Hvalfanger / Китобой [СИ] [АlshBetta] (fb2) читать онлайн

АlshBetta HVALFANGER / КИТОБОЙ

Часть 1

Первым он снимает пропитавшийся запахом крови комбинезон. Темно-синий, надежно закрывающий кожу от влаги, стаскивает с себя почти с животной ненавистью.

Чем пахнет кит, спрашивают они… амброй? Йодом? Или «тихим, теплым океаном, в котором плеск соленых волн умиротворяюще влияет на нервную систему»?

Прежде он усмехался им в глаза, но сегодня, до смерти усталый, даже не пытался бы. Отвел бы в крытый ангар, распахнул холодильные установки с четырехсоткилограммовым сердцем, и дал насладиться запахом кита. Настоящим. Чтобы больше не спрашивали.

Выбравшись из завонявшегося комбинезона, он, не трудясь даже прикрыться — все равно в такое время здесь даже муха не пролетит, сморенная тяжелым днем — отправляется в душевую. Бледные плиты, почерневшие от частого использования и некачественной кладки, встречают запахом хлорки. Он с усмешкой, вставая под душ, делает глубокий вдох.

За свою долгую пятнадцатилетнюю карьеру ему, кажется, под силу узнавать теперь лишь три запаха — вспоротой китовой плоти, океанских волн и хлорки. Все они при ежедневном использовании так выжигают слизистую, что даже в цветочном салоне уже ничем не пахнет. Повсюду лишь кровь. Концентрированный йод. Очистители.

Впрочем, плюс тоже существует — не слышать собственного запаха тела, пропотевшего сверху донизу раз двадцать за рабочий день. Вонь наверняка стоит страшная.

Шампуней на полке немного, не говоря уже о каких-то изысканных ароматах. Каждый китобой покупает себе сам. Он выбирает, вот уже пять лет, мускусный запах. Ядреный, устойчивый, как ничто, он… пахнет. А с запахами у Сигмундура разговор короткий.

Он выливает на себя полбутылки, не меньше. Берет жесткую желтую мочалку кислотного цвета и, не желая остатков сил, трет кожу. Выбивает хоть немного этого смердящего рабочего недостатка, намеренный завтра встретиться с Ингрид. Она, конечно, проститутка, и запахи — последнее, что должно ее интересовать — но в то же время, она делает ему скидку… и надо бы постараться соответствовать. Раз в неделю он может даже позволить себе плеснуть на кожу старого одеколона от Армани.

Мускулы играют под нутром мочалки, пена течет по длинным темным прядям, по бровям и ресницам, будто выкрашенным тушью, по жестким волосам на груди и у паха, сбегает на ноги тонкими ручейками. Спасибо, что не кровавыми. Когда вспарываешь кита, сотни этих же ручейков окрашивают твои ботинки и пальцы на руках в темно-алый цвет. Они, наверное, единственное, что Сигмундур никогда не пытается отмыть. Это невозможно.

Согреваясь под горячими струями, уперевшись лбом в плитку, мужчина, перебарывая озноб от ледяного ветра, под которым провел весь день, с ненавистью думает о Рагнаре, командире их корабля. Он, как и многие другие, принадлежит предпринимателю Ананду Свенссону, что ежедневно зарабатывает сотню тысяч долларов на продаже мяса китов. И он же, ярый борец против Моратория Китобойной Комиссии, желает воспитать в подрастающем поколении «уважение и гордость традициями предков» (чтобы не потерять свои сотни тысяч долларов). А Рагнар, известный лизоблюд, любезно предоставил возможность проводить это политвоспитание на их корабле. Уже сегодня два десятка школьников, дрожащих, бледных, с ошарашенными глазами наблюдали, то фотографируя, то вскрикивая, как он разделывает свежего финвала. Кто-то кричал — сводило скулы, кто-то восторгался — зудело во всех местах, а кто-то просто… рыдал. И от этого подрагивал в руках тесак, чего никогда прежде с Сигмундуром не бывало.

К черту такие мысли.

К черту Рагнара.

К черту образование молодежи.

Китобойный промысел — не развлечение, китобои — не клоуны. Хоть один из этих молокососов… хоть один из этих правителей, вроде Рагнара или самого Ананда, может двенадцать часов подряд возиться с семидесятитонным китом? Шесть раз в неделю!

Сигмундур с силой зажмуривается, приникнув щекой к плитке. Его не коробит ее вид.

Надо расслабиться. А здесь тепло, одежды нет и, по сути, никто не помешает. Плевать, что вокруг тонны трупного мяса.

Мужчина, рыкнув, с головой погружается в собственное удовольствие, орудуя большой, шершавой ладонью в известном месте, и не намерен отступать, пока все свое не получит. Еще идти к дому… по холоду… для этого нужна хоть какая-то реакция мышц…

* * *

Здесь кто-то есть.

В теплой, хоть и мрачной раздевалке с металлическими шкафчиками, небрежно висящим на стуле полотенцем и одеждой, сброшенной на пол, она не одна.

Комбинезон, совершенно безразмерный, просто нечеловечески воняет кровью и рыбой. Два этих запаха, смешиваясь, доводят рецепторы до исступления, подталкивая их закончить жизнь самоубийством — атрофироваться. А если учесть, что к чудесному аромату добавляется еще вполне человеческий пот и морская тина, можно даже не считать «1..2..3».

Ее передергивает, но на сей раз не от холода.

От вони.

И от страха.

И от холода, наверное, тоже да. Потому что температура за пределами ангара и внутри него различна градусов на пятнадцать.

Она приникает к темной ледяной плитке стены, боязливо морщась, и складывает ладони вместе, несильно на них дуя. Пытается спасти положение стремительно леденеющих пальцев.

Может быть, взять что-то теплое и уйти? Но что? Здесь нет ничего, кроме комбинезона и полотенца, а эти две вещи не помогут делу… тем более, если хозяин заприметит и выйдет из душевой…

Надо убираться.

Берислава, съежившись, торопливо идет к выходу. Здесь две одинаковых приоткрытых двери и, хоть не помнит толком, через какую зашла, отступает в надежде не быть пойманной. Уж лучше было остаться в порту. Там хотя бы существует маленький, но шанс, что кто-то не позволит причинить одинокой девушке зла. Заступится?..

Выход… в другой стороне? Бериславе становится теплее, вольно или нет, нечто мягкое и влажное, тепло-влажное, окутывает кожу.

Бежит где-то рядом вода. Здесь душевая?

Помедлив всего на секунду, чтобы проверить — а на деле, насладиться теплом — она выглядывает за дверной косяк.

И тут же, подавившись на очередном вдохе, прячется обратно за плиточную стену.

Это… мужчина. Там мужчина. И он, похоже…

Краснея, как рак, девушка буквально вжимается в плитку. Ее по-крупному трясет.

Так нельзя. Так неправильно. Так будет плохо.

Но черт, что же он?.. Какой же он!

Берислава уговаривает подсознание подсмотреть еще на секундочку. Просто убедиться, что ей показалось, что не то это, что обман зрения от переохлаждения или вони.

Но второй раз глаза уже не соврут.

Она впервые видит такого человека.

Если это человек, конечно же, а не йети из легенд или кто-то из воплощения троллей, хотя вряд ли тролли бывают такими…

Огромный. Не просто широкий в плечах, не просто высокий, большой, сильный, а именно огромный. Ширина его спины как минимум медвежья, обхват предплечий равняется четырем ее, а ноги… дубовые косяки от дверей в папином доме. Скорее сам убьешься, чем сломаешь их.

Он почти чистое проявление силы, сбитень из мышц и плоти, широких костей. Опасность?.. И истинное, по-Торовски размашистое проявление мужской красоты.

Берислава прикусывает губу.

Он по первобытному негромко рычит и стонет, лихорадочно двигая бедрами и набирая необходимые себе обороты. Струи душа текут по спине, по плечам, играют с черными вымокшими волосами, задевают упругие бедра…

Берислава ежится. Но теперь уже точно не от холода.

Первобытный человек подбирается все ближе к грани. Он шире разводит ноги, движется яростнее, хрипит громче. В порыве неудержимой жажды наслаждения даже задевает, правда, полностью проигнорировав, банку шампуня.

Она падает, громко ударяясь об пол, и Берислава придушенно вскрикивает. Зрелище, вперемешку с неожиданным звуком, не дает ей и секунды, дабы себя сдержать.

В то же мгновенье черные, как смоль, глаза утыкаются в ее фигуру у двери, замечая за постыдным занятием и подергиваются непередаваемой пеленой ярости…

…А потом в ней тонут. Рявкнув так, что заглушается плеск воды, Первобытный достигает своей кульминации. И, изливаясь в собственную руку, отпускает девушку глазами. В спазме горбится, впитывая все свое животное блаженство. Мышцы его бедер еще сокращаются.

Берислава, поняв, что дело плохо, бежит. Не оглядываясь, не останавливаясь, не крича. Просто очень быстро и очень прытко. Перепрыгивает тот стул с полотенцем и игнорирует смердящий комбинезон.

На выход, пожалуйста…

На выход…

На…

Но у двери, прежде впустившей девушку внутрь, планы исключительно иные. Она, подпертая коробкой с традиционным флагом и дружелюбными млекопитающими, плавающими возле надписи «Свенссон. Лучшее китовое мясо. Свежесть и доставка», рушит все ее планы.

Просто… закрывается.

Со всей своей металлической силой ударяет убегающую Бериславу по левой ноге.

Девушка даже вскрикнуть не успевает, как сбивает локти об бетонные полы раздевалки.

* * *

Сигмундур, не потрудившись как следует набросить на бедра полотенце, покидает ванную разъяренным.

Во всей своей необхватной мощи, обрадованный сильным оргазмом, но им же и до предела разозленный из-за появления неожиданной вуайеристки, мужчина спешит к раздевалке, дабы нагнать беглянку.

Конечно, у нее уже было достаточно времени, чтобы скрыться, но если вдруг попалась медлительная, если вдруг задержалась у двери или у самого ангара, уйти не получится.

Сигмундур не чувствует стыда, но раздражение чувствует. И злость, пышущая в нем, окрашивает мир в красный фильтр кислоты. Разъедает сознание.

Прерывисто выдохнув, он с силой распахивает дверцу между коридорчиком к душевой и раздевалкой, выходя наружу.

К преследованию он готов как никогда. Согревшаяся под душем кожа вообще не ощущает холода.

Но преследование никому не требуется. Горе-вуайеристка здесь. На полу. В бордовой парке, черных джинсах, выцветших до синих, и сапогах на тонкой подошве. Лежит, как ребенок постанывая и поглаживая свою левую ногу, а по щекам текут слезы.

— Справедливость существует, — жестко замечает Сигмундур.

Беглянка всхлипывает, вздрогнув всем телом, и утыкается глазами в пол. Ее потряхивает.

Длинные волосы цвета красного дерева, собранные в косу, пронзительный зеленый взгляд, лицо, бледное и худое, с острыми скулами, и здоровенный синяк справа от глаза. Лиловый уже.

— Слышала, что подглядывать нехорошо?

— Слышали, что двери закрываются? — дрожащим голосом язвит она.

Сигмундур хмыкает, всматриваясь в лицо девчонки. Сколько ей? Восемнадцать есть? Неестественно молодая.

— Ты кто?

— Одеться не хотите?

— Ты кто? — с нажимом, прищурив глаза, переспрашивает Сигмундур. Эта игра начинает его раздражать. В жизни китобоев вообще мало радостей, а такая девчонка и ее поведение, пусть даже запоминающееся, отнюдь их не добавляет.

— Я просто хотела согреться, — она поджимает губы, — я вас не искала.

— Но нашла. И видела больше, чем надо. Кто тебя пустил?!

Беглянка на глазах бледнеет. Даже не столько бледнеет, сколько сереет. На лбу выступают капельки пота. Она воровато смотрит на него, будто все, что происходит — его рук дело, а потом как-то обреченно глядит на свою ногу.

— Дверь была открыта…

Сигмундур не верит такой игре. Они все умеют играть, на то и относятся к женскому полу. И чаще всего играют с ними, мужчинами. Это их заводит.

— Я ее всегда закрываю.

— Не закрыли… — она чуть приподнимается, а лицо, наоборот, опускает. Из бело-серого оно становится розовым, румяным. — Мне нехорошо…

— Нехорошо тебе должно было быть раньше, — грубо докладывает мужчина, нависая над девчонкой. Кожа да кости, ей богу. Где таких берут? Она чудесно говорит на его языке, но явно не отсюда. Здесь таких не бывает. У всех особые черты лица, узнаваемые, а у нее… другие. И холода боится. Кто из потомков викингов боится холода?

Его близость девушку доводит.

— Не могу…

Она как впервые глядит на его руки, мокрую кожу на груди и животе, на тонкое полотенце на бедрах, спадающие на лицо пряди. Задерживает взгляд на отросшей не так давно бороде, утыкается в глаза. Смотрит в них полминуты, не моргая. Как в игре.

А затем ее собственные, такие зеленые, закатываются.

* * *

Тащить девчонку в свой дом Сигмундуру пришлось на плече.

Вначале он воспротивился этой ненамеренно проскользнувшей затее. Во-первых, она ему не нравилась. Во-вторых, она подглядывала за ним в душе. В-третьих, он чудовищно, просто до невозможности устал, а нести лишние килограмм пятьдесят по снегу — не лучший способ расслабить мышцы.

Он серьезно намеревался оставить вуайеристку в раздевалке, на усладу другим китобоям, что уже часа через три будут здесь, дабы выйти в море на рассвете. У некоторых нет женщин и они, определенно, смогут развлечься, что накажет маленькую извращенку. А некоторые, быть может, окажутся достаточно сердобольными, чтобы оказать ей помощь. Хоть в их среде рассчитывать на такое, разумеется, было бы довольно смело.

Он уже почти ушел. Оделся, упаковал комбинезон, выключил свет, дверь вздумал запирать… но вернулся. Ненавидя себя за слабость, презирая за снисходительность, попытался оправдать свой интерес необычайно сильным оргазмом, что незнакомка, сама того не ведая, ему подарила.

И смирился. Иного выхода все равно не было и быть не могло.

Она была слишком маленькой и беззащитной, бледной, с выпирающими костями, чтобы бросить ее. Имел китобой тягу, за что порой себя ненавидел, защищать что-то мелкое и непотребное.

Но сейчас, примерно в миле от дома и пяти от порта, когда горят огнем уже все мышцы, спирает от холода дыхание, а вес девчонки на левом плече клонит к земле, о своей затее Сигмундур страшно жалеет.

Он свирепеет, но старается не бросать балласт раньше времени. Чтобы отвлечься, представляет, как ударяет по льду, лежащему под ногами, как трахает Ингрид, заставляя кричать свое имя, как заваривает крепкий кофе с коньяком и откидывается на старое, но такое теплое кресло у каменного камина… как получает удовлетворение. Раз за разом. Раз за разом…

Дотерпеть бы.

В своем доме у подножья горы, чуть выше пролегающей автомобильной дороги, теряющейся за ледовым массивом, Сигмундур скидывает девчонку на диван. Он пылится у него второй год, являясь местом отдыха Ингрид (для него катастрофически мал), но беглянке подходит идеально. Чересчур маленькая для всего, что в его лачуге будет ее окружать, она вмещается. Осознанно или нет, но скребет темно-зеленую ткань, что ближе всего к камину, желая согреться.

Сигмундур жертвует ей шерстяной бабушкин плед. Ему все равно лет сто, не жалко.

А сам, глотнув горячего алкогольного кофе, возвращается на ледяную темную улицу. Идет к хранилищу дров, предусмотрительно нарубленных. Центрального, да и вообще хоть какого-нибудь отопления в доме нет. Викинги холода не боятся.

…Девчонка оживает, когда от камина начинает веять теплом. Задохнувшись от горячего воздуха, она тихо постанывает, содрогаясь от крупной дрожи. Сигмундур, подумав, накидывает на нее древний олений тулуп.

Китобой валится на кресло возле дивана, расположенное ближе к камину.

— Скажи спасибо, что вообще здесь, — заприметив взгляд незнакомки, наполненный черной завистью, бросает через плечо.

— Вы мерзнете?..

У нее зуб на зуб не попадает. Дыхание свистящее.

— Все мерзнут. А я — страшно, — он улыбается кривым оскалом, глотая еще немного разогретого спиртного.

— Но у вас одежда…

— Ты тоже не голышом, — закатывает глаза, раздраженно хмурясь, — предлагаю тебе помолчать. Есть шанс тогда, что оставлю здесь на ночь.

— Еще неизвестно, что хуже…

Детскими ручонками она с нечеловеческой силой сжимает плед и тулуп, зарываясь в них всем телом. Только два зеленых огонька выглядывают наружу да расплетшаяся коса. Говорят, если волосы лежат на лице, теплее.

— Проверим? — Сигмундур говорит без всяких шуток. Оборачивается, вопросительно взглянув на девушку, изгибает широкую левую бровь. Она замечает возле нее глубокий шрам, и еще один, чуть попроще, левее.

Сжимается в комочек.

— Не надо… ладно…

Китобой примирительно пожимает плечами, допивая содержимое своей кружки. Знает, что больше пяти глотков нельзя — можно окочуриться, но до пяти организм его не пьянеет, так что как согревающее подойдет.

Он блаженно, расслабленно выдыхает. Впервые за всю трудовую неделю.

На минуты две, а может быть, даже три, в небольшой деревянной комнате, именуемой гостиной, повисает относительная тишина. Слышно лишь постукивание зубов девчонки. Их обоих этот звук раздражает.

— Можно попросить воды? — нерешительно зовет вуайеристка. Жмурится.

— Можно. Встань и возьми.

Она прожигает его грозным взглядом.

— Я не могу встать.

— Тогда не бери.

Их противостояние длится недолго. Победитель заранее определен, в чем китобой уверен. Сейчас она попросит еще раз, скажет «пожалуйста» и понудит, а он снизойдет и принесет ей кружку с этой водой. Все они, женщины, одинаковые.

Но девчонка оказывается тем еще «слабым полом».

Сигмундур слышит шевеление сзади, что за долгие годы в море научился определять за несколько метров, а потом неровный вдох. И быстрее, чем успевает подумать, отдавая дань неусыпной реакции, толкает летящую вниз с дивана упрямицу назад. Одной рукой ловит ее, придерживает и закидывает обратно.

Ошарашенная, она даже не стонет от задетой ноги.

— Вы… — но слов нет. Только глаза пылают, так пылают… китобой прежде такого не видел.

— Твоя вода, — мрачно произносит он, буквально кидая нежданной гостье кружку, — мне жалко заливать пол кровью от твоего расшибленного лба. Вижу, за это уже получала.

Его недвусмысленный взгляд, направленный на лиловый синяк у глаза беглянки, ее смущает.

Синеватыми пальцами обхватывая чашку, девушка дрожит сильнее. Но не молчит. Не язвит.

— Спасибо вам…

И, с выражением глубокого удовлетворения, почище, чем от оргазма, залпом выпивает воду.

Сигмундур возвращается на свое кресло, но на строптивицу теперь глядит иначе. Будто присматривается.

— Как тебя зовут?

Несмотря на то, что лицо побито, выбелено, оно красиво. Изящно даже. Нет прожженности во взгляде, нет замашек закоренелых стерв. Девочка, это точно. Совсем молоденькая. Ее страх физически ощутим.

— Вы не выговорите.

— Скорее ты не выговоришь мое имя. Ну же.

— Берислава, — неловко пожав плечами, но рассудив, что вода стоит вопроса, признается незнакомка.

— Это что за зверь?

Сигмундур морщится, скривившись от незнакомого, непроизносимого звучания.

— Это два слова. «Берет славу», если дословно.

— Язык-то какой?..

— Старославянский.

Глаза мужчины распахиваются.

— И такой есть?..

— Каких только нет, — она неожиданно боязливо, кусая губу, смотрит на него с явной просьбой, — пожалуйста, можно еще воды?..

Заинтригованный происхождением своей юной «гостьи», Сигмундур не устраивает спектаклей. Просто встает и просто приносит. Две чашки.

Берислава от его щедрости подрагивает ритмичнее. Но воду берет.

— Русская, что ли?

— Почти…

— В каком смысле «почти»? — что-что, а загадок-догадок китобой ужасно не любит.

Только ответа дождаться у него не получается. Девушка с ним тянет, опуская голову, ее волосы заслоняют лицо, острые плечи даже под так и не снятой паркой, съежены. И стоит Сигмундуру попробовать призвать ее ускориться, как у него звонит телефон. В спальне.

— Сука, — просто резюмирует он, выслушав абонента.

День становит еще «лучше». Ингрид заболела. Секса завтра не будет.

* * *

Ночью Сигмундура будит шум.

Этой необычайно холодной ночью, когда ветер воет отовсюду, мороз пробирается под кожу и даже шкуру поверх его одеяла, а луна, прячась за облака, лишает последнего света. И метель метет, заметая окна.

В тишине, столь приятной уху, в покое тесной спальни темно-зеленого со вставками древесно-коричневого цвета, шум, помимо воя ветра, к которому легко привыкнуть, существовать не должен. Догорает камин, сохраняя тепло в доме, но не более того. А треск поленьев явно не вяжется с треском и вздохами, что доносятся до его слуха.

Сонный, злой и готовый рвать и метать за прерывание такого долгожданного отдыха, Сигмундур своим железным кулаком до хруста пластика ударяет в старенький выключатель. Всматривается в дверной проем.

Там… тень. Тень, которая, вскрикнув от зажегшегося света, совершает превращение в его недавнюю знакомую, Бериславу. Она, как лесной дух — с растрепанными волосами, в пледе, тулупе из оленя и еще какой-то тряпке, обнаруженной в его прихожей — стоит, пошатываясь от подвернутой нерабочей ноги, и крупно дрожит. Так крупно, что, кажется, и стены видят. Губы посинели, пальцы тоже. Выбеленное лицо не держит в себе ни кровинки, а на шее выступила голубая сетка вен.

Плохи у нее дела.

— Чего тебе надо? — хоть и утеряв часть грубости от вида девчонки, Сигмундур не удерживается от ноток гнева.

— Согреться, — не оттягивая момент признания, бормочет она, решительно вздернув голову, — иначе я сейчас умру. Я больше не могу…

Китобой смотрит на нее как на видение, помутнение рассудка. Может, не было никакой девушки? Может, это все — начинающийся сумасшедший дом? Или переутомленность. Ингрид частенько рассказывала, что от этого бывает.

— И как греться хочешь? — сам себя веселя, даже забывая о злости, интересуется Сигмундур. В холодные зимние вечера, говорят, люди часто теряют рассудок.

— Просто, — видимо, прикусив язык, отчего морщится, Берислава ковыляет к его постели. Хватается за стены, спотыкается, но идет. Бежит даже. Воплощает в жизнь его предположение.

Точно дуреет — она пытается забраться к нему под одеяло и, желательно, поближе к телу.

— Я прихлопываю мышей одним пальцем, — сквозь зубы, опалив девчонку взглядом, предупреждает китобой, — только посмей.

Но ей, отчаянной, плевать.

— Я отсосу вам, если согреете, — без лишних раздумий, покорно докладывает она, протягивая выбеленные руки к нему, теплому, с плохо измеримой надеждой.

Стонет.

* * *

Он полулежит на постели, опираясь локтями о старые потертые простыни, и смотрит на нее.

Такой необхватный, страшный, злобный… притягивает. Теплотой. Она ваттами, ничуть не скрытая, от него лучится. Царапает кожу, дерет горло, вызывает едва ли не наркотическую зависимость.

У Бериславы сводит скулы и побаливает в груди от одной лишь мысли, каково будет, если прижмет к горячему телу (а он спит всего лишь в боксерах!), крепко обняв этими каменными руками. Цветные фантазии, разрывающие сознание, слишком сильны, дабы им противостоять.

— Глупая шутка, — тем временем, мрачно докладывает великан.

— Я не шучу.

— Тогда у меня дурное чувство юмора, — приметливый темный взгляд, будто проверяя, проходится по Бериславе с ног до головы, — тебе сколько?

— Это не важно…

— В принципе — да, — милостиво кивает мужчина, — и все же? Не скажешь — не пущу.

Он укрыт толстым шерстяным одеялом, небольшим покрывалом на пуху и… шкурой? Это точно шкура. Не тулуп, не шуба… просто выделанная, высушенная шкура. Судя по всему, медвежья.

Берислава прикусывает губу.

— Двадцать один.

— Лжешь, — ему даже думать не приходится, она видит. Закатывает глаза, намеренно отодвигая от нее край одеяла и, ничуть не жалясь на сконфуженный, замерзший вид, удобно устраивается на подушке.

А ветер завывает. А пурга за окном метет. А холод калеными железными копьями, вгрызаясь в кожу, рвет на части плоть. Бериславе кажется, что у нее покрываются инеем даже ресницы. Как, как этот великан может лежать здесь почти обнаженным?! Как он вообще может лежать?..

— Восемнадцать, — на выдохе, сдавленно сглотнув, все же признается девушка, — у меня был день рождения три месяца назад.

Недоверчивый, мужчина не принимает ответ слишком быстро. Он все еще смотрит на нее, все еще внимателен и даже немного зол, но основная пелена ярости спадает, оставляя глаза из аспидных скорее иссиня-черными. Стихает этот недобрый огонь.

— А сосешь хорошо?

Задохнувшись от дуновения острого, как лезвие, холода, девушка отрывисто кивает.

— Сегодня — как никогда…

* * *

Она прижимается к нему, как умеют прижиматься друг к другу в холода лишь животные. Отчаянно, по-звериному быстро, без проблеска сомнений.

Со своей поврежденной ногой, послав ее к чертям, забирается на давно не стиранную постель, под навес из одеял, с едва слышным постаныванием подползая к его груди. Девчонку не заботит ни ее внешний вид с широким неровным рубцом посередине, ни поросль жестких волос. Лицом она, наоборот, зарывается в них. Морщится, да так сильно, что Сигмундур чувствует ее черты кожей.

Она ледяная. Не просто холодная, не просто замерзшая, а именно ледяная. Хорошо, если еще кровь циркулирует при такой температуре. Где, когда сумела так окоченеть? Укрытая! У растопленного камина!

Сигмундуру становится немного стыдно, что не подпускал ее раньше, измываясь. Он даже переступает через себя и кладет одну из ладоней не на одеяло, как вторую, а под него, на спину своей гостьи. Она хныкает, прижавшись к ней крепче, и неровно дышит. Игнорирует и разъедающий запах апельсинового шампуня, и кроваво-китовую отдушку. Первая из женщин, вроде бы не относящихся к проституткам.

Но со сделанными выводами, жалость отпускает Сигмундура, удаляясь восвояси вместе с глупым чувством вины. В конце концов, девчонка ему никто и он и так оказывает ей большую честь, приведя к себе. Бежала на корабельную базу — там надо было и оставить. Грелась бы в душе.

— Не реветь, — строго велит китобой, услышав первый, хоть и задушенный, всхлип. Она содрогается, как в лихорадке, впитывая в себя тепло. Цепляется за него, стараясь забрать побольше.

— Это от холода…

Берислава до треска сжимает зубы.

— Хоть от чего. Грейся молча, — Сигмундур выключает свет, накинув все одеяла и тряпки поближе к шее.

Ситуация, несомненно, кажется китобою странной. Прежде всего потому, что никто на его памяти так не мерз, как это тощее зеленоглазое создание, успевшее не только подсмотреть за его мастурбацией в замочную скважину, но еще и пообещать похожий результат в тандеме с собственным ртом. К ней страшно прикасаться — кожа белая и тонкая, как яичная скорлупа, того и гляди разорвется вместе с костями.

Сигмундуру как-то неуютно. Одному лежать удобнее и проще. Не зря он выгонял Ингрид на диван.

Китобой, чей сон, похоже, безвозвратно утерян, в раздумьях. Об этом дне. Об этом вечере. О встрече с этой «почти» русской, что дрожит уже от одного вида снежинок, не успев их даже почувствовать. Спасибо, что забирается к нему не в сапогах — куртку так и не сняла.

Лежит, молчит, время от времени — неровно выдыхает. Но постоянно дрожит. Трясется, не унимаясь, лишь сильнее трепыхаясь от его близости.

Сигмундуру это начинает надоедать.

— Ты хоть что-нибудь в состоянии сделать нормально?

Не спрашивая разрешения, подтягивает ее ноги выше, устраивая у своих бедер. Тонкие носки неприятно касаются кожи. Руки кладет на свои ребра, прижимая локтями. И голову — вперед, к шее. Прячет под подбородком, создавая загородку тепла.

— Больно… — едва шевельнув левой ногой, хнычет Берислава.

— Либо больно тогда, либо холодно, — отрезает китобой, — терпишь?

Не поднимая глаз, не отрываясь от него, девчонка, такая дерзкая прежде, сдавленно кивает:

— Всегда терплю.

Но крохотной улыбки, разогнавшей немного хмурости уже минут через пять, не скрывает. Дрожь уменьшается, дышит она ровнее.

Сигмундур сам поражается, откуда знает, что ей было нужно.

— Спасибо…

— Это все не просто так, — твердо напоминает мужчина.

Берислава капельку ежится.

— Да… но все равно — спасибо.

В ее искренности, наверное, что-то есть. В груди у китобоя екает.

— Тебя запах не смущает?

— Простыней?

— Меня.

Она, будто услышав какую-то шутку, сдавленно хихикает.

— Главное, что здесь тепло. Плевать мне на запах.

Китобой щурится.

— Зато теперь ты знаешь, как пахнет кит.

— Яблоками?.. — она зевает? Сигмундур изумленно моргает, не до конца в это поверив. Наглость, но и смелость. Рядом с ним, к тому же, обнятый им, что вообще нонсенс, еще никто не спал.

— Плотью.

— Но максимум, что я слышу — это мускус.

— Он — мой шампунь.

— Мускусно-яблочный?

— Яблочный? — китобой озадачен. Она услышала… другой запах? На нем?

— Очень даже. И мускусный, — девочка уверенно кивает.

Сигмундур же хмуро пытается осознать вероятность, с которой ее слова могут оказаться правдой. Не сходится.

Тему с запахами на сегодня мужчина закрывает. Молчанием. Но удовлетворенным молчанием, как бы там не было.

— Как вас зовут? — а вот девушка, похоже, немного отогревшись, приходит в себя. Пока не рискует оторвать головы и сменить позу, но уже говорит смелее. Более облегченно.

— Тебе это поможет при минете?

— Вы знаете мое имя. Я бы хотела знать ваше.

Китобой, прищурившись, в упор глядит на ее макушку. Бордовую, растрепанную, теплую. Но глаз девчонка так и не поднимает. Побаивается? Или заранее уверена в своей победе?

— Сигмундур, — себе на удивление и сам признавая и то, и другое, мужчина просто отвечает, без уверток, — но не называй меня так.

— По имени не называть?..

— Глупое имя. И ты глупая. Не стоит все яйца класть в одну корзину.

Такой его вывод Бериславу то ли коробит, то ли смешит. Он не может разобрать, чему обязан ее неровный выдох — ухмылке или оскорблению. Но почему, черт подери, его вообще заботит, оскорбилась она или нет?

А девочка, тем временем, все сговорчивее.

— Как скажете.

Они замолкают. Слушают ветер, потрескивание догорающих поленьев в камине, летящие в водовороте зимней пурги снежинки, даже шум деревьев.

Берислава расслабляется, обмякнув во власти могучего и сильного, но теплого и достаточно уютного тела, а сам Сигмундур кое-как обвыкается с ощущением ее под боком. Уже и не так неприятно вроде. Ему и самому теплее.

Проходит десять минут?

Час?

Он, кажется, задремывает, вздрогнув и очнувшись примерно через это время.

По ощущению тепла возле себя догадывается, что теперь можно требовать с Бериславы долг, его часть уговора выполнена.

— Ну все, твой черед.

Однако она даже не двигается. Как и прежде сонный, Сигмундур злится.

— Вранье — худшее из зол. Не заставляй меня брать свое самому.

Но снова — тишина. Он скалится. Но ровно до тех пор, пока не понимает, что уговоры бесполезны.

Берислава спит. Крепко и успокоенно. По-младенчески.

А китобой, почему-то, не в силах ее разбудить. Заслуженно, с полным правом, всего одним движением… но нет. Рука не поднимется, нельзя.

Сигмундур просто смотрит на Бериславу. Долго, долго смотрит… пока не засыпает сам.

* * *

Она сидит на узком старом пуфике у деревянной стены, поджав под себя правую ногу.

Комната тесная, зато теплая. Утро, пусть и свежее, приносит с собой немного солнца, а оно уже чисто психологически способно согреть. К тому же Берислава тишком утаскивает с постели великана ту самую медвежью шкуру, набросив себе на плечи.

Какой была гибель этого зверя? Девушка подмечает, что не удивилась бы, если бы китобой задушил его собственными руками — размер у него подходящий.

Шкура пахнет им. Все пахнет теперь им, даже она, это уже похоже на назойливый сон.

И мужчина ночью был прав, предупреждая, что запах может потревожить. Он странный. Перемешанный, пряный, горький от соли, сладковатый от пота, насыщенный от йода и сбитый в густой сироп апельсиновым шампунем. Все эти сочетания, конечно, сложно проигнорировать, но Берислава отыскивает истинный аромат мужчины. Не под стать промыслу на китобойном судне, не под стать его не слишком чистому дому, но под стать ему самому.

Сигмундур пахнет зверем. Горячим, жестким и по-настоящему диким.

Ей никогда не приходилось такого чувствовать.

Здесь, в окружении толстых деревянных стен, в чужом доме, девушку окутывает неподдельный интерес. Да, комнаты всего две, да, они обе маленькие, особенно для такого великана, и да, здесь самая настоящая мужская берлога… но по сравнению с ней все папины дома, все дядины квартиры кажутся ей неприметными тенями прошлого. Изыски, изящество, итальянская мебель… та, что здесь, сделана самостоятельно, на скорую руку. Но ее грубая красота цепляет больше. Нас всех больше цепляет то, что настоящее. Поэтому она и убежала. В мире ее детства и грядущей юности настоящего не было ничего.

Кое-как выбравшись из объятий мужчины, утробно прорычавшего что-то тихое и недовольное в ответ на ее первое же движение, Берислава сделала себе чая. Вернее, сначала нашла кухоньку (тумбочку, холодильник и электроплиту), а потом сделала. Вместо привычного ей электрического чайника северный медведь использовал древний, металлический, с тяжелой ручкой. Она с трудом подняла его, а он наверняка мог крутить на одном пальце.

И вот теперь, с этим чаем, состоящим из кипятка и трижды заваренного прежде пакетика, гостья, греясь, сидит. Смотрит. Ждет.

Чего — пока еще сама не знает.

Хозяин спит умиротворенно и раскованно, как ему, медведю, и подобает. Левая рука за головой, струной вытянув мощные мышцы, правая вгрызается в подушку, длинными и большими пальцами терзая наволочку, одеяло наброшено едва ли до груди, как раз на уровне шрама. И чуть ниже, где уже нет шкуры, а покрывало тоньше, виден холмик. Холм.

Берислава смущенно хихикает, уткнувшись носом в кружку с чаем. Но потом замолкает.

Вспоминается вчерашняя картинка из раздевалки…

Девушка краснеет, восстановив по цепочке памяти, что обещала Сигмундуру за возможность спать рядом.

Ей тепло. Нога даже болит меньше, хотя синяк большой. И уж точно не предвидится иных проблем. Берислава так хорошо давно не спала, как с этим незнакомым, пугающим человеком.

Все-таки, возможно, это везение, что она наткнулась на него.

Китобой просыпается в десять тридцать утра, когда солнце уже окончательно занимает свое место на горизонте, а утренний ветерок сменяется приполуденным затишьем.

Задремавшую на своем кресле Бериславу, так и не отпустившую кружку чая, будит глубокий, сопящий вздох. А затем с быстрым, но протяжным выдохом, она находит темный взгляд. Еще сонный, в океанском смоге от брызг, таком же сером. Но вот Сигмундур разминает затекшие мышцы, вот поднимает голову, изучая ее, а вот валится обратно, с силой жмурясь.

— Доброе утро, — почувствовав робость рядом с нечеловеческой силой, которая пробудилась, Берислава говорит тише обычного.

— Приснится же…

Иссиня-черные пряди спадают на его лицо, теряются на фоне бороды, оттеняют светлую кожу. С этого ракурса, несмотря на размеры, смотрится красивым.

— Я — не сон.

— Как же, — он прикрывает глаза и длинные черные ресницы, точно длиннее, чем ее, отбрасывают тень на щеки, — ты пьешь из моей кружки. В реальности бы не решилась.

Его голос, хриплый после сна, дает прямое определение мужественности. Такой глубокий и тяжелый, напитанный этими звериными замашками, внутри Бериславы он заставляет что-то задрожать.

— Извини, но она единственная здесь. У меня не было выбора.

Сигмундур внимательно смотрит на нее, с подрагивающими в глазах искорками ожидая, когда поймет свою ошибку.

Не понимает.

— Так быстро утратила все уважение?

Берислава смелеет на глазах, удобнее усевшись на кресле. Делает вид, что ее ничуть это не тревожит, кружку держит в руках. Пока зверь добрый, с ним можно немного поиграть, верно? Признаков опасности нет.

— Непохоже, чтобы тебе было за семьдесят.

Великан-китобой на ее слова чуть скалится.

— Но уж явно побольше, чем тебе, девочка.

Берислава принимает эстафету с ухмылкой.

— А у мужчин считается дурным тоном спрашивать про возраст? — она откидывает упавший на лицо локон и совершенно неожиданно для себя подмечает, что Сигмундур как раз в эту же секунду нервно сглатывает. Нравится ему?

— Смотря у каких мужчин.

— У таких, как ты, — на сей раз девушка касается волос намеренно, устраивая их поудобнее за ухом. Китобой следит. Даже чуть прищуривается.

— Ты — папина дочка, — делает решительный вывод он.

Берислава изумленно приподнимает бровь.

— К вопросу о возрасте?..

— К нему самому, — мужчина посмеивается гортанным, низким смехом, а вместе с ним «посмеивается» и постель, завибрировав. Он удивительно живописно, со своим роскошным телом и пугающими мускулами, занимает целую кровать. Истинно двуспальную.

— А как же интерес?

— Тут не интерес, — он проницателен, — тут другое. Узнаешь, сколько дядечке лет, и думаешь, он тебя не обидит?

Черные глаза угрожающе наливаются чем-то ало-прозрачным. Зажигаются.

— А обидит? — она с сомнением приподнимает уголок губ.

Но внутри дрожит. Ведь одного удара этой огромной руки даже наотмашь, не говоря уже о кулаке, хватит, чтобы ее убить. Если китобой вздумает… одним синяком на скуле она уж точно не отделается.

— Живи пока, — басом хмыкает он. Унимает страх, но на вопрос не отвечает.

И поднимается. Собирается подняться. Откидывает одеяло, напоследок еще раз потягивается, зевает. Всеми своими нехитрыми действиями буквально вынуждает Бериславу заметить… холм. С куда более близкого расстояния. В куда более реальном размере.

Поняв, куда девушка смотрит, Сигмундур останавливается. Его взлохмаченные волосы нависают на лоб.

— Девочка обещала что-то дяде.

Еще вчерашняя вуайеристка нерешительно передергивает плечами. На ее щеки пробирается жгучий румянец.

Китобой ожидает ответа. Не встает, не набрасывает одеяло обратно. Но и боксеры пока не трогает, хоть они явно уже очень и очень ему тесны. И кажется, дело не просто в утре.

Берислава поднимается с кресла, отставляя кружку на пол. Уговор дороже денег.

Она с некоторой опаской, словно уверена, что раздавит ее, подбирается к мужчине. Прихрамывая, забирается обратно на постель.

Он молчит, только смотрит, наблюдает даже. Но, стоит отдать должное, не торопит и не принуждает.

Она осторожно, чуть подрагивающими пальцами касается пояса боксеров. Тянет вниз, впрочем, без особого успеха.

— Раньше такое делала? — Сигмундур ей помогает, собственным большим пальцем без труда избавив причинное место от всяческих сокрытий.

— Да…

Она врет. Сама знает, что врет, он знает… но будто не замечает. Это что, мужская фантазия? Теперь зверь с ней играет…

Берислава широко распахнутыми глазами изучает его достоинство, припоминая, что вчера в душе, с расстояния в метров пять, все казалось меньше. Как с таким?.. Как вообще?..

Она с трудом сглатывает.

— Правильно, глотать будешь, — и ободряюще, и без возможности оспорить, сам себе кивает мужчина. Довольно мягок с ней по сравнению со вчерашним днем, как Берислава подмечает. Виной всему длинная ночь? Тепло? Время? Или просто… возбуждение? Он очень твердый.

Великан кладет подушку себе под голову, облегчая созерцание, а она устраивается поверх его ног. Снова тепло, даже жар, исходящий от сильного тела. Легкая шершавость упругой кожи ей по вкусу. Немного расслабляет.

С Богом.

Большой. Пылающий. Живой.

Совсем не так, как представлялось…

…Что она делает неправильно? Да, наверное, как потом анализирует, все.

Не облизывает губ. Не дотрагивается руками. Не пытается начать с малого, почти сразу лезет на рожон… радуется, что догадывается спрятать зубы, но потом жалеет, что так сделала.

Могучая рука Сигмундура перебирается на ее волосы, крепко их оплетая, пока неумелыми движениями пытается как-то исправить ситуацию и выйти из нее победительницей, и, стоит языку чуть уйти в сторону… следует толчок. Резкий, грубый и болезненный.

Она взвизгивает от зажатых между его пальцами волос, с хрипом вырывается из-за проснувшегося рвотного рефлекса, задыхается из-за резко прервавшегося доступа воздуха.

Что-то мокрое и соленое само собой начинает течь из глаз. А запах зверя, соединяясь воедино с плотью и йодом, становится личным проклятием.

За тем, как девчонка кашляет и поглаживает горло, китобой наблюдает пусть и с хмурым, но удовлетворением.

Натягивает боксеры обратно. Разжимает кулак с волосами, выдавив из Бериславы всхлип.

Отстраняется. Встает.

— Не предлагай то, чего не умеешь, — советует суровый голос, — такой исход — еще самый лучший для тебя.

* * *

Расположившись на неудобном маленьком стуле у крошечного окна, обзор из которого наполовину закрывает дымоход камина, в своей несменной парке, грязных от его полов серых носках, и с оленьим тулупом сверху, она молчит.

Сидит, изредка подрагивая от слез, что текут по щекам, и глотает воду из треснувшей кружки с наклейкой финвала. Ингрид любила так шутить, подсовывая китобою напоминания о его профессии и здесь, дома, где делал многое, чтобы о ней не думать.

Мелкая, с выпирающими костями ключиц и запястий, она плачет сильнее после каждого глотка, неровно выдыхая. Ей больно.

И как бы ни желал Сигмундур все объяснить тем, что просто довела его до ручки, разозлила, дерзила, не исполнила обещание, ему все же кажется, что поступил чересчур жестко. В конце концов, она домашняя, тепличная папина девочка, давшая деру под действием глупых импульсов. Уже и так достаточно наказана — ногой, присутствием в этом доме, холодом… черт с ней.

— Ешь, — китобой, разделив свой традиционный утренний омлет с сыром и беконом напополам, лично приносит девчонке тарелку. Ставит на криво прибитую доску, служащую порой подставкой под ноги.

Берислава в его сторону даже не смотрит.

— Повторяю: ешь, — мужчина, супясь от ее молчаливого игнорирования, сжимает принесенное сильнее.

Хмуро выдохнув, девушка опускает голову вниз. Зарывается в тулуп.

Благие намерения оборачиваются очередным приступом идиотизма от его бунтарки. Она только шмыгает носом время от времени, проглатывая соленую влагу.

— Не будешь есть — сдохнешь.

Два зеленых глаза, что светятся сродни кошачьим в полумраке дома, утыкаются в его. Жгутся.

У Сигмундура уже больше недели нет секса. Ингрид — его единственный способ свое получить, а те жалкие крохи приятности, что приносит мастурбация, явно не способны удовлетворить. Мужчине нужна женщина, китобой убежден. Ему нужна. И эта девчонка… был бы он умнее, не зацикливался бы на всякой мелочи, отымел бы в первый же день. Согрел бы как следует…

А теперь она точно ему не даст. Разве что поиграть в сопротивление?.. Но зачем тогда ее вообще держать?

Сигмундур вдруг представляет, глядя на Бериславу, как стаскивает ее скресла на пол, на ковер, на нем. Как спускает с плеч шкуру, разрывает куртку и, в попытке добраться до груди, еще и всю одежду под ней. Как пальцами, нетерпеливыми и подрагивающими, одним движением освобождает гостью от джинсов. Есть белье — его вниз, нет белья — еще лучше. Входит в нее. Движется в своем ритме, прислушивается к стонам, к вскрикам… ощущает ее негодование, ее стремление убраться. И свою власть. И свою силу. И свое бесконечное удовольствие.

Ведь чем больше сопротивляется, тем сильнее сжимает… тем все острее…

Но вот китобой моргает, и картинка, что так сладка, пропадает. Вместо нее снова кресло, несговорчивая вуайеристка и дрожащая в ее руках кружка воды.

— Лучше сдохнуть, — хриплым шепотом, заменившим голос, выдает она.

— Бери, пока дают.

— Этим руководствуешься?..

Сигмундур вконец теряет терпение. Он принес ей! Сам! Он приготовил! Он кормит! Он настаивает! А тварь еще вздумала препираться… еще упрямствует, считая, что на все будет ее воля.

Девчонка. Какая глупая, как отвратительная девчонка!

— ЕШЬ, я сказал! — его пальцы, сжавшись в кулак, проскальзывают мимо ее лица, к груди. Глаза, тут же расширившиеся, воздух, тут же задержанный, наполняют пространство детским ужасом. Ощутимым как никогда.

Китобой хватает девушку за ворот куртки, дергая на себя, и от неожиданности она поддается. С легкостью повисает в пространстве между стулом и ним.

Слезы на ее лице высыхают. Проходит горечь и дрожь.

Глаза зияют пропастью ненависти, губы изогнуты в оскале. Будь змеей, даже самой мелкой, уже бы впилась в артерию.

— Сдохни, — негромко, зато выразительно желает Берислава. И опрокидывает ногой стоящую на доске тарелку.

…Разозленного до предела Сигмундура от удара, способного смести и ее, и кресло на пол, удерживает лишь лиловый синяк, что уже красуется у зеленого глаза.

Он просто стаскивает Бериславу с кресла. За мгновенье ставит перед собой во весь рост, не обращая внимание на то, что ногами она давит по полу остатки завтрака. Его. Того, которым поделился…

— Пошла вон, — предельно кратко и ясно, велит китобой. Сдергивает с худых плеч тулуп.

Он ждет просьбы. Мольбы.

Любой человек в здравом уме и трезвой памяти, находясь в доме у ледника, недалеко от кромки густого северного леса, изберет этот вариант. Немного унижения продлят жизнь на хорошие лет сорок. А может, и пятьдесят.

Сигмундуру важно почувствовать себя главным во всей этой сумасшедший канители. Глядя на девчонку, он уже который раз жалеет, что забрал ее с корабельной базы. Им не следовало встречаться. Его терпение отнюдь не железное, так долго не протянет.

Пусть склонится. Пусть признает, кто есть кто. Пусть начнет вести себя как полагается. Он не обязан просто так ее здесь держать.

Берислава, не поднимая глаз, остатки еды пинает ногой. Резко подается назад, вырываясь из рук своего недавнего спасителя.

— Как скажешь, — шипит. И, все еще ковыляя, уверенно направляется к двери.

— И шагу не пройдешь.

— Пройду десять.

Сигмундур прищуривается.

— Ты знаешь, куда идти? Тут две стежки. Одна выведет на дорогу, вторая — в лесную чащу.

— Я узнаю.

Девочка морщится от каждого слова. Еще не прошло.

Он был так жесток?..

— Спросишь? — чуть смягчается, уже замечая за собой постыдную тревогу и пытаясь прикрыть ее сарказмом, интересуется китобой.

— У зайцев, — глубоко вздохнув, она берется за дверную ручку. Решается. — Что-нибудь передать?

Еще существует надежда, что передумает — в дверную щелку выглядывает боязливо, а природа-то за ней расходится на полную. Утреннее затишье уже сменяется крепким морозным вечером, свинцовые тучи наползают на горы, оставляя на снегу страшные черные тени, а лес шумит. Сигмундур знает, что для непривыкшего уха такой шум — страшнейшая какофония. Ветер здесь что надо.

— Передай им привет от волков, Берислава.

Упрямая, глупая, еще и совершенно не знающая, что делает. Просто позорно сбегающая. Откуда в таком неказистом тельце столько смелости? Идиотской.

Девушка сглатывает. Ее лоб прорезает морщинка.

— Передам, — и, пнув тяжелую дверь, выходит наружу.

Под ветер и мелко сыплющий снег. Ночью опять будет буря.

Сигмундур, прислонившись к стене у маленького окошка, вслушивается.

Вот обходит крыльцо, вот ступает на стежку, судя по скрипу снега, вот идет. Прихрамывая, что ее выдает. Всем.

Китобой все еще ждет, что она одумается. Бывает с людьми такое. Сделав глупость, они ее осознают и возвращаются. Признают.

Но тут случай тяжелый. Через пять минут шаги лишь удаляются, а не приближаются обратно. Это обязано насторожить.

Мужчина открывает дверь наружу, с прищуром наблюдая, куда девчонка повернет. У нее как с фортуной? С дороги идти еще десять миль, но хотя бы видно, куда. А из леса выхода не будет.

…Берислава делает свой выбор.

К черту ее. Пусть идет. Пусть бродит. Пусть расплачивается за то, что вытворяет. Хватит с него помощи. Лимит и так уже набран. А за добрые дела еще и дают по ногам твоим же завтраком.

Китобой возвращается в гостиную, мрачно собирая с пола следы эмоциональной бойни.

А потом плюет. На все.

Мотнув головой, в прихожей он надевает куртку. Вынимает из ящика, столь неприметного, длинный тесак. И выходит за Бериславой следом.

* * *

Семьдесят пять шагов.

Семьдесят пять сложных, суровых битв, выигранных с собственным организмом.

По все более глубокому снегу, где явно нога человека не ступала пару недель, под страшное завывание ветра в кронах деревьев, в окружении свинцового неба.

Буря опускается на землю темным покрывалом грозовых туч, пригибает остатки растительности к снежному покрову. Начинает сыпать мелкий снежок, и снежинки, острые как бритва, оседают на лице.

Холод похож на тоненькие алюминиевые иголочки. Сначала он покалывает легонько, чуть-чуть, пока еще прогоняемый внушением о тепле, ныне оставленном позади. Потом покалывание нарастает, и иголочки уже входят под кожу. Они леденят ее, саднят внутри. И дрожь, такая неудержимая, такая болезненная, распространяется по всему телу.

Семьдесят пять шагов.

Семьдесят пять перешагиваний через себя саму.

У Бериславы нестерпимо болит нога. Каждое движение, даже самое малое, почему-то теперь отдается в ней. И пустяковое на вид повреждение, становится почти фатальным по ощущениям.

Девушка идет вперед лишь потому, что знает, что обратно возвращаться некуда. Сигмундур, или как там его, хоть и спас ее изначально, но затем причинил боль. И мало того, что боль — ударь он ее, наверное, не было бы так горько. Китобой ее унизил. Болезненно, дико и без капли сомнений. Он не пытался извиниться. Он принес еду. И повелел его простить…

Отец говорил, она была максималисткой, не умела подстраиваться. Дядя сетовал, что нужно быть терпимее, видеть истинное даже среди потемок напускного, не размениваться на мелочи.

Они желали для нее лучшего. А Берислава, как самое твердолобое создание на свете, отказывалась это принимать.

На ее счету было четыре побега из закрытых школ — неудачные, и одна, стало полагать, в ее пользу. Бросившись с утеса в воду, она убедила всех в своей смерти. Никто не будет ее искать и потому некуда ей возвращаться. Не к кому. Ни домой, ни в лачугу китобоя. А значит, путь всего один. Всегда.

Ему она и следует. Не разменивается на мелочи вроде тепла и воды, своими принципами. Как дядя и учил…

Восемьдесят пять шагов.

Восемьдесят пять бороздок на снегу.

Берислава утомленно останавливается у ствола одного из деревьев, обвивая его замерзшими руками. В горле неописуемая тяжесть, мешающая глотать. Носом на морозе дышать больно и она переключает основной поток воздуха на рот, но все равно задыхается. Даже от глубоких вдохов, которые болезненной печатью ложатся на глотку. Удивительно будет, если она вообще потом сможет говорить.

Берислава ощущает себя кусочком льда. Маленьким в этом снежном королевстве, принадлежащем ему. Как любой осколок ледника или снежинка, летящая вниз.

Один из самых холодных островов мира стал ее последним пристанищем. При всей своей звериной тупости и необузданности, Сигмундур был прав… она и дня здесь не протянет одна.

Поздно.

Девушка морщится, отпускает ствол. Шершавый, выжженный холодом, он почти мертв. Это их роднит.

Нет ни травы, ни другой какой растительности. Пустыня льда. Страшнейшее из мест.

Восемьдесят пять шагов.

Восемьдесят пять навстречу верной холодной смерти.

Световой день весны смыкается на горизонте. Солнце, так и не появившееся, прячется за гору-ледник.

Оно как огонек, затухающий на свечке. Чуть-чуть воздуха, чуть-чуть льда… но не гаснет сразу. Солнце сильное.

И это же солнце, к изумлению девушки, отражается в серых глазах напротив нее. Чужих.

Берислава, чье сознание от холода притупилось, не сразу понимает, в чем дело.

Она не двигается, тихо дышит, просто хмурится. Пытается уловить суть…

А огоньки тем временем становятся ярче. Солнца больше нет и теперь они — не его воплощение. Они сами по себе.

Платиновые шерстинки, одна к одной, на поджаром теле.

Пушистый хвост, подрагивающий в ожидании.

Медленно приподнимающаяся верхняя губа. Уже виден кусочек клыка, с которого капает слюна. Желтовато-опаловые зубы предвкушают грядущую расправу.

Берислава находит ответ вместе с тем, как черный нос вытягивается по воздуху. В ее сторону. И огоньки жгутся… никогда, никогда не было ей так страшно.

Волк.

На взгорье напротив нее стоит волк. Не моргая, смотрит. Подсказывает всем своим видом, что бежать уже поздно. Сильные лапы нагонят, повалят, страшные зубы изорвут в тряпье.

Обречение пришло быстрее, чем ожидалось… и вовсе не от ледяного ветра.

Берислава с силой стискивает зубы, ощущая, как дрожь становится нестерпимой. Она плохо чувствует ноги, но отступает. Медленно, по полшажочка, признавая поражение… хищник здесь король. А короли порой склонны миловать.

— Не надо… не надо… — неслышным шепотом, выгрызающим душу, сама себе бормочет она. Молится. Наверное, впервые в жизни. Тугой ком страха кромсает внутренности изнутри, а это не та эмоция, на которой хотелось бы покончить с мирским существованием.

Волк оголяет оба клыка. Подается вперед.

Но в тот момент, когда Берислава готова услышать звук захлопывающейся на ее шее пасти, почувствовать горькое дуновение смерти в зверином обличье, замечает едва уловимый треск веток. Он отвлекает волка. На секунду.

А из-за деревьев, ему навстречу, с громким гортанным выкриком наступает человек.

Уже едва не замершее от избытка адреналина сердце Бериславы и вовсе падает куда-то вниз. К пяткам.

Огромный мужчина, на белом снегу выделяющийся лучше любого дикого зверя, с лицом, наполненным ненавистью и глазами, налитыми кровью, ей знаком. Сигмундур.

Его аспидные волосы взметываются на ветру, черные как смоль глаза прожигают, не отводя и не боясь волчьего взгляда, а руки… в необхватных шершавых ладонях замер, в ожидании действий, блестящий тесак.

Господи… он ее зарежет… сейчас… и волк не понадобится…

Но, к немому ошеломлению девушки, на нее китобой даже не смотрит. Смело идет к хищнику.

Волк сперва скалится сильнее, переключаясь с Бериславы на новоприбывшего.

Тот готов к нападению.

— ЗА СПИНУ, — не уменьшая ни громкости, ни гневности тона, но совершенно не испытывая страха, велит Сигмундур.

Она, полностью на автомате, кое-как сглотнув, исполняет. Медленно перебирается куда следует. Уж лучше быстро и в сердце ножом, чем зубами волка в глотку… волки — ужасные животные!..

Китобой наступает на хищника. Громче кричит, бьет тупой частью тесака по своей ладони, расправляет медвежьи плечи.

Выглядывая из-за его спины, своим резко улучшившимся зрением девушка видит, как волк пятится. Рычит, подлаивает, но… отходит. Злобно, брызгая слюной, недовольный в корень и униженный, отступает. Гордость гордостью, а противник сильнее…

На поляне они остаются вдвоем. И тесак китобоя, заточенный до блеска лезвия, тот обращает в сторону девушки.

Ее взгляд застывает на одном лишь этом предмете.

— Ты… — Берислава, крупно дрожа, не может говорить. Она плачет, это вроде бы ясно по скатывающимся по щекам слезам, но вроде бы и нет. В груди странное давящее опустошение, куда хуже по ощущениям, чем ужас. Голос, хриплый и сорванный, не громче падения снежинок.

Мужчина смиряет ее жестким, суровым взглядом, но не без капли смешка. Сильнее сжимает тесак в руке.

Она сглатывает.

— Я, — соглашается бас.

И поворачивает нож острием к своему локтю. Убирает.

— Волк здесь не один, — делая вид, что не замечает ее вспыхнувших благодарностью глаз, внимательно всматриваясь в деревья, докладывает Сигмундур, — надо уходить.

— Ты меня нашел…

Тот качает головой.

— Ты предсказуемая дура. У меня на таких нюх.

Берислава не слышит ни грубости этого ответа, ни ноток злобы в басе китобоя. Он только что волка отогнал… он ее спас… и резать не будет!

— Пошли, — он понимает, что она ни на что не годна сейчас. Сам все решает, железным кольцом пальцев перехватив за плечо. Волочит, игнорируя заплетающиеся ноги, по снегу.

— Как?..

— Просто так, — Сигмундур все еще предельно внимателен к каждому шороху. Его нож наготове в правой руке, а глаза присматриваются к силуэтам.

— Я далеко ушла…

— В моем лесу? Едва ступила на первую поляну.

— Ты за мной шел…

— Уже жалею, — китобой приостанавливается у одного из деревьев, окинув перекресток впереди пронизывающим взглядом, — иди быстрее.

И она идет. Бежит за ним, как может, хромая и спотыкаясь, но уже почти сама. Чуть отойдя, левой рукой хватается за его руку, сжав до треска зубы.

Больно. Везде.

Но то, что все могло так быстро и глупо кончиться, подсказывает не останавливаться. Это недопустимо.

— Спасибо…

Китобой молчит. Упрямо.

Он теплый, большой и сильный. Какой бы тварью не был, в лесу, в окружении животных-убийц и ледяных мертвых стволов, в царстве льда, с ним не страшно. А пока это все, что Бериславу волнует.

Она ощущает непередаваемую, согревающую донельзя радость, когда впереди из-за деревьев выступает лачуга китобоя. Деревянный дом с покатой крышей и тремя окнами по периметру. На фоне ледника и грядущей бури он кажется бумажным, маленьким, но Берислава знает, каким защищенным чувствуешь себя внутри от всего внешнего. И даже с хозяином можно смириться.

Сигмундур скидывает девушку со своей руки в прихожей. От греха подальше отводит от двери, способной прихлопнуть, и высвобождается. Резко и без предупреждения.

Берислава кое-как, не чувствуя ни кусочка собственного тела и задыхаясь от тепла, окатившего изнутри дома, заползает на диван. Вся боль возвращается в десятикратном масштабе, горло сковывают цепями. Она не может сказать ни слова, издать ни звука — вибрация связок просто убивает.

А здесь все по-прежнему. И прежнее выражение лица у хозяина, скидывающего тесак в тумбочку прихожей. Не в нее.

Девушка с ногами забирается на подушки, зарывается лицом и телом в свой ставший родным олений тулуп. Дрожит, но не жалуется. Ничего не просит.

Просто дрожащими, посиневшими губами робко улыбается.

Жива.

* * *

Ночью, под завывания ветра и напор снега, летящего прямо в окна, Сигмундур приходит в гостиную на тихонькие постанывания, чем-то напоминающее предсмертные хныканья животных в его силках.

Посреди темной гостиной, на полу у камина, что не так давно приглушил, лежит маленький комок чего-то живого, зарывшийся в старый плед.

Диван пуст.

Удивленный китобой хмуро приседает перед лежащей на полу девушкой. Ее ритмичные содрогания, перемежаясь со стонами, выглядят жалко.

Ее накрывает тень, вызванная его ростом и отголоском пламени среди каменного очага. И девочка замолкает. Прикусывает кулак, стараясь заглушить себя, зажмуривает глаза.

— Ползла? — наблюдая за тем, как стянутый и валяющийся у дивана, в некотором в отдалении, олений тулуп брошен на произвол судьбы, спрашивает он.

Берислава не отвечает. Она, как потревоженный детеныш безобидного скунса, столь упрекаемого за средство самозащиты, прячется от мужчины под пледом. Слышен стук зубов.

Сигмундуру внезапно становится ее жаль. Он видел много женщин и много людей в принципе, но чтобы они так беззащитно смотрелись… чтобы так дрожали, предпринимая последнее усилие согреться, и ползли к камину… по полу… с поврежденной ногой…

Китобой тяжело вздыхает.

Рядом с ней, измученной бесконечным холодом, он, в одних боксерах на голое тело, выглядит слишком жестоко.

Сигмундур тоже молчит. Он просто приседает, плотным кольцом каменных рук обхватывая тоненькое, содрогающееся тело, и поднимает его вверх. Встает.

Берислава хнычет, плотно закрыв глаза и игнорируя слезы. Они текут по ее белым щекам, падают на шею, на грудь… парка стала грязной, мокрой от шастанья по лесу. И до сих пор не высохла, как и ботинки. Она даже их не снимает.

— Не выгоняй меня…

Мужчина, задетый прорезавшимся сквозь постанывания голосом, глядит на девчонку сверху вниз. Его роста хватит, чтобы сейчас, если разжать руки, убить ее. В таком состоянии сильного удара будет достаточно.

Слезящиеся зеленые глаза, мутные, с красными жилками капилляров, на нем. Заклинают.

От кольнувшей в сердце иглы от такого взгляда он даже не может подобрать достаточно грубый ответ. Просто обещает:

— Не выгоню.

И несет в спальню.

Берислава горячая. Китобой кладет ее на постель, подкладывая под голову подушку, и ненароком касается лба. Пылает.

Твою. Мать.

— Не надо… — она не восклицает, не вскрикивает, больше даже не стонет. Нет ни возмущения, ни возможности помешать. Девочка просто плачет, кусая свои сине-красные губы, и морщится. По опаловому лицу проходит дрожь.

Сигмундур не слушает. Раскрутив ее кокон из пледа, откинув слабые руки на простыни, стаскивает сначала сапоги, затем — парку. Расстегивает ее, высвобождая беглянку из насквозь вымокшей ткани.

Немудрено, что мерзнет. Все это время причина была на поверхности и никак нельзя было ее исправить. Какая глупая, глупая девчонка…

Берислава изгибается дугой, когда его пальцы проскальзывают по ее груди вслед за молнией или же выправляют руки из рукавов. Распахнувшиеся зеленые глаза мерцают животным страхом.

— Не надо!..

— Будет теплее, — не соглашается Сигмундур, не прекращая своих действий, — а так ты точно обморозишься.

— Не хочу… — ее голос глухой, каждое слово отражается на лице мучением. Горло так и не прошло?..

Китобой действует осторожнее, впервые в жизни задумываясь о том, чтобы не причинить боли. Вид Бериславы, кем бы она не была и что бы ни делала, в это мгновенье рвет ему сердце. А казалось, каменное-то ничем не взять…

Под паркой оказывается тонкий свитер из овечьей шерсти с узором из крабиков на груди. Никакого лифчика — соски вытянуты и оживляют клешни одного из крабов.

— Я тебя не трону, — заметив, как извивается девушка, стараясь спрятаться, твердо произносит китобой. Скидывает парку к сапогам, к чертям с кровати.

Нужно что-то теплое. Что-то, в чем можно предотвратить поражение тканей.

Мужчина думает около минуты, рассеянно прощупывая пульс на белесой руке.

Двойное Твою. Мать.

Он поднимается с постели, оставляя ее ворочаться в воображаемом холоде и идет в прихожую. Проверив, заперта ли дверь, забирает с крючка свою куртку.

Скунс бы оценил ее запах. От него у всех, наверняка, вылезут глаза — плоть и кровь то еще сочетание. Но Берислава, почувствовав тепло, когда вынуждает ее надеть свою одежду, лишь признательно, облегченно выдыхает. Вздрагивает, ослабевшими пальцами стараясь укутаться посильнее.

Сигмундур возвращает ей диванный плед, сверху накрывает своим одеялом. Подушка его и так уже под ее головой.

— Холодно…

— Ты горишь, — спокойно объясняет он, сев рядом и отбрасывая тень, благодаря светильнику у постели, на ближайшую стену. — Это не холод. Надо терпеть.

— Не могу…

— Можешь. А я буду искать градусник.

Проглотив слезы и отчаянный хрип, она зажмуривается. Утыкается лицом в подушку.

Она мучается до двух ночи, переворачивая постель и оглушая стонами безысходности, в которых можно утопиться. Громче ветра, снега, всех погодных условий. Но когда температура, наконец, замирает на одной отметке и Сигмундур готов действовать, она всеми силами пытается отбиться от рук китобоя. Отползает, вырывается, пытается прокусить кожу?.. Каждая из попыток терпит неудачу, а она не сдается. Слабая, а все равно упрямая. До смерти боится обтираний.

— Не будет плохо, — пытается объяснить ей мужчина. Он хмурит брови, глядя на градусник. И каким боком он оказался в доме?..

Берислава убежденно качает головой. Она, видимо, верит, что его интересует некрофилия. Или же что он совершенный, неисправимый извращенец.

— Не холодно уже…

— В жаре умрешь.

Хватаясь за горло, девчонка хныкает. Неиссякаемые слезы щедро орошают ее лицо.

И Сигмундур перестает спрашивать, вдруг только теперь вспомнив, что сильнее.

Заставляет ее раздеться.

Худое выбеленное тельце, но высокая грудь и тонкая талия. Округлые бедра, что он не трогает, остаются в трусиках. Сигмундур избавляется лишь от майки.

Спиртом из большой банки, заготовленной давным-давно на случай абсолютного неимения алкоголя, он разбавляет воду в тазу.

Берислава почти кричит, когда трогает ее. Выгибается, выворачивается, но бессильна… одной рукой он держит ее в неизменном положении. Делает свое дело.

По окончании процедуры, когда минует уже предел необходимой выдержки на воздухе, китобой натыкается на ее взгляд.

Снова облегченный. Но убитый. Расстроенный. Потерянный.

И детский… никогда, никогда он не видел такого взгляда…

К чему бы?

К трем она засыпает. Выравнивается сбитое дыхание, прекращают безумно вращаться глаза, ладони не сжимают простыней, и благо, больше зеленые омуты не укоряют. В свой плен их забирают веки.

В любимой позе клубочка, поджав ноги, она, как ребенок в кофту родителя, прячется лицом в его куртку. Игнорирует любой запах, если вообще его слышит.

Сигмундур, убравшись, ложится рядом с пленницей в свою постель. Рядом.

И, когда она, расслабившись, делает довольно глубокий вдох, притягивает к себе.

Как во вчерашнюю, первую ночь рядом.

Только теперь не ей тепло необходимо, а ему.

И разбираться в причинно-следственных связях этого китобой сегодня не намерен.

* * *

Утром, когда Берислава просыпается, ей тепло. Неожиданно тепло, слишком, и, главное, непонятно, почему. Всю ночь ей снился ледяной лес, спертое дыхание волка, высящегося над ее могилой, и тяжелые облака. Они плыли, плыли… и летели снежинки. Ее ранили снежинки, морозили. Как правило, от груди к рукам. И касания их были уж слишком реальны.

Берислава медленно, ощущая тяжесть в теле, ноге и голове, привстает на локте. Мышцы побаливают, реагируя на усилие, зато девушка понимает, где она. Очень красноречива древесно-коричневая стена с зеленой вставкой и кресло напротив кровати. На нем пара мужских брюк и прямо на них, в раскрытом виде, просушиваясь, ее парка.

За окном спокойствие. Нет ни снега, ни ветра. Погода улучшилась и не выгоняет из дома тепло.

Щеку Бериславы что-то царапает. Несильно, просто как дуновение ветерка…

И вторая истина, накрывающая этим утром, занимает сознание.

Она лежит прямо в постели китобоя, на его плече. И прядь мужчины, непокорная, щекочет ее кожу.

Девушка пугается, вздрогнув.

Сигмундур спит на спине, оставит левую руку без движения, а правой накрывая ее спину, пока лежит рядом. Под одеялом легкая шершавость больших пальцев прекрасно ощутима… голой кожей?

Берислава пугается сильнее.

Она с опаской смотрит на китобоя, не зная, чего ожидать.

А он спит. Зверь, такой с виду опасный, спит так безвредно… не как в первое утро. Он рядом, слышно его глубокое дыхание, видно, как ходят пазухи носа, как размеренно вздымается грудь. Его губы чуть приоткрыты, борода выделяется на фоне оленьего тулупа, а ресницы не подрагивают. Не притворяется.

Берислава слышит, что его запах, смешиваясь с ее, не только причина близости хозяина. Куртка. На ней безразмерная, темно-синяя, но такая теплая куртка… правда, не застегнутая…

Девушка медленно, осторожно возвращается на свое исконное место, на плечо китобоя, думая о том, что происходит.

Но не двигаясь. Не пытаясь встать, уйти.

Согреваясь.

Она думает… думает, робко коснувшись ладонью его груди, думает, тронув лбом жесткие волосы бороды… думает…

И заново, чем-то успокоенная, засыпает.

* * *

Сигмундур настороженно ставит тарелку с мясными тостами на тумбочку у кровати.

Берислава, смущенно взглянув на мужчину, медленно качает головой.

— Я не голодна, — хриплый, тихий голос для нее — усилие. Но не молчит, что уже большой плюс.

— Ты не ела только те двое суток, что я знаю, — не соглашается китобой, — ешь.

Знакомое слово, вчера приведшее к череде безумных событий, она встречает прерывистым вздохом. Опускает голову.

— Пожалуйста, поешь, — поправляется Сигмундур, нахмурившись. Бас звучит мягче.

Зеленые глаза касаются его. С теплом.

Встреча с волком и то, что было после, творят с Бериславой что-то необыкновенное. Ныне она не спорит, не упрямится, не бросает в его сторону презрительных взглядов и не выкрикивает глупости. Ставшая мягкой и сговорчивой, просто соглашается. Со всем.

Возможно, это влияние болезни, она все еще слаба после ночного жара, а возможно, просто в крови докипает остаток адреналина… но Сигмундуру нравится такая девочка. Он и сам с ней другой.

Берислава берет с тарелки тостовый хлеб с прослойкой из двух беконных полосок и одной сырной. Откусывает аккуратно, очень стараясь не рассыпать крошек.

Приметливый мужчина сразу же замечает, что ей нравится. Почему-то ему это важно.

…Но глотает девушка все равно с большим трудом, морщится… и всю приятность того, что его стряпня ее порадовала, разом покрывает серыми тучами.

Китобой подает ей кружку с чаем. На сей раз свою, без глупых наклеек.

Ему стыдно.

— Спасибо.

Тепло расслабляет мышцы, смягчает болезненные ощущения. На ее губы просачивается блаженная улыбка.

Все еще смущенно посматривая на Сигмундура, Берислава кусает снова. Активнее.

— Вкусно?

— Очень, — и по всему видно, что душой не кривит.

Мужчина берет тост себе. Более поджаристый.

Неплохо, хоть и не требует кулинарных изысков в готовке. Что-что, а она ему никогда не давалась.

В молчании, запивая бутерброды чаем и изредка погладывая друг на друга, они завтракают. Сигмундур, всегда ненавидящий тех, кто вламывается в его жизнь, пытается составить компанию, наводит свои порядки и лезет в постель, сейчас по-настоящему… счастлив. Просто разделить завтрак. Просто посидеть рядом.

За шесть лет службы на корабле Рагнара он впервые попросил у него отгулы на пару дней. Соврал про здоровье… и теперь видит, что действительно его поправляет. Как бы ни парадоксально это было, но рядом с Бериславой.

Китобой до сих пор не может толком понять, как это случилось. Что в нем перевернулось? Что треснуло, что развалилось? А что появилось?.. Что в этом сумасшедшем мире могло быть более постоянным, чем его убеждения?

А одна девочка, подсматривая в замочную скважину, раз — и все посылает к чертям.

Вчерашнее зрелище этого теплого комка костей и кожи, дрожащего от каждого дуновения ветерка, всадило ему нож куда глубже, чем в сердце. Похоже, задело мозг. А от мозга и вся эта кутерьма с приятностями… но в чем, в чем, а в ней мужчина себе отказывать не хочет.

Пока может, он просто наслаждается обществом Бериславы. Она все равно здесь ненадолго.

— Сигмундур?

Китобой поднимает глаза от своей тарелки.

Девушка, с отпечатком улыбки на светлых губах, будто бы впервые его рассматривает.

— Интересное имя, — объясняется она.

— Твое интереснее.

Она прищуривается. Рассеянно смотрит на свой сэндвич.

— Оно не популярное. Так уже давно не называют детей.

Мужчина пробует чай, только сейчас вдруг подумав, что не клал сахар. Он горький.

— Ты родилась в России?

Вести такую беседу, к удивлению Сигмундура, не выглядит чем-то вопиющим или глупым. Просто они оба здесь и оба могут, хотят говорить. Как и с сахаром, он только теперь видит, как ему не хватало общения.

— Я почти русская, — Берислава морщится, несильно потерев горло после того, как кусает поджаренный край тоста — крошки раздражают слизистую.

Китобой с силой сжимает свою кружку.

— В чем это выражается?

— Мои родители познакомились на территории маленькой страны рядом с Россией. Ее название переводится как «Белая Русь».

Берислава прикусывает губу, о чем-то задумавшись. Ее взгляд теряет осмысленность, а руки рассеянно скользят по мякоти хлеба.

— Отец увез меня к себе, когда мне исполнилось десять лет, — заканчивает эту историю, прочистив горло. Опять морщится. И сразу, дабы перевести, отвести от себя тему, обращается к нему. — А ты?

Сколько бы любопытства ни испытывал, этим утром Сигмундур принимает правила игры. Ему нравится.

— Исландия. Я оттуда.

Берислава тихонько хихикает, глотнув чая.

— Я собиралась там жить.

Надо же. Китобой изгибает бровь.

— А как занесло в Гренландию?

— Долгая история… с учебой.

— Учеба на датском? Ты поэтому так хорошо его знаешь?

Девочка прикусывает губу, пряча улыбку. Ее щеки пунцовеют.

— Да. Но это несбыточная мечта.

— Отсюда близко.

— На расстоянии тысячи душ… — задумчиво бормочет она. Но, находя его недоуменный взгляд, возвращается в реальность. Качает головой.

И Сигмундур понимает, что для таких вопросов не время.

Они некоторое время снова едят молча. Кружки с чаем пустеют больше, чем наполовину, Берислава приканчивает одну треть сэндвича. И благодарно, хоть и виновато, кладет его обратно.

— Сильно болит? — мрачно зовет китобой.

Из-под черных ресниц, таких красивых, девушка смотрит на него с неожиданным утешением.

— Нет, — и смело поднимает голову. Хватает сэндвич с тарелки и, для доказательства еще раз, последний, кусает его.

У ее глаз появляются крохотные морщинки, на лбу — складочка. Но энтузиазма в зеленых глазах это не касается.

Сигмундуру совестно. Впервые так явно и впервые так сильно. Он теряется, толком не понимая, что со всем этим делать. Горло Бериславы, она сама, в постели, еще в его куртке… это чересчур.

— Спасибо, — когда он быстро забирает тарелку, намереваясь отнести на кухню, бормочет она.

— Просто бутерброды.

— За то, что спас меня, — уточняет, — от волка… и вообще…

— Не ходи в лес, — не готовый сейчас принимать ее благодарности, китобой отвечает достаточно резко — как всегда, — лучше спи.

А потом встает и уносит-таки эту тарелку на кухню. Алый от стыда.

Днем, пока девушка спит, у него появляется возможность подумать о своем поведении, словах и просто том, что происходит. Наконец по-настоящему, твердо, как полагается. Много, долго и с полагающимися рассуждениями.

Сигмундур варит большую кружку кофе с коньяком, достает еще один сэндвич из холодильника, и садится на диван Ингрид, глядя прямо перед собой — так лучше концентрируются мысли.

Но к тому моменту, как из спальни испуганный женский голос, сорвавшись на выкрик, зовет его, к четкому выводу прийти не удается.

…Бериславе снится плохой сон.

Она, вдруг ни с того ни с сего начиная плакать, по-детски отчаянно смотрит на него, ища поддержки. Ворочается в такой большой для себя кровати.

— Платиновый… с острыми… острые!.. И глаза… огоньки!.. Не люблю огоньки!..

Сигмундур лишь через полминуты понимает, о ком идет речь.

— Нет волков, — убеждает он, вдруг заговорив добрым, доверительным тоном, — они в лесу.

— И я в лесу… — Берислава, захлебываясь, плачет уже не только от кошмара, но и от саднящего горла. Ее ладошка накрывает его собой.

— Неправда. Ты здесь.

— Где здесь? — она оглядывается так, будто впервые видит это место. Дрожит.

— Со мной, — избрав такой ответ наиболее полным, решается Сигмундур. И, что считал раньше блажью, отдает девушке свою руку, возле которой ее пальцы, не решаясь коснуться, уже потирают простыни.

На коже ощущаются следы слез и прерывистые вздохи. Как маленький котенок, Берислава утягивает его ладонь к себе, скручиваясь возле нее, и пытается побороть истерику, вызванную кошмаром.

— Спи, — китобой переходит на шепот, придвинувшись к девочке ближе. Неуверенный, что так правильно, но не имеющий иных вариантов, кладет руку на ее красивые волосы. Гладит их. — Спи, Берислава.

Она с благодарностью, хоть и прерывисто, выдыхает.

Крепче перехватывает его руку, словно сейчас отберет. Прижимается всем телом к ней.

И через какое-то время правда засыпает.

А Сигмундур, наклоняясь к ее лицу, с нежностью произносит то, что должен был сказать уже давно, но на что у могучего китобоя всегда не хватало сил:

— Прости меня…

* * *

С этого дня их жизнь пошла по новой стезе.

Сигмундур, прежде и в страшном сне не способный представить, каково это, жить с кем-то и о ком-то заботиться, теперь наслаждался каждым днем. Он открывал новые грани в себе, своем характере, даже своем доме… и не хотел от этого отказываться.

Изначально они с Бериславой условились, что она пробудет здесь еще неделю, до полного выздоровления. И оба с этим согласились, далеко не загадывая. Но позже, конечно же, сроки пришлось корректировать.

Китобой не возвращался на корабль все эти семь дней. Оставить столь хрупкую девушку, еще и больную, в такой глуши и одну, казалось ему совершенно не здравым решением.

Он отлучился раз — в магазин ближайшей деревни, где необходимо было пополнить запас продуктов. Запер Бериславу в доме, велел никуда не выходить и ничего не делать. Он должен был вернуться через три часа, а вернулся через четыре — из-за снега.

И застал ее, сидящую в неярком свете торшера, перед камином. С обожженной рукой.

— Я пыталась растопить… ну, холодно же… — сбито от слез объяснялась она, виновато глядя в его черные глаза, пока с мужской щедростью сыпал на ожоги соду, — и ты наверняка замерз…

— Лучше ничего не трогай, — хмуро посоветовал Сигмундур, не показывая, что тронут ее заботой. И, наказав девчонке вернуться в постель, занялся ужином.

Он не обладал кулинарными талантами и не жаждал обладать, по сути дела, но вряд ли бы Бериславе понравился простой кусок мяса, щедро посоленный. Потому, странно улыбаясь самому себе во время готовки, китобой добавил к мясу немного замороженных, уже нарезанных овощей, уменьшил количество соли и перца, капнул масла. На запах получилось ничего.

Девушка с горящими глазами, тут же заставив Сигмундура покраснеть, приняла новое блюдо.

— Спасибо.

Он снисходительно кивнул, попытавшись скрыть, что с каждым ее «спасибо» ему становится теплее.

Время, что отсутствовал Сигмундур на рабочем месте, надо было чем-то занять. Он уже так не привык быть свободным в плане времени и спокойно им распоряжаться, что первый день откровенно не знал, что делать. Он нарубил дров, что наверняка хватит до лета, кое-как прибрался в кухне, вдруг смутившись ее грязноты, протоптал стежки вокруг дома, чтобы потом с Бериславой погулять. И все это за несчастных одиннадцать часов ее сна во вторник.

А в среду, разделавшись с больным горлом, уже чувствовавшая себя гораздо лучше девушка взяла ситуацию в свои руки.

Она предложила китобою, раз уж у них полный холодильник продуктов, приготовить нечто особенное.

Она учила его резать лук, правильно держа нож, на тонкие пластинки шинковать баклажаны, быстро чистить картофель, сохраняя большую часть овоща.

Сигмундур никогда так не заморачивался с продуктами, считая, что на готовку должно уходить минимум времени, но рядом с Бериславой отпустил прежние принципы и убеждения. С детским удовольствием кромсал овощи, подготавливал кастрюли, следил за ее руками.

Сколько бы не было девчонке лет, на кухне она была профессионалкой. Умела быстро делать сразу несколько дел сразу и ничего не портить. А еще искренне радовалась, когда что-то получалось у него самого.

Между плитой, холодильником и одной тумбочкой, что они делили, она скользила с балетной грациозностью. Засмотревшись на точеную фигурку в свитере, что наконец предпочла верхней одежде, китобой едва не отсек себе, как плавник финвалу, палец.

Итогом их кулинарного развлечения было потрясающее тушеное мясо с гарниром из овощей, в молочном соусе. Ничего вкуснее в своей жизни китобой не ел.

— Ты приукрашиваешь, — пунцовея, попыталась уличить его Берислава.

— Нет, — он, блаженно откинувшись на спинку дивана и кивнув на свою пустую тарелку, покачал головой, — нисколько.

Она улыбнулась. Так тепло, так нежно и так тронуто… подскочила со своего места, захватив посуду.

— Тогда я принесу добавки.

Четверг был избран днем уборки. Берислава со всей женской тщательностью, от которой китобой прежде бежал так быстро, как мог, провела ревизию всего, что есть в доме. И в одиннадцать утра они принялись за дело.

Укутавшись в его куртку, девушка стирала на крыльце грязные простыни, занавески и два пледа. Она меняла воду четыре раза и каждый из них Сигмундур ощущал стыд, такой первобытный, что становилось страшно. Он не представлял, как можно жить в такой грязи. Но пока все это лежало на своих местах, пока он спал на нем и ел на нем, страшного ничего не было. Возможно, он стыдился перед Бериславой. Она была чистоплотной девушкой.

В то время, пока она занималась стиркой, мужчина на дворе выбивал ковер, чехлы мебели и завалявшуюся верхнюю одежду. Пыль стояла столбом, как туман, опустившийся летними вечерами.

Хорошо хоть не было ветра, чтобы все нести в его сторону. Под конец чистки Сигмундур и так закашливался.

До ночи планировалось оставить все это во дворе, чтобы, если что, вывести насекомых.

Дом преображался на глазах. Берислава без устали, будто это было ей жизненно важно, орудовала тряпкой и метлой, сражаясь с застарелой грязью. Китобой исполнял все ее поручения, не веря, что это происходит на самом деле.

Больше всего сложностей девушке доставила кухня. И Сигмундур порадовался, что хоть немного, но прибрался здесь во вторник. Увидь всю картину целиком, наверняка бы запаниковала и опустила руки.

К вечеру берлогу китобоя, теперь тянувшую на такое название лишь из-за неяркого света, было не узнать. На окнах висели чистые занавески, в гостиной, на вымытом полу, лежал чистый ковер, была перемыта и красиво расставлена вся немногочисленная кухонная утварь, пропали следы жира с плиты, были чистыми окна.

А на кровати застелили свежие, пахнущие чем-то мятным, простыни. Сигмундур не поверил, когда услышал аромат. Впервые за столько времени.

Ему стало неудобно, когда девушка забралась в постель и подползла поближе, нерешительно глядя ему в глаза. Вывести запахи можно было с кухни, шкафа, даже с ковра. Но с него самого, с его одежды — нет. Даже когда не ходил в море. Даже после душа.

— Ты против? — когда отодвинулся от ее руки, робко позвала Берислава. В доме было тепло и она сняла наконец все куртки, оставшись в одном свитере, и даже хотела снять джинсы… но в последний момент передумала.

Мужчина, уткнувшись в зеленые глаза один на один, на таком близком расстоянии, поежился. Она со странным проблеском во взгляде встретила его опустившиеся уголки губ.

— Вонь, — кратко резюмировал он.

— Ты придаешь слишком большое значение запахам.

— Запахи формируют мнение.

— Мое уже сформировано, — она прикусила губу, виновато потупившись, — можно?..

Сама попросила. Сигмундур пододвинулся ближе, дозволяя ей устроиться на своем плече.

То, как на кожу легла теплая щека, как защекотали ее волосы, столь длинные и красивые, как затрепетали ресницы и послышался тихий смех, сделало с ним что-то неимоверное. В груди быстро-быстро забилось сердце.

— Ты пахнешь океаном.

— Тогда ты никогда не слышала запах океана.

Она мягко усмехнулась.

— Напротив, — шепнула. И, видимо, подавшись какому-то порыву, поцеловала его плечо. Быстро, легко и робко. А потом легла на него как следует, как нужно, прижавшись к боку китобоя. — К тому же, ты слышал.

— Только океана.

— А китов?

— Киты пахнут океаном. И кровью…

— Ты слышишь другие запахи? — она вдруг заволновалась, а голос погрустнел.

— Некоторые, — ощущая странную легкость, что привнесла в ситуацию она своим поцелуем, китобой стал гладить волосы цвета красного дерева, — сырого мяса, йода, хлорки… и того апельсинового шампуня.

— И все?..

— Ну почему же. Еще аммиака, экскрементов… всего, что пробивает любой нос.

Берислава насупилась.

— И что же, ни цветов, ни жарящихся овощей? Ни свежести?..

Он успокаивающе погладил ее плечо.

— Этих простыней — да. Сегодня.

А затем потянулся вперед, к ее макушке. Сделал максимально глубокий вдох.

— И твоих волос.

Девочка засмущалась, хихикнув.

— Они явно пахнут не свежестью…

— Они пахнут лучше всего на свете, — откровенно, почувствовав, что может это сделать, признался китобой. И накрыл их обоих одеялом, пожелав доброй ночи.

Следующей ночью девушка спала уже без джинсов…

В субботу Берислава взялась за стирку. Вытащила их одежду, прежний таз, и потребовала принести все грязное, что есть.

Сигмундур такое требование исполнять был не намерен. Он догадывался, как пахнут его вещи, о чем бы они вчера ни говорили. И если это было малое помутнение рассудка под наплывом момента, то больше ему поддаваться было нельзя. У нее атрофируются все рецепторы.

— Я серьезно.

— Я тоже, — он покачал головой, — ты их не тронешь.

— У тебя там золото? Бриллианты?

— Хуже.

— Но не век же ходить как медведь, Сигмундур, — чудесно зная, чертовка, как его всего перетряхивало на собственное имя, что она произносила, девушка попыталась взять измором.

Но в этом вопросе китобой не собирался уступать. Он всерьез опасался, что всегда тогда будет ассоциироваться с этим запахом. И она к нему не приблизится больше.

И тогда Берислава применила хитрость. Она прищурилась, посмотрев на него с интересом, чуть наклонила голову… а потом, с прытью оббежав, кинулась в дом.

Она хохотала, вытаскивая из шкафа одежду, пока он пытался ее, изворотливую, поймать. И продолжала хохотать тогда, когда ему это все же удалось. Но Сигмундур, которому было не до веселья, смех ее прервал. Не жалея силы, дернул ком безразмерных тряпок из ее рук. И, когда стала упираться, просто оттолкнул. Отдернул.

Берислава, больно ударившись головой о стену, замерла. Даже дыхание затаила, толком не в состоянии понять, что только что произошло. Ее большие и испуганные зеленые глаза перебегали с китобоя на ком вещей и обратно. И медленно, медленно затягивались ошарашенными слезами.

Она неловко, словно бы запретно, притронулась к затылку. Поморщилась.

Сигмундур, сжав кулаки и часто дыша, стоял рядом. Что-то у него внутри сжалось и обрушилось вниз кровавыми ошметками, когда она впервые за столько времени напуганно от него отшатнулась.

— Прости, что я их тронула, — кое-как пробормотала девушка.

— Я сам их постираю, — мрачно доложил он. И оставил, как мог стараясь больше не испугать, девочку в спальне.

Он никогда в жизни так не драил свои вещи, как этим утром. С мылом, с шампунем из ванной, со всем, что было. Даже накидал какой-то травы из холодильника, вроде мяты, в таз. Тяжелые ладони терли ткань со всей ненавистью к самому себе.

Берислава вышла из дома через час, молчаливо наблюдая за тем, как оттирает застарелое пятно на оставшихся брюках. Все остальное, мокрое, зато чистое, комьями лежало на ограждении крыльца. Белье короткой стопочкой высилось у лестницы.

Как мог стараясь что-то унюхать, китобой трижды все перестирывал. Благо, из одежды носил не так много.

— Здесь нужен будет отбеливатель, — заметила Берислава, подступив ближе к тазу. От усилий мужчины вокруг их места для стирки образовалась пенная лужа, уже начавшая подмерзать.

— Так выведу, — пробурчал он.

— Это кровь?

Наблюдательная. Он стиснул зубы.

— Да. Волчья.

При упоминании животного она поежилась и ушла. Сигмундур, пользуясь случаем, пытался рассмотреть, нет ли на затылке крови, но, к своей радости, ничего не заметил. Видимо, не так сильно…

Через пять минут Берислава вернулась. Немного боязливо взглянув на него, пристроилась у таза с пачкой соды. На отдалении пары сантиметров от его рук.

— Подними пятно.

И с той же щедростью, с какой обрабатывал ее ладонь, насыпала белого порошка на въевшуюся кровь.

— Дай мне, пожалуйста.

Китобой, отступив на шаг, позволил ей закончить. Кроме пятна, ничего, вроде бы, даже запаха, не осталось.

Она поморщилась на аромат воды, пышущий своими компонентами во все стороны, но промолчала. Просто принялась флегматично расправляться с грязью.

Когда закончила, руки от воды, холода и жесткости ткани были совсем красными.

— Она не высохнет, если оставишь так, — Берислава покачала головой, стараясь не встречаться с ним глазами. Но прежде, чем получила ответ, притрагиваться не стала, — можно?

Сигмундур просто отрывисто кивнул, тихо себя ненавидя.

Девушка развесила одежду по всему, что для этого подходило в доме. Места не нашлось лишь для белья, но его, хорошенько встряхнув, Берислава выложила на комоде.

Глядя на то, как сосредоточенно она это делает, он не выдержал.

Подошел, как можно дальше убрав от нее руки, и стал рядом.

— Прости меня, пожалуйста.

Уголок розовых губ вздрогнул. Оставив боксеры в покое, девочка подняла на него глаза.

— Я сильно тебя ударил? — Сигмундур с горечью оглядел ее с ног до головы, припомнив, как резко умолкла, встретившись со стеной.

— Нет, — не думая, шепнула Берислава.

— Этого больше не повторится.

— Я знаю, — она улыбнулась чуть явнее, сделав шаг вперед. Подняла голову, чтобы видеть его как следует, и чтобы видел эту улыбку тоже. Вытянула вперед, прямо перед китобоем свои руки. Попросила.

Он осторожно, как к хрусталю прикоснувшись к ее ладоням, едва-едва их пожал.

— Я ненавижу свой запах. Не хочу тебя оттолкнуть.

Берислава, прикрыв глаза, удовлетворенно положила его ладони себе на пояс, подступив вперед. Обняла его. Подтвердила, что ей плевать.

— Пообещай, что не ударишь меня намеренно.

Ее шепот порвал на жалкие кусочки всю его душу.

Сигмундур ответно, как умел ласково, погладил ее спину.

— Обещаю. Никогда на свете.

Девушка облегченно вздохнула, спрятавшись лицом у его груди, а сам китобой решил отныне касаться ее лишь тогда, когда полностью себя контролирует. О том, какой силой обладает, живя в одиночестве, он уже и забыл.

Берислава была слишком хрупкой.

Она была золотом.

Этой ночью, лежа в постели и наблюдая за тем, как доверчиво и умиротворенно она лежит на его плече, Сигмундур ощущал в себе большую и серьезную ответственность. Ощущал себя важным, взрослым и достойным. Мужчиной ощущал.

Потому, когда Берислава, поежившись от холодка в своем свитере, прижалась к нему покрепче, своей теплой рукой сразу же ее согрел. Без раздумий.

И понял, что уже давно, слишком давно, привязался к этой девочке.

Он посмотрел на нее внимательнее, чем прежде. Она, насторожившись, нахмурилась.

— Откуда у тебя синяк? — с трепетностью, не желая сделать больно, коснувшись уже выцветающей гематомы, позвал ее.

— Очередь за супом, — Берислава поежилась, — я была нетерпеливой. Меня успокоили.

— Ударили… — рычит китобой, страшно оскалившись. Ему хочется, вдруг так сильно и неожиданно, вырвать этой твари руки.

Вот почему пыталась увериться, что намеренно ее не ударит!..

— Уже прошло, — девушка пожимает плечами, ткнувшись носом в его шею, — не больно.

Мужчина вынужден принять такой ответ, что бы в себе не нес. Все равно ничем не поможет.

— Больше такого не повторится, — убежденно докладывает он.

В воскресенье Сигмундур решил загладить свою вину. Он повел Бериславу, предварительно накормив завтраком из тостов с сыром и горячего чая, на прогулку к леднику. Он высился у леса неприступной скалой и подниматься по нему было опасно, но пройтись вокруг — нет. А красота была достойна взгляда.

Они отошли от дома мили на две, по узкой стежке приблизившись к краю ледника. Он, уходя вниз, становился частью океана. Кричали чайки, на берегу устроились гаги, а солнце, впервые за столько дней выглянув из-за облаков, бликами играло на льдинах.

— Как красиво…

Ее восхищение, такое искреннее, подняло Сигмундуру настроение.

— Теперь ты знаешь, как на самом деле пахнет океан, — пошутил он.

Берислава, следившая за одной гагой, повернулась к нему. На солнце ее глаза сияли, волосы отливали золотом, а белая кожа искрилась как снег. Женщины красивее Сигмундур не видел.

— Знаю, — шепнула она.

И, приподнявшись на цыпочках настолько высоко, насколько это было возможно, его поцеловала.

…В то воскресенье он провел в душе около сорока минут, стараясь стать таким чистым и хоть немного, но более-менее приятно пахнущим, как только мог. Отмыл даже застарелую кровь на подушечках пальцев и у кутикулы, дважды намыливал волосы, что лучше всего впитывали запах. И все ее шампунем. Мускусно-яблочным.

Она терпеливо ждала, но тоже волновалась, все еще немного его побаиваясь. Перестелила простыни, уложила у изголовья чистые подушки… и расчесала, распустив, локоны.

Он впервые так волновался, выходя к женщине. Думал, одеваться обратно или нет, одеваться ли вообще… и в итоге сошелся на полотенце на бедрах. Как в их первую встречу.

Берислава затаила дыхание, его увидев. Она осталась в белье, забравшись под простыни, а со своего ракурса наблюдала мужчину во всем великолепии.

Как и тогда, кажется, уже сто лет назад, приметила его правильную мужскую фигуру, широкие плечи, мощные бицепсы и дорожку жестких волос к паху. Его мокрые, но уже подсохшие волосы чуть завивались, борода выглядела ухоженной, а глаза… согревали. Хотя Сигмундур намеренно два раза затопил камин этим вечером.

— Привет.

— Привет, — он мягко улыбнулся, подступив вперед. Стал на кровать одним коленом, проверяя ее реакцию.

Берислава не боялась. Но стеснялась? Волновалась? Все вместе, наверное.

Китобой, не спуская полотенца, устроился на постели.

— Можно тебя поцеловать? — своим тихим, очарованным басом попросил он.

Берислава, вольно или нет, сильнее сжав простынь, кивнула. Потянулась ему навстречу.

Это был особенный поцелуй. От него все запылало искрами, зажглось светом. В полумраке комнаты, здесь, он был самым лучшим за все их существование. Он был одним из первых.

Сигмундур медленно, как полагает хорошему любовнику, принялся гладить ее тело. Сначала лицо, потом шею, узкие плечи… но пока невидимой грани, отделяющей главное, в виде простыни, не касался.

— Ты очень красива…

— Ты тоже, — сглотнув, она еще раз, аккуратно, но на сей раз сама, поцеловала его. Дыхание сбилось.

Сигмундур медленно повел дорожку из поцелуев по ее шее. Все ниже, к груди.

— Расскажешь мне, как тебе нравится?

Она вдруг смутилась, опустив глаза.

— Я сделаю все так, как скажешь, — дав себе указание на эту ночь быть самым нежным, насколько его сущность то позволяет, и даже больше, прошептал китобой, — не бойся… ты боишься?

— Нет, — честно ответила девочка. На мгновенье зажмурилась. — Просто я… просто ты… первый.

На такой ответ слов у Сигмундура заготовлено не было.

Девственница, которая предлагала минет в первую же встречу?.. И он ее так…

— Первый? — недоверчиво переспросил он.

Будто ее девственность была чем-то неприличным, Берислава заволновалась. Ее глаза повлажнели, с губ упала улыбка.

— Так получилось…

Мужчина не мог поверить своему везению. Или просто счастливой звезде. Это вообще возможно?

— Берислава, — катая ее имя на языке, он легко поцеловал ее порозовевшую щеку, — это самый большой подарок, который женщина может сделать мужчине. Я очень рад… но ты уверена, что хочешь, чтобы я был первым?

Взглянув на него широко распахнутыми глазами, девушка убежденно кивнула. Отбросила от груди простынь.

— Очень хочу.

Ее горячий шепот, ее руки, пусть и неуверенные, пусть медленные, но коснувшиеся его спины, вдохновили китобоя. Больше он переспрашивать не решился.

Припоминая все, что когда-либо делал или умел, попутно анализируя, подходит ли это девушке, Сигмундур старался стать лучшим любовником для зеленоглазого хрупкого создания. Он не спешил, был мягок, нежен, целовал и гладил как можно больше ее кожи, стараясь уверить, что не перейдет к самому главному слишком быстро. Что весь процесс — это удовольствие, а не те пару фрикций…

И она, как бы ни беспокоилась, ни стеснялась, в конце концов себя тоже отпустила. Стала постанывать от его касаний, особенно на груди, ворочаться на одеяле, стягивать его… и гладить. По-настоящему его гладить.

Сигмундур, решив, что она готова, в очередном поцелуе сдвинул простыни между ними, не оставив ничего, что разделяло бы тела. Опустился ниже, скользя губами по бархатной коже, остановился у бедер.

Она вспыхнула, когда развел ее колени в стороны, склоняясь над самой большой драгоценностью. И как медленно, как нежно там поцеловал.

Берислава прикусила губу, предвидя, что намерен делать дальше.

— Это больно?.. — сорвалось у нее.

Мужчина, остановившись, поднялся обратно, к ее губам.

— Всего мгновенье.

— Ясно… — она храбро кивнула, но Сигмундур увидел, что боится. По-настоящему.

Он нежно покрывал поцелуями ее лицо. По щекам, по лбу, к носу, губам… таким красивым, розовым. А руками поглаживал грудь. Она откликалась на эту зону лучше всего.

— Будет очень приятно потом, — пообещал он.

— Конечно.

Заручившись ее поддержкой, мужчина вернулся вниз. Снова, прежде чем что-то делать, поцеловав. Надел презерватив.

Берислава вся напряглась, когда он оказался у входа. Кажется, немного даже задрожала.

Он увещевал ее несколько минут, прокладывая по телу дорожки из поцелуев. Наклонился к губам, легонько их пощипывая, улыбнулся.

— Ты — мой океан, — с потемневшими глазами шепнул Бериславе. И медленно, но глубоко в нее вошел. Маленькая, тесная, горячая. Лучшего в жизни он не чувствовал. И его… первый… она навсегда его.

Берислава вздрогнула. На ее щеках показались слезы.

— Прости, — забормотал, стараясь скрасить ее недовольство, мужчина. Поцелуи углубились, продолжились. Он перешел на щеки, утирая слезинки, — сейчас пройдет… уже все, видишь? Все.

…Она первой начала двигаться. Обхватив его шею, перехватив поцелуй, повела бедрами. И их первый раз стал вполне полноценным.

— А ты — мой. Яблочный, — и ее губы впились в его.

Сигмундур ни с кем, нигде, никогда такого не чувствовал.

Она словно бы была его. Для него. Всегда.

До боли идеальная…

…И когда сейчас Берислава изгибается дугой, ловя свое наслаждение, когда стонет, требуя его сильнее, когда почти хнычет, цепляясь за его руки и получая свое, Сигмундур ощущает себя самым счастливым.

И видит, понимает, осознает наконец, что эту девушку от себя не отпустит.

* * *

Берислава лежит на груди китобоя, лениво водя по ней пальцами. Довольная, развеселившаяся, еще румяная после своего первого, и такого приятного секса, она глубоко и спокойно дышит, наслаждаясь теплом, что греет и изнутри, и снаружи. Больше в этом доме она не мерзнет.

Сигмундур зарывается лицом в ее волосы, с удовольствием впитывая тот аромат, что слышит. Один из немногих.

— Сколько тебе лет?

Девушка хихикает.

— Это стало важным?

— Мне интересно, — китобой, перебирая ее локоны, пожимает плечами.

— Я уже говорила.

— Это правда?

— Да, — она с негромким вздохом, чуть повернув голову, целует его плечо. Как в тот, первый раз. Только теперь по всему телу мужчины бегут мурашки. — А тебе?

— Мне?

— Ты мне так и не сказал, — журит она.

Сигмундур посмеивается.

— Тридцать шесть.

Пара изумленных зеленых глаз, внутри которых смешинки, встречается с его.

— В два раза больше? Так бывает?

— Как видишь, — он гладит ее спину, радуясь тому, что больше не прячет ее одеждой, — тебе не холодно?

— Ы-ым, — девушка радостно качает головой и прижимается к нему крепче. Но теперь просто от желания близости, нежели в попытках согреться.

Эта тишина, такая блаженная и глубокая, радует слух. Сигмундур за столько времени впервые ощущает себя по-настоящему свободным. И, хоть завтра ждет тяжелый день на корабле, хоть обещают бурю из снега, хоть он снова станет пахнуть китами… ему все равно. Жизнь его уже не будет прежней, а это воодушевляет. В той ужасной жизни не было ничего. Берислава дарит ему все этой ночью.

— Что с тобой случилось? — тихо, словно бы вопрос запрещенный, она осторожно проводит пальцем по шраму на его груди. Он расчерчивает ее на две неровных части полосой без волос.

— Я учился резать китов.

— Это как-то?..

— Ага. Слишком усердствовал и заодно вспорол себя. Еще и здесь, — указывает на область у глаз, где два небольших шрама красуются среди ровной кожи.

Он говорит об этом спокойно, без лишних эмоций и воспоминаний. Это часть работы. Это нормально. Все ранятся. И ему еще повезло, как полному новичку.

Только Бериславе до спокойствия, почему-то, далеко. Она с грустной, подрагивающей улыбкой подвигается ближе и целует его шрамы. От начала до самого конца. А потом и у глаз.

— Любишь отметины?..

— Нет, — она хмуро качает головой, недовольная такой идеей, — просто мне жаль.

— Это было давно.

— А мне все равно жаль.

Ее упрямство, помноженное на нежность, растапливает китобою сердце окончательно.

Он, перехватив ее бедра, резко усаживает Бериславу к себе на талию. Гладит ее ребра.

— Эй…

— Дай мне полюбоваться видом, пожалуйста, — довольный, он по прядям устраивает ее волосы спереди, поглаживая их, — ты ужасно красива.

Смущенная девушка улыбается.

— У меня тоже вид что надо, — и ведет руками по его плечам, по груди, по ребрам. И вдруг почесывает там, проверяя на стойкость к щекотке.

Сигмундур почти сразу начинает смеяться, завертевшись под ней.

— Правда боишься? — развеселившись, она его по-настоящему щекочет. Такой большой, необъятный, он вызывает истинное умиление, едва ворочается под ее пальцами. Подчиняется ей. Дает над собой совладать.

— Я не для того тебя туда посадил…

— А для чего же?

Блеснув глазами, китобой так же резко, как и начал все это, переворачивает их на другой бок. Теперь сам нависает над девушкой, перехватывая ее руки. Она все еще смеется, такая потрясающе красивая, нежная и молодая. Она бесподобна.

— Ну дай, — она пытается вырвать руку, дабы добраться до его ребер, — ты так красиво смеешься… пожалуйста!

Сигмундур ласково целует ее лоб.

— Дам, если расскажешь мне, почему оказалась на корабельной базе.

Берислава закатывает глаза.

— Ничего интересного.

— В щекотке — тоже.

Она останавливается, прекращая вырываться. Глядит на него каким-то странным, пронизывающим взглядом. Мрачнеет. Но зато не молчит.

— Я сбежала из школы. Она немногим севернее Нуука.

— Школы?..

— Громкое название для почти тюрьмы. Частной. Но мне удалось подкупить одного из охранников.

Сигмундур смотрит на нее с неверием.

Берислава отворачивается, прекрасно это уловив. Пытается повернуться на бок.

— Эй, — китобой останавливает ее, наклонившись ниже. Несколько раз осторожно целует в плечо, — почему ты там оказалась? Россия очень далеко.

— Отцу нужно было место, откуда я не убегу. На год, дабы уладить все вопросы, — бурчит она.

— В Гренландии? Ты же боишься холода…

— Зато здесь тихо и спокойно, как он сказал. И буду привыкать к климату Исландии.

— Он гораздо мягче.

— Ему-то откуда знать? — Берислава все же изворачивается, и обиженно, и с горечью взглянув на Сигмундура, — он меня искать не будет… ему сказали, я утопилась в океане.

Она закатывает глаза. Сглатывает, ненавидя тишину.

— И что теперь? Выгонишь меня?

— С чего бы?

Девушка настороженно глядит на китобоя, не понимая, шутка это или нет. Ежится.

— Не выгоню, — мягко поправляется мужчина, завидев, что ей нужно, — наоборот, я бы хотел предложить тебе здесь остаться… хотя и дом неказист, и климат суров, и меня целый день по будням нет дома…

Ее глаза зажигаются двумя изумрудами. Очень, очень быстро.

— Зато ты дома по выходным, — отпуская невеселые мысли о прошлом, Берислава вдруг проникается будущим. Обнимает его за шею, возвращаясь в прежнюю позу, и посмеивается. Снова радостная, — этого мне достаточно. Я останусь.

…Тогда они еще не знают…

Да, да, тогда они еще определенно не знают…

Они не могут знать, никто из них, что через десять лет, когда окончательно переберутся в Нуук, в свой большой и красивый дом красного цвета с синей крышей и видом на океан…

Когда свяжут себя узами брака в каменной церквушке у подножья ледника…

Когда на свет появится малыш Севостьян, крупный малый с глубокими зелеными глазами и черными кудрями, к году начавшими чуть подвиваться…

Когда по сценарию Бериславы захочет снять кино сам Иггмар Бергман, четырехкратный обладатель «Оскара» за лучший иностранный фильм…

Когда Берислава, обнимая мужа, услышит от журналистов вопрос, чем же все-таки была эта история о китобое, основанная на реальных событиях…

Когда повернется к Сигмундуру, взглянув на него с улыбкой, и попросит ответить…

Тогда и только тогда, спустя столько времени, он с обожанием во взгляде скажет, прежде чем ее поцеловать:

— Это была любовь.

Часть 2

Поистине ледяной китобой Сигмундур однажды спасает на корабельной базе странную девушку… что было дальше, нам известно. Но как же Бериславе на самом деле удалось растопить ледяное сердце китобоя?..

В маленьком домике у кромки леса, с покатой крышей, тремя окнами по периметру и круглым деревянным крыльцом, горит свет. Среди темноты позднего вечера и зарождающейся снежной бури, ставшей в последнее время почти обыденностью, он манит своим теплом и комфортом.

По глубокому снегу, навстречу острым снежинкам, спешащим к разбушевавшемуся к ночи морю, Сигмундур уверенно идет вперед. Снег безбожно залепляет глаза, холодит руки без перчаток, попадает холодным дуновением смерти за шиворот… а ему все равно. Он почему-то весело улыбается.

Таких странностей китобой не замечал за собой ни разу в жизни. Ни в детстве, ни в юности ему не могло доставить удовольствие простое общество женщины, без секса и намека на него. Никогда прежде он не изменял мечтам о хорошем перепихе с проституткой Ингрид в пользу банального поцелуя в щеку, который, как это ни странно, воспламенял все внутри и согревал так, как даже коньяк не всегда справлялся.

С появлением в его жизни Бериславы — столь же необыкновенной, сколь необыкновенное ее имя — все перевернулось и закрутилось в другую сторону, пошло по другому пути. И сейчас, каждый день засыпая и просыпаясь рядом с той, кто среди его китово-кровавой вони различает лишь зеленое яблоко и капельку мускуса, Сигмундур чувствует счастье. Никогда он не согласится этот путь изменить.

…Ветер сегодня просто адский. Немудрено, что не удалось загарпунить ни одного кита. В такую погоду снижается человеческое внимание, а животные уходят глубже, реже появляясь на поверхности. Минус тридцать. В конце марта.

Китобой ежится под своей пуховой курткой, частым морганием прогоняя снежинки с лица. Они тают, едва касаясь его кожи, но свой след оставляют. И ветер неустанно его холодит.

Двадцать пять шагов, не больше. И дома.

Это придает решимости и сил. Проработав на износ свои двенадцать часов, Сигмундур радуется их неожиданному приливу.

Правду говорят, что длительный отдых лишает прежней сноровки. Расслабленный, разнеженный теплыми вечерами и веселыми днями с Бериславой, Сигмундур и через три недели после их совместной ночи не может взять себя в руки. Может, дело в том, что она постоянно повторяется?..

Рагнар злится. Но Рагнар — импотент. Ему можно.

С ухмылкой прищурившись, мужчина преодолевает последний холмик перед домом. Ни у кого нет такой женщины. И ни у кого из китобоев, капитанов и даже вышестоящих не будет. Девственность им не подарят даже за золотые слитки… а ему подарили.

Китобой пересекает преграду из каменного заборчика, выстроенного, но недостроенного прошлым летом, и сразу же слышит собачий лай. Кьярвалль неусыпно бдит, не глядя на то, что размером еще не больше кошки.

В домике зажигается больше света, вспыхивает фонарь над крыльцом. И кто-то быстро, не щадя пальцев, отпирает засовы, стараясь поскорее распахнуть тяжелую дубовую дверь.

Сигмундур останавливается на подступах лестницы, намеренно не проходя ближе, к области, что видна из глазка. Ждет.

…А хозяйка все равно открывает.

Берислава стоит на порожке, разделяющем крыльцо и прихожую, в темном шерстяном свитере и синих джинсах, волосы волнами рассыпались по плечам, а под мышкой — вырывающийся пушистый щенок с серо-голубыми глазами.

— Привет! — завидев мужчину, недовольно подпирающего собой одну из балок крыльца, зеленые глаза Бериславы загораются, а улыбка становится ярче. Она ждала его.

И хоть такое обстоятельство крайне китобою приятно, это не отменяет ее непослушания. Снова.

— Ты не посмотрела в глазок.

— Я посмотрела.

— Но никого не увидела, потому что я стоял дальше.

— Я знаю, что это ты, — она закатывает глаза, мягко посмеиваясь, — Сигмундур, заходи, холодно же…

— В следующий раз это могу быть не я, — упорствует мужчина, — как ты должна поступать? Скажи мне.

Берислава тяжело, как обиженный ребенок, вздыхает. Ее веселье куда-то пропадает.

— Посмотреть, убедиться, спросить… и открыть.

— Только потом открыть, да. Не сначала.

Кьярвалль на его грубый голос, четко указывающий на ошибку, обиженно подвывает. Мало того, что его не замечают, так еще и ругань кругом.

Девушка, крепче прижав пса к себе, отступает в дом.

— Ты поняла меня?

— Да, — Берислава, хмуро глядя в пол, кивает.

Мужчина переступает порог, запирая за собой дверь, хоть больше внутрь она его и не зовет. Спускает с рук щенка, дозволяя коготками лапок начать царапать ногу хозяина, а сама недвижно стоит у стены. Лицо бледное, а на щеках румянец.

Китобой тяжело вздыхает. Снимает куртку, мокрую и холодную, вешая на свой персональный, специальный крючок прямо у двери. Разувается, заснеженную обувь оставляя у самого порога.

И лишь затем, игнорируя поскуливающего Кьярвалля, идет к девушке.

Она поднимает глаза, когда в свете лампы его тень опускается на ее фигурку. И стойкий запах, игнорирует его или нет, окутывает пространство.

Зеленые глаза утыкаются в его, черные… и на улице, снег или метель, дождь или гроза, наступает настоящая, по-летнему теплая весна.

Сигмундур нагибается, обхватывая тонкую талию и привлекая девочку к себе, а она хихикает, почувствовав на бедрах его холодные большие руки.

— Я тоже соскучился, — шепотом, будто украденно, докладывает китобой. Целует рыжеватую макушку, — но я за тебя боюсь. А это — мера безопасности.

— Здесь за три недели ни одной живой души не было…

— И поэтому я люблю это место, — спокойно объясняет мужчина, — но гарантировать, что не появится и дальше, не могу. А мне ты нужна в целости и сохранности.

— А как же Малый кит? Он меня не охраняет? — вспомнив перевод его клички и многозначительно кивнув на щенка, вьющегося вокруг них в поисках хоть капли внимания, интересуется девушка.

— Кьярвалль еще мелкий. Да и если ты сама впустишь кого не надо, он тоже гарантий не даст…

Берислава задумчиво глядит на своего китобоя, подмечая и сеточку морщинок у его глаз от полуулыбки, и пару бороздок на лбу, и не слишком заметные, но существующие сиреневые круги под глазами. Он так и пышет усталостью… но и чем-то куда большим, куда более интересным тоже. Нежностью.

— Привет, — выдыхает она. И подается вперед, чмокая его щеку, с готовностью все начать сначала.

— Привет, — довольный благополучным разрешением конфликта, выдыхает Сигмундур. Только не щеки касается, и даже не скулы. Сразу отыскивает для себя розовые, мягкие губы.

Берислава и пикнуть не успевает, как лежит на диване в гостиной, напротив тлеющих в камине поленьев, а руки мужчины уже повсюду касаются ее тела.

— И я соскучилась, — ерзает она, хихикая и вырываясь, — но не сразу же… Сигмундур!

— На смену Малому киту пришел Большой, - бормочет тот, — Кьярвалль, пошел к черту!

— А Большой кит не голоден? — Берислава останавливает его за мгновенье, практически не прикладывая никаких сил. Просто поднимает ладошки, обе кладя на его лицо — слева и справа. Когда так делает, он не видит ничего, кроме ее глаз. И ни о чем не может думать, утопая в странных, и дерущих, и греющих, и пугающих ощущениях. Полноты доверия. Надежды.

— Бараньи отбивные и картофель, — приняв его замешательство за попытку выбрать, какой голод первым удовлетворить, докладывает девушка, — а еще у меня есть творожное печенье… если ты любишь творог, конечно же…

Сигмундур моргает, прогоняя растерянность, и, перехватив обе девичьи ладошки, несильно пожимает.

— Люблю.

А затем, под потявкивание Кьярвалля, увлекает Бериславу на кухню.

Такая мягкая, теплая, пахнущая мятой, она… невозможно красива. Он стоит в дверном проходе за неимением на кухне ни стола для ожидания, ни банального места, дабы не стеснять девочку, любуясь ею. Точеной фигуркой, локонами, уверенными движениями… и тем, с какой предвкушающей улыбкой наполняет его тарелку ужином.

Они возвращаются на диван через пять минут, оба со своими порциями. Но в отличие от наполненной едой тарелки Сигмундура, у Бериславы — только картофель и пару ломтиков сыра.

— Я не очень люблю баранину, — объясняется она, когда китобой всерьез намерен поделиться мясом, — приятного аппетита.

— Спасибо, — он отрезает себе первый кусок, — а что любишь?

— Курицу.

— Курицу?

— Ты говоришь это как ругательство, — она кладет в рот кусочек сыра, поджав под себя ноги.

— Просто курица безвкусна…

— Ну да, до баранины ей далеко, — Берислава кидает кусочек сыра Кьярваллю и тот ловит его на лету. Но сразу выплевывает. Голубые глаза щенка хаски блестят при виде мяса на тарелке Сигмундура.

— Не корми его нашей едой, у него есть своя.

— Своя — это эти сухарики?

Сигмундур придирчиво оглядывает пса, прищурившись. Он строг.

— Ему пока и сухариков много. Мелочь.

Девушка улыбается, потянувшись вперед и погладив пса по голове.

— Не обижай маленьких, Сигмундур, — укоряюще произносит она.

Китобой оборачивается на девочку, снова с нежностью подмечая весь ее вид. Как сидит, устроившись на самом краю дивана, как поджимает ноги, занимая еще меньше места, как медленно доедает две мелкие картофелины и пару кусочков сыра, как задумчиво водит вилкой по тарелке. И как краем глаза постоянно следит, нравится ему или нет.

— Не буду, — твердо обещает мужчина, расплывшись в теплой улыбке. Перехватив тарелку другой рукой, правой робко касается скулы Бериславы. Гладит. — Спасибо за ужин, guld^[1].

* * *

Бериславе нравится смотреть на него в этот момент.

Их танец сорванных, страстных движений, калейдоскоп из эмоций, помноженный на силу желания, убыстряется, все вокруг вспыхивает неоновыми огнями, а кровать скрипит. Скрипит и ударяется о стену. Она не плотно к ней придвинута.

Сигмундур крепко держит ее бедра, Берислава обожает ощущение его ладоней на голой, разгоряченной коже. Тысячи импульсов устремляются к низу живота, уже существующее пламя распаляя до невозможных пределов. Искры вокруг и только. Бесконечное удовольствие.

Качаясь на его волнах, девушка сладострастно улыбается. Ей известно, что момент, когда царство нирваны приберет к себе и Сигмундура, совсем близок.

Одно движение… один рывок…

Его волосы черными змеями разметались по подушкам, на покрасневшем, влажном лице уже предоргазменные каменные черты, а черные глаза пылают первобытным безумием. Именно эта первобытность только что привела Бериславу к краю… весь он, все, что из себя представляет, как выглядит, сбито, хрипло дышит, яростно движется, стремясь урвать свое… и так глухо, мужественно стонет, взбираясь на самый верх удовольствия.

За секунду до того, как обжигающе-горячая вибрация изнутри расходится по всему ее телу, он делает сорванный, отчаянный вдох.

Девушка любит забирать его. Всегда точно зная, когда можно, когда нужно, наклоняется ниже, грудью касаясь его груди, а своими губами заменяя прохладный воздух комнаты, глубоко его целует. На миг лишая китобоя кислорода.

И он, содрогаясь, вспыхивает. Рявкнув, своими могучими руками притягивает Бериславу к себе, заставляет замереть. И дрожит, изливаясь… сбито дыша, сквозь зубы стонет. Низкий бас, стелясь по полу, заставляет даже скребущегося в дверь Кьярвалля затихнуть.

Она не двигается, прекрасно зная, как ему больше нравится. Послушно лежит на своем месте, правой рукой обвив его шею, а левой поглаживая волосы на широкой груди. Несильно потягивая, в стремлении сделать совсем уж хорошо.

— А я не верил, когда говорили, что в России — лучшие женщины, — большая мужская ладонь зарывается в ее волосы, пробирается сквозь пряди, поглаживая кожу. Легко сжимает их.

Уловив по голосу, что уже можно, девушка поднимает голову.

— Точно так же, как и я, что викинги — лучшие мужчины, — с улыбкой докладывает, всматриваясь в темноту глаз и любуясь той печатью полного удовлетворения, испытанной животной страсти, что накладывает на них недавнее действо. — У меня слов не хватает, Сигмундур…

— К черту слова, — рыкает он. Толкнувшись, переворачивает их на другой бок. Теперь снизу Берислава, а он, во всей своей звериной красоте, нависает над ней. Девочка вдохновляется и ситуацией, и сравнением.

Китобой наклоняется, целуя ее лицо и постепенно спускаясь ниже. Держится на руках, твердо намеренный ни в коем случае не причинить боли, придавив, а она любуется этими руками. И волосами, что завесой скрывают их от всего мира, и губами. Требовательными даже теперь.

Девушка ласкает его спину, ведет линии по ребрам, опускается к бедрам… Сигмундур чуть придвигается, облегчая ей задачу.

А потом вдруг гортанно смеется.

— Ты что? — Берислава смущается, с интересом глядя ему в глаза.

— Ты боишься?

— Чего?

— Этого, — он ловко передвигает ее пальцы на собственные ягодицы. В какой-то степени то, как она изучает их упругость, ему льстит.

— Нет…

— Берислава, — загадочно блеснув глазами, Сигмундур отстраняется. Поднимается выше. — Поворачивайся.

Девочка теряется вконец.

— Эй…

— Эй, — передразнивает он, — тебе нечего опасаться. Поворачивайся.

Это ее успокаивает.

Как создание послушное, пусть и введенное в недоумение, Берислава все же исполняет просьбу. И почти сразу же неровно выдыхает, когда небритым подбородком и мягкими губами мужчина принимается прокладывать по нижней части ее спины умелые дорожки поцелуев.

— Нравится?

Девушка смущенно смеется, уткнувшись лицом в подушку.

— Ага…

— Ага, — дразнится Сигмундур. — Видишь, и ничего страшного.

Зеленые глаза поблескивают огоньками хитрости. Немного покраснев, но не оставляя своей затеи, Берислава изворачивается, сжимая его кожу в прежде смущающем месте.

— Быстро учишься, — хвалит китобой. И, встав на колени, собственноручно переворачивается девочку обратно. Валится на простыни вместе с ней.

Берислава очаровательно смеется, устраиваясь на его груди, а сам Сигмундур обхватывает такое дорогое создание обеими руками, крепко целуя в лоб.

Еще один день прошел. И она рядом, что исключает возможность сна. Окажись все это, каждый миг, каждая секунда — видением — он бы больше никогда не проснулся.

Каждый раз оставляя Бериславу одну возле самого леса, вдалеке от цивилизации и помощи в принципе, он тихо себя ненавидел. И хоть оставил все нужные номера телефонов, в том числе — свой, а мобильный перевел в режим усиленного звука и никогда вызовов не пропускал теперь, на сердце все равно было неспокойно.

Берислава была дорога ему. Очень дорога. И настолько же — беззащитна, беспомощна, фактически. Первый же волк… первый же поганец-человек…

Китобой впервые за столько лет всерьез задумался о переезде со своего хутора поближе к людям.

— Можно впустить Кьярвалля? — Берислава скребется у его плеча, просительно всматриваясь в лицо.

Сигмундур хмыкает. Еще раскрасневшаяся после недавнего секса, но такая умиротворенная, она снова само воплощение красоты. Он никогда свете не встречал такой женщины.

— Ладно уж, — посмеивается, разжимая объятья.

Довольная Берислава соскакивает с постели, направляясь к двери. И, стоит ей распахнуть ее, сразу же счастливый собачий визг заполоняет все пространство вокруг.

Сигмундур напряженно потирает виски. Идея взять щенка в дом уже не кажется ему такой гениальной, как неделю назад. Бериславе было скучно в четырех стенах, в лес она ходить была не намерена, а до города в часе ходьбы вряд ли бы дошла в принципе… и Сигмундур притащил это визжащее создание с серебристой шерсткой домой. Всю дорогу к хутору щенок, жалобно поскуливая, грелся у его груди, прячась сразу же, как взметывался столб снега, и китобой уже тогда начал сомневаться, что это настоящий сибирский хаски. Неужели и он, как хозяйка, боялся холода?..

Берислава визжала от радости точно так же, как и сам щенок. Она столько раз поблагодарила его и поцеловала в тот день, что мужчина окончательно растаял. Той ночью он чувствовал себя самым счастливым, не глядя даже на то, что щенок скулил до самого рассвета. Делать подарки — это приятно. Тем более, еще ложась в постель, Берислава призналась ему, что всю свою жизнь мечтала иметь собаку. А он эту мечту исполнил.

…Мокрый розовый язычок, предварительно облизавший черный нос, скользит по его щеке. Игнорирует бороду.

— Кьярвалль, — Берислава смеется, забирая от него, предвидя реакцию, хаски. Сажает к себе на колени, любовно поглаживая густую шерстку. Этот мелкий скунс доказал свою принадлежность к породе на следующий день — едва не утонул в снегу, играясь с невесомыми комками снежинок.

— Ты же не положишь его спать здесь, правда? — брезгливо вытерев лицо, китобой морщится.

— У него свой домик, — девушка опускает щенка на подушку-постельку напротив изголовья, на полу, погладив по голове, — будет спать в нем. Не бойся, тебя согревать — мое дело.

— Меня согревать… — Сигмундур фыркает, но приветственно раскрывает девочке объятья. Его греет уже само чувство, что она рядом, близость живого тела, нежного, доброго… и самого сексуального, которое только можно поискать.

Берислава натягивает свою пижаму, хохотнув, и забирается к нему. Кьярвалль, уже приученный парочкой незаметных для хозяйки тумаков от Сигмундура, с места не двигается.

— Прячешься?

— Просто сегодня ночью минус тридцать пять, — Берислава утыкается носом в его ключицу, любовно целуя кожу, — и даже камин не всегда помогает…

— Я сегодня мало затопил?

— Нет, в самый раз. Но голышом все равно не вариант.

В принципе не в состоянии понять того, как можно испытывать холод при таком раскладе, Сигмундур ничего не отвечает. Принимает, что это ее особенность, как маленькой и худой. Еще и мясо не ест. Скоро растает.

— Как прошел день? — Берислава задумчиво поглаживает его грудь, вслушиваясь в ровное биение большого сердца.

— Мимо. Никто не попался.

— Даже киты мерзнут…

— Или покидают залив… тогда это плохо.

Он поджимает губы, представив, что будет, если киты действительно оставят насиженное место. Он как минимум потеряет работу.

— Не думаю, — девушка вздыхает, легонько поцеловав его челюсть, — я сегодня прочитала, что они водятся здесь испокон веков. Каждый год приплывают.

— Ты читала это старье на полках? — Сигмундур изгибает бровь. Пять книг, оставшихся еще со времен прежнего владельца дома, тоже китобоя, у него все никак не поднимались руки выбросить.

— Это книги, и они интересные, — она пожимает плечами, — и они на датском. Так что да, читала. Кого именно ловите вы?

— Экскурс по китобойному промыслу?..

— Если тебе нельзя отвечать, я не буду спрашивать, — она вдруг теряется, покраснев. Затихает.

— Берислава, не говори ерунды, — его рука накрывает ее спину, пробирается под ткань, — финвалов.

— Они большие…

— Меньше синего кита.

— Я никогда не видела, как это делается… и тебя на работе, — ее губ касается мечтательная улыбка, а зеленые глаза с интересом посматривают в его.

— И не надо тебе это видеть, — впервые в жизни, наверное, Сигмундур стесняется своей работы. Или своих действий. Или вообще себя в роли китобоя. При одном лишь представлении того, как Берислава наблюдает за поимкой… или разделкой… его пронзает дрожь. — Крови много.

— Я не собиралась…

— И не собирайся, — стыдящим тоном обрывает мужчина, — давай сменим тему. Я не видел тебя больше четырнадцати часов, чтобы снова говорить о китах?

Девушка прикусывает губу.

— Просто мне показалось, это близко тебе, — смущенная, оправдывается она, — я бы хотела узнать тебя получше… но я не знаю, как начать.

— Не с китов, — Сигмундур скалится, заканчивая этот разговор, — скажи мне лучше, что делала весь день ты? Кроме чтения глупых книжек.

— Они не глупые…

— Кроме чтения просто книжек, — раздраженно поправляется китобой, — завтра же все вынесу.

— Эй, — Берислава обиженно отстраняется, хмуро на него посмотрев, — но почему? Если тебе не нравится, я просто не буду рассказывать… не уноси книжки, Сигмундур, пожалуйста. Мне и так здесь очень скучно…

Смотрит как маленькая девочка, умоляюще. Смотрит с признанием силы, но просьбой ее сдержать. Смотрит с легкой улыбкой, обещающей море благодарности в случае согласия. Смотрит с истинной мольбой.

Против такого у китобоя нет приема.

— Ладно, — сдается он. Как и со щенком.

— Спасибо!

И тут же, подтверждая свою недавнюю теорию, мужчина получает крепкий и признательный поцелуй в губы.

— Мы играли с Кьярваллем, — следуя дальше и не задерживаясь на теме китобойных книг, Берислава описывает Сигмундуру какую-то простую игру, что щенок полюбил больше прежних. — А еще…

Китобой честно ее слушает. В тепле, уюте, удовлетворенный и морально, и физически, медленно поглаживает нежную женскую спину, вслушивается в звучание красивого молодого голоса… и сам не замечает, как на очередных словах о Кьярвалле, начинает дремать.

И когда открывает глаза, вздрогнув, натыкается на усмешку Бериславы.

— Да, да, это очень интересно, — произносит она, но видя, что не понимает, в чем дело, объясняет, — ты уже четыре раза повторил одно и то же, Сигмундур.

Мужчина сонно, но с ухмылкой смотрит на девочку. Такую близкую, красивую и родную. Роднее всех.

— Прости меня, — благодаря ей говорить ему это больше совсем не сложно.

— Да ладно, — понимающе кивнув, девушка убирает с его лица пару спавших прядей, гладит лоб, разравнивая неглубокие морщинки, — я понимаю, что ты устаешь. Давай спать.

— Я в воскресенье выслушаю все про Кьярвалля и ваши игры… — сонно обещает китобой, зарываясь лицом в локоны девчонки, — и про отбивные… что там с отбивными?..

— У меня не было в рассказе отбивных, — Берислава хихикает, крепко его обнимая, — спокойной ночи, Большой кит.

И теплый поцелуй на груди, в области сердца, мерцающим ореолом согревает душу. Даже в минус тридцать пять.

* * *

Что-то идет не так. Сигмундур замечает.

Он просыпается за полтора часа до назначенного времени и ловит себя на мысли, что заснуть уже не сможет.

Садится на постели, оставляя Бериславе вместо себя побольше одеяла, смотрит в окно. За ним как всегда метет — пейзаж не меняется сотни лет.

Поднимается, не в состоянии больше сидеть. Крутит желудок и болит голова. Неизвестно еще, что сильнее.

Китобой обходит кровать, двигаясь мимо комода, и в темноте так смотрит на проснувшегося Кьярвалля, что щенок не рискует разбудить хозяйку. Мрачно утыкается носом в подстилку, делая вид, что ничего не заметил.

Китобой закрывает поплотнее дверь спальни, идет на кухню. Ставит железный чайник на огонь, подбрасывает в камин пару дров. Ему не холодно, нет… не бывает китобою холодно… но зябко. Видимо, температура на улице упала до минус сорока.

Сигмундур наливает себе крепкого черного чая, достает из холодильника сыр, выуживает хлеб из полки. Быстрый сэндвич и напиток с сахаром должны помочь. Видимо, океан его сегодня истощил куда больше, чем на одну порцию мяса с картофелем.

Он садится на диван, кладет тарелку на колени, смотрит на камин. Пламя, перебрасываясь от полена к полену, разгорается все сильнее. Тлеющие угли, оставшиеся от предыдущей партии и согревающие их полночи, теряются в его желто-оранжевых языках.

Сигмундур делает глоток чая, более-менее расслабившись, и откидывается на спинку маленькогодивана. Вроде бы становится чуть легче.

Это от нервов? Из-за холодного дня? Из-за отсутствия улова?..

В задумчивости мужчина кусает сэндвич, мысленно анализируя, почему киты могут покидать залив и как помешать этому… но не успевает даже следует распробовать свое ночное угощение, как вздрогнув, вскидывается с дивана. Спешит в уборную.

Рвет его мучительно, но недолго. Желудок, сжавший в спазме, отпускает.

Китобой сидит у стены, глядя в потолок и с трудом дотянувшись до смыва, минуты полторы. Молится, чтобы не разбудить Бериславу. Он не понимает, в чем дело. А когда не понимает, ее присутствие чревато.

…Но когда в жизни случалось так, что самые сокровенные страхи не выплывали наружу в самый неподходящий момент?

Сонная, но уже встревоженная девушка стоит у прикрытой двери уборной, через узкую щелку вглядываясь внутрь. Не иначе как ее разбудил свет.

Предупреждающе рыкнув, Сигмундур отворачивается к умывальнику.

— К черту иди.

Устало прислоняется виском к ледяной плитке, пропахшей какой-то химией. Но от нее не тошнит.

Берислава не слушает. Окончательно, видимо, уверившаяся, что дела плохи, проскальзывает внутрь. В этой нелепой красно-зеленой пижаме с длинными рукавом и рядком пуговиц на груди, босиком, растрепанная, приседает рядом с ним. И является худшим видением, какое быть только может.

— Что с тобой?

— Ничего со мной, — Сигмундур закрывает глаза.

— Тебя вырвало. Что-нибудь еще болит?

— Берислава, иди вон, — не чураясь грубости, в надежде, что она вдруг поможет, отзывается он.

— Это не оригинально, Сигмундур. Посмотри на меня, — чертовка, уходить не собирается. Наоборот, придвигается поближе, пальцами касается его плеча. Не боится. Совершенно.

Китобой оборачивается. Черные глаза подернуты угрожающей злостью. Ходят от гнева желваки, раздуваются от навязчиво-глубокого дыхания пазухи носа.

Она смотрит на него с состраданием, с жалостью даже. И недоумением. И волнением.

Протягивает руку, что еще свободна, к его лицу.

Сигмундур, стиснув зубы, насилу перебарывает в себе желание ее откинуть. Знает, что сейчас силы не рассчитает. Знает, что может быть беда.

…Берислава гладит его лоб у линии волос. Нежно.

— Как ты себя чувствуешь? — мягко интересуется она.

Китобой насилу сдерживает ярость.

— Я боюсь тебя ударить.

— Ты не ударишь меня, ну что ты, — убежденность, перекликающаяся с заботливостью, так и скользит в ее голосе. — Сигмундур, ответь мне на вопрос, пожалуйста…

— Ничего не болит, — мрачно врет он.

— Но тебя тошнило…

— Но меня тошнило. Хочешь об этом поговорить? — способные порезать, его глаза злобно утыкаются в ее. Предупреждают не лезть дальше.

— А от чего? Неужели от моей баранины? — она вздрагивает, в ужасе накрыв ладошкой рот. Глаза становится большими и влажными, напуганными, — да, я же не ела… неужели от нее?

Сигмундуру уже все равно, от чего. Он просто хочет вернуться в постель. Не шедший сон наваливается неподъемным ярмом, а тяжесть в голове усиливается. Что бы ни было причиной, за оставшийся час надо прийти в себя.

— Я перекусывал на базе рыбой, наверное, от нее, — припоминает, сдаваясь, китобой, не намеренный слушать самобичевание Бериславы этой ночью, — по виду была не очень…

— Зачем же ты ее тогда?..

Ее недоумение — причина не верить. Это надо искоренять.

— Потому что другого там нет, — отрезает Сигмундур, делая самый глубокий, какой возможно, вдох, — пойдем в кровать. Я до смерти устал.

Девушка прикусывает губу, машинально поднимаясь. Хочет и ему помочь, но такого ей не дозволяет. Встает сам.

— В кровать, я сказал, — грубее прежнего повторяет, оставаясь, чтобы прополоскать рот, — когда ты уже научишься спать по-человечески…

Берислава ему ничего не отвечает.

В постели она достаточно робко, но все равно с отголоском самоуверенности занимает прежнюю позу на его плече, игнорируя подушку. Перехватывает большую и тяжелую ладонь, соединяя ее со своей худенькими пальцами. Этой ночью Сигмундур явнее всего на свете видит, что может одним несильным сжатием их все разом переломать.

— Не обижайся на меня.

— Я не обижаюсь, — мужчина закрывает глаза, накрывая подбородком ее макушку, — наоборот, — и тут он усмехается, — я, кажется, твоей храбростью восхищаюсь.

— Это просто забота… я беспокоюсь о тебе.

— Излишне, — он пожимает плечами, — беспокоиться тут впору мне. Смотри, какая ты мелкая, как Кьярвалль. Спи.

Она по-девчоночьи хихикает, закинув свою ногу на его бедро. Придвигается ближе.

— Противоположности притягиваются, Большой кит, ты слышал?

— Да уж, — китобой сонно кивает, — слышал. И видел. Теперь точно спи.

Берислава не спорит и не упирается. Только ласково гладит его грудь, прежде чем ее поцеловать.

И шепотом, что можно принять за дуновение ветерка, сопение щенка или же просто поскрипывание замка двери от сильного ветра, просит:

— Береги себя.

* * *

Утро наступает совершенно обычным образом.

Небо подергивает пеленой синеватого тумана, деревья шумят, предваряя рассвет. Солнце видно где-то далеко, у самого горизонта, да и то только верхушку. Когда оно поднимется над океаном, он уже должен быть на корабле. Рабочий день начинается в семь утра.

Сигмундур открывает глаза на назойливую трель будильника, морщась от ее пронзительности. Он ненавидит пробуждения до десяти утра. Это один из минусов работы… не суждено китобоям выходить во вторую смену.

Скорее машинально, чем осознанно чмокнув Бериславу в макушку, он выпутывается из ее рук и ног, поднимаясь с кровати. Какая бы ни была температура за окном и каким бы одеялом они не пользовались, она все равно льнет к нему. Шутливо называет лучшим обогревателем. А перед сексом — личным пламенем. Это воодушевляет.

Китобой прислушивается к ощущениям. В горле сухо, но и голову, и живот отпустило. Аппетита нет, что в принципе не странно после рвоты, еще не прошло это отвратительное чувство в горле, но пить охота. А с водой вполне можно жить.

В целом, самочувствие в порядке. Видимо, все дело действительно было в чем-то съестном. Ему пора повременить с бараниной и рыбой.

На кухне, где хозяйничал всего час назад, Сигмундур заново кипятит чайник, возвращает из зала тарелку с сэндвичем. Через силу ест, чтобы хоть как-то заставить организм проснуться и работать. Кофе с коньяком на завтрак не получится… промахнется гарпуном хоть два раза — пиши пропало. У него репутация того, кто не промахивается.

Кьярвалль, сонным маленьким бесом выплывая из спальни, семенит к своей миске. Зазывающе смотрит на хозяина.

— Мелочь, — брезгливо хмыкает тот, но корма насыпает. У них теперь двадцать килограммов этого корма, надо же куда-то девать.

Китобой возвращается в свою комнату, тихо выдвигает ящики комода, забирая джинсы и свитер. Погода сегодня явно не шепчет. Обещали те же ночные минус тридцать пять.

Берислава что-то бормочет в предрассветных сумерках, покрепче обвиваясь вокруг его подушки. Вздыхает, невесомо ее чмокнув, и замолкает. Спит.

На сердце у Сигмундура теплеет. Вот ради чего теперь хочется возвращаться домой…

Одетый, готовый к выходу, он забирает с собой мобильный. Проверяет, все ли, что нужно, сделано — выключена плита, затоплен камин, выложены стопочкой дрова, если надо подбросить, закрыты окна, снег откуда может погасить пламя. Ему претит мысль, чтобы огонь Берислава разводила сама. Однажды уже чуть не сожгла себе полруки.

С первыми лучами солнца, что наверняка не преминет спрятаться через пять минут, китобой покидает дом. Наглухо все запирает, прихватив ключи.

Дорога к базе пролегает по пустынной белой равнине. Протоптанная им стежка не заметается, потому что обновляется каждый день, а для ориентирования в совсем позднее время суток и после изнурительных круглосуточных смен (а когда Рагнар хочет подлизать начальству, такие случаются), он установил себе несколько деревянных столбиков. Их ни с чем не спутать и снегом полностью не занести.

Снежное покрывало скрипит под ногами от сильного мороза, ветер треплет волосы. Мрачный Сигмундур натягивает на лицо капюшон.

Это он разнежился с девчонкой. В теплой постели, с теплым телом, в теплом уютном доме… отчасти он понимает, почему не наводил порядка и старался жить по первобытному — нет слабости перед погодными условиями, нет мыслей, почему так холодно или сколько сегодня градусов мороза. Тепло разъедает внутренние столбы сдержанности и адаптации к холоду к чертям. К теплу быстро привыкаешь и тяжело, почти мучительно отвыкаешь.

Дорога тянется ровно шесть с половиной миль.

Она петляет, дважды сбоку обходит местный лес. Но он пустой — близко к месту пребывания людей. Другое дело его жилище… это закалка, это отсутствие расслабления, что чревато смертью. Он купил его у китобоя, выходящего на пенсию и вследствие чего решившего перебраться в город, те самые пятнадцать лет назад. И с тех пор сделал дом лучше, удобнее, сохранив при этом его выигрышное в плане тренировки сил и мозга положение.

Одному здесь хорошо, спокойно. А с Бериславой страшно… за Бериславу. И это Сигмундуру очень не нравится.

Мужчина останавливается, оглядываясь назад. Дома нет, давным-давно нет на горизонте. И в случае чего телепортироваться туда он явно не сможет.

Это большой, большой минус.

Работа.

Сигмундур поворачивается обратно, ускоряя шаг. Ночное происшествие выбило его из колеи, распустило. Так нельзя. Впереди рабочий день, такой же трудный, как и все остальные. Проколы недопустимы. За проколы он заплатит.

Их команда уже на базе. Рагнар, невысокий, хоть и мускулистый (тоже исландец), намеренно сбривающий бороду в знак превосходства над остальными, как капитан, изучает предоставленные данные о погоде, скорости ветра и предположительному нахождению китов под стать течениям. От него вечно пахнет лимоном. Сигмундур ненавидит запах лимона, но еще больше то, что его различает. Не может оценить запах кожи Бериславы, ее мыла, ее еды… но чувствует эту цитрусовую горечь гада-капитана. Это очень, очень злит.

Парни, являющиеся рулевыми на втором промысловом судне, всегда следующем рядом для загонки кита и транспортировки, Гёрсс и Расмус, братья-близнецы и чистокровные гренландцы, замолкают, когда Сигмундур входит. Они уже наполовину одеты в свои утепленные комбинезоны. Разминают мышцы.

Ким, его помощник, зашнуровывает сапоги. Оборачивается, выглядывая из-за своей широкой спины и смотрит с прищуром. Он наполовину эскимос-гренландец. Мать его родом из Норвегии.

Йохан, протирающий тесак, не отвлекается. Он единственный здесь раньше, чем Сигмундур: служил юнгой с пятнадцати лет и, стоит признать, бросок у него хорош. Сигмундур учился у него, когда только-только попал на базу. И отношения, стало быть, не натянуты… в рамках приличия. Уважения.

К тому же, Йохан первый принял его как интернационального члена команды. Все вокруг были эскимосами, как правило, из северных племен, и имели характерную внешность, жилистость и нелюдимость, которые себя оправдывали. Кита они загоняли бесподобно и были уверены, что обучиться такому мастерству можно лишь с детства.

В Исландии Сигмундур не помышлял заниматься китоубийством и для него все было в новинку. Столько косяков, сколько допустил он, вообще мало кто допускал — шрамы тому подтверждение.

Но время шло и из юноши, черт знает зачем прибывшего на самый ледяной остров мира, он стал истинным викингом из древних легенд. И его мускулы, его сила, нескончаемая храбрость вызвали в местных китобоях уважение. А может, и немного страха… никто из них не был так похож на Тора.

— Клевая шлюха?

Шутки. Сигмундуру нравилось, как быстро они заканчивались, стоило ему разозлиться.

— Никаких шлюх.

— То-то подавлен, — неуемный Ким был самым молодым — ему едва стукнуло двадцать семь. И потому, наверное, самонадеянным. Зато с головой на плечах во время охоты. За такое можно было потерпеть.

— Ингрид не дала? — Рагнар, отрываясь от своих таблиц, прищуривается. Он один безнаказанно может говорить все, что пожелает. И за это бить его нельзя…

— Не осилила, — без усмешки, с искренней серьезностью докладывает китобой. Мотнув головой, раскрывает свой шкафчик, выуживая комбинезон. Благо, запаха нет… не слышит… как Берислава здесь не умерла в прошлый раз?

Команда смеется, возвращаясь к своим делам. Даже Рагнар затыкается. Сегодня это очень на руку. От холода у китобоя щиплет в глазах.

Они поднимаются на борт двух промысловых судов, стоящих напротив друг к друга, с едва заметным солнечным освещением. Рассвет свершился. Сейчас будет ярче.

Сигмундур опирается о поручень палубы, мокрый и скользкий, вглядываясь в океан. Пенится, буйствует. Не до шторма, но ближе к нему. Сизый, с барашками белого снега, колыхается у бортов.

Скоро он окрасится в алый. Почему-то сегодня это представления запаха крови и воды мужчине нехорошо. Он, ненароком выглянув за борт, вспоминает, как первые дни буквально зеленым поднимался и спускался с корабля. Морская болезнь, помноженная на брезгливость, творила страшные вещи… но человек быстро ко всему привыкает. И уже через два месяца он совершенно спокойно перебивал хребты, вырезал гарпуны из плоти и разделывал туши, не чувствуя никакого отвращения.

Пятнадцать лет спустя то же чувство… это тревожный звоночек.

Суда выходят в море. Они оба небольшие, но, конечно, посерьезнее истинно аборигенских лодок. Ключевое отличие хотя бы в том, что вместо доисторических гарпунов с деревянными стволами — гарпунная пушка, выстреливающая сразу на нужное расстояние. И, как правило, при должных навыках почти без промахов.

Команда не велика. И на одном корабле, и на втором — по пять человек. Но большинство из них и вовсе словно не умеет разговаривать, потому Сигмундур не утруждает себя запоминанием их имен. Он, как главный охотник, работает непосредственно с Йоханном и близнецами. Ким всегда подле него, готовый добить кита. Больше не нужно.

— У тебя без секса вся кровь отливает вниз? — Ким будто бы шутит, снова подкалывая, оказываясь рядом. Ему комбинезон великоват, ровно как и само дело не очень по плечу. Однако у всех есть обстоятельства, приведшие сюда, и китобой прекрасно знает, что когда-то точно так же думали о нем самом.

— Твое дело?

— Ты какой-то бледный, — Ким хмурится, подступив ближе. Его узкие черные глаза поблескивают, — не спал, что ли, всю ночь?

— Не спал, — Сигмундур отворачивается, делая вид, что изучает пушку. Наблюдательность помощника его сегодня определенно не радует.

Благо, тот унимается. Он знает, что даже у терпения главного охотника к его выходкам есть предел.

Первого финвала китобойные суда Рагнара обнаруживают ближе к часу дня. Корабли бороздят морские просторы, стараясь основываться на показателях разведки и эхолокации, но все тщетно. День напоминает вчерашний, а это пугает Сигмундура. Киты не должны уйти… он не мыслит, на что еще способен, кроме их забоя.

Слава богу, удача все же улыбается. И в тройном размере. Рагнар выясняет, что китов трое.

Капитан велит обеим лодкам идти в одинаковом направлении, разделяя животных.

Киты устремляются вперед. Их горбатые спины то и дело показываются из воды, пузыристая пена распространяется по волнам, смешиваясь с барашками.

Скорость финвала, второго по величине кита планеты, около двадцати пяти километров в час. Это почти вдвое быстрее синего кита, добычей которого неустанно гордятся чукчи. Им, помимо лодок, ничего не позволено, здесь же есть корабли. И на кораблях все проще.

Сигмундур велит Киму повернуть правее. Третий из финвалов, поменьше первых двух, уверенно отстает.

— Следовать за первым! — громко призывает по рации Рагнар с противоположного судна. Его прельщает величина.

— Этого проще, — не соглашается китобой.

— Этот — меньше! А значит, и добычи — меньше!

Капитан неистовствует, потому что знает, что Свенссон будет недоволен. Убивать китов в коммерческих целях запрещено в принципе, а сто четырнадцать магазинов Гренландии этим мясом обеспечиваются. И еще столько же магазинов Швеции, хотя прекрасно выписан запрет. Но черный рынок… и черные деньги… кого они не прельщали?

Официальная квота на забой десяти финвалов в год кажется смешной. Они забивают около десяти в месяц. Свенссон специально организовал закрытую китобойную базу. Финвалы проходят по делу простыми малыми полосатиками… но за это идет требование: как можно больше мяса. КАК МОЖНО.

Разбираться со всеми официальными условностями и запретами — не дело Сигмундура. Его дело — добывать китовые туши в подчинении своего капитана. Конечно, неизвестно еще, что хуже, но первый кит далеко… а третий сам просится на крючок.

Команда ждет его решения.

— Я беру этого, — неумолимо докладывает мужчина. И заряжает гарпунную пушку.

Йохансон, прежде молчаливо наблюдавший за разворачивающейся картиной, глянув на Сигмундура, одобрительно кивает.

— Я дал приказ, — выкрикивает в рацию Рагнар.

— Первый — не вариант, — Ким ускоряет корабль, соглашаясь со своим охотником. Они обгоняют кита на добрую треть мили. Теперь уже окончательно берутся за него.

— В одиночку не дотащишь, — Рагнар так и брызжет слюной, но слишком увлечен собственной погоней, — затопишь корабль — умрешь.

Сигмундур в ответ прицеливается своим гарпуном. Братья-близнецы на подхвате у креплений.

Животное на подходе. Тяжелое тело разрезает воду, волны откатываются по обе стороны, не в силах сопротивляться, пенистый кислород взметывается на поверхность.

— Чуть ближе… чуть ближе… — Йохансон, пристроившись у предположительного левого бока финвала, как заклинание бормочет одно и то же.

Спина кита показывается в десяти метрах.

Сигмундур, выбрав целью третий позвонок, выстреливает. Мокрое и ледяное основание пушки холодит руки.

Гарпун летит, задевая воду. За мгновенье до того, как касается своей цели, кит делает вдох. Последний.

…Кровавое пятно медленно, но верно расползается по окружающим водам. Пена становится ало-розовой, пузырьки лопаются, испуская воздух. На поверхность вплескивает плавник.

Сигмундур, в идеале изучивший весь процесс, знает, что кит обречен. С такого гарпуна уже не сорваться, к тому же, разорвавшаяся граната на его конце сделала свое дело, перебив позвоночник.

— Точно в цель, — Йохансон усмехается, спокойно садясь у борта.

Финвал в агонии мечется в воде, резко рванув то в одну, то в другую сторону, а затем, на последнем издыхании, поворачивает к берегу. Плывет туда, оставляя за собой темно-алую дорожку, сливающуюся с синим океаном. Сигнальный поплавок, оставленный гарпуном, с точностью указывает его направление.

Судно по крепкому канату, пусть и работающее на полную мощность назад, увлекает к берегу.

Ким, снизив работу двигателя, ускоряет процесс. Они идут на китовой силе.

Примерно за десять километров от берега кит доживает свое. Он больше не ныряет на глубину, останавливаясь в воде.

— Не дышит, — резюмирует Сигмундур, подготавливая тесак, дабы высвободить гарпун, — готов.

Ким, озлобленный вчерашним неудачным днем, радостно скалится. Ускоряет ход, нагоняя тушу. Гёрсс и Расмус, прекрасно зная свое дело, расправляются с креплением. Мощный канат с железным креплением пробивает китовый плавник.

Йохансон помогает Сигмундуру вырезать гарпун. Только жировая прослойка, минимум крови. Сам наконечник не пострадал.

— У нас мало времени, — он оглядывается назад, где судно Рагнара наверняка все еще догоняет первого кита, — за сегодня надо еще успеть разделать.

Главный охотник согласно кивает.

— Заводи мотор, Ким.

Тушу кита вытаскивают на бетонные плиты у базы. Кровь теперь едва течет.

Китобои покидают судно, оставив Кима разбираться с его перешвартовкой и чисткой орудий, подбирая у дверей свои тесаки.

Финвал лежит на боку с раскинутыми плавниками. Один из них пробит вместе с костью. Само тело, сизо-синее, с характерным отблеском, то тут, то там покрыто морскими рачками. V-образная пасть чуть приоткрыта. Белые полосы складок жира на брюхе зачерствели.

Разделывать кита вчетвером не самая простая задача, как правило, в крови и ворвани приходится стоять несколько часов. Но они пролетают быстро, если сосредоточиться. Важно суметь это сделать. К тому же, совсем скоро вернется Рагнар и скандала не избежать… капитан наверняка ничего не выловил.

Сигмундур стоит на плитах, глядя на тушу и крепко перехватив свой нож, но почему-то уже ни в чем не уверен. Он дышит глубоко, ровно, а в мышцах все равно странная ломота и ветер, такой неожиданно-ледяной, продувает даже под теплую куртку.

— Ждешь у моря погоды? — Йохансон, уже снявший первый кусок китовой шкуры, хмуро глядит на напарника.

Сигмундур насмешливо фыркает, отключая все, что не относится к делу. Ничего с ним не станется. Этим же вечером, держа под боком Бериславу, вернет всю былую мощь. Это банальная усталость. Ляжет спать раньше.

— Мне нет смысла ждать, — бросает в морозный воздух, вонзая собственный тесак в бок финвала. Как всегда слева, как всегда — в правильном месте. Его удел в разделке — китовое сердце.

* * *

Берислава находит эту книгу на самом дальней полке, в самом дальнем углу, когда протирает пыль. За анатомией китов и развитием китобойного промысла, потрепанное бумажное издание выглядит жалким и позабытым. И, хоть в пыли, хоть явно не видело света лет десять, все же оказывается интересным.

Берислава, всю жизнь ненавидящая кропотливую работу, вдруг открывает в себе полноценную любовь к технике макраме.

Уже неделю, тайком от Сигмундура, незадолго до приготовления ужина, она садится и, методом проб и ошибок, по книжке с найденными где-то в закромах полок нитями, плетет небольшого синего кита, как на рисунке, намереваясь сделать его амулетом. Видимо, техника плетения китов из макраме и заставила бывшего владельца… или владелицу купить книгу.

Иллюстрации и инструкции очень подробны. И, хоть первые три попытки выходят блином-комом, Берислава не сдается. Упрямая, с огромным количеством свободного времени, она посвящает затее всю себя, прерываясь лишь на игры с Кьярваллем. Заточение не такое уж и заточение, если есть чем заняться.

Это ее маленькое тайное хобби, такое интересное и необычное. И, представляя себе своего Большого кита, в кармане которого это маленькое ниточное млекопитающее, у Бериславы теплеет на сердце. Он кормит ее, согревает, заботится о ней и ничего не требует взамен. Даже наводить порядок не требует. Он просто хочет видеть ее рядом, хочет возвращаться в дом, где она ждет… о боги, да он щенка купил! Привел с собой этот очаровательный комочек шерсти, лишь бы занять ее, уговорить остаться… а сам его явно недолюбливает и никогда бы для себя не завел.

Сигмундур хочет ей нравиться… а Берислава хочет как следует его благодарить.

Они совпадают в стремлении порадовать и угодить.

Именно поэтому на сегодняшний ужин девушка готов мясо-овощное рагу, которое уже проверено временем и желудком китобоя, дабы не случилось как этой ночью. Она толком не знает, что стало причиной его недомогания, но твердо намерена больше этого не допустить.

Он ей верит. Он ест то, что она готовит. Не имеет никакого права причинять вред.

— И тебе кусочек, ага, — дает обрезки Кьярваллю, воровато оглянувшись по сторонам, — только не говори ему, — и, подмигнув, возвращается к готовке.

Обещавший прийти к девяти вечера Сигмундур не появляется дома и к половине десятого.

Берислава, хмурая на его очередное опоздание, с мрачным видом берется за кита. Еще два плавника и будет готов.

Она уже задумывалась, жалко ей животное или нет… нет, не так. Задумывалась, принимает это или нет… дозволяет ли себе принимать?

Конечно, китобойный промысел явно не являлся пределом ее мечтаний, ровно как и жизнь с человеком, занимающийся этим… но Сигмундур с ней рядом каждую ночь, живой, из плоти и крови, и это поистине лучшее, что может быть. Какая разница, кем он работает?

Важнее, почему… у Бериславы уже целый список вопросов, задать которые пока не представилось возможным. Она решает нагнать этим вечером.

В десять Кьярвалль заходится лаем, услышав на пороге посторонних.

— Пришел… — сама себе, уже вконец недовольная, бормочет девушка. Прячет кита в укромное место и идет открывать.

Только вот прежде, чем успевает исполнить хотя бы одну рекомендацию из инструкции мужчины — посмотреть в глазок — он самостоятельно отпирает дверь своими же ключами. Довольно резко — замок взвизгивает, поворачиваясь, а дверь ухает под напором могучего плеча.

Берислава едва успевает подхватить щенка на руки, забрав с того места, в которое влетает дверь. Он испуганно замолкает, приникнув к ее плечу.

Сигмундур стоит на пороге в промокшей почему-то куртке в снегу, в заснеженных ботинках. На улице практически не метет, хоть и холодно.

Его волосы, разметанные ветром, как-то мрачно спадают на плечи, у кожи сероватый цвет, а глаза уставшие. Невозможно уставшие.

— Привет, — тихо зовет Берислава, стараясь понять, что происходит.

Китобой с грохотом захлопывает дверь.

— Привет, — а голос глухой и такой же тихий. Вымученный.

Он прислоняется спиной к стене, запрокидывая голову и прикрывая глаза. Тяжело дышит.

Девушка, не ожидая просьбы, сама подходит ближе. Отпускает тявкающего щенка, наскоро расправляясь с молнией безразмерной темно-синей куртки. От нее дьявольски пахнет йодом сегодня.

Сигмундур морщится, едва нежные пальцы пробегаются по его одежде.

— Я не безрукий.

— А мне нравится тебя раздевать, — пытаясь все перевести в шутку, улыбается она.

Но китобой радости не разделяет. Закатывает глаза, откидывая от себя девичьи ладони.

— Не сегодня.

Отрывается от стены, скидывает куртку, разувается. И, больше не произнося ни слова, идет прямо в спальню. Тяжело валится на постель.

— Что с тобой? — напуганная Берислава присаживается рядом. Легонько касается плеча, прямо как ночью.

— Гребаный финвал. Слишком, слишком большой…

В его голосе не те нотки. Врет? Или просто чересчур вымотан?

— Ты даже есть не будешь? — она нагибается ближе, прикасаясь на сей раз к волосам, убирает их с лица. — У меня рагу…

Сигмундур морщится. Отворачивается.

— Потом… все потом…

— Ну, может быть, тогда разденешься? А я постелю?

— Берислава, пожалуйста, займись делом… я просто хочу спать, — китобой отодвигается от нее, окончательно лишая возможности дотянуться руками. На ощупь, желая укрыться, тянется к одеялу. Не может отыскать.

— С тобой точно все хорошо? — девушка его подает. Разравнивает на внушительной спине.

Сигмундур ничего не отвечает. Зарывшись лицом в подушку, он, похоже, проваливается в сон.

Немного растерянная Берислава возвращается в прихожую, забрав скулящего щенка с собой. Сигмундур сквозь сон клянется, что убьет его тотчас, если не заткнется. От греха подальше она устраивает собаку на диване, прикрыв старым оленьим тулупом. Кладет в камин еще пару дров.

Убираясь в прихожей и накладывая себе немного рагу, Берислава мрачно думает о том, что происходит.

Но найти объяснения не может. Нет его, пока Сигмундур все не расскажет.

Принюхивается к куртке — йод. Кровь. Все как обычно. Кит…

На цыпочках, не шумя, она подкрадывается к мужчине в спальне. Достаточно крепко спящему. Смотрит на его лицо, на тело… вроде бы все как надо.

Может быть, действительно просто устал?

* * *

Двумя часами позже, уже умывшаяся и уложившая Кьярвалля Берислава, проверив замок на входной двери, мягко уговаривает Сигмундура раздеться.

Он сонно бормочет что-то несогласное, но девушка повторяет свою просьбу, медленно, ласково поглаживая его спину.

И, хочет того или нет, с тяжелым вздохом китобой все же стаскивает кофту и джинсы, к горке вещей на полу скидывая и носки, и полноправно занимает место под одеялом. На простынях теперь.

Берислава с ниспадающей легкой усмешкой собирает его одежду, ровно укладывая на многострадальное кресло у постели, а потом ложится в кровать сама. Толком не успевает даже подушку взбить, а большая рука Сигмундура уже утягивает ее в свои объятья.

Он крепко, но в то же время ласково целует ее макушку.

— Спасибо…

— Не за что. Киты тебя сегодня укатали…

— Большие, твари, — глухо, зато с улыбкой, рычит он, — sov, mit nordlige nat^[2].

И такое обращение и вправду Бериславу унимает. С удовольствием овившись вокруг мужчины, она успокоено выдыхает.

* * *

— Сигмундур…

Маленькие, опасливые пальцы поглаживают кожу на его плече. Пытаются привлечь внимание, дозваться. Что-то теплое, горячее даже, с неровным выдохом прижимается к левому боку.

Китобой морщится. У него нет сил сейчас просыпаться.

— Сигмундур!.. — сорванно, громче. Уже не с опасением, уже с настоящим страхом. Обвивается вокруг его плеча, вжимаясь в него. Прячется.

Мужчина, с трудом поборов сонливость, кое-как продирает глаза.

— Что такое, Берислава?

От звука его хриплого, уставшего голоса над ухом она вздрагивает. Почти всхлипывает.

— Слышишь?..

Ничего не слышит.

Но не спешит отвечать. Глубоко, тяжело вздохнув, прислушивается.

В доме царит ночь. Отблески пламени камина играют на деревянной двери в желто-оранжевую чехарду со вспышками красного, Кьрвалль, подергивая лапками, дремлет на своей подстилке, по деревянному полу, по темным стенам стелется тишина. Это ее королевство.

Но это внутри. Это в доме.

А снаружи, похоже, разыгрывается очередная снежная буря. Ему сразу же видится Эскифьордюр, домик у океана, стук маленьких лапок по деревянному полу, острые зубки… такие кинжально-острые… такие ледяные…

Снежинки летят в окна безумным хороводом, ветер задувает в щели, а впереди, в прихожей, у двери… слышен скреб. Когтями. О твердое надежное дерево.

Берислава всхлипывает вполне явно, когда скреб прерывается еле слышным потявкиванием, затем воем. Сигмундур чувствует на своем обнаженном плече девичью слезинку.

— Волки… — когда поворачивается к ней, мягко заглянув в глаза, в оправдание шепчет девушка.

— Они постоянно здесь, Берислава, когда такой холод, — китобой как может нежно приглаживает ее растрепавшиеся, перемешавшиеся с его, рыжеватые волосы, — все равно нас никто не достанет. Не бойся.

— Ты уверен?

— Конечно. Я сам колотил эту дверь, — его брови сходятся на переносице, когда свободная от Бериславы ладонь накрывает живот, — не волнуйся.

— А утром они приходят? Или днем?.. Я не слышала.

— Днем — нет. А утром, только если очень ранним, — китобой тянется вперед, со вздохом чмокнув влажный лоб девушки, — отпустишь меня на секунду?

Она пристыженно хмыкает.

— Если не отпущу — не уйдешь?

— Лучше отпусти… — отвратительное, уже знакомое чувство накрывает его с головой. Вчера он успел познать все его грани.

— Не надо… может, не сейчас?

Сигмундур с силой зажмуривается, а затем смотрит вокруг снова. Болят глаза.

— Ты мокрый, — вдруг неудовлетворительно подмечает девушка. Притрагивается нежными пальцами к его лопаткам, проскальзывает к ребрам, — и горячий. Что такое?

В ответ недоумевающий китобой, потерянный из-за стаскивающего желудок спазма, ничего не говорит.

Дрожь его красноречивее.

— Ты замерз…

Для нее это не становится чем-то вопиющим. Она не понимает. Зато забывает про волков, уж точно на них не реагируя.

Наоборот, как существо верное и заботливое, преданное, выпутывается из своей части одеяла, накидывая ее ему на плечи. Гладит уже через ткань.

— Я сейчас принесу градусник.

Китобой едва успевает перехватить ее руку.

— Не надо.

— Почему не надо? — Берислава оглядывается на него в темноте непонятливым взглядом. Она уже полностью проснулась.

— Не надо, — кое-как сглотнув, морщится он. Уже не уверен, что может встать сам. Ни в чем не уверен.

Пламя на двери вдруг оживает, опалив свои жаром, а его самый длинный и острый огонек, самый юркий, метким копьем ударяет под ребра. Справа.

— Сигмундур, не глупи, — девчонка поднимается. Уже, откинув с лица свои длинные, разметавшиеся ото сна волосы, намерена идти в ванную. Она знает, что градусник нужно искать на самодельной полке над умывальником, сверху. И что он ртутный, как в ее детстве.

— Ведро…

— Что?

— ВЕДРО! — второй раз рявкает китобой, склонившись к боку постели. — Быстрее…

Берислава, ошарашенно выдохнув, оглядывается по сторонам. В замешательстве, она искренне не знает, где взять то, о чем просят. Хоть уже и догадывается, почему.

Сигмундур сдерживает себя из последних сил. Желудок сжимается в спазме, отказываясь повиноваться, горькая волна желчи поднимается по пищеводу. И чертов недостаток воздуха…

— Держи.

Китобой не уточняет, что перед ним. Он в принципе не в состоянии это сделать. Просто заслышав такие желанные слова, отпускает себя, свесившись с края постели, и сжимает каменными пальцами деревянную основу мебели. Не щадит ее.

Его рвет двумя долгими позывами, успевающими выкачать весь кислород, какой только есть в легких, и не дающими пополнить его запасы. С отвратительным звуком, от одного существования которого уже сложно унять рвоту, он заходит на второй круг.

— Ничего, ничего, — бормочет Берислава, придерживая его волосы, что давно пора обрить, когда медленно, слишком медленно, с трудом разжав пальцы, снова садится на простынях. Она, к его неожиданности, чересчур близко. Из ниоткуда взявшимся краешком жесткого полотенца вытирает его рот. — Это сейчас кончится. Все кончится.

Приметив боковым зрением, что в качестве «ведра» девушка подсунула ему единственный таз в доме — для стирки и, как потом выяснилось, обтираний — Сигмундур морщится. Как его отмыть-то?..

— Вдохни поглубже и выдохни, — советует Берислава, убирает пряди со взмокшего лица, — я принесу воды.

Китобой ее не слушает.

Он снова, подползая к краю постели, свешивается вниз.

…Этот спектакль с участием одного актера длится целых три раза. Он уже перестает верить, что наступит конец.

Но то ли Берислава видит истину, то ли уже даже у желудка мужчины нет никаких сил, но рвотные позывы ослабевают, а спазм утихает.

Все еще дрожащий Сигмундур буквально накидывается на свою подушку, вжавшись в нее лицом.

Его одеяло сбилось, сползло. Кожа, влажная после кошмара и развернувшегося действа, липка от пота.

Девочка просительно гладит его плечо.

— Тебе нужно попить воды.

— Тогда все сначала… — он почти стонет. Так мучительно, что сам пугается.

— Но и легче иначе не станет, — упрямая, наверняка качает головой, — ну же, Сигмундур. Два глотка.

Оборачивается к ней. Привстает на локтях. Смотрит — глаза в глаза. Но, не пугаясь, взгляда она не отводит.

Порадовавшись его согласию, добровольно-принудительному, пусть и выраженному безмолвно, Берислава легонько целует бледное плечо.

— Молодец.

Накрывает китобоя одеялом, ловко разровняв его, помогает прогнать дрожь. Встает-таки за злосчастным термометром.

— Я принесу градусник.

Сигмундура раздражает и злит вся эта ситуация. Вся, целиком и полностью, без исключений. Она не должна просыпаться из-за него ночами, не должна терпеть все это, видеть… это не по-мужски, это даже не по-человечески.

Как прозаично — он боялся оттолкнуть китовой вонью. Все стало проще — блевотой оттолкнет.

А потому он искренне противится, как бы не было херово. Китобой не намерен измерять температуру. Ему, грозно занявшему оборону на постели, подобное просто претит.

— Это невозможно, Берислава.

— Ты его выкинул? — останавливается в дверях уборной, оглянувшись через плечо.

— Нет… это, — и кивает на себя, на одеяло, поежившись от горьковатого привкуса во рту, — не может быть…

— Все нормальные люди иногда болеют, — не удержавшись, она возвращается на шаг назад, чтобы поцеловать его. Тепло, в аспидные волосы, чем сразу же будит новую дрожь. — Ничего страшного.

— Я не болею, — он решительно скидывает одеяло с плеч. Разминает их, помотав себе головой, садится, хоть и с опаской. — Болезнь равносильна смерти…

— Сигмундур, не говори ерунды, — смирившись с тем, что пока цифры не станут из воображаемых реальными, Берислава достает с верхней, самодельной полки в ванной градусник. — Все будет хорошо. А может, я вообще ошиблась. И ничего нет.

— Не зажигай, — обрывает ее низким басом, когда тянется к выключателю, — иди сюда, Берислава.

— Тебе мешает свет?

— Иди сюда! Давай этот чертов градусник…

Китобой нехотя устраивает термометр под мышкой, поджимая губы. От контакта кожи с холодным стеклом ему не удается удержать неровного выдоха. Правда холодно.

Берислава осторожно, с нежностью, но подкрепленной убеждением, поправляет его одеяло. Гладит плечи уже поверх него.

На своей постельке в их ногах поскуливает Кьярвалль. Влажными глазами-льдинками он присматривается к хозяевам.

— Уйми ты эту дрянь!

— Он за тебя тоже волнуется, — присев перед щенком, девушка успокаивающе гладит его, не забыв почесать за ушком, — тише, маленький. Все хорошо.

Китобой сильнее стягивает на себе одеяло.

— Чтобы увидеть, мне нужен свет, — Берислава забирает градусник обратно, вопросительно взглянув на мужчину, — ты позволишь?

— Ладно…

Она тянется к выключателю. Лампа вспыхивает.

Сигмундур сразу же щурится, отчего на его лице проступают морщинки на лбу и у глаз, кожа покрасневшая, тоже влажная. А глаза, что теперь так усиленно прячет от девчонки, совсем больные.

— Высоковато, — протягивает она, отложив термометр. — Давай попробуем сбить.

— Еще рано…

— Ты ждешь определенной цифры?

— Меня тошнит, — и, больше не в состоянии сказать ни слова, с отвращением к своей слабости, Сигмундур заново выплескивает желчь в таз.

* * *

Ближе к утру, вроде бы согревшись под одеялом благодаря спавшему жару, больше не испытывающий тошноты Сигмундур засыпает.

Берислава сидит на постели рядом, гладит прикорнувшего у ее бедра Кьрвалля, которого тревожат волки, все еще рыскающие где-то рядом, и следит за дыханием китобоя. Сама не понимает, почему, но считает его вдохи. Не может спать.

Рассвет приходит в их дом в четко установленное время, как по расписанию. Первый лучик такого редкого на подобные дары солнца стучится в окно, бродит по груди Сигмундура, что впервые за все время их знакомства спит в темной хлопковой майке. Берислава подмечает, что путь луча лежит ровно по линии шрама китобоя.

Девушка не уверена в том, что делает. И абсолютно точно не убеждена, что делает все правильно. Она признает, что теряется, порой не видит очевидного и, наверное, просто не допускала прежде мысли, что все может так быть.

В жизни ей еще не приходилось заботиться самостоятельно о дорогом человеке… а это ответственность. И это страшновато.

Но, сколько бы сомнений не одолевало, в одном Берислава убеждена на сто процентов — на работу Сигмундура отпускать нельзя.

А он просыпается по будильнику. А он, так же убежденно мотнув головой на ее запрет, поднимается. Пьет, правда, два стакана воды, чтобы доказать, что все нормализовалось… но потом, бледноватый, с россыпью морщинок, все равно идет к комоду.

— Тебе нужно отдохнуть.

— Берислава, я в первые дни на корабле блевал двадцать четыре часа в сутки. Это — не показатель, — он почти рычит. Угрожающе. Ему явно нехорошо. На лице написано.

— У тебя жар был ночью. И сейчас, я уверена, есть, — она тянется к его лбу, привстав на цыпочки, но мужчина просто отодвигает девочку от себя. Выставляет вперед каменную руку, не дозволяя.

— Этот вопрос не обсуждается. В семь я выйду в море.

Берислава замолкает. Отходит, как он и требует, тем самым китобоя удивив. Не мешает.

Но зато у входной двери, уже раскрытой, становится мертво. Смело глядит на него, вздернув голову, поджимает губы. Воинственно подрагивающие от холодного воздуха волосы, все ее подрагивающее от холода тело… все на обозрение.

— Волки нападают со спины.

— Мне ты важнее.

— Берислава, — он хмуро, устало вздыхает, до предела застегнув свою куртку. Никогда такого не было. Ему все еще холодно. — Что за игры? Если так хочешь сопротивления, ночью я тебя прямо отсюда унесу в спальню.

— Будь здравым, Сигмундур. Хоть раз. Ты не дойдешь до базы.

— Ты меня недооцениваешь…

— Я за тебя боюсь, — она не чурается этого, не замалчивает. Говорит глаза в глаза, твердым тоном, с горящим взглядом, — ради меня, останься дома. Хоть на день.

— Я был неделю… препирательства все равно ничего не дадут. Уйди с дороги, — еще пять минут, и он точно опоздает. А Рагнар, и так за вчерашнего кита обглодавший ему все кости, обязательно на этом отыграется.

Отчасти, это причина его столь ярого упрямства. Капитан не должен усомниться. Капитан все равно в проигрыше. Последнее слово за Сигмундуром.

Берислава неровно выдыхает.

— Отшвырни меня.

Своими маленькими ладошками, детскими почти, с мертвой хваткой цепляется за дверной косяк. Раздвигает ноги, его перекрывая. Игнорирует жуткую дрожь, что терзает тело в пижаме, когда стоит почти на улице в такой мороз. На волосы цвета красного дерева налипает снег. Синеют губы.

Китобой, по-своему восхищенный ее решимостью, сегодня все же намерен побороться.

Он мрачно усмехается, прищурившись, и протягивает к Бериславе обе руки.

Она пугается, побледнев, но не отступает. Просто кусает губы.

— Я не сделаю больно, — тихо клянется он, ужаленный ее проклюнувшейся боязнью.

Мужчина, разумеется, не намерен ее «отшвыривать» или же насилу отдирать с прежнего места. Он трепетно, но крепко обвивает ее талию… зарывается лицом в волосы… привлекает замершее тело к себе… и поднимает.

Догадавшись, что делает, Берислава брыкается. Со всей своей силой, не больше, чем у кошки, толкает его в грудь. Назад. В дом.

— НЕ ПУЩУ!

И в ужасе вскрикивает, подавившись воздухом, когда прием срабатывает. Сигмундур, отступив и пошатнувшись, падает на спину.

Прибегает щенок, визжит…

Хлопает дверь, свистят снежинки…

Совсем бледная, перепуганная, она кидается к нему. Наверняка больно ударяется коленями о пол.

— Прости, прости, прости!.. — не зная, как лучше извиниться, легонько, ласково прикасается к плечу, груди, шее, — ты как, Сигмундур? Я не хотела… я думала, я не смогу!..

Ошарашенный, потерянный в пространстве, что внезапно закружилось хороводом таких же цветных снежинок, мужчина мрачно оглядывается вокруг.

Что это было?

Она никогда бы не смогла его повалить. Егоникто не может повалить. Никто никогда не мог после детства…

Берислава явно не обрела торовскую мощь — а нужна не меньше.

— Ты и не смогла, — бурчит он. Вымученно девочке улыбается. — У меня закружилась голова.

Тяжело сглотнув, она гладит его щеку. С небывалой нежностью.

— Видишь, все против, даже твой организм.

А потом, поддавшись эмоциям, вытерев две скупые слезные дорожки, она китобоя обнимает. Со всей женской мягкостью, теплотой и силой. Куда более серьезной, нежели физическая. Эмоциональной.

— Ладно уж, — Сигмундур садится, увлекая девушку за собой. Поглаживает ее красивую спину, длинные волосы, — твоя взяла, Берислава. Будем целый день спать.

Сквозь прорезавшиеся слезы она, такая счастливая, по-девчоночьи хихикает.

Горячо целует его лоб.

* * *

В новинку для китобоя в этой жизни были всего несколько вещей: желание оберегать, приятность присутствия близкого человека и болезнь рядом с тем, кому не все равно.

И все три составляющих своего недлинного списка изумлений он познает вместе с Бериславой.

В этот сумасшедший четверг она его. Целиком и полностью, со всем, что есть, со всем, что может дать.

Никогда прежде столь внимательна, осторожна и заботлива Берислава с ним не была. Он не жалеет, что отменил работу на сегодня. Такое отношение того стоило.

Сигмундур, удобно устроившись в постели, на мягкой подушке и среди свежевыстиранных простыней, впитывает все это… и не старается пока задуматься, хорошо подобное или нет, правильно ли. Ночью его одолевали сомнения, ночью ему казалось, что Берислава забирает всю его мужественность… но как же, черт подери, приятно, когда она так печется. Когда она рядом.

Девушка неустанно его касается. Почти с благоговением.

Принося воды, рассказывая что-то интересное, забавляясь с Малым китом, она, так или иначе, поглаживает его руку, плечо, волосы… или же просто, поддавшись моменту, целует. Ей на все плевать.

На завтрак Сигмундуру, не испытывавшему тошноты с глубокой ночи, достается разбавленный теплой водой яблочный сок и два тоста. Чистых. Без ничего.

— Посадишь меня на диету?

— Сегодня так нужно, — Берислава уверенно придвигает тарелку поближе к нему. На ее боку он обнаруживает еще два сухарика.

— Тогда голова у меня точно не включится.

— Зато не выключится желудок, — она мягко улыбается, — кушай, Сигмундур.

— Ты бы даже Кьярваллю это не дала.

— Кьрвалль изначально на сухариках, так что ты в лучшем положении. Мы купили курицу, знаешь? На обед будет вареная грудка.

Уже откусив немного тоста, китобой супится. Так по-детски и непривычно для взрослого мужчины, что Берислава хихикает.

— Я растворюсь в пространстве от таких перекусов. Тогда ты точно сможешь меня повалить.

— Всего день… один денечек. Мы все исправим.

— Я постоянно слышу такие вещи.

— Сигмундур, — с улыбкой стыдит его она, потянувшись вперед и пригладив волосы, — ешь давай. Иначе вообще никаких шансов выстоять со мной у тебя не будет.

— Ты так сурова?

Девочка, смущенно улыбнувшись, прикусывает губу.

— Я не хотела, ты же знаешь, правда?

Неужели он ее задел?

Китобой убежденно кивает. Дабы и мгновения не сомневалась.

— Берислава, это случайность. Та рыба, видимо, была еще хуже, чем мне показалось.

— Отныне я всегда буду собирать тебе еду с собой.

Обрадованный тем, что все улажено, а она не обижается, мужчина дает свое согласие. Молча. Первым глотком разбавленного сока.

Унося завтрак, Берислава неловко забирается к нему в постель, поежившись от холодка комнаты, где только-только разгорается с новыми силами камин. Накидывает на щенка края одеяла.

— Иди-ка сюда, — не дожидаясь послушания, китобой сам притягивает ее к груди, — еще раз будешь стоять в таком виде на улице, я тебя вместо волков съем, Берислава.

Она искренне смеется.

— Ты грозный…

— А ты думала, — он снисходительно целует ее лоб, — расскажи мне что-нибудь.

Девочка задумчиво запрокидывает голову. Смотрит в его глаза.

— Из меня плохая рассказчица.

— Какая бы ни была. Кто-то же должен развлекать меня вместо китов…

— Киты тебя развлекают?

— Это охота. Все любят охоту, — Сигмундур пожимает плечами, чуть поморщившись при воспоминании о вчерашней разделке, — но давай сейчас не о китах.

— Ты совсем не любишь о них говорить… — подмечает она.

— В этом доме им не место. И никогда не было.

Категоричность, подкрепленная каплей раздражения, ее убеждает не развивать эту тему. Берислава соглашается.

— Может быть, тогда просто поговорим? Мы можем получше узнать друг друга.

— Лучшее обстоятельство…

— А почему бы нет? — девушка улыбается. — Главное ведь — близость. У нас имеется.

— Ты неумолима, да?

— Только если ты хорошо себя чувствуешь. В противном случае, будем спать.

Сигмундур закатывает глаза, глубоко вздохнув.

— Исландия.

Берислава прищуривается.

— М-м?

— Я родился в Исландии. Эскифьордюр, если знаешь. А почему тебя тянуло в эту страну?

— Знаю. Там же всего тысяча человек.

— Тысяча сорок три. Ну, сейчас тысяча сорок два…

— Меня манила тишина. Спокойствие. И море, — девушка мечтательно вздыхает, говоря чуть тише, — а почему ты уехал?

— Из городка, где всего тысяча и пару десятков человек?

— Ты же там родился…

— Там нечего было делать, — его голос звучит грубее, что настораживает Бериславу, — это было недостатком и причиной. Зачем ты искала тишину?

Девушка задумчиво кладет подбородок на его плечо. Пальцами, довольно лениво, рисует на груди какие-то узоры.

— Родители ругались, — в конце концов, бормочет она, — постоянно. Каждый божий день. Я искала себе тихий угол.

— Сильно ругались? — Сигмундур, будто бы что-то припомнив, ласково гладит ее волосы. Сочувственно.

— Ну, без драк, конечно… но да, — Берислава морщится, взглянув на него совсем по-детски. Китобой даже теряется, не зная, как ее утешить. То, что плещется в глазах, осталось с тех времен, пустило корни. И сделало больно. — А Исландия была далеко, была волшебной… и мне казалось, это Рай.

— Ты говорила, отец увез тебя.

— Да. Мама, она… уехала. У нее были другие планы.

— Уехала от тебя?

— Я более-менее была нужна папе и дяде, Сигмундур. Они меня вырастили. Но потом затребовали за это слишком много… я не смогла заплатить такой цены. Они хотели, чтобы я была ими. И воплощала их мечты.

Замолчав, Берислава прикрывает глаза, легонько поцеловав его плечо. Трется о кожу носом, будто прогоняя ненужные эмоции.

Она откровенна с ним. Китобой чувствует, хоть и против его собственных это правил, необходимость поделиться чем-то сокровенным в ответ. Доказать, что важна ему.

— У тебя они хотя бы были… — совсем тихо произносит он.

Девушка внимательно слушает. Поднимает голову.

— Родители? А у тебя?..

— Лучше бы не было, — неприятное жжение в груди, сколько бы лет ни проходило, стоит затронуть эту тему, Сигмундура злит. Он желает быть краток. — Они меня бросили. Кажется, лет в семь?.. Не знаю. Не помню. Просто исчезли из города.

Берислава пораженно выдыхает.

— Бросили?..

— Людей много, я вырос, как видишь, вполне нормальным, — он закатывает глаза, не желая видеть и слышать той жалости, что ваттами исходит от девочки в его объятьях, — просто такова жизнь. Не всех хотят видеть рядом.

— И ты не хочешь… — она словно бы что-то понимает, определяет для себя, — поэтому Гренландия?

— Не очень хочу, тем более, в Гренландии я нашел свою тишину, — наступив себе же на горло этим признанием, мужчина кивает, — люди в большинстве своем такие, Берислава. Исключение, скорее, ты… и такие, как ты.

Она не переспрашивает, не требует подробностей. Просто крепче его обнимает. Закидывает свою ногу на теплое, широкое бедро, кладет голову у ключицы.

— Ты замечательный.

— Замечательный убийца китов, — бурчит он.

— Нет, — хмыкнув, Берислава все же оборачивается к его лицу. Нежно-нежно, как будто действительно сейчас растает, целует в губы. Снова. Ее рука, пробираясь к волосам, играет с его прядкой, поглаживает бороду. — Замечательный Сигмундур.

Китобой запрокидывает голову, делая вид, что посмеивается над таким заявлением, но на самом деле он тронут. И потому стремится отвести взгляд.

Он, как впервые, совершенно запретно, саднит от соленой влаги.

* * *

Они здесь.

Все.

Всегда.

С розовыми хвостиками.

С розовыми лапками.

С серо-розовым носом и подрагивающими прозрачными усами.

Они бегут… вслушиваясь, внюхиваясь, бегут… их слышно из-за коготков по полу, их слышно потому, что за столько времени он научился их чувствовать.

Одна. Две. Три.

Сегодня — три. Сегодня — мало.

Он хочет закричать, но не может. Нет смысла кричать — они не боятся. И света уже не боятся. И вообще ничего они не боятся, потому что короли здесь. Их это царство.

Бегут. Нюхают. Ищут.

…Находят.

Завернувшись в кусок плотной материи, уткнувшись в нее лицом, он никак себя не выдает. Не заметят? Оббегут? Уйдут…

Он помнит, как было в тот день. Помнит, как они, столь маленькие, но столь целенаправленные, подбирались к лицу… к пальцам… задевали шерстинками кожу, вызывали дрожь.

А помешать им никто не мог. Он сам не мог.

Они совершенно спокойно его глодали…

Коготки скребут по материи. Носик дергается, оголяя зубки.

Самый смелый из них, цепляясь за ткань, ползет вверх…

— НЕТ!

Рявкнув так, что дрожат стекла в окнах, кажется, замирает снег за окном и попросту вздрагивает вся постель, Сигмундур резко садится на простынях. Часто, сбито дышит, истинно задыхаясь, с яростью сбрасывая с себя невидимых вредителей. От безысходности, от страха ему хочется взвыть.

Открывается прикрытая дверь, слышит стук босых пяток об пол. Язычки пламени взметываются в тусклом свете, притягивают взгляд.

И лицо Бериславы, такое красивое, но такое взволнованное, мелькает перед глазами.

Она, потрясывая его плечи, поглаживая их, зовет китобоя по имени. Спрашивает, что случилось. Спрашивает, в чем его беда.

— МЫШИ, — не в силах сдерживаться, выплевывает тот. С ненавистью. С яростью. С первобытным ужасом.

Отвратительно-безвольно, с рыком притянув девушку к себе, прижимает к себе ее голову, тело. Облизывая губы и то и дело задевая волосы, плачет… как ребенок.

— Тише-тише, Сигмундур, тише, — ошарашенная, но скрывающая свой испуг за лаской, Берислава так крепко и так тепло обнимает его, целует, что неровно бьется сердце, — все в порядке. Это дурной сон. Самый дурной. Но он кончился.

— Мыши…

— Что за мыши, мой хороший?

— СЕРЫЕ! — его пробивает страшная по силе дрожь. — С лапками… и зубы…

Берислава, наверное, думает, что он бредит. Выпутав одну из рук, прикасается, словно бы ненароком, к его лбу, гладит кожу, волосы. Утирает с него испарину.

— Это не сон…

— Не сон? А что же? Ты видишь их сейчас?

Сигмундур содрогается от рыданий. Что есть мочи сжимает зубы.

— Нет… нет!

— Хорошо, — кажется, немного успокоенная, она целует его чуть мягче, — тогда все в порядке. Сейчас все пройдет.

— Берислава, они настоящие… — он знает, что не поверит она, но все равно говорит. Он не может, не умеет по-другому. С разговорами этим утром, с ее заботой, теплом, что так расслабило… не может. Не в состоянии. НАДО сказать.

— Расскажи, — пугая его параллельностью мыслей, она сама просит, — ну же, мой милый, расскажи. Что за мыши?

— Исландские…

Задыхается. Замолкает.

То, что рвется наружу, сам удерживает. Заставляет себя замолчать.

Это все ее недостойно. Это все ниже ее, в другом, неправильном мире, жестоком. Она guld. Guld о таком не ведает и ведать не должно.

— Сигмундур? — девочка сострадательно зовет его, целуя пульсирующую венку на шее, — я слушаю. Доверься мне.

Его перетряхивает. Снова.

Нет. Нет. Нет.

Хватит.

Он глубоко, так глубоко, как только может, вздыхает. Наполняет легкие новой порцией воздуха. Целиком.

— Это того не стоит, Берислава, — довольно спокойно произносит он, снова ее удивляя. Берет себя в руки, как мужчина. Как тот, кто в два раза старше этой замечательной девочки.

— Сигмундур…

— Я хочу тебя, — сморгнув слезную пелену, крепко прижимает ее к себе. Губами, умелыми, упрямыми, пробирается к ее губам. Зацеловывает. Отбирает вдохи, — пожалуйста, будь моей сегодня… пожалуйста, Берислава…

Молит. Она даже теряется.

Сначала в ответ начинает гладить его, обнимать, но натыкается на мокрые щеки… на соль у губ…

— Мой хороший, тише…

От этой ласки, от этих слов ему лишь хуже. Слезная истерика грозится вступить в свои права окончательно. Растоптать.

— Ты мне нужна, — рычит он. Сильнее целует, — ты так мне сейчас нужна, Северная ночь…

Она смотрит на его лицо. Заплаканное, красное, но искаженное самым настоящим желанием. Переплетясь со страданием, оно делает Сигмундура совершенно необыкновенным… она никогда не видела такого его выражения.

— Милый мой, — женский голос срывается, шепот забирает себе все.

Целует. Сама.

Сдается.

Китобой, пользуясь моментом, опрокидывает их на кровать. Берислава вздрагивает, когда за спиной остается пустота, но быстро оказывается на груди Сигмундура. И он, не теряя времени, переворачивает ее на простыни. С напором, но и нежностью, страстно целует. Напитывается ей.

Немного не привыкшая к такому, девушка отвечает чуть более сдавленно, чуть медленнее чем обычно. Прикасается к нему осторожнее, нежнее. Но, кажется, вскоре понимает, что сейчас ему нужно совсем другое.

Сигмундур несдержанно стонет, когда руки Бериславы как следует обхватывают его тело, а их губы уверенно, твердо соединяются воедино.

— Господи… — шипит он, спуская боксеры. Задирает ее майку, целует, посасывает, щиплет грудь.

Девушка начинает изгибаться, что несказанно его заводит.

— Я не могу без тебя дышать, — сорванно, хрипло докладывает, забирая то, что и так ему принадлежит. С самого начала. Стаскивает с нее пижамные штаны, — все, ради чего… все, благодаря чему живу… Берислава…

Растерянная, но в то же время пораженная до глубины души, она трогает его явнее, прижимается — сама — крепче. И непослушными пальцами расправляется с презервативом.

Сигмундур входит в нее в обыкновенной, даже банальной позе. Нависая горой сверху, занавешивая от внешнего мира собственными черными волосами, темнее ночи, по животному громко стонет. Упивается происходящим.

Тесная, как всегда. Горячая. Идеальная.

Берислава одной рукой обхватывает его шею, второй гладит лицо. Сильнее, чем обычно, чтобы почувствовал, ощутил… но на самом деле, с первым же движением китобой замечает, что утирает его почти высохшие слезы.

— Сильнее…

Он исполняет просьбу. Движется яростнее, движется в своем ритме.

Хныкая, изгибаясь от удовольствия, Берислава энергично кивает. Подхватывает его бедрами.

— Моя… моя, моя, моя… — рыкает Сигмундур, вбиваясь все глубже. Не может этой невозможной ночью оторваться от ее лица. Каждую эмоцию, каждую морщинку, каждое, даже самое невесомое, самое ясное чувство… забирает.

От избытка удовольствия, адреналина кошмара, всей этой ситуации его трясет.

Девушка, сжав губы, почти не моргает. Ее дыхание явно не поспевает за ритмом.

— Давай, Берислава… давай, — почти молит он, хриплым и низким басом, с трудом сдерживая себя, — ну же… ну же…

Прикасается к груди, целует ее с проблеском своей страсти, рисует твердыми пальцами по телу, зарывается ими в волосы.

Она хнычет. Качает головой.

Приглушенно взревев, китобой к чертям откидывает простыни. Оставляет ее грудь, тело… опускается вниз. Ураганом.

Резко вынудив раздвинуть колени, устраивается между ними. И применяет все, что знает, делает все, что может, ощущая пульсацию внизу живота, чтобы помочь ей дойти до финиша. Его руки возвращаются на ее грудь, терзают соски.

Берислава вскрикивает, толком не понимая, хорошо ей или уже больно…

Но, стоит признать, доходит-таки до точки. Огненной, яркой и до безумия сильной.

Судорога, пронзающая все тело, доставляет просто немыслимое удовольствие. Превозносит.

Находясь на своей вершине, впервые за долгое время она словно сквозь сон наблюдает за Сигмундуром. Как он возвращается обратно, как входит в нее, как движется, громко рыча и постанывая, как напрягается перед решающим моментом…

Она не успевает помочь ему взлететь так же высоко, притронувшись в нужном месте или крепче сжав. Но последний вздох, как и всегда, сорвать успевает.

К нему, раскрасневшемуся, вспотевшему, с разметавшимися кудрями волос и пронзающими, истинно звериными глазами, вскидывается навстречу. Глубоко, как в последний раз, целует. Заволакивает собой.

Сигмундур, изливаясь, по-настоящему ревет. Тонет в этой пучине безудержного оргазма.

Берислава подмечает, держа его лицо в ладонях, лаская искусно вылепленные скулы, щеки с густой бородой, что никогда, никогда он еще так не содрогался. Никогда, как и она, подобного не испытывал.

Он переворачивается на спину, укладывает ее на себя. Все еще неровно дыша, крепко обнимает. Устраиваясь на широкой груди, девушка слушает, как исступленно стучит его сердце.

О холоде речи больше нет. Ему до безумия тепло. Ей же горячо.

— Звездная ночь… — басисто шепчет Сигмундур. Прикрывает глаза.

— Эти звезды — твоих рук дело, — она сдавленно улыбается. Нежно его целует. По всей длине шрама, — Сигмундур, я рядом. И я всегда буду.

Уголок его губ приподнимается.

— Я знаю…

Сколько длится это мгновенье неги после карнавала из страсти? Сколько отпущено на то, чтобы вернуться обратно на землю?

Берислава не знает. И, в принципе, не хочет знать.

Она уже почти засыпает, проникнувшись теплом и спокойствием ночи, как китобой вдруг говорит:

— Там меня кусали мыши.

Вздрогнув, она поднимает на него глаза. Не послышалось?..

— Где?

— В Исландии, — мужчина морщится, не тая отвращения и злости. Его черты заостряются, голос ощутимо грубеет, — я был почти без сознания, совсем слаб, не мог пошевелиться… а они в январе голодали…

— Они тебя… ели? — девочка в ужасе, уже точно сомневаясь, что правильно поняла, смотрит на него.

Черные глаза, подернутые мраком и кровавым ободком, неумолимы. Подтверждают.

— Кусали — звучит не так страшно.

— О боже мой, Сигмундур, — Берислава вскидывается, сморгнув слезы, крепко, как никогда, обвивает его широкие плечи, — и тебя никто не защитил от них? Как?.. Как это возможно?..

— Меня нашли позже, — китобой нехотя отводит взгляд. Указательным пальцем, не спуская Бериславу с груди, указывает на два небольших шрама над своей бровью, — я говорил тебе, что это тоже киты, но на самом деле… там они выгрызли больше всего.

Девушка плачет?

Он не понимает толком, но, по всему, выходит так.

А это неправильное поведение.

— Тихо, золото…

— Ну как же… ты что! И ты?.. Все это время?.. — она ужасается. Судя по всему, вспоминает момент его пробуждения. Кошмар. Теперь для нее все окрашивается новыми красками. Оживает.

— Я уехал из городка, потому что все мне там об этом напоминало, — припомнив старый вопрос, просто отвечает китобой. Хочет закрыть отвратительную тему, — но в Исландии китобойный состав укомплектован… и мне предложили попытать счастье в Гренландии. Я согласился. Я не боюсь холода.

— Ты едва не окоченел в детстве?

— И это все решило, закалило меня, — он похлопывает ее спину, став совершенно пунцовым. Сам себе качает головой. — Все, Берислава, хватит. Давай спать.

Она желает поспорить. Желает сказать что-нибудь еще, спросить… но верно расценивает, что не стоит. По одному взгляду.

Кажется, эта женщина понимает его лучше, чем кто бы то ни был.

— Хорошо, — выдыхает. И, в защищающем жесте обвив собой, кладет голову обратно на грудь. В область сердца. — Только помни, что никогда этого больше не повторится. Я не допущу.

* * *

Отравление, чем бы ни было вызвано и как бы ни протекало, оставляет Сигмундура в покое уже на следующий день.

Проснувшись на рассвете, он жалеет, что отпросился у Рагнара на двое суток, чувствуя себя достаточно сносно по сравнению с вчерашним днем, и потому не залеживается в постели.

Берислава, выглянувшая из дома на веселый лай Кьярвалля, бегающего по толстому слою снега и характерный стук ударов топора о дерево, застает китобоя рубящим дрова. В бессменной синей куртке, с перетянутыми кожаной резинкой волосами цвета вороного крыла, и оскалом на вернувшихся к нормальному цвету губах.

Он похож на одичалого, обладающего недюжинным ударом охотника — мускулы ходят даже под верхней одеждой, лицо сосредоточенно, а дыхание регулирует столкновение топора с поленом. Бериславу с ног до головы окутывает этой вспышкой мужской силы, вырвавшейся на свободу сразу же, как ей дали волю.

Качнув сама себе головой, завернувшись во второй безразмерный наряд китобоя, она выходит наружу.

Светит солнце, снег блестит, мороз явно стал меньше с ночи, хоть еще и пощипывает лицо, а небо голубое. Такого голубого неба за все свое пребывание в Гренландии она еще не видела. Ничего от ледяной ночи, никакого упоминания волков, даже следов их не осталось. И ни облачка на небосводе.

Кьярвалль, серо-белый, как снежинка, завидев хозяйку, спешит к ней, на своих пока еще маленьких лапках проваливаясь в сугробы. Но тут же выскакивает из них метко пущенной стрелой, продолжая путь.

— Зайчишка, — с улыбкой поймав щенка, девушка целует его мокрый черный нос, — вот тебе сегодня раздолье, да?

Сигмундур останавливается, завидев девушку. Резко выдохнув, отбрасывает в сторону разрубленное полено.

— Ты неумолим…

Он разминает плечи.

— Я лежал весь вчерашний день. Так и с ума можно сойти, Берислава.

— У тебя только недавно спал жар, Сигмундур.

— Уже давно.

Он держится немного на расстоянии, смотрит на нее по-особому. Девочка, что читается в ее глазах, наверняка догадывается, почему так происходит. И спешит все исправить, не глядя на то, что и сама немного смущена. Вчерашняя ночь навсегда все изменила. Между ними — в том числе.

Он показал свою слабость.

Она теперь все знает.

Ей теперь и выбирать.

— Привет, — отпустив хаски, Берислава в два невесомых шага, быстро, оказывается рядом с мужчиной. С опаской глядит на топор в его руках, но, сама себя успокоив, отбрасывает эти мысли. С удовольствием его обнимает, по-детски тепло уткнувшись носом в ключицу.

— Привет, — настороженно к ее дальнейшим действия отвечает китобой. Но топор кладет рядом с поленницей. Обнимает маленькую фигурку.

— Я надеюсь, ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы это делать.

Сигмундур прикидывается, что недовольства в ее голосе не замечает.

— Так оно и есть.

Он лаконичен, удушающе спокоен. Но Берислава видит, чувствует, что все далеко не так просто. Не тянет резину.

— Спасибо за вчерашнюю ночь, Сигмундур.

— Тебе спасибо, — ей чудится, или на его щеках вправду проступает капля румянца?

— И о нашем разговоре… — девушка тоже торопится, но старается быть убедительной и честной, не тараторить, — мне правда очень, очень жаль.

Ее аккуратная, добрая ладошка, еще не успевшая замерзнуть на улице, касается его лица. Сигмундур вздрагивает, разгадав ее замысел.

Зеленые омуты Бериславы мерцают. И в этом мерцании для мужчины воплощается, полыхнув пламенем надежды, вся его жизнь.

— Ты спросила однажды. Я теперь ответил…

— Ты тоже сбежал из дома, — она сострадательно ведет пальцами по его скуле, поднимаясь к бровям, — поэтому ты меня понял, да? И не стал осуждать? Ты принял меня.

— Это место не было мне домом…

— Это место все равно всегда твое, — девочка прикусывает губу, — Сигмундур, я хотела сказать… я давно хотела сказать, что, согласившись здесь остаться, готова дать согласие и на то, чтобы разделить с тобой все. И твое прошлое, и твои мысли… и твою жизнь. Я хочу знать тебя. Я хочу, чтобы ты мне доверял.

Он многозначительно выдыхает. На мгновенье прикрывает глаза.

Берислава улыбается. Ее пальчики, наконец, добираются до безвременных шрамов страшных маленьких зубок у его брови. Ласкают их. Принимают.

— Киты одиноки, — шепчет, глядя точно в ее глаза, Сигмундур. Решается. — Кит — это я, Берислава. И судьба у нас с ним должна была быть схожая… если бы не ты.

— Китобой… ты китобой потому, что видишь в этом какую-то истину?..

— Смысл. Для другой жизни я просто не гожусь, — он безрадостно хмыкает. Отодвигает топор подальше от них, тревожась за девушку, — эта чащоба, этот дом, камин, эта вонь… Берислава — это я. Я такой, какой есть, и ничего не изменится. Чуда ждать бесполезно.

— Сигмундур, чудеса не обязательны. Нужна вера.

— Вера не кормит, guld. Знаешь, кем я начинал? Семинаристом. Только общение с Богом в тот момент мало утешало.

— Убивать запрещено божьим законом… — она выдыхает, — ты с ним воевал.

И как только умудряется зреть в самую суть? Сигмундур, пожав плечами, сдавленно кивает.

— Так и запишешь потом, что я человек, который воевал с Богом, — закатывает глаза, усмехнувшись. Но сразу же останавливает себя и грубый смех. Наклоняется к ней, обхватив руками за плечи, а взглядом остановившись на одном уровне. — Но Берислава, если той ночью на мою базу тебя послал Бог… я готов заключить с ним перемирие. И признать себя последней тварью.

— То был холод…

— Тогда я в неоплатном долгу перед ним. Ты для меня поистине бесценна.

Она рдеется, смятенно взглянув на него из-под ресниц. Улыбкой, наполненной и обожанием, и трепетом, и благодарностью озаряет все вокруг солнечным светом. Куда более ярким, чем скупое гренландское светило.

— У меня для тебя кое-что есть, — и, не растягивая интригу, вынимает из кармана нечто небольшое, тканевое и синее. С двумя плавниками. — Это… твое тотемное животное, Сигмундур. Раз уж ты себя с ним отождествляешь.

Мужчина как впервые глядит на маленького кита из ниток, сотканного с такой трепетностью и профессионализмом. Изучает крошечные петельки.

— Твои книжки пригодились, — под его заинтересованный взгляд, быстро объясняет девочка, — спасибо, что не выбросил их.

Китобой ухмыляется.

Китобой поджимает губы.

Китобой заговорщицки ей подмигивает.

…А затем китобой, пользуясь своим силовым преимуществом, подхватывает Бериславу под мышки. Кружит, держа на весу. Молча. Но с куда большим количеством слов, чем обычно.

Восхищенная его радостью по поводу подарка, блеском его глаз, она только хочет сказать что-то… но он перебивает. Сегодня ему не пристало ждать.

— Я люблю тебя, Берислава.

Признание выходит у него не совсем таким, каким ему следует быть обычно. Спонтанное, резкое, высказанное без лишних сантиментов, даже слишком серьезным голосом на фоне такого взгляда, не до конца напитавшееся чувствами… без долгой подготовки, стеснения и явного энергетического посыла.

Но Сигмундур не может промолчать. Золото заслуживает честности.

В ожидании ее ответа, он просто сжимает в ладони кита. Знает теперь, в каком кусочке вязаной ткани запечатано его сердце.

Берислава кладет руки на его плечи, счастливо улыбнувшись.

Делает такой легкий, такой умиротворенный вдох морозного воздуха.

Согревает зелеными глазами.

— Я тебя — сильнее.

И, под звонкий лай счастливого Кьярвалля, воодушевленно целует своего Большого Кита.

Вот какое оно, счастье.

Ice lykke.

Часть 3

Сигмундур догоняет Бериславу у кромки поляны.

Ее, такую ловкую, быструю и маленькую, что лишь придает скорости, перехватывает за мгновенье до намеченного поворота. Прижимает к себе.

Берислава взвизгивает, даже предпринимает попытку вырваться, отчего ее волосы цвета красного дерева змейками взвиваются к небу, но прекрасно понимает, что попалась. Бежать от льва шансов у нее нет.

Где-то рядом тявкает Кьярвалль. И боясь Сигмундура, и желая отвоевать хозяйку, он то подбегает поближе, то отскакивает назад. В преданных голубых глазах попытка пересилить свои страхи. И, в конце концов, пес решается. Хватает хозяина за штанину, оттягивая ее в сторону. С тихоньким рыком.

— Маленький кит спасет меня от Большого, — смеется Берислава, дергаясь в разные стороны из объятий китобоя, — ну-ка, Кьярвалль! Так его!

Сигмундур хохочет, не намеренный отпускать свою сладко пахнущую, любимую добычу. Его руки не причиняют боли, а каменные объятья вовсе не каменные, просто надежные. Влюбленный человек не отнимет у любимого свободу.

Но что-то он отвлекается.

Берислава, взметнув своей огненной шевелюрой, умудряется вырваться! И теперь бежит дальше. С Кьярваллем наперегонки.

— Ну держись, девочка… — рычит китобой, разминая плечи. Делает глубокий, заполняющий легкие вдох. И кидается за Бериславой по сухой, прорезавшейся сквозь мерзлую прежде землю, траве.

Нагоняет он ее без труда.

С распахнутыми глазами наблюдая за его приближением, почти чувствуя его, она предпринимает последнюю попытку бегства — резко повернуть налево за деревом, чтобы сбить с пути.

Только Сигмундур уже знает этот прием. Он оказывается в нужном месте быстрее, изначально направляясь в него. И очень вовремя. Успевает подхватить Бериславу, когда падает вниз. Поскальзывается на одной-несчастной луже, оставшейся на всей поляне.

— Держу, держу, — успокаивает мужчина, когда, испугавшись, она хватается своими ладошками за его. Дышит часто и сбито, почти задыхается. Зато утихает страх в глазах. Лужа позади, дерево тоже, а он здесь.

Берислава, очаровательно улыбнувшись, обхватывает китобоя за шею. Тепло, признавая свое поражение, к нему прижимается.

— Ты победил, мой Большой Кит.

— И что же, не будешь требовать реванша? — Сигмундур мягко гладит спутавшиеся от беготни волосы.

— Надо уметь проигрывать честно, — серьезным тоном докладывает Берислава. Утыкается в его шею, освобожденную от курток и воротников, оголенную байкой, и целует кожу над сонной артерией. — Что ты со мной сделаешь, победитель?

Мужчина усмехается. Многообещающе.

— Прежде всего — зацелую.

— Мне нравится твоя угроза…

— Мне тоже, — блеснув взглядом, Сигмундур наклоняется к ее лицу, губам, осторожно, не проявляя и капли жесткости, их целуя. Невесомо и настолько тепло, что весна, кажется, завидует. Солнечные лучики, играющие на лице Бериславы, дразнят их обоих.

— Красивый мой…

Девочка, приподнявшись на цыпочки, сама достает до губ мужчины. Ей особенно нравится целовать их уголки, дабы затем перейти на щеки. В нежности Берислава чемпион. Ему до нее еще учиться и учиться.

— Ты гораздо красивее, — докладывает китобой, не согласный с таким выводом. Убирает с лица спавшие пряди, открывает ровный, светлый лоб для своего поцелуя, — сколько же в тебе прелести, моя Северная ночь.

Кьярвалль, мало того, что лишенный партнеров по игре, так еще и забытый, обиженно поскуливает за спиной мужчины. Китобой шикает на него, не намеренный прекращать начатое с Бериславой действо. Ему чудесно известно, чем все кончится.

— Маленький кит настырный…

— Я — настырнее, — ни мгновенья не сомневаясь, скалится Сигмундур. — Кого выбираешь?

— Это глупый вопрос, — мягко отзывается она, вдруг взглянув на него с такой любовью, что китобой теряется. Зеленые глаза так и пышут тем волшебным чувством, в которое он, до появления этого чудесного создания в своей жизни, верить даже не собирался. — Не будь ревнивым.

Он рыкает, усмехнувшись. Подхватывает Бериславу на руки, утягивая в дом.

Горит камин. Тлеют угли. Спальня окутана теплом.

Сигмундур закрывает их дверь от настырного Кьярвалля, а затем укладывает свою бесценную ношу на постель. За единое мгновенье стаскивает с себя байку.

Берислава радостно, как ребенок, улыбается его обнаженному торсу. Ей нравятся мышцы, что так заметны сквозь кожу, нравится их гладкость, то, как перекатываются от малейших движений, как сообщают о своей силе… неизмеримой, почти нечеловеческой, когда одним движением можно уничтожить, а на деле — сделать так хорошо, как никогда не бывало. До седьмого неба.

Девушка, выгнувшись на простынях, нетерпеливо протягивает к возлюбленному руки.

— Иди же сюда, ну пожалуйста…

Сигмундур, так же широко улыбаясь, исполняет ее просьбу. Ему только этим отныне и хочется заниматься.

Он осторожно нависает на девушкой, тщательно балансируя на руках, и забирает причитающийся себе поцелуй. Глубокий, страстный и наполненный желанием. Пылающий им.

Его горячим, широким ладоням Берислава помогает снимать с себя одежду. Стаскивать даже.

Особенно нетерпелив китобой по отношению к бюстгальтеру.

— Не надевай его, — почти требует он, с рыком стараясь побороть застежку, — Берислава…

— Она спереди….

— Хороший бюстгальтер… но все равно не надевай…

Девочка смеется под ним, крепко-накрепко обвивая руками за шею. Ее пальцы зарываются в густые волосы, ноготки скребут кожу. Внутри Сигмундура все вспыхивает тотчас, едва она это делает. Знает. Все знает, что ему нравится. А он знает, что нравится ей.

Берислава и пикнуть не успевает, как оказывается сверху. Уже полностью обнаженная. С роскошными волосами, ниспадающими по плечам и груди. Кажется, локоны стали подвиваться на концах.

— Моя девочка, — не скрывая того, с каким трудом приходит каждый вздох от одного ее вида такой — растрепанной и отчаянно желающей его — почти стонет китобой. Целует идеальную небольшую грудь, пальцами умело потягивает соски. — Ни вдоха без тебя…

Расправив плечи, используя для опоры его талию, Берислава многообещающе облизывает губы.

С китобоя это срывает последние оковы.

— Шалунья, значит? — распаленно рявкает он. И тут же пальцы, обретшие полную свободу, касаются ее паха.

Берислава вздрагивает всем телом. Ее ладошки на его груди сжимаются в кулачки.

— Стой…

— Поздно, — опускается ниже, — ты сама напросилась…

— Подожди, — вдруг ее рука, в лучшем проявлении своей мягкости, накрывает его пальцы. И голос звучит уже совсем по-другому. Смущенно, каплю отчаянно и вдохновленно. В нем прослеживается энтузиазм.

Прекращая свою игру, мужчина с удивлением смотрит на девушку. Еще никогда она его так откровенно не останавливала. Неужели перегнул палку?..

Берислава смело смотрит ему прямо в глаза. Но при этом плечи ее, ладони, все чуть-чуть, едва заметно, а подрагивает.

— Северная ночь, что ты?..

— Я хочу кое-что попробовать, — девочка сглатывает, выдавив еще более смятенную улыбку. Взгляд ее опускается вниз. — Ты позволишь?

У Сигмундура появляется теория. Очень быстро и предельно четко. Но, припоминая то, чем в прошлый раз кончилось нечто подобное, он до последнего не верит, что Берислава говорит именно об этом.

Но вот она покидает его тело, опускаясь на простыни. Вот гладит по внутренней стороне бедра, призывая освободить для себя немного места. Вот, все еще немного неловко, устраивается в правильной позе… и с двояким чувством, смешавшим в себе желание и налет боязни, глядит на его мужское достоинство.

— Я знаю, я не мастер в этом, — ее щеки совсем алые, а глаза влажноваты, то и дело ресницы порываются упрятать их, разорвав прямой контакт, но Берислава изо всех сил сопротивляется, — но я бы все равно хотела попытаться…

Она говорит будто украденно, так осторожно, выверяя каждое слово. А пальчики, между тем, занимают свое место.

— Берислава… — у китобоя просто не хватает слов, а шепот выходит совсем тихим. Растроганно посмотрев на это маленькое чудо, сегодня, похоже, решившееся стереть все оставшиеся между ними границы, он ощущает невероятную нежность внутри. И любовь. Самую настоящую любовь.

— Если будет совсем плохо, я прекращу…

— Ну что ты, девочка, — его руки с обожанием скользят по ее шее, по спине, — ты не можешь сделать плохо.

— Я постараюсь, — ей чуточку легче. Настолько, насколько, конечно, может быть. — Можно?

— Если ты этого хочешь. Ты хочешь этого, Берислава?

Она смело вздыхает. Улыбается, поборов свою робость.

— Я очень хочу, мой Большой кит…

От ее первого прикосновения китобой прикрывает глаза.

Ингрид делала ему минет. Много раз. Все шлюхи, перво-наперво, начинают с минета. В разных позах, в разных местах, с разной силой…

Но абсолютно точно ничто, никто не сравнится с касаниями Бериславы. Трепетными и аккуратными, разжигающими внутри пламя, они опускаются на его саднящую от жажды близости плоть, покрывая тончайшим кружевом.

Берислава не торопится, движется медленно, но как раз эта медлительность и приводит китобоя в восторг.

Его дыхание сбивается и девушка, подняв голову, с теплом подмечает изменившееся выражение лица. Прикасается теперь явнее. Расслабляется.

Это ничуть не похоже на их первый раз. И никогда таким не будет.

Сигмундур позволяет себе коснуться ее волос, ласково запутавшись в них большими пальцами. Ощущение их шелка кожей подушечек и такого же шелка, но уже розовых губ, заводит.

…Берислава приостанавливается.

Красные теперь уже не только ее щеки, но и все лицо.

— Ты можешь… можешь не толкать меня? — внезапно выпаливает она.

Мужчина, разнежившийся в тепле и уюте, заботливо созданном своей Северной ночью, сперва не понимает, о чем речь.

— Волосы, — переходя на шепот, Берислава чуть морщится, — не надо…

И только теперь, вспомнив, как в тот далекий зимний день буквально насадил девочку на себя, требуя платы за ночь рядом, Сигмундур находит ответ.

Чувство вины, столь глубокое и колючее, пронзает сердце.

— Маленькая моя… ну что ты…

— Спасибо…

Она намерена вернуться к прежнему занятию. Все еще немного подрагивая, уж очень хочет добиться своего.

Но китобой никак не может допустить, чтобы в зеленых глазах оставалось и капля страха. Это непозволительно после всего, что Берислава делает для него.

— Иди сюда, — просит он, нежно прикоснувшись к ее скуле.

— Все в порядке, просто мне хотелось убедиться…

— Я знаю. Иди сюда, пожалуйста, — он привлекает ее к себе, чуть приподнявшись на покрывалах, — дай мне тебя поцеловать…

Берислава слушается. Поднявшись на колени, оказывается близко. Дотягивается до его лица.

— Я никогда тебя не обижу, — в знак заботы, ласково чмокнув ее губы, обещает Сигмундур. По поцелую получают и лоб, и обе щеки, — я не буду двигаться. Я бесконечно благодарен тебе, Берислава…

Она смелеет. С каждым его словом. С каждым взглядом. И особенно, похоже, от туманной пелены в глазах. Удовольствия.

— Не так уж плохо?

— Не задавай таких глупых вопросов.

Ободряется. Улыбается.

Возвращается.

Да, ее движения осторожны, да, она не сразу находит правильный темп, да, ей непросто и напряжение, даже его крохи, выдают себя…

Но китобою все равно. Ее губы — самые мягкие на свете, столь дивно обволакивающие, податливые… Ее тело, подчиняющееся, желающее его, движется в пленяющем танце. А сам факт того, что Берислава делает, как и когда — и вовсе не дает права сравнивать ее хоть с кем-то. Дарит тонну удовольствия.

Сигмундуру очень хочется двигаться ей навстречу. В этот красивый, маленький ротик, такой горячий… глядя в зеленые глаза, в которых в такие мгновения — весь мир. И неустанно ощущать, что только его она. Вся она. Без остатка.

Но он помнит свое слово. И испугать девочку, причинить ей боль абсолютно не входит в его планы.

Нет существа дороже. И уж точно нет прекраснее.

— Посмотри на меня…

Она приостанавливается. Смотрит.

Сигмундур несдержанно стонет, руками, чтобы их занять, впиваясь в простыни.

— Звезда моя…

Он направляет девушку голосом. Даже не столько голосом, сколько теми звуками удовольствия, что стремятся наружу, стоит ей затронуть определенную точку. Это ей помогает.

Берислава не уверена в себе, возможно, нежна больше нужного, и боится торопиться, убыстряя темп, но когда слушает его… начинает чувствовать… достигает успехов. Довольно быстро.

Теперь, чтобы не двигаться и не пугать ее, Сигмундуру требуются все свои силы.

Постанывая, он рычит. Лицо сводит судорога приближающейся разрядки.

— Быстрее, быстрее, пожалуйста!..

Девушка ведет увереннее. Жестче. Его распаленный, отчаянный в поисках удовлетворения вид, включающий приоткрытые губы, вспотевшее лицо и волосы, змеями разметавшиеся по подушке, ее вдохновляет.

И в тот самый момент, когда своим очаровательным язычком ощутимо надавливает в правильном месте, уже почти освоившись, китобой обнаруживает вокруг них звезды. Вздрагивает, громко застонав. И изливается, все-таки позволяя себе несколько небольших движений.

Берислава не морщится и не отводит глаз. Как раз в это мгновенье, бесценное по своей сути, она смотрит на него. Прямо на него. Не моргая.

И тем самым в десяток раз усиливает оргазм.

В зеленых омутах Сигмундуру видится вся его жизнь.

Он удивлен тем временем, за которое Берислава смогла воплотить свою задумку в жизнь.

Но еще больше удивлен тем, что девушка не оставляет простыням и покрывалам ни шанса.

Она… глотает.

Снова смущенная, не задерживается у его ног. Давая сполна насладиться видом своего тела и накатившей волной блаженства, тихонько переползает на место рядом с ним. Целует его плечо, невесомо поглаживает волосы.

— Ты невероятна, Северная ночь…

— Тебе правда понравилось?

Китобой зажмуривается, не пряча широкой, уверенно расползающейся по лицу улыбки. Глубоко вздыхает, поворачиваясь на бок, лицом к девушке. Тепло целует ее губы, еще сохранившие его собственный привкус.

Берислава отвечает ему на этот поцелуй. Но руками, столь нежными, возвращается на волосы. Похоже, ей они нравятся не меньше, чем ему ее собственные. И так просто остричь все это богатство уже не получится.

— Я уже говорил, не задавай глупых вопросов…

— Просто это мой второй…

— И замечательный, — огромными ладонями он обвивает ее спину, прижимая к себе, — я люблю тебя, Берислава.

Зеленые глаза вспыхивают. И погасают. И в них, кажется, радуга…

— Я тебя тоже, — сорванно, не таясь, шепчет она. Решительно накрывает обеими ладонями его лицо, поглаживая щеки. Применяет свой запрещенный прием, от которого у Сигмундура сосет под ложечкой и бегут мурашки по спине, но в то же время ощущается ни с чем не сравнимое благоговение.

Он стал первым для этой девочки.

А она стала — во многом — первой для него.

* * *

Бериславе страшно.

Свернувшись под одеялом в маленький клубочек, обхватив его подушку, она испуганно озирается по сторонам. Полную темноту совсем немного разбавляют отблески камина из гостиной. Вот уже третий день, как у них вырубило электричество.Неоткуда ждать света.

Берислава почти плачет, прикрыв глаза и впившись ладошкой в область у сердца. Ее трясет.

Сигмундур возвращается в комнату из ванной медленным, сонным шагом. Но сонливость спадает с него довольно быстро, едва огромные от ужаса зеленые глаза впиваются в лицо.

— Ты не ушел… — она едва не стонет. На побледневшем лбу видна испарина.

— Куда я уйду? — мужчина хмурится, присаживаясь на простыни. Вслушивается. И слышит.

— Они опять… опять! — хныкнув, Берислава пододвигается к нему. Обеими ладошками хватается за его ладонь, откровенно плача.

Китобой качает головой. Укладывается на постель, крепко прижимая девушку к себе. Она стягивает все одеяло, кутаясь в него как в кокон, что должен защитить. Но к нему льнет не меньше.

— Берислава, они не войдут.

— Но они так скребут! Я не могу поверить…

Это правда. За проведенные здесь месяцы Берислава смогла смириться со многим и многому довериться. Прежде всего, что не всегда доступно электричество. Затем — что в ближайшем магазине нет ее любимых шоколадных конфет. И никогда не будет. И даже график работы своего китобоя, столь жесткий, смогла не просто принять, а адаптировать под их общее времяпрепровождение. Ужином, любовью и уютным сном. Кьрвалль скрашивал для нее дни, Сигмундур — ночи.

Но так или иначе, к волкам за дверью после полуночи Берислава привыкнуть так и не смогла.

Уже даже пес не лаял на них. А ее все еще трясло от самого первого завывания, не говоря о скребке белой лапы о дубовую дверь.

— Ты не веришь, что я могу защитить тебя?

— Я только на это и надеюсь, — ей не до шуток. Слезы, касаясь его обнаженного плеча, запросто себя выдают.

— И правильно. Потому что ни один волк никогда к тебе не приблизится.

— А если они придут, когда тебя нет?

— Девочка, они не суются никуда днем. Тем более — сюда.

Берислава кладет голову ему на грудь. Руками крепко держится за шею, отпуская одеяло. И закидывает ногу на его бедро, создавая себе дополнительные гарантии.

Сигмундур нежно гладит ее спинку. Пришла весна и теперь она не облачается в пижаму каждую ночь. Сегодня, как и он сам, она спит обнаженной.

— Неужели тебе совсем не страшно?

Поскребывания становятся явнее и Берислава с силой прикусывает губу. Почти до крови.

— Нет, не страшно, — китобой целует ее макушку, — этот страх иррационален. Постарайся мне поверить.

— Я тебе верю. Но я боюсь.

— Напрасно, Берислава. Ты же Северная ночь. Волки должны подчиняться тебе.

Ей не смешно.

— Они меня разорвут.

— Почему ты всегда мыслишь так «позитивно»? Между прочим, у них чудесные шкуры.

Девушку передергивает.

— Нет, об этом точно не надо… Сигмундур, пожалуйста! Мне страшно… мне так страшно!..

Безопасный предел, кажется, преодолен. Эти слезы унять будет уже не так просто.

От страха девочки у китобоя всего одно лекарство. И вот уже ползимы и весну, с самой их встречи, оно служит ему верой и правдой. Он обхватывает Бериславу крепче, укладывая почти всем корпусом к себе на грудь. Подбородком накрывает макушку, ладонями прячет спину. И дышит. Размеренно. Спокойно.

Суть во всем этом для девушки — постараться выровнять дыхание до такой же степени. Перебороть слезы.

— Неужели ты никогда не хотел жить в Нууке? Или в любом городке на побережье?.. — с ощутимой, но уже давно отчаявшейся надеждой, бормочет Берислава.

Волки завывают. Их не больше трех, судя по хору голосов. Но дрожит девушка так, словно за окном вся стая.

— В городах есть крысы и мыши, — бурчит Сигмундур, утаивая, что при этих словах табун мурашек пробегает по его спине, — а еще там много народу.

— Но мыши это не волки… а среди людей тоже не так уж плохо, если постараться…

— Берислава, волки меня никогда не кусали.

Девушка сострадательно гладит его по щеке. Поднимает руку, неровно выдохнув, и ласкает израненную кожу над его бровью. С сожалением.

— Прости, пожалуйста…

— Все уже давным-давно закончилось, — отмахивается китобой, у него нет желания возвращаться к своему единственному кошмару, — давай лучше спать. Не слушай волков. Слушай меня.

— Тебя за ними не слышно…

Сигмундур морщится. Запрокидывает голову.

Все же придется вставать.

— Я уберу волков. Только не пугайся больше прежнего.

Уже одно послание, похоже, ее убивает. Схватив одеяло, Берислава ошарашенными глазами наблюдает за его перемещениями по комнате. Хнычет в ладошку.

— Тихо, — велит мужчина. Открывает шкаф. С полки, доселе почему-то Бериславе неведомой, достает ружье. Двустволка. Старая, но верная.

Сигмундур ее заряжает.

— Ты что?!

— Тихо, — повторяет, не сомневаясь в своих действиях. Игнорирует ее сорванный голос. — Ты же не хочешь слышать волков? Закрой лучше уши.

— Не иди туда! Ты с ума сошел! — она вскакивает с кровати, путаясь в одеяле. Едва не падает. Навзрыд плачет. — К черту волков, к черту! Иди ко мне… пожалуйста, пожалуйста, иди ко мне!

Сигмундур морщится. Женщины…

— Берислава, я выстрелю в окно. Не мешай мне, я не хочу ранить тебя.

Часто дыша от своих слез, девочка все же послушна. Она отползает на постели подальше и от него, и от окна и, прижав к себе подушку, тихонько наблюдает. Заглушает всхлипы.

Китобой раскрывает створку окна. Дуло высовывается наружу.

…Гремит выстрел.

Волки, завыв, оставляют дверь. Снега больше нет. Ничто не заглушает их побег по траве, к лесу. Без лишних настырных поползновений.

С подстилки вскакивает Кьярвалль, ставший уже вполовину больше себя прежнего, но все еще щенок для Бериславы. Рычит, подлаивая. Но все же его трясет.

Девушка подползает к хаски, нежно поглаживая рукой его шерстку и уговаривая не бояться. Но саму ее трясет сильнее. Красная от слез, измученная, она выглядит слишком хрупкой.

Сигмундур не доволен, он не справляется.

Со вздохом вернув ружье на место, закрыв окно и убедившись, что больше диких животных в округе нет, китобой укладывается в постель.

Только вот Берислава не спешит к нему, не пытается лечь рядом. Наоборот, она отползает, кажется, на самый край постели. К Кьярваллю. И стискивает пальчиками свою подушку.

— Боишься меня?

Она сглатывает.

— Я боюсь волков.

— Волков уже нет. В радиусе пяти километров нет, — стоит быть честным, Сигмундура задевает, что девочка так далеко. Он уже привык к ее теплому телу под боком, к ее бесценному запаху, чуть-чуть прорезывающемуся, если наклониться совсем близко, такому цветочному, ее нежным объятьям. Без этого на удивление сложно заснуть.

— Ты упрямый. Ты никогда от них не уедешь, да?

— Мне нет резона отсюда уезжать. Волки не причинили тебе вреда, Берислава. Ни разу.

— Когда причинят, будет уже поздно. Но тебе разве есть дело? — шмыгнув носом, колко бормочет она. Кьярвалль поскуливает, но Берислава унимает его своей рукой.

Блохастого пса гладит, а его — нет. Китобой злиться.

— Ты выбрала меня. Быть со мной — значит жить здесь. Я предупреждал, что это не изменится.

— Днями, значит, я смелее…

— Берислава, прекрати играть в эту идиотскую игру! А ну-ка иди ко мне!

— Не сегодня… нет.

Упрямая, значит. Самая упрямая.

Но он-то все равно упрямее.

Девочка всхлипывает, когда китобой нагло и самостоятельно утягивает ее на свою сторону. Она упирается, но разве же под силу побороть его? Сигмундур прижимает добычу к себе, крепко обхватывая руками, и чуть грубее положенного целует в рыжеватую макушку.

— Не двигайся. Спи. Спи и говорить будем утром.

Берислава усмехается. Слишком, слишком режуще.

— Физическая сила это все, что у тебя есть, верно? Не будь ее, что ты будешь делать?..

Китобой изумленно открывает глаза. Это уже грубо.

У него тоже есть предел терпения.

Он разжимает объятья и Берислава, как от огня, сразу же переметывается обратно на свою сторону. Не оборачиваясь даже.

— Сдохну, — докладывает, с трудом сдерживая голос, — и ты сдохнешь. С холоду и голоду.

И самостоятельно отворачивается от девчонки. Либо это волки на нее так влияют, либо она просто заигралась.

В спальне повисает тишина. Минут на десять.

Но спать пока никто не в состоянии.

— Сигмундур, — в ночи ее голос звучит глухо, слабо, не глядя на ссору, — неужели мыши скреблись к тебе в дверь каждую ночь?.. Их легче потравить, чем волков…

— Волки не скребутся каждую ночь. А ты просто трусиха, Берислава.

Она придушенно хныкает. Этот звук болезненной вибрацией проходится по телу китобоя.

— Но я же не упрекаю тебя за твой страх…

В ее голосе обида и легкий налет детской веры в справедливость.

Может, в этом все и дело? Что Берислава еще дитя?

Но сегодня это китобоя не останавливает. Только распаляет.

— Он рационален. Твой — нет. Ты будешь сегодня спать, мать твою? Мне завтра глушить китов!

Берислава ничего не отвечает.

Один неровный выдох — и вовсе замолкает. Нет ни звука.

Сигмундур ударяет рукой по постели.

Какая же, к чертям, темная и злобная эта ночь…

— Заткни собаку, — приметив едва слышное похрапывание Кьярвалля, велит он. Утыкается лицом в подушку.

* * *

На базе следующим днем ничего не ладится. Не выходит Йохансон и его команде приходится работать вчетвером, кит не попадается полдня и лишь к концу обеденного времени ловится нечто более-менее людское. Малый полосатик. Рагнар, не поймавший ничего, рад и этому. Но, аргументируя тем, что кит мелкий и потрошить его ничего не стоит, оставляет Сигмундуру лишь одного помощника — их новичка Олафа. Тот еще как следует и тесаком пользоваться не умеет. В Норвегии, говорит, есть бензопила… В Норвегии цивилизация, а здесь — как звери…

Сигмундур не реагирует ни на одно его слово. Мрачно занимаясь своим делом, он думает о вчерашней ночи.

Без Бериславы выспаться, как предполагалось, не удалось совершенно. Тело ломит, затекла шея, а одеяло впервые показалось холодным. Он слишком привык к ней, чтобы теперь устраивать такие тренировки на терпение.

Организм не подчинялся. В полную силу и мощь работать он отказывается, пока девушка отказывается согревать его постель как полагается.

— Цивилизация вроде, корабли какие, а кругом — аборигены, — продолжает бормотать мальчишка, с ненавистью рубя плавник кита, — ты не местный, так? У тебя глаза людские.

— Исландия, — машинально отзывается Сигмундур. На подходе китовое сердце, а у него из головы не выходит Берислава. И ее такой детский, слабый голос «я же не упрекаю тебя в твоих страхах».

И правда. Черт ее дери, чистая правда! Когда ему было плохо — физически, когда было морально — снился кошмар, она не позволяла себе грубости. Сдерживалась, сглаживала углы, заботилась и не намерена была издеваться. Ее категоричность заключалась лишь в желании дать ему как следует вылежаться… а он кинул ее боязнью ей в лицо.

Возможно, это нормально, это правильно для женщины, молодой девушки, бояться волков? Наверное, все-таки рационально.

Китобой расправив плечи, злится на себя.

Ему нужно домой. Ему нужно как следует извиниться перед Бериславой. Она не заслуживает такого отношения.

Но чертов кит… с ним еще часа два работы. А если уйдет, будут большие «терки» с Рагнаром. Тот знает, как ему нужна эта работа… уволит.

Потому, стиснув зубы, Сигмундур продолжает делать то, что делал. Лишь с удвоенной прытью, даже часть мальчика. Ему просто хочется поскорее вернуться туда, где, еще горит надежда, ждут.

В раздевалке душ он посещает первым. Отчаянно, рьяно смывает с себя вонь, выливая почти полную банку шампуня. Особенно волосы. Она любит его волосы. Что-что, а они не должны пахнуть китовой кровью.

С полотенцем на бедрах, не стараясь даже как следует вытереться, мужчина направляется к своему шкафчику. Мальчишка, хоть и остер на язык, возникать перед ним не смеет.

Он сидит на небольшой лавке, в своем грязном кровавом комбинезоне и… ест конфеты. Из шуршащей пачки.

Китобой изумленно останавливается на полпути.

— Чего?.. — поежившись от его, мягко говоря, внушительного тела, тот трусит.

— Шоколадные конфеты?

— И что с того?

— За сколько продашь?

— Конфеты? Здоровяк, ты серьезно?.. — его глаза по-настоящему округляются.

— Даю пятьсот крон^[3]. Прямо сейчас.

Мальчик вздыхает. Он удивлен. Глаза его, синие, наглые, блестят. Он белокурый, приятной внешности. Но внутри, похоже, приятного мало.

— Тысяча и они твои, — он потрясывает пачкой, где из пятнадцати осталось не менее тринадцати конфет.

Сигмундур стискивает зубы.

До зарплаты еще полмесяца…

…А конфеты-то шоколадные.

— Ладно. Тысяча так тысяча.

Он сует мятые бумажки в руку мальчишки, выхватывая из его пачку с конфетами. Точно, тринадцать. Не успел съесть.

— Кто бы мог подумать…

— А ты не думай, — на его бормотания грозно рявкает Сигмундур, — закрой рот и иди в душ. Иначе завтра кита будешь потрошить в одиночестве.

* * *

— Берислава, это я, — несильно постучав в дверь, Сигмундур замирает на крыльце. На улице минус семнадцать, не глядя на начавшуюся весну и, хоть снег пока не выпадал заново, все равно холодновато. Он торопился. Голову сегодня не сушил.

За дверью слышится поскуливание Кьярвалля. Он, как чертовы волки вчера, дерет дверь лапой.

— Отойди, малыш, — раздается теплый женский шепот, когда кто-то по ту сторону оттаскивает собаку подальше.

Сигмундур поднимает взгляд на глазок, попытавшись кое-как улыбнуться.

Только Берислава, кажется, туда и вовсе не смотрит. Она нарушает правила, но плевать на это. Сегодня — точно.

Открывает ему дверь, зябко кутаясь в шерстяную кофту, что привез ей две недели назад. Теперь она заменила олений тулуп, что так тяжело ложился на ее плечики.

У Сигмундура в груди завязывается тугой узел.

Обхватив себя руками будто для того, чтобы согреться, Берислава, хмуро глядя на него, стоит чуть в стороне от входа. Кьярвалль сидит рядом с ее ногой, как верный защитник. Но глаза его блестят. И ее блестят. Влагой.

Берислава плакала.

Мотнув головой, он, сжав зубы, запирает дверь. Быстро раздевается. Проверяет карман куртки, где должны быть конфеты и, удовлетворенный их тихоньким шелестом, оставляет пока одежду в покое. Скидывает обувь.

— Девочка моя…

Девушка прислоняется к стене. Кусает, то и дело поджимая, свои красивые губы.

— Ты опоздал на четыре часа.

Сигмундур осторожно убирает прядку с ее лица. Хочет его видеть.

— Я знаю, маленькая. Прости меня.

Его ласка подводит ее к краю. Зеленые глаза быстро затягиваются слезами, а самые прыткие из них уже притрагиваются к щекам. Две тоненькие соленые дорожки.

— Я уже не знала, что и думать, Сигмундур! То ли мне идти тебя искать, то ли… то ли ты вообще больше решил не возвращаться! Зачем ты так со мной?..

— Это все кит, Берислава, чертов кит, мы разделывали его вдвоем. Ну что ты. Я никогда тебя не брошу.

Она закрывает глаза, вздрагивая всем телом. С новыми силами кутается в кофту, словно насмерть замерзая.

— Не бросай меня… — а это уже мольба.

— Берислава, — не намеренный больше ждать позволения, мужчина самостоятельно притягивает девушку к себе. Обхватывает, прижимая так сильно, как она любит, гладит, особенное внимание отдавая волосам. И согревает. Собой. Нежностью. — Этого не будет. Никогда не будет. Ты для меня значишь все.

Девочка ничего не отвечает. Бледными пальцами цепляется за его кофту, всем телом вжимается, как последний раз.

— Я тебя люблю. Я не хочу с тобой прощаться.

— Вот и не будем это делать, — оптимистичный Сигмундур чмокает ее макушку, — давай постараемся забыть эту ссору? Я прошу у тебя прощения. Я больше никогда не стану упрекать тебя в страхе перед волками. Это нормально. Это правильно — их бояться.

Придушенно всхлипнув, Берислава кое-как натягивает на сопротивляющиеся губы подобие улыбки. Протянув руку вверх, ласково касается его шрамов.

— И ты меня прости…

— Не о чем беспокоиться, — перехватив эту самую руку, Сигмундур ее целует, — а в честь примирения у меня кое-что для тебя есть.

Еще плачущая, хоть и старающаяся это искоренить Берислава удивленно поглядывает и на него, и на куртку, к которой направляется.

Но стоит только китобою вытащить из кармана мешок с конфетами, как ее глаза заволакивает радостью. Столь пронзительной, столько детской, столь искренней… ему кажется, такую он еще не видел.

— Господи, ты нашел их…

— Ты их любишь? — с надеждой зовет мужчина, возвращаясь на прежнее место и отдавая девочке свою находку, — вроде, шоколадные…

— Шоколадные, — подметив это слово на упаковке, Берислава всхлипывает, но улыбается теперь широко. Тепло. — Откуда?.. Как?..

— Магия северного сияния, — басисто посмеивается Сигмундур, целуя ее лоб.

Берислава кусает губы. Снова.

— Спасибо тебе… я даже… я даже не могу выразить, Сигмундур… спасибо!

И за эти горящие глаза, где высыхают слезы, и за это удовольствие на лице, такое искреннее и чистое, и за это тепло китобой готов скупить эти конфеты по всей стране. Сколько бы за них не пришлось выложить.

— Не за что, моя хорошая, — он растирает ее спину, не отстраняя от себя и с любовью наблюдая за тем, как рассматривает конфеты, — пошли пить чай. Кажется, ты замерзла.

Правду говорят, что после ссор близость воспринимается куда острее. И куда ярче становится, насыщаясь новыми красками, наполняясь эмоциями.

Порой в постели проходит примирение и тогда это поистине великолепные занятия любовью.

Но когда примирение в постели не начинается, а продолжается, это уже не просто секс. Это совершенство.

Этой ночью Берислава отдается Сигмундуру сполна. Он предлагает ознаменовать начала принятия друг друга со всеми страхами тихим сном, тем более, пока это — предел его мечтаний, но девушка многозначительно качает головой.

— Если ты не очень устал, я хочу любить тебя, Большой кит. Очень хочу.

Ну разве же под силу отказать такой просьбе?

Китобой отвечает убежденным согласием.

…Она сверху. Спиной касаясь его груди, руками переплетя его руки, запрокинув голову, страстно стонет от каждого движения. Такая маленькая, идеально подходит для подобной позы. А чувствительности можно только позавидовать — едва китобой накрывает пальцами ее грудь, лишь слегка массируя, Берислава ускоряется, стиснув зубы. И изгибается, сладостно схватив ртом воздух. Китобой ведет себя так, как обычно делает она сама. Забирает ее последний перед разрядкой вдох. Утягивает себе. И, по-звериному отчаянно простонав, кончает вместе со своей Северной ночью.

…Она снизу. Обняв его ногами за талию, уложив ладони на щеки, не отрываясь, смотрит в глаза. Ей нравится, как дрожат его ресницы, ходят пазухи носа, улыбка превращается в сладострастный оскал. Сигмундур исследует ее тело, а она, не отставая, движется по его. И после тяжелого дня, проведенного на таком огромном расстоянии, ему хорошо. Слишком. Благо, Берислава не пугается, а лишь радуется, когда его стоны начинают напоминать собой рык. Она знает, что это предваряет удовольствие. Берет основной темп на себя, движется с новыми силами. И смотрит. Неустанно смотрит. Ее смелый пальчик пробирается немногим ниже члена — поза тому способствует. И Сигмундур, едва она соблазнительно улыбается, надавливая, взрывается оргазмом. Как и всегда — таким, от которого встают дыбом волосы на теле, а дрожь желания еще долго потряхивает, проверяя на прочность.

Ближе к часу ночи они оба засыпают. Сигмундур, с удовольствием обвивший свое сокровище, и Берислава, на сей раз устроившаяся практически полностью на его теле. Она целует грудь, потягивает волосы, подразнивая, но в остальном — идеально-нежна. И каждое ее слово, каждый вздох возносит к небу.

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя.

…Волки приходят. Но никто, совершенно никто, крепко заснув, их не замечает.

* * *

Сегодня на ужин мясо по-французски.

Улыбаясь, Берислава выкладывает в форму поверх нарезанного картофеля куски свиной шеи, обильно, как Сигмундур любит, посыпанные перцем. Соли тоже не жалеет, но лишь с левой половины блюда, помеченной веточкой укропа. Такое соленое ей не нравится.

Сыр обильно устилает всю поверхность будущего шедевра. Это блюдо — одно из ее любимых. И Берислава лелеет надежду, что даже если Сигмундур не влюбится в него до потери памяти, то его определенно удастся порадовать. После вчерашней волшебной ночи — и позавчерашней, и всех прежних, до нее — ей уж хочется отплатить ему тем же. Позаботиться.

В своих фантазиях, нарезая лук, девушка вдруг касается одного маленького колечка взглядом. Белого, словно бы из белого золота, с зеленоватым оттенком потемневшей бронзы. Сама себе смущенно хихикает, надевая его на безымянный палец.

Госпожа Берислава Олафсон.

Кажется, именно такое второе имя, оно же фамилия, оно же отчество у Сигмундура. Хотя он за это время, конечно же, мало говорил о родителях.

Девушка снимает кольцо лука, откладывая его в сторону. Вряд ли он на ней женится. Что ему мешает жить так? Да и семейный опыт явно к этому не располагает. Как эти люди могли быть столь жестоки к маленькому мальчику? Бросить его… одного… с мышами.

У Бериславы железными путами стягивает сердце. Ей трудно дышать.

Сигмундур огромен, силен, наделен нечеловеческой мощью и без труда может размазать по стенке одним пальцем. Но внутри он нежен и доверчив, податлив, как ребенок. У него замечательная душа, сколько бы брони не пытался навешать сверху. Ей видно. Она чувствует. И благодарна ему настолько, насколько не хватает слов, что позволяет ей эту душу видеть…

Женится…

Не женится…

Какая разница? Она выбрала, где и с кем хочет жить. Это приоритетно.

Так что, бросив обрезков мяса Кьярваллю, верно ждущему у ее ног, Берислава ставит блюдо в духовку. Старенькую, конечно, но пока работающую исправно.

На улице уже потемнело, девять вечера, и совсем скоро, согласно плану, ее Большой кит будет дома. Сегодня он обещал прийти в десять.

Девушка возвращается в гостиную. Достает с полки ту книжку, что давно рассматривала, желая прочитать. «Китобойный промысел в веках и его подводные камни. Третье издание». Хоть Бериславе и немного страшновато, она желает приобщиться к этой теме. В конце концов, с этим человеком она живет. А сам он не спешит рассказывать о своей работе.

…Средние века. Охота на кита, как коллективная, так и индивидуальная, велась следующим способом. Увидев в море кита, охотник в байдарке осторожно приближался к нему сзади как можно ближе, бросал копье, наконечник которого был смазан растительным ядом — аконитом и быстро отплывал прочь. Раненый кит через два-три дня умирал, и тело его выбрасывало на ближайший берег. Охота на гиганта моря требовала большой смелости, ловкости и умения. Охотники на китов были самыми почетными людьми в селении.

XIX век. Для ранних китобоев гарпун не служил орудием убийства, он использовался для прицепления к киту линя (веревки). Метал гарпун профессиональный гарпунщик, стоя на носу гребной шлюпки и упершись коленом в специальный вырез на банке. Дождавшись, пока расстояние между лодкой и китом сократится до шести метров, гарпунщик бросал в жертву гарпун. На конце гарпуна закреплялась веревка в 150 саженей (275 м) длиной, пропитанная животным жиром (чтобы лучше «травиться»), аккуратно смотанная и уложенная в большой чан между скамьями для гребцов. Кроме того, веревку регулярно поливали водой, чтобы при разматывании та не загорелась от трения.

Когда вся веревка вытягивалась, китобоев ждало «нантакетское катание на санях». Это когда загарпуненный кит тащит судно со скоростью 42 км/ч — быстрее в те годы человек по воде передвигаться просто не мог.

Проходило много часов, прежде чем кит наконец выбивался из сил и лодка подходила к нему поближе. Вот тогда-то место гарпунщика занимал капитан или его помощник и наносил жертве смертельный удар копьем.

Ремесло гарпунщика считалось настолько опасным, что норвежцы допускали к нему лишь неженатых мужчин. Все изменилось в 1868 г., когда норвежский инженер Свен Фойн придумал гарпунную пушку. Разрывная граната на конце гарпуна — вот она-то действительно убивала кита, а саму пушку теперь можно было ставить хоть на палубе больших паросиловых судов. Это была революция в китобойном промысле: гарпунная пушка Фойна сделала возможной охоту на более быстрых и более мощных китов, таких как финвалы.

Наше время. Гарпунная пушка, столь незаменимая на китобойном судне — основной инструмент забивания китов. Как правило, доверяется капитану судна или его главному помощнику. Не требует особых силовых затрат и обеспечивает быструю смерть животного, сохраняя человеческие жизни. Алгоритм действий не меняется с девятнадцатого века. Разве что корабли теперь куда проворнее и сильнее и сами, в случае необходимости, прикрепив плавники кита к бортам, буксируют тушу на берег. Квоты на добычу китов в Гренландии — 170 особей в год.

Берислава отрывается от книги, что читает, покусывая пальцы. Это… кровавое действо. И ей впервые становится жалко китов. Но от того не менее любопытно.

…Кьярвалль останавливается у двери. Просительно трогает ее лапой, желая выйти. Близость к свободе и траве в его маленькой обители сделали свое дело — пес отказывается следовать хоть каким-то режимам, выбегая на улицу тогда, когда ему это требуется.

Хмыкнув, Берислава отпирает замок.

— Только быстренько, зайчишка. Скоро ночь… — и ежится, тревожно выглянув за дверь, на темный лес за ограждением дома, откуда ближе к полуночи подтягиваются волки. Мороз вынуждает их искать и пищу, и тепло. А где это требовать, как не у одинокого человеческого жилища.

Материнским взглядом Берислава наблюдает обстановку вокруг, зорко следя за питомцем. Он, демонстративно покрутившись у самого большого камешка, поднимает лапу.

Только вот не бежит потом в ее сторону. Вскочив, вздрогнув всем телом, лает. И кидается вперед, где по стежке, на час раньше обычного, уже возвращается долгожданный хозяин.

Сигмундур, устав от навязчивого щенка, просто поднимает его на руки, проходя в дом.

— Ты раньше, — Берислава, радостно его приветствуя, тянется к любимым губам.

— Ты не рада? — мужчина устало разминает плечи. Он выглядит вымотанным и немного злым, но при виде своей девочки, как всегда, добреет. Сует поглубже в карман свой талисман, связанный ее заботливыми руками. Он с ним не расстается, этим синим китом. И Берислава спокойна.

— Я счастлива, — блеснув глазами, откровенно признается она, не сумев этого не заметить. И чмокает его, сменившего хмурость на маленькую улыбку, промурлыкав на ухо:

— С возвращением, Большой кит.

* * *

Ананд Свенссон женится.

Его избраннице двадцать семь лет — ровно на тридцать меньше, чем ему — у нее светлые волосы, голубые глаза цвета льда и, наверное, закаленная сталь внутри в виде стержня. За эти годы у Ананда было без малого тридцать пять пассий. Но ни с одной из них дело не дошло ни до обручения, ни, как он всегда бормотал, упаси Бог, женитьбы.

Однако все, даже самое невероятное, имеет свойство случаться. Просто в свое время.

Сигмундур не испытывает ненависти к Ананду. В конце концов, он содержит их базу, кормит его и Бериславу, лично разрешил Рагнару взять его на корабль — несмышленого, обозленного, блюющего от одного вида морской воды — увидел потенциал. Кроме работы, у Сигмундура никогда ничего не было, а потому делал он ее на славу. С истинным профессионализмом.

…За этот профессионализм и пришлось заплатить свою цену.

— Ночная ловля! — раздосадованно ударив кулаком по столу, шипит китобой, не в силах сдержаться. Тарелка с его ужином отъезжает немного в сторону. Злоба выползает наружу.

Берислава против воли вздрагивает.

— Китов?..

— Дельфинов, мать его, — язвит мужчина, уже обе ладони сжав в кулаки, — конечно китов. Финвалов!

Девушка бледнеет.

— Но ночью же опасно…

— Не опаснее, чем днем, не в этом суть, — отмахивается он, — Берислава, смысл в том, что я должен проработать смену, затем у меня есть четыре часа на перерыв — и снова в море!

На его лице проступает усталость, обозленность и страх. Девочка первым замечает его, и китобою это чудно известно.

Она легко поднимается со своего места, оставляя едва начатую собственную порцию, и обнимает его спины, ступив вперед на два шага.

— Это нечестно… бедный мой…

Она явно не понимает, о чем речь. Сигмундуру больно разъяснять ей. Он перехватывает девичью ладошку, тепло ее пожав, и тяжело вздыхает. Кьярвалль всегда боится его вздохов. Забирается под стол.

— Берислава, мне придется пробыть на базе почти сутки. Ананду нужно самое свежее китовое мясо, какое плавает в океане…

Доходит.

— Сутки?

— Двадцать часов, это меняет дело? — мужчина морщится, — я боюсь оставлять тебя одну на целую ночь.

— Это еще весной, да?

— Через неделю.

— И волки придут…

Сигмундур разворачивается на стуле, приглашая Бериславу сесть на свои колени. Уговаривать ее не нужно, но скрыть того, что подобные новости ее расстраивают, девушка не в состоянии.

— Мне жаль, guld. Но я никак не могу отказаться. Это приказ Ананда всей команде.

— То есть ты не можешь остаться?

— Нет.

Странно, но на сей раз — наверное, первый за все время — его категоричность Бериславу не злит. Наоборот, задумчиво накручивая на палец прядь черных волос, она внимательно смотрит в его темные глаза.

— Но мне оставаться необязательно. Мы с Малым китом можем пойти с тобой.

— На базу? — китобой давится слюной, — тебе? Ни в жизни!

— Если гора не идет к Магомеду, Магомед идет к горе, — девушка, уже, похоже, принявшая эту сумасшедшую идею как выход, с умным видом кивает головой, — почему бы нет, Сигмундур? Я посижу внутри. Или поброжу снаружи… как скажешь.

— Снаружи минус двадцать.

— А внутри?

— А внутри чуть теплее. Не выдумывай, Берислава. Мне плевать, что там сказал какой-то Магомед, но я — как гора — запрещаю тебе приближаться. Тебе могут причинить боль. К тому же, китоубийство — неподходящее развлечение для женщин.

— Я же не буду с тобой на корабле, — она поворачивается влево, обе ладони кладя ему на плечи. Уже ощутимо касается прядей, — я буду ждать на базе, в тепле… хоть сорок часов. Зато я буду знать, что ты близко. И никаких волков.

— Похоже, волки заботят тебя больше всего, — неудовлетворительно, пока не дозволяя себе и мысли пустить Бериславу в эту обитель смрада и крови снова, выдает китобой, — а мужчин не боишься? У которых уже год нет женщины. А тут ты…

— Если ты им скажешь, что я с тобой, они меня тронут? — ведет пальцами по его щеке, жестким волосам бороды, спускаясь к подбородку. Не верит тому, что говорит. И видит, что китобой не верит тоже.

— Вряд ли, — он бережно привлекает ее поближе, но заметно хмурится, — однако процент вероятности есть.

— Я уже была там…

— И там был только я.

— Это замечательно, что ты там был, — Берислава, соблазнительно улыбнувшись, разглаживает своими нежными пальчиками морщинки на его лице, — ты подарил мне очень и очень много. Спасибо. Но я к тому, что уже видела и окровавленные плиты, и твой комбинезон… и тебя.

Смущается, покраснев. Ей идет этот замечательный румянец.

А уж за то, какими глазами глядела на него в ту субботу, прячась за дверью, за то, каким взглядом пробегает по его телу прямо сейчас, останавливаясь на известном месте, ему снова ее хочется. Без перерывов.

— Я боюсь, ты не понимаешь, куда идешь, — в конце концов тяжело признается Сигмундур.

— Ты ходишь туда каждый день, — Берислава, прищурившись от того, что видит на лице китобоя более-менее принятое — в ее сторону! — решение, выглядит очень оптимистичной, — и живой-здоровый.

— Как будто меня можно чем-то взять…

— Нет, нельзя. Рыбы мы больше не едим, а это твое единственное слабое место, похоже…

Напоминание об отравлении и всех его последствиях, даже укрывшихся уже сенью памяти долгой зимы, китобой закатывает глаза.

— Жалеешь, что больше не можешь повалить меня?

Глаза девушки задорно блестят.

— Еще как могу, — ее пальчики предельно ясно скребутся чуть ниже пояса его джинсов, — запросто.

— Запрещенные приемы, — басисто хохоча, Сигмундур крепко прижимает девочку к себе, лишая возможности двигаться, — это-то да. Надеюсь, дальше базы ты не планируешь идти?

— Ты меня все равно не пустишь смотреть на охоту.

— Неужели тебе хочется?..

— Сигмундур, это — твоя работа. Это то, что делает тебя таким, какой ты есть, каким я люблю тебя, — девочка словно бы в извиняющемся жесте пожимает плечами, чмокнув его щеку, — я бы хотела увидеть, как ты это делаешь. Для меня это не браконьерство, не варварство… ты же не боишься моего осуждения, правда?

— Я боюсь твоего обморока. Это случится быстрее.

— От крови?

— Знаешь, одно дело, когда крови — стакан. С той же утки. А другое — когда река. С кита. Ты хоть раз была на охоте?

— Только на фотоохоте, — Берислава сконфуженно потирает ладони друг о друга за его спиной, — там все проще.

— Еще бы…

— Мне хватит, если ты возьмешь меня хотя бы на базу. Я не хочу проводить здесь всю ночь.

Сигмундур молча смотрит в ее глаза. Внимательно.

— Точно не боишься?

— Нет, — благодарно, осчастливленно улыбнувшись, Берислава крепко обнимает его шею, — спасибо тебе!

А потом виновато оглядывается на их остывший ужин и голодного Кьярвалля под столом.

— Я подогрею.

Китобой не останавливает ее. В движении Берислава ничуть не хуже, чем в покое. Из нее так и плещет энергия, энтузиазм, и магия молодости.

Чудо.

Не без гордости Сигмундур, наблюдая за ее точеной фигуркой и хлопотами о его ужине, подчеркивает тот факт, что его чудо. Личное, светлое и влюбленное.

За все деньги мира Ананду такое не купить.

Пусть подавится своим китовым мясом.

* * *

Сигмундур запирает за ними дверь. Наглухо, накрепко.

Замки лязгают, содрогается тяжелое дерево, и Кьярвалль на своем ярко-красном поводке, купленном Сигмундуром специально для этой вылазки, гордо топчется по тонкому снежному покрову.

От щенка исходит тот же энтузиазм, что и от Бериславы. Они оба, похоже, готовы подскакивать на месте от нетерпения оказаться в окружении китовых трупов.

С сомнением оглядев миниатюрную девушку, столь вдохновленно наблюдающую за поднимающимся солнцем, Сигмундур не спешит прятать ключи в карман:

— Ты точно уверена?

— Точно, — сияющая, ни больше, ни меньше, Берислава благодарно заглядывает в его глаза, — и еще раз хочу сказать спасибо, что не бросаешь нас.

Поджав губы, китобой кивает. Смысла задавать дополнительные вопросы нет.

— Тогда пойдем, путь не близкий.

И это правда. Мало того, что от базы до его берлоги в прошлый раз Берислава добиралась на мужском плече, а значит, не имеет никакого представления об истинном расстоянии, так еще и снег выпал. Вчера. Как назло.

Впрочем, вряд ли существует сегодня хоть какое-нибудь обстоятельство, способное огорчить девушку. Такой веселой Сигмундур не видел ее уже давно.

Зачем же портить это настроение?

Он тоже смотрит на солнце, что вот-вот взойдет на небосвод, оглядывается вокруг на блестящее белое полотно, почти волшебное, любуется голубым небом. В Гренландии оно далеко не так часто голубое…

Китобой берет ладонь девушки в свою, надежно сжав ее пальцы. Под снегом может обнаружиться лед, а забывать об осторожности никогда не стоит.

— Ты как будто на эшафот идешь, Сигмундур, — мягко упрекает его девочка, вытянувшись струной на цыпочках и с любовью поцеловав в щеку, — ну же, улыбнись. Эти сутки пройдут быстро, я обещаю. А потом ты выспишься. Будет ведь выходной!

— Даже два…

— Даже два, но вот видишь! — весело подхватывает она, еще только не кружась на месте. Придерживает поводок свободной рукой, но Кьярвалль идет на удивление смирно для щенка. Он заинтересован уловимой лишь для его обоняния жизнью под снегом.

Китобой хмыкает, запустив руку в волосы Бериславы и тем самым прижав ее голову к себе. Горячо целует макушку.

— Доиграешься, что буду постоянно брать тебя на работу.

— Я не против, Большой кит.

И они отправляются по трижды проторенной стежке Сигмундура, ориентируясь и по его столбикам, вбитым в землю, и по ярким лучам холодного, но все же ободряющего солнца.

Где-то через полчаса пути Берислава, вглядываясь в бесконечные снежные просторы впереди, все же интересуется, далеко ли еще.

— Двадцать минут, — прекрасно определяя их местоположение по одинокой ели, растущей здесь Бог знает сколько лет, отзывается тот. — Уже устала?

— И ты ходишь так каждый день?

— Как видишь. Замена спортзалу.

— По-моему, это спортзалу нужно к тебе ходить, учиться, — хихикнув, она берет своего спутника под локоть. В перчатках, нежно-голубых, в куртке с капюшоном и обязательным атрибутом жизни на севере — шапкой — Берислава смотрится очень мило. Как маленькая снежная принцесса. Ее кудри, темно-рыжие, красноватые, прямая отсылка к Скандинавским богиням.

— Их здесь даже в часе езды нет, проблематично, — посмеивается в ответ Сигмундур. Все-таки день обещает быть хорошим. Долгий ли, тяжелый ли, его guld тут. А много ли надо для счастья?

Он беспокоится лишь о том, чтобы команда не испугала ее. Это смело — привести к ним женщину. Но Берислава права. Во-первых, у них нет выхода, оставлять ее на ночь возле самого леса — сумасшедшее решение. Во-вторых, он самый высокий, сильный и предельно меткий среди всей китобойной базы. Неужели кто-то пожелает сразиться? Важно лишь сразу и ясно дать понять, что женщина эта — только его. И кто пальцем тронет, останется без руки…

— Твой первый перерыв будет через шесть часов? — Берислава, одернув пса, намеревавшегося ухватить какую-то несоразмерную ему корягу, задает свой вопрос.

— Это зависит от того, когда поймаем кита. Может — и раньше. А может — и позже. Но перед разделкой я зайду к тебе.

— У вас общая раздевалка, — словно бы только теперь об этом вспомнив, Берислава прикусывает свою красивую губу, — я подожду на улице, пока все переоденутся… так будет правильнее, да?

— Перед входом есть нечто вроде прихожей. Там тепло, стоит скамейка — лучше посиди там.

— Я не буду мешать…

— Это правильное решение. Я не желаю, чтобы ты смотрела на кого-то голого, кроме меня.

Он знает, что эта фраза повеселит ее. И не отказывает себе в том, чтобы ее произнести. Пусть даже с предупреждающей искоркой в глазах.

— Ты так ревнуешь, правда? — девушка глядит на него снизу-вверх с улыбкой любования, — да ладно тебе! Как будто кто-то сравнится…

— От лести теплее не стало. Не лезь никому под комбинезон, договорились?

— Договорились, — жестом, обозначающим верность своему слову, Берислава демонстративно пожимает его ладонь. Очень крепко, дабы дать себя хоть немного почувствовать.

И путь их, судя по медленно всплывающим впереди силуэтам старого здания фермы, подходит к концу.

Перед самыми дверями китобой мгновенье медлит, вдруг пожалев, что поддался на уговоры и привел Бериславу сюда. Она, со щенком на руках, выглядит… инопланетянкой. Из совершенно другого, незримого мира чего-то прекрасного и столь нежного, что хрупкости можно лишь позавидовать. А он ее буквально кидает в клубок из змей.

Только вот отступать уже поздно… да и некуда.

На плитах видна вчерашняя кровь кита, не смытая. Корабли, пришвартованные у спуска, покачиваются на небольших волнах. А Сигмундур, на грани между болью и крепостью объятий сжав ладошку в голубой перчатке, ни на мгновенье не отпускает Бериславу от себя. Ведет по коридору в направлении кабинки Рагнара. Перво-наперво ему нужен он.

Команда обои судов еще не до конца в сборе. Видна обнаженная спина Кима, который, слушая музыку в своем плеере, похоже, не замечает их, шнурует ботинки, изумленно оторвавшись от своего дела и проследив за Бериславой, Гёрсс. Но он благоразумно молчит.

Рагнар, изучая показания приборов, вздергивает голову, заметив приближение Сигмундура.

Берислава подмечает, что он ниже больше, чем на голову и обладает менее внушительной фигурой. Хотя по сравнению с ней, конечно, все равно кажется великаном.

Это и есть капитан?

— У нас приватная экскурсия, Сигмундур? — с интересом осведомляется мужчина, выглядывая из-за широкой спины китобоя его гостью. — Еще и с собаками?

— Суточная смена, — спокойно, стараясь не потерять правильного выражения лица, напоминает Сигмундур, — волки нынче совсем оборзели, возле моей двери каждую ночь. Мне проще привести женщину сюда, чем доверить ей оружие.

Берислава хмурится, но ничего не произносит. Когда Сигмундур говорит таким тоном, когда так смотрит, когда так предупреждающе пожимает ее руку, лучше молчать.

Только Кьярвалль, как именует его китобой, «Маленький бес», тревожно потявкивает.

— Она — подруга Ингрид? — светлая бровь Рагнара изгибается, когда он пристальнее оглядывает Бериславу.

Та тщетно пытается вспомнить, кто такая Ингрид. Вроде такого имени между ними с мужчиной прежде не звучало.

— Она — моя подруга, — не лишенным чувства голосом, от которого у Бериславы дрожат поджилки, докладывает китобой. Пазухи его носа раздуваются сильнее прежнего, на лице — решимость и предупреждение. Даже для капитана. — Я прошу разрешения, — а эти слова даются ему с самым большим трудом, — дозволить ей остаться до утра. Мешать не будет.

— Когда это красивые женщины нам мешали, Сигмундур?

— Она — моя женщина, — повторяет китобой, недовольный высказыванием начальства, — и она будет под моим надзором. Я убедительно прошу, Рагнар, помочь мне обеспечить ей неприкосновенность.

— У нас никто и никогда не страдал от нерадивых китобоев, — капитан склизко улыбается, но Берислава не супится, как Сигмундур, пристально следящий за каждым взглядом, каждой эмоцией своего начальника. Выдавливает вежливую улыбку, приветливо кивнув. — Очаровательное создание. Вы говорите по-датски, фрекен?

— Говорит, — перебивая девочку, самостоятельно отвечает Сигмундур, — но сегодня говорить не будет. Я могу рассчитывать на вашу помощь?

— Запросто, — жестом дружелюбного хозяина хлопнув в ладоши, Рагнар усмехается, — располагайтесь, фрекен. Возможно, вы скажете мне хотя бы ваше имя? Думаю, так будет удобнее.

— Торборг, — опять же, не давая девушке и шанса, твердо произносит Сигмундур. Оборачивается на Бериславу на единое мгновение и подсказывает блеском глаз, что возражать не стоит.

Рагнар удивляется еще больше.

— Торборг, какое необычное имя в наших краях… вы всегда под защитой Тора, фрекен?

Берислава с теплой ухмылкой глядит на своего китобоя. Тор ещеподвинется рядом с ним, нет сомнений. Любит он творчество или нет, уважает литературу или ненавидит, однако имена подбирает очень романтичные. Хотя тут, наверное, все дело в четком обозначении границ.

— Хотите осмотреть на базу, Торборг? Как специальной гостье, вам полагается индивидуальная экскурсия.

— Поиграет с собакой.

— Сигмундур, ваша фрекен вообще умеет говорить? — мягко обрывает его Рагнар, выглянув из-за могучей фигуры китобоя и снова пробежавшись по Бериславе взглядом. — Молчащая женщина — золото, но не постоянно же.

— Спасибо за разрешение остаться, — не теряя времени, произносит девушка. Довольно тепло, отчего Сигмундур сжимает зубы. — И за ваше гостеприимство.

Рагнар лишь милостиво ей кивает. И, махнув рукой в сторону раздевалки, предлагает и Сигмундуру, и девушке представиться остальным членам команды.

На сей раз, своей широкой спиной заслоняя девочку от капитана, китобой выпускает ее из его уголка первой.

Уже стянувшиеся мужчины, пока еще, правда, одетые в «мирскую» одежду, мгновенно поднимают на Бериславу глаза.

Она ежится.

Они все… как Сигмундур. Нет, среди них он, определенно, сильнее и выше, но по факту… мускулистые, с серьезными лицами, стянутыми суровостью, руками, что удерживают канаты и тесаки, безразмерной одеждой… и тестостероном. Он доверху заполняет пространство, лишая кислорода. Здесь почти нечем дышать.

— Наша гостья на сегодня, господа, — Рагнар, не преминув появиться рядом, указывает на Бериславу с должным уважением, но так, будто немного насмехается, — кто обидит — будет иметь дело с Тором. Фрекен Торборг. Добро пожаловать.

Получасом позже, уже одетый в свой чертов комбинезон, с зашнурованными сапогами и волосами, убранными в хвост на затылке, Сигмундур присаживается перед лавкой Бериславы, где она забавляется с Кьярваллем. Щенок ловит лапкой солнечного зайца, что зеркальцем добывает в единственном светлом уголке базы девушка.

Зеленые глаза, стоит ему опуститься рядом, тут же переметываются на лицо мужчины.

— Защищенная Тором, значит? — тихонько спрашивает Берислава, наклонившись поближе. Ее совершенно не заботит вонь костюма, это точно. Или хорошо скрывает.

— Защищенная всеми Богами, новыми и старыми, — убежденно отвечает мужчина, — Берислава, будь осторожна. Не наделай себе проблем.

— Здесь только я и Малый кит, — мягко напоминает его сокровище, — сложно наделать проблем вдвоем.

— Все равно — осторожность. Прежде всего.

Девушка вздыхает. Смиряется.

— Ладно. Я буду осторожна, — приметив, что они остались наедине, пока команда расправляется с орудиями и готовится к отплыву, Берислава нежно приникает своим лбом ко лбу мужчины. Благо, его положение это позволяет. Он теперь всегда в зоне ее досягаемости.

— Чудно, — состроив гримасу удовлетворения, китобой, выдохнув, целует ее лоб, — и не покидать базы. Ни ногой наружу, слышишь? Пообещай мне.

— Но здесь-то волков нет, Сигмундур…

— Есть другой сброд, — он сжимает зубы, дабы не ругнуться, — все. Обещаешь?

— Обещаю, — не споря, Берислава похлопывает по его внутреннему карману на груди, прекрасно зная, где он находится и что в нем, — но и ты себя береги, Большой кит. Я надеюсь, амулет тебе поможет…

— Не сомневаюсь, — так ласково, как ни разу за это утро прежде, китобой прикасается губами к ладошке девушки, — завтра мы будем дома, и я покажу тебе, на что этот кит еще способен.

— Жду не дождусь, — искренне, с огоньком во взгляде Берислава кивает, — удачи, Сигмундур.

Тот поднимается. Возвышается над ней не просто горой, а истинной горной грядой. Непроходимой. Непобедимой. В этом синем комбинезоне — сбитень из мышц, крови, силы… Тор. Он самый.

Но смотрит Северный Бог совсем не сурово, без злобы. Смотрит с тревогой. С боязнью оставлять ее одну.

— Корабль уплывет без тебя, — мягко напоминает девушка, постаравшись пустить на лицо беспечное выражение. Обнимает щенка хаски, Маленького кита, — не опоздай.

И только это, наверное, заставляет китобоя поторопиться.

…И сдались Ананду эти киты!

* * *

Восемь часов.

Восемь часов, сорок минут и двадцать восемь секунд. У Кима самые точные часы на судне. Они не врут.

Мрачно прислонившись к деревянному боку загородки у рулевого колеса, Сигмундур серым, злобным взглядом глядит на пенистые черные волны. Океан ледяной. Его брызги стеклом оседают на коже. И серебрятся, никем не тронутые, по бортам их корабля.

Расмус проверяет данные по китам. Так долго своего улова они еще не ждали.

Сигмундур в ярости. Если эти твари не плывут здесь днем, какого черта ловить их ночью? Это выходит за рамки разумного… но разве сильные мира сего хоть раз соблюдали какие-то рамки?

Ему тревожно на душе. Слишком, слишком тревожно. Наверное, это от близости Бериславы. Ее место в доме, подальше отсюда. Присутствие людей далеко не всегда обещает защиту. Порой волки — и те лучше. Уж ему-то известно.

— Идет на нас, — Расмус, оторвавшись от электронных карт, указывает в восточную сторону. Называет и скорость, и примерную длину. Это финвал.

— Судно Рагнара близко? — Ким, разворачивая корабль, вглядывается в горизонт.

— Капитан вернулся на базу, — Гёрсс, размяв плечи, готовит оружие. Кивает Сигмундуру на гарпунную пушку.

А у того в груди все сдавливает. Нестерпимо.

— Что значит вернулся на базу? В разгар охоты?! — голос взметывается вверх хищной птицей, оглушает. А руки, без сочувствия сжавшие металл пушки, обещают такую же участь многим, окажись они на ее месте.

— Он оставил ребят держаться северного направления. По рации передавали, ты не слышал?

— Он один вернулся на базу?.. — в горле Сигмундура пересыхает.

— Да. У них есть небольшая лодка, ты же знаешь. Он ею воспользовался.

Ким, приметливо поглядев на их главного китобоя, прищуривается. Понимание в нем заметно.

— Ты зря привел ее сюда, — Расмус, выправив карту, качает головой, — если это шлюха, вроде Ингрид, беды не будет. Но если девчонка правда что-то да значит для тебя, это оплошность.

— Советы своевременны… — рубанув ладонью по пушке, рявкает Сигмундур, — у нас лодки нет? Любой?

— На ките быстрее, — Расмус указывает на левый борт, вдалеке от которого показывается небольшой накат из брызг, — заряжай. Все равно, если он уже там, свое дело сделал.

— Я убью его, если сделал!

— Сначала убей кита, — Ким поворачивает корабль удобным боком.

А у Сигмундура, наверное, впервые в жизни, дрожат руки…

Сделал дело.

Сделал…

Перед глазами все ярче, чем обычно. Цвета, звуки, обстановка — насыщеннее. И восприятие уже другое. Ясное.

Китобой стреляет.

Китобой попадает в цель.

Буйствуя, кит с переломанным позвоночником расплескивает кровь по волнам, делает алой пену у бортов, мечется в водном пространстве.

Лодку швыряет — большой. Ее подбрасывает — огромный.

Гарпун ведется за животным к берегу. Ему уже нечего терять.

На полном ходу корабль направляется в ту же сторону. Китовая тяга — потрясающая вещь.

Сигмундур лично вырезает гарпун. Помогает, дабы сберечь время, прикрепить плавники к бортам. Махина, а не финвал. Ночью такого не словят. Да и к черту эту ночь. Если Рагнар посмел тронуть ее… если только вздохнул рядом…

Сигмундур в отчаянье. Его все еще потрясывает. Мгновенье он даже раздумывает, не кинуться ли в воду, однако вовремя оценивает свои шансы. И десяти минут не проплывет среди льда, а до берега километров десять.

СЛИШКОМ МНОГО.

— Берислава…

* * *

Он закидывает Кьярвалля в душевую. Темную, ледяную, с грязной плиткой и подтекающим краном. Как мешок. Берет за загривок, умудрившись не попасться на острые, хоть еще и молочные, клыки, и «освобождает пространство, чтобы дрянь не мешала».

Он уже не джентльмен. Он уже совсем не вежлив. И глаза его горят явно не желанием тихой светской беседы. К тому же, выпуклость в штанах вполне красноречива.

Берислава всеми силами пытается показать, что не боится. У нее есть нож, вытащенный из одного из шкафчиков. Блестящий, серый, острый. Вряд ли им можно убить, но всадить поглубже и отвлечь внимание — определенно. Сигмундур когда-то учил ее бить ножом… для ее же безопасности. Возможно, сегодня эти уроки пригодятся.

Берислава уже допускает оплошность, когда кидается на крупного мужчину, ухватившего ее щенка. Тот откидывает ее в сторону взмахом руки. Но собаку не отпускает.

С этой секунды девушка решает действовать умнее. Может, это и правильно, что Кьярвалля заперли. Он будет в порядке и не попадет ни под чью горячую руку.

Рагнар, расправив плечи и гордо выставив вперед грудь, с видом завоевателя направляется к Бериславе. Темная майка обтягивает его тело, джинсы ее дополняют. Мышцы что надо. Может и прибить. Они все тут могут, как выяснилось.

Девочку трясет, но она прячет эту дрожь. Нож в ладони придает уверенности.

Он. Ее. Не. Получит.

Торборг.

Под охраной Тора.

Тор его не пощадит.

— Опусти игрушку, — советует капитан, покачав бритой головой, — тебе не поможет. Шлюхам иметь оружие излишне.

— Только тронь… — настороженно наблюдая за каждым шагом мужчины навстречу, рычит Берислава. Внутри все дрожит и позванивает, но снаружи, она надеется, впечатление производит не худшее. Не плачевное так точно.

— Твоя работа — ублажать. Если клиент постоянный, не значит, что меняется суть, — тот лишь пожимает плечами, — бросай на землю нож. И становись на колени.

Девушка перехватывает оружие двумя руками. Выставляет вперед, вздернув голову. Дыхание немного сбивается.

Они здесь одни. На всей базе. Во всей округе. Никто ей не поможет, если она сама себя не защитит.

Страшно ли ей?..

Страшно. Но кого и когда спасал страх?

Берислава держит эмоции в узде. Она вспоминает, с каким лицом охотился Сигмундур, как он глядел на волков, как успокаивал ее, как выглядел в этот момент. Его удушающее спокойствие, слитое воедино с мощью, очень вдохновляет. Бериславе нравится, что гнев он выпускает лишь тогда, когда это необходимо. Трезвость — его главная черта.

— Я не девка. И на колени станешь ты! — осмелев, выдает она. Громко — эхо прокатывается по стенам, врезается в запертые двери. Кьярвалль, скребясь в нее коготками, смиряется с заточением.

— Прямая угроза? Ты, видно, строптивица. Вот за что он тебя имеет.

Девочка с силой сжимает зубы.

Нож наготове.

— Похвально, что он привел тебя прямо ко мне, — Рагнар расстегивает ширинку, хмыкнув, — не пришлось искать. Даю тебе еще минуту. Сделаешь мне хорошо — ему не слова. Будешь и дальше скакать на ките.

По спине табуном несутся мурашки. Они есть, они ощутимы, но Берислава почему-то не боится. Уже нет. Не хочет… не может. Атрофируется боязнь.

— Сама напросилась, — признает ее правду капитан. И, двинувшись вперед, протягивает к девушке свои большие горячие руки. Берислава успевает тронуть ножом его ладонь. Проезжается по коже, здорово срезает ее, из руки хлещет кровь. Но то ли кожа у капитана китобоев чересчур толста, то ли боль он не чувствует, а может, цель важнее последствий. Ему плевать. Выдернув нож, он как игрушку отбрасывает его в сторону. И, потный, с запахом железа, исходящим от неожиданной раны, вжимает девочку в стену.

— Я знаю, тебя зовут не так, как он сказал, — на ухо шипит, больно стиснув запястья, — а для меня ты и вовсе никто, так что не рассчитывай ни на каких Торов. Они до вечера в море.

Берислава брыкается. Рвется, глядя на своего мучителя с ненавистью, пинается ногами. Его ширинка расстегнута, белья под джинсами нет. Девочка знает, куда целиться.

— Шлюха, — а он лишь улыбается, едва ли не пьяно. Утаскивает ее влево, лишая шанса достать. — Попалась.

Движения Бериславы сковывает. Не шелохнуться, уж больно сильно прижимает к стене. Ее холодная поверхность со всеми неровностями царапает спину. Цепляются за крошки штукатурки волосы. Больно пережатым рукам.

— Шлюха, — повторяет, смакуя само слово, Рагнар усмехается. Но лицо его мгновенно черствеет, краснеет и наполняется презрением. Вжимает девушку в стену он уже своим тазом. Продирает рукой, сквозь ее джинсы, путь к входу…

Берислава плюет ему в лицо. Пальцы дерут плотную ткань, пытаясь, такие неумелые, грубые, расстегнуть пуговицы. Вращая тазом, насколько позволяет поза, Берислава им мешает.

В ответ капитан сатанеет. Больше не сдерживает себя. Ни на миг.

— ШЛЮХА, — произносит как приговор, сквозь зубы, брызгая слюной. И, не жалея силы, замахивается.

…Удар ее предельно ясен и краток. На мгновенье он оглушает Бериславу — звуком, болью… только пульсация ощущается не столько на коже, сколько внутри. Стягивает с ярости последний колпак терпения.

С новыми силами, как запертая в клетке птица, как рыба на льду, Берислава бьется о каменное тело Рагнара. Не дает себе и минуты промедления.

Он с насмешкой смотрит. Потешается…

Грудью вдавливает ее в стену. Коленом бесцеремонно разводит ноги, где уже немного стянуты джинсы. И направляет член в нужное место. Гордится этим.

Берислава задыхается, дернувшись из последних сил.

…И это движение оказывается действенным. Спасает ее?..

Девочка, оставшись у стены одна, часто дышит, пытаясь понять, как удалось откинуть столь сильного соперника и избежать уготованной им участи. Красная, вспотевшая, она ощущает сумасшедшее биение сердца в груди… и вместе с этим биением, под отзвук нечеловеческого рыка в пустой раздевалке, находит ответ.

Сигмундур, в вымокшем синем комбинезоне, делающем его не просто необхватным, а поистине здоровенным, в лучшее сравнение с вековыми дубами, отдирает Рагнара от нее. От стены.

Его волосы взлохмачены, разметались от спешки, змеями сползая вдоль лица. Смертельная ненависть, от самого вида которой уже хочется бежать без оглядки, заполняет черты: оскал, как у зверя, ходящие от громкого и тяжелого дыхания пазухи носа, желваки, что прослеживаются крайне ярко, и глаза, горящие огнем. Адским огнем. Пеклом.

Сигмундур не говорит ни слова. Он просто бьет. Да так сильно, что Рагнар, уже вставший в правильную позу, все равно не выдерживает. Отлетает назад, сбивая собой скамью.

Берислава улыбается. Истерично, сжато, но искренне. Она не может поверить, что Сигмундур успел. И что он правда здесь, ей не кажется.

…Тор все-таки пришел на помощь.

Рагнар атакует. Только разве же ему, уже априори проигравшему, сравниться с разгневанным Китом?

— Jeg dræber dig! (Я тебя убью!) — в его голосе нет ни одной знакомой Бериславе ноты. Он больше похож на шипение.

— Whale dræber! (Кит убьет!), — рявкает Сигмундур. И валит капитана на пол, со всей одури заставив украсить разбитой головой плитку.

Он находит Бериславу взглядом, все еще пылающим как никогда прежде, и пригвождает ее к месту. Наскоро убеждается, что в порядке. Внешне так точно.

Вмиг задрожавшими пальцами, девушка застегивает джинсы и поправляет свитер. Грудь Рагнара не интересовала как таковая, однако он успел причинить боль, вжавшись в нее с недюжинной силой.

Капитан лежит на полу. Часто, но тяжело дышит, нехотя касаясь затылка пальцами. Они алеют. По плитке течет темная кровь, смешиваясь с более красной, с его руки. Рана снова открылась.

— Ко мне иди, — Сигмундур, вытянув вперед левую руку, подзывает девушку к себе. Не терпит неповиновения, с трудом сдерживаясь, дабы не добавить Рагнару.

Берислава, боком обойдя место происшествия, напротив, спешит к двери душевой. По отдельному коридору.

— БЕРИСЛАВА!

Она выпускает Кьярвалля, радостно заскулившего при виде хозяйки, и тут же подхватывает его на руки. Крепко прижимает к себе.

Пышущий гневом, весь из себя непобедимый, Сигмундур, уже с ее курткой и своими вещами, с каменным лицом возникает в коридоре прямо перед девочкой. Грубо хватает за руку, волоча за собой. Без лишних слов, лишь с приглушенным рычанием тигра, которому не дают добить добычу.

На плитах базы уже лежит кит. Мужчины, бывшие с китобоем на забое, с интересом глядят и на Сигмундура, и на стонущего внутри базы капитана. Он уже даже говорить не пробует.

Впрочем, Сигмундур тоже. И заговорить с ним никто не пытается.

Берислава, в минус пятнадцать к обеду, без куртки, кое-как пытается поспевать за китобоем, не выронив активно желающего этого щенка. Только теперь она замечает, что Сигмундура трясет. Однако захват его от этого не становится слабее.

Он волочет девушку вплоть до пригорка, за которым база скрывается из виду. Она предусмотрительно молчит, пытаясь схватить ртом на морозе достаточно воздуха, и во всех подробностях рассматривает его спину. Мороз пробирает. Холод уже на коже. А ему все равно.

Наконец, через десять минут упрямой ходьбы, Сигмундур останавливается. Разворачивается к Бериславе, и, буквально натянув на нее куртку, только не ее, а свою, безразмерную, резко выдыхает.

— Я в порядке, — кое-как отдышавшись, бормочет та.

— У тебя кровь на всю щеку, — низким басом сообщает китобой. Втягивает воздух сквозь зубы, — не смей говорить мне, что ты в порядке!

— Но это так. И я не там, а здесь, — Берислава пробует улыбнуться, но все тщетно. Сигмундур не реагирует ни на что сейчас. И этим ее пугает.

— Молчи! Ради всего святого, молчи до дома! — мужчина разворачивает ее к их тропке, вздернув голову. — И иди быстрее!

Девочка деликатно умалчивает, что своими пальцами причиняет ей больше боли, чем удар Рагнара. Он не тащит ее, нет, она понимает теперь. Он ее держит. Отчаянно. Он боится ее отпустить.

Такое можно потерпеть.

В конце концов, китобой в очередной раз ее спас.

И снова в том же месте…

Это странное совпадение заставляет Бериславу мрачно усмехнуться. И выполнить просьбу мужчины.

За тридцать минут ходьбы — крайне быстрой, потому что где-то в середине пути, устав от ее медлительности, китобой забирает девушку на руки, — Сигмундура немного отпускает. Кровь отливает от лица. Глаза не зияют бездной бешенства. И руки уже не так дрожат.

Но это не отменяет того факта, с какой силой он распахивает двери в дом, разжигает камин, забрасывая его поленьями. И на Кьярвалля, попавшегося под ноги, злобно ревет, чтобы убирался.

Благо, пес он умный. Прячется на кухне, недалеко от своей миски с кормом.

Берислава немного теряется.

Китобой останавливается у окна, словно не замечая, что в рабочем комбинезоне. Часто, глубоко дышит. Приходит в себя.

— Покажи мне, — через минуту поворачивается к девушке, требуя взглянуть на ее лицо. Шипит от вида ударенной кожи, — тебе нужен лед. И промыть.

— Синяк все равно будет…

— Боли будет меньше, — китобой морщится, будто ударили его самого, и мрачно копошится в холодильнике. Вытаскивает замороженные овощи.

— Перцы спасут мир…

Оптимизма в нем ноль без палочки. Все движения, взгляды, слова — отрывистые. Он будто бы не отдает себе отчет в том, что делает. Или делает на автомате.

Водой помогает ей смыть струйку крови из ссадины.

А затем девушка со вздохом принимает упаковку овощей. Прикладывает к щеке.

Сигмундур сажает ее на кресло. Становится прямо перед ним.

Это длится не больше пяти минут. Пять минут он, не отрываясь, смотрит ей прямо в глаза без самого малого слова. Заставляет себя дышать. Видеть.

И наконец, переборов себя, видит.

Возвращается.

Отчаянно простонав, китобой опускается перед креслом Бериславы на колени. Перехватывает ее ладошки, мокрые, замершие, побелевшие, начиная их целовать.

— Min lille. Min vidunderlige. Min nordlige nat…(Моя маленькая. Моя замечательная. Моя Северная ночь).

Берислава, качнув головой, наклоняется к нему. Ласково целует аспидные волосы.

— Alt er godt… (все хорошо…)

Мужчина шипит, но не отрицает. Просто явнее ее целует, переходя с ладоней на запястья. Гладит локти, плечи. Поднимает глаза на лицо.

Впервые в своих любимых черных омутах в окружении звериных, но столь замечательных черт, девочка видит смертельный ужас. Он просто заполняет своего обладателя доверху.

— Сигмундур, не волнуйся так, я жить буду, честно, — она улыбается, делает голос мягче. Медленно высвободив одну из ладоней, прикасается к его щеке, защитным жестом ее накрывая, — ты успел вовремя. Ты меня спас. Спасибо.

Он супится. Брови сходятся на переносице.

— Прости, что я оставил тебя, Берислава. Прости меня… — и тут уже почти умоляет. Не осталось от несдержанности и злости ни следа. Ему больно.

— Ничего не успело случиться. Не извиняйся. К тому же, Торборг…

— К черту это идиотское имя!

Сигмундур со вздохом осматривает пачку овощей в ее руке. Пальцы побелели, замерзли. Он их сменяет, мягко попросившись и не оставив даже напоминания о грубости часовой давности.

— Неужели ты не испугалась? — зовет он.

— Чуть-чуть, — она не таится, — но когда ты пришел, нет. Мне не было страшно.

— Я узнал об этом во время охоты. Я был уверен, что он… ох, девочка моя!.. Если я его убил, это будет чудесно! Пусть бы сдох… сдох, как собака!

— Сигмундур, — Берислава не слушает его, перебивая. Наклоняется, к черту послав овощи, к любимому лицу. И нежно, как первый раз, целует губы китобоя. Гладит бороду, скользит по волосам. — Тише. Все закончилось. Мы дома и мы оба в порядке. Это ли не праздник?

Похоже, он испугался больше ее самой. Не удержавшись, Берислава тихонько, тепло хихикает.

Она не понимает, почему в ней нет страха… возможно, ответ в том, что она изначально чувствовала нутром, что он успеет? Он всегда успевает.

Китобой снова стонет, только негромко. Опускает упаковку на пол, обеими своими ладонями, столь большими, с небывалой трепетностью касаясь ее лица. Скулы с ссадиной.

Обещает низким, эмоциональным тоном, впитавшим в себя все. Весь сумасшедший день:

— Ты — моя жизнь, Берислава. И больше такого, я клянусь, не повторится.

— Я верю тебе, — не сомневаясь, сразу же отвечает она. И улыбается, как умеет, только для него.

Тысячей звездных сияний.

…Этой ночью, целомудренной и нежной, Берислава засыпает на его груди, умиротворенная и счастливая. А китобой еще долго не спит, держа ее в объятьях, молчаливо глядя в потолок.

Он принимает решение.

Сигмундур делает Бериславе предложение у того самого ледника, где впервые его поцеловала. Без лишних слов, отвлекающих жестов и непрошенных свидетелей, в окружении льдов, океана и кричащих гаг.

Протягивает ей маленький ледовый камешек, внутри которого заветное колечко.

— Раздели со мной все следующие зимы и весны, моя Северная ночь. Я люблю тебя.

Трепетно принявшая ледышку, девушка вдохновленно смотрит на нее. Так, будто воплощается ее несбыточная мечта, отчаянная надежда.

— Сожми, — советует китобой.

Берислава слушается. Кладет подарок по центру своей ладони. Крепко сжимает, теплом кожи и крови, бегущей под ней, заставив лед таять. Освобождая кольцо из плена, капельки воды стекают вниз.

И они же затаились в темном взгляде Сигмундура.

Берислава растроганно прикусывает губу. Она понимает.

— Ты сделала невозможное, моя девочка, — мужчина вздыхает, подавляя волнение, — ты растопила этот лед в моем сердце. Оно навсегда только твое.

— А мое — твое, — не заставляя его ждать, Берислава мгновенно надевает кольцо на палец. Смеется, кидаясь ему на шею и пропитывая все вокруг своим счастье. — Да, Сигмундур. ДА!

* * *

Берислава задыхается.

Грудью она чувствует грудь Сигмундура, чья поросль волос приятно тревожит кожу, а бедрами — его ноги, широкие и удобные, с туго натянутыми тросами мышц. Огромные ладони, не лишенные возбуждающей шершавости, держат ее спину. Задают, вместе со своим обладателем, темп.

Китобой, давясь воздухом, стонет в ее шею, посасывая, покусывая давно выученные чувствительные места. Холодок из раскрытого окна этой летней ночью, перемешанный с жаром его губ, утягивает на край удовольствия куда быстрее, чем могло показаться.

Постель скрипит. Дерево постанывает в такт влюбленным. А деревянный пол отзывается сапом-шорохом на каждое движение кровати. Благо, она тяжелее той, что была в хижине. Не ударяется о стену.

Берислава запрокидывает голову. Ее волосы, ставшие почти вдвое длиннее, Сигмундур захватывает ладонью. Потягивает, вынуждая изогнуться и тем самым увеличив глубину. По его лицу расползается блаженное выражение.

— Мое северное сияние…

— Мое северное сияние, — перебивает мужчина, сильнее целуя ее шею, — ты сияешь только для меня…

— И не думай о другом, — девушка сладостно вздыхает, отыскивая его губы. Вынуждает оторваться от своей шеи, оставив кожу саднить и проявлять засосы, требуя крепкого, страстного поцелуя. Их языки, заплетаясь, состязаются по силе.

Сигмундур стонет, не отрываясь от своего сокровища, но наращивая темп. Это почти больно — чувствовать ее настолько хорошо, быть настолько глубоко. От удовольствия пульсирует в висках…

— Я обожаю тебя, — заулыбавшаяся Берислава своей мягкой ладонью, сегодня следующей вполне твердо, проходится по его позвоночнику, пересчитывая позвонки. Царапает ноготками ребра, вынуждая теперь уже китобоя выгнуться, дабы получить все сполна.

Их новая поза Бериславе по вкусу. Сидя. С шикарным видом на партнера. И, разумеется, с дозволенностью самых глубокий касаний. И то, что она более чем вдвое меньше своего любовника, лишь добавляет перца.

Мужчина не отвечает на ее слова. Захватывает рот в плен, руками мнет грудь и вбивается еще сильнее. Звук шлепков кожи захватывает дух.

Берислава морщится, цепляясь руками за его голову, за волосы, так и не остриженные по ее убедительной просьбе, лишь подровненные в правильную прическу. Массирует кожу, но в то же время не дает отстраниться. До последнего вздоха, до сбитого бормотания о пощаде готова держать. В их сексе она теперь крайне уверена — и немудрено. За семь лет семейной жизни, не считая месяцы, проведенные в берлоге у леса, она знает все его эрогенные зоны, волнующие точки. И прекрасно знает, как оттянуть или удлинить конец. Ее умениям Сигмундур поражается. Либо интернет творит чудеса, либо Берислава создана для того, чтобы ублажать его. Никто, никогда, не делал лучше. С ней — к звездам. И это не сравнимо.

…Девушка окончательно теряет способность дышать. В преддверии разрядки, отчаянно двигаясь в попытке его нагнать, она кусает губы и прикрывает от удовольствия глаза. Уже близко.

Китобой любуется ее лицом. Выражением нетерпения, ожиданием, наползающей маской удовлетворения… она готова лететь. Она, пожимая его плечи, просит лететь вместе. Постанывает, едва ли не хныча. Молит.

Сигмундур крепко обвивает девичью спину руками. Насаживает на себя, не скупясь на усилия.

Его собственные глаза начинают закатываться.

— Люблю, — хрипло шепчет он, скатываясь в самый низкий бас, когда хватает двумя пальцами ее лицо, — смотри, как люблю… не оставляй меня!..

Берислава послушно, хоть и с трудом, открывает глаза. В них один туман грядущего наслаждения.

Но она улыбается. И, облизнув губы, понятливо кивает.

— Люблю не меньше… так люблю, Большой кит, так люблю!.. — голос, хоть и тихий, срывается. Берислава изо всех сил тянется к нему навстречу за последним поцелуем. Она обожает его руки на лице, на груди. Она его всего обожает, отчего Сигмундур раз за разом чувствует невыразимое счастье. Особенно при занятиях любовью.

…Поцелуй Сигмундур возвращает. Охает, ощутив ее пьянящий, горячий конец. Против такого аргумента не устоять никому.

Он кончает бурно, долго и со стоном. Утыкается в ее плечо, сдерживая голос.

Нельзя будить.

Счастливая, растрепанная и такая красивая, Берислава заключает его лицо в ладони. Любуется его выражением истинного рая, зацеловывая каждый уголок. Ее губы, внимательные и благодарные, не обделяют вниманием ни одну клеточку… и столько удовольствия за раз для китобоя много.

Все еще подрагивая от ошеломительной разрядки — а бывало ли с ней по-другому — он, не отпуская девушку, валится на простыни. Одеяло, пряча их в своем плену, летит следом.

Берислава посмеивается, оставляя его лицо и переходя на шею.

Сигмундур разминает, мягко массажируя, ее спину и плечи.

— Лучшее, что может быть…

— Лучшее во Вселенной, — он отрывисто кивает, глубоко вздохнув. Кольцо раскаляется на пылающей руке. К тому же, намеренно потеревшись о него своим безымянным пальцем, Берислава лишний раз напоминает, что все это никогда не закончится. И чем дальше — тем лучше. Они связаны золотом — крепчайшим из металлов — навечно.

…Хлопает дверь.

Сигмундур, приметливый и готовый ко всему, как знает, натягивает одеяло выше. Прячет Бериславу.

— Мамочка?..

На детский голос, прозвучавший от входа, они оба усмехаются. И пристыженно, и довольно.

— Tiden er ved at løbe ud (Время поджимает), — Берислава, нежно огладив лицо мужа, жмурится.

— Han er en smart dreng. Han vågner aldrig op tidligere. (Он умный мальчик. Он никогда не просыпается раньше), — посмеивается он, тепло чмокнув ее нос, — Jeg kan lide punktlig (Я люблю пунктуальность).

А затем обращается к сыну, с интересом наблюдающему за их позой.

— Я сейчас приду, Воробышек. А ну-ка беги в кроватку.

Севостьян, вздохнув, слушается отца. Маленькими ножками, в маленькой синей пижамке с китами, бредет в комнату.

Сигмундур дожидается, пока отойдет достаточно далеко. Поднимается, отпустив жену и оторвавшись от ее роскошного обнаженного тела.

Берислава, вся в румянце, прячет свои прелести под одеялом.

— Ты его уложишь?

Китобой, уже успевший натянуть домашние брюки в красно-черную клетку и белую футболку, возвращается к жене за поцелуем. Быстрым, но глубоким.

— Запросто. Не смей одеваться.

И, громким басом сообщив сыну, что уже идет, отправляется в детскую.

Девушка нежится на простынях, смакуя минуты недавней близости, минуту. Другую. Третью.

А потом, хохотнув сама себе, все же набрасывает теплый розовый халат, запахнув его тонким поясом. Вокруг пахнет Сигмундуром. И этот запах, сколько бы на него не злился, девушка любит больше всего.

По деревянному полу, утепленному из-под фундамента, она идет босиком, не спеша, не желая себя выдать. Мимо светлых стен коридора, через гостиную, на горящую в темноте дома лампу с обезьянкой Башмачком из любимого сериала Севостьяна. Вокруг пахнет корицей от недавно испеченного яблочного пирога. А еще зеленым чаем. Берислава полюбила зеленый чай, когда в первую их истинную брачную ночь Сигмундур принес ей его на красивом деревянном подносе.

Где-то у дивана дремлет Кьярвалль. Ему доверено блюсти покой малыша, но сегодня, сморенный долгой семейной прогулкой, он выдохся. К тому же, вполне возможно, что после кастрации завидует играм за дверью родительской спальни. И таит обиду.

Их дом в Нууке самый большой. После хижины у леса — и вовсе огромный. Но зато в нем высокие потолки, дверные проходы, заходя в которые, Сигмундуру не приходится нагибаться, удобная и красивая мебель, полностью обновленная, а так же постоянные свет, вода и тепло. Камины излишни.

Берислава тихонько заглядывает в детскую… и на сердце у нее сразу же теплеет.

Сигмундур, устроившись на большом кресле-качалке бордового цвета, уложив сына на своей груди, прикрыв его плечики цветастым одеялом, вполголоса рассказывает какую-то сказку. Сказки он полюбил с рождением ребенка.

Зачарованный сюжетом Севостьян, не двигаясь, слушает.

Он самый прекрасный мальчик, которого Берислава только видела. Черные папины кудри, перемешанные с ее зелеными глазами, и лицо, так похожее на черты их обоих… не было малыша красивее. И не было счастливее, судя по тому, какая улыбка блуждает по его личику, когда слушает низкий голос папы. Севостьян никогда его не боялся. И ему уж точно плевать на запахи.

…Сигмундур с невероятным трудом адаптировался к жизни в городе, среди людей. В отчуждении, возле леса, он ощущал безопасность, не тревожился. Волки, киты… его жизнь была простой, с нехитрым укладом. И он был доволен.

Но после той стычки на корабле, когда Рагнар едва не изнасиловал ее, а он — едва не выбил за это из него душу — на закрытой базе Ананда Свенссона работать ему было уже невозможно.

Берислава неделю уговаривала его сходить в порт в Нууке. Хотя бы попробовать, даже если оплата ниже, а коллектив совершенно не знаком.

Так Сигмундур стал официальным китобоем. С официальными часами работы пять дней в неделю, отпуском, больничным и скидками в рыбных магазинах. Постепенно, понемножку, но, вместе с Бериславой, он налаживал свою жизнь.

В Нуук они окончательно перебрались за три недели до свадьбы. Тихой, спокойной и очень, очень счастливой. Видение Бериславы в белом платье, как потом признавался китобой, стало лучшим до рождения Севостьяна памятным моментов во всей его жизни. А она помнит, как любовалась его фраком. Как сказала, после слов священника и их клятв, золотую фразу: «Теперь ты навсегда мой».

Однако сколько бы прелестей семейная жизнь в себе не таила, сколько бы возможностей не сулила новая работа, Сигмундур мучительно боролся с самим собой и собственным страхом. Ночью, такого сильного и смелого, посреди города, в цивилизованном месте, его будили кошмары и трясло дрожью ужаса. Мыши ему мерещились. Часто…

Но в такие моменты Берислава просто садилась рядом, крепко обнимала своего несгибаемого мужчину, целовала его кожу и обещала, обещала, что все наладится. Очень скоро. И навсегда.

Ее близость его вдохновляла. И со временем эта истина лишь обретала силу.

— Мама…

Ее замечают. Моргнув, Берислава возвращается в реальность, в теплый и уютный дом, к своей дорогой семье. Две пары глаз — черные и зеленые — останавливаются на ее фигуре. Только в зеленых вопрос, а в черных — искорки и смешинки. Сигмундур хмыкает ее приходу, погладив спинку сына.

Семья. Дом. Тепло.

Она даже не мечтала о таком. А получила все сполна. Благодаря мужчине, которого любить не перестанет даже под страхом смерти. Даже среди вечной мерзлоты.

…Север стал ее судьбой.

— Я тут, Воробышек, — Берислава садится на пуфик рядом со своими мальчиками, ласково чмокнув ладошку сына, — не спится, маленький?

— Тут темно…

— Темнота это очень хорошо, — китобой ерошит волосы сына, с удовлетворенным выражением лица наблюдая его фигурку на себе, — в ней лучше спится.

— Она кусается…

— Ну что ты, — Берислава придвигается ближе, поправляя его одеялко, — она рассказывает сказки. Как папа. Ты вслушайся.

— Тогда она скрипит…

Берислава краснеет, краем глаза взглянув на ухмыляющегося Сигмундура, но не подает вида.

— Это ее шепот, Воробышек.

— Я люблю, когда ты говоришь, — не соглашается мальчик, — и папа. Не хочу тишину.

Его упрямство абсолютно точно унаследовано с кровью.

Девушка вздыхает.

— А как насчет песенки, милый?

Глазенки малыша загораются. Кто не любит песенок?

— Да, мамочка, — ухватившись пальчиками за папину футболку для сна, он обращается во внимание.

…И Берислава поет.

А получасом позже, когда Сигмундур осторожно, но уже уверенно опускает Севостьяна в его кроватку, прямо на взбитую подушку, свежую простынь и под теплое одеяло, слова своей колыбельной Берислава слышит уже от него самого. На русском.

Спи, мой воробушек…

Берислава, счастливо улыбнувшись, оглядывается на него повлажневшим взглядом.

— Ты ее выучил…

— Ты меня научила, — китобой нежно обнимает жену за талию. Его надежные руки вселяют уверенность.

— Хороший ученик, — хмыкает девушка. И нежится в любимых объятьях.

Они остаются наедине. В своей спальне. Вдвоем.

Забираются под простыни и, тесно обнявшись, укладываются друг напротив друга на подушки. Мягкие, большие и белые.

— Еще один день, — погладив ее щеку, бормочет Сигмундур.

— Еще один день, — оптимистично, хоть уже и сонно соглашается Берислава, — как же он прекрасен…

— Потому что в нем ты, — с любовью и обещанием защиты, он целует ее лоб. Девушка больше никогда в этом не сомневается.

— И ты. И наш Воробышек, — мурлыча, Берислава обосновывается у его груди, с несказанным удовольствием наслаждаясь близостью, — доброй ночи, мой Большой кит. Помни, что я люблю тебя. Сквозь весь лед гренландских ледников.

Сигмундур басисто, счастливо посмеивается.

— Ты его уже растопила, мое счастье. Теперь с чистой совестью засыпай. Jeg elsker dig (я люблю тебя).

Ледник растаял.

Примечания

1

Золото.

(обратно)

2

Спи, моя северная ночь.

(обратно)

3

Примерно 67 евро, прим. автора.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

Часть 2

Часть 3

*** Примечания ***