синусоидальными колебаниями. Это такой же всеобщий закон, как и то, что в живых организмах нет колес. Колесо — это искусственное создание человека. Также и электрический контур, в котором токи колеблются по закону синуса. В живом организме могут быть только колебания релаксации. А этот почтенный профессор подсчитывает здесь в своей статье самоиндукцию «нервных катушек» и емкость «нервных конденсаторов». Нет, ведь это не простая, а злостная чепуха! Глубочайшее невежество в области точных наук!

— Мало ли у нас своих грехов! — возразил Веснин. Он хотел прибавить, что если бы, мол, Ронин поменьше занимался посторонними вещами и побольше следил за собой, то вот не пришлось бы ему, Веснину, постоянно подбирать с чужих столов его бумаги, да еще выслушивать замечания по поводу этих бумаг от сотрудников других бригад. Но Ронин не дал ему продолжить.

— Сократа заставили испить чашу с цикутой за взгляды, которые его современникам казались аморальными. А этот профессор своей статьей отравляет юношество безнаказанно. Я не могу молчать. Я ему должен сию же минуту ответить…

— Арнольд Исидорович, — подошел к столу Муравейский, — тут ко мне есть несколько петиций от различных организаций, прямо или косвенно заинтересованных в вашем поведении.

— А что? Я кого-нибудь обидел?

— Напротив, вас обидели и собираются обидеть еще больше. Полюбуйтесь на эту карикатуру в сегодняшнем номере заводской газеты. Это только начало. Хотят выпустить целую серию.

Веснин взглянул на последнюю страницу многотиражки и увидел там довольно удачно схваченную художником фигуру Ронина с телескопом в руках, разглядывающего созвездия. Прямо у носа Ронина были нарисованы гигантские часы. Подпись гласила: «Хорошо жить по звездному времени! Жалкие часы, сделанные на Земле, еще не могут сравниться по точности с космическими процессами!»

Ронин внимательно посмотрел на карикатуру и обернулся к Муравейскому:

— Михаил Григорьевич, вы боитесь в следующем выпуске этой серии увидеть себя? Вы ведь почти каждый день опаздываете.

— Начальство не опаздывает — оно задерживается. А вам, Арнольд Исидорович, я от души советую больше думать о своих поступках и словах. Владимир Сергеевич до сих пор под судом и следствием не был. Не хотелось бы нам губить его неопороченное имя. Но, увы, в уголовном кодексе предусмотрены наказания для преступлений, именуемых «попустительство и недоносительство», которые могут также рассматриваться и как соучастие и подстрекательство.

Весь остаток дня Ронин молча занимался за своим столом. Он был подавлен не столько смыслом слов Муравейского, сколько недружелюбием, которое он почувствовал в его тоне.

Поглощенный своими переживаниями, Ронин, вечером уходя из лаборатории, забыл закрыть воду охлаждения насоса вакуумной установки. Ночью поднялось давление в водопроводной сети, сорвало резиновые шланги с насоса. Вода залила помещение бригады промышленной электроники и стала просачиваться вниз, в помещение конструкторского бюро. Несколько наколотых на доски чертежей было испорчено капавшей с потолка водой. Бдительность дежурного пожарника предотвратила более крупные убытки.

Это происшествие дало Муравейскому повод для новых насмешек.

— Да-а, — вздохнул он и покрутил кран. — Да, принято считать, что преступление часто носит оболочку невинности. Но чаще именно невинность совершает тягчайшие преступления.

Аудитория живо отозвалась на эту реплику, и Михаил Григорьевич продолжал свою импровизацию:

— Разбирая уголовные дела, суд обычно выясняет мотивы, которые побудили подсудимого совершить преступление, и цель, которую он преследовал. Если бы, например, было установлено, что попытка затопить нижние этажи лабораторного корпуса была совершена подсудимым не из мести, а с целью диверсии, то действия подсудимого, как контрреволюционное преступление, были бы не подсудны народному суду.

— Прекратите, Миша! На сегодня достаточно, — заметил Веснин.

— Нет, — твердо сказал Ронин, — я стою за продолжение этой беседы. Я хотел бы напомнить так хорошо изучившему уголовный кодекс Михаилу Григорьевичу статью тринадцатую — об обстоятельствах, исключающих ответственность. Не забывайте, что действия, которые вообще признаются преступными, не влекут за собой наказания, если совершаются в состоянии необходимой обороны. Так что если я, например, в ответ на реплики начальника бригады схвачу вот это пресс-папье и кину ему в голову, то не буду отвечать за последствия своих действий, так как не превысил пределов необходимой обороны.

И, отвернувшись от своего противника, Ронин подошел к рабочему столу Бельговского и предложил тому продолжать свою работу с максимальным вниманием и точностью. Бельговский по заданию Ронина снимал вольт-амперные характеристики магнетрона.

О любви говорят, что она слепа. Но ненависть иногда делает человека прозорливым. Внимательно присмотревшись к действиям Юры Бельговского, Муравейский попросил у него разрешения взглянуть на амперметр.

И снова зазвучал торжествующий, певучий голос Михаила Григорьевича:

— Юра, кто дал вам для работы прибор, не прошедший отдела технического контроля?

Не получив от Бельговского ответа, Муравейский продолжал довольно добродушно:

— В течение недели здесь носили воду решетом. Вопрос технику бригады был мною задан чисто риторический. Ответа не требуется. В нашем коллективе, к счастью, есть лишь один великий ученый. Эти так называемые гении, подобно совам, видят только во мраке своих рассуждений и слепнут при свете действий. Эти прозорливцы, которым дано зрить на сто метров под землей и на километр над землей, совершенно лишены способности видеть, что творится на их рабочем столе. Измерения производились непроверенным прибором, и неделя труда Юры Бельговского пошла насмарку. Ввиду того, что у нас в бригаде имеются талантливые математики, я попросил бы их произвести подсчет убытков.

Вечером, проходя мимо табельной доски, Веснин услышал голос Вани Чикарькова:

— Эх, умная голова, а дураку досталась!

Чикарьков стоял в группе молодых рабочих, тех самых, которые с таким увлечением слушали объяснения Ронина о самоиндукции и конденсаторе. Теперь они с не меньшим восторгом смеялись шутке Чикарькова, который рассказывал, как Ронин вместо своего перевешивает чужой номерок. Чикарьков развивал идею тети Поли и предлагал привязать к номерку Арнольда Исидоровича серебряную бумажку от конфеты.

Инженер Степанова

Несмотря на многочисленные происшествия, героем которых был Ронин, работа над магнетронным генератором продвигалась быстро и успешно. Пророческие физико-математические вещания Арнольда Исидоровича направляли практическую деятельность Веснина, который терпеливо разрабатывал детали конструкции. А воплощенные в металле и стекле новые приборы, в свою очередь, вдохновляли Ронина на новые обобщения. Сочетание индивидуальностей Ронина и Веснина оказалось полезным для успеха дела.

Практикантки Валя и Наташа работали теперь над магнетроном не между прочим, в сверхурочное время, а по заданию своего руководителя, начальника теоретического отдела лаборатории Кузовкова. Девушки успешно проделали несколько кропотливых и трудоемких расчетов. Инженер Степанова — человек очень сдержанный и точный — часто своим холодным и беспощадным анализом очередного опыта помогала Веснину увидеть порочность метода или ошибку в детали.

Общительный характер Ронина способствовал тому, что в работу над магнетроном включились многие отделы лаборатории. Но чем большее число людей принимало участие в этом деде, тем холоднее становился к нему Муравейский. Когда Веснин обращался к нему за советом, Михаил Григорьевич отвечал:

«Созовите сначала долгий парламент — сто голов, сто умов… Решать такие дела рекомендуется конструктору единолично. При чем тут я?.. У семи нянек дитя без глаза…»

И, только основательно поломавшись, он вникал в суть разбираемого вопроса.

С тех пор как в бригаде появился Ронин, старшему инженеру стало казаться, что его меньше уважают, смеются над ним исподтишка за то, что он не так хорошо знает высшую математику, не умеет разглагольствовать о космосе и распаде атомного ядра. Досаднее всего было Муравейскому наблюдать, как почтительно прислушивалась к высказываниям Ронина Наташа Волкова.

— Отгадайте загадку, — сказал ей однажды Муравейский: — «Здесь тетрадь, там блокнот, а посреди бумажной свалки — длинная палка». А это что такое, — продолжал он, забавляясь возмущением Наташи: — «Взгляд далекий, голос медный, из себя бледный, а как встанет, до неба достанет»… Если бы вы только знали, какие еще бродят по заводу варианты!

— И знать не хотим!

— Нет, позвольте, это очень интересно, — раздался звучный голос Ронина. — Скажите какие?

— Не обращайте внимания, Арнольд Исидорович! — вспыхнула Наташа.

— Интересно все же, — продолжал Ронин, — до какой степени может дойти остроумие нашего уважаемого начальника.

Подобные стычки повторялись часто. И сочувствие окружающих было, увы, не на стороне начальства.

В лабораторном зале теперь много говорили о перспективах промышленного применения ультракоротких волн, об электронных ускорителях, о передаче энергии электромагнитным лучом. Эти и еще многие другие вопросы возникали в связи с работой над магнетроном.

— И мне хотелось бы позволить себе роскошь заниматься тем, чем мне приятно, — говорил Муравейский старику Болтову, который часто приходил в бригаду побеседовать с Рониным, поглядеть на опыты Веснина. — Но, Петр Андреевич, поймите меня. В то время, когда одни всецело отдаются высоким мыслям, кто-то должен заботиться также и о выполнении плана.

— Я считаю себя обязанным работать прежде всего для повседневных нужд производства, а не только для того, чтобы остаться в памяти потомков, — заявлял Михаил Григорьевич Кузовкову в ответ на его восторженные речи все о том же магнетроне.

Подобные высказывания старшего инженера бригады очень оскорбляли Юру Бельговского, и он спешил найти сочувствие у Нины Филипповны Степановой. Их столы стояли рядом.

— Нина Филипповна! — возмущался Юра. — Разве мы не работаем?

— Ну вот еще! — смеялась Степанова. — Стоит ли обижаться на то, что ваш труд признали ценным для будущих поколений?

— Да нет же! — кипел Юра. — Ведь Михаил Григорьевич заявляет, будто мы все заняты высокими мыслями.

— А вы напишите в многотиражку опровержение, что высоких мыслей у вас нет, что вас оклеветали.

Но однажды не выдержала и сама Нина Филипповна. Это случилось как-то вечером, когда она дежурила по лаборатории. Муравейский тоже задержался в тот день: он писал отчет по бригаде за квартал.

— Нечего сказать, — ворчал он, — хороши дела! Один с сошкой, а семеро с ложкой.

«Уж если говорить правду, то именно вашим орудием, Михаил Григорьевич, чаще является ложка, нежели сошка», — хотела сказать Нина Филипповна. Но, как всегда, сдержав первый порыв, она ответила со свойственным ей спокойствием:

— Не знала я, что составление отчета — это пахота, а выполнение работ, на основании которых отчет пишется, — это орудование ложкой.

— Муха тоже пахала… на рогах у вола, — проворчал в ответ начальник бригады, который злился из-за того, что ему приходится так поздно задерживаться в лаборатории.

— Михаил Григорьевич, — встала со своего места Степанова, — в каждом доме свои обычаи. Вот фирма «Радиокорпорейшен», например, отпечатывает номера патентов на коробках, в которые упаковываются готовые изделия. На упаковке лампы-желудя номеров так много, что не остается ни одного чистого уголка. Руководители фирмы, вероятно, думают, что это внушительно, а мне это кажется смешным. Ведь помимо этих нескольких десятков фирменных патентов при производстве крохотной лампы-желудя применяются сотни приемов и методов, разработанных вовсе не фирмой «Радиокорпорейшен» и даже не в США, а в других странах — у нас, например… Эпоха вещей, создаваемых индивидуально, кустарно, давно миновала. Вне коллектива нет ни науки, ни производства… Все мы бываем по очереди и мухами и волами. То тащим сошку, то стоим с ложкой.

Ее приятный голос и спокойная манера говорить несколько утихомирили Муравейского. Он смотрел на Степанову и думал:

«Хорошо будет тому, кто на ней женится! С такой подругой можно два века прожить — ровный характер, ясный ум, приятная внешность. Ей недостает, для того чтобы нравиться, только одного: желания понравиться. А впрочем, что я о ней знаю?»

— Я вас очень хорошо понял, Нина Филипповна, — снова начал он. — «К чему ваши декларации, товарищ Муравейский, ваши мелкие счеты?» — хотите вы сказать. Не так ли? Благодарю вас за головомойку. Холодный душ — дело полезное. Это протрезвляет. Конечно, я ворчал зря. Я и сам понимаю, что готовая вещь появляется в результате многочисленных технологических операций, и чем сложнее вещь, тем большее количество людей ее создает. И все же мы говорим: «стиль производства», «марка завода». Следовательно, этим самым официально признают индивидуальные отличия в однотипной продукции… Каждый творческий коллектив непременно вносит нечто свое, свой почерк, свою манеру, в принятый к исполнению проект; назовите это коллективом «икс» или «игрек» или печатайте на коробке патенты, а все же роль личности в истории никем пока не отрицается.

— Ваши личные заслуги, Михаил Григорьевич, — смеясь, отвечала Степанова, — мы все признаем.

— И магнетрон, которым мы все так увлечены, — продолжал Муравейсйпй, — тоже не более как продукция нашего завода.

— Согласна. Но если бы не было на заводе Веснина и Ронина…

— Не унижайте себя! Лучше скажите: если бы не было нас с вами…

— То был бы кто-нибудь другой!

— Только Ронин и Веснин незаменимы, да?

— Если бы это было так, то как могло бы существовать человечество?

Оживленное этой полемикой лицо Нины Филипповны показалось Муравейскому тонким, одухотворенным, даже красивым. Он уже не жалел, что пришлось остаться после звонка. Он прочел Степановой вслух несколько мест из отчета и внимательно выслушал предложенные ею поправки. Внося исправления в текст, Михаил Григорьевич сказал:

— Если бы вы знали, Нина Филипповна, тяжелую историю моей жизни! Когда-нибудь, при соответствующих условиях, я вам все расскажу. Я родился, как говорят, между молотом и наковальней. Я голым вступил в этот мир, я человек, который сам себя создает. В хороших руках я становлюсь податливым, как воск. При желании из меня не так уж сложно было бы вылепить сносного человека. Но, увы, до сих пор не нашлось желающих этим заняться.

Прозвенел телефон. Нину Филипповну вызвали к дежурному по заводу. Она застегнула портфель и вышла.

Несколько мгновений Муравейский смотрел на ее опустевший стол, на стул, на спинке которого только что висел ее жакет.

— Симпатичный индивидуум! — вздохнул Михаил Григорьевич. — Умна, скромна, хорошо воспитана… Эх, — тряхнул он вдруг головой, — опомнитесь, Мишель! Это дело от вас никуда не уйдет. Если не останется в жизни ничего лучшего, здесь-то вы уж всегда успеете пришвартоваться.

Генератор сантиметровых волн создан

В начале октября наступил момент испытания нового магнетрона. Все помнили первое испытание, помнили, как кинулись к шторам Костя Мухартов и Юра Бельговский, как затемнили окна, чтобы можно было разглядеть тусклое свечение газа в неоновой лампе.

Результат испытания нового прибора поразил всех. На сравнительно большом расстоянии от вывода энергии засияла ослепительным блеском лампочка накаливания. А когда Ваня Чикарьков поднес к выводу энергии швейную иглу, то она раскалилась докрасна и с ее ушка и острия взвились огненные факелы. Вывод энергии оперли на пластинку эбонита, который считается очень хорошим изолятором для токов низкой частоты. Через несколько секунд эбонит стал дымиться, а затем вспыхнул и загорелся. Заменили эбонит стеклом, но и оно раскалилось и начало плавиться.

Измерили длину волны. Оказалось 9 сантиметров. Измерили полезную колебательную мощность. Получилось 300 ватт.

— Э-э, Владимир Сергеевич, — заикаясь от волнения, начал Кузовков, — это чудо! Настоящее чудо! Создай прибор небывалой мощности.

Даже Ронин, проверяя показания измерительных приборов, с удивлением приподнимал свои белесые брови.

— Пожалуй, вы правы, — отозвался он на восторг Кузовкова. — Не так давно я реферировал статью американца Килгора из Ист-Питсбурга. Новый магнетрон Килгора, работая на сантиметровых волнах, дает, по словам автора, мощность в один ватт. Но и такая мощность считается в настоящее время колоссальной.

— Позвольте! — пробасил профессор Болтов. — Вот, изволите ли видеть, последний номер журнала Электрикаль коммуникейшен. Собираясь быть зрителем на этом испытании, я решил несколько подготовиться к предстоящему. И вот, полюбопытствуйте, что я здесь прочитал.

Болтов развернул журнал и показал собравшимся статью известного французского исследователя Клавье «Генерирование и использование микроволн». В этой большой и солидно написанной статье Клавье утверждал, что мощность даже в доли ватта на таких высоких частотах — это выдающееся достижение.

Веснин смеялся от радости, перечитывая строки, подчеркнутые Болтовым.

— Доли ватта, доли ватта! — шептал он.

— А у нас триста ватт! — не утерпел Бельговский.

— Как же мы наречем этот прибор? — спросил Муравейский. — Есть традиция, что электровакуумным приборам дают название, оканчивающееся на трон — последний слог от слова электрон. А начало названия может намекать на любой характерный признак прибора…

Ронин задрал голову, выпятил нижнюю губу, и на весь лабораторный зал торжественно прозвучали слова:

— Этот прибор во всяком случае недостоин того, чтобы его назвали муравейтрон!

— Позвольте, Арнольд Исидорович, — сказала Валя, — вы несколько забегаете вперед. У нас тут был спор о том, какие производные от фамилии «Муравейский» являются грамматически правильными: Муравейщина, Муравейсковщина или Муравейковщина. К единому мнению мы так и не пришли. Нам неизвестно, должен ли прибор быть назван муравейтроном, муравейскотроном, муратроном или еще как-нибудь иначе… Единственный выход — это послать запрос в Академию наук.

Наташа хохотала, громко хлопая в ладоши. Муравейский тоже рассмеялся.

Несколько дней спустя Веснин сказал Ронину:

— У нас уже накопилось много измерений и расчетов. Пожалуй, следует уже составить отчет по магнетрону для Дымова.

— Отчет, отчет… — рассеянно повторил Ронин, почесывая пером за ухом. — Можно сделать нечто большее. Мы должны подготовить для «Технической физики» или для «Электричества» статью о нашем магнетронном генераторе. Вы знаете, каковы работы остальных исследователей в этой области, а все они печатаются и печатаются… Бедняга Килгор с его единственным ваттом…

— Арнольд Исидорович, — смущенно начал Веснин, — я вот что хотел вам сказать насчет статьи. По-моему, надо привлечь к этому делу Михаила Григорьевича. Он старший инженер бригады и тоже немало над магнетроном поработал.

— О, пожалуйста! — охотно согласился Ронин. — Я не возражаю против любого количества соавторов. Завтра к утру я привезу черновой вариант.

Ронин, который вообще писал много и печатался относительно часто, не придавал этой статье большого значения. Он собрал свои листки и блокноты и, сославшись на недомогание, сказал, что хочет уехать домой пораньше.

«Пережитки капитализма в сознании людей»

Едва Ронин вышел, как в лабораторию с воплем: «Смотрите! Смотрите!» — ворвался Юра Бельговский.

Размахивая тоненьким номером журнала Новости радио, он устремился к Веснину.

Веснин и все подошедшие сотрудники увидели на первой странице обложки фото, где был изображен в очень эффектной позе Муравейский рядом с вакуумной установкой и с магнетроном в руке. На второй странице жирным шрифтом было набрано пояснение к фотографии:

Старший инженер одного из ленинградских заводов тов. М. Г. Муравейский с новым электровакуумным прибором, созданным в исследовательской бригаде, которой он руководит. По отзывам многих авторитетных специалистов, этот прибор дает возможность в недалеком будущем совершенно изменить технику генерирования сантиметровых волк

А несколько ниже, курсивом, был дан текст, идущий от самого руководителя бригады:

Новый магнетронный генератор — это одно из величайших достижений не только советской, но и всей современной электроники. Получены рекордные мощности на сантиметровых волнах.

— Ну что же, — произнес Веснин, возвращая Бельговскому журнал, — здесь все правильно.

— Несколько дней назад, — сказала Нина Филипповна Степанова, — представитель редакции Новости радио приходил в лабораторию. Михаил Григорьевич дал краткое интервью, и поскольку ни Веснина, ни Ронина не было в тот момент поблизости, Муравейский не смог устоять против искушения и сфотографировался рядом с установкой!

— Нет, я этого дела так не оставлю! — заявил Юра, схватил журнал и выбежал из лаборатории.

Веснин вовсе не был так глубоко уязвлен поступком Муравейского, как это предполагал Бельговский. Он, как и Степанова, воспринял это скорее с юмористической точки зрения. Веснину доводилось слышать, как Михаил Григорьевич с завистью говорил о знакомых авторах статей в научных и технических журналах:

«Печатается! Труды публикует! Для нашего брата, заводского инженера, увидеть свое сочинение опубликованным — это событие. Специфика производства способствует развитию многих и разнообразных дарований, но уменье писать статьи не считается обязательным качеством для хорошего производственника, да и условия нашей работы не всегда позволяют располагать временем, необходимым для писания статей… Попробовал бы этот автор, будучи в нашей шкуре, печататься!»

— Вот теперь и наш шеф печатается, да еще как — с поясным портретом! — улыбнулась Нина Филипповна.

Веснин рассмеялся.

Он был очень удивлен, когда несколько дней спустя, предложив Муравейскому участвовать в статье о много-резонаторном магнетроне для журнала «Техническая физика», услыхал в ответ:

— Повышенное число соавторов отнюдь не украшает статью. Это как со звездами, — заявил старший инженер бригады. — Вы знаете, Володя, что чем больше номер звездной величины, тем меньше видимость самой звезды. Звезда третьей величины — это уже нечто тусклое и жалкое. А посему я великодушно дарю вам свое предполагаемое соавторство. Тем более, что прибор, как заверяет Арнольд Исидорович, не будет назван муравейскотрон.

Веснин не знал, что Михаил Григорьевич на днях получил куда более заманчивое, с его точки зрения, предложение.

Студенецкий организовал издание справочника по электровакуумным приборам под своей редакцией и вызвал к себе Муравейского, чтобы поручить ему раздел о тиратронах и газотронах.

— Впрочем, быть может, вы предпочтете писать новый раздел — о многорезонаторных магнетронах? — осведомился Студенецкий.

Тон этого вопроса не оставлял сомнения в чувствах и намерениях Константина Ивановича.

Муравейский поспешил заверить технического директора, что магнетрон — это пустейшая химера. И что у него, у Муравейского, никогда не могла бы возникнуть мысль захламлять серьезный труд, рассчитанный на широкие инженерные круги, описанием прибора, который не имеет никакого народнохозяйственного значения.

Студенецкий слушал молодого человека с видимым удовольствием. А когда Муравейский кончил, Константин Иванович, порывшись в стопках бумаг, блокнотов и папок, которые лежали у него на столе, вытащил тоненький номер журнала Новости радио и протянул его своему собеседнику.

У Муравейского пересохло во рту.

Но его растерянность длилась лишь мгновение. Взглянув своими жгучими очами в светлые глаза Студенецкого, молодой инженер улыбнулся и молвил, чуть вздохнув:

— Увы, я тогда искренне верил всему тому, что здесь написано. Я был под гипнозом первого успешного испытания. Но поразмыслив, я понял, что правы вы, Константин Иванович, а не академик Мочалов. Магнетрон у нас есть, но как его практически применить к какому-либо полез ному делу, еще неясно. А что касается до луча, необходимого для видения в темноте и сквозь туман, то тут мы пока не видим даже намеков на какие-либо пути. — Убоявшись необычайно приветливого лица, с которым его слушал технический директор, Муравейский замолчал, опустил голову и с видом глубочайшего смирения про бормотал: — Возможно, конечно, я ошибаюсь…

Студенецкий поморщился, понюхал свой шелковый носовой платок.

— «И сказал мне Саади, великий пророк, — протяжно продекламировал он, пристально глядя на Муравейского: — если солнце восходит — иди на восток, если солнце заходит — на запад иди. Будет солнце всегда пред тобой впереди».

Муравейский счел за лучшее промолчать.

— Стыдитесь, молодой человек! — продолжал отеческим тоном Студенецкий. — Стыдно в наш романтический век, в эпоху торжества лучших идеалов человечества, быть таким циником!

Константин Иванович взял со стола свежий номер заводской многотиражки и показал своему собеседнику отчеркнутую синим карандашом статью.

Пережитки капитализма в сознании людей

В этом произведении Саня Соркин и Юра Бельговский, объединившись под псевдонимом Непримиримые, бичевали Муравейского и особенно муравейщину во всех ее проявлениях. Они доказывали, что позирование старшего инженера бригадыперед фотокорреспондентом есть нарушение норм пролетарской этики, есть типичный случай махровой муравейщины. Статья заканчивалась призывом смелее выжигать и выкорчевывать отрыжки вчерашнего дня, которые мешают нам идти в светлое завтра,

— Что касается меня, — продолжал Константин Иванович, — то, понятно, я не имею обыкновения систематически просматривать популярный, рассчитанный на широкую публику, журнал Новости радио, и о существовании номера с портретом инженера нашего завода на обложке я узнал лишь из опубликованной сегодня статьи товарищей Непримиримых.

— Я мог бы подать на них в народный суд за диффамацию, — сказал Муравейский, — но, принимая во внимание их низкий культурный уровень, о котором можно судить по стилю статьи, я ограничусь жалобой в бюро ИТР. Это следует сделать не потому, что я оскорблен, а из чисто педагогических соображений. Чтобы впредь неповадно было.

Константин Иванович улыбнулся. И хотя Муравейский уже не надеялся на это, задание написать для справочника статью о тиратронах и газотронах он все же получил.

После этого разговора выступать в качестве соавтора статьи о магнетроне Муравейский считал несвоевременным.

Впоследствии Муравейский рассказывал: «Старик заставил меня уступить свое первородство и не дал взамен даже чечевичной похлебки. Только уступая грубой силе обстоятельств, я сжег все, чему поклонялся, и поклонился тому, что сжигал…»

Покинув кабинет технического руководителя Завода, Муравейский заперся у себя в «аквариуме» и сочинил пространный меморандум в бюро секции ИТР. Михаил Григорьевич писал, что он не хочет упоминать о персональных выпадах и личных оскорблениях, которым он неоднократно подвергался со стороны лиц, скрывающихся под различными псевдонимами. Его лишь интересовала, как он утверждал, проблема травли молодых специалистов, получивших образование при советской власти, со стороны безответственных, дезорганизаторских элементов, что безусловно играет на руку врагам, по-скольку подобная травля снижает с трудом завоеванный авторитет молодых товарищей.

На бюро ИТР это заявление разбиралось под председательством Рогова и при участии Азиды Никилинишны, которая доказывала, что термин муравейщина является личным и персональным оскорблением, а потому должен быть из обращения изъят.

В резолюции все же было отмечено, что в части позирования перед фотоаппаратом товарища Муравейского авторы статьи были правы и что этот поступок старшего инженера бригады нельзя назвать вполне этичным

— Знаете, зачем мне понадобилась вся эта музыка с заявлением? — сказал после собрания Муравейский Веснину. — Чтобы поощрить Саню Соркина. Поверьте, этот юноша теперь убежден в неотразимости своих словесных стрел. Он непременно будет писать еще и еще, пока не допишется до того, что превратит меня в самого популярного человека на заводе. Когда он спохватится, будет уже поздно. Я стану недосягаемо знаменит.

Большие Медведицы

Ронин, обычно всегда не удовлетворенный результатами работы, сказал о новом магнетроне, что он самый мощный в мире. Начальник заводских лабораторий Аркадий Васильевич Дымов — «вакуумщик № 1», как его с уважением называли молодые инженеры, — заявил, что этот прибор самый интересный из всех, которые ему известны. В эти счастливые для себя дни Веснин получил письмо из Киева, из дому. Сестры Вера и Надя сообщали ему, что мать собирается взять отпуск и приехать в Ленинград. Веснин воспринял это известие, как еще одну большую и неожиданную радость.

Бывает иногда — самое пустое и бессодержательное, случайно услышанное слово начинает томить нас мучительным предчувствием. Но случается, что грозные, очень убедительные предостережения не производят никакого впечатления.

Просьба сестер непременно выяснить и сообщить, будет ли в октябре в Ленинграде известный хирург профессор Петров, показалась Веснину странной, но не встревожила его. Он знал, что мать не любит лечиться, и даже когда заболевали дети, она старалась как можно меньше давать им лекарств.

«И вот она теперь едет, чтобы посоветоваться с Петровым. О чем? О здоровье? — думал Веснин. — Это на нее вовсе не похоже. Тут должна быть другая причина. Но какая?»

Догадки и предположения, весьма тонкие, но совершенно невероятные, постепенно вытеснили из сознания Веснина жестокую правду, сквозящую между строк письма. Стремясь разгадать действительную, как он думал, причину предстоящего приезда матери, Веснин уходил все дальше от истины. Ему вспомнилось одно из давних писем Наденьки: Ты всегда был маминым любимцем. И хоть мама пытается это скрыть даже от самой себя, мы с Верой это хорошо знаем. Она таит от нас свою тоску по тебе. И если бы она могла оставить свою работу, то, верно, предпочла бы жить в Ленинграде с тобой… Письмо заканчивалось, как всегда, просьбой писать чаще.

«Возможно, что Петров — продолжал развивать свои домыслы Веснин, — это для мамы только предлог, чтобы нам с нею повидаться…»

Дорогие сестренки, — поспешил он ответить в Киев, — я записал маму к Петрову на 18 октября. Смог я это сделать потому, что мне удивительно повезло. В клинике к Петрову записывают только по направлению лечащего районного врача. А иногородним требуется еще и направление от городского или районного отдела здравоохранения, да еще плюс всевозможные (я их не перечисляю) анализы и рентгеновские снимки.

Выслушав все это, я сильно приуныл. Поинтересовался домашним адресом профессора. Мне отвечают, что на дому он уже не принимает лет пять, с тех пор как заведует онкологической клиникой в Институте усовершенствования врачей. И вот когда я стою в раздумье на лестнице и не знаю, что предпринять, а уходить без результата не хочется, на меня буквально налетает кругленький, как колобок, старичок с бородавкой но носу. Виноват в этом столкновении был я, потому что неловко посторонился, когда он бежал вниз по лестнице. Тем не менее он стал горячо извиняться. Видя такое добродушие, а также учтя, что человек, одет в белый халат, я стал спрашивать его, как бы мне повидаться с профессором Петровым лично. Оказалось, он сам и есть этот знаменитый и недоступный Иван Петрович Петров. А когда он услыхал мою фамилию, то тут же спросил, не родственник ли я доктору Сергею Павловичу Веснину из Киева.

Оказалось, что папа был его любимый ученик; маму он прекрасно помнит, назвал ее красавицей и при этом тут же признал, что я похож на нее как вылитый. Итак, прошу считать меня с этой минуты красавцем. И вот, несмотря на то что по вашему весьма туманному сообщению о мамином здоровье я даже приблизительно не мог сказать Ивану Петровичу, в чем именно выражается ее недомогание, он все же отметил в своей записной книжечке: «18 октября, 15 часов». Он сообщил мне свой номер телефона и сказал, что если это будет маме почему-либо неудобно, то можно позвонить и договориться о другом, времени.

За последнее время мне удается все, за что ни возьмусь. А когда я вечером шел от Петрова, то в небе не было ни одной Малой Медведицы, а все сплошь — самые большие. И, хоть мне и совестно в этом признаться, я горю нетерпением показать маме самый мощный в мире генератор сантиметровых волн, к созданию которого ее сын имеет некоторое касательство. Можете смеяться, но лучшего зрелища я и вообразить не могу.

Целую и обнимаю вас всех троих, мои дорогие, жду с нетерпением маму.

Ваш Володя.

Отправив это письмо, Веснин решил купить подарок к приезду матери. Он зашел в магазин Ленинградторга. Ткани и готовая одежда продавались только по ордерам. В галантерейном отделе у него глаза разбежались от обилия дамских сумочек, шарфиков, платочков…

Веснин вышел, ничего не купив. Когда он подходил к трамвайной остановке, его внимание привлекла витрина комиссионного магазина. Там был выставлен удивительно красивый чайный сервиз: чашки — на ножках, а блюдца — восьмигранные. Чашки были расписаны гирляндами мелких цветов по бирюзово-голубому фону, а внутри вызолочены. Веснин остановился в изумлении. Точно такую чашку он разбил в детстве. Мать была тогда очень огорчена. Эта чашка была ей дорога как память о бабушке. «Такого фарфора теперь нет и ни за какие деньги не найдешь», — укоряли его тогда.

«Мама приедет и увидит у меня на столе такой сервиз! Вот это будет настоящий подарок!» — обрадовался Веснин.

— Сервиз с витрины? — переспросил продавец, почти тельно выйдя из-за прилавка. — К вашим услугам. Как только вы вошли, я сразу обратил на вас внимание. Видно по лицу, что вы кое-что в этих вещах понимаете, — щебетал старик, играя чашкой. — Это старинный русский фарфор Александровских заводов. Обратите внимание на фон. Краска составлена знаменитым сподвижником Ломоносова… Простите, — вдруг перебил сам себя продавец, — вы, как видно, огорчены, разочарованы? Вас не устраивает форма чайника?

Веснин действительно, не отводя взора, как зачарованный смотрел на чайник, на ручке которого висел ярлычок с ценой. На этот ярлычок Веснин не обратил внимания; когда разглядывал сервиз через окно. Цена сервиза была равна его трехмесячной зарплате.

— Вы непременно хотите русский фарфор? И обязательно Александровских заводов?.. Не обязательно? О, в таком случае могу вам предложить такой гарднеровский сервизик, какого я сам не встречал лет пять! Для знатока-фарфориста этот сервиз редкая удача, находка…

Старичок раздвинул лестницу-стремянку, полез на нее, достал с верхней полки коробку и стал штука за штукой вынимать на прилавок сорок восемь предметов, из которых состоял этот чайный сервиз.

— Если вас не соблазняет Гарднер, могу рекомендовать вам Севр. Но только прибор будет не чайный, а кофейный.

Веснину было неловко стоять тут и смотреть, как суетится этот быстрый старичок, но еще стыднее казалось уйти, ничего не купив. Не зная, как остановить поток фарфоровых сервизов, Веснин сделал вид, что рассматривает огромное, похожее на пещеру людоеда кожаное кресло.

— А! — подскочил старичок. — Я вижу, вас интересует мебель. Какой стиль вы предпочитаете?

— Собственно говоря, — пробормотал Веснин, — мне хотелось бы сделать небольшой подарок…

— Барышне, даме? Пожилой?.. Так я и думал. То есть буквально был в этом уверен. Так скажите, что же вы найдете для пожилого человека лучше этого уютного, комфортабельного кресла?!

Мгновенно кресло было вывезено из темного угла на середину магазина. Тотчас были описаны все его достоинства и даже сообщена биография. Оказывается, кресло имело какое-то отношение к потомкам одной из любимых фрейлин царя Николая Первого…

Тут продавец быстро замигал глазами, оглянулся на дверь, встал на цыпочки и подошел так близко, что Веснин ощутил прикосновение его усов к своему уху.

— Между нами говоря, — зашептал продавец, — Ни колай Первый был, конечно, деспот, — он произнес это слово по-старинному, с ударением на букву «о», — но, кроме того, этот царь слыл талантливым рисовальщиком. Он сам рисовал гербы своим побочным детям. И, — тут старичок поднял вверх указательный палец, — гербы на спинке сего кресла выполнены по собственноручному рисунку царя!

Между ручками кресла на тоненьком шпагатике болталась картонка с ценой. Веснину показалось удивительным, что такой массивный предмет с таким богатым историческим прошлым стоит в несколько раз дешевле хрупкого сервиза.

— Поверьте, — между тем верещал продавец, — если бы моя мать была жива, я из всего магазина выбрал бы для нее только это кресло!

Позже Веснин никогда не мог вспомнить, в какой именно момент в его руке оказался оплаченный чек со штампом магазина.

Он еще не успел окончательно осознать, что вдруг стал обладателем царского кресла, как тот же услужливый продавец представил ему плечистого детину с толстой пеньковой веревкой, висевшей наподобие пастушьего кнута через плечо:

— Наша знаменитость! Поднимает рояль на четвертый этаж. Рекомендую. Можете совершенно спокойно доверить этому современному Гераклу и Атланту вашу покупку.

И только когда кресло было втащено на лестницу, с превеликим трудом втиснуто в широко распахнутые створки входной двери и водворено в комнату, Веснин вспомнил, что живет не один и не должен был загружать жилище такой громоздкой мебелью, не посоветовавшись предварительно со своим сожителем Роговым.

А современный Атлант, которому Веснин уже вручил договоренную плату за услуги, все еще стоял в дверях, перекинув канат через плечо и остановив взор на большом дубовом шкафе, стоящем в углу, словно прикидывая в уме, как за него удобнее ухватиться, если довелось бы тащить вниз на тачку.

— Большое спасибо, товарищ, — сказал Веснин.

— Оно конечно, — отозвался тот сиплым голосом, — ежели учесть…

Веснин смутился. Покраснев, он протянул бумажку, которая после покупки кресла составляла все содержимое его кошелька.

Такие щедрые чаевые случалось получать не часто. Атлант с сомнением посмотрел бумажку на свет, добродушно улыбнулся и, похлопав кресло ладонью по спинке, произнес:

— В случае чего, я по этому делу, — он снова шлепнул кресло, — собаку съел. Всегда в целости доставлял его из магазина покупателю и обратно от покупателя в магазин.

Оставшись наедине со своей покупкой, Веснин плюхнулся на так удачно приобретенную царскую мебель и рассмеялся. Он решил, что мать и сестры, когда узнают подробности этой покупки, тоже будут смеяться до упаду, и это его утешило.

В конце концов, даже в таком кресле все-таки можно сидеть, а это главное. Веснин встал и подошел к столу. Ему не работалось сегодня. Невольно он оглядывался на монументальное сооружение с высокой спинкой и широкими подлокотниками.

Он представил себе мать, как она будет сидеть здесь с книгой. Строки, которые ей покажутся особенно интересными, она прочитает вслух…

Дела личные

Детство Веснина прошло в тяжелые годы гражданской войны, в годы разрухи, голода. Но в его воспоминаниях это время всегда было прекрасным. Мать умела согреть, скрасить жизнь семьи — какие чудесные она рассказывала сказки, какие веселые затевала игры!

Ожидая приезда матери, Веснин невольно думал о Рогове, с которым жил в одной комнате, о Матушкине и Дульцине, которые занимали смежную проходную комнату. Вряд ли мать сможет здесь долго гостить: это будет стеснительно и для нее и для всех.

Недели три назад Муравейский говорил Веснину о новом заводском доме, выстроенном на Охте:

— Почему бы вам, Вольдемар, не получить там жилплощадь— отдельную, изолированную комнату? Вы должны подать заявление. Там все изумительно благоустроено. Стенные шкафы, мусоропроводы. На вашем месте я бы непременно поселился в новом доме. Сам я не лезу туда, потому что предпочитаю иметь, быть может, и худшую, но зато жактовскую, независимую от завода площадь. Мало ли что в моей жизни может случиться! Но вам терять нечего, а выиграть можете. Почему же не рискнуть?

— Мне неловко просить комнату, — возражал тогда Веснин. — Многие живут в худших условиях… Хотя бы Матушкин и Дульцин — у них комната меньше и проходная.

— Вы сравниваете себя с Матушкиным и Дульциным! — возмутился Муравейский. — Ведь вы работник лаборатории, научный работник! Вам по закону полагается изолированная площадь.

— Да что вы, Миша! — отмахнулся Веснин. — Я без году неделю здесь работаю и полезу в завком с просьбами! Младший научный сотрудник лаборатории! Не правда ли, это звучит гордо? Старушка Карпова тут же возьмет блюдечко с голубой каемочкой…

— Я польщен, — засмеялся Муравейский, — вы цитируете меня. И вообще вы постепенно становитесь похожим на человека. С тех пор как у нас построек магнетронный генератор, вы стали значительно лучше понимать юмор. А это как раз то, чего вам недоставало. Смех отличает человека от животного. Говорят, что тюлени плачут, но смеется только человек.

— А если я подам заявление, Миша, то это будет и курам на смех…

Веснин больше не думал о новом заводском доме. Не вспомнил он об этом доме на Охте, даже получив письмо сестер. Но теперь, глядя на кресло, якобы выполненное по эскизам императора Николая I, Веснин мысленно бранил себя за то, что не послушал совета Муравейского.

Поздно вечером пришел Рогов, полюбовался креслом и сказал Веснину:

— Не совсем складно это получается, Володя. К тебе едет мать, а ведь боюсь, что здесь ей будет не очень-то покойно, в такой шумной компании. Я на твоем месте похлопотал бы об отдельной площади.

— Ну ладно, — наконец решил Веснин, — попытка не пытка.

На следующий день они с Роговым зашли в завком. Карпова сказала им, что подавать заявление относительно охтенского дома уже поздно:

— Все материалы по этому вопросу из завкома переданы в дирекцию. Вы пойдите на прием к Жукову. Может быть, для вас, как для научного сотрудника лаборатории, сделают исключение. Тем более вам недавно была вы несена в приказе по заводу благодарность за успешную разработку сварочных прерывателей.

Веснин пошел в секретариат дирекции. Он считал себя обязанным, хоть это и было ему очень неприятно, обойти со своим заявлением все инстанции.

«В конце концов, я должен что-то сделать для матери, если это не будет в ущерб кому-то другому».

С этими мыслями он положил свое заявление на стол секретаря дирекции.

— Вам надлежит обратиться к Фогелю. Он теперь замещает директора по общим вопросам, — сказала Алла Кирилловна. — Если вам не удастся уладить этот вопрос с Фогелем, то в субботу вы сможете поговорить с Жуковым. У него будет прием по личным делам. Я могу записать вас.

Веснин пошел к Фогелю.

Август Августович принял младшего научного сотрудника лаборатории очень приветливо:

— Я чрезвычайно рад, что имею этот маленький момент, дабы поблагодарить вас. С тех самых времен, как я направлял вас в цех радиоламп, аноды не отваливаются. Производство идет без брак.

После этого Фогель очень любезно и весьма пространно стал разъяснять Веснину, в чем именно состоит сложность специфики внесения еще одной фамилии в согласованный с заводским комитетом список.

Он говорил так четко, толково и много, что Веснин, еще не получив отказа, взял свое заявление обратно.

Алла Кирилловна считала одной из своих основных обязанностей направлять всех желающих говорить с Жуковым в другое русло. Предложение записаться на прием, которое она сделала Веснину, было с ее стороны признаком большого внимания и доказательством законности просьбы. Веснин этого не знал и, выйдя от Фогеля, направился прямо в лабораторию.

Когда он вечером рассказал Рогову о неудаче своего ходатайства, тот в ответ рассмеялся:

— Все к лучшему! Ты часто жаловался, что тебе мешает работать тишина. Неизвестно, удалось бы тебе попасть в новом доме в квартиру, где у соседей был бы такой же звучный аккордеон, как у Дульцина с Матушкиным. Нет-нет, Володя, — продолжал Рогов уже совершенно серьезно, — все прекрасно улаживается. Матушкин, оказывается, сегодня уезжает в командировку надолго, и я договорился с ними, что переселюсь к Дульцину. А затем… — Рогов замялся, — возможно, я еще до конца года выеду отсюда… В общем, все не важно, — перебил он сам себя. — Наша комната сейчас в твоем полном распоряжении.

— Григорий… — с чувством начал Веснин.

— Владимир… — тем же торжественным тоном произнес Рогов, и оба начали мериться силами.

Рогов споткнулся и упал прямо в кресло.

— Уфф, — сказал он, — шикарная вещь! Веснин взглянул на часы и побежал на вокзал.

Сын

Уже на вокзале, едва увидев свою мать, Веснин понял, что не одно только желание повидаться с ним побудило ее приехать в Ленинград.

«Хорошо, что мне удалось записать ее к Петрову, — думал он, глядя на ее пожелтевшее лицо. — Петров — ученый с мировым именем, врач, делающий чудеса».

Лариса Евгеньевна знала, что болезнь ее неизлечима. Когда она решила наконец обратиться к врачам, оказалось, что все безнадежно запущено. Ей довелось испытать несколько мучительных приступов, во время которых человек забывает об окружающем и ощущает только свою боль. Киевские врачи не отваживались на операцию, и Лариса Евгеньевна приехала посоветоваться о возможности такой операции с профессором Петровым. Отчеты о его хирургической деятельности она встречала в «Медицинской газете», которую продолжала просматривать и после смерти мужа. Она знала, что Петров не избегал возможности риска.

Веснин помнил свою мать совсем молодой, какой она была в те времена, когда вместе со своими детьми гуляла на Владимирской горке над Днепром, какой она была под Новый год, когда, засучив рукава, делала праздничный пирог… Веснин ожидал, что встретит мать такой, какой она была больше года назад, в день его отъезда из Киева. Но теперь во всем ее облике — в манере говорить, улыбаться — появилось нечто новое, незнакомое, чуждое и немного жалкое. Она стала как будто меньше ростом, стала торопливее в движениях.

На лестницу поднимались очень медленно. Мать была благодарна сыну за то, что он подолгу стоит на каждой площадке лестницы. Он объяснял эти остановки весом чемодана.

— Там лежит для тебя подарок, на нем груз почти полуторавековой давности, — пошутила Лариса Евгеньевна. — Понятно, тащить тяжело.

Увы, чемодан, подарки — все это были темы, за которые и мать и сын цеплялись, чтобы искусственно поддержать разговор. Долгая разлука воздвигла между ними незримую грань, и сквозь нее, казалось, уже никогда не проникнет та близость, при которой взаимопонимание достигается и без помощи слов.

Когда был распакован чемодан, мать достала свой подарок. Это был маленький томик в кожаном переплете. На пожелтевшем титульном листе значилось:

ТРАКТАТ АКУСТИКИ

ЭРНСТА ФЛОРЕНСА ФРИДРИХА ХЛАДНОГО

Члена-корреспондента Императорской Академии наук

в С.-Петербурге

Переведено с чешского на французский язык автором, а с французского на российский язык переведено и под личным присмотром и с поправками автора книга сия издана в 1809 году в городе С.-Петербурге.

— Из твоих писем мы с сестрами поняли, что ты занимаешься волнами и колебаниями, — сказала мать. — и мы обрадовались, когда неожиданно наткнулись в букинистической лавке на эту старинную «Акустику».

— Да, акустика — это колебания, — улыбнулся Веснин, — но какие колебания? Этот трактат написан, когда еще не была известна взаимная связь между электричеством и магнетизмом, почти за сто лет до того, как в науку вошло слово «электрон»… Но все же это, должно быть, очень интересно! — спохватился он.

Подержав еще немного в руках эту книгу с неровно обрезанными листами, Веснин положил сочинение Хладного на подлокотник царского кресла, а затем усадил в это же кресло свою мать. Присев на краешек чемодана, он смотрел на неузнаваемо похудевшие руки с прозрачной, тонкой, сухой кожей. Обручальное кольцо, которое в прошлые годы так туго охватывало безымянный палец, теперь едва держалось на указательном. И у матери появилась привычка часто поправлять это, будто с чужой руки, кольцо. Веснина охватило ощущение вины перед матерью. Перехватив его взгляд, она улыбнулась, и эта печальная улыбка была тоже незнакома ему. Веснин спрятал лицо в ладонях матери, как это делал в детстве:

— Я мог бы летом приехать в Киев, но я отказался от отпуска. Хотелось построить магнетрон…

— Твой отец поступил бы так же, — отозвалась мать. Они вспомнили, как в тяжелый голодный год, один из годов гражданской войны, вся семья собиралась зимними вечерами у маленькой железной печурки — такую тогда называли буржуйка. Приходил, бывало, и Толька Сидоренко со своим отцом, и до поздней ночи велись нескончаемые споры по самым далеким от обыденной жизни вопросам.

Лариса Евгеньевна думала о том, что уже не вернется для нее то счастливое, незабвенное время, когда ей не было в тягость раздувать сырые щепки в буржуйке, мыть полы ледяной водой и бежать пешком на другой конец города в школу. Из школы она прибегала домой, пекла картофельные оладьи, кормила ужином любимого мужа, чинила одежду своих дорогих детей. И долго после того, как дети уснут, они с мужем при свете коптилки обсуждали письма, полученные от вышедших из его госпиталя солдат, газеты, прибывшие из Москвы.

— Володя, — сказала Лариса Евгеньевна, — в своих посланиях к нам в Киев ты часто склонял слово «магнетрон». Прости мне мое невежество…

Веснин вскочил, забегал по комнате и разразился ливнем новых для матери и не совсем понятных ей слов.

Не вникая в смысл его речи, мать поняла нечто значительно большее. Ей стало ясно: во всех горестях, которые ее сыну предстоят на жизненном пути, он будет утешен. У него есть любимое дело.

«Она изменилась неузнаваемо», — думал Веснин. И он снова повторял себе, что она записана к Петрову, что Петров хирург с мировым именем, что Петров делает чудеса.

«Стоило только произнести слово «магнетрон», и, забыв обо всем на свете, он начал воспевать этот прибор», — продолжала свои размышления мать.

— Магнетрон, — говорил между тем Веснин, — называют часто лампой, хотя он совсем не дает видимого света. Но в этом названии есть смысл. Магнетрон — это своеобразный светильник. Он дает волны, которые свободно проходят через дым, туман. Теперь предстоит только собрать эти сантиметровые волны в луч…

Мысли матери были далеки от этого луча, который должен был быть всевидящим, от лампы, которую строил ее сын.

Лариса Евгеньевна надеялась, что, добившись согласия Петрова на операцию, она если снова не встанет на ноги, то хоть, по крайней мере, сможет лежать до ожидаемой кончины в клинике, не связывая своей болезнью детей.

Ей хотелось пойти к Петрову одной, без сына. Но она не придумала еще, как деликатнее высказать это свое желание. Она смотрела на соцветия флоксов, на лепестки фиалковой лилии, которые Веснин держал у себя на столе под стеклом, и ей казалось, что все годы его ученья она была недостаточно внимательна к нему.

«Я слишком много времени отдавала школе. Они выросли без меня, мои милые дети…»

Однажды зимней ночью Лариса Евгеньевна вспомнила, что дверь школьной оранжерейки прикрывается недостаточно плотно. Уходя, она забыла предупредить сторожа о том, что надо повесить одеяло на дверь. Она вскочила с кровати, оделась и побежала ночью в школу. Муж в это время дежурил у себя в палате. Это было в гражданскую войну, во время одной из перемен властей в городе. Володе было тогда шесть лет. Когда Лариса Евгеньевна вернулась, все трое ребят стояли босые в одних рубашонках в передней у входной двери и горько плакали. Оказывается, Володя ночью проснулся, позвал мать и, не услыхав ответа, отправился к ее кровати. Увидев, что матери нет, он закричал и разбудил сестер… К счастью, никто из детей тогда не простудился.

— Чему ты смеешься? — удивился Веснин, оборвав свой рассказ о «нашем магнетроне, самом мощном в мире на сегодняшний день». — Что тебя так насмешило?

— Ты удивительно похож на своего деда, штаб-лекаря Веснина. Когда мы с твоим папой после венчания приехали из церкви, дед еще в передней встретил нас рассказом об одном редком медицинском случае у себя в госпитале, а в продолжение обеда угощал рассказами о еще более интересных случаях из области гнойной хирургии.

Веснин рассмеялся, и они смеялись теперь вместе, как смеются очень близкие люди, любящие и понимающие друг друга.

Импульсы и паузы

Утром Веснин получил письмо от академика Мочалова. Александр Васильевич просил его непременно связаться с Детскосельской ионосферной станцией,

В области, которая нас интересует, — писал Мочалов, — там много сделано. Вам нельзя работать, не зная того, что уже достигнуто ими. Соответствующее официальное распоряжение направлено Евгению Кузьмичу Горбачеву, и копия на завод.

Когда с содержанием письма ознакомился Муравейский, он сказал Веснину:

— Выданной ситуации, как и во многих других случаях моей жизни, я слышу, как пепел Клааса стучит в мое сердце: здесь пахнет плесенью. Мочалов не Горбачева к нам направляет, чтобы тот поучился у нас, а вас, Вольдемар, посылает к Горбачеву, чтобы именно вы посмотрели на достижения этого мужа ума и совета. Так вы лично, как частное лицо, и посмотрите. Что же касается меня, то старшему инженеру лаборатории одного из ведущих заводов страны неудобно ронять престиж своего предприятия.

Веснин отправился с письмом Мочалова к Дымову.

— Мне ничего не известно относительно распоряжения, о котором пишет Александр Васильевич, — сказал Дымов. — Сегодня же я выясню этот вопрос в дирекции.

В конце дня Дымов говорил Кузовкову

— Вот, полюбуйтесь, — сказал Аркадий Васильевич, протягивая бумагу со штампом Научного отдела Главного управления электрослаботочной промышленности. — Это отношение бродит по заводу уже третью неделю. Мочалова срочно направили в Лондон на конференцию по радиовещанию, но он не забыл о вас и нашел время дать распоряжение Горбачеву. В управлении нашей промышленностью теперь произошла крупная реорганизация — вместо Треста слабых токов теперь создано Главное управление, но и это не задержало письма… А Константин Иванович, получив эту бумагу, вместо того чтобы переслать ее в лабораторию, наложил, изволите ли видеть, резолюцию: «В плановый отдел: сообщите, какие есть взаимные претензии у завода к ионосферной станции». Те ответили, что «все договоры завода с ионосферной станцией выполнены», и переслали бумажку в бухгалтерию. Оттуда ее вернули со справкой: «Все взаимные расчеты закончены». Тогда Константин Иванович наложил новую резолюцию и снова метнул этот мяч, на сей раз в отдел внезаводской инспекции… Это издевательство и по форме и по существу! — с горячностью продолжал Дымов. — Нужно совершенно не уважать себя, чтобы унизиться до таких мелких, мелочных каверз!

Дымов тут же позвонил на ионосферную станцию, вызвал Горбачева и соединил его с Весниным.

Директор ионосферной станции сказал Веснину, что Александр Васильевич Мочалов уже сообщал ему об опытах, предпринятых в лаборатории завода. Горбачев пригласил Веснина приехать на ионосферную станцию в один из ближайших дней:

— Поездом с Витебского вокзала полчаса езды, а за тем не больше пятнадцати минут ходу. Если вы свободны числа, скажем, восемнадцатого, в первой половине дня, то это было бы хорошо.

И только придя с работы домой, Веснин вспомнил, что как раз в эти часы 18 октября его мать должна пойти к профессору Петрову.

Лариса Евгеньевна нашла, что все случилось весьма кстати:

— Признаюсь, только боязнь обидеть тебя мешала мне попросить у тебя разрешения пойти к врачу одной. Ведь это смешно — идти к врачу, старинному своему знакомому, за ручку с сыном, словно какая-то неграмотная старуха из глухой тайги. Неловко даже перед Иваном Петровичем…

Лаборатория Горбачева помещалась в одноэтажном красном кирпичном домике с крутой шиферной крышей. Первое, что увидел Веснин, войдя в помещение, был тот самый злополучный высоковольтный выпрямитель, который он проектировал, когда начинал работу в бригаде Муравейского.

Горбачев, заметив взгляд Веснина, сказал несколько смущенно, даже как будто извиняясь:

— Мы так и не смогли применить этот выпрямитель по его прямому назначению. Он должен был работать в передвижной установке. Место было оставлено точно по размеру. Из-за этих выступающих ручек выпрямитель туда не влезал. Аркадий Васильевич Дымов рассказал мне, — продолжал Горбачев, — что этот заказ причинил вам массу неприятностей. Я очень сожалею, что оказался их невольным виновником.

Улыбка у Горбачева была широкая, открытая. Но она исчезла, прежде чем Веснин успел улыбнуться в ответ, точно Горбачев спохватился, что, пожалуй, по этому поводу улыбаться не следует.

Веснин достал из портфеля чертежи магнетрона, характеристики, протоколы опытов и стал рассказывать Горбачеву о том, что было сделано в лаборатории завода в области сантиметровых волн.

Евгений Кузьмич слушал очень внимательно.

Веснин говорил с жаром, смело, ожидая, что Горбачев, так же как и он сам, изумится, будет восхищен, узнав, что магнетрон дает мощность в триста ватт.

— А вы у себя на заводе не измеряли то время, в течение которого возникают и устанавливаются высокочастотные электромагнитные колебания в магнетроне при его включении? — спросил Горбачев, когда Веснин на мгновенье остановился, чтобы передохнуть.

Веснину этот вопрос показался странным и не относящимся непосредственно к обсуждаемой теме о видении в темноте, сквозь дым и туман. Он сказал, что не интересовался временем возникновения колебаний и не думал даже, что эта величина может иметь какое-либо отношение к предполагаемому применению магнетрона.

Горбачев слушал все так же внимательно. Левой рукой он пощипывал бородку.

— Я считаю, — бойко продолжал Веснин, — что интересующее вас время для магнетрона никак не больше тысячных долей секунды. Во всяком случае, это время настолько мало, что не вызовет никакой ощутимой задержки при включении в работу любой установки с магнетроном.

Веснину показалось, что на лице Горбачева появилось выражение одобрения.

— Никто из зарубежных исследователей на такой волне не получал более одного ватта, — со счастливой улыбкой снова начал Веснин, — и вряд ли этот наш рекорд — триста ватт — будет скоро побит.

Горбачев снял пенсне, потер веки пальцами и спросил:

— А есть ли все-таки перспективы к дальнейшему увеличению мощности… скажем, в тысячу или ну хотя бы в сто раз?

Он снова надел пенсне и, видя, что Веснин глядит на него с недоумением, добавил:

— Конечно, не в режиме непрерывной работы, а в импульсном с высокой скважистостью.

— О мощностях больших, чем те, что получены, я пока боюсь думать, — ответил Веснин. — Мы и так даем предельные тепловые нагрузки… Простите, — смущенно закончил он, — я не вполне понял, что вы подразумеваете под термином режим с высокой скважистостью.

— Видите ли, это наше специфическое выражение, — негромко и даже как будто застенчиво пояснил Горбачев. — Простите, что я так вольно применяю жаргон нашей лаборатории… В наших установках генераторные приборы работают не непрерывно, а импульсами, то есть включаются на короткие отрезки времени, между которыми прибор бездействует. Отношение времени работы ко времени паузы мы и называем скважистостью. Мы часто работаем в режимах, когда скважистость — это десятитысячные доли. Это значит, что длительность импульса в несколько тысяч раз меньше паузы между импульсами. При импульсной работе с высокой скважистостью тепловая нагрузка мала, но она ограничивает мощность. Можно иметь большие мгновенные, пиковые мощности, те десятки или сотни киловатт, о которых я говорю, но малую среднюю мощность… Я прервал вас, извините…

С чувством еще непонятной ему самому тревоги Веснин закончил свой рассказ о магнетроне.

— Сантиметровые волны, — сказал он в заключение, — коротки по сравнению с размерами самолетов и кораблей. С помощью таких волн можно будет видеть эти объекты достаточно четко, почти так же хорошо, как при помощи световых волн.

Горбачев долго молчал. Наконец он произнес своим густым, низким голосом:

— Александр Васильевич Мочалов очень лестно охарактеризовал вас в своем письме. Из вашего рассказа я вижу, что вами проделана огромная работа… Все, что у вас сделано, — это очень интересно… Но я еще должен продумать, как это можно использовать в связи с нашей тематикой… Александр Васильевич просил познакомить вас со всеми работами нашей лаборатории. Я постараюсь это сделать самым подробным образом.

Горбачев открыл стальной несгораемый шкаф и достал оттуда папку. На ее обложке было нарисовано нечто, показавшееся Веснину наброском какого-то пейзажа с двумя башнями. Под рисунком стояла дата — 1928 год.

Горбачев раскрыл папку, снова закрыл ее и сказал:

— Начну несколько издалека… Видите ли, вы под ходите к проблеме радиообнаружения с позиций оптики видимого света. Вы хотите, так сказать, осветить искомый объект чем-то вроде прожектора, с той лишь разницей, что вместо луча видимого света у вас будет луч сантиметровых волн. Для этого в приборе, который мы пока условно будем продолжать называть прожектором, вы вместо электрической дуги или яркой лампы накаливания хотите поставить магнетрон.

Веснин, спохватившись, что в знак согласия кивает головой, подумал, что с таким же успехом он мог бы хлопать глазами. Увы! Никакого подхода ни с «позиций оптики», ни с каких других у него к поставленному вопросу не было. Вообще говоря, он конкретно не представлял себе, как технически будет осуществлена идея видеть в темноте, сквозь туман. Уже в самом начале своей работы он поставил себе узкую специальную задачу: создать генератор сантиметровых волн. Этим он как бы очертил магический круг, за пределы которого не позволял себе выходить. Возможно, именно такая система и помогла ему создать многорезонаторный магнетрон. Что же дальше? Генератор создан, но как его можно будет применить на практике? Таких вопросов Веснин себе до сих пор не задавал. Он был застигнут врасплох. Он вспомнил, как в детстве они с Толькой Сидоренко развлекались знаменитым опытом с курицей. Прижимали ее клювом к полу и от клюва проводили мелом черту. Курица так и оставалась стоять, словно привязанная к нарисованной черте.

— Итак, — продолжал Горбачев, — вы подходили к делу с позиций оптики. Наш подход к решению задачи иной. — Лицо Евгения Кузьмича стало сосредоточенным, жестким, как у человека, который решился наконец приступить к неприятной ему самому, но неизбежной операции. — Мы очень далеки от оптики. Мы пока не способны создать прибор, который принимал бы радиоволны, как глаз принимает видимый свет. Радиоприемник не может воссоздать пространственную структуру радиоволн, как это делает глаз для видимого света… Наш радиопередатчик вырабатывает отдельные серии колебаний в несколько сотен периодов, но вся такая серия длится не более нескольких микросекунд. Мы посылаем в пространство отдельные короткие импульсы. А затем измеряем время, которое протекает от момента посылки каждого импульса до момента возвращения его отражения обратно к нашей станции. Скорость распространения электромагнитной волны известна. Следовательно, время, прошедшее между отправлением импульса и его возвращением, определяет расстояние до объекта…

Этот принцип измерения расстояний при помощи «электромагнитного эха» был известен Веснину. Он читал о нем, когда производил свои литературные изыскания в библиотеке Комподиза. Но тогда Веснин не предполагал, что это электромагнитное эхо может иметь прямое, непосредственное отношение к работам по магнетрону.

— Когда глаз видит корабль, — говорил Горбачев, — то он может различать мелкие детали: поручни на палубе, флаги на мачте. Радиоволна этого не дает. Но при нашем импульсном методе излучения она дает кое-что другое, а именно — расстояние до объекта с такой простотой и точностью, которые раньше оптическими методами были недостижимы…

Дикция у Горбачева была удивительно четкая, интонации гибкие, даже переливчатые. Он говорил с каким-то легким, чисто русским распевом, но без малейшей сентиментальности. У него была манера проводить кулаком по воздуху, как бы подчеркивая этим жестом те слова, которые считал главными.

— Для оптических измерений дальности, — говорил он, — всегда требуется визировать объект из двух точек, между которыми должно быть не слишком малое расстояние — так называемая «база дальномера», и чем точнее требуется измерить расстояние, тем больших размеров должна быть эта база оптического дальномера.

— Я был на военном корабле, — сказал Веснин, — и видел там эти трубы дальномеров, которые торчат, как рожки улиток.

— А посредством радиоимпульсов, — продолжал Горбачев, — данные о дальности можно получить измерениями из одной точки и одновременно с дальностью измерить также и мгновенное значение скорости объекта. — И Горбачев поднял кулак, словно поставил в воздухе точку. — Вот весь наш принцип, — указал он на рисунок, который Веснин принимал за пейзаж с башнями. — Этот круг представляет экран электронно-лучевой трубки. На нем горизонтальная линия с двумя зигзагами, ее прочерчивает электронное пятно, которое движется по экрану. Пятно идет слева направо с определенной скоростью. Оно является у нас чем-то вроде стрелки хронометра. В момент отправления передатчиком нашей станции импульсного радиосигнала получается первый, большой зигзаг на линии, которую чертит электронное пятно. В момент прибытия отраженного сигнала появляется второй зигзаг, более слабый. Расстояние между этими двумя зигзагами — выбросами, как мы их называем, — взятое в определенном масштабе, — это и есть расстояние между нашей станцией и объектом. Прикладывая линейку к экрану, измеряем расстояние до объекта…

Веснин вспомнил, что подобные рисунки экранов с зигзагами он уже видел раньше, когда читал об измерениях высоты ионосферных слоев. Он увидал сейчас в своем воображении эти, казалось, совсем забытые рисунки с пугающей четкостью. В одной из статей линия времен была вертикальной, а в другой отсчет шел справа налево… Тогда он не обратил внимания ни на экран, ни на зигзаги, так как считал, что все это не относится к делу… Веснин покраснел, ему стало стыдно, что он сразу не узнал этого рисунка на папке Горбачева. А ведь совсем не так давно он видел даже фотографию именно этого самого чертежа. Поясняющие надписи были сделаны этим же тонким, без нажимов, мелким почерком.

— Возвратимся к магнетрону, — снова со своей доброй и широкой улыбкой сказал Горбачев. — Я спросил вас о времени установления колебаний в магнетроне. При импульсном методе от этого времени зависит точность измерения расстояния до цели. За одну тысячную долю секунды электромагнитная волна проходит триста километров. Если ваш магнетронраскачивается действительно так медленно, что установление колебаний занимает тысячные доли секунды, то он совершенно не пригоден для того, что мы называем «импульсная радиодистанциометрия»… Страшно неуклюжие, громоздкие термины мы применяем, — перебил себя Горбачев. — Москвичи предложили недавно более удачный термин — радиолокация, импульсная радиолокация, но мы все никак не отучимся от наших старых слов… Да, что касается магнетрона, то я уверен, что у него время установления колебаний много меньше, чем вы сказали, но эти его характеристики еще надо подробно обследовать… Вполне естественно, что, работая в другом направлении, вы не придавали значения именно этой характеристике, но для нас она является основной… Сигнал, излучаемый генератором нашей установки — импульс, зондирующий пространство, — должен быть коротким. И чем меньше расстояние, которое должна измерять наша станция, тем короче должен быть зондирующий сигнал. Для нас миллионная доля секунды — весомый отрезок времени. За одну микросекунду электромагнитная волна проходит триста метров.

Горбачев достал из папки схему и развернул ее перед Весниным.

— В этой нашей станции импульс длится десять микросекунд. Когда из нашей антенны вылезает хвост импульса, голова его уже ушла вперед на три километра. Этой станцией мы не можем измерить малые расстояния. Это станция дальнего действия… Мы теперь работаем над тем, чтобы вести счет на доли микросекунды. Поэтому-то нам нужен не простой генератор высокочастотных колебаний, а генератор особого рода, генератор импульсный, то есть такой, который работает отдельными толчками, взрывами, или, если хотите продолжить аналогию с источниками видимого света, отдельными вспышками…

Горбачев отложил схему и достал из папки большой график, начерченный на рыжей миллиметровке. Бумага была стерта на сгибах. Видно, график был построен давно, им пользовались часто.

Веснин поймал себя на том, что не слушает Горбачева, а ищет на графике дату, когда тот был сделан.

Горбачев открыл коробку с папиросами и протянул Веснину.

— Благодарю вас, я не курю, — сказал Веснин и, жалко улыбнувшись, добавил: — берегу здоровье.

— Поговорим о мощности генератора, — закурив, продолжал Горбачев. — Когда сигнал уходит от антенны передатчика, энергия сигнала рассеивается, расплывается в пространстве; в электромагнитной волне плотность энергии падает, как квадрат расстояния от излучателя. Отразившись от цели, сигнал возвращается обратно к нашей станции, и при этом плотность энергии в отраженной волне также падает, как квадрат расстояния. Та энергия, которая приходит к приемнику нашей станции, обратно пропорциональна четвертой степени расстояния между станцией и целью…

Веснин следил за желтогрудыми щеглами, которые прыгали в кустах репейника за окном лаборатории.

«Какие нарядные, веселые птицы!» — думал он.

Было мгновенье, когда Горбачев, с его бородкой, папиросой, с его графиками на логарифмической сетке, ушел куда-то далеко из сознания Веснина. Усилием воли он заставил себя снова смотреть на график и слушать Горбачева.

— …Эта кривая четвертой степени дана для лучшего, идеализированного случая, когда нет поглощения электромагнитных волн в пространстве между станцией и целью, и без учета кривизны Земли, — говорил Евгений Кузьмич, — но бывает, что приходящая на станцию отраженная энергия обратно пропорциональна восьмой или даже еще более высокой степени расстояния. Александр Васильевич Мочалов дал формулу, которая связывает между собой мощность передатчика, чувствительность приемника, расстояние от станции до цели и данные антенны и цели. Это основное наше уравнение. Уйти от него мм никак не можем. Хотите обнаружить цель на большом расстоянии? Давайте большую мощность. Другого пути мы пока не видим. Мощность, мощность и еще раз мощность!

Горбачев положил папиросу на край пепельницы, провел пальцем по линиям графика и вздохнул.

— На вашем заводе достигнута мощность в триста ватт на сантиметровых волнах — это мировой рекорд, это потрясающий результат… Но вы сами видите, что для наших станций нужны мощности в сотни, самое меньшее в десятки киловатт… Я не вижу оснований, почему бы в дальнейшем не создать в конце концов магнетрон, который бы удовлетворял этим требованиям… Импульсный магнетрон…

Горбачев говорил очень вежливо и доброжелательно. Он старательно избегал непонятных Веснину терминов, а, разъясняя их, извинялся, что вынужден занимать внимание собеседника такими специфическими, в сущности не так уж важными, деталями. Но именно эта доброжелательность Горбачева особенно удручала и обескураживала Веснина. Если бы Горбачев грубо сказал: «Ваш прибор никуда не годится, я должен вас огорчить и разочаровать», это вызвало бы ответную реакцию Веснина — стремление настоять на своем, переубедить собеседника. Но Горбачев сам все время выискивал аргументы в пользу магнетрона:

— Многорезонаторная конструкция прибора — это чрезвычайно интересная находка.

Веснин вспомнил, как он однажды позорно провалился на семинаре по ТОЭ — Теоретическим основам электротехники, когда учился на втором курсе института. Теоретические основы тогда в Киевском политехническом институте читал профессор Кленский, а семинар вел молодой доцент Васильев Игнатий Павлович, известный впоследствии конструктор печей ВИП. ТОЭ были любимым предметом Веснина, и он всегда тщательно готовился к занятиям. В середине курса он проболел неделю и пропустил две лекции Кленского. Спросил у товарищей, что прошли, и подготовился по учебнику.

Васильев вызвал его и задал вопрос как раз по теме последней лекции «О коэффициенте мощности».

Веснин обрадовался:

«Ну, косинус фи — это-то я знаю», — подумал он.

Он начал отвечать бойко и быстро. Ему казалось, что он несомненно отвечает на «отлично». Но по настороженному взгляду Васильева, по его коротким «так-так» Веснин почувствовал что-то неладное.

Веснин попытался выкарабкаться. Он мучительно напрягал память. Кажется, он отвечает все так, как написано в учебнике.

«Ну хоть на «посредственно» я должен вытянуть», — думал он.

По наводящим вопросам Васильева он понял, что дело идет о чем-то другом.

В то время Кленский работал над тем, чтобы углубить и уточнить понятие о коэффициенте мощности. Кленский предложил разбить этот коэффициент на два сомножителя: на коэффициент сдвига — косинус фи и на коэффициент искажения, и графически изображать кажущуюся мощность в виде трехмерного вектора, а не двухмерного, как делалось до того. Об этом Кленский написал статью в журнал «Электричество», и об этом он говорил на лекциях, которые пропустил Веснин. Статью в журнале Веснин не читал, а в учебнике Круга, по которому он готовился, этого нового материала не было. Там коэффициент мощности трактовался по-старому.

Веснин попытался по догадке сам вывести требуемые формулы, потом спутался, положил мел и молча стоял у доски. Он считал для себя уже невозможным признаться, что читал только по учебнику, а лекции не слушал и записок не смотрел.

Тогда была принята в вузах трехбалльная система: 3 — отлично, 2 — удовлетворительно и 1 — плохо. Когда Веснин замолчал, Васильев долго вертел в руках карандаш и наконец поставил единицу.

Вот эту свою злополучную единицу, единственную за все время учебы в институте, и вспоминал Веснин, слушая Горбачева.

«Я совсем не подготовлен, чтобы заниматься проблемой, которую самонадеянно взялся разрешать, — повторял про себя молодой инженер. — Магнетрон, с которым я пришел сюда, не нужен для видения в темноте и сквозь туман».

Горбачев закрыл свою папку и посмотрел на часы.

— Я вас пригласил, Владимир Сергеевич, — сказал он, — именно сегодня и в это время, чтобы иметь возможность показать вам нашу станцию в действии. В полдень должен подняться с аэродрома наш самолет. На нем установлен один новый прибор, мы будем проверять его… Мне хотелось бы показать вам работу нашей станции.

Отраженные сигналы

На побуревшей траве стояли два больших фургона. В одном из них рокотал двигатель. Сизый дым поднимался из трубы.

Над крышей другого фургона торчала мачта. На мачте, как перекладина у буквы «Т», был укреплен горизонтально тонкий шест метров восьми длиной. Поперек этого шеста было размещено несколько стержней, метра по полтора каждый.

— Пока мы очень далеки от оптики, — сказал Горба чев, показывая на шест с перекладинами. — Это наша направленная антенна с директорами и пассивными отражателями. Она дает диаграмму излучения с углом расхождения главного лепестка больше десяти градусов, а луч прожектора обычно имеет расхождение меньше одного градуса.

Из фургона выглянул одетый в синий свитер молодой человек с пышным чубом.

— Наш старший научный сотрудник Геннадий Иванович Угаров, — представил его Горбачев Веснину.

Веснин назвал себя. Угаров попытался произнести нечто вроде: «Как же, как же, слыхал» или «читал». Потом, тряхнув своим несколько залихватским чубом, прыгнул обратно в фургон.

По узкой приставной лестнице поднялся в фургон и Веснин. Он увидел черный щит со множеством ручек и измерительных приборов. Посредине щита выделялся белый экран электронно-лучевой трубки. На экране дрожала и извивалась светящаяся зеленая линия. Этот экран был очень похож на рисунок Горбачева. С левого края экрана, так же как на рисунке, виднелся большой пик — выброс.

— Евгений Кузьмич, — сказал Угаров, — я только что говорил с Анатолием. Он поднимется через полчаса.

— Вам везет, — обратился Горбачев к Веснину. — Вы ознакомитесь детально с аппаратурой, а потом увидите ее в работе.

Угаров включил приводной двигатель антенны. Веснин вышел из фургона. Он смотрел, как шест с вибраторами крутится на своей мачте, обходя весь горизонт.

«Точно обнюхивает местность», — подумал Веснин.

Потом он снова поднялся в фургон и смотрел, как меняется изображение на экране в зависимости от положения антенны. Горбачев объяснил, что многочисленные пики, которые возникают на экране, — это отражения различных местных предметов.

— Мы их уже знаем наизусть, — говорил Евгений Кузьмич. — Вот здесь колокольня, а это мачты наших соседей, на той стороне — элеватор, тут трубы вашего завода… Тонкие линии, поднимающиеся над осью времен, похожие на стебли травы, колеблемые ветром, — продолжал Горбачев, — это сигналы помех. Это наши главные враги, с ними мы все время боремся. Среди помех теряются сигналы, отраженные от объектов.

— А вот какой-то самолет, — сказал Угаров. — Видите, у самого правого края шкалы, около тридцати километров от нас.

Веснин не мог отличить указанный импульс среди других, но Угаров уверенно продолжал:

— Сейчас точно определим его координаты. — Он посмотрел на карту местности. — Самолет летит здесь, — провел Угаров тупой стороной карандаша по карте.

— Ваша установка — настоящий золотой петушок из сказки! — воскликнул Веснин.

— Это не совсем так, — возразил Угаров. — Когда здесь был Сергей Миронович Киров, он сказал Евгению Кузьмичу: «Этот реальный прибор совершеннее сказочного петушка».

— Конечно, — подхватил Веснин, — конечно, совершеннее! Петушок предсказывал только, с какой стороны идет враг. А здесь на экране видно и расстояние до цели, и скорость ее можно определить, и проследить весь путь… Так интересно, ново! Это действительно нечто совершенно небывалое, свое…

— Ошибаетесь, — своим гудящим басом возразил Горбачев. — Метод импульсного излучения, разработку которого нам теперь вменяют в заслугу, в сущности очень стар. Я был еще студентом, когда прочел статью Педерсена О радиоэхе и борьбе с помехами. Мне пришла мысль попытаться использовать это вредное, с точки зрения Педерсена, радиоэхо. Вот тогда, по молодости лет, я вообразил, что делаю гениальное предложение. Я до тех пор тешил себя этой надеждой, пока в 1929 году из Научно-технического управления Высшего Совета Народного Хозяйства мне не ответили, что мое предложение далеко не так ново. Оказалось, что еще в первую мировую войну французский ученый Ланжевен строил приборы для обнаружения подводных лодок, основанные на применении отраженных импульсных сигналов. Правда, он применял не электромагнитные колебания, а механические — ультразвуковые, но идея одна и та же — посылать серии колебаний и мерить время прохождения каждой серии от передатчика до препятствия и обратно… Простите, — остановился Горбачев, — ведь я вас, Владимир Сергеевич, еще не познакомил как следует с Геннадием Ивановичем. — Горбачев повернулся к Угарову и сказал: — Товарищ Веснин провел у себя на заводе ценные работы по магнетронным генераторам.

— Ах, магнетронные генераторы! — отозвался Угаров. — Это те, что нам профессор Грехова в прошлом году предлагала… Она тогда вела опыты на Черном море с волной в шестьдесят сантиметров… Неужели это гиблое дело получило дальнейшее развитие?

— Нет, у Владимира Сергеевича новая конструкция, — возразил Горбачев. — Он влил в эти старые магнетронные мехи новое вино. Мало ли что когда-то кем-то предлагалось! Это только профессор Вонский имеет обыкновение писать в своих заключениях, что перенос приемов из одной области в другую не является изобретением.

«Так вот почему была рассказана история с опытами Ланжевена! — чувствуя, как горят уши, думал Веснин. — Оказывается, уже больше года назад здесь предлагали магнетронные генераторы, и Горбачев их забраковал… Он только из вежливости говорит мне, будто многорезонаторная конструкция интересна…»

Если б это было возможно, Веснин тут же попрощался бы и ушел. Но он заставил себя улыбнуться и произнес:

— Однако трудно возражать против обычного аргумента Вонского: «Кто применит нож, сделанный для резки хлеба, к резке сыра, тот еще не является изобретателем».

— Когда я узнал о работах Ланжевена, — взглянув на Веснина, сказал Горбачев, — я настолько пал духом, что хотел оставить всю свою затею. Я был подавлен богатством, обилием материалов и уже существующих работ по ультразвуковой локации, по эхолотам. Особенно меня потрясло то, что эхолоты с импульсным излучением уже были во всеобщем употреблении еще до того, как я начал этим вопросом интересоваться. Техника этого дела была, оказывается, детально разработана. Уже были созданы приборы, которые вели автоматическую запись морских глубин, улавливали прохождение косяков рыбы под водой, могли отмечать приближение подводной лодки к кораблю… Я окончил еще старую, дореволюционную гимназию. У нас был обязательный предмет — «закон божий». Мы учили библейские тексты. И вот, познакомившись с работами Ланжевена, я повторял себе изречения Экклезиаста: «Нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое». Но это было уже в веках, бывших до нас, об этом забыли, и о тех, кто это знал, тоже забыли…» Да, теперь мне стыдно об этом вспоминать, — строго повторил Горбачев. — Когда мы вновь приходим к тому, что уже было сделано до нас, мы обязательно привносим нечто свое, строим все на какой-то новой основе… «И возвращается ветер на круги свои», — сказано в той же книге Экклезиаста… Но прогресс человечества, развитие идей идет не по кругу, а по спирали. Да и вообще, Владимир Сергеевич, все эти устаревшие взгляды на проблемы авторства, приоритета нам, работающим в современной технике, кажутся смешными, жалкими.

Веснин молчал.

— Приоритет… — словно самому себе говорил Горбачев, — приоритет очень трудно установить. Публикации в технической печати имеют одну хронологическую последовательность, авторские свидетельства, если они заявлялись и выдавались, — другую, а предварительные работы и опыты следуют совершенно иной нумерации. Историку многое неясно. Очень трудно отделить «технический приоритет», который обоснован степенью пригодности изобретения для немедленного практического применения, от того «морального приоритета», который заключается в сознании, понимании изобретателем грядущих путей развития техники… Однако соловья баснями не кормят… Гена, — обратился Горбачев к Угарову, — откройте нам передатчик.

Вначале при виде рвения, с которым Угаров кидался выполнять каждую просьбу Горбачева, восхищения, с которым Угаров слушал высказывания Горбачева, Веснин подумал о том, что Горбачев любит угодничество и лесть. Но чем дольше он слушал Горбачева, чем внимательнее вдумывался в его слова, тем сильнее начинал сам ощущать стремление хоть чем-нибудь угодить этому исключительно деликатному человеку.

Тонкие, слегка вьющиеся волосы Евгения Кузьмича, его мягкая бородка, добрые близорукие глаза, его весь немного старомодный облик казался Веснину все более и более привлекательным, даже близким.

Веснин впервые видел Горбачева мельком, случайно в заводском парке, когда тот прошел мимо скамьи, на которой Наташа Волкова, Саня Соркин и Муравейский спорили о поэзии. Встреча была мимолетной, но и тогда у Веснина осталось ощущение, что он где-то уже встречал это чисто русское лицо с откинутыми назад волосами. И сейчас Веснин не мог избавиться от желания вспомнить, когда и где же именно он мог прежде познакомиться с Евгением Кузьмичом: до того родным, привычным выглядел внимательный, пристальный взгляд его глаз из-за стекол пенсне.

«Да ведь это Чехов! — вдруг догадался Веснин. — Вылитый Чехов, каким он изображен на портрете над маминым рабочим столом у нас дома, в Киеве».

Разговаривая, Горбачев время от времени слегка покашливал. Невольно Веснин подумал о том, что Чехов умер от туберкулеза еще совсем не старым…

Тем временем Угаров отвернул винты и снял крышку с передатчика. Веснин увидел генераторные лампы необычного типа; подобных он до того никогда не встречал.

— Эти лампы не нашего завода? — спросил он.

— Мы вели длительные переговоры с заведующим отделом генераторных ламп вашей лаборатории Виктором Савельевичем Цветовским, — отвечал Горбачев, — и узнали от него массу полезных сведений о достопримечательных погребениях Александро-Невской лавры, о подробностях гибели корабля «Черный принц».

— Страсть Цветовского к изучению кладбищ и аварий неизлечима, — подтвердил Веснин.

— Но строить для нас импульсные триоды, — продолжал Горбачев, — Цветовский отказался. Он говорил, что невозможно выполнить наши технические условия. Пришлось нам самим конструировать эти лампы. Когда я потом показал их Аркадию Васильевичу Дымову, он сказал мне: «Вы жуткий нахал».

Веснин засмеялся — так не вязалось выражение «жуткий нахал» с обаятельной скромностью Горбачева. Но Дымов все же имел некоторые основания так говорить: дерзость технической мысли в конструкции этих ламп восхитила Веснина.

— До этого никто не решался ставить активные катоды при высоких анодных напряжениях, — рассказывал Горбачев. — Но у меня другого выхода не было. Мы, кроме того, дали очень малые зазоры между электродами лампы. Это усложнило изготовление…

— Простите, — перебил Веснин. — Эти спаи, я вижу, сделаны вручную. У нас на заводе применяют заварку на станке.

— Да, конечно, мы кустари, — сказал Горбачев. — Вы работаете на заводе, у вас заводской, индустриальный подход. Но мы не дошли еще у себя до технологии. Нам трудно было охватить все сразу, когда мы занялись импульсными лампами… Между лампой непрерывного действия и импульсной такая же разница, как между бензиновым мотором и пулеметом. И тот и другой — двигатели внутреннего сгорания, и тот и другой действуют за счет расширения раскаленных газов. Но скважистость их работы разная. Винтовка при выстреле развивает мощность около трех тысяч киловатт, а тяжелое дальнобойное орудие развивает в момент выстрела несколько миллионов киловатт. Пуля движется в канале ствола винтовки полторы тысячных секунды. При стрельбе с темпом один выстрел каждые пять секунд скважистость будет около одной трехтысячной, а средняя мощность, развиваемая винтовкой, будет равна 1,2 киловатта.

— Данные нашей установки приближаются к данным винтовки, — подхватил Угаров. — Наша средняя мощность — около киловатта, а пиковая мощность генератора — больше тысячи киловатт. Только частота повторения у нас в тысячу раз более высокая, чем темп стрельбы у винтовки. Мы стреляем по цели электромагнитными импульсами двести раз в секунду.

Частота повторения, — произнес про себя Веснин. — Еще один новый термин, который я слышу впервые, за которым стоят многочисленные опыты и расчеты…»

— Евгений Кузьмич, — спохватился Угаров, — наш самолет уже в воздухе. Вот это его отметка.

— Передайте ему, чтобы он запустил ответчик. Угаров приблизил к себе микрофон, укрепленный на складной, суставчатой подставке, и произнес несколько раз:

— Фиалка, я Роза, включайте радиус!..

Импульс на экране трепетал, пульсировал, переливался.

— Обратите внимание, Владимир Сергеевич, — сказал Горбачев: — самолет делает вираж, и эффективная поверхность цели меняется в больших пределах.

— Я Думаю, тут сказывается модуляция винтом, — добавил Угаров.

Понятие эффективная поверхность цели также не было знакомо Веснину, но он постеснялся спросить, что оно означает. Горбачев заметил немой, невысказанный вопрос и стал объяснять, стараясь говорить так, чтобы это объяснение не выглядело обидным, назойливым.

— Включаю радиус! — послышался басок из громкоговорителя на пульте над микрофоном.

И тотчас на экране рядом с отраженным импульсом самолета возник яркий двойной зигзаг.

— Вот этот «довесок» и является условным сигналом я свой, — сказал Горбачев.

Угаров передал пилоту распоряжение изменить кодировку, и импульс на экране стал мигать разными ритмами. Потом пилот докладывал, что он изменяет мощность ответчика. Угаров регулировал свою аппаратуру, записывал показания в журнал, запрашивал данные у пилота, и из громкоговорителя звучал басок, диктовавший условные обозначения и цифры режимов.

— Нам очень повезло с этим молодым человеком, — сказал Горбачев: — он старый радиолюбитель. Его обучал еще Дубов, нынешний начальник главка, когда сам был простым радистом. С пилотом, который знает и чувствует радиотехнику, нам легко, находить общий язык.

Когда измерения с самолетом были закончены и пилот сообщил, что идет на посадку, Веснин в третий раз за этот день попытался сострить:

— Я пришел к конструкторам прожекторов, — сказал он, — предлагать лучину в качестве источника света.

— Если бы можно было создать импульсный магнетрон, то все же интересно было бы проверить его возможности, — ответил Горбачев.

— Заводу дорого обошлись эксперименты с магнетроном, — сказал Веснин, — а если теперь начинать все сначала… Когда в удаче нет уверенности… Переделать магнетрон на импульсный не проще, чем из примуса сделать пулемет…

Быстрым движением руки Горбачев снял пенсне и разразился милым, искренним смехом.

— Из примуса пулемет! — смеясь, повторил он. Веснин невольно вспомнил еще один чеховский портрет из альбома матери. Чехов был изображен там совсем молодым, с близоруким, добрым и наивным взглядом.

— «Нельзя быть под гипнозом цены», — сказал Горбачев, становясь вновь серьезным, — вот слова, которые я услыхал от Сергея Мироновича Кирова, когда мы ему показывали эту нашу станцию. Сергей Миронович поставил перед нами задачу создать такую аппаратуру, чтобы ее можно было установить и на корабле и даже на самолете. Наш летчик-испытатель сказал, что невозможно поместить существующую аппаратуру на самолет. Мне казалось тогда, что мы и так затратили на свои опыты слишком много денег. Вот тогда-то Сергей Миронович и сказал: «Нельзя быть под гипнозом цены. Каждая первая вещь дорога и неудобна. Первые лампочки накаливания горели тусклее керосиновых, а стоило электроосвещение много дороже, чем керосин. Цена часа работы лампы накаливания равнялась цене нескольких пудов хлеба. За пять лет стоимость электрического освещения была снижена в десятки раз».

Если бы Горбачев хоть чем-нибудь выразил свое торжество, Веснину было бы легче. Он отвлекся бы от переживания своей неудачи с магнетроном переживанием личной обиды на Горбачева.

Но в каждом слове, жесте, интонации Евгения Кузьмича чувствовалась искренняя доброжелательность и, что было ужаснее всего для Веснина, даже жалость. В этой жалости Горбачева Веснин читал свой приговор. Работы над импульсными приборами ведутся уже давно. Имеет ли он право все начинать снова только потому, что намеревается работать с волнами более короткими, чем у Горбачева?

— Давайте объединим усилия, — предложил Евгений Кузьмич. — Мне поручено развернуть здесь вакуумную лабораторию. Переходите с завода к нам. Это можно оформить через Дубова.

— Это невозможно, — возразил Веснин. — Я в большом долгу перед своим заводом. Теперь мне нельзя уходить.

На этом они расстались.

В поезде из Детского Села в Ленинград Веснин чувствовал себя усталым, как никогда еще в жизни, измученным, разбитым физически. Вся его работа над многорезонаторным магнетроном казалась ему теперь совершенно ничтожной.

«Я вообразил себя Робинзоном на необитаемом острове. А в действительности, в то время как я развивал перед Рубелем бредовые идеи, рисовал диски и подковки, в ряде лабораторий уже были проведены серьезные опыты, получены важные результаты…»

Веснин вспоминал проекты своих телеграмм Рубелю и повторял про себя:

Генератор создан ЗПТ мощность один ватт ЗПТ колебания устойчивые ТЧКИ вот получена мощность в сотни ватт. Но о телеграмме нечего думать. Нечем хвалиться.

«Почему я ухватился именно за генератор? Дурак, дурак… Во всей этой проблеме радиообнаружения генератор вовсе не самое основное… Горбачев вел свои работы уже в 1928 году. Студенецкий был совершенно прав, когда говорил на совещании, что область техники сверхвысоких частот — это не Клондайк и не Эльдорадо… Он прав был, предупреждая меня перед докладом, что нечего мне упоминать о видении в темноте, сквозь дым и туман… И нечего было мне обижаться на анекдот о деревянном велосипеде… «Читать надо», — говорил старик и был прав. Читать-то я читал, да ровно ничего не вычитал».

И он еще раз со жгучим стыдом вспоминал воспроизведенный в статье Горбачева рисунок экрана с двумя выбросами — импульсами.

Но в то же самое время, как он убеждал себя в бесплодности дальнейших попыток работы над магнетроном, мысль его искала всё новые и новые способы решить те задачи, что поставил Горбачев.

«Чтобы получить большую мощность, — размышлял Веснин, — надо заставить электронный вихрь быстрее вращаться среди кольца резонаторов. Надо увеличить размеры этого кольца резонаторов, не увеличивая при этом длины волны. Надо перейти к прибору с еще большим отношением размеров к длине волны, чем это было до сих пор… Это ясно… Но чтобы убыстрить движение электронов, надо повысить напряжение питания магнетрона…»

Дойдя до этого места своих рассуждений, Веснин застонал, как от сильной зубной боли. Соседи по вагону с удивлением обернулись к нему.

«К чему все эти догадки и рассуждения! — думал он. — Умозаключениями ничего не решить. Нужны новые опыты. А для новых опытов нужно совершенно новое оборудование, новые источники питания… Все, что мы строили до сих пор, — это детские игрушки по сравнению с тем, что надо было бы построить… А если и построим, то совершенно неизвестно еще, как все это применить…»

*

Горбачев после ухода Веснина также долго продумывал свою беседу с ним. Горбачев был искренне и непоколебимо убежден, что магнетрон пока непригоден для целей радиообнаружения, радиолокации.

«Как жаль, что столько труда, столько прекрасной инженерной выдумки потрачено на неверный принцип! — размышлял Евгений Кузьмич после ухода Веснина. — Он очень талантлив и хорошо знает производство. В его годы я был куда глупее и менее эрудирован… Жаль, что мне не удалось уговорить его работать с нами».

Ни Горбачев, ни Веснин не предполагали, что им еще придется работать в тесном контакте друг с другом и что десять лет спустя после этой первой беседы на ионосферной станции они оба, как руководители коллектива, будут награждены вместе с этим коллективом за разработку нового типа радиолокатора с магнетронным генератором.

Мать

Профессор Иван Петрович Петров узнал ее, поцеловал ей руку. Он очень мало говорил во время осмотра и не навязывал ей никаких советов. На ее вопрос относительно возможности хирургического вмешательства ответил:

— Об искусстве хирурга судят по тем операциям, которых он не сделал.

За окном видно было небо, прозрачное и синее, каким оно бывает в Ленинграде в ясные холодные осенние дни.

— В этом году стоит прекрасная, сухая осень, — сказала Лариса Евгеньевна.

— Удивительно долгим и золотым было бабье лето, — подхватил Иван Петрович. — Настоящая левитановская золотая осень.

Он налил воды в электрический чайник, включил его, выдвинул на середину кабинета маленький круглый столик, покрыл его салфеткой, поставил чашки, сахар, вазу с печеньем.

— Позвольте! — вдруг потер свой подбородок Иван Петрович. — А ведь в этом же кабинете, за этим же столиком вы уже изволили однажды пить у меня чай. Вместе с супругом! Сергей Павлович сидел от вас по правую руку. Вы приходили тогда поздравить меня с защитой магистерской диссертации. Вот он, этот подстаканник. По сей день… по сей день мой стакан всегда стоит только в нем…

Сквозь слезы смотрела Лариса Евгеньевна на этот массивный серебряный подстаканник. Год, месяц и число были выгравированы под затейливой монограммой.

— Это было четверть века назад, — вздохнул Петров. — Через год у вас родилась дочь.

— Верочка! — улыбнулась, отирая слезы, Лариса Евгеньевна. — А теперь моей самой младшей, Наденьке, уже девятнадцать лет.

— Сын, стало быть, у вас средний. Он очень, очень похож на вас!

Иван Петрович был счастлив видеть, как расцвела от радости его гостья.

Он был доволен, что запомнил этого молодого человека, ее сына — настолько, по крайней мере, чтобы с чистой совестью сделать комплимент хотя бы его внешности.

Во все время чаепития Иван Петрович был непроницаемо жизнерадостен.

— Мои милые дамы, жена и дочь, убежали отсюда на дачу. Им показалось, что у маленького коклюш. Зять ездит туда прямо со службы, а я, признаться, решил за это время немного подогнать работу над учебником, — рассказывал Иван Петрович. — Да, — спохватился он, — я вам порошочки пропишу, замечательные, болеутоляющие… Там папаверинчик… Очень хорошо действуют…

В его практике были случаи, когда при аналогичных обстоятельствах делались попытки произвести операцию и приходилось потом зашивать разрез, так ничего и не сделав. Иван Петрович считал, что в данном случае хирургическое вмешательство могло бы только ускорить развязку. Возможно, он ошибался. Но таково было его глубокое убеждение. Он бывал во всех случаях жизни верен своим убеждениям.

«Это то немногое, что нам остается при нашем полном невежестве в вопросах патофизиологии», — говорил он своим ученикам.

Он всегда предпочитал предоставить организму максимальный покой.

«Рано или поздно мы все должны умереть, — объяснял он свою позицию молодым врачам. — Так уж лучше пусть больной живет сколько ему положено, чем ради эфемерной надежды рисковать укорочением недолгого срока, ему оставшегося. Я уж не говорю о физических страданиях, сопряженных со всяким насильственным вмешательством».

— Покойный супруг ваш, Сергей Павлович, обладал довольно красивым голосом! — весело говорил Иван Петрович, хлопоча вокруг чайного стола. — Говорят, это передается по наследству. Так, например, все Бахи были музыканты…

В передней Лариса Евгеньевна, задержав его руку в своей, сказала:

— Простите, если в чем была виновата.

Встретив ее спокойный и решительный взгляд, он ответил, уже не скрывая своей печали:

— Как знать, как знать… Простите и вы меня, друг мой, Лариса Евгеньевна.

Когда она дошла до перекрестка, то вспомнила, что все ее снимки и анализы так и остались на столе в кабинете у Петрова. А впрочем, к чему они ей теперь? Чего, собственно, ждала она от этого знаменитого диагностика и опытного хирурга? Разве ей самой не ясно, что круг ее жизни уже завершается, что дни ее давным-давно ушли от зенита и бегут к надиру?

— Зенит, надир… — с тоскою повторяла она, идя по проспекту Красных Зорь. — К чему это все?

Не остановившись у трамвайной остановки, она продолжала идти, мучительным усилием воли пытаясь сосредоточиться на этих двух словах — зенит, надир, словно в разгадке того, каким образом они сейчас возникли в ее памяти, заключался ответ на все, что уже давно мучило ее:

«Как они будут жить без меня?.. Ах, да, — спохватилась Лариса Евгеньевна и зашагала бодрее. — Зенит и надир! Это Верочка объясняла на своем первом уроке в школе».

На первом уроке Веры Лариса Евгеньевна присутствовала в качестве классного руководителя. Вера запуталась с этими надиром и зенитом… Говорила о макро- и микрокосмосе, об относительности времени, о Млечном Пути… На один урок она запаслась материалом, которого хватило бы для нескольких лекций.

«Мамочка, — оправдывалась Вера, — как раз за день до того урока я прочла книгу, в которой было сказано: «Предпочитая писать маленькие рассказы, используй материалы, которые можно развить в романы, но никогда не расширяй материала рассказа в роман». Вот я и решила максимально наполнить урок.

«Мои дети не знают жизни, в этом я виновата перед ними, — думала мать, — это моя вина. Я слишком много брала на себя, я их не закалила для жизненной борьбы…»

Но потом она решила: если бы ей пришлось прожить еще одну жизнь и родить еще троих детей, то и тогда она точно так же старалась бы все трудное, тяжелое, страшное взять на себя, хотела бы подольше держать своих детей под крылом — в тепле, в холе, в ласке…

«В этом и есть долг родителей — оберегать своих детей. Оберегать и учить…»

Лариса Евгеньевна подняла голову. Справа от того места, где она остановилась, был небольшой сад. За деревьями виднелся потемневший от времени монумент из бронзы. Это был памятник морякам военного корабля Стерегущий. Лариса Евгеньевна зашла в сад и села на скамью против памятника.

Она была гимназисткой, когда произошли события, увековеченные впоследствии бронзовой группой, на которую она теперь смотрела. В ночь на 10 марта 1904 года миноносец Стерегущий вступил в неравный бой с отрядом японских миноносцев и двумя минными крейсерами. Несколько часов мужественно сражался экипаж окруженного врагами корабля. Стерегущий потерял рулевое управление, были разрушены котлы и кочегарка. Из всей команды остались в живых лишь четыре человека. Они решили затопить корабль, но не сдаться врагу. Смертельно раненный машинный квартирмейстер Бахарев попросил молодого матроса Новикова открыть кингстоны. Новиков исполнил это. Художник запечатлел момент, как молодой матрос открывает кингстон. В трюм уже хлынула вода… Пожилой, смертельно раненный моряк обнял своего молодого товарища: он ободряет его, помогает ему…

Лариса Евгеньевна помнила и русско-японскую войну и то, что за ней последовало: баррикады, уличные бои и жестокость, с которой было подавлено народное восстание. В их семье некоторое время скрывался раненый студент-медик Сергей Веснин. К себе домой он пойти не мог. Там его ждали, чтобы арестовать… В войну четырнадцатого года Лариса Евгеньевна уже была матерью троих детей, женой мобилизованного на фронт врача Веснина. В гражданской войне ее муж не принимал участия. С немецкого фронта он вернулся без ноги. Он делал, что мог, в тылу, спасая Киевский клинический госпиталь, в котором он работал, от петлюровцев, деникинцев, стрельцов гетмана Скоропадского…

В тяжелые годы растили Веснины своих детей. Но ее детям — Лариса Евгеньевна чувствовала это — придется жить в еще более суровое, еще более напряженное время… Неужели опять война?

С печалью смотрела она на взволнованное лицо молодого матроса. Старший был спокоен. Лариса Евгеньевна не могла оторвать взора от памятника. Этот старый матрос вселил в нее уверенность, которой до того у нее не было: в трудную минуту около ее детей окажутся добрые люди.

Потом она подумала о школе, в которой ей уже не суждено работать… Работа педагога — такое хрупкое, тонкое дело… И не всегда, далеко не всегда она вела эту работу на должной высоте. Была ведь среди ее учениц девочка, позже попавшая в исправительный трудовой лагерь, был синеглазый мальчик, такой вежливый, ласковый… Его пришлось исключить из школы. Да, этих непоправимых ошибок была не одна и не две. Но были и счастливые откровения, находки, радость…

Когда Лариса Евгеньевна собиралась в Ленинград, ей казалось, что двух недель не хватит на то бесчисленное количество дел, которое она себе наметила. Теперь же, после того как она побивала у Петрова, стало ясно, что здесь ей делать больше нечего.

Вчера она была в Ботаническом саду, еще вчера она думала, что придется побывать там перед отъездом не раз. Вчера она сделала там для школы небольшой заказ. Просили прийти сегодня, чтобы все это оформить.

Дирекции Ботанического сада была известна их маленькая акклиматизационная станция при школе. Вчера ее спрашивали, как это там у них в школе все началось.

Как началось? Это было лет десять назад. Посеяли в деревянный ящик семена различных цветов, наблюдали за развитием листа и стебля. Цветам стало в ящике тесно. Пересадили каждое растение в отдельный горшок…

Лариса Евгеньевна быстро шла по направлению к Ботаническому саду.

Когда умер ее муж, такой молодой и, казалось, полный сил, она несколько лет не могла выйти в лес без слез. Особенную боль вызывали первые звонкие капели, первые черные сережки берез. Позже она в этом же находила утешение.

«Жизнь — как дерево, — думала она: — падают листья, а в едва различимых утолщениях коры уже лежат, свернувшись, зародыши новых ветвей и листьев… Разве в каждом из моих детей не живет частица души их отца?»

Лариса Евгеньевна повторяла себе это, глядя на своих детей в те времена, когда боль утраты была нестерпимо свежа. Эти слова — «частица души их отца» — помогли ей жить, бороться…

Здесь, в Ленинградском ботаническом саду, Лариса Евгеньевна опять думала о падающих и вновь возникающих листьях.

Она пошла по дорожке, где росли молодые тополя. Летом все газоны вокруг них бывают покрыты пухом, белым как снег. Теперь на траве лежали упавшие листья.

Она подумала, что хорошо бы оставить Володе на память о своем приезде горшочек с цветком.

«Но он ведь забудет поливать…»

Лариса Евгеньевна зашла в контору и купила маленький кактус опунцию.

Было уже около семи часов вечера, когда она садилась в трамвай.

В вагоне зажгли свет. Лариса Евгеньевна увидела в стекле окна отражение горшочка, из которого торчало растеньице, состоящее из соединенных друг с другом плоских зеленых лепешек с тонкими и длинными шипами.

Этот кактус показался ей похожим на мохнатого зайчишку с торчащими ушами — правое было немного короче.

Она не обратила внимания на свое собственное отражение в стекле. Вероятно, ее лицо, каким оно было сейчас, показалось бы ей слишком веселым и молодым для женщины ее возраста и в ее состоянии.

Лариса Евгеньевна сошла с трамвая и заторопилась домой, чтобы своим долгим отсутствием не волновать Володю.

Она застала его за письменным столом, перед листками, исчерченными схемами и разложенными наподобие пасьянса.

— Что тебе сказали на ионосферной станции? — спросила его мать, прежде чем он сам успел задать ей вопрос.

— Магнетрон не пригоден для создания луча, — мрачно отвечал он. — Надо строить все заново, на совершенно других принципах, чем это делал я. Невозможное останется невозможным, все, что возможно, я сделал. Больше я ничего не могу.

Мать поставила на окно горшочек с кактусом, который теперь ей вовсе не казался похожим на зайчишку, ни даже на растение. Так, уродство какое-то…

— Володя, — сказала она, — трудным называется то, что можно сделать сегодня, а невозможным то, что можно будет сделать некоторое время спустя.

В свое время он еще вспомнит эти слова и повторит их. Но сейчас они прозвучали для него сухим поучением, обидной попыткой утешения.

И в нем укрепилось теперь то чувство снисхождения и жалости к матери, которое возникает у взрослого к ребенку, а также у молодых людей к тем, кого они считают старыми или устаревшими.

«Начало занятий после каникул всегда трудно для педагога, — думала мать. — Ребят, привыкших за лето к независимой, отдельной от школы жизни, надо снова завоевывать, снова знакомиться с ними. Каждый раз они приходят в школу с другими, более широкими и разносторонними интересами…»

Но у матери не было сейчас сил, для того чтобы вновь завоевать своего сына.

На его вопрос о том, что сказал Петров, она ответила:

— Что ты очень похож на меня.

— Он и мне это говорил, но как же это может быть? Ведь ты… — Володя улыбнулся, — ты у нас… ты, мама, очень красивая…

Лариса Евгеньевна тоже улыбнулась:

— Да, Володя, при всей моей любви к тебе я не могу сказать, что ты красавец.

Она подвинула цветочный горшок немного вправо, передвинула его снова влево:

— Это, Володя, очень выносливое растение. Если вспомнишь о нем хоть раз в две недели, этого будет довольно.

Веснин взглянул на кактус, поднял горшочек и снова поставил его на подоконник.

Он все еще смотрел на кактус, когда у Ларисы Евгеньевны созрело решение, которому она оставалась с этой минуты верна. Она твердо решила скрыть от сына истину и скрывать ее до конца. Пусть он будет свободен от лишних забот. Когда он узнает, все будет уже кончено, ему придется принять свершившееся, как должное. Работа излечит его от сожалений.

Возможно, решение, которое она приняла, было жестоко. Но оно, как ей казалось, было единственным разумным при сложившихся обстоятельствах.

Теперь она заторопилась домой, в Киев. Словно оправдываясь в этой своей поспешности, Лариса Евгеньевна говорила сыну:

— Я нужна Верочке. Она неумеет поставить себя в границы, отделить себя от своих учеников. Ученики, конечно, должны быть уверены в том, что учитель их лучший товарищ, но учитель не должен забывать того, что он прежде всего воспитатель. Ставить себя на равную ногу с детьми, как это делает Вера, нельзя. Она считает, что мои взгляды устарели, потому что еще не научилась во время урока слышать не только детей, но и самое себя.

Веснин слушал эти рассуждения с интересом. Перед ним раскрывался мир новых для него понятий и отношений. Он до сих пор не думал о специфике работы своей матери. Она обычно дома не говорила о своих делах в школе.

— Вера, — продолжала мать, — еще не усвоила того, что учитель, подобно актеру, всегда на виду. Каждый жест, взгляд, интонация педагога учитываются и получают беспощадную оценку. Дети не знают снисхождения. А Вера способна прийти в класс, не посмотревшись предварительно в зеркало. Любимым учителям подражают, а если дети будут подражать ее манере вздергивать головой и откидывать этим жестом волосы со лба…

Володя живо представил себе Веру с ее резкими, мальчишескими манерами и рассмеялся…

И вот наступил день отъезда.

Мать шла по перрону, всматриваясь в номера вагонов. Сын шел за ней с чемоданом. Он старался приноровить свой шаг к ее походке.

Мать обернулась:

— Вот мой вагон.

Лариса Евгеньевна чувствовала, что силы покидают ее. Расставаясь с матерью, Веснин не знал, что видит ее в последний раз.

— Мама, а Толя Сидоренко так и не объявился?

— Он прислал нам полгода назад письмо. Спрашивал о тебе, обещал непременно побывать в Киеве. Писал, что окончил авиационную школу и работает в исследовательском институте. А вот адрес свой сообщить позабыл…

Поезд тронулся…

Глава восьмая. Сомнения

Сомнения

Вернувшись с вокзала домой, Веснин занялся своими бумагами. Это были те самые записки, о которых Рогов говорил, что они не хуже научных обзоров, публикуемых в сборниках Академии наук. Веснину стыдно было смотреть сейчас на эти хваленые записки, даже свой собственный, такой чистенький и разборчивый почерк казался ему сейчас почерком идиота.

«Если бы вместо всей этой ненужной писанины я занялся бы тогда изучением статей Горбачева, — говорил себе Веснин, — то, возможно, я не ухлопал бы столько средств, не потерял бы столько времени на выполнение никому не нужного прибора».

Он встал и зашагал по комнате. На знаменитом царском кресле лежала газета и моток шпагата. Подняв газету, Веснин увидел комплект журнала Юный натуралист. Этот журнал, по словам матери, был необходим ей для работы в школе. Живя здесь, мать разыскивала по книжным магазинам отдельные номера, чтобы составить полный комплект. Веснин завернул журнал в приготовленную матерью для этой цели газету, перевязал сверток шпагатом и забросил на шкаф. Он хотел отправить туда же и книгу Хладного, которую все еще не удосужился перелистать. Веснин взял изданный почти полтора столетия назад томик в залоснившемся кожаном переплете, раскрыл его наугад и прочел:

Довольно поздно, именно только на 19-м году, я начал несколько учиться игре на фортепиано и потом читал различные сочинения о музыкальном искусстве, причем я нашел, что физико-математические обоснования его были обработаны гораздо недостаточнее, чем другие отрасли естествознания, поэтому я думал, что здесь всего более можно сделать открытий.

— «Довольно поздно — на девятнадцатом году»! — повторил Веснин. — А мне уже двадцать два… Я должен немедленно позвонить Мочалову, — решил он. — Надо сейчас же что-то предпринять».

Когда из коммутатора ГЭРИ ответили «Готово», Веснин с волнением ожидал услышать знакомый женский голос, сообщающий, что «Александр Васильевич занят», и он вздрогнул от неожиданности, когда ему ответили басом:

— Академика Мочалова?.. Кто спрашивает?.. Инженер Веснин?.. С завода, из лаборатории? Запишем: инженер Веснин Владимир Сергеевич. Когда здесь будет Александр Васильевич Мочалов?.. Нам еще ничего не известно. Всего наилучшего, Владимир Сергеевич.

Разговор показался Веснину несколько странным: «Возможно, трубку брал человек случайный, не имеющий прямого отношения к институту».

Несколько дней спустя Веснин отважился позвонить еще раз.

Когда он назвал себя, чей-то приглушенный ладонью голос торопливо ответил:

— Веснин?! Какое счастье, что я поднял трубку! Я здесь в секретариате дирекции случайно. Говорит инженер Оленин. Непременно зайдите к Александру Васильевичу домой… Да-да, домой. Он очень хотел вас видеть. Пожалуйста, очень прошу вас, не откладывайте… Когда он будет в институте? Неизвестно. Простите, я должен положить трубку.

Был полдень, но Веснин в первый раз за все время работы на заводе ушел, не дожидаясь даже перерыва на обед. Он просил у Дымова позволения уйти с таким волнением, что тот немедленно дал согласие.

Веснин хотел собрать все свои материалы по магнетрону и внимательно вновь все просмотреть. Кроме того, его очень волновал вопрос, что следует надеть для визита к Мочалову. Всегда презиравший мужчин, уделяющих внимание своей внешности, Веснин теперь с отчаянием убедился, что идти к Мочалову ему решительно не в чем.

У академика Крылова он был летом в спортивной куртке с застежкой «молния». И в Трест заводов слабого тока и в институт к Мочалову Веснин приходил тоже в чем пришлось, не думая об одежде. Но он не мог пойти к действительному члену Всесоюзной Академии наук домой, то есть почти в гости, одетый как попало. Это было бы невежливо.

Школьником Веснин прочел в книге воспоминаний о Чехове, как молодой Антон Павлович готовился к свиданию со Львом Толстым. Он чуть ли не час решал, в каких штанах поехать к Толстому: все выходил из спальни то в одних, то в других.

«Нет, эти неприлично узки! — говорил он. — Подумает: щелкопер!»

И шел надевать другие.

«А эти шириной с Черное море! Подумает: нахал…»

И теперь, собираясь к Мочалову, Веснин понял муки Чехова, опасавшегося предстать перед Толстым небрежно или слишком тщательно одетым.

— Но ведь у тебя есть твой светло-серый костюм, — сказал Рогов, у которого шея была повязана толстым шерстяным шарфом по причине детской болезни — свинки.

— Что же, я пойду к такому человеку в пиджаке с хлястиком?

— Да, это, правда, не подходит. А для чего вообще ты себе заказал такой дурацкий фасон?

— Поди спроси портного, зачем он мне так посоветовал!

Рогов вскочил с постели:

— Так ты беги к этому портному — возможно, ты и сегодня получишь у него хороший совет… — Но, взглянув на Веснина, Рогов осекся и сразу переменил тон. — Я понимаю, — сказал он мягко, — это все равно что пойти, ну, скажем, к невесте…

Веснин улыбнулся. Он знал, что Рогов собирается жениться, но имя его будущей жены было пока что строго засекречено.

«Вы ее знаете, — отвечал Рогов на все вопросы, — она работает на заводе».

Посовещавшись, молодые люди в конце концов остановились на черном рабочем костюме Веснина, который их соседка из квартиры напротив, ласковая сгорбленная старушка, взялась вычистить, отутюжить и подштопать ровно к пяти часам.

Кроме того, она снабдила Веснина красивым галстуком своей работы. Галстук этот предназначался вначале кудрявому Рогову в качестве свадебного подарка, но ввиду сложившихся обстоятельств поступил к наиболее нуждающемуся в данный момент в этом украшении товарищу.

К половине шестого Володя выглядел, по мнению Рогова и уже пришедших с работы двух обладателей одного аккордеона, вполне прилично.

*

С бьющимся сердцем Веснин тронул звонок на двери, ведущей в квартиру Мочалова Володя ступил в переднюю, не видя даже того, кто открыл дверь, кто указал, куда следует пройти. Он несколько успокоился, только услыхав уже знакомые слова, какие произнес тоже знакомый мягкий голос:

— Александр Васильевич занят.

Это была та самая женщина, какая в институте сидела в приемной Мочалова за столом секретаря.

Теперь на ней было черное платье, и Веснин подумал, что она нарочно носит темное, потому что кожа у нее свежая, розовая.

— Вам придется немного подождать, — сказала она, заложила в пишущую машинку чистый белый лист, отстучала под диктовку: «Веснин, Владимир Сергеевич, инженер Электровакуумного завода».

Встала и пошла за обитую плотной зеленой тканью дверь.

Хотя дверь была обита тканью, что очень приглушало звуки, Веснин все же слышал гневный, протестующий женский голос и робкий, тихий Мочалова.

Дверь отворилась, и женщина в черном платье, выйдя, сказала громко:

— Прошу! — И чуть слышно добавила: — Его нельзя утомлять. Он очень болен.

Мочалов сидел в широком, глубоком кожаном кресле с прямой спинкой и большими деревянными подлокотниками. На одном из них лежала довольно толстая тетрадь в синей обложке, на другом — счетная линейка и самопишущая ручка.

Лицо Мочалова показалось Веснину более серым и болезненным, чем обычно. Александр Васильевич еще пополнел, но и теперь эта нездоровая полнота не выглядела безобразной. Наоборот, Веснину думалось даже, что именно эта полнота и придает всей крупной фигуре академика то характерное для него обаяние доброжелательности, которое так ободряло всякого искавшего у него совета или поддержки.

— Готовы к тому, чтобы получить отражение вашего сигнала от объекта, отстоящего на сотню километров? — спросил Мочалов Веснина, жестом приглашая его садиться. При этом в глазах Александра Васильевича засиял знакомый Веснину озорной огонек и правый угол рта дрогнул в улыбке.

Веснину показалось, что Мочалов смеется над ним. Достигнуть дальности действия магнетронного луча в несколько десятков километров казалось Веснину пока еще не разрешимой задачей.

Мочалов улыбнулся еще добродушнее:

— Знаете, когда я был в Лондоне на совещании по распределению волн радиовещательных станций, со мной произошел забавный случай. В перерыве между заседаниями я поехал на Нью-Хайгетское кладбище, где похоронен Карл Маркс. Могилу мне показывал внук того самого могильщика, который хоронил Маркса. «Дорогой сэр, — сказал мне мой провожатый, — когда мы хоронили этого старого джентльмена, мы никак не могли предположить, что впоследствии он будет так знаменит».

Мочалов смотрел на Веснина грустно, совершенно серьезно и даже немного торжественно.

— Многие, — сказал он, — сейчас, вероятно, не могут предположить того, что луч магнетрона будет действовать не только в пределах Земли.

Веснин почувствовал глубокое волнение.

— Луч магнетрона, — продолжал Мочалов, — достигнет небесных тел и даст от них четкое отражение.

Пережив смысл этих потрясающих слов, Веснин все же счел нужным возразить:

— Александр Васильевич, дальность действия радио локатора растет, как корень четвертой степени из мощности генератора. Чтобы при прочих равных условиях увеличить дальность обнаружения в два раза, надо мощность увеличить в шестнадцать раз. Я подсчитал по вашей формуле, какие мощности необходимы для дальности выше пятидесяти километров. Получились совершенно поразившие меня величины: при предельно высокой чувствительности приемника магнетронный генератор должен иметь мощность, которую даже страшно назвать, — сотни киловатт. И это на волнах, измеряемых сантиметрами, на волнах, где мы до сих пор привыкли оперировать только с ваттами… Ну, в лучшем случае с десятками ватт!

Мочалов потер ладонью подбородок и досадливо поморщился:

— Владимир Сергеевич, запомните раз и навсегда: тот, кто занимается проблемой, подобной магнетрону, должен привыкать к другим масштабам… к иным расчетам…

Он откинулся на спинку кресла и, сдвинув брови, прикусив губу, сидел неподвижно.

— Нет, нет, не то, — продолжал он, положив ладонь на грудь. — Масштаб — это не совсем то, что я хотел сказать. В данном случае у нас с вами иные, чем были до сих пор, исходные точки, другие отправные пункты, а так же новые для слаботочной техники цели. И методы расчета должны быть новыми, не теми, какими вы привыкли пользоваться всегда. Ваш завод строит лампы для радиоприемников, рентгеновские трубки для больниц, госпиталей, исследовательских лабораторий. У вас на заводе созданы лампы-солнце… Это все техника, направленная на мирные цели. Даже те тиратроны, которые управляют орудиями на боевых кораблях, — они ведь первоначально разрабатывались для иных, для сугубо мирных применений. Но импульсный магнетрон сантиметровых волн — это военная техника. Это оружие!

Мочалов прерывисто вздохнул, замолчал и опять положил ладонь на грудь, словно сдерживая биение сердца.

— Вы устали, не надо… вам нельзя говорить! — взмолился Веснин.

— Не перебивайте меня, — прошептал Александр Васильевич. — То, что я вам говорю сейчас, я обязан был бы сказать гораздо большему числу людей, но проклятая болезнь… И такое стечение независящих обстоятельств…

Еще один незаконченный разговор

Веснин знал, что самые первые работы по производству ламп для радиосвязи Мочалов вел в очень плохих условиях. Не имея до революции помещения для лаборатории, Александр Васильевич держал ртутно-поршневой насос в той же комнате, где жил. В этот несовершенный насос требовалось непрерывно подливать ртуть. И Мочалов не прекращал работы с разлитой ртутью даже ночью, чтобы не останавливать процесса очень длительной откачки. Эти ночные недосыпания и постоянная, в течение длительного времени, работа со ртутью сильно разрушили здоровье ученого.

Александр Васильевич несколько минут отдыхал, потом глотнул воды, которую ему подал Веснин.

— Запомните, — начал он: — к импульсному магнетрону надо подходить с другими мерами, с иными установками, чем к приборам, с которыми до сих пор работали в электротехнике. В магнетроне допустимы нагрузки, которые показались бы чудовищными в других лампах. Вы вправе давать неслыханные плотности тока, небывалые напряженности электрического поля. Нынче десять тысяч вольт — это кажется пределом для огромных генераторных ламп А я предвижу, что в маленьком магнетроне будут применены в несколько раз большие напряжения… Я помню ту борьбу за высокие напряжения, которую вели в прошлом веке пионеры электротехники. Когда Михаил Осипович Доливо-Добровольский построил свою первую в мире знаменитую трехфазную линию передачи на сто пятьдесят семь километров, он применил напряжение в двадцать пять тысяч вольт. Тогда это казалось пределом для сильноточной техники. Магнетрон — это то, что принято называть «слаботочная техника». Но я твердо уверен, что в этом так называемом «слаботочном приборе» будут применены более высокие напряжения, нежели в линии передачи Доливо-Добровольского.

Мочалов замолчал. Он дышал учащенно, задыхаясь. Веснин встал и рванулся было к двери, но Мочалов сказал:

— Нет, нет… не надо никого беспокоить.

Тогда Веснин подбежал к окну и широко распахнул его.

— Благодарю вас, — улыбнулся Мочалов. — Это как раз то, что надо было сделать. Я мог бы выкурить папиросу с астматолом, но там, — он кивнул в сторону двери, — почувствуют запах и выгонят вас вон.

Дверь, которой так боялся Александр Васильевич, отворилась, и строгая красивая дама спросила:

— Почему открыто окно?

Веснин хотел сказать, что Александру Васильевичу было очень плохо, но Мочалов опередил его.

— Владимир Сергеевич, — сказал он, — говорит, что сегодня на улице чудесно. А я ведь уже неделю не выхожу.

— Тогда следует одеться.

И она подала Мочалову плед.

Александр Васильевич покорно дал себя укутать.

— Надо поменьше говорить, — сказала она, уходя.

— Александр Васильевич, может быть, я зайду в другой раз…

— Когда я выздоровею, то у меня не станет времени для разговора с вами. А в интересах дела нам надо еще о многом договориться. Мы остановились на том, что цель, назначение предмета совершенно меняют исходные точки при оценке производственных и прочих затрат… Когда я начал продумывать конструкции многокамерных магнетронов, я должен был переучиваться наново. Я должен был забыть, вытеснить из памяти все те нормы, которые я много лет устанавливал для обычных генераторных ламп…

Веснин знал, что мощная генераторная лампа с водяным охлаждением анода, сконструированная Мочаловым в 1923 году, до сих пор служила образцом для конструкторов. И вот теперь сам же Мочалов говорит, что эти нормы надо вытеснить из памяти.

— Мне думается, — продолжал Александр Васильевич, — что тот, кто идет вперед, неизбежно противоречит себе и даже разрушает свой труд, в то же время продолжая его. И только из такой последовательно разрушаемой работы и создается прогресс. Не бойтесь уходить от того, что вы сделали, каким бы хорошим оно вам ни казалось.

— Что уж тут хорошего, — попытался усмехнуться Веснин. — После того как я побывал на ионосферной станции…

— После того как вы там побывали, — перебил Мочалов, — я полагаю, у вас появилось стремление попытаться сделать импульсный прибор на сантиметровых волнах.

Веснин низко опустил голову:

— Пока я даже отдаленного представления не имею, как к этому делу приступить…

Мочалов взял с подлокотника кресла тетрадь в синем переплете и положил ее на стол перед собой:

— У меня намечен ряд конкретных решений. Я хотел вас видеть для того, чтобы ввести в курс всего, что я уже успел сделать по многорезонаторным импульсным магнетронам. Это вам облегчит работу. И в дальнейшем мы с вами будем трудиться в тесном контакте, чтобы один не повторял напрасно работу другого. Этой тетрадью можете пользоваться совершенно свободно. Отдельные страницы я показывал Ронину, кое-чем делился с Горбачевым… Любой из этих людей всегда окажет вам содействие, если…

Глядя на серое с синеватыми губами лицо своего собеседника, Веснин ни за что не хотел принять этого «если», хотя смысл недосказанной фразы был ему до ужаса ясен.

Мочалов раскрыл тетрадь:

— Я обычно веду записи своих работ по темам. Календарного дневника я не веду. Здесь у меня собрано все, что относится к магнетронам. Скажу вам откровенно, тут есть мысли, которыми я еще ни с кем не успел поделиться…

Веснин весь подался вперед.

Перелистывая тетрадь, Мочалов останавливался на отдельных чертежах, формулах, глубоко задумываясь. Иногда он писал несколько слов тут же, на полях тетради.

Казалось, он совсем забыл о присутствии Веснина.

Страницы этой тетради в синем переплете были разделены жирной горизонтальной чертой на две части. Вверху — фигуры, схемы, наброски. Внизу — пояснительный текст и формулы.

Чем дольше смотрел Веснин на эти страницы, тем все более утверждался в мысли, что будто у настоящего великого человека непременно должен быть именно такой своеобразный почерк с наклоном вправо, с круглыми, почти печатными буквами.

Все чертежи, эскизы, наброски были выполнены четко, красиво. Кое-где даже была сделана растушевка с той свободой, как это видел Веснин на литографиях из технических сочинений Леонардо да Винчи.

На одной из страниц Веснин увидел чертеж, поразительно схожий с его собственным анодом, в котором резонаторы были выполнены по типу щель-отверстие. Под чертежом стояла дата: июль 1931 года.

— Александр Васильевич, почему тогда, на совещании, вы не сказали, что сами уже давно думали над этой проблемой, что у вас уже это было решено? — невольно вырвалось у Веснина.

— Я всегда стараюсь придерживаться правила не говорить «я думал». Вы, Владимир Сергеевич, построили прибор, вы хорошо теперь знаете, как велика разница между замыслами, расчетами и тем, что уже воплощено. На меня, — Мочалов улыбнулся, — аргумент «я думал», применяемый для доказательства в споре, право, производит всегда удручающее впечатление. Мне кажется, что этот аргумент не убеждает, а скорее обижает собеседника… Тем более, — продолжал Мочалов, — что над проблемой магнетрона думал не я один. Независимо от нас с вами работали и продолжают вести работу много людей. В частности, очень много сделал тот самый Ронин, которым меня попрекал тогда у вас на совещании Геннадий Львович Рокотов.

— Но, к сожалению, сейчас работа над магнетроном Ронину в тягость. Будет очень обидно, если он все-таки уйдет с завода, — сказал Веснин.

— Ронин работает на заводе? — оживился Мочалов. — И, скажите, он перевешивает свой табельный номер?

— В том-то и дело, что нет. Табельщица его просто изводит.

— Или он табельщицу.

— Откуда вы, Александр Васильевич; так хорошо знаете Ронина?

— Я очень люблю и уважаю Арнольда Исидоровича, — улыбнулся Мочалов, — но, увы, сработаться мы не смогли. Ронин пришел однажды ко мне в институт со своим проектом магнетрона. Если вы знаете Арнольда Исидоровича, если когда-либо беседовали с ним, то можете понять, как я был рад его приходу. И эта моя радость была эгоистической. Его искания совпадали с моими замыслами разработать конструкцию генератора сантиметровых волн. Мы договорились с ним легко и быстро. Он не требовал ничего, а отдать готов был решительно всего себя целиком без остатка. Условились, что у нас в институте он будет работать над практическим осуществлением своего предложения. Я не поскупился на оборудование. Устроил Ронина в своей личной лаборатории, выделил лучших монтеров и механиков института, прикрепил к нему одного из симпатичнейших наших сотрудников, молодого и очень способного инженера Олега Леонидовича Оленина, — вы его видели у нас в институте. Но когда наконец все громоздкое и дорогостоящее оборудование было смонтировано, Ронин заскучал. Он уверял меня, что теперь Оленин и один справится, что основное — это общая идея, общее направление, а остальное можно ведь просто вообразить… Оказалось, что Арнольд Исидорович увлечен новой идеей. Ему было неинтересно заниматься магнетроном, потому что он горел желанием построить резонансный линейный ускоритель заряженных частиц. Он пришел ко мне с томиком Джека Лондона. Ронина взволновал рассказ об островитянах Тихого океана, которые скользят на вздыбленных волнах морского прибоя. Он прочел мне вслух отрывок о том, как подобный древнему богу туземец с венком на голове опускал доску на гребень волны и сам, стоя на этой доске, скатывался с водяной горы, а волна все бежала вперед и несла его все скорей, скорей… «Мы построим волновод, — сказал Ронин, — и пустим в нем короткую электромагнитную волну. А эта волна понесет на своих скатах порции заряженных частиц — электронов, все ускоряя и ускоряя их. Как в ложечке она их понесет».

— Но это, мне кажется, действительно стоящее предложение! — воскликнул Веснин. — И просто как!

— Я так ему и сказал, что предложение очень интересное. Но ведь ускорители применяются для исследования атомного ядра, а это не наша тематика. Отвлекаться на постройку ускорителя от основной нашей плановой работы мы, конечно, не можем. И я посоветовал Арнольду Исидоровичу сделать доклад о своем ускорителе в Физико-техническом институте, у Абрама Федоровича Иоффе. Там эта идея многих умилила. Ронина похвалили, и он как будто успокоился. Но вскоре он опять явился ко мне еще с одним новым предложением. Он задумал окислять азот для производства азотной кислоты в высокочастотном безэлектродном разряде.

— Но ведь и это тоже неглупое предложение.

— Да, конечно, но через неделю он опять уже занимался электронным ускорителем, совершенно новым, на этот раз вихревым. И это тоже было очень остроумно, и здесь видна была глубокая мысль… Но я уже не мог так горячо приветствовать рождение этой, четвертой по счету, идеи. Однако, чтобы не обескураживать Ронина, я дал ему возможность сделать еще одно сообщение об ускорителях в том же Физико-техническом институте. После этого доклада там уже попытались переманить Ронина из ГЭРИ. Но когда Арнольд Исидорович пришел ко мне с замыслами новых счетно-решающих механизмов, я немного погорячился. Монтеры и механики в лаборатории, были все время на простое. Он не загружал их работой. Оборудование не использовалось. Я обратил на это его внимание. И, представьте, он ничуть не обиделся. Наоборот, получилось так, что он счел обиженным меня. Он даже попытался загладить свои проступки. «Знаете, — говорит, — Александр Васильевич, зачем же расходовать на меня столько средств! Мне ведь все эти люди совсем не нужны. Вы не обижайтесь, но, право, они у меня ведь только место занимают в лаборатории, так же как и ваши станки. Ведь все, что было предложено построить, уже есть у меня в голове. И вообще, за что мне самому идет зарплата, я не понимаю. Ведь я работаю не потому, что служу в вашем институте, а для наслаждения. Я ведь и так, не состоя у вас в штате, всегда с радостью поделюсь с вами всем, что могло бы вас интересовать. Но командовать людьми, механиками, монтерами — уж от этого вы меня увольте». И пришлось уволить! Ну что с ним поделаешь!

Веснин мысленно бранил себя за то, что заставляет Александра Васильевича так много говорить, но ему казалось, что такой общий разговор меньше утомляет больного, чем деловая беседа, требующая напряжения. Он понимал, что лучше всего было бы просто сослаться на работу и уйти. Но сделать это ему очень не хотелось, и он легко убедил себя, что такой поступок был бы невежливым. Видя, что маленькая новелла о Ронине доставила самому рассказчику большое удовольствие, Веснин опять заговорил о том же, чтобы немного развлечь Александра Васильевича, увести от мыслей о магнетроне, которые слишком волновали его.

— Арнольд Исидорович очень много знает, и знания не лежат у него мертвым грузом, как деньги в кубышке, — сказал Веснин. — Арнольд Исидорович, по-моему, совершенно прав, что непрерывно пускает свое богатство в оборот. От этого оно только увеличивается, несмотря на его щедрость и филантропию. При первом нашем знакомстве он подарил мне целый мешок рукописей и вариантов чертежей своего магнетрона.

Мочалов смеялся беззвучно, одними глазами:

— Если бы у всех сотрудников моего ГЭРИ, вместе взятых, было бы столько новых идей, сколько у одного Ронина, — это еще можно было бы стерпеть. Но Ронин выносим только в гомеопатических дозах. Если предположить, что когда-либо возникнет центр теоретических исследований всесоюзного значения, со свободной тематикой, с неограниченными возможностями и средствами, то там, возможно, Ронин мог бы быть использован полностью. Быть может, он еще был бы выносим в масштабе всего Наркомата тяжелой промышленности. Но наш институт и ваш завод — это для него все равно что для вольной птицы клетка. Люди все разные. Одни счастливы, лишь оторвавшись от земли, потому что должны обязательно выделывать мертвые петли и головокружительные перевороты; другие считают благом работать, лишь ходя по земле и не теряя твердой почвы под ногами. Но и те и другие нужны человечеству.

— Мы с Арнольдом Исидоровичем собираемся опубликовать статью о многорезонаторном магнетроне.

— У меня есть склонность подолгу держать свои работы в ящике письменного стола, — сказал Мочалов. — Но я сознаю, что это неправильно. Нельзя держать про себя идеи.

Теперь вы поймете, Владимир Сергеевич, почему я хочу дать вам эту тетрадь.

Веснин встал, но, прежде чем он успел произнести хотя бы слово, Мочалов жестом, повелительным и не допускающим возражения, остановил его:

— Поймите, тут дело в том, что задача создания всевидящего луча должна быть решена в кратчайший срок. Вы моложе, у вас больше досуга; я обязан всемерно помочь вам. В старину при штурме крепости одни подставляли свои плечи, а те, кто на плечах товарищей взбирался на стену, получали первый удар, первое ведро кипящей смолы. Но крепость должна была быть взята, и снова одни подставляли плечи, а другие, взбираясь на них, стремились вверх…

Веснин снова сел. Он вспомнил все перипетии первого совещания по магнетрону. «С какой стати класть вам свою голову на плаху? — отговаривал его тогда Муравейский. — Хотите, я ушлю вас в срочную командировку?»

Глядя теперь на своего собеседника — усталого, больного, молодой инженер думал о том, как много трудностей пришлось преодолеть этому человеку: — «Я узнал его, когда он достиг уже вершины…»

— Хотелось бы, — отдышавшись, продолжал Мочалов, — ввести вас в курс всего, что я уже сделал по многорезонаторным магнетронам. Это облегчит вам работу. Повторяю, этой тетрадью вы можете пользоваться совершенно свободно. Я не сомневаюсь, что вы и сами, вероятно, нашли бы принципы построения импульсного прибора. Возможно, вы найдете нечто более ценное, но на первых порах вам легче будет искать, отталкиваясь от того немногого, что здесь уже сделано. — Мочалов положил свою большую, красивую руку на тетрадь. «Словно прощается с нею», — подумал Веснин.

— Вы с Горбачевым не порывайте отношений, — поднял голову от тетради Мочалов: — у Евгения Кузьмича очень интересные работы ведутся по катодам. Вы это должны знать. Возможно, вам еще придется, и не один раз, встретиться с ним. Горбачев — редкий тип человека, который расхождение в научных взглядах не считает личным оскорблением. Признаться, я менее терпим. Возможно, Евгений Кузьмич разнес вас вдребезги там, на ионосферной станции, но я надеюсь, что в дальнейшем вы еще будете работать вместе.

— Импульсы и паузы, — сказал Веснин, — эта идея, когда я ее полностью прочувствовал, потрясла меня своей логичностью, простотой.

— Не забывайте, — улыбнулся Мочалов, — что импульсный магнетрон должен работать при значительно более высоком напряжении, нежели магнетрон непрерывного действия. В импульсном магнетроне электронный вихрь вращается быстрее, а чтобы сохранить частоту колебаний, кольцо резонаторов должно иметь большие размеры, нежели в магнетроне непрерывного действия. Чем больше отношение размеров прибора к длине электромагнитной волны, тем больше паразитных частот колебаний имеет система резонаторов. Надо принимать специальные меры, чтобы выделить основное, главное колебание и подавить все остальные…

Мочалов вдруг весь как-то обвис, склонился на правый подлокотник, схватился за грудь и застонал. Синяя тетрадь с легким шорохом упала на пол.

Веснин распахнул дверь и, ничего не видя от волнения, крикнул:

— Александру Васильевичу плохо!

— Помогите мне положить его на диван и раздеть, — приказала женщина, которую Веснин считал секретарем Мочалова.

— Оля, вызови скорую помощь! — распорядилась она, выглянув в коридор.

Первое, что увидел Веснин, когда после укола Александр Васильевич пришел в себя, была та робкая, добрая, виноватая улыбка, которой он словно просил снисхождения у окружающих. Темноволосая женщина указала своими прекрасными глазами Веснину на дверь.

Она проводила его в переднюю и уже у выходной двери сказала, глядя на него с ненавистью:

— Я знала, чем это кончится! Он никому не может отказать, и люди пользуются его слабостью. Вас много, а он один. Его нельзя волновать, ему нельзя волноваться…

Ночь

— Я виноват, я виноват… — повторял Веснин, шагая по Университетской набережной.

«Когда мысли мои заняты магнетроном, я слепну, глохну, черствею, становлюсь бессердечным», — с горечью думал он.

Он прошел Дворцовый мост, свернул к улице Халтурина, миновал Эрмитаж… Лицо Мочалова, посеревшее, искаженное болью, вытеснило из его сознания все другие впечатления и мысли.

Веснин остановился, увидев, что подошел к решетке Летнего сада. В черноте сентябрьской ночи мраморные статуи за решеткой в парке показались Веснину необычайно белыми, почти светящимися. Он ощутил едва различимый, немного приторный запах прелых листьев. Веснин вошел в парк и опустился на первую попавшуюся скамью.

Мысли его снова сосредоточились на магнетроне. Совсем недавно он приходил в отчаяние от того, что не мог построить действующий прибор. Потом была сделана маленькая, похожая на игрушку, модель… Удалось получить сантиметровые волны, удалось получить мощность, достаточную для того, чтобы зажечь волосок в лампочке накаливания. Потом вместе с Рониным они сделали прибор неслыханной до того мощности…

«И вот я опять в тупике. Снова надо искать, надо делать все заново, все по-иному…».

Веснину больно было вспомнить, что эти же жалкие слова он без конца повторял своей матери в течение всех тех немногих дней, которые она прожила в Ленинграде.

Веснин вспомнил и о Косте, которого уволили из лаборатории.

«И в этом моя вина», — думал он.

Ему стало холодно. Он поднялся со скамьи и пошел по аллее. За оградой парка висели молочно-бледные шары фонарей. На ближнем была ясно различима черная проволочная сетка, которая охватывала светящийся шар. Следующий фонарь казался отстоящим от первого очень далеко. Но чем дальше, тем расстояние между фонарями как бы все уменьшалось, и маленькие светящиеся точки вдали казались тесно-тесно нанизанными на невидимую нить.

«Близкие, современные события, разделенные всего лишь несколькими годами, кажутся нам значительными и отстоящими друг от друга очень далеко, — думал Веснин. — Но чем дальше в глубь времен, тем теснее сливаются в одну сплошную полосу отдельные эпизоды истории, создавая общий фон эпохи».

И снова мысли его возвращались к магнетрону:

«Я стал туп, жесток, с тех пор как занялся магнетроном».

С чуть слышным шорохом падали сухие листья. Сквозь прозрачные осенние деревья мерцали звезды, которые здесь, над этим темным садом, были крупнее и ярче, чем над светлыми даже ночью городскими улицами.

«Я знал, что убиваю Мочалова, и все-таки продолжал говорить с ним. Я не пощадил больного. Ни уважение к человеку, ни чувство приличия, ни жалость — ничто не удержало меня от разговора о магнетроне. Больше того! Первое, о чем я подумал, когда Александру Васильевичу стало плохо, была синяя тетрадь…»

Веснин пришел домой, когда его соседи уже спали. Он разделся, не включая света, и лег. Но ему не спалось. Он закрывал глаза, и перед ним возникала цепь огней, которые, удаляясь, сливались в одну светлую полосу.

Он думал о том, что для человека, который родится через тысячу лет, наше насыщенное событиями время, время войн и революций, эпоха стремительного прогресса техники, будет мерцать одной едва различимой точкой в светящейся нити истории человечества.

Очередные огорчения

Первая мысль Веснина при пробуждении была о Мочалове. Следовало бы зайти справиться о его здоровье, передать свои извинения. Но это невозможно было сделать с утра: Веснин должен был идти на завод. Сегодня он, пожалуй, первый раз в жизни пожалел о том, что не может распорядиться временем по своему усмотрению. Болезнь Мочалова не могла послужить предлогом для опоздания или для того, чтобы отпроситься с завода. Справиться о здоровье по телефону Веснин считал невежливым.

По приходе в лабораторию он сразу увидел, что вакуумная установка, с которой работал Ронин, разобрана, а на подоконнике лежат осколки ионизационного манометра. Рядом с осколками стояла мензурка с бесцветной жидкостью.

— Что это такое? — спросил Веснин слесаря Чикарькова, который усердно пилил новый наконечник электромагнита за своим верстаком.

— Это? — взглянув на мензурку, ангельским голоском переспросил Ванечка. — Это азотная кислота.

— Я спрашиваю, что произошло с манометром.

— С манометром? Для улучшения изоляции Арнольд Исидорович решил ножку манометрической лампы промыть азотной кислотой.

— Медные вывода растворялись в кислоте, а ты стоял и смотрел! — крикнул Веснин.

— Нет, я отвернулся, — все так же тихо и вежливо продолжал Чикарьков. — Я хотел было подойти к Арнольду Исидоровичу, но он сказал, что не может работать, если кто-нибудь стоит за его спиной. «Вы, говорит, делайте свое дело и не мешайте мне сосредоточиться на моем».

Сегодня довольно было бы и значительно меньшего толчка, чтобы окончательно вывести Веснина из равновесия.

Ничего не сказав Чикарькову, он пошел разыскивать Ронина. Тот сидел за столом Степановой. Хотя Ронину был отведен в лаборатории личный письменный стол, он к нему редко присаживался.

«Я привык работать на разных столах», — оправдывался он.

На днях Ронин потерял свою очередную самопишущую ручку и теперь писал обыкновенным пером.

Он макал ручку глубоко, часто и сильно. Кляксы разлетались во все стороны, и сейчас он был похож на пятнистого дога.

— Я все-таки сегодня окончательно разобью того профессора-куроведа из журнала «Электрификация сельского хозяйства», — сказал Ронин, приветливо улыбаясь Веснину.

— Разве у нас нет другого дела, кроме журнальной полемики? — мрачно пробурчал Веснин.

— Да, кстати о журналах! — подпрыгнул на стуле Ронин. — Я ту нашу статью доработал, перепечатал в четырех экземплярах и роздал Жукову, Артюхову и Студенецкому.

— Очень жаль, что вы это уже сделали. Ведь наши магнетроны непрерывного действия — это не совсем то, что требуется, а импульсных у нас еще нет.

— Да, но когда-то надо покончить с этой работой. Опубликуем статью, и все желающие смогут пользоваться нашими материалами. Ряд положений остается в силе и для непрерывного и для импульсного режимов работы. Я это уже все продумал.

— Но ведь по импульсному пока еще ничего практически не сделано.

— Мечников тоже сначала опубликовал свою фагоцитарную теорию, а потом стал подводить под нее экспериментальную базу.

— Если экспериментировать так, как вы это пробовали с вашим ионизационным манометром…

Ронин рассмеялся, и морщинки, как всегда, сбежали со лба на нос, что делало его лицо еще более добродушным и безобидным, чем обычно.

— Ну стоит ли так горячиться по такому пустяку! Право, бывают в жизни более серьезные огорчения.

Он откинул волосы и оставил на лбу чернильную полосу.

В другое время это умилило бы Веснина, но сейчас только еще сильнее рассердило.

Между тем Арнольд Исидорович как ни в чем не бывало продолжал свои рассуждения.

— Александр Васильевич Мочалов, — разглагольствовал Ронин, — предпочитает экспериментальную работу, называя все остальное спекуляцией. А у Фарадея, например, игра воображения всегда предшествовала опытам.

— Да, но Фарадей делал опыты. А вам лишь бы прокричать свое кукареку, а там хоть заря не всходи! В нашем деле нужна продукция в металле, а не на бумаге.

Ронин встал:

— Владимир Сергеевич, не притягивайте меня за уши к этому вашему делу. Я не могу заниматься только генерированием сантиметровых волн и не видеть ничего другого, не думать ни о чем другом и не любить ничего, кроме многокамерного резонатора. Я не аскет. Мир широк, и не сделанного в нем много, помимо вашего магнетрона. Я больше не могу. Есть я могу хоть подошву, ходить могу в любых отрепьях, но писать я должен на хорошей бумаге и в абсолютной тишине.

— Коран пишут на коже газели куфическим письмом, — отозвался из своего «аквариума» Муравейский.

— Вероятно, это последняя из ваших острот, которую я вынужден слышать! — с достоинством произнес Ронин. — Я сегодня же передам Дымову заявление с просьбой освободить меня от работы.

Всем ходом событий Веснин уже был подготовлен к возможности ухода Арнольда Исидоровича с завода. Манифест Ронина о тишине и бумаге не был для Веснина неожиданным ударом. И все же он очень огорчился.

Ронин здесь был единственным, кто в совершенстве владел математическим анализом. Своими вычислениями он часто предупреждал ошибки или предварял результаты. Широкая, глубокая и разносторонняя эрудиция Ронина восхищала всех.

Люди реже сожалеют о сделанном, но горько сокрушаются о том. чего не сделали, но могли бы совершить.

«Я сам должен был следить за экспериментальной установкой», — корил себя Веснин. Ему захотелось тотчас попросить у Ронина извинения.

— Послушайте, Арнольд Исидорович, — вмешался в разговор Муравейский, — если вам так хочется уйти, то мы вас сами уволим. На этом вы только выгадаете. Увольняющемуся по собственному желанию полагается зарплата лишь за прошедшее время. А если мы сами вас уволим, то вы получите дополнительную компенсацию за две недели.

— Нет, на такую низость я не пойду! Я первый заявил вам, что ухожу, и заявлю об этом письменно. Продавать свою совесть за несчастные двести рублей было бы ниже моего человеческого достоинства!

— А за миллион? — ехидно спросил Муравейский. Но Арнольд Исидорович не удостоил его даже взглядом.

Веснин попытался было втолковать Ронину, что глупо отказываться от денег, которые, по закону, полагаются всякому уволенному.

— Оставьте его, Володя, — сказал Муравейский. — Получив на руки такую кучу денег, Арнольд Исидорович из-за этого мог бы расстроиться и расплескать, таким образом, на сегодняшний день чашу творчества.

Ронин дернул головой и презрительно, по-верблюжьи оттопырил нижнюю губу.

— Ввиду того, что ухожу я, а вы остаетесь, — сказал он Муравейскому, — можете считать, что своим острословием вы окончательно убили меня и мои работы. Надеюсь, столь лестное предположение еще выше поднимет вас в ваших собственных глазах.

— О нет, — пропел Муравейский, — все ваши творения, как и миазмы, не могут быть убиты. Они зарождаются самопроизвольно и разрастаются, как плесень. Это такая жалкая желеобразная, недоношенная, недописанная, бесформенная, бездушная чепуха, что я, право, жалею экспертов, на которых все это опять посыплется, как только вы уйдете с нашего завода. Читать и разбираться во всем этом добре, которое лучше не ворошить, может, конечно, только Вонский.

Ронин собрал все свои тетради, связал их бечевкой и вышел из лаборатории.

— Из-за вас он откажется теперь не только от выходного пособия, но и от зарплаты, — сказал Веснин Муравейскому.

— С него станется. Но не бегите за ним. Он сейчас сюда вернется — ведь он не оформил пропуска на сверток. Его из проходной пошлют обратно.

Дымов не поставил своей резолюции на заявлении Ронина.

— Аркадий Васильевич дал мне слово, чтоосвободит меня от работы, как только я приведу в порядок и сдам ему свой лабораторный дневник, — смущенно улыбаясь, сказал Ронин Веснину. — Если вы свободны, Владимир Сергеевич, то я хотел бы, перед тем как уйду отсюда, по знакомить вас с кое-какими материалами. Думается, вы смогли бы их использовать для работы над импульсным магнетроном.

Когда они стали приводить в порядок записи и расчеты, у Ронина в глазах порой вспыхивало былое оживление: он начинал фантазировать о новых конструкциях, изобретал новые методы расчета. Но скоро он потухал, становился скучным. Было совершенно ясно, что воображение его занято мыслящими машинами или, может быть, еще чем-то новым и что никакие силы уже не удержат его на заводе.

Из лаборатории Веснин вышел поздним вечером. Он решил, что идти к Мочалову в такое время неудобно.

В последующие дни у Веснина было очень много работы, и он все так же поздно уезжал с завода. Стыд за свое затянувшееся посещение Мочалова, такой жгучий вначале, постепенно утратил свою остроту. И когда наконец Веснин все же собрался было пойти навестить Александра Васильевича, он узнал от Ронина, которого встретил в читальном зале, что Мочалов совершенно здоров. Ронин видел его в редакции пионерского журнала «Костер». Академик вел там беседу с юными электротехниками.

Ронин добавил, что циркулируют странные слухи, будто Мочалов уже не работает в Главном управлении электровакуумной промышленности, что он отстранен от руководства институтом ГЭРИ.

— Говорят, в институт назначается теперь новый директор, какой-то очень крупный работник наркомата. За Мочаловым, кажется, остается даже не отдел, а только одна лаборатория.

Напоминать Мочалову о себе в сложившейся ситуации Веснин считал неудобным.

Пути электронов

Оставшись без Ронина, Веснин все чаще стал делиться своими мыслями о магнетроне с Кузовковым.

Теоретический отдел, которым заведовал Кузовков, находился на третьем этаже лабораторного корпуса, над помещением бригады промышленной электроники. Случайно стол самого Кузовкова стоял как раз над столом Веснина в простенке, по которому проходила труба-стояк водяного отопления. Хотя и на столе Кузовкова и на столе Веснина стояли телефоны, но инженеры вместо телефона часто пользовались для переговоров трубой отопления. Кузовков носил с собой большую связку ключей, и условное позванивание этими ключами по трубе служило сигналом, что присутствие Веснина необходимо в теоретическом отделе.

Услышав этот условный сигнал, Веснин поднялся наверх.

Сергей Владимирович в белом, очень просторном халате стоял, заложив руки за спину, и с мечтательным видом глядел в огромный чан с водой, стоящий посредине комнаты. Практикантки Валя и Наташа опускали в чан трубки и полоски из листового металла. Тонкие проволочки, припаянные к этим трубкам, они прикручивали к деревянным перекладинам, лежащим поперек чана.

Увидев Веснина, Кузовков расплылся в улыбке:

— Э-э, мы тут, э-э…

Веснин тоже улыбнулся. Он вспомнил, как однажды определила Наташа особенности разговорной манеры чуть заикающегося Сергея Владимировича:

«Э» — это несущая частота, а слова на ней — модуляция».

Шутка была доложена Кузовкову и ему понравилась.

— Давайте скорее модуляцию! — не утерпел Веснин. Кузовков произнес целую речь.

— В этой электролитической ванне, — патетическим жестом он указал на чан, — исследовались электрические и магнитные поля всех важнейших приборов, которые разрабатывались в лаборатории. Теперь ванна оснащена новым автоматическим устройством. При помощи ванны теперь можно определять не только направления и величины сил, действующих между электродами электровакуумных приборов, но и траектории, по которым будут двигаться электроны под действием этих сил. Сегодня мы начинаем первое систематическое исследование электронных траекторий. Догадайтесь: модель какого прибора устанавливают сейчас девушки в электролитической ванне?

Веснин сразу догадался, но, желая доставить удовольствие Кузовкову, сказал нарочито небрежным тоном

— Видимо, какая-нибудь новая многоэлектродная лампа… лучевой пентод, быть может?

— А вот и нет, вот и нет! — по-детски радостно захлопал в ладоши Кузовков. — Многорезонаторный магнетрон! Да-с, да-с, магнетрон-с! Видите, как девушки тщательно и осторожно устанавливают электроды! Они прямо священнодействуют. Это они для вас так стараются. А на будущий год я предусматриваю в плане теоретического отдела большую тему по исследованию магнетронов.

Веснин был взволнован. Дело, которым всего полгода назад на всем заводе, казалось, интересовался он один, теперь было занесено в план лаборатории. Студентки будут писать о многорезонаторном магнетроне в своем отчете о практике. Да, несмотря ни на что, работа двигалась и развивалась.

— Самое важное сейчас — это разобраться со спектром частот, — сказал Веснин. — Мне совершенно неясно, как увеличить размеры прибора и в то же время обеспечить, чтобы он генерировал одну-единственную частоту. Как только мы увеличиваем число резонаторов, прибор дает уже не одну частоту, а целый спектр частот.

Веснин и Кузовков стали обсуждать требования, которым должна удовлетворять резонаторная система импульсного магнетрона.

Вытащив из кармана блокнот, Веснин нарисовал анод магнетрона. Кузовков заволновался и стал заикаться:

— Э-э… Это система со многими степенями свободы… о-очень интересно. Придется прежде всего найти корни характеристических уравнений… А там посмотрим… посмотрим, друг мой…

— Основное, Сергей Владимирович, — выделить одну главную частоту из спектра.

В ответ Кузовков хлопнул Веснина по плечу:

— Здесь есть музыка, в этой задаче. Вы экспериментируйте, а мы будем считать. Потом сверим… Э-э, т-тут важно поймать, э-э…

— Что, Сережа, беретесь за ловлю льва в пустыне? — раздался раскатистый голос Муравейского.

Кузовков однажды рассказал старинный анекдот о том, как физики решали задачу о ловле льва в пустыне.

Приходя в отдел Кузовкова, Муравейский любил повторять эту историю, забывая о ее первоисточнике.

— Знаем, знаем! — попытался отмахнуться Веснин. Но, воодушевленный присутствием девушек, Муравейский не мог замолчать:

— Физик-экспериментатор предложил просеять весь песок пустыни через сито. Если ячейки сита достаточно мелкие, то лев останется на сите и будет пойман. Физик-теоретик сказал, что вероятность пребывания льва не равна нулю для любого места пустыни. Стоит поставить где угодно пустую, запертую… да, именно запертую… клетку и подождать достаточное время — лев неизбежно очутится внутри клетки. Другой теоретик не согласился с этим решением задачи, он предложил сократить время. Поймать льва — это значит отделить себя от него. Надо влезть в клетку, запереться там и считать, что задача решена…

— М-михаил Г-григорьевич, — прервал его Кузовков, — если бы вы были тем львом, которого требуется изловить в Сахаре, то я приказал бы бухгалтеру пустыни внести вас в ведомость на зарплату. Вы бы немедленно явились расписаться в получении, и тут бы мы вас э… сцапали…

Наташа и Валя рассмеялись.

— Как бы мне самому хотелось, девушки, вместе с вами посмеяться, — вздохнул Муравейский, — но сейчас нам с Владимиром Сергеевичем предстоят ответственные дипломатические переговоры.

Не прибавив ни слова, он взял Веснина под руку, и они вышли из теоретического отдела.

— Что случилось, Миша?

— Нас вызывает к себе старик немедленно. Причем звонила не Алла Кирилловна, а его бородобие лично.

К любому проявлению внимания со стороны начальства Муравейский всегда относился настороженно. Он питал инстинктивное недоверие к каждому вышестоящему лицу. От предстоящего разговора с техническим директором Муравейский ничего хорошего не ждал.

— Нас зовут, очевидно, не только для того, чтобы выразить личную благодарность за работу по нашему магнетрону, — ворчал он, спускаясь вниз по лестнице.

— Что же, — ответил Веснин, — мы делаем что можем. В этом смысле наша совесть чиста. Но результатами действительно хвалиться не приходится… И за медленность работы я готов выслушать порицание. С Арнольдом Исидоровичем, если бы он хотел этим заниматься, вероятно, импульсный магнетрон был бы сделан быстрее, чем это получается у нас.

Говоря сейчас о магнетроне, Муравейский произнес слово наш иронически, как бы подчеркивая этим свою непричастность к работам Веснина. Но выражение у нас, сказанное Весниным, заставило старшего инженера бригады насторожиться. Это у нас в тот момент, когда ожидался нагоняй за магнетрон, прозвучало для Муравейского не так лестно, как обычно.

Срочный вызов

В кабинете у Студенецкого сидел военный. На малиновых петлицах его гимнастерки Веснин увидел три красных эмалевых квадратика — знаки различия старшего лейтенанта. На груди — орден боевого Красного Знамени и значок «10 лет ВЧК — ГПУ», на рукаве — золотое шитье: меч в овале.

«Ого! Из Государственного Политического Управления», — отметил про себя Муравейский.

Теперь он готов был клятвенно подтвердить, что никакого отношения к работам Веснина не имел. Он только заказал полку для моделей ламп.

Старший лейтенант внимательно оглядел вошедших, несколько дольше задержавшись взглядом на Муравейском.

Константин Иванович кивнул инженерам и попросил их сесть.

— Вот, товарищ Бархатов, — обратился Студенецкий к старшему лейтенанту, — вот она, наша смена. Я попрошу вас отнестись к ним снисходительно ввиду их молодости. Им обоим вместе меньше лет, чем мне одному. Старый и малые… Все мы трое в вашем распоряжении.

— Ничего не понимаю, — шепнул Муравейский Веснину.

— Сейчас поймете, — отозвался Студенецкий, обладавший тонким слухом. Он встал и забегал по комнате, выкрикивая: — Согласно инструкции, перед уходом сотрудников из лаборатории все документы должны быть убраны со стола и заперты в ящики на ключ! Вам это известно? — Студенецкий остановился против Муравейского. — А вам? — обратился он к Веснину.

Только теперь, несколько отвлекшись от своих мрачных мыслей, Муравейский обратил внимание на то, что на столе технического директора, где обычно лежали стопки деловых бумаг, чертежей, планов, сейчас было пусто. Чернильный прибор, лист чистой бумаги, разноцветные карандаши в хрустальном стаканчике — вот и все. И по мере того как речь Константина Ивановича об обращении с деловыми бумагами становилась все более и более жаркой, старший инженер бригады промышленной электроники волновался все меньше.

«Досталось, видно, самому, и теперь он хочет отыграться на нас. Типичный прием высокого начальства, — решил Михаил Григорьевич. — Но со мною этот номер не пройдет».

Набегавшись вдосталь, Константин Иванович снова опустился в свое кресло.

— Товарищ Бархатов принес мне, — сказал Студенецкий, — ряд чертежей, схем, заметок, которые он на днях в девять часов вечера, то есть спустя три часа после окончания работы, нашел на столах в вашем отделе лаборатории. Никто никуда не заявлял у вас о пропаже этих так небрежно оставленных бумаг. А ведь вы, повторяю, обязаны знать инструкцию! «Перед уходом сотрудников все документы должны убираться со столов и запираться на ключ». Помимо товарища Бархатова, завод посещают многие лица, в том числе также и граждане других стран. Теперь вам все понятно? — повернулся Константин Иванович к Муравейскому.

Затем технический директор налил себе в стакан воды из графина, отхлебнул и взглянул еще раз на Муравейского, ожидая ответа.

Веснин стал вспоминать, в какой день и что он мог оставить на столе, когда услышал совершенно спокойный и, как всегда, благозвучный голос Михаила Григорьевича:

— За себя и за своих сотрудников я ручаюсь. Они этого сделать не могли. Так поступить могло лишь одно лицо, приглашенное на работу Владимиром Сергеевичем без достаточной проверки его свойств. Но это лицо благодаря ряду своих привычек, не совместимых с порядками, каких мы привыкли придерживаться у себя в лаборатории, уже уволено. Если товарищ Бархатов сочтет возможным показать бумаги, мы сможем тут же подтвердить или опровергнуть мои предположения.

Записки, схемы и чертежи, испещренные буквами, похожими то на пузатых божьих коровок, то на длинноногих осенних комаров, появились на столе.

— Да, это рукописи Арнольда Исидоровича, — вздохнув, сказал Веснин.

— Но они не представляют собой уникальной ценности, — подхватил Муравейский. — Ронин всюду таскает их за собой в мешке и разбрасывает где попало. Пока что этот посев не дал ни одного колоска. Очевидно, семена не всхожие.

— Я знаю Арнольда Исидоровича, — сказал Бархатов. — Он очень рассеян. Помимо рассеянности, он обладает еще многими, не часто встречающимися свойствами.

— Он очень одарен и бескорыстен! — воскликнул Веснин. — Конечно, я должен был следить за ним. Это я виноват.

— Поскольку Ронин у нас больше не работает, мы можем считать вопрос исчерпанным, — с достоинством заключил беседу Студенецкий.

Не успели инженеры вернуться в лабораторию, как позвонила Алла Кирилловна:

— Муравейского и Веснина требует к себе директор. Явиться надо немедленно.

В секретариате дирекции Веснин увидел старого Мухартова. Илья Федорович сидел и читал газету. Он был чисто выбрит, усы закручены кончиками вверх. На нем была старая, много раз стиранная, полинявшая, но очень опрятная рабочая блуза. Мягкий отложной воротничок был повязан довольно ярким шелковым бантом.

Веснин знал от Кости, что Илья Федорович еще до революции много раз бывал за границей. Вместе с великим русским изобретателем Лодыгиным он монтировал электроламповые заводы в Америке и Франции. Любимая рабочая блуза Мухартова была сшита еще во времена Лодыгина, а яркая шелковая лента куплена когда-то в Париже.

Приема у директора ожидали несколько человек. Среди них Веснин увидел начальника охраны завода, начальника лаборатории генераторных ламп инженера Цветовского. Но как только Веснин с Муравейским вошли, секретарь встала, кивнула Мухартову, открыла дверь директорского кабинета и произнесла:

— Входите все втроем.

Жуков протянул Муравейскому телеграмму-«молнию». В ней было написано:

Ленинград электровакуумный завод директору

Шлите срочно представителей участия аварийной комиссии станция Медь тчк

Главный энергетик С а д о к о в

Эта фамилия показалась Веснину знакомой, но он не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах он встречался с человеком, работающим на станции Медь.

— Не откладывая, выезжайте все трое, — сказал Жуков.

Взяв телеграмму, Муравейский, Веснин и Мухартов пошли прежде всего в техническую библиотеку завода. Здесь они попытались найти в географическом атласе местоположение станции Медь. Но в библиотеке не оказалось достаточно подробной карты с указателем железнодорожных пунктов.

— Пойдемте в отдел сбыта, — предложил Мухартов, — там по счетам мы сможем установить, что они у нас приобретали. — На телеграмме пометка: Передано через Свердловск, — сказал Веснин. — Следовательно, интересующий нас пункт должен находиться на Урале.

В архиве отдела сбыта удалось обнаружить, что в течение последних месяцев какой-то медеплавильный завод, расположенный возле Свердловска, закупил довольно большое количество колб ртутных выпрямителей на 100 ампер, 500 вольт.

— Надо нам взять с собой несколько штук таких колб, — предложил Мухартов. — Вы, Михаил Григорьевич, распорядитесь, чтобы эти колбы упаковали в маленькие ящики. Тогда не надо будет сдавать их в багаж. Повезем их с собой в вагоне. И счета нужно здесь выписать, они нам там оплатят.

— Ладно, готовьтесь. Выезжаем сегодня «красной стрелой», — решил Муравейский. — Вы, коллеги, идите на склад и в бухгалтерию, а билетами я займусь лично. А то, боюсь, если это дело доверить Владимиру Сергеевичу, он возьмет бесплацкартные. Итак, всем быть на вокзале в двадцать три часа тридцать минут, без опозданий. Есть?

Перед отъездом

Получив приказ выехать сегодня, Веснин тут же позвонил в ГЭРИ, чтобы сообщить Мочалову о своем отъезде. Ему ответили, что Александр Васильевич работает у себя дома. Сгоряча Веснин сразу позвонил туда. Детский голос сказал, что академик Мочалов отдыхает, прилег на полчаса после обеда. Веснин опустил трубку и пошел выписывать командировочное удостоверение, получать аванс.

Дома он застал Рогова за довольно оригинальным занятием: тот делал попытки разглядеть всего себя, от только что начищенных башмаков до галстука, в зеркальце для бритья. Других зеркал в хозяйстве Рогова и Веснина не водилось. На Рогове был новый костюм, с борта которого еще не была спорота сплющенная свинцовая пломба, а с рукава — картонный треугольничек с обозначением цены.

Рогов сделал было попытку изложить товарищу по комнате причину, побудившую его заняться своим туалетом, но выражался так витиевато и туманно, уклончиво и многозначительно, что сам первый же и рассмеялся.

— Тебе сегодня, если ты уезжаешь, это уже безразлично, — заключил свои излияния Рогов.

Он взял со стола бритву и решительным жестом срезал с борта пломбу, затем осторожно спорол с рукава билетик с ценой, завернул всё это в бумажку, надписал на ней год, месяц, число и спрятал в ящик стола, где у него хранились порошки от головной боли и письма.

Уходя, Рогов крепко пожал Веснину руку и произнес проникновенным тоном:

— Прощай, друг!

Убирая в стол свои бумаги, Веснин среди стопы старых записей увидел книгу — Трактат акустики Хладного, которую он все еще не прочел, хотя именно для этой цели и оставил ее на столе. Смахнув с книги пыль, Веснин сунул ее в дорожный чемодан и затянул его ремнями.

До отхода поезда оставалось еще почти три часа.

«Пойду к Мочалову, — решил Веснин. — Скажу: не знаю, не умею, не могу построить импульсный магнетрон».

До Васильевского острова Веснин ехал трамваем, от моста лейтенанта Шмидта пошел пешком. За Невой, отражая последний отблеск заходящего солнца, сиял купол Исаакиевского собора. Высокий шпиль на крыше Адмиралтейства сверкнул подобно золотой игле и погас. По Университетской набережной Веснин дошел до старого академического дома.

Он посмотрел вверх на окна. Свет пробивался сквозь спущенные занавески. За одной из них мелькнул силуэт детской головы с распущенными волосами.

Веснин вошел в слабо освещенный вестибюль.

Когда он был здесь впервые, то не видел от волнения ничего. Теперь он был спокойнее, поднимался медленнее.

Академик Карпинский, — прочел Володя на двери ближайшей квартиры.

«Он ведь умер», — подумал Веснин.

На втором этаже тускло блеснула медная табличка, прибитая к черному дубу: Академик Комаров.

«Тоже покойный», — отметил Веснин.

На противоположной двери той же площадки висела дощечка с фамилией умершего академика Егорова.

Ужасное предчувствие остановило Веснина.

«Фу, глупости какие! — сказал он самому себе. — Ведь в каждой квартире любого дома умирают люди, но просто мы их не знаем. Умирают и родятся…»

Он поднялся на четвертый этаж.

На двери был приколот кнопками прямоугольник, вырезанный из белой чертежной бумаги: А. В. Мочалов.

Это было написано тушью, а снизу сделана приписка синим карандашом:

«Старшим звонить один раз, младшим — два раза».

Прежде этой приписки не было. Очевидно, младшие стали уж слишком общительны.

В другое время Веснин улыбнулся бы, прочитав этот призыв, но сейчас ему было не до смеха. Он вдруг оробел:

«Как же так, ворваться вечером, без приглашения? Может быть, вызвать кого-нибудь из младших и спросить у них, можно ли видеть Александра Васильевича?»

Цветные стекла над лестничной площадкой уже потускнели, казались одноцветными, непрозрачными.

«Нет, неудобно звонить без предварительной договоренности. И что за спешка? — сам себя убеждал Веснин. — Ведь все равно через два часа я буду в поезде и, следовательно, в ближайшие дни работать не смогу».

Веснин стал спускаться вниз. Он вышел на улицу, перешел на противоположный тротуар, оперся о гранитный парапет набережной и еще раз взглянул на окна квартиры Мочалова.

В одном открылась форточка, свет в другом погас.

По Неве скользил на своем собственном сияющем отражении маленький пароходик. Цветные фонарики мигали на палубе и в воде.

Если б человеку был дан дар предвидения, Веснин ни за что не уехал бы сегодня, не повидавшись с Мочаловым. То, что он не подчинился в тот вечер своему страстному желанию поговорить с Александром Васильевичем, никогда впоследствии не мог простить себе Веснин.

Домой он шел пешком. Времени оставалось слишком довольно, для того чтобы взять чемодан и пойти на вокзал.

Глава девятая. Технический проект

Снова дальняя дорога

Прошло всего полгода с той ночи, когда Веснин по дороге в Севастополь вышел из вагона на железнодорожную насыпь и ощутил запах талой земли и едва уловимый аромат невидимых в темноте ранних цветов. Он улыбнулся, вспомнив, с каким трепетом он тогда поминутно вынимал из кармана свое первое в жизни командировочное удостоверение, перечитывал его и, лежа на верхней полке, обдумывал, как достойнее держать себя на корабле, чтобы не уронить честь завода. Как он трусил, как боялся, что не справится, если произойдет хоть малейшая неполадка! Теперь он ехал не на сдачу оборудования, а на самую настоящую аварию. Однако мысли его были далеки от предстоящих хлопот, от возможных неприятностей, от трудностей, несомненно ожидающих всю бригаду.

Как и тогда, по дороге в Севастополь, Веснин занимал верхнюю полку. В свое время, в разговоре с Дымовым, Веснин не отрицал многих преимуществ заводской лаборатории. Но заводская работа оставляла не слишком много времени для размышлений, не относящихся к очередному заданию, к очередной теме. Оторванный неожиданно от плановых работ, Веснин мог теперь всецело отдаться мыслям о вещах, так волновавших его со времени командировки на крейсер «Дмитрий Фурманов».

«Помните, — говорил Мочалов, — в военном деле допустимы иные нагрузки, другие габариты. Ковать из дамасской стали кухонный нож — расточительство. Но меч должен разрубать летящую пушинку и рассекать тяжелые латы. Здесь счет иной».

А колеса стучали, и вагон качало на поворотах. Вновь вошедший в купе пассажир ворчал на проводника за то, что тот не принес постели. Постель принесли, ворчливый пассажир взгромоздился на верхнюю полку против Веснина, повернулся лицом к стене, и вскоре раздалось его свистящее сонное дыхание.

— Скоро вторые сутки, как едем, — вздохнул внизу Мухартов.

Веснин повернулся на бок, отодвинул штору и увидел, как на маленьком столбике зеленый огонь, мигнув, сменился красным. Красный мелькнул мимо окна, а вдали возникла новая зеленая звездочка светофора. Она растет, близится. Паровоз равняется со светофором, и снова гаснет зеленый огонь, а вспыхивает красный. А впереди вновь зеленое мерцание…

По мере того как темнело небо, эти разноцветные огни казались всё более крупными, яркими.

В Ленинграде еще шли осенние дожди, а здесь Веснин увидел на черной зяби полей пятна белого снега. Снег лежал в ложбинах и у пригорков. За узкой полосой поля непроходимой стеной чернел, сливаясь с темнеющим небом, лишенный листвы, мрачный лес; Из этого дикого леса вставали, подобные гигантским зонтичным растениям, прозрачные верхушки вышек, построенных из белых бревен. Среди этого сурового пейзажа нежные всходы еще не полностью укрытой снегом озими выглядели необычно. Яркие зеленя гасли, чернели, сливаясь с темнотой рано наступающей в это время года ночи.

— Первый год пашут, — сказал Мухартов.

Он стоял, опершись на столик, и тоже смотрел в окно.

— Сразу чувствуется, что едем на север, — отозвался Веснин. — Здесь уже снег идет.

— Не в снеге дело, Владимир Сергеевич! — хлопнул ладонью по столику Мухартов. — Я два года назад этой же дорогой ехал, так тогда ведь лес к самым окнам подступал. Ни светофоров, ни строений всех этих не было. Поезд останавливался прямо посреди леса. Поверите ли, я сам, своими глазами, здесь лося видел. Вон там он пробежал по полянке, где сейчас виднеется большое заводское здание. Я тогда так же стоял у окна. И поезд этак же остановился. Только всех этих построек тут еще не было. И вдруг вижу — поднимается из-за куста бородатая горбоносая морда с громаднющими рогами. Леший, настоящий леший! А он как вскочит да как замычит! Могучий такой зверь…

Веснина удивляло многословие шеф-монтера, а также его белая накрахмаленная манишка и галстук бабочкой.

— Не успел переодеться, — опять вздохнул Мухартов, опускаясь на скамью. — Выпил бокал шампанского — и в путь… Супруга моя, Анна Кузьминична, на меня в большой обиде: «Такое, говорит, событие не каждый день случается…» Но молодые меня отлично поняли… Да-а, ночевала тучка золотая, — старик высморкался, — утром в путь она пустилась рано…

Веснин достал из чемодана книгу Хладного Трактат акустики, перелистал несколько пожелтевших, пахнущих мышами и сыростью страниц и задумался. Он вспомнил, как высокомерно осудил перед матерью этот ее подарок.

«Акустика — это колебания, — изрекал он тогда. — Да, но какие колебания? Хладный писал свой трактат, когда еще не была известна взаимная связь между электричеством и магнетизмом, почти за сто лет до того, как в науку вошло слово «электрон».

Дверь купе поехала в сторону, и зазвучал веселый голос Муравейского:

— Вам сюда, барышня! Уверяю вас, вам сюда. Я лучше проводника разбираюсь в билетах. Как только я увидел вас на перроне, я сразу понял, что вам сюда. Иначе, скажите, с какой стати я нес бы ваш чемодан?

— Ах, что вы! Нет нет, здесь все места уже заняты…

Веснин закрыл книгу и посмотрел вниз.

Муравейский стоял в коридоре у раскрытой двери купе таким образом, что заслонял чемоданом, который держал в руках, весь проход.

Рядом с Муравейским стояла дама в шелковом дождевом плаще василькового цвета.

Веснин разглядел только капюшон и кончики резиновых бот.

— Заходите же, прошу вас! Будьте как дома, — говорил Муравейский. — Я уже заказал чай. А вопрос о плацкарте мы утрясем, увяжем, согласуем, поставим ребром, провернем и вырешим. Пусть вас это не тревожит.

Веснин спрыгнул со своей полки и стал поддакивать Муравейскому, так же смело утверждая, что плацкарта — это действительно сущий пустяк.

Муравейский поставил чемодан на багажную полку, усадил даму на скамью, стал на одно колено, вынул из кармана шелковый носовой платок и обтер даме ботики. Гостья сопротивлялась с милым кокетством.

Звали гостью Рита Горностаева.

Ехала она на станцию Медь догонять разъездную труппу областного драматического театра, в котором, по ее словам, играла главные роли, хотя режиссер, как она успела сразу сообщить, ужасно отсталый человек, абсолютно не способный понять особенности системы Станиславского.

На этом автобиография Риты Горностаевой оборвалась.

Она заметила круглые плоские, в белых металлических ободках, старинные перламутровые пуговицы на жилете Мухартова.

Пуговицы, оказывается, были страстью ее жизни. Дома у нее имелась коллекция из тысячи восьмидесяти семи штук. С собою же в дорожном портфельчике она всегда возила некоторые избранные экземпляры, как она утверждала, «на счастье».

Муравейский включил настольную лампу, и Веснин увидел чистенькое молоденькое личико, светлые глазки и загнутые, сильно подведенные ресницы.

Молодые инженеры, а также шеф-монтер, который расчесал и подкрутил свои пышные усы, слушали сообщение о коллекции с живым интересом. Ободренная общим вниманием, юная коллекционерка решилась открыть портфель.

— Я не знаток, не ценитель, не смею себя считать экспертом, — произнес Муравейский, взглянув на экспонаты, — но меня, как диллетанта, интересует, почему среди остальных столь примечательных объектов оказалась вот эта, такая обычная на первый взгляд, штампованная форменная пуговица с крылышками и пропеллером.

— С этой пуговицей, — сказала Рита, — связано одно весьма примечательное событие. Этой весной я возвращалась из гастрольной поездки с юга. В том же вагоне ехал в Москву один летчик. Поздно вечером на маленьком полустанке он вышел из вагона, чтобы, как он сказал, набрать мне фиалок. Он объяснил, что есть специалисты, которые ночью собирают цветы по запаху, и что он как раз такой специалист. Он вынул из кармана эту форменную пуговицу и положил ее на свой чемодан в залог того, что сейчас же вернется. И, представьте, не вернулся! Перед тем как выйти за фиалками, он произнес несколько тостов за процветание советской авиации, за расцвет русского драматического искусства и так далее. Никто из пассажиров не отказывался поднять с ним вместе бокал. Но когда летчик пропал, никто не счел нужным позаботиться о его вещах. Пришлось мне, вместе с проводником, сдать их в камеру забытых вещей. Там меня заставили три раза расписаться и на трех копиях акта указать свой постоянный адрес. Я чуть было не опоздала на поезд, но все же в планшетку летчика успела положить букетик фиалок, купленный тут же, на вокзале. Я это сделала в воспоминание о тех фиалках, которые он так хотел собрать для меня.

Рита вздохнула. Слушатели смотрели на нее сочувственно, а Муравейский вздохнул вместе с ней.

— С тех пор и по сей день, — продолжала Рита, — мы с этим летчиком не встречались.

— Забыть вас мог бы только человек, совершенно лишенный чувства прекрасного! — изрек Муравейский.

— Я вовсе не говорила, что меня кто-то забыл! — возмутилась Рита. — Он пишет мне, что с момента разлуки занят решением задачи о встрече. И если нам ничто не помешает, мы увидимся с ним этой весной на берегу Черного моря.

— Позвольте! — вдруг спохватился Веснин. — Зачем же летчик оставлял в залог своего возвращения пуговицу, когда в вагоне были все его вещи?

— Ох, только математики могут быть такими рассудительными! — вздохнула Рита. — Вы математик, да? Никогда не видела живого математика.

Все рассмеялись, за исключением гражданина, лежавшего на верхней полке, который только еще громче всхрапнул.

— Что касается математики, я считаю ее слишком абстрактной наукой, — сказал Муравейский. — Давайте лучше поговорим о чем-нибудь более земном. Если бы вы, товарищ Рита, рискнули показать мне свою левую ладонь, то я предсказал бы вам ваше будущее с такой точностью, как этого не смог бы сделать ни математик, сидящий визави, ни какой-нибудь другой человек, занимающийся интегральным исчислением.

Он взял своей мощной дланью маленькую руку Риты, взглянул на ее ладонь и запел:

Веснин извинился и вышел в коридор. Если бы он остался в купе, то, возможно, узнал бы много интересного и без помощи хиромантии, астрологии или любой другой оккультной науки, в тайны которых в данный момент Муравейский посвящал юную представительницу сценического искусства. Продолжив беседу с Ритой, Веснин мог бы узнать, что молодого человека, искавшего ночью фиалки в степи, зовут Анатолий Сидоренко, что живет он теперь в Детском Селе, под Ленинградом… Вернувшись из командировки, Веснин непременно разыскал бы друга своего детства. И тут выяснилось бы, что Сидоренко работает летчиком-испытателем на Детскосельской ионосферной станции. Это об его упрямстве говорил Веснину сотрудник Горбачева Геннадий Угаров, это голос Сидоренко слышал Веснин в громкоговорителе на опытном поле ионосферной станции, присутствуя на испытании прибора я свой,

«Включаю радиус, — говорил Сидоренко, — включаю радиус…»

Но Веснин ушел из купе в коридор. Его мысли занимал трактат Хладного, а не приключение на полустанке.

«Трактат акустики»

В коридоре Веснин подошел к окну, но уже ничего не увидел, кроме отражения своего лица в темном стекле. Откинув от стенки складной стул, он сел и углубился в трактат Хладного. С жадным любопытством принялся он читать описание того, что делал Хладный — этот человек с таким чудовищно длинным именем: Эрнест Флоренс Фридрих, считавший, что слишком поздно занялся наукой — в девятнадцать лет… Хладный сделал следующие наблюдения:

.. Между прочим, я заметил, что каждая не очень малая стеклянная или металлическая пластинка издает разнообразные тоны, если я касаюсь ее и ударяю ее в различных местах, и я желал узнать причину этого еще никем не исследованного различия тонов.

Мысль Веснина была направлена на магнетронный генератор. И все, что он видел, слышал, читал, каким-то глубинным течением задевало центральную, основную идею, владеющую им, и, на мгновенье коснувшись, обновляло ее рядом новых, неожиданных ассоциаций. Читая Хладного, он думал:

«Любая реальная конструкция может совершать колебания самых различных частот. Математический маятник, который имеет одну-единственную частоту собственных колебаний, — это не более как абстракция, созданная для удобства расчета. Такой же абстракцией является и электрический колебательный контур, состоящий из одной емкости и одной самоиндукции, который якобы также имеет одну-единственную частоту собственных колебаний. Всякая же материальная система имеет целый спектр собственных колебаний. Все дело в том, как выделить из этого спектра основную, наиболее интересующую нас частоту колебаний и подавить все остальные частоты, которые являются паразитными. Маятник для часов можно сконструировать так, что его основная частота будет находиться очень далеко от паразитных. Этот физический маятник очень близок к своему математическому идеалу. Так же далеко отстоят паразитные колебания от основной частоты и в электрическом контуре, составленном из одной катушки и одного конденсатора, когда их размеры малы по сравнению с длиной электромагнитной волны. Но все запутывается и усложняется, когда переходим к колебательным системам, составленным из большого числа звеньев. Это справедливо и для электротехники и для акустики».

Сухие, чисто деловые соображения не мешали Веснину одновременно получать удовольствие от чтения трактата. Старинный язык Хладного и его манера изложения звучали несколько сказочно под аккомпанемент радио, которое был включено в коридоре вагона для удовольствия пассажиров.

Я укрепил в тиски медный кружок на оси и заметил, что, проводя по нему смычком, можно произвести различные тоны…

… Наблюдения Лихтенберга над фигурами, которые появились при посыпании смоляным порошком стеклянных или смоляных пластинок с различными электричествами, над чем я производил различные опыты, подали мне мысль, что, может быть, разнообразные виды вибраций кружка также обнаружатся различными фигурами, если я посыплю его песком или чем-нибудь подобным. При этих опытах появились на упомянутом уже кружке звездовидные фигуры; затем одни наблюдения следовали за другими…

Веснин читал о том, как Хладный укреплял диски на вертикальной стойке. Диск посыпан песком. Хладный проводит смычком по краю. Песок располагается на двух диаметрах диска. Диск разделен на четыре вибрирующие части и издает низкий тон. Хладный снова насыпает песок. Теперь он прижимает край диска в одной точке пальцем и проводит смычком в точке, отстоящей от прижатой на 30 градусов. Песок немедленно располагается в форме шестилучевой звезды. На диске шесть вибрирующих секторов, отделенных один от другого шестью узловыми линиями. Опыт следует за опытом, вибрирующий диск делится на десять, двенадцать, четырнадцать, шестнадцать секторов. По мере того как деления становятся мельче, вибрации совершаются быстрее и тон, следовательно, становится выше. Тон, происходящий при шестнадцати секторах, на которые разделяется кружок, так резок, что его почти больно слушать…

«В этих опытах Хладный показал, — размышлял Веснин, — что механическая колебательная система может быть возбуждена на любой из частот присущего ей спектра. В магнетроне многорезонаторный анод возбуждается электронными потоками и приводится ими в электромагнитные колебания, как пластинки Хладного приводятся в звуковые колебания движениями смычка. И в магнетроне один и тот же анод при разных условиях колеблется с разными частотами. Как же выделить из всего спектра колебаний анода одну, интересующую нас частоту? Хладный, чтобы заставить пластинку издавать определенный той, прижимал ее в определенной точке пальцем. А что же надо сделать с анодом? Чем больше отношение размеров резонатора к длине волны, тем ближе друг к другу смежные частоты спектра колебаний, — продолжал развивать свою мысль Веснин, — тем труднее удержать колебания на одной избранной частоте, тем легче происходят перескоки колебаний с одной частоты на другую.

Так было и у Хладного, когда его вибрирующая пластина делилась на большое число частей. Когда на пластине появлялось множество узловых песчаных линий, то эти линии становились неустойчивыми, узоры их зыбились, менялись, расплывались…

Легко избежать перескоков с одного типа колебаний резонатора на другой тип колебаний, если отношение размеров резонатора к длине волны невелико. Когда у Хладного пластинка делилась всего на четыре, шесть секторов, то тон звучания оставался неизменным, рисунок песчаного узора был устойчив. Так же устойчива была в магнетроне частота колебаний, когда анод состоял всего лишь из четырех резонаторов.

Но чтобы сочетать большую мощности с высокой частотой колебаний, неизбежно надо увеличивать отношение размеров генератора к длине электромагнитной волны. Мочалов также подчеркнул, что этого положения надо придерживаться при конструировании магнетрона. Как же при этом условии сохранить устойчивость колебаний? Ясно, что есть конструкции более устойчивые и менее устойчивые, конструкции с большим и с меньшим разделением частот. Это совершенно новое качество конструкции. Никогда раньше ни в одном из разделов техники подобный вопрос не рассматривался.

Известны задачи о самых прочных конструкциях: самых прочных балках, колоннах, дисках, арках… Решались задачи о самых обтекаемых телах: кораблях, самолетах, снарядах… Но конструкция с наиболее устойчивым спектром колебаний? Такого еще никогда не было…

Нет, я не так смел, я не ставил себе цели делать открытия, — думал Веснин. — Моя задача узко прикладная — создание технически совершенной конструкции магнетрона… Но выхода нет, — продолжал он размышлять, захлопнув книгу, — мне всё придется делать сначала, всё самому. Готовых теорий нет. Кто-то должен начать, и я не имею права отлынивать от работы, которую следует сделать. Мочалов говорил, что работать надо быстрее… лучше. Лучше и быстрее…»

Паровоз загудел, ход поезда замедлился, стук колес сделался более четким, раздельным, пока не замолк совсем. За окном показалась заснеженная крыша маленького, похожего на крестьянскую избу вокзала. За станцией сияли в ночной тьме залитые светом прожекторов стены вновь строящихся корпусов гигантского здания.

Радио с неумолимой настойчивостью простуженным басом передавало «последние известия» из Москвы, а на станционных часах было уже два часа утра.

— Ого! — удивился Веснин. — Много же градусов долготы мы за эти сутки отмахали!

— Утром, — произнес проводник, — будем проезжать Уральские горы.

Стукнула дверь купе. Веснин обернулся и увидел пассажира, который всего три часа назад так настойчиво требовал постель. Пассажир спешил к выходу; проводник помог ему вынести на платформу чемодан.

Поезд фыркнул, загудел, дернулся и побежал от огней станции снова вперед, в гущу черной ночи.

«Спать-спать-спать! — застучали колеса. — Спаать, спаать, спаать!»

Все это время молодой инженер сидел в коридоре, опасаясь, что проводник, заглянув в купе, увидит там пять пассажиров вместо узаконенных четырех. Веснин был очень доволен, что теперь освободилось одно плацкартное место и можно будет юридически оформить фактическое пребывание Риты в купе. Побеседовав на эту тему с проводником, Веснин узнал, что Михаил Григорьевич уже обо всем договорился.

Мастерство актера

Веснин, полагавший, что в столь поздний час его спутники уже давно спят, мог убедиться, что прогнозы судьбы по линиям рук весьма содействуют духовному сближению хиромантов с их подопечными. Устроившись на своей верхней полке, он не без любопытства прислушивался к тому, что обсуждалось внизу.

Речь шла о системе Станиславского. Рита утверждала, что этот гениальный метод следовало бы признать обязательным для всех театров республики. Она выражала надежду, что со временем правительство издаст такой декрет.

— В прошлом, — говорила она, — религия диктовала нормы морали, нормы поведения людей. Теперь этим занимается искусство. К искусству нельзя допускать лиц, которые способны его исказить…

Веснин, свесившись к беседующим на нижних полках, попытался высказать и свои взгляды по обсуждаемому вопросу, но, увы, математикой в этом купе никто уже не интересовался. И это было вполне понятно, ибо Муравейский скромно опустив очи долу, сообщил своей молоденькой собеседнице, что искусство — это, собственно говоря, и есть его стихия:

— По крайней мере, так утверждал Константин Сергеевич.

— Вы знали Станиславского?

— И говорил с ним — вот так же, как я с вами сейчас говорю. Я держал вступительный экзамен в школу актеров при МХАТе. Одновременно со мной экзаменовался Сергей Образцов. Сережа ныне великолепно преуспевает на фронте искусства, и, представьте, без никакого нахальства,но исключительно лишь благодаря ловкости рук.

Веснин искренне восхитился этой остротой. В самом деле, ведь актер, работающий, подобно Образцову, с куклами, должен обладать очень ловкими руками.

— Сережа так волновался, — продолжал свой рассказ Муравейский, — что на вопрос Станиславского: «Сколько вам лет?» — он ответил: «Двадцать два лет». И был тотчас же принят, именно за это свое волнение. Повышенная эмоциональность есть основа нашего ремесла. Не так ли?

— А вы… что вы показали на экзамене?

— Я? Гм… Как вам сказать, ну мне довелось участвовать в одном этюде. Константин Сергеевич предложил всей группе экзаменующихся вообразить, будто горит банк. Представьте себе эту картину: суматоха, шум, вопли, слезы. Одна дебютантка даже стала рвать на себе волосы. Шутка ли сказать, ведь речь шла о приеме в школу МХАТа! А я сидел на подоконнике и курил, наблюдая эту живую картину. Подходит ко мне Константин Сергеевич: «Простите, вы общаетесь со своими партнерами? Чувствуете их? Прощупываете?» — «Как же, — отвечаю, — и чувствую и общаюсь; слыхал: банк горит. Но предприятие это не мое, деньги там тоже не мои — чего же, скажите, мне волноваться?» И продолжаю спокойно курить. Станиславский пожал мою руку и тут же поздравил с приемом в театральное училище.

Веснин знал, что Муравейский не курит. Но прежде чем он успел что-либо сказать, Михаил Григорьевич с легким вздохом произнес:

— По сей день храню я на память об этом событии ту самую недокуренную папиросу. Но с тех пор я дал себе зарок не курить.

Даже Илья Федорович, дотоле молчавший, тут издал некое восклицание, означавшее в данный момент у него, по-видимому, наивысшую степень удивления. К счастью, это высказывание почтенного шеф-монтера не было расслышано дамой. Она была всецело во власти магических чар искусства.

— Вы и теперь работаете в Московском ордена Ленина Художественном академическом театре имени Горького?

— Это тема не для дорожного разговора, — ответствовал Муравейский. — Но я надеюсь, что мы с вами видимся не последний раз в жизни. И когда-нибудь, в соответствующей обстановке, я охотно побеседую с вами о всех перипетиях своей судьбы. Конечно, если у вас найдется для этого время и будет желание меня выслушать…

Поезд остановился на станции рано утром. Было еще почти совсем темно. Веснин и Мухартов вынесли ящики с колбами на платформу, а Муравейский, сообщив им на ходу, что сейчас вернется, пробежал мимо своих товарищей с Ритиным чемоданом в руке и ее голубым плащом под мышкой.

— Поглядите, Владимир Сергеевич, — сказал Мухартов, — вокзал-то какой красивый! И платформа крытая и камера для хранения багажа. А ведь два года назад здесь сходили с поезда прямо на насыпь…

Вдоль вагонов быстро шел молодой паренек в нагольном тулупе и в кожаном лётном шлеме.

— Есть пассажиры на завод? — спросил он, подойдя к вагону номер семь.

— Так точно! — отозвался Мухартов.

Паренек оказался шофером заводской машины, высланной навстречу представителям ленинградского завода.

Мухартов поднял ящик с колбой, Веснин взял второй ящик, шофер понес третий. Шли медленно, осторожно, боясь поскользнуться на молодом, еще не схваченном морозом снегу.

Перед вокзалом стояли маленькие мохнатые лошаденки, впряженные в сани. Полозья саней казались поставленными на шины — так густо прилипла к ним осенняя грязь. Под стать лошадкам был крохотный «газик» с брезентовым верхом.

— Здорово встряхивает? — спросил шофера Мухартов.

— Есть такое дело, — отвечал тот. — Сейчас дорогу очень развезло. Зима придет — всюду мосты поставит. А с весны начнутся дорожные работы. Приедете через год — не узнаете. Но на сегодняшний день, надо прямо сказать, у кого жир лишний есть, так пока к заводу едем — спустим!

— Придется, Владимир Сергеевич, ящики разломать и колбы на руках держать… И ехать надо потише, мы не торопимся, — добавил Мухартов, обращаясь к шоферу.

— А третью колбу куда поставим? — спросил словоохотливый шофер.

Веснину стало неловко, словно это он, а не Муравейский, заставляет всех ждать.

— Вот раскурю трубочку, и решим, куда ставить, — спокойно ответил шоферу Илья Федорович.

Когда трубочка была выкурена, прочищена и спрятана в карман, из-за угла выскочил наконец запыхавшийся Муравейский:

— Прошу прощения, товарищи, но не мог же я бросить даму, не дотащив ее чемодана до извозчика!

Он влез в машину, поставил, колбу себе на колени и крикнул шоферу:

— Трогай, да полегче на поворотах! Колбы — вещь деликатная.

Веснин и Мухартов поместились на заднем сиденье, Муравейский сел рядом с водителем. Машину сильно качало и встряхивало. Веснин и Мухартов держали колбы катодами вверх, прижав баллоны к коленям. Ртуть плескалась внутри стеклянных баллонов с угрожающим шорохом и треском. От трения ртути стекло внутри баллонов электризовалось. Голубые вспышки возникали в безвоздушном пространстве, мертвящий мерцающий свет на миг озарял машину. Свет этих мгновенных вспышек выхватывал из темноты то обвисшие за ночь усы Мухартова, то его руки с толстыми венами. Глаза шеф-монтера были закрыты, и Веснину казалось, что старик дремлет.

Обернувшись и вытянув шею, чтобы увидеть Веснина, который был загорожен колбой, Муравейский сказал:

— Ее зовут Маргарита Витальевна. Не правда ли, прелестно? Оказывается, ей всего двадцать лет! Чудесный возраст… Она остановится в гостинице, там у них забронированы номера для всей труппы. Бедный летчик с его ночными фиалками… Он надеется, что увидит ее летом будущего года где-нибудь на Черном море. Она же, увы, ждет меня здесь сегодня вечером.

— Осторожней, осторожней там с колбами! — пробурчал Мухартов, не поднимая век.

Веснин расставил локти пошире, оберегая от толчков хрупкие стеклянные рога. Дороге, казалось, не будет конца. Ноги от неудобного сиденья с колбой на коленях затекли, и по икрам бегали мурашки. Но вот последний толчок, последняя вспышка голубого сияния, и машина остановилась у проходной завода.

Аварии на станции Медь

В бюро пропусков приезжих встретил главный энергетик завода. Веснин сразу узнал его: это был тот самый инженер Садоков, с которым Веснин лежал вместе в институте профзаболеваний. Тогда, в больничной палате, он был бодр и жизнерадостен. Теперь Садоков выглядел обрюзгшим, постаревшим. Он был небрит, глаза красные, воспаленные.

— Здравствуйте, Михаил Васильевич! — обрадовался Веснин. — Вот не ожидал, что придется встретиться!

— Да, все это так неожиданно на меня свалилось, — отвечал Садоков.

Видно было, что он не узнал Веснина.

— Прежде всего устройте нас помыться, привести себя в порядок с дороги, — обратился к Садокову Муравейский.

— Я помещу вас у себя. У меня дом большой, вам будет удобно, — сказал энергетик. — Кстати, вчера жена тесто на пироги ставила.

— Большое спасибо, — ответил Веснин. Муравейский отвел Веснина в сторону:

— Послушайте, Володя! Во-первых, вы, как говорят у вас в Киеве, «поперед батько в пекло не лизте». Дипломатические переговоры предоставьте мне. А потом запомните еще одну поговорку: «Не пей из колодца — плюнуть придется». У меня предчувствие, что этого хлебосола надо будет отдать под суд. Не забывайте: мы официальные представители.

— У нас при заводе нет специального дома приезжих. А в городе, в гостинице — это далеко. Да и не поручусь вам: там мебель мягкая и, говорят, с населением, — объяснял Садоков Мухартову.

— Ладно, идемте сразу на завод. Дело прежде всего, — решил Муравейский.

По дороге энергетик описал сложившуюся обстановку.

Когда строили завод, то для питания постоянным током электрифицированной железнодорожной ветки купили у швейцарской фирмы «Эрликон» два машинных преобразователя. Они несколько раз выходили из строя; их ремонтировали, перематывали. В 1931 году заменили машинные преобразователи ртутными выпрямителями. Больше двух лет выпрямители работали безупречно. Гарантийный срок службы ртутных колб — 2000 часов. Но по журналу эксплуатации видно, что многие колбы при круглосуточной работе стояли по полгода, то есть больше 4000 часов, а некоторые работали даже по году. Эти колбы имели срок службы в два — три раза больше гарантийного.

Три месяца назад началось нечто необъяснимое. Колбы стали выходить из строя одна за другой. И не так, как прежде бывало: спокойно, безболезненно. Постепенно колба покроется, бывало, черным налетом и в конце концов перестанет зажигаться. А теперь колбы после всего лишь нескольких часов работы вдруг разлетаются вдребезги, со взрывом.

Выписали несколько новых партий. Но и из этих колб ни одна не проработала больше десятка часов. Все растрескались и разорвались. Было высказано предположение, что на Ленинградском электровакуумном заводе провели какое-то рационализаторское предложение. Сделали, быть может, необоснованное изменение конструкции и технологии и этим резко ухудшили качество колб. Навели справки на соседних предприятиях — там колбы новых выпусков работают нормально.

Положение создалось катастрофическое.

Кое-как отремонтировали один из старых эрликоновских машинных преобразователей. Он и питает пока электрифицированную ветку. А выйдет из строя — тогда хоть весь завод останавливай. Второй машинный преобразователь собирались было совсем разобрать. Теперь приостановили это дело. И вот дальше неизвестно, как быть…

— Да, це треба розжувати… разжевать, — бурчал сквозь зубы Муравейский.

— Я вообще тут человек новый, — продолжал Садоков. — Всего полгода, как меня назначили на этот завод. Есть постановление правительства о полной перестройке всего предприятия. Производственная мощность должна быть увеличена в несколько раз. Я как приехал, сразу начал крупные работы. Прежде завод имел маломощную электрическую сеть. Мы ее уже частично реконструировали, выстроили новую мощную центральную подстанцию, присоединили завод к высоковольтному кольцу. И тут начались аварии с колбами…

Рыжая и бурая грязь чавкала под ногами путешественников, пока они шли от проходной к преобразовательной подстанции.

— Всю территорию будем заново перепланировать, не успели еще с дорогами управиться, — говорил Садоков.

Преобразователи помещались в старой постройке с облупившейся штукатуркой, с запыленными окнами.

— Это помещение вообще на слом предназначено, здесь тесно не по нормам. Думал, что сразу после присоединения к высоковольтному кольцу машинные преобразователи демонтируем, выпрямители переведем на центральную подстанцию. Да вот началось с колбами. — И Садоков умолк.

Посреди зала подстанции возвышались два машинных преобразователя. Один из них работал, издавая мерный негромкий басовый гул.

Решетчатая перегородка отделяла от остальной части зала выпрямительную установку с ртутными колбами. Монтер вынес из-за перегородки осколки закопченного стекла и куски графита, на которых мерцали серо-серебристые брызги ртути.

— Вот остатки последней колбы — взорвалась в том месяце. В сентябре это началось, — сказал монтер. — Только Михаил Васильевич все наше хозяйство наладили, к кольцу присоединились, и тут первый раз две колбы одна за другой разлетелись. В один день. А с тех пор и пошло, и пошло…

— Лиха беда начало, — вставил Муравейский.

— Я, собственно говоря, со стеклянными колбами до этого никакого опыта не имел, — сказал Садоков. — На заводе, где я перед этим работал, стояли металлические выпрямители «Электросилы». Стеклянные колбы на тяговых установках — это ведь вообще вещь новая. Я интересовался — эта установка только вторая у нас в Союзе, для которой ваш завод поставил колбы.

Веснин подошел к Садокову:

— Покажите мне, пожалуйста, откуда вы получаете питание.

— Кабель на шесть киловольт подведен сюда прямо от сборных шин центральной подстанции.

— У нас на электровозе машинисты не очень опытные, — рассказывал тем временем монтер. — Как состав резко с места возьмет или затормозит экстренно противотоком, так колба хлоп — вдребезги!

Веснину тяжело было видеть этих двух так явно растерявшихся людей — пожилого энергетика и старика монтера. Веснин отошел к окну. У него возникли кое-какие соображения о причинах разрушения ртутных колб, он хотел их обдумать.

— Ну, мне все ясно, — тихо сказал Муравейский, подойдя к Веснину. — Здесь нужен прокурор, а не инженер.

— Знаете, Михаил Григорьевич, изощрять сейчас свое остроумие, мне кажется, неуместно! — не выдержал Веснин. — Вы еще ни в чем не можете обвинить ни главного энергетика, ни других работников завода.

— Где нет виновных, должны быть, по крайней мере, наказанные, — возразил Муравейский. — Не вина, а наказание за совершенное преступление учит других, что этого делать нельзя. Где вы видели подобное разгильдяйство? На подстанции, от которой зависит работа всего завода, нет военизированной охраны…

— Мне кажется, я нашел техническую причину этих аварий с колбами, — перебил Веснин. — Они разлетаются вдребезги, когда электровоз резко берет с места, а также тогда, когда он резко тормозит. В эти моменты через колбы проходят сверхтоки — токи короткого замыкания. Величина этих токов определяется мощностью сети, которая питает колбы. Когда преобразовательная подстанция получала питание от старой маломощной сети, то токи короткого замыкания были малы. Короткие замыкания протекали безболезненно для колб. Когда сеть на заводе реконструировали и увеличили ее мощность, то возросли значительно и токи короткого замыкания. Они достигли такой величины, что стали разрушать колбы.

— Я допускаю, что это так, — Ответил Муравейский. — Но нас все это совершенно не касается. Наша задача была установить, что продукция Ленинградского электровакуумного завода доброкачественна, что не она является причиной аварий.

— Так могли бы рассуждать представители купца Разоренова. А мы с вами советские инженеры. Судьба каждого советского предприятия — наше кровное дело. Мы увидели на заводе неполадки, знаем, как их устранить, но уезжаем, не принимая мер. Вот за это действительно следует отдать под суд!

Веснин подошел к главному энергетику и обратился к нему:

— Михаил Васильевич, вы не думали о том, чтобы поставить в линию, питающую выпрямитель, токоограничивающие приспособления — например, реакторы?

— На такие малые токи стандартных реакторов не существует, — с сомнением ответил энергетик.

— Можно поставить вместо реакторов простые сопротивления, такие маленькие печки электрические, — вмешался в разговор молчавший до того Мухартов. — Владимир Сергеевич правильно говорит, — добавил он, сердито глянув на Муравейского. — Нам здесь надо не акт подписывать, а пустить в работу подстанцию.

— Я это все организую, — живо отозвался Садоков. — Сейчас достанем материалы и приступим к делу.

Веснин набросал эскиз токоограничивающих сопротивлений и отдал листок монтеру подстанции.

— Если потребуется, то всю ночь поработаем, но завтра к утру все будет готово, — заверил тот.

Наметили место, где включить сопротивления, договорились, как их крепить.

— А теперь пожалуйте ко мне, — сказал Садоков. — Моя супруга приглашает вас к обеду. Если тут какая заминка выйдет, то ко мне домой позвонят.

Семейный праздник

Садоков распахнул дверь столовой. Веснин вошел следом за своими товарищами в комнату с низким потолком, маленькими окнами, оклеенную темными обоями. Взгляд Веснина остановился на столе, покрытом белой, накрахмаленной, наглаженной до блеска скатертью. На середине стола на огромном тусклом серебряном подносе выстроилась батарея бутылок разной формы и величины: пузатая зубровка, высокая длинногорлая рябиновка, граненый графинчик с водкой, графины с разноцветными густыми домашними наливками.

«Пожалуй, Муравейский был прав: следовало остановиться в гостинице», — думал Веснин, глядя на серебряный поднос и на разложенные кругом него яства.

На длинном блюде — поросенок с такой смеющейся мордой, точно он лег сюда для собственного удовольствия, чтобы побарахтаться в дрожащем прозрачном желе. Рядом — гусь, золотисто-прозрачный, начиненный яблоками. Тут же и белые хренницы, полные свеженатертого, остропахнущего хрена, тарелки с маринованным терном, сливами и вишнями, ароматные дымящиеся кулебяки…

— Что же это такое? — тихо спросил Веснин Мухартова.

— У нас сегодня праздник семейный — серебряная свадьба, — пояснила хозяйка, приветствуя гостей. — Михаил Васильевич из-за этих колб и праздновать не хотел, но я по-женски рассудила: колбы колбами, а жизнь жизнью… Грех было бы такой день не отметить… Михаил Васильевич смеется, что я снам верю, но я сегодня с самого утра была спокойна: мне две такие большие лохматые собаки снились.

— Собака — это друг, — садясь за стол, сказал Илья Федорович. — Собака — сон очень хороший.

— Так выпьем за счастливые сны! — предложил Муравейский.

Внимание Веснина привлекло одно из кушаний, напоминавшее с виду рубчатый рукав от пожарного насоса.

— Прошу! — сказал хозяин, перехватив взгляд Веснина. — Угощайтесь, это медвежья колбаса. Предупреждаю: окорок тоже медвежий.

— Уж не барон ли вы Мюнхаузен, гражданин? — сверкнув очами, спросил Муравейский.

— Нет, уж конечно, не я, а скорее мой сын. Он уверял нас, что медведя убил сам, даже шкуру принес, а мы предполагаем, что купил он все это у какого-нибудь манси.

После такого объяснения ленинградцы налегли на колбасу и окорок. За обедом прежде всего обсудили план переключения подстанции.

По железнодорожной ветке, которую питала тяговая подстанция, ходил электровоз, таскавший состав из вагонов-ковшей. Каждый час электровоз с ковшами въезжал в цех к печам. Ковши заливались шлаком. Затем электровоз вывозил ковши на отвал, где шлак выливался. Печи работали круглые сутки, и круглые сутки взад и вперед сновал электровоз с ковшами. Вывозку шлака нельзя было прекратить ни на один час. И, следовательно, контактный провод можно было обесточить только в те короткие отрезки времени, примерно двадцать минут, когда ковши стояли у печей и наполнялись жидким шлаком. За это время надо было успеть произвести все переключения.

— За двадцать минут мы вполне успеем перевести питание с машинного преобразователя на ртутный выпрямитель, — сказал Веснин.

— Надо только заранее проверить все разъединители, — добавил Мухартов.

— Разъединители можно проверять в перерыве между вечерней и ночной сменами. Во время смены туда доступа нет, там высокое напряжение, — сказал Садоков.

— Ну, всю проверку я возьму на себя, — великодушно согласился Муравейский. — Вечерком я лично схожу на подстанцию.

После того как план переключения подстанции был согласован, настроение за обеденным столом заметно поднялось. Хозяйка не забывала сменять тарелки, хозяин — подливать. Веснин, помня, как смело вступил он в соревнование с Рубелем на крейсере, не пил совсем.

— Не обижайтесь, Владимир Сергеевич, а с вами в гости ходить расчета нет, — сказал Мухартов. — Было у нас такое дело еще до революции, в первый год, как я на завод поступил. Поднимает городовой на улице пьяного и видит: да это же первой гильдии купец, почетный гражданин, фабрикант Глеб Алексеевич Разоренов! «Как же это вы, ваше степенство?» — «В плохую компанию попал, голубчик, — отвечает Разоренов. — Пошли мы втроем в ресторан, а те двое не пьют. Ну, значит, пришлось мне одному всю водку вылакать».

— В таком случае прошу вас, товарищи, выкушать вот этой совершенно безалкогольной черносмородиновой, — предложил Садоков.

Веснин выпил стаканчик так называемой безалкогольной.

— Господи, до чего же этот человек уже пьян! — указывая на Веснина, опять начал Мухартов. — Взгляните, ведь по нем уже зеленые чертики прыгают!

Веснин рассмеялся и стал рассказывать про пациента, который, зайдя к врачу, произнес: «П-прос-тите, я думал, здесь один в-врач, а, оказывается, принимают двое», на что врач ответил: «С-сколько раз я п-просил входить по одному!»

— Прошу слова! — закричал Садоков. — Тут говорилось о врачах. Я тоже знаю один медицинский случай, который произошел в городе Бобылеве. Жила в нашем Бобылеве одна знатная и богатая дама, обладавшая прекрасным почерком…

— Она устроила собачью клинику, — подхватил Веснин, — наняла иностранного приват-доцента, и он писал на скорбных листках: лючше, потом еще лючше, совсем лючше, пока все собаки не передохли.

— А-а, — завопил Садоков, — так вы тот самый инженер Веснин, с которым я лежал в клинике в Ленинграде! Вот когда я вас узнал! А помните, я вам про свои печи рассказывал? Ведь я только из-за этих печей и поехал сюда. Ведь если бы не я, то они бы тут виповские печи поставили. Я уже здесь кончаю монтаж своих печей. Но эти преобразователи меня совсем из колеи выбили. Ведь я же печник и по образованию и по стажу…

— Так это вы тот Садоков, который не признает ВИПа, — перебил Михаил Григорьевич, — закоснелый ретроград и неисправимый обскурант! Простите за намек, как говорится, но хлеб-соль ешь, а правду-матку режь.

— Понимаете, — говорила в это самое время хозяйка Веснину, — из-за этих колб нам было не до гостей, Михаил Васильевич не спал, не ел, но я женщина, я по-женски рассудила. Думаю: как же этакий день не отметить? Четверть века вместе прожили, серебряная свадьба сегодня у нас, — повторила хозяйка.

Она всхлипнула и отхлебнула черносмородиновой.

К концу обеда позвонил монтер с выпрямительной подстанции и сообщил, что все необходимые материалы со склада получены. К намотке сопротивлений уже приступили. К вечеру их закончат, а устанавливать будут в ночную смену.

— Ну, вот теперь вам спокойно можно отдохнуть, — обратился Садоков к своим гостям. — Переключать будем завтра с утра. Я пойду на завод, а вы тут у меня располагайтесь. Вы ведь с дороги, ночь не спали. И впереди предстоит напряженная работа.

— Я, пожалуй, сосну часок, — согласился Муравейский. — Все равно сейчас нам на заводе нечего делать. Проверить линию и разъединители — это можно будет вечером.

Мухартов также решил вздремнуть. Веснин пошел вместе с Садоковым на завод.

Кольца связи

С тех пор как Веснин начал работать над магнетронным генератором сантиметровых волн, он все виденное, порой даже сам того не замечая, инстинктивно, непроизвольно связывал с этой своей работой. Мыслями о магнетроне был занят Веснин и теперь, стоя подле машинного преобразователя, отключенного и подготовленного к разборке.

Преобразователь состоял из двигателя переменного тока, соединенного общим валом с генератором постоянного тока. Это был добротно, солидно построенный агрегат. Ряды черных щеток охватывали огромный коллектор генератора. Медь коллектора отливала тем своеобразным красно-коричневым блеском — политурой, как его называют электрики, — который приобретается после долго-временной работы.

«Какие у этого генератора отстоявшиеся, законченные формы! — думал Веснин. — Но это старая, отживающая техника. Она обречена. Изменяться она уже не будет. А в магнетронном генераторе все еще так зыбко, неясно. Можно придумать десятки вариантов конструктивных форм мощных генераторов сантиметровых волн. Какой же из них воплотить? Какой будет лучшим из лучших? В свое время в области электрических машин шло соревнование различных конструкций. Сто лет назад Якоби построил в Петербурге первые электрические машины промышленного значения. Они имели катушечный якорь. Потом появился кольцевой якорь — знаменитое в свое время кольцо Грамма. Но вот Яблочков предложил барабанный якорь, и все остальные конструкции были отброшены. Теперь строители электрических машин применяют исключительно барабанный якорь».

Веснин положил ладонь на обмотку якоря динамомашины. Здесь укреплены толстые изолированные кольца. Это уравнительные кольца. Их впервые предложил в конце прошлого века Доливо-Добровольский. Эти кольца выравнивают распределение токов в разных частях обмотки.

Веснин провел рукой по уравнительному кольцу.

«В магнетроне все по-иному, — думал он. — Строго говоря, между магнетроном и этим машинным генератором вообще нет ничего общего. Но эти кольца… Кольца связи. Можно ли в магнетроне применить нечто подобное? Что, если связать в магнетроне кольцами отдельные резонаторы?»

Веснин сел на чугунную фундаментную плиту машинного преобразователя и задумался.

Каждая стеклянная или металлическая пластинка издает разнообразные тоны, если я касаюсь ее и ударяю ее в разных местах, — писал Хладный. — Диск, укрепленный в центре и тронутый смычком по краю, звучит и вибрирует в виде отдельных секторов. Чем больше число секторов, тем вибрации совершаются быстрее, тем выше тон звучания.

Глядя на уравнительные кольца якоря, Веснин вспомнил, что Хладный получал высокие тона звучания своих пластинок, когда прижимал пальцем определенные участки их поверхности. Хладный создавал принудительные связи между некоторыми точками пластинки. В сущности, такие принудительные связи надо создать и в магнетроне.

О Хладном Веснин вспомнил сейчас в связи с магнетроном. Трактат акустики уже не был связан для молодого инженера с воспоминаниями о матери, которая привезла ему эту старинную книгу.

«Человеческая фантазия неспособна создать новое представление из ничего, — продолжал размышлять Веснин. — Самое безудержное, самое буйное воображение только комбинирует, только сочетает. Такими комбинациями являются и кентавры — торс человека на туловище коня, и сфинксы — львы с человеческими лицами, грифоны, русалки, единороги… Одни комбинации — это нежизнеспособные химеры, а другие оказываются живучими, получают дальнейшее развитие. И в конце концов создается нечто совсем новое, не похожее на те части, из которых оно было первоначально порождено…»

Сидя на фундаментной плите машинного преобразователя, Веснин комбинировал результаты акустических исследований Хладного и конструктивные формы мощных генераторов постоянного тока — творение Яблочкова и Доливо-Добровольского.

— Все в порядке, — прервал размышления Веснина Садоков, — мои ребята не подведут. Завтра с утра, как я и говорил, можно будет включать выпрямитель.

Веснин поглядел на часы. Скоро конец дневной смены. Он еще раз осмотрел расположение всего оборудования и монтаж выпрямительной подстанции.

— Это помещение старое и тесное, — сказал Садоков, — высоковольтные шины проложены не по нормам. При таком монтаже производить переключения чрезвычайно неудобно. Но надеемся через несколько месяцев пустить новую, строящуюся сейчас подстанцию.

Веснин прошел еще раз по электрифицированной ветке — она была длиной около километра, посмотрел, как в цехе заливают шлак в ковши и как затем на другом конце ветки шлак из ковшей выливают на отвал.

Тем временем начало смеркаться. Веснин пошел домой.

Дома был один Мухартов. Он стоял перед зеркалом и заостренной спичкой заправлял усы в специальную сеточку — «наусник», концы которого были завязаны бантиком на затылке.

— Михаил Григорьевич как проснулся, стал звонить по телефону. Пытался вызвать Дом актера. Потом ушел, — сообщил Илья Федорович Веснину.

Управившись со своими усами, Мухартов уселся в глубокое кресло и задремал.

Весь вечер Веснин рисовал красно-синим карандашом варианты конструкции магнетрона с кольцами связи.

«Единичный резонатор имеет только одну частоту колебаний, а система из нескольких резонаторов отзывается на целый спектр частот, — писал он в пояснение к чертежу. — Поэтому генератор с многорезонаторной системой может возбуждаться на любой из этих частот. Возможны неожиданные перескоки с одной частоты на другую. Кольца связи выделяют из спектра частот, присущего многорезонаторной системе, основную полезную частоту, отделяют ее от других, паразитных частот. Мощность колебаний можно будет резко увеличить, не боясь теперь перескоков частот…»

Было очень тихо. Мухартов, тоненько присапывая носом, дремал. Его большие руки с узловатыми жилами лежали на сером с красной искрой штучном жилете.

Широкую грудь Ильи Федоровича пересекала массивная цепь из сплава, известного в годы до первой мировой войны под названием «американского золота». Справа цепь ныряла в кармашек жилета, в котором покоились большие старомодные часы в форме луковицы. Часы эти заводились маленьким ключиком, который висел на цепочке с левой стороны жилета. Веснин сейчас впервые заметил, что к часовой цепочке прикреплено также еще и колечко с тремя брелоками: плоский якорь — символ Надежды, крестик — Вера и маленькое выточенное из искристого камня, слюдяной обманки, сердечко — Любовь…

Веснин снова взялся за карандаш.

«.. Кольца связи между отдельными резонаторами магнетрона, — писал он, — можно выполнить в виде проволочных перемычек…

Разные системы колец будут по-разному разделять частоты колебаний…»

Послышалось шипенье, клокотанье, и большие стенные часы в углу комнаты пробили одиннадцать. В размышления Веснина о магнетронных кольцах связи вошло теперь и впечатление от звона, каким часы отсчитывали время: стальной пруток в часах издает густой колокольный звон, когда по нему ударяет молоточек. Звон так низок потому, что пруток закреплен только с одного конца. А если бы связать пруток «башенного боя» в нескольких точках, собственная частота колебаний резко возросла бы. Связанный пруток звенел бы тоненько, тоненько…

Веснин взглянул на свои ручные часы.

«Почему это запаздывает Муравейский? — встревожился он. — Может, пойти самому на подстанцию, проверить разъединители на высоковольтных линиях?»

В этот момент Мухартов зевнул, постучал ребром ладони по своим тщательно уложенным в сеточку усам и сладко потянулся.

— Илья Федорович, я пойду на завод — разъединители проверить.

— Да что вы, Владимир Сергеевич! Расчету нет так себя мучить. Михаил Григорьевич сказал, что сам вечером проверит. Он ведь у нас за старшего. Может, он уже и был там. Расчету нет в темноте, по грязи брести на завод. Пропуск придется нам снова заказывать. Людей, значит, ночью беспокоить… Да они же над нами еще и посмеются, — добавил Мухартов, видя, что Веснин все еще стоит в нерешительности. — «Тоже, скажут, представители, не могут между собой договориться. Главный приходит: спрашивает, пробует. Потом помощники прибегают и опять спрашивают и пробуют». Несолидно получается.

Веснин снова развернул свою тетрадку с записями. Но он уже не мог больше сосредоточиться. Он сложил свои листки, разделся и лег спать.

Уже сквозь сон он слышал шаги Муравейского, грохот передвигаемых стульев и ворчливое замечание:

— Фу-у!.. Пахнет мыслящим телом.

Потомок знатного, но опустившегося и впавшего в бедность рода

— Вольдемар, вы не спите? — поворочавшись на своей постели, тихо спросил Муравейский. — Знаете ли вы, что, впервые встретившись друг с другом, Станиславский и Немирович-Данченко проговорили без перерыва тридцать четыре часа? Мой разговор с Ритой, по независящим обстоятельствам, был значительно короче: не нашлось подходящей обстановки. Для всей труппы в гостинице было забронировано всего два номера: один — для мужского состава и реквизита, другой — для женского и музыкальных инструментов.

Веснин рассмеялся:

— Бедный летчик!

— Нет, Володя, скажем откровенно — летчику в данном случае просто чертовски повезло. Мы вышли на лестничную площадку, — продолжал Михаил Григорьевич, — Там прекрасный воздух, — уверяла меня синьорита Горностаева, — входная дверь не затворяется всю ночь и, кроме того, чудесный вид на город из слухового окна, там же, как она меня обнадежила, можно будет увидеть двух ее самых лучших подруг с их товарищами. Все они талантливые артисты, и я смогу прослушать, — говорила она, — в их исполнении стихи современных поэтов. «Увы, — возразил я ей, — сожалею, но я потомок хотя и опустившегося и впавшего в бедность, однако все же знатного рода. Мой отец — банкир, а мать — столбовая дворянка. Понятно, что от такого союза могло родиться только чудовище. И это чудовище — я, я, который не привык беседовать на лестничных площадках».

— Неужели так прямо и сказали?

— Пардон, как говорят французы, но ведь я вам с того и начал, что назвал себя чудовищем. Представьте себе моих родителей: папаша, который, едва запахло революцией, успел перевести все свои капиталы в Швейцарию и сам умчался туда же вслед за своими денежками. Мамаша — Елизавета Робертовна, у которой еще оставалось довольно брильянтов, решила не дать супругу там, в Швейцарии, вести «холостую жизнь». Она ринулась было со своим единственным сыном Мишелем, то есть со мною, следом за отцом семейства. Но, увы! Революция была уже в полном разгаре. Нам пришлось совершить мучительное путешествие в теплушке из Москвы до Харькова, затем из Харькова в Бердянск, из Бердянска в Керчь. Здесь maman решила сделать передышку. И капкан захлопнулся — мы застряли в Керчи.

— Миша, вы бредите? Ведь вы при мне рассказывали Наташе Волковой совершенно иную вашу биографию: ваш дед был знаменитый уральский умелец, а бабушка — крепостная крестьянка графов Строгановых.

— Возможно. А возможно, и нет. Но ведь я еще не канонизирован, и моя родословная твердо не установлена. Хотя, собственно говоря, почему сын крепостной крестьянки не мог стать банкиром, то есть, пардон, финансовым служащим, как принято писать в анкетах после Октябрьской революции? Если бы разговор с Ритой состоялся, то я должен был бы рассказать ей нечто впечатляющее. У нее было страстное желание выслушать историю моей жизни. Если у вас такого желания нет, я могу замолчать.

Но он не замолчал, и Веснин услышал повествование о злоключениях жены бежавшего банкира.

Чтобы купить продукты у керченских торговцев, надо было платить золотом или валютой. Кто-то посоветовал бедной Муравейской сменять часть драгоценностей на доллары. Обычно подобные операции опытные люди проделывали втихомолку. Но покинутая жена банкира Муравейского была так слаба и беспомощна! Бедняжка искала у каждого моральной поддержки и совета, а потому слава о ее брильянтах бежала впереди нее. Елизавета Робертовна была в обиде на своих друзей за то, что каждый стремился извлечь выгоду из ее неопытности. Но в конце концов нашелся в Керчи человек посторонний, но зато совершенно бескорыстный. Это был обаятельный, хотя и начинающий уже лысеть магистр экономических наук, бывший приват-доцент университета святого Владимира — Борис Петрович Терентьев. Он предложил съездить за свой счет в Константинополь и там реализовать ценности госпожи Муравейской с наибольшей выгодой:

«В Турции, мадам, ценят золото много дороже, чем здесь у нас, где предложение превышает спрос».

Елизавета Робертовна Муравейская, посоветовавшись с женой Терентьева, с соседями по гостинице, отдала почти все, что у нее было, бескорыстному экономисту для реализации у турок. Все же в первую минуту у нее хватило ума утаить от обольстительного бессребреника одну брошь в форме полумесяца, осыпанного брильянтами, из которых восемь были по два карата каждый, и еще одну золотую цепь, которую она хранила в резиновой кишке, приделанной к стеклянной кружке Эсмарха. Но как только Терентьев уехал в Феодосию, чтобы там попасть на отходящий в Константинополь корабль, Елизавету Робертовну начала мучить совесть. Она никогда в жизни никого не обманывала, а бедного Бориса Петровича так одурачила — скрыла от него наличие броши и цепи. Раскаяние заставило ее кинуться в Феодосию следом за своим спасителем. Уже на палубе судна она успела вручить ему цепь и брошь и, счастливая сознанием выполненного долга, вернулась в Керчь ждать Бориса Петровича с долларами, выменянными у турок. Своей верой в благородство Терентьева Елизавета Робертовна вселила некоторую надежду на то, что он действительно вернется, также в сердце его любящей жены, которая вскоре умерла от сыпного тифа.

— Но мы не погибли, — продолжал свое повествование Муравейский. — Красота моей покинутой и ограбленной матери вдохновила на подвиг некоего начальника интендантского снабжения одной вновь формируемой части Красной Армии. Он погрузил мою мать с ее малюткой Мишелем в комфортабельную теплушку, набитую солдатскими шинелями, и отбыл вместе с нами в направлении, противоположном фронту. Под самой Москвой, на станции Обираловка, мы с матерью вышли из вагона подышать воздухом. Как раз в это время наш вагон вместе с его начальником был задержан уполномоченным Чека. Вы Володя, тех лет не помните, вы молодой. Кончился военный коммунизм. Наступили годы нэпа. На улицах появились граждане в шубах с бобровыми воротниками, в котиковых тюбетейках и лаковых остроносых штиблетах. В ресторанах стонали скрипки. Но меня не соблазнял угар нэпа. Я рано понял, что знание — это сила, знание — это хлеб. Я поставил целью своей жизни получить высшее образование. А для этого надо было иметь или пролетарское происхождение, или рабочий стаж. Вы, Володя, конечно, биржи труда не знали и не слыхали такой песенки: «Чтоб работу получить, в профсоюзе надо быть; чтобы в профсоюз вступить, на работе надо быть». Сколько я вытерпел и перенес, страшно вспомнить… Короче, в счет набора «профтысячи» я поступил в Ленинградский электротехнический институт…

— Позвольте, Мишель, а куда вы дели Станиславского?

— Фу, какой вы дотошный!.. Вас ни одна девушка не сможет полюбить. Чтобы удовлетворительно ответить на ваш вопрос, я теперь должен начать всю историю сначала. Итак, мой отец был побочным братом внучки гениального русского актера Михаила Щепкина, писательницы Щепкиной-Куперник. В честь своего знаменитого пращура я был назван Михаилом. Моя мать происходила из семьи музыкантов. Ее прадед, дед и отец были органистами Страсбургского собора. В честь деда со стороны матери я получил второе имя, Себастиан — Михаил-Себастиан Муравейский…

— Мели, Емеля, твоя неделя! — проворчал разбуженный смехом Веснина Илья Федорович. — Когда человек не выспится, так у него на чердаке плохо варит. Спать пора, вот что!

Шеф-монтер работает под напряжением 6000 вольт

В 10 часов утра, после обильного завтрака, Муравейский, Веснин и Мухартов вместе с Садоковым вошли в здание выпрямительной подстанции.

Все переделки, которые вчера предложил Веснин, были выполнены. Токоограничивающие сопротивления были укреплены на изоляторах, на стене под высоковольтными вводами. К сопротивлениям были подведены питающие провода. На стене белели пятна алебастра, которым вмазывали штыри изоляторов. Оставалось произвести переключение высоковольтной линии с машинного преобразователя на выпрямитель.

Муравейский подергал штыри, пощелкал по каркасу:

— Командовать парадом буду я. Переключение про изведу я лично. Перед отъездом я просмотрел фильм «Резекция желудка». Оперировал Петров — знаете, этот знаменитый онколог. Меня туда по знакомству провела одна студентка.

Мимо окон подстанции проехал электровоз. Он тащил наполненные шлаком ковши из цеха на отвал.

— Эти ковши они выльют, — пояснил Садоков, — приедут обратно в цех, станут на заливку, тогда можно будет начать переключение. С полчаса нам придется подождать.

Мухартов сел на табурет, Веснин подошел к разобранному машинному преобразователю, чтобы еще раз взглянуть на уравнительные кольца и сравнить их с предполагаемыми кольцами связи в магнетроне.

Муравейский продолжал развивать тему о великом хирурге.

— Представьте себе: все в белых стерильных масках; над столом, подобно огромной опрокинутой чаше, — хирургическая лампа. Под ней — операционное поле. Это говорится — «поле», а ведь это живой человек. Вы, Володя, будете вести наркоз. Вы, Илья Федорович, зажимать артерии. А вас, Михаил Васильевич, я прошу следить за пульсом и впрыскивать сердечные средства, если пациент начнет слабеть.

Веснин заметил, что, поскольку ему известна деятельность хирургов, первым условием является абсолютная тишина: у операционного стола не произносят лишних слов.

— Это во время самой операции, — отпарировал Муравейский. — Перед операцией они именно говорят, чтобы поднять настроение. Кстати, знаете, как работает Петров? Мне эта моя приятельница-медичка рассказывала. У него рядом с операционным столом на пюпитре всегда развернут анатомический атлас.

Муравейский развернул синьку — схему подстанции и, обращаясь к старику монтеру, сказал:

— Схему эту я вверяю вам. Итак, анатомический атлас уже раскрыт, и специальная сестра перелистывает страницы, чтобы главный хирург мог освежить свою память.

Никто, кроме Мухартова, не слышал того краткого, точного, чисто русского адреса, по какому монтер подстанции порекомендовал катиться Муравейскому вместе с его специальной хирургической сестрой.

Зазвенел телефон. Из цеха сообщили, что ковши прибыли на заливку шлака и можно отключать контактную сеть.

Муравейский рывком повернул рычаг блокировки и распахнул дверь в высоковольтное помещение. Войдя внутрь, он разложил на крышке трансформатора монтажную схему и еще раз сверил расположение проводников на схеме и в натуре на стене.

Действительно, он чувствовал в этот момент небывалый прилив сил. Теперь бы он не сравнил себя с гусарским ротмистром. Нет, он казался самому себе командиром целой армии, который перед началом боя еще раз сверяется с картой местности.

Машинный преобразователь был обесточен. Он продолжал по инерции вращаться вхолостую, гул его становился все ниже и тише.

Все пересоединения заняли не более четверти часа.

— Ну вот, они там в цехе еще, наверно, и ковши-то залить не успели, а мы уже управились, — сказал Муравейский. — Сейчас переведу питание. Они и не заметят, что обратно поедут, получая электроэнергию уже не от машинногопреобразователя, а от ртутного выпрямителя.

Муравейский закрыл дверь в высоковольтную часть, повернул блокировку.

— Внимание! Все ли вы готовы?

Сделав эффектную паузу, Муравейский ухватился за переводной рычаг переключателя.

На пульте вспыхнул зеленый огонек. Но стрелка вольтметра, который показывал напряжение в контактной сети, не дрогнула, осталась на нуле.

Лицо Муравейского не изменилось, только у ушей его вздулись желваки, и он еле слышно процедил сквозь зубы:

— Цэ треба розжуваты, разжевать…

Но разжевать то, что произошло, оказалось не так просто.

Разъединитель, которым переводилось питание с машинного преобразователя на выпрямитель, заклинился в среднем нейтральном положении. Контактная сеть была теперь отсоединена и от машинного преобразователя и от ртутного выпрямителя. Сдвинуть разъединитель с этой мертвой точки не удавалось.

Это был один из тех разъединителей, которые надлежало проверить вчера в перерыве между вечерней и ночной сменами.

Муравейский, побагровев от натуги, продолжал дергать и толкать переводной рычаг. Илья Федорович стоял рядом, молча покручивая усы.

Веснин ругал себя за то, что вчера послушался Мухартова и не пошел на подстанцию. Было очевидно, что Муравейский вчера вечером не заходил сюда.

В бесплодных попытках освободить заклинившийся разъединитель прошло еще минут десять.

Снова зазвонил телефон. Начальник литейного цеха требовал включить ток:

— Ковши залиты шлаком. Пора ехать. Пора везти шлак на отвал.

Положение становилось крайне неприятным. Если промедлить с вывозкой шлака, то он застынет в ковшах. Вылить его из ковшей тогда уже не удастся. Погибнут ковши. Печи придется остановить. За ними станут и переделочные цехи. Это уже будет серьезнейшая авария. Сорвется выполнение плана заводом.

Муравейский ругался и бушевал. Вдруг рукоятка, которую он держал в руках, хрустнула и отломилась.

Собственно, оставался теперь еще один выход — подняться по приставной лестнице наверх, к переключателю, отвернуть заклинившийся подшипник.

Но, как уже говорилось, подстанция была очень тесной. В непосредственной близости от заклинившегося разъединителя шли шины, которые находились под напряжением 6000 вольт.

Во время Отечественной войны в СССР были разработаны приемы работы под высоким напряжением. Но для этого нужны специальные приспособления, да и не во всех случаях такая работа возможна и теперь. А в 1934 году на старой преобразовательной подстанции никаких приспособлений и в помине не было.

— Вы, Михаил Григорьевич… вы взялись проверять разъединители, а ничего не сделали… — сказал Веснин. Губы его дрогнули, он хотел сказать еще что-то, но сдержался.

Дверь подстанции распахнулась, и в помещение без шапки, задыхаясь, вбежал начальник литейного цеха. Он произнес только одно слово:

— Ковши…

Веснин взглянул на выпрямитель. Ртутные колбы с их рогами показались Веснину похожими на людей, которые схватились руками за голову.

— Ну что же, ничего не поделаешь, — проскрипел Муравейский. — Замораживайте ваши печи, останавливайте цех. По правилам техники безопасности, нельзя производить работы под высоким напряжением. Или снимайте напряжение, отключайте весь завод. — Муравейский говорил и говорил: — У вас вообще слишком тесно расположены отдельные линии. Так нельзя было выполнять подстанцию. Что это вообще за дурацкая схема, что нельзя теперь независимо машинный преобразователь запустить…

— Нет расчета печи замораживать, — вдруг перебил своего начальника Мухартов.

Сняв пиджак, старый шеф-монтер аккуратно повесил его на спинку стула у пульта управления, приставил лестницу к стене под заклинившимся разъединителем и стал на нее подниматься.

Веснину доводилось читать рассказы об отважных бортмеханиках, которые вылезали на крыло самолета, чтобы починить мотор в воздухе, о бесстрашных кочегарах, которые лезли в раскаленную топку, чтобы ликвидировать аварию.

А здесь? Старый человек, с закрученными по-старинному седыми усами, с обрюзгшим лицом, стоял, балансируя, на верхней ступеньке невысокой, лестницы и неторопливо пытался захватить разводным гаечным ключом болты от подшипника. Это выглядело так буднично… Но это было страшнее, чем все, что когда-либо приходилось видеть, слышать или читать Веснину.

«Никогда, никогда в жизни я не забуду этой минуты!» — думал он.

Описание того, где стоял и как рисковал собой Мухартов, надо сопровождать чертежом. Да и то подобный чертеж будет вполне очевиден лишь тем электрикам, которые видели старые высоковольтные подстанции и могут их себе представить. Теперь подстанции строятся по-иному, высоковольтные шины теперь так не прокладывают. Но когда Мухартов стоял наверху лестницы, то отклонение на четверть метра означало для него верную смерть. Необязательно было прижаться к высоковольтной шине. Достаточно было чуть коснуться ее или даже только приблизиться так, чтобы зазор стал меньше сантиметра, и это вызвало бы поражение током.

Высоковольтный провод не испускает жара, из него не сыплются искры. Со стороны неискушенному человеку могло показаться, что ничего страшного в той работе, какую выполнял Мухартов, нет. Но все стоявшие внизу знали, что не только прикосновение, но даже неосторожное приближение к высоковольтным шинам — это смерть.

Илья Федорович работал, прижимаясь спиной к заземленному каркасу, стараясь держаться все время в одной плоскости. Снизу видно было, как неудобно двигаться тучному шеф-монтеру в узкой щели между каркасом и смертоносными высоковольтными шинами. Мухартов казался сейчас Веснину слишком медлительным, неловким. Гаечный ключ шеф-монтеру приходилось поднимать высоко над головой, чтобы локтем не приблизиться к шине. Рубаха его под мышками потемнела от пота, лицо стало красным.

Болты, на которых держался заклинившийся подшипник, заржавели и не поддавались. Приложить большее усилие, стоя на верхней перекладине приставной лестницы, было страшно. Достаточно было качнуться, чтобы очутиться на запретном расстоянии от высоковольтных шин.

С места, на котором стоял Веснин, казалось, что эти проводники, выкрашенные блестящей эмалью (желтой, фиолетовой, красной), проходят как раз над животом Мухартова. Брелоки Вера-Надежда-Любовь, болтавшиеся на жилете, на цепочке «американского золота», заставляли Веснина содрогаться. Маленькое сердечко из искристого камня то скрывалось за шинами, то выглядывало из-за них. Достаточно было брелокам качнуться чуть дальше — и всему конец.

Веснину казалось, что Мухартов работает бесконечно долго, что целая вечность прошла с того времени, как шеф-монтер залез в эту узкую щель между высоковольтными шинами и каркасом. Но вот звякнул ключ, который Мухартов швырнул на пол, и связка брелоков затрепетала уже не над шинами, а под ними. Мухартов спускался вниз по лестнице.

Подойдя к пульту, Илья Федорович повернул рычаг.

Снова загорелся зеленый светлячок на пульте. На подстанции было так тихо, что стало слышно, как тоненько журчит вода в водопроводных трубах и шуршит воздух в вентиляторах охлаждения ртутных колб.

Вольтметр контактной сети показывал полное напряжение — 550 вольт. Вдруг стрелка вольтметра качнулась, дернулась влево к началу шкалы. Напряжение упало. И в тот же миг синим ярким светом наполнились рукава и баллоны ртутных колб. Это машинист на электровозе увидел по своей сигнальной лампе, что есть напряжение в контактной сети, и тронул состав. Колбы приняли нагрузку.

— Илья Федорович! — мог только произнести Веснин. Он бросился к старому шеф-монтеру и обнял его. Муравейский вынул из верхнего кармана пиджака красный в серую полоску шелковый платок и вытер шею сзади под воротничком.

Мимо окон подстанции прогромыхал состав со стынущими ковшами.

Несколько минут все молчали, следя за тем, как то притухают, то вспыхивают ярче выпрямительные колбы, соответственно с меняющимся потреблением тока электровозом. Вот колбы пригасли совсем, только внизу, над самой лужицей тусклой ртути, осталось зеленоватое облачко дежурного зажигания. Это электровоз стал. Из ковшей пытаются вылить шлак. Удастся это сделать или нет? Но вот снова налились ярким свечением стеклянные рога. Снова послышалось громыхание колес по рельсам. Электровоз с пустыми ковшами промчался обратно в цех.

— Ну, слава богу, все обошлось! — сказал главный энергетик.

— Нет, подождите, не все еще, — ответил Мухартов. — Мы должны теперь испытать, как выпрямители выдерживают короткое замыкание.

Взяв моток стального троса, Мухартов вышел из помещения подстанции на рельсовый путь. Следом за ним вышли Веснин и главный энергетик.

Насвистывая сквозь сжатые зубы «В движении мельник должен быть», покинул подстанцию и Муравейский.

На командном пульте подстанции остался один дежурный монтер.

Мухартов размотал стальной трос. Веснин присоединил один конец троса к рельсу. К другому концу троса Илья Федорович тщательно привязал увесистый камень. Потом он взвесил камень на руке.

— Эх, где вы, мои годы, годы молодые! — вздохнул он. — Боюсь, что этот камешек мне не удастся забросить. Может, вы хотите, Михаил Васильевич? — обратился он к Садокову.

— Нет, нет, я не смогу! — ответил Садоков. — Признаться, я здорово поволновался.

Муравейский молчал.

— Остается мне, как зачинщику этих токоограничивающих сопротивлений, — сказал Веснин. — С меня и спрос.

Он взял из рук Мухартова камень, отступил на шаг назад, пригнулся и ловко, по-мальчишечьи швырнул. Заземленный стальной трос лег поверх контактного провода. Блеснула слабая голубая искра, и послышался негромкий треск.

Из окна подстанции выглянул монтер.

— Автомат сработал, колбы отключились, — произнес он.

Веснин стащил трос с контактного провода.

— Включайте подстанцию! — скомандовал Мухартов. Монтер отошел от окна в глубь помещения. Садоков сел на рельс и обхватил колени руками.

— Все в порядке, включилось нормально! — послышался крик дежурного.

Веснин шагнул к Садокову и крепко пожал его руку:

— Вот теперь вас можно поздравить, Михаил Васильевич! Защита проверена, колбы выдержали, подстанция в порядке.

Садоков встал, вытер лицо, подошел к Мухартову и расцеловал его в обе щеки.

В поезде Муравейский начал составлять отчет о поездке на станцию Медь. Набросав несколько страниц, Михаил Григорьевич обратился к Веснину:

— Старик Мухартов сладко спит. А ведь он поставил меня в тяжелое положение. По правилам техники безопасности, монтер не имеет права работать под высоким напряжением. Мухартов вообще не должен был лезть на шины. Случись там что с ним, мы с вами несли бы уголовную ответственность. Другое дело инженер — человек с высшим образованием… Скажем, если бы вы полезли, то никому за вас не пришлось бы отвечать. Инженер имеет право выполнять такую работу.

— Действительно, — смутился Веснин, — я этого тогда сразу не сообразил. Конечно, я должен был исправить разъединители, а не Илья Федорович. Да, его ни в коем случае нельзя было допускать…

Технический проект

Когда полгода назад Веснин вернулся в Ленинград из Севастополя, ему до того не терпелось хоть с кем-нибудь поделиться мыслями о всевидящих лучах, что он прямо с вокзала, не заходя домой, поспешил на завод, хотя рабочий день уже подходил к концу.

Его мысли были смутны тогда, понятия расплывчаты. Ему необходимо было говорить о лучах, чтобы самому себе уяснить суть поставленной задачи.

Иные чувства владели им сейчас. Он возвращался с четкой идеей проекта нового, совершенного генератора. За обратную дорогу со станции Медь, к моменту прихода поезда в Ленинград, у Веснина был продуман до мельчайших деталей проект мощного импульсного магнетрона. Веснин стремился как можно скорее попасть к себе домой, сесть за свой письменный стол, чертить, записывать, оформлять расчеты…

Во время монтажа цеха цельнометаллических ламп у Веснина накопилось много часов переработки. За переработку полагались отгульные дни. Он до сих пор не думал об этом, ему не нужны были эти дни. Наоборот, ему не хватало времени для лабораторных опытов с генератором. Но сейчас Веснин с радостью вспомнил об этих выходных, которые он мог использовать для работы над своим новым проектом. Ему не терпелось посмотреть, как все это будет выглядеть в строгом инженерном чертеже, со всеми точными техническими расчетами.

Простившись со своими спутниками, Веснин тут же, на вокзале, позвонил по телефону-автомату на завод, начальнику лаборатории Дымову. Аркадий Васильевич не возражал, чтобы Веснин не выходил на работу до следующей шестидневки, до четверга.

Веснин тут же хотел позвонить Мочалову. Несомненно, Александр Васильевич предложит много новых идей; возможно, его слова коренным образом повлияют на оформление инженерного проекта… Но Веснин вспомнил выражение лица Мочалова, с каким он произносил слова: «Я думаю, я предполагаю», и не посмел звонить. Ведь до тех пор, пока все не подтверждено расчетом, пока нет точного чертежа со всеми размерами, Веснин мог говорить только о своих предположениях.

Он решил, что принесет Мочалову готовый проект. Возможно, что Мочалов этот проект забракует. Но прийти с проектом, сделанным самостоятельно, достойнее, чем снова являться только с неопределенными, неоформленными предложениями.

С каким снисходительным равнодушием отнесся тогда, при первом знакомстве, в Тресте слабых токов, великий ученый к жалкому чертежу на обороте скорбного листка! Воспоминание о своих тогдашних убогих рассуждениях жгло Веснина до сих пор.

Теперь молодому инженеру хотелось доказать, что он уже не тот наивный, неграмотный конструктор, каким он был, когда еще только начинал заниматься сантиметровыми волнами. Веснину хотелось удивить Мочалова законченной, совершенно самостоятельной работой. Да, он придет к Александру Васильевичу теперь не для обсуждения еще одной неясной, технически не оформленной мечты, а с проектом, доработанным до мельчайших деталей, с проектом, оформленным по всем правилам.

На лестничной площадке третьего этажа, перед дверью квартиры, в которой жил Веснин, стояла небольшая скамья. Она была поставлена недавно, по ходатайству жильцов верхних этажей, чтобы старики и дети, взбираясь по лестнице, могли отдохнуть. Почти всегда на этой скамейке сидел, болтая ногами, кто-нибудь из младшего поколения жильцов не потому, что они нуждались в отдыхе, а оттого, что им очень нравился самый процесс отдыха.

Увидев Веснина, один из этих мнимо отдыхающих крикнул:

— Дяденька «Достань воробушка» приехал!

И сам, первый испугавшись своей дерзости, кинулся наверх.

Веснин поставил чемодан на опустевшую скамью, вынул из кармана ключ и отпер дверь.

В передней было тихо и темно. Веснин повернул выключатель. При свете двадцатипятиваттной лампочки Веснин увидел, что вешалки были пусты, подзеркальник казался бархатным от пыли, над зеркалом висела паутина. В кухне на плите валялись пустая опрокинутая кастрюлька да сломанный, тоже пустой, коробок из-под спичек.

Веснин сам не знал, почему медлит, отчего не идет сразу к себе в комнату. Уныние овладело им от вида этой неубранной кухни, от передней, в которой не висело ни одного пальто.

Но в комнате он сразу повеселел. Окно выходило на юго-восток, и потому в этот час здесь было очень светло и от солнечных бликов даже уютно. Мексиканский кактус «опунция», который оставила ему мать, зацвел крупными, яркими цветами. Это было тем удивительней, что земля в горшке была совершенно суха. Кактус чувствовал себя превосходно без поливки.

«Если вспомнишь о нем хоть раз в две недели — ему и того будет довольно», — говорила мать.

У себя на столе Веснин нашел записку Рогова:

«Владимир Сергеевич!

Хотел тебя пригласить на свадьбу, тем более что Любаша очень просила, но не посмел докучать тебе. Ты был в тот вечер сам не свой, собирался в дорогу, собирался к Мочалову. Ждем тебя у себя после возвращения. Мы будем жить пока у Ильи Федоровича.

Любаша говорит, что все равно будет везде называть себя по-прежнему — Мухартовой, Роговой быть ей не нравится.

Приходи непременно к нам домой. У нас обоих месячный отпуск.

Жму руку. Твой бывший сосед Григорий».

Так вот о чьей свадьбе вздыхал дорогой на станцию Медь Илья Федорович! Вот это старик так старик!

Веснин подошел к умывальнику и там увидел приколотую над краном еще одну записку:

«Уезжаем.

Когда вернемся, неизвестно. Поручаем Веснину заботу об аккордеоне. Заприте его у себя в комнате».

Ни числа, ни подписи.

— Вот именно! — смеялся Веснин, перечитывая записку своих соседей Матушкина и Дульцина. — Вот именно: «Заприте его у себя в комнате». Сейчас запремся.

До сих пор Веснин производил все свои опыты с магнетронами, которые надо было непрерывно откачивать. Его магнетроны были соединены с мощным насосом. Этот насос вытягивал все газы, просачивавшиеся через неплотные швы или выделявшиеся в процессе работы из отдельных деталей магнетрона.

Для промышленной эксплуатации электровакуумные приборы «на непрерывной откачке» не всегда удобны. Прежде чем ставить вопрос о практическом применении магнетронного генератора сантиметровых волн, необходимо было разработать образцы запаянных приборов. Уже при создании первого эскизного проекта запаянного магнетрона вставало множество новых, неожиданных технологических проблем.

Первым делом надо было продумать конструкцию оболочки запаянного прибора, решить, как сделать вывода для постоянного тока высокого напряжения и для высокочастотной энергии. Затем надо было обеспечить минимальные затраты на создание магнитного поля, предусмотреть хороший теплоотвод…

Теперь, когда мы глядим на мощный магнетронный генератор сантиметровых волн, все в его конструкции кажется разумным, целесообразным, само собой разумеющимся. Но когда Веснин приступал к своему проекту, никакого образца перед его глазами не было.

Немецкие и японские магнетроны, построенные в период Отечественной войны на основании просочившихся из Советского Союза сведений, показывают, как неправильно может быть воплощена даже самая лучшая идея.

Понятно волнение Веснина, с каким он стал приводить в порядок свой проект. Это уже были не те отвлеченные диски и подковки, которые он так смело набрасывал в своем блокноте по пути из Севастополя в Ленинград. Он ведь тогда ровно ничего не знал о проблеме генерирования сантиметровых волн, а потому и не боялся рисовать все, что приходило на ум.

Теперь он много раз проверял себя, исчертил много бумаги, прежде чем отважился наконец вычертить начисто общий вид своей новой конструкции.

Чертеж был готов уже во вторник с утра.

Но Веснин помнил, как отнесся Мочалов тогда в Тресте слабых токов к внешнему виду его листка с неряшливо набросанной схемой. Поэтому он потратил еще полтора дня на то, чтобы переписать набело все свои расчеты и вычертить по всем правилам основные узлы прибора. Последнюю работу чертежница сделала бы, вероятно, быстрее и лучше. Но Веснин подумал об этом, когда уже почти все было готово.

Мочаловы

За окном было черным-черно, когда Веснин свернул все свои чертежи и расчеты в трубку, принял душ и сел бриться.

Одевшись и не теряя времени на то, чтобы пообедать, он поехал к Мочалову.

Стоял холодный осенний вечер. Воздух был насыщен не то густым туманом, не то мелким дождем. Это была столько раз описанная ленинградская погода с пронизывающей до костей сыростью и мглой, которую обычно называют угнетающей, удручающей, наводящей тоску… Газосветные ртутные и неоновые трубки на рекламах кино и магазинов расплывались в радужные мерцающие пятна. Молочные шары фонарей на мостах через Неву были окружены лучистыми ореолами.

Глядя на улицы с площадки трамвая, Веснин думал:

«Как прекрасен Ленинград в такие серебристо-серые вечера!»

Он сошел на остановке у ростральных колонн. Сколько раз он их видел и не уставал любоваться и резными носами кораблей — рострами, от которых колонны получили свое название, и аллегорическими фигурами морских божеств, окружающих подножие колонн!

Веснин свернул на Университетскую набережную. Третий раз в жизни проходит он этой дорогой к академическому дому. Как знакомы, как близки стали ему и гранитные глыбы, обхватившие берега Невы, и серые ступени, спускающиеся к самой воде! А вот и два загадочных льва с человеческими лицами, с высокими уборами на гордо поднятых головах.

Веснин подошел вплотную к одному из этих монументов и еще раз прочел стершуюся, едва различимую надпись на пьедестале:

СФИНКС

ИЗ ДРЕВНИХ ФИВ В ЕГИПТЕ

перевезен во град святого Петра в 1832 году

«Столетие, которое эти полулюди-полульвы провели на берегах Невы, — думал Веснин, — равно лишь одному мгновенью по сравнению со всей их историей, которая своими корнями уходит в глубь тысячелетий. Еще мифический царь Эдип вынужден был разгадывать загадки Сфинкса. Легенда о сфинксах существовала за тысячелетия до возникновения мифа о царе Эдипе».

Глядя на это равнодушное лицо, на полную величия и царственного покоя позу льва, Веснин старался угадать мысль мастера, который несколько тысячелетий назад дал этому камню такую долгую жизнь. Знал ли тот голый египтянин (ведь в те времена даже чиновники фараона ходили лишь в коротких кожаных передниках), ведомо ли было тому мастеру, что он работает на тысячелетия? Или это был его каждодневный обычный труд, работа, случайно уцелевшая для потомства и далеко не лучшая?

Давно засосали пески древний город Египта — Фивы, а сфинксы живут. Обнаруженные случайно, эти изваяния были привезены с берегов Нила на берега Невы.

«Во времена Древнего Египта, — думал Веснин, — здесь, на этих суровых берегах, вероятно, могли быть лишь стоянки неолитического человека… Наша работа, наш труд, — продолжал свои рассуждения Веснин, — вот что может остаться после нас… Надо еще больше трудиться, работать еще интенсивнее… Мы стремимся к счастью для всех. А этого можно достичь лишь трудом — упорным, напряженным трудом».

Он подошел к университетскому дому и по привычке взглянул на окна квартиры Мочалова. Они были ярко освещены, но, против обыкновения, не зашторены.

«Значит, дома!» — обрадовался Веснин и с легким сердцем вошел в подъезд.

Уже поднявшись на третий этаж, он услыхал, как наверху хлопнула дверь и по лестнице кто-то стал спускаться вниз.

«А вдруг это Мочалов? — подумал Веснин и отступил в темный угол лестничной площадки. — Если это действительно Александр Васильевич, то неудобно задерживать его на ходу. Лучше я позвоню ему позже, когда он вернется домой, и приду к нему в тот день, который он мне назначит».

Веснин поднял голову и увидел спускающегося вниз по лестнице Студенецкого. Константин Иванович держал свою шляпу в левой руке. Он шел, размахивая правой рукой, и бормотал себе в бороду нечто вроде «гм, гм» или, возможно, «бам, бам», а быть может, ни то, ни другое. Слов Веснин не мог разобрать.

За время работы на заводе ему приходилось видеть технического директора и смеющимся и раздраженным, но разговаривающим с самим собой вслух Веснин не видел Студенецкого никогда.

Пальто Константина Ивановича было распахнуто, хотя снизу, из подъезда, тянуло промозглым ноябрьским холодом.

Студенецкий прошел мимо Веснина, не заметив его. Володя перегнулся через перила и следил, как серебрилась борода и розовела шея Константина Ивановича при тусклом лестничном освещении.

Когда выходная дверь хлопнула за Студенецким, Веснин поднялся на четвертый этаж.

Перед дверью, ведущей в квартиру Мочалова, он остановился. Не сразу решился он нажать кнопку звонка. И хотя Веснин уже не был тем робким, неуверенным в своих силах, начинающим конструктором, каким он впервые пришел сюда несколько месяцев назад, он испытывал такое же, если не большее, волнение при мысли о свидании с Мочаловым. Проект, который он принес с собой, отнюдь не умерял, а скорее, напротив, еще усиливал робость Веснина от ожидаемой встречи.

Есть нечто трогательное в трепете ученика перед любимым учителем.

Веснин был горд тем, что в руках у него на этот раз сделанный по всем правилам проект; плохой ли, хороший ли, но подробный чертеж, который можно прочесть, не требуя дополнительных пояснений. Он не страшился выслушать даже отрицательное суждение об этом проекте. После поездки на станцию Медь Веснин чувствовал себя достаточно сильным, чтобы все заново еще продумать и еще переделать, если Александр Васильевич предложит это ему.

И все-таки сердце снова билось, как в детстве, когда он впервые перешагнул через порог метеостанции.

Веснин позвонил.

Дверь отворила девочка лет четырнадцати. У нее был такой же короткий нос, как у Мочалова, те же широкие плечи, тот же взгляд. Веки у девочки немного припухли и были красны, глаза казались усталыми.

«Как она похожа на отца!» — подумал Веснин.

Улыбнувшись, он сказал:

— Мне к Александру Васильевичу;

Круглые брови девочки поднялись, губы дрогнули:

— Папа умер внезапно три дня назад.

Заслышав шаги в коридоре, она приложила палец к губам, строго взглянула на Веснина, и к тому времени, как в переднюю вошла женщина, которую Веснин считал секретарем Мочалова, девочка уже сквозь слезы улыбалась.

— Мама, это нас пришел навестить еще один папин друг… Нас папины друзья не оставляют, — сказала она, обернувшись к Веснину, и снова приложила палец к губам.

— Да, я хотел бы, если не помешаю… — попытался помочь девочке Володя.

— Войдите, — сказала вдова Мочалова.

Она была в том же темном платье, какое было на ней, когда она отпечатала на листке бумаги имя и фамилию Веснина, чтобы передать этот листок за обитую зеленым бобриком дверь. И ее волосы, как всегда, были притянуты к ушам. Но глаза потеряли сиреневый отблеск, и стояла она чуть сгорбившись, подняв плечи, словно ей было холодно.

О ней нельзя было сказать, что она похудела или подурнела. Но она стала такой, что мысль о ее красоте или ее обаянии уже не овладевала теми, кто смотрел на нее.

Веснин был еще так молод, что не мог точно определить перемену в ней, так поразившую его.

Основное и еще недоступное его пониманию заключалось в том, что теперь мать Оли сама не хотела быть красивой и уже больше не считала себя молодой.

Веснин прошел следом за хозяйками в комнату и сел в кресло, какое ему указали.

Он сидел, сжав пальцы, закусив губу, не видя ничего.

Казалось чудовищным, что старик Вонский со своей слуховой трубкой еще живет, а Мочалова уже нет. Веснин вспомнил слова Крылова о Мочалове: «Он человек молодой…»

«И живут ведь совсем ненужные, убогие, которые были бы и сами рады умереть…» — думал Веснин, проклиная свое глупое малодушие, помешавшее ему перед отъездом прийти к Мочалову.

Теперь, когда Александра Васильевича не стало, Веснин без эгоистического самоунижения понимал, что, возможно, Мочалову так же хотелось видеть его, как ему Мочалова.

Почему же не отдался он первому порыву, когда перед командировкой, прямо с завода, прибежал к этому дому, взбежал на лестницу? Почему устыдился он тогда своего желания? Его могли не принять, если бы не хотели видеть, но для чего было самому решать за других?

Почему не побежал он сюда сразу с вокзала поделиться мыслями? Для чего поддался неуместному тщеславному желанию похвалиться самостоятельным проектом?

И теперь все кончено. Никогда, никогда не услышит он веселый негромкий голос, не увидит усталые глаза, смотревшие так понимающе и всегда со смешинкой…

— Александр Васильевич вас очень любил, — сказала Веснину Ольга Филаретовна. — Он возлагал на вас большие надежды. Было бы очень горько, если бы мы отказались от мысли довершить то, чего он сам не успел…

Веснин поднял голову.

Мать и дочь сидели рядом за столом против него, и чай в их чашках давно остыл, как и в его стакане.

Веснин думал о том, что и сам он должен будет когда-нибудь умереть и что после него тоже, вероятно, останутся дела, какие завершат другие люди, и те, в свою очередь, передадут свои незавершенные работы последующим поколениям.

Веснину вспомнились слова, которыми закончил свой доклад о плане электрификации России — великом плане ГОЭЛРО — Глеб Максимилианович Кржижановский:

Люди проходят, как тени, но дела их остаются, как скалы.

Это было сказано в 1920 году. Тогда кольцо блокады окружало революционную Россию. Интервенты и белогвардейцы пытались задушить молодое советское государство. В Москве не было электроэнергии, и план электрификации России составлялся при свечах и коптилках…

Подобно тому как в многоголосой песне каждый голос самостоятельно ведет свою партию и то сплетается, то расходится с другими голосами, так все трое, сидящие за столом, переживая случившееся каждый по-своему, были объединены желанием сделать память об умершем вечной.

Оля за время болезни отца прочитала все, что могла найти о деятельности сердца, и знала, что в прежние времена такую болезнь называли грудной жабой. И ей хотелось посвятить всю свою дальнейшую жизнь изучению этой чудовищной жабы и борьбе с нею.

«Все люди смертны, — думала девочка, — никто не будет жить вечно. Но не должно быть на земле смерти безвременной и такой тяжкой, мучительной».

Никто, глядя в ее спокойные мочаловские глаза, не поверил бы, что в эту минуту лицо отца, искаженное страданием, снова возникло в ее воображении.

«Этого не должно больше быть, этого не будет! — И она даже прибавила мысленно: — Клянусь!» — словно отец мог ее слышать.

«Ливанские кедры, — думал Веснин, — живут две тысячи лет, тисы — три тысячи. На Зеленом мысу в Калифорнии есть баобаб, возраст которого определяется почти в пять с половиной тысяч лет. И все-таки… — Веснин упрямо тряхнул головой, будто мысленно с кем-то спорил, — и все-таки, если на Земле есть нечто вечное и бесконечное, то это только человек. Жизнь человека мгновенна по сравнению с жизнью дуба или платана, но люди наблюдают звезды, свет от которых идет к Земле миллиарды миллиардов веков, и предсказывают рождение и гибель миров иных, не наших вселенных… Индивидуальное — преходяще, смертно, но целое — вечно. Наше сильное желание жить находится в противоречии с краткостью жизни. Но смерть — это необратимое превращение только индивидуального развития. Коллектив же бессмертен. Следовательно, жить и работать можно только в коллективе, всей душой ощущая себя частицей, пусть смертной, бессмертного целого».

— Мы обязаны работать очень много, — сказала Ольга Филаретовна, — надо трудиться, потому что… — ее теперь немного потускневший, но, как всегда, мягкий голос чуть дрогнул, руки сжались, — Александр Васильевич нам верил и нас любил…

Когда Веснин вышел от Мочаловых, золотисто-белая луна, рассекая тучи, бежала по небу, которое со всеми облаками, казалось, стояло недвижно. И только одна-единая видимая сейчас в небе маленькая звезда неотступно следовала за луной, как маленький челн за большим кораблем.

«Работать, надо работать», — думал Веснин.

Веснин начал заниматься магнетроном до знакомства с Мочаловым. Но он сознавал отчетливо, что, не встреться он с Мочаловым, не было бы у него в руках этого свернутого в трубку проекта.

«Несколькими словами, одним намеком, что нельзя отрывать аноды от колебательного контура, Мочалов помог мне выбрать правильное направление, — думал Веснин. — Это Мочалов так великодушно сообщил мне свои идеи, еще не опубликованные… Надо отдавать, как можно больше отдавать все, что можешь, надо отдать другим. Важно, чтобы жива была мысль, идея. Если бы Мочалов не был так щедр, если б не отдавал так много другим, то ведь его короткая жизнь объективно была бы еще короче».

Веснин остановился и долго глядел на полную луну и на маленькую звезду, бегущую рядом с ней.

Он шел, не выбирая направления, и вздрогнул от неожиданности, очутившись внезапно перед вставшим на дыбы черным конем. Человек еще удерживает его из последних сил, он пригнулся к земле, перехватил повод в левую руку, еще миг — и он будет разбит конскими копытами. Но, увлеченный борьбой, он забыл о себе…

Здесь, на Аничковом мосту, Веснин вспомнил слова Мочалова, сказанные, когда он пояснял необходимость увеличить удельные нагрузки в магнетроне:

«Действуйте, отбрасывая все сомнения. От работы, даже направленной по неверному пути, даже от такой, какую придется бросить, остается опыт. От безделья, хотя бы оно было вызвано самыми справедливыми сомнениями б целесообразности начатого дела, ничего не останется. Действуйте! Старайтесь без лишних рассуждений сделать все, что можете. Промедление времени смерти подобно».

Луна становилась все тоньше, все прозрачней.

С большим трудом бронзовый юноша осадил вздыбленного коня. Укротитель упоен борьбой с опасностью. И вот непокорный конь обуздан.

Все четыре скульптурные группы «Укротителей коней» теперь резко выделялись на побелевшем от зодиакального света ночном небе.

«Все, что возможно, должно быть сделано, — сказал себе Веснин. — Невозможное сегодня станет доступным завтра, — вспомнил он слова своей матери. — Надо работать, работать, не оглядываясь назад, не забегая вперед. Работать систематически, изо дня в день».

Родимся на смерть, умираем на жизнь

Когда Веснин вошел в подъезд своего дома, было уже около полуночи. На лестничной площадке третьего этажа, на голубой скамеечке, кто-то отдыхал. Занятый своими мыслями, Веснин прошел мимо прямо к двери своей квартиры, даже не взглянув на сидевшего.

— О, черт возьми, наконец-то! — услыхал он за спиной густой бас.

Обернулся, да так и остановился, не веря своим глазам.

Перед ним в ладно сшитой шинели, в фуражке с золотым шитьем был командир БЧ-2 Никита Степанович Рубель.

На скамейке стоял аккуратный небольшой коричневый чемодан. Перед чемоданом лежали две пустые бутербродницы и плоская и тоже уже пустая дорожная фляга.

— Часа два жду, честное слово! Вот и поужинал тут, как беспризорник.

Зайти Рубель наотрез отказался.

— Мне уезжать «красной стрелой». Идемте пешком на вокзал. Дорогой поговорим.

Рубель рассказал, что приехал больше недели назад. Хотел в первый же день найти Веснина на заводе, но было уже позднее время, конец первой смены, и пропусков не выдавали.

Он решил ждать у проходной завода. Там стояли еще двое моряков — старшины, один летчик-лейтенант, сержант пехоты и порядочно молодых людей в штатском.

— К каждому подходили их девушки, а я все ждал и ждал вас. Понимаете, — улыбнулся Рубель, — у меня уже годы не те и чин немного побольше. Чувствую, что чертовски неловко стоять с этими юнцами перед проходной, да очень хотелось повидать вас. Тут подходит ко мне одна из ваших работниц и спрашивает: «Вы, должно Сыть, Клавдию ждете? У них сегодня общецеховое комсомольское собрание. Кончится, наверно, поздно. Но если у вас есть билет в кино лишний, я с удовольствием пойду с вами». Потом я дозвонился в конце концов в лабораторию и узнал, что вы в командировке. Послал вам письмо на завод. Но, не дождавшись ответа, решил рискнуть: узнал в адресном столе ваши координаты и пошел, как говорится, «на ура».

Рубель и Веснин вышли на Невский проспект. В те годы еще не было свободной торговли, была карточная система распределения товаров, витрины магазинов не сияли обилием огней, и потому плакаты кинотеатров казались особенно яркими. На окруженных гирляндами разноцветных лампочек афишах был изображен Чапаев в папахе и бурке верхом на коне.

— Видели вы этот фильм? — спросил Рубель. — Я смотрел два сеанса подряд. Плохой я ценитель искусства, но думается мне, что эта вещь замечательная. Здесь говорится о жизни и смерти. Смотрел картину и вспомнил, как меня дед на германскую войну провожал. «Не бойся, говорит, умереть. Мы рождены на смерть, а умираем на жизнь». Он это, конечно, по-своему понимал. А я теперь понимаю это, как нас диалектика учит…

— Да, да, — отозвался Веснин, — уже в самом понятии рождения заключено понятие смерти.

— Жизнь, Владимир Сергеевич, — это лишь один миг. До нас жили, работали, мыслили. Не в один век, не в одно тысячелетие человек научился считать звезды, видеть дно морское, проникать в недра атома и в миры, лежащие вне нашей вселенной. И мы с вами умрем. Но думать надо не об этой короткой жизни и не о той несуществующей загробной, которую подразумевал мой дед, а о той жизни, которой живет Чапаев и которой будет — несомненно, будет! — жить Мочалов.

— Я только что был у него дома, — сказал Веснин.

— Я был третьего дня на похоронах, — отозвался Рубель.

За столиком в ресторанном зале Октябрьского вокзала, под пальмой, которая казалась сделанной из крашеной жести и войлока, под шум джаза, прерываемого далекими гудками паровозов, Рубель и Веснин говорили осенью 1934 года о лучах, которые пройдут через дым и туман, так горячо, словно магнетронный генератор сантиметровых волн должен был пойти на вооружение армии и флота не позже, чем завтра.

— Дело здорово продвинулось с того времени, как мы с вами беседовали в моей каюте на борту крейсера «Фурманов». Впрочем, оно, оказывается, двигалось и до нашей встречи и сейчас идет все вперед. Но я тогда этого еще не знал. Мы, эксплуатационники, ведь бываем в курсе только того, что уже принято на вооружение. То, что еще разрабатывается в исследовательских институтах, не всегда доходит до нас. В наших отечественных лабораториях, оказывается, давно велись опыты по созданию коротковолновой аппаратуры для решения задач навигации и артиллерийской стрельбы: Я здорово отстал, и мне придется опять учиться, учиться… и, пожалуй, покрепче, чем меня в свое время учил Алексей Николаевич Крылов. Радиометоды все шире входят в практику. Развилась новая наука — радионавигация. Аппаратура для радиообнаружения все совершенствуется. Строятся радиомаяки. Теперь научились точно определять радиоволнами расстояние до объектов — это радиодистанциометрия. Наконец, есть уже приборы, которые могут дать наблюдателю координаты цели, лоцировать цель — это радиолокация. Это пока все аппаратура на волнах длиной в несколько метров. И теперь я вижу, как важно применить более короткие, сантиметровые волны. Сантиметровые волны не только в огромной мере повысят точность, они облегчат борьбу с вражескими помехами. Ведь на каждое радиосредство можно создать метод противодействия. Мы должны быть всегда впереди…

Рубель говорил, торопливо отхлебывая чай и то и дело сличая свои ручные часы с громадными стенными, висящими над стойкой в буфете.

Веснин слушал, не перебивая, изредка поддакивая. Ему казалось, что стрелки приближаются к минуте расставания с Рубелем неестественно быстро, и он тоже, подобно своему собеседнику, часто сверял свои часы со стенными.

— Если вам, Владимир Сергеевич, рассказать обо всем пути, какой проходит новое оружие, прежде чем оно будет принято на вооружение, то вы поймете, как много и непрерывно мы, командный состав, должны учиться. После принятия решения о пуске в производство новой аппаратуры выбирается завод, дается заказ и строится производственный образец. Новая аппаратура для определения ее пригодности и прочности испытывается лишь в нескольких частях армии или флота. Нам, кадровым военным, предстоит дать здесь свое первое суждение. Лишь затем начинается массовое производство. Аппаратура поступает на вооружение. Установки вместе со всеми принадлежностями и запасными частями направляются в войсковые подразделения. И вот тогда-то армия и флот должны быть исключительно быстро обучены применению; штабы должны составить оперативные планы или разработать тактику с учетом всех возможностей этой новой военной техники. Нельзя отставать… Но нет ведь еще ни одного учебника, где бы говорилось о том, что мы с вами назвали «всевидящим лучом». И строить и осваивать придется в предельно короткие сроки. Сами знаете, на Шипке далеко не все спокойно…

— Граждане пассажиры! — раздался гулкий голос из громкоговорителя.

Рубель и Веснин вскочили одновременно.

— С восьмого пути, — неумолимо продолжал вещать металлический голос, — отправляется почтово-пассажирский поезд № 73!

— Фу ты, как напугал! — засмеялся Веснин. — Это ведь еще не вам.

— Все равно выйдем на перрон, чтобы не вздрагивать при каждом очередном обращении к гражданам пассажирам.

Веснину показалось, что на перроне паровозные гудки звучат еще пронзительней, еще печальней. Стучали колеса багажных тележек. Взволнованно переговаривались отъезжающие с провожающими.

Несколько минут друзья молча шли вдоль синих вагонов, на которых большими белыми эмалированными буквами было четко выведено: «Красная стрела — Red Arrow». Проводники, аккуратные, подтянутые, в белых нитяных перчатках, стояли с маленькими электрическими фонариками у дверей вагонов.

К голове состава был уже прицеплен паровоз. Мощный прожектор, укрепленный над котлом, ярко освещал пути и край платформы. Из широкой, низкой трубы паровоза вылетали короткие хлопки пара: паровоздушный насос накачивал тормозные баллоны. Старательно начищенные поручни и ободки на обшивке котла сияли.

— Что касается области сантиметровых волн, — сказал Рубель Веснину, — мне кажется: люди отработали середку и хвост, а головы нету. Середка — это я называю вопросы излучения, отражения, распространения волн; а хвост— это прием. Но хуже всего обстоит дело с головой — с генератором, с мощным источником этих волн. Этим вопросом занимаетесь вы. Это теперь то основное звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь. И здесь надо увеличить усилия… Понимаете, есть антенны, есть приемная часть, но нет генератора.

— Сознайтесь, Никита Степанович, что тем, кто работает над приемным устройством, вы бы сказали: есть середка и голова, но хвоста нет. А антенщикам говорите: есть хвост и голова, но середки нет.

— Грешен,Владимир Сергеевич. Но ведь это же говорится в интересах дела.

— Глядите, главный поднес свисток к губам! — спохватился Веснин.

Они вдвоем быстро пошли к вагону.

Остановившись у входа под светящейся стрелкой, на которой был обозначен номер вагона, Рубель задержал руку Веснина в своей руке:

— Что касается головы, то, сами знаете, того, кто мог бы сделать легко, быстро и красиво, уже нет. Надо трудиться.

— Не могу, невозможно привыкнуть к мысли, что его уже нет, — отозвался Веснин.

— Да, Володя, это тяжкая утрата. Он много сделал для советской науки, для всего человечества.

Уже взявшись за поручень, Рубель еще раз обернулся:

— Помните, Володя: есть нужные люди, есть ценные люди, но незаменимых людей нет. И еще скажу я вам на прощанье: не знаю, придется когда нам свидеться или нет, но вы не забывайте, что если на вашем заводе есть что-либо важное для обороны, то самое важное из всего… — Рубель понизил голос до шепота и приблизил лицо к уху Веснина, — самым важным я считаю магнетрон. Если есть то, что надо держать в тайне, то это все материалы, связанные с магнетроном.

Веснину показалось, что платформа слегка покачнулась и стала постепенно разделять его со стоящим на подножке вагона Рубелем.

Все быстрее и быстрее вертелись колеса. Светлые квадраты — отражения освещенных окон состава — вытягивались и убегали из-под ног Веснина, который, все убыстряя шаги, шел за поездом, махая Рубелю рукой.

Мимо Веснина промчался опоздавший пассажир, яростным криком пытаясь остановить уходящий состав.

«Не знаю, придется нам когда свидеться или нет…» — повторил про себя Веснин слова Рубеля. Ему стало жалко, что он не обнял и не поцеловал на прощанье этого славного моряка.

Вот уже исчезли из глаз два красных огня на задней площадке последнего вагона «красной стрелы». На перроне было так тихо, что Веснин услыхал, как каплет вода из крана бачка, стоящего в одном из проходов.

Когда он вышел в город, стрелки на желтом диске светящихся уличных часов показывали, что идет уже второй час нового дня. К восьми часам этого дня надо было прийти на завод и приступить к работе.

Но мысли Веснина были далеко от завода. Проходя мимо плакатов с Чапаевым, изображенным на тачанке вместе со своим ординарцем, припавшим к станковому пулемету, с Чапаевым, смертельно раненным, плывущим через Урал, с Чапаевым верхом на быстром коне, Веснин все повторял про себя слова Рубеля: «Родимся на смерть, умираем на жизнь».

«А что такое жизнь? — думал Веснин. — Если говорить о жизни людей, то это труд, труд и борьба. Достигнутое борьбой и трудом остается жить, не исчезает подобно короткой жизни отдельного человека».

«Где же все-таки я видел это лицо?» — остановился Веснин против одного из плакатов.

Он вспомнил скорее, чем ожидал, и ему стало стыдно. Портрет Василия Ивановича Чапаева висел в кают-компании крейсера «Дмитрий Фурманов». Это был известный снимок, где командир и комиссар легендарной дивизии были сфотографированы вместе.

«Я тогда был слишком взволнован историей с тиратронами, я тогда был подавлен общим впечатлением о крейсере, я ровно ничего не замечал тогда. Но, значит, если придется, Чапаев снова окажется в строю.

Родимся на смерть, умираем на жизнь…»

Да, все течет

Веснин уснул, едва прикоснувшись к подушке. И во сне он листал и читал синюю тетрадь Мочалова. Лабораторный дневник ученого, который Веснин видел наяву так недолго, мельком, теперь, во сне, был перед ним, и формулы читались ясно, потому что почерк Мочалова был очень четкий. И все было так убедительно, так просто. Он понимал, что это сон, что тетрадь Мочалова не может быть у него в руках. Но те формулы и чертежи, которые вставали перед его глазами, были полны смысла, содержали в себе новые, оригинальные, очень важные понятия. Он все время старался запомнить основной ход мыслей, чтобы потом, проснувшись, все записать.

Вдруг он испугался, что забудет эти формулы, не сможет вспомнить их утром. Необходимо было записать все тут же, немедленно. Но невозможно было заставить себя проснуться или даже только пошевелить рукой. А драгоценные страницы, которые сначала светились, как маленькие экраны, начали тускнеть, размываться.

Страшным усилием воли, напряжением всех мышц Веснин сбросил с себя оковы сна, вскочил с кровати, взял листок бумаги и быстро законспектировал содержание тетради. Сунув листок с бесценными формулами под подушку, он успокоился и крепко заснул.

Проснувшись, он еще совершенно ясно помнил свой сон, но едва пошевельнулся, чтобы достать записку, о которой и во сне все время думал, как сон растаял, все расплылось, рассыпалось, осталось лишь воспоминание о том, что снилось, будто читает тетрадь Мочалова, но что прочел — вспомнить не удалось. И записки под подушкой не оказалось. Уже окончательно проснувшись, он сообразил, что вставал и записывал тоже только во сне…

Есть сказка о человеке, который однажды встретил веселую компанию в горах. Ему поднесли кубок. Он осушил его и снова спустился в долину. В родной деревне его никто не узнал, и дома все оказались чужие. Когда он назвал себя, один старик вспомнил, что отец говорил ему о деде, который ушел в горы и не вернулся. «Тому уже минуло сто лет».

Эту сказку вспомнил Веснин, когда он одевался, собираясь на завод.

*

Весной на борту крейсера «Фурманов» шли только разговоры о возможности видеть сквозь дым и туман. Тогда это звучало далекой фантазией. А теперь, оказывается, нечто подобное уже начало входить в практику военного флота.

За время короткой командировки Веснина на станцию Медь на заводе тоже произошло много перемен. В цехе металлических ламп, там, где прежде валялись обрывки проводов, стружка, раскрытые ящики из-под оборудования, теперь стояли длинные столы с желтыми столешницами. За столами сидели женщины в новых, ослепительно белых, хрустящих халатах. Цех, который монтировал Веснин, вступил в строй действующих.

Сквозь стеклянную перегородку в дальнем конце цеха, в заготовительном отделении, видно было, как мерно ходят вверх-вниз шатуны многопозиционного пресс-автомата, штампующего из стальной ленты колбы для цельнометаллических ламп.

«Сколько бы человек ни работал на производстве, — подумал Веснин, — сколько бы он сам ни, занимался проектированием, наладкой, обслуживанием сложных автоматических машин, работа станка-автомата всегда привлекает внимание, вызывает восхищение».

Сменный инженер подошел к Веснину, пожал ему руку и сказал:

— Красота! Смонтировано-то как!

Они прошли вдоль всего цеха. У станка, где сваривалась стальная колба с основанием лампы, Веснин остановился и стал наблюдать за работой сварочное прерывателя.

— Вот благодаря этим самым вашим прерывателям, — сказал сменный инженер, — представитель фирмы «Радио-корпорейшен» расстается с нами в ближайшие дни.

По договору, Френсис должен был работать на заводе до конца декабря. Но когда первый сварочный прерыватель, спроектированный Весниным, успешно прошел испытание, директор завода Жуков решил, что в дальнейшем все импортное оборудование можно будет монтировать собственными силами. Необходимости в пребывании консультанта фирмы на заводе уже не было.

Из цеха Веснин пошел в лабораторию. Здесь ждала его еще одна новость.

Открыв шкаф, в котором у него хранились детали магнетронов, он увидел на средней полке лабораторный штатив, обвешанный звездами, крохотными радиолампами, магнетронами. Все эти изделия были вырезаны из тонкой алюминиевой и медной фольги. Пружинки из никелевой проволоки оплетали штатив. Среди металлических завитушек сидел картонный петушок. В клюве он держал маленький синий конверт с красной печаткой из вакуумной менделеевской замазки.

Веснин вскрыл конверт и прочел:

Владимир Сергеевич, мы уезжаем, к сожалению, не простившись. На память о нас оставляем вам елку (электровакуумную), хотя до Нового года еще далеко. Дарим не затем, чтобы посмотреть и вспомнить, а чтобы вспомнить и посмотреть.

Валя Розанова

(практикантка).

Веснин вспомнил об этой елочке много лет спустя, накануне 1943 года. Это было на батарее тяжелых зенитных орудий. Он обучал связисток-операторов радиолокационной установки обращению с новой аппаратурой, которая предназначалась для обнаружения быстро движущихся целей — самолетов — среди прочих маскирующих отраженных сигналов.

Вечером девушки срубили и притащили к землянке ветвистую ель с пахучей мохнатой хвоей, со спелыми желтыми шишками. Когда Веснина позвали из землянки на елку, она блистала серебрящимися при свете луны украшениями, сделанными из полосок алюминиевой фольги, сброшенной немецкими бомбардировщиками. Этими медленно плывущими в воздухе облаками тончайших металлических листков немцы пытались создать маскирующую завесу между радиолокатором и своими самолетами, снизить точность зенитной стрельбы.

Веснин щелкнул картонного петушка по клюву, закрыл шкаф и отправился к начальнику лаборатории Аркадию Васильевичу Дымову доложить о своем прибытии. Тот выслушал с живым интересом рассказ о кольцах связи и посоветовал сразу приступить к изготовлению опытного экземпляра.

Кузовков тоже обрадовался Веснину и познакомил его с новыми практикантами. Сергей Владимирович признался, что с этими молодыми людьми он уже успел очень сродниться:

— И вам они помогут. Они работают не хуже тех, помните, московских девушек из Энергетического института.

«Да, все течет», — думал Веснин, вспоминая, как практикантка Валя Розанова в тот день, когда сгорел первый удачный магнетрон, читала стихи Пушкина:

Глава десятая. Кольца связи и «Восходящее солнце»

Сорокопут

Мягкий серо-голубой портфель из настоящей крокодиловой кожи был уже туго набит, когда Студенецкий вспомнил, что хотел дома, на досуге, просмотреть материалы, относящиеся к магнетронным генераторам. Собственно говоря, эти материалы, имеющие хотя бы в перспективе некоторое оборонное значение, не полагалось носить в портфеле или оставлять неделями в столе. Но Константин Иванович иногда разрешал себе отступать от общеобязательных правил. Если его уличали в небольших погрешностях такого рода, технический директор отвечал соответствующей случаю шуточкой: «Римскии-Корсаков требовал от своих учеников по композиции строжайшего соблюдения контрапункта. «А Чайковский не следует этим законам», — сказал один из учеников. «Когда вы будете владеть контрапунктом так же, как Чайковский, то я не стану возражать, если вы отступите от правил», — ответил Римский-Корсаков».

Итак, сделав вольное отступление от правил, Константин Иванович вложил в свой портфель папку с материалами по магнетронам. Теперь он был готов спуститься вниз и сесть в машину, но приходилось ждать Френсиса.

Директор завода Жуков окончательно решил, что все остальное импортное оборудование будет монтироваться собственными силами завода, без участия представителя фирмы. И когда вчера директор заявил, что все формальности, связанные с отъездом американца, уже выполнены и что он появится на заводе лишь еще один, последний раз, Студенецкий почувствовал, как утомил его Френсис.

Конечно, утомление пришло не в эту последнюю минуту, но прежде технический директор полагал, что Френсис нужен заводу и что завод будет еще вести дела с фирмой. После слов Жукова Константин Иванович утратил интерес к человеку, с которым обходился так любезно до этого.

«Мы, русские люди, — любил о себе говорить Студенецкий, — мы, россияне, народ прямой».

И со свойственной ему прямотой он выразил неудовольствие Френсису по поводу того, что тот заставил себя ждать. Френсис приподнял брови и боком, по-птичьи, глянул на Константина Ивановича:

— I beg your pardon! Прошу прощения.

Спускаясь вниз, Студенецкий, чуть прищурясь, смотрел на своего спутника, который шел двумя ступеньками ниже. Глядя на ватные горбы, поднимавшиеся подобно коротким крыльям над узкими плечами Френсиса, Константин Иванович не смог сдержать улыбки.

«Сорокопут! Настоящий сорокопут в шляпе», — сказал однажды технический директор о представителе фирмы.

Словечко облетело завод.

Технический директор приветливо улыбнулся Френсису и распахнул дверцу машины. Гость занял свое обычное место — по правую руку хозяина. Уже в машине Константин Иванович не вытерпел и позволил себе слегка пошутить.

— How do you spell speckled magpie?^[5] — спросил он Френсиса.

Если бы Студенецкий не был сам так увлечен своим острословием, он удивился бы выражению лица своего собеседника. Но когда взоры их встретились, золотые зубы Френсиса сияли в улыбке, а круглые птичьи глаза были беззаботны, как глаза канарейки, распевающей в клетке свои нехитрые песенки.

Слово «сорокопут», произносившееся столь часто при появлении Френсиса на складе, в цеху, в лаборатории, не ускользнуло от внимания американского инженера. Он обратился за разъяснениями к Веснину. Тот недостаточно хорошо знал мир пернатых, и они оба должны были прибегнуть к помощи словаря. Там было сказано, что сорокопут — это маленькая хищная птица из породы вороновых. Кроме того, когда они полистали после карманного еще один солидный словарь, то вычитали, что сорокопутовые, несмотря на свою незначительную величину, принадлежат к самым храбрым и кровожадным хищным птицам.

Узнав об изысканиях Веснина и Френсиса, Муравейский не отказал себе в удовольствии немного расширить познания как свои, так и обоих инженеров в области орнитологии. Он притащил том второй «Птицы» известного капитального труда «Жизнь животных» Брема.

Френсис хохотал, подпрыгивал, был в совершенном восторге от прочитанного. Особенно понравилась ему заключительная фраза:

Замечательно обыкновение сорокопутовых накалывать пойманную добычу на острые колючки. Отсюда прозвище трижды убийцы, которое народ дает этим птицам.

Френсис никогда особенно глубоко не уважал технического директора завода, но он до сих пор считал его человеком хорошо воспитанным. Вопрос, заданный Константином Ивановичем, навел его гостя на мысль тоже, в свою очередь, позабавиться. Френсис решил, что со старика следует сбить спесь.

— Боюсь, — сказал Константин Иванович, — вас сегодня не совсем устроит наш маршрут. Весьма сожалею, но хотел бы, если вы не возражаете, исполнить маленькую прихоть миссис Студенецкой. Нам придется несколько отклониться от обычного пути, чтобы заехать в магазин.

— Э-э! — проверещал своим высоким фальцетом Френсис. — Э-э, желание дамы — для джентльмена закон.

Своими длинными, цепкими пальцами он ущипнул маленького черного Аладдина, который болтался на пестром шнуре под потолком машины.

— Я джинн! — засмеялся Френсис, щелкнув Аладдина по носу. — Никому не дари, не продавай волшебную лампу. Стоит тебе ее тронуть, и я буду тут как тут.

«Он не лишен чувства юмора, — подумал Студенецкий. — Нет, не лишен этот маленький, вертлявый сорокопут».

На Невском проспекте, у дома № 12, в котором помещалось знаменитое образцовое ателье, Константин Иванович остановил машину и, еще раз извинившись, вышел.

Блаженствуя среди вороха кружев, тюля и шелка, в обществе молоденьких продавщиц, Константин Иванович самодовольно улыбался, вспоминая о своей реплике:

«How do you spell speckled magpie?».

Об этом стоит рассказать сегодня вечером!

Когда с легким, почти невесомым пакетом в руке он подошел к машине, его гость сидел на месте водителя.

— Вы столько раз возили меня, — сказал Френсис, — что было бы невежливо хоть раз и мне не побывать в роли шофера.

Константин Иванович сел и захлопнул дверцу.

— Мне хотелось бы перед отъездом еще раз полюбоваться этим прекрасным городом, — вздохнул Френсис. — Если вы не возражаете…

Нет, Константин Иванович ничего не имел против небольшой прогулки. Домой по пятницам он приходил поздно, а там, где он предполагал быть, его ждали часам к восьми… не раньше.

Френсис повел машину на значительно большей скорости, чем это хотелось бы Студенецкому, который очень бережно относился к мотору. Он даже произнес что-то относительно запасных частей к этой машине, которые достать в Советском Союзе невозможно.

Но «Линкольн-Зефир» мчался, обгоняя попутные машины, рявкая на извозчиков, обдавая грязью прохожих. За окном становилось все темнее, попутные машины встречались все реже. «Линкольн-Зефир» мчался по Парголовскому шоссе.

— Погода меняется, — заметил Френсис.

Прозрачный косой рубец вспухает на ветровом стекле. Рядом с ним другой, третий… Колеблющаяся сетка водяных нитей со всех сторон охватывает машину. Поверхность дороги волнуется, на ней вскипают и лопаются пузыри.

Шум дождя сливается в сплошной гул, подобный жужжанью примуса.

Машина бежит на максимальной скорости. Френсис сидит, откинувшись на спинку сиденья, сняв одну руку с руля. Он тихонько напевает:

— «Плыви, мой корабль, по теченью… Плыви-ии-иии…» Быстрая езда всегда успокаивает разгоряченное воображение. Не правда ли? — обращается он к Студенецкому.

Константин Иванович смотрит на часы:

— Я думаю, в такую погоду приятнее сидеть у камина и пить кофе с ликером, чем путешествовать. Я не Миклухо-Маклай и не Пржевальский… Если вы не возражаете, то я просил бы вас повернуть обратно в город.

Френсис оборачивается к своему спутнику:

— Кроткая Наталья Владимировна! Она ждет вас, волнуется, беспокоится, бедняжка, а мы тут так мило проводим время.

— Я не поклонник американского юмора, — мягко замечает Константин Иванович. — Прошу вас повернуть обратно, в противном случае мне самому придется взяться за руль.

— Меня всегда удивляло, — очень вежливо отвечает Френсис, — почему вы, человек безоговорочно перешедший в начале революции на сторону советской власти, вы, избранный в свое время красным директором завода, почему вы до сих пор не состоите в коммунистической партии?

Вместо ответа Студенецкий оторвал руки Френсиса от руля, выключил скорость и резко затормозил машину.

— Мне безразлично, кто будет сидеть за рулем, — сказал Френсис, — но мы не закончили разговора, а я боюсь, что управление машиной не даст вам возможности сосредоточиться.

И, слегка оттолкнув старика, Френсис снова взялся за руль.

Выглянув из окна, Константин Иванович увидел глухое темное шоссе. Один за другим выбегают на край дороги, вспыхивают в лучах автомобильных фар путевые указатели. Они летят к машине, нацеливаясь ударить в ее ветровое стекло, а затем вдруг круто отскакивают вбок и исчезают за спиной.

Машина взлетает на горбатый мостик, и на мгновенье Студенецкий чувствует, что тело его становится невесомым. Сиденье проваливается куда-то вниз. Короткий спуск переходит в подъем, и центробежная сила прижимает Студенецкого к спинке сиденья. Снова ровный участок, снова подъем…

Куда бежит машина? Константин Иванович узнает крутую Поклонную гору. Слева от дороги — обрыв, а вот справа — дача Бадмаева, тибетского знахаря, подвизавшегося в свое время при дворе Николая Второго. Это шоссе уходит к границе Финляндии.

— Муромцев, Сикорский, Палуев… — засмеялся Френсис. — Э-э, мистер Студенецки, вы во всех отношениях выше среднего уровня! А я… я мелкая пташка. Но вся беда в том, что всякая голова, которая поднимается над забором, может служить мишенью. Вот почему я знаю вашу биографию, а вы моей не знаете. Мои патроны высоко ценят вашу голову, наполненную новыми техническими идеями, проектами, планами — автоматизация производства приемных радиоламп, например! Нельзя отрицать — это действительно идея! Это голова!

— Да, — спокойно сказал Студенецкий, — у меня есть голова на плечах, и я ее не терял в историях похлеще вашей попытки шантажировать меня. Какова бы ни была моя биография, но я всегда честно работал на своем посту, и мои изобретения и труды…

— Вот именно, о трудах и будет идти речь, — перебил Френсис. — Вы работяга. Вы заработали этот «Линкольн». Какая это была с вашей стороны любезность, — взять на себя труд составления обзора мировой электровакуумной промышленности для фирмы! Этот ваш научный трактат, этот плод вашего усердия есть экономический шпионаж в нашу пользу…

Студенецкий поднял воротник — ему стало холодно. Мельчайший бисерный туман оседает на внутренней поверхности окон машины.

Руль вздрагивает в руках Френсиса. Студенецкий чувствует, что машина буксует, скользит к краю дороги. Еще немного — и кузов ударится о столб. Константин Иванович откидывается назад, судорожно хватается за сиденье. Но «Линкольн», фыркнув, вырывается на середину шоссе и мчится дальше.

— Здорово, а? Я недурно справился! — восклицает Френсис. — А вы непременно налетели бы на столб, мистер Студенецки. У вас еще мал опыт водить машину. Но со временем это придет… Простите, на чем мы остановились? Ах, да, на вашей биографии. — Френсис опустил боковое стекло и сплюнул в окно. — Сознаюсь, — продолжал он, — воображение никогда не было самой сильной стороной моего ума. И я, право, до сих пор не могу вообразить, как выглядели вы, когда были членом Союза Михаила-архангела. Оказывается, вы состояли членом самой реакционной организации царской России. Черная сотня, черносотенный, черносотенец? А ведь вы были тогда молодым человеком. В моей тупой голове это просто не укладывается. В 1913 году, в празднование трехсотлетия дома Романовых, вы были в юбилейном комитете представителем от русских инженерных обществ! О, это была большая честь для молодого человека!

— Слова из песни не выкинешь, — ледяным тоном ответил Студенецкий.

— Я с вами совершенно согласен. Но почему об этом не упоминается в тех анкетах, которые вы составляете собственноручно?

— Муромцев, Палуев и другие, — произнес Константин Иванович, — помню, как они покидали в 1917 году Петроград. Когда я пришел на вокзал, Муромцев высунулся из окна отходящего вагона и крикнул: «Разваливайтесь, разваливайтесь!» Но, как видите, они уехали, а мы не развалились. Нет, не развалились. Тогда не развалились, а теперь смешно об этом и говорить. Заметьте себе это, молодой человек!

Прозрачная рябь на стеклах машины постепенно исчезает. Тугая струя свежего воздуха ударяет в лицо Константину Ивановичу. Скорость езды кажется предельной.

— Счет один — один! Игра с середины поля! — рявкает где-то вдали громкоговоритель. Видимо, какой-то дачник слушает отчет о футбольном матче.

— Такая гибкость поведения, — говорит Френсис, — это свойство всех тонких натур с гипертрофированной нервной системой… На это я как раз в основном и рассчитывал, совершая с вами эту прогулку. Сейчас мы едем обратно. Не пройдет и пятнадцати минут, как вы будете дома и сможете вручить Наталье Владимировне этот милый сверточек. Боюсь, вы могли бы позабыть эту покупку в машине, и я вам о ней напомнил только потому, что я все-таки пока еще ваш джинн. Ваш — и ничей больше.

— Это уже не звучит, уважаемый Френсис, во. всяком случае звучит далеко не так гордо. N'est ce pas? ^[6]

Френсис дернул Аладдина за ногу, и фигурка заплясала на своем шнуре.

— Как вы думаете, мистер Студенецки, может эта игрушка разговаривать? А? Может она говорить? Ну, хотя бы одну фразу: «Внимание, это наш!» Я не требую от вас молниеносного ответа. Вряд ли такая быстрота соображения возможна в вашем возрасте. Но и вам советую основательно обдумать нашу беседу, прежде чем вы решитесь что-либо предпринять. Вообще, что касается меня, то я не стал бы отнимать у вас так много времени. Мне кажется, что мой патрон, подобно Разоренову, о котором вы так любите рассказывать, купил устаревший патент… прессованный порошок. Я, например, предпочел бы Веснина. Он молод и талантлив. Здесь мы могли бы потерпеть неудачу, но игра стоила бы свеч. Веснин! Вот что мне показалось интересным на вашем заводе! А вы его недооценили? Нет, вы его сознательно затираете…

— Ложь!

— Оправдываться будете в соответствующей инстанции, когда вас туда пригласят. Рано или поздно это должно случиться. Да, раньше или позже — в этом суть. Лучше позже, чем раньше, так?

Шипя, катятся рубчатые шины по мокрому шоссе.

— Вас позовут… вас позовут и спросят… поверьте моей интуиции.

— А что такое вы? Мелкий авантюрист и плохой инженер, — спокойно заметил Студенецкий.

— Право, вы держитесь молодцом! Настоящий гнилой орех — никак не разгрызешь. Скорлупа крепкая, а раздавил — и в середине пусто… Нет, простите, бывает, что и ядро есть, но в середине червяк.

— Есть шутки, которые шутнику обходятся дороже, чем тому, над кем шутят.

— Наконец-то мы поняли друг друга! — показал еще раз свои золотые коронки Френсис. — Вы мне изволили задать вопрос насчет одной небольшой птички, по имени сорокопут. Могу сообщить вам, что я специально по этому вопросу обращался к сочинениям Брема. Этот почтенный исследователь считает, что способности сорокопута не очень развиты, но зато весьма разносторонни. Летает он плохо и неправильно, ходит вприпрыжку; однако сорокопуты подстерегают и ловят птиц и более ловких, чем они сами. Сорокопуты тем опасны, что они хотя и с трудом, с усилием, однако же довольно удачно подражают щебетанью самых невинных пичужек. Глупышки, введенные в заблуждение этим милым, кротким чириканьем, не обращают на сорокопута внимания и относятся к нему с ничем не оправданным доверием. И вот сорокопут преспокойно то свиристит, то кудахчет. Но вдруг он взлетает, схватывает ближайшую добычу и душит ее.

Студенецкий смеется:

— Но я-то уж не певчая птичка… нет, не певчая…

— Да, не певчая, вы правы. Согласен.

Константин Иванович уже различает вдали огни города. Оглушительно рявкнула бегущая навстречу машина, ослепив фарами обоих путешественников. Потом промчался автобус, послышался звон трамвая…

— Еще минута, — сказал Френсис, — и я вам спою «Аддио, мио каро кариссимо»… Э-э! Ничего не предпринимайте наспех. Целью прогулки явилась необходимость заставить вас поразмыслить над некоторыми вопросами. Жестокая, но неизбежная необходимость.

Френсис затормозил у красного огня светофора.

— У нас в Америке есть такая поговорка: «Огни против меня». Но в данном случае я не возражаю против задержки на несколько минут. Я никуда не тороплюсь. Перед отъездом можно позволить себе роскошь побыть в приятном обществе.

Красный свет сменился желтым. «Газик» с брезентовым верхом хрипло загудел, фыркнул, обдал «Линкольн» клубами мутного дыма и рванулся вперед. Следом за ним повел машину и Френсис.

Студенецкий посмотрел в окно… Высоко на угловом доме горела вывеска Театр Комедии, а под ней сияла озерная ширь зеркального стекла. За стеклом плавно вращались бронзовые платформы трехэтажной карусели с колбасами, сырами и винами. Это был так хорошо знакомый Студенецкому «Гастроном № 1». Отсюда оставалось всего четыре квартала до дома.

— Вот мы и приехали, — вздохнул Френсис. — Возможно, не совсем туда, куда вы намерены были попасть. Сегодня пятница, а по пятницам мы обычно раньше уезжаем с завода… На заседание. Не правда ли?

Машина остановилась.

— Вот вам на прощанье мой совет: ничего не предпринимайте, не обдумав. Семь раз отмерь — и брось ножницы, не режь! — Френсис открыл дверцу и легко выпорхнул на мостовую.

Студенецкий остался в машине с портфелем и свертком на коленях. Он снял шляпу, прижал горячий лоб к холодному стеклу и тут же, вздрогнув, отпрянул. За стеклом улыбался Френсис.

— Простите, я забыл, упустил из виду напомнить вам об одном из обычаев, принятом в семействе сорокопутовых. Там, в самом высшем обществе, пойманную добычу едят не сразу, не на лету, так сказать, — они любят сначала наколоть ее на острые колючки. Не зря же народ прозвал эту милую птичку трижды убийцей. — Френсис подпрыгнул и рассмеялся. — Но к данной ситуации, мистер Студенецки, все это не имеет никакого отношения. С вашим хорошим кровяным давлением и сравнительно ничтожными явлениями склероза подобные прогулки показаны. Это, как, бывало, говорил мой дедушка, полирует кровь. Помните, однажды мы с вами хотели пугнуть лошадок? Маленьких, мохнатых, пузатых лошадок? — Френсис снял шляпу и помахал ею: — Желаю здоровья, счастья! Всегда ваш джинн. Вызовите — появлюсь.

После того как мистер Френсис сказал ему последнее «прости», Константин Иванович ощутил неприятную тяжесть в области диафрагмы и сухость во рту. До того как Френсис покатал его по Парголовскому шоссе, у Студенецкого было намерение навестить сегодня одну очень милую даму, начинающую писательницу, которой он покровительствовал. Эта была та самая особа, которая, между прочим, также занималась, как мы уже говорили, и литературным образованием Муравейского, попутно вырабатывая под его руководством свое мировоззрение, о чем, кстати, Константин Иванович все еще не был осведомлен.

После прогулки с Френсисом Студенецкий не испытывал желания заниматься беседами на литературные и эстетические темы. Чувствуя себя в данный момент разбитым, измочаленным, безмерно нуждающимся в заботах Натальи Владимировны, он повернул машину в переулок и подъехал к своему дому.

Загнав машину во двор, Константин Иванович шаркающей, стариковской походкой медленно взбирался по пологой лестнице, держась за перила, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Теперь он понял Наталью Владимировну, которая не раз жаловалась: «До нас пятьдесят две ступени — это ужасно». Впервые в жизни Константин Иванович почувствовал, что ему уже за шестьдесят.

Домашний очаг

В одной из своих лекций великий русский физиолог Иван Петрович Павлов говорил:

…Когда гневается, например, лев, то это у него выливается в форму драки, испуг зайца сейчас же переходит в деятельность мышц другого рода — в бег и так далее. И у наших зоологических предков все выливалось также непосредственно в какую-либо деятельность, каждое их чувствование выражалось деятельностью скелетной мускулатуры: то они в страхе убегали от опасности, то в гневе сами набрасывались на врага…

Но современный человек связан в выражении чувств целым рядом преград. Многие люди вынуждены годами скрывать от окружающих свои истинные чувства.

Константин Иванович Студенецкий завидовал Мочалову. Студенецкий считал себя обойденным, когда Мочалова избрали в действительные члены Всесоюзной Академии наук. Но при случае он отзывался об Александре Васильевиче как о человеке выдающемся, исключительном. И только наедине с Натальей Владимировной иногда проговаривался:

«Что, собственно, сделал для науки этот молодой человек? Создал концепцию? Но так всегда говорят о тех, чьи заслуги невозможно точно определить…»

Студенецкий презирал Жукова, который был когда-то шофером, а теперь стоял во главе большого завода союзного значения. Но никогда на совещаниях Константин Иванович не позволял себе высказаться раньше Жукова, если тот прямо не обращался к нему. А если приходилось высказать мнение, противоположное мнению директора, Студенецкий не забывал расшаркаться предварительной ссылкой на светлый ум, ясное суждение и практический опыт «нашего глубокоуважаемого Николая Александровича».

Он не любил Артюхова, но был с ним всегда очень любезен, с видимым удовольствием смеялся его шуткам, и если случалось Артюхову заглянуть в кабинет технического директора, то Студенецкий принимал его с тем немного чрезмерным радушием, каким отличался в обращении с людьми, ему ненавистными.

И все же Константин Иванович вовсе не так далеко ушел от упоминаемых И. П. Павловым «наших зоологических предков», у которых каждое их чувствование выражалось так же непосредственно, как у льва или зайца. Когда это было ему выгодно, он умел не дать воли своим побуждениям. Но он не считал нужным сдерживать себя дома, и его домашние могли вполне оценить всю первобытную свежесть его характера.

Уже по тому, как он прикрыл входную дверь, как бросил на подзеркальник свою шляпу, Наталья Владимировна поняла, что обед надо подать в кабинет, что в спальне следует затопить камин. В такие дни паровое отопление выключалось, окна растворялись настежь, чтобы предварительно выстудить комнату.

«Живой огонь камина согревает душу, — утверждала Наталья Владимировна, — а железные батареи отопления сушат мозг».

Привычка к обязательным вечерним занятиям заставляла Константина Ивановича и сегодня механически, без мыслей, без чувств, перебирать лежащие на столе бумаги. Рядом с чернильным прибором стоял в дубовой рамке портрет статного старика с горбатым носом, широкими плечами и тонкой талией: так выглядел Ян Сигизмундович Студенецкий, отец Константина Ивановича. Снизу на фотографии было написано:

Ян Сигизмундович родился в Варшаве, учился в Бельгии, в Льежском политехническом институте, и начал свою инженерную карьеру в конце прошлого века в Донецком бассейне. Благодаря своей живописной внешности, умению соответственно держаться при переговорах о найме Ян Студенецкий, как он говорил впоследствии, «всегда имел достойный ангажемент». Катастрофа, которая лишила его «ангажемента» в Донецком бассейне, случилась в ночь под новый, 1904 год.

Директор завода, на котором в то время Ян Сигизмундович был начальником доменного цеха, давал традиционный бал. На этот праздник приглашались только избранные. Ян Студенецкий был на балу распорядителем танцев, восхищая дам своим стройным станом, лихой мазуркой и, как они утверждали, породистым носом.

Доменные печи, над которыми начальствовал Ян Студенецкий, выплавляли ферромарганец. Это чугун с высоким содержанием марганца, необходимый для производства некоторых видов специальных сталей. Дирекция завода собиралась получить на ферромарганце 2–3 миллиона рублей барыша.

Плавка ферромарганца представляет известные трудности для доменщика. Чтобы не дать марганцу уйти в шлак, чтобы заставить его присоединиться к чугуну, приходится загружать в печь излишнее количество известняка. Сильно известковые шлаки требуют более высокой температуры плавки, чем нормальные. От доменного техника требуется неусыпное наблюдение. Достаточно небольшого похолодания печи — и сгустятся перенасыщенные известью шлаки. Они потеряют способность вытекать из летки, образуют известковое «закозление» домны.

При Студенецком воздуходувное хозяйство доменного цеха пришло в упадок. Машины были разболтаны, кауперы засорены.

Новогодний бал был в полном разгаре. В тот момент, когда Ян Сигизмундович, дирижируя танцем, восклицал: «Mesdames, à gauche! Chevaliers, à droit»^[7] — в зал явился в войлочной шляпе доменщика и в измазанном рабочем комбинезоне из синей парусины мастер-доменщик Курако.

Михаил Константинович Курако, знаменитый знаток доменного дела, учитель поколения русских инженеров, в том числе и ныне здравствующего академика Бардина, в те годы, не получая признания, вынужден был работать под началом иностранцев. Многие из них стремились у него поучиться. Таких Курако уважал и охотно делился с ними своим опытом. Но безграмотный и бездарный инженер с живописной наружностью оперного воина выказывал к мастеру, не имевшему даже среднего образования, столько высокомерного презрения, что тот не находил нужным предупреждать своего осанистого начальника об ошибках, которые тот допускал при ведении домны.

Теперь Курако явился сюда в самый разгар всеобщего веселья затем, чтобы доложить об уже совершившемся факте: печь не принимает больше дутья.

Когда Ян Сигизмундович, благоухающий, во фраке и белом галстуке, прибежал сам не свой к домне, он увидел забитые шлаком фурмы.

Директор, тоже оставивший бал, взглянув на домну, предложил начальнику цеха Студенецкому немедленно покинуть завод.

Однако бегство Студенецких с завода могло быть названо также и триумфальным шествием. С ними уезжала единственная дочь владельца предприятия, Наталья Владимировна. С нею успел в новогоднюю ночь тайно обвенчаться сын Яна Сигизмундовича — Константин Иванович Студенецкий.

Отец не захотел проститься с дочерью, но послал ей вслед несколько возов приданого и перевел на ее имя солидную сумму.

У новобрачной не было прекрасной внешности, которая могла бы тронуть сердце мужа, и не обладала она той легкостью характера, которая позволяла родственникам ее мужа тратить чужие деньги с таким же небрежным изяществом, как свои собственные. Зато она сумела сберечь все свое приданое и тратила его всю жизнь так осмотрительно, что Константин Иванович, с тех пор как женился, не знал нужды в деньгах.

Подправив стоечки, на которые опиралась рамка с портретом отца, Константин Иванович пообедал и пошел к себе в спальню.

Очутившись наконец на широкой, низкой деревянной кровати с упругим волосяным матрацем и плоской подушкой из лебяжьего пуха, ощутив прохладу свежих, хрустящих простыней, Константин Иванович преисполнился благодарности к седой, строгой, чопорной даме в тяжелом черном платье и мягких башмаках — к своей жене Наталье Владимировне, урожденной Колокольниковой.

В течение тридцати лет их совместной жизни, работая исподволь, терпеливо, с настойчивостью очень ограниченной женщины, она сумела развить в своем муже ряд привычек, которые под старость совершенно вытеснили его собственные желания в отношении повседневного обихода.

Спасительную силу этих внешних мелочей домашнего этикета он всегда особенно остро чувствовал в тяжелые минуты жизни.

Горячие бутылки в ногах — не грелка, а непременно бутылки, укутанные шерстяной фланелью. Стакан чая в серебряном подстаканнике с устюжской чернью. Пылающие сосновые поленья в старинном камине.

завещал ему отец.

Сам Константин Иванович, возможно, давным-давно забыл происхождение этой присказки. Он учился в третьем классе гимназии, когда ему подарили книгу Майн Рида «Морской волчонок». Герой повести, не имея денег на билет, тайком пробирается на корабль и прячется в трюме. И далее, в продолжение всего пути, он пробивается из трюма на палубу. При этом маленький негодник не щадит ничего: он режет, кромсает, портит кипы сукна, бархата, разбивает и сокрушает все, что лежит на пути. «Вверх, вверх! — говорит он себе. — Стремиться надо вверх».

В конце повести мальчишка вылезает на палубу, и восхищенный капитан, вместо того чтобы высечь его, прощает маленькому конквистадору все пакости и зачисляет в свою команду.

И Константин Иванович движение вверх понимал только в этом, самом узком и непосредственном значении, то есть он сам, лично, при всех обстоятельствах стремился всегда быть наверху. Чего бы это ни стоило — вверх!

Цель его стремлений была та же, что у «морского волчонка», но жизнь в эпоху войн и революций научила его иной тактике. Великие события, потрясшие мир, привели его к выводу: власти надо подчиняться и плыви по течению.

Константин Иванович скрипнул зубами и до крови закусил нижнюю губу. Разве не он сам однажды сказал Френсису: «Джинны теперь не в моде у нас в стране. В СССР процветает материалистическое течение мысли, а плыть следует по течению»? И сегодня этот мерзавец дразнил технического директора его же собственной философией. «Плыви, мой корабль, по теченью, плыви-и-и…» Константин Иванович схватил стакан со столика и швырнул его об стену.

Он выражал свои чувства, подобным образом не впервые.

Наталья Владимировна молча подобрала осколки и неслышными шагами вышла из комнаты.

Слабый свет прикрытого бисерным колпачком ночника оставлял комнату в сером полумраке.

Потрескивая, вспыхивали в камине сухие сосновые поленья. Языки пламени выхватывали из тьмы то одну из многочисленных рук пляшущего Шивы, то разверстую пасть яшмового тигра.

Эти драгоценные восточные безделушки Наталья Владимировна купила очень дешево в 1905 году у одного офицера, инвалида русско-японской войны. Из-за этой покупки она отказалась уплатить карточный долг покойного Яна Сигизмундовича. Тогда и он, и отец его долго изводили ее своим презрением. Но сейчас Константин Иванович был глубоко признателен своей супруге и за камин, и за бронзовый лотос, на котором восседал равнодушный ко всему и прекрасный Будда!

По утверждению Натальи Владимировны, суть буддизма заключалась в следующих стихах:

К тому времени, когда Константин Иванович дошел до этой притчи, камин догорел, а сам он почувствовал себя вполне отдохнувшим и готовым к борьбе.

Было еще только восемь часов вечера. Студенецкий всегда гордился тем, что спит всего лишь шесть часов в сутки: «Не больше, друзья мои, не больше!»

Он бодро вскочил с кровати, принял душ, оделся и решил немедленно позвонить в Государственное Политическое Управление, чтобы рассказать, как нагло он, технический директор завода, был силой увезен на Парголовское шоссе и как там его пытались шантажировать.

«Что же касается прошлого, — скажет он, если его спросят, — то я имел основания полагать, что тем, кому следует этим заниматься, известно всё, относящееся ко мне. И мне кажется, что моя биография представляет интерес только с одной стороны: мне удалось создать такое предприятие, как наш завод. Крупинка за крупинкой, факт за фактом собирались у меня в мозгу ряд соображений и наблюдений. И завод строился цех за цехом, корпус за корпусом. Я был тем муравьем, который, не претендуя на гениальность, трудясь ежечасно, создал, изо дня в день работая, это большое дело».

Он уже протянулбыло руку к трубке, но тут в комнату неслышными шагами, как входят к тяжело больному, вошла Наталья Владимировна.

Минут двадцать назад она оставила его здесь лежащим, слабым, безмерно нуждающимся в ее заботах. Сейчас он был уже одет, подтянут, вежлив и холоден, как всегда. Ей осталось только выразить удовольствие по поводу его хорошего состояния, пожелать ему доброй ночи и удалиться.

Телефонный звонок предупредил намерения Студенецкого позвонить в ГПУ.

Он поднял трубку и просиял. Френсис со всеми его фокусами совершенно вылетел из головы. Ведь сегодня, несмотря ни на что, все-таки пятница!

И Константин Иванович, так и не сообщив органам Главного Политического Управления о своем приключении, поспешил туда, где его ждали с таким всепрощающим терпением.

Давно привыкшей ко всяким неожиданностям, но до сих пор не смирившейся Наталье Владимировне Константин Иванович сказал, что звонили с завода и он немедленно должен уехать. С легким вздохом он надел пальто, шляпу, сунул в карман покупку, сделанную в ателье на Невском. Перед уходом он нежно поцеловал руку жены. Вид у него, как всегда, был таков, какой может быть у человека преуспевающего.

И в самом деле, до сих пор его уменье примениться к любой обстановке, способность ориентироваться при любых обстоятельствах изумляли всех людей, знавших его близко.

Женившись, Константин Иванович начал работать на маленьком электромеханическом заводе «Дюфлон и Глебов» в Петербурге. Здесь он предложил строить впервые в России высокочастотные машинные генераторы собственной, оригинальной конструкции. После того как он выполнил несколько заказов на генераторы для морского ведомства, о Студенецком-сыне заговорили в инженерных кругах. Но основной его обязанностью у Дюфлона и Глебова все же была не инженерная работа, а торговая деятельность. Он должен был ходить по различным предприятиям и ведомствам и набирать авансы под будущие заказы. Впоследствии, если ему надо было прибедниться, он рассказывал:

«В доброе старое царское время меня десять лет держали на побегушках в фирме «Дюфлон и Глебов».

Но он умалчивал о том, что работа у «Дюфлона и Глебова» помогла ему свести короткое знакомство с очень влиятельными лицами, которые оказали ему содействие при вступлении в махрово реакционную черносотенную ассоциацию — в Союз Михаила-архангела. Вступление в этот «союз» было в то доброе старое время ступенькой лестницы, ведущей «вверх».

В первые годы революции чутье существа, пробившегося на палубу из тьмы корабельного трюма, заставило Студенецкого порвать свои прежние знакомства и вспомнить о том, что он был исключен с последнего курса Технологического института.

«Известно, за что тогда исключали», — отвечал он на более подробные вопросы.

И всякий думал, что он был исключен за революционную деятельность. На самом деле исключили его за иное.

В танцклассе, который существовал в то время на углу Гороховой и Фонтанки, молодой Константин Студенецкий встретил одну свою знакомую барышню с ее новым покровителем. Поздоровавшись, Студенецкий сунул в рот сигару, щелкнул зажигалкой, но поднес огонь не к сигаре, а к бакенбардам соперника. Новый покровитель барышни оказался видным чиновником. В конце концов последовало исключение Студенецкого из института.

После этого случая Константин Иванович навсегда бросил курить.

Быстрее многих своих однокашников он понял еще в семнадцатом году, что из всех претендентов на управление государством Советы — власть самая сильная, партия большевиков — течение самое могучее. И без колебаний перешел Студенецкий на сторону советской власти, когда она победила. Ибо власти надо подчиняться и плыть следует по течению. Это было его моралью, его девизом. До сих пор он не имел случая в этом раскаяться.

Подчинившись новой власти, он взялся на нее работать. И работал много лет со свойственным ему блеском и усердием.

Но чем ближе к старости, тем чаще он стал делать промахи, которые ему пока прощали потому, что он умел вовремя спохватиться, и еще потому, что помнили его прежние заслуги перед русской электротехникой.

*

Из гостей Константин Иванович шел домой пешком. Он чувствовал себя свежим и молодым, еще совсем, совсем молодым.

«Собственно говоря, почему технический директор крупного завода не имеет права на отдых? — рассуждал он. — Что касается Френсиса, этого мелкого жулика с птичьим носом, этого сорокопута на посту консультанта от электроники, то какое мне до него дело? Завтра он навсегда уезжает из СССР. Никогда он сюда не вернется, и никогда в жизни мне не доведется с ним встретиться. Посмеет ли кто-либо упрекнуть меня в том, что я поддался на шантаж, что меня взяли на испуг? Нет, нет, тысячу раз нет! Я всегда, во всех случаях жизни держал себя на высоте, как и подобает гражданину великого Советского Союза».

Если бы Константин Иванович был уже дома, то, несомненно, крикнул бы «ура», но сейчас ограничился тем, что откозырял стоящему на посту милиционеру, который усмехнулся и ответил тем же.

По наблюдениям этого постового, молодежь, подгуляв, дерзит представителям ОРУДа, а старички «под шофе», наоборот, стремятся выразить почтение.

В этот вечер Константин Иванович ни разу не вспомнил о сантиметровых волнах и не открывал свой голубой портфель. Он позволил себе временно забыть о папке с материалами по магнетронам, которые могли ведь подождать и до завтра.

На другой день, в субботу, на заводе с самого утра начались неприятности. Представитель из главка проверял распоряжение о переводе всей откачки на паромасляные насосы вместо ртутных. Потом был крайне неприятный разговор с Артюховым. И в этот день до самого вечера Константин Иванович тоже так и не заглянул в свой портфель.

Синяя тетрадь

В воскресенье Константин Иванович проснулся, как всегда, ровно в шесть. Еще лежа в постели, он стал вновь продумывать свой вчерашний разговор с Артюховым.

Вчера секретарь партийного комитета говорил с техническим директором скупее и короче, чем обычно. Было ясно, что он сдерживался, чтобы не сказать вслух все то, что думал. Он сказал далеко не все, что мог бы сказать. И когда Студенецкий припомнил весь разговор от слова до слова, он задумался над невысказанной вслух основной мыслью Михаила Осиповича. Хотя речь шла о насосах, но суть дела заключалась в осуждении равнодушного отношения технического руководства к изобретательству на заводе и к молодежи из инженерно-технического состава. Короче, имелся в виду в том числе все тот же Веснин.

Константин Иванович мог бы сказать Артюхову: «А кто в молодости помог мне или вам? Истинный талант всегда найдет свою дорогу. Почему теперь считается долгом волочить кого-то на помочах? Прежде этого не делали, а если провести статистический подсчет, то окажется, что в среднем усовершенствований и изобретений делалось не меньше. У юности все впереди. Это они должны содействовать нам, а не мы отдавать им последние силы. На скачках каждый бежит за себя, а не двое за одного. В этом безусловно прав был болван Френсис».

Но тут Студенецкий вспомнил еще и другие слова, сказанные тем же Френсисом при несколько иной ситуации:

«Веснин — вот что мне показалось интересным на вашем заводе!» — И вслед за тем резкий птичий возглас: — «Вы его недооценили? Нет, вы его сознательно затираете».

— Ложь! — так же, как тогда в автомобиле, возмутился сейчас Константин Иванович. Но теперь это возмущение относилось к Артюхову.

Он вскочил с постели, сунул ноги в туфли, набросил на плечи халат и зашагал взад и вперед по комнате.

«Почему вы, дорогой товарищ Артюхов, — мысленно произносил Студенецкий, — заставляете меня принимать всерьез ребяческий лепет, небрежный технический этюд, черновик? Вы хотите учить меня отношению к моему делу, но вы ведь совершенно здесь не компетентны. Авторские заявки, подобные той, за внимание к которой вы так ратуете, поступают в Комитет по делам изобретений тоннами…»

— Фу! — Студенецкий остановился посреди комнаты. — Фиии, как сказала бы Наталья Владимировна. Весь этот разговор — дурной тон…

«Совершенно верно. Я способен на кое-что большее, чем пустые слова. Я могу сам разработать и подарить нашей отечественной промышленности этот магнетрон, являющийся якобы изобретением Веснина и Ронина. Я покажу вам, друзья, как это делается по всем правилам искусства — lege artis. Но мне, когда я был в возрасте Веснина, приходилось работать самому».

Оставив, таким образом, в этой воображаемой дискуссии последнее слово за собой, Константин Иванович взял мохнатую простыню и пошел в ванну.

Полчаса спустя, одетый, выбритый, выпивший уже свой утренний кофе, Студенецкий сидел за письменным столом. Он предвкушал удовольствие хорошо поработать сейчас, когда голова так ясна и свежа.

Плотная, чуть желтоватая бумага с водяными знаками, отточенные карандаши, перья, счетная линейка, угольники…

Давненько, однако, он не работал дома.

К тому же его вдохновляли тщеславие и жажда мести, не грубой, не наглой, но мести красивой, джентльменской.

«Хотите магнетрон? — мысленно спрашивал он своего воображаемого оппонента. — Прекрасно, великолепно: будет вам и магнетрон».

Студенецкий решил составить проект нового отдела лаборатории завода, отдела, который будет заниматься специально и исключительно магнетронами сантиметровых волн.

— Нет, нет, — произнес он уже вслух, — отдел лаборатории — это не импонирует. Организуем конструкторское бюро — КБ; теперь это модно. Назовем его: Особое конструкторское бюро или Специальное конструкторское бюро — ОКБ или СКБ. Добавить указание на магнетрон — букву «М» в конце названия? Пожалуй, нет. Пусть лучше в наркомате присвоят этому бюро свой номер. Так будет звучать значительнее: Особое номерное бюро, Специальное номерное бюро, Бюро № икс.

«Да, надо показать им образцовый проект, — размышлял Константин Иванович. — Здесь все будет на должной высоте: и техническая сторона вопроса, и генеральные линии, и организация работ, расстановка людей. Расстановка людей — в этом суть. Англичане говорят: «Настоящий человек на настоящем месте». Вот в чем секрет организации коллективной работы. И Веснин будет в этом бюро поставлен на свое место и станет делать свое дело. Всякий человек, если он решается вступить в какое-либо объединение, должен понять, что он только зубчик, винтик или гаечка сложного механизма».

Себе технический директор оставлял роль человека, который поведет всю эту сложную механику, составленную из зубчиков, винтиков и гаечек.

— Веснин, Веснин! — бурчал он себе под нос. — При чем тут Веснин? А если бы, скажем, он заболел, погиб? Любого инженера посади в лабораторию, прикажи сделать магнетрон — и сделает! Теперь это называется социальным заказом.

«Инженерная карьера, — продолжал размышлять Студенецкий, — тем и заманчива, что люди со средними способностями могут, так сказать, творить, то есть испытывать такое же счастье, как, скажем, поэт, музыкант, художник, ученый… Да, творчество дает наивысшее наслаждение в жизни…»

Быстро набросав вступительную часть о народнохозяйственном и оборонном значении работ по проекту, Студенецкий решил несколько обогатить свою записку идеями покойного Мочалова. Это можно было сделать и без ссылки на автора. Ссылка не могла сейчас иметь значения — ведь ссылаться пришлось бы на неопубликованную, никому не ведомую записную книжку покойного.

Эту книжку Студенецкий положил себе в портфель, когда еще только приступал к изучению архива почившего академика. Константин Иванович книжку эту безусловно не похитил, не украл, просто взял во временное пользование, чтобы ознакомиться с нею подробнее. Как член комиссии, которой поручено было подготовить к печати неопубликованное наследие покойного, Студенецкий имел право и даже обязан был знать содержание всех рукописей Мочалова.

Константин Иванович открыл портфель, просмотрел лежащие там бумаги, затем развязал папку, в которой хранились материалы по магнетрону. Но ни заявки Муравейского и Веснина, ни копии статьи Веснина и Ронина, ни стенограммы совещания там не оказалось. Записной книжки Мочалова в портфеле также не было.

Студенецкий стал припоминать, когда же он в последний раз просматривал эти документы. В пятницу, то есть позавчера, он привез портфель с завода. В субботу — вчера — он его с собой на завод не брал. Следовательно, с пятницы портфель лежал дома.

У Натальи Владимировны со времени медового месяца сохранилась потребность время от времени проверять содержимое бювара, письменного стола и портфеля своего мужа. Ввиду того, что Константина Ивановича мало интересовала реакция жены на делаемые ею время от времени открытия, они оба обычно не обсуждали результаты этих маленьких ревизий. Но сегодня Студенецкий, выскочив из-за стола, ворвался к жене:

— Куда вы, черт вас возьми, суете бумаги, после того как их обнюхиваете? Сейчас же положите все обратно на место!

— Но я ничего не брала, вы ошибаетесь. — Она не отрицала, что трогала портфель. — В пятницу вечером вы бросили его на подоконник раскрытым, — добавила Наталья Владимировна.

Он опустился на стул.

— Что… что ты говоришь?

— Портфель не был заперт, как обычно. Он был едва застегнут всего на один ремешок. Я полагала, что следует все, что там было, привести немного в порядок.

— Но куда, черт побрал бы ваше усердие, вы дели стенограмму совещания, заявку Веснина, статью, отпечатанную на машинке, и записную книжку Мочалова, такую тоненькую, в немного потертом кожаном синем переплете?..

По мере того как он описывал внешность книжки, у него загоралась надежда, что жена сию минуту найдет и даст ему эту книжечку…

— Она была исписана формулами. Очень мало текста — знаете, таким прямым квадратным почерком… И нумерация страниц снизу в правом углу. А переплет из очень хорошей кожи, такой хороший кожаный переплет…

Нет, такой книжки там не было. Ни стенограммы, ни статьи Наталья Владимировна тоже не видела. О заявке она ничего сказать не может. Кажется, там были какие-то заявки в папке с надписью «На отзыв о полезности». Но книжечки в синем переплете она не видела. Быть может, он оставил эту книжку и бумаги на заводе?

Он не стал слушать ее предположений и, хлопнув дверью, вышел.

Наталья Владимировна обычно не лжет. Да и лгать ей сейчас было не к чему. Она сказала, что этих бумаг в портфеле не было и что портфель был не заперт.

Студенецкий закрылся у себя в кабинете и лег на диван. Предстояла довольно трудная задача: проследить мысленно весь свой позавчерашний день, шаг за шагом, минута за минутой.

Но вспоминалось иное. То робкая невестка Артюхова, Дуня, как она вошла в комнату, неся на вытянутых руках поднос, полный горячего печенья. То влюбленный взгляд Веснина тогда в цеху, когда Константин Иванович стал говорить о будущем производства радиоламп, о полной автоматизации всего технологического процесса… И возы, возы, медленно волочащиеся возы с приданым Натальи Владимировны, тающие снежинки на ее ресницах и ее мягкая коса…

Постепенно Константин Иванович отстраняет, гонит от себя прихотливые, своевольные образы, хранящиеся в памяти, и сосредоточивает свое внимание на том, что связано с тонкой плотной книжкой в синем переплете.

Когда Студенецкий, приводя в порядок бумаги Мочалова, впервые взял в руки эту синюю тетрадь и раскрыл ее, ему показалось, что она еще теплая, живая, словно ее только что листал сам Мочалов, — так характерны и своеобразны были отдельные мысли, формулировки. Записанные наспех фразы и вычисления поражали своей точностью и красотой. Эту область техники Константин Иванович считал собственным своим поместьем, и чужие исследования в этой области рассматривал как посягательство на свои права.

«Да, если б Мочалов прожил еще лет десять, двадцать…»

К Мочалову мертвому Студенецкий уже не ревновал электронику.

«Умер, — думал он о Мочалове, — такой молодой, такой молодой…»

Студенецкого всегда страшила мысль о возможности умереть. Он избегал ходить на похороны.

В сущности, эта книжечка ничем не отличалась от других черновых бумаг… На последней странице нетвердой рукой, неровными буквами было написано: Инженер В. С. Веснин, Электровакуумный завод… Возможно, именно эта приписка и привлекла тогда внимание Студенецкого.

Студенецкому было неприятно там, в кабинете покойного, держать в руках и листать эти черновые и отчасти интимные записи. И вот тут-то эта книжечка была опущена в портфель, с тем чтобы просмотреть ее на досуге, в другой обстановке. Назавтра комиссия принимала литературное наследство Мочалова, составлялась подробная опись. Ввиду отсутствия академика Волкова Константин Иванович сам руководил работой этой комиссии, и ему неловко было вынуть записную книжку Мочалова из собственного портфеля. Так она и осталась там, не попав в общую опись. Константин Иванович решил, что сможет внести эту тетрадь в список впоследствии, дополнительно, как «случайно обнаруженную», как находку.

Он сел, вынул из кармана носовой платок и вытер лоб: «Фу, какая ерунда! Как это так «случайно обнаруженная»? Где же я мог ее случайно обнаружить?»

Он скомкал носовой платок и снова сунул его в карман.

«Где? Позвольте, да хотя бы в кабинете научно-технического совета в правлении Треста слабых токов, в потайном ящике письменного стола».

Этот грандиозный стол когда-то заказывал сам Студенецкий, о потайном ящике знал он один.

«Простите, а вы совершенно уверены в том, что этот ящик известен только вам?» — живо возник в его воображении образ старшего лейтенанта Главного Политического Управления товарища Бархатова.

Константин Иванович встал и подошел к окну.

«Кончено. Этой записной книжки никто не видел, нигде она не значится. Следовательно, ее у меня не было и нет. При чем тут какой-то потайной ящик?»

Он снова сел к письменному столу. Теперь он был почти спокоен.

«Стенограмма доклада — это машинописный материал. Копии давались ряду лиц. Трудно было бы все с точностью учесть, за копии никто из получивших не расписывался. Могло случиться, что я получил, а мог и не получить, мог передать кому-либо, а тот не вернул… Да и вообще, кто меня об этой стенограмме спросит? Что касается статьи Веснина и Ронина, то этот материал Ронин дал Алле Кирилловне. Она, конечно, сделала в своем регистрационном журнале пометку, кому именно передана бумага, но дальнейшее — это уже не ее ума дело. Да, у Аллы Кирилловны есть запись об этой бумаге, но не Алле Кирилловне знать, что было предпринято с этой бумагой. Кроме того, ведь это всего лишь копия.

Совершенно невосстановимым документом, следовательно, можно пока считать только записную книжку Мочалова. Но кто о ней знает? По-видимому, никто. Показания Ольги Филаретовны, супруги Мочалова, не могли бы иметь значения. Хотя она и была его секретарем, но она не инженер, не математик, не физик. Вряд ли, даже будучи опрошенной — что, конечно, трудно предположить, — она могла бы толком рассказать, о какой тетради идет речь. Что понимает она в этих тщательно оберегаемых ею от пыли и сырости бумагах? Кто будет спрашивать ее о тетради, которая никому не ведома?

Много говорилось о переписке Мочалова с виднейшими зарубежными учеными нашего столетия. Ходили слухи, что однажды Александру Васильевичу Мочалову писал Ленин. Известно было письмо Ленина по вопросам радиотехники, адресованное в Нижегородскую лабораторию профессору Бонч-Бруевичу. Не исключено было, что среди бумаг Мочалова могло бы оказаться письмо или записка Ленина. Предполагаемое неопубликованное письмо Владимира Ильича — вот что будет занимать всех, а вовсе не одна из десятков записных книжек Мочалова.

Невероятно, чтобы кто-либо из членов комиссии вдруг упомянул о записной книжке в синем переплете. Следовательно, нечего о ней и думать. Исключено.

Да, собственно говоря, все документы, которых сейчас, сию минуту не оказалось в голубом портфеле, не были снабжены грифом секретно. Формально они не относились даже к той категории, которую принято обозначать: для служебного пользования».

И все же Константин Иванович перебрал содержимое своего портфеля от листика до листика, сложил стопочками, снова разложил по листику…

То ему казалось, что он, конечно, сунул эти три документа в портфель в пятницу перед уходом из кабинета, то ему мерещилось, что все эти бумаги преспокойно лежат в ящике стола на заводе.

— Наталья Владимировна! — позвал он ослабевшим, старческим голосом. — Наташа!

Он встал и направился в комнату жены.

Сыркин-Буркин

На деревянном табурете, сиденье которого было утверждено на трех когтистых звериных лапах, вырезанных из карельской березы, восседала Наталья Владимировна Студенецкая. На таком же, как табурет, вычурном и тяжелом маленьком столе лежала цветная литография с картины Левитана Над вечным покоем. Этот «вечный покой» Наталья Владимировна воспроизводила на куске сурового полотна посредством цветных ниток. В данный момент в пяльцах был зажат фрагмент реки. Вода в этой реке с каждым стежком становилась все холоднее, все жестче.

Рядом с литографией на том же столике — стопка книг: Метерлинк — Любовь цветов, две книги Крашенинникова — Целомудрие и Девственность, Крипелин — Строение тела и характер.

До того как Наталья Владимировна взялась за Левитана, она с не меньшим рвением занималась художником Верещагиным. Его картину Апофеоз войны она выполнила методом аппликации. Это произведение ее иглы — груда бледно-розовых и серых черепов на фоне синего бархата — висело на стене между двумя книжными шкафами, наглухо застекленное и прочно окантованное. Сегодня Апофеоз произвел на Константина Ивановича особо удручающее впечатление.

— Наталья Владимировна… — Он опустился на один из табуретов с когтистыми лапами. — Наташенька, психология — это по твоей части. — Он посмотрел на книжные шкафы, набитые Хиромантией, Физиогномикой, сочинениями Ломброзо, Фрейда, Арцыбашева… — Как восстановить в памяти, — спросил Константин Иванович, — то, что хочешь вспомнить и не можешь?

В ответ посыпались имена психологов, психиатров, невропатологов, древнейших и новейших философов… Наталья Владимировна приводила множество примеров, почерпнутых из сочинений виднейших авторов, повторяла их наиболее примечательные высказывания.

— В итоге опытов, — отчетливо произнося каждое слово, говорила она, — бесспорно установлено, что осознание принципа, понимание ситуации не вызывает отрицательного действия сходства. Основные характерные ошибки: иногда путаница, иногда забвение.

«Она совершенно у меня одичала, — думал Константин Иванович. — За всю жизнь она ни разу не побывала в оперетте. В кино ходит лишь на исторические картины».

— Могу вам процитировать слова Ницше, сказанные им по поводу памяти, — продолжала Наталья Владимировна: — «Я это сделал», — сказала мне память. «Но я этого не мог сделать», — сказала мне гордость и была непреклонна, и память должна была покориться ей».

«Все-таки она бедняга, — подумал Студенецкий. — Невеселая у нее жизнь».

— Вы говорите, как забыть, — проворчал он в ответ на цитату из Ницше, — а я просил помочь мне вспомнить.

— Вспомнить! Он просит помочь ему вспомнить!

Она опустила свою седую голову, ее длинное бесцветное лицо с квадратным подбородком, тонкая шея залились румянцем. Было жалко и смешно, что она еще сохранила способность вспыхивать, словно девочка.

— Что касается меня, то я, увы, все помню. Помню, как сидела с книгой в руках. Я тогда готовилась к выпускным экзаменам в харьковской гимназии. У нас в последнем классе ввели дополнительно педагогику. У меня в руках была книга Ушинского. Вы подошли ко мне и стали читать через плечо, вслух…

— «Желая запомнить адрес Сырникова, — смеясь, подхватил Константин Иванович, — живущего, положим, в Сокольниках, в Ельницкой улице, на даче Буркиной, я представляю себе нелепую картину: сокола, сидящего на ели в бурке, с сыром во рту. И это нелепое сближение… спасает от забвения необходимый для меня адрес».

Студенецкий, обрадованный таким великолепным доказательством свежести своей памяти, побежал в свой кабинет, зашагал там по зеленому бобрику, устилавшему пол, мурлыча себе под нос:

Но Сыркин-Буркин заставил его, помимо воли, вспомнить и черную бархатную ленточку, какие в те далекие времена многие молоденькие барышни носили на шее. У Натальи Владимировны когда-то на такой бархотке висел хорошенький золотой медальон.

От бархотки мечты Константина Ивановича перелетели к товарищу Бархатову Андрею Ивановичу. Старший лейтенант товарищ Бархатов из Главного Политического Управления возник в воображении Студенецкого с неотразимой силой.

Этот старший лейтенант не так давно был на заводе в кабинете технического директора. Очень вежливо товарищ Бархатов напомнил товарищу Студенецкому, что не следует оставлять на письменном столе никаких бумаг, если ожидается посторонний посетитель.

«Перо, карандаш и чистый лист бумаги — вот и все. В прошедший раз, когда я заходил к вам, у вас на столе лежал развернутый во весь лист проект реконструкции завода. К чему это? Вы не знаете меня, я вас…»

Константин Иванович остановился на полпути от окна к двери. Он почувствовал, как холодеют у него ноги, немеют пальцы. Где проект реконструкции завода, утвержденный главком вариант, так называемый «Большой вакуумный»?

— Я — на завод! — хриплым голосом грубо крикнул он Наталье Владимировне и кинулся вниз, во двор, где стояла машина, не отмытая еще после позавчерашней поездки, забрызганная грязью до самого верха.

Через пятнадцать минут он уже въезжал во двор завода, успев по пути обругать вахтера, который, зная технического директора в лицо, не потребовал пропуска, чтобы убедиться, есть ли на пропуске красная полоса, дающая право входа на завод в любое время и через любые ворота. Высунувшись из машины, Студенецкий кричал, что охрана потеряла всякую бдительность, что они распустились до безобразия, что он их подтянет, что он им покажет. Но кому «им», кто такие эти «они», Константин Иванович в данную минуту вряд ли мог бы объяснить точно.

«Большой Студенецкий»

Поставив машину на обсаженной кленами асфальтированной площадке перед входом в заводоуправление, Студенецкий поднялся к себе наверх. Сидевший в секретариате за столиком Аллы Кирилловны дежурный по заводу вскочил при его появлении. Молча кивнув ему, Константин Иванович достал из кармана плоский ключ и отпер кабинет. Заперев за собой тщательно дверь и сев в кресло, он замер в нерешительности.

Несколько минут Студенецкий не решался открыть средний ящик стола, наконец повернул заледеневшими пальцами ключ. Проект реконструкции завода оказался на месте.

Константин Иванович встал, налил себе из графина воды в стакан и с удовольствием выпил. Не спеша, методично он стал проверять содержимое ящиков своего письменного стола. В самом нижнем левом ящике он увидел стенограмму совещания по магнетрону. Он взвесил обеими руками толстую, пухлую папку.

«Какой злоумышленник, какой диверсант стал бы тащить подобный материал, ценный скорее по весу, чем по содержанию? Уж если бы кому действительно приспичило, то проще было бы сфотографировать этот документ. Но связываться с такой папкой, вызывать подозрения? Не-ет, враги только на сцене или в кино бывают так просты, так прямолинейны, так глупы».

Положив папку со стенограммой на стол, он тихонько замурлыкал:

Студенецкий открыл окно, выглянул во двор, с наслаждением вдохнул холодный осенний воздух, снова сел к столу и начал листать стенограмму. Возможно, здесь найдутся и несколько отпечатанных на машинке листков — копия статьи Ронина и Веснина.

Переворачивая страницу за страницей, Константин Иванович невольно останавливал свое внимание на отдельных абзацах:

— Фантаст и фанатик, — произнес он, перелистывая выступление Дымова. — А впрочем, весьма способный человек. Но он сам себя съест, прежде чем его съедят.

Читая речь Цветовского, Константин Иванович смеялся:

— Это просто прелесть, какая глупость! Полностью насладившись оригинальностью заявления Цветовского о том, что в отделе генераторных ламп значительно раньше думали над проблемой магнетронов, чем в бригаде промышленной электроники, и что многоразрезные магнетроны ничем не отличаются от многорезонаторного прибора Веснина, Константин Иванович вздохнул:

— А что мы, умники, стали бы делать, если бы не было дураков?

И он решил, что дурак Цветовский — это самая подходящая фигура для поста начальника будущего конструкторского бюро по магнетронам.

— Начальник ОКБ! Это звучит гордо.

Он вспомнил, что Муравейского не было на совещании, хотя заявка на изобретение была подписана им в первую очередь.

«Вот это гусь! Сбежал с совещания. Ай да гусь лапчатый! Он был бы весьма импозантен в роли начальника ОКБ, но боюсь, что он поступит, как тот конокрад, который, став царем, украл из казны сто рублей и сбежал».

Стенограмма была перелистана с начала до конца и с конца до начала, но копии статьи Ронина и Веснина здесь не оказалось. И все же Константин Иванович почти совершенно успокоился:

«Со временем все найдется или не найдется, что, в сущности, уже почти все равно…»

Тут взор его остановился на папке с надписью: На отзыв о полезности.

Комподиз всегда направлял один из экземпляров авторской заявки на какой-либо завод или в исследовательский институт для определения возможности промышленного использования этого изобретения. У Студенецкого была заведена специальная папка, куда он складывал эти поступающие «на отзыв о полезности» третьи экземпляры авторских заявок. Сюда, в папку, он положил и заявку на магнетронный генератор. Позже он этот материал внимательно прочел, сделал на полях несколько существенных заметок, но отзыва так и не написал. Когда он эту злосчастную заявку видел в последний раз, он не мог вспомнить.

«Да, — подумал Константин Иванович, глядя на папку, — стали сдавать нервы».

Он облизал губы и выпил еще стакан воды.

— Нужно взять себя за шиворот, милостивый государь, и хорошенько встряхнуть, — произнес он вслух фразу, слышанную когда-то от отца Натальи Владимировны — старика Колокольникова. — Кряжистый был дед. Был, да сплыл. Ну-с, а мы еще поживем!

Студенецкий усмехнулся, проверил, хорошо ли заперты ящики стола, взглянул на часы. Ехать домой не хотелось — что там делать? Обедать? Ну, это он успеет… Пожалуй, стоит посмотреть, как работают ремонтники. Неожиданное появление начальства всегда полезно для дела.

Попрощавшись с дежурным, Константин Иванович вышел на заводской двор.

У своей машины он увидел плотную, плечистую старуху с толстым мальчиком на руках. Это была уборщица заводоуправления — тетя Поля Мазурина, жена заводского садовника,

Константин Иванович поздоровался и спросил:

— Ну-с, как живем, Поленька?

Ребенок тянулся к блестящей никелированной гончей на пробке радиатора автомобиля, и всякий раз, как ему удавалось ухватиться за морду или хвост, старуха громким басом произносила:

— Ав, ав!

Ребенок взвизгивал и смеялся.

Студенецкому хотелось спросить:

«Когда вы убирали мой кабинет, в субботу утром, видели вы на столе синюю записную книжку, размером с обычную общую тетрадь?»

Но он сдержался, потрепал ребенка двумя пальцами по щечке и ушел от тети Поли, ничего не спросив.

— Стареем, стареем… — вздохнул он на прощанье. Обогнув здание заводоуправления, Константин Иванович подошел к бассейну с фонтаном, который на заводе прозвали «Большой Студенецкий». Фонтан этот отлично служил для охлаждения отработанной воды из цехов.

Сверкающий, взлетающий ввысь, шумящий по будням фонтан теперь, в выходной день, бездействовал. Жалкая струйка воды сочилась из безобразно оголенных труб, обычно скрытых завесой мелких брызг.

«Девушку с веслом», которая так кротко и терпеливо простояла без весла среди водяных струй фонтана все лето, очевидно, теперь собирались снова вооружить этим недостающим орудием.

Слесарь из отдела главного механика положил дощатый мостик от края бассейна к стопам девушки. Затем он принес свежевыкрашенное жестяное весло.

Студенецкому захотелось постоять здесь, посмотреть, как это весло будет укреплено.

— Константин Иванович! — услыхал он за своей спиной хриплый голос старика садовника, дяди Коли Мазурина. — Сегодня переставляю я цветы, готовлю завтрашнее число в цветочном календаре и тут вспомнил: завтра будет ровно двадцать лет, как мы с вами на заводе. В один год нанялись мы к Разоренову.

— Да, — сказал Студенецкий, — ни завода такого тогда не было, ни этого сада.

— Я вам в машину, сверху, за козырек, цвет один редкостный положил для Натальи Владимировны. Сам его вывел. А ученый один из ботанического сада название дал — элоктус. Два таких куста у нас только и получилось пока. Срезал вам, как редкость.

Фонтан был расположен в центре большой площади. Отсюда были видны заводские корпуса. Студенецкий оглядел завод.

«Это при мне, — думал он, — электровакуумный завод выполнил первый пятилетний план раньше всех других заводов Советского Союза — в два с половиной года. Здесь, на заводе, впервые зародилась идея техпромфин-плана — идея планирования не только выпуска продукции, но и технического прогресса». Тогда он, Студенецкий, получил орден Трудового Красного Знамени. Да, это высокая награда. На всем заводе награждено всего три человека: Мухартов и Артюхов получили тогда ордена Ленина, а он — Трудового Красного Знамени. Это при нем, Студенецком, Жуков прошел путь от шофера до директора завода. При нем, Студенецком, бесславно закончил свою деятельность предшественник Жукова на директорском посту — Тихон Шестериков, провалившийся со своей идеей организации производства стенных часов. У него, у Студенецкого, учился управлению промышленным предприятием нынешний начальник главка Дубов…

— Элоктусы вывел, — повторил старик Мазурин. — А помните, Константин Иванович, как мы вон там, где теперь строится новый лабораторный корпус, картофель сажали? Еще вы тогда говорили: «Вот пройдет голод, будем эту картошку не для еды — для красоты сажать». Так-то оно вот… Такие-то наши дела…

— Да, друг Николай Евдокимович, — согласился Студенецкий, — так-то вот, как ты говоришь. Есть, знаешь, такая сказка про искусного ткача, который ткал свой ковер пятьдесят лет. Когда он кончил работу, соседи пришли посмотреть. Ковер был синий, как ночь, красные нити вспыхивали на нем, как зарницы, желтые сияли, как звезды. «Во что ты ценишь его?» — спросили соседи. «Разве есть цена красоте? — ответил ткач. — Летом прекрасен снег на вершинах гор, а зимой он лежит у нас под ногами, и мы топчем его до весны. Пока ткал ковер, пролил много слез. Пока ткал ковер — умерла жена, умерли дети. Теперь, когда ковер выткан, мне душно в комнате, где он висит на стене».

Внезапно Константин Иванович увидел на светлом асфальте дорожки длинную черную тень. Перед ним стоял Веснин, такой же угловатый, как всегда.

— Простите, я, кажется, вас потревожил…

— Сознаюсь честно: меньше всего я рассчитывал встретиться сегодня с вами.

— Прошлую ночь я был дежурным по лаборатории. Только что сменился. Если разрешите, мне бы очень хотелось отнять у вас минуты две на разговор… Боюсь, что в будний день это будет еще труднее.

— Давайте сядем… ну, хотя бы на эту скамейку, — приветливо согласился Студенецкий и посмотрел вслед старику Мазурину.

Веснин сел рядом с Константином Ивановичем.

Перед ними лежала подернутая паутиной легкой ряби вода, охваченная каменной оградой. Над водой у самой ограды стояли клены. Их широкие раскидистые вершины были почти прозрачны, а редкие красные и желтые листы горели в ярком холодном синем небе, как большие звезды. Изредка одна из них срывалась и, планируя, беззвучно ложилась на светлый асфальт дорожки, прямо к ногам Веснина и Студенецкого.

«Как я люблю наш завод! — думал Веснин. — Люблю его в шумные, суматошные, напряженные рабочие дни, люблю и в тихие выходные, когда он так пустынен и молчалив».

На тумбе у солнечных часов, щурясь, словно кот, сидел, подкручивая свои выгоревшие, порыжевшие усы, старый садовник, создатель всех этих клумб с астрами и дорожек, окаймленных далиями.

Зверь-зверина

— В такой солнечный день, — сказал Студенецкий, — хочется видеть всех счастливыми, и я рад сказать вам несколько комплиментов именно сегодня. Мне уже пере давали, как вы блестяще справились с авариями на станции Медь. Поздравляю, от души поздравляю!

Студенецкий сделал паузу, но прежде чем Веснин успел к нему обратиться, он снова продолжал:

— На днях у меня выдалось несколько часов более свободных, чем обычно, и я мог снова просмотреть и вашу статью и вашу заявку. Право, там есть идеи, которыми имеет смысл заняться. Я попрошу вас подготовить все материалы для более подробной беседы. Надеюсь, мы с вами сумеем уделить сантиметровым волнам часть нашего времени. Это будет согласовано с Главным управлением и наркоматом в ближайшее время.

— Видите ли, — возразил Веснин, — я хотел бы сначала ознакомиться с некоторыми рукописными материалами академика Мочалова. У нас с ним был разговор о сантиметровых волнах. Этот разговор остался незаконченным. Александру Васильевичу стало плохо… Но за несколько минут до приступа он мне показывал одну из своих записных книжек. Конечно, просмотрев тогда мельком несколько страниц, я не мог учесть пожеланий Александра Васильевича и работал один, независимо от него. Я ведь полагал, что он будет первым моим критиком, вот мне и хотелось по-своему проект сделать, без помощи… Но теперь, когда его нет…

— Тем более, именно теперь и надо учиться работать самостоятельно, без указки.

— Простите, Константин Иванович, но ведь вы сами рассказывали мне анекдот о человеке, который несколько лет назад изобрел и построил деревянный велосипед.

Тетя Поля все еще забавляла своего пузатого, важно выступающего по дорожке внука. Она напевала ему детскую песенку:

— Александр Васильевич сам хотел со мной об этом поговорить, — снова начал Веснин. — Нехорошо будет с моей стороны пренебречь хотя бы одной строкой, написанной им.

— Гм-гм, бам-бам, — развел руками Студенецкий.

И непонятно было, спорит он или соглашается с Весниным.

— Вы, как мне говорили, — продолжал Веснин, — входите в комиссию, которой поручено разобрать бумаги покойного академика Мочалова. Среди этих бумаг непременно должна быть небольшая плотная записная книжка в синем переплете. Ее Александр Васильевич показывал мне в тот день, когда ему стало плохо. Собственно, из-за этой книжки я и решился вас сегодня побеспокоить.

все так же монотонно, усталым ровным голосом пела тетя Поля.

— Если эта книжка должна была там быть, то она, конечно, там есть, — зевнув, сказал Константин Иванович. — Но я не поручусь вам в том, что я ее видел. Очень уж много было там всяких записных книжек, черновых тетрадей и в синих, и в зеленых, и в серых обложках.

— Я бы узнал эту книжку из тысячи. Я вам могу ее совершенно точно описать. В левом верхнем углу на обложке было пятно, которое по форме напоминало летучую мышь.

тоненьким голоском вторил тете Поле мальчик.

— Даа, — вздохнул Студенецкий, — стареем, стареем? В прежние годы, даже разбуженный среди ночи, я мог всегда повторить наизусть прочитанное днем, даже если я пробежал страницу всего один раз. Английский язык я изучал, уже будучи студентом. Ежедневно я запоминал от двухсот до трехсот слов. Еще каких-нибудь десять лет назад, когда я сам был на двадцать лет моложе…

Тут Константин Иванович сделал паузу, но не для того, чтобы, как обычно, дать возможность собеседнику оценить шутку, а потому, что ему показалось, что он однажды эту же самую фразу здесь, на заводе, уже произносил. Неприятно было сознавать, что кто-то может слышать из его уст одну и ту же остроту дважды. Но, заметив улыбку на лице Веснина, Студенецкий сразу вспомнил, что говорил он это в кабинете Жукова, когда обсуждался впервые вопрос о созыве совещания по магнетрону. До этого он не имел случая общаться с Весниным настолько запросто, чтобы позволить себе с ним так пошутить.

— Итак, говорю я, — продолжал Константин Иванович, — если бы это было до того, как мне исполнилось шестьдесят лет, я, конечно, смог бы вам тотчас ответить, видел ли я такую тетрадь, и, конечно, без всякой волокиты постарался бы устроить так, чтобы вы немедленно получили ее на руки. Но, увы! Теперь вам придется довольно долго ждать. Вряд ли я смогу еще раз просмотреть бумаги. После того как уже составлена опись, все бумаги опечатаны впредь до решения, что подлежит, а что не подлежит оглашению. Многие из тем, которые разрабатывал покойный Александр Васильевич, имеют оборонное значение. Многие выходят за пределы компетенции нашего наркомата.

— Я очень виноват, — снова начал Веснин, — в том, что эта тетрадь Александра Васильевича столько времени пролежит без действия. Теперь, когда эта тетрадь оказалась, по-видимому, за семью замками, я могу об этомтолько вздыхать. И не могу простить себе, почему я тогда, при его жизни, не воспользовался этим материалом. Александр Васильевич на этом настаивал… Его догадки, его мысли могли послужить путеводной звездой многим другим людям…

— Гм-гм, бам-бам, — откашлялся Студенецкий. — Я думаю, что пришло время организовать на нашем за воде специальную магнетронную лабораторию или даже целое конструкторское бюро, хорошо оборудованное КБ, где мы могли бы работать самостоятельно. Мне хотелось бы повторить вам слова одного талантливого инженера-металлурга, которые я, будучи в вашем возрасте, имел счастье слышать от него самого. Я имею в виду профессора Грум-Гржимайло, друга моего покойного отца. Каждый человек, говорил Грум-Гржимайло, должен отнестись внимательно к своим способностям и упражнять их, работать всю жизнь в однажды принятом направлении со всей добросовестностью, со всеми усилиями, на которые он способен. Из него, может быть, не выйдет большой ученый или изобретатель, но всегда выйдет заметный человек, которого будут ценить и уважать современники, он придет к концу своей жизни счастливым, что не зарыл данного ему таланта. Вот секрет быть счастливым всю жизнь! И мой завет вам, Владимир Сергеевич: работайте и работайте. Придет время, когда вы неожиданно для себя проснетесь большим человеком, а затем спокойно встретите старость и смерть, как заслуженную награду… Вот как обстоят дела на сегодняшний день, молодой человек. А что умерло, то мертво.

— Простите, я с вами не согласен. Люди умирают, но дела их живут. Иначе не стоило бы ни жить, ни работать.

пели вдвоем старушка и мальчик.

— Заученное в юности подобно высеченному на камне, — улыбнулся Константин Иванович. — Представьте, я сегодня вспомнил совершенно случайно то, что не я даже, а моя жена учила более тридцати лет назад. Там давались советы, как упражнять память, и приводился пример: некий Сырников, живущий на даче Буркиной в Сокольниках, на Ельницкой улице… И вот этакая ерунда сидит в голове… А нужная сию минуту для работы тетрадка или, положим, книга: где она лежит, куда ты ее дел? Ищешь иногда полдня, ищешь и не находишь… Нет уже той быстроты понимания, той остроты чувств… И этот вот Сыркин-Буркин меня сегодня не порадовал, а скорее огорчил. Это признак старости — так отчетливо помнить давно прошедшее и забывать то, что было вчера… Видел я или не видел описанную вами записную книжку? Если эта книжка была в руках у кого-либо из членов комиссии, то безусловно числится в описи. Внимательно слушая Студенецкого, Веснин думал: «Этот человек говорит слишком много. Почему?» А Константин Иванович все не мог остановиться. Он еще не решил, знает ли Веснин о том, что книжка исчезла, или не знает; купишь его конструкторским бюро или не купишь.

— Если уж говорить начистоту, — погладил бороду Студенецкий, — то еще много разрушительных следов старости ощущаю я ежедневно, хотя это пока еще не заметно ни для моих подчиненных, ни для начальства. Результатом непрерывной, многолетней работы мозга, специальной памяти и наблюдательности, изощренной в определенных областях, у меня явилась та оригинальность и резкость в контурах мысли, на которую указывают лица, меня окружающие. Чем старше я становлюсь, тем с большей быстротой и ловкостью я делаю нужные логические построения, тем ярче контуры высказываемых мною идей. Но, увы! За этими спекуляциями мысли, как наследием многолетней работы, скрывается старческое ослабление творческого потенциала, малая продуктивность и, главное, трудность восприятия новых идей… Si la jeunesse savait, si la vieillesse pouvait… Если бы молодость знала, если бы старость могла… Мы, старики, живем старым накопленным жиром, запасы которого ограничены. Свою ограниченность я ощущаю острее, чем это ощущают те, кто общается со мной. Но мои старческие логические спекуляции пока обманывают многих в отношении оценки моей трудоспособности, которая с годами очень и очень падает. Думаю, что работа всех стариков именно такова, как я вам описал. Трудитесь, пока вы молоды!

Улучив минуту, Веснин встал и откланялся.

— Интересно бы все-таки выяснить, значится по описи или не значится синяя записная книжка, — повторил Студенецкий, задержав руку Веснина в своей. — Сыркин-Буркин нам с вами не помог, — добавил он и, как обычно, сделал паузу, чтобы дать Веснину возможность оценить шутку. — Придется нам с вами принять другие меры.

— Вы можете быть уверены, Константин Иванович, — сказал Веснин, прощаясь: — я сделаю все, что в силах человека, чтобы разыскать записную книжку Мочалова.

Катастрофа

Рабочий уже приладил весло к статуе длинноногой девушки, собрал инструменты и ушел. А технический директор все еще сидел на скамейке у бездействующего фонтана.

«Материалы по магнетрону лежали в завязанной папке, — упорно вспоминал Константин Иванович. — Эту папку я опустил в портфель, не проверив предварительно ее содержимого. Были в тот момент искомые (он так и сказал мысленно — искомые) документы в этой папке или их уже и тогда не было на месте?»

Константин Иванович не мог ответить на такой вопрос. В этом-то и состоял весь конфуз создавшегося положения. Он встал и быстрой, упругой походкой сильного маленького гнома направился к своему автомобилю.

Он ехал по шоссе, глубоко задумавшись. Надо было подготовить ответы, если случится, что ему станут задавать вопросы.

«Я лично не считаю эти документы особо существенными», — отвечал технический директор завода воображаемому собеседнику.

«Заявка Муравейского и Веснина отказная. Такие заявки на непризнанные, неудачные изобретения тоннами выгребаются на свалку при чистке архивов бризов… Книжка, записная книжка покойного Мочалова? Ну, уж это, простите меня, это, мягко выражаясь, относится скорее к категории так называемого академического бреда, чем к реальным проблемам генерирования сантиметровых волн. Это такого же стиля материал, как приобщенные к описи записки о летучих мышах… Положим, не такой уж это, возможно, бред, эти его летучие мыши, — спохватывается Студенецкий. — Ориентация во тьме, ориентация по отраженным сигналам. — Он вспомнил свою беседу по этому поводу с академиком Зеленогоровым. Тот был в восторге от мочаловских этюдов об органах чувств у летучей мыши. — К черту мышей!»

Теперь Константин Иванович ведет в своем воображении беседу, исходя уже из новых, куда более остроумных посылок. Во время первой мировой войны англичане дали возможность немецким шпионам похитить ложные, специально для этой цели выполненные чертежи танков. Этим немцы были сбиты с толку, произвели напрасные затраты сил и средств на выполнение практически негодных машин.

Студенецкий улыбается. В самом деле, пример с танками звучит убедительно. Он развивает эту идею:

«Предположим худшее, предположим, что «магнетронные материалы» попали к нашим зарубежным так называемым друзьям. Что ж! Пусть они попробуют разгрызть этот каменный орешек! Уверяю вас, это обойдется им значительно дороже расшифровки ложных чертежей английских танков».

Вдруг мысли Студенецкого принимают другой оборот. Руки его судорожно вцепляются в руль, машину встряхивает.

«Какие у вас основания полагать, что материалы по магнетрону были похищены?» — слышит он голос допрашивающего.

Голова начинает кружиться от пряного, назойливого запаха. Это цветы дяди Коли Мазурина.

«В самом деле, почему эти документы похищены? Их никто не похищал. Они просто затерялись где-нибудь в шкафу. Надо еще раз все перерыть в столе, пересмотреть все папки. Возможно, это вовсе не та папка! Нет, папка та самая, та самая… Но, — продолжает Студенецкий, — поскольку речь идет о бдительности, май гражданский долг предупредить, довести до сведения, до всеобщею сведения свои сомнения… В чем сомнения и что именно довести? — прерывает он сам себя. — Фу, бред какой! Этак можно черт знает до чего додуматься. Несомненно, бумаги найдутся. Какой смысл имело бы похищение, когда их можно было просто сфотографировать?»

Последнее кажется ему весьма разумным. Он успокаивается. Машина идет тише.

Дорога переходит на подъем, и красные лучи уже низкого осеннего солнца бьют в глаза. Константин Иванович поднимает руку, чтобы отогнуть вниз щиток-козырек, укрепленный над ветровым стеклом. И оттуда сверху, из-за щитка, на его колени падает цветок. Четыре вложенных один в другой колокольчика, размером с большой бокал каждый. Цветок еще сохранил сочность и свежесть красок. Четыре колокольчика: красный, оранжевый, фиолетовый, синий. Но нежные бахромчатые края лепестков уже утончились, начали сворачиваться, чуть потемнели, или, быть может, это только кажется…

Константин Иванович левой рукой взял цветок. Золотые тычинки колыхались перед его глазами. Странное произведение тепличной атмосферы, искусственного опыления, результат многолетнего кропотливого труда.

мелькнули в памяти слова детской песенки.

Студенецкий опустил лицо к лепесткам. Вновь и вновь втягивал старик воздух, расширив ноздри и полузакрыв глаза, но запах все слабел, затихал. Теперь Студенецкий ощущал чуть кисловатый аромат пригретого солнцем лимона. Затем и это пропало, и остался только терпкий смоляной запах листьев и стебля.

Константин Иванович осмотрелся. Машина поднимается на Поклонную гору. Вот слева от дороги обрыв, справа дача тибетского знахаря Бадмаева. Здесь мистер Френсис предложил ему не ссориться. Не странно ли, что он выбрал маршрут, по которому его два дня назад возил Френсис?

И вдруг воспоминание, яркое и беспощадное, воссоздает всю картину. Воспоминание, от которого он так долго бессознательно убегал, соединяет в одну логическую цепь все разрозненные факты.

Копию статьи Веснина и Ронина и копию заявки на изобретение Константин Иванович сам, своей рукой, дал Френсису вскоре после своей беседы с Муравейским о «пережитках капитализма в сознании людей». Френсис, который читал по-русски, весьма заинтересовался номером журнала Новости радио, где была помещена фотография Муравейского с магнетроном. Френсису хотелось бы, если бы это было возможно, несколько подробнее ознакомиться с циклом магнетронных работ, ибо, как он говорил, «у нас тоже высказывались технические идеи этого рода».

Константин Иванович не счел возможным показать Френсису работы в лаборатории, но он охотно вручил своему гостю копию авторской заявки Муравейского и Веснина и статью, написанную Весниным совместно с Рониным. Константин Иванович надеялся таким путем получить сведения об аналогичных работах, если они велись или будут вестись фирмой «Радиокорпорейшн». Эти сведения могли пригодиться, если понадобилось бы доказать, что в трудах Веснина нет ничего нового, значительного, оригинального. Эти сведения могли пригодиться также в том случае, когда потребовалось бы доказать обратное, доказать, что завод, руководимый Студенецким, может дать нечто большее для науки, чем пресловутый ГЭРИ, что на заводе разрабатываются те же проблемы, как и в известной своими передовыми идеями американской фирме.

Позже Константин Иванович забыл спросить Френсиса об этих бумагах. Передача их состоялась без участия Аллы Кирилловны, и потому никто на заводе не мог своевременно напомнить о них техническому директору. Френсис мог бы сам вернуть материалы по магнетрону без напоминания. Почему же он их не вернул? Если предположить даже самое худшее, то разве Френсис не имел времени снять с этих документов копии? Или ему непременно нужен был оригинал? Для чего? Решительно невозможно было при помощи копии заявки и копии статьи кого-либо шантажировать. Эти материалы могли быть на руках у многих.

— Просчитались, мой маленький джинн, — улыбается Студенецкий, — просчитались…

Левой рукой Студенецкий достает из верхнего кармашка пиджака свой душистый носовой платок и вытирает лоб.

— Просчитались, мистер Френсис, — повторяет он, пряча платок в карман.

Однако, как это ни странно, память, которую невозможно было заставить работать раньше, теперь, когда Константин Иванович вовсе не хочет думать об этом, восстанавливает последовательно, миг за мигом, все детали его последнего путешествия с Френсисом.

Когда Студенецкий выходил из машины в образцовое ателье на Невском, 12, он не оставил портфеля в машине. Даже не думая об этом, просто по привычке, он взял портфель с собой. Френсис, следовательно, ничего не мог оттуда изъять. И в этом весь ужас создавшегося положения. Ужас в том, что неизвестно, кто именно взял синюю тетрадь, куда она была передана.

«Нет, нет! Никто не брал эту тетрадь. Она выскользнула, упала на пол…»

В том, что тетрадь выскользнула из портфеля именно в тот момент, когда Константин Иванович пытался всунуть туда свою покупку, у него теперь не было сомнения. Даже закрыв глаза, он мог бы повторить каждое свое движение в магазине у прилавка. Он выхватил пачку бумаг, положил в портфель покупку; она оказалась слишком объемистой, и бумаги уже нельзя было вложить обратно. Он вынул покупку и понес ее в руке, сунув бумаги в портфель. Вот тогда-то, и только тогда, могла выскользнуть проклятая тетрадь. Ее могли даже просто вытащить самые обыкновенные воры, приняв ее за бумажник. Ведь переплет-то был кожаный!

«А что, если заявить в Бюро находок? Обратиться в милицию?»

Некоторое время он раздумывает, как, в какой форме сделать такое заявление. Он собирается даже повернуть машину, поехать на Невский, 12…

Но тут с такой же абсолютной, кристальной четкостью в его воображении рисуется картина, явно противоположная тому, к чему он только что пришел: ему кажется, что он заходил в магазин без портфеля, что портфель — он ясно видит это — остался лежать на заднем сиденье в машине. Портфель лежал там, когда Константин Иванович вернулся в машину со свертком в руке.

Потом ему снова кажется, что портфель был крепко прижат под локтем, когда он со свертком шел из магазина…

Нет, заявить о пропаже невозможно!

«В Омск, — решает Студенецкий. — Следует форсировать назначение Веснина в Омск. Омскому заводу необходимо наладить производство электросварочных прерывателей, срочно наладить. В противном случае мы не сможем освободиться от иностранной зависимости. Завтра же надо будет запросить главк, почему там медлят с оформлением приказа о переводе инженера Веснина в Омск. А что касается КБ… Если доведется создавать КБ по магнетронам, то начальником рекомендовать инженера Цветовского, Виктора Савельевича…»

На верхней точке подъема показывается идущая навстречу грузовая машина. Одновременно Студенецкий видит на правой стороне дороги треножник и на нем выкрашенную в желтый цвет жестянку с черным восклицательным знаком. Под треножником — открытый люк, в котором ведутся ремонтные работы.

Студенецкий поворачивает руль влево, чтобы объехать предупредительный знак. Переднее правое колесо «Линкольн-Зефира» ударяется о крышку люка. Студенецкий чувствует несильный толчок. Он еще успевает подумать, что ремонтные рабочие нарушили правила техники безопасности: крышку люка они должны были оттащить подальше, убрать ее с проезжей части дороги.

Теперь надо повернуть руль направо, чтобы разминуться со встречной машиной. Но Студенецкий чувствует, что рулевое колесо вертится удивительно легко, без всякого сопротивления, а машина не слушается руля. Рулевое управление испорчено.

Студенецкий нажимает на педали сцепления и ножного тормоза и, откинувшись назад, изо всех сил тянет на себя ручной тормоз.

Маленький Аладдин с электронной лампой в руках срывается со своего шнурка. Скользнув по щеке Константина Ивановича, он ударяется о ветровое стекло.

Машина круто сворачивает влево, движется поперек шоссе к обрыву Поклонной горы. Блестящий передний буфер «Линкольн-Зефира» ударяется о столбики ограждения. Дверцы раскрываются, и Студенецкий вылетает на край обрыва.

В ушах звенит, звучат трубы и флейты:

Думаешь ли ты, что этот миг есть жизни окончанье? Ах, нет, это лишь начало ее…

«Кто это поет? Да ведь это он сам, Костусь Студенецкий, студент-технолог, когда-то так сладостно пел арию Вертера. И ему отвечала глубоким контральто Шарлотта… Но как ее звали на самом деле? Неужели этот ужасный толчок вышиб из памяти имя девушки, которую он так любил?..»

Лакированный кузов «Линкольн-Зефира» клонится набок. Надо отползти, еще немного отползти…

«… Они любили друг друга так долго и нежно, с тоскою глубокой и страстью мятежной… Но это уже из другой оперы», — усмехается Студенецкий.

Он еще может иронизировать!

Машина опрокидывается, и дно становится вертикально. Но он отполз! Отполз! Он спасен!

«…Юлия ее звали. Какое протяжное и нежное имя!.. Но как враги они избегали признанья и встречи, и были пусты и хладны их краткие речи… Из другой оперы, из другой…»

Он еще смеется, но не может оторвать взора от лежащего на боку кузова машины, который готов обрушиться.

«Какое оно темное, это днище кузова! — думаем Константин Иванович. — Бездельники! Что они делают там, в гараже? Рулевые тяги обросли грязью… Еще немного отползти…»

Он думает, что если бы верить в загробную жизнь, то надо бы радоваться, стремиться к тому, что должно сейчас произойти.

«Нет! Нет! Надо действовать при жизни, при здешней жизни, при жизни здесь, на земле… Если б даже и наступило за гробом свиданье… Но в мире ином друг друга они не узнали…»

И снова звучит оркестр, мощно, стройно, красиво, и снова Шарлотта умоляет, зовет его к жизни.

За кузовом «Линкольн-Зефира» Студенецкий видит кабину грузовика, видит искаженное ужасом лицо водителя, видит руки, которые судорожно крутят руль…

Кузов «Линкольн-Зефира» нависает совсем близко, и Константин Иванович видит свежий излом металла лопнувшей тяги рулевого управления. Он делает отчаянное усилие, напрягает мышцы всего тела. Ему кажется, что он уже уполз далеко, далеко… Но он остается недвижим. Его пальцы лишь слабо царапают дорожную пыль.

Думаешь ли ты, что этот миг есть жизни окончанье, — повторяет тему оркестр. — Ах, нет, это лишь начало ее…

Гигантская электронная лампа в руках Аладдина вспыхивает нестерпимо жарким белым накалом. Оглушительная басовая нота звучит в ушах Константина Ивановича, и сознание его гаснет.

Новые назначения

Хотя авария со Студенецким произошла в выходной день, на следующее же утро рабочие и служащие завода, встречаясь в проходной, уже обсуждали это событие.

Пожилых беспокоила участь старика директора, молодых интересовали подробности происшествия. Некоторых томила неизвестность, кто теперь будет И. О. (исполняющий обязанности) или Вр. И. О. (временно исполняющий обязанности) технического директора.

Веснин узнал о событии с опозданием. После выходного у него был отгул за дежурство по лаборатории.

На следующий день, войдя в зал бригады промышленной электроники, Веснин прежде всего увидел и услышал Муравейского. На этот раз Михаил Григорьевич восседал не на своем вращающемся кресле, а на лабораторном столе Веснина, за которым сидели два новых практиканта, присланных в бригаду.

Один — долговязый украинец Гриша Левенец, другой — скромный и розовый Игорь Капралов.

Михаил Григорьевич не счел нужным приглашать их в «аквариум» и разглагольствовал с ними без особого энтузиазма. Увидев Веснина, Муравейский оживился и спрыгнул со стола.

— Про последние потрясения в дирекции слыхали?

— Про «Линкольн-Зефир»? Да. Вы запаздываете, Миша. Я бы не принял вас на работу, если бы был назначен редактором «последних известий».

— От этого пострадали бы ваши читатели. Нам сообщают из авторитетных источников, что приехал вчера на завод начальник Главного управления Дубов. С ним туча народа из планового отдела. Проекты Студенецкого забракованы.

— Почему вы всегда так радуетесь чужой беде?

— Напротив, в данном случае остается только позавидовать чужой удаче. Жукову и Артюхову придется испить всю чашу. А Константин Иванович в это время отлежится в больнице ЦЕКУБУ, а там, глядь, прямо из хирургического отделения и выскочит в академики. Он освобожден от всех нагрузок, связанных с производственной должностью, и, следовательно, может прыгнуть в науку; шестьдесят лет — самая пора для прыжка. Или сейчас, или уже никогда. А впрочем, для его славы, — а он очень тщеславен, — ему выгоднее было бы сейчас никуда не прыгать, а спокойно скончаться. Он не попал бы в академики, но остался бы сиять в веках, как талантливый русский инженер. Умереть, пока твое время не прошло, — это тоже искусство. Вот Маяковский это сумел. Но у Студенецкого нет чувства времени, он будет еще полвека, ссылаясь на свои немощи, жить и не давать житья другим.

Веснину был неприятен этот разговор. Но явное неудовольствие Веснина и жадное внимание практикантов подзадоривали Муравейского:

— Как только Дубов попытается ухватить нашего старикана за жабры, — продолжал Михаил Григорьевич, — тот снова напомнит присутствующим, что счет дней его уже измерен. Нет, право, будь я на месте Студенецкого, мне после таких заверений стыдно было бы так долго жить.

В зал вошел заведующий теоретическим отделом лаборатории Кузовков. Как всегда, свежий, розовый, с неизменным хохолком на макушке, он был облачен, по своему обыкновению, в длинный и просторный белый халат с четырьмя карманами.

Веснин стал с жаром рассказывать Кузовкову о кольцах связи.

— Да, магнетрон — это интереснейшая проблема, — вздохнул Кузовков. — Э-э, просто обидно, что мне уже почти не придется этим заниматься. Признаться, я огорчен, огорчен…

— Вам полезно огорчаться, — сказал Муравейский и покровительственно похлопал Кузовкова по плечу. — Плечи у вас просто дамские. Надо худеть, честное слово!

— Э-э, дда, — все так же вздыхая, продолжал Кузовков. — С сегодняшнего дня мне принимать дела у Дымова. Я назначен начальником лаборатории вместо него.

— Начальником всей лаборатории? — так и подскочил Муравейский.

— Я же вам говорил, Миша, что вы не годитесь в сотрудники отдела «последних известий», — засмеялся Веснин.

— Дда, ттакие дела, — повествовал Кузовков. — Дымов утвержден главным инженером завода.

— И. О.? — не то утверждающе, не то вопросительно протянул Муравейский.

— Нет, без всяких. Просто главный инженер. А Владимиру Сергеевичу и вам тоже есть новые назначения. Жуков вас обоих сегодня вызовет. Володя назначается старшим инженером бригады промышленной электроники. А вы, Мишель, будете начальником нового цеха.

Муравейский не мог сдержать улыбки.

— Гм, гм! — фыркнул он с притворной недоверчивостью. — Начальником цеха, да еще нового! Разыгрываете? — И он хлопнул ладонью о ладонь.

— Э-э, увверяю вас, ннового цеха… я ссам читал. Муравейский встал, погладил воображаемую бороду и произнес, подражая Студенецкому, самым благожелательным тоном:

— Я вас понимаю, молодой человек. Пройдя всю административную лестницу, я откровенно скажу, что наиболее интересное положение — это положение начальника цеха. Тут легче всего проявляется техническое творчество, а творчество дает наивысшее наслаждение в жизни.

— Э-э, нового цеха ширпотреба, — закончил Кузовков. Муравейский был уязвлен. Конечно, начальник цеха стоит по заводской служебной лестнице много выше старшего инженера лаборатории. И если бы речь шла о производственном цехе, о настоящем большом цехе, как, например, цех радиоламп, рентгеновских трубок, генераторных ламп, — стать начальником такого цеха было бы почетно. Но быть начальником цеха ширпотреба, в котором выдувают стеклянные бусы, где из отходов производства делают елочные звезды, цепи, шары… В этом назначении, несмотря на повышение оклада, не было ничего лестного.

Быть может, не менее, чем самим назначением, Михаил Григорьевич был уязвлен тем, что обычно всезнающий — «хоть и не всемогущий, но вездесущий», как он сам говорил о себе, — он на этот раз узнал о всех важных переменах на заводе одним из последних, когда все уже было согласовано и оформлено.

Еще больше, чем Муравейский, был смущен своим новым назначением Веснин.

Должность старшего инженера бригады для молодого человека, всего только год назад защитившего диплом, была очень почетна. Но Веснин думал о том, что теперь у него останется еще меньше времени и сил для работы над магнетроном. И еще удручало его, что руководить ему придется людьми более опытными, чем он сам.

«Надо отдать справедливость. Муравейскому, — думал Веснин: — если он сам и не слишком утомлял себя работой, зато умел заставить работать других».

Помня свой первый опыт руководства, результатом которого было увольнение Кости, уход Ронина, Веснин отправился в партком, чтобы поделиться всеми сомнениями с Михаилом Осиповичем:

Артюхов вместо приветствия взглянул на часы:

— Всего только одиннадцать часов утра! — И, поймав вопросительный взгляд Веснина, добавил: — Я на этот раз не угадал. Думал, что придешь отказываться от должности сразу после того, как объявят в приказе, а ты пришел значительно раньше. Значит, либо часы мои отстали, либо ты слишком забегаешь вперед.

Последняя фраза секретаря парткома так смутила Веснина, что карандаш, которым он развлекался, перекладывая его из руки в руку, резко хрустнул и разломился надвое.

— Александр Македонский был великий человек, — сказал Артюхов, — но к чему же карандаши ломать! Добро бы еще стулья… Садись, поговорим толком.

— Я, Михаил Осипович, вы ведь знаете, не сумел организовать работу ни с Костей, ни с Рониным, а теперь мне собираются… кажется, собираются, Кузовков говорил, что Жуков собирается доверить целый коллектив — бригаду.

— Если один слесарь делает, к примеру, энное количество гаек в час, то, ты думаешь, директор завода должен уметь делать в час во столько раз больше, сколько слесарей у него под началом? Директор вообще не обязан нарезать гайки. Но он организует работу всего завода. Если один инженер не сумел работать с одним человеком, это не беда. Беда будет в том, что этот инженер вообще решит свой первый опыт закрепить. В манеже делают так: упал с коня, не смотрят на ушиб, а сейчас же с ходу приказывают прыгать в седло и продолжать тренировку. Делают это для того, чтобы впечатление падения не закрепилось. А то это может вспомниться, когда будешь брать барьер, где довольно секунды философии, чтобы сломать шею себе и лошади… Не справился с Костей? Упал с коня? Марш в седло! Руководи бригадой. И не воображай, что если не справишься, то будешь снова рядовым. Нет, пойдешь в начальники цеха. — Артюхов спрятал нахмуренными бровями смешинку и строго продолжал: — Начальником цеха ширпотреба. На смену Муравейскому. Чует мое сердце, что Миша на этом не остановится, покатится еще ниже. А ты как раз подоспеешь. Будем пополнять ряды специалистов по производству игрушек бывшими руководителями бригады промышленной электроники. Так?..

Веснин засмеялся.

— Позволь, позволь! — продолжал Артюхов. — Для тебя еще есть выход. После смерти Мочалова московскому профессору Беневоленскому было предложено взять на себя руководство ГЭРИ. «Требуйте сколько угодно денег, людей», — сказали ему в Наркомтяжпроме. Говорят, что Беневоленский тут же в кабинете лег на диван и попросил валерьяновых капель. Ему стало дурно от страха. «Консультировать, давать научные руководящие идеи — это я могу, — сказал он, — но брать на работу и увольнять людей, распоряжаться материальными ценностями… Нет, нет! Увольте меня».

— Михаил Осипович, — сказал Веснин, — мне стыдно, что я пришел к вам. Если считают возможным поручить мне руководство бригадой, то, следовательно, я обязан оправдать доверие. Конечно, для меня никакого другого выхода не может быть. Но, признаюсь, я струсил вроде Беневоленского, когда узнал о своем назначении.

— Нет, Володя, кроме шуток, — сказал Артюхов, — ты с тиратронами на боевом корабле справился?.. С монтажом оборудования в цехе металлических ламп справился?.. И с новой работой желаю тебе справиться.

С этими словами Артюхов встал и пожал руку Веснину.

Вместе с Муравейским исчезли из бригады его кресло с вертящимся сиденьем и дубовый письменный стол с бесчисленными выжженными и выгравированными на нем автографами бывшего начальника бригады.

Веснину страстно хотелось продвинуть работу по созданию импульсного магнетронного генератора сантиметровых волн. Последний разговор с Рубелем не выходил у него из головы. Оба практиканта из нескольких предложенных им тем для дипломного проекта выбрали магнетронные темы. Левенец взялся разработать установку для импульсного питания магнетронов, Капралов занялся анодным блоком с кольцами связи.

В течение нескольких недель первые образцы новых многорезонаторных магнетронов были изготовлены, опробованы и показали обнадеживающие результаты. Но из главка все не было решения, а без согласия главка более обширные работы нельзя было начинать.

С утра рабочий день Веснина начинался мелкими заботами: то надо было подписать заявку лаборантов на десть миллиметровой бумаги, то отправиться в отдел снабжения требовать обмоточный провод, который почему-то ошибочно забронировала за собой бригада генераторных ламп, то вступать в сложные переговоры с бухгалтерией относительно расходов, сделанных не по безналичному расчету, как полагалось, а оплаченных наличными деньгами.

У Веснина времени для работы над магнетроном днем совершенно не оставалось, а к вечеру он так уставал от своих новых административных забот, что уже и думать не мог о том, чтобы заниматься возникающими проблемами теоретического порядка.

Веснин изумлялся тому, что Сергей Владимирович Кузовков проводил много времени в своей лаборатории. Кузовков и теперь не расстался с белым халатом и все хозяйственные и административные дела решал, не отдаваясь им всецело, а так, словно между прочим, походя; однако все получалось у него обдуманно и безошибочно.

— Э-э, — говорил он Веснину, — стоит ли по нескольку раз переписывать каждое свое распоряжение! Вы, э-э, ттак чекканите формулировку, словно собираетесь вступить, э-э, пподобно Ронину, в групком детских и юношеских писателей!

Веснин старался следовать советам Кузовкова, и все же каждый план, каждую смету новой работы он переписывал три-четыре раза, прежде чем отваживался передать ее перепечатать начисто на машинке.

Дома, по вечерам, он составлял для себя памятку о том, что ему в течение следующего дня следует делать, но утром всякий раз возникали новые вопросы, требующие безотлагательных решений, и вся памятка оказывалась только еще одной лишней бумажкой.

— Я, э-э, забронировал часы, когда я думаю о своих административных функциях, — поучал Веснина Кузовков. — А вы сделайте наоборот: забронируйте часы, когда вы об этом не должны думать. Э-э… вам грозит опасность деквалификации.

Поглощенный новыми обязанностями и заботами, Веснин не забывал своего разговора со Студенецким в парке.

«Можете быть уверены, — сказал тогда Веснин своему собеседнику, — я сделаю все, что в силах человека, чтобы разыскать записную книжку Мочалова…»

Но он все еще ничего не предпринял.

Однажды в лектории на Литейном проспекте, на докладе академика Волкова, посвященном памяти Мочалова, Веснин встретил Ольгу Филаретовну Мочалову. Она спросила его о работах по магнетрону.

— Если бы я имел возможность ознакомиться с содержанием синей тетради! — невольно вырвалось у Веснина.

Оказалось, что Ольга Филаретовна не имела теперь доступа к бумагам Мочалова.

— И это несмотря на то, что вы были столько лет секретарем Александра Васильевича и вели всю его деловую переписку! — не вытерпел Веснин.

— Константин Иванович Студенецкий постоянно напоминает о своей личной ответственности за сохранность бумаг, — ответила она, чуть сощурив свои прекрасные глаза. — Впрочем, для вас есть еще одна возможность, — уже другим тоном сказала Ольга Филаретовна. — Кроме председателя, существует технический секретарь комиссии, Гена Угаров. Вы его знаете? Вы ведь бывали на ионосферной станции, следовательно вы знакомы с Геннадием Ивановичем Угаровым. Очень приятный, обязательный молодой человек. Я убеждена, что он охотно поможет вам.

Веснин встретился с Угаровым. Выяснилось, что Гена знает тетрадь, о которой идет речь. Однажды, по просьбе своего шефа Горбачева, Угаров принес отчет об одной из работ ионосферной станции на отзыв к Мочалову.

«Геннадий Иванович, — сказал тогда Мочалов, протянув ему эту тетрадь, — если бы вас не затруднило списать последние восемь страниц, то это могло бы послужить самым обоснованным и пространным ответом на все сомнения Евгения Кузьмича».

Увидев исписанные отчетливым квадратным почерком страницы, изящно нарисованные пером схемы, Угаров попросил разрешения не списать, а сфотографировать этот материал.

«Пожалуйста, если вам это удобнее», — улыбнулся углом рта Мочалов.

— Я оставил себе на память фотокопии этих восьми страниц, — сказал Гена. — Я готов в любое время вам эти фотографии показать, но они относятся к излучателям, а не к генераторам.

Самой же синей тетради, по словам Угарова, ни в описи, ни в наличии не было.

— Я лично, — продолжал Гена, — своими руками перелистал все бумаги, которые были в распоряжении комиссии. Но этой тетради я не видел.

В цехе ширпотреба

Однажды Веснину для новой вакуумной установки потребовалось посеребрить партию трубок и баллонов. Он вспомнил о цехе ширпотреба, где производились посеребренные стеклянные игрушки. Веснин обрадовался этой мысли еще и потому, что давно не видел Муравейского.

«С Муравейским, — думал Веснин, — можно было бы кстати посоветоваться и относительно заявки на материалы для бригады на весь будущий год… В области составления смет и заявок Михаил Григорьевич — непревзойденный гений», — решил Веснин и пошел в тот единственный цех завода, где ему еще ни разу не довелось побывать.

В мастерской игрушек, позади которой находилось помещение начальника цеха, Веснин увидел Петра Ивановича Лошакова. Старик сидел за длинным столом вместе с фабзайцами. Перед ним стояли лотки с бронзированными шишками, разноцветными грибами, крохотными игрушечными ведерками.

— Были когда-то и мы рысаками, — мрачно ответил он на приветствие Веснина.

Веснин уже слыхал о последнем неудачном повороте в изобретательской деятельности Лошакова. Ободренный успехом своих трубок-самодуек, Петр Иванович внес еще несколько предложений об утилизации бракованных деталей радиоламп для производства ширпотреба. Заводской БРИЗ отклонил все эти предложения.

Тогда «Самодуйный мухомор», как его прозвали в БРИЗе, решил обратиться к техническому директору лично, потому что считал его своим покровителем.

Студенецкий был зол на начальника заводского Бюро рационализации и изобретательства. На одном из технических совещаний тот упрекал Константина Ивановича в невнимании к предложениям рабочих.

«Ценные изобретения месяцами ждут своего осуществления, — говорил начальник БРИЗа, — а о некоторых можно сказать, что они ждут своего применения годами».

Петра Ивановича, который пришел жаловаться на БРИЗ, Константин Иванович принял очень радушно и с участием выслушал его.

Лошаков, по своему обыкновению, утверждал, что его предложения бракуют только потому, что он сам малограмотный и не умеет сделать чертеж.

Студенецкий видел, что рационализаторские домыслы Лошакова на этот раз действительно довольно бестолковы. Детали радиоламп, которые предлагал использовать Лошаков, изготовлялись из дорогих металлов, и нецелесообразно было тратить их на ширпотреб; правильно было, как это делалось до того, отправлять брак на металлургическую переработку.

Однако Константин Иванович не оставил жалобу Лошакова без последствий. Технический директор нашел, что БРИЗ подошел к предложению старого кадрового рабочего формально и бездушно. Заключение, подписанное начальником БРИЗа, является по существу бюрократической отпиской и оскорбительно по форме. «Задача БРИЗа, — писал в своей резолюции Студенецкий, — состоит не в механической регистрации удачных и неудачных предложений, а в выявлении наиболее талантливых людей из среды работников завода, с тем чтобы и в дальнейшем побуждать их к активному творческому отношению к делу. Случай с Лошаковым лишний раз доказывает порочность метода работы с рабочими-изобретателями, который практикуется БРИЗом, и свидетельствует о том, что организация эта существует на заводе совершенно оторванно от масс, игнорирует интересы производства и не понимает сути своей работы».

Студенецкий умел быстро претворять слово в дело. Результатом так называемого «дела Лошакова» был перевод начальника БРИЗа на низшую должность.

Лошаков ждал не этого. Он был убежден, что технический директор теперь непременно осуществит все его идеи, поможет ему овладеть техникой составления чертежа. Но попасть снова на прием к Студенецкому ему уже никак не удавалось. Лошаков решил, что в рабочее время технический директор слишком занят, и стал ловить Константина Ивановича, когда тот выходил из заводоуправления, торопился уезжать.

Упорство Лошакова привело к тому, что он был назначен заведующим мастерской ширпотреба.

«Это даст вам возможность легче и быстрее проводить в жизнь ваши новые изобретения и усовершенствования», — напутствовал Петра Ивановича технический директор.

Когда мастерскую ширпотреба реорганизовали в цех и начальником цеха был назначен Муравейский, Лошаков был переведен на должность мастера.

Веснин обрадовался встрече с Лошаковым и протянул ему для осмотра баллон и трубку из той партии, какую надо было серебрить.

— Обратитесь по начальству, — перебил Веснина старик, и его нос из багрового стал сизым, отвисшие щеки затряслись. — По начальству, по начальству, а мы здесь люди маленькие.

Начальство, то есть Муравейский, помешалось здесь уже не за стеклянной, а за свежевыструганной деревянной некрашеной, или, как он сам говорил, «нагольной», загородкой.

Открыв дверь, Веснин увидел Михаила Григорьевича на его знаменитом вращающемся кресле, перед дубовым письменным столом с бесчисленными инкрустациями, сделанными перочинным ножом, лезвием безопасной бритвы и тому подобным холодным оружием.

Воротник палевой шелковой рубашки Муравейского был расстегнут, как обычно, но рубашка уже не сияла такой свежестью, а повешенный на спинку кресла пиджак был запачкан мелом и синькой. Толченый мел лежал в бумажных пакетиках на столе и подоконнике, а синька была насыпана на газету, расстеленную прямо на полу.

На телефонном столике стояла электрическая плитка. На плитке в литровом сосуде из жаростойкого стекла кипел черный кофе.

Против Муравейского сидел длинноволосый белокурый очень молодой человек и, хмурясь, рисовал на многострадальном дубовом столе лошадок, убегающих от волка, который чем-то неуловимым напоминал Муравейского.

Михаил Григорьевич пожал руку Веснину и сказал:

— Знакомьтесь, Володя. Это мой верный сподвижник — художник Вася Светлицкий.

— Не верный и не сподвижник, — не поднимая головы, угрюмо отозвался Вася.

— Видели вы сегодняшнюю газету? — не обратив внимания на реплику Светлицкого, обратился Муравейский к Веснину. — Нет? Взгляните. — Он протянул газету с подчеркнутыми строками. — Я хотя и не пророк, но угадчик.

Веснин прочел, что академик Тельпугов выдвигает кандидатуру Студенецкого в Академию наук по Техническому отделению.

— Обратите внимание, Володя… его выдвигает не наркомат, не какое-либо учебное заведение или исследовательский институт, а какой-то зубр Тельпугов лично. Но я уверен, что он пройдет!

— Поживем — увидим, — ответил Веснин почти таким же мрачным тоном, каким за минуту до этого говорил Светлицкий. — Я к вам, Миша, по делу. Мне необходимо посеребрить партию трубок и баллонов.

— Обратитесь с этим делом к мастеру Лошакову.

Веснин рассмеялся:

— Право, у вас тут в цехе, как в царской канцелярии. Один чиновник посылает к другому, а дело ни с места.

— Это вполне понятно. Что от вашего заказа наш цех будет иметь? Выполнение плана? Нет. Прибыль? Нет.

Вася побледнел, как в свое время перед расторжением договора с директором магазина «Гастроном № 1» товарищем Сельдерихиным.

— Бросьте, Михаил Григорьевич, ломаться… Давайте, товарищ, ваши баллоны, я сам их посеребрю, — сказал Вася.

Он взял коробку с трубками и баллонами и вышел в цех. Когда инженеры остались одни, Муравейский прямо, открыто посмотрел на Веснина:

— Хотите осведомиться о здоровье? Не возражаю. Итак: времени здесь свободного остается больше, ответственности — меньше, но… — Михаил Григорьевич пожал плечами, — но такова природа человека: все довольны своим умом, но никто не доволен своим положением, как сказал Карл Маркс.

Фанерная дверь перегородки задрожала от стука.

— Прошу, — произнес Муравейский, скрестив на груди свои смуглые мускулистые руки.

Петли завизжали, дверь отворилась, и к столу, тяжело ступая подшитыми резиной валенками, подошел старик Лошаков.

Его нос и седые усы были подобны трезубцу, угрожающе нависшему над плотно сомкнутыми устами.

Не произнеся ни звука, Лошаков опустил на стол две полые алюминиевые баранки: одну — величиной с большую сковородку, другую — с тарелку.

— Благодарю вас, — сказал Муравейский. — Экраны для вихревых токов выполнены высокохудожественно.

Старик повел бровями, в груди у него захрипело, как в старых часах перед боем, но он сдержался и вышел, ничего не сказав. Зато дверь за ним захлопнулась с такой силой, что перегородка пошатнулась, да так и осталась в наклонном положении, наподобие знаменитой Пизанской башни.

— Очевидно, дед потрясен новизной и смелостью идеи, — сказал Веснин. — До сих пор в науке и технике ничего не было известно о циркуляциивихревых токов в пирогах и рулетах.

— О-о-о, — изумился Муравейский, — никак не мог предполагать, что вам уже известна конструкция печки «Чудо»! Это последняя московская модель. В Ленинграде таких еще не производили.

— А почему нет ручек? Как же крышку снимать?

— Ручки придется приклепать дома, — вздохнул Муравейский. — И отверстия для выхода горячих паров придется дома сверлить. Здесь это неудобно — все-таки, сами понимаете, индивидуальный заказ. Но что поделаешь? Мама так давно мечтала о печке «Чудо», что я решил наконец сделать ей этот подарок. Хвост собаке надо рубить с одного удара. Поэтому я заказал сразу две печки — маленькую и большую. Теперь мама будет удовлетворена. Она меня допекла с этими печками.

— Вы, Миша, на редкость нежный сын, чтобы не сказать больше.

— Разрешаю, говорите. Лучше камень брошенный, чем камень за пазухой. Могу вам даже помочь в отыскании темы для обличительной речи: печки предназначены отнюдь не моей маме, а маме одной очаровательной девушки — студентки мединститута, в которую я намерен серьезно влюбиться.

Муравейский взял обе печки и сунул их в свой оранжевый портфель, куда свободно могли бы еще влезть два небольших сервиза.

На столе между пакетами с краской Веснин увидел сверток, упакованный в целлофан, сквозь который просвечивало нечто нежно-розовое.

Муравейский развернул целлофан и протянул Веснину сочный, свежий кусок колбасы:

— Попробуйте, Володя.

— Спасибо, я обедал.

— Вы думаете — это колбаса? Не отказывайтесь, это не колбаса, а порода. Золотоносная. Я создал машину, а люди промывают из этой руды золотой песок.

— Значит, вы теперь стали старателем?

— Нет, я только скромный изобретатель. Старателем работает некий Стефан Старков, старший товароед, то есть официально он числится товароведом «Гастронома № 1», но на самом деле это утонченная музыкальная натура. Он моет золотоносную руду. Я же довольствуюсь крохами с барского стола. Я не жаден.

— Знаете, Миша, хотя я очень любопытен, но в дан ном случае я хотел бы остаться в неведении относительно способа, каким вы превращаете Н₂0 в Аи. Не раскрывайте мне секрета этой алхимической реакции. Мне кажется, что суть ее была изложена в одном старинном стихотворении:

Цыганские глаза Муравейского загорелись, зубы сверкнули в улыбке:

— Эх, Володя! Кто не рискует — в тюрьме не сидит! Из двух благ мы по руководству разума будем следовать большему, а из двух зол — меньшему, как сказал Бенедикт Спиноза. Не оплакивайте меня заранее, Владимир Сергеевич. Не исключена возможность, что я еще нырну в науку, вынырну и выплыву. И, возможно, мы с вами встретимся на фронте науки, на самых передовых ее постах. Но со мной это случится не раньше, чем за науку станут соответственно платить. В двадцатых годах, в период становления нашего государства, высококвалифицированных, убеленных сединами жрецов этой самой науки едва-едва кормили. И кто мог— рванулся в практическую деятельность: в тресты, правления, главки, издательства. Но на сегодняшни день в научные кормушки подбрасывают сенца. Чтобы не было давки, устроили барьеры, ввели ученые степени. И вот мы видим: начальник отдела технического контроля нашего завода пишет диссертацию, бывший технический директор товарищ Студенецкий руководит уже не заводом, а научно-исследовательским институтом — ГЭРИ. Возможно, придет время — науку начнут еще усиленнее питать. Тогда-то вы и меня увидите в числе ее самых преданных жрецов. Ибо я рожден для административной деятельности. Но пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен.

Пришел Вася с почерневшими, как у фотографа, пальцами и передал Веснину посеребренные баллоны.

Не отказавшись от уже сваренного и разлитого в алюминиевые кружки кофе, Веснин обсудил с Муравейским свои заявки на будущий год.

Кольца связи и «восходящее солнце»

В читальном зале Публичной библиотеки за знакомым Веснину столиком у окна сидел Ронин.

Арнольд Исидорович увлек Веснина в коридор и держал его там своими рассказами до самого закрытия библиотеки.

Веснин имел случай еще раз изумиться поразительной способности запоминания этого человека. Разговор зашел о записной книжке Мочалова, и Ронин, который ее видел мельком, почти полностью восстановил просмотренные бегло две или три страницы.

Это были те самые листы, какие видел и Веснин, поэтому он мог в полной мере оценить точность памяти Ронина. На этих страницах говорилось об отношении размера генератора к длине электромагнитной волны.

— Четвертая страница начиналась словами:…Разно-размерные камеры резонаторов… — Но дальше мне не довелось просмотреть, — говорил Ронин. — А теперь… теперь меня занимают совсем иные проблемы… Право, Владимир Сергеевич, в мире такая бездна интересного, — извинялся Ронин, заглядывая Веснину в лицо своими тусклыми, рыбьими глазами.

Несколько дней пытался Веснин разгадать смысл этих трех вырванных из контекста слов: Разноразмерные камеры резонаторов.

Он сидел, глубоко задумавшись над своей тетрадкой, когда к его столу, словно большой, круглый снеговик, подошел в своем широком белом халате Кузовков.

— 3-задачку о многорезонаторной системе я прикинул, — начал Сергей Владимирович. — Л-любопытный п-получается результат. П-представьте, говорил об этом на днях с самим Зеленогоровым. И тот тоже не знает подобных решений.

Практиканты Левенец и Капралов, услыхав фамилию академика Зеленогорова — знаменитого математика, одного из мировых авторитетов в области уравнений математической физики, вскочили со своих мест, отступили и слушали стоя из уважения к высокой науке.

Кузовков присел на краешек стола и развернул свою тетрадку.

Веснин пригласил практикантов к столу, и они снова заняли свои места.

— Получается вот что, — начал Кузовков: — разделение частот увеличивается, если собственные резонансные частоты отдельных резонаторов брать разными.

— О, черт! — крикнул Веснин.

Кузовков в недоумении схватился за свой хохолок.

Прямо на покрывавшем стол толстом сером листе картона Веснин набросал несколькими штрихами анодный блок магнетрона.

— Разноразмерные камеры резонаторов, разноразмерные камеры… — шептал он, — Вот, вот! Теперь все ясно. Надо камеры резонаторов делать разными по размерам! — весело повторил Веснин, улыбаясь Кузовкову. — А впрочем, можно и так.

Он нарисовал еще один вариант анодного блока. Затем откинулся на спинку стула и погрузился в созерцание рисунков.

— Да, — произнес он, вздохнув, — это очень здорово. Это почище колец связи.

Веснину достаточно было одного намека, чтобы понять конечный практический результат вычислений Кузовкова. Разнорезонаторная конструкция, то есть такая, в которой резонаторы делались двух типов — с двумя разными резонансными частотами — и поэтому должны были иметь и разные геометрические размеры, решала ту же задачу, что и конструкция с кольцами связи. В разнорезонаторной конструкции основной, полезный тип колебаний хорошо отделялся от паразитных спутников. Вместе с тем разнорезонаторная конструкция имела ряд преимуществ в отношении производства.

Кузовков с удовлетворенным видом смотрел на рисунок Веснина, поглаживая свои круглые щечки и кивая головой.

«А если бы я прямо по приезде со станции Медь пошел к Мочалову, — с горечью думал Веснин, — возможно, чертежи наилучшей конструкции уже лежали бы перед нами на столе… Быть может, это решение Кузовкова тоже было предусмотрено Мочаловым… После стольких месяцев труда мы пришли к тому, с чего Мочалов начал».

Веснин продолжал рисовать все на том же листе картона эскизы различных анодов магнетрона с разноразмерными камерами. На одном из этих эскизов Веснин изобразил анод с резонаторами в виде прямых щелей. Щели он нарисовал разной длины, чтобы у них были разные собственные резонансные частоты. Эти узкие щели по радиусам расходились от центрального, предназначенного для катода круглого отверстия.

— Мило, очень и очень мило, — улыбнулся Кузовков. — Мне это определенно нравится, Володя. По-моему, этот вариант следует посмотреть в настоящей конструкции. Любопытно поставить эксперимент.

— Это как восходящее солнце, — застенчиво произнес практикант Левенец, указывая на понравившийся Кузовкову эскиз Веснина.

Слово «солнце» Левенец выговаривал мягко, с украинским акцентом — «соньцэ».

Рисунок действительно напоминал условное изображение солнечного диска, окруженного лучами.

— Восходящее солнце, восходящее солнце! А ведь правда хорошее название, — мечтательно произнес Веснин. — А вы, Сергей Владимирович, что скажете?

— Э-э… — Кузовков пригладил свой хохолок. — Э… вообще бывали примеры научной терминологии, созданной, так сказать… Называют же отношение 1: (1 + n {корень квадратный из} 5) — «золотая пропорция» или «прелестная пропорция». Или вот еще термин… ну, э… «линия влечения» при изучении гибких пленок. Я не возражаю против «восходящего солнца».

— Как медленно мы движемся вперед! — ни к кому не обращаясь, размышлял вслух Веснин. — Мы по крохам решаем задачу. Если бы Мочалов был жив… Какая это утрата для советской науки!.. В одной этой маленькой тетрадке, посвященной сантиметровым волнам, я уверен, есть множество решений, которые мы будем искать еще долгие месяцы… Не могу понять, что сталось с этой тетрадкой… Столько ценнейших материалов — и никаких следов… А мы бредем ощупью. Теряем дорогое время. Нет, я не могу себе простить… Нет, обязательно, не откладывая, надо начинать новые эксперименты. Сколько еще работы, какая бездна работы!

Веснин был прав в том, что для создания законченного работоспособного образца мощного импульсного магнетрона предстояло проделать еще колоссальную работу. Но основные принципиальные вопросы были уже решены.

Со времени осеннего утра 1934 года, когда в лаборатории завода обсуждались кольца связи и разнорезонаторные системы, не было до наших дней предложено никаких принципиально новых решений. Эти две конструкции — аноды с кольцами связи и разнорезонаторные системы — и поныне являются классическими. Они широко применяются на практике, их описания вошли в учебники.

И термин восходящее солнце также удержался до сих пор. Во многих важных, ответственных официальных документах применялось это наименование. Его заимствовали и за рубежом. В бесчисленных статьях, монографиях, учебниках, справочниках американцы и англичане склоняли на разные лады термин райзинг сан. В немецкой технической литературе этого названия не было по той причине, что немецкая техника сантиметровых волн не успела дойти до этой конструкции ни в довоенные, ни в военные годы.

В широких кругах специалистов по радиолокации мало кто знает о происхождении этого термина, и даже те, кто непосредственно работает над магнетронами, редко когда вспоминают о скромном дипломанте Грише Левенец, погибшем во время ленинградской блокады, который впервые произнес эти слова.

Но в то утро 1934 года ни Кузовков, ни Веснин не могли предвидеть всего, что произойдет в будущем. Они видели ценность и оригинальность колец связи и разнорезонаторной системы. Но вместе с тем тысячи сомнений обуревали их.

«Как знать, — думал Веснин, — какие трудности придется еще преодолеть?»

Вдруг дверь лабораторного зала отворилась, и Веснин увидел, что в зал вошел Сергей Миронович Киров — первый секретарь Ленинградского обкома.

Кирова сопровождал один только Жуков.

Киров заинтересовался полкой над столом Веснина.

— Это все наши искания, свидетельства нашего неумения сразу нащупать правильную конструкцию. Но вот прибор, который уже пригоден для работы в импульсном режиме, — сказал Веснин.

Киров взял магнетрон в руки.

— Обычная генераторная лампа с сеткой — это только деталь передатчика, — сказал Кузовков, — а магнетрон — это целая передающая радиостанция. В одном приборе, в таком маленьком объеме, в вакууме размещены все цехи радиопередатчика. Здесь и колебательные контуры, и линия связи, и излучающая антенна. И то, что эти отдельные части отстоят одна от другой на миллиметры, а не на десятки метров, как это бывает в передатчиках для длинных волн, это еще более усложняет задачу… Магнетронный генератор сантиметровых волн сложен в расчете, но окончательная его конструкция может быть сделана достаточно простой и надежной… Сантиметровые волны открывают совершенно новые возможности для видения в темноте, сквозь дым и туман…

Кузовков побледнел от волнения, но говорил, против обыкновения, совершенно не заикаясь.

Киров взглянул на фотографию Мочалова, которая стояла в узкой белой рамке за стеклом на столе Веснина.

— Александр Васильевич, — сказал Киров, — говорил мне, что можно будет получить радиоотражение от небесных тел, вырваться при помощи радиолуча за пределы земной атмосферы… Это удивительно… Но, — Киров поднял руку, — для нас сейчас, в данный исторический момент, важно, чтобы этот прибор мог действительно пойти на вооружение армии, на оборону наших рубежей… Вы, советские конструкторы, — снова заговорил Киров, — пожалуй, острее, чем кто-либо другой, должны ощущать, какими темпами капиталистические страны ведут подготовку к новой мировой войне. Особенно это относится к гитлеровской Германии. Партия и правительство уверены в том, что упорная творческая работа наших конструкторов, наших рабочих, наших ученых поможет Красной Армии встретить врага во всеоружии. Помните, товарищи, между вами, советскими конструкторами, и иностранными изобретателями все время идет негласный поединок. Чтобы выйти победителями в поединке с капиталистической техникой, вся страна работает не покладая рук. Мы не хотим войны, но мы должны быть готовы к ней. Первое в мире государство, созданное победившим пролетариатом, все время находится под перекрестным огнем ненависти империалистов. Эта ненависть готова воплотиться в реальную угрозу войны. В годы моей молодости, — вдруг улыбнулся Киров, — в гражданскую войну, мы часто пели песню: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути…»

Киров взял стул и присел к столу Веснина.

Продолжая беседу, Киров задал ряд технических вопросов. Он брал в руки то один, то другой вариант конструкции магнетрона, которые он вынимал из гнезд в полке, и затем ставил на место.

Мнение Сергея Мироновича сводилось к тому, что если в принципе импульсный магнетрон пригоден для целей радиообнаружения, то непременно надо усилить работу над этим магнетроном.

— Я бы пошел на самые рискованные эксперименты, — сказал Сергей Миронович Жукову.

С каждой новой репликой Кирова Веснин ощущал все большую уверенность в самом себе, в своих возможностях. Ему казалось, что нет той силы, которая могла бы помешать ему выполнить взятое на себя обязательство — создать мощный, совершенный импульсный магнетрон.

Киров попросил включить прибор.

После того как были показаны опыты с лампочкой накаливания, стеклянной палочкой, иглой, Веснин протянул руку, чтобы выключить установку.

— Нет, нет, — остановил его Киров, — подождите! Еще подождите, не выключайте.

Сергей Миронович сидел молча, не отрывая взгляда от тоненькой фиолетовой искры, прыгавшей на выводе энергии магнетрона.

В молчании, нарушаемом только писком искры, прошло несколько минут. Звучание искры стало ослабевать, фиолетовая змейка укоротилась… и совсем погасла.

— Катод не дает устойчивой эмиссии, — с огорчением сказал Веснин. — Разрешите, я поставлю новый экземпляр. У меня есть еще один.

— Нет, мне пора уезжать, — ответил Киров. — Вы с этим справитесь, я уверен. В вас уверен, товарищ, — повторил он. — Но нужно работать энергичнее. Прибор с неустойчивой эмиссией, прибор с ненадежным сроком службы — это не прибор.

— Ты скупой, Жуков, нехорошо это, — сказал Киров, повернувшись к директору. — Это великое дело! — Он взвесил на ладони магнетрон. — Такого нигде в мире нет! А этим же летом Веснин тебе сварочные прерыватели построил. Это отметить надо.

«Откуда он знает о прерывателях?» — подумал Веснин. Словно поняв немой вопрос окружающих, секретарь обкома ответил:

— Было бы по меньшей мере странно, если бы в об коме партии не знали об успехах завода, который построил цех цельнометаллических радиоламп и в корне переработал при этом чертежи одной из передовых иностранных фирм… Самолетостроители просили организовать для них производство таких прерывателей. Они нужны и автозаводам… А о магнетроне, — повернулся Киров к Веснину, — я в ближайшие дни буду говорить в Москве. — Тут он улыбнулся своей удивительно открытой, обаятельной улыбкой и сказал: — Можно, я этот магнетрон возьму с собой? Он вам не очень нужен? Я покажу этот прибор в Москве, — сказал он, прощаясь; пожал руку Веснину, Кузовкову, практикантам и, сопровождаемый Жуковым, вышел из лаборатории.

Невознаградима утрата, но непоколебимы наши ряды!

«В начале декабря я покажу этот прибор в Москве», — сказал Киров, покидая лабораторию завода.

Но когда наступило второе декабря, по всем улицам Ленинграда висели алые полотнища с широкой черной каймой. День стоял безветренный, знамена казались поникшими. С газетных листов, расклеенных по стенам, смотрел на Веснина своими ясными веселыми глазами Сергей Миронович Киров. Портрет Кирова был окаймлен широкой черной полосой. Под портретом жирным черным шрифтом были набраны слова, которые Веснин прочитал несколько раз, прежде чем он смог заставить себя полностью осознать их роковой смысл:

От предательской руки врага рабочего класса погиб пламенный революционер, любимый вождь ленинградских пролетариев

Сергей Миронович Киров

В ушах Веснина еще звучал сердечный голос Кирова, слова, произнесенные характерным вятским говором:

«Вам этот прибор не очень нужен? Я его с собой возьму, можно?»

Всего лишь три дня назад Веснин ощущал на своей ладони теплоту его руки.

Первого декабря, в 16 часов 30 минут, в здании Ленинградского Совета, — читал Веснин, — от руки убийцы, подосланного классовыми врагами рабочего класса, погиб Киров.

Веснин вынужден был прислониться к стене. Он представил себе момент, когда Киров вошел в лабораторию. Горячие смеющиеся глаза Сергея Мироновича быстро оглядели полку с опытными лампами.

Как он был молод! Моложе Дымова, моложе Жукова… Он был в гимнастерке защитного цвета, в простых русских сапогах. Киров выглядел таким крепким, молодцеватым…

«Мы находимся под огнем», — повторял про себя Веснин слова, которые, сидя за его столом, произнес Киров.

Веснин поспешил на завод.

Здесь во дворе он увидел толпу рабочих ночной смены, сюда же пришли из города рабочие, смена которых начиналась в этот день только вечером.

Старик Лошаков, увидев Веснина, подошел к нему:

— Владимир Сергеевич, что же это, а? — По его темным морщинистым щекам катились слезы: — Мы, рабочие, ждали его, готовились встретить…

Веснин знал, что Киров должен был через несколько дней выступить на заводе с докладом о работе Ленсовета.

Над подъездом здания заводоуправления, над тем подъездом, где стоял Киров в день возвращения Веснина с крейсера «Фурманов», висел портрет Сергея Мироновича.

«КИРОВ — ЭТО МЫ, — прочел Веснин, — ИЗ НАШИХ СЕРДЕЦ НЕ ВЫРВАТЬ КИРОВА».

— Мы работаем, строим на линии огня, — сказал Рогов, пожимая Веснину руку. — Был убит Урицкий, убили Володарского, покушались на Ленина… Но партию не убьешь! Нельзя убить партию!

— Вот и я так думаю, — отозвался старик Мухартов. — Решил теперь вступить…

Веснин знал, что Илья Федорович гордился званием беспартийного большевика, как его величали на общезаводских собраниях. В разговоре с Весниным Мухартов даже как-то попытался доказать, что, мол, политика — это дело тех, кто помоложе. Теперь Мухартов говорил молодым инженерам:

— У меня все дети в комсомоле… Я не могу быть теперь вне партии…

Посреди заводского двора на двух поставленных один на другой ящиках Веснин увидел Артюхова. Михаил Осипович стоял без шапки и читал вслух номер Ленинградской правды:

— Пуля остановила биение сердца Сергея Мироновича Кирова, но пули бессильны остановить то великое человеческое дело, в борьбе за которое Сергей Миронович был нашим водителем…

Находясь в этой массе взволнованных людей, Веснин почувствовал себя спокойнее, увереннее.

«Надо работать, — думал Веснин, — больше работать. Больше и скорее. Импульсный магнетрон нужен, и я должен его сделать!»

Мысли о магнетроне разбудили печальные воспоминания, которые были для Веснина связаны с этой работой. Он вновь увидел посеревшее от боли лицо Мочалова…

«Мы забываем о том, что люди смертны, — думал Веснин. — Счастлив тот, кто успел сделать для других людей, для тех, кто будет жить позже, все, что мог. Слишком медленно я работаю… Что, если делать одновременно не один, а три, четыре, даже десять вариантов прибора? Что, если испытывать их по частям, в различных отделах лаборатории?» Но как ему это сделать, если формально он имеет право только на еще лишь одного сотрудника? Профессор Болтов любезно согласился консультировать работу по катодам с высокой эмиссией, но кто будет эту работу практически проводить?

Веснин вспоминал время работы с Муравейским. Тот, ничем не смущаясь, со свойственной ему дерзостью размещал заказы то в одном цехе, то в другом, уговаривал мастера, улещивал сменного инженера… «Нет, я так не могу. Не могу, — решил Веснин. — Но я могу все же размещать свои заказы более смело, чем делаю это сейчас, боясь неудачи. Нет, я должен преодолеть свою робость. Я должен взять на себя всю полноту ответственности за риск и не крохоборствовать со своими мизерными заявками. Я буду требовать от завода все, что он может мне дать, для того чтобы я сам смог дать заводу больше, чем я это делаю сейчас».

Артюхов кончил читать газету. Теперь он говорил:

— В пятницу 30 ноября было опубликовано сообщение об отмене карточной системы с первого января наступающего 1935 года, о свободной торговле хлебом и другими товарами. Замена карточной системы свободной торговлей есть один из убедительнейших показателей роста сил Советского Союза. Новая система снабжения населения — это доказательство перелома в сельском хозяйстве, доказательство новых успехов социализма в нашей стране. Мы стали сильнее. Враги хотели внести смятение в наши ряды подлым убийством одного из любимейших сынов нашей партии. Но они просчитались. Гибель на боевом посту Сергея Мироновича Кирова — это невознаградимая утрата. Но ряды наши останутся непоколебимыми.

Зимний вечер

С тех пор как Аркадий Васильевич Дымов стал техническим директором завода, он ни разу не позволил себе вспылить или накричать на сотрудников, как это случалось в бытность его заведующим лабораторией. Он считал, что должность обязывает. Он еще больше пожелтел, похудел, но теперь все же начал лечиться, опасаясь, что, заболев серьезно, не сможет оправдать оказанного доверия. Даже есть он стал по часам, как это делал Студенецкий, потому что врачи категорически потребовали от него соблюдения такого порядка.

Но были привычки, от которых Аркадий Васильевич не смог отказаться и теперь. Обычно директор, главный инженер, их заместители пишут свои резолюции на бумагах в левом верхнем углу выше текста или даже по самому тексту. Аркадий Васильевич продолжал писать внизу под текстом, что крайне возмущало Аллу Кирилловну. Осталось у него и прежнее пристрастие, как он шутя говорил, к «моей лаборатории».

В конце декабря Дымов почувствовал себя настолько плохо, что вынужден был взять очередной отпуск. Аркадию Васильевичу не хотелось уезжать далеко от завода, и он решил провести этот месяц в заводском доме отдыха, в деревне Кавголово, под Ленинградом.

Однажды под выходной Артюхов зашел в лабораторию к Веснину и предложил ему после работы поехать вместе к Дымову в гости:

— Когда я звонил Аркадию Васильевичу, что собираюсь навестить его, он просил меня непременно захватить с собою и вас.

После общесанаторного ужина Артюхов, Веснин и Дымов пошли в маленькую комнату с тесовыми стенами, которую занимал Дымов. В кафельной печке трещали сухие еловые дрова. Артюхов вынул из своего портфеля кулек с яблоками и бутылку вина.

— В санатории вино, кажется, не рекомендуется, — сказал он, — но ведь, медицински рассуждая, нам с вами это не противопоказано.

Дымов засмеялся:

— А вообще-то говоря, сегодня день моего рождения!

— Так я и думал, — улыбнулся и Артюхов. — Когда Николай Александрович предлагал главку и наркомату вашу кандидатуру на должность технического директора завода, то мы изучали вашу биографию. У меня к вам есть вопрос: почему вы до сих пор не подаете заявления о приеме в партию?

— Михаил Осипович, — твердо сказал Дымов, — вы знаете мою биографию, и вам должно быть ясно почему.

— Признаться, этого вот я как раз и не понимаю.

Веснин, мешавший дрова в печке, поставил кочергу.

— Ваш отец был белогвардейским генералом, — продолжал Артюхов, — с армией Юденича он шел на Петроград, но вы его сын, мальчик, только что окончивший кадетский корпус, — вы защищали с отрядом красногвардейцев красный Питер от тех, с кем был ваш отец. Вы воевали в рядах Первой Конной армии… Когда вы пришли к нам на завод, лаборатория занимала одну маленькую комнатку. Возможно, если бы на вашем месте находился человек с душой не такой горячей, лабораторный корпус и ныне не был бы так оснащен и оборудован, исследования не велись бы на таком уровне… — Артюхов откупорил бутылку. — Нет, что хотите говорите, Аркадий Васильевич, вы не должны оставаться вне наших рядов… Об этом однажды в разговоре со мной упомянул также незадолго до своей гибели и Сергей Миронович Киров. Он отлично был знаком с вашей биографией…

— Михаил Осипович, — произнес Дымов, — мой отец жив. Я это узнал совсем недавно из наших газет… Я прочел о его выступлении на съезде белоэмигрантов в Берлине. Он говорил об исторической миссии Адольфа Гитлера… О том, что близок час, когда первопрестольная Москва будет освобождена от язвы большевизма…

— Это, — усмехнулся Артюхов, — бабушка гадала, надвое сказала: то ли дождик, то ли снег, либо будет, либо нет… Если нам суждено будет воевать, то победа будет за нами. Какие бы испытания ни выпали на долю нашего народа, мы победим. Наша идеология победит, наше мировоззрение, наша философия. Я уже не говорю о наших бойцах и о нашем оружии… А что касается вас, то я первый дам вам свое поручительство. Вот что я вам хотел сказать.

Артюхов сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на синий квадрат окна, в котором отражались лампа с бумажным абажуром, изящный профиль Дымова и огонек его папиросы, голова Веснина, стол, тарелка с яблоками…

— Хотелось бы, Аркадий Васильевич, — сказал Артюхов, не отрывая взора от окна, — чтобы вы подали заявление о вступлении в партию, пока я еще работаю секретарем партийной организации завода.

Веснин чуть не крикнул: «Неужели вы от нас уходите?!» Но его удержал взгляд Дымова.

— Когда я пришел сюда, — снова заговорил Артюхов, — это был небольшой электровакуумный заводик. Теперь наше предприятие стало одним из самых мощных и передовых в мире. Понятно, что во главе партийной организации такого комбината должен стоять человек со специальным техническим образованием. Райком рекомендует нам талантливого инженера-электрика, хорошего производственника, опытного организатора. Этот товарищ зарекомендовал себя также и на партийной работе.

Веснин снова принялся усердно перемешивать догоравшие поленья.

«Неужели это возможно, неужели снимают дядю Мишу?» — думал он, взволнованный всем услышанным.

«Нет, я не могу представить себе завод без Михаила Осиповича».

Лицо Артюхова, как всегда, было спокойно. Дымов наполнил его стакан вином, налил Веснину и себе и, чокнувшись, произнес:

— Полно пить — полно жить.

Артюхов засмеялся и выпил.

Аркадий Васильевич поделился с Артюховым своими планами, надеждами, сомнениями. Речь шла о предстоящей перестройке завода.

Веснину эта тема казалась неуместной.

«Какое ему теперь до этого дело? — думал Веснин об Артюхове. — Как не стыдно Дымову сейчас об этом говорить!»

— Хотелось бы, — сказал Артюхов, — вашими устами, Аркадий Васильевич, мед пить. Слушая вас, невольно веришь, что у нашего предприятия теперь есть все возможности стать прообразом того, каким понятие «завод» мыслится в будущем.

Дымов закурил новую папиросу.

— Цеховые лаборатории — вот что нам теперь нужно! — продолжал он. — Завод наш настолько разросся, что одна центральная лаборатория не может уследить за всеми мелочами.

— Аркадий Васильевич, обещаю тебе, — неожиданно переходя на «ты», сказал Артюхов Дымову: — я буду это предложение всемерно поддерживать. Мы теперь достаточно богаты инженерными кадрами. Если создадим в каждом цехе такой научно-технический штаб из четырех, пяти человек, производство много выиграет. В плане реконструкции завода это надо учесть. План должен предвосхищать будущие возможности, а не исходить только из обобщения того, что было достигнуто прежде.

Поговорили еще о некоторых организационно-технических мероприятиях, которые в ту эпоху — в бурные годы первых пятилеток — были злободневными.

Артюхов посмотрел на часы и вздохнул:

— Не хочется уезжать от вас, но придется.

Вскоре после отъезда Артюхова к Дымову постучала дежурная сестра и предупредила, что через четверть часа в палатах гасится свет.

— Я не могу представить себе завода без дяди Миши, — сказал Веснин.

— Согласен, с этим трудно свыкнуться, — отозвался Дымов. — И сам дядя Миша еще не представляет себе своего существования вне завода… Но будь в свое время здесь человек со специальном образованием, замена парортутных насосов паромасляными не потребовала бы многолетних дискуссий… Времена меняются, и люди должны меняться.

Аркадий Васильевич пожелал Веснину доброй ночи. Веснин вздохнул и отправился ночевать в комнату для приезжих.

Аркадий Васильевич Дымов

Утром Веснин встретился с Дымовым за завтраком.

Дымова нельзя было назвать красивым, но его внешность невольно обращала на себя внимание. Он был хотя и суховат, но очень строен, держался всегда прямо, всегда подтянуто. Теперь Веснин понимал, что человек, с детских лет находившийся в военном учебном заведении, и не мог держаться иначе.

Очень хороши были глаза Дымова — светло-серые с длинными темными ресницами. Их доброе, порой даже детски-наивное выражение противоречило его замкнутости, его общему облику. Чуть тронутые сединой белокурые волосы были еще очень густы и вились на висках.

Работая начальником лаборатории завода, Дымов одновременно вел в Ленинградском политехническом институте курс электровакуумных приборов. Веснину довелось слушать только отдельные выступления Дымова на заводских совещаниях и общих собраниях. Но Муравейский, уже будучи инженером, прослушал у Аркадия Васильевича в институте весь курс.

«В нем есть обаяние, Володя, шарм, — рассказывал Муравейский Веснину. — Не только студентки, но и студенты были в него влюблены. Я щипал себя и говорил себе: «Да ведь это же человек, который тебя терпеть не может, это наш злюка Дымов!». Но не помогло. Кончилось тем, что я стал ему завидовать. Какое произношение у него, какие красивые жесты! Нет, даже артистам МХАТа есть у него чему поучиться».

За завтраком Дымов сказал Веснину:

— Я просил вас приехать сюда, чтобы обсудить с вами одно дело. Мне кажется, что вы могли бы прочитать в Политехническом институте часть курса электровакуумных приборов. Я уже говорил о вас и о Сергее Владимировиче Кузовкове в деканате и с заведующим кафедрой профессором Кленским. Сергей Владимирович согласился взять на себя основной курс электровакуумных приборов, а вам я предложил бы прочитать специальный раздел Промышленные применения электронных и ионных приборов. Это только двенадцать двухчасовых занятий — всего двадцать четыре часа, по два раза в неделю Начинать после зимних каникул, в феврале. При желании времени достаточно для того, чтобы подготовиться… Нет, нет, не говорите мне ничего сейчас! — запротестовал Дымов, когда Веснин попытался возразить. — Пусть то, что я сказал вам, отлежится в вашем сознании, устоится. А сейчас давайте пробежимся на лыжах по лесу.

Дымов шел впереди, оставляя на свежем, искрящемся, переливчатом снегу две лоснящиеся полосы. Слепило глаза от солнечного блеска. Аромат хвои был терпким, пьянящим. Одетый снегом ярко-зеленый лес был полон жизни. То тут, то там с ветвей срывались красногрудые птицы и с громким гиканьем и цоканьем носились в светлом морозном небе.

Когда замедлял шаг Дымов, шел медленнее и Веснин. Порою Веснин останавливался, отставал от Дымовя, чтобы разглядеть на снегу тоненькие цепочки мелких мышиных следов или характерные следы зайца, который мог бы показаться трехлапым тому, кто не знает, что заяц ставит на снег две передние ноги вместе, рядышком, а потом подтягивает две задние так резко, что их отпечатки обгоняют след передних ног.

Когда инженеры отошли от санатория в глубь леса на несколько километров, им все чаще стал слышаться тихий посвист: «Кип, кип, кип, кип».

Дымов поднял голову и остановился, прислушиваясь. Тогда и Веснин увидел прямо над головой красногрудых птичек.

— Это клесты, — сказал Дымов. — Мы спугнули парочку с гнезда. Клесты выводят птенцов зимой.

На минуту лицо Дымова стало печальным, мрачным. Он вспомнил, как несколько лет назад он ходил на лыжах по этому же лесу со своей женой. В последнюю перед смертью зиму она уже не могла становиться на лыжи. В безветренные дни они иногда недолго гуляли по опушке леса, шагая медленно, медленно, как велел врач. Весной она умерла. Детей у них не было.

После обеда Дымов и Веснин сидели и беседовали на закрытой веранде санатория.

Услыхав, что мать Веснина педагог, Дымов сказал:

— Честно говоря, Владимир Сергеевич, я люблю Политехнический институт не меньше завода. По доброй воле я ни за что не оставил бы педагогической работы. Молодежь, жаждущая знаний, — это самое радостное и светлое из всего, что есть на земле. Испытываешь ощущение огромного счастья, когда на экзамене услышишь ответ, говорящий о том, что твой ученик научился мыслить, сопоставлять, искать… Учить — это самое нужное, ценное и важное дело. Скажу больше: мне кажется, что это одна из основных обязанностей старшего по отношению к младшим. Человек, достигший известного уровня в знаниях, имеющий опыт, просто отвратителен, если он не стремится научить других. Всякий может помочь другому избежать хотя бы тех ошибок, через которые прошел сам, всякий может облегчить путь тому, кто собирается работать в области, которая тебе уже знакома. Но мне самому приходится педагогическую работу на некоторое время оставить. Техническое руководство полной реконструкцией завода займет меня целиком. Я не имею права сейчас думать ни о чем другом. Я не одну ночь размышлял, от чего мне отказаться, и пришел к выводу, что на должность преподавателя легче найти заместителя. Я долго присматривался, мысленно примеривал к этому делу различных кандидатов. И вот я решил просить вас и Кузовкова прочитать курс. Муравейский, я не сомневаюсь, провел бы раздел о «Промышленных применениях» с блеском. Но я все же прошу вас прочитать этот курс, хотя вполне считаюсь с возможностью того… ну, скажем прямо, что вам с этим делом будет трудно справиться, что ряд часов будет страданием не только для вас, но и для ваших слушателей… Я остановил свой выбор на вас потому, что вижу: рано или поздно, вам придется этим заниматься — учить. Работа над магнетроном выдвинула вас из рядов наших производственников. Вы и теперь знаете значительно больше многих инженеров с многолетним стажем. Легко ли вам эти знания дались? Тем, кто последует за вами, вы обязаны облегчить путь, чтобы они могли свои силы направить на нечто новое. Вам придется непременно учить других. Чтобы стать пловцом, надо отважиться и прыгнуть в воду. Нельзя теоретически пройти курс плавания. Вы молоды, полны сил, и сейчас вам легче овладеть профессией педагога, чем это будет несколько лет спустя.

Глава одиннадцатая. Весна 1935 года

Весна 1935 года

Еще в декабре все отчеты по магнетрону были направлены в главк. Но за всю зиму на завод по этому вопросу не поступало никаких распоряжений, и Жуков не считал Возможным развивать исследования по магнетрону в том объеме, как этого хотелось бы Веснину:

«Дело большое, партизанить тут не годится».

Директор ионосферной станции Горбачев сообщил Веснину, что главк собирается организовать новое конструкторское бюро по разработке электровакуумных приборов для радиолокационных установок. Где это бюро будет организовано, каков будет профиль его работ, Горбачев не знал.

— У магнетрона есть сильные конкуренты, — говорил он Веснину, — это наши новые триоды. Думаю, что развивать магнетрон преждевременно. Мы направили все свои усилия на триодные генераторы.

Ронин, с которым Веснин встретился в читальне, сказал ему:

— В настоящее время и ваши диоды с магнитным управлением и горбачевские триоды имеют одинаковое право на существование. Но если говорить о дальнем прицеле, то сейчас интереснее было бы заняться полупроводниками… И вы и Горбачев — люди слишком целеустремленные, узкие, для того чтобы это понять.

На завод несколько раз приезжал по поводу очередных заказов ионосферной станции Геннадий Угаров. Он избегал разговоров с Весниным, считая, что о магнетроне и говорить не стоит, что это работа напрасная, возможно имеющая некоторый теоретический интерес, но не настолько большой, чтобы этим можно было заниматься всерьез.

Гена все еще работал секретарем комиссии по подготовке к печати литературного наследия Мочалова. Веснин спросил его о синей тетради.

— Я обещал Ольге Филаретовне выяснить это дело, — сказал Угаров. — Но все оказалось далеко не так просто. В описи тетрадь не значится, в наличии ее тоже нет. Опись начали составлять сразу же после похорон, и доступа к бумагам никто не имел, кроме членов комиссии.

Занятый повседневной работой в лаборатории, подготовкой к лекциям, которые ему предстояло читать в Политехническом институте, Веснин не замечал, как уходили дни. Вновь появились на столах сотрудников золотистые ветки мимоз, снова зацвели в оранжерее завода гиацинты, дядя Коля Мазурин с новой страстью высаживал в грунт корневища причудливых цветов — элоктусов.

Пришел день, когда должна была состояться первая лекция Веснина по курсу Промышленные применения электронных и ионных приборов.

Накануне Кузовков поучал его:

— Самое главное, Володя, — это уложиться в отведенное для лекции время. Когда я впервые пришел в аудиторию, то за двадцать минут успел изложить все то, что, я думал, займет два часа. Я стоял перед студентами и не знал, что сказать дальше. А весь курс, рассчитанный на шестьдесят часов, я закончил за восемнадцать! Э-э, н-не вы-ыручило м-меня и мое заик-кание. Я пошел советоваться с Кленским, он гго-оворрит: «Читайте все то же самое сначала, а я скажу студентам, что вы прочли первый концентр, а теперь будете давать углубленную проработку материала». Э-э-э, с-случалось со м-мной и об-братное, — продолжал Кузовков. — Время уже истекло, а я еще нне успел приступить к изложению основного содержания лекции. Советую вам составить конспект и дома, с часами, проверить все то, что вы намерены сказать студентам.

У входа в институт Веснин попал в шумную толпу студентов. Маленький курчавый юноша, без шапки, в распахнутом пальто, кричал, расталкивая своих приятелей:

— Признавайтесь! Кто взял мой расчет тиратронной схемы?

— Весь твой расчет надо переделать! — пыталась перекричать его высокая девушка с двумя русыми косами. — Ты множитель «пи» пропустил, когда вычислял ток!

«Злополучный множитель», — подумал Веснин.

Этот множитель послужил поводом для изгнания Вали и Наташи из бригады промышленной электроники.

«На этот множитель надо будет мне обратить особое внимание, когда буду говорить о расчетах токов и схемах», — но долго размышлять ему не пришлось: его толкнули портфелем в бок и не извинились.

Студент, толкнувший Веснина, вопил, размахивая портфелем, что Лев Толстой — это только календарная дата, а литература безусловно начинается с произведения Гладкова Цемент. Другой студент, с упоением грызя булку, изрек, что лишь на Чукотке понимают законы скульптуры. Из-за того, что рот его был набит булкой, он произносил «шкульптуша» вместо «скульптура», но это его не смущало — он продолжал одновременно и есть и говорить.

Пройдя мимо группы юношей и девушек, споривших о Есенине, Веснин остановился у вешалки с надписью: «Для профессорского и преподавательского состава». Он все еще с интересом приглядывался к пробегавшим мимо этой вешалки молодым людям, среди которых, несомненно, были и его будущие слушатели. Хотя он сам всего два года назад окончил институт, эти «теперешние» студенты казались ему людьми другого поколения. Они были нарядней одеты, развязней, смелей, они, возможно, были много образованнее его. Мысль о том, что юноши, так смело обсуждавшие неведомые Веснину картины, поэмы, симфонии, сами толком не знают этих вещей, не приходила ему на ум. Он смотрел на эту веселую толпу даже с некоторой долей зависти: они еще учатся, они еще студенты. По сравнению с этойзвонкоголосой учащейся молодежью Веснин почувствовал себя совершенно зрелым мужем, почти старцем. К тому времени, когда он уже готов был произнести: Здравствуй, племя младое, незнакомое… к нему подошел мужчина величавой внешности, облаченный в обшитую золотым галуном шинель:

— Ведь хорошо знаете, что студенческая раздевалка дальше, а все-таки стоите здесь, у преподавательской! — И он поднял вверх маленький одежный веник.

Веснин не посмел перечить и направился к студенческой раздевалке.

Когда он вошел в аудиторию, там стоял гул, как на пчельнике. Веснин направился к кафедре, но высокий длинноволосый студент в очках преградил ему дорогу:

— У нас сейчас начнется лекция, с объявлениями успеете потом прийти.

Это был староста группы, который принял Веснина за студента другой группы. Узнав о своей ошибке, староста извинился и призвал всех к порядку.

Слушатели поздоровались, сели; наступила тишина.

Год назад Веснин говорил себе: «Если мне когда-либо придется учить других электровакуумному производству, я не смогу ограничить себя только программой учебника. Я не смогу умолчать о щелканье «сварочных клювов» в цехе радиоламп, о бликах света на желтой, отполированной до блеска поверхности стола, над которым двигаются руки монтажниц, о вишневых и оранжевых переливах стекла. Я расскажу обо всем, что так полюбил, работая на нашем чудесном заводе…»

Студенты, не скрывая любопытства, следили за ним. Веснин ощутил боль в скулах и опять, как при первой встрече с Мочаловым, не мог заставить себя произнести хотя бы слово. Он подошел к доске и молча стал стирать тряпкой невидимые невооруженному глазу следы мела. Доведя доску до блеска, Веснин откашлялся, повернулся к аудитории и выдавил из себя:

— Мы должны рассмотреть основные конструкции ионных приборов.

Первая лекция

Веснин рисовал на доске схемы, выписывал формулы. Постепенно он ободрился и начал с интересом присматриваться к своим студентам. Кокетливая девушка на передней скамье слушала, щуря большие близорукие глаза. Когда Веснин писал на доске, она надевала круглые очки в красной оправе и смотрела на доску, потом сбрасывала очки, и они висели на одной оглобле за левым ухом до следующей формулы, когда очки вновь водружались на нос.

Это наблюдение развеселило Веснина. Он стал говорить громче, более бойко, иногда забывая о конспекте.

Староста группы записывал лекцию быстро-быстро, часто обмакивая перо в пузырек с чернилами, который он вынул из своего портфеля и поставил на стол. На задней парте красивый студент со жгучими усиками что-то списывал самопишущей ручкой из толстой книги в коротенький зеленый блокнот. Лекция его, видимо, не интересовала. Этот студент отвлек внимание Веснина, он сбился и замолчал. Несколько человек посмотрели на Веснина и потом обернулись в направлении его взгляда. Усатый студент поднял голову, увидел устремленные на себя взгляды и спрятал блокнот в карман.

Прошло еще несколько минут. Веснин читал ровно, гладко и видел, как угасало внимание слушателей. Студент на задней парте, очевидно, заскучал первым, история с его блокнотом несколько развлекла остальных, но ненадолго.

Веснин вспомнил, как во время испытаний на крейсере «Фурманов» орудия правого борта вдруг будто ослепли, повернули стволы мимо цели. Он почувствовал сейчас, что произошло нечто подобное, что он потерял управление. Прервав свои объяснения, он вытащил из портфеля образцы тиратронов, электроды, цоколи и стал рассказывать о своей первой в жизни командировке, о том, какое важное значение для работы тиратронов имеет такой, казалось бы, на первый взгляд несущественный, момент, как пайка штырьков накала. На лицах слушателей он увидел оживление, даже тот, на задней скамье, перестал пощипывать свои усики. Веснин ликовал. Он уже не боялся этих молодых людей, не завидовал им.

Рисуя на доске сложный график, Веснин вдруг широко улыбнулся. Он вспомнил слова Муравейского: «Поучать других — что может быть для честолюбца выше этого!»

Прозвенел звонок. Веснин пошел в профессорскую. Один за другим входили сюда другие преподаватели. Вбежал, словно прорвавшийся сквозь снежную бурю, весь осыпанный меловой пылью, профессор Рокотов. Преподаватель, с которым Веснин не был знаком, подошел к нему, пожал руку и подсел к столу, положив перед собой огромные деревянные циркули с цветными мелками.

Вдоль стен преподавательской стояли массивные мореного дуба шкафы с толстыми венецианскими стеклами в дверцах. На полках покоились сокрушительного объема тома в кожаных переплетах с золотым тиснением на корешках. Очень внушительно выглядели ряды годовых комплектов журнала Электричество, начиная с первого, 1880 года издания; за Электричеством стояли тома знаменитого ЖРФХО — Журнала Русского физико-химического общества. Над шкафами в дубовых полированных рамах висели портреты Яблочкова, Чиколева, Лодыгина с их собственноручными надписями. У стены напротив двери, между двумя окнами, на свежеотлакированном фанерном постаменте стоял покрытый бронзовой краской гипсовый бюст.

На большом кожаном диване дремал профессор Николай Николаевич Кленский, заведующий кафедрой общей радиотехники, куда был приглашен Веснин. Обвисшие седые усы, белая бородка клинышком, бледное лицо и удлиненные синие глаза Кленского теперь еще больше, чем прежде, напоминали портрет физика Лебедева.

Увидев Веснина, Кленский приветливо поздоровался. У Николая Николаевича оставалось «окно» — часовой перерыв между лекциями. Делать ему было в этот час совершенно нечего, и он рад был поболтать с Весниным.

— Вам, Владимир Сергеевич, надо подумать о теме кандидатской диссертации. Годика за три подготовитесь, я вам помогу пройти здесь все формальности. Найдем оппонентов…

Веснина удивило, что Кленский уже говорит об оппонентах, когда нет не только диссертации, но даже не выбрана тема.

— Магнетрон — это чересчур общо, обширно, — говорил Кленский, — с этим трудно справиться. Вы возьмите что-нибудь конкретнее, поуже. Об импульсной эмиссии активных катодов, например…

«Как он постарел, обрюзг! — думал Веснин, слушая Кленского. — Но манеры остались те же».

И эта поза, эти ленивые «барские» жесты, ироническая улыбка, прищуренные глаза — все, что раздражало Веснина, когда он слушал Кленского в Киевском политехническом институте, теперь, напротив, казалось трогательным, родным.

«Нелегко было ему, бедняге, тогда в Киеве, — вспоминал Веснин: — и голодновато, и холодновато, и неуютно жить в музее биологического факультета, но ведь дела не оставил, не уехал за границу, где его знали, куда его звали…»

— Вы, Владимир Сергеевич, женаты? — неожиданно спросил Кленский. — Нет? Это ничего пока, а вот как защитите кандидатскую, тогда немедля женитесь — будет своевременно.

— А вы, Николай Николаевич, — вы ведь еще в Страс-бур-р-рге доктор-р-рскую диссертацию защитили, а все не женитесь, — вмешался в разговор Рокотов.

— Вот поэтому я заранее и предостерегаю молодого человека от такой же участи. Живя в Страсбурге, я все рассчитывал, что женюсь в России, а когда приехал на родину, вижу — годы уже ушли, надо было жениться в ту пору, когда жил в Страсбурге…

Зазвенел звонок, и Веснин снова пошел к своей группе.

Когда он взглянул на доску, староста вскочил с места, взял тряпку и тщательно стер следы, оставшиеся от прежней записи.

Веснин теперь уже освоился со своей ролью преподавателя. Он говорил весело, живо.

— Если можно, немного медленнее диктуйте определения, — попросила студентка, у которой очки, зацепившись одной оглоблей за ухо, болтались у щеки.

Вот он диктует определение — все пишут. Вот он рассказал к месту смешной случай из практики — все смеются. К концу лекции Веснин владел своими слушателями, как дирижер оркестром. Ему стало даже досадно, когда прозвучал звонок.

По окончании занятий Веснин не пошел к трамвайной остановке, а отправился бродить по институтскому парку. Была оттепель, и снег лежал словно изрытый оспинами.

Обнажились тонкие ветки деревьев. Стволы были темные и влажные. На солнечной стороне у стволов, на снегу образовались лунки, и в этих лунках стояла талая вода. Небывало теплый день для февраля.

Веснин снял кепи, расстегнул пальто:

«Я преподаватель Политехнического института!»

И опять он вспомнил, как Муравейский иронизировал в прошлом году погожим летним днем: «Заполнить мир собой — естественное стремление всего живого… Заполнить мир своими мыслями, цветами, магнетронами…»

У входа в парк высилась мачта — опора опытного участка линии передачи на напряжение в полмиллиона вольт. В наши дни подобные напряжения уже практически применяются в линиях электропередач, тянущихся на сотни километров. Но в ту пору, когда молодой инженер смотрел на эту опытную линию, сооруженную ГЭРИ, нигде — ни в Европе, ни в Америке — еще не начинали работ с таким высоким напряжением.

Гигантские решетчатые мачты, уходящие далеко в белый, заснеженный лес, казались Веснину вехами на пути в светлый мир завтрашнего дня.

Провода бежали от мачты к мачте, то загораясь на солнце и сверкая, как золото, то вовсе пропадая из глаз в тени, и снова выбегали на свет, вспыхивая и звеня. Веснин шел вдоль этих сияющих, звенящих проводов, радуясь теплу, солнцу, синеве неба.

«Я преподаватель Политехнического института, я читаю лекции студентам!»

Когда Веснин сам был студентом, его приняли монтером в управление электрической сети Киевэнерго. Он получил однажды распоряжение снять ленту с записями самопишущего амперметра. Это было его первое самостоятельное задание, ему выдали ключ от высоковольтной камеры. В высоковольтное отделение не разрешается входить в одиночку, и подручный Веснина стоял у входа в камеру, а Веснин поворачивал барабан амперметра так осторожно, словно там, внутри, было осиное гнездо.

Когда он ехал обратно в управление с лентой записи в кармане, мир казался прекрасным, и хотелось все время повторять: «Я монтер высоковольтной сети!»

«Да, мне во всем везет, я очень счастливый! — думал Веснин. — Как замечательно я выскочил из этой лекции! Не было бы у меня в портфеле тиратронов, не вспомни я о случае на «Фурманове», я провалился бы с треском».

Веснин вспомнил, как читал свои лекции в Киеве профессор Кленский, его голос, жесты, плавную речь, остроумные сравнения, богатый фактический материал.

«Да, и бесконечные плоскости, между которыми текут электроны, студентам тоже нужны, но я не умею о них говорить, — вздохнул Веснин. — Надо это честно признать».

Он думал о предвзятости, с которой всегда судил Кленского, о той настороженности, с какой к нему относился.

У песчаного карьера

Свет солнца, раздробленный и отраженный зелеными кронами сосен, лежал на снегу разноцветными пятнами. Кое-где уже проступала вода. Тропа вела к зданию ГЭРИ — Электрорадиофизического института. Этим институтом когда-то руководил Мочалов, в этот институт, в ГЭРИ, он приглашал Веснина.

Веснин круто повернул и пошел было обратно, но его внимание привлек песчаный холм, ярко горевший на солнце. Здесь был карьер, из которого не так давно брали песок для строительства того же ГЭРИ. Веснин подумал о практическом чутье Муравейского: его пророчество относительно Студенецкого сбылось. Во время выборов в Академию наук Студенецкий прошел — правда, не в действительные члены, но все же в члены-корреспонденты. Студенецкого сняли с работы на заводе, но не с понижением. Наоборот, он был назначен научным руководителем ГЭРИ на место покойного Мочалова.

Чем ближе подходил Веснин к карьеру, тем резче выделялся яркий, почти красный песок на фоне заснеженных мохнатых черно-зеленых елей. Их ветви, точно гигантские руки с растопыренными пальцами, заслоняли вход в песчаную пещеру. Раздвинув мокрые ветви, Веснин заглянул в карьер и остановился в оцепенении.

Огромное пространство было завалено деформированными, сплющенными кусками металла, местами блестящего, местами покрытого копотью, ржавого, обгорелого. Металлические каркасы с содранной обшивкой были похожи на гигантские рыбьи скелеты. Ветер гудел среди ребер, трепал уцелевшие куски обшивки. Лужи талой воды скопились во впадинах. На иных каркасах виднелись остатки тонких, сложных механизмов, автоматических приборов, запутанные сплетения кабелей, трубок, зубчатых колес. Коррозия избороздила гладкие панели, занесла солями и окислами ажурные детали, исказила их формы, слепила все в одну серую массу.

Веснин провел рукой по тому, что когда-то было мощным электромагнитом, и пальцы его покрылись бурой ржавчиной. Желтые листья плавали в перевернутой крышке измерительного прибора. Насыщенная окислами железа, похожая на кровь вода капала из какой-то трещины. Слабый, еле различимый запах гниения, запах прелых листьев, окисленного металла стоял над этим кладбищем машин. Запахи будили смутные тревожные воспоминания, странные предчувствия…

Разбитые остовы машин напомнили Веснину детство, прошедшее в годы гражданской войны, которая на Украине была особенно свирепой. Он вспомнил стук тачанок, и треск пулеметов, и выброшенную из окон мебель, и пух из вспоротых перин, летавший по двору.

В ту пору Володе Веснину шел девятый год. Он категорически отказался гулять под присмотром старшей сестры, Веры, в сквере у памятника Богдану Хмельницкому. Перед сквером, вдоль здания «Присутственных мест», была площадка, залитая асфальтом, — асфальтовых мостовых тогда в Киеве еще не было. На этой единственной в городе асфальтированной площадке упражнялись велосипедисты и любители бега на роликах. Здесь Володя Веснин познакомился со счастливым обладателем одного правого ролика — Толей Сидоренко. На этом ролике мальчики катались по очереди.

Ребята хорошо знали постоянных посетителей сквера, особенно нравился им молоденький, раненный в ногу поручик с георгиевским крестом, полученным за храбрость.

Нога у поручика от бедра и до щиколотки была в твердой гипсовой повязке. Поручик разрешал Володе и Толе трогать гипс, уверяя при этом, что ему ничуть не больно. Позволял он также прикоснуться к георгиевскому кресту, висевшему на желтой в черную полоску орденской ленте.

На скамье, напротив поручика, часто отдыхал господин в котелке, с красиво подстриженной седеющей бородкой. Ровно в два часа он обычно вынимал из жилетного кармана золотые часы с откидывающейся крышкой, сверял их с часами поручика, вежливо приподнимал котелок и уходил из сквера.

Так выглядел весной 1919 года бежавший из «Совдепии» профессор Николай Николаевич Кленский. Его жизнь и научные занятия постепенно налаживались. Хотя основной состав студентов много раз в течение года менялся, Кленскому все же удалось прочесть небольшой курс электромагнитных колебаний нескольким постоянным слушателям, среди которых оказался один очень одаренный молодой человек, из семьи князей Голицыных. Известный сейсмолог Борис Борисович Голицын доводился этому молодому человеку дядей.

В свободные от занятий часы Николай Николаевич обычно отдыхал в сквере у памятника Богдану Хмельницкому. Во время этих прогулок он иногда беседовал со своим любимым учеником Голицыным. Предметом их бесед были электромагнитные колебания и волны, а так-же вопросы движения заряженных частиц в сложных электромагнитных полях. К этой последней проблеме Кленский питал особое пристрастие.

Однажды, когда Кленский и Голицын вели свою далекую от последних политических событий беседу, а Володя Веснин и Толя Сидоренко горячо спорили о том, кому из них в данный момент следует кататься на ролике, раздались звуки марша, исполняемого духовым оркестром; по площади зацокали копытами кони, следом, печатая шаг, шла пехота. Мальчики взобрались на ограду сквера.

широко разевая рот, вопили запевалы.

Это был парад занявших город белогвардейских добровольческих войск генерала Деникина.

По тротуарам, следом за полком, бежали нарядно одетые дамы с букетами цветов, спешили навстречу добровольцам бывшие царские чиновники, нацепившие свои мундиры или только фуражки с кокардами, плохо сочетающиеся со штатскими костюмами. Группа священнослужителей несла большую икону в золоченом окладе. Толпой валили босяки с днепровской пристани, шли торговки с Галицкого базара.

Вдруг одна из баб, закутанная в цветастую кунавинскую шаль, подбежала к решетке сквера и, указывая пальцем на кудрявого Голицына, крикнула:

— Жид, комиссар, чекист!

— Смерть большевикам! — завыла толпа. — Бей красного комиссара!

Студента вытащили из сквера, повалили на мостовую, стали топтать ногами.

А полк шагал, цокали копыта, музыканты дули в трубы, и песенники, надрывая глотки, орали:

Володя и Толя увидели, как страшно побледнел пожилой человек в котелке, который до того беседовал со студентом, схватился за сердце, прислонился к решетке и потом, шатаясь, нащупывая, точно слепой, тростью дорогу, побрел прочь.

В свете этих воспоминаний оборудование, брошенное в песчаный карьер, машины, сорванные со своих мест, сломанные, искореженные, показались Веснину грозными, как предостережение, как пророчество. «Нет, нет, — мысленно возражал самому себе молодой инженер, — не такая судьба ждет в будущем человечество, нет!»

Ему показалось, что в груде обломков он различает медные трубы — волноводы, на которые он смотрел из окна ГЭРИ, когда ему показывал этот институт сам Мочалов.

«Неужели это в самом деле то самое оборудование, которое с такой любовью устанавливал в своем институте Александр Васильевич?»

Веснин вспомнил слова Муравейского о том, что Студенецкий зол и памятлив, что он не прощает обид.

Уже одно существование Мочалова было для Студенецкого прямой обидой — настолько моложе и всегда впереди! Споря со Студенецким, Мочалов не выбирал осторожных, вежливых слов, не произносил тех никого не задевающих, обтекаемых фраз, которыми при случае умел так ловко жонглировать сам Константин Иванович.

Машины смертны. Но эти явно умерли не своей смертью, не износились, не отжили… Нет, действительно похоже на то, что они были сюда нарочно выброшены, нарочно уничтожены.

Веснин на мгновенье зажмурился. Он представил себе и свои еще не рожденные, не построенные генераторы коротких волн погребенными здесь под снегом…

«Необходимо работать быстрее. Надо создать новые, более совершенные приборы, такие, чтобы ни у кого не могло возникнуть сомнения в целесообразности их применения. И сделать эти приборы надо не через год, не через полгода… Надо создать импульсный магнетрон, который превышал бы по мощности триоды Горбачева. И я это сделаю!»

Веснин поднял голову и увидел стройного, высокого человека с нервным, энергичным лицом. Он тоже стоял и смотрел в карьер.

Веснин сразу узнал его. Это был тот самый инженер Оленин, которого Мочалов так резко отчитал, когда Веснин впервые зашел в ГЭРИ.

Оленин поздоровался. Он тоже узнал Веснина.

— Печальный памятник, не правда ли? Пришел взглянуть в последний раз, — сказал Оленин, подходя ближе к карьеру. — Я за расчетом приходил, — продолжал он. — Новый руководитель круто завернул гайку. Начальников отделов всех сменили, групповых инженеров и половины не осталось из тех, кто был при Александре Васильевиче. Даже младших научных сотрудников, кто непосредственно работал с Мочаловым, тоже рассчитали. Кого — за то, что нет ученой степени, кого — по сокращению штатов. Все очень прилично, все обоснованно, тихо, без шума, без лишних разговоров. Не придерешься… И оборудование, как видите, все выкорчевали… — Оленин печально за смеялся. — Они теперь термин новый нашли: предыдущая тематика… То есть порочная, значит. А машины… машины, видите ли, тоже виноваты. Студенецкий еще при этом изволит шутить: «Я, говорит, и на заводе начал с того, что выбросил все оборудование. И стали мы вместо осмиевого порошка ставить в лампочки вольфрамовую нить». Меня, — продолжал Оленин, — Мочалов хотел привлечь в группу, которая, по его замыслу, должна была заняться магнетроном. Вместе с Рониным, когда он у нас здесь работал, мы проектировали все это оборудование… А вы, я слыхал, и теперь продолжаете работать на заводе над сантиметровыми волнами? Так вот, только кликните клич!

Веснин пожал руку собеседника:

— Непременно. Будем работать вместе. Я в этом твердо уверен. Отдельные люди могут ошибаться, от дельные руководители могут оказаться не на своем месте. Но наше дело нужно Советской стране. И мы должны работать!

Инженеры вместе пошли к трамваю.

— Помните, — снова начал Оленин, — ведь вы заходили ко мне тогда с Александром Васильевичем. Помните, что даже в ту минуту, когда Мочалов был очень рассержен, он все же посмотрел в окно. Из окна видна аллея. На этой аллее у нас была установлена волноводная линия.

— Да-да! — подхватил Веснин. — Их нельзя было не заметить, эти длинные медные трубы и ребристые белые изоляторы на фоне темно-зеленой листвы. Помню, как улыбнулся Мочалов, когда он глянул в окно.

— Если б вы знали, — продолжал Оленин, — как Александр Васильевич любил эту работу! Он часто приходил в мою комнату, просто чтобы посмотреть на волноводные линии, как они сияют на солнце. Ведь это было так ново, так отлично от всего, чем до того занималась радиотехника! Волны в оковах, — говорил, бывало, Александр Васильевич… Когда же в наш институт пришел Студенецкий, то эти работы были прекращены первыми. А затем я увидел, что волноводы лежат на земле, изрезанные в куски. Понятно, волноводы оказались ненужными потому, что работу пожелали вести в другом направлении. Это понятно. Но для чего нужно было рубить трубы на куски? Разве нельзя было все разумно демонтировать и использовать это оборудование для новых работ? Зачем они резали трубы? Их можно было разнять в стыках. Но ломать, рубить, резать! Ради чего? Что движет Студенецким? Самолюбие, тщеславие, месть? Ненавижу это низкое усердие рабской души, которое многие принимают за истинный энтузиазм!

Веснин кипел возмущением еще более сильным, чем его собеседник. Но Оленин смотрел на него, как на старшего, ждал от него участия и совета. Это заставляло его быть немногословным, сдержанным.

Гена Угаров и семейство Олениных

У поворота шоссе Оленина и Веснина нагнал молодой человек в синем свитере, в пальто нараспашку. Это был Геннадий Угаров — старший научный сотрудник ионосферной станции.

— Послушайте, — обратился он к Оленину, — что делается у вас в ГЭРИ, что же это такое? Пять раз я записываюсь на прием к Студенецкому и не могу попасть. То он занят, то уезжает перед самым моим носом. А дело ведь у меня к нему не шуточное. Речь идет о литературном наследии Мочалова. Я секретарь комиссии и не имею возможности с ним встретиться. Академик Волков здесь проездом был, так и то сам даже разыскал меня… А этот!

— Пойдемте, Геннадий Иванович, взгляните, — предложил Веснин и повернул обратно к песчаному карьеру.

Когда инженеры подошли к кладбищу машин, Оленин сказал:

— Оборудование, даже устарелое, полагается сдавать на соответствующие склады, передавать другим организациям, которые занимаются соответствующей тематикой, а не выбрасывать…

— Я предвижу, — ехидно улыбнувшись, перебил Оленина Угаров, — чем вы закончите свою речь. Вы скажете, что, несмотря на свое возмущение, вы не могли с кем бы то ни было обсуждать действия нового директора по той причине, что вы лично им обижены и что ваше выступление может быть воспринято, как сведение личных счетов.

Оленин покраснел.

— А я, — уже кричал на Оленина Угаров, — я вам на это отвечу, что месяц назад итальянский «дуче» Муссолини получил от премьер-министра Франции Лаваля гарантию невмешательства Франции в африканские дела Италии, а также кусочек африканского берега! И теперь Италия уже ведет захватническую, империалистическую войну против Абиссинии. Гитлеру уже удалось заручиться заверениями, что вопрос о Саарской области является, так сказать, чисто немецким. — Гена сгоряча перешел с Олениным на «ты». — Если ты, — говорил он, — следишь за газетами, то знаешь, что, присоединив к пропагандистским листкам дубинки штурмовиков, Гитлер выколотил из саарцев нужный ему результат плебисцита. Саар включен в райх. Готовится еще один очаг войны. А ты тут церемонии разводишь!.. Советское правительство предостерегало народы Европы. Говорилось не раз о по следствиях отказа от принципов коллективной безопасности. Но английское правительство как раз теперь собирается вести с Гитлером двусторонние переговоры о вооружении…

Слушая Угарова, Веснин вспомнил рассказ Тимофеева о берлинских впечатлениях… Конгресс немцев, проживающих за границей… Слова Гитлера, сказанные на этом конгрессе, о том, что каждый немец, где бы он ни жил, обязан считать себя мобилизованным, независимо от паспорта, лежащего в его кармане…

— Да, я с вами, Геннадий Иванович, согласен, — твердо сказал Веснин. — Это дело так оставить нельзя.

— Я не понимаю, — набросился Гена на Веснина, — как можно было оставлять Студенецкого в течение стольких лет на руководящей работе на заводе!

Веснин почувствовал, что краснеет. Он остановился, досадуя, что не может тут же достойно на этот выпад ответить. Возразить же, как ему казалось, он был обязан, ибо сам состоял в коллективе, которому Угаров бросил вызов.

— Будем справедливы, — наконец произнес Веснин. — У нас не было данных говорить о Студенецком, как о прямом враге. Долгие годы он был неплохим руководителем. Скажу больше: если бы он остался на своей прежней должности, то, как я полагаю, он мог бы быть заводу еще некоторое время полезен. Дело свое он знает, организатор производства превосходный. Надо учесть и то, что у нас была острая нужда в специалистах. Советская власть в первые годы работы с инженерами старшего поколения многое им прощала: исходили из того, что люди вообще способны расти духовно, менять свои прежние убеждения. Человек ведь не родится с готовым, сложившимся мировоззрением…

На слове «мировоззрение» Веснин запнулся и замолчал. Он был недоволен своими рассуждениями, которые звучали, так сказать, «в общем и целом», но не давали ясного, конкретного ответа на тему, затронутую Угаровым. Шагая рядом с обоими молодыми инженерами, Веснин пытался представить себе, что мог бы им в данный момент сказать Артюхов, который несколько лет был секретарем партийной организации завода.

— Возьмем хотя бы профессора Болтова… — обрадовался он неожиданно пришедшей мысли. — Да, вот именно Болтов! Все у нас на заводе знают, что было время, когда Петр Андреевич не хотел работать. Он не верил, что пролетариат способен удержать власть. Ему казалось — страна гибнет, заводы разрушаются, и он, служа советской власти, будет только содействовать разрушению. Он видел свой долг в том, чтобы саботировать. Нелегко было переубедить его. А вот теперь он работает так, как не всякий молодой энтузиаст сможет работать. По возрасту Болтов уже давно имеет право отдыхать. В крайнем случае, он мог бы оставить себе только кафедру общей химии, которой заведовал в Политехническом институте. Но ради завода он оставил кафедру. «Здесь, на заводе, — сказал он, — я провел лучшие годы жизни, здесь были проведены мои лучшие работы…» И Болтов считает, что все еще недостаточно сделал для завода…

— Болтов и Студенецкий! — перебил Угаров. — Сравнили божий дар с яичницей!

— Да, Константин Иванович оказался иным, — продолжал Веснин. — Он всегда оставался верен не своим убеждениям, которых у него, в сущности, не было, не своей работе даже, а своей личной выгоде. Он отдавал свой талант, свои знания заводу потому, что ему выгодно было доказать нам свою исключительность, незаменимость. В годы становления советской власти Студенецкий смог как талантливый, передовой инженер быстро переключиться с машинной техники на электронную. Он один из первых в Советском Союзе занялся электронными лампами, сделал много в этой области. Но через полтора десятка лет он, видимо, уже не нашел в себе ни энергии, ни желания вновь перестраиваться. Кто не идет вперед, тот неизбежно оказывается позади. Воззрения, которые пятнадцать лет назад были смелыми, передовыми, теперь устарели, стали вредными. Боясь быть отодвинутым на второе место, Константин Иванович стал инстинктивно остерегаться всего нового, свежего. Когда это из личных свойств характера сделалось одной из особенностей руководителя, Константин Иванович был сначала отстранен от работы в правлении Треста слабых токов, а затем освобожден и от должности технического директора завода.

— Его карьера в ГЭРИ, — подхватил Угаров, — несомненно, кончится тем же и без нашего вмешательства. Там есть своя партийная организация, и там есть люди, преданные интересам родины. Но сейчас не время ждать, пока события будут развертываться сами собой. — Угаров обернулся к Оленину и, как показалось Веснину, посмотрел на Олега Леонидовича зло, даже презрительно: — Не признаю непротивленцев!

— Товарищи, — смутившись, произнес Оленин, — пойдемте ко мне. Я привык в решительных случаях жизни советоваться с самым близким для меня человеком — с женой. Кроме того, домработница расторгла с нами трудовой договор и поступила на завод… Таким образом, я в данный отрезок времени должен посидеть дома с ребятами, чтобы дать возможность жене сделать необходимые покупки.

— Ладно, — улыбнулся Гена, — к вам так к вам. Хотелось бы уже окончательно договориться и принять решение.

— Поехали, — согласился и Веснин. — Конечно, если мы вам, Олег Леонидович, не помешаем.

— Жена будет очень рада, — просиял Оленин. — Она умница и честный человек. А вас, Владимир Сергеевич, она к тому же уже немного знает со слов Арнольда Исидоровича Ронина.

Веснин вспомнил, что он тоже немного знаком с женой Оленина, что жена Оленина — это та самая смуглая молодая особа, которую он встречал в читальном зале Публичной библиотеки, когда она изучала там родословную Василисы Премудрой и Кащея Бессмертного, а также обсуждала степень диссертабельности бабы-яги.

*

По дороге к Оленину молодые люди горячо обсуждали будущее магнетронных генераторов и триодов.

Едва Олег Леонидович отпер своим ключом дверь квартиры, как к нему с воплем «Папа!» кинулись двое ребят — мальчик лет шести и девочка лет трех.

— А мама ушла, — наперебой защебетали они, — мама сказала, чтобы ты разогрел обед.

Все вместе пошли на кухню. Олег Леонидович вымыл руки, подпоясался кухонным полотенцем и стал накачивать примус.

Дети наперебой давали ему советы. Не ограничиваясь теоретическими указаниями, они схватили по ложке и полезли в кастрюлю, а потом, когда их оттащили от примуса, они этими же ложками принялись хлопать друг друга по лбу. Мальчика звали Руслан, девочку — Людмила.

— Руслан Олегович, — сказал Угаров, — стыдись, ты же мужчина! — И он отобрал у мальчика ложку.

Между тем вернулась жена Оленина, Ия Юльевна Нельская, и приняла горячее участие в беседе о судьбах магнетронных генераторов и о перспективах техники сантиметровых волн. Позже она здесь же, на кухне, помогла Гене Угарову отредактировать и перепечатала на машинке письмо в главк.

— Ни я, ни вы, — говорил Оленин своим гостям, — не владеем литературным русским языком. Ия Юльевна — член группового комитета детских и юношеских писателей при Детгизе.

— Ваш Студенецкий — нечто ужасное! — восклицала Ия Юльевна. — Не может быть никаких сомнений в том, что именно он скрыл, утаил, кому-то передал тетрадь Мочалова! Это настоящий Змей Горыныч, человек с двойным дном.

— Ну, второе дно мы ему вышибем! — решительно сказал Угаров.

Но тут Руслан плюнул в Людмилу, а Людмила швырнула в него булкой.

— Вот обстановка, — сказал Оленин, — в которой живет член групкома писателей, кандидат в члены Союза советских писателей.

— Сервантес работал не в лучшей обстановке, — живо возразила Ия Юльевна, — но скажем прямо: книга у него получилась не хуже тех, над которыми тружусь я и многие из моих современников.

Константин Иванович дает показания

На тех, кто удостаивался бывать у него дома, в его кабинете, пристрастие Константина Ивановича к монументальным вещам, к порядку, к симметрии производило обычно сильное впечатление.

Внимание входящего останавливал массивный, очень длинный, как барьер в тире, письменный стол, покоящийся на двух полированных прямоугольных тумбах. На стене позади стола, наподобие мишеней, висели заключенные в рамки и застекленные грамоты: диплом о присуждении Константину Ивановичу Студенецкому «Заморской премии» английского Института инженеров-электриков за статью, опубликованную в 1926 году в «Трудах» этого института; Почетная грамота Ленинградского отделения ВНИТОЭС^[8] инженеру — ударнику первой пятилетки К. И. Студенецкому; диплом отца Константина Ивановича — Яна Сигизмундовича Студенецкого об окончании Высшей горной школы в Льеже в 1872 году.

Пропустив гостя вперед, Константин Иванович затем шествовал к письменному столу, не торопясь огибал его и останавливался подле солидного дубового кресла с резным павлином на спине. Милостивым кивком пригласив вошедшего занять один из двух стульев, стоящих перед столом, хозяин опускался в свое кресло. Включив настольную лампу, укрепленную на постаменте в виде александрийской колонны, он начинал беседу. Сидя позади монументальной лампы, Константин Иванович, сам оставаясь в тени абажура, спокойно наблюдал того, с кем говорил.

Геннадий Угаров ворвался в кабинет, нарушив все обычаи.

— Сядемте, Константин Иванович, — сказал он, — у меня к вам серьезное дело.

И, не дожидаясь приглашения, Угаров первый опустился на стул. Константин Иванович остановился перед столом. Некоторое время Гена молча созерцал дипломы над столом. От волнения он не мог произнести ни слова. Дома он тщательно обдумал первую фразу, с которой следовало бы начать разговор, но сейчас эта фраза, когда он мысленно повторил ее, показалась ему поразительно бездарной.

Молчание гостя несколько обеспокоило Константина Ивановича. Так и не дойдя до своего кресла, он сел против Гены на стул, предназначенный для посетителей. Угаров, не спросив разрешения, закурил и затем молча протянул Студенецкому свой портсигар.

Константин Иванович ответил в том смысле, что ни он, ни тем более его супруга, страдающая приступами головной боли, не курят:

— Наталья Владимировна решительно не переносит даже запаха табака.

Затянувшись своей папиросой, с которой он не мог расстаться, Угаров захлопнул портсигар, сунул его в карман и вдруг выпалил:

— Обычно, когда пропадают документы, даже только личные документы, то есть бумаги, не имеющие общественной ценности, об этом принято тотчас же объявлять…

«Ох, болван! — мысленно обругал себя Гена. — Это следовало сказать после того, как выяснилось бы, что синяя тетрадь действительно пропала… Для чего же я так забегаю вперед?»

Но, к его изумлению, Константин Иванович, добродушно улыбнувшись, с готовностью стал развивать поднятый вопрос.

— Представьте, — говорил он, — я не сделал такого заявления. И уж если говорить начистоту, не сделал совершенно сознательно.

«Значит, вы действительно что-то натворили с этой тетрадью!» — чуть было не закричал Угаров, но положение спасла папироса, которой он стал еще усиленнее затягиваться, выпуская потом дым колечками.

Этот молодой человек в синем свитере, с пышным чубом никогда не был симпатичен Константину Ивановичу. Стеклянная дверца книжного шкафа давала четкое отражение громадных лыжных башмаков Угарова, его красных рук и дымящей папиросы. Там же, в стекле, Константин Иванович мог видеть отражение старика с белой бородой и румяными щеками, сидящего перед величественным письменным столом. Оттого, что стол был так монументален, Студенецкий показался себе маленьким. Но эта минутная слабость духа прошла так же мгновенно, как и возникла.

Сунув наконец недокуренную папиросу в колоду, из которой сосал мед серебряный медведь на чернильном приборе, Гена, еще раз чиркнув спичкой, затянулся второй папиросой.

— Что касается записной книжки Мочалова… — вы давил он наконец, — что касается этой книжки…

«Конечно, — думал Константин Иванович, — ничего сверхъестественного тут нет. Поскольку Веснин знал о записной книжке, существование ее и для других не могло оставаться тайной».

— Что касается записной книжки, — продолжал Гена, мучительно думая о следующей фразе, которая никак не складывалась у него в голове, — да, что касается этой книжки…

— Если вы имеете в виду черновую записную книжку Мочалова, книжку в синей обложке, — оживился Константин Иванович, — то будем с вами откровенны. Александр Васильевич в последние годы, когда он был так тяжко болен, интересовался многими вещами, в частности работой памяти, полетом летучих мышей, вытягиванием нитей из кварцевого стекла… Кстати, именно в последние годы он ведь сам предпочитал выполнять работу, обычно поручаемую простым стеклодувам… Об этом и других вещах, столь же разнообразных, были отдельные записи в той небольшой тетрадке. Объявлять о такой пропаже, простите меня, было бы просто нехорошо по отношению к памяти покойного.

— Позвольте, когда я упомянул об этой книжке, я имел в виду задать вам вопрос, не имеющий отношения к ее содержанию. Я хотел спросить: не сможете ли вы рассказать, каким образом, почему записная книжка Мочалова не была внесена в опись бумаг?

— С великим удовольствием! — сверкнув зубами в чистосердечной улыбке, оживился Студенецкий. — С превеликим удовольствием! У нас тогда на заводе, в партийном комитете, сложилось мнение, которое я не мог одобрить, — мнение о необходимости предоставить большие возможности и средства для работы над магнетроном. Поскольку люди упорствовали, притом люди, не имеющие специального образования, я хотел сделать проект работ, какие реально возможно будет провести в заводской лаборатории, не срывая общегосударственного плана, который завод обязан выполнять…

— Никто не имел права брать не внесенные в опись бумаги Александра Васильевича, — перебил Гена.

— Итак, — невозмутимо продолжал. Константин Иванович, — ввиду того, что и Мочалов в своем выступлении на совещании настаивал на продолжении этих работ, то просматривая его бумаги, я, естественно, ожидал найти в них какие-либо записи, имеющие прямое отношение к данной теме. Перелистав ряд блокнотов, и в том числе злополучную тетрадь, я нашел в ней упоминание о магнетронах. Тогда я взял эту тетрадь, с тем чтобы по возможности использовать в своем плане эти очень расплывчатые пожелания Мочалова.

— Которые, однако, могли, как вы говорите, вам помочь.

— Совершенно верно. Так именно я думал. Но человеку свойственно ошибаться. Многих современных электриков занимает идея лучей сантиметровых волн. Сегодняшняя проблема построения мощного генератора сантиметровых волн пока еще подобна поискам философского камня в средневековье. Вы скажете: из алхимии выросла химия. Согласен. Но отдельная фраза или, допустим, формула даже такого маститого ученого, каким был Мочалов, нисколько не проясняет тумана, которым окутано все это дело.

— Как знать… Смотря по тому, кто прочел эту, как вы говорите, отдельную фразу или формулу, — сказал Угаров.

Он думал при этом о тех нескольких страницах, которые он с разрешения Мочалова сфотографировал когда-то из синей тетради, о том, как много он почерпнул тогда, разобравшись в формулах.

— Не всякому, конечно, дано понять идеи Александра Васильевича, не всякий способен использовать этот материал, — продолжал Угаров, — но есть ведь люди, которые жаждут… которые…

— Молодой человек, — отеческим тоном возразил Константин Иванович, — неужели вы думаете, что подобные мысли не мучили меня в связи с пропажей этой злополучной тетради? И если бы я не был убежден в том, что использование разбросанных в этой тетради мыслей о сантиметровых волнах любой другой страной может быть нам только полезно, если бы я не был в этом убежден, то я давно забил бы тревогу.

Услыхав о «любой другой стране», Гена насторожился. Дело, выходит, обстояло далеко не так просто. Может быть, не он вовсе должен был вести этот разговор о записках Мочалова? Может быть, следовало сразу сообщить свои соображения людям более опытным? Он даже немного испугался.

Подобными жалкими словами успокаивал себя Студенецкий, — девиз лучшей информационной службы западных стран, девиз британской разведки: «Вводи противника в заблуждение и направляй на ложный путь». Всем известно, что во время первой мировой войны англичане нарочно дали Германии возможность похитить ложные чертежи построенных в Англии танков. Сколько сил и средств потратили немцы на организацию производства этих никуда не годных машин!

Подобными жалкими словами успокаивал себя Студенецкий осенью прошлого года, обнаружив пропажу тетради. Гена уже не курил. Его ужаснуло так свободно высказанное предположение, что тетрадь Мочалова изучают уже где-то в государствах, враждебных Советскому Союзу. Все, что он когда-либо читал, слышал, видел в кино из области, имеющей отношение к шпионажу, возникло в его памяти, и примеры, один трагичнее другого, вставали в его воображении. Неимоверных усилий стоило ему сидеть спокойно и молча слушать благодушные реплики Студенецкого.

— То, что я видел в тетради Мочалова, — продолжал, закругляя свою речь, Константин Иванович, — на мой взгляд, равносильно этим ложным, специально подброшенным для дезинформации чертежам… Признаюсь, — несколькообеспокоенный молчанием своего собеседника, снова начал Константин Иванович, — все же я сделал одну, так сказать, тактическую ошибку: я счел не совсем удобным своевременно изложить публично свою точку зрения о содержании пропавшей тетради покойного академика.

— Согласен, вы действительно сделали ошибку; — мрачно произнес Угаров, — но ошибку совсем иную. Вы не скрыли, а, напротив, поторопились изложить свое мнение о Мочалове, причем сделали это публично, в печати.

Студенецкий не носил очков и мог читать самый убористый шрифт, не отдаляя его от глаз, как это делают дальнозоркие старики.

Но когда Гена развернул перед ним газету за 14 ноября 1934 года, Константин Иванович слегка отшатнулся, увидев подчеркнутую красным карандашом свою фамилию среди других под некрологом Мочалову:

Со смертью академика Мочалова из наших рядов, — читал Студенецкий, — ушел создатель школы советских радиоспециалистов, организатор нашей радиотехники, учитель многих выпусков радиоинженеров, чрезвычайно много сделавший для укрепления мощи и повышения обороноспособности нашего отечества, для воспитания огромного коллектива специалистов-связистов, очень скромный и исключительно обаятельный в личной жизни человек.

В наши дни радиотехника настолько усложнилась и разветвилась, что невозможно одному человеку и даже одному институту заниматься всеми ее подразделениями. Александр Васильевич Мочалов был одним из немногих мировых ученых, который мог еще охватить весь предмет.

Несколько лет назад Константин Иванович впервые познакомился с молодым, только что окончившим Ленинградский электротехнический институт инженером Геннадием Ивановичем Угаровым. Уже тогда этот поступивший на завод инженер, скуластый, узкоглазый парень, одним своим внешним видом — сапогами, шерстяной фуфайкой, пышным чубом — возбудил неприязнь Константина Ивановича. Технический директор направил этого несимпатичного ему молодчика в цех мощных генераторных ламп, где в то время систематически не выполнялся план.

Инженер Угаров горячо взялся за дело, но он не ограничивался одними своими делами, а, как вскоре обнаружилось, имел обыкновение делать свои выводы о делах, которые его не касались.

Поэтому, когда в правлении Треста слабых токов зашел как-то разговор о том, что на Детскосельскую ионосферную станцию необходимо откомандировать одного из инженеров завода, Константин Иванович поспешил предложить кандидатуру «весьма инициативного, предприимчивого», как он выразился, инженера Угарова.

Позже директор ионосферной станции Евгений Кузьмич Горбачев не раз благодарил Константина Ивановича за рекомендацию.

«Дельный человек этот Угаров». — В устах Горбачева «дельный» было наивысшей похвалой.

И вот этот дельный инженер Угаров (пристрастие к шерстяным фуфайкам у него осталось и по сей день) садит сейчас у Константина Ивановича дома, в его кабинете, и смотрит, какое впечатление на его бывшего шефа может произвести обведенный черной рамкой столбец газеты.

Студенецкий читал не торопясь, то щуря, то широко раскрывая глаза, будто сам забавляясь своей мнимой дальнозоркостью Но очень скоро он спохватился, что, будучи человеком, обязанным прочитывать ежедневно много бумаг, он если бы был дальнозорким, безусловно носил бы в кармане очки.

…К нему за советом шли и бывшие ученики, работающие в самых разнообразных областях, занимающие высокие и ответственные посты, и профессора и преподаватели вузов, студенты-дипломники, молодые начинающие инженеры…

Здесь Константин Иванович разрешил себе пошутить, что именно эту фразу написал Вонский, а следующие были составлены уже лично им, Студенецким.

…Всех радушно встречал Александр Васильевич, внимательно выслушивал. Его необыкновенная память, ясный ум, широкие и разносторонние знания в ряде смежных с радиотехникой и электроникой областей делали его ученым-энциклопедистом в самом высоком понимании этого слова. Он с блеском разрешал самые сложные проблемы высокочастотной техники, всегда умел при любых трудностях найти верное решение, дать правильный совет.

— Я попросил бы вас, — обратился Константин Иванович к своему гостю, еще дальше отстраняя от себя газету и щуря глаза, — отодвинуть лампу немного влево; прямой свет падает в глаза, и мне затруднительно читать нонпарель.

Когда лампа была отодвинута, Студенецкий сел поудобнее, придвинул стул поближе к столу и снова принялся за прерванное чтение:

…Научных трудов, напечатанных при жизни Мочалова, насчитывается меньше, чем могло бы быть. Чрезвычайно требовательный к печатному слову. Александр Васильевич часто возвращался к своим рукописям, совершенствовал, дописывал их, не считая возможным их опубликование до окончательной стилистической отделки.

К счастью для науки, весь исключительно ценный огромный архив академика Мочалова находится в образцовом порядке, и, насколько можно судить по первому просмотру, каждая из его рукописей — от подготовленной к печати статьи до черновой заметки — является образцом красоты и точности выражения мысли…

— Ну-с, что касается последнего абзаца, — усмехнулся Студенецкий, — последнего абзаца всей этой новеллы, в составлении которой и аз грешный принимал участие, то его направленность, как и всего рассматриваемого нами жанра, определяется одной фразой: мертвые срама не имут.

Выдержав соответствующую паузу, как всегда, когда он считал произнесенное остроумным и стоящим внимания, Студенецкий продолжал совершенно спокойно:

— Полагаю, что и остальные мои соавторы придерживались того же принципа.

— Это дело их совести, — отозвался Угаров.

— Совесть тут ни при чем, — повысил голос Студенецкий, — речь идет о непреложных фактах. Все последние годы Мочалов предпочитал заставлять работать других. Молодые на это охотно шли. А он, имея славу человека, которому писал сам Ленин, ограничивался тем, что выпускал в свет под своей редакцией работы, к которым сам не имел касательства.

— Но ведь Мочалов не присваивал этих работ.

Студенецкий улыбнулся:

— Я тоже не присваивал себе работ лаборатории нашего, — то есть, простите, уже не вашего и не моего — завода. Мы оба теперь трудимся на другом поприще. Но, если хотите, именно эта заводская лаборатория создала мне славу человека, которому можно доверить руководство научно-исследовательским учреждением типа ГЭРИ. Придя в этот институт, я переменил весь план работ, на меченный покойным Мочаловым, — отвечать за постановку дела должен был я, а не покойный Мочалов. Да, я распорядился сломать и выбросить волноводные линии, установленные Мочаловым вдоль главной аллеи институтского парка. Помню, как ко мне приходил один из сотрудников покойного Мочалова, некий кандидат технических наук инженер Оленин — он писал диссертацию по этим волноводам. Он лепетал, что Александр, мол, свет Васильевич любил стоять у окна его лаборатории на четвертом этаже и любоваться, глядя сверху вниз, как солнце играет на меди, или медь играет на солнце… простите, не упомню точно. Но ведь смешно было бы теперь продолжать эти измерения, когда в мировой литературе опубликовано столько новых работ и такие примитивные конструкции волноводов можно без измерений рассчитывать совершенно точно. Я был назначен не директором музея имени Мочалова, а руководителем исследовательского института. Ни для кого не секрет, что когда профессору Беневоленскому предложили возглавить ГЭРИ — учреждение с годовым бюджетом в десять миллионов рублей, то, говорят, он лег на диван и попросил валерьяновых капель. Я же взял на себя всю полноту ответственности. Да, я со всей ответственностью прекратил работы Мочалова. Институт обязан двигать технику вперед, решать новые темы. Вероятно, вы не преминете и это поставить мне в вину.

— Мое мнение, что это была не столько ваша вина, сколько заблуждение, — возразил Гена. — Вы действовали, отчетливо сознавая, что ответственность за эти действия целиком ложится на вас, а не на покойного Мочалова. Я считаю, что так открыто стремиться нанести ущерб государству вы, конечно, не могли. Ваши личные интересы шли бы вразрез с таким стремлением.

— Окружающие меня люди удивляются моему энтузиазму при обсуждении каких-либо проблем, — оживился Студенецкий. — Меня называют юношей с седыми волосами. Это справедливо, но забывают, что видят перед собой человека, сделавшего из своей работы свою жизнь, свое увлечение, свою радость. Я не отделяю успехов дела от своего личного успеха, как это делали и делают многие. Когда меня выдвигали в Академию наук, то кое-кто, возможно, надеялся, что я надену бархатную скуфейку и перестану работать. Кое-кто полагал, быть может, что, став директором ГЭРИ, я буду следить только за тем, как научные сотрудники перевешивают свои табельные номерки… Нет, пока я жив, я активен. Я работай — следовательно, я существую.

«Да, этого старичка куры не загребут», — подумал Угаров.

— А что касается некролога, — добродушно улыбнулся Константин Иванович, — то, голубчик, мы, старые люди, относимся к таким вещам философски. Некрологи сочиняют и публикуются не для тех, кто скончался, им это уже все равно, а в назидание живым… Когда на выборах в академию зачитывали мое жизнеописание, я слышал, как Рокотов сказал профессору Беневоленскому, что вот-де прекрасный проект некролога, и эта шутка мне понравилась… Хорошо составленный некролог подобен проповеди. Цель и смысл литературы этого рода состоят в том, чтобы внушить читающим: будьте и вы такими, и вы достигнете того же.

И, ободренный смущением Угарова, которого тот не умел скрыть, Константин Иванович доверительно произнес:

— Поверьте, молодой человек, со временем люди научатся отличать то, что мы думали, от того, что мы писали. Вы изволили заметить, что Мочалов себе чужих работ не присваивал. Но именно они-то и создали ему такой авторитет. Принято было считать, что существует в электротехнике нечто вроде школы Мочалова. Ряд лиц причислял себя к его ученикам. Эти лица фетишизировали его, сознательно фетишизировали. А затем, опираясь на это искусственно вознесенное имя, стремились при помощи его — я имею в виду имя, а не личность — сами подняться как можно выше. Стремиться вверх — естественное желание нормального человека. Поднимая Мочалова, они тем самым поднимали себя. Но скажите, много ли осмелился он в последние годы печатать, публиковать из того, что сделал сам? И эту записную книжку, судьба которой так волнует вас, Мочалов никогда не стал бы никому показывать при жизни.

— Поскольку мы с вами передвинули лампу, — сказал Угаров, — я надеюсь, вам теперь уже не будет мешать ее резкий свет. Поэтому я прошу вас еще раз не торопясь, внимательно просмотреть те страницы пропавшей тетради, какие я имел возможность когда-то при жизни Мочалова, с его разрешения, сфотографировать. Интересно, действительно ли это уж такой бред.

И Гена протянул Константину Ивановичу фотокопии восьми страниц из записной книжки Мочалова.

Студенецкий не вздрогнул, не проявил ни малейшего удивления или замешательства.

— В свое время… — сказал Константин Иванович, — в свое время, — он хлопнул своей маленькой красивой плотной рукой по фотокопии, — мы имели взаимное удовольствие дискутировать с академиком Мочаловым. Мы не сходились с ним во мнениях по очень многим вопросам. Например, он придерживался той ультралевой, если так можно сказать, точки зрения, какая предрекала немедленную смерть машинным генераторам токов высокой частоты. Я, напротив, утверждал, что ламповые генераторы, столь любимые Мочаловым, применимы далеко не везде… Для чего вы теперь показываете мне эти листки с идеями, против которых я мог бы привести много возражений? Чтобы я дискутировал с покойником?

— Насколько я помню, в том споре о генераторах мнение технической общественности оказалось не на вашей стороне.

— Люди могут ошибаться.

— Но, совершив ошибку, не следует упорствовать, если от этого явно страдают интересы государства.

— Жаль, что вы этого не сможете сказать теперь автору этой научно-фантастической рукописи.

И Студенецкий резким жестом отодвинул, почти отшвырнул от себя фотокопии.

— Что вы мне толкуете: «Мочалов, Мочалов!..» Он — Мочалов, а я — Студенецкий. Нет, вы мне толком расскажите: что он конкретно сделал? Когда человек ничего не построил, то начинают лепетать, что он, дескать, создал концепцию, дал обобщения, углубил, расширил… Да этого молодого человека просто раздули.

На мгновенье Константин Иванович закрыл глаза. Он спохватился, что перед ним сидит сейчас не Наталья Владимировна. В беседе с Угаровым, конечно, не следовало повторять то, что можно было говорить жене.

Константин Иванович потер рука об руку так, словно он их намыливал, и опустил затем обе ладони на стол:

— Заяви я своевременно об этой тетради, о пропаже этого уникума, никто не стал бы думать, что там таятся золотые россыпи. Скажу вам откровенно: я не физик, не математик, не теоретик, но советскую копейку я всегда умел беречь. Реализация того, что намечал здесь Мочалов, с моей точки зрения, — выброшенные деньги.

К тому времени, когда Угаров пришел на завод, там уже ходили две шуточки Константина Ивановича:

«Никаких новостей — это уже хорошая новость».

«Лучше десять рабкоров, чем один изобретатель».

Угаров не знал Студенецкого в пору, когда тот легко впитывал в себя новые мысли, охотно шел на новые опыты, мог даже перестроить работу всего завода, если это казалось ему плодотворным.

Студенецкий взял со стола фотокопии, разложил их перед собой и усмехнулся:

— Все это, видите ли, эскизы, наброски, этюды. Но, скажите мне, где же картина? Ее нет. Самая прекрасная девушка не может дать больше того, что ей отпущено господом богом. Летучие мыши, луна! Он хотел лучом достать луну! Некий юноша, по имени Икар, надеялся достигнуть солнца на крыльях, слепленных воском. Прискорбно кончилось это предприятие: мокрого места не осталось. Вы скажете: слава, приоритет, первенство? Да, согласен. Так оставьте Мочалову его славу. Привинчивайте в память о нем мемориальные доски, а мне дайте делать дело, пока я жив.

Угаров молча подводил итог этой беседы. Константин Иванович встал со стула. Он не спеша обошел свой массивный письменный стол и опустился в кресло с резным павлином на дубовой спинке. Откинувшись на эту спинку, сложив руки на груди, он невольно посмотрел в застекленную дверцу шкафа. Но на этот раз он не увидел отражения величавого старца в спокойной позе, как ожидал, потому что по его просьбе несколько минут назад лампа была переставлена со своего обычного места.

Однако вид у него был действительно торжественный, строгий. Он сидел на своем кресле, за своим столом, и Гена не представлял себе, как интенсивно работает сейчас мысль у этого внешне такого спокойного и даже равнодушного ко всему старика.

Ненасытная жажда жизни, не просто жизни, а жизни, к какой он привык, к власти, к почету, — эта неуемность стяжателя рисовала Студенецкому бесчисленные варианты возможностей еще и еще разбежаться и выскочить вверх, в гору.

«Жизнь — это непрерывный бой, — думал Студенецкий. — Жизнь — это битва за первое место. Драка ведется без стеснительных норм или правил, вольным стилем, по принципам борьбы, называемой в Америке «кеч-эз-кеч-кан»— «хватай, как сможешь ухватить», или попросту «кеч» — «хватай»… В этой игре бывает, что верх оказывается на самом дне, а дно переворачивается наверх. Все возможно, все доступно, пока человек жив. Живая собака больше, чем мертвый лев. Живой может достичь того, о чем умершие и не мечтали. Живой доживет, а мертвый сгниет».

— Скажите, — внезапно обратился Константин Иванович к своему собеседнику, — вы, насколько я помню, комсомолец?

— Я член партии, — ответил Гена, — и наш разговор, конечно, не может остаться между нами. — Он собрал разбросанные по столу фотокопии и опустил их в карман.

— Учтите… — проскрипел Студенецкий, облизывая губы, ставшие пунцовыми, — учтите, что, когда я пришел на завод, там производили гильзы для патронов, гильзы — и больше ничего. Уходя, я оставил своим преемникам первоклассное предприятие мирового масштаба. Во всем мире подобных электровакуумных заводов не насчитаешь и десяти. Я знаю это не только по литературе, я бывал за границей и могу это засвидетельствовать как очевидец. Я думаю, что вы, как человек с широким техническим образованием, также это понимаете. Вы ведь лучше многих знаете этот завод.

— Да, знаю, — согласился Угаров. — И меня интересовало, когда я там работал, почему вы всегда ориентировались в ваших планах на импортное оборудование.

— Если бы я и сейчас имел честь возглавлять завод подобного типа, — с достоинством произнес Студенецкий, — то и теперь я поступил бы точно так же. Люди гораздо наивнее и проще, чем мы о них думаем, когда мы силой случайных обстоятельств вынуждены смотреть на них, как на врагов. Я ориентировался на импортное оборудование потому, что считал это выгодным. Иногда бывает выгоднее купить готовое пальто, чем ждать, пока тебе его сошьет неопытный портной; готовую вещь ты можешь выбирать, браковать, покупать или не покупать, а когда тебе твой доморощенный артист принесет сшитый из твоего сукна тришкин кафтан, ты хочешь — не хочешь, а должен ходить в нем. Между тем я мог бы, пока мой Тришка на ком-то учится, отлично обойтись без его услуг. А потом, когда он насобачится, возможно, и я буду пользоваться его изделиями с пользой для себя и к удовольствию всех тех, кому придется иметь со мной дело…

Несколько предваряя события, скажем, что вскоре после этой беседы с научным сотрудником ионосферной станции Геннадием Угаровым Константин Иванович имел ряд еще более неприятных для него бесед с представителями следственных органов и прокуратуры. Константину Ивановичу пришлось не только покинуть ГЭРИ, но и на некоторое время оставить город Ленинград и совершить не близкое путешествие к месту своей новой работы. Права свободного выбора работы и местожительства у него не было. И ему пришлось поступить согласно своему девизу: власти надо подчиняться.

Верная Наталья Владимировна не смогла последовать за своим супругом на место его временного поселения. Она осталась, чтобы беречь для него квартиру, мебель, библиотеку. Все это время она отправляла ему посылки, а главное, непрерывно хлопотала о его реабилитации или хотя бы о помиловании.

Оставаясь на месте и в блокаду Ленинграда, во время Великой Отечественной войны, Наталья Владимировна умерла от голода и холода в марте 1942 года, сохранив нетронутой банку сгущенного молока, плитку вишневого клея (эта вещь в те месяцы в Ленинграде считалась съедобной) и три березовых полена — запас, какой она берегла на случай возвращения Константина Ивановича.

Сам же Студенецкий пережил годы войны, не зная ни голода, ни бомбежек: о его жизненных удобствах заботилось учреждение, пославшее его туда, где он должен был некоторое время прожить безвыездно.

И он вернулся оттуда в Ленинград еще достаточно свежим и бодрым. Путешествие свое он совершил в обществе одной очень молоденькой девушки-нанайки, которую уговорил ехать в Ленинград учиться в Институте народов Севера.

Еще о синей тетради

По случайному стечению обстоятельств, в тот же день, когда Геннадий Угаров беседовал со Студенецким, произошел разговор Веснина с Бархатовым.

Во вторник 23 марта 1935 года, сразу после обеденного перерыва, Веснину позвонила Алла Кирилловна и попросила зайти к Жукову. В кабинете директора Веснин увидел светловолосого и светлоглазого человека средних лет в темно-сером пиджаке. Веснин сразу узнал его: это был тот самый товарищ Бархатов, который сидел у Студенецкого в день, когда Ронин подал заявление об уходе. Но тогда он был в военной форме со знаками различия старшего лейтенанта на петлицах и с серебряным шитьем на рукаве.

Жуков попросил Веснина сесть. Бархатов, пожав Веснину руку, передал ему пачку бумаг.

С удивлением Веснин увидел одну из копий той самой статьи о магнетронах, которую он подписал вместе с Рониным и которую отказался подписать Муравейский.

Перелистав страницы, Веснин заметил на одной из них пометки, сделанные характерным бисерным, четким почерком Студенецкого:

Резонаторная система никуда не годится.

А дальше почти совсем стершаяся, еле различимая запись все тем же тончайшим почерком:

Во стократ интереснее соображения Мочалова. Взять за основу его конструкцию резонаторов в виде разноразмерных камер.

— Простите, — сказал Веснин, — могу я узнать, когда были сделаны эти пометки?

— Полагаю, не позже середины ноября прошлого года, — ответил Бархатов.

Веснин так сжал челюсти, что зубы скрипнули. Он побледнел.

— Полгода жизни ушло, полгода было убито на поиски нужной конструкции… — Веснин так волновался, что дальше не мог говорить.

— Курите, — пододвинул к нему коробку с папиросами Жуков.

— Спасибо, не курю, — механически ответил Веснин и продолжал: — Мы брели ощупью, спотыкались. Мы в конце концов пришли к тому… — он стукнул кулаком по столу, — к тому, что нашел нужным заметить на полях мой тогдашний оппонент. Мне эти замечания не были известны.

— Никто не ставит вам это в вину.

— Я не оправдываюсь. Я просто не могу простить… Как можно было допустить такую бесполезную, напрасную трату сил, средств! Знать, что именно следовало сделать, знать и не сказать!

— Возможно, это объяснялось надеждой на то, что будет найдено нечто еще более интересное.

Бархатов говорил спокойно, без улыбки, и Веснин не мог понять, сказал он об этой предполагаемой благородной цели всерьез или шутя.

Веснин продолжал изучать пометки на полях. Бархатов положил перед ним журнал в пестрой обложке, развернул его и указал на столбец, подчеркнутый красным карандашом.

Это был последний, мартовский номер американского журнала «Электроникс», и подчеркнут был краткий пересказ статьи Веснина и Ронина.

— Эта работа, — сказал Веснин, — была перепечатана в четырех экземплярах.

— Один у меня, — сказал Жуков. — Другой, я знаю, у Михаила Осиповича Артюхова.

— Черновик и четвертый экземпляр у меня, — почти шепотом произнес Веснин.

— Совершенно верно, — так же спокойно сказал Бархатов. — Перевод, следовательно, не мог быть сделан ни с одного из перечисленных экземпляров, ни с черновика.

Веснину казалось, что он достоин самой лютой казни за то, что до сих пор не удосужился узнать, что сталось с копией статьи, данной Студенецкому еще осенью 1934 года. Не спрашивал он об этом Константина Ивановича из-за совершенно неуместной, как он сам сейчас решил, застенчивости.

*

И журнал «Электроникс», и копия статьи с пометками Студенецкого прибыли на завод в пакете, отправленном из Соединенных Штатов. Пакет был адресован техническому директору и, таким образом, попал к Дымову, который состоял в этой должности вместо Студенецкого. В препроводительном письме Френсис писал:

…Я уехал раньше, чем рассчитывал. Перед отъездом, как вы помните, мы оба с вами несколько погорячились, и я не успел возвратить вам копию этой весьма интересной статьи, которую вы столь любезно предоставили мне для просмотра. С благодарностью возвращаю вам теперь этот материал. Я сделал что мог для информации научно-технических кругов нашей страны о последних советских работах в области магнетронных генераторов…

…Надеюсь, ваш маленький Аладдин с его волшебной лампой служит вам так же исправно, как раньше.

— Попрошу вас посмотреть еще и это.

Голос Бархатова вывел Веснина из задумчивости.

Перед ним была тетрадь, от вида которой сжалось сердце. Это были страницы, которые так хорошо запомнил Веснин. Страницы, исписанные твердым квадратным почерком с наклоном вправо. Страницы, жирной ровной чертой поделенные на две части, нумерация в нижнем правом углу… Рисунок: магнетрон и летучая мышь…

Совершенно забыв о том, где он находится, не интересуясь уже, зачем его вызвали, Веснин с жадностью принялся читать страницу за страницей тетрадь академика Мочалова, отыскавшуюся таким удивительным образом.

Он увидел схему колец связи, похожую на ту, что он начертил сам на станции Медь, когда рассматривал машинный генератор постоянного тока. А вот, подобная солнечному диску в ореоле лучей, система разноразмерных резонаторов.

Но Мочалов пришел к этим решениям иным путем. Ход его мыслей был другой, чем у Веснина, когда тот смотрел на машинный генератор, и иной, чем рассуждения Кузовкова, который искал корни характеристического уравнения колебательной системы со многими степенями свободы.

— Я нашел верное решение, — сказал Веснин Жукову. — Верным было и решение Кузовкова. Но идеи Мочалова оригинальнее и вместе с тем проще. Его решение не только верно, но и всесторонне глубоко и красиво. Мочалов рассматривал системы резонаторов как цепочки фильтров и следил за движением волн в этих цепочках. Даже простую арифметическую задачу можно решить разными способами, а сложные физические проблемы допускают множество подходов. Возможно, что выводы Мочалова именно потому так поражают и восхищают меня, что я пришел к этим решениям другой, трудной, утомительной дорогой.

— К вам большая просьба, товарищ Веснин, — сказал Бархатов — дать отзыв о содержании этой тетради. Тут есть на последней странице пометка. Видите? Инженер Веснин, завод электровакуумных приборов.

Глаза Веснина наполнились слезами.

Значит, в последние минуты жизни Александр Васильевич думал о нем, а он перечерчивал начисто свой проект…

— Поэтому тетрадь и попала на ваш завод, — продолжал Бархатов, — но перед тем она прошла через много рук. Существенно знать, какова ценность ее содержания по сравнению с нашим теперешним уровнем развития дела, которому так много сил в свое время отдал покойный Александр Васильевич.

— Я не могу, ответить так, вдруг. Я должен подумать. Когда Александр Васильевич впервые заговорил со мною об этом, мне казалось, что, кроме него, никто в Союзе не интересуется магнетроном. Теперь же у меня такое впечатление, что все исследователи СССР только и занимаются одними магнетронами. Харьковская группа достигла мощности в несколько киловатт при длительном генерировании. В Московском экспериментальном электротехническом институте получены замечательные результаты с импульсными приборами. Я видел интересные приборы из лаборатории Саратовского университета. Ценные исследования проведены в Горьком. К нам на завод приезжал работник Томского политехникума с весьма тонкими, я бы даже сказал — ехидными, новыми предложениями… В тетради Александра Васильевича много такого, что являлось удивительным предвосхищением для времени, когда это писалось. Возможно, будь у нас при начале наших опытов эта тетрадь, мы сейчас были бы много впереди…

— Если я вас правильно понял, — Бархатов пригладил ладонью и без того очень гладко зачесанные назад волосы, — то можно предположить, что иностранные лаборатории, если они имели информацию в виде этой тетради о ходе наших работ в данной области, могли благодаря наличию содержащихся в тетради указаний значительно продвинуть там у себя изыскания в области конструирования генераторов сантиметровых волн?

Веснин долго молчал. Его не торопили. Жуков говорил с кем-то по телефону, сначала по городскому, потом по внутреннему, заводскому.

Бархатов спокойно курил.

Как попала записная книжка Мочалова к Бархатову?

Константин Иванович выронил ее в ателье на Невском, 12, когда пытался вложить в свой туго набитый портфель сделанную в ателье покупку.

Уборщица нашла эту тетрадь на полу и передала в кассу. Но никто не пришел справиться о тетради, хотя она пролежала в кассе несколько недель. Брат кассирши, студент инженерно-физического факультета Ленинградского политехнического института, заинтересовался красиво вычерченными схемами, формулами и расчетами, сделанными в этой тетради, и взял ее к себе, чтобы просмотреть внимательнее на досуге. Уезжая на практику, молодой человек сунул тетрадь в свой чемодан. Этот чемодан в поезде украли.

Несколько месяцев спустя в одном из пограничных городов Советского Союза был задержан человек, подозреваемый в крупном преступлении. В его чемодане в числе других вещей оказалась тетрадь, заполненная формулами и чертежами.

На вопрос об этой тетради задержанный сказал, что чемодан он купил на рынке у неизвестного гражданина и тетрадь обнаружил впоследствии во внутреннем кармане чемодана. Тетрадь его не интересовала, и он не выбросил ее только потому, что его жене понравился синий сафьян переплета и она собиралась заказать себе из этой красивой кожи модную дамскую сумку.

Больше сведений о тетради получить не удалось.

*

Веснин поднял голову от тетради Мочалова и, закрыв ее, сказал:

— Мне кажется, больше того, что сейчас в результате общих усилий достигнуто у нас в Советском Союзе, Мочалов не успел сделать. Возможно, что ни один из нас и, пожалуй, ни одна из лабораторий, работая совершенно изолированно от общего течения современной советской научной мысли, не заменила бы Александра Васильевича. Но все мы вместе смогли продвинуться несколько дальше того, чем довелось ему. Тут, если можно провести такую аналогию, количество перешло в качество. Мы получили надежно работающие приборы… Накоплен опыт…

— Благодарю вас за сведения, товарищ Веснин, — сказал Бархатов. — Я бы просил вас никому не рассказывать о нашей сегодняшней беседе.

Веснин молча наклонил голову.

— Больше я к вам вопросов не имею. — Бархатов встал и пожал Веснину руку: — Еще раз благодарю.

Веснин тоже поднялся и обратился к Жукову:

— Разрешите уйти?

Директор открыл средний ящик стола, достал оттуда тонкую папку:

— Теперь нет никаких оснований задерживать опубликование вашей и Ронина коллективной статьи. Переделывать ее, дополнять, расширять не к чему. Но в таком виде она должна быть напечатана как можно скорее. Попросите Аллу Кирилловну составить препроводительное письмо. Я его немедленно подпишу. Вы, помнится, собирались опубликовать эту работу в журнале «Техническая физика». Туда и направим.

Тайна запечатанной коробки

Во время своего пребывания в Ленинграде Френсис внимательно просматривал советские технические журналы. Он достаточно владел русским языком, для того чтобы разбираться в технической литературе. Тонкий номер журнала «Новости радио» с портретом Муравейского и с заметкой о генераторе сантиметровых волн заинтересовал американского инженера. Френсис вспомнил, что подобные лампы он видел на полке над рабочим столом Веснина в лабораторном корпусе. Он вспомнил так-же, что на вопрос об этих лампах Веснин, обычно обязательный и точный, пробормотал нечто маловразумительное и не совсем вежливое.

Просмотрев упомянутый номер журнала «Новости радио» и убедившись, что сведения о магнетронных генераторах появились в печати, Френсис теперь счел возможным обратиться за разъяснением к техническому директору завода. Он намекнул Константину Ивановичу об аналогичных работах, якобы ведущихся фирмой «Радиокорпорейшн».

Мы уже говорили, что технический директор надеялся получить от Френсиса мотивировки, которыми можно будет доказать никчемность предпринятых Весниным и покровительствуемых Дымовым работ по созданию генератора сантиметровых волн. И Студенецкий дал американцу статью, написанную Весниным и Рониным.

Уже покинув СССР, Френсис пожалел о своем не совсем корректном поступке. Вместо того чтобы сделать себе копии, а оригинал вернуть, он увозил с собою в подлиннике материал, полученный у Студенецкого. Старик забыл у него спросить эту статью.

«Но я должен был напомнить ему сам», — огорчался Френсис.

Поводом к такому раскаянию послужили заметки, сделанные рукой Студенецкого на полях статьи.

«Если бы я своевременно вернул ему статью, — вздыхал Френсис, — он, несомненно, дал бы мне материалы Мочалова по разноразмерным резонаторам».

Вернувшись в Соединенные Штаты, Френсис доложил о материалах по магнетронному генератору дирекции своей фирмы. Там не нашли возможным заниматься этим всерьез. Добытая Френсисом информация о мощных, совершенных генераторах сантиметровых волн поступила в несколько исследовательских лабораторий. Но ни в одной из них эти сведения не были оценены, не было сделано попыток освоить и развить советские работы.

Тогда Френсис опубликовал свою статейку по поводу работ Веснина и Ронина, указав, что данные получены им благодаря исключительной любезности технического директора завода мистера Студенецкого.

Позже, когда в советском журнале «Техническая физика» появилась статья Ронина и Веснина, этой работой заинтересовался профессор Бутс из Бирмингамского университета в Англии. Бутс оказался наиболее дальновидным из всех тех английских электровакуумщиков и радистов, которые получили информацию о многорезонаторном магнетроне. Он повторил исследования Мочалова, Ронина и Веснина и создал первый английский многорезонаторный магнетрон. Бутс внес значительные улучшения в первоначальную конструкцию Веснина и Ронина. Он пересадил советское изобретение на английскую почву с большим знанием дела. Но труды Бутса не сразу были поняты и оценены военными и политическими руководителями Англии.

После поражения английского экспедиционного корпуса под Дюнкерком на всем английском побережье имелось всего шестнадцать локационных станций. Это были примитивные, громоздкие, легко уязвимые сооружения, с антеннами на высоких мачтах. Эти станции работали с триодными генераторами на относительно очень длинной волне — 10 метров. Они определяли местоположение вражеского объекта с малой точностью.

Когда Гитлер и Геринг бросили германский воздушный флот в атаку на Британские острова, когда началась знаменитая «битва за Англию», только тогда были созданы английские локаторы, работающие на сантиметровых волнах. Только тогда английские локаторы стали снабжаться многорезонаторными многокамерными магнетронами.

Один из экземпляров многокамерного магнетрона Бутса был привезен в США. Его вез специальный курьер в маленькой коробке, запечатанной лично самим премьер-министром Англии Уинстоном Черчиллем.

Это была та самая знаменитая коробка, покрытая огромными сургучными печатями, о которой мы уже упоминали. Снимки с этой коробки с часовым, стоящим подле нее, американская фирма «Бэлл» помещала в рекламе своей продукции, сопровождая этот снимок многозначительной подписью: Наиболее охраняемая тайна второй мировой войны.

Со вступлением США в войну в Массачузетском технологическом институте была организована специальная исследовательская лаборатория по радиолокации — «Радиационная лаборатория», как ее называли в официальных отчетах. Здесь было впервые в США налажено производство магнетронных генераторов.

Вслед за «Радиационной лабораторией» производство магнетронов наладила упомянутая выше фирма «Бэлл». Локационные установки с магнетронными генераторами были приняты на вооружение армии и флота США. Производство многорезонаторных магнетронов было развернуто также и в Канаде.

Хотя в Англии, в Бирмингаме, многорезонаторный магнетрон был воспроизведен раньше, нежели в США, но в ходе войны англичане не смогли развернуть производство этих магнетронов в достаточном количестве. Начиная с 1943 года магнетроны для английских локационных установок доставлялись из США.

Эти магнетроны перевозились в запломбированных коробках, выложенных изнутри свинцом. Известно, что свинцовая оболочка применяется для защиты от рентгеновского излучения. Но ведь магнетроны в коробках не находились под напряжением и не могли давать рентгеновских лучей. Образец упаковки был утвержден Черчиллем. Тяжелая свинцовая оболочка имела здесь другое назначение. Премьер-министр Великобритании подписал инструкцию, по которой курьеры, сопровождавшие этот груз, обязаны были бросать коробки в море при малейшей опасности, чтобы магнетрон не попал к врагам. В этом способе упаковки, видимо, сказалась любовь «неистового Уинстона» к драматическим эффектам: магнетрон, выполненный из массивной меди, достаточно тяжел и, безусловно, попав в воду, утонул бы сам по себе, без всякого свинца…

В английской и американской литературе радиолокационные установки получили название «Радар» (Radar) — Radio detection and ranging (Радиообнаружение и местоопределение). Этот термин иногда применяется и в нашей литературе, когда речь идет о зарубежных радиолокационных установках.

В конце 1945 года правительство США опубликовало «Рипорт он радар» — официальный отчет о достижениях США в области радиолокации, о мерах и способах борьбы с работой радиолокационной аппаратуры противника. В этом отчете, между прочим, было сказано, что на всю разработку радиолокационной аппаратуры для армии и флота США затратили три миллиарда долларов. К концу войны, почти вся эта аппаратура работала на сантиметровых волнах. Во всех американских радарах применялись генераторы на многорезонаторных магнетронах. Подобные магнетроны стояли также и в генераторах помех — в установках для борьбы с вражеской локацией. Уже в середине войны было свернуто производство прежних американских установок, работавших без магнетронов, с применением волн метрового и дециметрового диапазона.

В фашистской Германии идея многорезонаторного магнетрона не имела успеха почти до самого конца войны. Фашистские правители «Третьей империи» не увидели, не оценили всех замечательных возможностей магнетрона. Лишь в 1944 году, после ряда жестоких неудач немецкой авиации и противовоздушной защиты, в лабораториях немецкой фирмы «Телефункен» взялись за создание многорезонаторных магнетронов. Были построены только первые лабораторные макеты. Они были менее удачны, чем английские и американские, не говоря уже о советских, и никакой существенной роли не успели сыграть в радиолокационной войне. Невольно вспоминается старинная пословица: «К чему факелы, свечи, очки, если люди не хотят видеть».

Итальянцы недалеко ушли от немцев в области радиолокации. Наилучшие станции, которыми располагали итальянцы, представляли собой забракованные образцы, проданные Италии немцами.

Информация о многорезонаторных магнетронах дошла и до Японии. Известно, что эта информация была добыта Японией с американского материка. Видимо, реклама фирмы «Бэлл» о «наиболее охраняемой тайне второй мировой войны» не вполне соответствовала действительности.

До того как между Японией и США возникла война, в американских электротехнических и радиотехнических журналах часто печатались статьи японских профессоров: Иузиро Кузунозе, Ватанабе, Кикучи, Окамура и других ученых. Видные специалисты занимались в Японии электровакуумной техникой и областью сантиметровых волн. Но японские милитаристы, так же как и немецкие фашисты, их союзники по «антикоммунистической оси» Берлин — Токио, создали несколько несовершенных экземпляров многорезонаторных магнетронов только к концу войны.

Как на курьез, надо указать, что в Японии военное и морское ведомства вели работы по радиолокации в тщательном секрете одно от другого. Эта секретность так хорошо соблюдалась, что впоследствии, при развертывании боевых действий, морские, сухопутные и авиационные части не могли взаимодействовать между собой.

В 1944 году на японских самолетах наконец появились локационные станции, пригодные к практическому боевому использованию. Был разработан один тип станции — примитивный, но достаточно надежный. Эти станции ставились на ряде японских самолетов различных типов — от дальних разведчиков до торпедоносцев-бомбардировщиков. Однако японская радиопромышленность не смогла наладить выпуск локационных станций в достаточном количестве.

Японское военное командование возлагало надежды не на радиолокацию, а на самолеты «Камикадзе», что означает— «благословенный ветер». Таким поэтическим названием обозначались торпедоносцы и бомбардировщики с летчиками, которые обязаны были взрываться вместе со своим самолетом, ударяя в избранную цель.

Радиолокационная война

В туманные декабрьские дни 1943 года из портов Англии вышел большой караван грузовых кораблей. Корабли везли военные грузы в один из северных морских портов Советского Союза. У берегов Норвегии немецкая воздушная разведка обнаружила караван. Немцы выслали наперерез англичанам линейный корабль «Шарнхорст».

Военные корабли, охранявшие караван, нащупали немецкий линкор с помощью радиолокационной аппаратуры и встретили врага огнем. Во мраке полярной ночи стрельба корректировалась по наблюдениям на экранах локационных станций. В момент посылки сигнала, зондирующего пространство, электронный луч получал боковой толчок. От этого толчка светящаяся линия на экране отметчика подскакивала, образуя зигзаг. Такой же толчок получал электронный луч в момент возвращения отраженного от препятствия сигнала — светящаяся линия опять подскакивала, образуя зигзаг. Расстояние между этими двумя зигзагами на линии, прочерченной электронным лучом, давало возможность определить местоположение вражеского судна.

«Шарнхорст» попытался уйти от обстрела. Несколько раз его отраженный импульс исчезал с экранов локационных станций. Но луч, способный пройти сквозь тьму, вновь и вновь нащупывал немецкий линкор. Радиолокационные станции корректировали стрельбу, наблюдая на экранах за отражениями от столбов воды при разрыве снарядов.

Эсминцы отвлекали на себя внимание немцев до тех пор, пока к кораблям охранения не приблизился вызванный по радио английский линейный корабль.

Вспомним о Ютландском бое, который Рубель описывал Веснину. Как сильно повлияли условия видимости тогда, в 1915 году, на исход сражения! В первый период битвы в английские корабли попаловдвое больше снарядов, чем в немецкие, потому что немцы стояли на востоке и их суда были прикрыты легкой мглой, а суда англичан четко выделялись на фоне ясного неба. Потом освещение переменилось, англичане также стали стрелять метко. Но вот настала ночь, и немецкий адмирал, пользуясь темнотой, увел свои корабли из-под обстрела.

Иначе сложились обстоятельства в сражении, происходившем у берегов Норвегии двадцать восемь лет спустя после Ютландского боя. В 1943 году немецкий корабль уже не мог укрыться в ночи от своих преследователей. Противники фашистской Германии были вооружены лучом, способным видеть в дыму, в тумане, во мгле. Бой в черноте полярной ночи длился десять часов. «Шарнхорст» пошел ко дну.

Радиолокация была «самой большой тайной» второй мировой войны, и не только гражданское население воюющих сторон, но и не посвященные в эту «самую большую тайну» военные могли только удивляться необычайному искусству защитников каравана грузовых кораблей: их умению метко стрелять в темноте и тумане. Поговорку «Не вижу — не стреляю» пришлось признать устаревшей.

Радиолокационная станция использует явление отражения радиоволн. Человек у скалы, громко крикнув, слышит эхо своего голоса, отраженное от скалы. Подобно этому радиолокатор излучает мощный электромагнитный сигнал, а затем принимает его слабое отражение. Первоначальный сигнал должен быть очень сильным, для того чтобы вообще можно было уловить его слабое эхо.

Работа радиолокационной станции, излучающей мощные импульсы, может быть обнаружена на большом расстоянии. Оно значительно превышает то наибольшее расстояние, на котором сама станция может обнаружить отражающий объект. Таким образом, радиолокационная станция во время работы непрерывно выдает себя. Она демаскирует себя электрически так же, как артиллерийская батарея акустически.

Но этого мало. Радиолокационная станция не только выдает свое присутствие излучаемым ею сигналом, но и точно указывает свое направление. С помощью радиопеленгатора можно определить направление, по которому приходят сигналы, совершенно так же, как можно звукоулавливателем определить направление, по которому приходят звуковые волны. Если направление на радиопередатчик определить с разных точек и проложить затем на карте, то точка пересечения покажет место, где находится передатчик. Так можно засечь точное местоположение радиолокатора.

Другим слабым местом радиолокационных станций является то, что их работе легко помешать. Радиосигнал, отраженный от большинства целей, очень слаб. Также и звук, отраженный от скалы, во много раз слабее первоначального крика. Поэтому слабого шума уже достаточно, для того чтобы заглушить эхо. Если человек, стоящий на скале, будет непрерывно кричать, это помешает другому услышать эхо собственного голоса.

Таким же образом можно заглушить радиолокационную станцию. Для этого необходимо вблизи от защищаемой цели расположить радиопередатчик, излучающий сигналы, способные перекрыть отражение от цели.

Есть сказка о медведе, который играл с девочкой в жмурки. Он дал девочке колокольчик, да та его перехитрила — подвязала свой колокольчик на шею мышке.

Нечто схожее было применено в противолокационной обороне во второй мировой войне. Способностью отражать радиоволны обладают не только корабли и самолеты. Маленький отрезок проволоки или металлической ленты, если длина его находится в определенной пропорции с длиной волны радиолокатора, может дать отражение такой же интенсивности, как большая металлическая поверхность. Специальная антенна (например, так называемый уголковый отражатель) может при некоторых условиях показать на экране радиолокатора не тот небольшой катер, который несет в данный момент эту отражающую антенну, а огромный линейный корабль.

В начале радиолокационной войны, для того чтобы помешать работе радиолокационной станции противника, сбрасывали с самолетов ленты из алюминиевой фольги. Фольга отражала радиоволны, и у операторов радиолокационных станций создавалось впечатление, что все небо заполнено вражескими самолетами. Светящийся экран электронно-лучевой трубки — индикатора — весь испещрялся значками отражений, и отыскать среди этого хаоса сигналов вражеский самолет было совершенно невозможно.

В общей сложности около 40 тысяч тонн лент алюминиевой фольги было сброшено над Европой одними только американскими бомбардировщиками, базировавшимися в Англии. За время войны производство алюминиевой фольги утроилось. Семьдесят пять процентов всей продукции фольги, применявшейся до того на обертку конфет, пошло на изготовление металлизированных лент, которые были сброшены на поля Германии и оккупированных ею стран.

Одновременно с развитием радиолокационной техники усовершенствовалась и техника противолокационная.

Немцы разработали к своим стандартным локаторам противовоздушной обороны — «Вюрцбургам» — приставки, которые отфильтровывали сигналы от медленно движущихся объектов, какими были полоски фольги, а пропускали на экран только отражения от быстролетящих самолетов. Но к этому времени появились новые генераторы помех, и, несмотря на «фильтры движущихся целей», немецкие локаторы противовоздушной обороны были вновь парализованы.

Для борьбы с немецкими локационными станциями стали применяться «глушители» — передатчики, настраивающиеся на рабочую частоту локационной станции. Такие «глушители» излучали шумовой сигнал. Шипящий шум — это наилучший вид помехи для радиолокатора. На экране индикатора типа «А» радиолокационной станции помеха имеет вид непрерывно колеблющихся стебельков травы. Отражения от вражеского объекта теряются в этой «траве», становятся неразличимыми.

Затратив огромные средства на радиолокационные станции «Вюрцбург», немцы лихорадочно пытались сохранить возможность боевой работы этих станций. Спешно разрабатывались и отправлялись на фронты приставки к этим станциям для борьбы с умышленными помехами. Немцы надеялись, что эти приставки смогут снизить влияние помех. В общей сложности в немецкой радиолокации было принято тринадцать таких приставок. Девятнадцать других схем и методов еще находились в стадии разработки перед окончанием войны.

К поискам новых способов борьбы с помехами радиолокационным станциям немцы привлекали все большее и большее число своих ученых. По некоторым данным, к концу 1944 года свыше пятидесяти процентов немецких радиоинженеров (приблизительно четыре тысячи человек) работало над приставками против помех. Командование немецких военно-воздушных сил с отчаяния объявило даже конкурс на изобретение способов борьбы с помехами. Была назначена премия в сумме семисот тысяч рейхсмарок (не облагаемая налогами).

Стремясь обеспечить боевую работу своих «Вюрцбургов», немцы не могли уделить должного внимания и сил разработке станций с магнетронными генераторами на сантиметровых волнах.

Некоторые ученые фашистской Германии сознавали необходимость таких разработок, но стремление спасти хоть некоторую часть труда и капитала, вложенного в «Вюрцбурги», отвлекало большое количество людей.

Эта работа множества людей над совершенствованием «Вюрцбургов» была подобна поведению анекдотического купца, который сжег пачку ассигнаций, отыскивая укатившийся в темноте гривенник.

Фашистская клика и в этом случае пала жертвой своего дефектного планирования, своей дефектной стратегии.

Позднее, после победы над Германией, был допрошен личный состав немецкой авиации и службы ПВО, начиная от генералов до операторов «Вюрцбургов». Все допрошенные показали, что эффективность огня зенитных орудий, управляемых «Вюрцбургами», была крайне низка.

Расходы на радиолокационную систему немецкой ПВО, обошедшуюся немцам в несколько миллиардов марок, оказались бесполезными. Для ведения боевой работы на каждый «Вюрцбург» требовалось по меньшей мере десять человек обслуживающего персонала. Следовательно, около сорока тысяч квалифицированных немецких солдат, которые, как было доложено Герингу, могли бы найти лучшее применение, сидели понапрасну у «Вюрцбургов».

Радиосигналы, в том числе и помехи, указывают направление, из которого они исходят. Если передатчик помех установить на бомбардировщике, то он забьет экран радиолокатора, установленного на истребителе, и сделает определение дальности невозможным. Но все же истребитель сможет найти противника, следуя направлению, из которого исходят помехи. Поэтому были разработаны проекты установки наземных очень мощных передатчиков помех, чтобы не дать возможности работать радиолокационным станциям немецких истребителей, преследовавших бомбардировщики. Этот передатчик должен был, подобно слепящему лучу прожектора, светить прямо в глаза противнику, то есть поступать прямо на приемную антенну его радиолокатора и таким образом указывать свое направление, а не направление, по которому возвращаются бомбардировщики.

В годы второй мировой войны шло соревнование радиоконструкторов воюющих стран. Изобретались всё новые средства борьбы с локационными станциями противника, и в ответ создавались новые конструкции локационных станций, против которых были бессильны старые методы создания помех.

Чтобы бороться с радиолокационными средствами противника, необходимо было знать их точные технические данные. Создавалась специальная аппаратура для ведения радиолокационной разведки. Произошло стремительное развитие радиотехники. Были созданы новые, небывалые типы приемников — например, так называемые панорамные, которые могли одновременно принимать множество станций и показывать их работу на светящемся экране электронно-лучевой трубки, давать «спектральный анализ» принимаемых радиосигналов.

Были созданы передатчики с небывало широким диапазоном частот. Отдаваемая мощность этих передатчиков и скорость перестройки с одной частоты на другую во много раз превышали те нормы, которые прежде считались достижимыми. Были изготовлены новые электровакуумные приборы, работающие на новых принципах. Антенны необычного типа, способные работать без настройки в широком диапазоне частот, представляли собой другую трудную задачу, которая тем не менее была успешно разрешена.

И вся эта сложная аппаратура, опасные разведывательные полеты и рейды давали только ориентировочные, приблизительные данные о радиолокационной технике противника.

Борьба с радиолокацией противника — это было состязание на скорость. Успех его зависел от тесной связи между лабораториями, заводами, штабами и фронтами военных действий. Непосредственно из лабораторий оборудование на самолетах доставлялось на фронты военных действий. Нередко на самолетах летели и конструкторы этого оборудования, чтобы обеспечить его эффективное применение.

Стремительное развитие высокочастотной техники потребовало от военных специалистов полной перестройки установившихся понятий о стратегии и тактике боевых операций. Во время второй мировой войны английская эскадра при помощи радиолокации нашла в просторах Атлантического океана немецкий линкор «Бисмарк». Этот линкор нападал на английские торговые суда, причиняя большой ущерб английскому флоту. «Бисмарк» был обнаружен, когда над морем стоял туман, из низко нависших туч лил дождь. В этом морском сражении обе стороны применяли радиолокационную аппаратуру. Бой продолжался три дня. «Бисмарк» пошел ко дну от попадания трех торпед, после того как был предварительно поврежден огнем артиллерии. Однако «Бисмарк» своим огнем пустил ко дну наибольший в то время в Англии крейсер «Худ». По утверждению специалистов, гибель «Худа» последовала из-за консервативности командования английского крейсера. Дистанцию до «Бисмарка» на «Худе» определяли по показаниям оптического дальномера и по данным радиолокационной станции. Когда между ними оказалось расхождение, то командование предпочло довериться оптическому дальномеру. Залп с «Худа» лег с недолетом: дистанцию правильно определила радиолокационная станция и неверно — оптический дальномер. Внести поправку уже не удалось: ответные снаряды «Бисмарка» пробили броневой пояс «Худа» и по случайности попали в артиллерийский погреб. Последовал взрыв, и крейсер быстро пошел ко дну.

Неправильное тактическое применение радиолокации дало себя знать и в ночном бою у Гвадалканара в 1942 году. Отряд американских кораблей, ведя поиски противника с помощью радиолокационных станций, последовательно, одну за другой, обнаружил три группы японских кораблей, а затем и четвертую. Наблюдая за ними в определенных направлениях, командование отряда, видимо, прекратило наблюдение за обстановкой на море вокруг американских кораблей и поэтому внезапно для себя американский отряд попал под огонь пятой группы японских кораблей и получил тяжелые потери и повреждения. Этот пример еще раз подтвердил, что само по себе наличие радиолокации еще недостаточно: требуется, кроме того, умелое тактическое применение этой техники.

Самым значительным достижением радиолокации на море была ликвидация немецкой подводной блокады. В 1941 году немцы топили в день до пяти больших кораблей англичан и американцев, доставлявших военную технику, боеприпасы, стратегическое сырье и продовольствие в Англию.

Но когда на патрульных самолетах английской морской авиации появились радиолокационные станции, подводные лодки немцев потеряли былую свободу действий. Применение радиолокационной техники помогало защищать караваны судов от нападения подводных лодок ночью и в тумане, так же как и днем. Радиолокация изменила ход подводной войны. Стало возможным не только обнаружение подводных лодок, но и преследование их. Стало возможным от обороны перейти к наступательным действиям.

О такой возможности беседовали когда-то Веснин и Артюхов.

В последние два года второй мировой войны команды немецких подводных лодок остерегались пользоваться своими локационными станциями. Они отваживались включать их только в отечественных водах для навигации в узких проходах и каналах. В открытом же море командиры немецких подводных лодок почти никогда не включали своих радиолокационных станций из боязни быть обнаруженными.

Но вернемся к Веснину.

Делегат Всесоюзного совещания

Курс Промышленные применения электронных и ионных приборов, который Веснин вел в Политехническом институте, был закончен в первых числах апреля 1935 года.

Время, как думал Веснин, теперь стало работать против него. Прошло уже много недель, а из главка все не было ответа на запрос директора завода Жукова относительно дальнейшего ведения работ по магнетронным генераторам.

Веснину казалось, что за эти три месяца можно было горы перевернуть, а вот приходилось заниматься чем угодно, только не магнетроном.

— Э-э-э, почему бы вам, Володя, не пойти пока в отпуск? — сказал однажды Кузовков. — Когда придет из главка решение, будет не до того.

— В самом деле! — обрадовался Веснин. — Съезжу в Киев.

Но прежде чем Веснин собрался написать заявление об отпуске, его вызвал Жуков.

— Нехорошо, Владимир Сергеевич, — сказал директор. — Наши инженеры обычно советуются, когда им кажется, что личные обстоятельства вынуждают их переменить место работы. Если причина уважительна, я иду навстречу. Почему вы не поделились со мной соображениями, по которым считаете, что должны работать не здесь, а на Омском аппаратном заводе?

Веснин слушал, ничего не понимая и смущаясь оттого, что чувствовал себя обязанным понимать, раз директор вызвал его к себе для этого разговора.

Жуков по-своему истолковал это явное смущение:

— Ваши бытовые условия мне известны. Но семейные работники нашего завода или те, кто собирается строить семью, получают из заводского фонда жилищную площадь в первую очередь. Мы предполагали, — продолжал Жуков уже гораздо мягче, — что дочь академика Волкова, которая неплохо поработала, когда была у нас на заводе на практике, закончив образование, вернется к нам. Об этом я даже говорил с Георгием Арсентьевичем. Но выяснилось, что девушка приняла решение ехать в Омск на аппаратный завод.

— Простите, — пробормотал Веснин, — я не понимаю, о чем идет речь. Я никогда не думал о переезде в Омск.

Жуков показал Веснину копию письма Студенецкого в главк:

Ввиду того, что Главное управление электрослаботочной промышленности предполагает организовать на Омском аппаратном заводе производство сварочных прерывателей, наш завод для передачи опыта и облегчения освоения Омским заводом нового вида продукции считает возможным откомандировать в Омск на постоянную работу инженера Веснина, который вел эту тему на нашем заводе.

— Я об этом письме узнал только вчера, — пояснил Жуков, — когда пришел ответ из главка: Согласно договоренности откомандируйте товарища Веснина В. С. в распоряжение Омского аппаратного завода.

Веснин вспомнил реплику Муравейского по поводу успешного монтажа прерывателя: «Сдается мне, что Студенецкий вам этого прерывателя не простит и без последствий такое дело не оставит…»

Веснин смешался и не знал, как высказать директору эту свою догадку.

Но Жуков, словно угадав мысли Веснина, сказал:

— Мстительный был старик. Себя ставил выше интересов завода…

Неожиданно Жуков улыбнулся.

«Видно, Волкову, — подумал он, — не легче с дочкой, чем мне с моим Игорем. Норовистые ребята! Но я бы послал эту дивчину в Омск. Принципиально теперь послал бы!»

Возможно, если бы Веснин не был так поражен поступком Студенецкого, он призадумался бы над внезапным решением Наташи ехать в Омск. Но он не думал сейчас о Наташе. Низость Студенецкого казалась ему потрясающей. Веснин заново продумывал все пережитое: и свой запоздалый приход к Мочаловым, и разговор со Студенецким в заводском парке, и встречу с Олениным у песчаного карьера, и то, что Гена Угаров рассказал ему совсем недавно о переменах в судьбе бывшего технического руководителя завода.

Голос Жукова вернул его к действительности:

— В Омск мы вас не пошлем. И все же придется вам, Владимир Сергеевич, ехать как раз по поводу прерывателей. Если у вас нет возражений, мы направим вас представителем завода на Всесоюзную конференцию по электротермии и электросварке.

Жуков выдвинул средний ящик своего письменного стола и достал оттуда белую картонную книжечку, на которой крупным красным шрифтом было оттиснуто:

ДЕЛЕГАТСКИЙ БИЛЕТ

Выше синими буквами:

«Научно-техническое совещание по электротермии и электросварке»

ВНИТОЭ — Всесоюзное Научное Инженерно-Техническое О-во Энергетиков.

— Итак, — улыбаясь, сказал директор, — на недельку на берег Черного моря?

Жуков раскрыл делегатский билет и на той странице, где после слова «тов.» стояло многоточие, вписал своим крупным, угловатым почерком: Веснин В. С.

— Послезавтра выезжать, — сказал он, вручив билет молодому инженеру. — Надеюсь, вы успеете подготовиться к докладу о нашей работе по прерывателям. Очень прошу вас, — закончил Жуков, — перед отъездом покажите тезисы доклада Аркадию Васильевичу…

— А ведь вам ехать через Киев, — сказал Дымов, просмотрев доклад Веснина. — Возьмите себе недели две из неиспользованного отпуска и на обратном пути сможете побыть у своих.

— Одно только меня волнует, Аркадий Васильевич. Если вдруг что-нибудь придет из главка насчет магнетрона…

— Начальник лаборатории Сергей Владимирович Кузовков — человек весьма обязательный, — возразил Дымов, — я уверен, что он тут же известит вас.

Еще до того, как был куплен билет, Веснин высчитал, что поезд пройдет через Киев в три часа ночи. Он решил, что ему не следует телеграммой вызывать сестер к поезду. Ведь как только кончится конференция, он тут же сам поедет домой.

И все же, чем ближе к Киеву, тем сильнее волновался Веснин. После Бровар он вышел на площадку и, открыв дверь, всматривался в ночную тьму. Поезд замедлил ход. На площадку вышел проводник и попросил Веснина войти в вагон на время следования поезда по мосту через Днепр.

Показались огни большого города. Они мерцали, перемещались. Поезд шел мимо Демиевки, и теперь Веснин уже мог различить светящиеся линии знакомых улиц, узнавал отдельные дома…

На вокзале Веснин вышел на перрон. Рядом с ним остановилась высокая, красивая, смуглая девушка. Она поставила чемодан на асфальт и крикнула, обернувшись:

— Тату, ходымо швыдче!

— Я вже не такий моторный, Наталко! Почекай трошки, — ответил шедший за девушкой пожилой мужчина с длинными, висячими седыми усами, в белой вышитой украинской рубашке, подпоясанной витым шелковым шнурком с кистями и с узкой пестрой лентой вместо галстука.

Веснин подумал о том, что завтра на утреннем заседании будет лишь открытие совещания, вступительное слово, выборы президиума, приветствия… Конечно, можно бы все это пропустить, сойти в Киеве, закомпостировать билет, побывать дома и потом ехать дальше.

Он даже вынул из кармана свой делегатский билет, чтобы еще раз просмотреть тематику завтрашнего заседания. Оказалось, что после официальной части был назначен обзорный доклад главного инженера треста «Центропромэлектропечь».

«Нет, — решил Веснин, — пропустить такой доклад невозможно».

Он спрятал билет, вернулся в купе, лег на свою неизменную верхнюю полку и стал смотреть в окно. Киевский вокзал уже был позади. Город тлел, точно груда углей. Огни слабели, гасли… казалось, подергивались пеплом. Поезд мчался вперед, на юг, к берегу Черного моря.

Веснин смотрел, как постепенно белеет край неба. Но вместо ожидаемой полосы зари из-за горизонта показался зеленый луч, и небо стало прозрачно черным. Звезды таяли и оседали у ног серебристой прозрачной росой. Веснин наклонился, чтобы поднять звезду, но она рассыпалась, превратилась в искрящуюся пыль. По небу медленно поднимался сапфирно-синий сияющий диск с разноцветными бликами причудливых пятен, с ослепительно белым поясом по диаметру.

«Это Земля!» — догадался Веснин, и ему стало очень страшно.

А диск Земли поднимался все выше. Стало так светло, что Веснин, вынув из кармана свой делегатский билет, мог свободно прочесть даже фамилии докладчиков, хотя они были набраны очень мелким шрифтом. Он записал на обороте билета: «Земля освещает Луну отраженным светом солнца много ярче, чем Луна освещает Землю».

Потом Веснин вспомнил слова Александра Васильевича Мочалова о том, что луч магнетронной установки может достичь Луны, что человечество завоюет Космос…

«Значит, построив здесь импульсный прибор, я смогу наладить связь с Землей», — подумал Веснин.

И это его немного утешило, потому что он очень боялся, что не оправдает надежд Жукова, не поспеет вовремя прибыть на конференцию по электротермии.

Необходимо было выбрать площадку для магнетронной установки. Веснин заглянул в один из лунных кратеров и там увидел практикантку Валю Розанову. На шее у нее были янтари, которые теперь излучали снопы света.

«Янтари стали радиоактивными», — подумал Веснин.

В лучах, исходящих от ожерелья, плясали тончайшие космические пылинки. Они падали сверху подобно сухому снегу и ложились на Валины косы, плечи, руки. Вокруг вырастали сугробы этой белой искрящейся пыли. Веснин хотел приблизиться к Вале, спасти ее, но пыль заслонила от его взора лунный кратер, закрыла непроницаемой пеленой черное небо и сапфирно-синий диск Земли. Блеск пылинок был нестерпим. Веснин на мгновенье зажмурился и проснулся. Он чихнул и открыл глаза. В вагоне было светло и жарко. Он взглянул на часы и увидел, что до места назначения оставалось всего два часа езды.

Когда поезд подошел к перрону незнакомого города, Веснин услыхал несколько раз повторенное через громкоговоритель приглашение делегатам Всесоюзного научно-технического совещания по электротермии и электросварке собраться на привокзальной площади у голубого автобуса.

В автобусе Веснин с любопытством рассматривал делегатов конференции, стараясь по лицам угадать, кто из них и о чем будет докладывать. Фамилии многих докладчиков были ему знакомы по их книгам и статьям в журналах.

Веснина заинтересовал маленький подвижной делегат с круглым лицом. Веснин сначала предположил, что это казах, по фамилии Жамбеков, который недавно писал в журнале «Электричество» о дуговой сварке меди. Потом Веснин подумал, что это может быть татарин Ахметов, опубликовавший интересную работу по сварке чугуна. Позже, уже при регистрации, Веснин узнал, что маленький инженер, заинтересовавший его своей внешностью, был известный изобретатель — якут Иван Никифоров.

Во время своих наблюдений в автобусе Веснин вдруг услыхал знакомый голос:

— Нет, я говорю совершенно серьезно: если поймать морскую медузу и продержать ее некоторое время в спирту, то получается в высшей степени эффективное средство для лечения ревматизма. Это действует значительно сильнее, нежели здешний лиман.

Веснин обернулся и увидел на заднем диване румяного, жизнерадостного инженера Садокова. Рядом с ним сидел тот самый, еще более румяный инженер, которого Веснин видел когда-то вместе с Садоковым в коридоре Института профзаболеваний.

— Владимир Сергеевич! — воскликнул Садоков. — Мы вас часто вспоминаем. Тяговая подстанция с того времени работает безукоризненно. Если теперь попадете в наши края, вы нас не узнаете. Шоссе от станции до завода все заасфальтировано, по заводской территории тоже всюду асфальтированные шоссе. Человек — это звучит особо гордо, когда у него асфальт под ногами.

— И это, — подхватил Веснин, — видимо, пошло вам на пользу вопреки вашей теории о вреде асфальта для здоровья.

Автобус остановился у здания с круглыми, как иллюминаторы на корабле, окнами. Это был клуб моряков, где должно было состояться совещание.

У входной двери стоял чистенький, как с картинки, матрос в бескозырке с ленточками. И круглые окна клуба, и щеголеватые матросы, и макет старинного компаса в вестибюле — все это было гораздо больше похоже на представление Веснина о море, созданное в детстве, чем оборудованный сложными машинами боевой корабль, на котором он год назад испытывал тиратроны.

На первой площадке широкой, покрытой ковром лестницы сидела за столиком кудрявая девушка. Она вписала фамилию и отчество Веснина в огромную ведомость, которая лежала перед ней. Веснин назвал завод, представителем которого он являлся. Далее ему следовало расписаться в том, что он получил броню на номер в гостинице «Европейская». Затем ему была вручена книжка в добротном красном коленкоровом переплете с золотым тиснением: Делегату Всесоюзного научно-технического совещания по электротермии и электросварке.

Это был блокнот с отрывными листами из хорошей меловой бумаги. На каждом листе сверху был оттиснут красиво набранный заголовок: «Делегат Всесоюзного научно-технического совещания по электротермии и электросварке».

Веснину доставляло большое удовольствие читать и перечитывать слово «делегат».

— Простая корреспонденция на ваше имя будет раскладываться в этом шкафу на вашу букву, и вы сможете получать ее в любое время, — объясняла девушка. — Телеграммы, спешные письма, авиапочту можно будет получать у дежурного, а денежные переводы — только до восемнадцати часов. Открытие совещания, — продолжала она, — состоится, как и было назначено, завтра, в одиннадцать часов утра. В ресторане гостиницы по делегатскому билету вы можете получить делегатский обед и ужин.

Первый раз в жизни Веснин остановился в номере гостиницы, и к тому же еще первоклассной. Потолки здесь казались ему необыкновенно высокими, кровать — непомерно широкой, уборная и душ потрясали своим великолепием. Правда, когда он, по обыкновению, решил занести свои впечатления в записную книжку, то обнаружил, что чернила в роскошной чернильнице на массивном письменном столе высохли, а перо в ручке заржавело.

В дверь постучали. Это Садоков звал его обедать.

Они заняли столик в углу у окна. Веснин с любопытством оглядывал зал. До сих пор ему не приходилось бывать в столь роскошных ресторанах. Садоков погрузился в изучение меню.

Тут Веснин увидал входящего в ресторан человека с делегатским блокнотом в руках. Веснин сразу узнал его. Это был Игнатий Павлович Васильев, который когда-то в Киеве поставил ему единицу за незнание обобщенного коэффициента мощности. Это был тот самый Васильев, автор печей ВИП, который в своих выступлениях — устных и печатных — величал Садокова ретроградом и обскурантом и о котором Садоков отзывался как о «беспочвенном прожектёре».

Веснин вспомнил, как они с Толькой Сидоренко в школе мизинцем левой руки слегка приподнимали откидную крышку парты, надеясь, что это колдовство спасет их от взгляда учителя, когда они не знали урока. И теперь Веснин поймал себя на том, что прижимает мизинец к столешнице.

«Хоть бы Васильев прошел к другому столику…»

Очень не хотелось Веснину быть свидетелем встречи двух непримиримых врагов, тем более что сам он их обоих уважал.

— Товарищ Веснин, приветствую вас! — услыхал он бодрый голос Васильева.

Васильев опустился на свободный стул.

— С вами тоже как будто давненько не виделись, — сказал Васильев Садокову.

— Да, как будто так, — неуверенно отвечал Садоков. Веснин читал когда-то, что есть удивительная способность противников разгадывать друг друга. Иной раз два врага проявляют такую же прозорливость, такую же силу внутреннего зрения, как двое влюбленных, читающих каждый в душе другого.

Но в данном случае было ясно, что противники, встретившись лицом к лицу, не разгадали друг друга. Веснин вспомнил, что вообще-то Садокову и Васильеву еще не приходилось встречаться друг с другом. И Веснин с тревогой наблюдал, как каждый из них пытался наводящими вопросами выяснить, кем является его собеседник.

— Знаете, товарищ Веснин, — сказал Васильев, — ваш доклад перенесен с секционного заседания на пленарное. Вас хотят слушать все делегаты: вопрос волнующий… А вы когда докладываете? — обратился Васильев к Садокову, доставая программу конференции.

— Не трудитесь меня здесь искать, — улыбнулся Садоков, — я в идрах значусь. Вот тут это ясно сказано: «В среду после второго доклада идут сообщения с мест: Ахметов, Никифоров и др.». Др с точкой — это и буду я. А вы когда изволите выступать?

— А я, — смеясь, отвечал Васильев, — сразу после Веснина.

Садоков словно остолбенел. Рука с вилкой и куском бифштекса на ней остановилась по дороге ко рту.

— Вы… вы… вы, — наконец обретя дар речи, начал Садоков, — вы Васильев?! Я Садоков.

Улыбка исчезла с лица Васильева. Несколько секунд он остановившимся взглядом смотрел на Садокова, затем снова улыбнулся и сказал:

— Десять лет мы ведем с вами переписку. За эти десять лет жизнь показала, что можно строить по-вашему, можно и по-моему, а возможно, есть и другие, еще лучшие способы.

Садоков обмакнул бифштекс в горчицу, подхватил картофель и с нескрываемым удовольствием отправил все это себе в рот.

— Так давайте же выпьем! — сказал он, прожевав и обтерев рот салфеткой. — Выпьем за то, чтобы больше было у нас печей и больше хорошего металла.

— Печи всякие нужны, печи всякие важны! — подхватил Васильев, чокаясь с Садоковым.

— А право, здесь неплохое вино, — согрев бокал в руке, понюхав его и посмотрев на свет, сказал Садоков.

И Веснин и Васильев тоже посмотрели сквозь вино на свет, тоже понюхали, тоже похвалили и тоже выпили.

К себе в номер Веснин возвратился бодрой походкой и в наилучшем настроении. Он оторвал листок из своего делегатского блокнота, достал самопишущую ручку и начал письмо в Киев:

Милая мама и сестры!

Я нахожусь в очень благодушном настроении. Быть может, оттого, что в начале этих суток проезжал мимо Киева и уверен, что через неделю, проездом обратно, непременно буду у вас.

Веснин не удержался и добавил:

Обратите внимание: я пишу на бланке делегата Всесоюзного научно-технического совещания. Этот делегат — я.

Вышеназванный делегат получил шикарный номер в гостинице, очень плотно пообедал и теперь сидит у раскрытого окна и любуется морем. Здесь тепло, солнечно, приятный ветерок, и я представляю себе самые радужные перспективы магнетронных работ. Не может быть, чтобы из этого дела сделали форшмак.

Надеюсь, что письмо это придет к вам немногим раньше моего приезда.

Спасибо за «Акустику» Хладного. Это самая современная из всех известных мне книг о колебаниях…

Целую вас всех. Володя».

Встречи

Веснин вышел на улицу, чтобы опустить письмо. На дверях магазинов уже появились таблички с надписью: «Закрыто».

«Как быстро прошел день! — подумал Веснин. — Весь этот день я мог бы провести в Киеве..»

Он миновал Приморский бульвар и стал подниматься вверх по ступеням широкой каменной лестницы.

На самом верху этой легендарной, знакомой ему по кинофильму «Броненосец Потемкин» лестницы он остановился. Внизу сияло море.

«Этот свет, исходящий от неба и моря, и трепет водяной поверхности, и шум, доносящийся снизу из порта, — все это волны, — думал Веснин, — волны механические и электромагнитные волны, волны света и звука… Всякое движение в сопротивляющейся среде требует непрестанного подвода энергии…»

Мысли Веснина перенеслись к крейсеру «Фурманов». В его воображении возник четкий силуэт боевого корабля. Ему вспомнился утренний туман, который, поднимаясь, открывал взору грозный Севастопольский рейд.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич!

Веснин обернулся и увидел Илью Федоровича Мухартова в светлой чесучовой тройке, в шляпе-панаме. Усы шеф-монтера, по обыкновению, были лихо закручены, а на груди сияла цепь от часов с ключиком и брелоками Вера-Надежда-Любовь.

— Мы здесь с инженером Цветовским, — сказал Мухартов. — Не везет нам с Виктором Савельевичем. Куда бы я с ним ни выезжал, оказывается такая каша, что ее никак не расхлебать. Мы целую неделю тут сидим на радиостанции — все время обратные зажигания в выпрямителе.

Разговаривая, они прошли по аллее и вышли в парк к зданию Летнего театра.

— Совсем мы с Виктором Савельевичем приуныли, — продолжал свой рассказ Мухартов. — Узнали, что здесь Всесоюзная конференция открывается, и пошли посмотреть список участников. «Быть может, думаем, с кем-ни будь из специалистов удастся проконсультироваться». И вот в списке видим: «Веснин Владимир Сергеевич, Ленинградский электровакуумный завод»…

Мухартов вдруг замолчал.

Его внимание привлек молодой человек с рыжими бачками, в форме летчика гражданской авиации, который с точностью маятника шагал взад и вперед мимо входа в театр. Когда была произнесена фамилия Веснина, летчик остановился и уставился, как показалось Мухартову, на его собеседника, который, ничего не замечая, начал приводить аналогичные случаи аварий, называя вслух мощности, напряжения, заводы, города.

«Портовый город, черт побери! — думал Мухартов. — Откуда нам знать, действительно ли этот тип — летчик или совсем наоборот. Не надо было мне начинать в общественном месте этот разговор насчет аварии».

Летчик между тем все сужал круги, все приближался и все так же присматривался к Веснину и Мухартову. Илья Федорович решил резко изменить тему беседы.

— Знаете, Владимир Сергеевич, — неожиданно перебил он Веснина на середине фразы, — я вам про Виктора Савельевича рассказать хочу. Забавный человек! Нет того города, в котором он не побывал бы на кладбище. И не пременно спишет с надгробных камней надписи, которые ему полюбятся. Зачем это ему? Не знаю. А я вот, стыдно признаться, очень люблю оперетку.

Мухартов даже вспотел, силясь болтать всякий вздор, чтобы, как он думал, заморочить голову подозрительному молодому человеку с такими оригинальными бачками на безусом лице. Но молодой человек не отходил от них.

— «Сильва», например, или, скажем, «Цыганский барон» — отличные вещицы, — вызывающе глядя на летчика, продолжал Мухартов. Затем, взяв Веснина под руку, Илья Федорович громогласно заявил: — Хочется мне на афишу взглянуть.

— Король Лир, — прочел вслух Веснин.

— Трагедия Вильяма Шекспира, — прищурившись, стал читать вслух и Мухартов. — Нет, — решительно заявил он, — пойдемте отсюда, Владимир Сергеевич! Я этой вещи смотреть не буду. Я уже видел однажды этого короля.

Тем временем летчик также подошел к афише и стал изучать ее.

— Смотрите! — воскликнул Веснин. — Роль Корделии исполняет наша знакомая.

— Батюшки! — изумился и Мухартов, читая афишу. — А слона-то я и не приметил. Актриса Свердловского областного драматического театра М. Горностаева.

Если бы Илья Федорович не был так занят этим открытием, то его просто испугало бы волнение, которое изобразилось на лице наблюдавшего за ними летчика.

— Владимир Сергеевич, — говорил между тем Мухартов, подправляя кончики усов, — а может быть, это совсем другая Горностаева? Ведь ту звали Рита, а эта М. Горностаева…

— Ошибаетесь, Илья Федорович, ее звали Маргарита Витальевна. Рита — это имя уменьшительное.

— Она работает на Урале, а мы в Ленинграде, — продолжал изумляться Мухартов, — и вдруг тут у Черного моря встретились!

Летчик оставил афишу и повернулся к собеседникам:

— Простите, я нечаянно услыхал ваш разговор и понял, что вы ленинградцы…

Мухартов схватился за усы, которые сразу у него обвисли.

— Еще раз прошу прощения, — улыбаясь, продолжал летчик, — не знаете ли вы случайно одного известного ленинградского инженера, Владимира Сергеевича Веснина?

Услыхав это, Мухартов с изумлением взглянул на Веснина, который так смутился, что даже не мог сразу ответить на столь простой вопрос.

— Да неужто, — воскликнул летчик, — ты, Володька, в самом деле думаешь, будто ты до того знаменит, что тебя может неизвестный тебе человек остановить на улице!

— Толя! — завопил Веснин. — Толька Сидоренко!

Затем они оба вместе произнесли:

— Резонанс не получается? — и, смеясь, принялись трясти друг другу руки.

— А я тебя сразу узнал, — снова заговорил Сидоренко, — ты ничуть не изменился, только вытянулся очень.

— А я бы тебя ни за что не узнал. Откуда у тебя появились эти рыжие бачки?

— В Детском Селе живу и работаю, там еще со времен Пушкина такая мода пошла.

— Владимир Сергеевич, — сказал Мухартов, — я Виктора Савельевича не предупредил, что ухожу надолго. Возможно, я ему понадоблюсь. Пойду в гостиницу.

Когда Мухартов ушел, молодые люди стали спиной к спине и померились.

— Вот удивительно! — улыбнулся Веснин. — Ведь прежде ты был на голову выше меня.

— А теперь ты на полголовы длиннее, но насчет высоты так ведь пропорция еще увеличилась: летчики всегда всех выше.

— Где ты работаешь?

— В одном научно-исследовательском институте. Испытываю довольно любопытные приборы… Ты давно не был дома, в Киеве? — неожиданно переменил тему Сидоренко.

— С самого окончания института, но я заеду на обратном пути отсюда.

— Так, так, — сказал Сидоренко. — Это ты дельно придумал. Заехать, конечно, следует… Я, знаешь, по пути сюда забежал-таки на Владимирскую улицу. От них я узнал, что ты работаешь в Ленинграде на заводе… — Сидоренко взглянул на ручные часы: — Извини меня, Володя, всего четыре минуты до начала спектакля.

— Ах, да! — спохватился Веснин. — Я ведь тоже хотел пойти. Там одна моя знакомая играет. Пойду за билетом, увидимся в антракте.

Но когда Веснин, запыхавшись, вбежал в фойе, первое действие уже началось, и в зрительный зал не пускали. Сидоренко тоже стоял в фойе.

— Какую роль играет твоя знакомая? — мрачным тоном спросил он, не глядя на Веснина.

— Чтобы задать мне этот остроумный вопрос, ты не пошел в зал и остался ждать меня здесь?

— Ответь сначала на мой вопрос. Это неприлично на вопрос отвечать вопросом. Какую роль она играет?

— Ну, предположим, Корделии…

— И ты давно с ней знаком?

— Порядочно. Пожалуй, уж полгода прошло с тех пор, как я с ней познакомился. Но почему тебя это так волнует?

— Хочу задать тебе один вопрос, как мужчина мужчине: в каких отношениях ты с ней находишься?

— Я мог бы тебе ответить и без твоего мужского предисловия. Я нахожусь с ней, если так можно выразиться, в пуговичных отношениях.

И Веснин вкратце изложил историю своего знакомства с Ритой Горностаевой.

В этот момент двери зрительного зала распахнулись, и фойе заполнилось зрителями.

— Обидно, — сказал Сидоренко, — что мы не попали на первое действие. Корделия выходит на сцену только в первом и четвертом актах.

— А если пойти за кулисы? — нерешительно предложил Веснин.

Молодые люди вошли в актерское фойе как раз в тот момент, когда туда же со стороны сцены направлялась актриса маленького роста с брильянтовым ожерельем на шее и с жемчужной диадемой на белокуром парике. Крупные брильянты сияли также на длинном шлейфе белого платья и на пряжках серебряных туфель.

Веснин не сразу сообразил, что это осыпанное драгоценностями создание и есть актриса передвижного театра Рита Горностаева. Но, узнав ее, Веснин решил, что еще меньше, чем на самое себя, Рита похожа на шекспировскую Корделию. Он нашел в ней гораздо больше сходства с Золушкой, наспех собравшейся на королевский бал, или с Красной Шапочкой, надевшей бабушкино подвенечное платье.

Рита узнала Веснина сразу:

— Ах, это вы, тот самый математик! Как вы попали сюда?

На Сидоренко Рита взглянула с явным смущением, протянула было и ему руку, но тут же опустила, так и не решившись поздороваться.

— Это мой друг, — сказал Веснин, — Анатолий Кирикович Сидоренко. В своей прическе он следует традициям эпохи Пушкина, и во тьме ночи он имеет обыкновение собирать цветы.

— Мне кажется, — пролепетала Рита, — что тогда в поезде вы были в другой форме и с усами.

— Возможно, — в свою очередь, покраснел Сидоренко, — но не в этом счастье… Вы тогда сделали для меня бесконечно много… Не всякий поступил бы так благородно. И теперь я вам… то есть я вас… Одним словом, то приключение вас лично ни кчему не обязывает… Что же касается меня, то я… То есть вот именно в отношении себя…

В продолжение этого разговора Веснин рассматривал приколотую к стене афишу с изображением одного известного актера в различных ролях классического репертуара. Веснин видел эту знаменитость в детстве, когда тот гастролировал в Киеве.

— Это возмутительно! — раздался вдруг за перегородкой грозный бас. — Это ужасно, сударыня! — продолжал обладатель баса. — Вы играете Регану, молодую женщину, а в этой баске вам можно дать самое меньшее лет пятьдесят. Для такой пышной фигуры, как ваша, подходят платья только строгого покроя. Лиф рекомендуется делать со вставками контрастных цветов. Линии должны располагаться в долевом направлении. Нельзя делать лиф и юбку облегающими фигуру, потому что это укрупняет ее. Какая же вы после этого актриса, черт вас возьми, если вы даже одеться для выхода на сцену не умеете?

Ответа не последовало. После небольшой паузы монолог за перегородкой возобновился; отчитывали теперь уже не Регану, а ее старшую сестру, Гонерилью:

— Как вы ведете себя, милостивая государыня? Вы позволяете себе хихикать на сцене. Смеяться следует, издеваться, но отнюдь не хихикать! Вы, милостивая государыня, не должны забывать, что вы прежде всего дочь короля. Ведите себя соответственно этому условию.

И на этот раз ответной реплики не последовало. Недовольный своими партнершами, актер загремел:

— Куда скрылась эта несчастная Корделия? Где она?

Перегородка затрещала, закачалась и не повалилась только потому, что Сидоренко и Веснин вовремя подхватили ее.

Перед молодыми людьми появился тучный старик с поднятыми вверх кулаками. На седом парике сияла зубчатая корона, оклеенная алюминиевой фольгой, а с плеч спускалась полотняная мантия, весьма удачно расписанная под горностай. Веснин узнал знаменитого актера, чей портрет он только что рассматривал на афише.

— В четвертом акте, барышня, вы появляетесь на сцене королевой Франции, в пятом я выношу вас на авансцену мертвой. Зрители должны рыдать. А ваш туалет способен мертвого рассмешить. Прошу вас срочно переделать ваше платье. Срежьте все эти бляхи и жабо. Для миниатюрной фигуры платья следует делать с деталями маленьких размеров: маленький воротничок, мелкие пуговицы, небольшие карманы…

— Мое платье соответствует эпохе, — сказала Рита.

Веснин и Сидоренко увидели настоящую королеву Франции, да еще к тому же разгневанную.

— Мое платье, — продолжала королева, — точно воспроизводит одежду Маргариты Валуа. Вы можете выгнать меня, но заставить переделать это платье не в вашей власти, хотя бы вы были трижды король!

— Одежда актера должна прежде всего соответствовать его внешним данным! — гремел старик. — Зритель приходит в театр не для того, чтобы изучать эпоху, а ради тех эмоций, которые вы должны разбудить в нем.

— Знаменитого человека всегда можно узнать, — шепнул Сидоренко Веснину, — даже не зная, кто он и чем знаменит.

Когда король ушел, Веснин и Сидоренко снова поставили пошатнувшуюся перегородку на место.

— С ним очень тяжело работать, — вздохнула Рита. Сидоренко не успел ничего ответить, потому что за перегородку ворвались Регана и Гонерилья, которые в согласии со своими ролями стали поносить короля.

— Года два назад он придирался к дикции, — сказала великолепная Регана, накладывая синий грим на свои веки. — Но с тех пор как ему вставили новые челюсти, он переключился на критику театрального платья.

— А что касается его самого, — подхватила Гонерилья, — так он даже Дон-Кихота играет в украинских шароварах.

— Это вполне согласуется с его теорией сценической внешности. Ведь у него кривые ноги, поэтому он и надевает шаровары, — заключила Регана.

Синие веки придавали глазам этой неблагодарной дочери короля Лира такую выразительность, что Веснин не мог отвести взгляда от ее лица.

— Я не знаю, как он играет сейчас, — сказал Веснин, — но мальчиком я видел его в роли Гамлета. Он и тогда уже был довольно толст, но фехтовал отлично и все его движенья были живы, а голос мне и теперь нравится.

— Когда актер работает постоянно в одном театре, — сказала Рита, — то чем он становится старше, тем больше ценят, уважают его в коллективе. А этот гастролер думает лишь о себе, и потому противно слушать, когда он пытается поучать отношению к искусству.

— Через две минуты мой выход, — спохватилась Гонерилья.

— Мы будем рады видеть вас здесь в следующем антракте, — милостиво улыбнулась Веснину величественная Регана.

Когда молодые люди вышли из актерского фойе, Сидоренко сказал:

— Говоря откровенно, я не узнал бы Риты, так же как и она не узнала меня. Но с той минуты, как она отчитала своего короля, я уже никогда не смогу ее позабыть. Если бы ты только знал, Володя, какие прелестные она мне писала письма! Через каждое третье слово поминает систему Станиславского, Комиссаржевскую… Одним словом, видно, что человек действительно горит. Осенью она будет держать конкурсный экзамен в студию Московского народно-героического театра.

Анатолий Сидоренко

Веснин, слушая товарища, думал о том, что тот только вчера был на Владимирской улице, видел Веру, Надю, мать…

— Ты что так уставился на меня? — спросил Сидоренко. — Смотришь, как Ронин на табельную доску… Ты не обижайся. Это у нас поговорка такая. Ронин, в сущности, милейший человек, только на человека не похожий.

— Ты знаешь Ронина?

— Как, и тебе знакомо это примечательное явление? До чего узок мир!

— Да, — сказал Веснин, — если говорить об узком мире людей, интересующихся электромагнитными волнами, то Ронин явление в этом мире весьма примечательное.

— Еще бы! — подхватил Сидоренко. — Я тебе расскажу, как я с ним познакомился. У нас на аэродроме некий Рокотов испытывал новый обнаружитель самолетов, основанный на улавливании инфракрасного излучения от мотора. Вообще чепуха ужасная, но с такими наукообразными предпосылками, что сразу не раскусишь. Ронин для этого прибора что-то вычислял и в течение довольно длительного периода почти ежедневно приходил на аэродром обрабатывать измерений. Несколько раз он поднимался со мной в воздух. Доцент Рокотов появлялся на аэродроме не чаще, чем раз в две недели, обычно в дни получек. Он числился руководителем этой работы и регулярно расписывался в ведомости на получение зарплаты…

Раздался звонок к началу следующего акта. Молодые люди снова не пошли в зал — так увлечены они были разговором.

— Ронин, как я выяснил, — продолжал Сидоренко, — в штате не состоял, зарплаты не получал, а работал из чистого интереса к науке. Его шеф, то есть Рокотов, пред полагал, что институт заключит с Рониным трудовое соглашение и эту работу оплатит. Рокотов считал, что он это сумеет оформить задним числом. Словом, короче говоря, бухгалтерия института наложила свое запрещение на это предполагаемое соглашение. Работы прикрыли. Рокотову не так-то уж плохо пришлось. Он продолжал числиться в штате и получать зарплату. Но каково Ронину? Вот Рокотов и говорит Арнольду Исидоровичу: я, мол, из своих личных средств вам оплачу. Сказать: «Я расписался за вас в ведомости, возьмите ваши деньги» — он не мог. Он выше лжи. Ронин, как следовало ожидать, отвечает: «Что вы, какая может быть речь о ваших личных деньгах! Ведь вы работали для государства». А сам стоит под дождем в драных брезентовых туфлях.

Веснин вспомнил, что видел на ногах Ронина пилотские унты, что на стене в его комнате висела шинель с голубыми петлицами…

— Так это ты экипировал его?

— Слушай, — перебил Веснина Сидоренко, — а помнишь наш последний коробчатый змей, как он у нас в колодец упал и мы его гирькой с крючком хотели выудить?

— Это ты гирьку придумал, — засмеялся Веснин, — ты всегда изобретателем был. Я, помню, хотел связать пояса и спуститься.

Тут опять зазвенел звонок. Начался антракт, и Сидоренко побежал за кулисы.

К началу следующего действия приятели пошли в зрительный зал. Но они сидели в разных рядах, и каждый смотрел спектакль отдельно.

Когда поднялся занавес, на сцену вышли два человека в очень коротких и широких штанах и шелковых чулках. Поговорив между собою, они ушли. За сценой начали перекатывать на куске листового железа картошку. Веснину показалось, что гром звучит весьма натурально. Досадно было лишь то, что молния начинала сверкать после ударов грома.

Но вот на сцену вышел выгнанный своими дочерьми король, подаривший им свое королевство. На нем уже не было ни зубчатой короны, ни мантии. Так гремевший за кулисами старик теперь говорил почти шепотом, но каждое произнесенное им слово было отчетливо слышно Веснину:

В последнем антракте Сидоренко подошел к Веснину:

— Володя, не откажи в любезности. Пойдем сегодня после спектакля в ресторан. Я хочу пригласить Риту. Мне кажется, будет хорошо пойти нам всем вместе. Ты ведь умеешь рассуждать на эти тонкие темы, вроде сценической внешности и вообще о Гамлете…

После спектакля Веснин и Сидоренко, как было условлено, стали у актерского выхода. Рита вышла к ним немного расстроенная:

— Вас двое, а я одна…

— Мы можем пригласить, скажем, Регану, — сказал Сидоренко.

— Нет, это будет не по-товарищески. Ведь в спектакле нас занято было трое.

— В таком случае, — заявил Сидоренко, — я могу сбегать за одним своим приятелем летчиком.

— Хорошо, — повеселела Рита, — вы идите за летчиком, а мы переоденемся и придем прямо в ресторан. Ждите нас там.

Сидоренко потащил за собой Веснина, толкуя ему, что на аэродроме они непременно найдут какого-нибудь летчика, не возражающего против того, чтобы провести вечер, вернее — уже часть ночи, в ресторане «Поплавок».

— Так ты даже не знаешь, кого намерен пригласить?

— Нет, одна определенная кандидатура у меня намечена. Это мой приятель, который завтра летит в Москву. Но самое трудное — это заставить его побриться. Если он не захочет бриться, придется пригласить кого-нибудь другого.

— А я, пожалуй, — сказал Веснин, — пойду пока в клуб моряков, справлюсь насчет писем.

— Ночью справляться о письмах — глупость, — возразил Сидоренко, — а разбивать компанию — это свинство.

— Да я же приду в ресторан! Чего ты в бутылку лезешь?

— Ладно, иди в клуб, буди дежурного! — И Сидоренко ушел.

Веснин спустился к Приморскому бульвару и сел на свободную скамью.

«А прежде, в детстве, я непременно побежал бы с Толькой или он увязался бы за мною».

Идти в клуб так поздно в самом деле не было никакой необходимости.

«Письма! Какие письма? Откуда письма? Просто я хотел сбежать — и сбежал. Да, сбежал от друга детства, от Тольки Сидоренко».

Море гудело и ухало. Темные волны казались тяжелыми и тягучими, как жидкий асфальт.

Редко бывает, чтобы люди, не видавшиеся несколько лет, нашли друг в друге то, что ждали, то, что хотели бы видеть. Разочарование, часто сопутствующее встречам после длительной разлуки, легко объяснимо. Люди меняются непрестанно, и новые, выросшие из неясных намеков, черты характера кажутся при встрече незнакомыми, чуждыми. После разлуки приходится знакомиться заново, снова привыкать друг к другу, подогревать себя воспоминаниями детства.

Веснину вспомнился ролик, на котором два мальчика по очереди катались на площадке, что находилась неподалеку от здания «Присутственных мест» в Киеве. Ролик на правую ногу, с ремешком, много раз прошитым сапожной дратвой. Потом возник в памяти большой лист фанеры с нарисованной на нем решетчатой башней и размытыми кругами на ней:

НОВЫЙ АТТРАКЦИОН

ГРОМКОГОВОРЯЩИЙ РАДИОПРИЕМ МОСКВЫ!

И вот они с Толькой уже мечтают построить свой, первый в Киеве, любительский радиоприемник и самим, у себя дома, слушать Москву. В центральной детской библиотеке они разыскали брошюру: «Как самому построить катушки Румкорфа, трансформатор Тесла и искровую радиостанцию».

— Это не дело, — просмотрев брошюру, решил Толька.

Мальчики отважились снова пойти на метеостанцию к огненноволосому волшебнику, к Льву Дмитриевичу, которому в цирке так и не удалось показать Громкоговорящий радиоприем Москвы. Сверкнув стеклами очков, он посмотрел на ребят своими веселыми глазами и вытащил из стопы книг номер журнала. На обложке была изображена та же, что и на цирковом плакате, решетчатая башня. С ее вершины во все стороны летели искры.

— Радиолюбитель! — хором вслух прочли название журнала мальчики.

— Вернете, ребята?

— Чтоб нам с места не сойти! — поклялся Толька.

Конденсатор переменной емкости

Лев Дмитриевич перелистал журнал и показал статью: Самодельный любительский детекторный радиоприемник с настройкой вариометром. Позже уже ни одну книгу не читал Веснин с таким трепетом, с такой жадностью, Шутка ли! Оказывается, стоит лишь захотеть, и можно у себя дома — на Владимирской улице, в Киеве — слушать Москву.

— Первым делом нужны мачты, — решил Толька.

Мачты мальчики купили в гавани, у Днепра. Эти мачты были не так длинны, как те, что высились на метеостанции, или как те, что временно были установлены на крыше цирка для Громкоговорящего радиоприема Москвы. Но это были первые радиомачты на всей Владимирской улице.

Для детектора требовался кристалл свинцового блеска.

— Это можно из школьной минералогической коллекции взять, — предложил Сидоренко. — Я могу!

Но все же решили, что безопаснее будет сделать искусственный кристалл из свинца и серы, как это описывалось в журнале. Сера у Толи была. А свинец Володя раздобыл дома — срезал с синей суконной юбки матери свинцовые лепешки, которые были пришиты с изнанки к подолу, для того чтобы юбка была всегда хорошо оттянута книзу. Смешав свинцовые стружки с порошком серы, мальчики насыпали эту смесь в пробирку и разогрели над пламенем примуса. Над отверстием пробирки заколыхался синий огонек. Едкий, мерзкий запах заполнил всю кухню. Пробирка треснула, но среди осколков стекла нашелся маленький серый камешек — искусственный свинцовый блеск. У Веснина на указательном пальце навсегда остался след от тогдашнего ожога. Толе осколок раскаленного стекла попал в щеку у самого глаза.

«А ведь у него под глазом и сейчас еще видна узкая рубчатая полоска — это, верно, и есть тот самый шрам!»— обрадовался Веснин.

Обкладки для конденсаторов мальчики сделали из оловянной фольги. Сестры Веснина собирали для своих кукол «серебряные бумажки», которые оставались от четвертушек чая. Пришлось сестер «немного раскулачить», по совету того же Толи. На изоляцию конденсатора пошла вощеная бумага для компрессов, которую Володя позаимствовал в аптечном шкафчике матери.

Самой дорогой частью этой радиоустановки были телефонные трубки. Мальчики смогли накопить денег только на одну пару. Они разобрали оголовье, и каждый прижал рукой к уху черную чашечку. Провод между чашками был очень короткий, слушать одновременно двоим можно было, лишь упершись друг в друга лбами.

«Пи-и, пи-и, пи-и» — послышался знакомый комариный писк — сигналы искровых радиотелеграфных передатчиков. И это было все, что они могли услышать. Писк по временам то совсем пропадал, то слышался чуть громче. Мальчики испытывали свой приемник до глубокой ночи — пробовали разные отводы на катушке, тыкали заостренным концом стальной пружинки в разные точки серого камешка — кристалла сернистого свинца… Но ни музыки, ни речи услышать не пришлось.

— Не берет Москву. Надо ламповый приемник строить, — решил Сидоренко.

Постройка лампового приемника требовала больших расходов и потому затянулась на несколько месяцев. У Сидоренко всегда водились деньги; он жил с отцом, без матери, и отец выдавал ему деньги на завтрак. У Володи не было постоянных доходов. Пришлось ликвидировать кое-что из находившегося в его распоряжении движимого имущества. Несколько книг было снесено букинистам. Толя взялся продать реликвию детства — старый трехколесный велосипед и сумел выручить за него огромную сумму — червонец.

Прежде всего решили купить лампу «микро». На это ушло целых три рубля. Четыре с полтиной пришлось уплатить за три элемента типа «Геркулес» для накала этой лампы. Остатки, червонца растаяли очень скоро на так называемой «толкучке» Галицкого базара. Отчаянно торгуясь, мальчики покупали у старьевщиков винтики, контакты, проволоку для катушек.

К этому времени знания Толи и Володи по радиотехнике неизмеримо возросли. Два друга авторитетно толковали о регенеративных, сверхрегенеративных, рефлексных схемах.

Анодную цепь своего приемника они решили питать от аккумуляторов. Для пластин аккумулятора необходим был свинец. Володе удалось выменять всю свою коллекцию этикеток от папиросных коробок — тысячу штук — на свинцовую трубу от смывного бачка из уборной. Чтобы заряжать аккумулятор, сделали содовый выпрямитель. На это ушла алюминиевая сковородка из кухни. Больше всего хлопот было с переменным конденсатором. Ни меди, ни алюминия для пластин достать не удалось: посуда на кухне теперь зорко оберегалась. Но в чулане у Весниных нашлась старая цинковая ванночка. Володя изрезал ее на пластины. У Толи был большой пруток олова, и он взялся паять конденсатор:

— Завтра утром принесу готовый.

Но утром Толя не пришел, и вечером Володя отправился к нему на Фундуклеевскую улицу.

— Знаешь что, — заявил ему Толя: — я решил приемник у себя собирать. А то детекторный у тебя и ламповый тоже у тебя.

— Что же, и содовый выпрямитель, и аккумулятор, и элементы «Геркулес» к тебе тащить? Это не дело.

— Подумаешь, «Геркулес»! Мне отец сегодня три рубля дал, могу сам купить.

Вспомнив свой тогдашний приступ ярости, Веснин расхохотался.

— Разбирай конденсатор! — орал он тогда тонким, визгливым голосом. — Пластины в нем мои, ванночка моя была!

— Тоже сокровище — ванночка! — издевался Толька. — Я тебе три зажима дал и пробирки для анодного аккумулятора добыл! Подумаешь, ванночка!

Оба они вцепились в конденсатор; внезапно там что-то хрустнуло… Толька изо всех сил ударил Володю головой в живот. Мальчики барахтались на полу, пыхтели…

Тут Веснин опять не мог не улыбнуться, вспомнив, как он спускался по темной лестнице, вытягивая шею, чтобы не запачкала рубаху капающая из носа кровь.

— Ты смотри, на нашей улице не показывайся! — кричал ему вслед Толька.

И Володя отступил на свою, на Владимирскую улицу, под сень раскидистых большелистных каштанов. Деревья были очень старые. Их посадили еще при генерал-губернаторе Фундуклее, том самом, который проложил когда-то Фундуклеевскую улицу, ту улицу, куда Володе был дан совет не показываться. Колючие, игольчатые, как ежи, оболочки каштанов лопались, и то тут, то там с легким стуком падали на землю коричневые каштаны. Они были глянцевитые, с чуть вдавленной, похожей на оттиск ногтя серой верхушкой. Володя любил собирать эти твердые круглые плоды. Но теперь он шагал, отбрасывая ногой прекрасные спелые каштаны:

— Погиб конденсатор! Не собрать теперь приемника… Вот тебе и «говорит Москва»!

Вернувшись домой, он все же зарядил аккумулятор, поплевал на пальцы, приложил их к клеммам аккумулятора, чтобы проверить напряжение, и вздохнул.

«Нет, все кончено! Без конденсатора приемника не собрать…»

«Точно такое же чувство было у меня, — подумал Веснин, — когда я возвращался от Горбачева с ионосферной станции. Все пропало, импульсного прибора мне не создать… Но вот этот прибор создан, а в главке никто этим вопросом не интересуется… Расширить работы на свой страх и риск Жуков не разрешит…»

На другом конце бульвара играл оркестр. Исполняли вальс «На сопках Маньчжурии».

«Без конденсатора приемника не собрать», — так думал Володя Веснин, вернувшись домой с Фундуклеевской улицы.

Но утром он решил переделать схему так, чтобы обойтись без конденсатора переменной емкости. В последнем номере журнала Радиолюбитель был описан одноламповый приемник Микросолодин с настройкой металлом. И когда Володя обдумывал, что легче будет изъять из домашнего хозяйства: медную крышку от чайника или один из мельхиоровых подстаканников, чтобы сделать настроечный экран, раздался стук в дверь.

Володя открыл. На лестничной площадке стоял Толя и плевал в пролет. В руках у него был переменный конденсатор. Толя взглянул на Володю и отвернулся.

— Я подпаял все пластины на конденсаторе и проверил его — замыкания нигде нет, — сказал он, снова плюнув в лестничный пролет.

— А я сегодня все утро анодный аккумулятор заряжал. Здорово напряжение дает! Пробовал одним полюсом на язык — до сих пор во рту кисло!

Через полчаса монтаж приемника был в разгаре.

— Ты только не перепутай концов от накальной батареи и от анодного аккумулятора, а то лампу сожжем, — командовал Толя.

Мальчики снова уперлись лбами друг в друга, прижали к ушам черные раковины телефонов. Там слышалось шипенье.

— Еще, еще давай! — кричал Толя. — Обратную связь увеличивай!

Шипенье усилилось. Что-то щелкнуло и, как тогда на метеостанции, в телефонах открылось незримое окно в гулкий океан. Несметные волны звуков прихлынули к ушам. Володя тихо поворачивал конденсатор, и побежала разноголосая вереница волн. Разнотонные писки, голубиное стонущее воркованье… Но вот из этого хаоса возник и окреп отчетливо и твердо выговаривающий слова красивый мужской голос:

«Говорит Москва!»

— Москва… — шепотом повторил Володя.

— Москва! — закричал Толя. Да, Москва. Это была Москва…

*

«А теперь возможность не только слышать, но и видеть по радио стала реальностью, — думал Веснин. — Современное движение науки и техники производит впечатление какого-то взрыва по сравнению со всем достигнутым в длинные вереницы предыдущих столетий».

Слушая монотонный гул волн и звучание отдаленного оркестра, Веснин размышлял о тех далеких доисторических временах, когда люди впервые овладели огнем.

«С тех пор возникали и рушились царства, достигли своего высшего расцвета и пали Египет, Греция, Рим, Византия… И только в начале второго тысячелетия нашей эры люди научились превращать в механическую работу энергию, освобождаемую при химических реакциях горения, — был изобретен порох… А Сидоренко славный малый, «свой в доску», — заключил свои размышления Веснин и встал со скамьи. Он раскаивался, что не пошел с Анатолием на аэродром, и было неловко перед самим собой за то, что так долго колебался: идти на ужин в «Поплавок» или не идти.

Он направился было прямо туда, но, подумав, что Сидоренко, верно, еще не успел вернуться с аэродрома, решил сначала, на всякий случай, заглянуть в клуб.

К удивлению Веснина, его действительно ожидало письмо, посланное из Ленинграда авиапочтой, очевидно, следом за ним, вдогонку. Это писал начальник лаборатории завода Кузовков:

Дорогой Владимир Сергеевич, пишу вам скорее для того, чтобы доказать свою преданность магнетрону и тем поднять вам настроение перед докладом, чем для информации; однако новости кое-какие все же есть. В ближайший вторник в Москве, в главке, состоится совещание по радиодистанциометрии. Насколько мне известно, вопрос о магнетронах там не собираются поднимать. Прошло предложение Евгения Кузьмича Горбачева строить установки на коротких волнах, то есть, с нашей точки зрения, это волны длинные — метровые. В установках хотят применять триодные генераторы.

Я считаю, что наше дело правое, и рано или поздно мы все же это докажем. Вы, вероятно, знаете, что сын Пантагрюеля Гаргантюа находился во чреве своей матери вместо девяти одиннадцать месяцев, зато и родился великаном и сразу вместо «уа-уа» завопил «буа-буа», то есть на чистейшем французском языке потребовал водки.

Я хочу вас подготовить к тому, что с магнетроном придется еще долго выжидать, но нам нечего огорчаться таким исходом дела. «Что могли бы вы привести на этом совещании в пользу своего подзащитного?» — как говорит наш общий знакомый инженер Муравейский.

У нас нет бесспорных доказательств в пользу сантиметровых волн против метровых и в пользу магнетрона против триодов.

А посему постарайтесь использовать хорошенько свое пребывание на юге. Купайтесь, загорайте и не подражайте тому черту, который не пил, не курил, а все же в ад угодил.

Жму руку, ваш С. Кузовков.

Прочитав письмо Кузовкова, Веснин готов был сию минуту мчаться в Москву. Потом он подумал, что совещание должно состояться на следующий день, и поездом на это совещание уже никак не поспеть. Перечитав письмо еще раз, Веснин понял, что вообще ему ехать действительно не с чем.

Если бы найти веские доказательства в пользу сантиметровых волн, если бы, кроме личного убеждения, что магнетроны лучше триодов, можно было бы привести убедительные экспериментальные данные… Нет, пока в пользу магнетронного генератора Веснин не мог привести ни одного убедительного доказательства…

В ресторане «Поплавок»

Первым в ресторан явился Сидоренко. Его знакомый летчик дал обещание, что пойдет побриться на вокзал. В городе парикмахерские были уже закрыты.

Сидоренко стоял у окна и смотрел на воду. Свет из окон дробился на волнах. Желтые блики колебались, бежали к берегу, гасли. Но как только гряда волн выбегала из полосы отраженного света, блики вновь возникали на новых группах волн. Море вздымалось, с грохотом падало вниз. А свет из окон все дробился на волнах, не исчезал, не смывался…

Сидоренко помнил мать Веснина молодой и прекрасной. Он вспоминал, как учился в ее классе и как в день 8 марта ученики поставили ей на стол фиалки в граненом стакане. Она была их любимым, даже обожаемым преподавателем. Чем достигла она такой преданности, такого уважения со стороны учеников? Этого Сидоренко не мог бы и сейчас определить, но он хорошо помнил, с каким волнением ждал ее вызова к доске или ее взгляда.

Он помнил, как Лариса Евгеньевна пришла к ним домой, когда они с отцом вернулись с похорон матери. На окне у Толи стоял ящик, в котором он проращивал горох. Одни горошины лежали, разделившиеся на две дольки, из них дугой тянулся к земле белый нежный корешок. Другие уже пустили вверх два зеленых листика.

«Горошина уже не живет, — говорила Лариса Евгеньевна Толиному отцу, — а растеньице тянется к солнцу, на нем будут цветы, в цветах завяжутся плоды…»

Потом они с отцом вспоминали, как тяжело этой зимой болел Толя скарлатиной.

«Для нее было бы ужасно потерять единственного ребенка, — говорила Лариса Евгеньевна. — Нет существа несчастнее, чем мать, у которой погибло дитя… Для нее это было великой радостью, что Толя выкарабкался. Надо за ним последить. Он еще не совсем оправился с зимы».

«Все это, конечно, не к чему рассказывать Володьке, — думал Сидоренко. — Но все же подготовить его надо. Пусть знает, что мать смертельно больна».

Сидоренко казалось, что Регана заинтересовала его товарища. И Толя боялся, что Веснин может после конференции еще задержаться здесь и не сразу поехать в Киев.

«И в этом будет моя вина, — думал Сидоренко, — надо было мне его предупредить. Я скажу ему, что жизнь человека подобна волне. Она бежит, вздымается и затем неизбежно падает, разбивается… Я скажу это ему сейчас же, как только он войдет. Не к чему заставлять его развлекаться в то время, как у него мать так тяжело больна».

Когда Сидоренко в своих мыслях дошел до этого решения, к нему приблизился официант — красивый старик в черном фраке и с салфеткой на руке. Сидоренко попросил приготовить ужин на шесть человек.

— На шесть персон? — почтительно переспросил официант.

— Какие там персоны! Просто товарищеский ужин.

— Угодно ужин обыкновенным порядком или ужин экстра?

— Пожалуй, — сказал Толя, — можно бы и экстра, если только это не того… Я, видите ли, нахожусь в командировке…

— Гастроном с ограниченным состоянием, — все так же почтительно продолжал официант, — должен полностью довериться лицу, знающему толк в данном предмете. Этим будут избегнуты лишние траты и удовлетворен самый тонкий вкус.

— Совершенно верно! — обрадовался Сидоренко. — Я невежда в области гастрономии: ем все, без всяких прихотей.

— Кто назовет гастрономию прихотью, тот жестоко ошибется. Что же касается ужина, то нам следует знать: отдаете ли вы предпочтение потаж консоме или потаж пюре? Ибо от этого будет зависеть меню.

— Есть вопросы, — сказал Сидоренко, — в которых я разбираюсь, но консоме и пюре — это не по моей части.

— Каждый хозяин, дающий ужин, — возразил старик, — трудится умственно, иногда очень долго, изыскивая способ, как бы в этот раз получше принять своих многочисленных гостей, заинтересовать их неожиданною новостью в удачном убранстве стола. Умелое устройство ужина обнаруживает искренность и внимание хозяина к гостям и надолго оставляет в их сердцах сладостное впечатление.

— Ладно, — поморщился Сидоренко.

— Молодой человек, — торжественно продолжал старик, — я был Chef de cuisine Санкт-Петербургского дворянского собрания, а также князей Паскевича и Витгенштейна.

— С моей стороны, — сказал Сидоренко, — будет пока лишь одно пожелание: поставьте несколько бутылок лучшего пива.

Когда стол был накрыт и пиво поставлено, Сидоренко увидел входящего в зал Веснина.

— Тень Ронина меня усыновила, — продекламировал Толя, с удивлением взглянув на растерянное лицо товарища, — Исидором из гроба нарекла. Что с тобой, Володька?

— Я получил письмо, которое меня очень взволновало. Боюсь, что сегодня буду не очень веселым членом компании.

Сидоренко встал. Он подумал, что письмо это непременно из Киева и что в письме содержится ужасное известие.

Он подошел к Веснину и обнял его за плечи:

— Володя, ты не один… Знаешь, мне тоже…

— Ты вряд ли что-нибудь в этом поймешь, — сказал Веснин, — но для меня это большой удар… Конечно, я буду работать, буду делать то дело, которое считаю своей обязанностью, но, признаюсь, мне страшно. Страшно идти против течения…

Веснин вынул из кармана письмо и показал товарищу.

Сидоренко пробежал письмо и сначала действительно ничего не понял. Он ожидал совсем иного. Но, прочитав письмо вторично, Сидоренко закричал:

— Триодные генераторы! Да ведь это те самые близорукие приборы, которые я испытывал! Нет, Володя, этого допустить нельзя. Это будет с нашей стороны вредительство, если мы допустим, чтобы их утвердили.

— Ты испытывал триодные генераторы? — на весь зал завопил Веснин.

Оба молодых человека проявили такое бурное волнение, что бывший Chef de cuisine Дворянского собрания, а также князей Паскевича и Витгенштейна счел нужным подойти к столику. К своему удивлению, он убедился, что жигулевское пиво все еще стоит на том же месте, куда он его поставил, и все бутылки еще закупорены. Успокоившись относительно этого столика, старик направился в другой конец зала, где разговор шел также несколько оживленнее, чем это принято в общественных местах.

— Локатор на метровых волнах оказался совершенно непригодным для самолета, — повторял Сидоренко.

В потоке беспорядочных восклицаний в конце концов выяснилось, что Сидоренко работал летчиком-испытателем в лаборатории Горбачева.

— В прошлом году я был пассивной мишенью, и за мной следили радиолучом с наземной установки.

— Так это ты был Фиалка? — снова воскликнул Веснин. — Я ведь был у вас, когда испытывали прибор я свой.

— Ну да. А в этом году Горбачев стал испытывать локатор, предназначенный для работы на самолете. На приборной доске у меня установили ответчик — электронно-лучевую трубку, на экране которой получалось светящееся изображение отраженного сигнала. На крыльях самолета укрепили направленные антенны. Они были очень громоздкие, сильно уменьшили мне скорость и маневренность. Моя самолетная антенна похожа на меч пилы-рыбы, — рассказывал Сидоренко, — и все же у нее слишком мала направленность. Волны идут не только вперед на цель, но и назад и вниз на землю. Вниз идет меньшая часть, нежели вперед, но земля — это такая огромная цель, что отражение от земли забивает, засвечивает отражение от маленькой воздушной цели. Этот аппарат Горбачева может обнаружить только такую цель, которая находится на расстоянии меньшем, нежели ее высота над землей. А при бреющем полете «поле зрения» ничтожно…

— Ясно, что надо было применить более короткие волны, — перебил Веснин. — Если бы вместо ваших метровых волн взять сантиметровые, то и антенны не нужны были бы такие громоздкие и направленность луча получилась бы более острая.

— Совершенно верно, — согласился Сидоренко. — Я хоть и не такой уж сильный радист, но я то же самое говорил Горбачеву. Но он мне объяснил, что в настоящее время подходящих генераторов сантиметровых волн не существует…

— Неверно, — снова перебил Веснин.

— Что-то он, кажется, говорил о магнетронах, — продолжал Сидоренко, — точно не помню, но скорее что-то отрицательное, а не положительное… Я с ним как раз довольно крупно поговорил перед отъездом сюда. Я считал, что в таком виде прибор бесполезно дальше испытывать. Если вражеский самолет будет идти на небольшой высоте, этот прибор будет совершенно бесполезен. Горбачев мне возражал, что зато на больших высотах все же кое-что можно обнаружить…

— Да слушай, Толька, это все совсем не так. Когда я был у Горбачева впервые осенью, тогда у нас на заводе существовали действительно только магнетроны непрерывного действия и относительно малой мощности. Но потом мы построили образцы импульсных приборов. На волне десять сантиметров мы получаем огромные мощности…

Веснин, заговорив о магнетронах, уже не мог остановиться. Он стал называть веса, коэффициенты полезного действия. Сидоренко перебивал его и вопил, что теперь ему все окончательно ясно, что если они это дело так оставят, то их самих надо кормить только сеном.

Они оба так шумели и размахивали руками, что официант снова подошел к ним и на этот раз посмотрел не только на стол, но и под стол. Однако и там пустой посуды не оказалось.

Увлеченные разговором, молодые люди не заметили, как к столику подошли три молоденькие, очень милые девушки, которых, однако, никак нельзя было заподозрить в королевском происхождении, хотя одна из них так и не смыла темно-синей краски с век и мочки ушей у нее были немного слишком розовыми.

— Мы вас уже давно ждем! — засуетился Сидоренко. — Маргарита Витальевна, будьте хозяйкой. Закажите, если чего тут не хватает, угощайтесь, требуйте пирожное, мороженое… А мы тут с товарищем сейчас докончим разговор… Не смущайтесь, это друг моего детства Веснин… Будьте как дома.

— Катя Загорская, Арфик Ваганова, — представила Рита своих подруг.

— Ваше здоровье! — сказал Сидоренко, откупоривая бутылки.

Но разлить пиво он позабыл. Мысли его были заняты прибором, который, оказывается, может работать на сантиметровых волнах. Между тем пиво, пенясь, бежало из бутылок на скатерть.

— Который же из двух математик? — спросила Загорская, хихикнув точь-в-точь, как хихикала дочь короля Лира — Гонерилья.

— Слушай, Володя, — сказал Сидоренко, — ты завтра должен быть на совещании в главке. Этот мой парень, которого мы ждем, завтра летит в Москву; я уговорю его.

— Но я обязан здесь докладывать на конференции, я ведь от завода послан.

— Все пропало! Без конденсатора приемника не собрать!.. Девушки, девушки, — спохватился Сидоренко, — наполним бокалы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!

И Сидоренко на этот раз действительно наполнил бокалы пивом.

— Я придумал, — сказал Веснин. — Можно попросить сделать доклад Цветовского. Это один наш инженер. Он остановился в той же гостинице, где я.

— Идем к нему немедленно! — поднялся из-за стола Толя.

Тут в дверях появилась сильно напудренная физиономия только что побрившегося летчика.

— Вот кстати! — приветствовал его Сидоренко. — Есть срочное дело…

— Позволь, Анатолий, — перебил Веснин. — Сначала познакомь между собой наших гостей.

— Ах, да! Само собой разумеется, — спохватился Сидоренко. — Это как раз те самые королевские дочери, о которых я тебе говорил, — обратился он к летчику. — И если бы ты был на спектакле, то сам увидел бы их при орденах и знаках различия.

— Весьма сожалею, — начал летчик, крепко стиснув руки Кати-Гонерильи, — что не имел чести, — продолжал он, схватив руку Арфик Вагановой, — лично присутствовать в театре, — заключил он, потрясая руку Риты.

— А теперь идем с нами, — сказал Сидоренко, взяв летчика под руку. — Дело есть.

— Простите, — обратился Веснин к актрисам, — мы сию минуту вернемся.

И молодые люди покинули ресторан «Поплавок».

Гонерилья продолжала еще некоторое время принужденно хихикать. Регана сидела с видом царственного равнодушия. Рита плакала.

— Я же говорила вам: одевайтесь скорее, — рыдала она, — я же предупреждала, что они могут, ожидая нас, выпить лишнее, я же рассказывала вам о том, как он однажды ночью собирал фиалки…

— Идемте отсюда! — решительно сказала Катя Загорская.

Но как только они поднялись, перед столиком вырос красивый розовый старик во фраке, с салфеткой, перекинутой через плечо:

— Mille pardons, Masdames!^[9] Стол был заказан на шесть персон. Первое — Potage purée d'écrevisses au riz, то есть суп — раковое пюре с рисом, а к сему petites crepinetts grillées, то есть пирожки крепиньеты, жареные на ростре, а затем следует, как положено, labardan à la bechamel, сиречь лабардан под бешамелью…

— Можете не переводить, — молвила Регана, — же компран франсе^[10].

— Mille pardons, — залепетал официант грассируя, — стол был заказан pour six personnes^[11].

— Трэ бьен,^[12] — все с тем же акцентом, далеким от парижского, и с тем же апломбом продолжала Арфик, — сколько у вас там на счете?

— Жигулевского шесть бутылок, консоме а ля рен могадор н дамский сабайон… Это было отдельно заказано.

— Же деманд комбьен, компрене ву?^[13]

— Арфик, ты гениальная актриса! — прошептала Рита.

— Типичная Коонен, Коонен в роли Адриенны Лекуврер,^[14] — признала так же тихо Катя Загорская.

— Сколько на счете? — засуетился официант. — Это можно, это сейчас.

И он принялся спешно карандашиком вычислять в маленьком блокноте.

Оставим же на время трех девушек с многоопытным официантом, который, конечно, не выпустит их из ресторана до уплаты счета, и последуем за тремя молодыми людьми.

— Какого черта я брился? — в который уже раз спросил летчик, когда Сидоренко остался с ним наедине в вестибюле гостиницы. (Веснин заявил, что будить Цветовского он пойдет один.) — Какого дьявола меня погнали бриться? — повторял летчик.

Сидоренко, как мог короче и убедительнее, рассказал ему о магнетроне и о совещании в Москве, на котором Веснин должен быть во что бы то ни стало.

— Ладно, приходите к шести утра на аэродром, я выпишу на вас пропуск, — угрюмо произнес летчик, потирая свои гладко выбритые щеки.

— Ну, иди с миром, — вздохнул Сидоренко, — катись.

Веснин покидает совещание по электротермии

Не сразу решился Веснин постучать к Цветовскому. Ведь был уже первый час ночи. В нерешительности взялся Веснин за ручку двери. Полированный шар легко повернулся с чуть слышным скрипом.

— Входите, входите! — раздался голос Цветовского. В комнате горел свет. Цветовский был уже в постели, поверх одеяла лежали чертежи и схемы. На соседней кровати громко храпел Мухартов. Его верхняя губа в «наусниках» опускалась и вздымалась в такт его ровному дыханию.

— Я был уверен, что вы зайдете ко мне, — сказал Виктор Савельевич Веснину. — Вам Илья Федорович, вероятно, достаточно подробно описал, какие у нас тут осложнения. У них на рации тут огромный запас газотронов старых выпусков, еще моей конструкции, до того, как ее успел испортить Женя Моторин…

Веснин вспомнил, как резко охарактеризовал Дымов эту конструкцию Цветовского, но сдержался и промолчал.

— И из всех этих газотронов, — продолжал Цветовский, — я не могу выбрать комплект, который работал бы без обратных зажиганий. Сегодня у меня совсем руки опустились. И вот теперь я лежу и думаю: что же мне еще предпринять? Вы ведь тоже занимались обратными зажиганиями. Вот почему я надеялся, что вы непременно зайдете и мы посоветуемся. Я не гасил света, чтобы не уснуть. Илья Федорович сказал мне, что вы в театре. Вот я и ожидал, что после театра вы непременно зайдете ко мне.

Веснин понял, что сейчас бесполезно было бы говорить с Цветовским о чем-либо, не касающемся обратных зажиганий в выпрямительных установках. Со свойственной ему добросовестностью он стал обдумывать создавшееся у Цветовского положение.

— Я уж пробовал и токоограничивающие сопротивления, как те, что вы на станции Медь на тяговой подстанции ставили, — говорил Цветовский. — Толчки тока, конечно, уменьшились, но все равно обратные не ликвидировались…

— Знаете, Виктор Савельевич, — сказал наконец Веснин, — запас газотронов, вы говорите, здесь большой. Я бы переделал установку на последовательное включение газотронов. Вместо каждого газотрона включил бы по два последовательно.

— Но у меня тогда вдвое возрастут потери энергии.

— Потери в вентилях теперь составляют две десятых процента, — возразил Веснин, — а если они возрастут вдвое, это все равно будет меньше половины процента. Потери же в токоограничивающих сопротивлениях у вас составляют пять процентов.

— Ну, а будет ли напряжение равномерно распределяться между последовательно включенными вентилями, если не применять делителей напряжения?

— Да ведь этоподтверждается статистикой, что при последовательном включении вероятность обратных зажиганий значительно уменьшается. Если вы, Виктор Савельевич, читали обзоры нашей внезаводской инспекции, то там они это всегда отмечают.

Но Цветовский приводил всё новые и новые доводы против последовательного включения.

Веснин сначала терпеливо отвечал на каждый из них, потом стал раздражаться.

— Виктор Савельевич, конечно, это не уравнение первой степени с одним неизвестным, которое допускает только одно-единственное решение. Всякая инженерная проблема может быть решена бесчисленным количеством разнообразнейших способов. В данных конкретных условиях то, что я вам предлагаю, мне кажется самым рациональным. Но, конечно, вы вправе принимать любое другое решение.

— Вообще говоря, я уже думал об этом последовательном включении, — глубокомысленно заметил Цветовский.

Веснин невольно улыбнулся, вспомнив наставление Мочалова: «Не говорите: я думал».

— Вы извините меня, Владимир Сергеевич, — продолжал Цветовский, — я всегда так поступаю, если мне кажется нечто очень легким, доступным и желательным. Я в таких случаях стараюсь привести доводы, которые могли бы заставить меня от такой находки отказаться. Делаю я это для вящей крепости. Что крепко, того и купоросом не возьмешь. А что начнет поддаваться, от того я и отказываюсь. Видите, ваше предложение, хотя оно и весьма примитивно, не поддалось. Теперь позвольте вас поблагодарить. Очевидно, сегодня, впервые за все время этой командировки, я усну спокойно. Прошедшую ночь я по здешним кладбищам бродил, чтобы хоть немного раз влечься… Я вообще любитель этого дела — изучаю надгробные надписи. Вот и вчера любопытный памятник попался.

Цветовский выдвинул ящик ночного столика, достал оттуда записную книжку, перелистал ее и, найдя нужную страницу, прочел:

— «Дорогому Бене, которого я встретила на улице Дюка Ришелье и была ему верной женой в течение двух лет и семи месяцев. Беня, помни одну меня, как я лишь одного тебя буду помнить».

Но Веснин даже не улыбнулся.

— Виктор Савельевич, — сказал он, — а ведь я шел к вам по своему личному делу. Хотел просить вас доложить вместо меня на конференции о наших сварочных прерывателях.

— Узнали, что Рокотов руководит секцией, и испугались?

— Нет, признаться, я этого даже не знал. Мне просто позарез надо завтра быть в Москве.

— Глупости какие вы говорите! Как это можно быть в Москве, когда вам предстоит такая честь? Доклад на Всесоюзном совещании — это огромная честь. Я, например, еле выпросил для себя гостевой билет. И то дали потому только, что я сослался на вас: наш, мол, инженер докладывает.

— Виктор Савельевич, — взмолился Веснин, — завтра совещание в главке! От моего присутствия зависит судьба магнетрона. — И, не дав Цветовскому возразить, Веснин продолжал: — Создалось положение, что в главке могут недооценить важнейших преимуществ магнетронных генераторов. Я только сегодня сам уяснил себе истинное положение вещей благодаря разговору с летчиком-испытателем, — который оказался моим другом детства… Возможность получить направленный узкий луч при излучателях малых габаритов — это поистине неоценимое качество сантиметрового диапазона…

Цветовский спустил на пол босые ноги, задрапировался одеялом наподобие римской тоги и, сокрушенно глядя на Веснина, сказал:

— Молодой человек! Моя жена очень честолюбива. Олимпиада Макаровна в этом, как и во многом другом, подобна леди Макбет. Ей было бы очень приятно видеть мою фамилию в списке докладчиков на этой уважаемой конференции. Но я не был, не есть и не буду Макбетом. Я не намерен потворствовать вашей минутной прихоти. Я отказываюсь от предложенной мне чести!

Цветовский сел на кровать, подобрал ноги и натянул на себя одеяло до самого подбородка.

Веснин, исчерпавший одним залпом все свои доводы, теперь мог только робко возразить:

— Но ведь речь идет не о борьбе за власть, как это было в истории с Макбетом. Я обратился к вам, как к товарищу по работе…

— Я был бы плохим товарищем, Владимир Сергеевич, если бы не сделал все от меня зависящее, чтобы переубедить вас. Есть у вас авторское свидетельство на магнетрон? Нет и быть не может. Это дело очень щекотливое, тут очень трудно установить чей бы то ни было приоритет. Я тоже, как вам известно, когда-то над этим размышлял. И вы меня не убедите, что эти многокамерные магнетроны, с которыми вы работали, имеют особые преимущества перед многоразрезными, которыми занимался я… Но стоит ли говорить об этом? Одному приходится рыть землю носом для фундамента здания, а другой является, когда все готово, и ставит монумент у входа. После этого все говорят: «Гениально задумано. Этот монумент завершает архитектурный ансамбль. Без него здание не имело бы вида». Но, Владимир Сергеевич, неизвестно, позволят ли именно вам воздвигать монумент или это поручат другому, не поблагодарив вас за инициативу… Магнетрон — это вопрос личного счастья, удачи. Совершенно неизвестно, что вам даст присутствие на совещании в главке. А со сварочным прерывателем у вас дело верное. У вас на него есть авторская заявка. Вам предложено защищать приоритет свой и завода в отношении оригинальной конструкции нового, полностью отечественного аппарата. Прерыватель этот, говоря современным языком, вполне диссертабельная вещь. Доклад — это уже шаг к ученой степени. А вы влезли в этот магнетрон, как червяк в хрен, и думаете, что нет на свете овоща слаще.

— Виктор Савельевич, вы уже привели слишком много доводов. Выслушайте теперь меня…

— Нет, нет, — перебил Цветовский, — я еще не кончил. Вам кажется, что прерыватель — это маленькое дело, а магнетрон большое. Но я, например, в этом не уверен. И если даже покойный Мочалов был прав, то тем более вам не надо ввязываться в это дело. Гни дерево по себе… Репутация инженера создается именно на таких всесоюзных конференциях, как здешняя, а не на драках в канцеляриях главков. Создайте себе имя, и, поверьте, тогда вам легче будет заниматься и магнетроном, если захотите. Труды конференции будут издаваться. Оратора слышнее, когда он стоит выше толпы. А это не так просто — напечатать свою работу. Я больше года готовил большой обзор по газотронам и тиратронам. А Студенецкий взял и в своем справочнике поручил этот раздел Муравейскому. Так я и остался со своими сочинениями при пиковом интересе…

— Виктор Савельевич, — застонал Веснин, — если вы не согласитесь сделать доклад вместо меня, я вам никогда в жизни этого не прощу! Вся моя надежда была на вас!

— Хорошо, — снова поднимаясь с постели, произнес Цветовский, — хорошо. Я сделаю по вашим тезисам доклад. Но запомните, Владимир Сергеевич: я честно привел вам все «про» и «контра».

И хотя голос Цветовского звучал торжественно, а поза была весьма величественна, Веснин расхохотался. Виктор Савельевич от волнения сбросил с себя одеяло, и его тощая, длинная фигура выглядела очень комично в короткой голубой майке и трусах.

Виктор Савельевич взглянул на себя в большое зеркало, вделанное в шкаф, и выпятил свою узкую грудь.

— Что же, — произнес он, — для своего возраста я еще довольно хорошо сохранился…

Как только Веснин появился в вестибюле, Сидоренко вскочил со скамьи и кинулся ему навстречу.

— Резонанс получился! — отрапортовал Веснин.

— Тогда рассчитывайся за номер, складывай чемодан, бери паспорт, а я побегу выручать девушек. Я там такие консоме закатил, каких сам еще в жизни не пробовал. Оттуда забегу за тобой.

Остаток ночи Веснин натаскивал Цветовского.

Виктор Савельевич пил попеременно то крепкий чай, то крепкий кофе и задавал Веснину каверзные вопросы.

Веснин добросовестно старался ответить, а иногда, поставленный в тупик, краснел и говорил, что это к теме выступления не относится.

— А если мне такой вопрос зададут, должен я на него ответить или нет? — ехидно спрашивал Цветовский.

И они вместе пытались найти ответ на коварный вопрос.

Потом Веснин разложил на полу рисунки и чертежи к докладу: схемы, общие виды, многочисленные графики. Инженеры ползали на коленях по полу, обсуждая и сопоставляя их. Сначала они это делали при свете ламп, затем при свече, так как электричество в гостинице в целях экономии выключалось на ночь.

Когда взошло солнце, Цветовский заявил, что ему все ясно и что теперь он хочет прогуляться по одному из облюбованных им кладбищ, чтобы там, в спокойной обстановке, все еще раз основательно продумать.

Тем временем в гостиницу явился Сидоренко и стал рассказывать о том, что произошло с ним этой ночью.

Оказывается, когда он наконец пришел к «Поплавку», ресторан был уже закрыт. Ночной сторож сказал, что он видел, как перед закрытием из ресторана вышли три девушки. Одна была очень важная, с большими глазами. Их вел мужчина в форме — кажется, милиционер.

Получив такую информацию, Сидоренко кинулся в отделение милиции. Дежурный ему ответил, что за ночь были задержаны и девицы и молодые люди, но никто из них не интересовался товарищем по фамилии Сидоренко. И что хотя означенный товарищ весьма интересуется фамилиями задержанных лиц, таковые (фамилии, не лица) не могут быть сообщаемы всякому интересующемуся. Его заверили, что если он почему-либо понадобится, то его известят и вызовут даже из Ленинграда, Но это произойдет только в том случае, если в милиции сочтут это необходимым.

После этого Сидоренко решил отправиться к Дому крестьянина, где остановились актеры гастрольной труппы. Там ни в одном окне не было света, и, немного походив вокруг дома, он так и не решился позвонить.

— Теперь мне остается лишь одно — отправить тебя в Москву. Я уже не помышляю о том, чтобы в дальнейшем продолжать переписку по вопросам искусства.

— Мы обязаны сейчас же пойти к директору труппы, — остановился посреди улицы Веснин. — Надо сию минуту разбудить его и рассказать, как, по нашей оплошности, три ведущие актрисы очутились в милиции. Надо оправдать ни в чем не повинных девушек в глазах их товарищей.

— Ты хочешь опоздать на самолет? Пошли на аэродром!

— Как это некрасиво получилось! — продолжал свои сетования Веснин. — Заказали ужин, пиво… Сбежали, не уплатив, а девушек оставили в залог… Порядочные люди так не поступают… — Веснин вытащил свой бумажник.

— Ты о своем предстоящем выступлении на московском совещании думай! — перебил товарища Сидоренко, отстраняя бумажник. — Деньги спрячь, они тебе нужней сейчас, чем мне. Тебе в Москве жить, билеты покупать. А это происшествие пусть тебя не волнует. И вообще напрасно ты так убиваешься. Рита мне сколько раз про Станиславского писала, как он своих актеров по всяким вертепам водил, когда собирался ставить пьесу Горького «На дне». Актеру необходимо изучать типаж. Что же это за актрисы, если ни разу в жизни милицию не посетили?

Знакомого летчика приятели застали еще спящим. Когда он вскочил, посетители обнаружили, что его лицо покрыто пятнами красного цвета разных оттенков, от розового до ярко-малинового.

— Что с тобой? — спросил Сидоренко.

Летчик посмотрел в зеркало и глубоко вздохнул.

— Жаль смывать! Эх, ребята, — продолжал он, — какие девушки бывают на свете, как превосходно изучили они систему Станиславского…

— Ты это о ком? — осведомился Сидоренко. Летчик отставил зеркало и взял полотенце.

— Не скрою, — вздохнул он еще глубже, — меня целовали…

— Не тяни! — перебил Сидоренко.

Летчик умылся, тщательно вытерся и снова заглянул в зеркало:

— Как вам известно, товарищи, я вчера побрился. Так? После того как Анатолий выпустил меня из своих цепких лап, я решил вернуться в «Поплавок». И, представьте, попал в самую точку.

— Так, значит, ты их выручил! — воскликнул просиявший Сидоренко.

— Когда я рассчитался с этим старым маседуаном под бешамелью, — поглаживая ладонью щеку, продолжал летчик, — девушки, все втроем, кинулись мне на шею. Я их всех трех держал в своих объятиях. Но это длилось лишь одно мгновенье, а затем все растаяло, как сон. Если бы не следы губной помады на моем лице, я мог бы поклясться, что все это мне только снилось…

— Так прими же еще один поцелуй от меня! — закричал Сидоренко. — А то, спрашивается, какого же черта ты брился?

— Ввиду того, что ты не знаком с системой Станиславского, — возразил летчик, — я предпочел бы обойтись без твоего поцелуя. Со своим начальством я уже говорил и получил разрешение взять твоего приятеля с собой в Москву.

Глава двенадцатая. КБ-217

Стечение случайных обстоятельств

В детстве Веснин читал сказку о двух студентах, заблудившихся в горах. На одной из вершин они увидели храм, а в храме — отшельника, сидевшего неподвижно.

«Как вы существуете, ведя столько лет такую однообразную жизнь?» — спросил один.

Второй молча смотрел на расписную стену храма, где были изображены девять небесных дев. Девятая, с челочкой на лбу, была неотразимо прелестна. Она подняла руку с цветком и поманила к себе студента. Тот шагнул и очутился в незнакомом городе, а дева, смеясь, манила его все дальше и дальше. Он следовал за ней по улицам, переулочкам к маленькому домику, расписанному красным лаком и золотом. Здесь они были так счастливы, что студенту казалось, будто он не жил до этого и не будет жить после, ничего не существовало прежде и ничто не произойдет впредь. Вдруг он услыхал топот тяжелых, подбитых гвоздями сапог, раздался свист ременной плети, и студент увидел покрытое черным лаком лицо воина в железных латах. Юноша испытал такой страх, что казалось ему, будто он вовсе не существовал прежде и ничто для него уже невозможно впредь. В ужасе он открыл глаза и увидел отшельника, который отвечал на вопрос, заданный первым студентом:

«Насчет однообразия скажу вам — это зависит от обстоятельств. Порой случается, что, взмахнув ресницами, успеешь прожить не одну, а несколько жизней».

Об этой сказке думал Веснин, после того как расстался с Сидоренко. В шесть часов утра он ступил на борт самолета, который мгновенье спустя оторвался от земли и стал набирать высоту. В одиннадцатом часу того же дня Веснин уже выходил из ворот Московского аэропорта, отсюда на такси он помчался в главк.

Но попасть на совещание было не так просто: его фамилия не значилась в списке участников. Пришлось побегать вверх и вниз по лестницам, добиваясь в различных отделах Главного управления пропуска на право присутствовать на совещании.

Тем временем Евгений Кузьмич Горбачев успел закончить свой доклад и ответить на все вопросы, выкурить в перерыве несколько папирос, выпить чаю и приготовиться к тому, что он предполагал услышать от товарищей, высказавших желание выступить по докладу.

Как раз к началу прений попал наконец в зал Веснин. Он не мог и теперь еще получить слова — до него записалось двенадцать человек. В зале уже зажгли люстры, а за окном было совсем темно, когда Веснин получил возможность говорить о докладе, которого он не слыхал. На выступление было дано пять минут. Но Веснин говорил и отвечал на вопросы почти целых три часа.

Совещание закончилось поздно.

У Веснина пропал голос, пот струился по лицу, и он вытирал лоб и щеки почерневшим, мокрым носовым платком. Он ничего не ел со вчерашнего дня, он утром в первый раз в жизни поднимался в воздух, и самолет не был приспособлен для перевозки пассажиров, там не было ничего, кроме пространства за бортом, куда можно было сплевывать подступавшую к горлу рвоту. Эту старую грузовую машину качало и бросало всю дорогу — погода не была в то утро «лётной».

Делая свое сообщение об импульсном генераторе сантиметровых волн, Веснин огромным напряжением воли заставил себя преодолеть головокружение и озноб. Все время, пока он присутствовал на совещании, Веснин не хотел ничего, кроме возможности склониться над раковиной и облить голову холодной водой. Он не видел ни Горбачева, ни Угарова и никого другого из тех, кому рассказывал сейчас о своих работах.

Евгений Кузьмич Горбачев не летал перед совещанием на самолете и не постился в течение суток. Но он был так же бледен, как и Веснин. Идеи Горбачева получили признание, он не был никем и ни в чем обижен. Успех Веснина с его магнетронным генератором не был оскорбительно легким или незаслуженным. И все же Евгению Кузьмичу было горько. К концу совещания он выступил в поддержку предложений Веснина. Горбачев работал над своими триодными генераторами более пяти лет. Принятие магнетрона означало, что вся техника, основанная на триодах, должна была уйти в архив; все схемы и конструкции триодных генераторов становились ненужными.

Поздно вечером главный инженер Главного управления электрослаботочной промышленности подытожил предложения, сделанные по сообщению Веснина:

— Всемерно форсировать работу по импульсным магнетронным генераторам сантиметровых волн. Организовать при Ленинградском электровакуумном заводе специальное конструкторское бюро магнетронных генераторов.

В раздевалке главка маленький человечек с морщинистым лицом подошел к Горбачеву и пожал ему руку. Это был харьковский профессор Семен Борисович Кампов.

— Евгений Кузьмич, пройдемтесь немного пешком, — сказал Кампов, когда они вышли. — Нам по пути, я провожу вас. Вы не возражаете?

Горбачев не возражал. Он, оказывается, имел намерение походить по изменившимся московским улицам. Он давно уже не был в Москве:

— Все возился со своими триодами.

Старший научный сотрудник ионосферной станции Геннадий Иванович Угаров вышел вместе с ними. Кампов и его приветствовал весьма сердечно.

— Что касается меня, Гена, — сказал он, — то я в ваши триоды верю, работал с ними и буду работать. Триоды, несомненно, найдут себе применение. Но магнетроны меня тоже интересуют, чрезвычайно интересуют. Одно другому не мешает. И знаете что? Основное — это создать устойчивую эмиссию. Катоды! Катоды — это очень острый, проблемный, я бы сказал, вопрос. И магнетроны тоже не могут быть практически использованы до тех пор, пока не будет устойчивой эмиссии. Катоды, Гена, — это конек вашей Детскосельской станции. Занимайтесь и дальше катодами. Если вы хотите послушать совета старого харьковчанина, то продолжайте свои работы с катодами…

Прощаясь с Горбачевым, Кампов засмеялся:

— А что, Евгений Кузьмич, каков этот Веснин-то, а? Хорош юнец, ничего не скажешь, да только без нас ему не обойтись. Мы с вами еще ему пригодимся, вернее — не только ему. Нашей стране еще нужны такие, как мы с вами, еще как нужны! Вот вам моя рука, даю ее на отсечение, если мы с вами еще не покажем себя. Ого! Наше время еще придет, уверяю вас, и главное на сегодняшний день — это катоды. Можете мне верить, я старше вас, и у меня всегда правильные предчувствия.

Выступление Веснина на совещании в главке получило такой живой отклик, встретило такую крепкую поддержку потому, что расширение работ по магнетронам стало ко времени совещания настоятельной необходимостью. Поиски конструкции мощного генератора волн сантиметрового диапазона — это как раз было то, что принято называть духом времени. Веснин оказался на гребне волны. Его несло общее течение. Он плыл по этому мощному течению.

То, что Веснин добился успеха, работая над магнетроном, объясняется совпадением множества обстоятельств. Но нельзя придавать особого значения «счастливым случайностям»: встрече Веснина с командиром БЧ-2 на корабле, «случайному» чтению книги Хладного, встрече Веснина со своим другом детства Толей Сидоренко, «случайным» разговорам с Рониным и Мочаловым…

Для человека, живущего одной целью, случайные встречи, разговоры, дела всегда оказываются как бы специально подобранными для продвижения идеи, которой он служит. Но на самом деле обстоятельства не сами собой слагаются именно так благоприятно. Это человек, идущий к намеченной цели, из всех обстоятельств, из всех случайностей сам стремится извлечь именно то, что может служить на пользу его работе.

После своего выступления Веснин уже плохо воспринимал все окружающее; глаза его слипались, и словно через вату он слушал обращенные к нему слова высокого, статного человека средних лет, в заграничном костюме и башмаках на удивительно толстой подошве:

— Поздравляю от души! Вы меня не узнаете? А впрочем, оно и понятно: вы еле на ногах стоите…

— Нет, нет, — бормотал Веснин, стряхивая с себя дремоту, — как можно забыть? Вы тогда, в гостях у Артюхова, рассказывали о германских нацистах, я это очень хорошо помню.

— Совершенно верно, я тот самый Тимофеев Семен Яковлевич, который тогда, в гостях у Михаила Осиповича, так много говорил. Теперь я заведую плановым отделом главка. Останьтесь еще на денек в Москве, зайдите завтра с утра к нам в плановый отдел, и мы обсудим с вами и уточним приказ об организации на Ленинградском электровакуумном заводе специального конструкторского бюро. Скелет приказа я уже успел набросать, пока обсуждалось ваше выступление.

Лежа на койке в московском общежитии наркомата, Веснин снова видел море. Оно сверкало далеко внизу под облаками, над которыми поднялся самолет, увозивший Веснина с юга ранним утром этого беспокойного дня.

Азот

— Итак… — продолжал Тимофеев, обращаясь к тем, кто был вызван в плановый отдел главка специально к приходу Веснина, — итак, мы остановились на том, что необходимо установить общую сумму фонда зарплаты для нового КБ…

Веснин слушал, как сотрудники главка обсуждали и уточняли то, что Тимофеев вчера назвал «скелетом» приказа. И ему казалось неправдоподобным, невероятным, что по отношению к многорезонаторному магнетрону могут применяться термины: станочный парк, воспроизводимость, процент выхода… Веснин был очарован магией этих слов. Неужели это правда? От скромных лабораторных исканий работа переходит на новую, высокую ступень, готовится серийный выпуск приборов. Веснину минутами казалось, что вот стоит лишь сделать неосторожное движение — и все это рассеется, рассыплется, пропадет.

— Осталось последнее, — под конец сказал заведующий плановым отделом: — надо договориться о шифре, об условном названии прибора.

— Начнем с первой буквы алфавита, — предложил один из присутствующих.

— Азимут? Астролябия? — посмотрел на Веснина Тимофеев.

— Азот! — подхватил Веснин.

— Азот, — повторил Тимофеев. — Азот — название с намеком Азот — это элемент, который не поддерживает жизни, но без которого жизнь невозможна. Если никто не возражает, примем предложение автора.

«Азот, азот…» — повторял про себя Веснин, и это слово казалось ему удивительно звучным, прекрасным.

В тот же день приказ, начинавшийся словами Директору завода товарищу Жукову организовать… — был подписан, и Веснин получил на руки заверенную копию.

Тема Азот — это была первая тема, связанная с импульсным магнетронным генератором сантиметровых волн. Позднее конструкторское бюро Веснина выполнило целый ряд выдающихся работ по магнетронам — прогремевшие в свое время в радиолокационных кругах темы: Бастион, Ванадий, Гром, Гиацинт, Единорог, Жезл, Зоркий… Но Веснин часто возвращался мыслями к совещанию в главке, на котором впервые было произнесено название темы Азот.

В этом повествовании нам не один раз приходилось говорить об ощущениях и событиях, которые Веснин переживал впервые. Вот он весной 1934 года впервые в жизни услышал гул морских волн, впервые в жизни увидел сотканную из лунных бликов светящуюся полосу на поверхности Моря — дорогу к счастью, как ее зовут поэты. В феврале 1935 года молодой инженер впервые поднялся на кафедру, стал преподавателем в крупнейшем вузе страны — в Ленинградском политехническом институте.

И теперь, после такой фантастической удачи, после совещания в главке, после приказа об организации КБ, Веснин первый раз в жизни отважился написать девушке, которую он, в эту счастливую для себя минуту, считал своей любимой.

Письмо было адресовано Валентине Александровне Розановой.

В ту пору, — писал он, — когда Вы были на нашем заводе практиканткой, Вы по своей воле, сверх основной работы, взяли на себя труд произвести ряд расчетов по магнетрону…

Веснин выражал надежду, что, вспомнив о тех днях, Валя, возможно, после того как защитит свой дипломный проект, захочет работать в новом КБ, где сейчас так нужны свежие силы и где она будет заниматься теми же проблемами, которым она уделяла время и внимание, будучи практиканткой.

На это послание, отправленное спешной заказной почтой, Веснин не получил ответа. Валя была в то время в Перми на преддипломной практике. В получении письма расписалась ее мать. Не решаясь доверить почте это весьма спешное и заказное письмо, мать Вали решила его спрятать в надежное место до приезда дочки, которую она ждала со дня на день. Письмо было спрятано так надежно, что, когда Валя приехала, его невозможно было отыскать.

Веснин не предполагал, что Валя не получила письма, — оно было заказное и вернулось бы обратно, не застав адресата. Письмо не вернулось, и молчание Вали Веснин объяснял себе многими причинами, и прежде всего тем, что Сергей Владимирович Кузовков имел обыкновение каждого из своих практикантов уверять при расставании в своей преданности.

«Э-э-э, — обычно говорил Кузовков, — э-э-э, я надеюсь, м-мы расстаемся ненадолго. Э-э-э, я погговорю с отделом кадров…»

При всех своих несомненных достоинствах мягкосердый и жалостливый Кузовков не всегда помнил о тех добрых словах, которыми он считал своим долгом ободрить вверенных его заботам молодых людей.

«Может ли Валя всерьез принять мое письмо, — думал Веснин, — после того как Сергей Владимирович столько раз говорил ей о постоянной работе в заводской лаборатории и ничего не сделал, чтобы получить для нее направление на завод?.. Может ли она серьезно отнестись к моим словам о работе во вновь созданном конструкторском бюро после всех заверений Кузовкова?»

Талантливый современный английский писатель Олдингтон в своей книге Все люди враги трогательно рассказывает историю мужчины, посвятившего свою жизнь поискам женщины, которую встретил случайно и, лишь расставшись с ней, понял, что любит ее.

Веснин в прошлом году получил от Френсиса эту книгу и с увлечением читал о переживаниях героя, отдавшего лучшие годы жизни поискам почти незнакомой ему женщины. В погоне за ней герой романа объехал полсвета.

От Ленинграда до Москвы всего ночь езды, но Веснин не поехал в Москву выяснять, почему Валя не ответила на его письмо. По его понятиям, уехать с завода «по личным делам» в столь ответственный момент было бы дезертирством.

Предстояли месяцы неприятной для Веснина организационной работы, которую доверить пока было некому.

Но нередко, когда Веснин занимался очередной сметой для бухгалтерии или очередным списком оборудования и материалов, перед ним возникало нежное лицо с большими грустными глазами, и он вспоминал стихи: «Во цвете лет свободы верный воин…»

Поиски сотрудников

Едва тронулся поезд Москва — Ленинград, как Веснин мысленно уже начал зачислять сотрудников для своего КБ. И прежде всего он подумал о Муравейском. Взвешивая достоинства и недостатки бывшего начальника бригады промышленной электроники, Веснин приходил к выводу, что отрицательные свойства характера Михаила Григорьевича могут быть отчасти объяснены неправильным воспитанием, какое он получил в детстве, средой, в которой он рос, и что, — а это было самое главное, — все его недостатки стушевываются по сравнению с его знаниями, энергией, опытом.

«В сущности, до сих пор ему на заводе не приходилось вести работу, которая полностью соответствовала бы его дарованиям».

В первый же день приезда Веснин пошел в цех ширпотреба и сказал Муравейскому:

— Миша, есть приказ главка о работе над магнетроном. Жуков уделяет теперь много внимания сантиметровым волнам.

— Если я вас правильно понял, Вольдемар, вы предлагаете мне звание вашего первого заместителя, вашей правой руки, вашего незаменимого помощника и советчика? Ладно, давайте это дело обсудим. Есть в приказе указание выполнять ваши заказы вне очереди, в ущерб всем другим работам?

Взглянув на копию приказа, которую ему показал Веснин, Муравейский вздохнул:

— Сразу видно, что автор вы. Где персональная ставка главному конструктору и его заместителю? Где персональная легковая машина? Одни обязательства — и никаких прав. Ясно, что только вы, маэстро, могли составить подобный, как говорится, «тугамент». Расчета нет, как говорит наш общий друг Илья Федорович Мухартов.

— Он употребляет эту свою поговорку совсем в другом смысле.

— Возможно. Я не специалист в деле толкования народной мудрости. Но, как сказал Мильтон, лучше царствовать в преисподней, чем служить на небесах. Я, Володя, не представляю себе вас в роли моего начальника… Боюсь, что это мне не совсем подойдет. Возможно, что я потом всю жизнь буду каяться, но на сегодняшний день это мне категорически не подходит.

Веснин отправился к Ронину.

Поздоровавшись с нежданным посетителем, Арнольд Исидорович задрал голову и оттопырил нижнюю губу:

— Возможно, Владимир Сергеевич, вы протянули мне руку лишь по неведению. Боюсь, что в дальнейшем ни один порядочный человек не отважится пожать мою руку.

— Что с вами, что такое вы говорите?

— До последнего времени я считал себя человеком с незапятнанной совестью, человеком честным. Но с некоторых пор я в глазах общества не более как вор. Я похититель чужих трудов, идей, работ…

— Чудище вы этакое, расскажите толком, что случилось?!

— Мне кажется, я выразился довольно точно: я вор. Меня обвиняют в плагиате, можете в этом удостовериться собственными очами.

Ронин бросил на стол два письма. Содержание их сводилось к вежливому отказу принять статьи Ронина по той причине, что это же самое изложено в только что принятых к печати статьях Рокотова.

— Этого давно следовало ожидать, — произнес Веснин, ознакомившись с письмами. — Не думайте, будто я воображаю, что Рокотов похитил ваши идеи из наволочки, в которой вы храните свои рукописи. Нет, вы сами в течение ряда лет делились с ним своими мыслями, работали на него. Он привык промывать золото на этом прииске и постепенно разучился узнавать, где свое сито, где чужое. Вы, Арнольд Исидорович, со своей щедростью, с подарками, которые вы навязываете всякому и каждому, опасный субъект. Ведь дарили же вы мне все свои материалы по магнетрону, когда я первый раз пришел сюда и был для вас не более чем первый встречный. Повторяю, вы со своими дарами человек опасный.

Ронин смеялся, упав на кровать и дрыгая в воздухе ногами, обутыми в уже успевшие облысеть унты. Когда он наконец успокоился, Веснин сказал:

— Арнольд Исидорович, надо продолжать работу над магнетроном.

— Вы счастливый человек, Веснин. Вы однолюб, а я… — Ронин посмотрел на свои похожие на огромные пепельницы столы с запыленными рулонами и папками, на дести бумаги, лежащие на стульях, на записные книжки, чертежи, расчеты, схемы, то сложенные в стопки, то валяющиеся просто как попало, на подоконниках и на полу…

— У нас на заводе, — продолжал Веснин, — организовано специальное КБ, и я его начальник. Но мне не везет. Вы второй человек, к которому я обратился, и второй, который от меня открещивается.

— Кто был первый?

— Муравейский.

— Хорошо сделал, что отказался. Рад за него, рад за вас. Какой круг вопросов вы намерены разрабатывать в своем КБ?

Веснин вынул блокнот и стал читать вслух.

Ронин уставился в пространство своим потусторонним взором, и если бы он время от времени не повторял «толково, дельно», то его можно было бы принять за спящего с открытыми глазами.

Веснин протянул ему блокнот, чтобы он взглянул на графики.

Ронин снял с носа пенсне с прямоугольными стеклами и поднес блокнот к самым глазам:

— Прелестно, Владимир Сергеевич! Вы делаете успехи. Все это так остроумно, даже, простите меня, не похоже на вас. Не смейтесь, я серьезно говорю — все это очень, очень мило.

— Да ведь эти графики и характеристики ваши, Арнольд Исидорович. Вы сами предложили их, помните, в день вашего ухода с завода, когда мы с вами разбирали бумаги.

Морщинки сбежали со лба Ронина вниз к носу — он смеялся:

— Право, не помню, но, возможно, я действительно думал над этим, когда работал у вас. Обычно то, о чем только говоришь, пропадает бесследно… Это трогательно, что вы дали себе труд записать…

— У вас пропадают не только ваши устные высказывания, — возразил Веснин. — В последнее издание учебника электротехники для вузов внесены две опубликованные вами формулы без упоминания вашего имени и без ссылок на вас.

Ронин долго молчал. Обхватив руками колени, вытянув шею, он сидел на краю стола в своей обычной позе дикой птицы.

— Владимир Сергеевич, — вдруг встрепенулся он, — вы неправы. Если мои формулы введены в учебник, следовательно, они не пропали, как вы выразились. Что же касается моего имени, то личные имена вообще имеют такое же отношение к делам, им приписываемым, как этикетки на бутылках к их содержимому. Меняется ли от цвета наклеенной на стекло бумажки вкус и аромат вина? К счастью школяров, в науке больше неизвестных имен, чем известных. Кто помнит имя Гарриса? А между тем этого исследователя с большим уважением много раз упоминает в своих трудах Фарадей. Ста лет не прошло, а Гаррис забыт. Забыт, думается, бесповоротно. История подобна промывательной машине: поток воды уносит за собой песок, кусочки породы… Имена, даты — все уходит в океан забвения, даже факты. На дне сита остаются лишь редчайшие крупицы золота — достижения первостепенной важности, события, связаные с основными этапами истории человечества. И таких маленьких людей, как мы с вами, Владимир Сергеевич, должна в их работе поддерживать мысль, что, возможно, и мы своими малыми делами помогаем общему прогрессу…. Позвольте, — прервал сам себя Ронин. — У меня есть для вас нечто посущественнее добрых слов.

Он спрыгнул с письменного стола, ринулся к столику у кровати и вытащил из верхнего ящика, предназначенного для хранения предметов утреннего туалета, несколько листов отличной чертежной бумаги. На этих листах плохо отточенным карандашом было нарисовано нечто подобное граммофонным трубам, а вокруг извивались неровные строки формул.

— Мы с вами говорили однажды о выводе энергии, — пояснил Ронин. — Я вывел тут основные расчетные формулы для волноводного трансформатора.

Веснин погрузился в изучение расчетов.

— Ну как, подойдет? — поинтересовался Ронин.

— Большое вам спасибо, Арнольд Исидорович! Я это перепишу и верну вам. Постараюсь оплатить вам эту замечательную работу.

— Что вы, — покраснел Ронин, — какой между нами может быть разговор о деньгах! Но на завод к вам, Владимир Сергеевич, я пойти не могу. Я очень занят, у меня бездна работы, которую надо сделать… Не сердитесь на меня…

Простившись с Рониным, Веснин решил пойти к Оленину. Он все еще помнил влюбленный взгляд, каким Оленин проводил Мочалова, когда тот выходил из лаборатории, резко отчитав его. Веснин помнил Оленина, повествующего со слезами на глазах у песчаного карьера о разрубленных на куски волноводах, сооруженных покойным Мочаловым. С невольной улыбкой вспоминал Веснин также и о том, как Оленин клеймил «низкое усердие рабской души» Студенецкого и как затем они с Угаровым на кухне у Оленина обсуждали под жужжанье примуса проблемы техники сантиметровых волн.

И на этот раз Веснин застал Оленина при исполнении родительских обязанностей. Оказалось, что Ия Юльевна находится на заседании фольклорной секции, а очередная домработница, подобно своей предшественнице, не предупредив хозяев, расторгла трудовой договор и поступила на завод.

— Признаться, я этому очень рад, — говорил Оленин Веснину. — Еще одна девушка получит хорошую квалификацию, а мы немножко отдохнем от постороннего человека.

В честь прихода гостя Оленин стал немедленно укладывать детей.

— А мама уже заканчивает диссертацию, — объявил Руслан и нырнул под одеяло.

— Жаканчивает дишшейтачию, — подтвердила Людмила и спрятала голову под подушку.

— Дикция, как у профессора Вонского, не правда ли? — просиял Оленин, питавший явное пристрастие к дочке.

Разделавшись с детьми, Оленин пригласил Веснина в комнату при кухне. Здесь по стенам были развешаны портреты Александра Блока, начиная с того, где будущий поэт в трехлетнем возрасте, одетый в кружевное платьице, обнимает свою мать, и кончая страшной посмертной фотографией.

Оленин протянул Веснину первое издание поэмы Блока Двенадцать с устрашающими иллюстрациями Анненкова.

— Олег Леонидович, я пришел поговорить с вами о деле, — сказал Веснин, закрыв книгу, на которую едва взглянул. — У нас на заводе организовано конструкторское бюро. Мы будем заниматься магнетронными генераторами сантиметровых волн.

Оленин порывисто вскочил со стула, достал из книжного шкафа школьную, разграфленную в клеточку тетрадь.

— Хотите взглянуть? — Он перелистал тетрадь и по казал Веснину Чертеж.

Пока Веснин перелистывал тетрадку, Оленин говорил ему:

— Александр Васильевич Мочалов верил, что мы, работавшие с ним, будем продолжать дело, которому он отдал жизнь. Вот почему и мне и моей жене, нам обоим, так горько, что я от этого дела отошел. Я веду в Педагогическом институте лабораторию по общей физике, учу будущих учителей средней школы обращению с простейшими физическими приборами. Но когда урвешь свободную минуту, так и тянет к магнетрону. Даже во сне я часто вижу Мочалова… Ощущение такое, словно должен и не заплатил. Александр Васильевич наметил обширную программу, но мне не довелось завершить. Я теперь начал постепенно приводить в порядок свои старые лабораторные дневники. Возможно, потомству пригодится, говорит Ия Юльевна.

Веснин; знакомясь с этими дневниками, вспоминал свои диски и подковки, подковки и диски, которые он рисовал год назад, в поезде по дороге из Севастополя в Ленинград.

«Как далеко вперед продвинулось теперь наше дело!» — думал Веснин, рассматривая чертеж вращающегося электронного колеса со спицами, знакомого ему по его собственным старым тетрадям.

— Если я не ошибаюсь, вы кандидат технических наук?

— О, пусть вас это не смущает! — смутился Оленин. — Я пошел бы к вам даже на должность техника, уже не говоря о младшем научном сотруднике. Завкафедрой Мстислав Львович Рокотов обещает представить меня к званию доцента, но я готов хоть сию минуту все это оставить. Жена будет довольна. После разговора с вами я не могу без стыда думать о том, как сам я спасовал перед трудностями, поспешил укрыться от житейских бурь в тихой гавани Педагогического института.

Беспокойная должность

Позади стекольного цеха, на участке, где совсем недавно была волейбольная площадка, заканчивалось строительство нового большого корпуса. Веснин не ожидал, что по приказу директора завода Жукова лучшие комнаты этой новостройки — половина второго этажа — будут отведены для нового конструкторского бюро по магнетронам — КБ № 217. В новый корпус переезжал также и химический отдел лаборатории. Профессор Петр Андреевич Болтов должен был стать соседом Веснина по этажу. Они оба ходили почти каждый день смотреть, как подвигаются отделочные работы.

— Трудно теперь вообразить, — сказал как-то Веснин Болтову, — что еще прошлым летом я здесь гасил мяч у сетки.

— А я, — улыбнулся Болтов, — вскапывал здесь землю под картофель, и, представьте, тоже не очень давно.

И Болтов рассказал Веснину, как в 1920 году дядя Коля Мазурин, который был тогда старшим дворником завода, пришел к Студенецкому с просьбой разрешить рабочим сажать картошку на заводском дворе: «На четвертушке хлеба не проживешь…» «К сожалению, из старых ружейных гильз не вырастают корнеплоды», — ответил в своем обычном стиле Константин Иванович.

— Иного посадочного материала у нас в то время действительно не было, — продолжал Болтов. — Можно было бы написать роман о том, как нам удалось засадить огород. Тем летом многие из нас говорили: «Я не знал, что цветущий картофель так красив», «Когда голод кончится, будем сажать картофель просто так, для красоты». Да, этот картофель нас тогда поддержал, — вздохнул Болтов. — Жаль, что нельзя прибить на этом нашем новом корпусе мемориальную доску, посвященную картофелю, который мы здесь сажали.

Ящики с оборудованием для нового КБ уже прибывали на заводской склад. Трещали доски упаковки, поддетые ломами такелажников. И лоснящиеся от слоя предохранительной смазки станки постепенно заполняли просторные помещения нового корпуса.

Напрасно надеялся Веснин, что станки можно будет расставить осторожно, что стены будут сиять в своей первозданной чистоте и паркет нигде не покоробится. В первый же день старый знакомый Веснина, рыжебородый бригадир такелажников, легонько приподняв своими татуированными ручищами дверь, ведущую в опытную мастерскую, снял ее с петель и вынес во двор. Так же были сняты и вынесены оконные рамы. Стали втаскивать в окно громоздкий, тяжелый строгальный станок, и подоконники треснули, обвалилась штукатурка с наружной стены.

Корпус нового здания лаборатории проектировали, когда о магнетроне еще не было и речи, а строился он, когда Веснин еще только приступал к своим первым опытам. Естественно, что в то время размещение оборудования для- КБ-217 не могло быть учтено, и теперь приходилось многое переделывать на ходу: рубить пол, пробивать стены.

Веснин испытывал ощущение, близкое к физической боли, когда втаскиваемые наверх сварочная машина, высоковольтные трансформаторы, выпрямители грохотали по ступеням лестницы, обламывая углы, оставляя глубокие борозды.

— Закурим, товарищ начальник? — видя огорчение Веснина, подошел к нему бригадир такелажников.

Еще во времена монтажа цеха цельнометаллических ламп бригадирпопытался однажды угостить Веснина папиросой. Веснин отказался, и бригадир пошутил тогда:

«Как же инженеру да не курить? Станете начальником, получите отдельный кабинет, сядете за стол, и что же тут делать, как не курить? Покурил и задумался, задумался и покурил…»

— Теперь я начальником стал, и кабинет у меня есть, а вот задумываться некогда, — вспомнил шутку грузчика Веснин, когда тот протянул ему пачку папирос. — Да, думать некогда, вот и не курю.

Многие такелажники приветствовали Веснина, как старого знакомого, вспоминали случаи из той поры, когда он вместе с Френсисом монтировал цех металлических ламп. Если случалось, — а это случалось не так редко, — что вместо ожидаемого груза в ящике оказывались совсем другие изделия, грузчики, смеясь, советовали Веснину послать на завод «кейбл». И Веснин не мог не улыбнуться. Обнаружив, что чувствительные, требующие особо осторожного обращения аппараты оказывались упакованными недостаточно тщательно или были уложены вверх дном, припоминали нарисованных на импортных ящиках вежливых человечков с поднятыми руками: «Не ставьте меня на голову», и человечков, вежливо раскланивающихся: «Спасибо, что поставили меня на ноги».

Среди такелажников Веснин, к своему удивлению, увидел «современного Геракла-Атланта», которого некогда рекомендовал ему для переноски царского кресла продавец комиссионного магазина.

Перехватив взгляд Веснина, парень улыбнулся:

— А кресло кому препоручили, товарищ начальник?

— Да никому. Так и стоит у меня в комнате. Я к нему привык.

— К этому креслу и у меня тоже была сильная привычка. Не счесть, сколько раз я его таскал! Из комиссионного к заказчику, а от заказчика обратно в комиссионный.

— Вы человека хлеба лишили, — пошутил бригадир. — Не стало кресла — пришлось на завод пойти.

Все оборудование КБ и опытной мастерской было заказано отечественным заводам, впервые осваивавшим новую для них технику. Ошибки при выполнении сложных заказов КБ-217 были неизбежны. Но каждая очередная неполадка выводила Веснина из состояния душевного равновесия, он приходил в ярость:

— Опять некомплектная поставка! Снова станки без технической документации!

Каждый новый день приносил новые огорчения, новые хлопоты:

— Опять «Буревестник» изменил габариты! Снова «Электропечь» поставила железные гайки вместо латунных! Сколько раз я должен повторять, что в наших конструкциях нельзя токоподводы делать из черного металла!

— Стыдно вам, Владимир Сергеевич, в ваши годы так распускаться, — укорял Веснина Болтов.

— Петр Андреевич, но ведь это возмутительно! Это халатность, небрежность, граничащая с преступлением!

— Когда я слышу у себя в лаборатории через две закрытые двери ваши вопли, у меня повышается давление. А мне, Владимир Сергеевич, несмотря на гипертоническую болезнь, хотелось бы продержаться в рабочем состоянии возможно дольше. Отчасти это также и в ваших интересах. Мы ведем сейчас довольно перспективные исследования по новым газопоглощающим составам…

Петр Андреевич говорил о временах, когда на этом же заводе пытались делать волосок для лампочек накаливания из прессованного осмиевого порошка, о той поре, когда здесь делали гильзы для патронов, а позже из пустых гильз мастерили зажигалки.

После нравоучений Болтова Веснин возвращался в свое КБ умиротворенным и уже более спокойно начинал снова раскладывать по папкам переписку с заводами-поставщиками, составлять для отдела снабжения заявки на материалы, которые понадобятся для КБ в будущем году, еще через год.

Однажды Веснин и Оленин сидели за чертежной доской и в четыре руки исполняли схему электропроводки. Стены КБ содрогались от ударов шлямбура, которым пробивали гнезда для болтов крепления распределительных щитов, а стекла звенели от жарких дискуссий такелажников. Веснин работал сосредоточенно, не отвлекаясь, не поднимая головы от чертежа, даже если куски штукатурки падали на доску. Оленин же всякий раз, как до его слуха доносился особо замысловатый словесный оборот, из тех, которые не принято помещать в школьные хрестоматии, радостно улыбался и искал взглядом того, кто так интересно выразился.

В КБ вошел Рогов. Поздоровавшись, он сказал:

— Известно ли вам, друзья, что наш Илья Федорович уже стал дедушкой?

— С кем тебя поздравить, — протирая резинкой чертеж, спросил Веснин: — с мальчиком, с девочкой?

— С девочкой и с мальчиком! — бодро отвечал Рогов. — Близнецы.

— А сколько они весили при рождении? — оживился Оленин.

— Да кило пять, я думаю, не меньше.

— Позвольте, каждый по пять кило? Невероятно! А для двоих маловато… Обычно мальчики рождаются более крупными, чем девочки. Но мой Руслан, например, весил всего три кило двести и длиной был сорока восьми сантиметров. А дочка — она у нас вторая — весила при рождении три шестьсот и длиной была пятидесяти сантиметров. А теперь посмотрели бы вы на них! Руслан — рослый, широкоплечий мальчик, а Людмила — весьма субтильная особа… Позвольте, мы немножко отвлеклись… Так сколько же весил каждый из ваших? Это очень интересно.

— В этом месяце, — пробормотал Рогов, — нашему цеху дали новые типы ламп, пришлось перестраивать весь технологический процесс, и я как-то упустил из виду записать вес ребят, когда они были новорожденными. Да ведь теперь это уже дело прошлое, их вес с каждым днем меняется… К тому же они такие голосистые…

— А как Любаша? — спросил Веснин, сдунув с чертежа крошки резинки.

— О ней-то я как раз и хотел поговорить с тобой, Володя. Любаша ни за что не хочет дома оставаться. Не могу, говорит, быть иждивенкой, противно. Да и квалификацию терять не хочет.

— Давайте ее нам в КБ! — обрадовался Оленин. — Здесь ей, как кормящей матери, будет удобнее. У нас работа пока не такая уж напряженная.

— Вот первый человек, который пришел искать моей протекции для устройства квалифицированного мастера в наше КБ! — пошутил Веснин. — Понимаешь, Григорий, никто не желает идти ко мне. Все вновь поступающие на завод стремятся попасть в цехи или в известные каждому отделы лаборатории. Неведомое КБ никого не привлекает.

Рогов посоветовал Веснину взять побольше практикантов-дипломантов:

— У них опыта нет, зато будут стараться.

— Это верно, — подхватил Оленин. — Никогда в жизни потом уже так не работаешь, как над дипломным проектом. Даже свою кандидатскую диссертацию я писал с меньшим напряжением сил.

Веснин получил разрешение взять на работу в КБ несколько студентов Политехнического института из той группы, в которой он весной читал курс электронных и ионных приборов. Веснин полагал, что сам себе выберет практикантов.

«Если желающих будет слишком много, — думал он, — то можно будет устроить нечто вроде конкурса».

Но конкурс не состоялся за неимением претендентов. Студенты, которыми он интересовался и на которых рассчитывал, оказались уже устроенными. Из остальных согласились пойти в КБ всего трое: староста группы — длинноволосый Федор Непомнящих, студент с усиками — Гайк Гошьян и та студентка, у которой очки обычно висели на одной оглобле за ухом — Людмила, или, как ее все называли, Милочка Егорова.

Из заводской лаборатории перешли в КБ дипломники Левенец и Капралов, а также слесарь Чикарьков и техник Бельговский — это была уже старая гвардия, заслуженные ветераны.

Сложнее обстояло дело с организацией экспериментальных мастерских для КБ. Хорошие мастера не шли к малоопытному, молодому начальнику. Так было до тех пор, пока к Веснину не явился шеф-монтер завода Илья Федорович Мухартов:

— Любаша, говорят, к вам, Владимир Сергеевич, зачисляется?

— Хотите ее рабочим местом поинтересоваться? Заодно и мастерскую нашу посмотрите.

— Отчего не посмотреть! Я ведь еще с Лодыгиным Александром Николаевичем работал. За границей с ним большие заводы монтировали… Конечно, и тут на заводе — грех пожаловаться — должность занимаю почётную, работа интересная, ездишь по всей стране. Но, с другой стороны, супруга моя, Анна Кузьминична, тоже отчасти права: «Куда, говорит, тебе по командировкам уже таскаться? Поездил на своем веку — и людей повидал, и себя показал. Пора на покой. Ты, говорит, не гляди, что усы у тебя еще топорщатся…» Женщины, Владимир Сергеевич, скажу я вам по опыту, мертвого уговорят. «Нам бы, говорит, домик маленький в пригороде купить, там внучат растить будем… Деревянный, говорит, теплее». Но я этого не разделяю: каменный будет основательнее. Домик мы с ней уже давно присматриваем, это тоже, скажу вам, дело, но, Владимир Сергеевич, лично я этого дела не любитель. Расчету нет мне, Владимир Сергеевич, на пенсию выходить, покуда усы еще действительно топорщатся…

— Давайте к нам начальником мастерских, Илья Федорович, — перебил старика Веснин.

И те самые мастера, которые не желали идти к Веснину, охотно согласились работать под началом Ильи Федоровича Мухартова.

Бригаду монтеров возглавил Саня Соркин.

Весь штат КБ, за исключением Мухартова и Оленина, состоял из молодых людей, в возрасте до двадцати трех лет.

Эти веселые и непоседливые ребята брались за дело с энтузиазмом, работали бескорыстно, самоотверженно, со всем пылом юности. Но они были слишком резвы для тех должностей, какие здесь занимали.

С утра и до конца рабочего дня у них непрестанно возникали проблемы, казавшиеся им самим весьма глубокими и к тому же значительно более важными, чем те однообразные обязанности, которые им следовало, не отвлекаясь, выполнять.

Период установления порядка

Едва Веснин появлялся в КБ, как все его молодые сотрудники устремлялись к нему со своими наивными вопросами и предложениями, которые им самим, конечно, казались неотложными, важными, решающими. Когда Веснин входил к себе в кабинет, они врывались туда, окружали письменный стол, говорили все разом, перебивая друг друга. Если он шел по двору, его сопровождала свита юных сотрудников, которые полагали, что они еще недостаточно подробно обсудили со своим начальником порученную им работу и что именно сейчас, в эту минуту, тут, на заводском дворе, решается судьба всего КБ-217. Эти стихийные производственные совещания иногда занимали и весь обеденный перерыв. Так и не дойдя до заводской столовой, Веснин опускался на скамью у фонтана, где охлаждалась отработанная вода из цехов.

Меньше года назад у этого же фонтана, на этой же скамье сидел маленький, крепкий, румяный старик и, глядя на Веснина своими ясными, светлыми глазами, говорил с ним о синей тетради, о Сыркине-Буркине, убеждал его упражнять свои способности, работать всю жизнь в однажды принятом направлении, со всей добросовестностью… Много произошло на заводе перемен, а фонтан все еще носил неофициальное прозвище «Большой Студенецкий». Впрочем, иногда его именовали «бывший Большой Студенецкий».

Веснин, давая своим теперешним солидным тоном нескончаемые разъяснения и указания, думал о том, что если бы ему пришлось руководить не маленьким КБ, а заводом, то, верно, у него лопнула бы голова.

«Молодой человек, — говорил Веснину Болтов, — установившийся беспорядок легче вытерпеть, чем период установления порядка».

Однажды, когда Веснин и его неугомонные сотрудники шли мимо фонтана, им повстречался Муравейский.

— Приветствую вас, Вольдемар! — произнес Михаил Григорьевич. — У вас в КБ, я вижу, неправильно разрешена транспортная проблема: подчиненные ездят на вас, вместо того чтобы вы ездили на них.

— А вы, Миша, думаете — это так просто: запряг и поехал…

— Совершенно верно, Володя! Держи вожжи ровно да погоняй! Причем основное — это не дергать, не задергивать, а то шарахнутся и понесут.

«Да, основное — это не дергать, не задергивать сотрудников, — размышлял Веснин. — Надо планомерно, исподволь наладить ровную, ритмичную работу КБ».

Эти рассуждения Веснина были, совершенно правильны, но, увы, в его практической деятельности все получалось наоборот. Он хватался то за одно дело, то за другое; упуская существенное, он распылял свое внимание и силы на мелочи.

Однажды увидев, что отдельные строки в дневнике Федора Непомнящих написаны карандашом, Веснин не только заставил студента переписать весь дневник, но еще обратился по этому поводу с речью ко всему коллективу:

— Мы не геологическая экспедиция, где образцы завертывают в бумагу, надписанную графитовым карандашом, для того чтобы буквы не смыло дождями. Пишите чернилами, разборчиво, подробно, ставьте всюду даты. Четко написанную страницу читаешь сразу, как партитуру, сразу видишь все данные, все выводы. А когда написано так, что каждую букву приходится угадывать, то тратишь много времени зря, пока доберешься до общего смысла.

Затем он произнес небольшую речь о том, как важно соблюдать точную терминологию:

— Вот Егорова пишет вместо импульс — вспышка. А ведь мы, товарищи, сами создаем теперь не только новую технику, но и новую терминологию в этой области техники. Надо очень тщательно и обдуманно выбирать всякие словосочетания, соблюдать единообразие, не засорять языка…

После этой беседы дипломанты стали приставать к Веснину с вопросами из области языковедения. Особенно старался Гайк Гошьян:

— Почему мы говорим анодное напряжение, а не катодное? Ведь в наших схемах заземляется анод, а под высоким напряжением находится именно катод. Ведь точнее будет сказать катодное напряжение…

Веснин вздыхал и думал: «Зачем я заговорил о тер* минах? Кто меня за язык тянул?»

А любознательный Гайк являлся с новым вопросом: почему называют словом «выключатель» прибор, который и выключает и включает? Не будет ли точнее ввести в терминологию КБ, а затем и всей советской электротехнической литературы новое слово — ключатеяь?

— Всякая терминология условна, она сложилась исторически, — методично объяснял Веснин. — Не к чему ломать то, что установилось, вошло в обиход. А вот для вновь создаваемых приборов, для вновь вводимых понятий мы можем свободнее выбирать названия, добиваться наибольшей точности, строгости, выразительности…

Старательная Милочка Егорова обзавелась техническими словарями и словарем иностранных терминов. Она поминутно листала эти книги, для того чтобы возможно точнее употреблять те новые для нее слова, о которых говорил Веснин. Она сначала вела свои записи начерно, а потом старательно переписывала их набело.

Гайк Гошьян принес Милочке пачку переводных картинок с голубками, сердцами и незабудками:

— Это для полей вашего лабораторного дневника.

— Адресом ошиблись, — заступился за девушку Федя Непомнящих. — Сии украшения должны быть препровождены товарищу Капралову, дипломанту старшего поколения.

Действительно, Игорь Капралов придавал непомерно большое значение внешнему виду своего лабораторного дневника. Он рисовал замысловатые виньетки и орнаменты для заглавных страниц, бегал к тете Поле за утюгом и тщательно проглаживал все графики. Особенно много сил и изобретательности тратил Игорь на составление наилучших, наиболее приятного тона чернил. Вследствие этого его записи имели всякий раз иной цвет или оттенок, и это приводило Веснина в ярость.

Заботы Игоря о внешнем виде своих сочинений служили постоянным поводом для шуток. Молодые люди вырезали из черной бумаги кляксу и клали ее на чертеж Игоря, рядом с пустым опрокинутым пузырьком из-под туши. И хотя эта шутка повторялась неоднократно, Игорь всякий раз, увидев издали кляксу и опрокинутый пузырек, бросался с воплем к своему чертежу.

Ежедневно Веснин говорил себе:

«Скоро все оборудование будет смонтировано, войдет в строй; я смогу наконец заняться настоящей работой…»

И вот оборудование уже смонтировано, даже столы и стулья расставлены по местам, и книжные шкафы заполнены справочниками, но стоило Веснину лишь немного задуматься о своих собственных будущих экспериментах, как тут же выяснялось, что без всякой видимой причины, просто «вдруг» завалился тяжелый распределительный щит, который, оказывается, неправильно укрепили на стене, или так же «вдруг» отключилось электропитание печи, потому что бригадир монтеров Саня Соркин решил применить свой собственный, весьма оригинальный, но совершенно непригодный в данных условиях метод монтажа…

КБ выглядело совсем не так, как это рисовалось когда-то воображению Веснина, и сам он занимался вовсе не тем, о чем мечтал, начиная работу над магнетроном.

Иногда после целого дня мелочной административной деятельности, сидя у стола, заваленного распухшими «делами», Веснин чувствовал себя так, словно он очутился на дне глубокого колодца, откуда и голоса не подать. А наверху в это время цветут цветы, зреют плоды, идет жизнь…

Он с грустью вспоминал то беззаботное время, когда сам держал в руках визжащую электродрель или прогревал газовой горелкой трубки вакуумной схемы и слесарь Костя Мухартов, всегда готовый помочь, работал рядом, насвистывая веселую песенку. А руководитель бригады старший инженер Муравейский тоном непогрешимого оракула давал им авторитетные указания, обучая их новым приемам работы. И казалось Веснину, что все это было так давно и так далеко, как те коробчатые змеи и детекторные радиоприемники, которые он строил в детстве в Киеве с Толей Сидоренко.

Но вот снова к столу подходил кто-нибудь из работников лаборатории или мастерской с жалобой, претензией, деловым предложением или просто так, ради того, чтобы обменяться мнениями. И Веснин опять должен был давать указания, делать распоряжения…

«Все наладится, все утрясется, — пытался успокоить себя Веснин. — Прав Болтов: ничего не может быть беспорядочнее периода установления порядка».

Срок службы

Срок службы — это время, в течение которого предмет может соответствовать своему назначению. Бывают очень короткие сроки службы: ствол мощного орудия выдерживает не более сотни выстрелов, снаряд движется в канале ствола сотые доли секунды, и вся рабочая жизнь орудия — это лишь несколько секунд. Есть вещи со сроком службы, измеряемым тысячелетиями: до наших дней служат каменные мосты, построенные еще в древнем Китае, шоссейные дороги, проложенные в эпоху Римской империи.

Срок службы зависит от многих причин. Иногда его можно удлинить ремонтом. Но лампа накаливания, например, когда в ней перегорит волосок, уже ни на что не годна. Такова особенность почти всех электровакуумных приборов. Они обычно не поддаются ни ремонту, ни восстановлению. Жизнь осветительной лампы в настоящее время — это несколько тысяч часов. Такие же сроки службы у большинства электровакуумных приборов: радиоламп, рентгеновских трубок, тиратронов.

Еще до того, как Веснин впервые попал практикантом на электровакуумный завод, директор Детскосельской ионосферной станции Евгений Кузьмич Горбачев начал разрабатывать импульсные радиолокационные установки и строить импульсные генераторные лампы. Он столкнулся с одним весьма неприятным обстоятельством: срок службы генераторных импульсных ламп получался во много раз меньший, чем у обычных, не импульсных приборов.

Горбачев решил провести специальное исследование о причинах выхода из строя электровакуумных приборов при импульсном режиме работы. Константин Иванович Студенецкий именно тогда сказал Горбачеву:

«Для исследования, которым вы хотите заняться, вам необходим инженер — специалист-электровакуумщик. Я вам могу предложить весьма инициативного, предприимчивого инженера, некоего Угарова. Он зарекомендовал себя у нас на заводе наилучшим образом. Весьма энергичный товарищ. Мы его отпускаем с большим сожалением, исключительно из уважения к вам».

Горбачев провел вместе с Угаровым множество опытов. Выяснилось, что основная причина недолговечности импульсных приборов — это разрушение катодов.

Для импульсной работы необходим большой электронный ток. Чтобы получить такой ток, Горбачев ставил в свои приборы высокоактивные, так называемые оксидные катоды, которые применяются в обычных приемных радиолампах. Но Горбачев давал этим катодам в сто раз большие нагрузки. Он снимал с каждого квадратного сантиметра поверхности оксидного катода не сотые доли ампера, а десятки ампер. За несколько минут такой нагрузки оксидный катод выходил из строя.

Евгений Кузьмич испытывал различные сорта никеля, брал разную толщину оксидного слоя, пробовал ковырять поверхность никеля шилом, чтобы на нем лучше держался оксид; он обматывал катоды проволокой, свертывал катоды из сетки, напекал на поверхность металлические порошки. Он проделал более тысячи опытов и наконец получил катоды, которые в сокрушительном, жестоком импульсном режиме выстаивали несколько десятков, а потом и сотни часов.

С проблемой катода столкнулся и Веснин, когда приступил к постройке импульсных магнетронов. Причем в работе с магнетронами были еще и свои специфические трудности: в генерирующем магнетроне катод подвергается бомбардировке быстрыми электронами, возвращающимися из пространства между анодом и катодом.

Ни знаний, ни опыта, ни стажа Горбачева у Веснина не было. И Студенецкий был прав, когда не так давно говорил молодому инженеру:

«Вы ведь не вакуумщик, вы радист. Вы еще не вникли во все наши тонкости».

За время работы над магнетроном Веснин многому научился, но все же оставался радистом. И физико-химическую сторону вакуумной техники он знал слабо. Он мог применить существующие типы катодов, но предпринять самостоятельные изыскания в этой области не умел.

Когда кончился «период установления порядка» и КБ-217 стало вступать в строй действующих, Веснин вначале был лишь немного более, чем другими вещами, озабочен кратковременностью срока службы катодов. Но постепенно проблема катода всецело поглотила его внимание.

— Только милость аллаха бесконечна, а все остальное в мире имеет начало и конец, — ответил профессор Болтов Веснину, когда тот в десятый раз пришел в химическую лабораторию жаловаться на то, что катоды магнетронов очень быстро выходят из строя.

Петр Андреевич отошел от печи, в которой приготовлялся сплав магния с барием, сдвинул на лоб защитные сетчатые очки и взглянул на Веснина:

— Сейчас, Владимир Сергеевич, я занят газопоглощающими сплавами. Завод переходит на новые серии радиоламп. Без новых сплавов цехи провалят программу. Но эта работа, повторяю, также и на вас.

— Петр Андреевич, когда мы еще Кирову показывали наш первый импульсный прибор, он сразу обратил внимание на срок службы. Левенец и Капралов с тех пор ничем иным, кроме катодов, не занимаются. Я их освободил от всех других работ, выделил им отдельную комнату, но ничего у них не выходит. Посоветуйте, что предпринять!

— Я думаю, что лучше всего вам отправиться к Горбачеву. У вас пока не сотрудники, а детский сад. Они полноценно начнут работать не ранее чем через год. Тогда, если захотите, попытайтесь найти что-нибудь лучшее, чем у Горбачева.

— Как же я пойду к Горбачеву после всего того, что было? Из-за меня притормозили его работу с триодами.

Болтов повесил полотенце на плечо и стал тщательно мыть руки. Вытерев их насухо, тоже очень тщательно, он снова закинул конец полотенца за плечо и произнес:

— А какое вам, собственно говоря, дело до того, что о вас думает или будет думать Горбачев? Ведь и вы обо не сейчас думаете: умыл руки и все. Но эти ваши размышления не заставят меня изменить свою линию поведения. Спокойствие прежде всего. Над катодами в ближайший год я работать не буду. Эту работу уже сделал Горбачев.

— Что я вижу! — несколько дней спустя воскликнул Болтов, заглянув случайно в КБ к Веснину. — Вы, Владимир Сергеевич, договорились с Горбачевым и уже получили его катоды!

Катоды, и притом самые разнообразные, действительно лежали в пластмассовых плоских лоточках на столе Веснина.

Услыхав радостное восклицание Болтова, молодой инженер густо покраснел и, потупившись, ответил:

— Это наши катоды. Я их собрал из всех перегоревших магнетронов. Хочу немного поразмыслить над ними.

— Не дело, Владимир Сергеевич, не дело для начальника КБ! Нам с вами надо думать о выполнении общего плана всех работ, а не в бирюльки играть.

— Петр Андреевич, эту работу над катодами я не могу поручить никому из сотрудников КБ! Когда кто-нибудь этим занимается, то я сам все равно об этом же думаю и, кроме того, должен еще свои мысли изложить кому-то другому. Для меня это двойная нагрузка, я сейчас себе этого позволить не могу.

— Значит, окончательно решено к Горбачеву не обращаться? Что же, видно, вы сторонник теории, согласно которой спасение утопающих — это дело самих утопающих?

Веснин не улыбнулся.

— Не дело, батенька, не дело! Баловство.

И хотя Веснин ничего не возразил, Болтов, укоризненно взглянув на молодого начальника КБ, продолжал:

— Боюсь, что в данный момент вы не настроены слушать чьи-либо советы. Мне кажется, что вы вошли в азарт. Во времена моей молодости в Париже был тир «Гастинн-Ренет», считавшийся тогда центром мирового стрелкового спорта. Там существовал постоянный приз — большая золотая медаль, которую мог получить тот, кто всадит подряд двенадцать пуль из пистолета на дистанции шестнадцать метров в международную тринадцатисантиметровую мишень. Пули должны были попасть в центр, не нарушив окружности четвертого пояса, то есть круга с радиусом в тридцать пять миллиметров. Многие стрелки годами безуспешно пытались выполнить это задание. Чем лучше вы стреляете первые пули, тем сильнее волнуетесь на следующих, и самые последние обычно оказываются роковыми: линия четверки задета, берите новую мишень!

«Никакой аналогии между стрелковым спортом и работой исследователя не может быть, — думал Веснин, уныло слушая рассказ Болтова. — Просто ему неохота сейчас прервать свои занятия по газопоглощающим сплавам, в его возрасте трудно переключаться с одного дела на другое… Да, он стал стар, он устал. Ему хочется поговорить, чтобы тем временем отдохнуть. Он уже не может, как прежде, работать по нескольку часов подряд, но он сам от себя скрывает это…»

— А у вас ведь есть медаль тира «Гастинн-Ренет», — сказал Веснин не столько потому, что это в данный момент его так уж сильно интересовало, а больше для того, чтобы отвести разговор подальше от катодов. — Я слыхал, — продолжал Веснин, — что вы стреляли из пистолета и револьвера нисколько не хуже, чем катались на коньках.

— Когда-то стрелял, — улыбнулся Болтов, откинувшись на спинку стула. — Помню, после одного из конькобежных состязаний в Лондоне я на обратном пути, перебравшись через Ла-Манш, остановился на несколько дней в Париже. Я захватил с собой на всякий случай один из моей пары дуэльных пистолетов с безукоризненно точным боем. Конечно, я не мог не зайти в тир «Гастинн-Ренет». Я попросил поставить мне пистолетную мишень, чтобы попробовать, как пойдет у меня стрельба. По заведенному в тире порядку в каждой застекленной кабине, откуда стреляют во двор с железной стеной для мишеней, обязательно присутствует «шаржер» — заряжалыцик; он отвечает за безопасность и по желанию стрелка заряжает оружие. Я вошел в кабину и начал стрелять. Первая и следующие шесть пуль все легли в семерку и шестерку, то есть в самый центр мишени. Мой «шаржер» сказал: «Мосье, у вас дело идет на выигрыш золотой медали!» — «Как? Ведь это простая пробная мишень!» — «Нет! Я официальное лицо, и каждая стрелянная при мне пуля идет в зачет». Этого я не знал, — продолжал Брлтов, — и тут мог бы заволноваться: а вдруг задену линию четверки? Но я сказал себе: «Спокойствие прежде всего»… Посадил в центр восьмую, девятую, десятую… Оглянулся и вижу: в зале за стеклянной дверью толпа с биноклями впилась глазами в мою мишень. Одиннадцатая пуля — там же. Возгласы одобрения рассеивают мое внимание, из-за них я долго не мог спустить курок в последний раз. Начинаю медленно нажимать спуск, но истекает период «без дыхания», и я опускаю руку. Прикладываюсь снова, говорю себе: «Спокойствие прежде всего», и стреляю. Медаль взята с первой мишени, без одной пробной пули. Толпа устроила мне бурную овацию…

— С первой мишени, без одной пробной пули, — повторил Веснин. — А мои катоды…

— Владимир Сергеевич, возьмите себя в руки, послушайтесь старого спортсмена. Девизом всей моей жизни было: «Спокойствие прежде всего». Конечно, в дальнейшем появятся специальные катоды для магнетронов. Катоды будут, их не может не быть. А на первое время ваше КБ может пользоваться катодами Горбачева.

Болтов, опираясь на стол, начал подниматься с кресла. Веснин кинулся поддержать его под локоть. Болтов с грустью посмотрел на молодого человека:

— Да, друг мой, вот потому-то у меня такое высокое давление, что я заведую лабораторией. Лаборантом работать легче. Но я не советовал бы вам… да, именно вам… теперь с таким усердием заниматься обязанностями лаборанта.

Из КБ Петр Андреевич, не заходя к себе, направился к техническому директору завода Дымову.

— Ему необходимо в кратчайший срок выполнить задание главка, организовать серийный выпуск магнетронов, — говорил Болтов о Веснине. — Ему следует возможно скорее снабдить типовыми приборами ряд лабораторий, где ведутся соответствующие работы. Катод — это мелочь. Его надо оторвать от этого катода. Что за дело до обширности вселенной человеку, которому узок сапог? Веснину, как безнадежно влюбленному, полезно было бы совершить небольшое путешествие. С глаз долой — из сердца вон.

Дымов взял телефонную трубку.

— Алла Кирилловна, — сказал он, — оформите, пожалуйста, командировку начальнику КБ-217 товарищу Веснину, Владимиру Сергеевичу, в Харьков, Саратов, Томск для согласования технических условий.

— В Харьков, к Кампову! — хлопнул ладонью по столу Болтов. — Кампов — это кремень, твердокаменный мужчина. И нашего начальника КБ действительно надо в первую очередь послать к Кампову. Тут уж найдет козел на камушки, как говорил, бывало, наш бывший главный технолог Август Августович Фогель. Благодарю вас, Аркадий Васильевич! Вы совершенно точно уяснили себе мою идею.

Одно из красивейших изобретении человеческого духа

Впоследствии одни из сотрудников называли напряженную работу первых месяцев существования КБ триумфальным маршем, другие — непрерывной цепью неудач.

— Это вопрос личного счастья, — лепетал Оленин, сияя от радости.

Ему удалось построить свою «Розу» — интересный прибор для измерения диаграммы напряжений в кольце резонаторов магнетрона при разных резонансных частотах, и он считал, что вообще вся работа КБ в целом идет успешно.

Во всякой большой коллективной исследовательской работе одним «выпадает счастье» получить основные ценные результаты; опыты и расчеты других приводили к заключению, что «так делать нельзя». Левенец и Капралов, которые занимались катодами, считали, что их молодость прошла бесплодно и ничего хорошего им ждать от жизни уже не приходится.

Веснин ложился спать и просыпался с мыслью о катодах. Это не было похоже на то состояние, которое владело им, когда он не мог думать ни о чем другом, кроме магнетрона. Тогда все еще было ново, неожиданно, даже неудачи чему-то учили, все воспринималось иначе, чем сейчас, когда работа переросла из стадии поисков в стадию, близкую к промышленному производству. Иначе чувствовал он себя и в то время, когда по настоянию Артюхова пошел в Институт профзаболеваний. Тогда он мог позволить себе хоть на время уйти, убежать от мыслей о магнетроне. Теперь это было невозможно. Он сейчас отвечал не только за себя. Главк утвердил программу и сроки работ вновь созданного КБ.

Старик Мухартов неожиданно обрадовал Веснина. Он принес магнетрон, в котором металл был спаян со стеклом при помощи токов высокой частоты. До этого металл со стеклом соединяли на пламени газовой горелки. Это требовало большого искусства от стеклодува. Веснин предложил Мухартову производить нагрев в индукторе, питаемом от высокочастотного генератора. Илья Федорович выполнил задание успешно и в короткий срок. Теперь это ценное новшество можно было рекомендовать другим лабораториям.

— С этой минуты благодаря вам, Илья Федорович, — сказал Веснин, — производство спаев металла со стеклом перестало быть искусством, превратилось в рядовой производственный процесс. Этот метод, конечно, будет применен и в другие приборах.

Веснин решил выдать Мухартову денежную премию.

Узнав об этом решении Веснина, Илья Федорович подкрутил повыше свои бравые, подкрашенные теперь усы и произнес такую речь:

— Когда я помоложе был, это еще до революции, так тоже, бывало, стремился что-либо по своему делу толковое выдумать, усовершенствовать, значит. Ночи напролет сидишь, работаешь. И все за то же жалованье. Это теперь зарплата называется, а тогда называли жалованье, то есть, значит, жалует тебя хозяин. Ну, задумал дело и работаешь, работаешь. Но пока не получается, совести нет за свою работу просить; а когда все сделано, уже выходит, что хозяину расчета нет мне платить. И не платили.

Веснин рассмеялся:

— У меня вместо инженеров практиканты работают, фонд зарплаты экономится. Из этой экономии я со всеми и расплачусь.

— Вашими устами да мед пить, печатными пряниками закусывать, — пошутил Мухартов. — Но пока денежки не у меня в кармане, я их не считаю своими…

Веснин даже немного обиделся на старика и поторопился быстрее оформить ведомость на выплату денег и отправить ее в бухгалтерию.

Начальник КБ выписал еще несколько небольших сумм: Гошьяну — за удачную конструкцию, Чикарькову — за сверхурочную работу, Непомнящих — за чертежи, которые тот делал в выходные дни. Эти деньги были бы существенным подкреплением к скромным доходам молодых людей.

Экспансивный Гайк Гошьян заявил, что, как только получит эту премию, сейчас же закажет свой поясной портрет маслом Васе Светлицкому.

— Это у нас в крови, — объяснил он. — Моя прабабушка, выиграв по лотерейному билету тридцать рублей, тут же решила помочь двум бедным, впоследствии прославленным армянским художникам братьям Авнатанян. И теперь ее портрет их кисти висит в Ереванской художественной галерее. Как знать… возможно, мне суждено украсить собой Эрмитаж…

— Висеть вам в Эрмитаже или еще где — это зависит не от вас и не от Светлицкого, — возразил Чикарьков. — Тут вся загвоздка в третьей скрипке.

*

Вопрос инженера Цветовского относительно порядка нумерации скрипок в оркестре был задан на заводском юбилейном вечере слесарю Косте Мухартову совершенно конфиденциально. И хотя Костя, всецело поглощенный исследованием разбитой радиолы, не успел в тот вечер ни с кем и словом перемолвиться о музыкальных воззрениях инженера Цветовского, через день уже весь завод называл главбуха Павла Ивановича Бельговского третьей скрипкой… И чем больше протекало дней со времени юбилейного вечера, тем прочнее входило в обиход это ставшее известным и за пределами завода прозвание.

Костя Мухартов успел уйти с завода и поступить в лётную школу. Многие вновь принятые за это время на завод работники ничего не знали о юбилейном вечере. Большинство старых сотрудников не помнили глубокомысленного вопроса Цветовского, но легенда о третьей скрипке жила, обрастая всё новыми деталями, всё более интересными подробностями.

*

Веснин получил командировочное удостоверение для поездки в Харьков, Томск и Саратов; практикант Гошьян вызвался пойти в бухгалтерию, чтобы оформить авансовый отчет, по которому командируемый должен был получить командировочные деньги. Гошьян имел тайную мысль разведать попутно также причину оттяжки с выплатой давно выписанных премиальных сумм.

Из бухгалтерии Гошьян вернулся смущенный и на вопрос Веснина об авансовом отчете ответил:

— Владимир Сергеевич, вас третья скрипка к себе вызывает.

За короткое время пребывания на посту начальника КБ Веснин успел невзлюбить бледное, длинноносое, узкое лицо главного бухгалтера, его старомодные овальные очки в золотой оправе, скрипучий голос, косой пробор, прямые, гладко зализанные рыжие волосы, сквозь которые просвечивала блестящая, словно отполированная, лысина. Веснин старался возможно реже общаться с Павлом Ивановичем. Но кто из сотрудников предприятия может остаться равнодушным к приглашению зайти, если это приглашение исходит от главного бухгалтера? Выслушав Гайка, Веснин тут же побежал в заводоуправление.

Бельговский-старший улыбнулся весьма любезно, попросил Веснина присесть и спросил:

— Как там у вас процветает мое чадо? Мой всадник без головы? Кажется, и мой Юрочка уже умудрился получить от вас не только моральное поощрение, но и обещание материальных наград?

Веснин увидел на столе главбуха свой список на премирование сотрудников КБ-217.

— Мы уже подсчитали, — сказал Веснин, глядя на эту бумагу: — никаких перерасходов по фонду зарплаты не будет.

— Вы никуда не спешите, Владимир Сергеевич? — поинтересовался Бельговский. — В таком случае, позволю себе задать вам вопрос: доводилось ли вам, в ваших научных изысканиях, встречать имя Луки Пачиолли?.. Жаль, очень жаль! Это один из творцов современной бухгалтерии. Он действовал в конце пятнадцатого века нашей эры…

— Значит, у меня составлено что-нибудь не по форме? — перебил Веснин.

— Напротив, документ, о котором пойдет речь, на этот раз составлен по всей форме. Но я хотел бы побеседовать с вами о сути дела. Не всякий составленный по форме документ я могу и имею право утвердить.

В дверь постучали, и в комнату вошла сотрудница бухгалтерии. Она положила на стол узкий бланк.

Бельговский внимательно прочитал бумагу и поставил на ней иероглиф, который должен был обозначать его подпись.

— Вот видите, — снова начал он, когда сотрудница вышла, — это требование в банк на сто тысяч рублей я подписал. Относительно этого документа я не имел никаких возражений. Но если я, предположим, не подписываю какого-либо денежного документа, то у директора завода существует право второй подписи, то есть, получив из бухгалтерии бумагу, не утвержденную мною, директор завода может ее вторично подписать, и с двумя такими подписями документ может быть оплачен без моего согласия. К вашему счастью, у вас, по вашей должности, еще нет такого права. У товарища Жукова оно есть, но он им никогда — заметьте: никогда! — не пользовался. А вот был у нас директор, товарищ Шестериков Тихон Гаврилович, который стенные часы хотел выпускать вне очереди и в ущерб всем другим работам, так тот, бывало, право второй подписи применял на практике. Чем это для него кончилось, вам, хотя вы и молодой работник, вероятно, все же известно. Хорошо для вас, очень хорошо, что вы не можете поставить вторую подпись вот на этих денежных документах, которые я не утвердил.

— Как… — покраснел Веснин, — как же это можно? Ведь люди работали. Это же студенты… Они, пока учились, существовали на стипендию, им надо помочь, тем более что они это заслужили. А что касается Ильи Федоровича, то только сегодня он внес еще одно замечательное предложение — оригинальный способ спайки крышек с анодным блоком магнетрона…

— Кстати о спайке, — перебил Бельговский. — На заводе получен приказ наркомата ликвидировать сверхнормативные запасы цветных металлов. В вашем КБ, судя по моей сводной записи, совершенно астрономические запасы припоев, в частности серебра. Это крайне отягчает наш общезаводской баланс. Теперь о ваших фондах на капитальное строительство и на оборудование…

Из всех рассуждений главного бухгалтера следовало, что Веснин неуклонно вел свое КБ к полному финансовому краху.

— Это положение необходимо, категорически выправить, — закончил свою речь Бельговский.

— Но ведь мы систематически недобираем фонд зарплаты, — пробормотал Веснин, возвращаясь к своему списку на премирование. — У меня вместо инженеров работают практиканты, — снова повторил он довод, который считал решающим.

— В этом-то и заключается ваш просчет, — спокойно возразил Павел Иванович. — Вы вообразили, будто можете из фонда зарплаты выплачивать вашим мальчикам наградные и сверхурочные. Руководителю предприятия утверждается в высших инстанциях фонд зарплаты, который он не имеет права перерасходовать. Но… — главбух поднял вверх свой бледный, тонкий, длинный указательный палец, — но вместе с тем, если руководитель предприятия недорасходовал выделенный ему фонд зарплаты, то он не имеет права распоряжаться этим фондом по своему усмотрению. — Павел Иванович опустил ладони на стол, как бы удерживая обеими руками этот недорасходованный фонд. — Для чего это делается? Для чего накладывается такой запрет на оставшиеся из фонда зарплаты средства? Для того, чтобы всякий маленький руководитель… простите, это к вам не относится, вы вон какой длинный… чтобы, повторяю, всякий руководитель не мог по своему усмотрению устанавливать жизненный уровень трудящихся. Ну, предположим, не мог бы одевать или, простите, раздевать свой штат повелениям своего доброго или злого сердца. Жизненный уровень населения, степень удовлетворения потребностей устанавливает правительство, Госплан. Это не нашего с вами ума дело. Если же мы с вами начнем лавировать, комбинировать, что из этого получится? Одни предприятия будут платить своим инженерам триста рублей, а другие — три тысячи. А эти вопросы — вопросы заработной платы, политика зарплаты — решаются у нас в Союзе не на каждом предприятии в отдельности, а в общегосударственном масштабе. Делается это для того, чтобы у нас с вами уши выше, лба не росли. Что касается сверхурочных работ, то они могут производиться только с разрешения ЦК профсоюза. Вы такого разрешения не имели. Следовательно, оплачивать вашим сотрудникам сверхурочные часы я не могу. Во избежание лишних осложнений… ну, там с инспекцией охраны труда… я вам рекомендую считать эти сверхурочные якобы не бывшими. Понятно?

Веснин молчал. Он вспоминал слова Ильи Федоровича: «Денежки, которые еще не в моем кармане, не мои».

— Вам, Владимир Сергеевич, как начальнику КБ, — все скрипел Бельговский, — следовало бы немного подзаняться основами учета и планирования. Этоне может не увлечь, — продолжал главбух, потирая ладонью свою бледную щеку и морщась так, словно у него болели зубы. — Есть и может быть только одна система — та, которая называется в общежитии двойною. Двойная бухгалтерия — одно из красивейших изобретений человеческого духа, как выразился великий немецкий поэт Вольфганг Гёте. Всякий добрый хозяин должен знать принципы бухгалтерского дела.

Зарезав с таким изяществом все сверхурочные и премиальные, выписанные по КБ-217, Бельговский вручил Веснину ордер в кассу на получение командировочных денег, пожал руку на прощанье и посоветовал аккуратно собирать все счета из гостиниц, чтобы не возникло недоразумений при оплате суточных.

В поезде по дороге в Харьков молодой начальник КБ думал о Мухартове. Было стыдно сознавать, что все обещанное Илье Федоровичу так и осталось пустым обещанием.

«Но ведь я могу отметить его работу приказом по КБ, с занесением приказа в трудовую книжку! — вдруг вспомнил Веснин. — Благодарность в приказе — это ведь для нашего старика будет дороже денег».

Полезный человечек

На одном из производственных совещаний директор завода Жуков упомянул о цехе ширпотреба:

— Материалы, на которых работает цех ширпотреба, — это по большей части отходы. Снабжается цех не всегда регулярно. А между тем производственный и финансовый планы выполняются из месяца в месяц. Не мешало бы многим нашим инженерам поучиться у начальника цеха товарища Муравейского умению преодолевать так называемые объективные причины…

Михаил Григорьевич, встретившись случайно после этого совещания в заводском парке с инженером Степановой, сказал ей:

— Лев, которого похвалили бы за то, что он выучился хорошо ловить мышей, мало имел бы оснований для того, чтобы гордиться собой. До черта надоели мне клей и крахмал, зайцы и деды-морозы! Сидишь в этой грязище и вонище, а жизнь проходит мимо…

Она смотрела на него своими добрыми, умными глазами, и в этих глазах он прочел выражение, очень близкое к сочувствию. Но это было не сочувствие, это была жалость.

И ему захотелось доказать ей, что она очень и очень ошибается.

— Решил сорвать ставку, — конфиденциально сообщил он, — иду ва-банк. Брошу значительную часть своего интеллекта на одно дело. Возможно, это не самое крупное изобретение нашего времени, но вещь полезная, нужная. До сих пор у нас практически применяются лишь ледники с естественным льдом. А между тем аппарат с питанием от обычной электрической сети, вырабатывающий искусственный лед, если его немного усовершенствовать, становится потрясающе разумной, экономной вещью. Говорил об электрических холодильниках в гостинице «Астория» — идея понравилась, в «Европейской» тоже пошло, в Нарпите крайне заинтересованы.

— Ох, Михаил Григорьевич, — возразила Степа нова, — я чувствую, что пепел Клааса снова стучит в ваше сердце!

Новое предложение Муравейского об электрохолодильниках не получило одобрения дирекции завода, не вошло в номенклатуру товаров, которые должен был выпускать цех ширпотреба, но начальника цеха это не смущало. Он намерен был съездить в Москву, в крайнем случае даже без командировки, за свой счет, и там добиться приема у начальника главка Дубова. Для этого прежде всего-надо было, вопреки решению Жукова, сделать опытную установку.

— Помните, Нина Филипповна? — мечтательно заглядывая в ее глаза, говорил Муравейский. — Вы всё конечно, помните, как сказал поэт. Да, вы помните, что магнетронные работы тоже не были здесь, на заводе, встречены звоном фанфар. Море не смеялось, скрипки не рыдали. Что и говорить, мои электрохолодильники — это, понятно, не волшебное восходящее солнце, не луч, прорезающий тьму. Холодильник — это проза жизни, но вещь полезная, нужная. Завод на этом деле ровно ничего не теряет — подумаешь, несколько поршеньков к компрессору внепланово обточить! Такие ли мы с Весниным дела обделывали! Взять хотя бы этот его знаменитый электромагнит, помните?

— Голубчик, — мило улыбнулась Степанова, — у нас в лаборатории дело с поршеньками не пройдет.

Муравейский, зная Степанову, вовсе не собирался это ей предлагать. Непредвиденным было другое: она назвала его «голубчик». Точно так же обращалась Нина Филипповна к Косте Мухартову, Юре Бельговскому, Ванечке Чикарькову, когда этим ребятам случалось в чем-нибудь проштрафиться.

Михаил Григорьевич решил не поддаться неожиданному для него неприятному ощущению, которое охватило его под впечатлением слова «голубчик».

— Я сам, товарищ Степанова, был когда-то, подобно вам, принципиален до последней крайности, — изрек он, сверкнув очами. — И я, как, возможно, и некоторые другие, на своем личном опыте убедился, что наука — особа черствая. Она скупо вознаграждает тех, кто посвятил себя исключительно ей.

Он уже вновь почувствовал себя в своем репертуаре, он добавил к своим реминисценциям о науке, что вот, мол, придет время, и вы пожалеете о своем отказе, вы будете завидовать мне…

— Но я великодушен. Если любезную вам науку при равняют к религии и научным работникам создадут условия относительно не худшие, чем служителям культа в древнем Египте, то вам я гарантирую должность пифии в подведомственном мне храме науки. В память о нашей совместной работе на заводе я воздвигну вам максимально комфортабельный треножник. И с этой высоты вы будете наблюдать за разливкой мудрости из чужих бочек в наши бутылки…

Перехватив внимательный, соболезнующий, даже ласковый взгляд своей собеседницы, Муравейский осекся.

— Дело есть дело, — сказал он, прощаясь со Степановой. — Если холодильники и не сулят мне славы, то будут хотя бы деньги. Если бы вы, Нина Филипповна, поинтересовались моей биографией, вы содрогнулись бы, услыхав рассказ о тех огнях разного накала, водах всех степеней мутности и трубах всех возможных калибров, через которые я вынужден был пройти, прежде чем я пришел к выводу, что овес — крылья коня, а деньги — крылья человека.

После нескольких более или менее удачных походов со своими персональными заказами по цехам Михаил Григорьевич решил, как он сам определил, «прощупать» дипломантов из КБ-217.

— Курите? — подошел он однажды к Милочке Егоровой. — Прошу! — воскликнул Муравейский, едва было произнесено ожидаемое «спасибо, не курю».

И крышка портсигара для полезных человечков, щелкнув, откинулась.

Очки, по обыкновению, висели на одной оглобле, зацепившись за Милочкино ухо. Водрузив на место и вторую оглоблю, Милочка убедилась, что это ей не кажется, что портсигар, так любезно протянутый ей, действительно наполнен конфетами.

По тем временам студентам, жившим на стипендию, не часто приходилось пробовать шоколадные конфеты.

— В детстве я очень любила сладости, — покраснев, созналась Милочка.

— Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины, — пустил в ход Муравейский одну из своих самых испытанных острот.

Бедная Милочка была так ошарашена этой фразой, что вместо улыбки на лице ее появилось выражение испуга. Чтобы ее успокоить, Михаил Григорьевич поспешил разъяснить ей, как он это уже разъяснял однажды Наташе Волковой и еще многим другим своим знакомым, что вышесказанное определение любви принадлежит не ему, а Бенедикту Спинозе.

Вздохнув, Милочка съела конфету.

Вкус этих конфет был уже хорошо знаком и длинноволосому Феде Непомнящих, и черноусому Гайку Гошьяну, и Капралову, и Левенцу. Но хотя содержимое серебряного портсигара опустошалось названными молодыми сотрудниками КБ-217 достаточно исправно, все же завербовать полезного человечка Михаилу Григорьевичу пока еще не удалось.

Если бы начальник цеха ширпотреба счел для себя возможным обижаться на людей, стоящих неизмеримо ниже его по своему положению на заводе, по стажу работы, опыту, возрасту наконец, — он, безусловно, обиделся бы на дерзких мальчишек, которые на все его шутки, словно сговорившись, отвечали: «Старо, старо!»

И случалось, что, набив рот конфетами, который-нибудь из тех, на кого возлагались надежды на устройство дела вроде обточки поршеньков, вызывал Саню Соркина и спрашивал в присутствии Михаила Григорьевича:

— Ну, как там, в Академии наук все еще заседают или уж решили? Как, значит, надо правильно говорить: Муравейщина, Муравейковщина или Муравейсковщина?

Неизвестный злоумышленник уже успел посвятить этих вновь принятых дипломантов в историю происхождения термина «Муравейщина».

А время между тем шло, изготовление опытного экземпляра холодильника подвигалось медленно. Михаилу Григорьевичу все не удавалось «подключить кого-либо из молодых энтузиастов к приводному валу прогресса холодильной техники».

И только одна Милочка краснела, когда Муравейский угощал ее, и смущалась, если он слишком вольно шутил. Однажды во время обеденного перерыва Михаил Григорьевич преподнес ей целую коробку конфет. Милочка чуть не заплакала:

— Нет, нет, ни за что, с какой стати… Такую дорогую вещь… Вы меня оскорбляете…

— Друг мой, — произнес Муравейский, печально взглянув на свою собеседницу, — вы еще дитя, а потому я позволю себе преподать вам несколько правил хорошего тона. Вежливость, как говорят турки, — монета, ничего не стоящая дающему, но доставляющая радость получающему. «Продавцы, будьте взаимно вежливы с покупателями!» — гласит современная народная русская пословица. Не принять, когда вам их приносят: цветы, книги, духи или конфеты — это просто невежливо. Больше того: в мое время это считалось грубым. Впрочем, я имею, конечно, в виду ту классово чуждую среду, которая меня породила.

Он опустился рядом с ней на скамейку, положил коробку конфет Милочке на колени и продолжал:

— Я происхожу из старинного белорусского рода, герба Гурко. Родоначальником нашей ветви был Гурий Олехнович Ромейко. Его пра-пра-правнук генерал-адъютант от кавалерии Гурко учился в Пажеском корпусе. Перед началом войны 1877 года он командовал второй гвардейской кавалерийской дивизией. Когда наши войска переправились через Дунай у Систова, великий князь, главнокомандующий, решился двинуть вперед особый отряд для быстрого захвата некоторых проходов через Балканы. Поручение это было возложено на генерала Гурко, который командирован был к действующей армии и 24 июня принял под свое начальство передовой отряд, со ставленный из четырех конных полков, стрелковой бригады и новосформированного болгарского ополчения, при двух батареях конной артиллерии… Его единственная внучка вышла за князя Илью Друцкого-Муравейского, принявшего фамилию Ромейко-Гурко… Потомки их именуются Друцкими-Муравейскими-Ромейко-Гурко… Простите, — передохнув, улыбнулся Михаил Григорьевич, — какая оригинальная манера носить очки — наподобие лорнета…

Вскоре после этого разговора сотрудники КБ обратили внимание, что Милочка чаще, чем обычно, натыкается на стулья, и ниже, чем всегда, склоняется над бумагой, когда пишет. Оказалось, что она вовсе перестала носить очки. В ее рабочей тетради появились сделанные уверенной рукой эскизы неведомых никому конструкций. По поводу этих чертежей Милочка имела совещание с начальником опытной мастерской КБ-217 Ильей Федоровичем Мухартовым, и тот пообещал ей выполнить ее заказ вне очереди. И он выполнил не только этот, но и другие ее заказы. Старику нравилась такая прыть будущего инженера.

— Не робейте! — подбадривал он Милочку, когда та робко лепетала о необходимости сделать еще одну, не предусмотренную графиком работу. — Робеть нам с вами расчету нет. Будьте благонадежны: всех мастеров загрузим, изготовим в лучшем виде.

Однако отнюдь не пышная родословная рода Ромейко-Гурко заставила Милочку ступить на скользкий путь, который именуется работой налево. Нет. Михаил Григорьевич умел говорить увлекательно на любые темы и особенно о сущности и специфике труда инженера:

— Сколько бы вы ни начертили проектов, это вас ни на шаг не продвинет на том пути, который вы избрали. Одна никуда не годная реальная конструкция даст вам, как инженеру, больше, чем самый лучший, но оставшийся только на бумаге проект.

Он соблазнил ее предложением самой сделать расчет довольно сложного автоматического регулятора рабочей температуры холодильной камеры и потом попытаться выполнить этот регулятор в мастерской КБ. Муравейский был придирчив, зол, остроумен, беспощадно высмеивал малейшие промахи дипломантки. Но в то же время он раскрывал перед ней и лучезарные перспективы:

— Терпение и труд все перетрут. И вот, возможно, когда-нибудь, в будущем не столь отдаленном, в классификаторе библиотеки Комподиза появится под соответствующей рубрикой — скажем, «Класс 21, группа Г, под группа 12» — авторское свидетельство на имя инженера-конструктора Людмилы Тарасовны Егоровой… Не забудьте тогда о своем первом учителе, Милочка… Но всего этого, дитя мое, вам, с вашими не очень большими способностями, достичь не так легко. Работать надо, молодой товарищ! Работать, работать и работать…

Все помыслы Милочки постепенно сосредоточились на желании как можно лучше выполнять поручения Муравейского, с тем чтобы поскорее получить еще более сложное, более интересное задание. В мастерской КБ она стала своим человеком. Если Илья Федорович был занят, она сама шла к рабочим, помогала собирать и налаживать изготовленные узлы механизмов.

— Вот уж не предполагал, что особа вашего пола, да еще такая молоденькая, сможет так здорово работать! — поощрял ее рвение Муравейский. — Теперь вам не страшно любое инженерное задание — справитесь!

Михаил Григорьевич был настолько доволен трудами своей, как он говорил, «подзащитной», что даже предложил ей подписать, в качестве соавтора, один из своих многочисленных частных договоров.

— Электротехника обогатится электронагревателем типа «ЕМ» — «Егорова-Муравейский» — это звучит куда более современно, чем, скажем, Друцкая-Муравейская Ромейко-Гурко…

Сомнения Милочки в отношении того, «этично или не этично» изготовлять в мастерской КБ-217 приборы типа «ЕМ», Михаил Григорьевич всегда умел легко разрешить примерами из биографии Веснина:

— Была пора, когда все магнетронные работы я тоже распихивал по цехам. И если бы в те времена — к слову сказать, не столь отдаленные — я строго придерживался буквы закона, право, вы не могли бы числиться дипломанткой Веснина. Знаете, каким образом был сделан магнит? Рассказать вам, откуда мы добыли медь для анода? Пустить магнетрон «вне очереди и в ущерб всем другим работам» начальство не пожелало… Что принято называть «левыми работами»? — горячился Михаил Григорьевич. — То, что не включено загодя в план? Но ведь все новое возникает внепланово. Ах, детка, вы хотите сказать, что левое — это все то, в чем личная заинтересованность? Но где же это сказано, что личные интересы не должны гармонично сочетаться с общественными, а непременно вступать с ними в противоречие?

Случалось, что во время своих поучений он вдруг, низко склонившись, заглядывал в ее большие серые близорукие очи и, увидев в расширившихся темных зрачках свое отражение, смеялся, ласково обхватив Милочку за плечи или нежно похлопывая ее руку своей крепкой рукой. Дипломантка краснела, но после турецких афоризмов о вежливости и лекций по поводу духов, цветов, книг и конфет не решалась отдернуть руку или отодвинуться.

— Радость творчества — это высшее счастье, которое доступно человеку, — своим певучим голосом проповедовал Муравейский, откидывая прядь волос с Милочкиного лба. — Возможно, вас удивляет, что я так много вожусь с вашими проектами, с вашими поршеньками для этого пресловутого холодильника, но я ведь немного чудак… И, быть может, для прогресса человечества как раз и нужны такие чудаки. Почему мне так хочется научить вас работать? Потому, что в современном советском обществе уменье работать для женщины — это ее приданое. Не краснейте! Разве я оскорбил вас, назвав женщиной — то есть продолжательницей человеческого рода? В период матриархата женщина несла на себе все бремя тогдашнего жизненного благополучия общества. Позже женщину покупали, как рабыню. А еще позже, только лишь для того, чтобы какой-то мужчина согласился жениться, девушке давали приданое — движимое и недвижимое имущество. Теперь, к счастью для вас, ваша судьба в ваших руках. В нашей стране женщина равна мужчине. Учитесь работать, пока нашелся человек, который хочет вас этому обучить! Когда вы достигнете в жизни всего, о чем только можно мечтать, вспомните ли вы того, кто здесь, в заводском парке, делился с вами своими идеями, мыслями? Да, я чудак. И магнетрон, когда я пробил эту брешь, я спокойно сдал целиком Веснину. А теперь он на меня в претензии из-за того, что я вынужден был дать согласие уйти из лаборатории в цех. Веснину, видите ли, пришлось взять себе в помощники Оленина, того самого Оленина, который, говорят, ходит и жалуется на вашего коллегу-дипломанта: «Гошьян всем внушает, что я дурак». Но я-то чем виноват? Меня вновь зовет неведомое. Вновь я бреду по нехоженым тропам. Творчество — это бремя, творчество — это радость…

Было время, когда Михаилу Григорьевичу почтительно внимали Костя Мухартов и Юра Бельговский. Не так давно с интересом прислушивался к суждениям старшего инженера бригады и сам Веснин. Недостатка в «подзащитных» Муравейскому еще не приходилось испытывать. Но никто никогда не был ему так верен, так предан, так беззаветно покорен, как потерявшая и очки и футляр от очков практикантка Милочка.

Гайк Гошьян стремился сделать к приезду Веснина порученные ему установки для импульсного испытания магнетронов. Он неоднократно жаловался Оленину на медлительную работу опытной мастерской. Подобные жалобы поступали также и от Бельговского. Но Оленин считал для себя неудобным контролировать Илью Федоровича. Сам человек на заводе новый, Олег Леонидович часто пользовался советами старого, солидного начальника мастерских, очень считался с его мнением, был ему обязан рядом практических указаний.

Когда Оленин попытался все-таки напомнить Мухартову, что следует в мастерской поторопиться с установками импульсного испытания, которыми занимался Гошьян, старик возразил:

— По человечности рассуждая, надо прежде всех девочке помочь. Во всем бюро она у нас одна, а этот, с усиками, не пропадет. Расчету нет нам с вами, Олег Леонидович, о нем особенно беспокоиться. Кто его обидит? Он сам всякого обидит. А насчет Юры Бельговского — так тот напирает на свою дружбу с моим сыном Костей. А я друзьям да сватьям не потакаю, извините…

В ответ на упоминание о графике очередности работ Мухартов, подкрутив усы, высокомерно возразил:

— Я на этом предприятии не первый десяток лет работаю!

Если бы Оленин принял во внимание, что предыдущие полтора десятка лет Илья Федорович работал не на самом заводе, а находился в разъездах как представитель завода, возможно, ссылка на стаж не показалась бы ему столь безапелляционно убедительной.

Т.У.

Простившись на вокзале с любезным Яковом Борисовичем Камповым, который непременно хотел лично проводить его к поезду, Веснин еще долго находился под обаянием встречи с этим своеобразным человеком. И он снова повторял себе:

«Мне удивительно везет: я постоянно общаюсь с чудесными, прекрасной души людьми. Я живу в удивительно интересную эпоху. Жить в наше время — это уже величайшее счастье!»

Возможно, будь в Харькове на месте Веснина другой человек, вряд ли остался бы он в таком восторге от встречи с профессором Камповым. Этот маленький человечек с морщинистым лицом, длинным носом, черный, как жук, обладал способностью в каждом деле, в каждом человеке видеть прежде всего его смешную, нелепую сторону.

Люди, знавшие Кампова близко, утверждали, что не было еще такого нахала, который не смутился бы, если на него со своей характерной усмешкой взглядывал Яков Борисович. А чертежи, когда он в присутствии автора бросал на них взгляд, словно оживали и начинали пищать вслух, протестовать, жаловаться. Говорили, будто еще прежде, чем профессор Кампов произносил вслух хотя бы слово, тот, кого он собирался критиковать, уже признавал свои ошибки. Осторожно, тонко отточенным карандашом Кампов расставлял на чертеже крохотные, с просяное семечко, вопросительные знаки, которые его сотрудники называли «ехидинками».

Веснин уже был наслышан о «ехидинках». Когда он развернул перед Камповым свои чертежи, то ожидал, что «ехидинки» так и посыплются. Но Яков Борисович поставил один-единственный крохотный вопросительный знак. Вопрос относился к катоду.

Веснину стало очень жарко, и он попросил разрешения снять пиджак.

— Насколько нам известно, — начал своим тонким голоском его собеседник, — главк обязал вас разработать Т. У. — технические условия на магнетрон. Ваши нормы должны стать… ну, скажем прямо, если и не обязательными, то во всяком случае руководящими, указующими путь для нас и всех других вновь созданных конструкторских бюро и лабораторий в других городах. Вы… да, вот вы, такой, как вы есть, должны снабдить нас и всех остальных не только вашими данными и показателями, как бы великолепны они ни были, но прежде всего типовыми нормами. Впрочем, что это я диктую вам свои требования! — неожиданно изменил тон профессор Кампов. — Можете не считаться со мной.

Болтов рассказывал Веснину, что однажды при нем Кампов кричал академику Волкову: Молчите, когда вы разговариваете со мной! И Веснин был подавлен той нарочитой, подчеркнутой корректностью, с которой ему скрипел Кампов:

— Ваше неотъемлемое право — игнорировать мои пожелания. Вас никто не может заставить считаться со мной, если вы этого не хотите. Я изложил здесь вам свои пожелания исключительно в целях информации: этим требованиям ваши технические условия должны соответствовать, если вы хотите, чтобы аппаратуру разрабатывали также и мы, провинциалы, периферийные работники. Но, может быть, у вас иные намерения? Быть может, вы сами хотите всю проблему решать? О, тогда задача ваша упрощается — вы сами себе будете составлять технические условия, а мы обязаны будем вам подчиняться. Ну-с, а прогресс техники генерирования сантиметровых волн? Черт с ним, с прогрессом, пусть подождет, не так ли? Этого вы хотите?

Нет, Веснин этого не хотел, он был согласен кооперироваться, он не стремился отгораживаться…

— Почему же, в таком случае… — спросил Кампов, надуваясь, как петух перед боем, — почему же вы ставите в ваши лампы эти жалкие катоды, когда у вас под боком серия катодов Детскосельской ионосферной станции? Мы применяем лишь катоды Горбачева. Ничего лучшего в Советском Союзе пока нет. Можете вы мне сейчас предложить что-нибудь еще более совершенное, реально удлиняющее срок службы?

Нет, Веснин ничего предложить не мог.

«Мы в этой области долго искали, думали», — хотел было сказать Веснин, но вспомнил, как к таким заявлениям относился Мочалов: «Не говорите никогда: «я думал».

— Мы считаем, что целесообразно укоротить время импульса, — произнес наконец Веснин. — Видимо, десять микросекунд — это верхний предел.

— За такое время скоростной истребитель переместился бы только на один миллиметр — это вы мне хотите сказать? Мигание глаза происходит в десятки тысяч раз медленнее, да? А я вам на все это отвечу: в огороде бузина, а в Киеве дядько. При чем тут длительность импульса? Ставьте в лампы катоды Горбачева. Договорились? Ну-с, давайте попробуем теперь обсудить с вами другие пункты технических условий. Веснин вздохнул:

— Насколько все-таки можно отступить от ваших требований?

Кампов ответил:

— Знаменитый адмирал Макаров в своем приказе «О приготовлении щей» писал, что эти постановления не мешают хорошему коку придать щам тот вкус, какой он желает, но не допускают неумелого человека испортить хорошую провизию и дают удобство контроля над провизией и способом приготовления.

И профессор Кампов, не давая Веснину возможности вставить хотя бы слово, — «Молчите, когда вы говорите со мной!» — с горячностью рассуждал о весе приборов, о коэффициенте полезного действия, анодном напряжении, магнитном поле, о типе питания, о чувствительности лампы к колебаниям параметров питания…

Кампов не скупился на советы.

— Хорошо, давайте посмотрим, — отвечал он на возражения и теоретические выкладки Веснина, вскакивал и, прихрамывая, бежал в лабораторию, увлекая за собой своего собеседника.

Были люди, не любившие Кампова именно за эту черту — страсть вмешиваться в чужую работу, принимать ее так же горячо к сердцу, как свою, болеть за нее душой и вступать в интересующее его дело непрошенным соратником. Веснин оценил этот страстный, непримиримый, самоотверженный характер, этот острый ум, наметанный глаз, беспощадный скепсис. Невыносимый для многих, вызывающий у некоторых даже приступы ярости, яд сомнения, иронии был для Веснина лишь новой, интересной чертой характера известного ученого, которая очень нравилась молодому конструктору. Насмешки Кампова подбивали Веснина отстаивать свои убеждения с большим жаром, смело, даже дерзко.

Неожиданно понизив голос, Кампов вдруг сказал:

— Если бы мы, старики, допустим, я или даже сам академик Волков, позволили себе так поиграть с катодами, как это делаете вы, то нас давно посадили бы. Ваше счастье, что вы еще не вытянулись до того уровня, на который обращают внимание. Не играйте с огнем, молодой человек! Ярлычок «вредительство» к вам очень легко приклеить.

Когда через два дня Веснин собрался уезжать, он не ожидал, что Кампов станет провожать его. Но Яков Борисович явился на вокзал с плетеной корзинкой — кошелкой, полной домашней снеди.

— Молодые люди обычно очень легкомысленно относятся к своему здоровью, — сказал он, вручая корзинку Веснину.

— Яков Борисович, я, я… Вы, вы, — бормотал Веснин.

— Неопытные радиотелеграфисты, — отвечал Кампов, — подсчитывают тире и точки азбуки Морзе, с трудом расшифровывают каждую букву. А мастера приема схватывают на слух целое слово или даже всю фразу. И мы с вами как будто так же легко, быстро, точно понимаем друг друга.

В последний раз улыбнувшись Веснину, который стоял у окна удаляющегося вагона, Яков Борисович направился на междугородную телефонную станцию и заказал разговор с Ленинградом.

— Понимаете, — час спустя кричал он Горбачеву, с которым его, после того как он хорошенько поскандалил на станции, соединили вне очереди, — мы-то с вами друг друга понимаем, а вот молодые — это вроде неопытных радиотелеграфистов. Ему говоришь, а он подсчитывает точки и тире азбуки Морзе. На телеграфе таких не допускают к скоростному приему, а сюда вот одного такого послали. Попробуй-ка с ним договорись на скорую руку!.. Что? Да нет у него никаких катодов!.. Что, что? Ну, уж я-то, поверьте, знаю, что такое ваши катоды. Вы ведь зачинатель этого дела, вы пионер! Что, что?.. Нет, нет. Передаю по буквам: Петр, Иван, Ольга… пионер. Да-да-да! Тысячу раз да! Дайте вы ему свои катоды. Он, как, впрочем, большинство современных молодых людей, горд, как палка, — скорее сломается, чем согнется. А вы ведь наш патриарх! Что?.. Передаю по буквам: Петр, Анна, Тимофей… Совершенно верно! Дайте ему свои катоды… Абсолютно с вами согласен. Недальновидная недооценка триодов. Триоды еще сделают свое дело. Их время еще придет! Да, это мое искреннее и глубокое убеждение. Дайте ему свои катоды! Уверяю вас! Пошлите ему свои катоды, сами дайте… Совершенно верно, категорически с вами согласен. Неопытен и упрям, но вы дайте ему свои катоды, пошлите сами. Ваши катоды — лучшие в Союзе. Ничего лучшего ему не придумать. Подарите ему катоды! При всех обстоятельствах вы, и только вы, остаетесь основоположником. Повторяю по буквам: Ольга, Семен, Николай, Ольга… Что, что?.. Катоды! Катоды свои ему дайте. Мы-то с вами легко и быстро понимаем друг друга. Что?.. Вот именно, без азбуки Морзе, сразу по первому звуку, а он туговат, туговат… Да-да, на подъем тяжел… Ни разу не побывал на ионосферной станции? По глупости, уверяю вас. Не со зла, а по неразумению. Прошу вас, вы дайте ему свои катоды, а я вам кое-что к триодам подброшу такое, что спасибо скажете… Понятно, понятно, работу с триодами надо продолжать. Мирового значения работа… Так, значит, договорились? Вы отправите в КБ своего, так сказать, дипломатического представителя. Буду вам премного обязан. Дайте, дайте ему поскорее ваши прекрасные катоды! Я откажусь строить аппаратуру, если в Т. У. не будут поставлены ваши катоды… Дети? Наши дети, как наши дела, — вырастают и уходят от нас… Что?.. Мои дети? Сеня ловит треску на Баренцевом море. Раечка?.. Мастер альпинизма, штурмует Памир. И ни одного письма за последние три месяца!.. Что?.. Нет, я сейчас же буду звонить в главк. В Т. У. должно быть четко записано: катоды Горбачева. Если Веснин будет разрабатывать свои катоды, он провозится с этим делом не меньше года, а то и все два. Он, конечно, может ждать и больше. У него вся жизнь впереди. Но промышленность ждать не может. Выпуск приборов должен быть налажен в этом году… В главк? Позвоню сию минуту, не откладывая: катоды Горбачева… В Харьков? Милости просим, милости просим! Да что там, я ведь сам к вам на днях возьму да и прилечу! Уверяю вас. Любопытно взглянуть, что у него там получится с вашими катодами.

*

В то время как Кампов уговаривал Горбачева, Веснин в поезде Харьков — Саратов размышлял:

«Я действовал грубо эмпирически. А теперь, как только вернусь в Ленинград, обложусь книгами, изучу основательно этот вопрос и непременно в течение ближайшего года создам долговечные катоды. Встреча с Камповым оказалась очень полезной для дела. Он, как хирург, вскрыл все то, что уже давно назревало, удалил, что следовало удалить. Мне это было больно. Операция была произведена даже без местного наркоза, но это было необходимо. Необходимо и неизбежно в интересах дела, которое мне доверили… Я сделаю, в конце концов, эти катоды. Надо читать, учиться, как можно больше читать…»

Дипломатическая миссия Геннадия Угарова

По мере того как поезд приближался к Ленинграду, счастливое настроение, с каким Веснин всякий раз покидал вокзал чужого города, постепенно сменялось тревогой — привычным его состоянием с тех пор, как он стал начальником КБ. Веснин не предполагал, что за короткое время его отсутствия в КБ могли бы произойти какие-либо существенные перемены. И все же, выйдя из вагона, он направился к телефонной будке. Оленин сообщил, что звонили несколько раз с ионосферной станции. Его хочет видеть старший научный сотрудник Геннадий Иванович Угаров.

Веснин тут же опустил в автомат еще одну монету и позвонил Угарову. Тот вызвался приехать в любое время:

— Хоть сейчас!

— Хорошо, давайте сейчас, — согласился Веснин. Когда Веснин вошел в КБ, Угаров уже ждал его. Вместо синего шерстяного свитера, в котором мы его до сих пор видели, на Геннадии Ивановиче был красивый, явно выходной, черный костюм, шелковая рубашка с широким модным галстуком. Веснин даже не сразу узнал его — так изменили облик Угарова непривычная одежда и особенно расчесанные на пробор, тщательно приглаженные волосы.

Оленин, который в отсутствие Веснина сидел за его столом, взял охапку папок и перенес их на свой стол.

— Я пришел к вам, Владимир Сергеевич, — торжественно начал Угаров, когда Веснин опустился на стул, — по поручению директора ионосферной станции Евгения Кузьмича Горбачева! Я принес вам полную технологическую документацию по нашим импульсным катодам, а также несколько экземпляров таких катодов. Мы их смонтировали в диодах специально для вас, чтобы вы могли без всяких хлопот снять импульсные эмиссионные характеристики. По нашим данным, ток искрения этих катодов выше пятидесяти ампер на квадратный сантиметр, и в рабочем режиме наши катоды выдерживают до пятисот часов.

— Пятьдесят ампер с квадратного сантиметра! — воскликнул Веснин. — Срок службы пятьсот часов! Это потрясающе! Этим вы оправдали все затраты вашей ионосферной станции за все время ее существования, все затраты на ваши опыты с триодами на самолетах…

— Насколько мне известно, Владимир Сергеевич, — перебил Угаров, — вы смогли развернуть работу по магнетронам, только опираясь на наши опыты с триодами на самолетах. Вы получили от нашего летчика-испытателя Сидоренко сводку всех наших многолетних исследований. И еще прежде того сам Евгений Кузьмич очень долго втолковывал вам, что работать надо в импульсном режиме, а не в режиме непрерывного генерирования, как это делали вы…

— Согласен, согласен, вы совершенно правы, — в свою очередь, перебил Угарова Веснин. — Но поймите меня, что на сегодняшний день тот диапазон частот, в котором могут работать триоды, — это уже пройденный этап. Это уже отживающий диапазон. Это уже мертвое дело.

Угаров вскочил со стула. Лохматый чуб его упал на лоб, концы галстука разлетелись в разные стороны. Гена кричал, возражая Веснину:

— Вы кого считаете более крупным специалистом в области радиотехники — себя или профессора Кампова? Так вот, профессор Кампов предлагает усилить работу по триодам. Он внес в главк предложение организовать на одном из электровакуумных заводов цех по производству сверхвысокочастотных триодов.

— Да ведь я сам говорил с Камповым, я был у него в лаборатории. Он мне о триодах ничего не говорил.

— Профессор Кампов — это вам не Сидоренко. Для чего он будет говорить с вами о том, что вас не касается?

Когда с обеих сторон было высказано столько лишнего, что продолжать разговор на затронутые темы стало уже невозможно, Угаров откинул чуб со лба, пригладил волосы, поправил галстук, снова опустился на стул и произнес тем торжественным тоном, с которого начал:

— Я пришел сюда по поручению Евгения Кузьмича! Гена положил на стол перед Весниным папку с бумагами и небольшой ящичек:

— Здесь, Владимир Сергеевич, вся техническая документация и несколько диодов с различными вариантами катодов.

— В таком случае, Геннадий Иванович, приглашаю вас присутствовать при испытании ваших катодов. Ведь у нас все должно быть готово к испытаниям. Верно, Олег Леонидович?

— Гошьян и Бельговский давно сдали в опытную мастерскую все чертежи установки для измерения импульсных токов катодов, — ответил Оленин.

— Я сейчас все подготовлю, — сказал Веснин и выбежал из кабинета в мастерскую.

— Да, Геннадий Иванович, — вздохнул Оленин, когда они остались одни, — естественно было предположить, что, постоянно размышляя о магнетроне, Владимир Сергеевич в конце концов придет к решительным выводам и умозаключениям, которые обеспечат требуемый срок службы ламп… А вот поди ж ты! Случилось нечто совершенно непредвиденное…

— Ошибаетесь, Олег Леонидович! — живо отозвался Угаров. — Все это можно было заранее предвидеть: зная благородство Евгения Кузьмича, учитывая важное оборонное значение магнетрона, которым вы здесь занимаетесь, естественно было предположить, что мы подарим вам наши катоды.

Гена Угаров говорил недопустимо, вызывающе. Но Оленин ничего не имел против его предположения, что КБ-217 само вряд ли построило бы долговечные катоды и «естественно» здесь могли лишь ожидать подарка от более опытной и сильной организации.

— Читали ли вы когда-нибудь, Геннадий Иванович, новеллы Конан-Дойля о великом сыщике Шерлоке Холмсе? — задумчиво произнес Оленин,

— К чему это вы? — спросил Угаров.

— Это очень любопытные произведения о раскрытии тайн, — продолжал Оленин. — Последовательно накапливаются факты, которые часто кажутся странными, сумбурными, не связанными друг с другом. И вдруг великий детектив Шерлок Холмс заявляет, что не нуждается в дальнейших розысках, что теперь только чистое мышление приведет его к раскрытию связи между отдельными звеньями разорванной цепи, соединит в стройную систему разнородные факты. Он играет на скрипке, курит трубку, и вдруг — о Юпитер! — тайна раскрыта. Великий сыщик не только нашел объяснения всем обстоятельствам дела, но он угадал и другие, пока неизвестные события, которые несомненно случились или непременно должны случиться. Он совершенно точно знает, где искать недостающие улики, что надо предпринять для поимки преступника… Когда я еще только мечтал о научно-исследовательской работе, — Оленин глубоко вздохнул, — мне казалось, что есть некое подобие между трудом ученых и изысканиями, которые проводил великий сыщик по поводу «Голубого карбункула», «Пестрой ленты», «Знака четырех» или других загадочных преступлений…

— В жизни бывает иначе, — улыбнулся Угаров.

— Позвольте, — спохватился Оленин, — я чуть не забыл. Ия Юльевна поручила мне сделать ряд покупок к выходному дню. У нас в ближайший выходной состоится маленький семейный праздник, на котором Ие Юльевне будет очень приятно увидеть вас, она мне говорила об этом. Я надеюсь, что и Владимир Сергеевич не откажется прийти. Ия Юльевна на той неделе подарила мне еще одного сына. Не правда ли, повод уважительный для встречи с друзьями? Мы будем ожидать вас, прошу, не позже семи вечера.

Угаров отвечал, что поскольку Ия Юльевна так горячо тогда отнеслась к пропаже синей тетради, то он не смеет отказаться.

— Кстати, как поживают ваши Олеговичи — Руслан с Людмилой? Очень славные ребята.

— Они безобразно ведут себя за столом! Но сейчас внимание Ии Юльевны поглощено маленьким. При рождении он весил 3,874 грамма, в роддоме прибавил 53 грамма, хотя, как правило, новорожденные в первые дни жизни теряют в весе. Вот каков наш Ратмир!

— Если вы, Олег Леонидович, хотите быть последовательным, то вам не хватает Фарлафа.

— Нет, — засмеялся Оленин, — я предпочел бы Татьяну, Ольгу и так далее… Я больше люблю девочек, особенно когда на них платьица колокольчиком…

В этот миг дверь стремительно распахнулась, и в кабинет вошел Веснин. Выражение его лица не оставляло сомнений в обуревавших его чувствах.

— Олег Леонидозич, — начал он, — как же это так? Ничего не готово к испытаниям.

— Ия Юльевна говорит, что в КБ-217, как в былине о гибели богатырей. Богатырь одного врага разрубит, глядит — перед ним двое. Двоих мечом рассечет — встанут четверо, и так далее, но геометрической прогрессии, — пошутил Оленин.

Веснин взглянул на Угарова:

— Простите, Геннадий Иванович, сегодня мы к испытанию еще не готовы. Но я буду вам очень обязан, если вы не откажетесь приехать к нам в другой раз. Я непременно извещу вас заранее.

Когда Угаров попрощался и вышел, Веснин снова обратился к Оленину:

— Вам известно назначение изделий, заказанных по чертежам дипломантки Егоровой? Вы проверяли, чем занимаются в мастерской? Вы следили за тем, как там выполняют график очередности работ? Почему, по какой причине, не выполнены до сих пор чертежи Гошьяна и Бельговского?

Илья Федорович Мухартов получает выговор

Веснин опустился на стул, жестом пригласив Оленина также сесть. Пока Олег Леонидович в свое оправдание бормотал что-то об опытности, стаже, порядочности, бескорыстии и заслугах Ильи Федоровича Мухартоза, Веснин молчал, разглядывая пейзаж за окном. Начальник КБ вспоминал все, что ему самому пришлось выслушать в свое время от технического директора завода Студенецкого по поводу металлизированной мухи.

«Я, — говорил тогда Студенецкий, — при первом же обследовании мог, по вашей милости, попасть в положение человека, не знающего, что творится в его собственном доме… Пентюх, настоящий пентюх, кто не знает, что делается у него под носом…»

Константин Иванович на этом месте прервал свои рассуждения, погладил бороду, съел простоквашу и затем повел речь о купце Разоренове, о молодых людях, как губка воду впитывающих в себя знания и не научившихся работать.

«Старикан-то знал, всегда знал, что у него на заводе происходит, — думал Веснин. — И, выходит, пентюх — это я. Да, самый настоящий пентюх. Не учел того, что ни Оленин, ни старик Мухартов не работали в заводских условиях… Но суть тут не в моей характеристике. Дело пострадало. Вся работа КБ затормозилась по вине начальника мастерских. Этого так оставить нельзя».

— Признаюсь… — отведя наконец взор от окна, произнес Веснин, — признаюсь, Олег Леонидович, когда я увидел, чем занимаются в мастерской, у меня было сильное желание немедленно применить к вам лично меры административного воздействия. Но я не могу позволить себе такой роскоши в отношении вас. Вы единственный в КБ кандидат наук, инженер, имеющий стаж работы в области высокочастотной техники. Вы единственный, кто близко в течение длительного времени работал вместе с Мочаловым. По занимаемой вами должности вы обязаны иметь авторитет в глазах подчиненных, и я, в интересах дела, должен этот ваш авторитет оберегать. Я не могу упомянуть ваше имя в приказе в качестве отрицательного примера. Да, о вас в приказе по КБ не будет упомянуто. Я заинтересован в том, чтобы вы могли здесь продолжать свою работу с не меньшим успехом, чем вы ее начали. А таких дипломантов, как Егорова, и даже много лучше, легко найти. Поэтому я немедленно отчислю дипломантку Егорову. А в приказе я объявлю выговор не вам, а Илье. Федоровичу. Он — начальник мастерских.

— Но позвольте, — краснея и запинаясь, начал Оленин, — это очень некрасиво. выглядит — получается, что я выхожу сухим из воды.

— Нам с вами должно быть безразлично, как это выглядит. Мы с вами обязаны думать прежде всего о деле.

Огорченный чуть не до слез, Оленин поднялся и, не взглянув на Веснина, вышел из кабинета.

Но Веснин уже не думал об Оленине с его переживаниями. Ему было больно и тяжело решиться на то объяснение с Ильей Федоровичем, которое сейчас предстояло ему как начальнику КБ.

На столе перед Весниным лежал один из последних образцов магнетрона. Из прибора через стеклянные трубочки выходили стерженьки-вывода. Способ пайки выводов был предложен стариком Мухартовым.

«Пока дело не сделано, совестно за работу просить. Сделаешь, хозяину расчета нет мне деньги платить…» — вспомнил Веснин. Он подержал на ладони, словно взвешивая его, магнетрон, положил его снова на прежнее место и попросил вызвать к себе начальника мастерских.

Ивот перед Весниным появилась грузная, обрюзгшая фигура шеф-монтера. Илья Федорович опустился в кресло, стоявшее у стола. Веснин увидел большие стариковские руки с синими узловатыми венами, массивную томпаковую цепь от часов, на которой висело маленькое колечко с тремя брелоками: якорь — символ Надежды, крестик — Вера и маленькое, выточенное из искристой слюдяной обманки сердечко — Любовь…

В воображении Веснина возникли тяговая подстанция далекого уральского завода и Мухартов, стоящий на верхней ступеньке лестницы, у высоковольтных шин. Даже пятна пота под мышками, даже заплату на подошве башмака у Мухартова — все мелочи ясно видел сейчас перед своим мысленным взором Веснин. Стоявшим внизу казалось, что высоковольтные проводники проходят как раз над животом Ильи Федоровича. Брелоки Вера-Надежда-Любовь, болтавшиеся на часовой цепи, заставляли тогда содрогаться тех, кто смотрел на шеф-монтера, пытавшегося починить высоковольтный разъединитель, не отключая высоковольтной сети завода.

«Никогда, никогда в жизни не забуду я этой минуты!» — повторял тогда Веснин.

«Но я должен, я обязан объявить ему выговор!» — говорил он сейчас.

*

Илья Федорович по возрасту был пенсионером. По материальному положению — все его дети были хорошо устроены — он мог бы не работать. Он уже и сам собирался было уйти с завода. По выходным он ездил в пригороды, подыскивая себе недорогой маленький домишко. Он было совсем уже сговорился относительно домика с участком в поселке Островки, на берегу Невы:

«Будем с Анной Кузьминичной клубнику сажать. Малину заведем. Можно и яблоньки — я уже об этом с Николаем Евдокимовичем советовался…»

Но он не купил домика, перестал об этом говорить, когда узнал, что у Веснина затруднения с организацией опытной мастерской для КБ. Мухартов любил свою работу, любил Веснина, да и не хотелось ему расставаться с заводом. Мастерскую в КБ Илья Федорович организовал, действуя самостоятельно и толково. Он подобрал опытных мастеров, которые, возможно, не пошли бы к Веснину. Они пошли к Илье Федоровичу.

*

Веснин встал и вышел из-за стола:

— Илья Федорович, этого так оставить нельзя…

— Жаль барышню: молода, глупа, — вздохнул старик. — А ведь это я кругом виноват. Надо было мне поинтересоваться, почему чертежи не подписаны товарищем Олениным. Хотелось девочке помочь без всякой этой волокиты, вот и помог…

— В отношении ее я уже решил, — твердо произнес Веснин, — а в отношении вас, Илья Федорович, мне хотелось бы ограничиться выговором… Выговор в трудовую книжку не заносится…

— Расчету нет мне здесь оставаться, — пробормотал Мухартов. — Не могу я, Владимир Сергеевич, годы мои не те — такое стерпеть…

Веснин сжал зубы. Было ясно, что после того как ему объявят выговор, Илья Федорович не сочтет для себя возможным остаться в мастерской.

«Ну что же, пусть будет так, — решил про себя Веснин. — На его место можно назначить Чикарькова…»

После ухода Мухартова Веснин закрыл глаза и опустил лицо в ладони.

«Надо было мне перед отъездом собрать всех сотрудников КБ, — говорил он себе, — побеседовать с ними специально на тему о производственной дисциплине, о сути графика очередности работ. Так, мол, и так, товарищи: насчет графика держите ухо востро. Приеду — первым делом проверю, как выполняется график…»

«Воспитывать легче, чем перевоспитывать», — вспоминал он слова своей матери.

— Да, если бы я вовремя спохватился, то не пришлось бы сейчас принимать такие крутые меры… Я виноват, я виноват, — повторял он.

Дом занимательной науки

Жизнь Веснина была теперь полностью подчинена равномерному и безостановочному ритму работы конструкторского бюро КБ № 217. Каждый день — двойник другого дня. Только раз в неделю Веснин приходил на завод после обеда — утром у него была лекция в политехническом институте. Оставшаяся половина этого дня проходила особенно быстро. Вот только сел за свой рабочий стол и развернул новые чертежи и схемы, поговорил с одним сотрудником, с другим, и уже звучит звонок начала вечерней смены. Темнеют окна лабораторного зала, вспыхивают лампы под потолком… В выходной день — библиотека, подготовка к очередной лекции в институте, кое-какие дела нехитрого домашнего хозяйства. И снова наступал первый день рабочей недели, и снова лекция, снова библиотека…

Однажды вечером, прощаясь с Весниным, Юрочка Бельговский сказал:

— Владимир Сергеевич, б пору своего увлечения новым ФЭДом я защелкал много кадров. Думал соста вить альбом Мы — такие, как мы есть. Да пока эти снимки собрался отпечатать, они, мне кажется, уже устарели… Это из времен бригады промышленной электроники.

Бельговский высыпал из конверта на стол Веснина с десяток фотографий. Здесь был Костя Мухартов рядом с вакуумной установкой, на которой была металлизирована, по способу академика Зелинского, злополучная муха; был снят Муравейский в профиль, беседующий с Наташей Волковой, и Муравейский анфас, смакующий сочную грушу. Ронин был запечатлен у письменного стола. Его взор, как всегда, был устремлен в пространство, и глаза казались незрячими. А на столе, под столом, вокруг стола лежали книги, тетради, блокноты, журналы, газеты, рулоны миллиметровки, листы чертежей…

Веснин долго разглядывал эту удачную фотографию.

«Этот человек имеет свойство обрастать бумагой, как птица пером, — подумал Веснин. — Ронин немыслим без самопишущей ручки, без блокнотов, тетрадей, книг… Он постоянно увлечен новыми идеями, занят новыми проблемами… А я…»

«Вы однолюб, Владимир Сергеевич», — говорил, бывало, Ронин.

«Это не совсем так, Арнольд Исидорович, — глядя на фотографию, мысленно возражал ему Веснин. — Я сам поставил себе шоры и держу себя на мундштуке, иначе я давно, сошел бы с однажды избранной дороги. Слишком уж много соблазнов вокруг. Но сегодня я сброшу узду! Хоть на час, да сброшу!»

И, не откладывая, Веснин тут же пошел к Ронину.

У входной двери все еще вместо звонка торчали две проволочки, но теперь они были сломаны и смяты, соединить их было невозможно. Веснин постучал. Арнольда Исидоровича не было дома. Дверь открыла соседка.

— Хотите, зайдите в комнату к Арнольду Исидоровичу. Подождите его там, — предложила она Веснину. — Он придерживается политики открытых дверей.

Первый раз Веснин был в комнате Ронина осенью 1934 года. Казалось, ничто не изменилось с тех пор в этом запущенном жилье. Прибавилось книг, прибавилось пыли.

На столе лежали поломанные и запыленные детали автоматической телефонной станции: сломанные реле, шаговые искатели, регистры… Это были следы занятий Ронина проблемой «мыслящих машин».

— Простите, товарищ, — отворив дверь, сказала соседка. — Я ведь забыла, что сегодня вторник. Сегодня Арнольд Исидорович вернется поздно. У него лекция в «Доме занимательной науки».

Веснин знал о существовании ленинградского «Дома занимательной науки», основанного инженером и писателем Я. И. Перельманом. Много раз Веснин собирался зайти в это своеобразное учреждение, да все не доводилось.

— Это недалеко от нас, на набережной Фонтанки, — объяснила соседка Ронина.

«Занимательная физика», занимательные алгебра, механика, астрономия, геометрия… Дома, в Киеве, у Веснина была целая полка с книгами Перельмана. Вместе с Толькой Сидоренко они совершали увлекательные путешествия в «Царство смекалки», делали опыты, решали головоломки, летели на Луну… Веснин был рад случаю наконец-то побывать в этом занимательном доме.

— Ронина? — спросил дежурный, — Он ведет кружок астронавтики. Вы его найдете на втором этаже.

Еще не открыв указанной ему двери, Веснин услыхал высокий, звенящий голос. «Труба Гюль Муллы», — вспомнил Веснин прозвище, которым наделила Ронина Наташа Волкова.

— Появление мыслящей материи, — трубил Ронин, — это самый важный фактор в эволюции вселенной…

Веснин открыл дверь. Комната была переполнена постоянными посетителями «Дома занимательной науки». Мальчишки в пионерских галстуках и молодые люди с комсомольскими значками сидели на плотно сдвинутых стульях, стояли у стен, в проходе. Ронин говорил с обычной своей манерой, задрав голову и глядя куда-то поверх слушателей:

— Путь прогресса — в непрерывном увеличении тех количеств материи и энергии, которыми повелевает человек. Наш пещерный предок мог распоряжаться лишь камнем, поднятым с земли, или ветвью, сорванной с дерева. Немного веков прошло с тех пор, как человечество поставило себе на службу запасы химической энергии горючих ископаемых. Ныне мы рассекаем горы, меняем течение рек, перестраиваем лик нашей планеты, превращаем пустыни в цветущие сады. Ход эволюции ведет к тому, что человечество овладеет запасами энергии, скрытыми в ядрах атомов. Мы будем творить новые миры, новые планеты и солнца, новые обиталища для жизни… Веснин вошел в комнату и, не замеченный Рониным, остановился у стены.

— Закрепиться в космосе — это естественное и закономерное стремление человека, — продолжал Ронин. — Не далек тот день, когда человек навсегда разорвет узы земного притяжения и в поисках тепла и света смело устремится в межзвездные просторы…

Фантастические проблемы астронавтики были очень далеки от того, что в данное время занимало все мысли и стремления Веснина, и все же он стоял и слушал с интересом.

— Великий принцип реактивного движения, примененный впервые для потешных ракет на праздничных иллюминациях, — завывал Ронин, — будет применен в астролетах грядущего. Но для космических ракет будут использованы не тепловые реакции сжигания топлива, а энергия ядерных превращений.

В 1935 году, когда Ронин читал свою лекцию об астронавтике, мало кто верил в реальность получения атомной энергии. Но Арнольд Исидорович говорил об этом, как о деле вполне решенном. Он описывал астролет так, словно сам только что вышел из него, сам опустился на Землю, побывав на других мирах. Он чертил на доске конструкцию атомного реактивного двигателя. Он рисовал сопло, из которого выбрасывается не газ, получаемый от сжигания топлива, а продукты ядерных реакций.

— Мы не праздные путешественники! — восклицал Ронин. — Мы должны быть строителями этих межзвездных кораблей…

От далеких миров Ронин переходил к рассуждениям о бесконечных возможностях человеческого разума. Он говорил о творческих процессах, протекающих во вселенной, и снова возвращался к своей основной мысли — о мощи мыслящей материи:

— Да, повторяю, придет день, и мы сами создадим новые обиталища для жизни, создадим свои солнца, по строим свои вселенные. Мы будем творить миры из распыленных частиц материи. Мы перестроим и населим безжизненные ныне планеты. Ныне астрономия только созерцательная наука. Но скоро она станет наукой экспериментальной…

После лекции Веснин вышел вместе с Рониным. Пионеры шли толпой за Арнольдом Исидоровичем. Он отвечал на их вопросы подробно, обстоятельно, громко.

— Скажите, пожалуйста, — спросила остроносенькая девочка, — по-вашему, есть еще где-нибудь система вроде нашей солнечной и возможно ли, что там тоже живут люди?

Ронин, задрав подбородок и глядя на звезды, ответил:

— Невозможно представить себе, будто во всем этом обилии бесконечных вселенных нет ничего подобного нашей солнечной системе. Что же касается второй части вопроса, то по моему глубокому убеждению, обитатели иных миров могут быть значительно более совершенны, чем обитатели Земли, и наша наука — это для них этап, пройденный, возможно, миллионы лет назад.

— Но почему же, в таком случае, они не дают нам знать о себе и сами ничего не знают о нас, если даже мы уже мечтаем о времени, когда вырвемся в космос? — не отставала девочка.

— Я вполне допускаю мысль, что они могут иметь некоторый интерес к нашей солнечной системе и даже, в частности, именно к нашей планете, — все так же задумчиво глядя на звезды, произнес Ронин, — возможно, у них уже давно составлен план детального обследования нашей галактики. И вполне вероятно, что обследование нашей солнечной системы у них назначено на самый кратчайший срок. Это обследование стоит в их плане на ближайший миллион лет.

— Как у вас, Владимир Сергеевич, обстоят теперь дела с коэффициентом полезного действия? — спросил Ронин, когда они наконец остались одни. — Какие мощности, какие волны?

Веснину очень хотелось посоветоваться с Рониным относительно катодов, пожаловаться на их короткий срок службы, но он только вздохнул:

— Создать свои солнца, построить свои вселенные…

— Вполне достижимо, вполне достижимо! — подхватил Ронин. — Но вы о своем расскажите… С магнетроном-то как у вас?

— Стоит ли говорить об этом сейчас! — возразил Веснин. — Право, мне не хочется так скоро возвращаться из ваших космических просторов на нашу маленькую Землю.

Ронин засмеялся, сморщив, по обыкновению, нос, но его глаза были печальны. Вздохнув, он произнес:

— Арнольд Исидорович, вы должны всерьез заняться преподавательской работой, — сказал Веснин.

— В вуз я уже не попаду. Для ассистента я стар. В доценты мне не выбиться — степени ученой у меня нет.

— Но ведь вы смело могли бы защитить в качестве диссертации какую-нибудь из ваших опубликованных работ.

— Нет, с меня будут спрашивать строже… Да и мне, признаться, в моем возрасте стыдно держать кандидатские экзамены, сдавать спецпредмет… Но дети, — снова улыбнулся Ронин, — дети очень отзывчивы. Мне нравится работать с детьми. Мы умрем, а они понесут наши мысли, разовьют, углубят наши идеи, отвергнут наши ограниченные представления, создадут новые теории, увидят новые миры. Я чувствую себя бессмертным, когда меня окружают дети.

Легенда о Ронине

Этот разговор, происходивший осенью 1935 года, был последней беседой Веснина с Рониным. Больше им встретиться уже никогда в жизни не довелось. Ронин со свойственным ему темпераментом отдался решению проблем и пропаганде идей астронавтики. Веснин оставался верен магнетронным генераторам.

Мы бросаем зерна жизни в мертвый космос, — прочел однажды Веснин в одной из статей Ронина. В этой статье Арнольд Исидорович приводил пять не преодоленных пока (так там и было сказано — «пока») преград на пути отрыва человека от Земли. «В частности, состояние невесомости, в какое попадает астронавт, — писал Ронин, — пока еще не было испытано для высокоорганизованных организмов…» Все это было далеко-далеко от того, чем занимался на заводе Веснин…

*

Несколько лет спустя, во время Великой Отечественной войны, в конце 1941 года Веснин по заданию Комитета Обороны прилетел в блокированный Ленинград, чтобы вывезти часть оборудования КБ-217. Когда неожиданно у него выдался свободный вечер, он решил зайти к Ронину. Веснин хотел оставить ему буханку хлеба и кусок шпига — свой командировочный паек.

— Ронина увезли в больницу еще в августе, — сказала Веснину соседка.

Посетить больницу Веснин в тот свой приезд не успел. Он был ранен во время артиллерийского обстрела города и в тяжелом состоянии вывезен в Москву.

Через год, когда Веснину снова пришлось побывать в Ленинграде, он узнал от старика Мухартова, что Ронин умер в больнице в начале 1942 года.

— А в его комнату вселили вдову мастера Лошакова. Помните «Самодуйного мухомора», который трубки-самодуйки в стекольном цехе изобретал? Он с голоду умер, а старуха выжила. Их дом на дрова разобрали. Дом-то был старый, деревянный. Ну, ее и переселили.

И вот опять Веснин поднялся по знакомой лестнице и вошел в комнату, где прежде жил Ронин. За знакомым столом, на котором когда-то, по-птичьи поджав ноги, восседал Арнольд Исидорович и своим звучным голосом развивал новые технические идеи перед завороженным слушателем, Веснин увидел теперь одутловатую старуху. Голова ее была обмотана знакомым Веснину зеленым шерстяным шарфом, на ногах тоже хорошо знакомые, но уже совсем лысые, меховые унты Анатолия Сидоренко.

На столе, обычно заваленном рукописями, чертежами, рисунками, лежали теперь две горки кнопок и бумажные этикетки с надписью «Ленгалантерейторг». На этикетках были пробиты аккуратные отверстия по двенадцати на каждой. Старуха брала из левой горки верхние половинки кнопок, вдавливала их в отверстия этикеток, потом доставала из правой горки нижние половинки кнопок. Кнопки звонко защелкивались.

— Работа эта очень хорошая, — сказала старуха. — Если норму выполнишь, дают рабочую карточку.

— Тут раньше было много столов. — произнес Веснин.

— Их еще до меня пожгли, — вздохнула Лошакова. — Мне осталась только бумага. А какое от нее тепло? И золы много остается, таскать тяжело. Здесь все больше неспорая, нескладная какая-то бумага была. Газетная горит лучше. А от этой остаются тонкие такие черные пластинки, забивают всю печку, бегают по ним искры, а жара нет. Это, говорят, от мела, мел в такую бумагу, что ли, кладут…

Кнопки щелкали и щелкали.

— Папки — это всего хуже, — монотонно, невнятно бормотала старуха. — Долго тлеют, никак не займутся. Застынешь, пока вздуешь огонь, золы наглотаешься. А папка все только сверху тлеет, углы корчатся, долго огонь не проходит в нутро… С виду-то папка красная, как уголь, а поворошишь, раскроешь ее — внутри страницы-то все еще белые. Очень неспоро папки горят.

С немым отчаянием смотрел Веснин на маленькую железную печку «буржуйку», пожравшую все рукописное наследие Ронина. Дверца была открыта, и в куче потухшей, давно остывшей золы Веснин разглядел обгорелый клочок бумаги, на котором видны были похожие на божьих коровок буквы. Веснин нагнулся, протянул руку, осторожно вытянул из золы хрупкий, словно покрывшийся загаром листок. Утраченная вселенная… — начал читать он, но листок рассыпался, превратился в прах. На ладони Веснина осталась лишь тончайшая, почти невесомая пыль, улетающий от его дыхания пепел.

Старуха прилежно защелкивала кнопки. Она старалась выработать норму.

«Если бы это все было сожжено для спасения жизни ребенка, — думал Веснин, — если бы здесь в комнате лежала роженица…»

Он хотел спросить, не осталось ли все же хоть что-нибудь, хоть какие-либо бумаги, но не в силах был заставить себя произнести хотя бы слово. Он молча смотрел на несчастную старуху, которая неловкими, опухшими, обмороженными пальцами неустанно защелкивала кнопки.

На кровати, покрытой истрепанной шинелью, Веснин увидел хорошо взбитую подушку, обтянутую наволочкой со знакомой ему заплатой.

— Это тоже от Арнольда Исидоровича осталось… Говорят, как началась война, так он в эту наволочку пропасть старой, исписанной бумаги запихал и все таскал за собой и в бомбоубежище и на крышу, когда по охране дома дежурил.

— Вы их тоже сожгли, эти бумаги? — не глядя на нее, спросил Веснин.

— Так там же все уже исписанное только было, использованное. Чистую бумагу я всю сберегла: и копирку, и тетради неначатые, и книги, которые в хорошем переплете. Думала, выздоровеет, может, так ему еще это все пригодится…

Она встала, тяжелыми, шаркающими шагами подошла к шкафу и достала оттуда несколько разрозненных томов медицинской энциклопедии…

*

Много времени спустя, уже после Отечественной войны, Веснину довелось еще раз услыхать о Ронине. Веснин ехал в командировку и, по своему обыкновению, занимал верхнюю полку. Внизу сидели офицеры войск связи — два лейтенанта и капитан. Они оживленно беседовали. Услыхав, что речь идет о сантиметровых волнах, Веснин невольно стал слушать.

— Первый многорезонаторный магнетрон был по строен академиком Беневоленским, — авторитетно заявил беленький, розовощекий, миловидный, как девочка, молоденький лейтенантик, раскуривая трубку. — Но дело у него долго не ладилось, — продолжал он, затянувшись и вы пустив дым. — Прибор плохо работал, Беневоленский никак не мог взять один интеграл. Как раз в это время прибывает из Одесского института на дипломную практику такой шустренький студент-одессит, из этих, так сказать, типичных одесситов, с одухотворенно жестикулирующими руками и темпераментным носом. «Моя фамилия Ронин, — говорит этот адепт спекулятивной мысли. — Могу, говорит, взять этот интеграл». И сразу пишет подробное решение. Потом, когда спокойненько, не торопясь, во всем этом разобрались, решение оказалось неверным. Но тогда… — лейтенантик снова затянулся, откашлялся, сплюнул и продолжал, — тогда Беневоленскому, при разборе этого неверного решения, пришла в голову совершенно новая конструктивная идея. Он все сразу уладил в магнетроне, и прибор принял свою современную форму.

— Но ведь была же, говорят, авторская заявка Ронина на многорезонаторный магнетрон, — возразил капитан.

— Да нет же, говорю я вам! — воскликнул белокурый лейтенант, положив на стол трубку. — Слух об этой якобы существовавшей ронинской заявке пустил академик Волков в пику Беневоленскому, которому он завидует.

— А я слыхал, — произнес до того молчавший второй лейтенант, — что никакого Ронина не существовало вовсе, что Ронин — это на самом деле псевдоним одного творческого содружества, имя собирательное, вроде Козьмы Пруткова или, например, Кукрыниксы. Говорят, что все статьи, подписанные этим именем, принадлежат перу видного специалиста профессора Рокотова, а его соавтор — это некий инженер Оленин. Они взяли первый слог одной фамилии и прибавили к нему последний слог второй фамилии. Вот и получилось у них Ронин.

— Технический фольклор, — справившись наконец со своей трубкой и даже пустив кольцо дыма, изрек хорошенький лейтенант.

Мы не хотим расстаться с нашими героями

Великому физиологу Ивану Петровичу Павлову было за пятьдесят, когда он приступил к своим замечательным работам по исследованию высшей нервной деятельности. В пятьдесят семь лет Сервантес еще не написал Дон-Кихота.

Увы! Многие из тех, о ком здесь говорится, погибли, не дожив и до тридцатилетнего возраста. Одни пали смертью храбрых на фронтах Великой Отечественной войны, других в те годы смерть настигла на трудовом посту.

Осенью 1944 года, когда близился десятилетний юбилей КБ-217, в заводской многотиражке было опубликовано обращение ко всем, кто принимал участие в создании первых магнетронных генераторов для радиолокационных установок:

… Возможно, у тебя был друг, который пал в бою. Поделись воспоминаниями о нем. Может быть, ты сам участвовал в сражениях, где применялась радиолокация. Расскажи об этом. А может быть, ты работал под непрерывной бомбежкой и артиллерийским обстрелом в нетопленном цеху… Обо всем, что волнует тебя, расскажи…

В тот год еще шла война, еще велись жестокие сражения, и почти ежедневно мы узнавали о новых подвигах, о новых жертвах. И мы с особой обостренностью ощущали, что жизнь, прошедшая в бою и в труде, не исчезает бесследно, подобно снежинке, упавшей в солнечный день на теплую ладонь.

В ноябре 1941 года Гриша Левенец все подшучивал над Игорем Капраловым, утверждая, что Игорю не хватит собственных жировых запасов организма до конца войны, потому что Игорь маленький и худенький.

— Я ж от яка велыка дытына! Покы буду сохнуть, фашисты сдохнуть.

Левенец погиб от дистрофии в марте 1942 года, не дожив до прорыва ленинградской блокады. Но один из типов магнетрона, в котором узкие щелевые резонаторы анода расходятся подобно лучам солнца, по радиусу от круглого отверстия, предназначенного для катода, так и вошел в литературу, в науку под именем Восходящее солнце. Это название предложил Левенец, когда еще был практикантом. Слово «солнце» Левенец выговаривал по-украински: «соньцэ»…

*

В апреле 1942 года, во время артиллерийского обстрела Ленинграда, был поврежден лабораторный корпус нашего завода. Нина Филипповна Степанова находилась в здании, и ее ранило осколками. Когда ее перевязали, она пришла в себя и попросила пить. Первое, что попало под руку — фарфоровый тигель, — мы наполнили водой.

— Товарищи, — сделав несколько глотков, сказала Нина Филипповна, — нельзя же тиглями из безщелочного фарфора пользоваться как чашками для питья. Берегите лабораторную посуду!

Ранения Нины Филипповны не были тяжелыми. Но для организма, в течение многих месяцев существовавшего на скудном ленинградском пайке, довольно было небольшого толчка.

Инженер Степанова скончалась на наших руках.

Профессор Петр Андреевич Болтов с конца 1941 года перестал уходить домой. Он поселился в химической лаборатории завода и вел там, несмотря на голодные отеки, свои исследования. Именно в те месяцы Петр Андреевич дописал свою замечательную монографию по газопоглощающим материалам. В мае 1942 года Петр Андреевич Болтов перестал работать в химической лаборатории. Петр Андреевич умер.

Он умер в светлый, теплый весенний день. В ту пору Ленинград все еще был в блокаде, вражеская артиллерия варварски обстреливала город. Но нормы на хлеб и на другие продукты питания были уже увеличены. В тот день в заводской столовой выдавали дрожжевой суп — пивные дрожжи, разведенные в теплой кипяченой воде. Петр Андреевич попросил Зинаиду Никитичну Заречную, когда она будет обедать, взять его порцию в кружку и принести в лабораторию. Вернувшись из столовой, Заречная застала Петра Андреевича сидящим на своем обычном месте за письменным столом, но поза его показалась ей странной. Она подошла ближе и увидела, что у его ног валяется разбитая чернильница и облитые чернилами, упавшие со стола несколько книг. Зинаида Никитична так растерялась, что стала поспешно собирать с пола книги, вытирать чернила. В числе других она подняла также и томик Ленина с надписью, когда-то сделанной Артюховым: Спокойствие прежде всего.

Мы похоронили Петра Андреевича в его черном потертом сюртуке, на лацкане которого были прикреплены значки дореволюционных спортивных обществ, звездочка с надписью «Отличнику электровакуумной промышленности» и золотая медаль — приз за точную стрельбу парижского тира «Гастинн-Ренет».

Пропал без вести неунывающий Гайк Гошьян. Он присылал нам с Ленинградского фронта свои фотографии то с усами, то без усов, то в стадии отращивания бороды.

Клянусь своей бородой, — писал он в последнем полученном нами письме, — не успею я и усов сбрить, как фашисты будут биты. Их гибель в них самих, в их растленном фетишизме своей нации, в их ненависти к людям других наций…

В декабре 1943 года на первой странице заводской многотиражки мы увидели портрет бывшего техника КБ-217 Соркина. Фотография была взята в траурную рамку. Подпись гласила:

«В госпитале после тяжелых ожогов скончался командир танка «Владимир Маяковский» Александр Михайлович Соркин. посмертно награжденный медалью «Золотая Звезда», званием Героя Советского Союза».

А ниже было напечатано письмо, которое незадолго до смерти Саня прислал на завод.

Дорогие друзья, — писал он. — я счастлив, что могу говорить с вами. Я многое повидал на фронте. Но самое страшное я пережил не в бою, дорогие товарищи. Самое страшное было, когда мой танк прорвался сквозь укрепления на подступах к городу Гомель. Гусеницы моего танка прошли по рыхлой, как мы думали, вспаханной земле. Но то была не вспаханная земля, а наспех засыпанный ров, куда сотни граждан нашего Советского Союза были брошены и похоронены заживо.

Я уроженец Гомеля, дорогие товарищи!

Я вышел из танка, поклонился этой земле и взял в горсть сухой комок. Товарищи! На этой насыпи, с которой я взял горсть сухой земли, лежала, широко раскинув руки, кукла с оторванной головой. А рядом валялся большой лакированный мяч, одна половина синяя, другая красная. Дорогие друзья! Точно такой мяч я послал в Гомель в 1941 году своей племяннице. Такой мяч был мечтой ее жизни. 1 декабря 1943 года ей исполнилось бы пять лет.

Мяч, который я поднял с земли, возможно, принадлежал другому ребенку. Тот ребенок, как и та девочка, которая до последней минуты прижимала к себе безголовую куклу, как и сотни других таких же невинных детей, были брошены в общую могилу.

Товарищи! У меня было много родных. Мы были веселая, дружная семья. Отец, говорят, покидая дом, ни о чем не сожалел. «Со мною, — говорил он, — моя жена, и мы идем с нею рука в руку, как шли всю жизнь. Со мною мое уменье, мое ремесло. И этого-то уж никто у меня не отберет». Он был часовых дел мастером и, уходя из дома, взял с собою только свои инструменты: лупу, пинцеты, пружинки для ручных часов… Позже, когда отец понял, куда ему предстоит идти об руку со своей женой, вместе со своими внуками, родными, соседями, он говорят, сказал: «Ноши ребята на фронте. Они еще будут здесь».

Да! Мы пришли сюда. И мы полны решимости идти до конца, идти, куда нам прикажет наша партия, наша Родина. И мы будем делать то дело, которое нам поручено, мы будем биться за торжество наших высоких идей до полной победы.

И я хочу до этой победы дожить. Я хочу жить, потому что у меня есть Родина, есть партия и есть наш завод, товарищи! Завод, на который я пришел еще мальчишкой. И я богаче, я сильнее тех сволочей, на которых иду вместе со славным экипажем моего танка, с моей частью, с моим полком.

Младший лейтенант Александр Соркин.

Погиб в бою, при испытании на ночном истребителе одной из локационных установок с магнетронным генератором, Петя Мухартов. Командиром соединения, где проводились испытания, был Герой Советского Союза гвардии майор Константин Ильич Мухартов. Он не отказал Пете в просьбе лететь первому. Костя считал, что, посылая в трудный полет любимого брата, поступает согласно традиции семьи Мухартовых: не уклоняться от опасности, рисковать ради пользы дела.

Собираясь в этот полет, Петя, смеясь, говорил Косте:

— Расчета нет сидеть мне на земле, когда у меня брат командир!

— И вообще у тебя папашин характер, — отозвался Костя, — очень любишь ты быть на виду у начальства…

Это был их последний разговор.

Пятнадцать минут спустя офицер наблюдения принял сигнал:

— Не вижу цели, дайте курс!

Больше сигналов от Пети не приходило. Напрасно радиолуч штабной станции наведения шарил по ночному небу.

Самолет Пети был снабжен прибором я свой, который, приняв сигнал своей наземной станции обнаружения, посылает в ответ условный кодированный сигнал: я свой!

Прошла минута, другая… Но сигнал не появлялся на экране штабной станции…

В течение получаса офицер наблюдения повторял в микрофон:

— Второй, отвечайте, не слышу вас… второй, отвечайте…

Но ответа не было.

Между тем на бланке станции наведения растет синяя линия — путь врага. Она изгибается то вправо, то влево. Враг хитрит, но план его ясен. Он идет на погруженный во тьму большой промышленный город. Слышны тяжелые удары орудий. Зенитные батареи выполняют свой долг. Но враг идет на предельной высоте. Вероятность попадания во вражеский самолет мала.

Командир соединения истребителей Константин Мухартов приказывает подняться Игорю Жукову. Только его самолет снабжен такой же опытной локационной установкой, какая была на самолете Пети.

Игорь бежит к самолету. Шнур с вилкой болтается за его спиной. К горлу привязаны тесемкой маленькие капсулы ларингофона. В кабине истребителя так шумно, что речь, звучащая в обычном микрофоне, будет заглушена.

Константин Мухартов пожимает Игорю руку. Их взоры встречаются. Игорь и Петя одногодки. Они были дружны с детства… Не так давно они бегали вместе на соревнованиях заводской спортшколы…

Задернут прозрачный колпак над головой Игоря. Шнур от шлема включен в гнездо. Мотор работает. Взлетает зеленая ракета. Истребитель уходит, исчезает из поля зрения Кости Мухартова, как исчез незадолго до этого ястребок Пети…

Командир становится за спиной офицера наблюдения. Красная линия на бланке идет на встречу с синей. Офицер прокладывает путь Игоря, как он совсем недавно прокладывал путь Пети.

Тонкая красная линия неуклонно сближается с синей. Десять километров в минуту проходит истребитель Игоря. Но здесь, на бланке станции наведения, красная линия удлиняется невыносимо медленно. Офицер наведения приближает микрофон ко рту и отрывисто командует:

— Дайте радиус! Дайте радиус!

Это условный сигнал ночному истребителю. Игорь понимает, что находится перед невидимой ему целью. Теперь следует включить локационную установку.

С этого момента Игорь, как несколько минут назад Петя, предоставлен самому себе. Теперь он должен отыскать цель без указания с земли. Наземный локатор выполнил свою задачу. Теперь земля молчит, чтобы не мешать атаке.

Что ждет Игоря? До сих пор самолетные локаторы с магнетронными генераторами еще не были проверены в бою.

Константин Мухартов вынул из кармана трубку, но держит ее в руке не раскуривая. Он смотрит на экран наземной радиолокационной станции. Он видит, как отметки, отражения двух самолетов, вражеского и своего, сближаются, сливаются в одну.

Импульс мерцает. Яркость его то усиливается, то ослабевает. Что происходит в этот момент во тьме ночного неба?

Косте показалось, что Игорь не может найти цель и удаляется от противника. Так странно трепещут импульсы на экране…

— Вижу, иду на атаку! — звучит из громкоговорителя неестественно скрипучий, измененный ларингофоном голос Игоря.

Константин Мухартов закрывает на миг глаза. Он хочет представить себе, что может сейчас видеть там, в самолете, на экране своего локатора Игорь. Яркое светящееся пятно, отражение вражеского самолета, колеблется среди сетки тонких, паутинных нитей, которыми расчерчен экран электронно-лучевой трубки. Рули истребителя должны быть поставлены так, чтобы нацелить его на это светящееся пятно, вогнать это пятно точно в центр сетки. Цель все ближе. Теперь Игорь, оторвав взор от приборной доски, вероятно, даже во тьме может уже простым глазом различить силуэт врага.

Костя вновь смотрит на свой наземный экран. Ведь и враг тоже должен в эту минуту видеть Игоря… Стрелок вражеского бомбардировщика готов открыть огонь…

— Вижу, вижу, — повторяет Игорь, — атакую! А-ата-а-ку-у-ю!

Яркая вспышка озаряет ночное небо. Очевидно, снаряды истребителя попали в бомбовый груз врага.

На экране локатора виден только один отраженный импульс с четким кодированным сигналом я свой. Другого импульса нет.

— Цели нет, есть победа! — рапортует командиру соединения офицер наблюдения.

— Иду на посадку, дайте курс! — требует Игорь Жуков.

Яркий свет прожектора заливает бетонную посадочную дорожку. Еще минута — и ястребок катится среди разноцветных аэродромных огней…

— Надо что-то изменить в системе указания дальности, — говорит Игорь: — добавить еще один индикатор или на этом, быть может, изменить развертку.

*

Мы можем окинуть единым взором, воспринять мгновенно картину, статую, здание — произведения искусств, которые называются пространственными. От нас зависит смотреть на произведение живописи, скульптуры, архитектуры в том или ином ракурсе, остановить свое внимание на той или иной детали.

Но литературные произведения (так же как и музыкальные) разворачиваются во времени. Чтобы дать ощущение масштаба событий, среды, в которой эти события совершаются, необходимо иногда напомнить о давно прошедшем или, наоборот, заглянуть вперед — в далекое будущее.

Рассказав о лекции по астронавтике в «Доме занимательной науки», мы упомянули и о дальнейшей судьбе Ронина и о судьбах еще других наших товарищей, погибших в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.

Но вернемся в 1935 год, к тому времени, когда КБ-217 вступало в строй действующих.

Глава тринадцатая. Успех

Вызов в Москву

Начальник Главного управления Дубов, тот самый Дубов, на которого ссылались, к кому взывали, именем которого требовали и грозились, вызвал в Москву к себе срочной телеграммой инженера Веснина со всеми материалами по теме Азот.

Ничего хорошего от встречи с Дубовым Веснин не ждал. Веснину было ясно, что если бы он сам не занимался поисками оригинальной конструкции импульсного катода с устойчивой эмиссией, то КБ-217 могло бы дать продукцию, соответствующую техническим условиям, значительно раньше.

Правда, в портфеле Веснина лежали три магнетрона — образцы серийного выпуска.

«Но эти приборы далеки от совершенства… Программа выпуска ламп еще не выполнена…»

С такими невеселыми мыслями стоял Веснин в очереди у окна бюро пропусков. Дежурный сказал ему, что пропуск на него заготовлен и примет его начальник главка в 13 часов. До приема оставалось целых два часа…

— Мечтаете, малютка?

Перед Весниным во всей своей красе, в белых лайковых туфлях, белом шевиотовом костюме стоял свежий, словно обновленный Муравейский.

— Вы к Дубову, Володя? Представьте — и я тоже. По личному делу. Если вы решите, что это опять холодильники, то не ошибетесь. Да, холодильники. Теперь от них кое-кому должно стать жарко. Я решил пожертвовать несколькими днями своего отпуска, чтобы побывать у Дубова. Он, говорят, зверь, но инициативных инженеров уважает… Бросьте, Владимир Сергеевич, хмуриться! Что было, то прошло и быльем поросло. Скажу вам откровенно, что не мечтал встретиться в этой прихожей с кем-либо из работников нашего завода, ибо визит мой сюда есть действие совершенно конфиденциальное. Несколько дней назад в Ленинграде я был обрадован встречей такой же неожиданной и, я бы сказал, почти столь же приятной. Меня вызвали на завод медицинских инструментов… знаете, на Петроградской стороне, «Красногвардеец»? Там я должен был заключить соглашение на консультирование одной работенки. И представьте, кого же мне предлагают в подручные от завода? Инженера Егорову Людмилу Тарасовну. Да-да, Милочку, ту самую Милочку. А вы что думали? Если вы ее уволили из КБ, а я на ней не женился, то она пропадет? Нет, у нас, в Советском Союзе, так не бывает. Направили ее на завод, и там она завоевала авторитет. Не зря же я внушал ей, что лучшее приданое женщины — это уменье хорошо работать. Да, я на ней не женился. Но я дал ей приданое — научил трудиться, сделал ее инженером. Да, товарищ начальник, я обучил ее нашему ремеслу, я, но не вы. Одно только обидно: теперь она носит очки всегда на обеих оглоблях. Увы, на одном ухе очки у нее уже не висят. Ну что, вам стало легче?

— Откровенно говоря — да.

— В таком случае, пошли бродить по Москве. Нам, провинциалам, полезно вдохнуть в себя немного столичной атмосферы.

Веснин, шагая рядом с Михаилом Григорьевичем, попытался заглянуть по пути в букинистический магазин, но Муравейский оттащил его от книжной витрины:

— Кто покупает редкие книги в Москве? Здесь они стоят много дороже, чем в Ленинграде, да и выбор хуже. Москвичи помешаны на книгах. Здесь иная книга стоит дороже отреза на костюм из настоящего коверкота. Если и углядите что-нибудь интересное, то все равно не купите. Поверьте слову опытного человека. Клянусь, я в студенческие годы некоторое время жил тем, что покупал редкие книги в Ленинграде и продавал их в Москве. Здесь вообще публика в этом смысле бешеная. Помню я, например, продал «Опасные связи» Шадерло де Лакло. Вы этого автора и не знаете, а я им кормился целый месяц… А вот и театральная касса!

Над столиком, где продавали билеты, Веснин увидел афишу с портретом темноглазой экзотической певицы.

— Это Марион Андерсон, — сказал Муравейский. — Я жажду попасть на ее концерт. За всю свою жизнь я не видел ни одной живой негритянки. Негра видел однажды на Красной площади, ну, а негритянку не доводилось по видать. И вообще, моим музыкальным образованием пренебрегали в детстве. Только сейчас явился руководитель… я уже, кажется, говорил вам о нем… некий Стефан Старков, философ! — Муравейский достал бумажник. — Искусство, как известно, требует жертв. По жертвуем.

Михаил Григорьевич уплатил в кассу и затем помахал перед носом Веснина розовой бумажкой с двумя ярко-лиловыми печатями:

— Вот полученные за наличный расчет два пропуска в рай на завтрашний вечер!

— Я не уверен в том, что смогу завтра пойти, — пробормотал Веснин.

— Я вовсе не навязываю второго билета вам; — усмехнулся Муравейский. — Я, признаться откровенно, не умею слушать музыку, если рядом со мной нет симпатичной мне девушки. Да, женщины умеют, слушая, переживать все оттенки мелодии и все особенности исполнения. Музыка их очень красит. Сидя с дамой, я получаю двойное наслаждение: от игры виртуоза и от отраженной игры женского лица.

Время было уже спешить на прием, и Веснин почти бегом бросился в Главное управление.

Поднимаясь с Весниным по лестнице и идя по коридору к кабинету Дубова, Муравейский все еще развивал свою мысль о том, как женщина красит искусство и как искусство украшает женщину.

Во все эти тонкости, оказывается, Михаил Григорьевич был посвящен все тем же Степаном Кондратьевичем Старковым — товароведом «Гастронома № 1».

Инженеры вошли в приемную и направились к столу секретаря.

— Вас Лев Дмитриевич примет, как было назначено, в тринадцать часов, — сказала секретарь, услыхав фамилию Веснина. — Пойдут два товарища, которые ожидают, а затем вы.

Муравейскому она посоветовала обратиться в плановый отдел к товарищу Тимофееву.

— Семен Яковлевич Тимофеев очень милый человек, — сказал Муравейскому Веснин, когда они отошли от стола. — Это он составлял приказ об организации КБ-217.

— К нему-то я всегда успею, — возразил Муравейский, — да вот… — Муравейский замялся. — Вас тут… бросить вас одного будет не по-товарищески. Я думаю, лучше нам вдвоем войти в кабинет. На миру и смерть красна. Крепитесь, я вас не выдам. Грудью постоим за начальника КБ-217.

Веснин не сказал, как он сделал бы это год назад: «Спасибо, Миша», но и возражать тоже не стал.

— Простите, — обратиласьсекретарь к Веснину, — вы ведь явились сюда, как видно, прямо с вокзала. Забронировать вам место в общежитии наркомата?

— О, не беспокойтесь! — отвечал за Веснина Муравейский. — Мы из одного города, с одного завода, приехали по одному и тому же делу, и, уж конечно, я не оставлю приятеля на улице. У меня, благодаря вашим заботам, роскошный номер, и я смогу в той же гостинице устроить Веснина не хуже.

— Роскошный номер?

Секретарь на мгновенье отвела глаза от бумаг:

— Но я ведь дала вам лишь записку с просьбой предоставить место в общежитии…

— Остальное я устроил сам. Вы отнюдь не превысили власти по отношению к директору гостиницы. Все устроилось само собой через регистратуру. — И, склонив свою голову с идеальным пробором, Муравейский глубоким баритоном негромко спросил: — Вы разрешите конверт?

Она заглянула в ящик, вынула конверт и протянула Муравейскому:

— Пожалуйста.

Муравейский сам не знал, для чего именно он спросил конверт. Просто ему понравились искристые, пушистые волосы секретаря, ее глаза, немного изможденное лицо, и ему не хотелось уходить от стола. Получив конверт, Муравейский тут же определил его назначение.

Он вынул из бумажника один из двух билетов на концерт, вложил билет в конверт, тщательно заклеил, надписал: Вам лично, совершенно секретно — и положил конверт на стол перед секретарем. Затем, скромно потупив взор, Михаил Григорьевич отошел к Веснину:

— Маэстро, запишите номер вашего будущего телефона в ваших апартаментах.

— Но как же вы, Миша, заранее это знаете?

— Очень просто, дитя. Я получил в гостинице двойной номер. Со свойственной мне гуманностью, я предлагаю вам въехать на свободную половину. Найти место в московских гостиницах не так-то просто.

Веснин записал адрес и номер телефона.

— Ваша очередь, товарищ Веснин, — сказала секретарь.

Муравейский тотчас встал и направился к кабинету. Пропустив Михаила Григорьевича вперед, Веснин вошел за ним. Муравейский ступил на толстый ковер и твердым шагом проследовал к столу, за которым сидел Дубов.

Происхождение из мещан

Лев Дмитриевич Дубов родился в 1898 году в Рязани, в семье кассира Московско-Рязанской железной дороги Дмитрия Антоновича Дубова. Мальчика нарекли Львом в честь Льва Николаевича Толстого, ибо кассир был убежденным толстовцем. Его молоденькая жена придерживалась иных взглядов. Деятельная, энергичная, она вышла замуж за пожилого кассира только потому, что он работал на государственной службе, носил мундир с ясными пуговицами и был хотя и мелким, но все же чиновником.

В первый год замужества Мария Ивановна Дубова пыталась уговорить супруга добиться повышения в чине и должности за усердную службу. Дмитрий Антонович возражал. Он говорил ей, что трудом праведным не наживешь палат каменных, а неправедным путем он не пойдет. Мария Ивановна убедилась, что спорить с мужем бесполезно. И все ее честолюбивые мечты сосредоточились на первенце Левушке.

По дореволюционным законам человек самого низкого сословия, если он кончил высшее учебное заведение, получал звание потомственного гражданина. Потомственный гражданин, если он успешно служил на государственной службе, мог дослужиться до личного и даже потомственного дворянства. Мария Ивановна решила дать сыну высшее образование, чего бы это ни стоило.

Но когда мальчик достиг школьного возраста, отец-толстовец изрек, что прежде всего следует учить ребенка быть человеком, Человеком с большой буквы, то есть человеком в полном смысле этого слева. Все же остальное — это суета сует и всяческая суета. Высказавшись далее на тему о том, как науки, в конечном итоге, ведут к заблуждениям, Дмитрий Антонович избрал в качестве наглядного примера к этому своему положению личность директора местной гимназии.

— Малого надо избавить от солдатчины, — возражала Мария Ивановна.

Дети мещан, как и крестьянские дети, «подлежали солдатчине». Солдатская служба в царской армии особых радостей не сулила.

— Не допущу, чтобы наш сын в денщики к пьянчужке офицеру попал, зуботычины от фельдфебеля получал, за штофом бегал да выгребные ямы в казармах чистил! — наступала она на мужа.

Хотя Дмитрий Антонович и был сторонником теории, которая превыше всего ставила смирение и непротивление, сам он имел характер гордый и по независимости характера немало претерпел из-за своей принадлежности к низкому мещанскому званию.

На этот раз доводы жены показались Дмитрию Антоновичу достаточно вескими. Он пришел к выводу, что его сын сможет совершенствовать себя как человека и в дворянском сословии, ибо сие зависит не от сословия, а от личности. Сам Лев Николаевич Толстой был не только дворянином, но даже графом, что не помешало ему ходить босиком, а в свободное от других занятий время пахать и фотографироваться для синематографа с топором в руках за рубкой дров. Дмитрий Антонович не стал более спорить с женой на тему о воспитании. Но устроить сына в гимназию Марии Ивановне не удалось. Директору гимназии были хорошо известны взгляды кассира железной дороги на науку и ее представителей, обитающих в городе Рязани.

Оканчивающие гимназию могли поступить в университет. Левушке Дубову пришлось учиться в реальном училище, откуда можно было идти только в специальные технические высшие учебные заведения.

Узрев своего сына в зеленом мундирчике реалиста, Дмитрий Антонович заявил, что все это одна внешность, что теперь Левушке следует еще усиленнее думать о своем внутреннем мире, ибо солнце внутри нас.

Война, начавшаяся в 1914 году, ухудшила материальное положение семьи. Румяный, кудрявый, всегда веселый Левушка весной 1916 года получил желанный аттестат зрелости, с которым мог бы поехать в Петроград и там продолжать образование, если бы были деньги. И деньги совершенно неожиданно появились. Умерла старшая сестра отца. Она оставила племяннику наследство — 125 рублей.

В 1916 году молодой Дубов поехал в Петроград, держал экзамен и был принят в Электротехнический институт. Он купил себе фуражку с желтыми кантами и стал с усердием записывать все читаемые на первом курсе лекции.

Но сдавать экзамены по этим записям ему не пришлось — призывной возраст вследствие войны был снижен, и Дубов попал вольноопределяющимся в действующую армию. Весной 1917 года, после Февральской революции, Дубов вступил в партию большевиков. С самого начала гражданской войны он находился в рядах Красной гвардии, затем Красной Армии, служил в радиодивизионе Первой Конной армии и, возможно, стал бы позже кадровым военным. Но в 1922 году он был демобилизован по состоянию здоровья.

Дубов не видел родных с тех пор, как поехал держать экзамен в Ленинградский электротехнический институт.

Суконный шлем с шишаком, так называемая буденовка, именной наган в красной кобуре у пояса, брюки галифе, заправленные в шерстяные носки, да разбитые тапочки на ногах — таким явился Лев Дубов в отчий дом.

Матери уже не было в живых. Отец по-прежнему занимался самоусовершенствованием, с тем же усердием изучая философские высказывания Льва Толстого. Старик работал теперь ночным сторожем, и свободного времени для чтения было более чем достаточно.

В райкоме, куда Дубов пришел, чтобы стать на партийный учет, ему тут же выдали мандат, адресованный всем местным партийным, советским, городским и сельским организациям, которые призывались оказывать всяческое содействие предъявителю сего мандата. С этим документом Дубов выехал в деревню для проверки работы налогового аппарата. Собирать налог в разоренном войной и контрреволюцией районе было нелегко.

Два года Лев Дубов служил в царской армии, три года воевал на фронтах гражданской войны, но впервые он был серьезно ранен на мирной работе налогового инспектора. В него стрелял кулак из-за угла.

Отец, зайдя в хирургическую палату проведать чуть не скончавшегося от потери крови сына, изрек своему первенцу, что поднявший меч от меча и погибнет.

Как выяснилось из дальнейшей беседы, «поднявшим меч» старик считал своего сына, но отнюдь не того, кто в него стрелял.

Ранение Дубова было серьезное, а питание в больнице не отличалось особым обилием калорий и витаминов. Когда, выписавшись наконец из хирургического отделения, он заглянул в зеркало, висевшее у входа в парикмахерскую, то не узнал себя. На него из-под козырька буденовки смотрели глубоко запавшие глаза, бледное лицо заросло рыжеватой щетиной, губы посинели от холода. Дубов улыбнулся своему отражению, свистнул и запел:

Все так же глядя в зеркало и напевая, Дубов в этом же зеркале увидел, что кто-то лезет к нему в карман, где лежали драгоценная по тому времени коробка папирос и кошелек с весьма ограниченным количеством дензнаков, то есть денег.

Рука принадлежала мальчишке лет двенадцати — беспризорнику, одетому в черный от сажи ватник.

«Беспризорник» — сейчас слово малоупотребительное, почти забытое. В 20-х годах в результате первой мировой и последовавшей за ней разрушительной гражданской войны детская беспризорность в России стала народным бедствием. Когда-то асфальт для покрытий дорог варили на улицах в больших котлах. Брошенные асфальтовые котлы стали пристанищем беспризорных в больших городах. Беспризорники обитали в разрушенных строениях, на вокзалах, кочевали по всем железным дорогам, терроризировали рынки. Органы просвещения и здравоохранения не могли совладать с этой стихией. Была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с детской беспризорностью, комиссию возглавил Феликс Эдмундович Дзержинский.

Дубов взялся работать в этой комиссии со свойственной ему горячностью. Он снимал беспризорников с поездов, вытаскивал их из котлов, организовывал приемные пункты… В двадцать четвертом году он заразился сыпным тифом, потом возвратным. Он вынужден был оставить тяжелую, требовавшую большого напряжения физических и душевных сил работу в Чрезвычайной комиссии.

Товарищи уговорили Дубова поехать на Украину, где с питанием было легче. Ему подыскали работу по силам — устроили радистом на Киевскую метеостанцию.

Организатор громкоговорящего радиоприема

Несколько дней спустя после того, как Дубов приступил к работе на Киевской метеостанции, в Киев прибыл Вильям Труцци. Громадные афиши извещали, что всемирно известный Труцци покажет в цирке водяную пантомиму Гуляй-поле («Махновщина»).

Отец Вильяма Жижетовича Труцци был акробатом, постановщиком пантомим, — эквилибристом, жонглером, жокеем. Мать Вильяма — Александрина Перес — была знаменитой цирковой наездницей. В цирке с малых лет работали дяди, тетки, бабки и деды Вильяма. Родился Вильям в Полтаве и родным языком считал русский. Он с раннего возраста джигитовал в цирке на крохотном шотландском пони, затем выступал как наездник высшей школы. После революции Вильям Труцци добровольно вступил в ряды Красной Армии и обучал приемам верховой езды рабочих, крестьян, студентов, ставших красноармейцами.

В 1920-году Лев Дубов служил в радиодивизионе легендарной Первой Конной армии. Он познакомился с Труцци и под руководством несравненного Вильяма прошел курс верховой езды.

Понятно, что, увидев на афише имя Труцци, Дубов рванулся в цирк, чтобы встретиться со своим бывшим учителем. Это оказалось не так просто. Труцци находился на крыше цирка, где руководил установкой гигантского бака (сто тысяч литров воды, как было сказано в афишах). Потом Труцци очутился в ложе, где были помещены ослепительные прожектора. Несколько минут спустя Труцци с хлыстом в руке был уже на манеже и заставлял перепрыгивать через только что наведенный понтонный мост лошадей, морды которых показались Дубову поразительно интеллигентными.

Расцеловав со свойственной ему горячностью своего бывшего ученика и соратника по службе в Красной Армии, Труцци взял с Дубова честное слово, что тот после представления придет в гостиницу и они вместе поужинают.

Это был очень деликатный, но недвусмысленный намек Дубов извинился, пообещал явиться к ужину и ушел.

Вечером на представлении в цирке Дубов смог полностью оценить все богатство фантазии неповторимого Вильяма Жижетовича, младшего отпрыска знаменитой семьи Труцци.

На арену выехал батько Махно в красных бархатных шароварах и огромной папахе. Его невеста гарцевала рядом, стоя на сером в яблоках коне. Махно праздновал свою свадьбу, прыгая наперегонки со своей невестой через горящие обручи. По ходу действия вдруг из-под купола цирка, где махновцы, вися вниз головой на проволоке, жонглировали окороками, кругами колбасы и огромными бутылями «горилки», хлынул настоящий дождь.

И хотя Дубов утром видел, как устанавливали бак и трубы, он не удержался и стал аплодировать вместе со всеми зрителями. А дождь лил, хлестал, вода заливала арену. Ливень превратился в водопад, сверкающий, как красное и золотое вино. Светофильтры из разноцветных стекол вращались в лучах прожекторов. Яркие, пестрые блики трепетали на волнах водопада, сияли на поверхности озера, образовавшегося на арене. На маленький островок выбежали красноармейцы, одетые не менее экзотично, чем махновцы. Красноармейцы размахивали красными полотнищами, как тореадоры. Они хватали махновцев за голову и за ноги и, раскачивая их над хлещущим водопадом, бросали в волны, которые бушевали на арене. Падая, каждый махновец успевал несколько раз перекувырнуться в воздухе, а затем проделать замечательно интересные упражнения в воде, и было просто чудом, что такие пловцы и гимнасты все же умудрялись тонуть, как это им полагалось по программе.

Это было время нэпа, цирк работал под руководством частного лица. Охрана труда действовала довольно слабо. Артисты во всей амуниции и снаряжении по-настоящему мокли в самой настоящей воде. Через воду на глазах у восхищенных зрителей был молниеносно наведен понтонный мост, на котором тотчас начались конная вольтижировка и джигитовка. Наездники падали со скачущих коней в воду, а из воды вновь прыгали на скачущих коней. Лошади были так благородно воспитаны, что ни один из валившихся прямо под их копыта бойцов не был растоптан, хотя схватка была жаркая. Выстрелы, фейерверки, фонтаны воды, вспышки магния сопровождали взрыв понтонного моста. В заключение появился корабль с краснофлотцами, которые проделывали всевозможные акробатические упражнения на вантах и реях судна, движущегося по бурным волнам. Соперничая в ловкости, с красноармейцами, краснофлотцы сражались с конными махновцами и, победив их, перескакивали на конях через борт корабля. Там на палубе все участники представления замерли в живописных позах, — это был апофеоз пантомимы.

Особенно понравилось Дубову, что Труцци по ходу действия показывал отрывки документальных кинофильмов. Это было ново, это было смело.

*

Вечером, за ужином, Дубов говорил своему бывшему соратнику по гражданской войне:

— А можно было бы включить в пантомиму также еще и радиоприем. У меня на метеостанции превосходная аппаратура, Москву слышно отлично. Было бы очень здорово показать в цирке радиоприем.

Труцци смотрел на собеседника своими печальными, прекрасными очами и внезапно предложил:

— Я вам устрою сольный номер, идет?

Вскоре Труцци уехал в Москву, успев, однако, сдержать данное за ужином обещание: громкоговорящий радиоприем Москвы был включен в очередную программу киевского цирка.

Понятно, что рекомендация такого знатока цирка, каким был Вильям Труцци, имела большое значение. Был еще довод в пользу нового, оригинального номера цирковой программы. За несколько месяцев до приезда Дубова в Киев местные любители организовали Киевское отделение Общества друзей радио — КОДР (тогда было принято Всякие названия непременно сокращать; например, журнал Телеграфия и Телефония без проводов именовался ТиТбп). Киевские радиолюбители решили своими силами построить радиовещательную станцию. Для строительства нужны были три с половиной тысячи, а в кассе общества было всего триста рублей. Организаторы общества принесли на пленум городского Совета любительскую аппаратуру, построенную в радиокружке управления Юго-Западной железной дороги, и продемонстрировали громкий радиоприем. Впечатление было такое, что пленум в полном составе тут же вступил в члены КОДРа. Средства на постройку станции были отпущены.

Но в цирке аттракцион громкоговорящего радиоприема, организованный Дубовым, увы, провалился.

«Провалился с треском, — рассказывал впоследствии Дубов. — Трещало, пищало, шипело…»

Впрочем, как это уже было нами описано, и треск и писк были очень слабыми, едва слышными.

«Деньги назад!» — вопил сиплый бас с галерки.

«Недоработанный, сырой номер показываете, молодые люди, — укоризненно говорил тогда Дубову старенький служитель в лаковых сапожках и голубой униформе с золотыми галунами. — Аттракцион должен весело проходить».

«Резонанс не получается!» — резюмировали в тот вечер свое впечатление от опыта громкоговорящего радиоприема юные зрители Толя Сидоренко и Володя Веснин.

Труцци уже не было в Киеве, и он был лишен удовольствия лично выслушать мнение дирекции цирка об аттракционе, который он так горячо рекомендовал.

Но именно после этой не вполне удачной демонстрации громкоговорящего радиоприема Москвы Лев Дмитриевич приобрел авторитет среди местных радио любителей и был выдвинут на руководящую работу в КОДРе. Он вел занятия в любительских кружках, проверял у себя на метеостанции любительские приемники, давал консультации, сочинял инструкции, послал в журнал Радиолюбитель статейку об опытных передачах Киевской любительской радиовещательной станции.

На Дубова обратили внимание в городском комитете партии. 22 июня 1925 года было опубликовано постановление ЦК о радиоагитации. Горком стал поручать Дубову публичные выступления по вопросам развития радиодела в Советском Союзе.

Однажды по просьбе дирекции Киевской передающей радиостанции Дубов составил письмо в Ленинград на электровакуумный завод по поводу партии вновь полученных генераторных ламп.

Аноды в ваших лампах накаляются докрасна, но даже при таком форсированном режиме номинальной мощности от ламп невозможно получить, — писал Дубов. — Интересно знать, чем вы там лично занимаетесь, товарищ технический руководитель производства, если от вашего имени присылают нам такие лампы, да еще со ссылкой на ваш патент изобретателя этой лампы.

Ответ пришел быстрее, чем можно было ожидать. Очевидно, отвечавшему не терпелось высказать все, что он думает о своих корреспондентах:

Дорогие товарищи, до сих пор вы применяли лампы с железными или никелевыми анодами. Для них нагрев анода до красного свечения — это был уже форсированный режим. Но в наших новых лампах аноды сделаны из тантала. Они допускают нагрев до значительно более высоких температур. Вам интересно знать, товарищи, — продолжал читать Дубов, — чем занимается техническое руководство завода и «лично» я? Спешу сообщить: я «лично» изобретаю аппарат, который поможет без затраты мускульной энергии бегом подниматься в гору. Будет ли это палочка-выручалочка, лыжа, костыль или крючок, этого я еще не могу сказать.

И далее следовала четкая подпись: К. Студенецкий.

Дорогой товарищ Студенецкий! — тотчас ответил Дубов. — Вы совершенно правы. Вы правы не только по существу, но и по форме. В восторге от вашей шутки, от ваших «палочек-выручалочек». С приветом Л. Дубов.

Студенецкий не придал значения письму какого-то киевского радиолюбителя. И только много позже Константин Иванович получил некоторые основания полагать, что, может быть, и не следовало ему с товарищем Дубовым такие шутки шутить.

Растущий товарищ

В марте 1926 года должен был состояться Всесоюзный съезд Общества друзей радио. К тому времени Лев Дмитриевич был весьма популярен в КОДРе. Вместе с еще несколькими самыми деятельными активистами Дубов был послан делегатом на Всесоюзный съезд.

Узнав, что среди почетных гостей съезда находится также и технический директор Ленинградского электровакуумного завода Константин Иванович Студенецкий, Дубов счел нужным представиться ему:

— Ваш киевский адресат.

— Простите, — улыбнулся Студенецкий, — сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— Я так и предполагал, читая ваше письмо. Если бы вы были моложе, то не участвовали бы в гражданской войне; будь вы постарше, то вынесли бы из нее другие впечатления. От вашего письма исходил столь терпкий запах эпохи военного коммунизма, что я подумал: этот ветеран немного старомоден, но еще достаточно активен для того, чтобы впитать в себя некоторые новые веяния. Надо идти в ногу с веком, молодой человек, и несколько перестроиться.

«Да, я засиделся у себя на метеостанции», — думал Дубов, слушая выступления докладчиков.

В одном из них Дубов узнал своего бывшего соратника по радиодивизиону Первой Конной. Теперь этот товарищ занимал пост директора Ленинградского радиоаппаратного завода. Дубов по окончании доклада подошел к нему.

Услыхав о том, что «Левка Дубов» работает всего лишь радистом метеостанции, ленинградец удивился:

— Как же это ты, друг, того… совсем не того?! А мы считали, что ты, живя в провинции, спокойненько получил себе там райкомчик и вершишь… Нет-нет, не сваливай на здоровье, на объективные причины! От каждого по способностям. Перебирайся ко мне на радиоаппаратный в Ленинград. Возглавишь бюро рационализации производства. Мне необходимо поднять это дело на должную высоту.

Дубов принял это предложение и переехал в Ленинград. Директора вскоре сняли, как не справившегося с работой. Дубов остался на заводе. Он добился внедрения в производство ряда интересных технических предложений, выступал на конференциях, слетах, совещаниях. В райкоме и даже в горкоме партии о Дубове заговорили как о растущем товарище. Он был переброшен с радиоаппаратного на электровакуумный завод, на должность начальника отдела технического контроля.

До Дубова эту должность много лет занимал пожилой инженер, Афанасий Афанасьевич Окаемов. Окаемов, как и Студенецкий, начал свою инженерную работу еще у Разоренова. Афанасий Афанасьевич и Константин Иванович были не только сослуживцами, но и однокашниками, друзьями со студенческой поры. Окаемов был скромен, старателен, а к старости стал даже услужливым. Окаемов принимал участие в разработке многих изобретений и усовершенствований Константина Ивановича.

Когда Дубов был назначен начальником общезаводского ОТК — отдела технического контроля, — Окаемов был переведен в ОТК цеха генераторных ламп. И вскоре после такого перемещения в цехе сильно возрос процент брака. Студенецкий высказал мысль, что следовало бы снять начальника цеха, недавно назначенного туда молодого выдвиженца из рабочих. Дубов произвел энергичное расследование. Он выяснил, что ряд измерительных приборов — амперметров, киловольтметров, которыми пользовались в ОТК генераторного цеха, — имеет недопустимые погрешности. Эти приборы не проходили проверки в Палате мер и весов. Показания приборов были неверными — они показывали брак там, где фактически брака не было. Дубов потребовал увольнения Окаемова с завода с отдачей под суд.

Константин Иванович счел нужным поговорить с Дубовым, как с членом заводского партийного комитета, о неправильном решении в отношении старого, заслуженного специалиста.

Под конец разговора Студенецкий разгорячился:

— Старых специалистов надо беречь и ценить, молодой человек! Нас не так уже много осталось. Афанасий Афанасьевич работал на заводе еще до революции. Он честно продолжал работать здесь с первых лет советской власти. Я читаю газеты и слежу за всеми новыми веяниями в нашей советской политике. Мы, специалисты старой школы, получили большое удовлетворение, изучив материалы апрельского Пленума ЦК текущего 1928 года. Там говорится о бережном отношении к старым специалистам, верно служащим советской власти. Требование уволить Окаемова и отдать его под суд — это, простите меня, типичный случай рецидива спецеедства.

— Вы, Константин Иванович, можете теперь быть совершенно спокойны, — возразил Дубов: — ваша совесть абсолютно чиста. Вы сделали мне очень сильное представление о якобы противозаконной и несправедливой отставке Окаемова, и, как мне кажется, больше к вашим словам добавить уже нечего. Я думаю, что и сам Афанасий Афанасьевич, когда вы его проинформируете о ходе наших с вами переговоров, будет морально удовлетворен. Спецеедство! Какая ободряющая формулировка!

Константин Иванович мог бы подать от своего имени письменное заявление относительно Окаемова в партком, в наркомат. Константин Иванович этого не сделал. Константин Иванович к тому времени уже так хорошо сработался с недавно поступившим на завод инженером Цветовским, что мог теперь в той части своей личной деятельности, которая касалась цеха генераторных ламп, легко обойтись без своего испытанного, многолетнего соратника. «В сущности, и завод ничего от ухода Окаемова не терял, — решил Студенецкий, — не стоит дальше углубляться в это дело».

Студенецкий полагал, что завод также не потерял бы ничего и производство не потерпело бы существенного ущерба, если бы и товарищ Дубов переменил место и род своей деятельности. А потому после увольнения инженера Окаемова Константин Иванович всюду, где считал это полезным, говорил о Дубове с восхищением:

— Ему у нас тесно! Правда, товарищ Дубов хотя и не имеет специального образования, но… большому кораблю — большое плавание. Наш дорогой Лев Дмитриевич вполне мог бы самостоятельно вести любой другой завод, необязательно даже электротехнического профиля, он достойно проявил бы себя и на периферии, и в Арктике, да и везде, Где нужна энергия, смелость, упорство, преданность.

Хотя в тех кругах, где Дубова знали, где он был на учете, голос Студенецкого и не имел решающего значения, все же эти высказывания Константина Ивановича оказали некоторое влияние на дальнейшую судьбу Дубова.

В 1931 году Дубова перевели с Ленинградского электровакуумного завода, но не на периферию, не в Арктику, а в Трест электрослаботочной промышленности, на должность заместителя управляющего трестом. Затем Дубов был в ряде длительных заграничных командировок, на заводах Европы и США. В 1934 году Дубов был назначен управляющим трестом. Обстоятельства сложились так, что первый документ, подписанный новым управляющим, был приказ о назначении Александра Васильевича Мочалова председателем научно-технического совета треста. Константин Иванович Студенецкий вследствие этого назначения был от должности председателя НТС освобожден.

После преобразования треста в Главное управление электрослаботочной промышленности Дубов был утвержден начальником этого главка.

Начальник главного управления

Узнав фамилию главного конструктора КБ-217, его имя, возраст и то, что он родом из Киева, Дубов с интересом дожидался предстоящей встречи. Было любопытно вновь увидеть своего бывшего подшефного радиолюбителя Володю Веснина.

Когда отворилась дверь кабинета, Дубов встал, но, увидав смело шествующего по ковру импозантного брюнета, на мгновение смутился. Дубову померещилось, будто он видит перед собой знаменитого постановщика цирковых пантомим Вильяма Жижетовича Труцци. Того самого Труцци, на похоронах которого Дубов присутствовал в 1931 году в Ленинграде, в Александро-Невской лавре. Скончавшийся четыре года назад Вильям Жижетович, казалось, не только ожил, но и помолодел.

— Товарищ Веснин? — обратился Дубов к вошедшему.

— Моя фамилия Муравейский, — ответствовал тот.

— Откуда вы, товарищ Муравейский, по какому вопросу?

— Мы, — почтительно начал Михаил Григорьевич, — с Ленинградского электровакуумного. Я и товарищ Веснин.

Муравейский отступил на шаг от стола и великолепным жестом, каким на сцене великий актер, если он добр и хорошо настроен, привлекает внимание публики к своему начинающему партнеру, указал Дубову на Веснина.

К величайшему изумлению Муравейского, скромный до робости, всегда деликатный Веснин вдруг ринулся к Дубову:

— Лев Дмитриевич! Как я рад! Вот уж не думал здесь с вами встретиться!

— Еще бы! — смеялся Дубов, тряся руку Веснину. — Если бы вы могли это предполагать, то вы все-таки удосужились бы вернуть мне номер журнала «Радио для всех», издание КОДРа. Слово дали, а не принесли. Неужто все еще изучаете?

— Честное слово, Лев Дмитриевич, я был уверен, что журнал у вас. Мы тогда в тот же день срисовали схему, и Толя Сидоренко взял этот журнал, чтобы отнести его к вам на метеостанцию.

— Нет, товарищ бывший радиолюбитель, — возразил Дубов, — Сидоренко работает в нашей системе, на Детскосельской ионосферной станции. Я с ним по этому поводу говорил, и он клятвенно уверял, что тогда доставить журнал ко мне взялись именно вы. Оба лучше, да?

— Если бы вы, Лев Дмитриевич, пожелали избрать в этом деле судьей меня, — ввязался Муравейский, — то я сказал бы, что скорее склонен верить бывшему моему подшефному инженеру Веснину, чем его другу, летчику Сидоренко.

И в доказательство справедливости этого положения Михаил Григорьевич рассказал о ночном приключении Риты Горностаевой и, естественно, также и о себе, как о начальнике бригады, которая под его руководством так счастливо ликвидировала аварии на станции Медь. Затем Муравейский вновь вернулся к товарищам Веснину и Сидоренко, высказав мнение, что счастливая случайность — неожиданная встреча двух вышеназванных товарищей в театральной уборной актрисы — весьма способствовала успешному продвижению магнетронных работ.

На столе Дубова стоял телефонный аппарат с надписью «Абонент кремлевской телефонной станции». Под стеклом помещался список абонентов кремлевской АТС. Механически, не вдумываясь в значение слов, Веснин стал читать этот список. И вдруг до его сознания дошло значение того, что он читал. В списке стояли имена, знакомые с детства, имена, которые он привык воспринимать как нечто очень далекое, абстрактное. Людей, носивших эти имена, он знал по портретам, по книгам, по газетам. Мысль о том, что Дубов может вот так же запросто, как он сейчас говорит с Муравейским, поднять трубку и говорить здесь, сию минуту, с любым из абонентов кремлевской АТС, поразила Веснина. А когда он подумал, что этот предполагаемый разговор мог касаться магнетрона, то ужаснулся.

В минуты малодушия там, в КБ, Веснин чувствовал себя как бы на дне глубокого колодца, откуда и голоса не слышно. А теперь работы КБ-217 обернулись делами государственной важности…

*

Люди, бывавшие на фронте, знают, что можно уснуть под грохот орудийной канонады, но внезапная тишина заставляет проснуться. Нечто подобное случилось с Весниным. Он мечтал, уносясь мыслями далеко от этого стола, пока звучал голос Муравейского. Но когда тот окончил свое повествование, Веснин вздрогнул, словно очнувшись от сна.

— Вы, товарищ Муравейский, — услышал Веснин слова Дубова, — обратитесь в плановый отдел и уточните там ваш вопрос. Я не назначал на сегодня разговора с вами. Я не в курсе того, что вы намерены мне тут предложить. В ваших интересах прийти сюда в назначенное время и с подготовленными материалами.

Эта не совсем любезная реплика отнюдь не обескуражила Михаила Григорьевича. Маленькую выгоду сегодня он все же получил. Не упустил случая немного покрасоваться перед Дубовым, которому теперь, явившись в назначенное время, он сможет гораздо свободнее изложить свою идею о холодильниках. Он упомянет, что Жуков отнесся к этой мысли холодно, как несколько раньше к докладной записке о новом типе магнетронного генератора:

«Того самого генератора сантиметровых волн, работой над которым занимались только два человека на всем заводе — я и наш общий друг Веснин».

Впоследствии Муравейский очень любил рассказывать о том, как он целых полчаса болтал с Львом Дмитриевичем совершенно свободно о всяких пустяках. Особенно охотно Муравейский стал повторять эту новеллу после того, как Дубов был назначен народным комиссаром одной из важных отраслей промышленности СССР.

«Ну точно так же, как я с вами сейчас говорю, а Дубов сидел и слушал меня, — повествовал Михаил Григорьевич, — вот так, как вы, не пропуская ни единого слова, чуть ли не разинув рот, а потом вдруг как рявкнет: «Я не назначал на сегодня разговора с вами! Я не в курсе того, что вы намерены мне изложить!»

Обычно эта концовка имела шумный успех и убеждала слушателей в том, что Муравейский говорит правду, что он в самом деле коротко знаком с самим Дубовым.

Муравейскому, как он это ни оттягивал, все же пришлось откланяться и уйти без Веснина.

Веснин готовился к любому самому неожиданному вопросу со стороны Дубова, но он совершенно не был готов к тому, что услышал:

— Молодой человек, могли бы вы завтра сделать доклад в Техническом отделении Академии наук СССР? Председательствует академик Алексей Николаевич Крылов. Там соберется народ с учеными степенями и званиями. Пусть они узнают, как работает промышленность, как двигает науку заводская лаборатория. Что, страшно?

Глаза Льва Дмитриевича смотрели задорно, молодо, как в былые времена, когда он, стоя на балконе Киевской метеостанции, пел: «Никто пути пройденного у нас не отберет».

«Au clair la lune»^[15]

Выскочив из приемной, Веснин тут же, в вестибюле гла

вка, позвонил Вале. Если бы не эта неожиданная встреча с волшебником Киевской метеостанции, если бы не такой разговор с ним, Веснин, возможно, не посмел бы звонить Вале. Ведь она до сих пор не отвечала на его письмо. Но сейчас, в эту минуту, молчание Вали казалось ему мелочью, пустяком, которому не стоило придавать значения.

— Валю Розанову? — переспросили Веснина. — Ее нет дома.

На вопрос о том, когда она вернется, ему ответили неопределенно и пояснили, что Валя вообще в ближайшие дни уезжает из Москвы куда-то очень далеко на постоянную работу.

Веснин оставил для Вали телефон, который он сам записал только час назад, сообщил адрес гостиницы:

— Я сам, возможно, завтра уеду в Ленинград ночью, скорым поездом. Пожалуйста, запишите, передайте, пожалуйста…

Опустив трубку, Веснин взглянул на свои ручные часы. Был уже четвертый час. На подготовку к докладу оставалось менее суток.

— Владимир Сергеевич!

Веснин поднял голову. Перед ним стоял начальник лаборатории генераторных ламп Виктор Савельевич Цветовский.

— Я только что из Энергоиздата, — сказал Цветовский. — Труды конференции вышли из печати. Хотите посмотреть?

Цветовский вынул из портфеля увесистый том в сером коленкоровом переплете с вытисненным на нем сверху заголовком: Электротермия и электросварка в СССР. Посредине переплета красовалась надпись: Под общей редакцией проф. М. Л. Рокотова, а в самом низу мелким, незаметным шрифтом: Труды конференции 1935 г.

Веснин раскрыл книгу и прочел оглавление.

— Что ж, Виктор Савельевич, ваш доклад помещен на почетном месте. Им открывается раздел Контактная сварка.

— Я тут подробно отметил, — сказал Цветовский, — что это ваша схема, что вы руководили проектированием и изготовлением прерывателей. Кроме того, я вам выразил благодарность за предоставление материалов, на основании которых был сделан доклад. Было бы непорядочно с моей стороны этого не указать.

Цветовский взял из рук Веснина Труды конференции и стал их поспешно листать.

— Вот посмотрите, тут я пишу… Позвольте, позвольте, что же это такое? — изменившимся голосом произнес Цветовский. — Честное слово, вот тут, в конце, у меня было написано: «Считаю своим приятным долгом выразить искреннюю благодарность товарищу по работе инженеру В. С. Веснину, которым была предложена схема и конструкция. В разработке принимал участие инж. Н. И. Порываев, ряд ценных советов дал инж. М. Г. Муравейский». Честное слово, все так было и в гранках и в верстке. Я ничего не понимаю… Кто же мог это выкинуть после того, как, автор, подписал последнюю корректуру?.. Не иначе, дело рук Рокотова.

Веснин рассмеялся:

— Стоит ли об этом беспокоиться! Рокотов известен как борец с благодарностями и посвящениями. Я читал его статью в газете «За индустриализацию» о том, что не надо засорять техническую литературу случайными именами. И, знаете, я считаю, в этом он прав. Недавно я видел курс математики с посвящением «Моей Катеньке», или помните электродинамику Никольского — «Кисе и Коз-Козу посвящаю». Как-то неловко даже такое читать. Никто не потерпел ущерба от того, что я не получил благодарности в печати. Важно, что конструкция и схема опубликованы, и те, кому это нужно, могут почерпнуть в статье интересующие их данные…

Веснин замолчал, спохватившись, что механически повторяет те самые доводы, которые ему самому не так давно приводил Ронин.

— Вы еще здесь! — крикнул Муравейский Веснину, спускаясь с лестницы. — Пошли, Володя, в наши апартаменты в гостинице «Балчуг»… А вы тут какими судьбами? — приветствовал Муравейский Цветовского.

— Я, видите ли, командирован в Ногинск, на радиостанцию, сегодня туда уезжаю, но, думаю, завтра вернусь обратно в Москву. Хочу побывать в главке.

— В главке тут сидят бюрократы первый сорт! — подхватил Муравейский.

Беседуя, инженеры дошли до Ильинских ворот и свернули в сквер.

У памятника героям Плевны резвилась группа детей в возрасте от трех до пяти лет. Озорники прыгали, визжали, дрались. Маленькая, серая, как мышь, старушка, с зонтиком, напоминавшим большой гриб-поганку, попискивала время от времени:

— Taisez-vous! Taisez-toil! Silence! ^[16]

Но усилия старенькой воспитательницы утихомирить детей были тщетны.

— Тише, дети! — наконец по-русски взмолилась старушка. — Давайте будем петь хором.

Она закрыла свой зонтик. Дети взялись за руки и стали водить хоровод. Старушка слабым, дребезжащим голоском запела, отбивая зонтиком такт:

Это была одна из так называемых прогулочных групп «неорганизованных», то есть не посещающих детский сад дошкольников.

Шутка по поводу этой забавной сценки замерла на устах Муравейского при первых же словах песенки бедного Арлекина, который умолял своего друга Пьеро одолжить ему перо, чтобы при свете луны написать словечко своей милой…

Старушка с зонтом, если бы она обернулась, могла бы так же легко узнать Муравейского, как он узнал ее. Это была его родная мать, та самая мать, о которой он всегда так нежно вспоминал там, где была надежда путем этих воспоминаний выудить лишнюю сотню рублей.

Мать Михаила Григорьевича жила у своего брата инженера-путейца. Нежный сын имел в виду зайти к ним, чтобы поделиться с дядей своими мыслями о холодильниках. На транспорте, как казалось Муравейскому, это дело должно было безусловно пойти. Но знакомить в данный момент своих сослуживцев со своей мамой, которую он, по его словам, так нежно любил, не входило в планы Муравейского.

— Мне бы очень хотелось посоветоваться с вами, — говорил Цветовский, — относительно управляемых выпрямителей. Понимаете, как только они там на радиостанции включают передатчик…

— Володя, — перебил Муравейский, — мы должны спешить, не то вы останетесь без номера в гостинице. Всего хорошего, Виктор Савельевич!

С этими словами Муравейский взял Веснина под руку и поспешно увлек его подальше от памятника героям Плевны, у подножия которого маленькая старушка продолжала усердно пасти своих резвых воспитанников.

Снова встречи

Веснин вошел в конференц-зал Академии наук, где ему предстояло делать доклад. Он увидел массивные кресла с красными плюшевыми сиденьями и резными полированными спинками, тяжелые бархатные портьеры на окнах. В простенках висели в широких золоченых рамах портреты академиков прошлых столетий.

Зал был еще пуст. Только у окна стоял невысокий моряк. Его парадная форма была под стать торжественной обстановке зала; на бедре у него висел кортик с перламутровой рукояткой.

Моряк обернулся, и Веснин узнал Рубеля.

— С повышением вас, Никита Степанович! — сказал Веснин, тронув новые золотые нашивки на рукаве его мундира.

— Да, — вздохнул Рубель, — теперь я сухопутный моряк. Все писал прожекты и представлял докладные, ну и дописался до того, что на берег списали.

Оказалось, что Рубель работает в одном из управлений Военно-Морского Флота. Он ведал вновь организованным отделом радиообнаружения.

— Вызвал меня адмирал и говорит: «Ратуешь за это дело, ну и берись за него, возглавляй». И вот, слуга покорный, плаваю с той минуты в бумажных морях. Не хотите ли ко мне в штурманы? Нет, без смеха. Тогда, помните, на «Фурманове» за чашкой чая…

— И стаканом доброго вина, — засмеялся Веснин.

— Пускай так. Но дело в том, что в ту пору это были лишь мечты, фантазия. А теперь под моим началом целый бюрократический аппарат. Право, Владимир Сергеевич, вам морская форма будет к лицу. Переходите к нам на службу! Аттестуем вас, и будете «моряк, красивый сам собою».

— Жаль, что ваше предложение, увы, не в моей власти реализовать.

— Понимаю. Государственные интересы прежде всего. Но все же при желании вы могли бы кое-что сделать и для нас. Я хочу организовать курсы усовершенствования командного состава Военморфлота. Не согласитесь ли вы прочитать нашим командирам несколько лекций о технике сантиметровых волн?

— Сказатьпо совести, — возразил Веснин, — я лектор начинающий, и к тому же, как сказал бы наш общий знакомый инженер Муравейский, маловыдающийся…

— И все же, если бы вы согласились, то мои командиры имели бы большие преимущества, несмотря на вашу неопытность как лектора. Наука усваивается наиболее полно в стадии ее возникновения. За последнее столетие наше познание процессов горения неизмеримо возросло. И все же для начинающего нет ничего лучше, как прочитать старинную книжку Фарадея История свечи.

Веснин смутился и покраснел:

— Не сердитесь на меня, Никита Степанович, если я приведу вам слова Крылова о вас. Помните, тогда, провожая меня с крейсера, вы дали мне рекомендательное письмо. Алексей Николаевич, прочитав его, сказал: «Рубель вообще очень любит поощрять…»

— Ах, это вы насчет Фарадея? Ну, тут я, кажется, действительно немного перехватил… Основы импульсной техники, — продолжал Рубель, — будет вести Горбачев. Дымов прочтет о производстве. А вам только приборы. Согласны?

По мраморным ступеням, покрытым красным ковром, поднимались и проходили в распахнутые двери конференц-зала деятели науки. Некоторых Веснин узнавал по фотографиям, но большинство были ему вовсе незнакомы.

Профессора, члены-корреспонденты, академики собирались группами, здоровались, называя друг друга запросто по именам, обсуждали негромко вопросы, касающиеся текущей работы того или другого исследовательского института или вуза.

Неожиданно среди этих солидных ученых Веснин увидел стройную, худощавую фигуру молодого летчика в парадной форме и с рыжими бачками на румяных щеках. Это был Анатолий Сидоренко. Он оглядел зал и бегом кинулся к Веснину:

— Радуюсь твоему успеху, горжусь тобой!

Пожав руку Рубелю, он сказал:

— У вас железная хватка. Вы, товарищ моряк, нацелили Веснина на всевидящий луч. Но и авиация тоже не подкачала. Это мы, летчики, подбросили однажды Володю, весьма своевременно, на одно совещание в город Москву.

— А сейчас что ты тут, в Москве, делаешь? — спросил Веснин. — В командировке?

— Нет, я в отпуску, гощу у родителей жены и явился сюда специально передать тебе ее приглашение посетить нас. Рита всегда говорит, что для математика ты очень мил. — Сидоренко повернулся к Рубелю: — И если вы также найдете время зайти к нам, мы будем очень вам рады.

— Прежде всего разреши тебя поздравить с законным браком! — воскликнул Веснин и хлопнул Сидоренко по плечу. — А Рита как? Театр оставила?

— Нет, я велел ей держать экзамен в театральную школу Малого театра, и, представь, ее приняли.

— Послушай, — удивился Веснин, — а как же система Станиславского?

— Да, — вздохнул Сидоренко, — там у нас ничего не вышло.

— А та брюнетка с выразительными глазами, помнишь, которая играла Регану?

— Арфик Ваганова! — подхватил Сидоренко. — Так если ты боишься, что тот летчик зря брился, могу тебя успокоить. Они вчера поженились, и мы ждем их к себе сегодня вечером.

— Нет, — покраснел Веснин, — сегодня как раз я, право, не знаю… Мне должны позвонить…

— Ну и черт с тобой! Это твое частное дело.

Веснин не спросил у Сидоренко еще об одной участнице постановки «Король Лир» — о Гонерилье, то есть о Кате Загорской. Веснин вспомнил о ней несколько лет спустя в блокированном Ленинграде. Когда он очнулся в госпитале после ранения, врач показал ему этикетку донора с той ампулы, из которой ему была перелита кровь. «Екатерина Загорская», — прочел Веснин.

Пробираясь по рядам кресел, к Веснину шел профессор Николай Николаевич Кленский.

— Вы в боевом окружении, Владимир Сергеевич! — приветствовал он молодого инженера. — Рад видеть здесь и авиацию и флот! — поздоровался он с Рубелем и Сидоренко, которых Веснин ему представил.

На груди Кленского был орден Трудового Красного Знамени. Не только Кленский, но и все явились сюда, как говорил Рубель, в полном параде. И Веснин снова подумал, как велика честь, ему оказанная, — поручение сделать здесь, на этом почтенном собрании, свое сообщение. Он залюбовался живописной львиной головой, прекрасным лицом и вдохновенными глазами ученого, сидевшего в первом ряду.

— Это профессор Беневоленский, — ответил Кленский на вопрос Веснина.

Веснин еще раз посмотрел на Беневоленского. Он вспомнил анекдот Артюхова о том, как Беневоленский лег на диван и заболел, когда ему предложили взять на себя всю полноту ответственности за руководство институтом. Веснин вспомнил также отзыв Беневоленского по поводу заявки Ронина на многорезонаторный магнетрон:

Предложенная конструкция нарушает все принципы электровакуумной техники. Невозможно поместить активный катод с высокой эмиссией в магнетрон. Невыгодно и бессмысленно разбивать колебательный контур на отдельные, независимые камеры. Замена одного колебательного контура кольцом резонаторов — это регрессивный шаг.

И вот теперь этот Беневоленский пришел слушать сообщение о промышленном образце магнетрона с этим самым регрессивным кольцом резонаторов.

«Ведь ему должно быть стыдно, — думал Веснин. — Нет, ему не стыдно!» — удивлялся молодой инженер, глядя на величавую, полную собственного достоинства осанку Беневоленского.

За столом президиума на возвышении появился академик Алексей Николаевич Крылов. Веснин извинился перед своими друзьями и почти бегом кинулся к Крылову.

— Я рад, искренне рад, что услышу вас сегодня здесь и, таким образом, буду иметь случай еще чему-то поучиться, — сказал Алексей Николаевич. — Жаль, что Александра Васильевича Мочалова нет среди нас, — продолжал Крылов. — Он мог бы оценить ваши труды вернее, чем кто-либо из нас. Я вот изучаю теперь основы техники сантиметровых волн; разбираюсь, правда, немногим больше, чем при нашем первом свидании, но вижу, что проблема важная и нужная.

«Высшее счастье — это понимание, — думал Веснин, слушая Крылова. — А то, что называют старостью, — это есть нежелание понять и принять новое. Для человека, работающего творчески, не существует старости. Такие люди, как Крылов, не старятся, а растут, становятся с годами все более простыми, мудрыми…»

С волнением прислушиваясь к легкому, подобному шелесту листвы шуму, долетавшему к кафедре из зала, Веснин вынул из своего парусинового портфеля модель действующего магнетрона и отдельные его детали и положил все это по правую руку. Этот прибор был не чета тому обгорелому аноду, на который он мог год назад ссылаться на совещании у Жукова. Нет, теперь у него в руках был испытанный, проверенный, надежно работающий прибор — круглая, запаянная наглухо коробочка размером с апельсин, такого же красновато-золотистого цвета. Именно такие приборы впоследствии, в годы Отечественной войны, работали в локационных установках на самолетах, кораблях, в наземных станциях…

По левую руку Веснин положил свой лабораторный дневник и тезисы доклада.

Алексей Николаевич Крылов открыл собрание и предоставил слово Веснину.

Успех

Веснин докладывал спокойно и толково. Он научился владеть собой. Помог опыт преподавания в Политехническом институте. И, прислушиваясь к своей довольно плавной речи, он с благодарностью вспоминал слова Дымова о том, что надо учиться читать лекции.

Он оглядел зал и увидел прямо перед кафедрой в переднем ряду Рубеля и Кленского. Это его ободрило. Он поднял вверх магнетрон, и Крылов взял этот прибор из рук Веснина и передал в зал.

В этот момент дверь в конце зала открылась, и показался запыхавшийся профессор Рокотов. Остановившись на пороге, он вытер белоснежным накрахмаленным носовым платком свою шишковатую, выбритую до синевы голову; прижимая к груди огромный, перетянутый ремнями желтый портфель, Рокотов на цыпочках пробрался в передний ряд и сел на свободное место рядом с Кленским.

Веснин смотрел, как из рук в руки переходил по рядам магнетрон. Это напомнило Веснину одно происшествие в школе, где он учился. У них устраивались гостевые вечера: приглашались известные актеры, ученые, старые большевики. В тот вечер, о котором вспомнил Веснин, к ребятам приехал геолог профессор Лычков. Он читал лекцию о кристаллах и пустил по рукам образцы разных минералов. Володя с восхищением смотрел на крупный кристалл аметиста. Он долго держал на ладони этот бледный, прозрачный, как льдинка, камень. Толя Сидоренко высказал опасение относительно того, как бы этот дивный кристалл не упал на пол:

«А то вдруг рассыплется, как сосулька».

Но произошло нечто похуже: камень исчез. Сера, свинцовый блеск, малахит — все вернулось на свое место. Но аметист исчез. Володе было тогда так стыдно, точно он сам украл этот кристалл.

«А вдруг они сломают магнетрон? — подумал Веснин и улыбнулся. — Это было бы совсем не страшно».

Этот магнетрон был не единственный, не уникальный. Это была типовая конструкция, прибор, серийно выпускаемый опытной мастерской КБ. Образцы из этой серии подвергались жестокой механической тряске, воздействию волн перенапряжений, нарочно доводились до разрушения тепловыми, механическими, электрическими перегрузками, чтобы выяснить пределы их выносливости…

Поломка или даже уничтожение этого магнетрона не могли сколько-нибудь огорчить Веснина, и все же ему стало немного не по себе, когда этим ничем особенно не примечательным экземпляром магнетрона занялся престарелый эксперт Комподиза профессор Вонский. Положив на колени микрофон своего слухового аппарата, Нестор Игнатьевич бесцеремонно дергал вывода, заключенные в тонкие стеклянные трубочки, и беспощадно встряхивал прибор.

В последней части доклада Веснин дал обзор того, что можно назвать «предысторией многорезонаторного магнетрона». Он сказал о работах Мочалова, Ронина, Горбачева и других исследователей. Затем он изложил свои соображения относительно грядущего развития техники генерирования сантиметровых волн.

Свое выступление Веснин закончил выражением благодарности всем товарищам по работе, руководству завода, а также своим учителям. Помянул он и профессора Николая Николаевича Кленского:

— От Николая Николаевича впервые услыхал я, что магнитное поле может повернуть поток электронов. Николай Николаевич говорил нам, что сетка — это отнюдь не единственная возможность для управления потоком электронов в электронной лампе. И анод, разрезанный на две половины, я впервые увидел у Николая Николаевича. Именно поэтому я и сделал многоразрезной анод… Возможно, без Николая Николаевича я вообще никогда не занялся бы магнетронами, не пришел бы к многорезонаторному прибору, если бы не было той небольшой никелевой трубочки с вольфрамовым волоском внутри, которую, по указанию профессора Кленского, я когда-то прикреплял к фанерному щиту с на рисованным на нем генеалогическим древом электровакуумных приборов…

Синие глаза Кленского увлажнились, а бледное, немного одутловатое лицо слегка порозовело. Несмотря на такую явную растроганность, Кленский все же уловил момент, чтобы показать Веснину кулак с поднятым вверх указательным пальцем. Таким образом он напомнил своему бывшему ученику о полученной не так давно единице.

После того как Веснин ответил на вопросы, Алексей Николаевич Крылов предложил перейти к высказываниям по докладу.

Первым, к огорчению Веснина, встал и попросил слова Вонский. Крылов очень деликатно извинился:

— У меня, Нестор Игнатьевич, уже записано десять ораторов. Я записываю вас в порядке очереди одиннадцатым.

Веснин увидел, что Крылов поставил цифру «11» посредине совершенно чистого листа бумаги и против этой цифры написал фамилию престарелого эксперта Бюро новизны. Затем, не отрывая взгляда от этого же чистого листа, Крылов сказал, обращаясь к Кленскому:

— Прошу вас, Николай Николаевич. Вы записаны у меня первым.

Кленский внимательно посмотрел на Крылова, обернулся к Вонскому, вздохнул и не спеша пошел к кафедре. Веснин слышал, как выступал Кленский в нетопленном клубе профсоюза совторгслужащих, рассказывая красноармейцам, школьникам и домохозяйкам о «нестареющей вечности, которая играет с миром», о «телах наших, которые текут подобно ручьям». Слыхал он Кленского, говорящего студентам радиофакультета о новых перспективах и горизонтах электроники. Так же изящно, спокойно, умно и красиво говорил Кленский и сейчас. Но здесь, на собрании во Всесоюзной Академии наук, он позволил себе некоторые вольности и отступления, допустимые в разговоре среди своей семьи. В частности, он остроумно прокомментировал некоторые темы, разрабатываемые «в известных нашему высокоуважаемому собранию» лабораториях.

Профессор Беневоленский несколько раз прерывал эту обвинительную речь ироническими репликами, и его львиная грива вздымалась, когда он пытался обратить на себя внимание председательствующего.

— Благодарю вас, Алексей Борисович, за ваши ценные замечания, — обратился к Беневоленскому Кленский. — Очень часто мы действуем согласно старинному анекдоту, говорящему, что списывание с одного источника — это плагиат, с двух — компиляция, а с трех — диссертация. Зерно истины в этой пародии есть. Случается, мы встречаем в штыки редчайшие алмазы оригинальной мысли. Случается, мы ценим граненое стекло дороже, чем алмаз. Ценность работы Веснина состоит в ее совершенной оригинальности. Многорезонаторные магнетроны войдут в историю мировой техники.

Кленский посмотрел на Веснина своими синими глазами и, положив кисть правой руки на ладонь левой, поднял сложенные руки и потряс ими над головой.

Зал разразился аплодисментами.

Когда шум затих, Кленский сказал:

— Беседуя в начале этого года с Весниным в Ленинградском политехническом институте, я посоветовал ему выбрать тему для кандидатской диссертации. Я пообещал ему, что через два — три года, когда по моим предположениям, он справился бы с избранной темой, буду его оппонентом… Вполне сочувствую вашему смеху, товарищи. В заключение хочу сказать, что считал бы справедливым и приветствовал бы, если бы за сегодняшнее сообщение Владимиру Сергеевичу Веснину была присуждена ученая степень доктора технических наук без защиты диссертации. Я ставлю это предложение на обсуждение нашего высокоуважаемого собрания.

Едва Кленский замолчал, как Беневоленский вскочил и попросил слова к порядку ведения данного заседания.

Он сообщил, что вряд ли будет здесь возможно проводить тайную баллотировку, а без этого не может быть и речи о присуждении степени даже honoris causa^[18], то есть без защиты диссертации.

— Я не читал ни одной опубликованной работы товарища Веснякина… простите, Веснова. Кроме того, как здесь справедливо было указано, магнетрон, который нам тут продемонстрировал товарищ Веснянский, — это всего лишь рядовая заводская разработка. Это признал здесь и сам товарищ Весников…

Академик Крылов встал и поблагодарил Беневоленского за весьма ценные и уместные указания. Затем он предложил высказаться академику Волкову.

— Впервые я встретился с Владимиром Сергеевичем Весниным около года назад, — начал Георгий Арсеньевич, — при довольно примечательных обстоятельствах. — Волков взглянул на Веснина, его кошачьи усы дрогнули. — Это было однажды вечером в заводской лаборатории…

Веснин вспомнил, как, одетый лишь в пестрые отблески тиратронов, он лежал на столе в лаборатории. Он покраснел и отвернулся. Он упустил смысл дальнейшей речи Волкова и вновь взял себя в руки и перестал смеяться лишь с фразы:

— …И оптика и электротехника — это науки о колебаниях и волнах, об электромагнитных колебаниях и волнах…

Когда Волков произнес слово волны, Веснин увидел, что глаза Георгия Арсентьевича изменили свое насмешливое выражение. Они стали совершенно круглыми, как у совы, злыми и вдохновенными. Всякий раз при слове волны лицо Волкова становилось прекрасным и голос начинал звенеть. И Веснин чувствовал, что электромагнитные волны есть цель, смысл и радость жизни этого человека.

— Оптика, — гремел Волков, — это наука о волнах в аппаратах, размеры которых во много раз больше длины волны. А электротехника занимается аппаратами, размеры которых во много раз меньше длины волны. Долгое время существовал разрыв между этими двумя областями. Веснин… — круглые злые глаза остановились на Володе, — Веснин, — повторил Волков еще звонче, — один из тех, кто перекинул мост от электротехники к оптике. Мы, электрики-радисты, должны быть горды тем, что мост через пропасть был воздвигнут с нашего, с электротехнического, берега. Я хочу, — продолжал Волков, — напомнить слова покойного Александра Васильевича Мочалова: «Когда исследователь приступает к новой работе, он подобен первобытному земледельцу, бросающему в землю неведомое зерно. То ли это семя злака, который даст урожай в тот же год, то ли это семя дерева, которое должно выхаживать много лет, пока оно принесет первые плоды». Работа Веснина принесла прекрасные, ценные результаты в исключительно короткие сроки, но я предвижу, что еще много лет мы будем вкушать плоды этой работы. Некоторые лица, считавшиеся авторитетами в области ультракоротких волн, забраковали в свое время идею многорезонаторного магнетрона… — Волков посмотрел на Беневоленского. — …Подводились теории под это ложное мнение о непригодности многорезонаторной конструкции…

Сделав паузу, Волков продолжал:

— Работа Веснина еще раз доказала, что теория иногда бывает сера, но всегда зелено вечное дерево жизни. В примечании к тринадцатой главе «Капитала» Карл Маркс писал: «Критическая история технологии вообще показала бы, как мало какое бы то ни было изобретение восемнадцатого столетия принадлежит тому или иному отдельному лицу». Так было, товарищи, два столетия назад, когда для того, чтобы построить машину, надо было взять «немного проволоки, немного железа и дерева». В наши дни неизмеримо возросло значение коллективного труда. Идеи многорезонаторного магнетрона обсуждались в нашей стране за несколько лет до работ Веснина. Много внимания уделял этой проблеме также и безвременно скончавшийся академик Александр Васильевич Мочалов. Но заслуга Веснина состоит в том, что он объединил все эти отдельные порывы. Он смело отбросил негодное и взял для своего прибора все лучшее, что было достигнуто другими. Талант подобен вогнутому зеркалу, которое улавливает солнечные лучи и сводит их все в один фокус. Таланту, чтобы он засиял, нужны лучи. Но из слабых, рассеянных лучей создать яркий накал может лишь зеркало высокой и совершенной полировки. Хочу еще сказать о возрастном составе научных работников и изобретателей нашей страны. Молодых больше, чем старых. Один из работников Ленинградского электровакуумного завода однажды сказал мне: «Когда лес наступает, то вперед, на опушку, всегда выбегает молодая поросль. А когда лес отступает, вымирает, на опушке остаются старые деревья, колодник и пни». Я присоединяюсь к пожеланию Николая Николаевича Кленского и выражаю надежду, что ученая степень доктора технических наук будет присуждена Владимиру Сергеевичу Веснину без защиты диссертации.

Председательствующий академик Крылов попросил разрешения сказать несколько слов.

— Я вспоминаю, — начал Крылов, — одно из выступлений знаменитого нашего соотечественника, физика Александра Григорьевича Столетова. Это было еще в конце прошлого века. Александр Григорьевич тогда, между прочим, сказал, что главной добродетелью физика является умение сверлить пилой и пилить буравчиком. В те годы физик содержался в черном теле. В дореволюционной России скупо отпускались средства на научные исследования. За последнее десятилетие мы были свидетелями необычайно быстрого роста физических наук. Нигде, во всем мире, наука не обставлена с такой щедростью, с такой любовью и заботой, как у нас в Советском Союзе. Я хочу привести слова академика Ивана Петровича Павлова, сказанные им недавно на приеме правительством делегации пятнадцатого Международного конгресса физиологов в Большом Кремлевском дворце. «Мы, руководители научных учреждений, — говорил Иван Петрович, — находимся прямо в тревоге и беспокойстве по поводу того, будем ли мы в состоянии оправдать все те средства, которые нам предоставляет правительство». И мы услышали в ответ: «Уверены, что безусловно оправдаете». То, что мы слышали сегодня в докладе Веснина, позволяет нам сказать: да, кое в чем начинаем оправдывать. — Крылов взял со стола и поднял на ладони магнетрон. — Трудно поверить, что эта медная коробочка, — говорил он с искренним детским восхищением, вертя в руках магнетрон, — что эта игрушка есть настоящая и притом чрезвычайно мощная радиопередающая станция!

Веснин улыбнулся, уверенный, что сейчас услышит то самое, о чем и он, и его товарищи по работе говорили много раз, при различных обстоятельствах: «Цехи этой радиостанции отстоят один от другого лишь на миллиметры. В крохотном объеме сосредоточены и электронная генераторная часть, и цепь колебательных контуров, и линия передачи энергии, и излучающая антенна…»

Да, Крылов все это сказал. И ясно было, что ему очень нравится произносить и повторять новые термины, которые он освоил, видимо, совсем недавно. Молодого инженера тронула эта радость восприятия нового, которой так наивно, так откровенно гордился восьмидесятилетний академик.

— Как лицо, занимавшееся баллистикой, испытанием пушек, — продолжал Крылов, — я могу сказать, что электронная баллистика — наука о движении этих мельчайших электрических снарядов по сложным путям в скрещенных электрических и магнитных полях — настолько сложнее того, что мы изучаем в обычной артиллерии, что, право, нельзя без восхищения, равнодушно смотреть на этот такой простой с виду прибор… Много диссертаций будет написано о магнетроне, — заключил Крылов, — но, я полагаю, мы поступим правильно, возбудив перед Высшей аттестационной комиссией ходатайство о присуждении инженеру Владимиру Сергеевичу Веснину ученой степени доктора технических наук без защиты диссертации.

— А, што? — встрепенулся проснувшийся Вонский. — Што шлучилошь, Мштишлав Львович?

— Прррисудили докторрра наук! — прорычал в ответ Мстислав Львович Рокотов.

— Говорите тише, — попросил Вонский, — я ничего не слышу, когда кричат.

Нестор Игнатьевич вынул из ушей трубки слухового аппарата и поднялся. Рокотов схватил свой желтый кожаный портфель, затянул ремни и прижал его с такой энергией, что портфель пискнул под локтем, как котенок, которому наступили на хвост.

Вытянув вперед шею, пригнувшись и резко размахивая руками, Мстислав Львович взял старт к двери так резко, что его подошвы забуксовали на скользком паркете. Он развил такую скорость, что направлявшийся к выходу Кленский шарахнулся в сторону, уступая ему дорогу.

— Вот он, этот титан чужой мысли, борец за высокие параметры, — произнес Беневоленский, поддержав Кленского за локоть. — Помчался собирать свои шляпы.

— Простите, какие шляпы?

— Как? Вы там, в Ленинграде, еще не слыхали о многошляпной системе работы?

— О многостаночном обслуживании знаю, а об этом не слыхал.

— У Мстислава Львовича много совместительств, — с явным удовольствием начал Беневоленский. — Утром он объезжает учреждения и институты, в которых числится, оставляя в каждом на своем письменном столе шляпу. И в течение дня на вопрос: «Где профессор Рокотов» — сотрудники отвечают: «Был, скоро будет, шляпа на столе». К концу дня Рокотов делает второй объезд. И тогда спрашивающим говорят: «Был с самого утра, но уже уехал. Шляпы нет».

Откинув назад свою львиную гриву, профессор Беневоленский подошел к Веснину и с царственной снисходительностью пожал ему руку.

— Глядя на вас, юный коллега Весничкин, — сказал Беневоленский, — я невольно вспоминаю слова Гейне о жителях университетского города Геттингена. Они, говорит поэт, делятся на студентов, профессоров и скотов, причем две последние категории строго не разграничены. Не поручусь за точность цитаты, но приблизительно общий, так сказать, смысл ее, квинтэссенция сводится к тому, что поэт не понимает, каким образом господу богу удалось сотворить столько сволочи. Разумеется, я не хо тел бы, чтобы вы восприняли это грубо утилитарно, но, увы, не раз и не два придется вам еще вспомнить эти слова поэта, поскольку вы сами теперь приобщились к сословию, которое, говорит Гейне, очень многочисленно, точно песок морской, или, вернее говоря, точно грязь на берегу морском.

Академик Волков

Никита Степанович Рубель подошел к Веснину, чтобы поздравить его, обнять и поцеловать. Бравый моряк не имел в виду ограничиться только лишь одними объятиями. Ему хотелось пригласить новоиспеченного доктора технических наук к себе, чтобы за бутылкой настоящего ямайского рома вспомнить о первой встрече на борту «Фурманова». Но довольно было Рубелю взглянуть на Веснина, чтобы понять: человеку сейчас не до рома. Еще раз пожав Веснину руку, Рубель с ним расстался. Веснин хотел позвонить Вале. Он не знал, когда она едет, куда едет.

— Позвольте, па-азвольте, молодой человек! — С этими словами Волков взял Веснина под руку почти насильно и потащил, на улицу.

У подъезда стоял автомобиль. Это была машина нового, в то время только осваиваемого Горьковским автозаводом типа «М-1».

— Прошу вас! — сказал Волков Веснину, распахивая перед ним дверцу.

— Простите, — смутился Веснин, — я пойду пешком, моя гостиница совсем недалеко…

— Ни в какую гостиницу вы не пойдете! — возразил Волков. — Присуждение степени, да еще при таких обстоятельствах, надо обмыть. Николай Николаевич Кленский уже записан у меня первым в очереди желающих произнести тост в честь вас. Поехали ко мне!

Веснин не успел ничего возразить, потому что был вежливо, но властно втолкнут в автомобиль. Веснин очутился рядом с Кленским, который тут же подвинулся и пожал своему бывшему ученику обе руки:

— Горжусь, горжусь вами!

— Простите, но мне надо в гостиницу, — пролепетал Веснин.

— Где вы остановились? — спросил Волков, включив зажигание и нажимая на стартер.

Веснин назвал гостиницу.

— Николай Николаевич, — обратился Волков к профессору Кленскому, — запишите, пожалуйста.

Кленский записал, но Веснин, хотя он и плохо знал Москву, увидел, что машина свернула к Крымскому мосту, то есть в направлении, прямо противоположном тому, по которому надо было ехать к гостинице.

— Да, позвольте! — спохватился Волков. — А номер вашего телефона в гостинице?

Веснин назвал номер и еще раз повторил адрес гостиницы.

— Николай Николаевич, пожалуйста, запишите, — снова попросил Волков. — Возможно, это излишняя предосторожность, но создатель «Кахетинского» и «Цинандали» Алексей Дмитриевич Егоров — мой лучший друг. Он к сегодняшнему дню прислал мне небольшой ящичек из Грузии… Я далек от мысли за один вечер сделать из Владимира Сергеевича настоящего знатока, но познакомиться с лучшими марками вин будет ему очень полезно. Теперь, когда мы, доктор Веснин, знаем и ваш адрес, и номер телефона, вы сможете пить и не тужить.

— Я, право, совсем не готов к тому, чтобы провести этот вечер в гостях, — пробормотал Веснин.

— Полноте, не отказывайтесь от вина, которое мы пьем не так-то уж часто! — возразил Кленский. — Егоров — специалист мирового масштаба. Его токай произвел фурор даже в Венгрии, на родине токайских вин… Впрочем, что касается меня, то я предпочитаю его мадеру.

— Я вас, Владимир Сергеевич, понимаю лучше, чем вы можете предполагать, — смеялся Волков. — Я точно так же упирался, когда меня, еще в бытность мою студентом, пригласил к себе… кто бы, вы думали? Михаил Осипович Доливо-Добровольский! Я говорю это вам отнюдь не для аналогии между мною и профессором Доливо, тут дистанция огромного размера. Но аналогия между моим тогдашним поведением и вашим сейчас есть. Трудно поверить, но я был застенчив, как деревенская девочка. А упирался я в основном оттого, что не знал, куда деть свои руки, когда сидишь в гостях. Потом меня актер Юрьев научил. «Вы, говорит, зажмите в левый кулак спичку и попытайтесь у нее отломить головку, а затем то же самое проделайте со следующей спичкой, и так до тех пор, пока не надоест». Я ему очень за этот совет обязан. Это занятие помогало мне перебороть смущение, которое я испытывал в юности, бывая в гостях.

Шедшая впереди огромная грузовая машина вдруг резко затормозила, и Волков вынужден был так же резко остановить свою «эмку». Облицовка радиатора почти коснулась заднего фонаря грузовика.

— Георгий Арсентьевич, — сказал Кленский, — я старый человек, и мне хотелось бы умереть своей смертью, в постели…

— Ну, знаете, я ведь не Студенецкий! — обиделся Волков. — У того были любительские права, удостоверение любителя «без права заниматься профессией шофера». А у меня свидетельство шофера первого класса. Я могу работать водителем на автобусе, пожарных машинах, на машинах «Скорой помощи».

Волков стал подробно объяснять, почему, по его мнению, произошла авария с «Линкольн-Зефиром» Студенецкого:

— Прежде всего виновата, конечно, фирма. Они рекламируют, что продают свою машину по двадцать центов за фунт веса — дешевле бифштекса, и вместе с тем этот «Линкольн-Зефир» сооружен с претензией на максимальный внешний блеск. Приборная доска — как у большого самолета, фары — выдвижные, со специальными щитками, «веками». Ясно, экономят на том, что скрыто под кузовом. Материал на рулевых тягах низкокачественный; усталостная прочность недостаточна; продольная тяга сломалась на шестой тысяче километров… Но и Константин Иванович тоже хорош! — продолжал Волков. — Когда видишь, что рулевое управление испорчено, надо выключить зажигание, и тогда двигатель будет постепенно тормозить машину. А он нажал на все педали, как старый козел…

Веснин любовался Волковым. Казалось, все свое внимание тот уделяет лишь своим гостям и вовсе не интересуется машиной. А между тем автомобиль мчался по тесным, людным улицам, обгоняя попутные машины, лавируя среди неосторожных пешеходов, плавно останавливаясь и быстро, без рывков трогаясь по сигналам светофоров.

Вряд ли поверил бы сейчас Веснин, что ему самому придется в более сложной обстановке, несколько лет спустя, вести по фронтовой дороге тяжелую, десятитонную машину с радиолокационной станцией, спасая от вражеского обстрела тяжелораненого Волкова и драгоценную новую технику.

Между тем многоэтажные, ярко освещенные московские дома сменились маленькими, приземистыми дачными домиками. Промежутки между дачками становились всё длиннее, группы елей и осинника — всё гуще.

Веснин не мог, при всем старании, разглядеть на дороге трамвайные рельсы или троллейбусные провода.

— Куда мы едем? — спросил он Кленского.

— К Георгию Арсентьевичу на дачу. Волковы обычно до самого снега живут за городом.

— Но я предполагал еще поработать сегодня, — пробормотал Веснин.

— Э, полноте, молодой человек! — возразил Кленский. — В старое время говорили: «Мешай дело с бездельем — проживешь век с весельем!»

Кленского тронула беспричинная, как ему показалось, мрачность Веснина.

— Знаете, коллега Веснин, — улыбнулся он, — в молодости я, подобно вам, считал всякого рода вечера и вечеринки пустым препровождением времени. Я сидел с похоронным видом на званых обедах, от которых в старое время нельзя было отказаться, на именинах, вечерах и просто в гостях, когда сестры принуждали меня ехать с ними. Для чего собираются все эти малознакомые люди? — спрашивал я себя. В чем смысл, в чем притягательная сила этих пирогов и танцев?

— Простите, Николай Николаевич, — сказал Веснин, — а от Волковых можно позвонить в Москву?

— Говорят, что из Москвы в их дачный поселок довольно легко дозвониться, но когда я однажды попытался от Георгия Арсентьевича позвонить в президиум Академии наук, то истратил на это дело примерно столько же времени, сколько потребовалось бы для того, чтобы доехать до академии… Да, так мы с вами остановились на вопросе о вечеринках. И вот, знаете ли, будучи уже человеком в летах, я набрел, как кажется, на довольно верную гипотезу. Механизм, собранный из самых тщательно изготовленных деталей, нуждается в приработке; и шестерни друг к другу должны притираться, и всякие там валы, штоки, клапаны — к своим гнездам. И в механизме человеческого общежития это тоже необходимо.

Лицо Кленского, то освещаемое огнями бегущих мимо окна машины фонарей, то еле различимое в тени, на мгновенье показалось Веснину призрачным, не настоящим. А на его месте возникало это же лицо, каким Веснин его увидел однажды в детстве, — лицо с незрячим взглядом словно ослепших от ужаса глаз… Решетка сквера у памятника Богдану Хмельницкому, баба в цветастой кунавинской шали, толпа, избивающая студента, грохот тяжелых солдатских сапог, цоканье копыт, рев труб и вой песельников «добровольческой армии» генерала Деникина:

— Нет, Николай Николаевич, нет, вы неправы! — с неожиданной для Кленского горячностью воскликнул Веснин. — Человеческое общество — это не механизм, и люди не шестеренки, не гайки, клапаны, штоки и валы. Все это значительно сложнее…

— Ну-с, а если вы, как можно судить, — продолжал свою мысль Кленский, — чувствуете, что дело — я подразумеваю приработку — идет у вас со скрипом, потрескиванием, то, значит, вам надо чаще бывать в обществе, чтобы сгладились шероховатости. Вне среды нет ни науки, ни искусства.

Веснин слушал Кленского, но уже не имел желания ни возражать, ни спорить.

Золотистая мушка

Нельзя сказать, что Веснин скучал у Волковых. Но он считал, что, оставив Вале номер своего телефона, он теперь обязан думать о ней. Все еще не потеряв надежды встретиться сегодня с Валей, Веснин старался пить возможно меньше.

— Владимир Сергеевич! — через стол закричал Волков Веснину. — Провозглашается здравица в честь всех присутствующих здесь докторов наук!

Веснин улыбнулся и встал:

— Пью за вас и Николая Николаевича!

— Каково? — спросил Веснина Кленский, который на правах его бывшего учителя сам выбирал ему вино.

— Нет, вы попробуйте теперь вот этого! — настаивал Волков. — У Николая Николаевича свой вкус, а у вас должен быть свой.

Но своего вкуса у Веснина не было. Было только любопытство. Особенно заинтересовала его одна из бутылок, содержавшая, как объяснил ему Кленский, «вино в рубашке». Крепко приставший налет покрывал изнутри стекло.

— Это вино выше всяких похвал! — изрек Веснин, пригубив густой темной и терпкой влаги.

— Ваша речь становится афористичной, — заметил Кленский. — Выпейте еще!

Веснин засмеялся вместе со всеми. Ему захотелось произнести нечто остроумное, забавное. Он сказал:

— Афористичность — качество, уменьшающееся с количеством слов. В начале своей деятельности в области высокочастотной техники я решил как-то заняться литературным обзором. Я был убежден, что делаю общественнополезное дело. Понимаете, — хохотал он, — я несколько раз повторял одну фразу, которая казалась мне действительно афористичной. «Развитие высокочастотной техники в тридцатые годы нашего века, — писал я, — было характерно коротковолновой лихорадкой».

— Это вино, кажется, действительно выше всяких похвал, — чуть прищурив свои сонные синие глаза, произнес Кленский.

— Нет, Николай Николаевич, вы меня не поймали! — воскликнул Веснин. — Я отлично знаю, что фразу эту я впервые услышал от вас… Еще в Киеве, тогда на антресолях…

— Позвольте, позвольте! — кричал Веснину Волков. — Даю к вашей высокочастотной лихорадке убедительный пример: в середине тридцатых годов нашего века молодой, талантливый советский ученый Владимир Веснин предложил оригинальную конструкцию генератора сантиметровых волн.

Громче всех аплодировала отцу Наташа, и только теперь Веснин, подумав о том, что она слышала все его речи, ужаснулся, представив себе, какое у нее могло создаться впечатление о нем. Ему стало до того стыдно, что он чуть не заплакал. Он почувствовал настоятельную необходимость объясниться с Наташей, сознаться ей, что говорит весь вечер глупости, что не следовало ему пробовать столько сортов вина. Опустив голову, он долго обдумывал фразу, с которой начнет разговор.

— Откровение о вине, — начал он, — иначе не могу назвать впечатление, которое вынес из знакомства с погребами вашего батюшки. Практика приводит к искусству на научной основе создавать вина высоких качеств…

Кленский предложил Веснину пойти вместе посмотреть, как танцует молодежь.

Волков тоже пошел к танцующим. Он обнял свою дочь и легко, красиво повел ее в вальсе.

Кленский, почтительно склонившись, пригласил хозяйку. Грузная, статная и величественная дама, мать Наташи, снисходительно улыбаясь, опустила свою пухлую руку на плечо Кленского.

«А моя мама моложе, красивее», — подумал Веснин.

У рояля сидел худощавый сутулый молодой человек с темной бородкой — брат Наташи, Алексей Георгиевич.

Георгий Арсентьевич, оставив свою дочь, беседовал с маленькой благообразной старушкой.

Через всю комнату, ловко обходя танцующих, к Наташе направился спортивного вида молодой человек со значком альпиниста первого разряда в петлице пиджака. Шаркнув ногой, он поздоровался, подал Наташе руку. Выждав такт, они вошли в круг танцующих. Молодой человек танцевал очень усердно, и на его мускулистых икрах топорщилась идеально заглаженная складка немного узковатых брюк.

— Таля, пригласи барышню! — услыхал Веснин веселый голос Георгия Арсентьевича.

Наташа, улыбнувшись альпинисту, подошла к Веснину.

— Танцевать вовсе не обязательно — сказала она, — если вы не хотите.

— Хотеть-то я хочу, да не умею, — ответил Веснин. — Во времена моей юности, когда я учился в институте, существовала теория, что пролетариату танцы не нужны. Пускай наши классовые враги танцуют…

Косынка, прикрывавшая плечи Наташи, была сколота маленькой золотистой мушкой.

— Да, это тот самый, металлизированный Костей организм, — сказала Наташа. — Единственный и неповторенный экземпляр. Эту мушку Костя подарил нам обеим — мне и Вале. Мы разыграли ее по жребию.

И только теперь, когда Наташа упомянула о своей подруге, Веснин снова вспомнил о Вале:

«Она, должно быть, ждет меня, — думал он, глядя на золотистую мушку, приколотую к косынке Наташи, — бессовестный я, бессовестный!»

Но уходить от Волковых ему уже не хотелось.

— Помните, — щебетала Наташа, — помните то комсомольское собрание, когда Саня Соркин так яростно бил себя кулаком в грудь: «Пусть Веснин объяснит нам, — кричал он, — кому из сотрудников бригады промышленной электроники нужны были эти вакуумные установки, какому цеху на заводе могли понадобиться эти гигантские магниты, которые их возлюбленный начальник Муравейский с такой энергией заставил строить в ремонтной мастерской главного механика? Какого рода научные эксперименты и кто проводил их с помощью, при помощи или с участием этого дорогостоящего оборудования? Что, кроме металлизированной мухи, было реально сделано посредством вакуумной схемы Веснина?» Мы с Костей переписываемся, — тронув пальцем мушку на косынке, заметила Наташа. — Он теперь считает, что все это случилось к лучшему. Если бы Студенецкий не выставил его из лаборатории, он сам от вас никогда не ушел бы, так и остался бы на заводе. А сейчас он очень доволен своей лётной школой, учится усердно. Роговы мне тоже изредка пишут. Они утверждают, что Костя — прирожденный пилот. Любаша и Вале писала недавно.

Веснина испугало, что Наташа снова упомянула о Вале. «Может быть, Валя звонила сюда, может быть, справлялась о нем? И теперь она обижена… Возможно, Наташа неспроста говорит сейчас о Вале». Он поспешил переменить тему беседы:

— Я слыхал, что вы решили ехать в Омск. Вы правильно выбрали, Наташа. Сварочные прерыватели — дело новое, нужное. Помните, как мы с вами тогда, на заводе, взялись переделать прерыватель?

«Могу ли я забыть?» — думала Наташа.

— Помните, — продолжал Веснин, — там, за окнами цеха, начинались огороды, гряды с капустой… И вы говорили, что капуста точно из голубой жести.

Улыбка Наташи показалась Веснину насмешливой.

— Что же, можете смеяться теперь, а тогда вы справились молодцом. Да и вообще вы молодец. Выбрали Омск, не испугались ни новых людей, ни нового дела.

— Папа то же самое говорит маме, когда она начинает заранее оплакивать меня.

— Возможно, наша беседа не совсем соответствует данной обстановке, — пробормотал Веснин, стыдясь своего косноязычия и в то же время радуясь тому, что отвел тему беседы далеко-далеко от возможности еще раз услышать упоминание о Вале.

— Да, совсем не соответствует, если судить по классическим романам, — вздохнула Наташа. — Ни у Толстого, ни у Тургенева на балу не говорят о заводах, о машинах, ни о капусте, даже если она голубая…

Наташа подошла к окну и прикоснулась щекой к прохладному листу большого филодендрона, который рос в кадке на скамье у подоконника. Веснин последовал за Наташей. Ему показалось, что она обижена, но он не мог понять, чем он обидел ее. Кроме того, он хотел непременно возразить на ее тираду относительно Толстого и Тургенева.

— Они не могли писать о том, чего не знали. Они знали сельское хозяйство и писали о нем очень толково. Но ведь наши представления непрерывно расширяются, и количество общеупотребительных слов увеличивается. Во времена Пушкина академик Василий Петров открыл электрическую дугу, но для Пушкина понятия вроде: линия электропередачи, высоковольтная сеть — звучали бы, как тарабарские заклинания. А ныне слова «телефон», «радиоприемник», «короткое замыкание», «электроплитка» ясны всем. Я уверен, что в самое ближайшее время термин «импульсный высокочастотный генератор» и ряд других слов, относящихся к проблеме радиообнаружения, будут звучать так же общепонятно, как, скажем, ветер, тишина, море…

— Или вино, — произнесла Наташа, силясь улыбнуться.

— Простите, Наташа, — покраснел Веснин, — ятолько сейчас заметил, как вы измучены. Вы устали от гостей, а тут я еще надоедаю вам своими изысканиями в области филологии.

— Я тоже думала сейчас о словах. — Наташа села на подоконник. — Я не умею точно передать это, — продолжала она, — но я часто думаю, что слова — это льдины на поверхности океана наших дум и чувств. — Она прижала ладонь к косынке, к тому месту, где была приколота золотистая мушка. — Да, мелкие льдинки и громадные льдины — все это поверху. А там внутри, в недосягаемой глубине, пульсирует своя, тайная, скрытая жизнь…

В стекле окна отражалось сияние ламп, мелькали точно покрытые лаком отражения танцующих. Растение в кадке казалось совершенно черным, тени его резных лапчатых листьев сплетались на потолке, над окном, словно клешни раков-великанов. Блики света дрожали в пушистых рыжеватых волосах Наташи, на кончиках маленьких лакированных туфель, а от ресниц густая тень падала на щеки.

— Помните, у Тютчева, — продолжала Наташа:

Золотистая мушка чуть слышно хрустнула под ее пальцами и упала на пол.

— Не огорчайтесь, Наташа! Я соберу все осколки, я постараюсь их подпаять, починить, — говорил Веснин, пряча кусочки меди в свой бумажник. — Не огорчайтесь! — повторил он и прижал к своим губам пальцы Наташи.

— Таля, Талечка! Ты здесь? — раздался веселый возглас.

Веснин выпрямился и увидел альпиниста — того самого, который в начале вечера танцевал с Наташей. Принужденная улыбка человека, сознающего, что он совершил ужасную неловкость, появилась на лице альпиниста.

— Извините, я, кажется, помешал?

— О нет, нисколько! — поспешил заверить Веснин. — Я прощался с Натальей Георгиевной, потому что должен покинуть этот праздник. Мне сегодня необходимо, настоятельно необходимо как можно скорее вернуться в Москву.

Глава четырнадцатая. Человек рожден на труд

Валя

В то время, когда Веснин пил за процветание советской электротехники, Валя тоже сидела за столиком, уставленным яствами.

— «Угощайтесь, графиня, кушайте сахар, — сказал герцог», — шутил Муравейский.

В номер к Муравейскому Валя попала неожиданно для самой себя, так же как и Веснин — к Волковым. Случилось это уже в одиннадцатом часу вечера. Накануне Вале позвонил главный инженер Пермского завода, куда она ехала на постоянную работу. Он сообщил, что взял для себя и для нее билеты на послезавтра и что поезд отходит в семь часов утра.

Мать Вали тут же объявила, что поедет в Пермь вместе с ней:

— После смерти папы я живу только ради тебя одной.

Валя стала собирать в дорогу ее вещи, но мать передумала и согласилась подождать в Москве до тех пор, пока Валя сама не устроится как следует в Перми. Валя вынула вещи матери из чемодана и водворила их обратно в шкаф.

Выдвинув бельевой ящик, она подняла устилавшую дно бумагу, чтобы отряхнуть ее, и под бумагой увидела запечатанный конверт. Это было письмо Веснина, то самое «спешное, заказное», которое он ей отправил после получения приказа об организации КБ-217, то самое письмо, на которое он тщетно ждал ответа.

— Ах, доченька, — обрадовалась мать, — ведь я это письмо для того так далеко и спрятала, чтобы его не потерять!

Валя прочла письмо и заплакала.

— Может быть, ты проводишь меня к родным в Истру? — испугавшись ее слез, сказала мать. — Здесь мне так тоскливо будет в разлуке с тобой.

Таким образом, за два дня до отъезда на завод в Пермь Валя должна была ехать с матерью под Москву, в Истру.

Вернувшись домой, она застала в двери комнаты записку с сообщением о том, что звонил инженер Веснин, приехавший из Ленинграда, и что он скоро уезжает, а возможно даже, что уже уехал.

Валя стала звонить по номеру, который был указан в записке. Никто не отвечал. Она опустилась у телефона на стул. Никого в квартире не было. Она снова дала волю слезам.

Потом она встала, вытерла слезы и принялась затягивать ремни на своих двух чемоданах. Однако времени оставалось слишком довольно, чтобы принять решение:

— Пойду в гостиницу. Если не застану, тогда напишу в Ленинград из Перми.

Когда Валя уже подходила к подъезду гостиницы, ее неожиданно окликнули:

— Валенька, Валентина Александровна, товарищ Розанова, какими судьбами?

Перед ней, сияя пробором, со шляпой в руке, стоял Муравейский. Она так растерялась от неожиданности, что в ответ на его вопросы: «Что вы? Где вы? Как вы?» — могла только застенчиво улыбаться.

— Послушайте, — воскликнул Михаил Григорьевич, — а товарищ начальник ведь тоже здесь! Мы с Вольдемаром занимаем смежные номера. Умоляю вас, Валя, зайдите к нам!

— Меня вовсе не надо об этом умолять, — покраснела Валя.

— Если бы вы знали, Валя, в каком тяжелом душевном состоянии я нахожусь после ряда пережитых мною сегодня горьких разочарований!

Разочарований действительно было много. После неудачного визита в главк Михаил Григорьевич заходил в трест «Мосхладопром», но там его предложение тоже не имело успеха. Рухнула и надежда на транспорт. Дядя инженер-путеец наотрез отказался обсуждать со своим племянником технические проблемы:

— Ты бы о матери сначала подумал! Не легко ведь в ее годы, и в дождь и в снег, по шесть часов в день на бульваре деток прогуливать.

Мать робко возразила, что, напротив, это очень полезно, особенно для гипертоников.

Приняв активное участие в разгоревшейся дискуссии о гипертонии, нежный сын и преданный племянник едва дождался конца чаепития. Он спешил на концерт Марион Андерсон, где, по его предположению, должно было состояться свидание с прелестным секретарем товарища Дубова.

Михаил Григорьевич вошел в зал после звонка. В соседнем кресле по правую руку от Муравейского сидел рыжий мальчик лет четырнадцати.

— Ты сидишь на своем месте, малыш? — спросил Муравейский.

Мальчик показал билет.

— Ты сам этот билет купил?

— Мне мама дала.

Муравейскому захотелось схватить мальчишку за его розовое просвечивающее ухо, но он подавил этот порыв.

Высокая молодая дама, совершенно черная, как статуэтка знаменитого каслинского чугунного литья, в карминно-красном платье, которое почти совсем обнажало ее темную мускулистую спину, улыбнулась Муравейскому ослепляющей улыбкой. Затем, сверкнув белками своих великолепных глаз, она спросила на чистейшем русском языке:

— Извините, какой номер вашего кресла?

Михаил Григорьевич вскочил, чтобы дать ей пройти. Она заняла соседнее кресло.

И только теперь он заметил, что впереди, справа, слева сидят люди одной крови с замечательной певицей. Белокожие девушки, находившиеся среди этой экзотической публики, показались Муравейскому совершенно невзрачными.

— Простите… — обратился Муравейский к своей соседке.

Он хотел сказать: «Простите, где вы изучили так хорошо русский язык?» Но это томное «простите» отнес к себе высокий красавец мулат, который в это время поравнялся с креслом Муравейского и пытался пройти дальше. Михаил Григорьевич привстал, чтобы пропустить его.

Смуглый красавец сел рядом с очаровавшей Муравейского темнокожей дамой и заговорил с ней весьма живо по-испански.

Дождавшись антракта, Михаил Григорьевич покинул зал. Ему было ясно, что к Дубову не пробиться. От свидания с начальником планового отдела главка товарищем Тимофеевым Муравейский ничего хорошего для себя не предвидел.

Неожиданная встреча с Валей дала новое направление творческой фантазии Михаила Григорьевича.

«Сейчас не так еще поздно, — решил он. — Было бы вполне уместно вместе с Валей позвонить Наташе Волковой; возможно, даже навестить ее. А там, глядишь, и поужинаешь с академиком Волковым и установишь с ним, как говорится, интимный контакт».

Убедившись, что Веснина нет в номере, Муравейский заворковал:

— Маэстро не заставит себя долго ждать, вот-вот появится. У него в Москве знакомых нет, куда же мог бы он деться? Разве что заглянул к Наташе Волковой! Интересно было бы позвонить ей, чтобы проверить эту гипотезу.

— Звонить Волковым в такое время неудобно, — возразила Валя. — Они живут за городом, телефон стоит у Георгия Арсеньевича на столе в кабинете.

— Но ведь не каждый день в Москву приезжают друзья Наташи из Ленинграда, — настаивал Муравейский. — Может быть, сегодня мы все-таки обеспокоим этот священный настольный телефон?

— Вы можете поступать, как вам угодно, — сказала Валя, когда Муравейский взял трубку. — Но меня прошу не впутывать.

Муравейский положил руку на рычаг телефонного аппарата, затем снова снял руку и улыбнулся:

— Я собираюсь звонить не Волковым, а в ресторан. Надеюсь, вы не откажетесь со мною поужинать? А тем временем и Володя придет.

Валя сняла шляпу и села.

Муравейский включил настольную лампу, погасил верхний свет.

«А ей очень идет освещение снизу, — удивился Муравейский. — Как это мы ее раньше не заметили?»

— Валя, — томно произнес он, — подарите мне на память одну бусину из вашего ожерелья. Валя, я задумал одну вещь. Я загадал на вашу бусину. Я суеверен, как Пушкин. Дайте мне бусину, от этого многое в моей жизни может измениться.

Валя не успела возразить, потому что был принесен ужин.

Насытившись, Михаил Григорьевич откинулся на спинку кресла и вздохнул:

— А вы скупая, Валя! Да, вы недобрая, скупая. Помните, Валя, как жарким летом в прекрасном саду нашего прекрасного завода я просил вас: «Дайте, подарите хоть одну бусину». Помните, как в серый осенний день я молил вас: «Дайте бусину на счастье, мы уезжаем на Урал». Впрочем, может быть, я этого и не говорил тогда, но я это подразумевал: «Дайте, дайте одну-единую, у вас их останется тридцать семь…»

— Мне, пожалуй, пора, — сказала Валя.

— Это зависит от точки зрения, — возразил Муравейский, придвигая свой стул поближе к Валиному. — Душевная сила или добродетель свободного человека одинаково усматривает как избежание опасностей, так и преодоление их, как сказал Бенедикт Спиноза… Чудесные янтари! — продолжал Муравейский. — А вот этот… — он дотронулся до бусины, — этот даже с каким-то мезозойским жуком или божьей коровкой.

— Благодарю вас за ужин, — отстраняясь, молвила Валя. — Мне надо идти.

— Если верить тому же Спинозе, — показал свои прекрасные зубы Муравейский, — то бегство вовремя должно приписать такому же мужеству свободного человека, как и битву; иными словами, человек свободный выбирает бегство с тем же мужеством или присутствием духа, как и сражение.

Валя встала и быстро надела шляпу. Муравейский вскочил и снял с вешалки ее пальто:

— Валя, я умоляю вас, дайте мне одну бусину на прощанье! Я загадал на вашу бусину. Дайте на счастье!

Он держал пальто, собираясь подать его, но не подавал.

— Валя, дайте бусину… Пушкину была предсказана смерть от белого человека, и Дантес был блондин… Дайте бусину! Пожалейте потомка тех, кто ходом истории был сметен с лица земли в эпоху войн и революций!

Валя сняла ожерелье и стала отвязывать нитку от замочка. Она решила дать Муравейскому бусину и уйти. В номер постучались, и голос за дверью произнес:

— Одиннадцать часов.

— Что, это значит? — спросила Валя.

— У нас считают, — печально произнес Муравейский, — что пуритане создали высокую мораль. Пуританские правила особенно культивируются в гостиницах. Посетителям не разрешается оставаться в номерах у жильцов после одиннадцати вечера, особенно посетителям другого пола.

Насладившись произведенным впечатлением, Муравейский продолжал:

— Печатный экземпляр правил лежит как раз передо мной. Здесь сказано: Лица, нарушающие правила, подлежат: проживающие в гостинице — выселению, а посетители — направлению в органы милиции.

Валя порывисто встала. Бусы рассыпались по полу. Она взяла из рук Муравейского свое пальто:

— До свиданья, мне надо спешить домой. Я и не заметила, что сейчас так поздно.

— Все это пустяки, — возражал Муравейский, шагая рядом с ней вниз по лестнице. — Все эти правила, подобно пейзажам в золоченых рамах, висят в номерах гостиниц лишь в качестве украшений. Они никогда не применяются. На этот стук в дверь можно пожаловаться администратору, благоразумно разъяснив ему, в чем дело. Все можно уладить. Вернитесь! Параграф из правил, который я вам привел, относится к нарушениям другого рода…

— Прошу вас, не провожайте меня, — взмолилась Валя. — Я очень прошу вас…

— Воля ваша, — отвечал с поклоном Муравейский. — Желаю вам благополучно прибыть к месту вашего назначения, желаю вам всяческих успехов в вашей жизни и работе! Но убегаете вы все-таки напрасно, поверьте…

— Благодарю вас! — еще раз повторила Валя и вскочила в первый проезжавший мимо трамвай.

Янтари

Вернувшись к себе в номер, Муравейский собрал с пола бусы, пересчитал их, положил на столик в стеклянную пепельницу и лег на диван.

Робкий стук в дверь прервал его размышления.

— Войдите, — сказал Муравейский тоном, соответствовавшим его настроению.

В номер вошел Виктор Савельевич Цветовский:

— Простите, что я так поздно, но сначала вас не было дома, а затем вы вернулись с дамой… Я ждал в вестибюле.

Муравейский заметил, что Цветовский пристально смотрит на янтари. Освещенные настольной лампой, бусины казались прозрачно-золотистыми.

— Маленькое приключение, — усмехнулся Муравейский, — вполне невинное, совершенно в вашем вкусе.

— О вкусах не спорят, — неловко попытался пошутить Цветовский, стыдливо отводя взор от стеклянной пепельницы. — Я к вам, Михаил Григорьевич, с низким поклоном. Не могу найти ни одного свободного номера. В пяти гостиницах побывал.

— Но, вероятно, есть места в общежитии главка.

— Представьте себе, и там все забито. Я было понадеялся на дядю Мишу Артюхова — он ведь в Москве теперь, работает в журнале Архив Революции. У меня был его адрес. Ксения Петровна просила, если кто с завода поедет в Москву, передать дяде Мише посылочку, лекарства какие-то гомеопатические. Ну, искал, искал я этот переулок — называется Спасо-Кукотский, что за Собачьей площадкой. Нашел. Смотрю — на входной двери батарея звонков и под каждым подробная инструкция: звонить таким-то четыре длинных и два коротких, таким-то, наоборот, — восемь коротких и два длинных. Разобравшись, дал я требуемые сигналы. Открывает Михаил Осипович сам. Оказывается, он пока, временно, занимает какую-то выгороженную из передней каморку, где и одна-то кровать его еле поместилась. В коридоре — детские коляски, чья-то такса — будь она неладна, я ей лапу отдавил… Михаил Осипович предложил мне у него переночевать. Он сказал, что для себя-то легко найдет ночлег в другом месте, у него, уверял он, в Москве много знакомых… Но, знаете, у меня духа не хватило потеснить его…

— И этот человек учил меня жить! — воскликнул Муравейский.

— Вы уж извините, что я в такое позднее время к вам ворвался, — продолжал лепетать Цветовский. — Со мной чертежи. Хочу предложить в главке. Мне кажется, что материал у меня довольно ценный и технически очень несложно все тут.

— Так, значит, герой гражданской войны, орденоносец, инвалид, бывший секретарь парторганизации одного из крупнейших заводов страны в передней живет, говорите! Куда же после этого годится вся его мораль, весь жизненный опыт, заслуги… Нет, это просто здорово!

— Видите ли, в данном случае произошло маленькое недоразумение. Михаил Осипович, переписываясь с редактором журнала, тоже человеком весьма заслуженным, почтенным, интересовался, в основном, сутью работы, которую ему предложили выполнять. Работа интересная. Издательское дело — вещь увлекательная, благородная. И редактор, знаете, тоже стремился заполучить такого работника. Он Артюхова еще по подпольным дореволюционным кружкам знает. Но относительно жилья — этого вопроса они и не поднимали. А Москва — это не Ленинград, здесь с жилплощадью пока туговато. Вот и получилось положение щекотливое довольно. Оставаться невозможно, ибо семью выписать некуда, и уйти с работы так вот вдруг — снялся да поехал — тоже ведь нельзя. Некоторые планы относительно Ленинграда у Михаила Осиповича есть, да ведь не бросишь, не оборвешь сразу же здешнюю работу, надо как-то закруглиться…

— Здорово! — повторил Муравейский и хлопнул ладонью по столу так, что пепельница подскочила и янтари, лежавшие в ней, подпрыгнули.

— Я, знаете, раньше не решался вас обеспокоить, — снова остановил свой взор на янтарях Цветовский. — У вас тут были гости… Я ждал внизу… Хочу завтра добиться приема у Дубова. Слово дал жене…

— Так вы, значит, приехали, чтобы повидаться с Дубовым?

— И негде, знаете, голову преклонить. Приютите меня, если это возможно, хоть как-нибудь, неофициально…

— Переночевать вы сможете в соседнем номере на диване, — великодушно предложил Муравейский, — там остановился Веснин. Он возражать не станет, а с администрацией я все улажу. Так, значит, к Дубову, говорите вы? В таком случае, разрешите уточнить: Лев Дмитриевич сам, лично, вас сюда вызвал или инициатива свидания принадлежит вам?

— Собственно говоря, это жена настояла, чтобы я воспользовался своим пребыванием в Москве для беседы с Дубовым. У меня есть кое-какие рационализаторские предложения, но Дымов не разрешает их вводить в производство… Говорит, все это гадательно… Странное дело! Люди не ценят и не уважают того, что им служит, а всего непонятного они боятся. Оно им кажется загадочным, страшным. Жена сама хотела ехать со мной, да ее с завода не отпустили.

Муравейский знал Олимпиаду Макаровну Цветовскую — энергичную даму, которая заведовала техинформацией в БРИЗе. Она постоянно заставляла своего мужа «быть активнее», «больше работать над собой».

— Вы были сегодня у Дубова. Ну, каков он, как принял вас? — с волнением расспрашивал Муравейского

Цветовский, а взгляд его, помимо воли, снова и снова останавливался на янтарях.

— Говорят, он стал очень горяч, — продолжал Цветовский. — С вами-то он как обошелся?

— Ну что вы все смотрите на эту пепельницу! — уклонился от прямого ответа Муравейский.

— Я ничего не говорю, — залепетал Виктор Савельевич, — я только насчет того, как вас принял Дубов.

— Начальник постарел, — вздохнул Муравейский, — у него волос всего на две драки осталось, не больше…

— Что вы говорите!.. Он работал у нас на заводе… Как в этом мире все изменчиво, непостоянно! — пролепетал Цветовский и опять скосил глаза на пепельницу.

— Вполне с вами согласен. — Муравейский взял со столика пепельницу, прикрыл ее ладонью, поднял и тряхнул так, что янтари зазвенели. Поставив пепельницу на стол, Михаил Григорьевич произнес: — Хорошо сказано об этом у старика Шекспира: Ромео рыдает по неприступной Розалинде. Но вот сквозь слезы он увидал Джульетту… «Ведь дочь моя совсем еще ребенок, — говорит старик Капулетти ее законному жениху графу Парису. — Ей нет еще четырнадцати лет. Еще повремените два годочка, и мы невестою объявим дочку». Но дочка сумела обойти и этот срок. В день своего рождения, в день, когда ей исполнилось тринадцать лет, она увидела Ромео. И тут же тайно обвенчалась. Это можно было сделать только потому, что в тот век человечество не знало ни многорезонаторных магнетронов, ни импульсных триодов… А в наше время десять лет морят человека в средней школе, пять лет в высшем учебном заведении, а затем, если повезет, еще три года аспирантуры. И пока это все не пройдено, человек является иждивенцем. Если обучение началось в восемь лет, то каков же должен быть нормальный брачный возраст в наше время? Во всяком случае, больше двадцати пяти лет. И молодые люди, если у них развито самосознание и чувство ответственности перед обществом, не вступают в брак, пока не встанут на ноги. Мне скоро двадцать семь, и я еще только-только собираюсь жениться… Может быть, женюсь, а может быть, и не женюсь.

И Муравейский пересыпал янтари с пепельницы на ладонь, а с ладони снова в пепельницу.

Цветовский встал, пожелал Михаилу Григорьевичу спокойной ночи и пошел в комнату, которую, занимал Веснин.

«Что, — смеялся про себя Муравейский, — узнал, как меня принял Дубов, а? Ничего, зато завтра узнаешь, как он тебя примет».

Бросив в рот конфетку из портсигара «для полезных человечков», Михаил Григорьевич лег и тут же уснул. Он спал, закинув руки за голову и сладко причмокивая, как спят здоровые, хорошо ухоженные маленькие дети.

Лунной ночью

В одиннадцатом часу ночи Веснин и еще несколько гостей, которым необходимо было вернуться в Москву, отправились на вокзал пригородной железной дороги. Гостей провожал сын академика Волкова Алексей, молодой энтомолог — букашковед, как переводила это слово Наташа.

Веснин шел следом за остальными по узкой проселочной дороге, облитой светом луны. Лунный свет подобно инею сиял на стволах деревьев, на крышах домов, и поселок, через который шли к станции, казался Веснину похожим на театральную декорацию.

— Вот здесь он жил, — сказал молодой Волков, остановившись около приземистого бревенчатого дома. — Он умер в прошлом году.

— Да, — произнес кто-то, — это был настоящий поэт. Помните:

подхватил Алексей Волков, —

«Как неожиданно, непредугаданно происходит все в моей жизни! — думал Веснин. — Интересно бы знать, где доведется мне быть в этот день, в этот час спустя год, три, пять лет…»

Семь лет спустя в этом дачном пригороде, неподалеку от бревенчатого дома поэта Эдуарда Багрицкого, стояла одна из батарей кольца зенитной обороны Москвы. Здесь, на локационной станции, Веснин испытывал новую аппаратуру. Здесь, под елкой, украшенной алюминиевой фольгой, встречал он с бойцами-зенитчиками наступающий 1943 год — третий год Великой Отечественной войны.

*

Сидя в поезде, Веснин заново переживал все события сегодняшнего вечера. И вел он себя на балу, как ему казалось сейчас, совсем уж не так плохо и говорил не до последнего предела глупо.

«Но главное — это то, что я так много выпил, но ничуть, ни вот настолечко не пьян».

Поезд пришел в Москву в двенадцатом часу. Веснин решил идти от Белорусского вокзала к Охотному ряду пешком и дальше, через Красную площадь, тоже пешком, к себе в гостиницу:

«Надо познакомиться с огнями Москвы».

Несколько минут спустя, когда свежий ночной ветерок слегка продул его восторженное состояние, Веснин вспомнил о Вале. Его вина перед Валей велика — ведь он даже не попытался позвонить ей.

Пересекая Большую Садовую, Веснин вспомнил, как Саня Соркин в одной из дискуссий о поэзии кричал Муравейскому:

«А пожалуй, Саня прав, это у Маяковского крепко сказано».

Веснин остановился у ярко освещенной витрины роскошного московского «Гастронома», вынул из кармана блокнот и сделал несколько заметок. Никогда — сейчас он был в этом уверен — голова его не была такой ясной, мысли такими светлыми. Легко, на ходу складывались формулы, над которыми в иное время он трудился бы неделями. Закрыв блокнот, Веснин решил, что необходимо послать в Киев телеграмму:

Он поспешил к новому зданию Центрального телеграфа, над входом которого горел матовым светом освещенный изнутри стеклянный земной шар. Веснин взбежал по ступеням крыльца, открыл дверь и увидел шеренгу кабин с телефонами-автоматами. Отсюда можно было немедленно позвонить Вале, рассказать ей и о заседании в Академии наук и о вечере у Волковых. Но главное — о том, как плодотворно он сегодня поработал, как он счастлив!

На его просьбу позвать Валю ответил сонный, неприветливый голос:

— Нет дома.

«Нет дома? — удивился про себя Веснин, направляясь вниз к Красной площади. — Ушла накануне отъезда, так поздно вечером… Куда это? А впрочем, у каждого человека жизнь идет своими путями… И вообще…»

Он спохватился, что не послал телеграммы в Киев, но снова возвращаться на почту не хотелось.

«Завтра напишу подробное письмо, им это будет еще приятнее».

Из Киева на каждое его послание приходили всегда такие хорошие ответы… Но Валя не писала ему с тех пор, как уехала из Ленинграда. Записочка, которую он вынул из клюва петушка, сидевшего на вакуумной елке, была первой и последней. Валя не ответила даже на его «спешное, заказное»…

«Да, это судьба», — сказал себе Веснин.

Контуры Мавзолея, сливаясь с очертаниями сенатской башни, стремились далеко ввысь. Веснин вздохнул и остановился. Он смотрел на алый флаг над Кремлевским дворцом. Тучи заволакивали небо, и на этих черных тучах флаг горел так ярко, будто это не свет прожекторов выхватывал из тьмы алое полотнище, а, наоборот, от флага бежали по небу огненные лучи.

«С тех пор как вы уехали из Ленинграда, Валя, — мысленно продолжал оправдываться Веснин, — мы не видели друг друга, на мое письмо вы не ответили…»

Чуть слышно шурша колесами, мчались по площади автомобили. Высоким, чистым звоном начали отбивать четверти кремлевские куранты. Низким, медленным гулом — колокола отсчитали часы.

— Валя, — произнес вслух Веснин, — милая Валя! Понять — это значит простить…

— Товарищ, — перебил его молодой басок, — взойдите на тротуар.

Веснин обернулся. Перед ним стоял постовой, румяный молоденький милиционер с ясными глазами.

Веснин, растерявшись, полез в карман и стал показывать свои документы: пригласительный билет на заседание Технического отделения Академии наук, использованный железнодорожный билет Ленинград — Москва, квитанцию оплаты за номер в гостинице…

Милиционер, обладавший отличным зрением, заметил, что из бумажника гражданина выпало что-то маленькое, блестящее. Приглядевшись внимательнее, блюститель порядка убедился, что это просто бесформенные кусочки меди — стружка или проволока. И он решил, что потеря не столь существенна.

Внимательно изучив оплаченную за сутки вперед квитанцию, милиционер возвратил ее Веснину со словами:

— Гостиница «Балчуг» находится тут неподалеку, сразу за мостом налево.

Веснин поблагодарил.

— Гражданин, — кашлянув для строгости, взглянул милиционер смеющимися глазами на Веснина, — как вы себя чувствуете за рулем? Может быть, вас проводить?

Веснин еще раз поблагодарил и, смеясь, направился к гостинице.

Тихо, стараясь не шуметь, чтобы не беспокоить соседей, прошел Веснин по длинному пустынному коридору гостиницы в свой номер и, не зажигая света, не раздеваясь, опустился на стул и произнес:

— Иду красивый, двадцатидвухлетний…

— Кхе, кхе, — послышалось с дивана.

— Эй, привиденье! — воскликнул Веснин. — Кто из нас двоих пьян: ты или я?

— Владимир Сергеевич, не пугайтесь, это я, Цветов-ский.

— Значит, пьян я. Простите, не понимаю… Неужели я вместо своего попал в ваш номер?

— Нет, нет, вы совершенно у себя, но и я тоже в некотором роде вынужден обстоятельствами…

Веснин включил свет и убедился, что на столе лежат его книги, что он действительно у себя и что Цветовский действительно «вынужден обстоятельствами».

Виктор Савельевич лежал на диване, положив под голову свой портфель и закутавшись в пальто. На стуле перед ним лежала раскрытая книга: Причины и формы разрушений гидротехнических сооружений, которую он читал на сон грядущий.

— Михаил Григорьевич Муравейский оказал мне гостеприимство, — пояснил Цветовский.

Он сел, спустил на пол босые ноги и накинул на плечи пальто. Он оказался в такой же короткой маечке и в трусах, как в ту ночь, когда Веснин ворвался к нему в номер, умоляя сделать доклад на конференции по электротермии.

— Гостеприимство, между нами говоря, довольно своеобразное, — продолжал Цветовский. — Он предложил мне устроиться в вашей комнате. Вы скажете, вольно же было мне принимать такое предложение…

— Бросьте, Виктор Савельевич! Берите одеяло с моей кровати и устраивайтесь как можете лучше. С меня довольно и простыни.

Веснин выключил свет, разделся и лег.

После всего пережитого он чувствовал себя бодрым и сильным, как никогда. Он припоминал отдельные части своего доклада и сожалел, что не успел сообщить о многих важных моментах, а говорил слишком растянуто о том, что совсем можно было бы опустить. Он думал, как, в каком направлении следует теперь доработать доклад, чтобы получилась полноценная научная монография.

— Владимир Сергеевич, — снова начал Цветовский, — вы не спите? И мне что-то не спится. Все думаю о том, что меня завтра ждет в главке. Кстати, представьте себе, я встретил сегодня нашу бывшую практикантку Розанову.

— Где?

— Здесь.

— Что вы говорите! — закричал Веснин, вскакивая с кровати. — Это она, должно быть, искала меня.

— Возможно, — вздохнул Цветовский. — Она была у Михаила Григорьевича.

— Ах, как досадно, что он спит! Вероятно, она имела серьезный повод прийти сюда. А я в это время развлекался на званом вечере. Это ужасно!

Веснин молниеносно оделся, зажег свет. Но ни позвонить Вале, ни разбудить Муравейского он не решился. Оставалось ждать до восьми утра, когда можно будет позвонить Вале, побежать к ней, узнать, что с ней.

— Вы удивлены, Владимир Сергеевич? — продолжал Цветовский. — Я, признаться, тоже немного… как вам сказать… был озадачен, когда зашел к Муравейскому после ее ухода и увидел на столике у Муравейского Валины янтари…

В этот момент зазвонил телефон. Веснин поднял трубку с воплем:

— Валя!

— Владимир Сергеевич, — отвечал голос Волкова, — я жду вас в вестибюле. Берите свой портфель со всеми материалами и спускайтесь вниз. Мы сию минуту должны с вами явиться в Наркомат тяжелой промышленности к наркому Григорию Константиновичу Орджоникидзе лично.

Взяв под мышку свой парусиновый портфель, Веснин, ничего не сказав Цветовскому, выскочил из номера.

— Бедняга, — вздохнул Цветовский, укрываясь любезно предложенным ему одеялом. — Наивный юноша… Я, говорит, верю, для сердца, говорит, нужно верить… Верь, верь… Видно, сейчас все равно тебя не разуверишь. Эх, Володя, Володя, все мы были молоды, все мы были доверчивы… Но, очевидно, каждый должен через это пройти.

Придя к этому выводу, Цветовский подложил под подушку Причины и формы разрушений гидротехнических сооружений и уснул.

Инженер Цветовский в смятении чувств

Утром Цветовский перелистал страницы, на которых были описаны разрушения плотин в каньоне Колорадо, захлопнул книгу и вздохнул:

— Все это частности, частности… Главное — это то, что я уже не молод.

Придя к этому заключению, Цветовский решил выехать в Ленинград, не заходя к Дубову:

— Не пристало в моем возрасте мыкаться с пустяками по главку.

Он засунул книгу в свой портфель, побрился, умылся и отправился на вокзал. По дороге, правда, он несколько раз останавливался, обдумывая свое смелое решение: «А что я скажу Олимпиаде Макаровне?» И во рту у него становилось сухо. Выпив газированной воды, он сплюнул и сказал вслух:

— Мужчина, черт возьми, должен быть свирепым!

Эта идея его очень ободрила, и он, смело растолкав стоявших в очереди у билетной кассы, протянул в окошко свое командировочное удостоверение. Получив билет, Цветовский купил в железнодорожном киоске книгу об авариях на транспорте и вошел в вагон.

В купе было тихо, пахло дезинфекцией. Цветовский смотрел в окно и думал о Веснине и Вале.

«Что он нашел в ней?»

— Простите, — услыхал он голос соседа по купе, — если не ошибаюсь, вы инженер Цветовский?

Виктор Савельевич обернулся.

— Да, — вздохнул он, — это я. А вы — товарищ Рубель. Помните, года три назад, когда вы приезжали к нам на завод, мы с вами думали над проблемой, которую удалось решить Веснину. Правда, в последнее время в моем отделе, в отделе генераторных ламп, не занимались магнетроном, но, согласитесь, мы с вами обсуждали это дело много раньше, чем о нем узнал Веснин. У нас строились еще до того, как Веснин начал работать на заводе, многоразрезные магнетроны — и шести-, и восьми-разрезные…

— В наше время, — усмехнулся Рубель, — мне кажется странным, что можно смешивать многоразрезные магнетроны с многорезонаторными. Тут, видите ли, большая принципиальная разница.

— Согласен, согласен, — опустив голову, пробормотал Цветовский. — Однако… это, конечно, мое личное мнение… я полагаю, было естественно вспомнить, что первые, так сказать, пионерские, работы в области сверхвысоких частот были сделаны в отделе генераторных ламп… А впрочем, знаете, я сейчас, пока вы не обратились ко мне, думал о вещах, далеких от техники сантиметровых волн. Я думал, представьте себе, о любви. О том, как с детства у каждого человека слагается свой идеал. Вначале он сплетается из лучших черт людей близких, дорогих, потом постепенно заполняется чертами любимых героев. Этот туманный образ, который мы создаем в своем воображении, слишком прекрасен для того, чтобы его можно было найти в реальной жизни… И вот приходит миг, юноша видит девушку. Он наделяет ее качествами, о которых, возможно, ни она сама и никто из ее близких и не подозревали. А он придумывает в ней всё новые и новые достоинства… Обычно чем меньше мы ее знаем, тем более верим своей мечте. Случайная разлука, притворная болезнь — все эти уловки, подогревающие страсть, — и вот вы женаты, вот у вас уже дети, и вы везете, тянете эту лямку…

— Похоже, что вы нездоровы, — прервал Цветовского Рубель. — А у меня как раз лекарство есть в запасе. Не угодно ли? Это особенно полезно в дороге. Скажу откровенно, у меня было намерение осушить это с Весниным. Поэтому предлагаю за его здоровье. А?

Цветовский не стал возражать.

После нескольких глотков ямайского рома Виктор Савельевич сделался еще более красноречив.

— Я не понимал свою мать, — вздыхал он, — она была простая женщина, и я стыдился ее. Помню, я рыдал от стыда, когда она принесла мне, ученику четвертого класса гимназии, яичницу на сковородке, чтобы я позавтракал при ней во время большой перемены… Моя супруга, Олимпиада Макаровна, — это человек иного склада. И ее уважаю… Любовь — это другое, но уважать — уважаю… Холостяку всюду плохо, а женатому — только у себя дома. Холостяк живет, как царь, но умирает, как собака. А женатый наоборот, живет вроде как собака…

Рубель достал из чемодана пижаму и ночные туфли, расшнуровал ботинки:

— Давайте отдохнем, Виктор Савельевич. Конечно, мы с вами думали, о многом думали. Но первый много-резонаторный магнетрон построил Веснин. И это трудно оспорить. А мы с вами работаем на своих местах. И будем стараться свою работу делать как можно лучше.

— Веснин вбежал в область сантиметровых волн, как фокстерьер в кегельную игру, — возразил Цветовский. — Да, именно, как фокстерьер, резвый и необразованный, Мочалова не стало, Студенецкого убрали, Муравейский недоучел, Ронин самоустранился, профессор Беневоленский — а он не так глуп, между прочим, — недооценил… Вот и остался инженер Веснин — шишка на ровном месте, главный конструктор магнетрона. Веснин действует, а я — как сороконожка в анекдоте: подниму первую ногу и начну думать, что в это же время делает тридцать восьмая, поэтому я никак с места не могу сойти. Это говорит Олимпиада Макаровна… Позвольте, — спохватился Цветовский, — я еще не закончил свою основную мысль. Речь шла о любви и дружбе. Я много размышлял об этих логических понятиях, и у меня есть своя концепция. Два одинаковых шарика… к примеру, два пробковых или два парафиновых, брошенные на поверхность воды, притягиваются друг к другу. Разные шарики — один парафиновый, а другой пробковый — отталкиваются. Физики объясняют это поверхностным натяжением. Поверхностная пленка воды сближает или расталкивает шары в зависимости от их смачиваемости. Пробковые шарики смачиваются водой, а парафиновые — нет. Крохотные добавки могут совершенно изменить поведение вещества. Известны тела, которые жадно поглощают воду, но после введения ничтожной примеси они начинают воду отталкивать. Тонкими теориями физики и химики обосновали явление избирательного поглощения одного вещества другим. Но неизмеримо труднее объяснить избирательное влечение или отталкивание человеческих существ…

Убедившись, что Рубель спит, инженер Цветовский тоже лег. Он снова вспомнил свою мать, как она, когда он был еще совсем крошкой, искупав его и закутав в мохнатую простыню, напевала ему песенку:

Завтра утром ему предстояло объяснение с Олимпиадой Макаровной.

«Поверхностная пленка воды, — повторял себе, засыпая, Цветовский, — сближает или расталкивает шары в зависимости от их смачиваемости. Пробковые шарики смачиваются водой, а парафиновые — нет».

Смятение чувств еще одного инженера

Муравейский проявил в достижении своих планов значительно большую настойчивость, чем инженер Цветовский. Он с утра пошел хлопотать о своем деле в главк, имея намерение сделать попытку еще раз прорваться к Дубову.

В плановом отделе главка вопрос о холодильниках был решен быстро и без всякой волокиты. Эксперты, вызванные Тимофеевым, признали, что видоизменение американской модели, предложенное Муравейским, быть может, и остроумно, но переворота в технике не делает; что производство холодильников — вообще предприятие интересное, но, учитывая климат средней полосы Советского Союза, — это дело не первостепенной важности; что Главное управление электрослаботочной промышленности не может разрешить организовать на своих предприятиях производство посторонней продукции и что товарищу Муравейскому для реализации своего предложения надлежит связаться с местной промышленностью города Ленинграда.

— Молодой человек, — в заключение сказал Тимофеев, — я пережил три войны: японскую, германскую и гражданскую. Я участвовал в трех революциях — 1905 года, Февральской и Октябрьской. И мой опыт говорит мне: холодильники могут подождать. Знаете, на этот счет хорошо сказано в библии: «Время насаждать и время взрывать посаженное; время разбрасывать камни и время собирать камни; время обнимать и время уклоняться от объятий. Всему свое время». Холодильники, впрочем, вещь не плохая, но, повторяю, немножко не ко времени, да и не электропромышленность этим должна заниматься. Холодильник, простите меня, — это в некотором роде, на данном этапе, роскошь. И вы, молодой человек, рано захотели роскошной жизни. Внимательнее читайте газеты. А впрочем, желаю вам успеха.

Из главка Муравейский пошел на вокзал и купил билет на ближайший поезд. Уже сидя в вагоне, он вспомнил о Валиных янтарях.

«Отдам при случае», — решил он.

Вначале Михаилу Григорьевичу пришла было мысль написать Вале, но эта мысль была отвергнута: он не любил оставлять о себе память в виде документальных данных. А письмо за подписью — тот же документ.

Вернувшись на завод, Муравейский в ответ на вопросы об успехе поездки предпочитал рассказывать не о своих делах, а о делах Веснина. В качестве последней сенсации он преподносил тот факт, что начальник главка, оказывается, знает Веснина с детства и потому тайно ему покровительствует.

— Если бы, предположим, вы или я полезли к Дубову со своими изобретениями, то он нас послал бы к ка кому-нибудь третьему или пятому помзамзаму, и на никогда бы не видать самого начальника главка в ясные очи Но Веснин захотел и попал.

Некоторые слушатели задавали вопрос:

— А разве Дубов не вызвал его сам?

На вопрос Муравейский отвечал вопросом же:

— А меня или вас он вызовет?

В разговорах Муравейского все чаще слышались жалобы на начальство, на судьбу.

— Мы люди маленькие, — стал он теперь повторять, — маленькие, незаметные…

Тем, кто хорошо знал Муравейского, казалось странным равнодушие, с которым он оставил свои проекты холодильников. После приезда из Москвы Муравейский, как говорят спортсмены, находился не в форме. Такой упадок духа он испытал, когда узнал, что его музыкальный приятель Старков, товаровед «Гастронома № 1», был вызван к следователю городской прокуратуры по вопросу о работах, связанных с оформлением и украшением витрины магазина.

Муравейского мучила мысль, что следователь может проявить интерес не только к общим вопросам художественного оформления этой витрины, но также и к отдельным техническим деталям.

Бесчисленные инкрустации, сделанные перочинным ножом на дубовой крышке письменного стола Михаила Григорьевича, казалось ему, ожили и нарочно складывались в устрашающие эмблемы — в кандалы, виселицы, топоры, плахи. Муравейский много раз просил своего заместителя по цеху ширпотреба художника Васю Светлицкого избрать иной материал для испытания степени отточенности лезвия складного ножичка, но Вася по-прежнему предпочитал мореный дуб.

И теперь, глядя на своего бывшего соратника по оформлению витрины «Гастронома № 1», Михаил Григорьевич не ощущал желания посвятить его во все подробности последних событий. Он предоставил Васе полную свободу в выборе рисунков для росписи игрушечной посуды и не вмешивался в его проектынаиболее художественно полноценного использования отходов фольги.

Своими переживаниями Муравейский мог бы поделиться с инженером-химиком Зинаидой Никитичной Заречной, которая по-прежнему бросала на него жалобные взгляды, встречаясь во время обеденных перерывов в заводском парке, но даже и в теперешнем своем состоянии духа Михаил Григорьевич не стремился к душевному общению с Азидой Никилиничной.

«Почему, будучи в Москве, я первым делом не занялся Наташей! Как мог я так оплошать!»

Правда, беседуя с Цветовским в гостинице «Балчуг», Михаил Григорьевич теоретически обосновал невозможность ранних браков при современном уровне культуры и техники. Но кто, кроме друга-жены, может понять человека, когда он находится в таком упадке духа?.. А тесть — предположим, академик, и тут же рядом глубоко интеллигентная дама — теща… Вся семья поддержала бы его… Да, кто в двадцать не умен, в тридцать не женат, в сорок не богат — век не человек. «Дурак, дурак! — бранил себя Михаил Григорьевич. — Нерасчетливый дурак! Всегда действую по первому порыву, не способен, как другие, выискивать во всем свою выгоду… Забыл о законах, которым подчиняется жизнь. Безрассудно увлекся холодильниками, не рассчитал, что куда выгоднее было бы отдать свои силы этому КБ Веснина. Но кто мог заранее предугадать, что полубредовые идеи черноморского моряка обернутся таким могучим делом?»

Страница из великого плана

Веснин спустился в вестибюль гостиницы. Академик Волков дожидался его у лестницы.

— Народный комиссар тяжелой промышленности Григорий Константинович Орджоникидзе читал вашу записку «О промышленных применениях электровакуумных приборов», которую вы представили Дубову, — сказал Волков. — Нарком успел также ознакомиться и со стенограммой вашего сегодняшнего доклада. И вот он пожелал с вами говорить.

— Но я сам еще этой стенограммы не видел! — ужаснулся Веснин. — Там могут быть неточности, оговорки…

— Через пятнадцать минут вы будете иметь возможность все уточнить и дополнить, — заметил Волков, садясь в машину. — Пятилетний план развития народного хозяйства Советского Союза, — продолжал он, взявшись за руль, — это коллективный труд многих людей различных специальностей. Мы с вами, Владимир Сергеевич, приглашены к наркому для того, чтобы вписать в эту грандиозную работу одну строку. Ваш директор, Николай Александрович Жуков, тоже будет у товарища Орджоникидзе. Григорий Константинович вызвал его по вопросу о реконструкции вашего завода и для разговора о строительстве новой базы электровакуумной промышленности на Востоке.

Волков точно и легко вел свою «Эмочку», как он ласково называл машину «М-1». Автомобиль мчался по незнакомым Веснину московским улицам. Прежде чем Веснин успел хотя бы относительно взять себя в руки, — от волнения у него даже голос пропал, — Волков уже остановил машину на площади Ногина, у здания Наркомтяжпрома.

Из приемной наркома Волкова и Веснина тотчас пригласили в кабинет. Навстречу Веснину поднялся Жуков, взял его под руку и подвел к письменному столу.

За столом сидел пожилой человек с пушистыми усами и круглыми бровями. Кудрявые волосы наркома были сильно тронуты сединой, но детски живые, по-южному горячие глаза совершенно меняли представление о его возрасте.

Неожиданно для себя Веснин широко улыбнулся, как улыбался всякий, глядя на озаренное жизнерадостной улыбкой лицо Григория Константиновича, когда он бывал в хорошем настроении.

— А вы все молодеете! — сказал Орджоникидзе, здороваясь с Волковым.

— Ну, как себя чувствуете? — спросил он, пожимая руку Веснину.

Молодого инженера, который не мог сообразить, что следует ответить наркому на его неожиданный вопрос, вывел из затруднения телефонный звонок.

Орджоникидзе взял трубку.

Некоторое время он слушал молча, поставив локоть на стол и опершись щекой на телефонную трубку. Другая рука то сжималась в кулак, то стояла ребром на столе, выдавая внутреннее волнение.

Постепенно лицо Григория Константиновича принимало все более и более грозное выражение. Народный комиссар выпрямился, хлопнул ребром ладони по столу и вскричал:

— Это возмутительно! Это чудовищно мерзко! Я не знаю, как его даже назвать за такой приказ, этого ужасно отсталого, несовременного товарища!

Но чем сердитее кричал на своего телефонного собеседника Орджоникидзе, тем свободнее чувствовал себя в этом кабинете Веснин.

Накричавшись как следует, Орджоникидзе продолжал уже гораздо спокойнее, но с большой силой убеждения:

— Вы поймите, что люди социалистической страны, овладевшие техникой, могут творить чудеса. С иждивенчеством надо покончить. Сначала давайте продукцию, а потом предъявляйте требования! Люди могут и хотят работать, надо только направить их, руководить ими, а этот приказ… Можно ли подписывать такие приказы!

Закончив разговор, Орджоникидзе снова улыбнулся Веснину:

— Мы остановились на вопросе о том, каково ваше самочувствие?

— Благодарю вас, — смутился Веснин.

— Не стоит благодарности! — сердито сказал Григорий Константинович, пряча улыбку в усах. — Я его спрашиваю, как сына, а он мне отвечает, как придворная дама.

Жуков и Волков рассмеялись.

— Присаживайтесь сюда, поближе к столу, товарищ Веснин, — продолжал Орджоникидзе, — и рассказывайте. То, что было и что есть, я знаю. — Орджоникидзе опустил руку на стенограмму доклада Веснина. — Хотелось бы по говорить о будущем. О будущем, самом близком, порядка двух — трех лет, и о будущем, рассчитанном примерно на десятилетие. Давайте помечтаем, а Николай Александрович Жуков и Георгий Арсентьевич Волков будут нас с вами поправлять, как люди более сведущие и сугубо практические.

Для Веснина Григорий Константинович Орджоникидзе был не только народным комиссаром тяжелой промышленности, но прежде всего легендарным товарищем Серго, героем гражданской войны, соратником Ленина, одним из основателей Советского государства.

Говорить с этим человеком, имя которого уже теперь принадлежало истории, Веснин не мог отважиться сразу.

Он начал путано и робко, но постепенно овладел собой, заставил себя сосредоточиться. Он говорил о перспективах развития техники сантиметровых волн, о возможностях, которые еще следовало бы испытать, об удельном весе этого нового раздела радиотехники среди прочих отраслей народного хозяйства.

Веснин чувствовал, что каждое произносимое им слово падало, точно капля воды на раскаленный песок. Он чувствовал, что мысль наркома далеко опережает его объяснения. Орджоникидзе мгновенно схватывал идею, развивал ее, и молодой инженер снова сбивался, ему становилось стыдно, ему казалось, будто он высказывает банальные, будничные истины.

Телефонный звонок опять прервал беседу.

На этот раз Григорий Константинович слушал молча, глаза его сузились, когда он начал говорить:

— Мы с вами, товарищ, люди не молодые, мы с вами помним спор в Московской городской думе по шинному вопросу. В 1895 году было внесено предложение запретить экипажам на резиновых шинах ездить после дождя рысью, дабы не забрызгивать прохожих. Дебаты по этому вопросу длились более тринадцати лет. «Шагом или рысью?» — помню, такие заголовки появлялись в московских газетах, кажется, еще в году 1908-м. Ну-с, а что касается вашего завода, товарищ, то, мне думается, вам без всяких споров необходимо немедленно переходить в галоп. Да, именно с места — в галоп! С низов поднялось новое великое движение передовых рабочих, новаторов производства, и это движение идет семимильными шагами вперед. Вы поступили совершенно правильно, нарушив график работ таким способом, как вы его нарушили, то есть забрызгав грязью тех прохожих специалистов, которые смотрят на завод с точки зрения своих узких интересов. Вы им напомните, что все мы служим прежде всего народу, и интересы Советского государства мы ставим выше всего. Мы не должны забывать, что работаем на грядущее, на коммунизм. Сколько чудесных людей выросло и сколько еще поднимется! Молодцы! Сильные, смелые люди. Действуйте!

Положив трубку на рычаг, Орджоникидзе сказал Жукову:

— Знаешь, с кем я говорил? Это очень далеко, на Востоке. У них уже утро. И эта линия высокочастотной связи работает на твоих лампах. Молодец, Николай Александрович! Хорошие лампы делают на вашем заводе! Не удивительно, что у вас построили магнетрон. Да, магнетроном занимались многие лаборатории, но построили вы… Позвольте, товарищи, — перебил себя нарком, — где же ваш магнетрон? Я ведь еще не видел его.

Веснин расстегнул свой парусиновый портфель и положил на стол магнетрон.

— Красивая вещь! — сказал Григорий Константинович, взяв прибор в руки. — Удивительно красивая! — по вторил он, взвесив круглую медную коробку на ладони. — Такой сложный прибор, а выглядит так просто… Что, товарищ Веснин, стало просто, когда переделали раз до ста, а? Такую замечательную вещь… — продолжал Орджоникидзе, положив магнетрон перед собой на стекло, покрывавшее стол, — такую хорошую вещь вы принесли в таком плохом портфеле.

Нарком взял свой большой новый кожаный портфель, вынул из него бумаги, запер их в ящик стола и протянул портфель Веснину:

— Берите. В нем, я уверен, вы принесете в наркомат что-нибудь еще более интересное.

Володя покраснел, смутился и не знал, что сказать.

— Нет, так не годится, товарищ народный комиссар! — вмешался Жуков. — Нам на заводе никто не поверит, скажут — стащили портфель у наркома.

— Верно! — засмеялся Орджоникидзе. — Я распоряжусь, чтобы приделали к портфелю дощечку с соответствующей событию надписью.

Орджоникидзе положил магнетрон в ящик стола, провел рукой по лбу и, тряхнув головой, снова заговорил:

— Три года назад Кузнецкий металлургический комбинат выдал первый чугун. Вторая угольно-металлургическая база на Востоке, созданная совсем недавно и под руководством Партии, составляет гордость нашей страны. Она уже имеет исключительно важное значение в индустриализации Советского Союза. Теперь настало время создавать на Востоке новые базы для более тонких отраслей промышленности. За Уралом должен быть построен мощный комбинат электровакуумной промышленности… У меня ко всем вам троим большая просьба, товарищи. Мне бы очень хотелось, чтобы вы там, на месте, уточнили ряд вопросов, связанных со строительством… Георгий Арсентьевич, — Орджоникидзе повернулся к Волкову, — в курсе дела; он участвовал в составлении проектного задания. Но с того времени многое изменилось. Вот хотя бы магнетрон появился. Вы, товарищ Веснин, — Орджоникидзе улыбнулся своей обаятельной улыбкой, — позаботитесь, чтобы потребности вашей новой техники были учтены. Мой самолет в вашем распоряжении, товарищи. На завтра… то есть, простите, — взглянув на часы, засмеялся нарком, — уже на сегодня… предсказана хорошая лётная погода по всей трассе. Если вы не возражаете, то я дам знать пилоту, чтобы он ждал вас в семь часов утра на аэродроме. Пилот у меня — великий мастер своего дела. От него все воздушные ямы убегают. Полетите, как в люльке, и в самолете отоспитесь. Увидите красивую местность — там сейчас лиственницы совершенно золотые, а на кедрах шишки с кулак.

Этот полет за Урал, на Восток, был для Веснина подобен путешествию в чудесную сказку.

На память об этом сказочном крае он привез в Ленинград деревянную трубку с прямым чубуком, опоясанным тремя кольцами из разноцветной меди, да охотничий нож с рукояткой из маральего рога. В этих же местах Веснину довелось побывать десять лет спустя, в последние месяцы Отечественной войны. Из второй поездки он привез отсюда образец нового радиолокационного прибора, разработанного на молодом заводе молодыми конструкторами. И среди этих конструкторов был тот охотник, который десять лет назад подарил Веснину трубку и нож.

За Уральским хребтом

Простившись с Орджоникидзе, Жуков, Волков и Веснин условились встретиться в половине седьмого утра в аэропорту.

Веснин не страдал бессонницей. Он уснул, едва самолет оторвался от земли. После короткой остановки в Куйбышеве самолет снова набрал высоту и устремился дальше на восток. И Веснин снова задремал. Когда он проснулся, внизу не было видно ни городов, ни деревень. Словно мохнатой зеленой овчиной, была покрыта хвойным лесом земля. Синим окном блеснула гладь озера, сверкнула блеском отраженного солнца река. Самолет стал кружить над ложбиной, где подобно стогам сена стояли удаленные друг от друга остроконечные шалаши из корья. Здесь жили семьи охотничьего племени. А чуть в стороне стоял большой бревенчатый сруб — больница, за ним двухэтажный оштукатуренный дом — школа, за школой — новенькие избы. Здесь селились охотники, пожелавшие перейти на оседлость, заняться земледелием.

На одной из полян среди пожелтевшей травы ясно выделялся посадочный знак «Т». Самолет снизился и побежал по скошенной траве.

Машину окружили девушки и дети. Они были в круглых шапках с шелковыми кистями и меховой оторочкой. У многих в зубах дымилась трубка, у каждого за поясом торчал нож.

И, словно для того, чтобы усилить невероятность всего происходящего, навстречу приезжим вышел из толпы приемный сын Артюхова, Борис.

— Получил, значит, мою «молнию»? — спросил Жуков, целуясь с ним.

Веснин впервые в жизни увидел такие могучие, такие большие кедры. Эти деревья-богатыри были здесь, рядом, а горы виднелись у самого горизонта. Поэтому кедры казались Веснину выше гор. Шелковистая длинная и мягкая хвоя деревьев-великанов отливала сизо-голубыми и черно-синими тонами. Позади кедров, на холмах, стояли лиственницы, которые выглядели совсем плоскими, будто вырезанными из тонкой жести с позолотой. Кое-где, подобно седым старухам, мелькали белые кривые березы с уже лишенными листвы вершинами. Воздух был прозрачен, прозрачным казалось и золотистое в этот час небо. Веснин не мог понять, почему у него создалось впечатление, будто и вершины гор прозрачны и будто они просвечивают одна сквозь другую.

Но самым поразительным из всего, что пришлось пережить за последнюю неделю, была для Веснина встреча с девочкой в вязаных башмаках — дочкой Бориса и Дуни. В представлении Веснина она все еще оставалась такой, какой он ее видел, когда был в гостях у Артюхова год назад. И вот это существо уже самостоятельно шлепает по полу на собственных ногах и даже произносит нечто вроде «здравствуйте» или «дядя», а может быть, и то и другое вместе.

Веснин глядел, как на величайшее чудо, на эту маленькую девочку, которой совсем недавно еще вовсе не было на свете и которая теперь так независимо болтала о чем-то своем и жила своей, неведомой другим жизнью.

Девочка нисколько не была похожа ни на Дуню, ни на Бориса. Возможно, в ней были отдельные черты, напоминавшие родителей, — например, цвет глаз и волос, но улыбалась она по-своему, выражение ее лица было иным.

Дуня перехватила взгляд Веснина.

— Вот растет, — сказала она, обняв дочку. — Мне и самой удивительно, откуда у нее что берется… Каждый день что-нибудь свое, новенькое.

— Я всю жизнь, с тех пор как научился читать, — говорил Борис, когда все сели за стол ужинать, — мечтал стать сельским врачом. Я родился в деревне и еще помню то старое время, когда родители болячки у детей лечили теплым коровьим навозом. И вот не успел я здесь и трех лет поработать, как уже намечается грандиозное строительство. Несомненно, вырастет вскоре и рабочий городок, и я буду работать уже не в сельской, а в городской поликлинике.

В дверь постучали, и в комнату вошел высокий человек средних лет с очень загорелым, обветренным лицом. На ногах у него были меховые сапоги, на голове — круглая шапка с меховой оторочкой и шелковой кистью.

— Секретарь нашей партийной организации, Павел Васильевич Улагашев! — представил его Борис.

Улагашев улыбнулся и сел к столу:

— Собственно говоря, мое настоящее имя Ит-Кулак, Собачье Ухо. Так меня назвали сорок лет назад родители, чтобы обмануть злого духа, который уносил всех их детей. Очевидно, злой дух действительно принял меня за щенка, потому-то я и остался жив. До девятнадцати лет я не стриг волос, коса у меня была красивая! Потом поступил я к попу Василию в работники, он меня обрил и окрестил Павлом. Так я стал Павлом Васильевичем.

Улагашев высказал несколько весьма основательных соображений относительно местности, которую следовало бы избрать для строительства нового завода. Его мнение несколько расходилось с мнением проектировщиков наркомата.

— Для того мы здесь, чтобы все это выяснить на месте, — сказал Жуков.

Утром, едва лишь солнечные лучи позолотили вершины кедров, к дому Бориса привели верховых лошадей. Веснину особенно понравилась невысокая буланая лошадка с очень светлой гривой и широкой мордой. У остальных лошадей были обыкновенные кавалерийские стремена, а у этой — круглые, литые бронзовые, с очень широким, отогнутым книзу бортом.

— В старину, — объяснил Веснину Улагашев, — местные люди шили сапоги с мягкой подметкой — узкое стремя врезалось бы в ногу.

— Если это стремя опрокинуть, из него пить можно, — сказал Веснин. — Оно вроде чаши.

— Да, — улыбнулся Улагашев, — есть у нас такая песня:

До этой минуты Веснин никогда даже рядом не стоял с верховой лошадью; все же ему удалось, держась за гриву полюбившейся ему буланой лошадки, взгромоздиться на седло.

— Ничего, ничего! — ободрил Веснина Улагашев. — Этот конь смирный. На нем мои детишки катаются.

Волков, с удивившей Веснина легкостью, вскочат в седло, но для его длинных ног стремена оказались пристегнутыми слишком коротко. Он спрыгнул с коня и сам все наладил. Жуков сел на лошадь спокойно и сидел мешок мешком, по-крестьянски, но, по-видимому, чувствовал себя в седле привычнее, чем Волков, который немножко рисовался своей кавалерийской выправкой.

Борису очень хотелось посоветовать Веснину не стоять в стременах, а покрепче держать коня в шенкелях, но он боялся обидеть молодого инженера. Жуков улыбался одними глазами. Сам он ездил верхом, еще будучи босоногим мальчишкой, и, вероятно, не совсем представлял себе те мучения, какие испытывал Веснин, когда, миновав каменистую тропу, они пустили лошадей рысью.

— Ваша лошадь, Владимир Сергеевич, — не выдержал Волков, — идет таким аллюром, словно она задалась целью вытрясти из вас все внутренности.

— Это бывает, — совершенно серьезно, даже строго сказал Улагашев.

— Боюсь, Владимир Сергеевич, — продолжал Волков, — что этот конек получил свое первоначальное образование в цирке, у дрессировщика, который нарочно совал ему колючки под седло. Мне кажется, будет лучше, если вы спешитесь. О результатах поездки мы постараемся вам доложить наиподробнейшим образом. И вы сможете, конечно, при обсуждении дать нам очень ценные советы.

Веснин и сам понимал, что лучшее из всего, что он мог бы предпринять, — это, конечно, спешиться и вернуться в поселок. Но вместо этого он жалко улыбнулся и сказал, что лошадка бежит прекрасно и что он чувствует себя в седле превосходно.

В поселок вернулись, когда было уже совершенно темно. Перед домом Бориса, под открытым небом, горел небольшой костер, над костром, на треножнике, висел котел, над котлом клубился пар, и запах вареного мяса показался Веснину самым восхитительным из всех ароматов этих лесистых гор.

Но, спешившись, он понял, что не сможет принять участие в пиршестве, потому что не в состоянии и шага ступить. Ноги нестерпимо болели. Ныл каждый мускул, каждая жилка. Веснин чувствовал себя так, словно на нем снопы молотили. Ни сидеть, ни стоять он не мог.

— Вы немного походите, разомнитесь, — советовал Борис. — Непременно надо пошагать, а то завтра не встанете.

Веснин последовал этому совету.

— У нас в деревне, — говорил Борис, — не в этом поселке, а там, где я родился, «корякой» называли человека упрямого, несговорчивого, а «раскорякой» того, кто стоит, растопырив ноги, подбоченясь, ломается.

— Но в данном случае это не я ломаюсь, а меня всего ломает, — отшучивался Веснин.

После ужина Борис долго расспрашивал Веснина о своем приемном отце, о Пете Мухартове, о Косте.

Академик Волков беседовал с Улагашевым об особенностях местного горлового пения. По просьбе Волкова Улагашев исполнил охотничью горловую песнь.

Веснину казалось, что он слышит полет шмеля, серебристые переливы ручейка и легкий посвист иволги. Пел один Улагашев, но мелодия была двухголосная. Веснин уставился на Улагашева, стараясь понять секрет этого, как ему казалось, фокуса.

Волков, верный своей страсти к поучениям, принялся объяснять Веснину:

— При горловом пении полость рта служит резонатором для мелодии, ведущейся голосом на басовых нотах; вместе с тем полость рта является резервуаром или, если хотите точнее, фильтром низких частот для пульсирующего воздушного потока, который затем проходит через губы. В данном случае губы являются второй автоколебательной системой, при помощи которой певец берету высокие ноты, вторя горловой мелодии.

— В принципе ясно, — сказал Веснин, — но как это все-таки получается, я не понимаю.

— И я тоже, — подхватил Улагашев.

— Теперь мало кто так поет, — сказала Дуня. — Это шаманское пение.

— Песня — действительно настоящая колдовская. Вы и шаманить умеете? — снова обратился к Улагашеву неугомонный Волков.

— А как же, конечно умею, — совершенно серьезно ответил тот.

— Видите у него на щеке шрам? — объяснил Борис. — Это за борьбу с шаманством, получен еще в 1922 году. Шаман здесь один тогда был, поклялся убить Павла Васильевича за то, что тот его перешаманил…

— Да что старое вспоминать! — отмахнулся Улагашев. — Решение надо принимать, товарищи.

Он вынул из кармана свернутую трубкой тетрадь и протянул ее Волкову:

— Сами теперь все видели, а тут мои наблюдения, карта, геологические данные.

Волковой Жуков занялись тетрадью и картой. Время от времени они задавали Улагашеву вопросы, то спорили с ним, то соглашались по отдельным пунктам. Улагашев оказался человеком упрямым. Как и во всех обсуждениях, где участвовал Волков, не обошлось без взаимных колкостей.

Веснин считал себя обязанным высказать и свое мнение, а потому слушал спорящих очень внимательно. Но, как это ни странно, слушая обсуждение проблем, связанных с предстоящим здесь грандиозным строительством, и даже вдумываясь в слова каждого из собеседников, он в то же время видел своим мысленным взором там, далёко за черными кедрами, за синими холмами, за крутыми горами, не корпуса будущего мощного электротехнического предприятия, а мерцающую подобно маленькой звездочке золотистую мушку на легкой, как облако, голубой косынке. Эти мимолетные, хрупкие, как сновидения, образы были так призрачны, столь невесомы, что их невозможно было разгадать, запомнить, записать. Слова прозвучали бы слишком определенно, тяжело, грубо. Мечтания возникали и исчезали, словно зыбь на воде, а река текла своим путем. И когда Жуков обратился к Веснину с вопросом, тот ответил вполне разумно, и даже Волков признал:

— Толково. Интересная точка зрения.

— Спокойной ночи, товарищи! — сказал Улагашев. — Хорошо мы сегодня поработали!

Он поднялся и ушел. Его лошадь, звеня бубенцом, подвязанным к шее, щипала траву рядом с буланой лошадкой, на которой ездил сегодня Веснин.

Жуков и Волков пошли в дом. Веснин и Борис остались посидеть у догорающего костра.

Веснин достал из кармана бумажник. Пригласительный билет на заседание Технического отделения Академии наук все еще лежал там, даже несколько билетов метро, но осколков металлизированной мухи он не нашел.

Из-за холмов послышался густой, мягкий и сильный голос. Это пел Улагашев.

— О чем он поет? — спросил Бориса Веснин.

Борис перевел:

Угли костра подернулись сединой золы. Звезды над кедрами казались очень большими, близкими и влажными. А Улагашев-всё пел:

«Стерегущий»

Когда Волков, Жуков и Веснин летели обратно в Москву, самолет почти все время шел в сплошных облаках. Временами машина попадала в полосу дождя, и по окнам кабины бежали струйки воды. Веснин отметил, что струи дождя текли почти горизонтально, и попытался вычислить, во сколько раз скорость полета их машины больше скорости падения капель дождя. За все время полета земля была видна только в отдельные короткие мгновенья.

Пилот держал курс по сигналам радиомаяка. Веснин тоже слушал передачу. С маяка передавали веселые песенки и романсы. В интервалах между пластинками коротко попискивали позывные сигналы, и снова звучала музыка. Очевидно, дежурный на маяке любил Чайковского. Веснину за этот полет довелось несколько раз прослушать пластинку Вы очень хороши, но мне какое дело. Эти слова еще вертелись в голове Веснина, когда он вместе с Жуковым входил в Главное управление электрослаботочной промышленности.

В наркомате состоялось совещание по вопросам проектирования нового завода, и той же ночью Жуков и Веснин «стрелой» выехали в Ленинград.

Веснин проснулся в поезде рано утром, когда проезжали станцию Чудово. Присев поближе к окну, он стал разбирать бумаги, лежавшие в новом красивом портфеле, который ему подарил нарком.

Поезд приближался к Ленинграду. Веснин со все возрастающей заботой думал о заводских делах.

Вначале он думал о будущем, самом близком… Но постепенно мысль его уносилась все вперед и вперед. В его воображении возникали планы новых смелых опытов, исследований… Все пережитое в Москве ушло далеко в прошлое. Путешествие на Восток осталось тоже позади. Всеми мыслями, чувствами Веснин уже был в Ленинграде, у себя в лаборатории…

Он посмотрел в окно. Поезд шел мимо Ижорского металлургического завода. Высокие красные и серые трубы выпускали облака дыма. В огромных закоптелых окнах цехов были видны отблески пламени сталеплавильных печей. Слышались тяжелые удары паровых молотов. Затем показались ажурные мачты и сложные сплетения проводов электрической подстанции завода. К ней с разных сторон подходили линии высоковольтной передачи.

Поезд шел не останавливаясь. Прогремел под колесами мост Обводного канала. Справа и слева вставали корпуса элеваторов, фабрик. Поезд бежал мимо зданий завода «Красный треугольник», мимо вновь строящихся кварталов жилых домов.

— Северная Пальмира, — вздохнул Веснин. — Как прекрасен этот город, воспетый еще Ломоносовым и Державиным, как он непрерывно растет, меняется…

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказал Жуков.

— Сознаюсь, Николай Александрович, — улыбнулся Веснин, — я по заводу очень соскучился.

На перроне Жукова встречал тот самый молодой шофер с очень пышными рыжими усами, который возил Веснина и Артюхова в заводской санаторий к Дымову.

— Владимир Сергеевич, — сказал Жуков, — если вы не возражаете, я могу подвезти вас на завод.

Когда Веснин сел в машину, Жуков попросил шофера подъехать сначала к заводскому дому, в котором жил Веснин.

— Вы сможете чемодан отнести к себе, — говорил Жуков Веснину, — а мы подождем вас, ведь это недолго.

Машина катила по людному, оживленному Невскому проспекту. Проехали Садовую, и за зеркальным стеклом витрины «Гастронома № 1» Веснин увидел знаменитую карусель, построенную Муравейским. Но, против обыкновения, она сегодня не вращалась, а стояла неподвижно.

Свернули направо, проехали площадь Жертв Революции, машина легко взбежала на Троицкий мост. Открылась перспектива проспекта Красных Зорь. Слева, за решеткой парка, возник на фоне утреннего неба памятник «Стерегущему».

Веснин с удивлением отметил, что обычно непроницаемое и суровое лицо Жукова как-то помолодело, потеплело.

— Не могу без волнения смотреть на этот памятник «Стерегущему», — сказал Жуков. — Двадцать седьмого февраля семнадцатого года я, только что выписанный из госпиталя солдат, очутился здесь, увлеченный потоком людей. Говорили, будто восстал против царя Волынский полк, что забастовали петроградские фабрики и заводы, что казаки отказались стрелять в восставших, братаются с народом. Толпа все росла. Ближе к центру, за памятником, люди уже не умещались на тротуарах, сплошной массой шли прямо по проспекту.

Собралось, наверно, тысяч тридцать всякого народа, и все, не сговариваясь, направились к Таврическому дворцу, где помещалась Государственная дума. Перед зданием думы уже стоял… не помню сейчас, какой… полк. Солдаты пели «Марсельезу». Появились откуда-то красные флаги.

Вдруг выходит на крыльцо громадный, тучный человек и начинает зычным голосом выкрикивать речь. Были в ней и хорошие слова, слова, каждое из которых, взятое само по себе, дорого всякому русскому человеку: «Долг перед Родиной», «Родина-мать зовет», «Россия — наша Родина!» Но общий-то смысл его речи, оснащенной этими дорогими словами, сводился к тому, чтобы солдаты выполнили взятые на себя царем обязательства перед Антантой и пошли опять проливать кровь: «Не позволим врагу проклятому погубить… Нерушима присяга, чудо-богатыри!» И всё это — со всевозможными, чисто актерскими модуляциями, которые очень действуют на людей малоискушенных. Закончил он призывом к войне до победного конца. Но тут рядом с оратором оказался человек в простой солдатской гимнастерке. «Вот, — говорит он, — товарищи, господин Родзянко требует от вас, чтобы вы русскую землю спасли… У господина Родзянко есть что спасать, немалый кусочек у него этой самой русской земли в Екатеринославской губернии, да какой земли! А может быть, и еще в какой-нибудь есть? Например, в Новгородской? Там, говорят, едешь лесом… что ни спросишь: чей лес? — отвечают: родзянковский. Так вот родзянкам и другим помещикам Государственной думы есть что спасать. Эти свои владения, княжеские, графские и баронские, они и называют русской землей. Ее и предлагают вам спасать, товарищи. А вы вот спросите Михаила, Владимировича Родзянко, будет ли он так же заботиться о спасении русской земли, если эта русская земля из помещичьей станет вашей, товарищи?»

— Николай Александрович, а кем был… — Веснин запнулся и покраснел, — тогда Родзянко?.. Конечно, я сам это должен бы знать…

— Родзянко, — сказал Жуков, — был председателем Государственной думы. Все это уже стало историей. Мы с вами, Владимир Сергеевич, живем в совершенно ином мире, чем тот, в котором жил и действовал когда-то царский солдат Николай Жуков…

Машина остановилась.

— Николай Александрович, — обернувшись, сказал шофер, — здесь, у заводского дома, вы сказали, подо дать?

Веснин взбежал с чемоданом к себе наверх. Взглянув на письменный стол, куда товарищи по квартире обычно складывали приходившие к нему письма, он увидел два письма. Одно — из Киева, от родных, другое — из Москвы, с обратным адресом Наташи Волковой. Ему захотелось немедленно вскрыть этот конверт, но он сдержался: ведь Жуков ждал его в машине. Стыдясь вдруг охватившего его волнения, Веснин обернул письмо Наташи листом писчей бумаги и опустил в карман.

Киевское письмо было покрыто непривычным обилием штампов и множеством разноцветных марок. В верхнем левом углу была пометка: Спешное.

Спешных писем из дома Веснин никогда не получал.

«Это оттого, что я бессовестно долго молчал. Хотел послать из Москвы телеграмму — и не послал, хотел с Урала отправить авиаписьмо — и не отправил…»

И это письмо Веснин тоже захватил с собой, чтобы прочесть его на досуге.

Горе

По дороге от дома на завод Веснин продолжал беседу с директором, а сам мысленно сочинял ответ родным на их письмо, которое он еще не прочел.

«Дорогие мои, хотелось тут же вскрыть конверт, но вынужден был поступить, как Ливингстон при встрече со Стэнли. Ты, мама, это нам в детстве рассказывала. Ливингстон находился в дебрях Африки и более двух лет не имел известий о своей семье. Но когда Стэнли передал ему письма из дома, Ливингстон отложил их в сторону и продолжал беседу со своим гостем, сказав: «Я ждал этих писем два года. Они теперь могут подождать два часа…»

На этом месте Веснину пришлось прервать свое мысленное послание к матери, потому что машина уже въезжала во двор завода.

Расставшись с Жуковым, Веснин поспешил в лабораторию.

Первое, что он увидел в лабораторном зале, были цветы — лиловые астры, огромные пунцовые георгины, окаймленные пестрыми осенними листьями.

Этот немного театральный букет стоял на его столе. Рядом лежала большая, толстая книга в красивом кожаном переплете, на котором золотым тиснением было обозначено заглавие: Лабораторный дневник, а чуть пониже — Доктор технических наук В. С. Веснин. Раскрыв книгу, начальник КБ увидел чистые листы редкостно хорошей бумаги, плотной, с водяными знаками. На первой странице было четко написано тушью:

А ниже: От сотрудников КБ-217.

— Капралов неверно разбил на строки стихи Маяковского! — закричал Саня Соркин, заглянув в альбом через плечо Веснина.

— Это самое лучшее… Самое счастливое… Самое необходимое… — говорил Веснин, пожимая руки.

— Надеемся, — сказала Степанова, — что это будет первый том, который ляжет в основу будущего академического издания ваших многотомных сочинений.

— Товарищи, друзья… — голос Веснина дрогнул, — дорогие друзья! Что мог бы я сделать без вас? Успех в Москве — это ваш успех. Благодаря вашей самоотверженной работе наркоматом утверждено решение об организации серийного производства приборов. Большое спасибо вам, дорогие товарищи!

Веснину не терпелось прочесть письмо из Киева и тут же ответить, рассказать родным и о своем докладе в Академии наук, и о беседе с Орджоникидзе.

Но как только он сел за свой стол, к нему подошел Ваня Чикарьков:

— Владимир Сергеевич, вам много раз Мухартов Константин Ильич звонил. Он оставил свой телефон и просил меня, чтобы я сообщил, как только вы появитесь. Дело, говорит он, личное, важное, очень срочное.

Веснин взглянул на Чикарькова и понял, что тот не отойдет от стола до тех пор, пока поручение Мухартова Константина Ильича не будет выполнено.

— Позвони Косте, — сказал Веснин.

Когда Чикарьков соединил его с Мухартовым-младшим, Веснин узнал, что Наташа беспокоится о Валиных янтарях, которые остались у Муравейского.

— Наталья Георгиевна, — говорил Костя, — сообщила мне, что вам послано подробное письмо.

Чикарьков ушел. Веснин вынул из кармана оба письма и распечатал то, которое было от Наташи.

…Будь я тогда в гостинице на месте Вали, — писала Наташа, — я непременно дождалась бы, пока не стали бы удалять из номера тех, кто, по словам Михаила Григорьевича, подлежал удалению, и отправлять в милицию тех, кто, по его же словам, подлежит отправлению. А Валя растерялась, рассыпала янтари и убежала. Уезжая, она просила меня взять у Муравейского янтари. Михаил Григорьевич счел возможным увезти эту семейную реликвию Розановых в Ленинград. Убедительно прошу вас добыть у него янтари и срочно выслать их мне.

Веснин закусил губу. Кровь прилила к его щекам:

«Я виноват, я виноват…»

Он считал себя виноватым не только в том, что не позвонил Вале от Волковых тогда вечером, что не попытался позвонить ей с аэродрома, покидая Москву утром. Нет, вина его перед Валей была глубже, непоправимее…

Но Олег Леонидович Оленин уже стоял перед Весниным с пачкой бумаг, которые требовалось подписать немедленно. Бухгалтерия соглашалась оплатить эти счета только с личной подписью Веснина. Его неожиданная поездка на Восток поставила Оленина и все конструкторское бюро в затруднительное положение.

— Это надо учесть на будущее, — говорил Оленин.

— Наш уважаемый главбух Павел Иванович перемудрил в данном случае, — возразил Веснин, подписывая счета. — Вы ведь являетесь полноправным заместителем начальника КБ. Надо было показать в бухгалтерии приказ главка…

Оленин рассказал, что вся подводка в новом цехе закончена, печи смонтированы и что зажечь их можно было бы сегодня же вечером.

— Откровенно говоря, мы тут немного волнуемся, — сказал Оленин. — При продувке газопроводов и при первом зажигании печей надо соблюсти множество предосторожностей, а то, знаете, могут быть хлопки и даже взрыв. Кстати, я хотел у вас попросить сборник инструкций по энергохозяйству. Хочу еще раз прочесть все правила по газовым печам.

Веснин открыл ящик стола, достал сборник и сказал:

— Подождите, Олег Леонидович, я сам тут кое-что просмотрю. Через час я вам этот сборник принесу. — И Веснин сунул книгу в свой портфель.

Затем Оленин вручил Веснину папку текущей переписки.

— На все письма я отвечал сам, — сказал Оленин, — а это вам лично.

Он вынул из папки и положил на стол перед Весниным невскрытый конверт со штампом:

КОМИТЕТ ПО ИЗОБРЕТАТЕЛЬСТВУ ПРИ СТО

При всей своей деликатности и хорошем воспитании Оленин все же счел возможным спросить:

— С чем можно поздравить?

Веснин разорвал конверт. В нем было авторское свидетельство на Тиратронный прерыватель тока для контактной электросварки. Об этом прерывателе он совсем забыл. И об этом тоже стоит сообщить домой. Первое в жизни авторское свидетельство!

Когда Оленин отошел от его стола, Веснин вытащил наконец спешное киевское письмо, пролежавшее, судя по почтовому штемпелю, у него на квартире больше недели.

Родной ты наш Володенька! — писала младшая сестра. — Не обижайся на Веру. Она много раз пыталась написать тебе, но это оказалось ей не по силам.

Все эти дни солнце сияло так ярко, что мы с ней не смели выйти из комнаты. Нам горько было смотреть на такое до ужаса ясное небо. Сегодня с утра дождь. Все идут по улице серые, сгорбленные. По окнам, как слезы, бегут холодные, мутные капли… Ты уже догадался. Ты уже все понял сам. Мамы не стало. Она давно была безнадежно больна. Подчиняясь ее воле, мы не писали об этом тебе. Помочь ты бы не мог. Мама не хотела мешать твоей работе.

Ты знаешь, как она любила тебя, и ты дал ей перед смертью великое счастье гордиться тобой. Она была очень счастлива, получив оттиск твоей статьи, написанной вместе с твоим другом Рониным. В последнее время мама только об этом и говорила. Она собиралась написать этому Ронину, поручить тебя его заботам. Работай, Володя. Она лишала себя радости видеться с тобой, чтобы ни на мгновенье не отрывать тебя от твоего дела…

Веснин опустил голову и прижался лбом к холодному переплету своего нового лабораторного дневника. Нет, надо сидеть прямо. Он не один, он на работе.

«За что, за что?» — повторял он про себя бессмысленный вопрос.

Остановившимся взглядом смотрел Веснин на лежащий перед ним сложенный вдвое и скрепленный круглыми пистонами лист толстой бумаги с рельефно вытисненной печатью и размашистыми подписями.

«За что, за что?» — повторял он, читая большие круглые буквы, оттиснутые на этом листе:

АВТОРСКОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

Слова на изобретение были напечатаны гораздо мельче. Номер 48754 был взят в рамку, похожую на траурную.

Минуту назад Веснин мечтал о том, как он напишет об этом свидетельстве в Киев, матери.

«Почему, когда я встретился с Толей Сидоренко, я расспрашивал его о Ронине и не спросил его о родной матери? Он ведь сказал мне, что приехал из Киева, что был у моих родных… Он, конечно, хотел сказать мне, что мать моя умирает, но не сказал. Не сказал, видя мое равнодушие…»

Веснин не мог знать, что Сидоренко не сказал ему о Ларисе Евгеньевне только потому, что речь зашла о магнетроне.

Сидоренко готов был поделиться с Весниным своими опасениями относительно здоровья его матери. Он хотел начать издалека, сравнить жизнь человека с волной, которая вздымается, бежит вперед, потом падает, исчезает… Но Веснин заговорил о магнетроне, и Сидоренко переменил решение. Он не произнес подготовленной с таким трудом речи о волнах. Он решил скрыть от Веснина состояние здоровья его матери, чтобы тот со спокойной душой мог лететь в Москву, а не в Киев. Дело, ради которого Веснин должен был попасть на совещание, казалось Сидоренко не терпящим отлагательства. Решение Веснина ехать немедленно в Москву было тогда предопределено Анатолием Сидоренко.

Но если бы все это и было известно Веснину, то его раскаяние было бы не менее горьким.

«Что мешало мне, — корил он себя, — после совещания в главке поехать в Киев? Стремление скорее начать работы по теме Азот? Но приказ главка и так пришел бы в свое время к Жукову, и КБ-217 было бы организовано… Ну, а потом, когда бюро начало работать?.. Проходил месяц за месяцем, а я не мог урвать нескольких дней, чтобы съездить к матери…»

Можно было думать об этом сколько угодно. Вернуть что-либо, изменить ход событий теперь было уже невозможно.

Карусель

Веснин цеплялся мыслью за слова текста авторского свидетельства, набранные петитом, вдумываясь в их смысл, чтобы не думать о другом, о том, что казалось ему чудовищным, ни с чем не сообразным, невероятным.

…Выдано на основании Положения об изобретениях и технических усовершенствованиях от 9 апреля 1931 года… На мгновенье ему показалось, что он вовсе не получал письма из Киева, что ему снится, будто он получил такое письмо… Стоит лишь сделать усилие, крикнуть, проснуться…

— Глядя на вас, Вольдемар, — услыхал Веснин хорошо знакомый баритон, — я невольно думаю, как мало нужно для благоденствия человека, который живет умом, и я удивляюсьалчности большинства людей, их стремлению к богатству, к роскоши.

Веснин с усилием оторвал взгляд от авторского свидетельства. Муравейский, всегда смугло-розовый, теперь выглядел посеревшим, словно подернутый пеплом. Блеск его глаз сегодня казался лихорадочным. Нос, формой которого Михаил Григорьевич не без основания гордился, теперь вытянулся, заострился и даже несколько склонился набок, под стать его улыбке, которая тоже стала кривой. Иссиня-черные волосы, обычно блестевшие, подобно гладким, лоснящимся перьям ворона, теперь потускнели, стали жестче и напоминали не крыло черной птицы, а щетину сапожной щетки.

Одет он был, как всегда, щегольски, в излюбленные им палевые тона, что обычно подчеркивало и оттеняло его цветущую свежесть, а сегодня еще усиливало впечатление, какое произвели на Веснина темные круги под глазами и желтизна щек. Муравейский был похож на негатив собственного портрета.

Он пододвинул к столу Веснина стул и сел.

— Здесь пахнет мыслящим телом, — сказал он, откидываясь на спинку стула.

— Вы повторяетесь, Миша, вы это уже говорили однажды ночью на станции Медь, — ответил Веснин, снова углубляясь в изучение авторского свидетельства.

При утрате не возобновляется, — прочел он слова, которые были отпечатаны на машинке лиловыми буквами на полях, над заставкой. — Не возобновляется. Не возобновляется, при утрате… «На что мне все это теперь, к чему, для чего?»

Он вспомнил о кактусе «опунция» на своем окне, о крохотном, неприхотливом ушастом растеньице, которое подарила ему его мать…

— Стара стала, слаба стала! — пропел Муравейский, отвечая на реплику Веснина по поводу мыслящего тела. — Молодые не повторяются. Дважды рассказанный одному и тому же лицу анекдот определяет возраст человека, а мне нет и тридцати! Но вы еще моложе и уже столького достигли: начальник КБ, знаменитый конструктор магнетрона… А я? Что такое я? — Муравейский усмехнулся своей новой для Веснина кривой улыбкой. — Что такое я? Творец колбасовращательной карусели в «Гастрономе № 1». А ведь год назад вы были таким желторотым птенцом, что не могли без меня даже в собственных записях разобраться. Помните, тогда с тиратронами на сроке службы? Не могли без меня понять, отчего отваливаются аноды в лампах, помните, когда вы смотрели в затылок старухе в асбестовых перчатках? В цехе радиоламп? Эх, да что говорить! Были и мы рысаками… Был конь, да изъездился… Укатали сивку крутые горки…

Муравейский встал и прошелся от стула к окну, от окна к стулу. На знаменитой полке с гнездами еще лежали оттиски статьи Веснина и Ронина.

Михаил Григорьевич взял один оттиск, просмотрел его и вздохнул:

— А ведь могло быть Веснин и Муравейский или даже Муравейский и Ронин, потому что я знал Ронина раньше, чем вы попали к нам на завод, и Ронин занимался магнетроном прежде, чем вам это пришло в голову.

— Да, — ответил Веснин, — могло бы быть. Все то, о чем вы говорите, могло бы быть, если бы вы не были отступником.

Он смотрел на заставку своего авторского свидетельства, и она казалась ему бессмысленной. Для чего нарисованы все эти бипланы, колбы, реторты, дирижабли? Для чего все это, зачем?

— Я отступник, согласен, — снова криво усмехнулся Михаил Григорьевич. — Но ужасно трудно было в той ситуации оставаться верным. Вы имели тогда такой мало авторитетный вид. Впрочем, вид таков и сейчас, но сей час ваша внешность воспринимается сквозь призму вашего положения, а это совсем другое дело. Сейчас, на пример, я, глядя на вас, невольно вспоминаю зулусскую поговорку: «Постоянно упитываемое тело не может видеть тайных вещей, в жирного пророка никто никогда не уверует». Но год назад я думал, глядя на вас, иное: нет, нельзя забывать о быстротечности жизни. Надо жить сейчас, а не в памяти благодарных потомков… Да, кстати об отступниках: Ронин, с которым вы так великодушно, ибо он этого не требует, делите славу — разве он не отступник? Разве он не сбежал в решающую минуту?

Реторты, колбы, самолеты и похожий на яйцо дирижабль, на которые смотрел Веснин, — все это путалось в его глазах, сливалось и плыло неизвестно куда.

При утрате не возобновляется… не возобновляется…

— Нет, Миша, — говорил Веснин, боясь замолчать и вдуматься в то, что произошло, — нет, Ронин не отступник. Ронин — предтеча. Да, вот именно — предтеча! А уж у предтечи такая судьба — напророчить и уступить дорогу другим. Мы, исполнители пророчеств, остаемся на месте и, чтобы выбраться из мрака, копаемся в земле, роем туннель… А предтеча уже давным-давно пророчит у новой горы и рвется к новым вершинам. Каждому свое. Я на него не в обиде. Пребывание на заводе было жертвой с его стороны…

«Что же это такое я говорю? — с отвращением прислушиваясь к звукам собственного голоса, думал Веснин. — Для чего я все это говорю?»

Михаил Григорьевич снова сел на стул и скрипнул зубами:

— Понимаете, Володя, я не мог предполагать, что имею дело с негодяем. Стефан Старков умел так прекрасно говорить о жизни и смерти, о возможности гибели вселенной. «Надо жить, — говорил он, — так, что, если завтра погаснет солнце или, столкнувшись с роем метеоров, погибнет Земля, мы будем знать, что тот отрезок жизни, какой выпал на нашу долю, был нами прожит красиво…» Он очень тонко понимал музыку, и если бы вы послушали, как он говорил о диссонансах одного западного композитора, некоего Хиндемита, и о судьбах полифонии вообще! Мы с ним всегда рассуждали на очень высокие темы… А меня, черт возьми, проще всего купить высокими словами. Я никогда не поверил бы, что человек, любящий музыку, имеющий жену-учительницу и сына, ученика шестого класса, может оказаться таким подлецом! Я был наивен, как мальчик из детского сада, когда подписывал ему его акты. Я полагал, что если я поступаю как порядочный человек, то и другой тоже порядочен.

Михаил Григорьевич, чего с ним никогда не бывало, закурил и закашлялся.

— И вот я, человек с высшим образованием, инженер одного из лучших в мире заводов, нахожусь под следствием, дал подписку о невыезде, и двадцатого числа этого месяца меня будут судить.

— Миша, я ровно ничего во всем этом бреде не понимаю.

— Будьте откровенны! — сверкнул глазами Муравейский. — Вы могли бы сказать: «не могу, не хочу и не стану понимать». Не так ли? Но у вас не хватает жестокости или смелости заявить мне это прямо. Искусством чтения мыслей на расстоянии я не владею. Но искусство чтения бумаг вверх ногами, как я однажды говорил вам, мне было доступно с детства… Что вы смотрите на меня, как кролик на удава? Я прочел содержание авторского свидетельства, лежащего перед вами на столе. А мой удел, как сказал поэт, катиться дальше вниз… Счастье есть ловкость ума и рук, а неловкие… Оказалось, что неловкий — это именно я.

Веснин отер пот со лба и положил тяжелый лабораторный дневник на письмо из Киева.

— Да, Володя, — продолжал Муравейский. — Я все вижу и все понимаю. Я вам абсолютно не нужен в данный момент. Но человек, попавший в беду, будь он даже семи пядей во лбу, никогда не устанет говорить о себе и о своем несчастье. И вот, вместо того чтобы кратко изложить суть дела, за которым я пришел сюда, мне неудержимо хочется во всех подробностях сообщить вам о том, как старший товаровед «Гастронома № 1» Степан Кондратьевич Старков, которого дамы всегда звали экзотическим именем — Стефан, составлял акты усушки и порчи нежных колбасных изделий и сыров, якобы вращавшихся на моей карусели. Не могу не рассказать вам, каким образом ему удалось представить дело так, будто я и есть самый главный виновник.

И Веснин вынужден был с начала и до конца выслушать историю о том, как хитроумный Степан Кондратьевич, по прозванию Стефан, пытался ввести в заблуждение Сельдерихина и ревизоров конторы «Главгастроном».

На знаменитой карусели, построенной Муравейским, вращались, само собой разумеется, только муляжи сыров и колбас, коробки со шпротами и та самая бутылка с пивом, которая послужила причиной разрыва дипломатических отношений между юным художником Васей Светлицким и «Гастрономом № 1».

«А что было бы, если бы мы поместили на карусель некоторые сорта сочных продуктов?» — совершенно невзначай, так, между прочим, после обильного ужина с возлияниями спросил Стефан Муравейского.

Михаил Григорьевич подхватил мысль на лету и развил ее. Он дал техническое обоснование смутным намекам старшего товароведа.

«Вращение карусели, — сказал Муравейский, — вызывает усиленную циркуляцию воздуха и, следовательно, повышенную отдачу влаги продуктами и резкое уменьшение их веса».

Оперируя этим научным заключением, Стефан произвел списание какого-то астрономического количества продуктов. Возвратившийся вскоре из отпуска Сельдерихин не пожелал с этим согласиться. Была назначена ревизия. Проблемой усыхания продуктов на каруселях занялась городская прокуратура. Стефан был заключен в тюрьму. Муравейский вызывался к следователю. Сначала в качестве только свидетеля. Затем бухгалтеры подняли все счета. Разговоры стали крайне неприятными. Михаилу Григорьевичу делали очные ставки со Старковым.

— И этот человек, с которым мы говорили о таких материях, как проблема угасания солнца, заявил следователю, что всецело подпал под мое тлетворное влияние, поверил мне слепо и, не проверив, просто списал продукты согласно моим математическим вычислениям! И это в то время, когда он купил рояль и сшил жене каракулевое манто! А я почти ничем не пользовался.

— Почти! — сказал Веснин. Муравейский весь подобрался, подтянулся:

— Что было, Володя, то было. И я, так сказать, готов к ответу, но мама этого не перенесет.

Веснин на миг закрыл глаза.

— На этот раз я имею в виду мою мать! — Муравейский сверкнул зубами. — Я, Володя, все-таки не был в ту девушку настолько влюблен, чтобы дать себя оженить. Я подарил ее маме чудо-печку просто так, из галантности.

— Миша, право…

— Знаю, знаю! Вам сегодня, как вчера, как завтра, — некогда. Но я к вам по очень коротенькому делу: не сможете ли вы попросить для меня у Жукова характеристику? Он вас уважает.

— Могу, потому что, как инженера, он и вас уважает. Вы хороший инженер.

Муравейский встал, выпрямился и крепко пожал руку Веснину.

— Я не знал, что вы такой… — Он лукаво, по-прежнему, сощурил глаза: — Я хотел сказать: «такой хороший товарищ», да, извините, вспомнил, что гусь свинье не товарищ. Ну, пока! Не буду больше отрывать вас от ваших высокоценных для всего мирового пролетариата занятий.

— Постойте, Миша, у меня к вам тоже есть просьба… И очень, очень большая.

Муравейский повернулся и встал, опершись обеими руками на спинку стула.

Он не мог лишить себя маленького удовольствия насладиться смущением Веснина. Но в чем именно должна заключаться просьба, даже он, при свойственной ему необыкновенной быстроте в мыслях, догадаться не мог.

— Помните, Миша, в последний раз, когда мы были с вами в Москве, зашел к вам в номер Цветовский… Когда вы, когда у вас…

— Не затрудняйтесь, все ясно! — перебил Веснина Муравейский. — Эта девица — я имею в виду мадемуазель Волкову — весьма энергичная барышня. Сегодня я от нее получил уже третье письмо о янтарях, а вчера к тому же пространную телеграмму. Очевидно, вам была поручена проверка исполнения. Ответьте ей, что пресловутое ожерелье выслано ей лично в Москву. Сознаюсь, — продолжал Муравейский, — после этих писем я совершенно разочаровался в Наташе. Никогда я не поверил бы, что дочь академика может писать в таком тоне и, мягко говоря, с такой экспрессией. Опасный тип эта Наташа!

Тут Михаил Григорьевич должен был сделать над собой почти физическое усилие, проглотив на лету рвавшуюся с языка фразу: «Валя — та была милей».

Он откашлялся и произнес;

— Есть такая теория, Владимир Сергеевич: чтобы выпрямить палку, ее надо перегнуть. Меня гнули и перегибали, возможно, чрезмерно. И у меня внутри что-то треснуло.

— Я уже сказал вам, что поговорю с Жуковым, — произнес Веснин, вставая.

Муравейскому осталось пожать протянутую руку и откланяться, что он и не замедлил сделать.

Мифические герои древности происходили от богов. Геркулес был сыном Зевса, Антей — сыном богини земли. Подобно своим божественным родителям, они не знали ни сомнений, ни усталости. В этом весь последний год жизни, год работы над магнетроном, Веснин был равен богам. Оставаясь после полного рабочего дня еще на много часов в лаборатории, он не испытывал усталости. Чем дольше он сидел за своими вычислениями и схемами, тем бодрее чувствовал себя. Кто много и упорно работает, знает, что такую бодрость поддерживает воля к победе.

Подчиненный упорному стремлению к цели, организм может выдержать очень большую нагрузку. Но когда дело завершено, когда оно входит в более спокойную стадию, то сказывается усталость, до тех пор не замечаемая, истощение сил, которым пренебрегали в увлечении захватывающей работой.

Горе и радость были неведомы мифическим героям, рожденным от богов. Вот почему они были так неутомимы, вот почему после совершения подвига силы их умножались, мощь росла. Но так бывает только в сказках.

Веснин всегда был уверен в том, что не существует силы, которая могла бы оторвать его от работы над магнетроном, нет такого препятствия, которого он не смог бы преодолеть.

Но теперь ему казалось, что работа, которая до сих пор составляла суть и смысл его жизни, уже никогда не сможет заполнить той зияющей пустоты, какую он ощутил, осознав, что нет больше на свете его матери.

Он почувствовал глубокую, безмерную усталость.

«Уйти, уйти отсюда…»

— Владимир Сергеевич, у меня случилась беда, — сказал Игорь Капралов и положил на стол Веснина конторскую книгу большого формата, которая стукнула, как деревянная доска. — Понимаете, Владимир Сергеевич, когда я начисто переписывал пояснительную записку к дипломному проекту, то прибавил в чернила сахару для блеска. Мне это ребята посоветовали. Было очень красиво. Вчера я все закончил и оставил здесь в шкафу. Там, вероятно, было сыро. Сахар набрал влаги, и теперь расклеить, раскрыть листы невозможно… Второй раз переписать — я уж никак к сроку не поспею. Как быть? Получился монолит какой-то…

В голосе Игоря слышались слезы. Его розовое, обычно сияющее, лицо выражало сейчас полное отчаяние.

— Читал кто-нибудь вашу пояснительную записку? — спросил Веснин.

— Сергей Владимирович Кузовков. Он обещал даже выступить на защите.

— Возьмите у Сергея Владимировича письменное заключение. Я буду на вашей защите диплома и со своей стороны смогу подтвердить, что в вашем проекте все правильно. Я ведь все ваши расчеты проверял.

После Капралова у стола Веснина снова, второй раз за сегодняшний день, оказался Чикарьков.

— Владимир Сергеевич, когда печи зажигать будем?

— Спросите у Олега Леонидовича, он распорядится. Чикарьков посмотрел на свои сапоги.

— Может, какие дополнительные указания будут насчет того, кому поручить, как зажигать… Если вообще, конечно, тут такое дело…

— Возьмите спички и зажгите! — вдруг крикнул Веснин и встал. — Со всякими пустяками, в любое время — обязательно ко мне приставать надо!

Он взял портфель и пошел к двери.

— Нина Филипповна, я нездоров, я ухожу домой, — сказал он, проходя мимо стола Степановой.

Человек рожден на труд

Мать всегда обвиняет себя в смерти своего дитяти. Дети долго не могут простить себе вины перед умершими родителями. Оставшимся в живых кажется, что сделано было не все, что надо было, что возможно было сделать для тех, кого уже нет.

«Если бы я взял отпуск летом и съездил домой, — думал Веснин, — то мог бы настоять, чтобы мама еще раз вместе со мной отправилась к Петрову. Да, наконец, свет не клином на одном Петрове сошелся. После визита к Петрову она ведь еще разыскивала учебники для школы, купила кактус… Надо было мне с ней в Москву съездить. Нет, тут дело не в Петрове, не в кактусе. Совсем не то надо было сделать. Я должен был после доклада в академии послать телеграмму домой… Как скуп я был на внимание, на ласку!»

Эта мысль жгла Веснина.

«Она хотела написать Ронину, она хотела через моих друзей найти путь ко мне…»

Он шел по улицам, боясь зайти домой. Он снова повторял эти бесконечные если бы, эти зачем, для чего, почему, все то, что он уже произносил однажды, бродя ночью по улицам после смерти Мочалова. Он сам не заметил, как вышел на Университетскую набережную.

В окнах квартиры Мочаловых горел свет. Веснина потянуло к ним.

Его встретили приветливо. Ольга Филаретовна печатала на машинке. Она по-прежнему работала в ГЭРИ, или, как он теперь назывался, Институте имени Мочалова. Оля готовила уроки.

Дверь в кабинет Александра Васильевича была приоткрыта. Веснин заглянул туда. В полутьме он увидел кожаное кресло с высокой спинкой и широкими деревянными подлокотниками. Веснину показалось, что вмятины на спинке и кожаной подушке еще сохранили очертания крупной, грузной фигуры Мочалова.

Новое выражение на лице Веснина не ускользнуло от Ольги Филаретовны.

— Когда я начал работать над магнетроном, — сказал Веснин, — мне думалось: если я добьюсь своего, то, значит, не напрасно жил на свете. И вот добился. Магнетронные генераторы всеми признаны. И теперь так пусто…

Он замолчал.

— Вы похожи сегодня на Александра Васильевича после которой-нибудь из его очередных удач, — сказала Ольга Филаретовна. — Но Александр Васильевич был старше вас, и он всегда скоро приходил к тому, что сразу излечивало его. Александр Васильевич был от природы человеком неуравновешенным. Человеком настроения. Но он не позволял себе поддаваться своим преходящим настроениям. Он говорил, что с окончанием почти всякой большой, длительной работы приходит подавленное состояние. И он знал средство, которое всегда помогало ему.

Широко открытые, грустные сегодня глаза Веснина и та живость, с какой он подался вперед, говорили о том, что он готов ухватиться за любую попытку утешения.

Ольга Филаретовна видела это и потому продолжала:

— Заменить законченную работу, работу, которой был отдан весь жар сердца, может только новая работа, говорил Александр Васильевич, но не всегда он имел эту возможность… Ему мешали, очень мешали…

Веснин долго молчал.

Словно невидимая тончайшая нить, подобная тем, какие Мочалов умел создавать из кварца на ослепительном кислородном пламени, связывала Веснина с этой семьей.

Только сейчас он увидел, как вытянулась за этот год Оля. Волосы, уложенные в две толстые косы, и высокий воротник школьного платья делали ее теперь внешне совсем не похожей на отца.

Ольга Филаретовна очень похудела за то время, что Веснин не видел ее. В волосах появилась седина. Но брови были тонки и легки, а очертание лба стало еще прекрасней, оттого что теперь она оттягивала все волосы назад, еще более упростив прическу.

Веснину хотелось сказать:

«Как сильно, должно быть, любил вас обеих Александр Васильевич, как, должно быть, глубоко и крепко он вас любил!»

Но сказал он совсем иное:

— Ольга Филаретовна, работы еще бездна. Надо создавать новые, еще более мощные генераторы, увеличивать устойчивость их работы, добиваться еще более коротких волн…

— Александру Васильевичу и здоровье, и другие обстоятельства не позволяли работать столько, сколько он мог бы и как хотел, но вы…

— Ужасно трудное дело — снова начинать, — печально сказал Веснин.

— И так будет всю жизнь, Володя. Человек рожден на труд.

Веснин смотрел на Ольгу Филаретовну и думал о своей матери. Ему хотелось сказать: «У меня мать умерла». Он сидел молча, размешивая ложечкой остывший чай.

Оля рассказывала про город Керчь, куда этим летом ездила к своей тетке, сестре отца. Она говорила о склепах и древних надгробиях, о надписях на камне, проживших тысячи лет.

— Каждый из нас в определенном возрасте открывает вдруг, что мир состоит не только из тебя одного, — с улыбкой заметила ее мать. — По-видимому, такое открытие многогранности и безграничностей мира Оля сделала этим летом в городе Керчи, и поэтому именно Керчь кажется ей такой прекрасной.

Веснин кивал головой в знак согласия, но слова не доходили до его сознания. Он вздрогнул вдруг, будто очнувшись от сна, когда Оля прочла стихи древнего поэта Вакхилида:

Несколько лет спустя, в годы Великой Отечественной войны, Веснин не раз вспоминал древние стихи, прочитанные Олей. Он вспоминал их и в тот печальный день, когда узнал о том, что в боях за город Керчь была смертельно ранена капитан медицинской службы Ольга Александровна Мочалова.

«Да, — думал Веснин, возвращаясь от Мочаловых, — жизнь моей матери была прекрасна, потому что она жила для других и нас, своих детей, стремилась научить этому. Памятью об этой достойной жизни могут быть только достойные дела. Я обязан работать лучше, больше…»

Веснина толкнул прохожий, который спешил к трамваю, толкнул и крикнул, обернувшись:

— Вы в портфеле утюги, что ли, носите?

Веснин взглянул на свой новый красивый портфель с серебряной гравированной табличкой — подарок наркома:

«Почему он в самом деле такой тяжелый?»

И вдруг вспомнил, что положил в портфель толстый том — Сборник инструкций по энергохозяйству, правила и нормы по технике безопасности. Эту книгу у него просил Оленин, но он не дал, хотел прочитать сам. Для чего?

«Да ведь сегодня включают газовую сеть в новом помещении КБ и в первый раз зажигают новые печи! — спохватился Веснин. — Я ведь хотел еще раз внимательно изучить по Правилам и нормам, какие следует принять предупредительные меры, чтобы избежать несчастных случаев при пуске… А потом…»

Веснин остановился, он почувствовал, что у него выступает холодный пот:

«Я сказал Чикарькову, чтобы он зажег спичку и поднес к горелке…»

Веснин вспомнил про все многочисленные аварии, о которых ему рассказывал старик Мухартов во время поездки на станцию Медь.

…Тяжелый взрыв произошел на заводе около трех лет назад, когда директором был еще Шестериков. Взрыв произошел в цехе рентгеновских трубок, когда там снова начинали работу после капитального ремонта. Как полагалось по инструкции, продули газовые трубы и проветрили помещение. Стали зажигать первую горелку, но произошел хлопок — вместо спокойного пламени резкая вспышка, и сразу же горелка погасла. Кто-то из рабочих сказал, что в помещении пахнет газом, другие говорили, что никакого запаха нет. Начальник цеха распорядился включить электрический вентилятор, который имелся в одном из окон цеха. И как только замкнули рубильник, крыша цеха взлетела на воздух. Четверо рабочих были убиты на месте, начальник цеха тяжело ранен, помещение совершенно разрушено… Потом говорили, что это искра от рубильника вызвала зажигание взрывчатой смеси воздуха и газа, которая образовалась в помещении…

…Еще более страшный взрыв произошел на заводе во времена Разоренова. Тогда пламя каким-то образом проникло в главную магистраль к газгольдеру. Огромный колокол размером с трехэтажный дом взлетел на несколько десятков метров вверх и затем рухнул на соседнее здание…

Веснин оставался неподвижным только одно мгновенье. Судорожно стиснув свой портфель, он бросился бежать по направлению к заводу. Конечно, правильнее всего было бы бежать в обратном направлении, к ближайшей стоянке такси, и там взять машину до завода, но Веснин не мог сейчас соображать ясно и логично. Он пробежал одну трамвайную остановку и опомнился только на полпути к следующей, когда его с грохотом обогнал трамвай. Веснин остановился. На дороге показался грузовичок. Отчаянно размахивая руками и портфелем, Веснин встал на пути машины. Вид у Веснина был такой, что водитель без лишних расспросов согласился ехать на завод, хотя это было ему совсем не по пути.

Когда миновали железнодорожный мост, Веснин увидел ярко освещенные окна главного семиэтажного корпуса завода; красноватые искры вылетали из труб стекольного цеха. Это уже несколько успокоило молодого инженера.

В проходной завода было тихо. Веснин быстро пошел к зданию КБ. В вестибюле у табельной доски за столиком дремал дежурный вахтер. Увидев начальника КБ, он встал, вытянулся и приложил руку к козырьку фуражки,

Веснин поднялся на второй этаж, в новое помещение, где должны были сегодня зажигать печи. Там негромко рокотали насосы. Горело только дежурное освещение.

Навстречу Веснину вышел невысокий чернявый молодой человек в синем комбинезоне. Это был новый монтер, принятый на работу Олениным в отсутствие Веснина.

— Где же Оленин, — спросил Веснин, — где Чикарьков, Соркин, Бельговский? Куда они все ушли?

— Да ведь первая смена кончилась, Владимир Сергеевич, — ответил монтер. — Продули газовую сеть, зажгли печи и ушли.

И монтер стал рассказывать о том, как все это произошло.

Веснин смотрел на монтера, слышал каждое его слово, но общий смысл рассказа ускользал от его внимания. Наконец, сосредоточившись, Веснин понял, что его ждали, что Оленин не считал себя вправе пускать цех, зажигать печи. Весь коллектив собрался на торжество…

— Потом Иван Егорович сказал, что начальник ушел очень расстроенный…

— Что? Какой Иван Егорович? — переспросил Веснин.

— Мастер наш, товарищ Чикарьков.

— А вы? Что вы тут делаете? — Веснин все так же пристально глядел на монтера.

— Я дежурный в эту смену. Конечно, обидно, товарищ начальник, что вам не довелось самому печь зажечь. Техник, Александр Михайлович Соркин, речь сказал насчет Маяковского и стихи читал. Очень, очень было торжественно! Вроде как бы корабль на воду спустили…

Веснин смотрел все так же тупо, равнодушно, пристально. Монтеру стало неловко:

— Вы вроде не узнаете меня, Владимир Сергеевич? Веснин действительно никак не мог вспомнить, где он раньше видел этого человека.

— Я ведь Николаев, — продолжал тот. — Помните, на корабле я тогда на ЗАСе дежурил. Мы с вами тиратроны перепаивали. Вот отслужил свой срок и написал Никите Степановичу, товарищу Рубелю. Он мне посоветовал сюда поступить, к вам.

Веснин сел за стол Оленина и долго сидел, положив голову на руки. Потом он встал и медленно прошел по всему огромному залу. Он смотрел на разноцветные трубы, протянутые вдоль колонн, на блестящие медные рожки кранов и горелок, на черные чистые корпуса новых печей — все это было смонтировано в его отсутствие, все это было создано трудом его товарищей.

Веснин останавливался, когда видел новые, остроумно придуманные и смело примененные приспособления. Многое из того, на что он обратил внимание, радовало новизной устройства, но были вещи, которые казались ему лишь нарядными и забавными игрушками, без которых можно было бы обойтись. Однако он понимал, что вся эта несколько чрезмерная красивость была наведена из любви к своей работе. Видно было, что люди радовались создавая этот цех.

На одной из печей Веснин увидел автоматический регулятор, конструкция которого была ему незнакома. Он долго рассматривал этот прибор, но так и не смог уяснить принципа его действия.

«Это всё они сделали так самостоятельно, так смело», — думал Веснин.

И ему стало стыдно за свое малодушное волнение, за свой страх, за мысли о возможности аварии, за недоверие к своим испытанным соратникам, к такому слаженному, дружному, четко работающему коллективу.

Он вспомнил, как смело, решительно, рискованно действовал полтора года назад директор завода Жуков, когда доверил ему, еще неопытному инженеру, монтаж сварочного прерывателя в цехе цельнометаллических ламп.

«Руководитель, — думал Веснин, — должен уметь доверять своим подчиненным Да, коллективу конструкторского бюро, КБ-217, можно доверять. Спаянный общей любовью к своему делу, к своей организации, к своей стране и ее великим идеям, коллектив людей подобен единому стройному организму».

Веснин подумал, что теперь с ним лично могло случиться что угодно, он лично мог бы вовсе выбыть из состава работников заводской лаборатории, но конструкторское бюро, КБ-217, будет существовать, будет работать и без него.

«Этот молодой, растущий, развивающийся коллектив, — размышлял Веснин, — это и есть самое дорогое, самое ценное из всего, что было создано за время работы над магнетроном».

Веснин вышел на заводской двор, когда уже отзвучал гудок к ночной смене. После полумрака опустевшей лаборатории свет фонарей на заводском дворе казался ослепительно, режуще-ярким. Веснин прикрыл на мгновенье глаза рукой, и, когда он опустил руку, фонари дрожали перед его взором, затуманенные расплывчатой, мутной дымкой Глаза его были мокры от слез. Веснин достал из кармана конверт с киевским штемпелем, но было невыносимо тяжко еще раз вынуть из конверта роковое письмо.

По заводскому двору рабочие и работницы вечерней смены спешили к проходной. Веснин опустил письмо обратно в карман и зашагал со всеми к выходу.

— Передаем заводскую хронику, — услышал Веснин давно знакомый голос диктора заводского радиовещательного узла.

И новости тоже были, казалось, давно знакомые: продолжается прием в вечернюю школу рабочей молодежи… цех радиоламп, руководимый инженером Роговым, прочно удерживает первое место в соцсоревновании…

Веснин не сразу сообразил, о чем идет речь, когда услыхал:

— Сегодня успешно вступил в строй действующих новый экспериментальный цех в конструкторском бюро, где начальником товарищ Веснин.

Молодой инженер поднял голову. Он увидал черное небо и в разрывах туч семь звезд — созвездие Большой Медведицы. Он вспомнил, как всего лишь несколько месяцев назад он написал в Киев своей матери:

За последнее время мне удается все, за что ни возьмусь… Когда я вечером шел от хирурга Петрова, то в небе не было ни одной Малой Медведицы, а все только сплошь самые большие…

«А ведь они уже тогда знали, всё знали — и мать и сестры… Они знали, что надежды никакой уже нет!» — стиснул зубы Веснин.

Передача заводской хроники продолжалась. Теперь диктор читал статью из заводской многотиражки. Речь шла о новаторах, передовиках производства.

*

Навстречу рабочим вечерней смены, с которыми шел Веснин, двигалась толпа рабочих ночной смены. Проходя мимо громкоговорителя, каждый невольно замедлял шаги, чтобы услышать имена своих отличившихся товарищей.

Свет фонарей выхватывал из тьмы то одну группу людей, то другую. Многих из них Веснин знал, но еще больше было таких, кого он видел сейчас впервые. Веснин остановился у скамьи под фонарем. Ему захотелось опуститься на эту скамью и позже, когда заводской двор опустеет, еще раз прочитать полученное из Киева письмо. Но кто-то окликнул его, взял под руку, увлек за собой. Это был технический директор завода Аркадий Васильевич Дымов.

— Хочу поздравить вас, Владимир Сергеевич, с заслуженной победой, — сказал Дымов. — Мы здесь, на заводе, всегда высоко ценили ваши работы, но никто не предполагал, что отделение технических наук Всесоюзной академии примет это так единодушно, с таким энтузиазмом. Николай Николаевич Кленский рассказал мне об этом со всеми подробностями.

Веснин печально улыбнулся:

— То, что нам с вами, Аркадий Васильевич, сегодня кажется новым, значительным, возможно, несколько лет спустя будет казаться нам наивным, а другие об этом совсем позабудут. У тех, кто будет жить после нас, возникнут более широкие идеи, замыслы их будут смелее, исследования — глубже. То, над чем мы сейчас бьемся, покажется им робким, детским лепетом…

— Несомненно, так оно и должно быть, — согласился Дымов. — Но в этом непрестанном движении вперед к неведомому и заключается суть, смысл и радость жизни. Жизнь — это поступательное движение, это непрерывное изменение. И всё почему-либо остановившееся в своем развитии неизбежно обречено умереть, исчезнуть…

— Умереть, исчезнуть… — прошептал Веснин, и слезы снова обожгли ему глаза. Он остановился и вытер платком лицо. — Работа, труд, — сказал он громко, боясь, что Дымов заметит его состояние, — это остается. Помню в детстве я построил баррикаду из диванных подушек и притаился за нею. Мать, думая, что я уснул, прикрыла меня своей шалью. И они с отцом стали говорить тише. Мать читала отцу какую-то книгу. Мне врезалась в память фраза: «Не работал, нашел — этому не верь. Не работал — не нашел. Работал, нашел — вот истина…» И Мочалов мне говорил: «От работы, даже направленной по неверному пути, даже от такой, какую придется бросить, остается опыт. От безделья ничего не остается…»

— Однако довольно философии, — возразил Дымов, — хотя вопросы жизни и смерти — это именно то, что не может не волновать… Я хотел поговорить с вами о магнетроне. Скоро наш опыт работы по производству магнетронов придется передавать другим заводам. Давайте обсудим, что следует оставить в конструкции и технологии, что надо будет в первую очередь изменить, усовершенствовать, чтобы не создавать лишних затруднений тем, кому поручат осваивать этот прибор.

Уже далеко позади остались корпуса завода, далеко впереди видны были огни города. Инженеры шли по пустынному в этот поздний час проспекту и говорили о магнетроне.

Примечания

1

Воды, доставленной потребителю водопроводной сетью и отведенной канализационной сетью.

(обратно)

2

Знаменитые в те годы бегуны.

(обратно)

3

Ксилолит — масса, состоящая из смеси древесных опилок со специальным цементом и с краской.

(обратно)

4

Быстропишущий телеграфный аппарат.

(обратно)

5

Как пишется слово «сорокопут»?

(обратно)

6

Не правда ли?

(обратно)

7

Дамы, налево! Кавалеры, направо!

(обратно)

8

Всесоюзное научное инженерно-техническое общество энергетики и связи.

(обратно)

9

Тысяча извинений, милостивые государыни.

(обратно)

10

Я понимаю по-французски.

(обратно)

11

На шесть человек.

(обратно)

12

Очень хорошо.

(обратно)

13

Я спрашиваю сколько, вы понимаете?

(обратно)

14

Коонен Алиса — народная артистка республики. Особенно прославилась исполнением роли Адриенны Лекуврер в одноименной драме Сарду.

(обратно)

15

При лунном свете.

(обратно)

16

Замолчите! Молчи! Тишина!

(обратно)

17

Пока светит луна. Мой дружок Пьеро, Одолжи мне перо, Я черкну словечко…

(обратно)

18

honoris causa — из уважения.

(обратно)

Оглавление

Г. Бабат, А. Гарф Магнетрон

  Глава первая. Диски и подковки

    На корабле

    В гостях у командира БЧ-2

    Профессор Кленский

    Диод с магнитным управлением

    В Музее сравнительной анатомии

    Диски и подковки

    Весна 1934 года

    Из недавнего прошлого

    О деревянном велосипеде, о насосах ртутных и масляных

    Возвращение

    Частная практика инженера Муравейского

    Слесарь Костя Мухартов

    В цехе радиоламп

  Глава вторая. Заявка на изобретение

    Одна из комнат заводского дома

    Громкоговорящий радиоприем Москвы

    Вечные читатели

    Волновой коэффициент

    Муравейский включается в работу

    «Вне очереди и в ущерб всем другим»

    Литературный обзор

    Родословное древо электровакуумных приборов

    Литературные изыскания продолжаются

    Радиодистанциометрические устройства

    Отметчик типа «А»

    Заявка на изобретение

  Глава третья. Страда

    Лиловый негр

    Летний день

    На передовой линии фронта

    Справка о первенстве

    Вечером после работы

    Спокойствие прежде всего

    Жарко

    Начинается страда

    Электромагнит

    Споры о поэзии

    Муравейщина

    Письма

  Глава четвертая. Преступление и наказание

    «Линкольн-Зефир»

    Технический директор потчует заморского гостя

    Монтаж цеха

    Радиола

    Серые будни

    Веснин приобретает врагов

    Тиратронный прерыватель

    Металлизирование организмов

    Преступление и наказание

    Пустые хлопоты

    Немного здравого смысла

  Глава пятая. Магнетрон становится предметом обсуждения

    Мертвая точка

    Генератор сантиметровых волн должен быть создан

    В коридоре института профзаболевании

    Юбилейный вечер

    Конец радиолы

    Ночной визит

    Поучения и советы

    Кольцо резонаторов

    Магнетрон становится предметом обсуждения

    Под выходной от восемнадцати до двадцати

    Директор завода Жуков принимает решение

  Глава шестая. Первое сражение

    Веснин строит кольцо резонаторов

    Наконец удачный опыт

    Волновод

    Письмо из Комподиза

    В архиве Бюро новизны

    О мыслящих машинах

    Первое сражение

    Бои местного значения

    Нежданный союзник

    О джиннах, леших и прочей нечисти

    Незримые нити

    Незаконченный разговор

  Глава седьмая. Отраженные сигналы

    Организм, освобожденный от излишков

    Ронин в заводской лаборатории

    Инженер Степанова

    Генератор сантиметровых волн создан

    «Пережитки капитализма в сознании людей»

    Большие Медведицы

    Дела личные

    Сын

    Импульсы и паузы

    Отраженные сигналы

    Мать

  Глава восьмая. Сомнения

    Сомнения

    Еще один незаконченный разговор

    Ночь

    Очередные огорчения

    Пути электронов

    Срочный вызов

    Перед отъездом

  Глава девятая. Технический проект

    Снова дальняя дорога

    «Трактат акустики»

    Мастерство актера

    Аварии на станции Медь

    Семейный праздник

    Кольца связи

    Потомок знатного, но опустившегося и впавшего в бедность рода

    Шеф-монтер работает под напряжением 6000 вольт

    Технический проект

    Мочаловы

    Родимся на смерть, умираем на жизнь

    Да, все течет

  Глава десятая. Кольца связи и «Восходящее солнце»

    Сорокопут

    Домашний очаг

    Синяя тетрадь

    Сыркин-Буркин

    «Большой Студенецкий»

    Зверь-зверина

    Катастрофа

    Новые назначения

    В цехе ширпотреба

    Кольца связи и «восходящее солнце»

    Невознаградима утрата, но непоколебимы наши ряды!

    Зимний вечер

    Аркадий Васильевич Дымов

  Глава одиннадцатая. Весна 1935 года

    Весна 1935 года

    Первая лекция

    У песчаного карьера

    Гена Угаров и семейство Олениных

    Константин Иванович дает показания

    Еще о синей тетради

    Тайна запечатанной коробки

    Радиолокационная война

    Делегат Всесоюзного совещания

    Встречи

    Анатолий Сидоренко

    Конденсатор переменной емкости

    В ресторане «Поплавок»

    Веснин покидает совещание по электротермии

  Глава двенадцатая. КБ-217

    Стечение случайных обстоятельств

    Азот

    Поиски сотрудников

    Беспокойная должность

    Период установления порядка

    Срок службы

    Одно из красивейших изобретении человеческого духа

    Полезный человечек

    Т.У.

    Дипломатическая миссия Геннадия Угарова

    Илья Федорович Мухартов получает выговор

    Дом занимательной науки

    Легенда о Ронине

    Мы не хотим расстаться с нашими героями

  Глава тринадцатая. Успех

    Вызов в Москву

    Происхождение из мещан

    Организатор громкоговорящего радиоприема

    Растущий товарищ

    Начальник главного управления

    «Au clair la lune»[15]

    Снова встречи

    Успех

    Академик Волков

    Золотистая мушка

  Глава четырнадцатая. Человек рожден на труд

    Валя

    Янтари

    Лунной ночью

    Инженер Цветовский в смятении чувств

    Смятение чувств еще одного инженера

    Страница из великого плана

    За Уральским хребтом

    «Стерегущий»

    Горе

    Карусель

    Человек рожден на труд

*** Примечания ***