Вороново крыло [Андрей Михайлович Марченко] (fb2) читать онлайн

Андрей Марченко ВОРОНОВО КРЫЛО

I

На перекрестке стоял крест. Не на самом перекрестке, конечно, а чуть в стороне, на земле, что к нему примыкала. Но если ехать с той стороны, с которой подъезжали мы, то казалось, что дорога упирается в крест.

Крест на перекрестке. От него уходило еще три дороги — на юг, север и почти на восток. Я потом проверил — до чисто восточного направления не хватало семнадцать градусов.

Крест — столб с перекладиной почти возле самой вершины. Второй перекладины не было, и можно было бы с равным успехом сказать, что это подобие воткнутого в землю меча. Но меч на этой земле никто не собирался прятать — скорей даже наоборот. У подножия креста земля была чуть приподнята — то была могила.

— Ну что, лейтенант, — сказал генерал, подъезжая ко мне со спины. — А на камне том надпись — налево пойдешь, коня потеряешь, направо — сам погибнешь… А будешь долго стоять — прямо здесь по голове получишь?

То был крест — не камень. И ничего на нем написано не было. Просто крест. Может быть над чьей-то могилой.

— Господин генерал, — спросил я, — а кто здесь похоронен?

— Да мало ли… Может, какого-то прохожего бандиты убили. А может быть здесь даже какой-то упырь зарыт…

Я покачал головой, но промолчал. Бандиты не хоронили своих жертв — тем более в чистом поле. Трупы убитых иногда находились по оврагам, где лисы и волки довершали работу убийц. Что касается упырей, то здесь бытовало поверье, что их надо убивать осиновым колом и хоронить у перекрестка семи дорог. Почему именно семи и почему только осиновым — никто сказать не мог. Безусловно, здесь мог оказаться упырь, возможно, он был настолько глуп, что дал себя убить неграмотным крестьянам. Только на могилах упырей не принято ставить кресты. Вообще…

Это был последний день, когда я был адъютантом генерала. Формально я оставался им еще две недели, но все-таки последний приказ я получил именно на том перекрестке.

Это была последняя часть, которой командовал генерал. Были времена, когда под его командой собирались армии и даже группы армий, но сегодня с ним была только сотня — его личная гвардия, почти охранная часть.

Дорога на восток уходила в лес. Я знал — эти леса простирались на многие мили и заканчивались у подножья гор. Генерал спешил — у нас, на равнине, осень только приближалась, лишь чуть охладив воду в озерах. Но никто не мог сказать, что будет твориться через неделю на перевалах.

Вернулся разъезд.

— Господин генерал, — доложил фельдфебель, — проводник прибыл.

Он показал рукой на опушку, где появился силуэт всадника: фигура в черном плаще на черном же коне. Конь гарцевал, будто пытался сбросить свою ношу, но всадник сидел будто влитой. Он не спешил подъезжать к нам, наверное, рассуждая, что дорога бандеры все равно пройдет мимо него.

Я знал, что мы сейчас расстанемся — это было оговорено раньше, и я ждал что генерал отдаст последние приказы. Но генерал не спешил, очевидно, ему мешал фельдфебель, который не торопился отъезжать от нас. Тот будто понял неловкость и произнес:

— Господин генерал…

— Да?

— Может быть это не мое дело, но, по-моему, наш проводник не совсем человек…

— Я знаю, — кивнул генерал, — он совсем не человек. Он вовкулак… Можете быть свободны.

Фельдфебель пожал плечами и поехал прочь, я слышал, как он что-то бормотал под нос, сжимая рукой рукоять сабли.

— Стало быть, начинается? — спросил я.

Генерал кивнул.

— Собираясь в страну мертвых, возьми в проводники покойника… Сам знаешь — мы готовы принять помощь хоть от нечистого. Если он ее предложит… Может быть оттуда я приведу новую армию…

Я не знал, что за существа жили за горами и, если честно, не слишком хотел узнать этого. Иногда мне кажется: то, что миссия генерала не состоялась, это меньшее зло…

— Давай, что ли, прощаться, — генерал вынул из-за пазухи запечатанный пакет и подал его мне. — Держи! Здесь твои документы. Там сказано, что до особого распоряжения переведен в резерв Генштаба… На перевалах я буду через неделю, значит, через полмесяца в Тебро прибудет гонец с депешей. Я зашифрую ее…

— Я знаю код.

— Отлично. Значит, подождешь две недели. Если его не будет — действуй на свое усмотрение… Но не вздумай искать меня…

— Берегите себя, господин генерал, — сказал я.

— Береги себя, сынок, — ответил он.

— Постараюсь, — и, в первый раз за несколько месяцев, я вставил неуставное обращение, — я постараюсь, отец…

Бандера ушла на восток. Почти на восток — если не брать в учет те семнадцать градусов. Я остановился у перекрестка, провожая их взглядом. Генерал первым подъехал к проводнику, и они о чем-то говорили. Я был слишком далеко, чтобы услышать хоть что-нибудь. Потом поехали туда, откуда подымалось солнце. Всадник за всадником они исчезали в лесу. Мне хотелось забыть приказ и бросится за ними — в тот день я чувствовал себя таким одиноким, как никогда раньше. Я еще не знал, что уходила часть моей жизни и начиналась новая.

В тот день в степи шумел ветер, и пыль заметала следы коней.

Потом и я развернул коня и поехал по северной дороге. В Тебро прибыл вовремя, впрочем, на той неделе гонца не было. Я не знаю, что должно было быть в той депеше, и почему она была так важна для моего отца. Но думаю, что это уже не имеет никакого значения. Гонец не появился ни на следующей неделе, ни в следующем месяце. Я не думаю, что он не дошел до цели — скорей всего гонец даже не был отправлен, ибо вся бандера отца пропала без вести.

-//-

Тебро был маленьким городишком, зажатым между склонами двух холмов. В лощине протекала небольшая речушка, такая же медленная, как и жизнь в этом городке. Когда ветер дул не в створ между холмами, в городе стоял жуткий смрад — медленное течение не справлялось со всеми нечистотами.

Две дороги вбегали в город — как раз вдоль течения реки, но в степях они распадались на многие направления. На обоих холмах были построены форты, в них стояли крошечные гарнизоны. Комендатура же находилась в центре, цейхгаузы и бараки стояли в верхнем течении.

Я прибыл в город ближе к вечеру, почти ночью, и на посту, при въезде в город, меня долго не пускали. Я долго ругался с солдатами, пока не разбудил их фельдфебеля. Он только посмотрел на мои документы и приказал подымать шлагбаум. От него я узнал, что комендатура откроется завтра часам к девяти, что переночевать можно в казарме.

Несмотря на поздний час, улицы шумели. Казалось, что весь город состоял из кузниц, борделей и кабаков. Пока я ехал к месту своей ночевки, я насчитал двадцать различных шевронов. Потом я сбился со счета. Конечно же, столько частей в городе не было — я видел отпускников, едущих домой или возвращающихся в часть, раненых по пути из госпиталей, посыльных. Да мало ли?

Волею судеб этот город стал одним из перевалочных пунктов на дорогах войны. Это был тот редкий и странный случай, когда война приносила жизнь. Верней, эрзац жизни. Солдаты поломали привычный уклад, и вряд ли найдется сила, способная это исправить. Даже когда они уйдут, останутся могилы и бастарды — дети многих отцов.

Как водится, центр города находился рядом с главным базаром. А может, это базар размещался в центре, но смысл в том, что даже в комендатуре был слышен рокот базарного люда. В выходные дни и, неверное, в праздники, торговцам было тесно, и ряды расползались, занимая смежные улицы и даже часть площади.

С одной стороны базар ограничивала река, на мостах через которую торговали с рук, но на том берегу уже ничего не продавалось. За мостом начинался крутой подъем, выложенный брусчаткой. Он вел к храму. Я не могу сказать, каким богам здесь молились и когда перестали, но от здания остались одни стены, и ветер выл в пустых глазницах окон. Через дорогу, в двухэтажном здании размещался полевой лазарет. Тут же, на примыкавшем пустыре, хоронили пациентов.

Принадлежность кладбища можно было определить издалека. На всем пустыре не было ни одного дерева или куста, лишь одинаковые плиты ровными рядами. Здесь все были равны — их хоронили в одинаковых гробах на одинаковой глубине, майоров, рядовых, генералов, заполняя линии по мере поступления.

Много лет спустя я опять попал в Тебро. Это был совсем не тот город, что я помнил, и, думаю, изменения пошли ему на пользу. Южного форта больше не было — только руины, будто осколки рассыпавшегося зуба. Там был славный бой, и многие обрели славную смерть. Северный форт был брошен, в здании комендатуры размещалась гимназия, а на месте храма воздвигли здание магистратуры. Армейское кладбище срыли и разбили на его месте парк. По нему гуляли почтенные старики и мамаши с детьми. На каждом углу торговали жареными каштанами, что росли тут же. Я купил себе несколько, но так и не смог заставить себя съесть хоть один.

Потом я набросил плащ и пошел на другое кладбище.

И вы не поверите, кого я там встретил.

Хотя это совсем другая история…

-//-

Как ни странно, но казарма оказалась практически пустой. Потом я узнал, что солдаты гарнизона размещались в фортах, а офицеры снимали квартиры по всему городу.

В казарме был собачий холод, и я выпросил у дежурного пару лишних одеял.

Я провалился в сон как в омут. Может быть, мне снились сны, но к утру я их не помнил.

Утром я отправился в комендатуру. Военным комендантом Тебро был седой кавалерийский майор. Как и надлежит быть кавалеристу, у него были кривые ноги, маленький рост и обвисшие усы. Причина его перевода на штабную должность была очевидна — левая рука у него была отсечена по самое плечо.

Он с безразличной физиономией пролистал мои бумаги и вернул их мне.

— Станете на учет в интендантской службе…

И вдруг без перехода спросил:

— Вы воевали в пустыне?

Хотя этот вопрос звучал больше как утверждение, я переспросил.

— В пустыне?..

— У вас заужены штанины. Это не по уставу, но иначе в ботинки набивается песок…

Я кивнул. В пустыне я провел только месяц, но он стоил многих лет. Было трудно — чертовски трудно. Но теперь я вспоминал о тех временах почти с нежностью. Так иногда думают о ранах, когда-то кровоточащих, но теперь зарубцевавшихся и саднящих тихой болью в тепле у камина…

— У вас наметанный глаз.

Майор улыбнулся:

— Приходится… Я здесь за полгода насмотрелся на столько частей, сколько не видел за шесть лет пребывания на фронтах… Неделю назад через этот город прошел сводный монашеский полк. Монахи и маршируют?!? С мечами и в броне? Ты можешь себе это представить?

— Могу. Говорится же: добро должно быть с кулаками.

— А по-моему добра, в этом мире не осталось. Одно зло и сила. Боевые монашеские ордена? Это сплошной шкурный интерес. Да, они неплохие солдаты — я сам видел как один разогнал патруль… Но как монахи… пьют, ходят по борделям. Все дело в том, что доходы церкви не облагаются налогами. Поверь — мы с этим когда-то здорово намучаемся…

Он подошел к окну. Здание комендатуры размещалось на центральной площади, может, в здании, где была когда-то мэрия. Окно выходило на площадь, и через открытую форточку доносились звуки просыпающегося города — крики разъезжих торговцев, грохот подвод…

Комендант продолжил:

— Впрочем, это неважно… Где вы устроились?

— В бараках.

— Это плохо… Не самое плохое место в этом мире. Но там сейчас, наверное, холодно. Можете переехать в южный форт. Условия там не лучше, но многим спокойней. А вообще, я бы посоветовал вам съехать в гостиницу где-то в центре. Дерут здесь по-божески… В общем отдыхайте…

-//-

По совету майора, я съехал из казармы в тот же день. Но я не стал перебираться в форт или в гостиницу. На самом краю города я снял комнату с полным пансионом. Это было чуть дороже, нежели комната в гостинице, но многим удобней. Небольшой деревянный домик задним двором выходил в поле. В его комнатах было тихо — совсем не так, как в беспокойном центре.

Моя комната размещалась на веранде. В нее можно было попасть как из дома, так и с улицы, по невысокому крыльцу. Пожалуй, единственным недостатком было то, что комната не отапливалась. Но меня это беспокоило меньше всего — в любом случае, я не собирался оставаться здесь до холодов.

Домом владела сухонькая старушка лет семидесяти. Она ложилась спать ровно в восемь, впрочем, не возражая против моих ночных бдений. Когда я просыпался, она уже во всю хлопотала по дому, и я ощущал некое чувство вины от того, что я до сих пор в постели.

За время моего пребывания я раза четыре выбирался за город, прятал одежду и взмывал в небо. Только один раз я летал над городом. С высоты он был таким же, как и вблизи — маленьким и грязным. Спускаться ниже я не стал — он мне уже успел надоесть.

Остальные разы я направлялся к востоку. От города я отлетал не так уж далеко, но с высоты были видны горы, из-за которых каждый день вставало солнце, горы, к которым ушел отец. Я летал над лесом, пытаясь рассмотреть хоть что-то, увидеть хоть какой-то знак, а может быть, даже встретить гонца с перевалов. Но за кронами нельзя было даже рассмотреть дорогу, которая — я знал — вилась меж деревьев.

Вершины гор были окутаны тяжелыми тучами и с каждым моим полетом они спускались все ниже.

И еще — это было не спокойное небо моего детства, беззаботное небо, в которое я впервые взлетел. Земля ощетинилась войной, и небо стало другим. Внизу по дорогам лязгала броня, в вышине звезд, чертя знаки новых бедствий, неслись кометы. Мне казалось, что южный ветер доносит звуки далеких баталий, с севера веет холодом надвигающейся зимы. Восток пугал неясной угрозой, на западе висела луна, более похожая на лик покойника, нежели обычно.

И я спускался на землю.

Но ниже тоже не было покоя.

По склону над рекой я возвращался в город. На другом берегу петляла меж холмами дорога, по которой я прибыл в этот город.

Из-под склонов били десятки родников, что разбивали пойму на множество лоскутков. Вода в источниках была холодная и чистая — я купался в них после полетов, и у меня сводило зубы от свежего утреннего ветра.

Несколько родников било из-под холмов, на которых располагалось кладбище.

В первую свою вылазку я заблудился в камышах и по склону поднялся к дальнему краю погоста. Могилы здесь были совсем старые — побитые непогодой и временем, запутанные рогозой и акацией.

Я пошел по изрядно заросшей аллее. Это кладбище, как и все остальные, чем-то напоминало плохую пародию на плохой город. Склепы-дома разной архитектуры и времени то лезли друг на друга, то будто бы фамильные особняки, укрывались в зарослях жасмина. Аллеи-улицы разделяли кладбище на неровные кварталы. Я брел по аллеям, сверяясь по датам, как по указателям. Могилы, будто верстовые столбы, мерили время: здесь покоится человек, что умер от холеры ровно за полторы сотни лет до моего рождения. А вот каменная дева с каменным же лицом скорбит над кем-то, кто был важным старцем, когда мой дед собирался на свою первую войну. Разве у каменной скульптуры может быть другое лицо, кроме каменного? Глупые люди — разве камень может скорбеть по человеку? Может, они поручают скорбь камню, потому что нет скорби в их каменных сердцах?

На углу двух аллей за оградой лежали двое под одной почти квадратной плитой песчаника. Я остановился, пытаясь рассмотреть, что там написано. Но дождь вышелушил краску и я так ничего и не узнал, кто под ней покоится: брат и сестра, жена и муж…

Люди умирают — а как иначе?

Я не верил и не верю в жизнь после жизни. Предназначение, Высший Смысл — это нечто непонятное и размытое. С адом все ясно — я в нем живу, а вот с Высшим смыслом столкнуться не довелось. Печально другое — мало кого смерть оповещает о своем приходе заранее. И вот люди живут, строят планы, мечтают наконец. И умирают. Умирают, гибнут, их убивают — да мало ли… Но что случается с мечтой? Неужели она тоже гибнет? Или ее хоронят заживо на глубине двух саженей?..

Весь следующий квартал был обнесен единой оградой. Могилы были совсем не новые, но поправленные и ухоженные. Ближе к дальнему углу были видны свободные места, хотя рядом хоронили довольно плотно. Я перешагнул через ограду и прочитал надпись на надгробии. Под ним лежала молоденькая девушка, почти девочка — в день смерти ей еще не исполнилось шестнадцати.

Я посмотрел на могилу рядом. Мне показалось, что здесь какая-то глупая ошибка, что мне померещилось. Я шагнул к другой плите, потом к следующей и еще и еще… Но ошибки не было — мне ничего не привиделось. Здесь были только покойницы и их объединял не только примерно одинаковый возраст, но дата смерти. Везде стояла одна и та же дата.

Когда, год назад, вражеская конница прорвала фронт и ворвалась в наш лагерь, я вышел из палатки с саблей в руках и добыл себе в том бою коня и первую рану. Испугался я уже потом, в лазарете, когда врач вырывал у меня из рук оружие.

Сабля была при мне, но мне стало страшно. Я хотел кричать, но сдержал себя, боясь, что мой крик скроет что-то иное. И я побежал, спасаясь от страха, будто от него можно было сбежать.

Кажется, я никогда так не бегал ни до, ни после этого.

Я бежал, пока хватало сил и дыхания…

-//-

Следующее, что я помню — как я споткнулся на крыльце своей квартиры. Я зацепился носком за порог и чуть не растянулся на полу.

Хозяйка была в зале, она сидела за обеденным столом и перебирала крупу. От грохота она вздрогнула и оторвавшись от работы, спросила:

— Вас что-то испугало?

Хорошее дело — имперский офицер испугался покойников…

— Да нет, все нормально, бежал, запыхался. У вас ничего попить нет?

— Квас, кисель овсяной…

— А покрепче?

Старушка покачала головой:

— И все-таки вас что-то испугало.

Я пожал плечами — спорить с ней не было смысла, тем более, что она была права. Присев за стол, я сказал:

— Кваса, если можно…

Старушка сходила в ледник и вернулась с кувшином ледяного кваса и куском сыра:

— Поешьте немного, — она села напротив и сложив руки на столешнице, пристально смотрела мне в лицо. У меня нет никаких табу относительно приемов пищи в присутствии других лиц — в казарме такие заблуждения отбивают раз и навсегда. Но от ее взгляда мне стало не по себе — я пытался сосредоточиться на еде, но ничего не получалось.

— Бедный мальчик, — проговорила она наконец.

— Простите?

— Сколько вам лет?

— Семнадцать. А что?

— И давно в солдатах?

— Я не солдат, я— офицер… Полтора года в частях, до этого — четыре года училища.

Она сочувственно покачала головой:

— Армия сломала вашу жизнь.

— Ну почему же? Довольствие за государственный кошт, хорошее жалование, карьера, ранняя пенсия, наконец…

— И похороны за кошт казны. У вас есть еще что-то, кроме этой войны? Семья, дети, любимая. Та, к которой можно вернуться?

— Нет, — ответил я.

— И что вас гонит по миру?

— Я давал присягу…

Я встал из-за стола и одним глотком допил квас. От ледяной жидкости защемили зубы, но я был не в силах продолжать этот разговор.

— Спасибо…

— Будете отдыхать?

— Сегодня пятница?

Старушка утвердительно кивнула.

— Тогда мне надо съездить в город…

Я вышел из дому и пошел на конюшню. Седлая коня, я на секунду остановился и посмотрел на правую руку — на месте ли родинка. Она была все там же — на первой фаланге указательного пальца — а куда ей деваться?..

-//-

Той весной я приехал домой на каникулы, чтобы подготовиться к экзаменам. Но за книги я почти не брался — я упивался свободой, от которой уже почти отвык в училище. Я ложился спать глубоко за полночь, чтобы проснуться почти в полдень. Почти каждый день я седлал коня и выбирался в леса или мчался по полям.

Однажды, вернувшись с прогулки, я застал в конюшне Халека. Он валялся на сене, пытаясь настроить лютню. Расседлать коня он мне не помог — вообще, среди слуг он занимал особое положение и брался только за те дела, которые его интересовали. Он был неплохим музыкантом, сильным бойцом. Говорили, будто он маг и бывший кондотьер, за голову которого, вроде, где-то была объявлена награда.

Щипая струны, он проговорил:

— Кстати, Дже, ваш отец просил, чтобы вы привели себя в надлежащий вид. Сегодня будут гости…

— Какие гости?

Халек промолчал, терзая инструмент. Когда я решил, что мой вопрос проигнорирован, он издал особенно мерзкий звук и бросил:

— Генерал Гра … Забыл дальше… С дочерью.

Затем повернулся к стене, всем своим видом, показывая, что я ему неинтересен.

Генерал прибыл в полдень. Из окна своей комнаты я видел как из остановившейся кареты вышел высокий, чем-то похожий на волка, военный. В левой руке он держал огромную папку, в каких обычно перевозили карты. Другую руку он подал в карету. Помогая выбраться из кареты своей спутнице.

Мой отец сбежал по лестнице навстречу гостям.

И тут я увидел ее.

Еще не рассмотрев ее как следует, я понял, что пропал. Если бы в тот момент меня спросили, не влюбился ли я, я бы ответил отрицательно, согласившись про себя. Потом я часто вспоминал тот день, пытаясь понять, что со мной происходило. Да нет, вряд ли то было любовью — тогда я не умел ненавидеть, а значит и любить. Но что-то было…

Дальше был обед. Нас посадили вместе, но я старался даже не смотреть на нее. За столом мы обменялись только несколькими фразами. Когда подали десерт, я бросил слуге:

— Торт мне не класть.

— Почему? — удивилась она.

— Не люблю сладкого, — ответил я.

— Говорят, что сладкое любят добрые, стало быть ты — злой.

— Да, — согласился я, — я — злой.

Обед подходил к завершению, когда отец сказал мне:

— Дже, сынок, будь так добр, развлеки нашу гостью. У нас с генералом дела безотлагательного свойства…

Они ушли в кабинет отца, прихватив папку с картами и плотно закрыв за собой дверь. Потом я часто задумывался, что было в той папке, но потом решил, что это не так уж и важно. Планы наших отцов не сбылись, и быть посему…

Сперва мы гуляли по дому. Я показал ей библиотеку, потом картины, которые собирала моя мать…

В зале висела коллекция отцовского оружия. Им никогда не дрались — оно было скорей украшением.

Я вынул из ножен бастард — полутороручный меч. Он был довольно тяжел, но я попытался закрутить мельницу одной рукой — иногда у меня так получалось, хотя потом ныла спина и болела рука.

Но я сделал только один оборот — щеки рукояти были плохо притянуты, и под крестовину затянуло кожу с пальца. Меч пришлось опустить — было довольно больно. С пальца на ковер ручной работы уже капала кровь.

— Ты поранился, — сказала она.

— Пустяки…

— Дай посмотреть.

Я послушно протянул руку. Она слизнула с пальца выступавшую кровь.

— Осторожно. Будь осторожна…

— Почему? — спросила она.

— Говорят, ведьма влюбляется в того, чью кровь отведает…

Она улыбнулась уголками губ. Затем прошептала заклинание — кровь перестала идти. Я посмотрел на руку: на месте раны теперь было маленькое пятнышко — будто родимое.

— Говорят, — сказала она, — ты можешь обращаться в птицу… В ворона.

У нее были прекрасные длинные волосы. Люди называют таких девушек блондинками, но я-то знал — она была рыжая. Светло-рыжая, но рыжая — как и надлежит быть ведьме. Я засмотрелся на нее чуть больше, чем допускает приличие, и пропустил вопрос. Но она его повторила:

— Говорят, ты умеешь обращаться в ворона.

Я отрицательно покачал головой:

— Не в ворона. В любую птицу… Просто предпочитаю ворона.

Я подумал, как должны пахнуть ее волосы. Мне захотелось зарыться в них, утонуть в их запахе.

— А как тебе это удается? Говорят, это заклятие очень сложное. И потому забытое.

— Я… я не знаю… Когда я хочу быть птицей, я просто становлюсь ею. Желание…

Я не помню, как прошел тот день. Потом мы гуляли в парке, говорили о чем-то — тогда мне это казалось важным, но на следующий день я не помнил ни слова.

Когда начало темнеть, мы вернулись в дом. И ближе к ночи двери отцовского кабинета открылись, выпуская двух генералов.

Подали карету и гости собрались в дорогу. Отец шел рядом с гостем, заложив руки за спину. Они о чем-то разговаривали — если бы я захотел, я бы услышал о чем они говорят. Но я не хотел — мне было наплевать.

И когда перед нами уже была карета, я подумал, что стоит сказать что-то важное. Сказать, не боясь быть смешным:

— Послушай! — сказал я, — когда тебе будет нужна помощь — позови меня. Даже, если ты не будешь верить, что я приду. Просто крикни в ночь — и я отправлюсь в путь. Пройду небо на своих крыльях.

Она улыбнулась и положила руку мне на плечо, а потом скользнула ладонью по предплечью и взяла мою ладонь в свои руки:

— На сильных вороновых крыльях…

Они уехали.

Та ночь была тяжелой — я пытался заснуть, но ничего не получилось. Ночь скользила, звезды рассыпали сны, но они не спешили мне помочь. Я грыз подушку, пытаясь не дать выйти наружу своему крику. Я пытался понять: почему? Почему она столь недоступна, зачем она так красива, отчего она так хрупка, что я хочу ее защитить.

А на следующий день я узнал, что офицерский цензус будет приниматься экстерном — начиналась война…

-//-

А в тот день мне захотелось напиться.

Давным-давно у меня появилась привычка напиваться в конце недели. Появилась она в училище, когда мы отмечали каждую прожитую неделю: дескать, славно, что еще живы… Иногда что-то мешало нам собраться, и постепенно я начал пить в одиночку. Обычно я брал две пинты пива или бутылку вина. Настроение это не улучшало, но на время чувства притуплялись, и жизнь не выглядела такой злой. Когда я был пьян, думать о проблемах было трудно — и это было огромным преимуществом.

И я отправился в город, чтобы купить себе пару бутылей вина. Была суббота, и я хотел отметить еще одну прожитую неделю за стаканчиком.

Когда я привязывал лошадь у таверны, меня окликнули:

— Эй, лейтенант…

Я обернулся — передо мной стоял комендант. Не знаю, что за дела привели его сюда, но, очевидно, они были уже закончены — он отвязывал своего коня.

— Как дела, как устроился?

— Спасибо, хорошо.

Майор кивнул и посмотрел на небо:

— Хорошая погода, не находишь? Я собрался проехаться в южный форт, может, составишь мне компанию?

Я неопределенно показал рукой в направлении таверны, но майор не дал мне сказать и слова:

— Пустяки, там и пообедаем… Поехали!

Я мог бы отказаться, но до вечера было еще много времени, а делать мне было нечего. Я отвязал коня, и мы тронулись.

Сначала мы говорили ни о чем. Разговор не клеился — его постоянно прерывали горожане, которые то и дело здоровались с комендантом. Майор обменивался с ними несколькими ничего не значащими фразами. После этого мы пытались вспомнить, на чем оборвался наш разговор.

И когда мы выехали из города, майор спросил:

— Послушай, а что ты делал на кладбище?

— На каком кладбище, — не сразу понял я, — заблудился… А как вы узнали?

— Это просто. У тебя на рукаве желтая глина. А здесь чернозем на фут. Насколько мне известно, строительство в городе не ведется. Я, было, подумал, что ты ездил на песчаный карьер, но тут вспомнил, что могилы роют на пол сажени.

— Здорово… Как вам это удается?

— Никак. Просто не брезгую приложить ухо к земле, посмотреть вслед прохожему…

— А что вы еще можете про меня рассказать?

Майор пожал плечами:

— Чтобы я тебе не рассказал, ты это уже знаешь. Лучше ты мне что-нибудь расскажи.

— Что?

— Скажем, почему ты ушел из Корпуса Оборотней.

— А это откуда?..

Комендант рассмеялся:

— Это есть в твоем личном деле…

— Этого нет в деле!

— Есть. Там написано, что ты две недели состоял в 48-ом отдельном корпусе. Такой части нет на свете. Этим прикрытием пользуются всякие специальные части — корпуса хамелеонов, оборотней, вампиров… Так почему?

— Не я ушел. Меня ушли. Оказался неспособен к ликантропии — не самое сложное заклинание…

Мы замолчали.

Дорога вилась по склону змеей, вопреки полевому уставу, который предписывал наводить мосты и вести дороги прямо, обеспечивая наикратчайшее расстояние. На вершине холма возвышался сам форт. Мост через пересохший ров был опущен.

Один вопрос мучил меня, но я стеснялся его задать, и когда мы проезжали через ворота, я не выдержал:

— Господин майор, — спросил я, — там на кладбище угол выложен юными девицами. Они все умерли в один день. Не скажете, что за день такой был?

К тому времени я был почти уверен, что майор знает все на свете, но он меня впервые разочаровал:

— Ума не приложу. Я вообще-то думал, что ты был на солдатском кладбище…

Мы въехали во внутренний двор форта. К нам ту же подбежал грум, чтобы забрать лошадей, и, громыхая кованными сапогами по лестнице, к нам спустился командир этого здания — сухонький гауптман. Я ожидал салюта и рапорта, но вместо этого комендант и командир форта обменялись рукопожатиями.

— Я распорядился, чтобы стол накрыли на стене.

— Распорядись, чтобы добавили еще один столовый прибор… Господин лейтенант отобедает сегодня с нами.

Мы трапезничали на узкой крепостной стене. Обед был по-солдатски скромен, но никто не обращал на это внимания.

С крепостной стены открывался прекрасный вид на пойму.

За столом, как водится, говорили о войне. Гауптман сетовал на плохую подготовку резервистов:

— В случае прорыва фронта мы можем отмобилизировать где-то четыре — три с половиной тысячи ополчения. Амуниции у нас меньше трех тысяч. Но не это самое плохое — резервисты подготовлены отвратительно — времена, когда копейщики атаковали с бега, прошли… А если прорыв будет на нашем участке, то мы даже не успеем призвать и этих…

— Может, прорыв будет не здесь. А может, его не будет вовсе, — сказал я, стараясь скрасить мрачное настроение командира форта.

— Это вряд ли, — прервал меня комендант. — Верить в лучшее — это хорошо, но не видеть пути развития — опасно.

— Так что мне делать?

— Ничего. Партия разыграна. Мы должны умереть достойно, но втягивать местных я бы не стал. Это наша война.

— А воевать как?

Майор поморщился, будто раздосадованный тем, что ему приходится объяснять очевидное:

— У тебя есть преобладающая высота и полсотни гарнизона.

— Да, даже эти солдаты обучены — хуже не бывает.

— Учи. Еще немного времени есть. Может, господин лейтенант согласится нам помочь? — спросил он, обращаясь ко мне.

— А как же ваши учителя? — спросил я.

— Наш Мастер Мечей отличный фехтовальщик, но, к сожалению, его искусство боя далеко от классического и он не всегда… чувствует грань между учебным боем и дуэлью. Кстати, как вам вино?

Я пригубил кубок:

— Неплохое…

Вино, действительно, было неплохим. Я пил лучшее, но в последнее время армии требовалось много выпивки за кошт и здоровье императора, чтобы хоть как-то поднять дух. Посему в те времена гналось множество всякой дряни, которую брезговали использовать даже в лазаретах.

— Я рад. Мы его сами гоним. Снабжение сейчас неважное. Что можем — растим сами. У нас есть свои виноградники, и мы еще докупаем на базаре, а бочки отстаиваем в подвалах. Я могу предложить бутыль вина авансом и, скажем, три пинты в неделю. Это немного, но всякий труд должен быть вознагражден… Плюс обеды.

— Давайте лучше завтраки. Стараюсь драться утром…

Потом мы говорили о фехтовании, затем перешли на оружие и доспехи. После… уже не помню. Да и не важно…

Наконец, комендант решил, что ему пора. Гауптман предложил мне задержаться, но я тоже сослался на дела.

— Лошадей гостей к воротам! — крикнул гауптман и добавил нам, — подождите меня.

Он поднялся и быстро сбежал вниз. Мы же спустились по лестнице не спеша — плотный обед не располагал к активным телодвижениям. Осеннее, но еще теплое солнце разморило, и меня клонило в сон.

Пока мы ждали гауптмана, в кордегардии открылась дверь и оттуда вышел человек. Когда он проходил мимо нас, комендант бросил:

— Приветствую вас, Мастер Мечей…

Мастер поклонился коменданту, чуть подумав, кивнул и мне.

Он смотрел вперед. В глазах его стоял белесый туман, будто бы он видел все и в то же время не замечал ничего. Меня сбил с толку его шаг: он поднялся по лестнице быстро и уверенно, не прикасаясь ни к стене, ни к перилам.

Но я понял:

— но он же, — прошептал я.

— …слепой, — закончил за меня майор. — Говори громче — он все равно тебя услышал.

Комендант понизил голос до шепота:

— Хорошая погода для боя, Мастер…

Слепой повернул голову в нашу сторону и ответил неглубоким поклоном.

Когда он отошел далеко, майор продолжил:

— Когда человек чего-то лишается, его ум освободившуюся энергию от отсеченного органа бросает на другой… Этот слепой слышит, как ты поворачиваешь голову. И не вздумай с ним драться. Это местный салон красоты — любого так изкрасивит, что мать родная не узнает…

Комендант повернулся на север и прищурив глаза, добавил:

— А в общем, жаль человека. Он не знает, что можно сдаваться, и будет драться до конца… И еще дольше…

Комендант оказался прав. Не знаю, успел ли он узнать об этом — майор был из тех, кто умирает стоя…

Когда форт был взят, федераты оставили в нем небольшой гарнизон. К утру он был весь вырезан. Их командование пожало плечами и выставило усиленный гарнизон — к рассвету живых не осталось. Дальше они не рисковали — подтянули стенобойные машины и катапульты и в течение недели бесперестанно гатили по стенам. От форта остались руины. Занимать северный же форт они так и не рискнули.

-//-

Как и во всех тыловых городах, развлечений в городе было мало — верней, не было вовсе. В свое время император решил, что наибольшую пользу фигляры и лицедеи принесут с копьями в руках. Но дальнейшие события показали, что боевой дух одним приказом не поднять.

Поэтому были сформированы актерские труппы, которые передвигались вдоль передовой, веселя солдат в линейных частях и в лазаретах. Они часто попадали под атаки, оказывались в котлах. Впрочем, особого геройства от них никто не ожидал, и оказавшись с другой стороны фронта, они продолжали свои выступления, не удосуживаясь даже сменить репертуар.

А в тыловых городах народ веселил себя сам. Они продолжали жить — игрались свадьбы, на них гудели любительские оркестры. Пожалуй, любимым местом развлечения был базар — люди приходили сюда не только для того, чтобы скупиться, но и просто пообщаться, поглазеть на товары. Наконец, на рыночной площади стоял невысокий помост, на котором иногда ставились простенькие спектакли.

Иногда я бродил по базару. Порой попадались забавные вещи, но я редко что-то покупал. В те времена я не мог позволить себе обрастать багажом, предпочитая обрастать впечатлениями.

Как-то я возвращался домой из комендатуры и свернул на базар, собираясь взглянуть на новый кукольный театр.

Но в тот день кукловоды отдыхали, и когда я подошел, их место на помосте занимал какой-то парень. Он держал речь, хотя его почти никто не слушал. Свои слова парень бросал в толпу будто камни. Они звучали резко, будто пощечины или удары кнута. Я даже невольно заслушался:

— …в нашей стране трудно быть патриотом, потому что получается песня о безответной любви к родине. Мы разучились гордиться страной. Мы перестаем быть страной. Наше поле боя сужается до минимума — до нас самих… Я вот о чем, господа мои хорошие, а почему бы нам не выбрать какой-нибудь из свободных дней один, и обозначить его Праздником Общей Беды. А знаете, зачем такой праздник нужен? Да потому что, если мы не можем найти силы ни в чем хорошем, так может мы обретем их в ненависти!!!

Парень спрыгнул с помоста и исчез в толпе.

Я засмеялся и спросил у стоящего рядом мещанина:

— Кто это?

Тот пожал плечами:

— Кто его знает? Какой-то бродячий студент…

Я пошел дальше в ряды.

— Эй служивый! — услышал я за своей спиной. Я обернулся — ко мне обращался торговец, что продавал всякую магическую или шарлатанскую дребедень.

— Амулеты от стрелы, от злого глаза или порчи, приворотные зелья. Чтоб ваша барышня вас ждала и любила… От ран есть мазь лезвийная…

Кроме всего прочего, на прилавке стояли разные приборы, необходимые в ворожбе: хрустальные шары, песочные часы, колбы и реторты из тончайшего хотского стекла.

Признаться, я питал определенную слабость к таким вещам — мой дед в свое время приютил какого-то нашего дальнего родственника, который занимался магией. Совершенным мальцом я пропадал часами у него в лаборатории — старикашка был добрейшей души человек: веселил меня всякими пустяковыми фокусами, к праздникам готовил фейерверки. Так продолжалось, пока во время одного из экспериментов он не разнес флигель вдребезги. От старика так ничего и не нашли…

Мое внимание привлекли большие водяные часы. Они стояли чуть в глубине — кажется, торговец не спешил показывать весь свой товар.

Я взял клепсидру в руки — она оказалась неожиданно тяжелой. Издали она напоминала старину, сделанную еще до Мятежа. Вещь, действительно, была хорошей — в тяжелой оправе, с толстым стеклом колб. Но, повертев ее в руках, я сделал вывод:

— Новодел…

— Молодой человек, вы меня удивляете. Я не спорю — эта вещь сделана недавно… Но присмотритесь к ней лучше.

И я рассмотрел ее пристальней. Металл основы был серебристым с зеленым отливом. По полям пластины бежали звери, половине которых я не знал и названия. Здесь странные химеры и унихорны, василиски, фениксы, рвущиеся из завитков огня, морские девы… Жидкость в клепсидре была желтой, густой и непрозрачной — наверняка, она светилась во тьме. В каждой детали часов была какая-то странная звериная красота, абсолютная гармония, которую я не мог понять.

— Желчь козла, дракона лапа, — бросил я. В этом городе вам не дадут за нее хорошую цену.

— Мой друг… В море есть острова, жители которых говорят: «Плавать и торговать — важно. Жить не так уж и необходимо». Этим городом жизнь не ограничена.

— И где вы ее взяли? На этих блаженных островах?

— Нет. Я ее купил. Купил у тех, кто ходит на восток. Тот, кто принес мне эту вещь, говорил, что нашел ее в лесу, но мне кажется, что он врал…

— В лесу?..

— Да говорю же — врал он. Он ее наверняка выменял на соль и специи в предгорьях… Или в горах… Или за горами.

Последнюю фразу он проговорил почти шепотом, будто испуганный своей смелостью.

Я даже не стал спрашивать, сколько стоит эта вещь — у меня столько все равно не было. А унижаться до торга не хотелось. Да и не за чем она была мне — у меня не было стола, на который можно было бы ее поставить, кабинета, который бы осветил бег времени…

Я отставил ее на место. Мне стало немного стыдно, что я занял у торговца столько времени и я решил, что мне стоит у него что-то купить.

Я взглядом стал искать вещь, возможно, полезную и не очень дорогую:

— Алармы настоящие?..

— Что ни на есть…

Я выбрал из кучи один — черный камень, оправленный в белый металл, и сотворил магический огонек. Аларм легко задрожал на цепочке.

— Сколько?

— Видно знатока. Для вас — пять серебряных…

Это было дороговато, но я заплатил деньги, не торгуясь.

Доставая деньги, я спросил:

— Те люди, что ходят на восток… Они ничего не рассказывали?.. Или не составляли карт той области?..

— Они не разговорчивы. А карты… Юноша, — сказал он с укоризной, будто коря за глупость. С таким же успехом вы можете спросить у меня карты неба или чертежи мира. Может, они и существуют — но кто же их продаст?..

-//-

Время шло.

Часы складывались в день, день сменялся ночью.

Незаметно для себя, я стал старожилом Тебро. У меня появилась любимая таверна, где трактирщик уже знал меня в лицо. Я брал свое пиво и садился у окна, которое выходило на центральную улицу города. Я видел, как уходили и приходили части, как тянулись обозы с ранеными, как проносились посыльные. В своих сумках они перевозили новости, приказы, иногда слухи. Я часто заходил к коменданту. Иногда он зачитывал свежую реляцию, щедро разбавляя ее своими комментариями. Наше положение на фронтах было не блестящим. Верней, становилось все хуже и хуже.

Почти каждое утро я приезжал в форт — ведь на войне не бывает выходных. Я дрался с новобранцами — иногда с двумя одновременно. Порой в пылу драки я крепко их поколачивал, надеясь, что синяки, заработанные в тех учебных боях, заменят раны в будущих сражениях.

Иногда к ристалищу подходил Мастер Мечей, но он не говорил ни слова, лишь стоял, смотрел на нас своим невидящим взглядом. Он слушал сабельный звон, вдыхал наш воздух. Краем глаза я видел, как он вздрагивает в предчувствии удара, как сжимаются его пальцы, охватывая невидимую нам рукоять. Он чувствовал бой и переживал его вместо нас, ибо нам было не до переживаний.

А когда пятая неделя моего пребывания в Тебро начала подходить к концу, я решил, что мне пора.

Потом я часто думал — а могло ли все сложится по-другому.

Наверное, могло.

Передо мною лежала вселенной бездна, чистый лист, на который я мог нанести все, что угодно.

К моему счастью, я этого не понимал.

Я мог покинуть город в любую минуту, мог даже снять форму и перестать быть солдатом.

Это мне даже не пришло в голову.

Ведь неважно, по каким дорогам мы идем, важна музыка, что нам слышится, важно то, что ведет нас.

Я мог поступить как угодно, но через тридцать пять дней после разговора на перекрестке с крестом я написал ходатайство о переводе из резерва Генерального штаба в линейные части. Из бумаг, оставленных отцом, я выбрал приказ об удовлетворении прошения подателя сего документа, проставил дату и отнес все это в комендатуру.

Комендант понял мою хитрость, но ничего не сказал — прошение было удовлетворено.

Когда я уже выходил от него, майор окликнул:

— Лейтенант!

Я обернулся:

— Да, господин майор…

— Я узнал про кладбище… Про могилы девиц…

Он замолчал будто решая, стоит ли ему продолжать.

— Мне было бы интересно узнать, — проговорил я.

— Там триста могил — пятнадцать рядов по двадцать в каждом. Но большая часть могил пусты…

— Пусты?

— Ну да — кенотафы. Людям необходимо место для скорби. История была такая: семь лет назад здесь отступали кондотьеры капитана Ферда Ше Реннера, чтобы сдаться хотам. И на их пути лежал этот городишко. Так случилось — мужчины ушли и дрались уже не помню на каком плацдарме.

— И город разграбили, — предположил я.

— Не все так просто. Они умудрились выставить еще одно ополчение — из женщин… Что-то около трех тысяч… И было там две роты, в которые набрали исключительно…

Майор замолчал и покраснел, будто стесняясь произнести слово. Наконец набрался сил и воздуха и выпалил:

— Из девственниц… Из тех, кто предпочитал умереть, нежели быть…

Он опять замолчали я поспешил прийти майору на помощь:

— И что дальше?

— Заваруха вышла еще та. Ше Реннер попал меж ополчением и регулярными частями. Ведя тяжелые арьергардные бои, капитан попытался прорубиться через город. Говорят, женщины умирали так, как дано не всем мужчинам… А вот дальше я не понял… Ше Реннер был разбит. Но те две роты все же попали в окружение. Стоял туман — говорят густой и даже черный, и к тому времени, как он развеялся, на поле боя никого не было. Ни одной живой души — одни покойники. Не знаю, сколько полегло наемников, но девиц было почти две сотни. Остальные пропали…

— Куда?

— Не знаю. Может, и до сих пор бредут по свету. Но меня смущает другое…

Я вопросительно молчал, полагая, что майор продолжит. И я оказался прав.

— Я узнал еще одну вещь. Где-то на кладбище есть братская могила — там лежит все, что осталось от кондотьеров Ше Реннера. Никто не знает, сколько людей под ней. Тем более неизвестно, были ли похоронены все или кого-то тоже поглотил черный туман. Говорят, они иногда возвращаются…

-//-

Я так и не стал для солдат Второй Отдельной Регийской хоругви своим. Дело было не только в моей форме — в том последнем бою я был в своей старой кавалерийской форме, только с шевроном «Кано» на рукаве.

Я мог бы сказать, что у меня не хватило времени — но нет, не скажу. Дело было во мне: я так и не научился становиться своим. Даже отец иногда не знал, как ко мне относиться — как к своему сыну или как к своему солдату. Обычно он выбирал второе и был даже строже, чем к своим рядовым, дабы никто не смог обвинить его в родительском попустительстве.

И действительно: многие думали, что мы просто однофамильцы.

Свою новую часть я сперва почувствовал, а уже потом увидел. В кружке с пивом вдруг начали ходить волны — все вокруг легко дрожало.

Я посмотрел в окно — в Тебро входила легкая кавалерия. С первого взгляда было видно, что часть была не типичной. Необычной была форма. В кавалерии всегда одевались в яркие цвета, начищая до блеска амуницию. Форма этой части была серо-зеленой, даже скорей черно-зеленой. По покрою она больше напоминала одежду егерей, нежели солдат регулярной армии. Все металлические детали: шпоры, стремена, бляхи на сбруе — были матовые. В город они буквально ворвались, пригнувшись к гривам лошадей, будто репетировали взятие вражеского района, рассыпавшись веером по всей длине улицы. Впереди ехал их командир. Расстояние и мое положение не позволяли рассмотреть его погоны. Несмотря на жару, его мундир был застегнут на все пуговицы, но рукава закатаны выше локтя. А на предплечье я рассмотрел шеврон. Я никогда не видел такой и, чтобы определить принадлежность части, начал искать глазами их знамя. Его нигде не было.

— А ведь я знаю кто это, — проговорил сидящий рядом со мной седой фельдфебель, — это вторая Регийская хоругвь.

— А почему они без штандарта?

— Не знаю. В прошлый раз я тоже не видел у них флага. Вроде их знамя всегда в Регии — стало быть, нет такого пепла, из которого они не смогли бы возродиться…

— На нашивке у них, получается, должен быть феникс.

— Да нет. Там какая-то руна. Но, кажется, что-то связанное с огнем.

Шум затих, пыль медленно улеглась. Похоже, единственными, кого заинтересовало появление новой части, были мы с фельдфебелем. Но и нашего любопытства надолго не хватило: в городе то и дело сменялись части. Фельдфебель продолжал мочить свои усы в пиве, я же выпил свое и побрел в дом, что стал моим.

Я забыл бы о них уже на следующее утро, но в тот же день, ближе к вечеру, в моей комнате появился посыльный:

— Господин комендант просит вас прибыть в комендатуру.

Когда прибыл посыльный, я лежал на кровати и читал «Полную историю войн».

Забегая вперед, надо сказать, что эта книга почти стала моим проклятием. Я слышал об этом труде еще в училище, но впервые увидел на полке коменданта Тебро. Он дал мне ее почитать, взяв с меня клятву, что я буду осторожен с книгой. Но той осенью я ее не дочитал — позвала дорога…

— Не расстраивайся, лейтенант, — сказал майор, возвращая фолиант на полку, — полная история войн еще не написана…

Позже эта книга попадала мне в руки, я читал ее, но что-то вновь и вновь вырывало ее из моих рук. Однажды у меня был даже свой экземпляр — я успел прочитать его на треть. Но я оставил его одним солнечным осенним утром — иначе было нельзя. Он, наверное, все еще лежит там — рядом с «Пустыней», «Ночью…» и шевроном. Лежит, если не сгнил…

Но это будет потом — я об этом еще расскажу.

А тогда я просто отложил книгу, обулся и отправился в комендатуру.

В тот день стояла жуткая для осени жара, и все двери в комендатуре были открыты нараспашку. Поэтому стучаться мне не пришлось, и еще в коридоре я услышал, как комендант кому-то говорит:

— …удивляли люди, которым безразлична их собственная судьба.

Я остановился на пороге: комендант сидел за столом. Он увидел меня и кивнул:

— Вот, кстати, и наш лейтенант… Проходи, садись…

Кроме коменданта в комнате был кавалерийский майор, командир той самой хоругви, что сегодня утром вошла в город. Он сидел на подлокотнике кресла, что стояло напротив стола коменданта. Его мундир опять был застегнут на все пуговицы, а рукава снова закатаны выше локтя. Теперь я мог рассмотреть шеврон — на нем были вышиты две линии, расходящиеся от правой середины почти под прямым углом. То была перевернутая руна «Кано» — факел.

— Comandante, в мире есть много удивительных вещей. Например, этот мир и люди, что его населяют… Впрочем, это неважно, — майор повернулся ко мне, — Так это он?

Комендант кивнул.

— В боях бывал?

Теперь кивнул я.

— В северных широтах дрались?

— Нет… — я не успел ответить, как комендант вставил:

— … но воевал в пустыне.

— Картографию знаете?

Я опять кивнул.

— В чем разница между обычными и гномоническими картами?

— Гномонические строят в проекции… А в чем дело?..

— На прошлой стоянке мое alter ego попало в лазарет с дизентерией.

Комендант перевел:

— Майор Дель Тронд попросил меня подобрать способного офицера на должность начальника его штаба…

— И командира второй бандеры. У меня в хоругви две бандеры. Первой командую я, второй — мой начальник штаба. Говорят, ты рвешься на фронт, и я могу гарантировать, что мы ворвемся в драку раньше любого подлеца, обитающего в этом городе.

Я задумался.

— Соглашайся! Времени мало… Был соблазн поставить командиром бандеры какого-нибудь унтера, но я решил, что не стоит. Мы еще не начали драться, чтобы нести потери…

Я посмотрел на коменданта — он кивнул. Я повторил его движение.

— Стало быть, решено, — майор порылся в карманах и протянул мне шеврон — копию нашитого на его предплечье, — поздравляю с вступлением во вторую Регийскую хоругвь…

Мне не оставалось ничего, кроме как выбросить руку в салюте:

— Какие будут приказания, господин командир?

Майор Тронд улыбнулся:

— Замечательно! Видно солдата… Приказ будет… Он опять полез в карман и извлек оттуда лист бумаги: мне нужны карты этих земель. Если посчитаешь нужным что-то добавить — я оставил место. Пусть картографисты сделают по две копии…

— Когда они должны быть готовы?

— Рассиживаться некогда — война. Стало быть вчера.

-//-

Напротив комендатуры стояла таверна. По своему положению она могла претендовать на роль центральной забегаловки Тебро. И ее хозяин старался держать эту марку — она работала круглосуточно, и, по слухам, в ней можно было купить все что угодно — бутылку вина ли, женщину на ночь, рапитер или даже смерть ближнего своего. В кухне, что занимала флигель, постоянно что-то варилось и жарилось, и из труб валил такой дым, что могло показаться, что там начался пожар. И, тем не менее, стряпней они особо не отличались: их вино кислило, цыплята были жесткими, закаленными в боях с ножами и вилками ветеранами. В общем, обедали в ней только те, кто еще не нашел в городе более приличное заведение. Но из-за постоянной ротации войск в городе во вновь прибывших недостатка не было, и порой хозяин был вынужден выставлять столики на веранду, чтобы принять всех желающих.

Моя дорога к картографистам проходила мимо таверны, и я подумал, что недурно будет немного перекусить перед работой. Конечно же, можно было сделать крюк и купить еду в другом месте, но я убедил себя, что особой разницы, чем набить себе живот, нет.

В зале было много народа, все больше военные всех родов войск, частей и званий. Под потолком висел дым настолько плотный, что его можно было пощупать.

Я стал искать себе свободное место. Незанятых столиков в зале не было вообще, но еще было несколько свободных мест. Среди прочего, я заметил оберлейтенанта регийской хоругви, который сидел один. Мне подумалось, что сейчас самое время знакомиться с будущими сослуживцами.

Я подошел и без слов присел за стол.

— Милейший, это место занято для солдат второй регийской хоругви, — услышал я.

— Тогда это для меня…

— Не понял?..

Я вытащил шеврон и положил его рядом с пивной кружкой.

— Я командую второй бандерой.

— И давно?

— Уже минут двадцать…

По обеденной зале бродил юродивый, клянча мелочь и объедки со стола. Он подошел к нам и козлиным голоском проблеял:

— Грядет конец света…

— Изыди, убогий, — бросил мой новый знакомый. — Или я тебе устрою конец света… И конец звука.

Юродивый исчез, будто провалился, собеседник опять повернулся ко мне:

— Стало быть, ты новый начальник штаба… Давай, что ли, знакомиться…

Я представился.

— Лейтенант Шеель Рюсс. Квартирмейстер, магик и, — он с сожалением вздохнул, показав свой верхний правый клык, — шифровальщик. Будем надеяться, что ты окажешься лучше нашего прежнего начштаба, — сказал он задумчиво, а потом со смешком добавил:

— А то окажешься в лазарете с распоротым брюхом…

— Ваш… наш командир говорил, что начальник штаба страдал расстройством желудка, — возразил я.

Шеель кивнул:

— Подавился саблей Дель Тронда во время послеобеденной сиесты.

— Майор Тронд говорил, что он слег с дизентерией.

Оберлейтенант задумчиво кивнул:

— Насчет дизентерии, это правда. Наш бывший начштаба был редкостным засранцем…

К тому времени я уже расправился со своим обедом и отставил тарелку с кружкой в сторону…

— Может, добавим? За знакомство?..

Я отрицательно покачал головой:

— Знакомству рад, но дела… Приказ майора…

-//-

У картографистов я пробыл до вечера — список майора был обширный сам по себе, и я добавил к нему две карты сопредельных районов. Я хотел взять атлас восточных областей, но передумал — если я смог бы им воспользоваться, то очень нескоро.

Когда я вышел из здания, в вышине уже загорались звезды. Вернувшись на квартиру, я собирался немного почитать, но глаза болели от напряжения и от неяркого света свечей дралоскопов.

А к утру в городе появились солдаты еще одной части. Глубоко ночью к городу подошла сверхтяжелая кавалерия — рыцари. В город входить они не стали, разбив лагерь за околицей. К утру в пойме, будто гигантские грибы, выросли шатры. Над ними на вялом ветре шелестел лес штандартов — с них скалились львы, орлы и всякая нечисть.

Впервые я увидел их со стены форта. Дозорный, скучающий рядом, прокомментировал увиденное:

— Шатры поставили за городом, потому что зажали на плату за квартиру. А никого к себе не подпускают, потому что гадят, не слезая с лошадей, и от этого смердят зловонно.

— Не слезая с лошади? — переспросил я, пересчитывая штандарты.

— А как же. Их жестянки весят с три пуда. Поди, одень, раздень… Хотя причинное место можно тоже забралом прикрыть…

— У них там нет брони… Все закрыто высоким седлом…

Он пожал плечами.

— Все равно, они смердят…

Я рассмеялся, но спорить не стал — спорить было некогда и не о чем. Они действительно воняли. Подозреваю, что от меня разило конским потом. Но все же рыцари никогда не форсировали реку вплавь — огромные першероны просто тонули под тяжестью своих седоков.

Ближе к полудню я выбрался из форта и, забрав оставшиеся карты, отправился в казармы.

Ко всем странностям второй Регийской хоругви была добавлена еще одна. Разместились они в казармах, выставив свои посты. Это было сделано скорей для собственного спокойствия, поскольку солдаты были вольны уходить когда угодно и куда угодно. Но это было не самое главное — офицеры жили тут же, единственное, выбрав для себя лучшие койки. Это напрочь нарушало привычное правило, когда офицеры селились в гостинице или на квартирах.

Я переезжать в казарму не стал. Верней собирался, но майор Тронд отсоветовал, а я не сильно и хотел.

Я нашил себе на мундир шеврон, это не сделало меня более похожим на остальных из хоругви, но, тем не менее, солдаты, с которыми я пересекался, салютовали мне как своему командиру.

Когда я пришел, я застал майора на плацу, где он дрался на эспадронах с Шеелем. Я было уже испугался, решив, что у моего нового командира привычка отправлять на каждой стоянке по человеку в лазарет. Но потом по настроению окружающих, понял, что это тренировка. Когда я подошел к ним, майор отсалютовал противнику и воткнул эспадрон в песок:

— Ага, вот и карты пришли, — майор показал рукой на оберлейтенанта. — Мой шифровальщик, по совместительству магик и квартирмейстер…

— Мы уже знакомы, — оборвал Шеель.

Майор кивнул:

— Отлично… Тогда за работу, господа.

-//-

Война — это работа.

Говорят, когда-то валлетские оружейники ковали клинки с надписью: «Не вынимай без причины, не прячь без победы», но потом заменили эту надпись на: «Последний убедительный довод».

Было также сказано, уже не помню кем, что война это продолжение политики другими средствами.

Труд военных— это их борьба, мир — это победа.

Как оказалось, у хоругви был приказ пересечь линию фронта, разрушить коммуникации и, по возможности, заблокировать к зиме два перевала, обеспечив тем самым если не победу, то предпосылку к ней. Чертежи победы майор носил в голове и использовал карты только для того, чтобы нанести их на бумагу. Иногда он обращался к нам за советом, но все больше поступал по-своему.

Мы потратили, пожалуй, часа три, пока Шеель не заметил, что он не против перекусить.

Сначала майор хотел послать за провиантом гонца, но Шеель ответил, что нам будет полезно отвлечься и прогуляться городом. Ели мы в корчме, которую предложил я — это была та самая забегаловка, из окна которой я увидел регийскую хоругвь. Пока мы ели, на улице послышался грохот копыт — медленный и тяжелый. Мы увидели, как мимо нас проехали два рыцаря в полной амуниции. За ними на почтенном расстоянии следовали оруженосцы и слуги.

— Интересно, кто это? — бросил Шеель.

— У нас есть начальник штаба, вот пусть и побегает, — ответил майор.

— А что тут бегать, — зевнул я. — Прибыли сегодня ночью, триста копей или около того… Подразделение сводное, но командует герцог Иденский…

— Триста копей? Стало быть около тысячи…

— Напыщенные идиоты, — прокомментировал Шеель: Пока они ломали копья, придумали стратегию и тактику. Фронтальные атаки уже забыли — теперь пришло время фронтов. Их надо сдать в переплавку, не вынимая из брони.

— Говорят, они смелы, — осторожно начал я.

— А еще говорят, что у них ума нет совсем. Личной доблестью много не добьешься — иногда нужно и отойти хотя бы на перегруппировку.

— Отступлениями войну не выигрывают…

— Насчет отступлений сейчас точно не скажу, но глупостью уж точно никто ничего не выиграл…

— За одним исключением, — заметил майор, — это когда противник еще глупее… Хотя если что-то было глупо, но сработало — это было неглупо…

-//-

Перед дальней дорогой я решил подковать коня, и на следующий день попал позже, чем обычно. И едва не пропустил самое интересное.

Когда я прибыл в форт, вокруг ордалища собрался почти весь гарнизон. Здесь были солдаты и других частей — к своему удивлению я заметил и оруженосцев рыцарей. На поле боя разминался рыцарь — он был без доспехов, только в стеганой куртке. Я начал искать его противника, но увидел его не сразу — тот спокойно стоял в углу, сложив руки на рукояти сабли. Драться должен был Мастер Мечей.

Тут я увидел коменданта. Он предложил подняться на крепостную стену — оттуда было все видно. Пока мы подымались я бросил:

— А мне вы запрещали с драться со слепым…

— Это не учебный бой — это дуэль.

Оказалось, что слепой выбрался в город за какой-то чепухой. Один рыцарь ради смеха бросил ему, будто юродивому, монетку. Слепой монетку поймал, но в ответ кинул по забралу тяжелую боевую перчатку. Драка чуть не началась в городе — рыцарь был не один, но и слепому пришли на помощь. Но все же их удалось разнять, а приехавший комендант предложил ордалию — слепой против рыцаря. Оба согласились.

Наконец, бой начался.

Рыцарь ударил сразу из салюта — сделал полушаг правой, приподнял меч вверх и опустил на слепца. Казалось, Мастеру Мечей не уйти от удара, но он присел и вдруг поднялся уже рядом. Дальше был засечный правый, отножный и вертикальный — не самая сложная атака. Между первым и вторым ударами рыцарь открылся, но вряд ли слепой это почувствовал. Он отступал, шаря саблей в пустоте как шарят тростью юродивые, стараясь нащупать опору. Рыцарь бил еще и еще — Мастер Мечей пятился. Казалось невероятным, но слепой был до сих пор невредим и только пару раз их оружие звякнуло, встретившись в воздухе.

Рыцарь бил — но попадал в пустоту. Смысл сабельного боя — сделать мир слишком тесным для противника и оружия, и у рыцаря это не выходило.

Рыцарь дрался коротким мечом, слепец — саблей. Одноручный меч немного тяжелей сабли, и, стало быть, удары им тяжелей. Сабля же легче и быстрее. Я подумал, что этого рыцаря отделать бы мне не представляло особого труда — его движения были чуть заторможены, будто и сейчас он дрался в своих трехпудовых латах. Наверное, этот недостаток имел продолжение — закованного в броню человека трудно уложить одним ударом, стало быть, рыцари не столь критичны к своим ошибкам. И тогда любая ошибка будет считаться за две — как первая и последняя…

Но арена заканчивалась — казалось сейчас слепец будет прижат к стене… Я посмотрел на майора, ожидая, что он остановит бой, но он даже не смотрел на ордалию:

— А почему вы не смотрите, господин майор?

— А зачем? Мне все равно об этом потом расскажут.

Я опять посмотрел на арену. Слепец, сбив очередной удар, закрутил восьмерку и пошел в атаку. Теперь тесно стало рыцарю.

Я смотрел и пытался понять — как это может быть — он же слепой. Как он может драться? Слепец и не подозревал о таких стойках как терция или квинта.

Бой выровнялся, теперь даже рыцарь не думал о скорой победе. Он несколько раз перебросил меч из одной руки, наверное, полагая, что это обманет Мастера Мечей. Но ему это не помогло — слепец тоже перебросил саблю в левую руку, поправил зубами перчатку и вернул оружие назад.

Противник ударил подплужным — слишком классическим, чтобы быть хорошим. Слепой ушел в пустоту и ответил ударом, который при некотором воображении можно было бы назвать батманом. Но он походил на батман точно так, как похож луч лунного света на зигзаг молнии. После этого слепец убрал саблю за спину, а его противник корчился на арене, пытаясь соединить края раны, из которой хлестала кровь.

— Какое нелепое самоубийство, — бросил комендант, — я выиграл двадцать крон… От смешного до печального один шаг…

Я закончил цитату за него:

— И этот шаг до смешного печален…

-//-

Скорого выступления не получилось — на Тебро налетели дожди.

Небеса разверзлись, будто намеревались утопить нас в воде и грязи. Река стала полноводной, вымыв наконец из города помои и нечистоты.

Когда начались ливни, из пелены дождя в город то и дело приходили части и останавливались переждать непогоду. Дождь продолжался и очень скоро казармы оказались переполненными, а цены на квартиры поднялись до небывалых высот. Ночью гремел гром, он будил собак, которые от испуга начинали лаять. От шума я часто просыпался и лежал в темноте с открытыми глазами, пытаясь вспомнить, что мне снилось.

Но вскоре поток прибывающих сошел на нет — где-то за дождем, в других городах, замерли батальоны, не рискуя выступать в ненастье.

И только гонцы неслись по раскисшим дорогам, загоняя лошадей и теряя подковы.

Утром я одевал плащ и шел в форт — к моему удивлению, во рве появилась вода, а ристалище превратилось в огромную лужу, и не было никакой охоты драться. Потом я шел в комендатуру за свежими новостями — но их не было. Мир замер, завязнув в грязи, и гонцы зря гнали своих лошадей.

Замерли даже фронты.

Казалось, что уже пришла старуха осень — предвестница тяжкой зимы. Но через неделю ветер разметал облака. Конечно, так тепло как до дождей уже не было — утром было просто холодно.

-//-

— Ну что, кто сегодня?

Я сделал несколько взмахов саблей — хотелось драться… Но на ристалище никто не вышел.

— Смелей. Давайте вдвоем, — я прислушался к себе и поправился, — можно втроем.

— Управься хоть с одним, — услышал я за спиной.

Я не узнал голос — неприятный и скрипящий, как несмазанный ворот. Обернувшись, я увидел Мастера Мечей. Мне было невозможно узнать его голос — ведь я с ним никогда не разговаривал.

Отказаться от боя было немыслимо — в ожидании зрелища вокруг арены столпились солдаты.

Я отсалютовал слепому:

— Окажите мне такую честь…

Сначала мы, не атакуя, кружили по арене. Я пытался обойти со стороны, сделал несколько ложных выпадов, пытаясь вывести его из равновесия. Но все было напрасно — он смотрел в никуда. Сабля дрожала в его руке, будто живая, готовая вырваться и начать свою пляску.

Наконец, он ударил — я легко ушел, хотя он, кажется, и не старался меня достать. Он открылся — и теперь атаковал я — слепой поставил блок и улыбнулся. Улыбка, как и голос, была у него мерзкая.

Мы опять разошлись. Я шагнул вперед и вправо — он повторил мое движение. Я пошел в атаку, но, сделав пару ударов, остановился — такая тактика уже погубила рыцаря.

К моему удивлению, слепой сделал еще один полушаг назад. Но самым странным было то, что он выглядел удивленным.

Ритм, — подумал я. Он подстраивается под ритм противника или навязывает ему свой. Я шаркнул правой ногой, топнул левой и закрутил перед собой мельницу — противник сделал еще полушаг назад, перейдя в оборонительную стойку.

Драться стало сложней — надо было следить за ногами — верней, отдельно за правой и левой ногой, за саблей. Но трудней драться стало не только мне — Мастер Мечей ушел в защиту.

— Как насчет ничьи? — прошептал я одними губами.

Даже я не слышал своих слов, но Мастер Мечей отрицательно покачал головой.

Но в его движениях уже не было уверенности. Теперь сабля дрожала в руках слепого, будто его знобило, он сжимал рукоять обоими ладонями.

Я уже мог строить планы на победу. Завершить бой уколом было невозможно — я мог опасно поранить слепого. Мне надо было или выбить саблю из его рук, или сбить с ног…

— Господин лейтенант, — вдруг услышал я, — командир требует вас к себе. Это срочно.

Я оглянулся — среди солдат появился фельдфебель, одетый в регийскую форму. Мне показалось, что он прибыл давно, но не спешил прерывать бой.

Мастер Мечей отступил назад, отвесив мне салют:

— Спасибо за игру.

Зажав саблю подмышкой, он пошел прочь, стягивая перчатки.

-//-

В казарме я застал коменданта. Он о чем-то разговаривал с Дель Трондом, но, когда я вошел, они прервали разговор и повернулись в мою сторону. Я выбросил руку в салюте.

— И тебе здравствуй, — ответил комендант, — говорят, ты сегодня чуть не победил Мастера Мечей.

— Вы уже знаете? — я не мог представить, как эта новость могла меня обогнать.

— Дурные вести не стоят на месте.

— А почему дурные?

— Для гарнизона форта полезно знать, что среди них есть человек, который ни разу не был побежден. А если его побьет какой-то малол… молодой лейтенант, который, вдобавок, в городе проездом… От былого духа ничего не останется.

К моему удивлению, мне на помощь пришел майор Тронд:

— Предположим, не какой-то, а лейтенант Второй Регийской хоругви… Это обязывает…

Комендант хотел что-то сказать, но Тронд прервал его:

— Господин комендант пришел пригласить нас на концерт…

В честь уже не помню какого праздника местное население своими силами организовало маленький концерт для солдат частей, находящихся в городе. Хотя было довольно трогательно, особого энтузиазма среди солдат это не вызвало. Но комендант взял сбор в свои руки и теперь обходил части лично:

— Мы должны быть благодарны гражданским, — сказал он. — Благодарны за их терпение, за помощь, за невредительство наконец. Они не в силах нам противостоять, но вполне могут сделать нашу жизнь несносной. И если они намерены дать концерт, то, думаю, это от чистого сердца. И я заставлю вас если не уважать их, то хоть сделать вид…

Комендант добавил, что сбор — дело добровольное, но тем, кто не пришлет своих представителей, он урежет фуражирование на четверть.

И незадолго до заката майор, Шеель, я и два фельдфебеля появились возле входа в муниципальный зал. На площади перед муниципалитетом собрались, пожалуй, все офицеры, квартировавшие в городе, но в зал заходить не спешили, надеясь, что чем позже они перешагнут порог, тем больше шансов, что им не хватит места.

Я подумал, что сейчас отличный момент, чтобы обезглавить одним ударом все части в городе и в округе, и я только собирался поделиться своими соображениями с другими, но их внимание было занято приближающимися рыцарями. Их было трое, они были одеты в парадные латы, которые, как известно, должны не столько защищать, сколько блистать.

Но было уже темно, и в броне только тускло отражались свет факелов и магических огней.

— А скрипят-то, хоть бы петли смазали, — бросил Шеель…

— Я тебя умоляю, не надо их задирать. Только драки нам не хватало, — прошептал майор.

— Да какая драка! Это будет избиение…

Так оно и вышло.

Недалеко от нас стоял капитан кирасир, которого, очевидно, рыцари знали по предыдущим кампаниям. Они заговорили с ним и начали обсуждать какое-то сражение, которое, как объяснил мне кто-то позже, наши войска с треском проиграли. Один из рыцарей достаточно громко сказал:

— Мы были лучшими…

— Зачем так орать! — встрял в разговор Шеель. — Просто скажи, что остальные были еще хуже… Тогда, может, поверю…

— Нахал, как ты смеешь так выражаться!

— Закрой забрало, вша панцирная. Сквозит…

Рыцарь не стерпел и замахнулся мечом.

Если это была дуэль, то самая короткая, из тех, что мне приходилось видеть. Рыцарь крутанул свой тяжелый двуручный меч и ударил с правого плеча. Такие удары невозможно выдержать или увернуться от него. Но Шеель не стал делать ни то, ни другое: саблей он чуть изменил направление удара, и когда тяжелый двуручный меч потянул рыцаря за собой, всадил ему саблю меж броневых плит…

— Готово! Выковыривайте его из жестянок! — крикнул он оруженосцам. Потом осмотрел окровавленный клинок и задумчиво добавил. — Ну, что я говорил?

Раздался лязг извлекаемых из ножен мечей, я тоже выхватил саблю.

— Стра-а-а-жа! — истошно завопил кто-то.

Патруль возник будто из-под земли. Три жандарма понимали, что их силы невелики и с оружием в руках замерли чуть в стороне.

— Спрятать оружие, — заорал Дель Тронд.

Мы послушно спрятали сабли. Майор повернулся к жандармам:

— Вас это тоже касается…

Оруженосцы уже хлопотали возле своего хозяина. Рана была не смертельной, но довольно неприятной. Майор приказал патрулю помочь доставить раненого в лазарет, сказав, что с виновными разберется сам. Но когда раненого убрали, он прошипел нам:

— Так… Вы, двое, исчезните с моих глаз. Не хватало, чтобы вас комендант увидел…

Мы послушно ушли в темноту…

Когда закрылись двери зала, Шеель спросил:

— Пошли, выпьем?

— Пошли…

В одной корчме мы купили бутылку вина. Но выпить его там же не удалось: в тот вечер ту забегаловку облюбовали местные поэты. Они пили, декламировали свои вирши, которые были слишком банальны и слишком пресны.

— Общество мертворожденных поэтов, — бросил Шеель, — пошли отсюда.

Мы пили под огромным каштаном возле муниципального зала.

— Скажи мне, — спросил Шеель, когда мы располагались на траве, почему в маленьких городах так много посредственных поэтов и почти нет хороших писателей?..

Он откупорил бутылку, сделал глоток и передал ее мне. Вино было молодым, еще недобродившим, и газ иголками колол язык. Пока я пил, он ответил на свой вопрос сам:

— Потому что хорошую прозу написать гораздо сложней, чем плохонькие стихи…

— Почему?

— Проза подразумевает наличие сюжета, но любой, раздобывший словарь рифм, может написать уйму строк ни о чем. О вечной любви, о солнце, об осени…

— Но бывают и хорошие стихи…

— То-то и оно… Я все никак не пойму, чем отличаются хорошие стихи от плохих.

— Смыслом?

Шеель отрицательно покачал головой:

— Пишут же об одних и тех же вещах…Это не имеет значения.

— А что имеет значение? Слова? Они, тем паче, одни для всех…

— Слова точно значения не имеют… Преподобный Клойд Ше Нонн писал примерно следующее… Сейчас вспомню…

Шеель сделал изрядный глоток, закинул голову, прикрыл глаза и, действительно, вспомнил:

«Говорить — называть слова.

Мы знаем слова — но всегда ли мы понимаем, что скрыто за ними.

Мы верим словам — мы верим в слова.

Но всякое ли слово значит то, что мы вкладываем в него.

Всякому ли предмету есть название и всякая ли вещь хочет быть названной. Всякому ли названию сопоставлен предмет, во всяком ли имени мы чувствуем вещь?.. Когда мы говорим — „мы, свободные умы“, не значит ли это, что ум этот не занят ничем, что он свободен от идей?

Идея есть стержень человечества, равно как скелет — стержень человеческого. Но где слова, чтобы выразить эту идею? Их нет, как нет и самой идеи.

Мы должны быть внимательны в выборе слов…»

Он запнулся, набрался воздуха, наверное, собираясь продолжать. Но я засмеялся и захлопал в ладоши:

— Здорово! Но зачем все это заучивать?

— Я не могу возить с собой библиотеку… Но ведь до чего здорово было написано — словами, которые мы знаем, сказана новая идея…

Ко всему прочему оказалось, что оберлейтенант неплохо знал классическую философию и отлично знал ту часть, что считалась неклассической…

— Никакой разницы, — объяснял мне Шеель, после того как сбегал за второй бутылкой. Всякая хорошая фифо… философия начиналась как неклассическая. Потом она свергает ортодоксальную и становится классической сама… Et cetera, et cetera…

Он рассказал мне, что хорошо писал Ницка, но после его смерти появилось столько апокрифов, что нельзя разобрать, где он… Некоторые его ученики были неплохи, но Ницка отвергал саму идею своего учительства — вот в чем дело…

Наконец, действие в зале закончилось, и из него начали выходить офицеры. Появился майор Тронд. Пока мы сидели — все было легко и хорошо, но, поднявшись на ноги, оказалось, что мы изрядно перебрали.

Мы подошли к командиру.

— Ну как концерт? — спросил Шеель.

— Хороший концерт… А вы уже набрались? Хм… Команда «Ураган». Позор на мои седины!

— Mon general, вы не седы.

— С вами быстро поседеешь, — он повернулся к Шеелю, — ну ладно, ты дурак, но парня, зачем было напаивать?

Шеель лучезарно улыбнулся и пожал плечами. Майор повернулся ко мне:

— Хоть домой дойдешь?

Я кивнул.

— Тогда иди!

-//-

Но домой я не попал. Меня понесло на кладбище.

Я помню не все.

Я помню, как купил пинтовую кружку пива в какой-то забегаловке. Пиво я пил уже по дороге, в конце расколотив кружку о чью-то ограду. Наверняка я пил где-то еще что-то, но что именно, вспомнить не могу.

Наверное, тогда я выглядел устрашающе — помню, я шел по городу с обнаженным клинком. Я наскочил на двух пехотинцев, что пили на срубе колодца какую-то отраву. Они, верно, приняли меня за призрака и сразу исчезли, бросив стаканы и самогон.

Я забрал бутылку и шел, прихлебывая из нее.

На улице было темно, но я сотворил себе кошачьи глаза. Мне стоило бы тогда остановиться и одуматься — заклятие удалось лишь с пятого раза. Сейчас, мне кажется, что с трудом ворочая языком, я сотворил еще какое-то заклинание, форму которого мне уже не вспомнить…

Странно, но тогда я начал трезветь. Жидкость обжигала глотку, но мир становился устойчивей. Для пущего результата я плеснул себе на руку самогон и растер кожу за воротом — спирт быстро испарился, окутав меня холодом.

Я знал, зачем иду. Я хотел посмотреть в глаза своему страху.

Пройдя под аркой, я оказался на кладбище. Где-то закричала птица. Я передразнил ее — она замолчала. Почему-то мне показалось это жутко смешным — я засмеялся, но от хохота у меня прошел мороз по коже.

Пройдя где-то два кладбищенских квартала, я присел на цоколь могилы. На ней возвышалась фигура ангела, но в темноте ангел стал черным. На нем дрожали тени, делая памятник будто живым и страшным, как химера.

В небе с безумной скоростью неслись звезды — я невольно засмотрелся на их танец.

Я услышал шаги за спиной.

— Стой, кто идет! — бросил я в темноту.

А в ответ услышал:

— Время…

Я обернулся — теперь за моей спиной было две фигуры. Два ангела или две химеры.

Мы молча сидели втроем: обелиск, я и тот, кто был за моей спиной.

Это была не женщина — и, стало быть, не смерть. Ибо было сказано в мемуарах самоубийцы, что у смерти женское лицо. Кто-то в нем видит мать, кто-то видит жену, а кто-то — взгляд, что гасит свет звезд. Но с чего смерти заходить на кладбище — ей здесь нечего делать. Все и так умерли.

Но говорится — иногда ищут смерти как спасенья, а самые страшные вещи приходят в мужском облике.

На соседней аллее вдруг появился туман — сперва он был легким и полз над землей, потом начал подыматься, клубиться, складываясь в фигуры — их было много. Туман пел — тихо и высоко. Казалось, звук шел от земли, от каждой могильной плиты. Может, так поет трава, когда не боится, что ее подслушает человек.

— Что там происходит?

— Сегодня такая ночь, когда покойники хоронят своих мертвецов. Это хорошая ночь…

— Для чего хорошая?

— Сегодня никто не отбрасывает тень и мертвые сравняются с живыми… Даже четыре всадника спешиваются и пьют с теми, кто завтра будет их пищей. Могилы выплевывают своих покойников, и они летят по воздуху как птицы. Но тебе-то все равно — птицы никогда не отбрасывают тени.

— Отбрасывают… Ее просто никто не видит, — ответил я.

Мы замолчали. Наконец, я спросил:

— Скажи мне одну вещь…

— Да, мой друг…

— Кто оплачет последнего покойника?

Он ответил не задумываясь:

— Последний бог…

— А если умрут все боги?

— Бог Времени не умрет, пока будет время.

— Время для чего?

— Время вообще. Ибо в начале было время, и нет места без времени… Ты не можешь вдохнуть аромат цветка до того, как он распустился.

— Но я могу идти еще до того, как появится дорога…

— Слушай, иди-ка ты спать… Я так заболтался с тобой… До встречи.

Что-то зашумело за спиной, и меня на мгновение накрыла тень. Когда я обернулся, химера была одна.

И я пошел домой. По дороге мой путь пересекся с сотканным из тумана кортежем — я не стал переходить им дорогу, и они прошли мимо, даже не обратив на меня внимания.

-//-

Утром первым делом я постарался убедить себя, что все это приснилось. Но удавалось это с трудом — мысли путались, сталкивались друг с другом.

Заклятия к рассвету развеялись, но свет резал глаза — зрачки сходились медленно.

Голова не болела, но было довольно плохо. На вино я смотреть не мог, хозяйка предложила кваса, но я попросил кислого молока с черным хлебом.

Где-то к полудню я выбрался в город. Главной новостью было то, что рано утром город покинули рыцари. Они снялись тихо и ушли, оставив в лазарете своего брата по оружию.

Потом я пошел в казарму. Там я застал только майора — Шеель ушел опохмеляться в неизвестном направлении. От одного из солдат я узнал, что комендант за вчерашнюю резню приговорил Шееля к двум неделям гауптвахты, с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны.

Дель Тронд сидел за столом, разложив перед собой карты.

Когда я вошел, он взглянул на меня, коротко кивнул и вернулся к своему занятию.

Я взял стул и присел рядом.

— Рыцари ушли, — сказал я.

Тронд кивнул, вымеряя циркулем расстояние от Сиенны до перевалов.

— А мы когда выступаем? Дороги подсохли, можно…

— Можно, — согласился майор, — но не время… Но время начищать сапоги…

Я посмотрел на свои сапоги. Под каблуком прилип небольшой кусок желтой глины — все-таки сегодня ночью я был на кладбище.

— Дже, выдыхай в сторону, — бросил майор, — разит…

Мне не оставалось ничего, кроме как встать и уйти.

Когда я был в дверях, майор отложил приборы и откинулся на спинку стула:

— Завтра к утру будь готов…

День прошел бестолково. Я собрал вещи, вернул книги. Расплатился с хозяйкой, отдал ей остатки вина, оставив себе лишь бутылку. Потом была ночь — я спал плохо, забывшись глубоко за полночь.

И восходящее солнце разбудило меня.

Хотелось полежать еще, может, увидеть еще один сон. Но я подумал — спать не время.

Пора!

К казарме я прибыл к восьми. Но плац был пуст, я подумал, что опоздал, но увидел майора у умывальников.

Я спешился и подошел к нему. Он только намылил лицо и собирался бриться. Увидев меня в зеркале, кивнул.

— А где солдаты? — спросил я.

— Спят еще…

Я удивился: в фортах играли побудку в четверть седьмого.

— Спят?!?

— А что тут такого? Некоторые люди обладают такой способностью. Я просто подумал, что мы до следующего привала будем в пути полтора дня, и есть смысл ребятам отдохнуть.

За два часа я бы, пожалуй, выспался. Я подумал об этом и зевнул. Майор добавил, будто успокаивая меня:

— Часам к десяти тронемся. К тому времени потеплеет — сейчас не май месяц все-таки…

Я кивнул и отошел от командира.

Дело было к осеннему солнцестоянию — на открытых местах от осеннего ветра было зябко. Но плац был защищен от ветра коробками казарм, и я присел на солнце под стенку, подставив лицо солнцу. Свет ласкал меня мягкими теплыми волнами и я, кажется, задремал.

Когда я открыл глаза, приготовления были в самом разгаре.

И ровно в десять мы тронулись

-//-

Утром следующего дня мы должны были форсировать реку. Тракт упирался в большой мост, который был разрушен почти до основания. Но грунтовая дорога, сбегая со склона, вела нас к другому, понтонному мосту, наведенному чуть ниже по течению. Ко всем прочим недостаткам он был узким, и движение по нему шло только в одну сторону.

И мы ждали, пока придет наша очередь переправляться.

Мост был наведен саперами, и, следовательно, принадлежал войскам. Номинально по нему должна была переправляться только армия, но с той стороны толпились повозки беженцев — они ждали ночи, когда поток частей спадет и за мзду можно будет переправиться на берег, который еще не достала война.

Одна семья пыталась переправиться вплавь, обвязав повозку бочками, но один мул утонул, а второго едва удалось спасти. Говорят, они рыдали над утонувшим будто над близким родственником, но к тому времени как мы прибыли, они его разделали, жарили и продавали. В те времена армия еще снабжалась, и солдаты даже не смотрели на мясо, воняющее ослом, но среди беженцев еда расходилась споро.

Очередь на переправу была длинной, но двигалась быстро, и, наконец, нам дали сигнал переправляться.

Рассвело уже давно, но низкое солнце только начинало карабкаться из-за дюн. И за поволокой то ли пыли, то ли пепла оно казалось серым.

— Оловянное солнце, — задумчиво прошептал майор, направляя коня к мосту, — а мы оловянные солдатики.

— Оловянные, стеклянные, деревянные, — ответил я, — а какая разница?

От воды тянуло холодом и сыростью. На взгляд вода была вязкой и тяжелой. Она шипела змеей под понтонами. Лаги скрипели, гнулись, и, чтобы не рисковать, Тронд приказал спешиваться.

— Знаешь, — продолжил он, — недавно слышал историю про генерала, которому в детстве напророчили, что он начнет последнюю войну этого мира.

— И что мир погибнет в этой войне, — встрял в разговор Шеель.

Тронд отрицательно покачал головой.

— Почти. Когда он стал генералом, ему открыли вторую часть пророчества: эта война будет вечной.

— И что генерал?

— Генерал убил себя.

Шеель рассмеялся:

— И имя того генерала — Рейтер.

— Рейтер жив. Никто не видел его трупа. Он не такой дурак чтобы умирать.

— Но никто не видел его живым. Говориться же: он пришел из ниоткуда, значит, ушел в никуда.

— Ты путаешь «в никуда» и «в ничто»… Но, так или иначе, он уже не с нами. А жаль… Вообще, наша беда в том, что у нас нет по-настоящему одиозного командира, за которым пойдут военные и, что важней, — штатские. Человека, что был бы популярен как всякое зло. Такого, каким был Рейтер…

Я молчал, и Тронд пояснил мне:

— Был такой генерал лет пятнадцать назад. Ты его не можешь помнить…

А дальше мост закончился.

Мы запрыгнули в седла, и кавалерия понеслась…

-//-

Как ни странно, но Рейтера я помнил. Это было одним из самых ярких впечатлений моего детства.

Первое, что я помню в своей жизни, это пожар в усадьбе наших соседей. Мне тогда не было трех лет, но я и сейчас могу вспомнить, как сестра гуляла со мной, тот поздний вечер, дым, что стелился над водой озера, пляску языков огня, что лизали небо. Я помню, что отец тогда был в отъезде, а мама испекла торт. Мы его ели при свете свечей — он был пресным и невкусным, и я капризничал, прося дать мне простого хлеба.

А вот следующее воспоминание как раз включало Рейтера. Помнил я его лучше, нежели пожар, ведь я стал к тому времени старше. Было бесконечное лето, закончилась какая-то война, и город встречал победителей. В том солнечном дне я помню свою мать — такую молодую и красивую, помню себя — меня вымыли в душистой воде и переодели в честь праздника. Крахмальный воротничок натер шею, а улицы были украшены цветами и заполнены возбужденно шумящей толпой.

И, наконец, в город вошли войска. Я еще не понимал, что происходило, — это мне объяснили позже, но мне тоже было радостно.

Рейтер въехал в город на рыжем коне, за ним шла конная дивизия. Лошади, начищенные до блеска, в сверкающей сбруе, шли в ногу, ступая важно, будто они понимали всюторжественность событий. В их гривы и хвосты были вплетены цветы. Они иногда выпадали и гибли под копытами.

За Рейтером, перед первой шеренгой, ехал мой отец — тогда он носил на плечах вязь гауптмана.

Я помню, как Рейтер принимал парад, которым сам и командовал. Это кажется невозможным, но Рейтер был таким человеком — сам себе причина и следствие.

Парад завораживал. За кавалерий тяжелой поступью шли закованные в броню ландскнехты, за ними, одетые в зеленую форму, двигались лучники… Все это проносилось будто в калейдоскопе.

Затем был пир. Гулял весь город — столы выносили прямо на улицах и ставили один к другому, будто это был больше не город, а огромная обеденная зала. И действительно, если у одного края стола сидел генерал Рейтер, то за многие сотни саженей, за другим краем стола, мог пировать кто угодно.

Играла музыка — старый муниципальный оркестр, ему вторили военные музыканты, извлекая чопорную строгую музыку из своих инструментов.

Женщины плакали, солдаты смеялись, успокаивая их. Тогда я не понимал, что женщины радуются не столько победе, сколько возвращению своих мужей.

Они целовались, кружились в танцах, уходили куда-то (тогда я не знал, куда и зачем) и возвращались раскрасневшиеся и веселые.

Потом я уснул, устав от новых впечатлений.

Я не видел, как Рейтер покинул наш город. Говорят, произошло это на рассвете, когда пир еще только заканчивался, а пары не успели долюбить друг друга. Он уехал один, и конь теперь под ним был вороной…

И будто бы мера была в его руке…

-//-

До фронта было уже недалеко. Мы уже ехали дорогами войны — нас обгоняли гонцы, мы обгоняли ровные прямоугольники пехоты. Мы обошли рыцарей, с которыми встречались в Тебро. Они медленно пылили по дороге, чуть не на милю растянув колонну. Дель Тронд приказал пустить хоругвь галопом, и мы обогнали их, утопив рыцарей в пыли.

Навстречу двигались телеги с ранеными и тянулись рваные колоны беженцев. Еще вчера их было немного, но сегодня они шли сплошным потоком.

— Эй, Дже, — спросил меня Шеель, — а ты так смог бы?

— Смог что?

— Бежать как они, — он показал на движущихся нам навстречу беженцев, и сам ответил на свой вопрос, — а, по-моему, это дико. Вот так просто бросить все и превратиться в обездоленного. Не лучше ли стать на пороге дома с топором и сказать: «Сюда никто не войдет».

— И умереть со стрелой в горле… Мы ведь тоже отступаем.

— Мы солдаты… И нам приказывают. Но они-то вольны!

— Вольны умереть? Они слишком слабы против регулярных войск. А партизанщина подразумевает мобильность…

— А по-моему, только так можно остановить войну — защищать пядь своей земли.

— Тогда всех перебьют по одиночке.

Шеель поморщился:

— Ты не понял: если все будут только защищать, наступать будет некому. А так — воевали наши отцы, мы воевали и так во веки веков…

— Твой отец тоже воевал?

Он кивнул:

— В том-то все и дело. Мой отец был военным переводчиком, попал в плен и пробыл там пять лет. А детей у него было трое. И чтобы всех вывести в люди, к матери пришла гениальная идея — а пусть за образование хоть одного заплатит государство. Я был старшим сыном, и пожертвовали мной. Полное довольствие, койка в казарме и та весна, что стала войной… А у меня, между прочим, тоже сын…

Я ничего не сказал. Шеель тоже замолчал, о чем-то задумавшись, потом спросил:

— Твой отец тоже военный?

— И дед тоже…

Шеель кивнул, будто уяснил для себя что-то важное:

— Тогда ты меня не поймешь.

Он был не прав. Оглядываясь назад, я должен сказать, что Шеель было одним из тех, кого я, действительно, понимал.

Жаль, что он погиб.

-//-

Через пять миль шла война.

Всего пять миль— целых пять миль. Все коммуникации заканчивались здесь — дальше дорог не было.

Здесь был второй эшелон — потрепанные в боях части отдыхали и переформировывались.

Вокруг стоял кромешный ад — фронт все время передвигался, круша все на своем пути.

Мы прибыли туда ближе к вечеру. За холмами горели заросли камыша, отражаясь в небе красным заревом, а серый пепел падал хлопьями, будто снег.

Если здесь когда-то были дома, то их сравняли с землей вместе с фундаментом. Трава тут не росла — не успевала: ее вытаптывали, выщипывали голодные лошади. Лес выгорел дотла, и теперь черные пни целились в серое небо, в котором кружили черные птицы.

Единственным новым строением была виселица, и, судя по всему, она не простаивала. Так из пяти мест на ней только одно было свободным.

Первую ночь нам пришлось провести под открытым небом. Я думал, что уже началась фронтовая жизнь, но уже на следующий день Шеель показал, что он первоклассный квартирмейстер. Ему удалось найти три барака — палатки на восемьдесят мест каждая. Было тесно, но терпимо.

Утром Дель Тронд отправился в штаб и вернулся в сумерках.

Потом мы пили холодный настой и заедали его сухарями.

— О наступлении сейчас никто даже не думает, — наконец сказал майор. — Сначала они обрадовались, что прибыла свежая часть, и сразу хотели бросить нас туда, где горячо. Тогда я объяснил, что у нас свой приказ…

— И что?

— И ничего. Зачем готовить почву для наступления, если его не будет? Но я не могу расходовать людей в лобовых атаках, посему предложил удар по коммуникациям противника. Штаб одобрил неглубокий рейд по тылам и разведку боем. Послезавтра будет драка за высоту 17–25. Тогда-то мы и уйдем…

Майор повернулся ко мне и добавил:

— Готовьтесь, лейтенант. Скоро вы поймете, что такое — «Кано»…

-//-

Иногда мне кажется, что та война все еще идет.

Армии привидений маршируют дорогами, заметая свои следы полами истлевших шинелей. Их дороги уже заросли травой, но они не хотят этого замечать. Иногда случаются битвы, приведения-кавалеристы срываются с места, налетают на призраки пехотинцев, бьют их палашами и саблями, сотканными из тумана — но души не в силах причинить друг другу вред. И они разбредаются уставшие и обиженные. Порой духи-шпионы сжигают иллюзию конюшни и кони-призраки беснуются в холодном огне. А ближе к ночи в какую-нибудь деревню врывается конница. Их никто не видит и не слышит, и солдаты, чтобы скрыть свою растерянность, делают страшные лица, махают саблями и жутко ругаются. Потом успокаиваются, садятся в темный угол, пьют горький отвар и слушают разговоры хозяев. Они тихонько плачут о прошедших временах, роняя в чашку слезу за слезой. Приходит ночь, в темноте мир становится шире, стены исчезают, и солдаты, не дождавшись рассвета, уходят в рождающийся туман. Ведь к утру призраки превращаются в сон…

-//-

В ту ночь мне снился пепел — я бредил им.

Он был то холодным, то горячим или даже горящим. Невысокие языки пламени пробивались сквозь него и лизали что-то черное. Огонь не рассеивал тьму, а лишь обозначал ее бесконечность.

Воздух обжигал, душил, я метался в кольце. В кольце концов я искал конец кольца.

Время стало крошевом и мелькало передо мной: я смотрел на крупицы, пытаясь сложить всю картину.

Я понимал: что-то не так.

Что-то не на своем месте.

Это мучило меня — головоломку эту надо было решать во что бы то ни стало.

Это был кошмар.

И тут меня разбудили, чтобы ввергнуть в другой кошмар. В кошмар, от которого невозможно проснуться.

На улице стояла тьма — почти как в моем сне. Посреди палатки стоял майор Тронд с саблей в руке. Я слышал, как он кричал:

— Просыпайтесь! К оружию!

Солдаты вскакивали и начинали одеваться. Через проход я крикнул:

— Чего кричишь? Мы же выступаем только завтра?

— Какое завтра?!? Линия фронта прорвана!!! Нас окружают!

Но он был не прав — к тому времени нас уже окружили.

-//-

Это был классический прорыв — такие описываются в книгах по стратегии и тактике, но от этого они не становятся менее эффективными или неожиданными.

Сначала был удар тяжелой кавалерией по стыкам двух армий. Сводная бригада совершила почти подвиг, ввязавшись в бой с наступающими. Они держались до последнего, хотя у них был один шанс из сотни, что они выстоят до прихода подкрепления. Они не выстояли. Подкрепление опоздало на полчаса — этого хватило, чтобы не получилось подвига, ведь подвиг — это привилегия победителей. Подкрепление разбили на марше, и катастрофа стала неизбежной. В прорыв ушли мобильные части, пехота укрепила брешь и начала его расширять. Как капля крови в стакане воды, они растворялись, закручивая спирали охватов все новых и новых пространств. Капля за каплей — и вот уже вода становится красной. Дивизия за дивизией — и мы уже не знали, что делать.

Приказы шли один за одним, терялись по дороге, задерживались, обгоняли и перечили друг другу.

Но паника прошла — верней, мы к ней привыкли.

И крупицами мы наносили на штабные карты доклады и слухи.

Ситуация была не блестящей — да что там, она была ужасной. Мы были в котле — наша хоругвь и еще пять дивизий, из которых три потрепанные в боях, одна свежая резервная и еще одна в стадии переформирования. Две последние вели бои, прикрывая наш тыл. Хотя тогда уже нельзя было сказать, где тыл, а где — передний край. Мы прикрывали тех, кто прикрывал нас, — теперь передний край был везде.

Командование принял генерал… Я забыл его имя — он приехал в войска с ревизией и вдруг оказался в окружении.

Все твердили о скорейшем прорыве, ведь известно, что наилучший момент для прорыва, когда окружающие не успели укрепиться, коммуникации не наведены, а свои войска недостаточно оттеснены от котла.

Но был другой приказ, пришедший из центра: «Стоять!!!».

Иногда такая тактика оправдана — окруженные оттягивают на себя войска, а в это время на большой земле союзники собираются силами и идут на прорыв.

И мы стояли — три дня почти непрерывных боев. Приказы следовали один за другим, но все реже и короче.

Последний приказ был коротким до предела — всего четыре слова. В иных случаях его можно было принять за что угодно.

Но это был приказ — он пришел к нам в тот день и час, когда новый удар располовинил наш котел. Тогда всем стало ясно, что никто нас спасать не собирается.

После того приказа мы были вольны делать все, что угодно — идти на прорыв, драться до последнего или сдаться в ту же секунду. Делать то, что позволяют силы и совесть.

Полковник, имя которого я забыл, сформулировал это четырьмя словами: «Каждый сам за себя».

-//-

— Будем прорываться, — сказал Тронд, — передав лист с приказом мне. Я прочитал его — все четыре слова.

— Что делать с приказом? — спросил я.

— Брось в огонь, — ответил Дель.

Он повернулся к остальным и повысил голос:

— Вообще, господа, все лишнее в огонь — запасную амуницию, бумаги, документы. Что не горит — испортить. Лишнее оружие и запасных лошадей отдать в линейные части. Шифровальщику, — майор сделал паузу, и я увидел, как Шеель стал белей снега. — Шифровальщику уничтожить ключи. На рассвете выступаем…

На рассвете…

На границе ночи и дня есть тонкая грань, когда солнце еще не взошло, но его свет уже пробивается из-за горизонта. Для тех, кто не спал ночь, становится светло. Достаточно светло для глаз, что привыкли к темноте ночи. Но если в эту минуту разбудить спящего, то для него будет стоять тьма.

Мы ждали этот час, эту минуту. Ждали в холоде умирающей ночи. Чтобы не выдать своего бодрствования, мы не жгли костров и не пользовались магией. Люди и лошади бродили в тумане будто призраки.

— Выдвигаемся, — наконец проговорил Тронд.

Мы говорили тихо, боясь спугнуть тишину. И к переднему краю мы двигались медленно и тихо. Лишь немногие ехали верхом — большинство вело лошадей под уздцы.

И вот Дель Тронд поднял руку вверх. Мы остановились перед рывком. Теперь уже все были в седлах. Тронд смотрел вперед, будто мог что-то разглядеть в этом тумане. Я видел, как шевелятся его уши и нос — тихий ветер дул на нас. Я тоже прислушался — но ничего не услышал.

— Ну что, Дже, прорвемся? — спросил он наконец, поправляя перчатки.

— Должны, — ответил я, пожав плечами.

— Тогда вперед.

Майор поднял руку вверх, призывая к вниманию, а потом махнул вперед.

И мы рухнули в атаку, как рушатся с большой высоты камни: один за одним и все больше и больше. Живой лавиной мы неслись к их позициям. Дель Тронд приказал всем молчать, и мне приходилось изо всех сил сжимать челюсти, чтобы не раскричаться от страха и возбуждения. Меня оглушал стук копыт и сердец. Но когда передо мной будто из-под земли вырос пикенер, я расколол саблей ему голову — и оглох от своего крика. Мгновением позже я понял — кричали все: кричала бандера, кричала хоругвь, кричал солдат, которому я только что развалил голову.

Слишком быстро — вот что я могу сказать о том бое.

Да и вряд ли то можно назвать боем. То был прорыв на рывок, мы не могли себе позволить увязнуть, давая врагу шанс прислать подкрепление или организовать новый заслон.

Когда на ровном месте конь Дель Тронда упал, я не стал останавливаться. Конь упал без всяких внешних причин — может, попал на полном скаку в нору. Конь рухнул на передние копыта, и Тронд перелетел через его голову. Я едва успел отвернуть коня, чтобы не растоптать его — это было все, что я мог для него сделать.

Не остановился никто — мы так договорились еще ночью. Не останавливаться ни в каком случае — даже, если остановится эта война.

Бой закончился так же быстро, как и начался. Одно мгновение — и мы уже вышли из окружения. Последней жертвой мог стать фуражир на телеге с сеном. У него были все шансы умереть, так ничего и не поняв. Мы вылетели из тумана на дорогу как раз перед его подводой. Он смотрел на нас испугано и удивлено. Привстав в стременах, я занес саблю, но удара так и не сделал. Мы проехали мимо — война продолжалась, но бой был закончен.

Миль пять мы ехали по дороге, потом свернули в лес по руслу реки. Я не сверялся по картам — некогда было. Да и карт было немного, все лишнее я сжег.

Все говорило, что прорыв удался — преследования не было…

Мы плутали в лесах часа два, когда кто-то сзади не крикнул:

— Командир, кони устают… Надо привал делать.

Я развернул коня — люди останавливались и спешивались.

Странное дело, — подумалось мне, — они никогда не признаются в своей усталости, сославшись на усталость остальных или на лошадей. Ибо они были хорошими солдатами.

Я тоже спешился, отпустил коня и присел на траву.

Кто-то подошел ко мне со спины.

— Что будем делать, командир, — я узнал голос Шееля.

Я осмотрелся, но рядом с нами никого не было.

— Командир? — переспросил я.

— Ну да, — ответил Шеель, — Дель Тронд или в плену, или погиб. В отсутствии командира хоругви его место занимает начальник штаба… То есть, ты…

Все было правильно.

Я пожал плечами. Прорыв удался, но мы все еще были в тылу врага. Конечно же, я догадывался, что когда-нибудь буду командовать хоругвью, но ни на секунду не предполагал, что буду принимать командование в подобных условиях. Командовать, решать за других — здесь уже нельзя взмахнуть крыльями и оставить всех и вся на земле.

— Так что будем делать?

Я сорвал травинку и засунул ее меж зубами. В ночь перед прорывом я вызубрил карты местности, через которую мы должны были прорываться. Много лесов, поменьше полей, немного болот, маленькие деревни, дороги, непроходимые в дождь. Большак на западе, реки на северо-востоке. Но меня интересовал другой вопрос:

— Шеель, как думаешь, как глубоко мы в тылу?

— Не знаю.

— А примерно?

— И примерно не знаю. От пяти до сотни миль. Ну ты это сам знаешь.

Я это, действительно, знал.

— А связаться с большой землей?

— Я бы не стал этого делать. Нас вычислят еще до того, как мы закончим разговор.

Я выплюнул травинку, она упала в воду и поплыла прочь.

— Шеель, построй хоругвь…

Больше всего я боялся бунта, но его не последовало. С неохотой они построились, но это была обычная неохота солдата, недосмотревшего сон, не дожевавшего кусок хлеба.

Я вышел перед строем, Шеель подошел ко мне строевым шагом для доклада. Мы оба понимали нелепость маршировки на берегу этого забытого всеми ручья, но иначе было нельзя — мы были солдатами.

— Хоругвь построена…

Я кивнул ему на место рядом со мной. Мне подумалось, что как-то надо будет пересчитаться: потери в прорыве были небольшие, но очевидно, что в строю уже не все. Кто-то вышел из строя…

— Господа, — сказал я, — как вы уже знаете, майор Дель Тронд… уже не с нами. До прорыва на большую землю хоругвью командовать буду я. Лейтенант Шеель примет первую бандеру… Далее: ближе к вечеру мы захватим деревню. Я хочу… — «я хочу» звучало отвратительно, и мне пришлось исправиться: мы должны захватить их внезапно. Нам нужен пленный… Или пленные… Еще одно: мы регулярные войска, а не бандиты. У населения брать только провизию и фураж, по возможности, расплачиваться. Мужиков не резать, девок не портить, имущество не красть…

Хотелось сказать еще что-то, может, что-то звучное про дом или родину, долг, наконец… Но ничего не приходило на ум и мне ничего не оставалось, как повторить последние слова Дель Тронда:

— Вперед!!!

-//-

Но боя не получилось.

К деревне мы подъехали через час. Она была небольшой — десять улиц, домов — по десять в каждой. Может показаться, что сто домов это много, но это не так. В таких деревнях достаточно закричать на одном конце деревни, чтобы разбудить всех.

Регонсценировку я не проводил — все было видно с первого взгляда: линейных частей в деревне не было. Возле углового дома стояло три лошади: мы имели дело с обычным разъездом.

— Ну что, устроим им? — спросил кто-то.

Я отрицательно покачал головой и спрыгнул с коня. Из сумки я достал плащ и набросил его вместо шинели.

— Шеель, не хочешь прогуляться?

Шеель тоже спешился:

— Может, еще кого-нибудь возьмем?

— Возьми кинжал. Вдвоем управимся…

Мы вышли из леса и по полю пошли к деревне. Я нес саблю на плече, полы плаща стегали по траве и путались в ногах. Шеель шел за мной, то и дело срубовыя высокие стебли травы.

— Шеель…

— Что?

Я хотел, чтобы он перестал дурачиться, но передумал:

— Да ничего… Не обращай внимания.

Когда мы подошли к огородам, из угловой хаты вышел солдат. Заправив большие пальцы за ремень, он задумчиво смотрел, как мы приближаемся. Может, он заметил нас из окна, но, скорей всего, просто вышел по своим делам.

Когда мы подошли совсем близко, он не нашел ничего умней, нежели спросить:

— Вы кто?

Шеель не нашел ничего умнее, чем ответить:

— Мы — твоя смерть!

Он ударил снизу, одним ударом разделав его от паха до горла. Солдат был мертв еще до того, как рухнул на землю. Это было неожиданностью даже для меня. Счет пошел на доли секунды, и я ногой выставил дверь в дом, где они обитали. Там было двое. Один бросился на меня, я ушел от удара, и из-за моей спины его встретил Шеель. Последний опрокинул ногой стол и выхватил саблю.

Я остановил Шееля жестом и начал обходить его слева.

Противник ударил декстером, я парировал, потом ударил сам…

Честное слово — я просто хотел вывернуть саблю из его руки, но я слишком долго в этом не практиковался — сабля соскользнула и врезалась ему в руку чуть ниже ладони. Я бил сильно и не сумел остановиться.

Кисть, еще сжимающая саблю, упала на пол и карминовая струя ударила из раны, окропив мне мундир.

Раненый упал на колени, пытаясь зажать рану. Потом поднял голову ко мне и бросил:

— Что смотришь? Помоги…

Я отбросил саблю в сторону и присел рядом с ним…

-//-

Пленный меньше всего походил на пленного. Он выглядел как хозяин положения — спокоен, уверен в себе.

— Так вы и есть та прорвавшаяся хоругвь, — сказал он, — глядя в окно. В тот момент в деревню как раз входила конница. Он не спрашивал, он просто говорил очевидное.

— Ты из какой бригады? — спросил я. — Мне-то все равно, просто для завязки разговора.

— Семнадцатый корпус полевой жандармерии. Полегчало?

Я отрицательно покачал головой:

— Не сталкивался… Много вас в этом районе?

— Это уже допрос?

— Когда начнется допрос, ты заметишь, — я краем глаза посмотрел на Шееля. Он сидел за столом, глядя в окно, и его лицо не выражало ничего, кроме скуки. Казалось, что его интересует только происходящее на улице, но он откликнулся на мой взгляд и посмотрел мне в глаза.

Пленный тоже уловил мой взгляд:

— Ваш магик?

— По совместительству… Я тоже занимался допросами.

Пленный прищурился, рассматривая меня чуть внимательней:

— А ты не похож на заплечных дел мастера…

— А ты на жандарма.

— С этим — он глазами показал на свою культю, — я похож на жандарма еще меньше.

Мне почему-то стало неудобно. Раньше я убивал и калечил людей и не чувствовал угрызений совести, но тогда червяк вины пробрался в мою душу:

— Прости, что так получилось.

Меньше всего я думал, что он улыбнется, но пленный именно так и сделал:

— Пустяки. Это еще не конец жизни — ведь ты мне мог распанахать живот, как и моим напарникам. Война закончится с недели на неделю и теперь меня демобилизуют раньше остальных. А прийти с войны первым — это все равно, что взять главный приз… Вы ведь не убиваете пленных?

Я промолчал.

— Не убиваете, — решил он. — Вы ведь профессионалы…

— Ладно, служивый, расслабься… Расскажи, что в мире происходит. Мы от событий отстали. — спросил Шеель.

— Да вы чего? Ведь вы самое что ни на есть последнее событие, — попытался схохмить пленный.

Мы не засмеялись.

Пленный пожал плечами и начал рассказ. История получилась пренеприятная. Как оказалось, котел, в который попали мы, оказался ни единственным. Наше поражение было отнюдь не первым и, увы, не последним. Под Ковно наш император попытался дать генеральное сражение. Наши войска имели огромное преимущество в живой силе вообще и в кавалерии в частности. Но сражение было проиграно почти вчистую. Кавалерии противник противопоставил перевес в лучниках, прикрыв фронт и фланги пикенерами и ландскнехтами. И пока кавалерия увязла в массе пехоты, ее расстреляли из луков. И без того нестройная, имперская армия в один день рухнула, будто карточный дом. Император был низложен — хунта сразу же повела речь о переговорах. О мире любой ценой — пока еще можно было избежать безоговорочной капитуляции…

Я посмотрел ему в глаза — он не отвел взгляд. Скорей всего, он не лгал. Может, в другом положении я бы оставил все как есть, но сейчас за моей спиной было почти три сотни людей. Шеель мог вытянуть из его мозга даже то, чего сам пленный не знал — обрывки фраз, карты, которые он мог видеть мельком. Однажды я забыл одну вещь, и генерал приказал отдать меня магикам — процедура была пренеприятная. Они залезли ко мне в мозги — они старались, как могли, но, говорят, я два дня был как растение.

Пленный, кажется, угадал мои мысли и потупил взгляд:

— Прости, ничего личного, ничего лишнего. Работа есть работа…

Пленный покривился и кивнул.

— Шеель, приступай, — сказал я и вышел из комнаты.

-//-

Когда он закончил, я сидел на завалинке. Шеель подошел и сел рядом.

— Плохо дело.

— Да ну? Насколько?

— Мы в котле. Котел на сто миль…

Я присвистнул.

— Это еще не все. То, что он городил о мире, — это правда.

— Что с их войсками?

— Тоже, в общем, ничего нового. В этом районе только их корпус, а юго-западней — пехотная бригада. Да, вот еще, сменить их должны завтра утром, так что время у нас еще есть.

Я отрицательно покачал головой:

— Времени у нас нет… Что-то еще?

— Да вроде все…

Мы сидели молча, я смотрел вверх, где в безумной вышине почти неподвижно висела одинокая птица. Мне хотелось рвануть туда, вверх…

— Зуб болит, — проворчал Шеель, — что со мной будет…

Как и у всех шифровальщиков, у него имелась вшивка лояльности: капсула с ядом. При опасности или по приказу командира он должен был уничтожить шифры и сломать себе зуб с отравой. Именно по этой причине шифровальщики не занимали командных должностей.

Блокноты Шеель сжег в ночь перед прорывом, но капсулу оставили на его усмотрение. Солдаты мне нужны были все. Но что-то давлело над ним — дней пять назад у него во время обеда отломался кусок зуба. Того самого, с ампулой. Шеель постоянно ощупывал его языком, а когда ложился спать, чтобы не раздавить зуб, вкладывал в рот кожаную капу.

— Попроси своего фельдфебеля, чтобы он тебе его выбил.

— Нельзя… Вдруг еще кому-то глотку сложится перегрызать… Ну что, командир выступаем?..

Но я не спешил — бои в котле и сегодняшний бег выжег все силы. Здесь было сравнительно спокойно, и тишина умиротворяла. Хотелось немного отдохнуть от седла, поспать, поесть наконец…

— Есть хочется, — пробормотал я.

— Что ты говоришь? — спросил Шеель.

— Есть, говорю, хочется.

Шеель покопался за пазухой и подал мне маленький комочек коричневого цвета.

— Держи…

— Что это?

— Жвачка. Имперская служба снабжения постаралась — жвачка со вкусом хлеба и говядины.

Я покачал головой:

— Нет, спасибо.

Поднявшись на ноги добавил:

— Выступаем…

-//-

Я знал: нас искали.

Ведь в самом деле не может же целая хоругвь раствориться в воздухе.

Нас спасало только одно — в наступающих и отступающих частях творилась неразбериха. Мы петляли лесами и полями, пытаясь сбить со следа возможных преследователей. Если мы сталкивались с кем-то, я уводил хоругвь в сторону, забираясь в глубь.

Я понимал: люди не железные.

Им надо спать, пить, есть. Коней, опять же, нужно кормить.

Чтобы дать людям хоть какой-то отдых, я увел хоругвь в совершенную глушь, куда, может быть, не долетели все проклятия войны, где не шли линейные части, куда не достали патрули.

И действительно, мы нашли небольшую деревушку. Она не значилась на картах, и, быть может, именно это ее и спасло.

Мы заняли ее под вечер. Я еще раз попросил солдат без нужды не задевать штатских, Шеель распорядился насчет патрулей и постов, и солдаты разошлись по квартирам.

Ночь прошла спокойно. Верный устоям прежнего командира, я дал солдатам досмотреть сны. Проснувшись рано, я обошел посты и отправился на реку. Вода была слишком холодная, чтобы купаться и я только умылся.

Меня не было в деревне не так уж и много, но, вернувшись туда, я уже не застал былой тишины. Почти вся хоругвь собралась на центральной площади. Здесь же собралась, наверное, вся деревня.

Солдаты пропустили меня — в центре я увидел Шееля, который спорил с солтысом.

— Что за шум, — начал я.

— Сейчас будет тебе и драка, — мрачно ответил Шеель, сжимая рукоять сабли.

Тут запричитал солтыс:

— Да нешто так можно?.. Мы ведь вас приютили, обогрели, а ваш…

Как оказалось, один солдат какими-то правдами-неправдами затащил на сеновал девицу. Не знаю, что он там ей наговорил, на что она надеялась, но все оказалось просто до пошлости. Солдат уже собирался приступить к делу, но девчонка вырвалась. Как раз мимо проходили кметы, которые пришли на помощь и скрутили солдата его собственным ремнем. К вящему его позору, это оказалось легким делом: его сабля завалилась за огорожу, а штаны — спущены. Наверняка, крестьяне хотели его тихо придушить, надеясь на то, что никто особо искать его не будет (и действительно, не искали бы). Но теперь солдат заорал о помощи. Крик услышал патруль и поспешил выяснить причину шума. Но, разумеется, этим всем дело не ограничилось, и к тому времени, когда конфликтующие стороны прибыли на площадь, к ним присоединилась вся деревня и хоругвь, соответственно. Крестьяне были настроены решительно: в руках они сжимали серпы, топоры, просто выдернутые из забора колья. Я разглядел несколько боевых кос — глеф.

Дело становилось серьезным.

Здесь же была и виновница всего этого шума — девчонка лет пятнадцати с курносым носом и лицом, покрытым веснушками…

— Хоть бы красивая была, — бросил Шеель, — а так ведь…

— Говорят, первая война возникла из-за женщины, — почему-то вспомнилось мне.

— Глупости. Война из-за женщины была третьей. Первой была война за еду, вторая — за сон…

Я спросил:

— Как думаешь: что бы сделал с ним Дель Тронд?

— Если бы изнасиловал — повесил бы на первом суку, а здесь — даже не знаю… Так ты можешь судить его только за неповиновение приказу.

— Но он же хотел…

— Старик, «хотел» или «сделал» — это две разные вещи. А «хотел и сделал» — так вообще третья. Мне, к примеру, тоже давно хочется женщину. И что теперь?..

Я промолчал.

Солтыс о чем-то скулил меж нашими конями. Мне вдруг захотелось его ударить. Просто со злобы — что мы тратим время неизвестно зачем, но больше от того, что…

— Что делать, Шеель, что делать, — вырвалось у меня.

Он безразлично пожал плечами, будто все вокруг его не касалось:

— Решай сам…

И я решил. Решил резко, будто бросился в омут:

— Виновен!

От слова вздрогнул даже я. Замолчал солтыс. Мне пришлось повторить:

— Мой приговор: виновен! Виновен в нарушении приказа и попытке изнасилования. Я прощаю, что принадлежит мне, и вручаю его в руки гражданской власти.

Повернувшись к солтысу, добавил:

— Он ваш!

— Осторожней, — шепнул Шеель, — солдаты не станут тебе подчиняться. Тебя низложат…

— Если они мне не подчинятся сейчас, то командовать нам будет не кем…

Конечно, это было не совсем так — крестьян было хоть и больше, но вооружены они были плохо, а обучены еще хуже. Хоругвь бы выкосила все село, но пара таких побед была бы равна полному разгрому.

— Нам пора!

Я развернул коня и поехал прочь. За мной тронулся Шеель, а потом вся хоругвь.

Неудавшийся насильник догнал нас за пять миль от села. Что с ним произошло, он не говорил, но я заметил, что он неспокойно сидел в седле и подкладывал под задницу мягкие вещи. Крестьяне, наверное, сбитые с толку не начатым преступлением, ограничились простой поркой. Его могли казнить — но не стали.

Его жизнь продолжилась. На некоторое время.

-//-

Фельдфебель из второй бандеры доложил, что вторую ночь за нашей хоругвью мчится стая волков. Днем их не видно, но ночью они приближаются к ордеру или к кострам бивуаков. Он пытался убить одного, но тот легко ушел…

— Хитры, бестии, что твои оборотни… Или вомперы… — закончил он доклад.

— Да нет, просто жрать хотят, — ответил я.

Во времена войн в лесах плодились всякая живность и нежить, что могла питаться падалью. Потом они выедали друг друга, но до этого приносили неисчислимые беды крестьянам. Но я приказал волков без надобности не трогать, сославшись на то, что скоро еды им будет достаточно. Пользы от доклада фельдфебеля было никакой, но я стал чаще оборачиваться, стараясь увидеть, что грядет за нами. Пару раз я убедил себя, что видел какую-то тень меж деревьев, но никому это не рассказывал.

Карт уже не было никаких — никому в голову не пришло снабдить нас картами своих же тылов.

Мы, действительно, жили в пустоте — без новостей, поддержки, планов и дорог.

Похоже, единственным, кого это тревожило, был я сам. Солдаты проверяли, как выходят сабли из ножен, скабрезно шутили. И их безразличие успокаивало меня.

Мы раскатали полуроту под Орестом, у нас погиб только один человек — совсем молодой кадет. Ему полоснули по ноге, и умирал он от потери крови.

Помню, я склонился над ним, держа его руку в своих ладонях, будто это могло как-то помочь ему. Раненый часто дышал и смотрел в небо. Единственными словами, которые он сказал, были:

— Смотрите-ка, там звезды…

И умер. Мы посмотрели на небо, но ничего не увидели — солнце было затянуто осенними тучами…

Через реку я собирался перейти по старому Сиеннскому мосту, но на подходах к нему мы нарвались на кавалерийский корпус. От преследования мы ушли удивительно легко, из чего Шеель сделал предположение, что в том районе было рассеяно много наших войск, посему противник действовал с осторожностью.

Я возразил ему, что мы до сих пор не встречали своих.

— Все очень просто, — ответил Шеель, — они сидят по оврагам и лесам и боятся высунуть нос…

Второй раз к мосту я решил не возвращаться, переправив хоругвь пятнадцатью милями ниже по течению.

На одном из лесных перекрестков мы неожиданно нарвались на вражеский разъезд. Они попытались оторваться, мы погнались за ними и на их спинах ворвались в деревню, где квартировала вражья хоругвь.

Мои солдаты рассыпались в боевой ордер, обнажая сабли.

Враг тоже ощетинился оружием, но почти не нападал и был будто удивлен.

Бой затихал, так и не начавшись: шорох шагов и топот копыт лишь иногда разбавлялся лязгом стали.

Из дома выскочил их гауптман и проорал на всю площадь:

— Да что ж вы делаете!!! Прекратить драку!

Гауптман обладал хорошо поставленным командирским голосом, и приказ подействовал: оружие никто не спрятал, но, и без того вялая, драка теперь сошла на нет.

Увидев Шееля, гауптман подбежал к нему и прокричал:

— Да откуда вы свалились? Эй, неизвестный солдат, война закончилась…

— Не понял? — удивился я.

— Да что тут понимать? Три дня назад был подписан мирный договор. Ваши войска отводятся за реку Курух… Что тут рассказывать? У меня на столе должен лежать меморандум…

Он, действительно, нашел лист, в котором излагались основные параграфы нового договора. Обычный мирный договор, закрепляющий новый передел мира. Но в нем были некоторые статьи, которые меня смутили. Особо интересным был седьмой параграф, в котором указывалось, что частям, оказавшимся в тылу противника надлежало сдаться в двухдневный срок. При этом сдавшиеся приравнивались к пленным с соответствующими правами и обязанностями, а не сдавшиеся — к бандитам и подлежали уничтожению без суда и следствия… Я прочитал это вслух:

— Поздравляю, — бросил Шеель, — нас предали.

Я кивнул — так все и было…

— Да ладно вам, ребята, — быстро заговорил гауптман, будто чем-то испуганный, — я могу принять у вас сдачу, мы ее оформим вчерашним днем…

Я посмотрел на Шееля, он отрицательно покачал головой:

— Только без меня. Мой отец семь лет просидел у них в плену… — и вдруг чуть не заплакал, — Дже, ты же отпустишь меня?.. Я не хочу, чтобы мой сын вырос военным…

— Шеель, построй хоругвь…

Тогда, на площади деревни, в окружении тех, кто был нашим врагом еще час назад, я увидел свою хоругвь по-другому. Другими глазами — хотел сказать я, но это не так. Глаза у меня были те же самые — и те же солдаты. Сбруя все так же была матовой, униформа — темно-зеленой, они не изменились внешне — разве что некоторые отпустили бороды. Но это было обычное дело — на фронте проще с дисциплиной и многие поступали так. Кто просто так, кто давая обет — останусь живым — сбрею. Их сабли оставались острыми — в их взглядах сквозила сталь. Но уставшие уже не отводили взгляд. Но я чувствовал: в воздухе висело еще что-то. Верней, чего-то не было. Пустота. Странная, страшная пустота — «Кано» играло против нас.

— Господа, — сказал я, — война окончена, и если кто-то хочет воткнуть меч в землю здесь и сейчас — то быть посему. Но… — я сделал паузу, подбирая слова, чтобы в моей речи не присутствовало мое мнение. Ничего не шло в голову. Я повернулся к гауптману и забрал из его рук приказ.

Я прочитал его весь — от первой до последней строчки. К концу речи мой голос осип и, прежде чем откашляться, я спросил:

— Ну что будем делать?

— Драться, — бросил кто-то из строя.

Но я видел — единства уже не было.

— Господин гауптман согласен принять сдачу… Я не могу здесь приказывать, поэтому решайте сами…

Шеель привстал в стременах:

— В задницу! — закричал он. — Идем на прорыв!

— Шеель, успокойся…

— Пора решать, — кажется, сказал я, — что лучше: сделать шаг или остаться на месте… Если кто-то ждет приказа — его не будет. Если кому надоело «Кано» — так тому и быть…

Деревню наша хоругвь покидала поредевшей на треть. Раздел был тягостным — некоторые по несколько раз меняли свое мнение. Двоих раненых я приказал оставить почти насильно — как потом оказалось, одному это спасло жизнь.

Потом солдаты долго прощались — обнимались, обменивались адресами, обещали передать весточки близким.

С гауптманом я договорился, что мы не будем трогать никого из его людей, он же принимает капитуляцию у оставшихся и дает нам хотя бы два часа, чтобы мы ушли. Гауптман производил впечатление славного малого, каким, наверное и был. Он даже согласился нас проводить за деревню.

Пока мы ехали вместе, он сказал примерно следующее:

— Вы храбрые ребята, и я бы не хотел схлестнуться с вами в бою, но вы явно сошли с ума.

— Почему? — спросил Шеель.

— Потому что за вами бросят не линейные части и даже не полевую жандармерию. Это будут каратели. Вы тоже не промах, но когда у вас с ними пойдет заруба, я не поставлю на вас ни шеллонга… Они не солдаты — они убийцы…

На том мы и расстались.

-//-

Из всех рун «Кано», или по другому — Факел, конечно, не самая плохая. Она означает раскрытие, рассеивание тьмы. Перевернутая руна символизировала начало обновления — разрушение и необходимость жить в пустоте и с пустотой.

Пустоты у нас было более чем достаточно — мы двигались во вражеском тылу вторую неделю. После раздела я поменял тактику. Теперь я высылал вперед патрули, и если они кого-то находили, менял дорогу. Теперь я избегал любых столкновений — как бы там ни было, война закончилась.

До Курух было уже недалеко, и я строил планы, как нам ее форсировать. О мостах не могло быть и речи — они наверняка охранялись, переправляться в нижнем течении я бы не рискнул. Поэтому я уводил хоругвь к востоку, туда, где возможно перейти реку вброд.

Все было подчинено движению — мы ели на ходу, спали на ходу. Некоторые, чтобы не упасть, привязывали себя к седлам — я сказал, что отставших искать не будем.

Запасов у нас уже не было. Иногда в деревнях нам удавалось конфисковать немного провианта, на который Шеель писал расписки и ставил нашу печать. Но мы прекрасно понимали, что вряд ли когда расплатимся по этим обязательствам. Крестьяне в это не верили вовсе и умудрялись все спрятать еще до того, как мы входили в деревню. А может, у них действительно ничего не было — совсем недавно здесь прошли две армии.

Хоругвь сжалась и была по численности чуть меньше одной бандеры. Бои в котле, прорыв, затем сдача в плен — все это истощило наши и без того не богатые силы. В одну из ночей пропало три человека — просто исчезли, будто и не было. Остались кони, седла, положенные вместо подушек и одеяла с откинутым краем, будто спящие вышли прогуляться.

— Теряем людей, — отметил Шеель, — будем искать?

— Ни в коем разе. Нельзя терять время.

Среди пропавших был фельдфебель, что почти неделю назад докладывал мне о волках, но я никому об этом не стал рассказывать. Я засунул руку под одеяло — там было холодно. Ушедшие либо встали давно, либо не ложились вовсе.

— А что дозорные? — спросил я.

— Клянутся, что никого не видели и ничего не слышали…

— Ну что ж, спишем их как еще одних, упавших вниз.

После недолгого совещания одну освободившуюся лошадь мы зарезали сразу. Варить ее было некогда, и мы быстро разделали ее саблями. Мясо разделили меж солдатами. По совету одного ветерана, многие нарезали куски мяса и положили их под седло: от скачки оно отбилось и стало мягким. Некоторые (да и я тоже) потом ели его сырым — оно было соленым от конского пота, но это было не так уж и важно.

Перед последним рывком я остановил хоругвь. До границы было недалеко, и я решил, что перед окончательным прорывом солдатам стоит хоть немного восстановить силы. В мерзкой болотистой низине мы захватили деревню. Не приложу ума, зачем люди поселились в таком мерзком месте и почему до сих пор не съехали, но с деревни взять было нечего. Здесь даже не было поста или фельдъегерской службы.

Мы нашли ее почти ночью, и я, выставив посты, тут же распустил солдат.

Я с Шеелем остановились в доме солтыса. На конское мясо и баклер (до сих пор не пойму, зачем он им понадобился), мы выменяли немного хлеба и вина и устроили небольшую пирушку.

Мы пытались упиться несчастной пинтой, но хмель не шел. Мы, кажется, разучились расслабляться.

Из всех тем на свете для беседы нам осталась только одна:

— Мир сошел с ума… — пожаловался Шеель.

— Мысль стара, как и сам мир…

Но Шеель не успокаивался:

— Нет, подумай сам. Нас бросили в котле, запретив прорыв. Пока мы дрались, они удирали. А потом, вместо благодарности за то, что мы прикрывали их ср… задницы, они заключают этот паскудный мир. И одним росчерком пера мы превращаемся из солдат в бандитов. Скажи мне, может, когда мы выйдем к своим, они нас схомутают и выдадут обратно, чтобы с нами поступили по закону?

— Не должны, — но уверенности у меня не было.

— Не должны, — вдруг неожиданно для меня согласился Шеель, — Регия должна принять своих солдат, а вот после…

Он сделал паузу и спросил:

— Чем займешься после войны?

До этого я не задумывался, что будет после прорыва. Я даже не думал, что вообще будет «после». Я пожал плечами:

— Не знаю…

— А я брошу эту службу и займусь семьей…

— А присяга?

— Какая там присяга! Мы присягали не государям или странам. Мы присягали идее, принципу… И если наша родина изменяет своим принципам, мы можем считать себя свободными от данных клятв…

Шеель подошел к окну — на улице стояла ведьмина ночь: небо было ясное и звездное, но луна еще не взошла. Он отстегнул саблю, кинул ее на кровать и набросил в рукава шинель.

— Ты не будешь ложиться? — спросил я.

— Пойду прогуляюсь.

— Саблю возьми…

— Ночью они не ударят…

-//-

Но они ударили именно ночью.

Глубоко ночью, когда даже собаки лают в полголоса, чтобы не разбудить хозяев.

Мне повезло, что я командовал профессионалами, — на посту успели поднять тревогу. Может быть, это было последнее, что они успели сделать, ибо мгновением позже в деревню ворвалась смерть.

Я спал одетым. Да, в общем-то, «спал» — это громко сказано. Я мучился в забытьи очередного кошмара. И когда мой амулет разбудил меня, я сначала думал, что попал в новый полусон. Но это было наяву. Аларм дрожал и бился будто птица — воздух той ночи был просто пропитан магией.

Я быстро обулся, схватил саблю и вышел в окно.

На улице стоял туман, шел дождь и шел бой. Над северной опушкой висело магическое солнце. В его свете все было болезненно желтым и отбрасывало почти бесконечные тени.

На меня налетел конник, я ушел от удара и с разворота полоснул на уровне седла.

Заржал конь, встав на дыбы, закричал всадник, падая на землю. Я не стал его добивать, на это не было времени, да и не думаю, что это что-то меняло.

Я побежал по улице кцентру деревни, туда, где слышал звуки боя. Но, когда я выбежал на площадь, там никого не было. Только покойники.

В тумане был слышен глухой лязг металла, но в центре циклона, как водится, было спокойно.

Это был кошмар, страшный сон наяву.

Я бежал на звук, но находил только мертвецов. Смерть играла со мной в прятки, не забывая оставлять мне свои метки.

Еще дважды я встречал противника, оба раза расправившись с ними быстро и кроваво. Возле одного трупа я нашел себе стилет.

На углу одной улицы я споткнулся о труп. Я присмотрелся и узнал Шееля — он смотрел в небо удивленным взглядом, будто впервые увидел звезды. У него был распорот живот. В иных обстоятельствах это могло показаться смешным — человек, больше всего на свете боявшийся зубной боли, умер от холодной стали.

Пожалуй, только тогда я понял, что все вокруг реально, и что дела совсем плохи. И что-то сломалось во мне.

Я остановился посреди этого безумия. Дождевая вода стекала с волос по лицу, мешаясь со слезами.

Бой был уже проигран — и я был не в силах что-то изменить.

Я сделал несколько шагов назад и оперся спиной на забор, чтобы немного отдышаться.

За шумом своего сердца и дыхания я не заметил, как со спины ко мне подошел человек. Я узнал об этом, только когда он положил руки на забор рядом с моим плечом.

Я обернулся — это был какой-то крестьянин. В тот момент он легко мог убить меня, если захотел бы, но почему-то не стал этого делать. Обычно в таких случаях крестьяне убивали всех, срывая злость за затоптанные посевы, конфискованную живность, убитых родичей. Может быть, меня спас мой же приказ не трогать мирное население.

А может быть той ночью я разговаривал с Тем, Кто Меня Хранит…

— Вы проиграли, — сказал он.

Я кивнул.

— Уходи огородами за речку. Или они тебя тоже убьют. Беги!

И я побежал: оттолкнулся от забора и, перебежав улицу, перепрыгнул через огорожу в чей-то огород.

Я проговорил заклятие, которому меня научили в Корпусе Оборотней. Простое заклинание неполного полиморфизма — использовать более сложные той ночью было опасно. Чтобы лучше видеть в темноте, я сделал себе кошачьи глаза.

Я бежал, стараясь, чтобы магическое солнце было справа. Это был самый нелепый путь для бегства, и поэтому я бежал туда. Впереди были болота, которые никто и не думал разведывать. Но справа висел этот проклятый шар — значит, угроза шла оттуда. Остальные направления были слишком удобны для отхода, чтобы забыть их перекрыть.

Перескочив последний забор, я сразу же попал в воду. Уже саженях в двухстах, на склонах, росли деревья, но все это расстояние занимало болото.

И каждый метр этого пути давался мне с трудом. Почти сразу я потерял стилет, а ближе к середине болота утопил правый ботинок. Болото шипело и свистело под ногами.

Пару раз что-то холодное и жесткое скользило по моим ногам. Может, на какую-то минуту я остановился, чтобы отдохнуть и осмотреться. Магическое солнце уже догорало, но из-за леса все выше и выше карабкалась луна.

И я опять шел, падал, полз — плевался грязью и ругательствами.

Ближе к лесу текла речушка, вода в ней была медленна и холодна. Но она была неглубокой, и это был, пожалуй, самый простой участок моего пути.

Я выполз на берег и, опираясь на саблю, вскарабкался по склону.

Там меня уже ждали.

Их было четверо.

— Смотрите-ка, кто-то еще выбрался… — сказал кто-то.

В воздухе загорелся огонек — один из них был магиком. Он стоял за спинами остальных.

Я стал в третью позицию. Ответом мне был лязг стали, извлекаемой из ножен.

— Нет, — проговорил магик, — будем брать живым…

Я улыбнулся и закрутил мельницу, сделав им шаг навстречу, — сдаваться я не собирался.

Солдаты начали заходить меня с двух сторон. Но магик проговорил:

— Избавьте меня от этого…

Я понял, что это значит, и побежал на него. Между нами было шагов десять, но я смог сделать только один. Сабля вдруг стала тяжелой, и я рухнул лицом в черную траву.

-//-

Умирать лучше днем.

Я повторяю эти слова раз за разом, но понимаю, что смерть вольна приходить без приглашения.

В свете свечей все кажется неимоверно тяжелым и в то же время хрупким. Длинные тени ложатся на полы и стены, переплетаясь с тьмой. В полумраке расстояния кажутся больше, углы — темнее, направления — размытыми. Воображение рисует всяких химер, что тянут свои щупальца к нам из Великого Ничто.

Мы боимся темноты, потому что знаем — в темноту уходят навсегда.

Но не всегда в умирающего есть шанс выбрать время своего ухода.

Вечером убивает страх перед нарождающейся ночью, кровь стынет в холоде ночи, успокаивая сердце навсегда. Блаженны умершие на рассвете — борьба с тьмой съела все их силы, и душа уже не в силах вынести радости.

И только днем смерть легка и чиста. Я еще жив — смерть мне еще предстоит. Я знаю: смерть — это то, что случается со всеми.

Говорят, перед смертью вспоминают всю свою жизнь. Потом я много раз пересекался со смертью, но всегда вспоминалась только та ночь.

Тогда я не хотел умирать, пытаясь дожить до рассвета. Я даже не думал, что утро может быть хуже ночи.

Я верил — умирать лучше днем.

-//-

Полноту нашего разгрома я понял лишь утром.

Я сидел у окна. Мои руки были спеленаты за спиной так, что я не мог пошевелить и пальцем. Я не видел их и даже не чувствовал. Я вообще не был уверен, что они у меня были, но ведь что-то там было связано.

За окном была та же деревня, что и вчера. Но сегодня она не была нашей. Улицы хранили следы ночного побоища, и крестьяне из-за оград смотрели на солдат.

Мое пробуждение было тяжелым и насильственным. Меня растолкал какой-то солдат и повел на допрос. Хотя о том, куда и зачем меня повели, я узнал, когда напротив меня расположился их гауптман.

Он поставил на стол оловянную кружку с отваром, потом из своей тубы вытащил походный писчий прибор и бумаги. Его бумаги были в большинстве своем пусты, и он, вытащив перья и открыв чернильницу, принялся готовить их к заполнению.

Наконец, гауптман закончил приготовления и начал со стандартного вопроса:

— Что за часть?

По уставу я имел право выдать на допросе свое имя и номер части. Но почему-то мне было наплевать на уставы и я решил, что буду отвечать на то, что посчитаю нужным. Умирать не хотелось вчера ночью, когда я дрался, сегодня пришла какая-то апатия, и больше всего я боялся унизиться.

— Вторая отдельная регийская хоругвь, — ответил я с неохотой.

— А вы одеты…

— Я не успел получить униформу…

— Ладно, поверим… Ваше звание и полное имя…

— Лейтенант Дже… — я задумался. Настоящей фамилии говорить не хотелось. Я вспомнил Тронда, но тут мне на ум пришло другое, и я сказал: Кано. Лейтенант Дже Кано, командир хоругви…

Гауптман удивленно поднял глаза:

— А сколько вам лет…

Я подумал, что имею право ответить на этот вопрос.

— Семнадцать.

— Вы молоды даже для лейтенанта, даже для командира бандеры… Не говоря уже об хоругви.

— Я принял командование уже после окружения.

Мой собеседник пожал плечами:

— Да, ладно, какая разница… При обыске мы не нашли шифроблокнотов?..

— Их приказал сжечь еще прошлый командир.

— Замечательно. Я так и думал. А шифровальщик?..

— А шифровальщик погиб.

— Погиб или умер?

— Погиб.

Было еще дюжина вопросов — иногда я говорил правду, иногда полуправду, иногда нес полную чушь. Было видно, что бумаги заполнялись для проформы и особого значения не имели.

Наконец, гауптман черканул что-то в своих бумагах, затем пересыпал их песком и сложил в тубу. Потом посмотрел мне в глаза и спросил:

— Скажи мне — а на что вы вообще надеялись, когда шли на прорыв?

— На победу, — ответил я.

Он рассмеялся, но ничего не сказал. Лишь поднявшись из-за стола и одеваясь, он продолжил:

— Вообще-то, мы имеем приказ уничтожать не сложивших оружия немедленно, без суда и следствия. Но относительно таких, как ты, я имею другую инструкцию… Конечно, я мог бы тебя казнить, чтобы не создавать себе лишних проблем…

Он поднял чашку и, допив содержимое, добавил:

— Но будем солдатами до конца. Честное слово, я не знаю, что вас ждет. Мне только известно, что с этого утра вы исчезли для мира… Посему, считаю возможным предложить вам последнее желание. Итак?

Это была обычная щедрость палача — чего изволите, намылить ли петлю, одеть повязку на глаза, чтоб не так больно было умирать… Хоть немного выторговать у смерти.

Я ответил:

— Я хочу попрощаться со своими солдатами.

Он удивленно поднял глаза:

— Зачем? Мы их похороним сами…

— Я говорю о живых. О пока живых.

— Ты что, до сих пор не понял? — удивился гауптман, — этой ночью уцелел только ты…

Меня вывели из избы. Ко мне подвели мерина — тягловую силу самого спокойного нрава, ибо руки мне развязывать не собирались. Меня подсадили и, конвоируемый двумя унтерами, я двинулся из деревни.

Проезжая по улицам, я осмотрелся по сторонам: на земле все еще лежали трупы, и их только начинали убирать. Я так и не узнал, похоронили ли они всех, или только своих.

Судя по количеству солдат в деревне, против нас была брошена целая дивизия. А перед самым выездом из деревни мы обогнали полуроту магиков. Они шли колонной по четыре. Шли не в ногу, ломая линию шеренг, и было что-то неестественное в этих людях без оружия и брони.

Я подумал о коменданте Тебро — возможно, эта часть его развеселила бы, но я был в этом сильно неуверен…

За околицей села дорога разделялась на две, но я не мог выбирать, по которой двигаться.

Все решалось не мной.

Так начинался первый день плена.

II

Я видел, как уходила война.

Уходила тяжело, в муках, но разве возможен другой исход для войны?

Я даже не знаю, что вам рассказать о моей дороге.

Может вспомнить, как мы обходили деревни, объятые черным пламенем чумы. Об оцеплениях, что перегораживали дороги, поля и леса, и считали себя мертвецами лишь потому, что охраняли смерть. Солдатам в оцеплениях приказали быть героями — и они ими стали. И я преклоняю пред ними голову, не смотря на то, что вчера еще они были моими врагами.

Может, мне стоит вспомнить о дорогах, на которых мы часто встречали карантинные отряды, что уничтожали своих вчерашних сослуживцев — людей, которые успели только обучиться науке убивать.

А может, мне рассказать про нищих калек, что просили на площадях подаяние. Про людей, что проходили мимо них, потупив глаза, потому что сами были нищими.

Я помню дорогу, помню, как вокруг бесновалась осень. Как золотом горели леса, и павший лист устилал нашу дорогу.

Странно, но я почти не помню своих конвоиров. Я провел с ними почти два дня, но теперь вряд ли смогу узнать. Их мало трогало то, что творилось вокруг. Они почти все время молчали, обмениваясь лишь самыми необходимыми фразами. Я даже не понял: может, они так ненавидели друг друга, что даже брезговали разговаривать или, напротив, будучи лучшими друзьями, понимали друг друга с полуслова.

Со мной они не разговаривали вообще. Они не развязывали мне рук, кормили с ложки, на все мои вопросы отвечая молчанием.

В крепости Бар мы расстались без слов. Они остались в кордегардии, меня же отвели в казематы, закрыв в одиночке. Холодные каменные стены, немного сена на полу и лежак, сколоченный из досок. Да окно под потолком, забранное решеткой. Если бы у меня не были спеленаты руки, я бы, наверное, смог допрыгнуть и подтянуться на прутьях, но так я мог только слушать, что твориться на улице.

Я опустился на лежак — проведя в седле два дня, я хотел только хоть немного поспать. Но в холоде, со связанными за спиной руками, на голых досках, сон не шел. Я то проваливался в забытье, то просыпался, пытаясь поудобнее улечься.

Когда через окошко начал пробиваться еще робкий утренний свет, я решил, что так дальше продолжаться не может. И я поднялся, измотанный долгой дорогой, тяжелой ночью и неопределенностью.

Чтобы немного согреться, я начал ходить по камере — пять шагов, поворот, пять шагов, опять поворот.

За окном, что, наверное, было на уровне земли, просыпалась крепость: скрипели колеса, раздавалось ржание и голоса.

Просыпалась и тюрьма: где-то за плитой скребла мышка, а по коридору разносился перестук — очевидно, я был не единственным узником этого замка. К своему сожалению, я не знал тюремной азбуки и некоторое время я просто слушал. Потом подошел и три раза стукнул по двери, просто чтобы оповестить остальных о своем существовании. Перестук мгновенно прекратился, а потом продолжился с новой силой. Но я ничего так и не понял.

Я опять прилег. Теплело даже в тюрьме, и я опять заснул.

Меня разбудили ближе к полудню. Кроме меня в камере было двое: солдат с миской в руке тряс меня за плечо, а у двери стоял штатский. Он стоял, скрестив руки за спиной, и я только мог догадываться, что он держит, хотя думаю, что там ничего не было — он просто пришел на меня посмотреть…

— Эй, — спросил солдат, — ты есть будешь?

Я кивнул и поднялся. Он принялся меня кормить. Когда он закончил, я спросил:

— И долго это будет продолжаться? — имея ввиду свои руки.

Солдат не ответил, но заговорил штатский:

— Не переживай, уже скоро…

Они ушли, так и не объяснив, что значит это «скоро».

Скоро развяжут? Скоро перестанут кормить? Скоро сделают так, что я просто забуду, про руки?

Или скоро что-то успокоит меня навсегда?

-//-

К тому времени я почти не думал, что у меня есть руки. Может ли слепец забыть, что у него нет глаз? Может ли калека не вспоминать, что он искалечен?

Мастер Мечей Южного форта был слепым с рождения, и, стало быть, не знал, что такое свет и краски. У него было свое представление о движении, об уродстве, о жизни, наконец. Он бы не смог нам объяснить этого — для того, чтобы понять суждение слепого, нужно быть слепцом самому.

Коменданту Тебро отсекли в бою руку, но оставили другую. Это был его последний бой — стало быть, тогда в нем погиб фехтовальщик. Была отсечена часть тела и часть души. Он смог жить дальше, но смог ли он остаться прежним? Это вряд ли.

Тот, кому я отрубил запястье в селе с забытым названием, напротив, радовался, что отделался только запястьем. Конечно, он лгал — без ладони жить трудно, но можно. Но он убеждал себя и, похоже, поверил в это. Не самая плохая позиция, я думаю…

Не много ли калек для такого краткого отрезка жизни?

А что поделать — война…

А что поделать — жизнь…

Но разве человек, у которого на месте руки, ноги и все остальное, не может быть калекой? Калекой внутри, конченым человеком, что несет свое проклятие в самом себе? Я долгое время видел только таких калек и, кажется, стал таким же. Может, лучше быть уродливым внешне, нежели жить с покореженной душой?

Я бы хотел, чтобы у меня был выбор, но его нет и не будет…

-//-

«Скоро» случилось через два дня.

За это время мое положение не изменилось: два раза в день меня кормили. Штатского я не видел, и теперь меня кормили два солдата, каждый день обыскивая меня и проверяя путы. Мне дали два войлочных одеяла и подушку, и теперь ночи стали почти сносными.

Меня ни разу не выводили из камеры, но я слышал, как тюрьма продолжает жить своей жизнью: гремели ключами стражники, скрипели двери камер, раздавались шаги — кого-то вели в камеру, кого-то, может быть, отпускали на волю, наверное, были и те, кого вели на эшафот.

С утра до вечера был слышен перестук, но я больше не вмешивался.

Но перемены назревали.

Сперва я услышал, как гремела цепь, опуская мост, как по плитам замка грохочет кавалерия. Внимания я тогда не обратил — в крепости то и дело менялись части.

Я слышал, как зашумела кузница, загудел горн, загремели молоты.

А когда по лестнице застучали кованные сапоги, я знал — это за мной.

Я поднялся и сел на лежак.

Сначала заскрипела дверь дальше по коридору, и когда дело дошло до меня, у стены уже стоял другой пленник. Кроме нас, в подвале было пять солдат и все тот же штатский и — я уже не сомневался — магик.

Я думал, что к нам присоединят других узников, но больше никого не было.

Когда нас вели по лестнице, пленный спросил:

— Это ты тогда стучал?

Я кивнул.

— Так я и думал… — ответил он.

Нас отвели на кузницу, где в первый раз за пять дней развязали руки, разумеется, под присмотром магика и солдат. Но это было лишним: руки, отвыкшие от движений, висели плетьми, и я не смог бы сотворить даже простейшее заклинание. Но и эта свобода длилась недолго — нас тут же заковали в кандалы, отлитые, наверное, под заказ. Это были стальные перчатки, что состояли из двух полуматриц, меж которых помещалась растопыренная пятерня, так что свободными оставались только первые фаланги пальцев. Перчатки соединялись цепью и закрывались на замок. Весило все это никак не меньше шести фунтов.

Потом нас накормили — верней, впервые за все пребывание в плену мы ели сами. Нам дали ложки, но держать мы их не могли, а, посему, хлебали похлебку как кисель.

За едой нам удалось немного поговорить.

— Давно здесь? — спросил я.

— Четыре дня… Откуда ты?

— Из котла под Сиенной… Вторая регийская хоругвь.

— А я из-под Вольно.

Я что-то слышал об этом бое и спросил:

— Говорят, драка была еще та?..

— Не знаю, я ее пропустил…

Как оказалось, за день до боя кадет вернулся из самоволки пьяный вдрызг. Поскольку о грядущей битве еще никто не знал, его заперли на гауптвахте, а когда началась свалка, о нем просто забыли. Тюрьма несколько раз переходила из рук в руки, но о кадете вспомнили тогда, когда победителям понадобилось место для своих провинившихся. И из карцера он попал прямо в плен. От общей массы пленных его отделили, когда он заточенной о булыжник монетой перерезал горло одному конвоиру и едва не убил второго.

— И вот что странно: когда меня вели на этап, я слышал, что остальным сообщили, будто меня повесили. Не к добру это, не к добру…

Я рассказал кадету про свое пленение и про допрос.

Он ел быстрей меня, и к тому времени как я съел половину миски, он съел все и теперь, разломав хлеб, насухо вытирал миску.

— Ну что ж, — сказал он, — мы преломили хлеб. Стало быть, повод для знакомства есть…Таден Хайдер, кадет.

— Дже Кано, лейтенант.

Я подал ему руку как для рукопожатия, и он стукнул мне по перчатке своей закованной пятерней.

— Простите, господин лейтенант, но честь отдавать я вам не буду.

Наш обед был прерван — конвоиры закончили трапезу и были готовы продолжать путь. Нас посадили на лошадей, конвоиры — егеря тоже были в седлах, но мы не трогались — ждали кого-то. Я думал, что с нами поедет магик, что навещал меня в каземате, но через некоторое время он спустился во двор с другим штатским. И если с солдатами магик вел себя высокомерно, то перед штатским явно пресмыкался…

— Контрразведка, — бросил мне кадет, — уж верь мне. Я этих сволочей за милю чувствую…

Пока шпион садился в седло, магик придерживал коня. Натягивая перчатки, разведчик посмотрел на нас.

— Двое, — сказал он, — вчера ты говорил о троих.

Наш магик ссутулился, будто в ожидании удара:

— Третий умер сегодня ночью…

Шпион кивнул:

— Проследи, чтобы личные вещи и тело было уничтожено. Он ударил коня и конвой тронулся.

-//-

С каждым днем нас уводили все дальше в тыл, вглубь страны.

Нас передали в другое управление — я сужу об этом по изменившемуся отношению к нам. Теперь нас неплохо кормили, верней, кормили нас полным дерьмом, но дерьма этого было достаточно. Иногда нам доставалось вино, поганое, выгнанное из ягод, но после долгого воздержания оно казалось нам райским напитком, и мы понимали — кое-где жизнь все еще хороша, а местами еще лучше.

Я говорю «нас», потому что за это время к нам присоединилось еще человек семьдесят. Мы забирали их в замках или фортах, и даже на безымянных перекрестках встречались патрули с пленными.

Все пленные были молоды, попадались ребята лет пятнадцати, но не было никого старше двадцати. Офицеров было немного, но рядовых не было вовсе — все больше унтер-офицеры. Я раньше и не предполагал, что можно в шестнадцать лет быть ветераном, носить нашивки за добрый десяток кампаний. Были даже полковые магики, которые обещали стереть в пыль всю эту богадельню, как только им развяжут руки.

Магиков было человек двадцать, но ввиду малочисленности магического цеха они знали друг друга и держались обособленно. Некоторые были мне знакомы, но присоединяться я к ним не торопился. Во-первых, магиком я был посредственным, почти самоучкой — мое обучение сводилось к краткому пребыванию в Корпусе Оборотней. А во-вторых, я был все же солдатом — стало быть, мое место было среди подобных. И, как оказалось, это было к лучшему: в один из дней мы потеряли всех магиков.

Хотя недавно мы принадлежали к одной армии, единства среди солдат не было. Пленные объединялись в маленькие группы по землячествам, по месту пленения. Никто в друзья не набивался, все были подавленные и настороженные. Никто не хотел рассказывать про свои ошибки. Может, многие опасались, что среди нас были подсадные, но сейчас я почти уверен, что на такое федераты не шли — они предпочитали варить нас в собственном соку.

Утром пятого дня били кадета. Ночью ему удалось щепкой в зубах открыть себе кандалы. Он не учел одного — в замке был вделан магический аларм, что разбудил стражу еще до того, как он успел снять вторую перчатку.

Его скрутили и бросили до утра, а на восходе устроили экзекуцию.

Били его жестоко, ногами.

Сперва он сжимал челюсти, чтобы не раскричаться, потом, когда из него выбили крик, орал, что передушит всех, кто его бьет, а под конец — просто выл в такт ударам.

Потом его заковали в кандалы и вернули нам. Кадетом занялся я: кроме ссадин у него было сломано два ребра, и я стянул их бинтами, вырезанными из полы шинели. Остальные пленные ухитрились собрать какие-то листья и корни. Некоторыми я умел пользоваться сам, назначение остальных мне объяснили.

Надо было что-то говорить, и я не нашел ничего умнее, чем сказать:

— Здорово они тебя отделали…

— Ну ничего, я им задам. Теперь они от меня так просто не отделаются.

Он хрипло засмеялся:

— Пока они меня били, я плюнул одному на галифе. Пусть теперь кровь отстирает…

— Дурак, — подытожил я.

— Да нет, это пустяк. Я их действительно всех убью. Пусть потом не говорят, что Таден Хайдер не держит слова…

— Как ты их убьешь?..

— Ноготь себе отращу…

Как ни странно, говорил он уверенно и совершенно откровенно. Он верил в свои силы, а я почему-то верил ему.

— Где ты научился открывать замки? — спросил я.

— Нигде.

— А как ты его открыл?

— Закрыл глаза и попытался почувствовать, что там у него внутри…

Я едва успел его перевязать, как нас опять подняли на этап.

-//-

Пленных становилось все больше, многие прибывали из мест с неизвестными ранее мне названиями — география нашего разгрома ширилась. Больше становилось и охраны — по сути, нас охранял целый полк, со своим командованием, разбиением на батальоны. Возможно, охранение было даже избыточным — они смогли бы нас конвоировать с силами меньшими на две трети.

Попыток к бегству не было — всякий побег был обречен.

Мы оставались со скованными руками, в пути ногу пристегивали к стремени, а правые стремена в колонне были стянуты цепью. Нас могли бы вести и пешим строем, но кто-то у них явно торопился, очевидно полагая, что чем быстрее это пройдет, тем меньше людей об этом будут знать.

Никто не знал, куда нас ведут — многие сходились на том, что нас ждет какой-то лагерь.

Наконец в движении нашего конвоя появились изменения. Без видимых причин мы то ускорялись, то вовсе останавливались. Кто-то решил, что мы уже недалеко от конечной точки и теперь пытаемся подстроиться под общий график, пропуская такие же конвои.

И действительно, скоро мы вошли в город. Раньше мы обходили места, где жили люди, ночевали в чистом поле. Но большак оброс домами и превратился в широкую улицу.

По обочинам стояло оцепление — арбалетчик, меченосец, опять арбалетчик и снова меченосец. И так до бесконечности. Иногда за их спинами стоял офицер, в тени деревьев отдыхала смена или резерв. Но зевак на улице не было — ни единого человека. Улицы была пусты. Сначала я подумал, что город брошен, но потом я услышал, как во дворах лает собака, увидел куклу, оставленную у колодца… Люди были где-то рядом — но им приказали спрятаться.

— А вместо окон — зеркала… — что-то процитировал кадет.

Но зеркал не было — все окна были забраны ставнями. Я смотрел вверх, уверенный в том, что через щели за нами следят глаза — испуганные, удивленные. Но никого не увидел.

Улица привела нас к стадиону. Нас остановили и спешили, потом по одному стали выдергивать из строя и снимать наручники.

По узкому коридору мы шли на арену.

— Что это значит? — спросил кадет, растирая запястья…

Я посмотрел на громадину стадиона.

— Если б я знал… Может, нас заставят драться на арене…

— Да нет, на бойне совсем другой запах… Восхитительный запах свежего мяса. Если бойня человеческая — запах чуть приторней, чуть слаще…

От его слов я вздрогнул. Но мне вдруг захотелось сырого мяса — кажется, во мне заворочался зверь.

Мы вышли на арену. Там размещался концентрационный лагерь — разделенные оцеплением на арене находились пленные. Зрителей не было — но первые ряды занимали охраны.

Меня и кадета разделили. Он попал к унтерам, меня же отправили в офицерский сектор. Знакомых там не было — некоторые лица были знакомы по этапу, но имен я не знал. Исключение составляли магики — все они были офицерами и попали к нам, но я все равно держался в стороне от них. Я вообще держался сам по себе. В углу я присмотрел себе место и присел, опершись спиной на ограждение. Только опустившись на землю, я понял, как устал.

Я осмотрелся по сторонам — в ближайшее время ничего не предвиделось. С чистой совестью я задремал.

Проснулся я то ли от солнца, то ли от шума. Рядом со мной кто-то шептался — шум был несильным, скажем, охрана у входа кричала громче, но перешептывание не вписывалось в общую картину. Не открывая глаза, я прислушался к разговору. Говорили двое, они обсуждали возможный мятеж. Я услышал как один сказал:

— Их раз в пять больше, чем нас всех…

— Всего-то? Но нам не до широких жестов, — ответил второй…

Я лениво открыл глаза и поднялся на ноги. Разговаривал гауптман, одетый в егерскую форму, и магик. Увидев, что я проснулся, они пошли прочь. Останавливать я их не стал. Я видел, как они подошли и долго разговаривали с каким-то гауптманом. Тот сидел на земле и, когда к нему подошли, вставать не стал, и посетителям пришлось присесть на корточки. Я догадывался, о чем ему говорили те двое, и мог понять, что он им отвечает — раз за разом он отрицательно качал головой. Гауптман на некоторое время поднял голову, и я смог его лучше рассмотреть — его профиль напоминал то ли орла, то ли стервятника.

Разговор не склеился. Двое ушли, бросив напоследок пару резких фраз. Их собеседник ответил фразой короткой, но, кажется, не менее резкой…

-//-

Арена жила своей жизнью. Наш этап не был последним, но было видно, что большая часть пленных уже прибыла. Дело шло к ночи — и, хотя солнце еще не село, в чаше стадиона вдруг резко стало темно. Затем над нами поплыли магические огни — они совсем не грели. Все предметы вокруг обросли множеством теней — они были разными: короткими и длинными, четкими и размытыми, будто шепот призрака.

Пора было укладываться спать, но я выспался днем, и на сон не тянуло. Я долго ворочался, пытаясь устроиться на холодной земле, но ничего не помогало.

Так я провалялся где-то до полуночи. Помнится, что-то жесткое попало мне под руку, и я тихо выругался.

— Не спится? — услышал я справа.

Я отрицательно покачал головой, но, подумав, что в темноте меня не видно добавил:

— Нет.

— Ты там хоть не стихи выдумываешь?

— Нет.

— Это хорошо, — отметил мой невидимый собеседник.

— Почему?

— Не надо писать стихи о войне. Хотя бы во время войны. Это лицемерно — в войне нет никакой романтики…

Я не ответил, сосед тоже не стал развивать свою мысль.

Может, он уже заснул.

Везет же некоторым…

-//-

Нас разбудили в кромешную рань.

Я, кажется, знаю, почему смертников в утро перед казнью будят рано — они не выспались, они апатичны и единственное о чем мечтают — это заснуть. Даже если сон будет вечным.

Все на арене пришли в движение — подымали всех пленных. Если ночью и было пополнение, то небольшое — прибавки не было заметно.

Жутко хотелось спать — но это было не утро нашей казни. Нас опять строили на этап, разделив уже по званиям.

Я отыскал глазами тех гауптмана и магика, которые вчера разговаривали о побеге, они постоянно зевали и имели сильно помятый вид. Кажется, о мятеже они сейчас не думали.

Нас построили в колонну и отправили за ворота.

Когда я проходил мимо места, где размещались унтер-офицеры, за вторым кольцом оцепления, я увидел кадета. Он улыбался и махал мне рукой. Потом он, не переставая улыбаться, провел мизинцем по шее и показал мне свою пятерню. Ноготь на мизинце был чуть длиннее остальных и этим он хвастался.

— Ты мстительный сукин сын. Чертов сукин сын… — прокричал я вместо прощания.

Он улыбнулся и крикнул мне в ответ:

— Спасибо, я знаю…

-//-

На третий день пути мы добрались до конечной точки. Место, что стало нашей обителью на многие месяцы. Когда однажды утром наша колонна вышла к парадному двору, кто-то бросил:

— Смотрите-ка! Да ведь это школа!..

Что-то в этом сравнении было. Во всяком случае, на концлагерь она походила меньше всего. Как бы там ни было, чему-то нас там все же учили, чему-то научились мы. Поэтому я буду называть ее школой и дальше — не самое плохое название.

Сначала нас оставили на парадном дворе школы. Слева и справа его ограничивали два крыла здания, между ними в этаж высотой, шла перемычка, в которой были двери в здание. Последнюю, четвертую сторону, прикрывало оцепление.

Двери были закрыты. Я предполагал, что за ними нас ждут, но открывать их не спешили. Я осмотрелся. Правое крыло было в три этажа. На его стене висела мемориальная доска — я смог разобрать слова: «Здесь учились и погибли…». Далее шел перечень неизвестных мне мест и еще менее знакомых фамилий. Все-таки это была школа. Вдоль левой стены был разбит небольшой палисадник. На нем стоял обелиск в виде какой-то химеры, такой же зеленой, как и лапы елей, в тени которых он и стоял. Левое крыло было в полтора раза ниже правого — во всю стену шли туманные слюдяные окна.

Я посмотрел в небо. В городе было еще тепло, но в вышине царила осень — ветер вверху был уже сумасшедшим разбойником осени, и немногие птицы решались подыматься высоко — большинство уже улетели к спокойному небу. Я подумал, что может стоит попробовать бежать прямо здесь и сейчас — взмахнуть крыльями и уйти в небо. Но здесь был другой воздух, здесь не было места для разгона, здесь были стрелки, которые вряд ли будут мазать.

Наконец двери открылись.

Линия оцепления ощетинилась мечами, за спиной первой линии лучники натянули тетиву — мясорубка приготовилась к работе. Цепь двинулась на нас — они загоняли нас в здание. Некоторые молча зашли во внутрь. Многие остановились, ожидая пока цепь подойдет ближе — время еще было.

Но были и те, кто не собирался заходить вообще.

Начался бунт.

По сигналу они бросились на охрану. Вряд ли они долго планировали свою атаку, но все происходило по обыкновенному сценарию. Пехота рассыпалась в несколько цепей, сзади их должны были прикрыть магики.

Видя рывок, многие присоединились к атаке. Я тоже хотел сорваться, но меня остановили.

— Стой! — крикнул мне кто-то, — оставайся на своем месте!

Потом я пытался выяснить, кто меня остановил, но никто не признавался в этом. Мало того — никто ничего не слышал. И если это был глас не человеческий, то кто кричал мне, если всем богам в тот день было на нас наплевать.

Может, в тот день какой-то бог отмечал свой день рождения. Другие боги испекли ему большой пирог и украсили его свечами. И теперь он набирал воздух, чтобы задуть их.

Магия не действовала. Наши магики махали руками, пытаясь сотворить хоть какое-то заклинание, но только гоняли воздух. Без магической защиты и оружия атакующие стали беззащитны. Их начали издалека расстреливать из арбалетов, а когда они приблизились достаточно близко, их встретили меченосцы. Некоторые, видя такой финал, остановились, но это не имело никакого значения — дальше охрана пошла на них, а потом принялась за магиков. Один попытался укрыться в другой группе, но его оттуда вытолкнули сами пленные. Потом тюремщики добили раненых.

Бог выдохнул — свечи погасли разом. На школьном дворе остались лежать трупы.

Стало удивительно тихо — все были так удивлены, что даже стали тише дышать. Мы медленно заходили в здание, глядя только на поле побоища.

— Ну что ж, — в тишине я услышал, как кто-то из охраны бросил, — они не прошли первый экзамен. Мне их совершенно не жаль.

-//-

— Вы не пробыли здесь и нескольких часов, но потеряли треть. Если вы не хотите, чтобы ваш выпуск поредел на вас, стоит выучить правила этого заведения. Если кому-то они покажутся слишком сложными, то я скажу, что наказание у нас простое и всего одно — смерть…

Нас построили уже за дверьми в просторном вестибюле. Пол был выложен равными гранитными плитами — я смотрел вниз, и мне казалось, что сейчас они расступятся, и мы рухнем вниз. Пахло чем-то съестным: где-то совсем рядом пекли какую-то сдобу. Я вспомнил, что голоден. От запаха заныл желудок — вчера при выходе с арены всем дали по пайку хлеба и по рыбине.

Слева было две лестницы — одна вела вниз, другая вверх. Справа лестница была одна — на широкой первой ступени стояло пять человек. Не трудно было догадаться, что здесь они главные. Говорил тот, что в центре:

— Было бы неплохо, если бы все присутствующие покинули это здание в добром здравии, но я прекрасно понимаю, что этого не произойдет. Прошлый выпуск составил только десятую часть, но мы особо не расстроимся, если все вы погибнете — вы враги, а стало быть, подлежите уничтожению…

Пленные недовольно зашевелились, охрана напряглась — но ничего не произошло. Все знали, чем закончился прошлый бунт.

— Попали… — прокомментировал кто-то рядом со мной.

— Целью этого заведения является ваша перековка в солдат федеративной армии…Смертью карается порча имущества, акты неповиновения…

Он заколачивал в нас слова, будто гвозди в крышку гроба. Перечень был весьма объемист, но и этого им казалось мало:

— Кроме того, в конце недели мы будем уничтожать самого нерадивого ученика…

— А побег?.. — крикнул кто-то из толпы. Странно, но в перечне провинностей, попытка к побегу не упоминалась.

Говорящий криво усмехнулся.

— Хотел бы я посмотреть, как это у вас получится. Мы не хотим, чтобы у выживших пребывание в этих стенах прошло бесследно. Посему мы будем учить вас всяким полезным предметам. Мы дадим вам даже оружие и место, чтобы драться. А правила вы установите сами… Хотя можете и не устанавливать — пусть выживет сильнейший…

Крайней справа стояла женщина. Она привлекала к себе внимание — среди остальных она выделялась, как породистый скакун будет выделяться среди ломовых лошадей. Одета она была в кавалерийскую униформу, ладно скроенную под фигуру. Фигура у нее была хорошая — форма была не хуже. Это были не перекроенные нами же на скорую руку кителя и брюки — ее форму шили по личным меркам из хорошей ткани. На ее поясе висела шпага — красивая вещица с ажурной гардой. Выглядела она, скорей, как игрушка или украшение, но я ни на мгновение не сомневался, что пользоваться она ею умеет…

Я подумал, какое место она может занимать в этой школе. Вдруг я заметил, что почти все вокруг смотрят на нее.

— Как думаешь, кто она?.. — спросил я у соседа.

— Может магичка…

За нашей спиной кто-то вмешался:

— Палач… — я скосил глаза. Говорил оберлейтенант с профилем то ли орла, то ли стервятника — тот самый, который разговаривал с мятежниками на арене.

— Да нет, это бред… — ответил мой сосед.

— Пари?..

— А что у тебя есть?

— А у тебя?..

Охрана шикнула на них, спор затих…

Директор школы уже заканчивал свою речь:

— И если кто-то хочет стать под наши знамена прямо сейчас…

Он недоговорил — но все было ясно без этого.

Из строя вышло три человека.

Их казнили вечером, и сожгли вместе с теми, кто погиб утром.

Среди пленных их считали предателями, но тюремщики не поверили в их искренность.

Это был второй экзамен.

-//-

Нам выдали постельное белье, жетон пленного и расселили по комнатам.

Жилые комнаты занимали почти весь первый и второй, и полностью третий этажи. В маленьком тупике, справа от парадной лестницы, на первом этаже была учительская, над ней, на втором этаже, дверь была закрыта на тяжелые замки. Открывали их только в субботу, когда прибывала гауптман. Она входила, проводила там некоторое время, и после ее ухода дверь опять закрывали на замок.

Мне досталась комната на втором этаже, почти посередине.

Комнаты были рассчитаны на четырех, но после неудавшегося бунта для многих не нашлось соседа. Почти всю осень и часть зимы в школу прибывали новые пленные, но из-за жуткой ротации места были всегда.

Моим соседом был определен бывший кирасир, лейтенант Генцеф Райнард. Райнард был обидекстером — он одинаково хорошо дрался левой и правой рукой. Такие фехтовальщики довольно редки. Бывали случаи, я дрался с левшами — скажем так: бои были нешаблонными. К слову сказать, самые плохие бойцы получались из левшей, которых пытались переучить. Я встречал нескольких — это были люди с жутким комплексом неполноценности. Ни в чем до конца неуверенные — обеими руками они дрались одинаково плохо.

Но Генцефа это не касалось — он был универсален. Бил с обеих рук, а когда у него оказывалось две сабли, начиналось настоящее представление.

Я дрался с ним один раз — больше не успел. Из нашей комнаты он погиб первым.

Сперва я думал, что комнату мы получили на двоих. Но когда мы зашли в комнату, там уже был один человек — как оказалось, первые пленные в Школе появились еще за два месяца до нашего прибытия.

Наш сокамерник был почти ветераном — он пробыл в этих стенах уже месяц.

Встретил он нас молча, и лишь когда Генцеф стал усиленно разглаживать китель, бросил:

— Здесь встречают не по одежде, здесь встречают по уму и силе…

— А провожают как? — спросил, кажется, я.

— В основном — ногами вперед…

— И отчего все умирают?

— Известно от чего… От смерти…

-//-

Его звали Сайд.

И все.

Так он называл себя, и так мы называли его.

Может статься, он носил другое имя, скорей всего, у него была фамилия, но он ею не пользовался. Форму он носил совершенно обыкновенную пехотную, только с нашивкой за ранение — но по тем временам иметь такую было все равно, что не иметь особых примет вовсе.

Но никто не узнал, где он получил ранение, тем более откуда он, какое звание носил.

Порой он что-то рассказывал — иные пытались подловить его на лжи. Но если он и лгал, то лгал виртуозно.

Был случай, когда он рассказывал о рейде в Шентер. Повествовал подробно, с деталями, известными лишь очевидцу, легко объясняя странности и секреты рейдеров. Тогда кто-то заметил, что Сайд не мог там быть, поскольку все участвовавшие в рейде погибли.

— Ну и что с того? — ответил Сайд.

Все промолчали. Действительно: что с того?

Что еще рассказать о нем — он не любил затхлый воздух, предпочитая жить в доме, наполненном сквозняками. Он говорил, что они напоминают ему ветер…

-//-

Человек — это история. И наоборот.

Сначала нас было три с половиной сотни солдат, людей, историй.

Было.

Две сотни историй зарыто ровными рядами на кладбище. Остальные, может статься, продолжаются. Как и моя. Мои описания людей могут показаться излишними, но иначе я не могу. Историю делают люди, и уж потом история творит людей.

Любая армия прежде всего состоит из людей.

Горе тому, кто это забыл…

Еще до наступления зимы что-то изменилось в нас, мы будто замерзли, стали впадать в спячку…

Тела стали негибкие, будто деревянные, движения как у марионеток — отрывчатые, быстрые, но недостаточные.

Холода, холода…

Мы замерзли внутри: сжалось сердце. Оно не билось, а выдавало будто барабанную дробь, силясь порвать клетку из плоти.

Речи стали короткими, шутки жесткими, будто пурга. Если у кого-то появлялись дела, он откладывал их, словно он не был ограничен двуединством: «здесь и сейчас».

И случись нам расплакаться, вместо слез на глазах бы выступили льдинки.

Но мы не плакали — кому бы стало от этого легче.

Все замерзли, ожидая весну, что могла нас растопить.

Может и так, но порой, мне кажется, что тот лед засел во мне навсегда.

-//-

В первый же день, за ужином, я познакомился с тем гауптманом. Он носил титул графа и звали его Гебером Громаном. Он сидел один в уголке, я, не спрашивая разрешения, подсел к нему.

— Послушай, — сказал я, — ты ведь знал о мятеже.

На прямой вопрос я получил не менее прямой ответ — он утвердительно кивнул.

— Но не стал к ним присоединятся?..

Он кивнул еще раз.

— А почему?

— Видишь ли… А ты почему не присоединился?

— Мне не предлагали. Предложили бы — пошел…

— Тебе повезло, что не предложили.

— Повезло…И все же?.. — настаивал я.

Граф пояснил.

— Ты видишь человека за вторым от нас столиком?.. — он показал глазами на кого-то за моей спиной.

— Какого?.. — начал было я, но обернувшись увидел, что там сидит только один человек.

— Ты его знаешь?

— Нет.

— А я знаю. Это Эгер Риальди — тертый калач… Группа дальнего проникновения — туда других не берут… Он бежал из плена пять раз.

— Значит, его брали в плен пять раз.

— Уже шесть. Но не в этом суть…Суть в том, что когда мятежники подошли к нему, тот послал их подальше… Знаешь почему?

— Он одиночка, — сделал я предположение.

От моих слов Гебер глубоко задумался.

— Ты знаешь, не подумал, — признался он, — наверное, ты прав. Но я сделал правильный вывод из неправильных предпосылок. Это спасло мне жизнь.

Дальше мы ужинали молча.

-//-

Когда после ужина мы вышли во двор, вокруг школы возвышался мутный магический барьер — то, что потом мы стали называть Стеной. Она была выше труб, выше самого высокого дерева школы, будто сужаясь к горловине. Они не смогли забрать у нас все небо, малую часть пришлось намоставить, иначе бы мы задохнулись, как лиса в кувшине. И мы начали жить с равнением на небо — ибо там, вверху, была свобода.

Бывали случаи, когда в стене делали брешь — через нее приходили новые пленные, случалось, уводили кого-то из нас. Куда и зачем — никто не знал, и рассказать было некому: оттуда не возвращались. Очевидно, что вели их не на смерть — это успелось бы и в Школе. По мере того, как нас становилось меньше, избыток стражи тоже уходил наружу. Стену могли открыть только оттуда — как выяснилось, учителя и охрана, как и мы, не обладали магическими способностями.

Иногда к нам залетали птицы, но случалось это редко — у нас им нечего было особо делать. Гнезд они не вили, кормушек им тоже никто не делал. Но странное дело — у птиц не было никакого почтения к людским знакам — даже наоборот: все они неизменно гадили на памятник, стоящий на главном дворе школы. Неизвестно почему, декана это раздражало — он ставил пугал, развешивал силки, но помогало это мало.

— Если птицы памятника этого не испугались, — заметил кто-то, — с чего им пугал бояться…

Единственное, что мог сделать декан, это послать кого-то помыть памятник.

Однажды, во время помывки, из привязанности декана к памятнику я сделал вывод, что последний ваялся с какого-то родственника первого. Схожесть, в общем, была, но мне объяснили, что памятник этот поставлен известному диверсанту. А уродлив он потому, что лепили его с посмертной маски, ибо тот умер от жуткого парализующего яда… Диверсант этот был все больше поджигателем, и выдали оккупантам его же земляки, которые были не согласны жечь свои хаты…

Я не знаю, что бы я узнал еще, но нас прервал окрик:

— Смотри-ка, из-за угла нового жмурика ведут …

За несколько недель в школе сложился свой жаргон. Стена была замкнута кругом, следовательно, углов у нее не было. Но то, что прибывало из-за Стены, прибывало «из-за угла»: некоторые считали это смешным. Жмуриками или покойниками называли всех пленных, намекая на безрадостное будущее. Если кто-то сдавался, не выдерживал — о таких говорили: «Для нас он мертв…». Хотя это и не означало, что о нем будут говорить только хорошо.

Действительно, из-за Стены везли нового пленного.

Через некоторое время до меня дошел слух, что новенький определен в мою комнату.

Звали его Матием Тахерия, но почти сразу его начали называть Малышом. Кличка приклеилась за ним — он был небольшого роста, и в нашей комнате так и не научились принимать его всерьез. Когда нам было лень идти на ужин, за едой мы посылали его.

— Нашли самого младшего, — ворчал он, отправляясь в столовую, — никакого почтения к моим годам…

Из нас он действительно был самым младшим, но только по возрасту. Это была его третья война и второй плен.

-//-

Нас, конечно, пытались чему-то научить. Я говорю не о выживании на грани возможностей, а действительно о лекциях, учителях и науке.

Мастер Мечей читал курс диверсанта и прикладное вооружение — как превратить в оружие самые обычные вещи.

Магию в Школе не читали вовсе, ибо ни одно заклинание ученики повторить не могли, зато декан вычитывал психологию массового чуда. Он объяснял, как творить знамения, создавать чудеса. Скажем, если мелко истолченную красную краску нанести вечером на веки статуи, то утренняя роса растворит порошок и каменное изваяние заплачет кровавыми слезами. Кроме того, он учил нас организовывать мятежи.

Женщина, которую мы видели в первый день своего появления в школе, занимала особое положение. Она носила кавалерийскую форму, но я готов поспорить, что ее имени не было ни в одном списке личного состава ни одной части. Она выбрала эту форму, потому что та была красивой, и потому что она предпочитала ездить верхом. Она носила звание гауптмана, но декан, имевший право на погоны оберста, стелился перед ней ковром.

Ее звали Равира Прода.

Она была единственной, кто жил за пределами школы. Она появлялась в субботу, как раз после обеда, во дворе школы — возникала в телепортационном вихре вместе со своей кобылой. Лошадь звали Черное Сердце, она была огромной, знатоки говорили, будто такую кобылу нельзя получить без магической мутации. Меня занимал другой вопрос: зачем, владея заклинанием телепортации, она таскает с собой свою кобылу. Ведь известно, что переносить себя проще, нежели себя и какой-то предмет. Может, она просто любила верховые прогулки.

Она, безусловно, была магичкой, но и исполняла обязанности палача. Пыток в школе не производили, она только исполняла приговоры.

Убить и казнить — разные вещи. Отчаянные рубаки, что уже не знали счета своим победам, бывало, не подавали палачу руки. «Я не мясник, я боец», — сказал мне как-то такой. К слову сказать, он убил в каком-то бою полкового палача и таскал в качестве талисмана высохший палец. Надо отметить, что ему везло.

Среди нас были такие, которые считали, что в присутствии женщины следует умирать достойно — даже если она твой палач.

Был случай, когда одного приговорили к смерти в начале недели. Ему просто сообщили, но не стали изолировать — и всю неделю он продолжал жить вместе с нами, получал еду, спал в своей комнате. На лекции, правда, не ходил, да и ел как ни попадя — пропал аппетит… Он похудел, поседел и за день до казни не выдержал — наложил на себя руки.

Женщина-палач — странное существо. На время пребывания в школе она стала для нас олицетворением смерти, что не мешало ей оставаться женщиной.

Она была самым злым, самым ярким напоминанием того, что за стенами Школы продолжается жизнь. И хотя две казни разделяла неделя, сдавалось больше всего людей в день, следующий за ее посещением.

Она читала нам лекции о пытках, иногда выдергивая кого-то из нас как наглядное пособие.

Хотя она и объяснила нам обычный инструментарий палача, в вопросе пыток она отстаивала творческий и индивидуальный подход.

— Воздействие на мужчину и женщину различны по своей природе. То, что ломает мужчину, не всегда подходит к женщине. Есть такая вещь — пытка временем. Ее почти нельзя применить к мужчинам — они менее чувствительны к бегу времени… Хотя должно быть иначе — они сгорают быстрее, но, в силу своей безалаберности, этого не замечают. Мужчины легче переносят одиночество.

С ее слов выходило, что веревка для удавки — тонкая вещь, как в прямом и переносном смысле: ее надо специально вымачивать, нагружать, чтобы она не растягивалась и не пружинила.

Саму пытку разбивала на фазы:

— Хорошая пытка — как вино. Она должна быть настояна, выдержана и ее не должно быть слишком много. Иначе будет болеть голова. Кого-то ломает боль, кого-то — предчувствие боли… Все должно быть взвешено, отмеряно, решено…

Я смотрел на нее и думал — а ведь она женщина. Она может забеременеть, кричать от боли при родах, а потом любить и беречь беспомощное существо, принесшее ей столько страданий. Стать нежной матерью, страстной любовницей — и быть палачом?

А потом понял, что все это очень просто: не нужно смешивать работу и личную жизнь.

-//-

Жизнь…

Плохо или хорошо, но она продолжалась.

За Стеной шумел город — может, это являлось частью системы. Скажем, размести они школу в лесу или в горах — многие отнеслись бы к плену спокойней. Но жизнь шумела, жизнь самым настырным образом напоминала о своем существовании. За Стеной будто призраки проносились силуэты. Мы пытались разгадать, кого они обозначают, что они там делают. Им завидовали — за Стеной люди не были ограничены тремя сотнями физиономий на клочке земли. Они отдыхали, когда уставали, жгли свет, когда им это было нужно. Были вольны идти, куда хотят. Так мы думали…

Недели три никто не сдавался — Школа забирала свое только смертями. Но потом сломался первый — он пошел и заявил, что он сдается и ему плевать — убьют его или дадут другое имя, другую форму, другую идею. Это был правильный ответ — на следующий день его отправили за Стену. С развязанными руками…

Увидев такое дело, еще через два дня сдалось трое — они вылетели в трубу крематория.

Им было плевать на сдачу — им нужна была искренность. И еще — им не нужны были проигравшие — приговоренные к смерти не могли спастись, даже согласившись сдаться.

А оставшиеся приготовились выживать. Выживать самим — и выживать других. Четырем в четырех стенах было тесно — некоторые умерли, потому что мешали жить другим.

Постепенно пленники начали обрастать вещами — это было более чем странно, ибо большинство попали в школу ни с чем. Откуда-то появились даже книги. Одна попала в нашу комнату вместе с Малышом. Но она была маленькая — тот хранил ее в кармане куртки, предварительно оторвав обложку.

Когда кто-то умирал или уходил, его вещи делили между оставшимися.

На вещи погибшего от руки другого пленного, в первую очередь, претендовал убийца.

Почти все работы в школе выполняли сами пленные — таскали дрова на кухню, убирали этажи, убирали за смертью: уносили погибшего к крематорию, потом закапывали пепел на кладбище. Мертвому полагался участок сажень на полсажени и кол с табличкой — на ней вырезали какие-то цифры, которые выписывал кастелян из своего гроссбуха.

Могилы копал и я — выбор был небольшим: зарывать или быть зарытым.

В первый раз моим напарником был Сиглет — лейтенант-инженер из 7-ой ударной армии.

Я долбил землю, он ее откидывал. Земля на кладбище была каменистая. Охрана скучала за углом — оттуда мы были хорошо видны, а их не доставал ветер, который успевал разогнаться по полю.

Когда я ударил, кирка скользнула и оголила что-то белое. Я нагнулся и руками отрыл череп. Потом вылез и сел на край ямы. Я смотрел на свою находку, поочередно глядя то на нее, то на могилы. Сиглет спрыгнул и сел рядом со мной.

— Что это значит? — спросил я, не надеясь на ответ.

Но он ответил:

— То и значит… Мы не первые в этой школе. До нас были выпуски, наверное, поменьше нашего, и поэтому их хоронили. А нас много, стало быть, сожженные мы займем места меньше…

— И что теперь делать?

— Слушай, где ты научился задавать глупые вопросы? Ничего не надо делать. А что ты собирался? Просто прими к сведению или забудь…

Сиглет вынул из моих рук кирку и вложил лопату:

— Давай копать — охрана смотрит…

Некоторое время мы молча копали. Череп лежал в углу могилы, и мы его осторожно обходили или перекладывали. Наконец, Сиглет бросил:

— Сколько ты за него хочешь?

— Что?

— За что ты мне отдашь череп?

— Зачем он тебе?

Он задумался, прищурив глаза. Его взгляд был устремлен над моей головой, на далекую башню церкви.

— Скажем, для коллекции… — наконец ответил он.

— У тебя, что этой дряни коллекция?

— Нет, но с чего-то начинать надо…

Я обменял череп на книгу, на «Пустыню» — большую цену я заламывать не стал, понимая, что это не последняя находка. И действительно, уже к зиме у Сиглета собрался полный скелет. Он то и дело менял некоторые кости, и долго не мог подобрать парные берцовые.

По мере того, как люди убывали, копать могилы приходилось чаще. Кровати в комнатах освобождались, но на кладбище было еще столько свободных мест.

Однажды меня остановил Даль — когда-то он был студентом-медиком. Но его выгнали из alma mater, и он пошел в армию, успев все же чему-то научиться. Он сказал мне:

— Ты слышал, Сиглет за пол бутылки вина выменял тазовые кости?

— Что с того?

— А то… — Даль резко перешел на шепот, — а то… То, что в костях две дырочки… Это была женщина… Ты слышишь — женщина!

Я вздрогнул, но спросил:

— Много ли пролежит в земле человек, пока не сгниет?

Даль пожал плечами:

— По— разному. В этой земле — не меньше трех лет…

Остальное мне было неважно.

-//-

Малыш внес в нашу жизнь то, что кто-то из нас назвал «здоровым раздолбайством». Он был убежден, что к некоторым вещам просто опасно относиться серьезно. Не потому что они смешны, а потому что их серьезное восприятие может свести с ума.

Законы он презирал, к правилам относился наплевательски. Школьные правила ему пришлось соблюдать, что не мешало ему вворачивать какую-то поганку. Он как-то сказал:

— Законы… Законы составляют люди с комплексом неполноценности. Что это за дело, когда по мосту надо двигаться только по правой стороне?.. Это даже если левая свободна?!? Да бред это! Скажем, есть закон природы, что все брошенное вверх падает на землю, за исключением тех случаев, когда падает в воду… Хороший закон, я с ним ни разу не конфликтовал…

Показательный случай произошел с ним с год назад.

Тогда Малыш попал в плен — та кампания близилась к концу, и он поставил себе цель — выбраться из плена первым, в штате разбитой армии мест было немного.

Малыш симулировал сумасшествие — из сосновых шишек наделал солдатиков и от рассвета до заката самозабвенно играл в них.

Расчет оказался правильным — его выперли первым же конвоем. Но едва пересекши границу, он самым чудесным образом выздоровел. Он даже получил некое повышение — стал лейтенантом лейб-шнандарта, и его назначили в технический отдел Генштаба.

Некоторые его за это сильно невзлюбили — и это еще слабо сказано. Им казалось несправедливым, что какой-то «сумасшедший» обошел их.

— Должность майорская, — комментировал он, — дали бы мне еще год, и ты обращался бы ко мне не иначе как «господин гауптман».

Разумеется, года ему никто не дал…

Он успел изобрести магическую мину — сгусток Силы, что при легком толчке высвобождалась, калеча и убивая окружающих.

Был у этого оружия существенный недостаток — в ней использовался алмаз, единственный полностью инертный к магии элемент. Потом обнаружилось, что подобные свойства есть и у одного сорта угля. Его добывали не везде, и Малыш прибыл на одну из таких шахт.

«Мышеловка».

Она так называлась — шахта «Мышеловка».

Матий «Малыш» Тахерия стал шахтером — он буквально рыл носом землю.

А потом случился разгром — шахта попала под кавалерийский кулак 3-ей армии генерала Крейзера.

Лейтенант лейб-штандарта Тахерия с отрядом ушел в шахты, обороняясь в ожидании контрнаступления.

Никакого контрнаступления не последовало, но Малыша будто это и не волновало:

— Старик, моя бомба работала! Я, кажется, уложил дюжин пять! В туннелях это было нечто — мясорубка! Идет, скажем, отряд — тут его шарах и…

— Избавь меня от подробностей, — обычно прерывал я.

Их выкурили — Мышеловка она и есть Мышеловка.

Малыш попал в Школу — он думал опять «сыграть в дурака», но, как оказалось, в Школе таких просто уничтожали. Мало того — в Школе оказалось множество его врагов. И если раньше они просто Малыша не любили, то здесь чувства быстро доросли до ненависти.

Хотя, признаться, у него был талант наживать врагов. Когда я попытался познакомить его с Громаном, Малыш бросил:

— Па-а-а-думаешь граф… Был у нас один, нес свою задницу, будто был по крайней мере виконтом. А оказалось — просто геморрой…

Ко всем своим бедам Малыш фехтовал просто отвратительно, впрочем, иногда даже побеждая благодаря грязным приемам, которых он знал во множестве. Он мог бросить соль в глаза, и как-то я ему долго объяснял, что бросившего оружие не бьют, тем более когда он лежит. Тем более ногами. Не бьют, — согласился Малыш, — его добивают…

Но если бы не протекция, оказанная ему мною и Сайдом, били бы уже его.

Из пяти своих врагов, которых встретил Малыш по прибытию, трое вскорости погибли, один сдался. Последний, правда, пережил Малыша. Но совсем ненадолго.

-//-

Одной ночью я проснулся от крика. Орал Малыш:

— Вомпер!.. — кричал он, — Генцеф — вомпир!

Я поднялся в кровати. Генцеф шел по комнате, выставив чуть вперед руки.

В окно светила луна — яркая, но еще щербатая. В белом, холодном свете он, действительно, казался жуткой пародией на человека. Впрочем, догадываюсь, как и все в ту ночь.

Генцеф болел сомнамбулизмом — проще, был лунатиком. Есть предрассудок, что лунатики пьют кровь, и Малыш об этом, кажется, слышал. Он дрожал, пытаясь раскурочить табурет на колья. Но я и Сайд остановили его и мы втроем стали смотреть, что будет дальше. Я предложил попытаться его разбудить, но никто не согласился. Потом мне объяснили, что у меня вряд ли что вышло бы.

Тогда ничего не произошло. Генцеф дошел до двери, ощупал ее поверхность и повернулся к нам. Его глаза были открыты, но я готов поклясться, что он ничего не видит.

Он двинулся на нас — я успел подумать, что он действительно вампир. Но Генцеф лег на свою кровать и заснул.

В ту ночь в нашей комнате спал только он.

— Он вампир! — шептал Малыш, — вампира нужно проколоть осиновым колом!

— Ага! Вампир… — передразнил его Сайд. — Да кто угодно от осинового кола загнется!

Утром мы рассказали ему о его прогулке. Он ничего не помнил, но рассказ его не удивил — о своей болезни он знал. Нам он показал свой талисман — офицерский крест второй степени с маленьким осколком алмаза. Существовал предрассудок, будто алмаз помогает от восьмидесяти болезней — в том числе дарует сон сомнамбулам.

Но это было не так.

А умер он почти через три недели.

Виной гибели Генцефа стал еще один предрассудок — мы думали, что лунатики ходят только в свете луны. Но в ту ночь луны не было вовсе. Генцеф сумел открыть дверь и пошел на дежурных — они кричали на него, перебудив всю школу, а когда он подошел вплотную — зарубили.

Потом они говорили, что Генцеф перепугал их до смерти.

Я сделал из этого важный вывод: они тоже боялись нас.

-//-

Какой смысл в жизни? К горю или к радости, но он мне не известен.

Какой смысл в этой книге? Боюсь, что никакого. Я был бы рад вложить в нее хоть какую-то мораль, но все хорошие морали я позабывал, а какой толк в плохих? Может статься, кто-то сделает из моих слов какие-то выводы — наверняка, найдутся и такие, которые не сделают никаких выводов.

Смысл несут вещи — хотя это не всегда так. Я видел много вещей без смысла, но никогда не встречал смысла без вещи. И порой, мне кажется, что чем важней считается вещь, тем меньше в ней смысла.

Несет ли смысл сам человек. Человек, безусловно, несет — но только для других людей, ибо само человечество, может быть, никакого смысла не имеет.

Жизнь — это такая странная болезнь, от которой земля, кажется, пытается выздороветь. Она льет на нас водой, калит морозами, на которых ломается сталь, горы швыряются раскаленными камнями, застилают небо дымом. Только вот беда — земля относится к нам непоследовательно. Как иной человек гордится своим ревматизмом, так новый день согреет замерзшего солнцем, постелит ему траву. И станет путник еще злей, еще сильней, еще бесполезней.

Такая вот история болезни.

Я не скажу, что в Школе выжили самые лучшие, самые сильные, самые умные. Это не так. Такие-то в основном и погибли — ибо самый сильный редко бывает самым умным. Посредственностей среди нас не было с самого начала, но выживали те, в ком все было сварено примерно в равных долях.

Как водится, мы разбились на группы — но выживание каждого было в первую очередь его личным делом.

Нас объединяло то, что когда-то мы были солдатами одной армии. Но это скоро ушло в прошлое — наша армия была армией федеративной страны, и сперва мы разбились по землячествам. Потом я узнал: далеко, за стеной все происходило как и у нас, но в больших размерах.

Мне стало трудно — я сменил столько частей, что не вспомню всех штандартов. Не скажу, что сильно страдал от этого — к тому времени я привык быть одиночкой. Сайд и граф Громан тоже не имели друзей, кажется, в силу склада характера, и это нас сдружило. Верней, мы с уважением относились к одиночеству друг друга, в силу чего наше общество становилось наименее неприятным.

Иногда пленные собирались просто так — обсудить новости, слухи, которые сами же и придумывали.

Однажды мы сидели на ступенях лестницы между вторым и третьим этажом. Не помню с чего мы собрались, о чем шел разговор, но постепенно он сошел на нет.

— Интересно, что там на родине… — наконец спросил кто-то.

Многие с интересом повернули головы на юг, будто могли что-то рассмотреть через стену школы, Стену и многие мили пространства. У многих там были родные, у некоторых — невесты, даже жены. Может, им было бы легче, если бы они знали, что их там ждут.

Но граф отрезал с безапелляционностью палача:

— Родина предала нас!

— Бред! Родина не предает, предают люди.

— Да кто тебе такое сказал… Люди и есть родина. Земля сама по себе не несет границ, их назначают люди. И страна — это прежде всего люди. Люди, а не земля, учили тебя убивать, люди, а не земля, одели тебя в форму. Пусть говорилось, что страна в опасности — но на войну тебя послали люди. Эти сражались за родину, те сражались за родину. Но они сражались друг с другом. А почему? Потому что каждый дрался за свою родину. Это при том, что они дрались за одну землю. Как это вам понравится? Факт, что жаль… И жаль, что факт!

Со смехом вмешался кто-то. Кажется это был Сиглет:

— Где твоя родина, солдат? Где твой дом — неужели эта школа?..

— Тебе так важно иметь родину, дом?.. Не все ли равно, в чью землю тебя закопают. Патриотизм это хорошо, говорили нам. Это красиво, это благородно. Получить гвизармой в живот за родину — это геройская смерть. А я вам скажу — смерть воняет. Любая смерть — и вы это знаете не хуже меня. И нет никакого смысла ни в родине, ни в патриотизме!

— Может еще скажешь, — спросил кто-то, — какой смысл во всем, что с нами твориться, чего они от нас хотят? Почему они одних убивают, других оставляют… Это ты знаешь?

Громан просто взорвался:

— Да, я знаю!.. И меня тошнит от этих знаний! Был у меня друг, что искал смысл жизни, пока не узнал целых два… Ровно на два более, чем надлежит знать человеку. Так он к утру на вожжах повесился… Вы этого хотите?..

Он обвел нас взглядом. Мы молчали, никто ничего не сказал, не кивнул головой, но графа это не остановило:

— Да все просто. Объясни на примере, что не стоит ждать, пока тебя предадут — предай первым. Не жди, когда за тобой придут палачи — убей первым. Они хотят не покорности — они хотят душу. Создавай невыносимые условия раз за разом — и можно получить существо, для которого болевой уровень будет приемлемым и привычным.

Я покачал головой:

— Это существо не будет лояльным.

— Будет. Еще как будет. Предать дважды трудней в много крат, а веры такому — во многое меньше. И еще… Было бы лучше, если переметнувшемуся будет что защищать. Выращивают же племенных лошадей, собак, почему тогда не вырастить племенного военного? Следующее поколение будет сильней, умней, преданней — потому им не расскажут, что можно иначе.

— Тогда им нужны женщины…

— А кто тебе сказал, что нет подобных женских лагерей. Отверженные пленные легко сойдутся, у них будет много общего.

Тогда мне стало по-настоящему страшно.

-//-

Осень была при смерти.

За окнами лил дождь — он колошматил по крышам, шумел на карнизах, и струи рвались из водостоков.

Нам читали лекцию об одной из кампаний генерала Рейтера. Читал Смотритель Печей — старик неплохо знал историю. Из учителей он был не самым страшным — из категории злобных по долгу службы, и на его лекциях можно было немного расслабиться. Особенно было хорошо тем, кто научился спать с открытыми глазами — самым сложным оставалось сохранять осмысленное выражение лица.

Старик вещал:

— … тогда командование принял генерал Рейтер. По неизвестным причинам, он избрал необычную тактику…

Потом Рейтер ответил мне так:

— Тебе я расскажу… Попытаюсь объяснить. Как раз перед той кампанией появился трактат анонима о том, что армия, связанная с крепостями, не мобильна, а следовательно — уязвима. Идея была более чем спорная, и все говорили, что выиграть войну без крепостей невозможно. Я поддержал эту идею только потому, что кому-то стоило ее поддержать. А когда началась та кампания я попросил себе командование. Войну считали заранее проигранной и все боялись, что это станет крестом на их карьере… Мне тогда на карьеру было наплевать…

Сличая события, позже я понял, что в том году ему было наплевать не только на карьеру. Он уходил на войну, не имея цели возвращаться.

Генерал ушел на войну, потому что там не было женщин.

За собой он вел небольшой экспедиционный корпус — даже гораздо меньший, чем ему предлагали. Но генерал набрал только добровольцев, подобных себе. На удивление, таких оказалось достаточно.

— Неожиданности начались сразу после вторжения — пограничные форты сдались без боя, узнав, кто выступает против них. К слову, по возвращению из плена их командиры были казнены, — продолжал Смотритель. — Генерал вторгся тремя маршевыми колоннами. Две из них прикрывали движение центральной, но после разделения имели собственную задачу…

Моя парта стояла у окна. Через него я видел, как школьный двор уходит под воду. Я подумал, что, наверное, со дня на день ударят морозы, и у нас получится славный каток.

Через шум воды я слышал голос Смотрителя:

— Исключительно в неблагоприятных условиях генерал Рейтер добился поразительных успехов…

Я подумал, что у нас тут тоже неблагоприятные условия. Других, кажется, не бывает — в этом то все и дело.

Но генерал успокоил меня:

— Это, кстати, неправда. Условия были как раз благоприятные. Там идеальная местность для обходных маневров. В горах бы я проиграл войну за месяц… Правда, постоянно лил дождь, но можно подумать, он мешал только мне…

Тогда стояла зима, за стенами птицы замерзали на лету, но у нас горела печь — было тепло и уютно…

Смотритель Печей, наконец, заметил, что идущий за стенами дождь занимает меня гораздо сильней его лекции. Он прервал свой рассказ и крикнул:

— Эй, Кано, повтори, что я сказал!

Многие затаили дыхание — за невнимательность на уроках наказывали.

Я поднялся и, собрав в памяти обрывки слышанного, ответил:

— Генерал Рейтер в короткое время создал разветвленную шпионскую сеть…

Смотритель удовлетворенно кивнул. И продолжил…

А генерал Рейтер поморщился:

— Полная чушь. Они настроили против себя всех, так что на них стучали все, кому не лень. Нам оставалось только слушать.

Песок в часах почти весь ссыпался — урок подходил к концу, равно как и поход генерала Рейтера. Его войска уже брали последние оплоты сопротивления. Вопреки его изначальным намерениям он мог не просто вернуться с войны — у него были все шансы стать триумфатором. Впрочем, для него лично это ничего не меняло…

— Последней крепостью была одноименная столица провинции Раббах. Войска генерала разграбили город — было вырезано почти все взрослое население…

Я думал, что Рейтер отвергнет обвинение, но он пожал плечами.

— Видишь ли… Войска устали, кампания несколько затянулась. Сарбех сдался без боя, и я приказал никого не трогать. Но Раббах проел мне плешь, и перед штурмом я объявил солдатам, что они вольны брать все, что им понравится. Город взяли за день — солдаты лезли на стены будто на перегонки. И, кстати, потери с нашей стороны были небольшими…

— И вас потом не мучила совесть?

Рейтер отрицательно покачал головой, но потом сказал:

— Если честно, то что-то было. Но она бы мучила меня гораздо сильней, если бы я затянул войну. А вообще… Вообще, ложись спать, лейтенант.

Смотритель уже закончил с исторической частью и подводил выводы:

— …он практически доказал, что осаждающие могут заблокировать в крепостях больший гарнизон. Разрушив же экономику провинции Раббах, Рейтер сделал ее зависимой от импорта Империи, тем самым сделав ее союзником…

Последние песчинки скользнули вниз. Смотритель удовлетворенно кивнул.

— На сегодня все. Можете быть свободны… — он задумался и добавил: Относительно свободны, разумеется…

-//-

Отец моей матери, мой дед был довольно странным человеком. Он верил, что человек и дерево не могут жить друг без друга. Рубят дерево, — говорил он, — гибнет человек, умирает человек — дерево уже не зацветет новой весной.

Он прекрасно понимал, что деревьев больше, чем людей, но объяснял, что не всякое дерево связано с человеком, и это дерево еще нужно распознать.

Дед утверждал, что он это умеет — более того, в силах найти дерево конкретного человека.

У него было много врагов — даже на старости лет. Он сносил их стойко — как и надлежит в его возрасте. Только иногда брал топор и уходил в лес.

Может, кому-то это покажется смешным… Но после его походов кто-то из его врагов уходил навсегда. Никто не воспринимал этого всерьез — его враги тоже были в том возрасте, когда пора подумать паковать свои вещи в дорогу, из которой нет возврата.

Он не был колдуном — просто старик с топором и верой в связь человека и дерева.

Даже маленьким я не сильно верил в его рассказы — они замечательно загоняли малыша под одеяло вечером, но утром казались просто сказкой. В те времена смерть кралась по нашим улицам тихими шагами вора, чтобы украсть еще одну жизнь.

Но в тот год я вспомнил деда — может, в Лесу Жизни шумел ураган, или же в помощь Четырем Всадникам вышел рубить просеку и Лесоруб.

Я хотел бы его встретить и спросить одну вещь: «Почему?»

-//-

Освалт Герзиган и Реверт Набиолла — два лейтенанта.

Герзиган командовал пехотной ротой и был солдатом в пятом поколении.

Набиолла имел сугубо гражданскую родословную и, наверняка, носил бы и дальше цивильный костюм, и строил бы мосты и виадуки. Но началась война, и ему пришлось примерить униформу. Под его командованием была полурота саперов — таких же инженеров, как и он.

В круговерти боев под Факрией остатки их двух подразделений объединили, и командование принял Набиолла, поскольку присягу он принял раньше.

Герзиган его недолюбливал, но признавал, что командиром тот был неплохим — хорошо ладил и с солдатами, и с командованием. Был осторожен, но труса не праздновал.

И, хотя по долгу службы, они часто спасали друг другу жизнь, особыми друзьями они не стали. Но они держались друг друга, потому что больше никого у них не было.

Они вместе воевали, вместе попали в плен, поскольку были ровесниками и офицерами, их отправили в Школу.

Они были подобны тем близнецам, которые в материнской утробе срастаются частями тела. Только срослись они не телом — и вряд ли душой.

В свое время я слышал историю об одном таком человеческом существе, о двух головах, четырех ногах и двух руках. Самое странное было в том, что когда умерла одна голова, вторая продолжала жить еще день, ожидая, пока по сосудам смерть переползет к ней…

Герзигана приговорили к еженедельной казни в начале зимы. Реверт Набиолла пожал плечами и ушел вместе с ним.

Странно: их никто хорошо не знал, но, когда они ушли, что-то поменялось. Школа впала в какой-то ступор, отчаяние… На следующей неделе декану сдалось семеро — больше, чем за весь предыдущий месяц.

Кажется, командование Школы тоже что-то почувствовало — на следующей неделе никого не казнили. Но только одну неделю.

Зима двигалась к солнцестоянию — было очень холодно, и перед тем, как долбить холодную землю, нам пришлось разгребать снег.

С молчаливого согласия караула, их пепел ссыпали в одну яму.

Прах к праху…

-//-

Отчего заболел Сайд?

Наверное, виной тому была зима — чтобы сохранить тепло, все щели в здании забили паклей и заклеили тканью, пропитанной мукой. Потом, весной, когда лед на окнах растаял, и от воды мука начала цвести, в неимоверном количестве расплодились тараканы. Когда ленты содрали и тараканам стало нечего есть, то с голоду они пожрали всех клопов и блох в Школе, а потом вымерли сами.

Но тогда до весны было далеко. Мало кто думал, что доживет до весны — и многие оказались правы. Лишенная щелей Школа утратила свои сквозняки — все были рады этому, кроме Сайда. Сперва он впал в легкую тоску. На арену не ходил, пропускал занятия — я боялся, что его приговорят к смерти за нерадивость. Но этого не произошло, находились другие — тогда я не понимал, почему. Я думал: грусть проходит. Но этого не происходило — он тосковал по сквознякам. Иногда сайд выходил на улицу, но в кольце Стены трещал мороз, способный заморозить на лету не только птицу, но и ветер. Мороз был жутким — камины и печи просто не справлялись, хотя Смотритель Печей и скопил двойной запас дров. Но дым поднимался прямо к небесам, и не было ветерка, что отклонил бы его в сторону.

Сайд не выздоровел — ему становилось все хуже. В одно утро боль скрутила его так, что он грыз подушку, дабы не выпустить крик наружу.

Его болезнь испугала многих — некоторые всерьез считали, что у Сайда стальное сердце, которое гонит смесь щелока и каменного масла. Его болезни боялись даже больше, нежели самого Сайда. А вдруг это заразно, а вдруг от этого не умирают и становятся еще сильней?

У постели больного склонились только те, кто считал танцы со смертью долгом службы, и его друзья. Я до сих пор не решил, куда принадлежал я.

Совет был недолог. Кажется, Громан сказал:

— Дже, помоги ему…

— Я не лекарь.

— Но ты же лечил того рядового.

Я не сразу понял, что он говорит о Хайдере.

— Он был кадетом…

— С каких пор кадеты не люди?

Я пожал плечами и подошел к Сайду. Он жаловался на жуткие боли, и, если верить его рассказам, выходило, что источник боли находился чуть ниже плечей… и в нескольких дюймах за спиной. То бишь вне его тела.

Когда я сказал это остальным, Малыш спросил:

— Как может болеть то, чего нет? Что будешь делать?

— Не знаю… — немного подумав, добавил. — Я скоро.

Я вышел из комнаты, тайком вытащив из сумки сухарь. В столовой я нашел кусок сыра, сухой будто камень и наполовину с плесенью. Выбежал на холод, отодрал с дерева кусок коры, разрыл под снегом какую-то траву. Она была бело-зеленой, но почему-то ароматной и свежей. Все это я растер камнями, порошок разбавил водой и слепил полдюжины шариков размером с ноготь.

Когда я вернулся в комнату, там остался только Сайд. Я отдал ему свое лекарство, он проглотил два колобка, достал из-за кровати флягу и запил содержимым…

— Так ты еще и врач… — сказал он, вытирая губы.

Я отрицательно покачал головой.

— А кто научил?

— Да никто и не учил…

— А у меня был дружок… Хирург. Все что-то резал, шил… Бывало, поймает собаку отрежет одну голову, а пришьет другую. Обычно твари сдыхали, но как-то пришил он кошке собачью голову. Так мы уродца выкрали и забросили через фронт — ох там и переполох был… А он обиделся… Еще пытался вывести науку фехтования из анатомии. Хотя сам дрался неважно. А под Бреанной его самого разделали, будто для анатомического. Анатомический театр одного актера!

Я промолчал — а что мне оставалось делать. Вылечить мое лекарство ничего не могло, но вреда от него тоже было никакого. Ну что ж, в нашей воле всегда дать что-то больному — или сочувствие, или легкую смерть. Но через некоторое время Сайд пробормотал:

— Слушай, а ведь полегчало…

Тогда я подумал, что на самом деле помогло содержимое его фляги, но потом понял, что Сайд поверил в мое лекарство и убедил себя, что оно поможет…

— У меня всегда там болит, когда меняется ветер… Но пока ветер не тот…

— И что у тебя болит.

— Не знаю. Может быть, крылья… Знаешь, когда-то у меня были крылья.

Я пожал плечами — бывали случаи, что усекновенные конечности продолжали тревожить хозяина. Мне рассказывали случай, как один мог двигать стакан призраком своей руки. Но крылья…

Крылья…

Я отдал бы немало за пару крыльев…

-//-

Человеку свойственно уставать. Иногда он устает от собственных воспоминаний и тогда ему хочется забыться.

В Школе нас потчевали слабеньким плодовым вином — мерзким на вкус. Тем, что давали нам в день, напиться не было никакой возможности. Некоторые собирали его, чтобы раз в месяц напиться.

Появились различные суррогаты — вино смешивали с вытяжками из бузины, волчьей ягоды.

Каждый исхитрялся как мог — скажем, я пил вино на пустой желудок и наперстками. Потом Громан познакомил меня с Орсоном — они где-то когда-то пересекались. Можно сказать, что Орсона знал и я — когда я латал кадета, он чем-то делился и даже чему-то меня научил.

Из двух кружек Орсон скастрюлил самогонный аппарат. Он умудрялся гнать из всего, что попадало к нам на стол.

Мало того — он был садоводом. Не знаю, есть ли более подходящее занятие для солдата. Он строгал ящики, высаживал в плошки цветы. Никакой особой системы у него не было — у него росло все, семена всего, чего он мог достать: от гороха до гранатового деревца. Когда он заполнил подоконники у себя, он принялся раздавать растения знакомым. Мне он подарил фиалку, она, кажется, неплохо пахла, но теперь на всю оставшуюся жизнь запах фиалки вызывает в памяти тюрьму. Графу тоже что-то досталось, но что именно, я запамятовал.

В Школе он устроился быстро — он умудрился подружиться со Смотрителем Печей. Это была странная дружба — вроде той, между овцами и волками. Может статься, начнись заваруха, они бы дрались друг с другом не задумываясь. От Смотрителя он получал дрова, доски, сырье для самогона, а потом они его вместе и пили. Дружбу с нами и со Смотрителем он не смешивал, за что я остался ему благодарным.

— Человек он, в сущности, неплохой, — будто оправдывал Орсон эту дружбу. — Вроде нас — только его испортила война…

Нас всех испортила война, — сказал потом Гебер Громан…

Самой большой добычей Орсона стал ключ от чердака. Вообще, обладать ключом, считалось в Школе символом власти — самым важным был ключ от оружейной и еще три, которые открывали туннели к ней. Четыре ключа были у четырех разных людей и собирались они только в день занятий по фехтованию. Завладей мы этими ключами, мы бы вырезали всю охрану и учителей…

Но ключ от чердака тоже что-то значил — обладание им было противозаконно и, стало быть, сладостно.

Однажды ему дали его на пару минут, но он успел сделать слепок в грязи, прилипшей к подошве, а затем вырезал такой же из дуба.

Пользоваться им мы могли только ночью, когда спала стража, но и это было много. Иногда мы выбирались — побыть немного одними, посмотреть, как рождается рассвет.

Что-то в этом было…

-//-

Размазав кашу по тарелке, я отодвинул ее в сторону. С недавних пор вскорости после обеда во рту появлялся мерзкий привкус, будто я весь день держал во рту медную монетку. Вкус металла заглушал все на свете — даже когда я пил воду: у нее был полынный вкус. Немного помогали ржаные сухари, но ненадолго.

Мой жест заметил Орсон. На отсутствие аппетита он не жаловался, кажется, за время пребывания он даже поправился.

— Ешь лучше — ослабеешь, заболеешь, умрешь…

— Почти все умирают от болезней, — ответил я, — не было никого, кто умер от избытка здоровья…

— Глупый… Тебе следует брать пример с людей толстых…

Мне это показалось смешным — в Школе все были худыми: и пленники, и те, кто их охранял. Поджарыми, будто молодые волки. В этом была заслуга местных поваров: добавки к тому, что они приготовили, никто не просил.

— Почему именно с толстых? — спросил я.

— Тощие желчны, злятся без причины, мечутся без результата… А толстые люди добрые и рассудительные. В них все варится до полной готовности — они меньше нервничают…

— Наоборот, они не нервничают и поэтому жрут, пока не лопнут!

Орсон поморщился:

— Ты злой, как хрен с перцем, и глупый, будто сало без хлеба…

— Пытался подобреть, — огрызнулся я, — жизнь не дает…

— Ладно, давай меняться. Ты мне свою кашу, а я тебе — кекс…

— Я не хочу кекса…

— Почему?

— Он сладкий…

Орсон печально покачал головой:

— Ты все-таки злой…

— Возможно, — осторожно ответил я…

— Не злись… Давай я тебе кой-чего покажу…

По вторникам и пятницам на обед нам давали яйца. Я не знаю, что за птицы их несли, но были эти яйца чуть больше фаланги пальца.

— Смотри…

Между указательным и средними пальцами у него было зажато яйцо. Он повернул ладонь, чтобы я рассмотрел его лучше, затем на секунду закрылся другой рукой. Когда он убрал ее, между средним и безымянным появилось еще одно. Еще одно движение — и их стало три.

— Что это? Магия?

Орсон отрицательно покачал головой:

— Нет, просто ловкость рук. Фокус… Обман…

— Обман? — переспросил я.

— Сущность любого фокуса — обман. Это очень просто. Я показал тебе две половины скорлупы и ты довел их в своем воображении до целого. Потом я разделил половинки — ты опять принял половинки за целое. А третью я спрятал меж первых двух… Ничего особенного. Любой шарлатан на базаре покажет тебе и не такое.

Я, наверное, помрачнел:

— И что. Никакой пользы?

— Почему же. Помогает размять пальцы… Да и в картах не последнее уменье… Если вдруг хочешь выиграть любой ценой…

Он говорил о выигрыше в карты, но я подумал о победе вообще:

— Слушай, как ты думаешь, можем ли мы выйти победителями из всего этого, — я обвел глазами столовую..

Орсон кивнул:

— Ага — но только если речь идет о победе над собой… Знаешь, я бы мухлевал со страшной силой, если бы знал где и как. А главное — зачем… А так — выходит, если и есть во всем окружающем высший смысл, то придуман он не для нас…

— Выходит, никакого смысла в жизни нет?

— Почему нет. Обязательно есть. Только, мне кажется, что не такой уж большой, как человек ожидает, — а узнай он его, так вообще скончается от разочарования… А может, у каждого свой маленький смысл, но если их сложить — то на то и выйдет… Пустое место.

-//-

Мне приснился лесоруб.

Он как раз занес топор над деревцом — оно было таким маленьким, хрупким, нежным…

— Почему? — спросил я.

— А почему нет?.. — ответил он.

И ударил.

Дерево закричало.

Я тоже закричал.

-//-

Я вскочил в кровати. Малыш повернулся ко мне — светила луна и я мог видеть, что глаза у него открыты.

— Ты слышал? — спросил я, — кто-то кричал…

— Конечно, слышал… Ты же и кричал… Слушай, если не спится, не мешай остальным. Пойди, пройдись, подыши воздухом…

Он развернулся к стене и, кажется, заснул.

Было темно. Иногда тьма успокаивала меня — если я не вижу стен, то кто сказал, что они есть?

Но я слишком долго прожил в этой комнате — и то, чего не видел глаз, предательски дорисовывало воображение.

Я оделся и вышел в коридор.

Вокруг было тихо, но крик продолжал звенеть у меня в ушах. Он то затихал, то становился громче. Я с удивлением заметил, что громкость зависит от того, куда я иду и даже как поворачиваю голову. Он довел меня до лестничной площадки — я сделал шаг вниз — звон стал тише. Явернулся на свой этаж и поднялся на несколько ступенек выше — произошло то же самое.

Вывод был столь неожиданным, что сперва я отказался в него верить.

Была ночь — мысли неслись быстро. Может, днем они показались бы мне нелогичными, но сейчас они выстраивались в безукоризненные цепи.

Кричали из-за закрытой двери. Если этот крик не слышал никто, кроме меня, значит, мне он и адресовался.

Кричала ОНА — а кто еще? Она звала меня — стало быть, больше некого.

Здесь, в Школе, их контрразведка хранила самое дорогое, что у них было — пленную женщину. Потому сюда и наведывалась Равира Прода — только женщина могла сломать женщину.

Но что с того?

Я не мог ничего сделать — даже закричать в ответ — оповестить, что я рядом.

Ключей от замков у меня не было и могло статься, что двери закрывала не только механика.

Но даже открой я их — что дальше? Там мог оказаться пленник, ничем не лучше меня. Иначе зачем звать на помощь?

И я сделал все, что мог сделать — пошел спать.

Сон долго не шел — я с трудом заставил себя ни о чем не думать и провалился будто в омут.

Проснувшись утром, я постарался убедить себя, что все это мне приснилось. У меня это почти получилось. Удалось, пока Малыш не спросил:

— Слушай, а почему ты ночью так кричал?

-//-

Что было самое страшное в Школе?

Жуткой была черная громада храма — она была где-то в два раза выше Стены и мы могли ее легко рассматривать. Храм был оборонного типа — с узкими окнами-бойницами, толстыми стенами, способными выдержать, наверное, все грехи человечества. Его украшали жутчайшие шпили, фигуры химер. Такие здания не внушают веру, но вселяют трепет, тревогу в сердца.

Лучше всего его было видно с кладбища — еще одного жуткого места.

Кладбище меня пугало.

Дело не в ауре подобных мест — я вырос возле кладбища и к похоронам привык с детства. Но чтобы похоронить самому столько людей, с которыми ты ел и пил за одним столом — это было горько…

Бывали дни, когда стакан Стены заполнялся будто разбавленным молоком.

Если бы это был туман, было бы даже красиво. Но все дело в том, что это туманом не было.

Стоял дым.

Школьный крематорий был переделан из пекарни и вытяжку имел слабую. Трубу стоило бы вывести выше Стены, но по неизвестной причине этого не сделали. И дым вместо того, чтобы уходить в небо, стелился по земле, пока не начинал выплескиваться через верх.

В такие дни мы обычно закрывали окна, но дым все равно просачивался в комнаты, а потом никак не желал выветриваться. Он будто говорил нам — помни о смерти. Кто-то будет следующим — почему не ты?

Страшными были правила Школы — из-за них погибли многие. Но они были неизменными, стало быть, к ним можно было привыкнуть.

Самое страшное было внутри нас.

Вчерашние братья по оружию стали резать друг друга.

Много лет потом кто-то объяснил, что ничего удивительного в этом не было.

Ограниченное общество из, казалось бы, случайных людей создаст свои группы, свою иерархию, свои законы. Законы будут тем суровее, чем жестче окружающие условия.

Отобрать, пользуясь правом сильнейшего, — это нормально, поскольку способствует выживанию сильнейшего. Убить за это — тоже нормально. Это означало, что сильнейший много о себе возомнил, за что и поплатился.

Но воровать — это плохо, за это убивали без жалости. Вообще, копируя систему Школы, наказание было одно.

Право на месть признавалось. Убийство при самообороне, даже с превышением самообороны, было обычным.

Почти всегда счеты сводили на арене — охрана смотрела сверху, будто боги, кивая в знак одобрения.

Случалось, убивали и вне арены — в Школе. Тогда оружием становились подручные предметы — иногда убивали и голыми руками.

Люди переставали быть таковыми — не выдерживали, ломались, сходили с ума. Таких тоже устраняли.

Раненых не было — и на арене, и в Школе обессиленного противника добивали.

Кажется, был только один случай, когда погибающему пытались прийти на помощь.

-//-

Время…

Что такое время?..

Чем было время для нас — хочу я спросить?

Спросить и ответить.

А ничем — вот такой ответ.

В этом-то все и дело.

В Школе не было календарей, а единственные часы сломались, показывая где-то полдень. И действительно, — казалось, что в Школе время застыло. Падал ли снег, кружил ли листопад, дул ли весенний ветер — стоял все тот же золотой полдень, в который уходили люди.

Нам было нетрудно считать дни — но еще было легче этого не делать.

Каждый вел собственное счисление — то были странные календари, без месяцев и чисел. И если чей-то календарь вдруг открывал последнюю страницу — это становилось вехой на чужих календарях. Черной, красной или просто пометкой на листе — все зависело от того, кем он был для тебя.

Следующим умер Малыш.

Я почти успел его спасти, но так уж устроен этот мир, что «почти» ни одна коллегия не примет к рассмотрению.

В Школе было не принято спасать и заступаться, но я считал себя достаточно старым и опытным, чтобы творить прецеденты. Малыш был под протекцией Сайда и меня. Но Сайд в тот день на арену не пошел, завалившись с какой-то книгой.

А я просто немного задержался. Какая разница — немного или никогда, если результат был бы тот же.

Я бежал по пустой школе — удары ног об пол оглушали меня. Что-то происходит, — чувствовал я. Что-то уже начало происходить…

Путь на арену шел через лабиринт, коридоры которого были разделены дверьми. Их открывали будто шлюзы на реке — открытым мог быть только один переход. Здесь же было окно в оружейку, и если у тебя в руках было оружие, дверь могла открыться только на арену.

— Что тебе?.. — спросил дежурный.

Отсюда я уже мог видеть арену — где-то далеко, на другой стороне, Малыш держал бой. Я спешил и бросил:

— Не важно… Что-нибудь! — увидев, что дежурный потянулся к моргенштерну, поправился, — что-нибудь с лезвием…

Я даже не помню, что я получил — иногда мне кажется, что оружие было таким легким, что я не обратил на него внимания, или же, напротив, — жутко тяжелым. Иначе почему у меня после боя тянуло руку…

Рукоять легла в руку, дверь медленно поползла вверх. Я упал на пол и прокатился под подымающейся решеткой. Теперь я был на арене.

— Держись! — крикнул я.

Потом я понял — это его и погубило.

Он обернулся на звук, и следующий удар перечеркнул ему грудь. Он упал не сразу — удар будто заморозил его, обратил в статую. Я уже встречал такое — раненые замирают, кажется, полагая, что своими движениями раскроют свою рану глубже, впустят смерть. Они ждут помощи ничего не делая.

Ему действительно помогли — помогли умереть. Крейг нанес еще один удар — на этот раз колющий. Еще до того, как голова Малыша коснулась пола, он был мертв.

Малыш лежал на полу — мертвым он казался еще меньше.

— Нет! — заорал я.

Дальше все было как во сне. Во сне, что мы забываем к утру.

Мне рассказали, что трое пытались меня остановить, но я вырвался. Я разделал Крейга как мясник — так же быстро, кроваво и безапелляционно. Говорят, я долго бил его уже мертвого — на антресолях напряглись стражники и уже стали наводить на меня арбалеты.

Но я отбросил меч и, утираясь окровавленной рукой, заплакал.

Я стоял посреди того, из чего только что я сотворил бойню.

Внезапно я понял — и это удивило меня: жутко разило кровью. Запах был сладким и немного металлическим.

Меня обступили люди, кто-то положил мне руку на плечо. Из моей руки мягко вынули саблю — особых усилий прилагать им не пришлось.

Я наклонился и закрыл Малышу глаза.

— Такие дела… — прошептал кто-то.

В тот день по расписанию я должен был быть в команде уборщиков трупов. Но Орсон отвел меня в сторону и в дежурство за меня заступил Громан.

Потом, когда я успокоился — дней через десять он рассказывал, что когда сжигали Малыша, от жары его глаза открылись, пламя отражалось на бледных щеках румянцем. Из печи он смотрел на живых будто удивленно.

-//-

Руки дрожали.

Хотелось спрятать лицо в ладони и заплакать. Но я не хотел, чтобы хоть кто-то видел меня слабым — даже я сам. И если бы у меня хватило сил на слабость, смог ли я найти слезы. Я так давно не плакал, что кажется разучился, сосуды, из которых льются слезы у меня высохли и рассыпались.

Сердце из стали — вот что я хотел. Разворотить грудь и вложить в нее лед, камень. Нечто такое, что не болит, не страдает.

Я брел по школе, думал, как рассказать Сайду о том, что нас осталось двое, но, подойдя к двери своей комнаты понял, что не смогу это сделать. Но мне это и не понадобилось — он будто все знал сам. Он посмотрел на меня поверх страниц книги и спросил:

— Выпьешь?..

— Если нальешь, — ответил я.

— Идет…

Он кивнул, вытащил из-под кровати бутылку и два стакана.

— Без тостов и не чокаясь… — проговорил он, разливая жидкость. Она была черной и маслянистой, — поехали…

Выпивка была неплоха — в меру терпкая, в меру сладкая. Крепкая, но закусывать ее не приходилось.

— Малыш погиб… — наконец выдавил я.

Сайд кивнул:

— Бывает…

Меня это удивило и разозлило:

— И все?..

— А чего ты ожидал?

Он не спрашивал и не удивлялся. Будто он принял все как должное и теперь призывал меня к тому же.

— Что нам остается делать? — спросил Сайд и тут же ответил. — Делать то, что не получилось у Малыша. Просто-напросто жить. Мы идем вслепую в странных местах только потому, что не прочь узнать: что же будет дальше.

— Ты говоришь, будто ты старик…

Грубо говоря, на то время мы все стали такими. Еще в конце осени, когда поняли, что выбраться отсюда можно либо вылетев в трубу крематория, либо переступив через себя, многие поставили на себе крест и стали доживать.

Но на мои слова Сайд кивнул:

— Я старше любого пленника в этом здании.

— И сколько тебе?

— Тридцать два…

Я отрицательно покачал головой:

— Я тебе почти поверил. Тебе от силы двадцать пять…

Он кивнул:

— Ты почти угадал. Мне должно быть двадцать четыре. Просто я умирал… Я был мертвым восемь лет… Мертвые не стареют.

Это было так резко и открыто, что я поверил сразу. «Поверил» — даже немного не то слово, ибо любая вера содержит в себе толику колебания. Я принял это, впитал, будто вспомнил то, что знал всю жизнь. И от этого мне стало противно.

Дальше я не стал с ним разговаривать — встал и вышел из комнаты. Весь день просидел у Орсона. Он рассказывал мне что-то про цветы. Но я не запомнил из его рассказов ни слова.

Потом, много лет спустя, я понял — это, действительно, так. Потом во мне появилось то, что некоторые называют зрелостью, и иногда я с тревогой всматривался в зеркало: не придется ли мне за очередную бессонную ночь расплатиться седым волосом. Но Малыш всегда мне вспоминался таким, каким он был до своей смерти. И только в кошмарах он являлся другим — всего лишь на несколько часов позже. То бишь, когда он был мертвым…

Пожалуй, это был первый раз, когда я хотел защитить слабейшего — я надеюсь, это был последний случай, когда мне это не удалось.

-//-

Зимой бывают дни, которые будто сделаны из стекла. Они чисты и прозрачны, будто вырезаны из чистейшего горного хрусталя. Из сияющей пустоты неба глядит солнце — оно будто спешит быстрей проделать свой путь, закончить еще один день в стремлении к весне.

В такой день луна гналась за солнцем, но догнала только вечером, и ночь наступила раньше. Что-то в этом было: ведь та ночь была и так самой длинной в году — ночью зимнего солнцестояния.

Это был необъявленный праздник — отбой сыграли раньше, потушили светильники, но посты усилили. Учителя шумели у себя, пленные разбрелись по комнатам и тоже как-то праздновали, что плохо или хорошо, но прожили еще один год.

Когда вовсе стемнело я, Орсон и Громан выбрались на крышу. Орсон сварил бутыль самогона и запек в золе немного мяса. Самогон он охлаждал в снегу, а мясо, наоборот, было еще теплое.

Когда граф заметил, что кухню закрыли еще после обеда, Орсон, смеясь, ответил, что в Школе это не единственная печь. Я чуть не подавился, но потом решил, что огонь очищает — даже если и горит в печи крематория.

Кажется, Орсон был уже немного пьян — наверняка, он начал отмечать раньше нас со Смотрителем Печей. Когда за нами закрылся люк, он затянул:

Это была «Песнь дороги». Память услужливо подсказала следующие строки:

Но в слух я сказал:

— Утихни, нас могут услышать…

— Да расслабься, Дже! Нас никто не слышит за ветром, а если и услышит, то подумает, что ревут беанши. Для нашей мясорубки их здесь должен быть взвод.

Громан промолчал — кажется, его беспокоила только судьба самогона. Он вытащил бутылку из пальцев Орсона, распечатал ее и разлил жидкость по стаканам. Она была обжигающе холодной. После первой никто не стал закусывать, дальше все ограничивались небольшими порциями мяса — ровно столько, чтобы забить горечь самогона.

Вокруг было темно — солнце и луна сели вместе. В разрывах туч светили звезды — но их было мало, они были далеки и холодны. Спирт грел нас — становилось легко.

У Орсона язык развязался окончательно, и он болтал без умолку:

— Крыша мира — посмотри вниз, мы выше всех и вся! Ветры здесь дуют куда хотят, здесь ветры, а не сквозняки, заблудившиеся в паутине улиц. Здесь ветра пахнут полем или морем, дождем или солнцем — но никогда человеком…

Но я не стал смотреть вокруг — я посмотрел в небо. В непостижимой высоте горели звезды. Я никогда не мог к ним прикоснуться, но было время, когда они были ближе. Мне стало плохо — у меня это отобрали…

Сегодня не было луны. Ночь была темна — и в этой темноте свет звезд был еще ярче.

— Каково это — летать в ночном небе? — спросил Орсон.

— Не знаю, — ответил я.

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Ты ведь летал…

— Но не ночью. Ночное небо не принадлежит птицам.

— А ты разве птица?

Я отрицательно покачал головой.

Действительно, выше нас не было никого, если не считать черной громады церковной башни. Но сегодняшняя ночь была темной, и башня была не видна. Может быть, просто небо там было чуть темнее, и все… Я подошел к самому краю крыши. Земли тоже не было видно. Почему-то захотелось сделать еще один шаг — броситься вниз, туда, где должна быть такая большая и такая твердая поверхность. Опять уйти в полет, даже если придется расплатиться за него жизнью.

— А как ты научился летать? — спросил Громан.

— Я со скалы упал. Там было саженей сто — я бы разбился вдребезги, но был слишком маленьким, чтобы испугаться. И пока падал — подумал: как это все же здорово. Воздух был жестким — я закрыл глаза, расправил руки и попытался вдохнуть…

— И полетел?

— Нет. Помешала одежда. Но я стал птицей — этого хватило, чтобы не разбиться…

Громан печально улыбнулся, будто извиняясь за свой вопрос:

— Ты об этом жалеешь?

— О чем?

— О том, что не можешь летать?

— Говорят, когда человек взрослеет, он перестает летать во сне…

— … И видеть цветные сны. Говорят, самый крепкий сон без сновидений, — вдруг вставил Орсон.

— Сны ты видишь, просто потом не помнишь, — ответил ему граф, а потом обернулся ко мне: так о чем ты говорил?

— Я не летаю наяву, но летаю во сне… И сны у меня цветные.

— Значит, не все потеряно…

Когда мы все допили и стали спускаться, граф долго стоял, глядя на юг, будто стараясь что-то разглядеть. Он смотрел туда, откуда нас привели, где были или фронт, или граница, где осталось то, что нас учили называть родиной.

Когда мы позвали его, он вздрогнул и спросил:

— Как думаешь, о нас там помнят?.. Нас спасут?..

Я не знаю, к кому он обращался — ко мне или Орсону, но ответили мы оба. Ответили одинаково: я отрицательно покачал головой, а Орсон бросил:

— На нас всем наплевать. Было бы странно, будь иначе… Но разве это не замечательно?

Он расхохотался.

На следующее утро у нас было жуткое похмелье. Но я знал: это не самое страшное, что бывает в жизни.

-//-

Случилось это в первый день весны. В первый день календарной весны — но, как водится, природе было плевать на сроки, установленные человеком. На улице стоял собачий холод, пурга отбивала по стеклам мелкую дробь. Солнце уже давно встало, но из-за низких туч было темно, будто не только зима, но и ночь расширила свои пределы.

Просыпаться не хотелось — к утру сон превращался в крошево бытия и бреда. Мы то проваливались вниз, то всплывали, чтобы убедиться — можно ли еще немного поспать. Хоть немного…

Но ровно к восьми часам мы собрались у учительской — каждый из нас так устал, что ему была безразлична даже его собственная судьба. Однако вместо имени приговоренного на доске объявлений мы увидели объявление:

«С Сегодняшнего дня, отныне и навсегда, еженедельные умерщвления отменяются — вас осталось слишком мало, чтобы рисковать любым».

Может быть, в другое время мы ликовали бы, но мы разбрелись по комнатам, чтобы досмотреть свои субботние сны. Каждый подумал о том, что сегодня умирать не ему, не поняв больше ничего.

Смысл стал доходить к нам после обеда, когда Равира Прода ненадолго появилась в школе, оставив дверь пыточной закрытой. С трудом мы стали понимать, что сегодня не умрет не просто я или он — не умрет никто. Мы так долго жили рядом со смертью, что она вошла в нас. Радости не было — мы просто не дозрели до этого чувства. Словно призраки, мы бродили по школе, иногда подходя к доске объявлений — листок по-прежнему висел на том же месте. Но мы все равно не верили — зима приглушила чувства, и многим казалось, что они во сне. И чем глубже они войдут в этот сон, тем горше будет пробуждение. Кто-то старался проснуться, но у них ничего не получалось, и они страдали еще больше.

В одну из прогулок я встретил Орсона:

— Как дела? — спросил он меня.

— Твой цветок завял… — ответил я, будто ничего важней не было.

Но он спокойно ответил:

— А ты бы его меньше всякой гадостью поливал…

Тут сказать мне было нечего. Иногда, чтобы не ходить на кухню, я обдавал чашку водой и выливал остатки в горшок.

Мы разошлись — я оделся и вышел на улицу. Было довольно холодно, но об этом я узнал только ночью, когда оказалось, что я обморозил лицо.

Я прислонился спиной к стене как раз под окнами учительской. Смотрел я на запад — туда, где должно было сесть солнце. Но я считаю важным направление — просто куда-то мне надо было смотреть…

Весь день солнца не было, и только вечером, садясь, оно выскользнуло из-за туч и ударило скользящим, не горячим лучом. Но мне этого хватило — как вампир упивается кровью, я выпил его и понял, что это все всерьез. Что я жив, что покамест меня что-то или кто-то бережет. Мне было плевать — кто. Я хотел знать — ЗАЧЕМ?

Когда стало темно, я побрел назад — прошел мимо учительской. Лист висел на месте. Промелькнула мысль сорвать его и порвать, будто никогда его не было. Я поднялся к себе на этаж и пошел в свою комнату. Кроме Сайда, там был Орсон и Громан. Последний принес новость. Она звучала так:

— Только что сдался Даль…

— Почему? — спросил я.

Граф пожал плечами.

Но Громан врал — он знал ответ, равно как и я. Ежедневная борьба наполняла нашу жизнь. Бежать по лезвию стало привычным и даже необходимым. Теперь этого не было.

-//-

Затем небо пришло в движение.

В колодце Стены мы видели, как тучи гоняются друг за другом, будто ведьмы в шабаш. Порой они сплетались, будто ленты, кипели, как змеиный узел.

Небесный купол то подымался вверх, то опускался так низко, что почти смыкался с туманом Стены.

Весна наступала — как наступает одно войско на другое. Может, то был лишь авангард и до кордебаталии было далеко.

Снег только почернел, и мы выбирались на улицу и грелись, будто сонные мухи. Наверное, за Стеной дул холодный ветер, но он был по-весеннему прямолинеен, и у нас было тихо.

Казалось, Сайд почувствовал все раньше и острее нас. Он выглядел довольным и подтянутым:

— Ветер… Хороший ветер, как он хорошо пахнет — скоро он станет попутным и я уйду, — сказал он мне в такой день.

В ответ я закрыл глаза — тепло, будто волнами, омывало лицо. Мне не хотелось двигаться — тем более, куда-то идти.

Еще через несколько дней резко потеплело.

Оживился Орсон. Оказалось, что еще зимой он из остатков дров соорудил ящики, которые теперь ночами таскал на крышу — когда мне не спалось, я помогал ему. Он тайком долбил еще мерзлую землю в холщовую сумку. Земля была тяжелой как камень и стоило ей немного побыть в тепле, превращалась в жижу.

Однажды, отдыхая после очередного подъема, я спросил его, почему он занялся растениями:

— Что наша жизнь? Человеку свойственно о чем-то заботиться. Не было бы цветов, придумал бы еще что-то. Мужчина вообще существо… Нежное что ли…

Я хохотнул. Орсон обиделся:

— Да ты не смейся… Я что хочу сказать… Многие мужчины хотят быть нежными, равно как женщины — желают, чтобы с ними нежно обращались. Но многие думают, что проявление нежности — это признак слабости. Потому и женятся, чтобы скрыть сей постыдный недостаток в семье. Говорят, мужчинам надо только одно. Не знаю, может так оно и есть — не суть как это называть… Но было бы женщинам легче, если бы мужчинам требовались две, три вещи…

— Все мужчины одинаковы?..

— Самое оригинальное суждение, что я слышал! Но покажи мне настоящую женщину?

Я пожал плечами:

— Тебе ответят: «Покажи мне настоящего мужчину»?

Орсон кивнул:

— Согласен… Измельчал народец. Где глаз орла, сила тигра, мудрость змеи?..

— И кто виноват?

— Вообще-то, сперва надо спросить: «Что делать?». Но ответа на него я сам не знаю, посему отвечу на твой: виновата война…

Наверное, я слишком долго молчал, так что Орсон еще раз повторил свою фразу, смакуя, будто глоток вина, каждое слово:

— Виновата война… — потом продолжил быстрей. — Мужчины имеют свойство оттуда не возвращаться, и женщины стали слишком доступны…

-//-

А утром исчез Сайд.

Верней, утром я заметил, что его нет. Перед этим спать я лег поздно, вернувшись, когда все огни уже погасили. Я не стал зажигать свет, разделся в темноте и заснул.

А утром увидел, что кровать Сайда пуста. На ней не было матраса, все его вещи тоже пропали. Казалось невероятным, но за ночь на досках вырос слой пыли — будто его здесь не было никогда.

Самое странное началось потом — никто ничего не мог мне сказать. Сайд ни с кем не общался, и никто ничего мне не сказал. Все пожимали плечами, хмурили лбы, будто пытаясь его вспомнить… И не вспоминали!

Я пошел к учительской, собираясь спросить о нем у кого-то из стражи. Но когда я проходил мимо доски объявлений, взглянул на список дежурств. Напротив моей комнаты стояло только одно имя. Мое.

Бумага была та же, что и вчера, что и неделю назад — мятая, с оторванным краем. Только одно имя исчезло. Его не зачеркнули — его не было, будто никогда и не существовало.

Ветер, — почему-то подумалось мне, — сегодня ночью был сильный ветер.

Хороший ветер!

-//-

Весна катилась красным колесом, набирая обороты.

Сперва в одну ночь зацвели все деревья в саду. Сад был маленьким — деревьев двадцать. Они помещались на заднем дворе, как раз между правым крылом и коротким левым.

Когда мы проснулись, голые вчера ветви были в белом пуху. Все это ровно гудело — здесь, почти посреди города, пчелы пытались собрать себе немного меда.

Некоторые ловили пчел: кто-то давил из них пчелиный яд, были такие, кто привязывал к ним цветные нитки, тончайшие полоски бумаги, исписанные посланиями. Эти сообщения должны были известить мир о нашем существовании. Не знаю, дошло ли хоть одно — если и дошло, то ничего оно не изменило.

Потом в белизну начала вкрадываться зелень, и, наконец, по саду закружила теплая вьюга.

Пахло там невероятно хорошо, и в свободное время я часто валялся под деревом.

Все переживали весну по-разному, но мне почему-то постоянно хотелось спать.

Почти всеми овладела жажда деятельности — Громан сидел как на иголках, порой по нескольку раз пакуя и распаковывая свой вещевой мешок. Орсон вместо самогона попытался сварить пиво — получилось неважное, к тому же охладить его так и не удалось. Пришлось обменять его уже не помню на какую мелочь.

Он пытался расшевелить меня, но я всегда отвечал одинаково:

— Отстань… Не видишь, болею.

— Чем?

— Хандрой.

— Не самая плохая болезнь, — соглашался он…

-//-

И действительно: хандра не самая плохая болезнь. Гораздо лучше, чем дизентерия или проказа.

Пожалуй, хандра — это моя фамильная болезнь.

Давным-давно мой дед, чтобы разогнать тоску, ушел на войну. Просто так — в один день одел саблю, оседлал коня и пустился в путь. Потом он говорил, что именно среди смерти и боли он полюбил жизнь. Не будучи кадровым военным, тем не менее, он довольно быстро сделал карьеру и, когда заключили мир, ушел на пенсию.

Из его пяти детей только один избрал военную стезю, унаследовав кроме сабли еще и приступы жесточайшей хандры. Я имею ввиду своего отца. Помню, как он иногда часами мог стоять у окна, глядя как растут сосульки или павший лист застилает землю. Моя мать была совсем не похожа на отца — она легко возвращала его к жизни. Она подходила к нему, что-то шептала, и несколькими минутами позже они уже мчались аллеями парка, круша тишину грохотом копыт своих лошадей.

Иногда мне кажется, что отец женился именно для того, чтобы хоть иногда не быть одиноким. Мать умела радоваться жизни. Она не любила военных, но любила отца и, как ни странно, она не стала возражать, когда отец решил отдать меня в кадетский корпус.

Может, среди прочего, они считали, что военная служба имеет свойство развеивать хандру.

И действительно — скучать не приходилось.

Но армия научила меня и другому: быстро расслабляться, пить в одиночку, нестись вместе со всеми, но быть наедине с собой.

Я узнал, что приказы не обсуждаются, но иметь свое мнение можно и нужно. Я научился любить стены — они отлично прикрывали спину.

Но когда кавалерия останавливалась, что-то не успокаивалось во мне. Я не мог заткнуть глотку собственным мыслям. И хотя вопросы не менялись никогда, я не мог найти на них ответы. Если вы знаете, что такое хандра — вы знаете и эти вопросы, а если нет… Тогда вы меня никогда не поймете.

Может, это к лучшему…

-//-

А потом весна добралась и до меня. Я говорю о той вещи, которую многие склонны называть влиянием весны. Свежего воздуха было так много, что он проникал всюду, одурманивал меня — я ходил будто пьяный. На вопросы отвечал невпопад, мазал ложкой мимо тарелки, пытался подняться выше на одну ступеньку, нежели было на лестнице. В былые времена это стоило бы мне жизни — в Школе нельзя было расслабляться. Но к тому времени выживать уже стало на уровне инстинкта. Я мог драться на дуэли и вспоминать, как цветут яблони. Боя, правда, я потом не помнил — но так ли это было важно. Громан стал будто моей нянькой — он будил меня, следил, чтобы я не забыл о еде.

Но мое состояние его не устраивало — он постоянно пытался растолкать меня. Вернуть к тому, что творилось вокруг.

Однажды за обедом он спросил меня:

— Если бы здесь можно было бы в кого-то влюбиться, Дже, я бы подумал, что ты потерял голову… Но что нам можно любить — родину, которая нас предала? Деньги, которых у нас нет? Оружие нам не дают, еда просто ужасная, я уже месяц не напивался… Да чем, скажи мне на милость, здесь можно быть довольным? А у тебя лицо как у кретина или влюбленного. О чем ты мечтаешь?

Кажется, в моей голове до его вопроса вилось с полдюжины мыслей, но когда граф задал свой вопрос, я с трудом поймал за хвост хоть одну:

— О радуге. Чтобы один конец лег здесь, а другой — за Стеной. Я бы перешел по ней туда — был бы на свободе. Потом раскопал бы горшок с золотом… Леприконам положено закапывать золото у основания радуги..

— Такой большой, а в сказки веришь. Откуда у леприконов золото. И если оно у них есть, чего ради они должны его закапывать?

— А я почем знаю. Положено — и все тут! Может, от сборщиков податей прячут — по войне они злей волков…

— Да не бывает радуги в городах!?!

— Ну разве что так… А жаль…

— А ты о чем задумался?

Пожалуй, самым разговорчивым из нашей кампании был Орсон, который иногда даже размышлял вслух. Но в тот день он молчал. Даже когда его спросили, он остался немногословен. Он сказал:

— Смотрите…

Орсон повертел скорлупку меж руками, потом медленно развел их. Скорлупа осталась висеть в воздухе меж ладонями.

— Опять фокусы? — спросил я.

— Да нет, магия… Они что-то напортачили, и иногда Сила возвращается. Когда-то я подымал ядра баллист и швырял дальше, чем видел. Теперь мне с трудом дается и скорлупа.

Он убрал руки, и скорлупа упала на стол, расколовшись на две половинки.

Хочу… — пронеслось в моем уме. Я поймал мысль и подумал ее еще раз. Хочу… — продолжение удивило меня. Хочу осколков… Хочу расколоть вдребезги стену, разрушить до фундамента Школу. Срыть город, чтобы здесь шумело озеро, море. Расколоть страны до такой степени, чтобы ни у кого не возникло другой мысли, кроме соединиться… Я взглянул на небо и осекся: небо я бы оставил единым. Я бы поднялся в него и никого бы не пускал. Пусть оно огромно, но делить я его ни с кем не собирался.

В ту ночь я, кажется, впервые подумал о побеге…

-//-

Эх, давно это было!

Да и было ли вовсе…

Жил такой магик — некто Прациус.

На старости лет тот сотворил телепортационный туннель без малого на три тысячи верст почти точно с севера на юг.

В южный портал загружались всевозможные цветы, а в северный — дабы свести потери магической силы к минимуму — глыбы льда. Фунт льда за фунт цветов.

Маги-современники обзывали Прациуса ренегатом, который расходовал высокую магию неизвестно на что. Купцы же одобрительно цокали языками — на севере цветы стоили дорого, да и крепко замороженный лед в хозяйстве вещь не последняя.

Через полвека после кончины Прациуса его возвели в святые и в покровители влюбленных. Все же цветы — это не морская капуста: красиво, романтично. К тому же на севере стало чуть поменьше льда.

А на самом деле Прациус был банальным шпионом: отправляется груз кремовых роз — ввели новую подушную подать, гвоздики — оружейники получили заказ на пики. Когда истек срок секретности, говорят, разведчики хотели его разоблачить. Но не стали — среди них тоже оказались сентиментальные ребята, не пожелавшие разрушать легенду.

К чему я это вспомнил?

Ума не приложу…

-//-

Что нам осталось?

Не так уж и много. Грубо говоря: ничего.

После отмены еженедельных умерщвлений как-то на нет сошли и лекции. На них стало ходить все меньше и меньше пленных, и их тихонько прекратили. Многие продолжали учиться то ли по привычке, то ли из безделья — брали в библиотеке книги, учили трактаты… Но никто не потолстел — на арене продолжали драться, иногда до крови, хотя смертельных исходов стало меньше. Нужда драться была, ибо ничто не греет сердце так, как холодная сталь. Спорили, дрались, но как только первая кровь проливалась на песок, бой прекращали — максимализм свойственен молодости. Умение прощать приходит с возрастом.

Не знаю — были ли молодыми по-настоящему. Вряд ли из жизни тех, кто находился тогда в Школе, по крупицам можно было сложить то целое, что называется детством. Когда мы росли — мир менялся очень быстро, и мы менялись вместе с ним. Ничего другого не оставалось…

Пошли слухи, что где-то далеко идет новая война, и скоро Школа заполнится новыми пленными. Это надолго стало главной темой — обсуждали положение «стариков» среди возможных «новичков». Потом разговоры прекратились, наверное, потому что от них просто устали. Я так и не узнал, откуда пошли эти слухи, ибо, как потом оказалось, они не имели под собой никакого основания. Думаю, придумали их сами пленные, дабы хоть немного развеять скуку.

Меня больше всего интересует другое — с весны сдачу принимали у всех, кто того хотел, не вдаваясь в причины. Тем не менее, большинство решило не сдаваться.

И я не пойму — на что надеялись мы в своем упорстве?

А еще больше непонятно на что надеялись они — почему нас не уничтожили в конце весны, летом или в начале осени.

-//-

К лету нас осталось чуть меньше полусотни, когда начали зреть яблоки, стало ровно два десятка.

До того как отправили Орсона, нас была ровно дюжина…

-//-

Еще бы немного, и я бы его не застал.

В те времена я много спал. Собственно, сон стал моим единственным развлечением. Кажется, тогда я отоспался за все бессонные ночи, что были, и за некоторые из тех, что предстояли. Разумеется, это было не так — выспаться вперед, равно как и наесться впрок, не стоит и стараться.

Но спать я полюбил. И терпеть не мог, когда кто-то будил и, тем более, прерывал то, что мне снится.

В одно утро я ворочался в кровати, стараясь опять забыться и досмотреть, чем закончится битва, что разворачивалась в моем уме.

Но кто-то толкнул мою кровать, и сон разлетелся вдребезги:

— Вставай! Ты проспишь даже утро своей казни…

Голос походил на графа Громана, и я ответил, поворачиваясь на другой бок:

— Гебер, пошел вон…

— Орсона уводят! Подымайся, кому сказано…

Я вскочил — у кровати стоял Риальди. Спросонья я все спутал…

— Где?

— Во дворе…

Я выбежал из комнаты, на ходу застегивая рубашку.

Когда я выбежал на двор, конвой был уже в седлах.

Орсон тоже был в седле — его руки были замкнуты в кандалы-перчатки. На секунду я подумал, что они узнали про его успехи с Силой. Но потом решил, что это не так — было бы иначе, они бы уже перетрушивали все, дабы нарыть причину.

Орсон увидел меня и крикнул:

— Дже, проследи за моими цветами!

Я кивнул, отлично понимая, что вряд ли им чем-то смогу помочь.

Стояла середина лета. Но у Смотрителя Печей что-то не ладилось — забился ли дымоход, не было ли тяги, но вчерашний казненный горел плохо, пепел вылетал из трубы и оседал на нас, на деревьях, на дорогах…

Орсон был спокоен и, кажется, весел. Он кивнул вперед и бросил:

— Меня позвала пепельная дама…

Позже я понял, что он говорит о дороге.

— Счастливого пути! — успел крикнуть я.

Стена задрожала, конвой медленно тронулся…

Я желаю вам… — крикнул он, оборачиваясь через плечо, — я желаю вам всем… Дорогу!..

-//-

Зеркало, зеркало на стене…

Странно — лужа стекла плоская, как картина, но вид меняется от того, где ты стоишь. В зеркале мы видим то, что видит нас.

Еще не зайдя в комнату, я понял: что-то не то.

В осколке зеркала, висящего на стене, была видна кровать Громана. Обычно, еще не переступив порог, я знал, на месте ли он.

Кровать была пуста. Не просто пуста, а совершенно пуста — белье убрано, матрац скатан.

Я понял — нас станет меньше. Гебер Громан замыслил сдачу…

Я нашел его на заднем дворе.

Он сидел на коряге и смотрел на муравьев. Наверное, муравейник делился, и сейчас поперек тропинки лежала муравьиная дорожка. Она была широкой — почти в два шага шириной и будто кипела от бегущих по ней насекомых. Иногда кто-то проходил по тропинке и давил муравьев дюжинами, но не раздавленные не обращали на это никакого внимания и продолжали бежать по своим делам.

Муравьи не обращали внимания на людей, а люди на муравьев. Такие дела…

Я молча присел рядом. Гебер не повернул голову, но угадал, что это я. Хотя кому еще быть…

— Смотри, Дже, — наконец проговорил граф, — предположим, блохи… Блохи — это не люди. Блохи чтят границы. Еще никто не слышал о блошиных войнах. Скажем, собачья блоха не живет на человеке, а человеческая — никогда не опускается, чтобы грызть, скажем, кошку.

— Это не блохи, это муравьи. У них тоже бывают войны.

Но он пропустил мои слова.

— Знаешь, Дже, я устал…

— А что ты сегодня делал?

— Ничего…

— Тогда почему устал?

— Я от жизни устал…

— Что-то произошло?

— В том-то все и дело, что ничего не происходит…

— И потому уходишь?

— Я ухожу потому, что хочу идти хоть куда-то.

Мы не стали говорить о направлениях и о движении в Зазеркалье. И он и я знали, что можно сказать и что можно было ответить. Стоять-бежать, аркан судьбы и прочее.

Будто извиняясь, он сказал:

— Война закончена, и не все ли равно, под какой барабан маршировать…

— Никогда не любил маршировать…

Мы замолчали. Я думал о том, что отныне нет «мы» — есть только «я» и «он». Стало тоскливо и одиноко. Опять одиноко. Громан, наверное, думал, что я мысленно его обвиняю — он был готов к этому и даже постарался помочь мне высказаться:

— Что ты мне скажешь? — спросил он.

— А что я тебе могу сказать?

Он повернулся и посмотрел мне в глаза. Кажется в глаза — я смотрел на живую дорожку.

— Если хочешь, пошли со мной…

— Не хочу. Я остаюсь.

— А смысл?

— Никакого, — согласился я.

— Тогда почему?

Мне вспомнился Лесоруб. Но я ответил по-другому:

— Может, мне удастся застрять у них в горле…

Это была старая история про войну мышей с кошкой — одна мышь кусала кошку за хвост, когда вторая пыталась застрять в горле. Нам было не смешно — может быть, шутка приелась…

— Ну что же. Каждый отныне идет своим путем, — сказал кто-то из нас.

Я поднялся и ушел.

Когда я шел по двору, листопад увязался за мной, будто бездомный щенок. Я обернулся на звук — ветер мгновенно затих, и листья рухнули на землю…

-//-

Где-то с конца зимы стало принято за столами не шуметь. Разговоры велись шепотом, но все больше за время трапезы обедающие молчали.

В тот день к обычной тишине была подмешена тяжесть — все думали об одном и том же. Такого состояния не было, кажется, со дня казни Герзигана и Набиоллы.

Я чувствовал, что многие украдкой смотрят на меня — кажется, они ожидали обвинительного вердикта в моем исполнении. Было принято клеймить предателей.

Но я нарушил традицию.

Вставая я тихо сказал:

— Если сломался Гебер, вряд ли я смогу обвинить кого-то, что он не выдержал…

Больше комментариев не было.

На следующее утро я опять вышел на задний двор. Муравьев не было. Графа Гебера Громана тоже…

-//-

Отвар, что я сварил, оказался слишком крепким. Чтобы заглушить горечь, я добавил сиропа, но жидкость вязала язык и не утоляла жажду. Мне стоило бы разбавить его водой, но кипятка не было, а сырая вода просто бы все испортила.

Сперва я пытался убедить себя, что сердце не ноет. Я встал со стула и прошелся по комнате. Вышел в коридор.

Мне не хватало воздуха. В Школе было тихо, как бывает или ночью или в полдень. И я сделал то, чего никогда не делал днем — я поднялся на крышу. Я присел на вытяжную тумбу — что-то в этом было не то. Казалось, что сердце стало таким большим, что не помещалось в груди.

Я опять поднялся на ноги. Дул свежий ветер — мне действительно стало легче.

У Орсона был повод веселиться — хоть и плохое, но другое. Дорога развеяла бы скуку и так ли важно, что было в конце. Вряд ли хуже, чем в Школе — плаха бы нашлась и здесь.

Наверное, у федератов появились относительно Орсона новые планы. Но могло статься, что у него появились планы на федератов. Он знал — система дала сбой, стало быть, она не совершенна…

И тогда я понял, что произошло. В магии Орсон был дилетантом вроде меня. Везение здесь было ни причем — сам того не зная, он раскачал именно здесь, на крыше. Антимагическое вещество было в школьной еде — Орсон ел овощи со своих грядок, стало быть, этой дряни у него было меньше.

От открытия я вздрогнул — все было так просто.

И так сложно. Мне следовало использовать свое открытие быстрей.

Могло статься, что Орсон догадается о своей победе, и с этого мгновения я начинал с ним заочную гонку — кто раньше сумеет вырваться из плена. Я думал только о побеге — на мятеж сил у меня бы не хватило.

-//-

Я стал даже более фанатичным садовником, чем Орсон. Я сколотил еще четыре ящика, натаскал туда земли и каждую ночь носил наверх бесконечные ведра с водой. Я рыхлил землю, выдергивал сорную траву — уже не знаю, как она там появлялась.

Кое-что из насаждений Орсона я раскорчевал — все цветы и большую часть из того, что не могло дать скорый урожай.

И первый результат появился через неделю — я сотворил магический огонек. От него я зажег свечу и крепко задумался.

У меня ничего не получалось.

Огонек — это дрянь. Базарные фокусники и то могут показать больше. Для побега мне нужна была Сила, вся мощь, какая только возможна.

Но мой огород не давал нужного количества еды. Я продолжал столоваться со всеми. Если бы я жил впроголодь, то ослабел бы, и все равно у меня ничего не получилось.

Надо было что-то придумать. И я вернулся на школьную еду, но стал делать запасы. Не очень сложная выдумка, но я пришел к ней после дня раздумий. Было очевидно, что во все подряд они заправить свою отраву не могли. Скажем ее могли намешать в котлету, но вряд ли в цельный кусок мяса.

И когда повеяло старухой-осенью, я скопил достаточно провианта, чтобы рискнуть.

Отсчет начался…

-//-

Для меня было бы проще не рассказывать об этом. Если я промолчал бы — это не было бы ложью. Но это было бы не всей моей историей. Это был день, когда я чуть не рухнул, день, когда меня собирались убить. Сейчас, когда рассказывают, как кто-то выдержал пытку каленым железом, я молчу, я знаю, что есть вещи и подейственней. Ибо самую страшную пытку мы носим в себе.

Патруль нашел меня в моей комнате — от нечего делать я раскладывал пасьянс. Эти карты когда-то принадлежали Громану (карты генерального штаба — шутил он…). Бывало, мы чертили пулю — сперва вчетвером… Потом четвертого находить стало трудней и мы стали играть на троих. После отослали Орсона — пришлось играть вдвоем. Когда граф ушел, карты перешли ко мне — не пойму зачем, ведь играть мне было не с кем.

Дежурный офицер стал за моей спиной и, только убедившись, что пасьянс у меня не сходится, тронул за плечо.

Вставай. Тебя ожидают в комнате допросов…

Я поднялся — с ним было еще четыре солдата, если бы я отказался, они бы хорошо отлупили меня, а потом бы оттащили в пыточную. Я не доставил им такого удовольствия — встал и пошел сам.

Они меня довели до порога, один даже открыл дверь, но через порог я перешел один.

В тот день весь пыточный инструментарий был спрятан по своим местам. Его развесили по стенам или спрятали в ящики. Может, чтобы его вид не действовал на нервы, а может, для того, чтобы он не пылился, все прикрыли сукном.Следов не было — пол подмели, стены вымыли и если бы не память, я бы даже не сказал, что это за комната. Проклятая память…

Был только стол — за ним стояло два стула. Один был для меня, второй занимала Равира Прода — гауптман, магичка, наконец, женщина. Существо настолько странное для нас, что я просто стал забывать, что такие существуют.

Я присел, не дожидаясь приглашения. Она долго смотрела на меня и, наконец, сказала:

— Все дело в одиночестве…

— Я не понял:

— Простите?

— Все дело в одиночестве. Когда вас было много, все было проще. Вы были вместе — локоть к локтю, как кирпичи в стене. Вы держали линию, держали друг друга. Но теперь ты остался один.

— Я не один…

— Да нет, сейчас один. Вас несколько, но вы только кучка одиночек.

Было ясно, зачем меня вызвали — меня хотели перетянуть на другую сторону. Разумеется, сегодня растягивать на дыбе или колоть раскаленным железом меня не будут. Им нужна чистосердечная сдача — в здравом уме и трезвой памяти.

— Упасть тоже нужно вовремя, — продолжала она, — ранние быстро сгнивают — посему дешево стоят. Но последние — платят вдвойне. Уже ходят разговоры, что, не дожидаясь крайней даты, вас пора пустить в расход. Говорят, что из вас уже ничего не выйдет.

Она не пугала. Наверное, мы всегда это знали. Было ясно, что тех, кого система не переваривает, она просто уничтожает.

— Перед тем, как я попала сюда, я беседовала с оберлейтенантом Громаном…

— Оберлейтенантом? У нас его ценили больше.

— Это обычная практика — давать перешедшим офицерам звание на ступень ниже.

— Плата за предательство… — вырвалось у меня.

— Не ерничайте, Дже. У Громана большие перспективы. К тому же для вас он не был вышестоящим офицером — только другом… И когда я спросила, что я могу вам передать, он ничего не сказал. Не знаешь почему?

Я знал — у каждого из нас была своя дорога. Когда-то я не стал отговаривать его, сейчас он не хотел сбивать с пути меня. Но ей я этого не сказал — только пожал плечами.

— Чего ты добиваешься свои протестом — своей скоропостижной кончины? Но это не так — иначе ты бы просто наложил на себя руки. О твоей жертве все равно никто не узнает. А там, — она махнула рукой, — жизнь…

Не важно, куда она указывала — везде в первую очередь была тюрьма. И только за Стеной существа думали, что они свободны. Глупые…

Я посмотрел на ее руки: они были изящными и ухоженными. Казалось невозможным, что ими можно причинить боль. Но такие были сейчас времена: красивые пальцы слагались в сильный кулак.

— Там жизнь, там любовь… Послушай, неужели тебе никогда не хотелось дома, семьи, детей… Можешь ничего не говорить — признайся в этом хоть себе.

Я не знал, что мне делать — любить ее или ненавидеть. И дело было совсем не в том, что она была врагом. К своим тюремщикам я не испытывал никаких чувств — но она была из тех, кто равнодушными не оставляет.

Она была красива, она была недоступна, она была немыслимо другой. Она, она, она… — стучало в мозгу. Я пытался собраться думать о чем-то другом, пытался собраться, но все без толку. Я хотел посчитать, сколько было людей в моей хоругви до прорыва — память кричала: «Она…». Я вспоминал небо над Тебро — оно почему-то свелось к ее голубым глазам.

«Никогда больше…» — кричал ворон.

— Жарко тут, — проговорила она.

Она поднялась со стула и сняла китель. Под ним была блуза, кажется, из батиста — такая чистая и белая, что я даже вздрогнул.

Тут я понял, что еще немного, и я рухну.

Тогда я сделал то, чего никогда не делал раньше.

Я ударил женщину. Ударил не пощечиной — это было слишком просто. Я сжался и с разворота отвесил ей в челюсть правым.

Она упала и закричала. Сразу появилась охрана — они повалили меня на пол и били. Было больно, но это было неважно — наваждение исчезло.

Меня поставили на колени, заломив руки за спину. Кто-то, кажется, дежурный офицер бросил:

— Смотрите-ка, он еще улыбается… Прикажете его убить, сударыня?

Я увидел ее — она уже успела подняться и даже одеть китель и теперь прикрывала левую щеку белым платком.

— Нет, — сказала она, — оставьте нас…

— Но он же…

— Я приказываю… Он не будет драться.

Охрана отпустила меня и вышла — вместо того, чтобы подняться, я присел на пол. Саднила грудь — кажется, они сломали мне ребро.

— Я оставлю тебе жизнь, а знаешь почему?

Я не знал.

— Потому что твоя смерть ничего не меняет. Только жизнь может что-то изменить.

Она прошла мимо меня. Когда она была у двери, я не выдержал:

— Сударыня, я прошу прощения — иначе я не мог.

Она не ответила, а только улыбнулась. Из-за платка улыбка казалась кривоватой. Платок в ее руке стал карминовым — я, кажется, рассек ей губу.

-//-

Я проснулся от желания напиться.

Стояла глубокая ночь — где-то час по полуночи.

Но я проснулся легко — мгновение назад я спал и вот сон исчез.

Я встал и подошел к окну — на улице было темно и очень тихо.

Из-за панели я достал флягу — там было еще на половину дистиллята. Я открыл, налил в пробку и выпил — запах спирта обжег ноздри, но саму жидкость я даже не почувствовал.

Недавно я пообещал себе, что буду экономить жидкость, но сейчас подумал: а стоит ли? Для чего ее беречь — в страну теней багаж не берут. Я сделал глоток из горлышка и вышел из комнаты.

Школа спала.

Я тихонько открыл окно и присел на подоконник. У Стены была странная особенность — обычно туманная, ночью она становилась чуть прозрачней, предметы за ней — ясней. Я смотрел на улицу — пытаясь разглядеть что там твориться — на воле… Но ночью жизнь в городе замирала — он жил тихой жизнью.

Я сидел и прихлебывал из фляги. Становилось легче.

Я убеждал себя прекратить и спрятать флягу. За сиюминутную легкость мне придется расплачиваться часами похмелья. Но в бою с собой всегда выходишь побежденным — я пил глоток за глотком. С улицы тянуло холодом и сыростью, и я подумал, что неплохо сделать себе чего-то горячего.

Флягу я оставил на подоконнике, заклинив ей раму.

Я шел по коридорам, и мне вдруг захотелось закричать. Заорать благим матом — перебудить всех в Школе, а если удастся, то и кого-то за Стеной.

Прода, сама того не зная, сделала свое дело — мне было жутко одиноко. Я понял, что мир огромен, я же нет. И эти стены мешают мне стать большим. За Стеной я бы смог стать большим — как смерч. Я чуть не бросился на дверь за замками — я бы ломал их, грыз, царапал. Делал бы хоть что-то…

Но я ничего не сделал — только большую чашку отвара.

С ней я вернулся к подоконнику. Фляга была там же, где я ее оставил — в былые времена днем ее наверняка бы стянули или хотя бы выпили содержимое. Но была ночь, и времена были не те… Другое время — другие дела…

Я взял флягу и поднялся на крышу — подоконника было уже мало.

Чутье обострилось — как птица чует в ветре запах будущей добычи, я различал в отваре запах каждой травы. Я знал, что вода, на которой он заварен, текла через меловые пласты — я даже почувствовал запах медной ложки, которой я размешивал, даже запах керамики чашки — чуть сладкий, чуть пыльный. Запах, неразличимый для человека.

Объяснение было простым — я переставал быть человеком.

Там было зябко — дул ветер. Несколько минут я стоял, вдыхая запах ветра — он был свеж и почему-то пах морем.

В кружку я плеснул на два пальца дистиллята и присел за трубой.

Будто комета по краю неба пролетела луна. Ее поспешность меня рассмешила. Она торопилась, будто опасаясь не успеть до рассвета.

На востоке темень ночи уже была разбавлена светом.

Рождался рассвет цвета молодой стали.

Когда над горизонтом появилась яркая аура нарождающегося солнца, я поднял в его честь флягу.

Что-то начиналось.

Я не мог больше оставаться на крыше — скоро Школа должна была проснуться. Я допил содержимое фляги и спрятал ее за трубу.

Вернувшись в комнату, я прилег на кровать и закрыл глаза.

Сон не шел.

-//-

И тогда я понял: это произойдет сегодня. Почему-то сразу стало легче и спокойней. Открыв глаза, я сел в кровати, осматривая комнату. Конечно же, это была тюрьма, но надо отдать должное — довольно обжитая.

Я был в комнате один, а после того, как Радель с первого этажа перегрыз горло Орану, я остался один на весь этаж.

Без малого год — порядочный срок. Когда-то нас здесь было четверо, сегодня…

Люди уходили, вылетали в трубу крематория, их уводили конвоем в другие места, наконец, кто-то переставал быть человеком. Но оставались их вещи: вот книги, что завещал мне граф Громан, вот пресс-папье которым убили Давора из десятой камеры: когда убирали то место с молчаливого согласия остальных, я оставил его себе…

С первого дня пребывания в этом здании, в этой комнате, я мечтал о том, что я отсюда выберусь. Сперва надеялся выйти победителем, но потом оказалось, что это невозможно — нас разгромили дальше некуда. В минуты слабости, казалось, что можно пойти на сделку с самим собой — что ж, хоть тогда я оказался сильней. Теперь оставалось только бегство, но ведь несколько месяцев назад у меня не было и этого.

Но мне никогда не приходило в голову, что все вещи — мои и не очень — придется оставить здесь. Мой план побега не предусматривал ноши — что ж, это была моя цена свободы.

Но оставлять их тут тоже не хотелось.

Я поднялся с кровати и бросил на пол покрывало и принялся перебирать бумаги: тетради и отдельные листы, вырезки из книг, даже какие-то обрывки. Я вытаскивал ящики, высыпал содержимое на столешницу. Большая часть возвращалась обратно в стол. Но что-то оставалось на покрывале. В конце концов, получилась стопка с дюйм толщиной.

С книгами было проще — их было немного, и взять все я не мог: пустые полки бросились бы в глаза. Я отобрал «Историю войн» Дагния де Даземира, «Ночь приходит» Табараке и «Пустыню» Паат-Гейза. Последняя была без обложки, но мне она нравилась и я сомневался, что смогу достать еще хоть один экземпляр. Сверху книг я положил шеврон с руной «Кано».

Только книги и бумаги — ни одной вещи я не взял, наверное, потому что ни одна из этих вещей не была моей — сюда я попал даже без ремня. Книги тоже пришли позже, но книга не столько вещь, сколько мысли, заключенные в бумагу. А мысли, единожды принятые, остаются нашими, вне зависимости, чья это книга.

Ну да ладно.

Сверток получился небольшой. Я взял его и по черной лестнице спустился в подвал. Одна из плит пола была сорвана с раствора и закрывала лаз в подкоп. Подкоп этот начали рыть с первого дня пребывания в Школе. Вернее, продолжили, поскольку он существовал до нашего появления. Его, наверное, начали рыть наши предшественники, но ни им, ни нам не удалось его закончить. Не знаю как у них, но у нас копать его стало некому. Грунт был тяжелым, много камней, и продвижение нашего курса было не таким уж большим. Я в подкопе не участвовал, поскольку считал, что ничего из этого не выйдет. И ведь, действительно, — не вышло…

Вряд ли ректорат не знал о подкопе, но рыть не мешал: изнурение подопечных было им на руку, да и туннель скорей всего уперся бы в стену Поля.

Может, следующее поколение будет копать дальше, но меня это не интересовало.

Я поднял плиту и пролез в шурф.

Через щели проникало немного света и я подождал пока глаза привыкнут к полумраку, а затем полез вниз.

Саженей десять шурф снижался, но, пройдя фундамент, выравнивался и шел прямо. В самом конце стояла кирка, две лопаты и фонарь.

Я зажег огонь и в боковой стене вырубил нишу, куда положил свой сверток. Затем я залепил землей нишу и вернул инструменты на место.

Выбравшись наверх, я вернул плиту на место и притрусил стыки пылью.

Дела были сделаны — пора бы и в дорогу.

В комнату я возвращаться не собирался, но мне вдруг захотелось в последний раз пройти коридорами Школы.

Решетка в подвальный коридор была закрыта на висячий замок, который изрядно проржавел от сырости и старости — его не открывали по крайней мере месяца полтора.

Первый и свой второй этажи я видел каждый день и я поднялся на третий.

У дальнего окна, почти возле парадной лестницы, стоял Сиглет. Когда я вступил в коридор, доски под моими ногами заскрипели, но он не стал оборачиваться. Нас разделяло почти двести саженей. Два человека на огромный этаж — когда-то давно, полгода назад, здесь было людно и шумно. Здесь много чего происходило — все больше плохого, но бросать все это разом было… Тяжело, что ли. Дурацкое чувство — ведь не может же заключенный привязаться к своей тюрьме. Но все таки грустно, хотя и грустить было не от чего.

Я подошел к Сиглету и стал за его спиной. Тот не сменил позы, будто его ничего кроме окна не интересовало.

— Ты только вспомни, какой вчера был дождь, а сейчас дождя нет…

Действительно, вчера весь день с небес лила вода, но за ночь тучи ушли и с утра светило солнце. Это была одна из причин, почему я решил бежать сегодня — в дождь бы я просто не взлетел.

— Послушай, — сказал Сиглет, — отдай его мне.

— Кого? — не понял я.

— Ключ. Ключ от крыши. Он тебе все равно уже ни к чему.

Я не знаю, почему он так говорил — может, он видел то, что лежит впереди…

Как бы там ни было, но он был прав. Я положил ключ на подоконник, Сиглет накрыл его ладонью:

— Спасибо.

Я кивнул, и мое отражение в стекле послушно повторило мое движение.

— Ты посмотри какое солнце — будто лето вернулось… В такие дни хорошо выбирать дороги…

Я опять кивнул.

Он опять был прав — за одним исключением: дорога была выбрана.

Я сделал шаг назад и пошел к лестнице, не говоря ни слова и не прощаясь.

Попрощался он:

— Послушай…

Я обернулся.

— Послушай… Если ты вдруг почему-то решишь сюда вернуться… Я не представляю себе зачем, но вдруг… Если что — ключ будет под ступенькой.

Он проговорил это, не отвлекаясь от созерцания, и когда он замолчал, я подумал: сказал ли это он или мне послышалось.

Я спустился в вестибюль — он был пуст. Все четыре двери Школы были открыты настежь, совсем как в тот день, когда мы переступили впервые этот порог.

Сделав несколько шагов, я вышел во двор. Смотритель Печей и кастельян о чем-то беседовали у второй колонны, а ректор сидел на цоколе памятника, подставив лицо утреннему солнцу.

Я вдохнул полной грудью — воздух был свеж и влажен, и я чувствовал: достаточно тверд, чтобы не дрогнуть под крыльями.

И я побежал. Краем глаза я видел, как кастельян и смотритель прервали разговор и с удивлением посмотрели на меня. Они не могли предположить, что побег может начаться с обыкновенного бега. Я бежал, чувствуя грудью упругость воздуха. Когда я пробегал мимо ректора, я развел руки в стороны и начал подпрыгивать. Прыжки становились все выше и дальше — у меня получалось! Здание оканчивалось — дорожка шла прямо, чтобы через десять саженей упереться в Поле. Вправо отходила тропинка на кладбище, и сначала я хотел свернуть на нее, но вдруг почувствовал, что мне вполне хватит и короткой дорожки.

Я бежал, почти не касаясь земли — тело становилось все легче, бег — быстрее, воздух жестче.

Я ударился в поле, оно спружинило и отбросило меня — но уже птицей.

Я летел!

Крылья били воздух — я пытался вытолкать себя как можно выше. Трое во дворе бежали мне навстречу, растопырив руки. Но я еще раз взмахнул крыльями и прошел над их головами.

Высота набиралась плохо — я был слишком слаб. Едва поднявшись выше труб, я понял, что дальше так не могу — долгое отсутствие практики давало знать. Я парил, скатываясь все ниже и ниже. И когда мне уже казалось, что бегство обречено, я почувствовал восходящий поток. Всего несколько взмахов и поворотов и я был уже выше створа Поля.

Вверху бушевал ветер, и горизонт был во тьме — надвигался дождь.

Я взмахнул крыльями и, уходя в небо, прокаркал тем, кто остался внизу:

— Я вернусь!

И мне показалось, что в шуме ветра я услышал голос ректора:

— А как ж-ж-же…

III

Но дождь все же догнал меня.

Некоторое время мы летели вместе — я и облака, что расстилались подо мной, будто ковер.

Я летел, пока хватало сил и упрямства, и к тому времени, когда понял, что больше не могу, покрыл миль двести. Может, я пролетел бы дальше, но ветер переменился и уже толкал меня назад.

Над облаками ярко светило солнце, но его лучи почти не грели.

И я рухнул вниз, в просвет меж облаков, туда, где лил дождь, туда, где должна была быть земля.

А внизу холодными нитями дождя хлестал ветер. Молнии вдребезги кололи небо. Я вымок за несколько мгновений, а воздух кружил меня будто в огромной карусели.

Здесь не было других направлений, кроме вниз: я падал, чувствуя, что перестаю быть птицей. Но я успел, хотя превратился в человека, еще не коснувшись земли.

Ноги увязли в грязи, и сделав по инерции несколько шагов, я рухнул лицом в грязь.

Я не знаю, сколько я лежал под дождем — может быть, слишком долго. Но сил двигаться дальше уже не было. Все тело болело, стук сердца превратился в ровный гул. И я лежал, чувствуя, как по мне льется вода, превращая землю вокруг меня в жижу.

Уже потом я узнал— здесь уже начиналась осень.

Опять осень.

Я все же поднялся — сперва на четвереньки, потом на колени, затем с коленей на ноги.

Здесь не было перекрестков, ни даже дороги. Только поле, пока хватало взгляда и лишь на севере виднелась полоса леса.

Я пошел против ветра — во-первых, есть у меня такая привычка. А во-вторых, как я говорил, ветер дул туда, откуда я прилетел.

Через пару миль я нашел себе одежду — содрал ее с пугала. Она пропахла сеном и была такой же мокрой, как и я. А уже перед самым заходом солнца, у меня была крыша. Небольшая халабуда в четыре стены по пять шагов каждая. Не знаю, кто ее поставил, может тапер или бортник, но сейчас она была пуста. Вдоль одной стены стоял топчан, под которым были уложены дрова. В камине, сложенном из булыжников, было немного пепла, но он был холоден, как слова судьи. Я сложил дрова в очаг — ночь обещала быть холодной. Огнива не было, и у меня долго не получалось поджечь дрова — полет и поход под дождем выжали меня, как галерного гребца. Сначала с пальцев срывались только мелкие искры, но потом пропали и они.

Чтобы немного отдохнуть, я прилег на топчан… и мгновенно провалился в сон.

Проснулся я глубоко ночью — от холода. Теперь хватило одного жеста, чтобы поджечь дрова. Я стянул с себя мокрую одежду и развесил ее под крышей. Камин сильно дымил, но давал главное — тепло.

Я опять заснул, а что оставалось делать.

-//-

Это были дни крепкого сна и удачной охоты — так, кажется, говорят…

На следующий день я проснулся ранним утром. Так рано, что еще немного и я смог бы увидеть, как умирает ночь в нарождающемся утре. Я проснулся выспавшимся и отдохнувшим.

Огонь уже потух, но пепел еще хранил тепло.

Я вышел на воздух — над полем висел низкий туман. Воздух был чистым и пьянящим. Таким он бывает только ранним утром, пока его не выжгло солнце и не осквернил человек.

Трава была мокрой то ли от росы, то ли от ночного дождя. Если от дождя, то это был его единственный след — тучи, что вчера закрывали все небо, сегодня пропали без следа.

Я разбежался и ушел в небо. Сперва просто кувыркался в воздухе, как ребенок кувыркается в морском прибое. Я летал, вспоминая старые времена — взмывал и падал вниз. С высоты земля казалась залитой молоком, и только вершины деревьев торчали из пелены будто зубья огромной щетки. Но налетел ветер и порвал ткань тумана, согнав его в овраги и лощины.

И я начал охоту.

Я бил сусликов, ящериц, ломал крылья птицам слабей меня. И к тому времени, когда устал, у порога моего жилища лежала кучка моих жертв.

Я превращался в птицу, но был и человеком.

Мне приходилось есть сырое мясо — тогда нам запретили жечь костры. Теперь огонь у меня был — я запек в углях несколько своих жертв, мне не хватало только соли и хлеба. Но соли — больше.

Хотелось есть и я съел все без хлеба, приправ и соли. У меня было сырое мясо, мясо подгорелое и мясо обугленное — не самый широкий выбор, но бывало и хуже.

После полудня я опять поднялся в небо. Но в этот раз я не скользил над землей, а карабкался вверх, перебираясь из одного восходящего потока в другой. Я знал с точностью до полусотни миль, где я нахожусь, но сейчас это было неважно. Меня интересовало, что было рядом — и кто был рядом. В высоте было два преимущества: во-первых, с высоты было дальше видно. А во-вторых, здесь высота превращалась в расстояние. Так я становился недосягаемым для магических алармов, даже находясь над ними.

Не знаю, насколько необходимо было последнее — вокруг меня простирались поля, порезанные на неравные куски оврагами и пролесками. Сейчас они были пусты — некоторые под паром, на остальных урожай был уже убран. К югу от моего жилища шла дорога. Тогда она была пуста, но позже я узнал, что так было не всегда. Иногда по ней проносились хоругви кавалерии, пылила пехота, неспешно катились фуры с продовольствием, ездили крестьянские телеги со своим нехитрым грузом. Они проезжали всего в двух милях от меня, но они были слишком заняты своим движением. Река на востоке была явно несудоходна: все ее русло, за исключением нескольких окон чистой воды, было затянуто камышом. В месте, где дорога пересекала реку, стояла деревня. До нее от моего убежища было миль восемь-десять по прямой. Она была слишком далеко, чтобы что-то рассмотреть, но ближе спускаться я не решился.

Позже я появлялся в деревне часто. В первый свой визит я украл ржавый топор и погнутый лом. Ночи становились все холодней, и я нуждался в дровах, чтобы согреться. Конечно, я мог наломать дрова простым заклинанием, но месяца пребывания в Школе ослабили меня, и мне нужны были физические нагрузки. Лом мне нужен был для тех же целей — я упражнялся в фехтовании. Для оружия он был отвратительно сбалансирован и неудобен, но по весу был немногим тяжелей двуручного меча.

Из куска украденной же мешковины я сделал подобие плохоньких перчаток. Они совсем не походили на мои старые, сшитые под заказ из змеиной кожи, но выбирать мне не приходилось.

Мой дом был маленьким — можно сказать, самым маленьким из всех, в которых мне приходилось останавливаться. Пожалуй, чуть больше камеры в крепости Бар — но то была тюрьма, а здесь я был волен уходить и возвращаться.

Чтобы добыть одежду, мне пришлось стать вором. Я выбирал дом на окраине, ждал, когда его покинут все хозяева. Потом, превратившись в птицу, забирался в дом. В огромных фамильных сундуках, что стояли в самых темных углах, люди хранили… Я не знаю, как это стоит назвать. Можно назвать это хламом — как правило, эти вещи хранили, но никогда ими не пользовались. С другой стороны, они были в довольно неплохом состоянии, если не считать жуткого запаха лаванды, которой перекладывали одежду от моли. Я думаю, что эта одежда принадлежала давно умершим людям — она давно вышла из моды. Но мода — вещь относительная, и она волновала меня меньше всего. Несколько раз я находил деньги, а один раз — саблю. Она была в отличном состоянии, и я вытащил ее из ножен и сделал пару взмахов. Мне хотелось взять ее с собой, но я опять спрятал ее в сундук. Я взял только одежду и обувь, и, думаю, их пропажу не обнаружили до сих пор.

Все наворованное я выбрасывал в окно, а потом вылетал из дома сам.

Как оказалось, выжить в чистом поле оказалось многим проще, нежели в круговерти войны. Когда мы рвались из окружения, никто не думал заметать следы, и мы брали все, что нам было нужно.

Здесь все было иначе — никто не думал меня искать, и мне не нужно было бежать. Я спал сколько хотел, ел сколько получалось. Запасов еды я никогда не делал — ведь завтра опять должен быть новый день.

-//-

А однажды ночью мне приснился генерал Рейтер, попавший в тюрьму.

Он был единственным заключенным, ибо казематы эти строил вокруг себя он сам.

Рейтер был здесь всем — заключенным, надзирателем, конвоиром и палачом.

Он спал, укрывшись знаменами своих величайших побед. Просыпался рано утром, чтобы увидеть казнь тишины, ходил на кладбище — чтобы побыть наедине со смертью.

Менялся мир, сменялись эпохи — он смотрел на это из окон своей тюрьмы свысока. Но не из-за надменности, а потому что люди всегда смотрели себе под ноги и никогда — вверх.

У его ног змеями вились дороги. Они стягивались в кольцо. По ним маршировали войска разных стран и времен, догоняя друг друга, разворачиваясь на контрмаршах, стараясь зайти другим во фланг. А Рейтер хохотал над ними, и его смех заглушал крики боя и стон раненых. Он больше не хотел быть богом войны — ему надоело быть богом.

Я понял: воздвигнув тюрьму вокруг себя, он заключил в нее и всех остальных. Потому что он всегда мог открыть дверь и войти в мир, но никому не дано было вторгнуться в его обитель.

Я проснулся, долго не понимая, что сон сей значил.

Тот день прошел как обычно — я летал, охотился, ломал лес топором до тяжести в руке.

А вечером, стоя на пороге своего дома, я смотрел, как закатывается за лес солнце…

— Хорошо, что сегодня не было дождя, — сказал я вдруг…

Я подумал — а почему хорошо? И вспомнил — мне сегодня снился Рейтер. Покойники снятся к дождю, стало быть, генерал жив…

-//-

Мне удалось насобирать немного зерна. Я смолол его и, смешав с несколькими травами, испек простенькие лепешки. В одном из родников, что я нашел в лесу, вода была чуть солоноватой — как пот. Я пил ее с таким восторгом, будто на свете не существовало ничего вкусней.

За все время, пока я жил там, только один раз я оказался на грани обнаружения. Когда я ходил за водой, к моему жилищу подошли охотники. Наверное, они нашли теплый пепел в очаге и остались ждать моего возвращения.

Они разложили огонь и сели у костра. Я стал невидимым и сел за их спинами. То были обыкновенные охотники — с луками, кривыми охотничьими ножами. Я слушал их разговоры, грелся возле их огня, но они даже не подозревали о моем присутствии. Они говорили о видах на урожай, о ценах на зерно, о погоде, о бабах, наконец.

Конечно, они меня не дождались, решив, что путник, разложивший здесь огонь, уже ушел дальше. У меня не было причин их разубеждать: топор и лом я прятал под корягой, а одежду — под крышей.

Но пока они сидели у костра, я скинул за бревно бутылку, где еще плескалась четверть пинты самогона.

Пил я его мелкими глотками, лежа на топчане. Я не прикасался к алкоголю уже год, и он быстро делал свое дело. Мир становился легким и расплывчатым, мысли текли, как хотели, вверх, рывок в сторону, бег за спиной, провал вниз. Люди, имена, места — все это бушевало во мне как ураган.

И в ту ночь мне вспомнился отец… Один наш разговор…

-//-

— Сынок, — сказал мне как-то отец: я ведь твой должник. Я должен тебе одну вещь. Я должен тебе твою молодость. Прости меня, если сможешь, но так получилось — я отнял ее у тебя и дал войну…

Он говорил это, сидя за раскладным столом — я стоял перед ним на вытяжку. Депеша, привезенная мной за много миль, была открыта, но еще не прочитана. Она лежала между нами на столе, повернутая чистой стороной ко мне. Но отец не спешил ее читать, сегодня ему было, что мне сказать:

— Может ты простишь старого дурака… Когда закончится это безумие, ты можешь предъявить мне любой счет — и он не может быть для меня слишком большим. Ты жил войной, когда все упивались миром. Ты ковал сталь, когда все остальные сеяли семя. Ты узник нашего замка «Если»…

Я молчал — в тот день я натер задницу о седло, проскакав всю ночь. Я хотел только одного — лечь поспать: в казарме ли, на сене в конюшне. Неважно — только бы поспать. Хоть немного.

Отец поднял глаза от карты и посмотрел на меня — как мне кажется сейчас, заискивающе:

— Так что скажешь, сынок. Что я тебе должен?

Я незаметно проверил ремень — под него входило положенные по уставу два пальца. Облизал пересохшие губы — вода у меня кончилась еще прошлым утром. Опустошенье — мне не хотелось ничего, кроме как рухнуть и превратиться в пыль. В пыль, что хранит следы, но которую не замечает никто из тех, кто следы оставляет. Я ответил так:

— Разрешите идти, господин полковник?

— Иди… Идите лейтенант — и постарайтесь не грешить. Если получится…

-//-

Я вспомнил этот, наверное, несостоявшийся разговор, лежа на топчане в доме, который стал моим. Осень вступала в свои права, и за стенами опять сек дождь. Огонь крошил дрова в очаге. Мне было тепло и уютно, и я думал о том, что не смог сделать. И о том, что не захотел делать.

Тогда я жил просто: когда безумие змеей вилось в моем мозгу, я кричал. Оно вырывалось криком из меня и исчезло в тиши ночи. Я был один, но не страдал от одиночества, ибо не чувствовал себя покинутым. Все было открыто и светло, и даже время бежало легкими шагами.

Но иногда появлялись мысли, что не были безумием и были необычны. Сомнение — мысли о ключах от дверей, в которые я не вошел.

Может быть, это было предательством — иногда мысли о предательстве тоже предательство. Бывало, я прислушивался даже к словам последнего базарного шарлатана — мне казалось, что у него тоже есть право на крупицу правды и смысла. Но тогда все решалось просто: была война и враги, была присяга, преступить которую я не помышлял.

Но теперь фронты были неизвестно где — и я не знал, были ли они сейчас. Присяга… нет, теперь она меня не держала. Я честно отдал все что мог, всего себя… И теперь стал никем…

Думая так, я спросил себя — а чего же я лишился?

Чего, черт возьми?..

-//-

И я выяснил это довольно быстро.

В селе, что было рядом, намечался праздник — кажется, день осеннего солнцестояния. Но праздник мог не состояться — всю неделю лили дожди.

Но за день до дня солнцестояния я разогнал тучи. И в селе начались приготовления.

Я парил над деревней, вдыхая аромат праздничных пирогов, глядя, как расставляются столы, слушая репетиции музыкантов…

К празднику прилагалась небольшая ярмарка, на которую съезжались из других деревень. И я мог прийти к ним, без страха быть неопознанным.

Воздух был пропитан магией всех сортов, так что я осмелился создать из своих лохмотьев иллюзию хорошей одежды. И когда ночь спустилась на деревню, а свет костров и фонарей залил площадь, я вошел в деревню.

Праздник был в самом разгаре. Никто не обратил внимания на меня, а мне было нужно только это. Я бродил меж ними: старцами, что в сторонке судачили о своей жизни, ларьками со снедью и выпивкой, молодежью, которая то сбивалась в группы, то распадалась на пары.

Здесь все было просто и немного наивно. Простая музыка, простые угощения, простые забавы…

Я шел через толпу — они шли мимо меня. Они не замечали меня, сотни лиц проносились перед моими глазами, но через минуту я не помнил ни одного. Лица кружили, складываясь будто в калейдоскопе в одно — ЕЕ — лицо.

Они не замечали меня — хотя были обязаны именно мне своим праздником.

С поля и дворов тянуло дымом: приятным дымом осенних листьев и древесного угля. Он совсем не походил на дым разоренных городов. Дым мешался с туманом, подымающимся с реки.

Играла танцевальная мелодийка, пары кружили в каком-то танце. Я смотрел на них, и не мог понять: да, я сбежал из плена, но они-то все что здесь делают? Как они могут веселиться, когда где-то идет война.

Мне не пришлось научиться танцевать — некогда было, да и хороших учителей танцев в военных училищах не водилось…

Я почувствовал руку на своем плече — я обернулся, передо мной стояла девушка. Она была круглолица и улыбалась мне самой широкой, открытой улыбкой.

— Молодой человек, вас можно пригласить?

Мне не хотелось говорить и я только отрицательно покачал головой, она тут же исчезла — растворилась в людском море.

Я шел, все больше тяготясь своим присутствием.

Ибо понял — я был здесь совершенно чужим.

Отец был тогда не прав — он не был мне должен ничего. Замок «Если…» был и моим…

Война продолжалась.

Я закричал — и превратился в птицу. Взмахнул крыльями и начал свой подъем в темноту неба. Я кружил, карабкаясь все выше и выше, слыша, как в агонии брошенных инструментов умирает музыка. На секунду я посмотрел вниз: те, среди которых я был минуту назад, оставили танцы и смотрели в небо.

Кто с тоской, кто с удивлением, но все больше — с испугом.

Я, кажется, все-таки испортил им праздник.

-//-

А на утро выпал снег.

Когда я проснулся, он уже лежал на земле тонким белым покрывалом. Первый снег — снег осени. Снег был слишком ранним и слабым, чтобы прожить хоть до полудня, но он говорил мне, что зима уже дышит мне в спину. Время, когда снег хранит следы, а жить без огня невозможно.

Мне пора было собираться в дорогу. Туда, где свои следы можно спрятать в следах других, где огонь никто не считает и не прячет.

Для начала я нарубил дров. Тот, кто жил здесь до меня, оставил запас, который не дал мне замерзнуть в первую ночь моего бегства. Не знаю, кем он был, но мне он нравился. Я ни разу его не видел, но мне казалось, что мы с ним похожи. И мне не хотелось, чтобы тот, кто придет за мной, умер от холода.

Последними ударами я вырубил себе посох достаточно тяжелый и длинный. Топор и лом я подбросил назад — было слишком рано, что спали даже собаки.

Я прикрыл дверь и сделал шаг — мое возвращение началось.

-//-

К тому времени я понял, что просто сбежать — этого мало. Всякий побег стоит малого, если ты не знаешь, куда бежать.

Когда я рухнул с неба в чистом поле, я знал, где нахожусь, с точностью до двадцати миль. Поверьте мне — это не так уж плохо для двухсотмильного расстояния. Я не заблудился во времени — у меня не было календарей, но луна была в кресченте, листья начинали желтеть. Точней мне знать дату и не надо было.

Все было гораздо сложней — я заблудился среди людей. Мне некуда было вернуться.

Второй регийской хоругви больше не существовало, Тебро наверняка лежал в руинах, все остальное было еще дальше. И родина предала меня — родины у меня больше не было.

Я серьезно думал отправиться в горы, вслед за отцом. Я знал и верил — живой или мертвый, он там. Ибо если бы он вернулся — это бы перевернуло ход жизни этого мира. Но я обещал его не искать — это первое. Второе и главное — я не успевал к тем проклятым перевалам. Они закрывались и открывались через пять месяцев — уйма времени, тем более для человека, который не знает, куда это время деть.

Я знал: мне надо учиться, но не знал, чему и у кого.

Иногда дождливыми осенними вечерами я перебирал в уме тех людей, от которых я бы хотел получить совет, научиться. Список был не очень большим, и почти все они были уже мертвы, про остальных я давно ничего не слышал и не знал, где они и в добром ли здравии. Иногда мне вспоминался генерал Рейтер — уж он-то, конечно, мог мне про многое рассказать. Но он ушел лет пятнадцать назад. Просто пропал в один день. Выиграв очередную битву, генерал ушел к себе в палатку отдыхать, а когда утром пришли будить, его уже не было.

И мне подумалось — а ведь, действительно, никто не видел генерала мертвым, стало быть, ничто не мешает ему быть живым.

Мне оставалось только найти его — сделать то, что никому не удавалось полтора десятилетия до меня.

Всего лишь навсего…

-//-

Шум ветра в зимнем лесу невозможно спутать ни с чем иным. Ветер завывает в вершинах, будто поет поминальную песню о мире, погребенном под слоем снега, а стук голых замороженных веток в вышине звучит как шум далекой сечи. Весь зимний воздух пронизан тем непонятным свистом, которому нет названия, и, тем не менее, мир кажется чистым и обновленным. Но по опыту мы знаем — сойдет снег и обнажит грязь, тела павших в борьбе с осенью и холодами и откроет все грехи мира.

Когда за своей спиной я услышал шум подводы, я сперва собирался сойти с дороги и спрятаться в лесу, но передумал. Скрип колес совсем не напоминал грохот армейской фуры, и я решил, что крестьян мне бояться нечего. Это действительно была подвода, но правивший ею человек был одет в небрежно перешитый пехотный мундир. Я думал, что он проедет мимо, но он остановил лошадь рядом со мной.

— Далеко собрался? Может подвезти?

Я улыбнулся и кивнул — моя дорога была неблизкой. Я забросил сумку с посохом на телегу и сел рядом с возницей.

— Издалека? — спросил он.

Я пожал плечами:

— Это как посмотреть.

— Солдат?..

— Было дело…

Возница оценивающе посмотрел на меня:

— Оружие, я вижу, не носишь…

— Не ношу, — ответил я, впрочем, кивнув на посох.

— А зря. Времена нынче смутные…

— А сам не боишься ездить?

— Семью кормить надо. Да и что с меня взять? У меня сейчас два ящика под холодный груз.

Чуть потом я понял, что он говорит про гробы.

Конечно, он врал: меня он подобрал не только из жалости — вдвоем ехать спокойней. А убить его могли, например, из-за лошади.

Я валялся на гробах, вслушиваясь в стон зимнего леса. Возница рассуждал о непутевости своего зятя, я его не слушал, впрочем, иногда соглашаясь из приличия с его словами. Но вдруг что-то вплелось в шум замерзающего леса: зашумела взлетающая птица, что-то заскрипело впереди и справа.

Я рывком поднялся и сел рядом с возницей.

— Поворачивай лошадей, — прошептал я.

— Чего?

— Лошадей, говорю, поворачивай, — сказал я громче.

— А зачем?

Впереди нас на дорогу рухнуло дерево.

— Уже поздно…

На дороге появились три фигуры. Их намерения и профессия не вызывали никакого сомнения…

— Все-таки попались… — прошептал возница, — не проскочили…

Все остальное произошло быстро: возница выдернул из-под ящиков самострел и всадил ближнему разбойнику бельт… Жутко закричав, остальные двое бросились на нас, а мой спутник хрипел, пытаясь перезарядить свое оружие.

Я прошептал заклинание — первое, что пришло на ум. В клубах дыма за их спинами появился рычащий медведь. Это была лишь иллюзия и продержалась она только несколько секунд. Но этого было вполне достаточно. Я схватил посох, пробежался по телеге и прыгнул на бандитов. Один ударил саблей сверху. Я закрылся посохом, и когда лезвие вошло в дерево где-то на треть, повернул его. Саблю вырвало из рук нападавшего, а довернув посох чуть вперед, я смазал ему по скуле. Вырвав саблю, я отбросил посох.

Было приятно чувствовать в руках оружие, и я закрутил мельницу. Скорей не для устрашения, а для разогрева мускул.

Последний бандит смотрел на меня с испугом и удивлением. И когда до него оставалось шагов семь, сделал самую большую глупость в своей жизни. Самую большую и самую последнюю — он не убежал.

Если бы он рванул в лес, я бы не стал его преследовать, но он закричал и бросился на меня.

Сердце, разбереженное боем, не успело сделать пяти ударов, как с ним было покончено.

Тот, кому я отвесил посохом, корчился на дороге, но я успокоил и его.

— Ну вот и все, — кажется, сказал я, — поехали дальше?

Я повернулся к вознице и сперва не поверил своим глазам: он уже перезарядил самострел и целил в меня:

— Ни с места. Я не знаю, кто ты и знать не хочу. Но нам не по пути.

Он локтем сбросил мой вещевой мешок и тронулся с места.

Ехал он медленно, не сводя с меня глаз. Я молча смотрел на него, сжимая в руках саблю.

Так я остался один на дороге.

Один, но с тремя трупами.

Я пожал плечами и принялся обыскивать трупы. Нашел я не так уж много, но в моем положении выбирать не приходилось. Я, наконец, получил оружие, хотя их сабли были самыми простыми. Их ковали тысячами не заботясь особо ни о внешнем виде, ни о балансировке, и мне ничего не оставалось, как выбирать из плохих наименее худшую. Вывернув карманы, я нашел немного денег, а с одного снял армейские ботинки с высокой шнуровкой — они еще хранили тепло прежнего хозяина. Позже мне пришлось их выбросить — мне начало казаться, что они начали вонять мертвечиной. Скорей всего, это было не так, но я не смог себя в этом убедить.

Некоторое время я стоял и думал, что делать с телами: похоронить ли или просто стащить с дороги. Но потом решил оставить все как есть — вместо назидания.

А на выходе из леса дорога разделялась. Следы повозки вели вправо, я же пошел по левой дороге. Как бы там ни было, возница был прав — нам было не по пути.

-//-

— Пива, хозяин, — бросил я, — пива и чего-то пожрать…

В корчме кроме меня никого не было, и когда хозяин принес заказанное, он сел напротив меня.

Я откусил кусок хлеба и зачерпнул ложку похлебки. Она была неплоха, как для человека, что два месяца не притрагивался к нормальной еде. Пиво я только пригубил — я знал, что отвык от хмельного, и теперь не мог предположить, как оно на меня подействует.

— Что нового в мире, хозяин? — спросил я, наконец.

Он пожал плечами:

— Откуда мне знать. Я думал ты что-то расскажешь.

— Меня давно не было в этих краях.

— А где ты был?

— А нигде.

Хозяин вздохнул:

— Какой вопрос таков ответ…

— В лазарете валялся. Так что тут у вас происходит?..

— Да ничего особенного. Граф ди Рикс собирает новую армию против своего кузена…

— А что случилось со старой армией?

— Он ее разогнал. Прошлая война не удалась, трофеев нет, платить нечем…

Я согласился:

— Логично… Но с такой экономией в следующей драке он может рассчитывать только на себя и своего оруженосца… В любом случае не на меня…

Хозяин посмотрел на рукоять своей сабли.

— Но тема интересная?

— Все может быть…

— Под городом стоит барка Гильдии. Пропороли днище и отстали от остальных. Теперь капитан ищет себе человека в охрану на рейс.

— Куда рейс?

— К устью. Дорога в один конец. Капитан хочет сплавиться, пока на реке не стал лед… Уже интересней?

Я кивнул. Направление было, пожалуй, подходящим. Может, я терял немного по времени, — но все, что у меня было — это время, время и еще раз время.

— Конечно, оно да, но что в окрестностях мало безработных людей с длинными ножами?

— Людей-то много, а вот брать первого встречного боязно. Не сильно хочется этот самый нож да в спину получить…

На улице загрохотали копыта. По стуку копыт я подсчитал лошадей — трое. Через некоторое время в дверях появилась троица в военной форме: унтер с нашивками за бои и переходы, а с ним два юнца, наверное, недавно призванные рекруты…

— Коней напоить, нам похлебки… — бросил еще через порог унтер.

Хозяин ушел исполнять его заказ. Солдаты присели за стол у скамьи — я подумал, что рядовые довольно похожи друг на друга, будто они братья. Но потом решил, что сходство придает им форма и стандартная армейская прическа — верней, ее отсутствие. Война всех нас делает братьями по оружию, с какой бы мы стороны ни были… Пока хозяин готовил им еду, унтер-офицер подошел ко мне…

— Салют… — бросил он.

Я напрягся. Но от грубости не удержался:

— Фейерверк!

— Документы у тебя имеются?

— А вот мои документы… — проговорил, хватаясь зарукоять сабли. Я успел вытянуть ее на полтора дюйма, пока не заметил, что унтер-офицер не реагирует на мое движение. Я резко задвинул клинок обратно в ножны.

— Да ладно, не кипятись, солдат, — проговорил унтер, — ты откуда?

— Из-под Сиенны, семнадцатый корпус полевой жандармерии…

Он утвердительно кивнул. Как мне показалось, с сочувствием. Потом спросил:

— Не ты порешил на тракте бандитов?

— Не я, — пришлось мне соврать.

— Правильно, не ты. Их было трое, а ты один…

Я доел свою похлебку и уже собирался вставать, но пришлось медленно цедить пиво, ожидая, когда уйдет унтер-офицер.

— А куда ты собираешься?

— К морю.

— Ты моряк? Но навигацию скоро закроют… Слушай, мой тебе совет… Не как солдат солдату, а по-человечески…В деревнях мужиков не хватает, осел бы, повесил саблю на стену, женился…

«И плодил солдат для новой войны…» — подумал я. Но в слух сказал:

— Это всегда успеется… — я все же поднялся из-за стола и положил монету рядом с пустой тарелкой. — Мне пора…

— Как знаешь, солдат…

Выйдя из трактира, я немного постоял на крыльце. По небу плыли облака — они казались такими тяжелыми, что должны были бы упасть и раздавить этот мир. Но они почему-то не падали…

-//-

Чужие башмаки натерли ноги.

Ботинки, снятые с бандита на дороге, я выбросил за борт: один утонул сразу же, второй долго плыл за нами, но потом прибил к камышам. Мне пришлось опять обуть башмаки, в которых я вышел в эту дорогу. Я думал, что они разносятся, но в результате мне пришлось разнашивать свои ноги. Кажется, я никогда не растирал ноги так жестоко.

За ночь раны затягивались, утром же я обувался, и первые шаги давались мне с жуткой болью. Но потом корка срывалась, кровь смазывала ноги, и идти становилось легче.

Затея с баркой была, пожалуй, самой удачной в той дороге. Собеседование с хозяином я прошел быстро, показав превосходство над своими оппонентами — сперва над каждым, потом над всеми тремя вместе.

Теперь медленные воды несли меня к морю, и мои ноги отдыхали.

Чтобы не ходить босиком, корабельный плотник соорудил мне простые сандалии — дощечки с двумя веревками. Они гремели по палубе, и, верно, распугивали всю рыбу на многие мили.

Барка была гружена непотопляемым грузом — строевым лесом. Этим, кстати, и объяснялось то, что пропоров корягой днище и нахлебавшись воды, она не затонула.

По сути, это было самое простое корыто — плоскодонное, с одной мачтой. Когда я был маленьким, я смастерил маленькую копию такого же корыта: взял плоскую доску, пробил в ней дырку, вставив в него палочку-мачту. Из куска бумаги я соорудил парус, раскрасив его чернилами. Но как только я спустил свое судно на воду, оно перевернулось и рисунки на парусе, на которые у меня ушло столько времени, безвозвратно расплылись.

Я спросил у капитана, почему так произошло.

— Это целая наука, парень, — ответил он. — Есть такая вещь: центр тяжести. Он должен быть ниже центра давления. Давление выдавливает вверх, тяжесть тянет вниз. Иначе при малейшем толчке судно перекинется. То есть примет положение, когда тяжесть приложена ниже. Так бывает если загрузить трюмы чем-то легким, а палубу — тяжелым.

— Здорово, — ответил я. — И правда, сложно…

— Для этого есть человек, который отвечает за погрузку и разгрузку: это суперкарго…

— Хорошо, вот сейчас мы под парусом, но еле плывем и по течению, а как вы вверх подымаетесь?

— Вверх мы идем почти пустыми, стало быть, осадка у нас меньше. И ветру легче нас толкать… Хотя, пока подымаешься, пару раз ее волочь надо на канате…

— А как же весла? — спросил я.

— Да мы тогда на гребцах разоримся…

Сказать, что капитан был меркантилен, это значит не сказать ничего. Он мыслил категориями пудов, миль и дней. Река была его жизнью — он знал про нее все, что, впрочем, не мешало ему не обращать внимания на то, что творилось на ее берегах. О прошедшей войне он вспоминал с нежностью: армия за перевозки платила мало, но работа была всегда.

За год в Школе мы не слышали ничего, что происходило в мире. Кой-какие слухи докатывались, но никто не ручался за их достоверность.

И с возвращением в мир людей мне стоило придумать легенду, оправдывающую мое незнание. Сперва я хотел назваться моряком, вернувшимся из далекого плавания, но мой опыт пребывания в море сводился к трем дням, в которые я не постиг никакой премудрости, впрочем, сполна хлебнув морской болезни. Потом я думал держаться идеи о ранении и длительном пребывании в госпитале. Но я так и не подобрал подходящей болезни: за год раненый или выздоравливает, или помирает. Миссию в далекую страну я тоже отмел — даже если скрыть цель за клятвой о неразглашении, мне понадобилось бы слишком много перекрестных ссылок.

И я молчал.

Когда заходил разговор о событиях прошедшего года, я глупо улыбался, неуверенно кивал или пожимал плечами.

Я молчал и слушал.

-//-

Хунта, как водится, оказалась недолговечной, и прекращение войны оказалось чуть не единственным, что они успели сделать. Вчерашние друзья, генералы принялись плести заговоры друг против друга, губернаторы один за другим отказывались принимать их власть, тем самым превращая себя в удельных королей. Заключив мир с внешним врагом, хунта ввергла страну в раздробленность и хаос неповиновения.

Казалось, врагу осталось доколотить всех по одиночке. Но этого не произошло — во-первых, победители и так проглотили больше, чем могли переварить. Во-вторых, внешняя угроза могла объединить суверенов — общий враг был еще свеж в памяти.

А в-третьих, что с них, недобитых, взять. Мелкая рыбка — костлявая ушица…

-//-

Лодка плыла медленно — за день мы проходили миль сорок, но река петляла, и по прямой это составляло не больше тридцати. Нас, пеня веслами воду, обгоняли галеры, ползли низкие патрульные мониторы.

В начале второй недели моего плаванья река замедлила свое движение, а вода стала густой, усеянной водорослями.

— Самое страшное начинается, — бросил капитан, — к дельте подходим…

Река в нижнем течении разбивалась на множество рукавов, разделенных островами. Основных проходов было два, остальные оставались плохо изучены — после каждого разлива они меняли свои направления, дробя или даже сметая острова, или, напротив, воздвигая мели.

Это был тот участок пути, из-за которого меня собственно и нанимали — в плавнях иногда прятались пираты. Бывало, против них направляли регулярные части, но результатов это никаких не приносило. Было дело, один монитор попытался преследовать пиратский ял, но налетел на банку. Его собирались снять, когда ветер нагонит воду, но за ночь он самым таинственным образом исчез…

— А поди, разбери, кто здесь пират, а кто нет, — рассуждал капитан. — Скажем, деревенька, опять же ял… Кто его знает, за рыбой они пошли или на разбой?.. Ночью налетят, людей вырежут, обдерут посудину, что твою липку, да подожгут…

До войны будто пытались собирать конвои, но сейчас об этом уже все забыли. Гильдия конвои не собирала, но ее корабли формировались в пульк — группу без охранения. Некоторое время это помогало. А потом пираты догадались сами объединяться в группы. Тогда стало еще хуже: начались налеты на пакгаузы и фактории…

Весь рейс я спал на палубе под шлюпкой — матросский кубрик мне показался слишком неудобным и затхлым. Спал я больше днем, а ночью бродил по кораблю. Сначала я пугал экипаж своими заклинаниями, но потом они свыклись. Иногда ко мне выходил капитан — он беспокоился и плохо спал, но проводил со мной не так уж и много времени, отправляясь обратно в каюту. Ночью я больше разговаривал с рулевым. Он научил меня определять время по звездам, указывал названия созвездий. Когда участок реки был прямой и можно было закрепить румпель, я давал ему уроки фехтования — насколько можно было преподать это за две недели пути.

А пиратов мы так и не встретили…

И когда барка причаливала в устье, я уже стоял на палубе с заплечным мешком. Несмотря на то, что мне не пришлось демонстрировать свое фехтовальное искусство в бою, хозяин остался мной доволен, что, впрочем, никак не отразилось на моем гонораре.

— Как лед сплавится, — бросил хозяин, — пойдем вверх. Если будешь без работы — приходи, возьму.

Я кивнул, зная, что никогда не вернусь, и спрыгнул на берег.

В порту жутко воняло рыбой. Вонь казалась невыносимой, и я так и не смог к ней привыкнуть все те дни, пока двигался по побережью. Мой путь проходил через множество мелких городков и деревень, что жили морем. В них я покупал себе еду — как правило, рыбу, хлеб и сыр, которые тоже имели рыбный запах. Даже пиво и вино здесь казались настоянными на водорослях.

Я видел, как до весны замирает в деревнях жизнь, как вода, успокоенная льдами.

Море еще не стянулось льдом, но ветер, разогнавшись на морском просторе, бил холодными иглами. Иногда я останавливался и, закутавшись в куртку, садился на берегу или склоне холма. Я глядел на море, слушая его рев, наблюдая за силуэтами, что скользили над волнами. В былые времена, превращаясь в птицу, я дрался с пернатыми, отбирая у них еду — просто так, чтобы развлечься… Теперь мне это казалось нечестным — ведь у птиц больше ничего не было.

Десять дней я выколачивал пыль из дорог, месил грязь, если шел дождь. Я ночевал в дешевых гостиницах или под перевернутыми лодками, засыпая под шум набегающей волны.

Впервые за долгое время у меня была цель. Я вспоминал то малое, что я знал о Рейтере. Именно знал, потому что на слухи опираться было опасно.

О Рейтере было придумано столько легенд, что на их пересказ ушла бы изрядная кипа бумаги. Безусловно, некоторые легенды имели место быть — все-таки генерал был легендарной личностью. Как и надлежит пропавшей без вести знаменитости, его постоянно видели в той или иной компании, причем, случалось, в нескольких местах одновременно. Ходили слухи, что он стал пилигримом, примкнул к какому-то культу, ушел в отшельники, умер, наконец. Что касается последнего, то почти все сходились во мнении, что душа его не успокоена и бродит по миру. Призрак генерала Рейтера видели на полях его ристалищ. Говорят, он ходил и пытался разбудить павших воинов. Осенью по дорогам мчался призрак-всадник на коне, сотканном из густого тумана. В коне признавали Бледного Мюррея — последнего скакуна генерала, а этот конь, как известно, кроме хозяина, никого не подпускал к себе. Наконец, призрак бродил по домам, где хоть однажды останавливался генерал. В этой связи чаще всего упоминался Рейтер-палац, фамильный особняк Рейтеров, в городе, где будущий генерал провел младенчество и детские годы.

В этом же городе была похоронена его жена и нерожденный ребенок.

Об этом знали не все: Рейтер когда-то был женат.

Он женился на скромной, маленькой и хрупкой учительнице женской гимназии. Она была не десять лет младше Рейтера (тогда еще подающего надежды оберста).

Про нее известно не так уж и много — она была красива и составляла молодому оберсту хорошую пару. Говорят, они были так счастливы вдвоем, что это просто не могло закончиться добром.

Она заболела какой-то странной болезнью, что сожгла ее за неделю. Говорят, она умерла у него на руках одной летней ночью.

Плоду под ее сердцем было всего два месяца.

Рейтер приказал похоронить их, так и не узнав, кто у него не родился — сын или дочь.

Он рыдал три дня. Чтобы никто не видел его слабости, он закрылся за замками в дальних комнатах. На третий день он разбил замки и двери, выйдя из своего добровольного заточения похудевшим и поседевшим.

А потом ушел на войну — срывать злость.

Я понял: генерал Рейтер сентиментален.

И если он жив, он где-то там — в приморском городе, который помнит его молодым и в котором сам Рейтер помнит себя счастливым.

-//-

На десятый день пути я стоял на холме, с которого был виден тот город. Дорога у моих ног спускалась к домам, крыши которых красило осеннее солнце. Но я не спешил спускаться в его улицы — мне хотелось посмотреть на него издалека, понять, почувствовать.

Но у меня ничего не получилось.

Этот город походил на сотни подобных морских городов — долгая полоса построек вдоль берега. Река, что делила город на две неравные части, была широкой, и маленькие плоскодонные лодки уходили вверх по течению к городам, что были в глубине материка.

Пресная вода вырывалась в море и еще долго не смешивалась с морской, создавая светлое пятно где-то в милю длиной.

Обычный приморский город…

Но потом я узнал — было одно отличие. Много лет назад далеко в море дрались две армады — штормы затихали перед свирепостью дравшихся кораблей, уханье баллист и крики абордажных команд заглушали рев стихий. Ночь успокаивала пыл баталии, расширяя кордоны и пряча врага, бойцы зализывали раны, водолазы спускались под воду, заделывая пробоины… Но наступало утро, и вновь корабли шли в бой — весла пенили воду, лилась кровь, делая палубу скользкой. И опять корабли расходились в ночь, и только пламя от догорающих кораблей освещало поле боя.

И была победа. Когда волны скрыли безумие под названием «Война», корабли, оставшиеся от победившей великой армады, повернули к берегу. О кораблях побежденных неизвестно ничего, ибо все они потонули…

Но море, недовольное своей добычей, подняло шторм, который слизывал уцелевшие корабли, как собака слизывает соль с руки хозяина.

И лишь немногие победители увидели землю, из-за которой они сражались на море. Когда маяк осветил путь в тихую гавань, все вознесли молитву богам — каким бы они не молились. Ржавая цепь скользила в клюзах, руша якорь на дно моря, а адмирал этой эскадры… Пятый адмирал — потому что первые четыре уже погибли, поклялся воздвигнуть памятник тем, которые успокоились в пучине морской.

И победителям — без которых не было бы возвращения. И побежденным — без которых победа была бы неполной.

Шумел ветер в трубах, раздувался огонь под печами, в которые падали запасные якоря, снаряды баллист…И когда битве двух армад исполнился год, на главной площади того самого города появился железный корабль в каменных волнах.

Я был возле того памятника — казалась, что брусчатка площади разверзлась, выпуская бушующую стихию, и каменная волна выносит из глубин корабль. Говорят, в день открытия стальные листы ярко блестели на солнце, но ко дню моего появления памятник постарел и утратил свое величие: ржавый корпус с дырами в жестяных парусах. Он выглядел как корабль-призрак.

Но тогда корабль меня не интересовал. На эту же площадь выходил особняк Рейтеров — знаменитый Рейтер-Палац. В тот день мне не удалось попасть во внутрь, и я не думаю, что это что-то изменило бы. Сейчас там размещалась магистратура, и вряд ли я нашел бы что-то, связанное с генералом. Разумеется, все не могло быть настолько просто.

Мне нужна была отправная точка. Место, с которого можно было бы начать поиски…

Я пошел на могилу жены Рейтера. Нашел я ее быстро — дорогу к ней мне объяснил один могильщик.

Могила была чуть шире, нежели обычная, но на ней был установлен один памятник. Букв на памятнике не было видно, но я положил руку на плиту и, закрыв глаза, прочитал надпись: жену Рейтера звали Аннаталией и умерла она в 25 лет. Эпитафии не было, нерожденный ребенок тоже не был обозначен.

Могила была ухоженной, и это не столько удивило меня, сколько успокоило. На цоколе лежали цветы — полевые, простые, как слова солдата. Им было несколько дней, и я не мог предположить, где их можно было взять в нарождающейся зиме.

Когда я спросил, кто ухаживает за могилой, могильщик пожал плечами. Иногда о ней спрашивали — последнее время все реже и реже, но постоянных посетителей на ней он не замечал. Второй раз пожал он плечами, когда я спросил о каком-нибудь большом саркофаге или усыпальнице:

— Рейтеры своих хоронили в могилах, да их могил здесь мало… Редко какой Рейтер помирал дома да в постели от болезней. Все больше далече да от руки супостата. Утопло их тоже много, стало быть, море их усыпальница… — он засмеялся беззубым смехом. А знатнее Рейтеров в нашем городе отродясь никого не было. И если Рейтеры свою кровь в землю закапывают, то и остальным сам Бог велел…

Я присмотрелся к нему чуть внимательней, пытаясь рассмотреть в нем то, чего не было. Нет, этот человек совсем не походил на исчезнувшего генерала.

Я дал ему серебряную крону и пошел прочь с кладбища. Моя неудача немного расстроила меня, но в самом деле — глупо было полагать, что все окажется так просто.

Кладбище было от города милях в трех, и я вернулся в город уже почти ночью. Холод и тьма загоняли людей под крыши домов, и улицы были пустынны. Я шел, насвистывая «Странника и молнию».

Дорога привела меня к реке, а та через город — к морю. Я шел вслед за водой, пока не закончилась земля. Впереди было море и одинокий остров, на котором едва помещался маяк — тот самый, что приводил корабли к земле. Сейчас он таял в темноте и тумане. Стоя на стрелке, я смотрел, как тонет солнце и думал — где же Рейтер?

Волны шипели у моих ног, иногда порывы ветра отрывали брызги и они били по одежде, по рукам. Солнце уже почти скрылось за горизонтом и становилось действительно холодно. Я побрел по набережной — мне уже стоило бы подумать о ночлеге.

Ко всем неудобствам добавилось еще одно — начинался дождь.

Я остановился возле памятника. Площадь была пуста — с моря дул сильный ветер, сеча все ледяными нитями зимнего дождя.

Мне было холодно, я устал и хотелось есть.

Я посмотрел на Рейтер-палац. Все огни в его окнах давно погасли. Я смотрел и думал, где может жить генерал. Он родился в здании через дорогу, наверное, играл на этой площади. Он, безусловно, помнит здесь каждый камень, знает каждую щель. Он где-то здесь…

Ударил шквал и в вышине, будто раскат грома, зазвенела жесть парусов. Я посмотрел на них и подумал: А почему бы нет? А почему не здесь?..

Я подпрыгнул и подтянулся на вантах — холодная сталь троса обожгла руки, но я не стал обращать на это внимания. Ногами я пробежал по борту и перебросил тело через фальшборт. Палуба загудела под моими ногами. На полубаке я нашел какую-то дверь и постучал в нее костяшками пальцев. Звук получился тихий и глухой, и, достав из кармана монетку, я постучал ею еще раз. Я замер, прислушиваясь к шумам внутри корабля, но ничего не слышал. И бесшумно открывшаяся дверь стала для меня полной неожиданностью.

На пороге стоял крепко сбитый старик. Он был одет в потертый, но добротный китель без знаков отличия. Больше всего меня удивило, что он не был седым. Верней, пепельный волос у него присутствовал, но его было немного. Единственное, что выдавало возраст — глубокие морщины. Хотя я не отличался хорошей памятью на лица, но узнал я его сразу. Прошло почти пятнадцать лет, но это был тот человек, что когда-то въехал в наш город впереди триумфальной колонны.

— Ты кто? — спросил старик.

Я мог ответить сотней способов, но сказал:

— Странник.

— И что ты ищешь?

— Совета.

Старик кивнул:

— Заходи…

-//-

Таблетка сухого спирта быстро таяла под чайником. Тепла она давал немного, но синее пламя не дымило и не воняло, как каменное масло.

Генерал дал мне полотенце вытереть голову, плащ я сбросил в коридоре — но ноги были еще мокрыми. Тепло от тела уже нагрело воду в ткани, и мне было даже жарко…

Странно, но мы долго сидели молча — я двигался за многие сотни миль, но сейчас даже не знал, что ему сказать. Рейтер сидел, уставившись в столешницу, лишь иногда поглядывая в мою сторону, будто для того, чтобы убедиться, не исчез ли я. Потом я узнал, что генерал не любил смотреть в глаза, он говорил, что плечо к плечу исключает с глазу на глаз…

Наконец, я не выдержал:

— Отец мне часто про вас рассказывал. Он начинал у вас адъютантом.

Я назвал свое имя. Свое настоящее имя. Свое настоящее полное имя…

Генерал кивнул:

— Я помню его. Смышленый мальчик был… Кстати, что с ним сейчас?

— Пропал без вести под Тебро.

Погиб. Бывший адъютант бригадного генерала, сам дослужился до генерала и исчез. Значит, погиб — иного исхода для генерала в бою не бывает. А сын того, которого он считал за смышленого мальчика, сидит перед ним — грязный, мокрый и голодный — почти как люди входят в мир. И только он не изменился — бригадный генерал, что в мгновение своего триумфа сорвал с себя погоны и ушел в ночь. Беглец из лагеря победителей — так называл его отец. Его братья по оружию делят добычу, охранники спят, а он срезает эполеты.

Прошли года. Да что там — прошла почти эпоха. Все солдаты его армии ушли в ничто, все его враги смешались с пеплом. Его самого считали без вести пропавшим, а потом, за давностью срока — погибшим — но вот он. Переживший все двери, в которые он мог войти, переживший многие войны, которые он мог выиграть…

Наконец, чайник закипел. Генерал поднялся и поставил кипяток на стол.

Мы сидели и пили травяной отвар из высоких оловянных кружек. Отвар был крепкий, терпкий и горький — Рейтер пил без сахара и не стал предлагать его мне. Я же не стал настаивать — могло случиться, что сахара у него не было.

— Что-то странное грядет, — проговорил Рейтер, — я, кажется, раньше не видел столько раздавленных животных. Они так и лезут под колеса: может, у кошек закончилось их девять жизней, а собакам надоела собачья жизнь. Я устал от вещих снов — они мне снятся чуть не каждую ночь. Знаки на земле, знаки на небе — все они сулят большие перемены.

Я пожал плечами — все время, пока я жил на краю географии, я спал крепко, без снов. Лишь иногда снились простые незатейливые сны.

— Грядет время, когда начнут сбываться пророчества.

— Какие пророчества?

— В том-то и дело. Было сделано столько пророчеств, что какое-то обязательно сбудется. Скажи мне — кто ты? Может, что-то говорилось и про тебя…

— Или про вас, господин генерал…

Он криво улыбнулся и кивнул:

— Кстати, ты мне можешь объяснить, как ты меня нашел?..

Я обдумал все и ответил совершенно честно:

— Нет…

Рейтер кивнул опять — он понял мой ответ даже лучше меня, и он его устраивал:

— Замечательно… Я так и думал. Но все же… Для того, чтобы я подсказал тебе путь, надо решить, куда ты идешь и кто ты… Расскажи мне о себе…

И я начал рассказывать: про офицерский цензус экстерном, про то, как я убивал, про то, как я ел сырое мясо. Про котел, про прорыв, что был обречен с самого начала. Про плен, про школу, про то, как мы убивали друг друга, как убивали нас… Про ветер, что дул на крыше мира, про побег…

Мы заснули глубоко за полночь. Генерал отвел меня в комнату без окон, дал подушку, два оделяла и простынь. Одеяла были грубыми, солдатскими, подушка заполнена соломой, простыни были свежими, но немного сырыми.

Я спал как убитый — проснувшись ближе к утру, я почувствовал, что напрочь отлежал левую руку, так, что даже ее не чувствовал. Тогда правой рукой я отложил ее в сторону и опять провалился в сон…

-//-

Генерал — я буду называть его генералом дальше, ибо никто не лишал его звания…

Генерал жил просто. Он носил кавалерийскую форму со споротыми знаками различий, потертую и не глаженную, но подшитую и чистую. Из оружия носил только дагу, которой и брился каждый день.

Свою спальню и кабинет-зал он разместил в корабле, а остальные помещения — в катакомбах под площадью. От незваных гостей они были защищены магическими алармами и ловушками — туннели могла залить вода, проходы — завалить плиты. Первые два дня генерал потратил, объясняя мне, как не попасть в западню, впрочем, снабдив меня по окончании курса брелком-проводником.

— И что, никто не интересовался, что внутри корабля или под площадью? — спросил я как-то генерала.

— Сейчас люди больше заняты возведением новых памятников, чем ремонтом старых. Мальчишки, было дело, пытались озорничать, но я их пугнул одним заклинанием…

В остальном генерала вполне устраивала жизнь приведения — катакомбы тянулись под площадью, подо всем городом и, насколько я понял, выходили за город. Генерал проходил под сторожами и брал все, что ему было нужно — еду со складов, мануфактуру из пакгаузов. Он даже пробирался в муниципальную библиотеку и присутствовал на всех премьерах в местном театре. Театр этот, к слову, был основан его бабкой.

В театр я так и не попал — зимой труппы не гастролировали, но генерал постоянно приносил мне книги, по которым я учился.

Никогда ранее я не учился с таким рвением. В училище нам вколачивали знания, жестоко наказывая нерадивых. Учителя знали, что они нам могут пригодиться, мы в это не верили и забывали все сразу после экзаменов. Теперь все было иначе — я понимал, что не знаю слишком многого и старался наверстать это как можно быстрей.

Я сжигал целые свечи, чуть не задувая их, когда переворачивал страницы. Хватал новое кусками, не удосуживаясь понимать — я собирался обдумать все это, после того, как погаснет свечка.

Есть ли что еще более печальное, нежели когда сгорает последняя свеча? Когда фитиль уже совсем короткий готов упасть и, наконец, падает. Мы пытаемся поднять его, подбрасываем мелкие щепки, чтобы хоть немного продлить жизнь света. Огонь обжигает пальцы, но воск едва теплый. Но утро далеко, и игра заранее проиграна.

Наконец, сгорает последнее, искра убегает куда-то вовнутрь и уже нет ничего, кроме темноты.

Так уходит жизнь.

Как то, еще в кадетском корпусе, я поспорил с другом насчет природы смерти. Я отстаивал ту простую истину, что каждый умирает в одиночку. На что товарищ возражал, что иногда люди гибнут сотнями или даже тысячами. Он был, конечно же, не прав — в смерти все одиноки. Никто не в силах взять тебя за руку и ввести в страну мертвых. Как бы близки не были люди, но смерть проведет их отдельными дорожками. Потому-то человек и придумывает себе такое количество попутчиков в Запределье, тех, кто не смог умереть вместо тебя, но способен умереть вместе с тобой.

Но довольно обмана — смерть это высшая точка одиночества.

Смерть — это то, что случается со всеми. Рано или поздно. Но никогда — вовремя…

-//-

Генерал учился вместе со мной — верней, вместо меня. Уже утром следующего дня я задал ему несколько вопросов, на которые он не смог ответить. Меня интересовал вопрос, чем травили нас в школе, подавляя магические способности.

Рейтер принял вопрос и засел за книги. Он выцедил с меня полпинты крови, которые жег химикалиями, перегонял в ретификационных кубах.

Я не считал дней своего пребывания у генерала, но когда он нашел ответ, за бортами корабля вовсю бушевала зима.

— Вообще-то снадобий, что подавляют магические способности, сотни, но в их основе может лежать только три вещества или их комбинации. Но последнее бывает редко… Стало быть это вииден, дармит и пардиум. Первый — это остаточный яд…

Генерал выдержал паузу. Сначала я испугался, но потом подумал, что это вряд ли — тогда бы они свели выпуск к нулю. Рейтер подтвердил мои мысли:

— Но у тебя я его не обнаружил. Остается пардиум и дармит — оба короткоживущие. Но дармит — растительного происхождения, и имеет такой противный вкус, что его невозможно ничем забить. А пардиум гонят из одной рыбы, связывая его… Короче, им вас и травили…

— А чем его можно подавить?..

— Чем-то можно… Хотя бы добавлять стабилизатор, чтобы он не усваивался внутри… В общем, это я сделаю…

Тогда я поставил свой второй вопрос:

— Хорошо, а как обмануть психопробу?

— Никак. Для того, чтобы обмануть психопробу, надо обмануть себя. Они узнают даже больше, чем знаешь ты. Если ты скроешь свою цель от них — ты потеряешь ее сам. Можно вымарать некоторые куски…

— От некоторых воспоминаний я бы сам с удовольствием избавился.

Генерал поморщился и отрицательно покачал головой.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Эти пустые места более странны, чем воспоминания — это борозды, за которые зацепится любой магик… А структура ума такая, что все связано — нити, пусть оборванные, но останутся. И потом… Воспоминания — это и есть человек. Плохие или хорошие — они слагают нас. Деньги ты растратишь, друзья уйдут, слава развеется, а что останется тебе?

— И что мне делать?

— Заставь их думать, что они тебя хорошо знают. Отбрасывай тень!

Я отрицательно покачал головой:

— Меня ищут. А когда найдут, мне небо с рогожку покажется. Мне нельзя следить.

— Я говорю не о твоей тени. Примерь чью-то шкуру.

Мне подумалось, что генерал опять прав — это был не лучший, но выход. В голове промелькнула мысль, что у генерала уже есть кандидатура, в которую мне предстоит влезть.

И я оказался прав.

-//-

Можно сказать, что я пересекался с его отцом. Или с тем, что было его отцом — или его частью. Или с нечто большим, чем его отец.

Его звали Ади Реннер — от своего отца он не унаследовал ни имени, ни титула. Но к его чести, надо сказать, что он никогда на них не претендовал. Был ли он тем, за кого его выдавала молва? Наверное, был.

Ади Ферд Ше Реннер. Сын кондотьера, погибшего под Тебро.

Он не был бастардом, но все, что ему досталось от отца — это слава. Ади Реннеру показалось, что это слишком много. Он никогда не видел своего отца — не хотел видеть.

Это странно? Не думаю.

Человеку свойственно сливать все зло воедино, забывая, что злым можно быть по-разному. Деление мира на добро с кулаками и беззубое зло ничего не даст — уж слишком они рядом.

Ади Реннер был великим бойцом — говорят, выйди он на Дорогу Смерти, Четырем Всадникам бы пришлось сойти на обочину. Пятый всадник? Но нет — он всегда был Единственным. Он вступал в бандитские ганзы, был наемником. Но любое его объединение было ситуативным, а кондотту ему платили по особому тарифу.

Говорят, он был девственником, ибо всегда спал только с мечом — слишком многие хотели его убить, и он не мог расслабиться даже во сне…

— И что с ним сталось? — спросил я генерала.

— А что с ним могло статься. Погиб… Весной этого года его ганза форсировала реку, и патруль расстрелял его из луков. Человек пять клялись, что видели, будто в него попало с полдюжины стрел, и он утонул…

— Но никто не видел его трупа?

Не слишком ли много воскресших покойников, подумалось мне. Если мертвецы продолжат воскресать такими же темпами, живым скоро придется потесниться.

Но генерала это нисколько не смущало:

— А иначе быть не могло. Чертовски трудно воскреснуть, если у тебя есть могила. Тебе будет легко его играть — вы с ним немного похожи…

— Мы с ним совершенно разные.

— Многие эту разницу не заметят.

Я понял, что мне придется согласиться — было похоже, что генерал все продумал, а остальные кандидатуры были еще хуже.

— С чего начнем? — спросил я, — с легенды?

— Легенда как раз не важна. Но, говорят, Реннер хорошо дрался…

— Я тоже хорошо дерусь!

— Ну вот, а ты говорил, что у тебя с ним нет ничего общего…

-//-

Я думал, что умею драться, но седеющий генерал был другого мнения и в первом же бою загонял меня, как сам того хотел.

Пока я сидел у стены, пытаясь восстановить дыхание, Рейтер ходил по комнате с эспадроном на плече:

— Драться надо естественней. Незачем становиться в красивые позы. В защите отдыхает тело, но напряжен ум. Думать же надо постоянно. Думай о смерти, планируй победу. Даже когда идешь по улице — смотри на окружающих и думай как их можно атаковать, убить…

Я посмотрел на генерала — он даже не вспотел.

— Вы дрались нечестно… — попытался оправдаться я.

— Да ну? На войне нет нечестных приемов. В учебных боях не засчитывают удары, нанесенные с разрывом между крестовиной и рукой — но в настоящей драке никто не обращает на это внимание… Еще партию?..

Второй бой оказался еще короче — пока я парировал удар справа, генерал кулаком ударил меня в солнечное сплетение. Пока я валялся в его ногах, глотая воздух будто рыба, выброшенная на берег, генерал бросил:

— Однако партия…

Когда я все же отдышался, мне захотелось сделать какую-то гадость. Я сказал:

— Но я знал человека, который дрался лучше вас… Дрался бы…

— Бы?

— Бы… — я рассказал ему про слепого Мастера Мечей из Тебро и заметил, что будь у него глаза, равных ему не было бы…

— Не факт… Будь у него глаза, он бы стал таким как все. И может статься, дрался бы как обычный человек. Знаешь, был такой случай… В одной крепости рекрутов учили на мечах, что в два раза тяжелей боевых. Только на них — а потом выяснилось, что обычным оружием они драться не умеют. Не правильно рассчитывают силу удара… Хочешь еще драться?

Я отрицательно покачал головой.

— Ну что ж, — сказал генерал, — чему-то ты сегодня научился… пошли обедать.

-//-

Вечерами, уже после ужина, мы играли в солдатики. Рейтер приносил коробки с оловянными бойцами — ландскнехтами, кирасирами, лучниками. Он клал меж нами карту и произносил заклинания, после которой на ткани вырастали горы, начинали шуметь леса в четверть дюйма высотой. Даже вода в реках будто текла — когда генерал отвернулся, я опустил палец в магическую воду. Она холодила, но была совсем не мокрой. Генерал научил меня простому заклинанию, создающему туман войны. Чтобы ввести фактор риска, мы бросали простые игральные кости… Генерал сказал про них:

— Пользительная вещь — знал бы ты, как сильно тесеры смещают тересы…

Первый бой, как водится, я проиграл — лобовая атака захлебнулась, при попытке обходного маневра кавалерия завязла в болоте.

— Сам виноват, — подытожил генерал, когда позиции были раскрыты, — тебе бы стоило забыть, что за противник перед тобой. Твой обхват был слишком широким, а за дефиле стоило бы драться решительней…

— Но, господин генерал, в реальном бою вы выставили эту бригаду с другой стороны.

— А кто тебе сказал, что мои действия — последняя истина? Искусство стратегии всегда в развитии, даже в течении одной битвы… А вообще-то мне этот бой никогда не нравился — всегда хотелось переиграть…

Но уже через неделю я одержал первую победу. К моему удивлению, к поражению Рейтер отнесся спокойно:

— Надо же… А я все думал, что ты держишь эту группу в резерве…

— У меня не было резерва с самого начала.

— А тыловое охранение? В случае восстания тебе бы пришлось брать один и то же город два раза…

— Надо было додавливать основную группировку, — ответил я.

Генерал кивнул:

— Иной бы не засчитал такую победу… Но не я. Жизнь же засчитывает и не такие виктории… Поздравляю, лейтенант!

-//-

А однажды, в самые лютые морозы, меня опять разбудил крик. И когда я вскочил в кровати, он еще звенел в моих ушах.

Стояла глубокая ночь — тишина была такой, что я слышал, как бьется мое сердце.

Мне не хватало воздуха — я вышел из комнаты и отправился в зал. Я прошел мимо комнаты генерала — там было тихо и темно. Рейтер спал.

Я открыл дверь и поднялся на палубу корабля.

На улице было холодно. Шел снег — верней какой-то его вид, что бывает только на берегу: мелкой крупой, которая летела с небес и секла будто плеткой. Когда снежинки падали на палубу, ветер тут же сметал их вниз. Снег тут же смешивался с пылью и собирался в дюны по углам и у деревьев. В свете луны он казался черным.

Где-то далеко выла какая-то тварь. Может собака, а может, холод выгнал к городу волка-одиночку, который теперь оплакивал этот мир.

Я не знаю, сколько я простоял, пока не услышал за спиной голос:

— Что, лейтенант, не спится?

Он подошел неслышно как приведение, но он не испугал меня — разве может одно приведение испугаться другого.

— Я разбудил вас, господин генерал?

Он отрицательно покачал головой:

— Пить захотелось. А когда поднялся, увидел, что дверь открыта… Почему не спишь?

И я решил рассказать ему все. Абсолютно все…

К моему удивлению, генерал к рассказанному отнесся серьезно. Серьезно, но спокойно.

— Ей плохо… Но тебе не стоит так переживать, а тем более делать глупости — женщину не так просто сломить… Гораздо сложней, чем мужчину. Вообще, женщины если не сильнее, то выносливей нас… Если ты хочешь ее спасти — спасай, но только когда решишь, что ты в силах сделать это. Иначе ты погубишь себя, а значит, и ее…

К тому времени я понял, что Рейтер знал о женщинах все. Что с того, что в его жизни была только одна женщина — она была для него половиной мира. Он знал ее разной — он знал ее по-разному… Одна из многих тысяч, но тысячи сливались в одной.

— Пошли в корабль, заболеешь ведь… — генерал развернулся и пошел к двери.

Я последовал за ним.

-//-

Однажды во время обеда генерал спросил меня, что я собираюсь делать, когда уйду с корабля.

— Воевать, — совершенно честно ответил я.

— Война закончилась…

— Меня об этом не известили…

Это была старая шутка, популярная в кругах близких к генштабу: «Если вы освободили территорию от врага, не забудьте оповестить его об этом». Не знаю, знал ли Рейтер эту шутку, но улыбаться он не стал.

— Война закончилась, — повторил генерал чуть настойчивей.

— Это была не последняя война…

— Посмотри, — Рейтер подошел к щели в броне, — здесь нет войны. И никому от этого хуже не становится. Мир успокоился, люди сеют хлеб, не боясь налетов кавалерии. Они любят друг друга, рожают детей, наконец. А ты хочешь опять воскресить голод, разруху, сирот — что там еще несет война? Не проще ли оставить все как есть?

— И остаться изгоем.

— Да какая разница. Они выиграли, но любое прекращение войны — это благо.

Мне вспомнилась тюрьма, из которой выбрался, вспомнил застывшее лицо Шееля в свете магического солнца, ЕЕ лицо.

Я подошел и стал рядом с Рейтером — свет ложился на его лицо полосой.

— Это только сегодня. Ты видишь детей — но они смотрят в глаза новой войне. Ты видишь мир, но за ним куются новые солдаты. Пленных ломают, превращая в шпионов. Война была, война будет — стало быть война есть. Ни на секунду на этой земле не прекращалась война, ибо все дороги этого мира сложены в кольцо. Моя война не закончена.

— Ну что ж… — бросил генерал, — я хотел предотвратить хоть одну войну, но, кажется, не судьба…

Он отошел вглубь комнаты и продолжил уже спокойно, с какой-то обреченностью:

— Ты знаешь — я всегда старался перечить пророчествам, предпочитая быть роком этого мира. Но вот ведь — чтобы мы ни делали, этот мир катится, как сам того хочет. Верим ли мы в пророчества или нет — ничего это не меняет — все течет как течет… И быть по сему… Пошли, кой чего покажу…

-//-

От нечего делать, по книгам своей матери генерал соорудил магический приемник и коротал за ним зимние вечера. Ни с кем не связывался, в чужие разговоры не встревал, а просто сидел да слушал. Реляции о викториях великих, доклады о ретирадах, доносы злые да слухи неуверенные — все это он знал. Из потока сообщений Рейтер построил картину того, что в мире происходило.

В одной из комнат подземных галерей была комната, где под стеклом была выложена большая географическая карта. Карта с обозначением рек, гор, городами, но без границ. Границы Рейтер наносил сам, выкладывая их цветными кубиками. На картах стояли оловянные солдатики — могло показаться, что какой-то ребенок играл в войну и не сложил игрушки. Но здесь не дети играли в войну…

— Каждый солдатик — это батальон… Хоругвь, если тебе удобней, — пояснял мне генерал, — положение тех, кто на дороге, дано с точностью шестичасового форсированного марша. Раньше я еще наклеивал имена командиров, но знакомых имен уже почти не стало…

Мы гуляли по карте, будто великаны в сказочной стране, перешагивая через реки и горные кряжи.

— Здесь, — он показал на устье Курух, — собирается армейская группировка, но еще нельзя сказать, куда будет направлен главный удар. Я все же думаю, что он пойдет по приморскому направлению. Тогда можно сманеврировать силами и высадить в тылу десанты…

Я слушал генерала в пол-уха. Я нашел Сиенну, реку Соню и теперь искал Тебро. Даже на такой крупной карте он выглядел маленькой точкой. Граница была уже за ним.

— …но до весны они не ударят. Толстый лед здесь не становится, а тонкий только мешает… Стало быть, как сойдет снег — жди заварухи.

— Опять война?

— Да нет, — ответил Рейтер, — ограниченная кампания с ограниченными целями… И, кстати, с ограниченными ресурсами.

Генерал передвинул несколько фигурок на дорогах — движение к войне продолжалось.

— Ну да ладно, лейтенант, пошли отдыхать…

-//-

Проснулись мы уже весной.

Утром я нашел Рейтера в зале, стоящего у его любимой амбразуры. Он слышал мои шаги, и когда я зашел в комнату, сказал:

— Никак не могу привыкнуть, как в этот город приходит весна.

Я встал рядом с ним, глядя на метаморфозу города: на улице стремительно теплело, вчерашний снег таял, грязь на тротуарах засыхала, ее давили подошвы башмаков, и теперь ветер носил целые облака пыли. Странно — еще вчера была зима, а сегодня уже вовсю шумела…

— Весна, — сказал я, — все-таки весна… Мне пора в дорогу.

— А жаль… Мне будет тебя не хватать, лейтенант…

Весь день прошел как обычно, за исключением того, что я спаковал свою сумку. Оказалось, что теперь уношу я из корабля меньше, нежели принес.

Хотя Рейтер знал все ходы под городом и мог вывести меня через любой выход из катакомб в любое время суток, я был уверен, что уходить я буду тем же путем, что и пришел. Мог я сделать это только ночью, посему, днем я отсыпался. После захода солнца генерал разбудил меня и сказал:

— Пошли, подыщем тебе хорошую железяку…

Рейтер провел меня под площадью узкими каменными лабиринтами. Тайными проходами, открывая потайные двери, сымая магические запоры. Стены поросли мхом — от них тянуло гнилью и холодом. На голых камнях выступала влага, она собиралась в капли и текла вниз будто слезы.

Когда я спросил, откуда взялись эти катакомбы, генерал пожал плечами:

— Они всегда здесь были. Говорят, когда город строили, на месте многих домов находили старые фундаменты. На них кладку и клали… — почему-то мы разговаривали шепотом, будто в этой глубине нас мог хоть кто-то услышать.

Самое странное в передвижении под землей, это полная потеря ориентации. После десятка поворотов я уже не мог сказать, где мы находимся и в какую сторону идем. И когда я уже думал, что мы уже вышли из города, Рейтер толкнул очередную плиту, пропуская меня вперед:

— Добро пожаловать в Рейтер— Палац…

Я вышел из туннеля. Мы все еще были под землей, но уже в подвале дома.

Рейтер прикрыл плиту и прошептал:

— Ходи осторожно — у старых сторожей чуткий сон… Иди за мной.

Дом спал. Мы шли по коридорам, некоторые двери были закрыты, но Рейтер распахивал их одним движением:

— А что тут такого. Это мой дом — мои двери. Никому их не закрыть дляменя.

Я помню огромный зал — размером с манеж, потолок которого скрывался в темноте. Через высокие окна, сквозь которые холодный лунный свет строил белые колонны. И что-то огромное было на улице. Чуть позже я понял: это был корабль — тот самый, в котором жили мы.

В темноте он казался летучим фрегатом из старой сказки, что опустился на землю подобрать своих пассажиров.

Рейтер угадал мои мысли:

— Знаешь, лейтенант, когда я был маленьким, я хотел стать за штурвал этого корабля и увести его в Славное Никогда. Но оказалось, что штурвал литой, а корабль пассажиров не берет…

— У этого корабля есть название?

— Такой была «Мгла». — Ею командовал мой прапрадед… — прошептал Рейтер, — пошли…

Вход в оружейную был в этом же зале: его закрывала иллюзия колонны. Это была первосортная иллюзия — твердая, крепкая, выдержавшая многие десятки лет, и, что самое главное — способная обмануть любого магика. Мы прошли сквозь нее и оказались в комнате, стены которой были завешены амуницией и оружием. Кольчуги, кирасы и латы, шестоперы, моргенштейны, несколько альшписов, рунки. Прислоненные к стенке, стояли огромные клейморы и эспадоны. Рядом высился огромный стеллаж, на котором лежали одноручные мечи и сабли. Сперва из общей кучи я вытащил паризониум. Это была довольно симпатичная вещь — такими удобно драться в свалке, но в одиночном бою она была почти самоубийственной и мне пришлось отложить ее назад.

— Возьми малхус, — посоветовал Рейтер.

Я взял его и тут же опустил на место.

— Слишком тяжел…

— Зато не надо бить два раза.

Я отрицательно покачал головой, и Рейтер не стал настаивать.

И тут я увидел ее: она висела на крючьях, вбитых в стену. Это была классическая скявонна — с ажурной закрытой гардой, длинным клинком. Я взял ее в руку, рукоять, будто восковая, легла под ладонь. Да что там — меч стал продолжением руки. Сделав пару взмахов, я убедился в ее великолепной балансировке. Весила она немного, как для мечей подобного вида. Линии в металле извивались, будто многие тысячи змей — сталь была самой лучшей: «женский локон». В нескольких местах лезвие было немного пощерблено, но это нисколько не умаляло достоинств оружия.

Я мог сказать только одно:

— Здорово!

Рейтер кивнул:

— Великолепная вещь… Я дрался с ней лет восемь. Но я тебе ее не дам. Тебе нужна приличная железяка на время, а это — друг…

Спорить я не посмел.

Я выбрал себе фальшион — в другое время он показался бы тяжеловатым, но сейчас мне подумалось, что он подойдет мне лучше всего. Фальшион был простоват, но вполне добротно сработан. Впрочем, плохого оружия здесь не было…

Рейтер к моему выбору отнесся спокойно, ничем не выразив свое одобрение или порицание:

— Еще что-то возьмешь? Щит, мизерекорду?..

Я отрицательно покачал головой.

Мы вернулись на корабль далеко за полночь. До утра было тоже далеко, но я не мог его дожидаться — мне оставалось только набросить наплечный мешок. Я думал, что генерал просто проводит меня до той двери, через которую я попал в корабль и закроет ее за мной. Но мы вышли на палубу вдвоем. Железо глухо гудело под нашими ногами и я опасался, что мы перебудим полгорода. Но Рейтер был спокоен, и мне оставалось хотя бы подражать ему.

С моря, нанося туман, дул слабый ветер — было довольно свежо.

Наше прощание не затянулось и обошлось без напутственных пожеланий. Генерал спросил:

— Все-таки решил идти на войну?

— Иначе нельзя… — ответил я, — но я уже привык.

— Это хорошо… Береги себя, сынок…

— Я постараюсь… господин генерал.

Я спрыгнул на землю и пошел в туман.

Пока корабль не скрылся за белесой пеленой, я несколько раз оборачивался, но генерал продолжал стоять у фальшборта, будто тот капитан, что покидает свой корабль последним. Мне подумалось — этот капитан не покинет свой корабль никогда.

Никогда!!!

-//-

Восход солнца я встретил еще в городе Рейтера. Я хотел бы убраться как можно скорей, ибо везде мне мерещился призрак генерала. Но мне надо было купить кой-какую мелочь, и утро я встретил в забытой всеми корчме, где я тщетно пытался согреться стаканом курного вина.

Корчмарь еще до конца не проснулся, равно как и его посетители. К нему зашел молочник, чтобы поделиться последними слухами. Краем уха я услышал:

— Слыхал!?! В магистратуре опять видели призрак генерала… Теперь он ходил еще с каким-то привидением — молодым парнем. Наверное, это сын его нерожденный. Они прошли по второму этажу и ушли в стену.

Эта история не умерла — потом я не раз слышал ее в других изложениях все с новыми и новыми подробностями. Но я никогда не опровергал и не подтверждал эту историю. Ведь чертовски приятно быть хоть частью легенды.

Я покинул город еще до полудня — ушел тихо. Никто не заметил моего исчезновения, равно как никто не знал, что я в этот город входил. Это была личная просьба генерала — он просил, чтобы я не воскресал в его городе. Он предпочитал, чтобы на его родине не воскресали покойники и не происходили чудеса.

В соседнем городе я купил себе коня.

Во все времена конь под седло стоил дороже, нежели его собрат, впрягаемый в телегу. Но война вызвала кризис перепроизводства. И если демобилизованные тягловые лошади легко раскупались крестьянами и купцами, то ездовым оставался только один путь — на живодерню.

Скакуна я купил за смехотворную цену, и прежний хозяин гордо именовал его Тля…

Когда меня и генерала Рейтера разделяло миль двести, я начал свою трансформацию. Для начала я сбрил волосы— Ади Реннер лысым не был, предпочитая из прически короткий ежик. Из кармана я вытянул перстень — широкое стальное кольцо с оскаленной волчьей пастью — говорят, что сын кондотьера носил такое же. Говорили так же, что из оружия он предпочитал эсток — меч-шпагу. Генерал предлагал мне достать такой же, но я отказался, сославшись, что драться панцеропробойником может только совершенный кретин, которым Ади Реннер наверняка и являлся.

Еще у него была одна особая примета — одна, но она стоила многих. От уголка правого глаза узкой полосой шло родимое пятно, будто кровавые слезы текли по его щеке. Рейтер, не долго думая, предложил мне сделать татуировку. Когда я заметил, что не хочу оставаться Реннером на всю жизнь, он ответил, что можно татуировку свести. Займет это с полгода и кожа будет как после оспы. Я не согласился. Тогда генерал сварил состав, который я должен был нанести перед своим превращением, а потом — подновлять его хотя бы раз в неделю.

И когда я закончил макияж, от меня прежнего почти ничего не осталось.

И когда меня спрашивают, кто начал ту войну, я без зазрения совести отвечаю — Ади Реннер.

-//-

Я опять стал молодым.

Я вернулся в весну, которую собирался превратить в войну.

Потом говорили, будто я был как ураган. Но это вряд ли: природа не бывает такой разрушительной.

В свое оправдание могу сказать, что я убивал только тех, кто не сложил оружие. Но бросать оружие на этой земле считалось плохим тоном.

Кровавый след стелился за мной по всему правому берегу: слухи и дурные вести обгоняли меня: скоро на каждом перекрестке судачили о воскресшем Ади Реннере, более кровожадном, нежели ранее. Чуть не на каждой стене появилась бумага, предлагавшая за меня деньги — за живого или мертвого. Мертвым я ценился в половину меньше — и я догадывался, кто собирался оплачивать разницу. Когда я решил, что мне пора, сумма за меня живого перевалила за тысячу серебром.

К тому времени меня уже тошнило от такого количества крови: она была везде: на клинке, на одежде. Мне порой казалось, что я дерусь в багровом тумане.

Я упился крови — но иначе я не мог.

Ровно за две недели до того, как основные силы федератов начали форсирование устья Курух, аналогичную операцию проделал и я.

И хотя на обоих берегах люди были довольно нервные, я пересек реку почти без приключений.

Почти. Когда я спускался к реке, я нарвался на патрульного с самострелом. Уж не знаю, почему он был один, и почему он просто молча не всадил мне бельт в спину.

— Стой, кто идет, — крикнул он мне.

Я обернулся. Он узнал меня. Верней — узнал во мне другого.

— Ты Ади Реннер, — сказал он, наводя на меня свою машинку.

— Брось свою игрушку, — ответил я, — тогда не убью…

Он бросил его на землю и скрылся в чаще.

Речка была широкой — может, с четверть мили в ширину и, хотя я переправлялся ночью, на том берегу меня встречало трое. Они были с обнаженными саблями, но драться я не стал, а попросил их отвести к их командиру.

Уже к утру я сидел у командующего округа. Воевода предложил мне патент лейтенанта с соответствующей оплатой. Я рассмеялся и попросил патент майора. Исходя из славы Реннера, мы сторговались на патенте оберлейтенанта, но с жалованием капитана.

Рота, которую я получил под команду, вместо пяти штатных взводов имела только два. В случае вторжения должны были отмобилизоваться еще два, но мне дали ясно понять, чтобы я на них особо не рассчитывал.

Так оно и оказалась.

Войско мое было сборищем непрофессионалов, волею судеб примеривших военную форму.

Первым делом я переразбил роты по-новому, разделив их на просто плохих солдат и на очень плохих солдат.

Нет, я ни в чем их не обвиняю — командир может сколь угодно выговаривать своим солдатам, но ругать их за глаза не имеет права.

Да, я гнал их в бой — но я дрался вместе с ними, дрался впереди их…

И моя рота дралась неплохо — во всяком случае, не хуже остальных.

Но это уже ничего не меняло…

-//-

Когда федераты начали переправу через Курух, в их первом эшелоне двигалось семь дивизий. На нашем берегу им противостояло пять дивизий. Казалось бы разрыв не такой большой, но только на первый взгляд.

Моя рота являлась не единственной некомплектной — такое положение было хроническим: недомобилизованные роты собирались в недоформированные батальоны. Они составляли неполные полки, те, в свою очередь, — неукомплектованные бригады, дивизии…

В общем, против полновесных семидесяти тысяч было выставлено только двадцать. И еще — семь дивизий шли в первой линии — у нас же первая линия была последней.

И вот, в одно утро, когда пойма была затянута туманом, федераты начали наступление. Первые лодки появились еще до того, как начало светать. Нашим единственным шансом было уничтожать их быстрей, чем они высаживаются. Выше по течению стали лить на воду масло и нефть, и скоро вся река пылала, будто она несла не воду, а лаву.

Это задержало их на некоторое время — кое-где нам даже удалось пробиться к воде. Но федераты стянули свои войска на плацдармы, и, как только огонь потух, к ним начало переправляться подкрепление, и уже к ночи того же дня им удалось выдвинуться миль на семь.

Ночью переправилась кавалерия, утром саперы начали наводить первые понтоны.

Наша кампания была проиграна — во избежания котлов, пришел приказ отойти.

Дороги войны опять свели меня с воеводой — моя рота оказалась его передним краем.

Старик, наверное, не сильно верил в верность наемников и был удивлен, что я еще вместе с ними. К тому времени мои потери были столь значительными, что я подумывал свести солдат в одну роту, но он приказал нам отойти для пополнения.

Я бы хотел иной участи, но воевода оставил нас в качестве личного резерва, впрочем, не брезгуя затыкать нами иные бреши.

Но, оттеснив нас миль на сорок, федераты неожиданно остановились. Когда это произошло, на передний край прибыл воевода. Я встретил его.

— Ты еще жив, кондотьер? — спросил он, сползая с лошади.

— А как же…

— Поговорим?

— Будет о чем — обязательно поговорим… — согласился я.

Но я был ему нужен не как собеседник — ему был необходим человек, который сможет его выслушать. Старика тревожила передышка — он ожидал, что его будут давить до конца. По всем расчетам переправу враг уже завершил, но почему-то не наступал. Мы зализывали раны, готовили укрепления — но что-то было здесь не так.

— Они могут захватить землю, — рассуждал воевода, — но их здесь никогда не полюбят. В лучшем случае они с нее сбегут, в худшем — в нее зароют…

Осматривая позиции, он задумчиво проговорил:

— Они опаздывают, на этот рубеж они должны были выйти еще вчера утром…

И тут мне вспомнились слова генерала Рейтера:

— Отводите левый фланг, — чуть не заорал я, — они будут высаживать десант с моря! Отводите, пока не поздно…

-//-

Мы почти успели — успели, но не все. Воевода войска не отвел, но перегруппировался, выставив заслон по побережью. У меня отобрали предпоследний взвод — я отдал второй.

Потом наши планы рухнули — мы попали в мешок.

Их планы тоже не удались — горловину мешка перетянуть они не успели. По ней многим удалось уйти за границу.

Вопреки всем правилам, воевода ушел из котла одним из последних. Если не последним.

Когда мы уже снимались с наших позиций, он окликнул меня:

— Ади…

Я уже привык отзываться на чужое имя.

— Да, мой командир…

Это становилось смешным — до нашего полного разгрома оставались если не часы, то никак не больше дня.

— Ади, я попрошу тебя об одной вещи… Не смог бы ты и твои люди прикрыть наш отход? Прости, что прошу тебя об услуге, за которую не смогу расплатиться, но…

— Мы это сделаем, — ответил я.

Я думал, что он уже уйдет, но сделав пару шагов, он обернулся:

— Ади…

— Да?

— Чтобы там о тебе не говорили — ты славный парень…

Больше я его не видел.

-//-

На опушке леса нам срубили простенькую баррикаду. Я ждал атаки еще до полудня, но их наступление развивалось преступно осторожно. Солдаты сидели у баррикады, молясь всем богам подряд и клеймя свою жизнь. Но не побежал никто.

Когда солнце начало последнюю четверть своего пути, я подумал, что воевода уже успел достаточно отвести остатки войск. Я посмотрел по сторонам и понял глупость нашего положения.

Я понимал: обороняться на этих позициях — безумие. Да, у меня были здесь кой-какие дела. Я должен бы попасть в плен — сейчас или никогда. Но причем здесь остальные солдаты?

И тут я сделал то, чего никогда бы не сделал настоящий Ади Реннер.

— Капрал, — бросил я, — отводи людей. Я постараюсь их задержать.

Когда появился авангард врага, я потушил их как свечи. Конечно, этим я их немного задержал — лишенные разведки, они не могли двигаться так же быстро. Когда подошла основная группа, я стоял на дороге, перемазанный кровью с ног до головы — кровь уже начала подсыхать и мерзко щипала. Первый всадник попытался смести меня с дороги, не останавливаясь и не задумываясь, за что жестоко и поплатился — думать нужно всегда.

Потом было еще пятеро — я уложил и их, хотя кто-то и сумел расцарапать мне плечо. К тому времени вокруг нас собралась чуть не вся их рота.

Они были профессионалами, которые не испытывали ко мне никаких чувств, и они уже начали заключать пари, сколько я еще убью, пока не уложат меня.

Я не уложил никого. Нападать первым я не стал, а их командир выставил передо мною с два десятка арбалетчиков.

— Бросай свою бритву, солдат! Ты славно дрался, но сегодня не твой день…

Я бросил меч на камень и переломал его ударом каблука.

И засмеялся.

-//-

Странно, но те, кто пленил меня, даже не отобрали у меня ремень. Они накормили меня, не поинтересовавшись моим именем. Воды у них было мало, посему я не мог умыть лица, и никто не замечал пятна на лице…

Я мог бежать от них в любой момент, может статься, они сами были бы этому рады. Я бродил меж ними, грелся у их костров, ел кашу из их котлов. Они были солдатами и относились ко мне тоже как к солдату, одетому в другую форму. Солдаты беззлобно шутили — я острил в ответ. Может статься, я недавно убивал их друзей — но превратности военных дорог приводили к тому, что вчерашние пленники воскресали в иной униформе — уже командирами тех, кто брал его в плен.

Наконец, меня передали в полевую разведку. Там долго не могли поверить в свою удачу. Они вертели в руках мой офицерский жетон, будто опасаясь подделки. Но он был самым настоящим, не настоящим было имя — но откуда им было знать об этом. Я идеально подходил под описание — мне играли на руку все слухи и их разведанные.

Допрос длился от рассвета до полудня.

— А ведь вы могли драться вместе с нами, — бросили мне среди прочего.

— Запросто, — ответил я, — моя голова оценена в тысячу, дайте мне четверть этой суммы, вашу униформу и подходящую войну…

— Может, мы так и сделаем…

-//-

Но не сделали — никто не стал предлагать мне деньги.

Меня и не убили — тоже хорошо.

Признаться, я не ожидал от них ни того, ни другого. Они отлично понимали, что деньги — еще не все. Деньги имеют свойства обесцениваться и заканчиваться. К тому же деньги — это не люди: их жалко. Они предпочли бы перековать меня под свою идею, дабы использовать меня бесплатно.

Моя дорога лежала в Школу — даже если меня не изменят — будет недурственное наглядное пособие.

Но сначала меня отправили в тыл.

На четвертый день мой конвой прибыл в лагерь военнопленных уже на том берегу. Он был большим — очевидно, их командование собиралось считать пленных акрами.

Но пленных было мало — охват у федератов не удался.

Лагерь был совместным — в иных кампаниях разделяли пленных офицеров и рядовых, но здесь считали, что офицер должны разделять со своими солдатами все тяготы.

Из знакомых я не встретил никого — не успел. Бывали случаи, что офицеры отказывались следовать с солдатами, но здесь солдаты отказались от своего командира.

Я успел только умыться — смыть пыль дорог. И когда я возвращался в барак, на моей дороге появился пленный. Я его не знал, что не мешало ему знать обо мне.

— Ты — Реннер. Я тебя ненавижу…

Ади Реннера ненавидели многие — он мог себе это позволить.

— И что с того?

— Тебя убьют! Не я так кто-то другой — придушат во сне…

Вокруг нас начала собираться толпа. Почувствовав неладное, появилась охрана.

— Я дрался вместе с вами, — напомнил я солдату.

Но это было напрасно:

— Ты дрался не потому, что защищал свой дом, а потому что любишь убивать! Ты чудовище! Этот лагерь слишком тесен для нас обоих!

Он почему-то разозлил меня.

— Нет проблем, — ответил я, — тебя сразу убить или будут какие-то просьбы?

— Господин оберлейтенант, — сказал один охранник, мы должны вас изолировать… Для вашей же безопасности…

Я посмотрел по сторонам, но мне никто не сочувствовал. Может быть, только охранники…

— Ведите, — согласился я.

-//-

Так я попал в карцер.

Строители лагеря не думали, что возникнет нужда в одиночках, посему единственно приемлемым местом для моего заключения оказался карцер.

Там было довольно прохладно, что в нарождающемся лете являло даже определенное преимущество.

Мое положение было довольно неплохим: я спал, сколько хотел, жаловаться на кормежку тоже не приходилось. Когда стало холодно, я потребовал еще одно одеяло, и мне его дали. Дважды в день меня выводили на прогулку, впрочем, рассчитав время так, чтобы я не пересекался с остальными заключенными. Чтобы скрасить скуку, мне даже нашли какую-то книжонку — наверняка, единственную в лагере. То был любовный роман — книга совсем не в моем вкусе, и я цедил ее по дюжине страниц в день.

Охранники относились ко мне с почтением, а я не доставлял им особых хлопот. Такое положение устраивало нас всех.

И вот однажды на двери в камеру открылось окошко — я лежал на нарах и обернулся на шум.

Кто-то смотрел на меня — я на них.

Такое бывало и ранее — тюремщики проверяли, не сбежал ли я и в добром ли здравии. Но в тот день меня разглядывали долго.

Я понял — в лагерь прибыли селекционеры.

Я ждал их раньше — на этой войне у них было немного работы…

Когда окошко закрылось, я вздохнул и принялся распарывать подкладку кителя — в маленьких кисетах лежали вытяжки, которыми снабдил меня генерал. Из содержимого я состряпал мазь и сварил настойку. Мазью я подновил родимое пятно, а настойку оставил остывать на окне.

Я вернулся к чтению, но книга, и прежде бестолковая, теперь и вовсе не воспринималась.

Наконец, подали ужин. Я отставил тарелку и выпил зелье — и чуть не после первой ложки похлебки почувствовал легкое жжение. Рейтер предупреждал, что его отвар будет реагировать с пардиумом довольно бурно.

Странно, никогда не упоминалось, чтобы Реннер пользовался магией — тем не менее, селекционеры решили перестраховаться, тем более, что повод был.

После ужина я отбросил книгу и попытался уснуть. Но сон не шел. Я понимал — это начало конца — конца или их, или моего. Нашего… И мне нужны были силы.

Сперва мне казалось, что заснуть мешает свет — тогда я занавесил окно, повесив на решетку свой китель.

Но спать не хотелось — в голову лезли всякие мысли. Я в уме мерил землю, чертил карты времени. Все же я заснул.

Меня разбудили очень осторожно. Кто-то легко тряс меня за плечо — я открыл глаза.

— Господин оберлейтенант… Вам пора…

Конечно пора. Давно пора…

-//-

Ади Реннер умер во второй раз. Как гласили сводки новостей федератов, военный преступник Ади Ферд Ше Реннер был повешен в одном из лагерей военнопленных, труп его сожжен, а прах развеян по ветру.

И опять никто не видел его трупа — стало быть, ничего не мешает ему воскреснуть в третий раз. Хотя, я думаю, никакой казни не было. Скорей всего, рано утром повесили труп помершего, скажем, в лазарете. Чтобы никто не смог его опознать, позже его сожгли — так из одного покойника получилось два.

Но тогда я об этом не знал — я опять был в дороге. Людям вокруг меня опять казалось, что они выбирают дороги за меня — но я-то знаю: все было не так. Они не могли выбрать другую дорогу.

В этот раз все было по-иному. Конвой шел вне расписания — он включал только меня и четырех конвоиров. Мы почти не делали остановок — иногда нас встречали в условленных местах, кормили, конвоиры менялись, и конвой несся дальше. И если в прошлый раз под меня определили мерина, то теперь мне подвели скакуна — довольно неплохого, хотя и неприметного с виду.

Конвоирам было запрещено общаться со мной и с кем-либо, раскрывать цель своего движения. Но это было лишним — магические сообщения обгоняли нас — и перед нами заранее подымали шлагбаумы, опускали мосты, перекрывали движение по дорогам. Мы проносились мимо, подняв пыль — нас провожали взглядом, пытаясь понять — что сон сей значил…

Все оказалось так, как я и рассчитывал — через три дня пути мы остановились у Стены, которая окружала Школу. Нас уже ждали — с той и этой стороны.

Магик прошептал заклинание, расплывчатые силуэты по ту сторону Стены стали набирать четкость, потом вдруг вздрогнули и опять проявились — ворота были открыты.

Мне приказали спешиться, и в одиночку я перешел на территорию Школы. Среди встречающих я не увидел никого из знакомых мне. Стало быть, они не знали прежнего меня — для них я был Ади Реннером.

С меня сняли стальные перчатки — странно, в прошлый раз мне они показались будто многопудовыми, сейчас я стряхнул со своих рук будто варежки.

Я встряхнул руками — мои тюремщики напряглись: они ожидали от меня попытки воспользоваться магией. Но я просто разминал руки.

Пока мы шли к Школе, новый комендант зачитывал правила заведения. Он не знал, что я изучил их наизусть. Я слушал его в пол-уха и его речь сливалась в единый рефрен: «Смерть, смерть, смерть…»

Это точно, — подумалось мне, — скоро смерти здесь будет предостаточно.

Я с интересом рассматривал здание — его подновили, подчистили, но в целом оно было все тем же — моей Школой.

Переступив порог, я остановился, вдыхая воздух Школы. Здесь тоже все было по-прежнему: из столовой доносился запах сдобы. Я втянул его полной грудью — он мешался с дымом костра, что горел на заднем дворе, с пылью, с запахом краски. Из зала едва уловимо тянуло потом.

На какое-то время мне показалось, что все это было зря, что ничего не изменилось, что не было моего побега, что год прошел зря, если он вообще был. Я почувствовал себя маленьким — на меня давили стены, время и пространство.

Я зажмурился и встряхнул головой — наваждение прошло. Мой конвоир решил, что я голоден.

— К обеду вы не успели, но вечером тебя покормят, — сказал кто-то, подталкивая меня в спину. — Проходи…

— Не толкайся, — ответил я, — сам пойду…

Хотя я не ел почти всю дорогу, есть мне не хотелось. Обычно после долгой дороги я не мог съесть и куска, пока желудок не успокаивался.

Потом меня занесли в гроссбух школы, я получил номер и жетон пленного. Я бы дорого дал, чтобы узнать, что значится напротив моего прежнего имени, но это представлялось невозможным. Главная книга тоже была другой…

Могло показаться, что в школе поменялось все. Но, конечно, это было не так.

-//-

Кастелян внимательно осмотрел меня своим единственным глазом. Я выдержал взгляд, хотя, кажется, побледнел, как покойник. Я ждал, что он даст сигнал страже, но кастелян молчал.

Моя авантюра была на грани срыва — в школе поменялось многое, но кастеляна не сменили. А что с ним оставалось делать — стар да увечен он воевать, дела его — тряпки и бумаги. Но он стал для меня страшнее всех армий мира.

Когда я увидел его силуэт в дверях кладовой, я чуть не запаниковал. Он стоял ко мне спиной, но я узнал его и уже собирался смять охрану, чтобы освободить себе путь к новому бегству. Но я все же успокоился: пусть он узнает меня, но что они мне могут сделать? Убивать расточительно, отправить меня в лагерь с более строгим режимом они не могли, ибо самой строгой была эта Школа. Они могли посадить меня под усиленную охрану, но это не имело никакого значения, ибо я все равно был сильней их всех вокруг.

Я вернулся сюда не просто так — у меня была цель. Все остальное было неважно…

Но сигнала тревоги не последовало.

Кастелян прищурил глаз, пристально глядя на меня. Он рассматривал меня с ног до головы, будто проверяя, выдержат ли мои нервы. Но выдержал — я оказался немного сильней, чем я сам предполагал.

Кастелян повернулся, пошарил по полкам и собрал мне постельное белье. Он вложил его мне в руки и на секунду наши руки соприкоснулись. Он был холоден будто жаба. Точно покойник, — пронеслось в мозгу.

— Свободен… — наконец сказал он.

Он меня не узнал, — думал я, когда меня вели по коридору. — Ведь я год только то и делал, что менялся.

-//-

Меня определили в комнату на втором этаже, почти посередине коридора, за две двери до моего прошлого жилища. Из четырех коек была занята только одна — справа под окном лежал парень, погруженный в чтение. Когда я вошел, он аккуратно заложил страницу, отложил книгу и посмотрел не меня.

Я не стал здороваться. Он тоже молчал.

Я бросил на кровать матрац и белье и присел.

Мне хотелось спать — я бредил кроватью, койкой, нарами, хоть какой-то горизонтальной поверхностью.

Я присел на койку. В коридоре грохотали сапоги — звук становился все тише. Это уходили мои конвоиры. Наконец, шум затих где-то на лестнице — коридор был свободен…

— Тот, кто спал на этой койке, умер вчера утром… — были первые слова, которые я услышал от нового сокамерника.

— Будешь много разговаривать, — ответил я, — к вечеру и твоя кровать освободится…

Он что-то пробормотал и вернулся к своей книге.

Я раскатал матрац, но заправлять постель не стал, выдернув из белья полотенце.

— Душ сегодня работает? — спросил я.

Мой сокамерник с удивлением посмотрел на меня и кивнул.

Я вышел из комнаты и побрел в подвал. На лестнице я снял фонарь, но в душ спускаться не стал. Сойдя с лестницы, я нырнул под нее, туда, где был вход в туннель. Могло статься, что потом у меня не будет времени, чтобы забрать книги.

Если вдруг кто не знает, я скажу: любовь к чтению иногда летальна. Не всегда, конечно, но случаи бывали…

-//-

Крышка стала на место — в штреке стало довольно темно. Я зажег фонарь — магией пользоваться не хотелось. Все было совсем как в последний мой визит сюда — только кое-где осыпалась земля, но новой выемки грунта видно не было.

Это могло значить две вещи — или у нового выпуска не хватило мозгов найти этот туннель, или же у них хватило ума его не рыть.

В самом дальнем углу что-то зашевелилось — сперва я подумал, что это крысы. В былые времена они здесь водились, но прошлый выпуск переловил их всех, сделав грызунов пленниками пленников. Крысы стали домашними питомцами, любимыми животными…

Но то была не крыса.

То, что я сначала принял за обвалившуюся породу, оказался сидячим человеком. Опираясь на саблю он поднялся — это был кастелян.

— Я ждал тебя… — сказал он.

— А я тебя — нет, — признался я.

— Я знал, что ты вернешься… — продолжал он, будто не услышал, — после твоего побега полетело много голов. Бывшего директора отправили на фронт… Он уже погиб.

— Я рад…

— Знаешь, когда ты бежал, большинство тебя возненавидело — тебе прочили большое будущее. Но я тебя тогда не возненавидел…Знаешь, почему?

Я знал. Он ненавидел меня раньше.

— И что с того? — спросил я. Но он опять проигнорировал меня.

— Знаешь, бюрократия придумана системой для своей защиты. Когда ты бежал, я пришел забирать твое белье, но недосчитался одной простыни. Той простыни, в которую ты завернул свои никчемные бумаги… И когда я нашел их, я понял — ты вернешься. И вот, сегодня утром я увидел тебя в окно. И понял, что справедливость все же есть… Ты умрешь…

— А как же, — согласился я, все мы умрем рано или поздно.

— Ты умрешь сегодня… Сейчас.

— Ты всегда был неважным предсказателем. А в добавок еще слишком самоуверенным. Неужели ты подумал, что сможешь убить меня сам? Да ты рехнулся!

— Когда я узнал тебя, я мог позвать охрану, чтобы они убили тебя… Но я убью тебя сам!

Я рассмеялся — он захохотал в ответ.

А потом я его убил.

Убил, не обращая внимания на меч и его самоуверенность.

Одним заклинанием я впаял его в стену, что была за ним. На его лице застыло удивление — он выглядел, будто древняя стрекоза, застывшая в янтаре.

Я подошел ближе — стена стала совершенно гладкая и твердая будто стекло — достать мои книги теперь не представлялось возможным. С пояса кастеляна я сорвал ключи, а из руки вырвал саблю — он сжимал ее крепко, и мне пришлось разжимать пальцы по одному.

Потом я все же пошел в душ, чтобы смыть пыль, грязь и кровь — свою и чужую. Вода как всегда была ледяной, но я не чувствовал холода. Удары воды стегали, будто пощечины, но я подставлял им лицо, глубоко вдыхая холодный воздух.

Не спать, — твердил я себе, — не спать. Еще не время.

-//-

После родниковой воды кожа горела холодным огнем, и обычно холодные сквозняки этого здания казались пустынными ветрами.

Я повесил фонарь на место и вернулся в комнату.

Мой сокамерник все так же лежал на кровати, погруженный в чтение. Пока меня не было, он даже не сменил позу.

Когда за мной хлопнула дверь, он посмотрел на меня поверх страниц.

Он был хорошим учеником этой школы. Только выдержав паузу, он спросил:

— Где ты взял меч?

— В оружейной… Хочешь — пойди, возьми и себе — я зашвырнул в него связкой ключей.

Он поймал ее и с удивлением стал рассматривать.

Я развернулся, подхватил с койки плащ, и вышел из комнаты.

Коридор был пуст, я прошел его, вслушиваясь в свои шаги — не слишком ли громкие, не тревожат ли они чей-то сон. Но пока на мое движение никто не обращал внимания. Школа будто вымерла, и отчасти это было правдой. На площадке я остановился, огляделся и прислушался. Везде было тихо. Через сетку балкончика можно было видеть часть вестибюля — его заливало солнце, отражаясь от плит. Наконец, я повернулся к двери — больше всего я боялся, что она будет открыта. Но тяжелые замки были на месте.

Стало быть, мой путь был не напрасен — они запирали то, что было моей целью.

Я ждал этого почти два года и, наконец, был готов открыть эту дверь.

Я закрыл глаза, положив руку на замки и прошептал заклинание. Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять их — замкам ничего не осталось, как открыться.

За дверями была небольшая зала. Она была абсолютно пуста — деревянный пол, голые стены. Два окна выходили на парадный двор — они были забраны стальной паутиной. И четыре двери.

Архитектор, что строил это здание, особым разнообразием не отличался — такое же расположение комнат было и этажом выше.

Я осторожно прикрыл двери за собой. Мне казалось, что они будут нещадно скрипеть, но петли были хорошо смазаны.

Я распахнул дверь, что была сразу слева. Она была там. Когда я вошел, она смотрела в окно.

Я залюбовался ею. Остановился и, кажется, затаил дыхание — мне не хотелось разрушать это мгновение.

Наконец, она обернулась ко мне.

— Я звала тебя… — сказала она.

— Я слышал.

— Я ждала тебя… — она не добавила «слишком долго», но я это знал и сам.

— Дорога оказалась длинной…

-//-

Это была первая резня, к которой я имел некоторое отношение, но в которой не участвовал. За стенами рекой лилась кровь — иногда до нас долетали крики. Краем сознания я их замечал, но сегодня это было неважно — я собирался обдумать их позже. Гораздо позже.

Мы были вместе — мы разговаривали. То был странный разговор — окажись рядом кто-то еще, он бы решил, что слышит речи двух сумасшедших.

Я ей о чем-то рассказывал — она мне тоже что-то говорила. Мы произносили слова разом, но слышали и понимали друг друга. Нам надо было сказать очень многое, поэтому мы забывали о молчании.

Я рассказывал ей о дорогах, движении и перекрестках, она мне о времени, терпении и ожидании. Я знакомил ее с моими попутчиками, друзьями — они склоняли головы и растворялись в темноте, ибо многие из них были мертвы. Она поведала о чем шепчут камни этого здания, когда они думают, что их никто не слышит, о том, как можно представить весь мир по одному солнечному лучу.

Я заснул, положив голову ей на колени. Кажется, мне никогда не было так спокойно и уютно.

Последние два года — точно не было…

-//-

А проснулся я уже утром. Она спала, и я не стал ее будить. У меня были еще дела — мужские дела.

Я вышел в коридор, осторожно закрыв за собою все двери.

Школа уже была не та. Я видел то, что оставил по себе бунт — коридоры были пусты. Местами стекла в окнах были выбиты. Этого я не мог понять — бунт бунтом, но зачем стекла бить? Они-то совсем ни при чем. Я поднялся на этаж вверх — там тоже никого не было. Тогда я спустился на первый этаж. В учительскую я даже не стал заходить, осмотрев ее с порога — было очевидно, что никого живого в ней не могло быть. Кровь уже засохла и вытекла сквозь щели в полу, но бойня все равно осталась бойней. Это было не поле боя, это была даже не хладнокровная бойня — это была вакханалия убийц.

Я нашел их в столовой — они сидели в уголке, освещенном еще слабым утренним солнцем. Они грелись на нем, пытаясь отогреться от ледяного дыхания смерти. Наверное, они так и провели ночь — вне своих комнат.

Вчерашние убийцы жались в поисках тепла друг к другу, будто кутята. Они даже не сходили за одеялами — может, испугались…

Я представлял их положение — они мучались похмельем победы.

Это был образец слепого бунта — без подготовки, а значит, и без цели. Бунт обреченных — бунт обреченный. И те, кто вчера бросался в бой впереди всех, сейчас пытался понять, что они наделали.

Их беда была в том, что у них отсутствовал план. К счастью, это было частью моего плана.

Доски заскрипели под моими ногами, слабый шум всполошил их будто воробьев.

— Смотрите-ка, еще кто-то остался, — бросил кто-то.

Двое шагнули на меня, на ходу обнажая клинки. Я приготовился к бою, но их остановили…

— Стойте, это тот, кто дал мне ключи…

Я прошел мимо них и зашел на кухню. В посудомойке выдернул миску и ложку. В котлах я нашел немного похлебки и кусок хлеба. Хлеб был черствым, а похлебка холодной, и я разогрел ее, насыпав туда перца.

Похоже, мятежники даже не стали готовить себе еду. Забыли поесть… Что ж: дети и есть дети…

Я сел за стол напротив них и принялся за трапезу. Они смотрели на меня, но я молчал — я был занят завтраком. Вчера меня будто обещали накормить, но тюремщикам было не до того. И я их не винил. Оприходовав где-то с половину тарелки, я поднял голову. Я спросил:

— Кого-то в плен взяли?..

— А зачем?

— Дурачье! Если бы у вас было ума чуть больше, чем у жабы шерсти, вы бы подумали о том, что будет дальше. Как вы собираетесь выбираться из этой мясорубки?

Они не ответили. Этого в их плане не было — так далеко их мысль не заходила.

— Все ясно… Кто у вас командир?

Неуверенно поднялось две руки. Я кивнул:

— Вы низложены… До выхода из этих стен командование я беру на себя.

— Не слишком ли много ты берешь на себя?

— На себя я беру по себе… Если кто не согласен — может попробовать оспорить.

— А кто ты вообще такой?

— Оберлейтенант… — на звание я имел право, но насчет имени я был не уверен, — оберлейтенант Дже Кано.

К тому времени тарелка была почти пуста. Я уже наелся и собирался оставить тарелку с недоеденным, но решил, что это может быть неправильно истолковано. Я отложил ложку и вылил остатки себе в рот. Потом поднялся и подошел к бочкам с водой. Когда я напился, я сказал:

— За дело, господа…

— За какое? — спросил кто-то.

— Для начала, сварите себе что-то пожрать… Похлебка уже скисать стала…

-//-

Зачем мне все это было нужно?

Я добился своего еще в первую ночь, и ничего мне не мешало уйти тем же путем, которым я бежал уже один раз. Она легко могла бы последовать за мной — в науке полета мало кто осведомлен лучше ведьмы. Пусть и молодой ведьмы.

Но я остался. Мы остались.

Превратив пленников в свое орудие, я стал им обязан. Они убивали вместо меня, убивали, чтобы у нас была та ночь. Они об этом не знали, но что это меняет…

И еще — федераты растили чудовище. От него ожидалось многое… Я же хотел выпустить монстра, дабы он показал, чего он стоит, чтобы каждый пленник предъявил счет — за себя, за тех, кто не дошел.

Особого плана у меня не было. Иначе быть и не могло. Я не ожидал, что кого-то возьмут в плен, еще меньше надеялся на то, что пленный будет с нами сотрудничать. Скорей пленник представлял бы для нас не помощь, а помеху — скажем, в код передаваемых сообщений он легко мог ввернуть какую-то поганку, подать тайный сигнал тревоги. Я даже не пытался проломать их кода, хотя кой-какие бумаги в несгораемых я нашел. Обе шифромашины я просто расколошматил двумя ударами кочерги, дабы ни у кого не возникло желания ею баловаться.

Таким образом, однажды школа не вышла на связь. Просто замолчала — где-то там кто-то нахмурил брови. Со школой произошло что-то не то, но что именно, никто не мог предположить — как я узнал после, шифровальщик не успел отбить сигнал тревоги.

Логичней предположить, что к нам отправят отряд, который вскроет стену и проверит, что произошло за Стеной школы. Это был наш единственный шанс. Если отряд не вернется, то второй отряд никто отправлять не станет — нас просто раздавят каким-нибудь изощренным заклинанием.

Больше всего я боялся не отряда, а одного человека — Равиру Проду, но по неизвестным причинам она не появилась. Они могли бы выбросить десант через телепорты, тем самым сведя наши шансы на нет, но полевые командиры не очень верят в боевые телепорты, более полагаясь на старую надежную сталь.

Никто не знал, каким будет этот отряд, сколько в нем будет бойцов, когда он подойдет.

Нам оставалось только ждать.

-//-

И как бы кратко я не рассказал о дне нашего освобождения, все было еще быстрей.

Рано утром, в умирающей темноте, караул заметил что-то. Такое случалось и раньше — я спал урывками, потому что меня постоянно будили. Я подымал тревогу и подымался в небо. Каждый раз тревога оказывалась ложной — шалили дети, солнце отбрасывало блик или просто у дежурных сдавали нервы.

Но не в то утро.

Когда я вылетел за Стену, я увидел возле нее двух солдат — они тщетно пытались рассмотреть что-то через белесый магический туман.

Глупая идея — они не увидели ничего, но зато обнаружили себя, потеряв время. Если бы они ударили сходу, у них бы появился шанс. Но они действовали по уставу.

В лабиринте улиц стояли остальные— их было не больше десяти дюжин. Выходит, они не сильно высоко оценивали нас, коль решили, что обойдутся одной бандерой.

Я не вернулся в положенное время — стало быть, за Стеной напряглась живая пружина.

Там, внизу, медленно уползала в подворотни ночь, но наверху уже вовсю светило солнце.

Я сел на крышу одного из домов, что окружали школу, и принял человеческий облик.

А дальше был бой — они ринулись из переулков к школе. Их магики открыли проход, но колонна не успела ворваться в двор. Почти у самого проема я зажег дерево — оно сгорело в одно мгновение, ослепив нападающих. А им навстречу уже двигался поток тех, кому надоело быть пленниками. Какой-то магик попытался закрыть проход, но раздавило только двоих последних. Это не имело уже никакого значения — зверь вырвался на свободу.

Я услышал за своей спиной шум. Даже не оборачиваясь, я знал, что это она.

— Нужна помощь?

— Зачем? Им уже ничего не поможет…

Она подошла и стала на самый край. На секунду мне стало страшно за нее — восходящее солнце нежно очерчивало ее силуэт, и она казалась такой хрупкой.

— Не поможет кому?..

— И тем и тем…

-//-

Я дал им время до полудня на разграбление города. Иным может показаться, что этого мало, но они были талантливыми мародерами.

Я знал, что они будут убивать, насиловать, грабить — что ж, мне надо было, чтобы зверь оскалил пасть, чтобы федераты вдохнули вонь того, что сами вырастили.

Я тоже грабил — моей жертвой стала книжная лавчонка. Выбор там был невелик, книги дешевыми и, откровенно, неважными. Я нашел только неплохое издание «Книги дорог» — не самого дурного путеводителя по жизни. Может статься, я бы расплатился за товар, но денег у меня просто не было.

Но только до полудня — в последнюю ночь я сказал им, что они могут делать что угодно, но когда тень будет самой короткой, мы должны покинуть город, ибо где-то придет в движение машина, единственной целью которой будет их раздавить.

И они успели. Вчерашние пленники не стали отягощать себя излишней поклажей, но я был уверен, что самое необходимое они взяли.

Мы тронулись в путь — может быть, если бы я пересчитывал людей, я бы не досчитался нескольких. Вряд ли их убили, скорей они не захотели быть вместе с нами — что ж, я верю в выбор и желаю им доброго пути.

Она была рядом. В дорогу она одела мужской костюм, новолосы распустила. Прекрасные рыжие волосы, которые горели, будто осенний лист.

Где-то далеко, в холодных кабинетах их Генштаба наносили наш маршрут, определяя, где нам поставить заслон, вычисляя, какой город является моей целью.

Но моей целью был не город — я вел их к перекрестку. К месту, где расходилось семь дорог.

И когда мы подошли к развязке, я остановил колонну. Развернув коня, я бросил:

— Господа, всем спасибо, все свободны… Я складываю с себя командование.

Они зашумели. Но я разучился ходить в ногу и хотел отучить их от этой дурной привычки.

— Поехали? — спросил я у нее.

— Скажи им хоть пару слов…

— Я сегодня не в настроении для проповедей. Пусть идут и ищут свою дорогу. Умный найдет сам, дураков не жалко…

Так оно и вышло. В тот день у меня был под командованием отряд чудовищ. Может, он был не столь многочисленным, зато являлся мобильным, отлично обученным и стоил бригады. Но я распустил их, заставил выбрать каждого свою дорогу. Некоторые объединились в маленькие группы, большинство стали одиночками. Кому как удобней. Были и такие, которые через некоторое время собрали свои личные армии — партизанские группы, команды диверсантов.

Я потушил факел, но разбросал искры. Такие искры, что позже озарили всю землю пожарищами.

Как бы там ни было, к следующему перекрестку мы подъехали вдвоем.

Три дороги было на моем пути — опять три дороги…

— Какая из них наша? — спросила она.

— Какую ты выберешь… Я дарю тебе любую.

— Новая дорога — новая война, — она была не только красива, но и умна. Очень умна…

— Везде война, — ответил я.

— Тогда дорога неважна…

Начиналась ночь. Последняя ночь весны. Когда она умрет, она оставит после себя ребенка — лето.

Начиналась новая жизнь. Что-то умерло во мне, но это не имело никакого значения, ибо я слышал, что новое уже зреет.

Нам было плевать на границы, государства, императоров — наше государство было с нами.

Мне не хотелось верить, что это напрасно.

2002 год

Оглавление

I

II

III