А. СОКОЛОВСКИЙ ТАЁЖНАЯ РЕЧКА АКШИНКА
ОТ АВТОРА
Я очень люблю путешествовать. Вероятно, потому, что, едва только я родился, меня повезли из Москвы в Сибирь, в Красноярск, — на родину моей мамы. Так с самого раннего детства начались мои дороги. Киев, Баку, Одесса, Иркутск, Суздаль, Калязин… множество городов — больших и маленьких. На берегу Камы в тихом городке Елабуге застала меня война. Там я начал работать. Сначала трактористом в колхозе, потом в городе, на Елабужской механической фабрике, токарем. Было мне тогда шестнадцать лет. Затем начались военные дороги. А после войны — снова пути: на север, на юг, на восток… Писатель должен ездить. Он должен знать, чем живёт его страна, его народ. Иначе ему не о чем будет писать. И все мои книги — «Новичок» и «Храбрая Катя», «Дом на улице Овражной» и «Первый особого назначения» — это результаты поездок по нашей великой стране. Из путешествия по Забайкалью привёз я и книжку, которую ты только что раскрыл, мой дорогой читатель. То, что написано в ней, не вымысел. Всё это я видел своими глазами в чудесном забайкальском краю. …А впереди ещё много планов. И ещё больше — дорог. Потому что я очень люблю путешествовать. Потому что узнавать жизнь, радоваться ей — это самое великое счастье на свете.Рисунки В. Андрушкевича
Строгая вода
Послали меня однажды из Москвы в командировку в город Читу на десять дней. А когда моя командировка кончилась, я решил навестить своего давнего друга — Василия Васильевича Савушкина: друзьями мы с ним стали ещё на фронте.
Василий Васильевич жил недалеко от Читы, в городке Дарасуне. До него поездом было всего сто двадцать километров. Сел я в вагон и поехал. Да и как не поехать? С самой войны не виделись.
Встретил меня Василий Васильевич так радушно, как только настоящих друзей встречают: отпускать не хочет. Я сначала думал, он шутит. А Василий Васильевич и впрямь не отпускает. Я твержу: «Мне в Москву, домой пора». Какое там! И, слушать не хочет: «Поживи ещё недельку».
Что тут было делать?
«Ладно, — решил я. — Мне как раз после командировки очередной отпуск полагается. Позвоню в Москву. Может быть, разрешат остаться».
И позвонил. А на работе мне сказали, что свой отпуск я могу провести там, где захочу.
Ну и обрадовался же Василий Васильевич!
— Вот что, — говорит. — Я тоже попрошу отпуск, и махнём мы с тобой в тайгу. Возьмём палатку, ружья, удочки; кастрюлю возьмём и сковородку, картошки, крупы, соли, сахару, муки и сухарей. Такой отпуск проведём, что на всю жизнь запомнишь. Рыбы в наших таёжных речках видимо-невидимо. Зверья и птицы разной тоже хватает. Время охоты как раз начинается. Лучшего отдыха не придумать.
Смутили меня, городского жителя, его слова. Какой из меня охотник или рыболов? Ловил я только пескарей в подмосковной речушке Скалбе, когда в детстве, давным-давно, уезжал на лето в пионерский лагерь. А про охоту разве что книжки читал.
— Ничего, — успокоил меня Василий Васильевич. — Поживёшь в тайге — станешь и рыболовом и охотником.
Стали мы собираться в путь. Достали ружья и удочки, походные мешки и немудрёную посуду. Насушили сухарей. Купили картошку, крупу и сахар. Запаслись солью и спичками. А когда всё было готово, Василий Васильевич спохватился:
— Стой, брат! А куда же мы с тобой поедем?
Развернули мы на столе карту Забайкалья, стали подходящее место искать. А тут как раз зашёл в гости к Василию Васильевичу знакомый геолог. Он только что вернулся из дальней экспедиции. В какую только глушь не забираются геологи! Ходят по тайге, по сопкам и долинам, ищут, где прячутся от глаз людских золото и нефть, уголь и алмазы… Пожалуй, лучшего советчика трудно найти. Он и посоветовал:
— Поезжайте на Акшинку. Хорошие там места. Тайга, сопки, озёра…
Нашли мы на карте Акшинку. Она была прочерчена узенькой, извилистой, чуть заметной полоской.
— Неказистая речонка, — сказал геолог, — а вода в ней строгая. Да вы сами увидите.
В тот же день сели мы на попутный грузовик и покатили на юго-запад. Долго ехали. Почти целый день. А когда стемнело, добрались до села Акта и заночевали, постучавшись в первый попавшийся дом.
Утром гостеприимный хозяин, колхозник Ефим Григорьевич, рассказал, что ни на какой машине до Акшинки нам не добраться. Можно доехать только на лошади. И тут же он велел своему сыну, пятнадцатилетнему пареньку Серёжке, закладывать подводу.
Вскоре лошадь, которую звали Резвый, была запряжена. Мы свалили на телегу пожитки, попрощались с Ефимом Григорьевичем и тронулись в путь.
Наш возчик Серёжка был рыжеволос и неразговорчив. Мы тоже молчали, сидя на телеге, и смотрели на крутые зелёные сопки, окружившие нас, как только мы выехали из села. Они то подходили к самой дороге, будто бы для того, чтобы получше нас рассмотреть, то отодвигались подальше, словно хотели, чтобы и мы, в свою очередь, на них полюбовались.
Когда сопки отступали от дороги, я видел, что лес на них растёт как-то странно — только по одному склону. Половина сопки покрыта лесом, а другая половина лысая, словно каждую сопку с одного бока взял да и постриг какой-то великан-парикмахер.
— Почему деревья только с одной стороны растут? — спросил я у Серёжки.
Он пожал плечами, точно хотел сказать: «Что ж тут удивительного?» — и нехотя объяснил:
— Ветер весной с юга дует. Жарко. Сжигает семена. Вот и растёт лес по северной стороне.
Так ехали мы до полудня — то полем, то по распадкам среди сопок. Вдруг за плотной стеною ив и густого кустарника послышался рокочущий гул.
— Акшинка, — сказал Серёжка. — За ней тайга начинается. Будем брод переезжать.
Дорога свернула под уклон. Откуда-то звенящей тучей налетели злющие комары. Среди кустов сверкнула на солнце река.
Была она не широка, эта таёжная речка, но вода через мелкий перекат неслась так стремительно, что долго на воду нельзя было смотреть: рябило в глазах и кружилась голова. Волны бурлили и клокотали на камнях. Солнечные зайчики прыгали по воде, будто играли с волнами вперегонки.
Резвый, пофыркивая, осторожно вошёл в воду. И сразу же от его ног, от колёсных спиц вниз по течению потянулись глубокие серебряные ложбинки. Бешеное течение вымывало камни из-под копыт. Песком и мелкими камешками занесло колёсные ободы.
— Ну, Резвый, вперёд! Вперёд, Резвый! — надсадно кричал Серёжка.
Резвый напрягался изо всех сил, хрипел, фыркал, но не мог сдвинуть телегу с места. Василий Васильевич начал разуваться. Я тоже снял сапоги и, оглядевшись по сторонам, сказал:
— Надо бы левее объехать. Вон какая там вода спокойная.
— Омут там метра в три, — проворчал Серёжка, — потому и спокойная.
Засучив брюки выше колен, я спрыгнул в воду. Ух ты! Будто в огонь прыгнул! Холод ведь обжигает не хуже пламени. А вода в Акшинке была прямо ледяная. Дух захватывает. Да и устоять нелегко — так и валит с ног.
Придерживаясь за край телеги, я стал пробираться назад, чтобы вместе с Василием Васильевичем помочь Резвому сдвинуть её с места. Вдруг скользкий камень вывернулся у меня из-под ноги. Я не удержался, взмахнул руками и шлёпнулся в ледяную воду.
Стремительное течение тотчас же подхватило меня, как какое-нибудь бревно, и потащило к омуту. Я цеплялся за камни — они, словно живые, выскальзывали из пальцев; бил руками по воде, стараясь грести и плыть, но ладони ударяли по камням.
— Держись! — услышал я голос Василия Васильевича, донёсшийся до меня сквозь грохот волн.
Но за что мне было держаться? Попробовал встать — меня тут же как будто кто-то дёрнул за ноги. И свирепая вода снова повлекла меня к омуту, где — я видел — крутились ровненькие, аккуратные воронки водоворотов. Внезапно рядом я услышал задыхающийся голос Серёжки:
— Руку давайте, руку!..
Через несколько минут я сидел на берегу, лязгая зубами от холода и пережитого волнения. Серёжка, отплёвываясь, стаскивал сапоги, чтобы вылить из них воду. Я заметил, что к его поясу привязаны вожжи. Они тянулись за ним по траве, как хвост.
— Ч-чего это т-ты, Серёжка… вожжи п-привязал? — спросил я.
Серёжка ничего не ответил. Вместо него мне всё объяснил Василий Васильевич:
— Когда тебя понесло, он ножик из кармана выхватил и чирк по вожжам. Отрезал! Я думал: «Ну, с ума сошёл наш возчик». А он вожжи одним концом к телеге привязал, другим — к своему поясу. Понимаешь? Чтобы до тебя добраться. А то бы и его унесло.
Вот это Серёжка! Ну и молодец!..
— Спасибо тебе, — сказал я.
Серёжка сердито засопел, не ответил ни слова и стал молча отвязывать от пояса вожжи.
Реке, должно быть, надоело держать нашу телегу в плену. Резвый снова поднатужился и вывез её на берег. А река позади всё гремела камнями, всё ревела и грохотала. «Строгая вода», — вспомнились мне слова нашего знакомого геолога.
Когда я немного обсох, мы двинулись дальше. На другом берегу реки начиналось таёжное царство. Густо обступили дорогу высокие полосатые берёзы, мохнатые лиственницы — ёлки с мягкой пушистой хвоей, зябкие осины и гибкая ольха. Иногда деревья расступались. Открывалась поляна или вырубка. Тишина пряталась за стволами, в тёмной таинственной чаще. Не пели птицы, как поют они в наших подмосковных лесах. Только ветер осторожно шелестел в ветвях да изредка раздавался стороною какой-то шум: то ли треск сучьев, то ли хлопанье больших крыльев.
Ещё один раз мы переехали речку Акшинку вброд, но уже благополучно. И вскоре наша телега свернула на небольшую полянку, окаймлённую зарослями мелколистного багульника.
— Вот и приехали, — сказал Серёжка.
— А где же речка? — удивился я, не слыша знакомого грохота.
— Да вон она течёт, за кустами.
И правда, у подножия высоченной сопки блестела сквозь кустарник вода. Только здесь река текла тихо, медленно и спокойно, словно ей не хотелось нарушать торжественной тишины тайги.
Ядовитая мышеловка
Не успели мы как следует устроиться в нашей охотничьей палатке на берегу Акшинки, как к нам пожаловали первые гости. Это были мыши — лесные мыши: маленькие, хвостатые, рыжевато-серые, очень прожорливые и нахальные.
Чего мы только с Василием Васильевичем не придумывали, чтобы уберечь от них наши припасы! Подвешивали мешки на верёвках к веткам деревьев; заваливали на ночь камнями; заколачивали в ящик из берёзовых жердей… Ничего не помогало. Мыши ловко взбирались вверх по стволам деревьев, пролезали в щели среди камней и находили лазейки в берёзовых палках.
Наконец мы сдались. Обрезали верёвки, расшвыряли камни, из берёзовых палок нарубили дров для костра. Свалили наши припасы прямо на землю под кривой берёзой и только накрыли сверху брезентом от дождя — дождь ведь не мыши: от него спастись можно. А мышам мы сказали: ладно, ваша взяла, грабьте!
Шли дни. Убывали наши продукты. Утром заглянешь под брезент — мешок с крупой прогрызен, сахар испорчен… И каждый раз по утрам, приоткрывая брезент, чтобы достать к чаю сахар или сухари, я опасался, как бы там не оказалось пусто.
Однажды вечером захотелось нам попить чаю с сухарями. Я откинул брезент да так и отскочил, будто меня змея ужалила. Правда, никто меня не ужалил, но змея действительно была. Она лежала на мешках, свернувшись в три кольца, бурая, под цвет свежевыкопанной земли, с чёрными узорами от головы до кончика хвоста.
Когда я отпрянул в сторону, змея подняла плоскую треугольную головку и посмотрела на меня сердито. Крошечные глазки её были жёлтые, как у кошки, с таким же по-кошачьи узеньким зрачком. Я сразу узнал гадюку — очень ядовитую змею. От её укуса человек, если не умрёт, то долго будет болеть. Опомнился я, схватил палку, замахнулся, чтобы убить такую опасную соседку, и вдруг остановился. А что понадобилось гадюке на наших мешках? Сахар змеи не едят, сухари — тоже, и крупа им как будто ни к чему. «Да ведь она здесь на мышей охотится! — догадался я. — Сидит под брезентом и ждёт. Сунется какой-нибудь серый хвостатый жулик, и в один миг настигнут его ядовитые змеиные зубы. Вот так помощница у нас появилась! Вот так мышеловка!..» Позвал я Василия Васильевича. — Гляди, — говорю, — какая у нас мышеловка появилась. — Ты её не гони, — сказал Василий Васильевич. — Пусть сидит, пусть наш склад сторожит. — А как же чай? — спрашиваю. — Надо же нам сахар достать. — Ничего, ничего, — отвечает Василий Васильевич. — Вон речка рядом — водички попьём. — А обедать как же? Крупа нужна, соль… — Ничего, ничего, — говорит Василий Васильевич. — Вон речка рядом — водички попьём. — Ну, нет, — не согласился я. — Какой же это будет отдых, если мы с тобой одну водичку станем пить на завтрак, на обед и на ужин? Отшвырнул я палку, взял тоненький прутик и легонько постукал им змею по узорчатой спине: отойди, мол, в сторонку, дай нам сухари взять — чаю напиться. Гадюка повертела головкой, высунула чёрный раздвоенный язычок, сползла с мешков и исчезла в густой траве. Огорчился Василий Васильевич: — Не приползёт она назад, не вернётся. — Что же делать, — ответил я. — Пусть уж лучше мыши. С ними хоть к мешкам подойти можно. А с этой попробуй сунься: возьмёт да и тяпнет. Зубы-то какие!.. Сели мы чай пить. Пока по три кружки выпили, совсем стемнело. А мы всё гадаем: приползёт назад наша ядовитая мышеловка или не приползёт? После ужина пошёл я положить под брезент сахар и сухари, гляжу: змея лежит на прежнем месте, устроилась на мешке с крупой. — Ну, — воскликнул Василий Васильевич, — теперь берегитесь, мыши! Так и поселилась гадюка на нашем продовольственном складе. Днём нас мыши не беспокоили, и она куда-то уползала: должно быть, по своим змеиным делам. Зато в сумерки, когда вся тайга вокруг наполнялась осторожным шорохом, шуршанием, попискиванием и потрескиванием веток, она возвращалась, словно приходила на дежурство, и устраивалась на мешках под брезентом. Перестали пропадать у нас сухари и крупа. Успокоились мы. И очень нам нравилось, что охраняет наши припасы такой необыкновенный сторож. Долго не удавалось мне подсмотреть, как змея охотится. А один раз удалось. Случилось это вечером. Ярко горел костёр и освещал всю полянку, на которой стояла наша палатка. Брезент на мешках был откинут, и я хорошо видел гадюку, которая лежала свернувшись, будто кусок верёвки. Вдруг я заметил, как сбоку на мешки проворно вскарабкалась мышь. Наверно, она не видела змеи и принюхивалась, шевеля усиками, словно примеривалась, в каком месте начать прогрызаться к вкусным сухарям. Я смотрел очень зорко, затаив дыхание и боясь пошевелиться. И всё-таки мне не удалось уследить за точным и быстрым движением змеиной головы. Мне показалось, что мышь просто увидела гадюку и от страха кубарем скатилась в траву. Да и змея не погналась за ней, а осталась спокойно лежать на мешках. «Не всегда, оказывается, у тебя бывает удачная охота», — подумал я. Но вот гадюка пошевелилась. Медленно развернулись узорчатые кольца. Змея соскользнула с мешков и поползла куда-то. Я пошёл за ней, раздвигая прутиком травинки. А она всё ползла и ползла, извиваясь тоненьким блестящим ручейком — от пенька к пеньку, от камня к камню… А потом я увидел мышь. Ту самую. Она лежала шагах в тридцати от палатки, мёртвая. Значит, ядовитая мышеловка всё-таки успела её укусить! Укусила, подождала и поползла по мышиному следу. Она, конечно, знала, что яд действует верно и быстро. Куда ей было торопиться? Целую неделю прожила гадюка у нас на мешках. Может быть, она жила бы и дольше. Но однажды случилась беда. В то утро Василий Васильевич вернулся с охоты сердитый. На ближнем озерке ему не удалось подстрелить ни одной утки. Он только весь промок и едва не утопил в болоте своё ружьё — двустволку. Сердитый и мокрый, он полез в палатку переодеться. А потом достал тряпки, ружейное масло, шомпол — деревянную палку, которой прочищают ружейные стволы, — и уселся на траву, чтобы почистить двустволку. И надо же было ему устроиться как раз возле нашего продовольственного склада!.. Не знаю, почему в то утро наша ядовитая мышеловка не уползла, как уползала всегда. Может быть, у неё ночью охота была особенно удачная, и она объелась; может быть, решила поохотиться и днём… Только лежала она в то утро под брезентом, и ни я, ни Василий Васильевич её не заметили. Мой друг накрутил на шомпол тряпку, обмакнул её в масло и стал водить ею внутри ружейных стволов. Потом он посмотрел сквозь вычищенные стволы на свет, а шомпол с тряпкой бросил на мешки. Бросил… И тут послышалось возмущённое шипение. Так шипят кошки, когда разозлятся. Из-под брезента выползла гадюка и молнией пропала в траве. — Что ты наделал! — набросился я на Василия Васильевича. — Да кто же знал, что она там сидит? — растерянно и огорчённо оправдывался Василий Васильевич. А вечером ядовитая мышеловка не приползла, как приползала обычно. Не было её ни на другой, ни на третий вечер. Она не вернулась больше. Наверно, здорово обиделась на нас с Василием Васильевичем. Зато как расхрабрились мыши! С жадностью накинулись они на наши беззащитные припасы. И по вечерам, слушая, как они возятся, шуршат и пищат в траве, мы с грустью вспоминали о ядовитой мышеловке, к которой оба успели очень привыкнуть.
Говорящая рыба
Не обманул меня Василий Васильевич, когда говорил, что в таёжных речках рыбы видимо-невидимо. Только рыба в Забайкалье особенная. Нет там в речках ни окуней, ни щук, ни пескарей. Водятся в быстрых таёжных реках юркие серебристые хариусы с красными пятнышками на боках, чинно ходят большеголовые зеленоватые ленки…
Удить рыбу мне понравилось. Насадишь на крючок кузнечика — в Забайкалье их называют «скачками», — закинешь леску подальше, пусть даже без поплавка, с одним грузилом, и сразу бросятся к приманке любопытные жадные хариусы.
А ленок осторожен. Долго ходит он вокруг крючка, будто присматривается, нет ли подвоха. И едва только приметит на берегу рыбака, тотчас вильнёт хвостом и исчезнет в тёмной глубине омута.
Все рыбьи привычки и повадки я изучил быстро. Удочки закидывал в заводь возле переката, туда, где рыбы больше. Там она ходит, дожидаясь, когда быстрина вынесет на спокойную воду мошку или комара, или «скачка», прыгнувшего сдуру в серебряные волны, где, точно в самом чистом зеркале, отражаются прибрежные кусты и травы.
Научился и я прятаться в густом лозняке на берегу, чтобы меня не приметили глазастые ленки. Но дел у нас было много: и на охоту сходить, и обед сварить, и пришить оторванную пуговицу или положить заплатку на продырявленный острым сучком резиновый сапог. И поэтому на ночь мы стали ставить для ловли рыбы перемёт.
Перемёт — это длинная тонкая бечёвка, к которой привязаны кусочки прозрачной лески с грузилом и крючком — поводки. Ставится перемёт поперёк реки, и утром пойманную рыбу снимают с поводков.
За ночь обычно удавалось нам поймать три-четыре рыбки. Иногда попадалось пять или шесть. Хватало и на завтрак и на обед.
Однажды утром пошли мы с Василием Васильевичем на берег проверить наш перемёт. Смотрим — натянута поперечная бечёвка словно струна. Даже позванивает. Поводок посерёдке так и ходит из стороны в сторону.
— Ну, кита поймали! — пошутил я.
А Василию Васильевичу не до шуток. Волнуется он. Одной рукой за деревце на берегу схватился, другой бечёвку тянет.
— Помогай! — кричит.
Взялись мы вдвоём. Тащим бечёвку. А рыба тоже не сдаётся, плещется, дёргает поводок, вот-вот сорвётся. Нам бы потихоньку её к берегу подвести, снизу поддеть сеткой — подсачком. А мы поторопились. И зря. Выскочил из воды у самого берега здоровенный ленок, ударил хвостом — и поминай как звали. Крючок и поводок целы. Даже кузнечик — «скачок» — не съеден. А рыбы нет — сорвалась.
Пришлось нам в то утро вместо жареной рыбки есть пригорелую пшённую кашу. Но горше каши была для Василия Васильевича досада. Ещё бы! Такую добычу упустить!..
— Ничего, — утешал я своего друга. — Одна рыба сорвалась, другую поймаем. Рыбы ведь в таёжных речках видимо-невидимо…
Но только с того дня как будто кто-то заколдовал наш перемёт. Не идут на крючки ни ленки, ни хариусы. Что за оказия? Рыба в Акшинке, что ли, перевелась? Или «скачки» ей больше не по вкусу?
Каждый вечер мы меняли кузнечиков на крючках. Пробовали насаживать мух, жуков и даже червей, которых в лесу накопать дело нелёгкое. По рыбацкой примете, плевали на наживку, так что у нас языки заболели. Ничего не помогало. Хоть плачь.
На третий день, когда Василий Васильевич ушёл на охоту, я сам решил проверить перемёт. Захватил подсачек и осторожно подкрался к берегу. Выглянул из-за кустов — смотрю: пуст перемёт. Выгнута поперечная бечёвка ровной дугой. Никто её в воде за поводки не тянет.
Прятаться больше было незачем. Я вышел из-за куста и присел на камень у берега. Вода в реке прозрачная — каждый камешек, каждую песчинку на дне видно. И вот вижу я — возле одного поводка неподвижно стоит рыба. Только плавничками шевелит. Голова у рыбы лобастая, чешуя зелёная, вся в мелких чёрных крапинках. Такого громадного ленка я видел всего один раз — того самого, что у нас с крючка сорвался.
Шмыгнул я поскорее за куст и замер. Вот сейчас ленок схватит приманку, натянет, задёргает поводок. Тут уж я не дам маху, осторожно бечёвку к берегу подтяну, подсачек снизу подведу… Пусть похвалит меня Василий Васильевич.
Но ленок как будто и не собирался хватать кузнечика. Он шевельнул хвостом, ударил плавниками и поплыл вдоль перемёта. Проплывёт немного, остановится возле крючка. Опять проплывёт, снова остановится. Словно про себя крючки пересчитывает — на всех ли цела наживка.
Долго он считал. Мне даже ждать надоело. Вдруг из заводи выплыл второй ленок, поменьше. Ну, думаю, вдвоём-то они посмелее станут.
Я уже приготовился выскочить из своего укрытия, чтобы успеть вовремя подвести под пойманную рыбу подсачек, но тут… Даже не поверилось мне. Большой ленок вильнул хвостом, подплыл к маленькому и… что-то ему сказал. То есть я, конечно, не слышал, как он говорил, но очень уж похоже было: жабры у ленка шевелятся и губастый рот раскрывается. Я даже как будто разобрал, что сказал большой ленок маленькому: «Смотри, брат, не трогай кузнечика — там у него внутри острый крючок…»
Постояли они вдвоём у нашего перемёта, и оба нырнули в глубину реки.
Подождал я еще немного, гляжу — опять возвращается большой ленок. Подплыл к поводкам и снова стал их пересчитывать. Плавает вдоль перемёта и крючки считает.
Слышал я, что старые рыболовы и охотники, рассказывая о своих похождениях, любят иногда приврать. Не захотелось мне, чтобы Василий Васильевич надо мной смеялся, и ничего не сказал я ему про ленка-сторожа. Первый день терпел, второй терпел, а на третий не выдержал. И рассказал.
Только Василий Васильевич надо мной смеяться не стал.
— У всякого зверя сторож есть, — сказал он. — Наверно, есть и у рыб в их стаях сторожа. А что рыбы между собой разговаривают — это точно. Они об опасности всегда друг друга предупреждают. Только голоса у них тихие — человеку ни за что не услышать.
Лесной доктор
Конечно, собираясь в наше лесное путешествие, мы захватили из города и кое-какие лекарства. Йод, бинты, вату, таблетки от головной боли, нашатырный спирт… Даже крем от комаров захватили. Есть такой крем специальный, «Тайга» называется. Намажешься им, и комары тебя не трогают, только вокруг вьются и пищат от злости. А вот каких-нибудь пилюль на случай, если вдруг живот заболит, мы взять с собой не догадались. А животы-то как раз у нас и разболелись. Наверно, от брусники, которую мы нашли недалеко от нашей полянки и ели горстями немытую.
Вот лежим мы в палатке, охаем и стонем, а животы у нас болят всё сильнее да сильнее.
Вдруг в стороне затрещали кусты, зашуршали ветки и раздался чей-то громкий голос:
— Какие живые люди есть?
В ответ мы только дружно застонали.
Полотняная дверь палатки приоткрылась, и в неё просунулась голова в старой чёрной кепке, из-под которой спускался на плечи неожиданному гостю кусок кумача — защита от комаров.
Лицо у незнакомца было добродушное, скуластое, с узенькими щёлочками-глазами.
— Ай-яй-яй, — проговорил он, покачав головой. — Совсем больные люди есть…
Гость протиснулся в дверь палатки и присел на корточки, разглядывая нас с сочувствием.
— Живот болит, — вдруг сказал он убеждённо.
Мы так удивились догадливости незнакомца, что даже охать перестали. А он, пятясь, вылез из палатки и исчез.
— Пришёл, увидел, убежал… — попробовал пошутить Василий Васильевич. Но шутка вышла невесёлая.
Мы опять были одни. И оттого, что этот прохожий появился так внезапно и так же внезапно исчез, нам стало совсем грустно.
Прошло минут десять или пятнадцать. Вдруг мы услышали какое-то бульканье. Как будто кто-то наливал воду из чайника в кружку. А потом дверь палатки снова приоткрылась, и загадочный незнакомец предстал перед нами.
— Пить надо, — сказал он, протягивая кружку. — Живот болит — пройдёт; лихорадка есть — всё равно пройдёт…
Я взял кружку и увидел, что в ней намешана какая-то зелёная кашица.
— А что это такое? — спросил Василий Васильевич.
— Из города люди, — вместо ответа усмехнулся прохожий. — Какая трава на сопках есть, в лесу есть — не знают. Пить надо, — повторил он строго, совсем как доктор, который даёт больному горькое, но полезное лекарство.
Я с опаской отхлебнул из кружки. Вкус у кашицы был горьковатый. Но я терпеливо выпил половину приготовленного странным незнакомцем лекарства и передал кружку Василию Васильевичу. Он допил остальное и сказал:
— Так ты, значит, лесной доктор!
— Кто в тайге живёт, в тайге ходит, траву знает — всё равно как доктор, — ответил наш гость.
Пока мы лежали, дожидаясь, когда подействует лекарство, незнакомец разжёг костёр, поставил на огонь сковородку и стал чистить картошку. Мы видели его сквозь откинутую дверь палатки. Потом он куда-то ушёл и вскоре вернулся, неся пучок травы. А тут и боль у нас стала проходить. Мы вылезли из палатки и сели возле костра. Картошка уже шипела на сковородке, и Василий Васильевич, покрутив носом, сказал:
— Что-то как будто жареным луком пахнет.
— Картошку с луком есть будем, — кивнул наш гость.
— Откуда же лук? — удивился я. — Мы с собой лука не взяли.
— Зачем лук брать? — сказал лесной доктор. — Лук везде в лесу много есть.
Тут я увидел, что он срезает острым ножиком розоватые клубеньки корешков у травы, которую успел собрать, и бросает их на сковороду. Стебли у травы были прямые, высокие, с пушистым зонтиком наверху. Я догадался, что это и есть лесной лук. Но мы с Василием Васильевичем раньше этого не знали, хотя и видели кругом такие зонтики.
— Как же тебя зовут? — спросил Василий Васильевич нашего доктора.
— Доржи́, — ответил тот.
— Ну, спасибо тебе, Доржи. Без тебя мы бы не выздоровели. Выходит, ты и правда доктор. А чем же ты нас вылечил?
— Бадан пили, — сказал Доржи. — Лист пили. Бадан в сопках на камнях растёт, много есть.
— А ещё тут можно найти какие-нибудь лекарства? — поинтересовался я.
— Можно, — кивнул Доржи. — Вон багульник растёт. На меду варить — чахоткой болеть не будешь. Весной мать-и-мачеха цветёт. Цветок собирай, первый лист у корня собирай, заваривай, как чай, — кашлять не будешь… — Он огляделся кругом и закончил: — Тут везде всё равно как аптека есть.
Картошка уже подрумянилась, и дух от неё пошёл такой вкусный, что у нас слюнки потекли. Но много есть нам Доржи не позволил: сказал, что мы опять заболеем. И мы послушались, потому что наш новый знакомый в самом деле был настоящим лесным доктором.
Зато чаю он разрешил нам пить сколько угодно. И, отхлёбывая из кружки крутой пахучий кипяток, я спросил:
— А как ты догадался, что у нас животы болят?
Доржи хитро улыбнулся:
— В тайге люди вдвоём ходят. Голова болит — один кричит. Рука-нога болит — один кричит. Живот болит — оба кричат.
Глупая тетеря
Вместе с нашим новым другом Доржи пошли мы в тайгу на охоту. Он сказал, что на вырубке, неподалёку от палатки, видел целый выводок молодых тетеревов.
Взяли мы ружья и пошли.
Идти по тайге напрямик трудно. То молоденькие лиственницы встанут таким густым частоколом, что протиснуться сквозь них может разве что змея. То преградит путь непроходимый березняк или сваленное бурей дерево. То нежданно-негаданно завязнешь в топком болотце… Такие болотца не раз вызывали у меня чувство недоумения. Откуда вдруг они взялись не в низине, как полагается быть болоту, а на склоне сопки?.. Но Доржи объяснил, что это не простые болота, а осенние. Зимой земля промерзает так глубоко, что оттаивает только в августе, и то на склонах сопок, на солнцепёке.
Наш проводник уверенно шагал впереди, сворачивая то вправо, то влево, находя самый лёгкий путь среди непроходимой чащи, и вскоре мы вышли на широкую вырубку, поросшую мелким увядающим березняком и высокой сухой травою — вейником.
Кое-где в траве я заметил странные вмятинки. Словно кто-то нарочно долго и упрямо утаптывал сухой вейник.
— Тетерева ночевали, — сказал Доржи. — Теперь вместе ходить не надо. Каждый сам по себе ходить надо.
Мы разошлись в разные стороны. Скоро я услышал громкий переливчатый клёкот, и почти тотчас же прогремел выстрел. Я увидел, как Василий Васильевич вприпрыжку побежал по поляне, перескакивая через низкие берёзки. Наверно, ему удалось подстрелить птицу.
Не успел я позавидовать удаче товарища, как что-то с шумом, треском и тревожным криком взметнулось у меня из-под ног. Это было до того неожиданно, что я даже не успел выстрелить. Только заметил, как над полянкой пролетела, чуть не задевая крыльями метёлки вейника, стая больших пёстрых птиц и скрылась в густой траве.
Надо было идти осторожно и не глазеть по сторонам.
Я снова двинулся вперёд, держа ружьё наготове и стараясь не обращать внимания на выстрелы, которые грохотали в той стороне, куда ушли Василий Васильевич и Доржи. Я ждал, когда удастся снова вспугнуть тетеревиный выводок. Но никто больше не взлетал из травы. А я почти уже пересек поляну и добрался до кустарника, окружавшего одинокую берёзу на пригорке. И вот тут-то у меня из-под ног опять с треском и шумом вырвалась стая тетеревов. Я выстрелил наугад и, конечно, промахнулся.
От Василия Васильевича я знал, что тетерева, опустившись в траву, убегают незамеченными довольно далеко от охотников. Искать их в таком случае бесполезно. Зато передо мной на берёзе сидела тетёрка, которая почему-то не захотела прятаться. И я стал осторожно подбираться к дереву. Я крался бесшумно, держа палец на спусковом крючке, и вдруг увяз по колено в болотце. Нужно было бы снять сапоги. Но, пока я буду разуваться, тетёрка улетит. И я решил стрелять оттуда, где стоял. Как следует прицелившись, я выстрелил. Дробью сорвало листву с берёзы правее сидящей на ветке птицы. Эх, промазал! Конечно, испугавшись выстрела, тетёрка сейчас улетит… Но, к моему великому удивлению, она по-прежнему как ни в чём не бывало сидела на ветке. Только наклонила голову, словно удивляясь, отчего это с берёзы посыпались листья. Я прицелился ещё тщательнее и выстрелил снова. На этот раз листья посыпались ниже сидящей птицы. И снова она с удивлением наклонила голову, посмотрев вниз, на голые ветки. Да что же это? Уж не привязана ли там эта тетеря? Или она глухая? Выстрелов не слышит? Я перезарядил ружьё и опять выстрелил. Дробь прошла выше тетеревиной головы. Птицу осыпало листьями. А она только встряхнулась и изумлённо покрутила клювом. Лишь после четвёртого выстрела, видно сообразив, что надо убираться подобру-поздорову, тетёрка взмахнула крыльями и, пока я перезаряжал двустволку, плавно опустилась в траву. Мы возвращались домой. Впереди шёл Доржи, за ним — Василий Васильевич. К их поясам было привешано штук по шесть тетеревов. Я плёлся сзади, досадовал на себя и удивлялся, почему моя тетёрка так долго не улетала с ветки. Может быть, эта тетеря и правда была глухая. Нет, по всему было заметно, что она слышала грохот выстрелов. Наверно, не глухая, а просто глупая была эта птица. Окажись на моём месте другой, более меткий стрелок, вариться бы ей в кастрюле на нашем костре.
Любитель музыки
Не знаю, сколько в тайге медведей, зайцев, косуль, барсуков, лисиц и прочего зверья, а вот бурундуков действительно великое множество. Бурундук — это маленькая серовато-жёлтая белочка с пятью чёрными полосками вдоль спины. И хвостик у неё на конце чёрный, распушённый, будто кисточка.
Очень много бурундуков жило вокруг нашей полянки. Отойдёшь от палатки за хворостом или за водой, а бурундуки так и выскакивают из-под ног. Промелькнёт зверёк в траве, вскарабкается на дерево и давай верещать — сердится, что его потревожили. Живут бурундуки в земле, в норках. Но спасаться от опасности спешат на деревья. По стволам и веткам они хорошо лазают — коготки у них цепкие.
Как-то раз взял я удочки и пошёл на речку рыбу ловить. Только свернул за кустик, из-под моих ног выкатился жёлтый полосатый комочек, заверещал пронзительно — и на дерево. Я даже вздрогнул от неожиданности.
Высоко бурундук взбираться не стал. Вцепился в кору острыми коготками, прижался к стволу и ждёт, что будет дальше. Наверно, он думал, я мимо пройду. А я нарочно остановился да ещё посвистел, чтобы его попугать.
Но бурундук совсем не испугался свиста. Он пошевелил короткими блестящими усами и прислушался. Я ещё посвистел. Бурундук — ни с места: слушает.
Тут уж я засвистал на все лады. Одну песню просвистал, другую начал. А сам подхожу всё ближе к дереву. Сидит бурундучок и не собирается удирать. Даже как будто не замечает меня, до того заслушался.
Совсем близко я к нему подошёл. Рукой дотянуться можно. А сам всё насвистываю:
Что стоишь, качаясь,
Стройная рябина,
Головой склоняясь
До самого тына!..
Сокровища Али-Бабы
Когда августовское солнце в Забайкалье пересекает невидимую границу полдня, над тайгой, над сопками и полянами разливается томительный зной. Так и тянет прилечь где-нибудь в тени под деревьями и задремать или просто прикрыть глаза, уставшие от ослепительных лучей солнца. В такую жару вся тайга замирает в дремоте. И кажется, что не берёзы и осины, не лиственницы с пушистыми лапами, а сама тишина, мягкая, как лиственничная хвоя, обступила палатку со всех сторон.
Вот в этой-то полдневной тишине услышали мы однажды песню. Звенели в таёжной чаще задорные голоса. Откликалось в сопках громкозвучное лесное эхо. И до того неожиданным было услышать в тиши песню, что мы с Василием Васильевичем встрепенулись и прислушались.
Песня звучала совсем близко. Казалось, тут же рядом, за стеною деревьев. И мы, только переглянувшись, встали и пошли на голоса.
Песня звучала всё ближе, а вскоре к ней прибавились и новые звуки — странное равномерное звяканье.
Я раздвинул ветки боярышника, и мы увидели каких-то людей, которые сидели вокруг костра. Они пели и постукивали ложками по днищам алюминиевых мисок, словно аккомпанировали себе на невиданных музыкальных инструментах. Девушка в голубой шёлковой косынке помешивала большим черпаком в котелке, привешенном над огнём.
Заметив нас, незнакомцы перестали петь и стучать ложками. И один из них, весело взмахнув пустой миской, закричал:
— Вот и гости! Таёжные жители! Охотники-индейцы!.. Садитесь с нами кашу есть! — И, звонко ударив ложкой по миске, крикнул: — Гонг на обед!.. Валя, скоро?
— Уже готово, — ответила девушка в косынке.
От каши мы отказались, потому что сами недавно обедали. Но, пока весельчаки наполняли свои миски, объяснили им, что мы вовсе не таёжные жители и не индейцы, хотя и загорели на солнце. Рассказали, что на Акшинке проводим свой отпуск, а приехать сюда нам посоветовал один знакомый геолог.
Едва мы назвали фамилию геолога, как люди с мисками оживились ещё больше. И оказалось, что они тоже геологи, комсомольская поисковая бригада, и нашего знакомого хорошо знают.
— И куда же вы путь держите? — спросил Василий Васильевич.
— Домой, — ответил долговязый белобрысый юноша, тот, что дал гонг на обед. — Все работы закончены. Вот смотрите, что мы нашли. Он взял вещевой мешок, как видно очень увесистый, развязал его и, перевернув, встряхнул. На траву посыпались какие-то камни. — Сокровища Али-Бабы́, — сказал юноша. — Несметные богатства. Камни были разные: белые, чёрные, красные, синие, с жёлтыми пятнышками, с розовыми жилками, с серебристыми крапинками, большие и маленькие, гладкие и шероховатые… Было видно, что этот паренёк — шутник. — Вы, может быть, не верите? — спросил он, заметив мою недоверчивую улыбку. — Ну так скажите, что это такое, по-вашему? — И показал мне грязновато-серый камешек с золотистыми крупинками и кристалликами. — Наверно, алмаз, — сказал я, смеясь. — Алмаз или золото. — Почти точно. Это пирит. С примесью меди. Тут столько меди, — оживляясь, продолжал он и ткнул пальцем себе под ноги, — что хоть сейчас тащи сюда печь для плавки. Юноша начал перебирать камни. — Золото, говорите? Есть и золото. Пожалуйста. Вот эта жёлтая жилка в кварце. А это серебро вместе с цинком и свинцом. Серебро, свинец и цинк почти всегда встречаются вместе, как родственники. Так и живут сообща… Никогда не думал я, что вокруг нашей поляны под толстым слоем травы и земли прячутся такие богатства. А паренёк всё показывал и показывал нам разные камни, и это были не просто осколки породы, а каменный уголь, олово, боксит, из которого добывают алюминий. Вот какие богатства отыскали в тайге комсомольцы-геологи. И когда мы простились с ними, когда двинулись домой, к нашей палатке на берегу реки, ноги мои словно сами собою старались ступать осторожно, будто бы я в самом деле шёл по россыпям алмазов или по золотым самородкам. Впрочем, так оно и было. Кто знает, сколько ещё неразведанных сокровищ таит в себе Забайкальская земля!
Хитрые сороки
Первыми вестниками осени в Забайкалье бывают деревца и кустики, что растут на вершинах сопок. Осень разукрашивает их листву в золотые, красные, оранжевые цвета, словно вывешивает повыше над тайгою разноцветные флажки, чтобы все в лесу знали о её приближении.
А внизу, у подножий сопок, лес ещё зелёный. Только кусты низкорослой черёмухи украшают себя, как бусами, гроздьями чёрных крупных ягод.
Много таких кустов росло на поляне возле нашей палатки. Ягоды можно было есть, просто срывая с веток. Можно было класть их в чай. Он становился ароматным, с вязкой приятной кислинкой.
Но не только нам с Василием Васильевичем пришлись по вкусу ягоды черёмухи. Почти каждый день на поляну слетались сороки. В Забайкалье сороки не такие, каких я привык видеть под Москвой. Перья у них голубоватые, на головках — пушистые чёрные шапочки. Их так и называют — голубыми. Но они ничуть не менее крикливы и непоседливы, чем их обыкновенные северные родственницы.
Вечером, ближе к закату, эти длиннохвостые лакомки долго перекликались в сопках за Акшинкой: «Крьрьрьрь-кья-кья-кья!..» А потом шумной горластой стаей облепляли кусты, перепархивали с ветки на ветку, кричали и ссорились. Должно быть, из-за ягод покрупнее и послаще.
Часто так слетались они на свои пиршества, пока их голоса не потревожили сокола-сапсана, который жил в расселине скалы на верхушке сопки.
Однажды на закате, собравшись в стаю, сороки, как обычно, слетелись к нашей поляне. Ягод на кустах оставалось уже немного, и птицы особенно горячо спорили, треща без умолку и раскачиваясь на гибких ветках.
Вдруг над поляной пронеслась стремительная тень. Это был сокол. Он ринулся на сорок с высоты, сложив крылья, превратившись в упругий комок, готовый к смертельному удару. Эту зловещую тень сороки заметили, несмотря на ссоры. В один миг все они, будто по команде, метнулись с кустов в траву. Должно быть, им хорошо было известно, что смелый охотник, сокол, редко нападает на добычу, которая сидит на земле. Поэтому-то и расселись они под кустами и сразу притихли.
Словно самолёт на бреющем полёте, сокол скользнул над поляной и взмыл в небо.
Однако опасность ещё не миновала сорок. Над кустами появился новый враг — большой бурый коршун. Едва он распластал широкие крылья и вытянул лапы со страшными когтями, как сороки с громким «крьрьрь, крьрьрь…» взлетели и стали порхать среди кустов.
Не знаю, кто научил их спасаться таким образом от коршуна. Но, наверно, они знали, что этот хищник легко хватает птиц, сидящих на земле или на ветках деревьев, и никогда не гоняется за летящей добычей.
Беспокойно крича, сороки сновали над поляной. А коршун летал, беспорядочно и неуклюже махая тяжёлыми крыльями,подобрав свои кривые когти.
В эту минуту воздух рассекло свистом острых крыльев. «Йя, йя, йя!.. — прозвенел в синеве неба боевой клич сокола. — Я хозяин этих мест! — будто бы кричал он. — Кто смеет охотиться в моих владениях?!»
Сороки оказались между двух огней. Что им было делать? Садиться на землю, спасаясь от сокола, или порхать над поляной, увёртываясь от неповоротливого коршуна? И, если бы коршун и сокол сумели договориться, плохо пришлось бы хвостатым лакомкам.
Но хищники не договорились. Издавая боевой клич, сокол налетел на коршуна, и тот поспешил убраться прочь подобру-поздорову подальше от поляны. Но мы с Василием Васильевичем ещё долго слышали вдали звонкий и грозный клич: «Йя, йя, йя, йя!..»
Чем кончилась схватка сокола с коршуном, мы не знали. А сорокам и подавно было не до любопытства. Скорей бы хвосты унести! Всей горластой стаей они вспорхнули и полетели за Акшинку. Их пронзительные голоса мы слышали в лесу на сопках до самых сумерек. Наверно, они хвастались друг перед другом, что хитрей их нет в тайге ни птицы, ни зверя…
А сокол вернулся. Он покружил над лесом высоко-высоко и скрылся в расселине скалы.
Главный закон
За дальним бродом в таёжной чаще набрёл я на покосившуюся избушку. Росла у порога нетоптанная трава, мутны были стёкла маленьких окошек. В дверных петлях вместо замка торчала сухая веточка.
Я толкнул дверь и вошёл. Пыль лежала на полу. Пылью были покрыты крохотная железная печурка, широкая скамья, поленница дров, сложенная у стены в углу. А у другой стены стоял железный ящик. Его запылённая крышка была придавлена круглым камнем. Должно быть, надолго в тайгу ушёл хозяин избушки.
Отвалил я камень, открыл тяжёлую крышку ящика и увидел всего-то-навсего две жестянки из-под консервов, какой-то мешочек и спичечный коробок. Заглянул в жестянки — в одной соль, в другой сахар. Развязал мешок — в нём пшено. Удивился я, сложил всё назад, как было, захлопнул крышку и снова придавил её камнем. Может быть, хозяин избушки уехал отсюда навсегда? Наверно, новый дом себе построил. Перевёз туда всё самое нужное. А соль, спички, сахар и пшено забыл…
Вышел я из древней избушки, закрыл за собою дверь, вставил в петли сухую веточку и пошёл по тропинке в ту сторону, где на берегу Акшинки стояла наша палатка.
Возвращаться надо было мимо большой поляны, занятой соседним колхозом под овес. В забайкальской тайге всегда так — чуть отыщется в лесу полянка, ближний колхоз тотчас же занимает её под покос или под посевы. Вот и на той поляне рос овёс. Он уже поспел, и утром, уходя на охоту, я слышал, как в той стороне постукивает мотор трактора: тук-тук-тук-тук… «Тики-тики-тики-тики…» — откликались в траве глупые кузнечики. Когда я спустился с сопки и вышел на дорогу, меня окликнул какой-то человек:
— Эй, товарищ! Далеко ли до села?
Видно, шёл он долго и устал. Сапоги в пыли, пропотевшая рубаха выпачкана машинной смазкой.
— Километров двадцать, — ответил я.
— Ох, беда! — с досадой произнёс незнакомец. — Я и так уж, наверно, километров тридцать отмахал.
Вдруг он прислушался. Ветер донёс издалека постукивание мотора.
— Трактор, — сразу же определил он.
— Овёс на поле убирает, — подтвердил я.
Усталые глаза незнакомца оживились и заблестели.
— Может, и не придётся двадцать километров шагать? Свой брат, водитель, выручит.
Нам было по пути, и мы зашагали рядом. Незнакомец торопился и всё вглядывался вперёд: не завиднеется ли сквозь деревья поле. Фырканье мотора становилось всё слышнее, и вскоре мы увидели старенький трактор, который полз по полю, волоча за собой две сцепленные жатки.
— Эй, друг, постой! — закричал мой попутчик и бегом пустился к машине.
Я еле поспевал за ним.
— Ну что? — недовольным голосом спросил тракторист, чёрный от загара парень в выцветшей майке, к которой был приколот комсомольский значок.
— Выручай, друг! — взмолился прохожий. — У нас грузовик на броде застрял. Там недалеко покосы нашего колхоза. Ну, меня и послали утром за сеном. Ещё двое колхозников со мной. Сено, мы нагрузили, а как назад стали через речку перебираться, тут машина и засела. Мотор залило. Помоги. Тебе-то ведь на тракторе только один раз дёрнуть — и вытащишь.
— А далеко брод?
— На Урее. Рядышком.
К нам подошёл прицепщик — рыжий курчавый паренёк с облупленным розовым носом.
— Ничего себе — рядышком, — проворчал он. — Километров за двадцать. А с таким ходом и до заката не доедешь. Ты что же в свой колхоз не пошёл за помощью?
— До нас от брода километров пятьдесят, — объяснил шофёр. — Только к завтрашнему утру добрался бы. А завтра — сводка была — буря ударит. От нашего сена ни травинки не останется.
— Буря будет, — кивнул тракторист. — Мы вот тоже стараемся с рассвета. До темноты надо овёс убрать.
— Эх! — с отчаянием проговорил шофёр и сразу весь поник. — Пропадёт сено. Сколько корму коровам на зиму… Всё пропадёт…
Тракторист задумался. Он словно что-то подсчитывал и прикидывал в уме, прищурив глаза и оглядывая наполовину сжатое поле. Наконец он махнул рукой:
— Ладно, успеем. Отцепляй, Павел.
— Да ты что? — чуть не задохнулся прицепщик. — Овёс погубить хочешь?
— Говорю тебе — успеем, — сурово нахмурившись, повторил тракторист. — А человеку помочь надо.
Голос его звучал так непреклонно, что рыжеволосый Павел только пожал плечами и, что-то ворча себе под нос, начал отцеплять жатки.
Я простился со всеми и зашагал в лес. Тропа до маленького озерка была мне знакома, а оттуда до Акшинки — рукой подать. На опушке я обернулся и увидел, что шофёр садится в кабину рядом с трактористом. И ещё не успел я углубиться в лесную чащу, как услышал фырканье мотора. Трактор шёл к броду — вытягивать застрявший грузовик.
Весь вечер мы с Василием Васильевичем увязывали наши пожитки, чтобы не застала нас врасплох свирепая забайкальская буря, крепили узлы растяжек у палатки, глубже вбивали колья. А потом, уже в темноте, сидели у костра, пили густо заваренный чай и слушали, как высоко в ветвях лиственниц и берёз тоненько посвистывает, словно набирается сил, сердитый ветер — предвестник урагана.
К полночи ветер стал порывистым, шумным. Вокруг луны засветилось большое туманное пятно. И вдруг издалека донеслось знакомое постукивание мотора. Будто бы там, за лесом, у подножий мохнатых сопок билось чьё-то большое и сильное сердце. Так вот оно что! Значит, вернулся трактор с брода. Значит, загорелый тракторист-комсомолец решил без отдыха работать всю ночь, чтобы успеть до утра убрать колхозный овёс…
И вспомнилась мне тогда заброшенная избушка в лесной чаще. Вспомнились поленница, печурка и запылённый ящик. Нет, не было хозяина в том домишке. Зимним вьюжным вечером усталый охотник, набредя на такую заимку, входил в неё, чтобы отдохнуть и обогреться у железной печки. И хозяином и гостем становился он. А когда уходил утром, складывал в поленницу новый запас дров и оставлял в железном ящике кое-что из своих припасов, если они были. Для незнакомого человека. Для такого же усталого путника, который, может быть, заглянет в избушку после него… Таков древний закон тайги.
Кто в тайге самый сильный
Рассказал мне как-то Василий Васильевич сказку. Он слышал её от одного охотника-бурята.
Поспорили таёжные жители — кто в тайге самый сильный?
«Я! — проревел Медведь. — Ни одному зверю со мной не сладить!»
«Нет, я! — прорычал Тигр. — Одним ударом лапы убиваю я дикую козу — гурана».
«Никто из вас не может меня повалить, — проскрипел старый Кедр на вершине сопки. — Я в тайге самый сильный».
Тут налетел на тайгу Ураган. Загнал Медведя в берлогу, Тигра — в тёмное логово под скалой и вывернул с корнями могучий Кедр.
«А ну-у-у! — загудел. — Кто ещё хочет со мной силой помериться?..»
Вспомнил я эту сказку, когда пролетела над тайгой жестокая забайкальская буря.
К рассвету небо окутало мглой. Стонали берёзы и лиственницы. А ветер выл и метался, раскачивая деревья и пригибая к земле кусты.
Хотя к встрече урагана мы подготовились как следует, но всё-таки ещё раз проверили, крепки ли узлы растяжек, прочно ли вбиты в землю боковые колышки у палатки.
Днём всё дул и дул порывами ветер. Я решил, что ураган, должно быть, пройдёт где-то стороной. Но Василий Васильевич сказал:
— Подожди. Это он только разведку свою вперёд выслал. Сам позади, за ветром идёт.
Вечером Василий Васильевич старательно затоптал костёр. Он долго ворошил палкой золу, отыскивая тлеющие угольки. Ни одного не должно остаться в кострище. Налетит буря, разметёт золу, швырнёт искорку в сухой бурелом, и пойдёт гулять по тайге беспощадный лесной пожар.
Всё сильней раскачивались верхушки деревьев. Гул стоял по всей тайге. Сделалось вдруг так холодно, что мы поспешили забраться в палатку и закутаться в одеяла.
Нам сразу стало тепло, и мы не заметили, как задремали.
Проснулся я от оглушительного удара грома. И ещё оттого, что Василий Васильевич тряс меня за плечо:
— Вставай, вставай, идти надо!
Спросонок я не сразу сообразил, куда надо идти. Пришлось моему другу вытаскивать меня из палатки силой.
Снаружи, на поляне, творилось что-то невообразимое. Ветер кружил с воем и свистом. Он затихал на мгновение, словно хотел набраться сил, а затем снова бросался на деревья, на кусты, на нашу палатку. Деревья трещали. Опорные колья палатки жалобно скрипели, а кусты уже не могли выпрямиться и почти лежали на земле.
Василий Васильевич что-то кричал мне, но я его не слышал. Тогда он указал на высокую кривую берёзу, под которой лежали наши съестные припасы. И я сразу же всё понял. Берёза потрескивала и готова была вот-вот рухнуть прямо на палатку. Вовремя мы из неё выскочили.
Под напором ветра трудно было стоять. А идти — ещё труднее. Ураган валил с ног, хлестал по лицу, толкал в спину. Он нападал на нас то справа, то слева. Деревья тяжко вздыхали, будто спрашивали друг у друга: «Кто там хочет сдаваться? Стойте насмерть, все до последнего!» Ветками, словно руками, они держались друг за дружку, став строем наперекор ветру. Но туго приходилось тем, что росли в одиночку.
Порывом ветра меня свалило с ног. И в тот же миг, затрещав, рухнула кривая берёза. Я едва успел вскочить и отпрыгнуть в сторону. А урагану этого показалось мало. С яростным воем налетел он, засвистал, заулюлюкал, швырнул в сопки горсть ослепительных молний и вырвал из земли боковые колышки нашей палатки.
— Держи верёвки! — крикнул Василий Васильевич так отчаянно, что я услышал его.
Мы кинулись ловить растяжки. Но ураган тоже не дремал. Хлынул ливень. Хлынул сразу, не редкими каплями, как бы предупреждая, а потоком.
В один момент мы вымокли до нитки. А ветер вырывал верёвки из наших рук, бил ими нас по щекам, по плечам, по груди…
— Руби новые колья, длиннее! — в самое ухо мне кричал Василий Васильевич.
Трудно, невероятно трудно рубить мокрое дерево под хлещущим дождём. Топор соскальзывает со ствола, только обдирает кору. А там, где она содрана, рубить ещё труднее. Приходилось работать вслепую, потому что глаза заливало водой.
Но колья я всё-таки вырубил. А Василий Васильевич вбил их в землю, которая от ливня стала упругой, как резина. И наперекор урагану мы стали налаживать палатку.
Дважды удавалось ветру вырвать у нас из рук мокрые верёвки. Дважды палатка, превращаясь в кучу сырой парусины, с плеском падала в бурный поток, который катился к берегу Акшинки. Но мы тоже были упрямы.
Растяжки наконец крепко натянулись, и мы привязали их к кольям прочными узлами.
Ветер всё ещё ревел, всё бушевал и злился. Но теперь в его неистовом вое мне слышалась не угроза, а удивление. «Кто-о-о таки-и-ие-е-е? — будто бы спрашивал он. — Отку-у-уда?!»
Намученные, вымокшие, но гордые тем, что нам всё-таки удалось победить, мы снова забрались под нашу парусиновую крышу. А тут и ураган будто бы стал утихать. Может быть, мне это только показалось от усталости… А впрочем, почему бы и не угомониться буре? Никто против неё не устоит — ни грозный зверь, ни быстрокрылая птица, ни исполинский кедр. Но когда в тайгу приходит человек, с ним урагану ни за что не справиться.
Только утром увидели мы, сколько бед натворил ураган. Сквозь поникшие кусты, сквозь голые ветки деревьев виднелись тут и там стволы поваленных лиственниц и берёз. По одной из них в тревоге бегала белка. Наверно, в дупле у неё было гнездо.
Мрачно, уныло, неуютно стало вокруг. От наших продуктов не осталось и следа. Только брезент висел, заброшенный ветром на ветку лиственницы.
Мы с Василием Васильевичем посмотрели друг на друга и подумали одно и то же — пора уезжать. Кончился наш отдых.
Но, когда мы шли по тропинке к проезжей дороге, солнце победно пробивалось уже сквозь лохматые тучи, тысячами искр вспыхивали дождевые капли. И вскоре тайга снова была полна ликующим солнечным сиянием.
Цена 8 коп.
ДОРОГИЕ РЕБЯТА! В серии «Книга за книгой» в 1971 году в издательстве «Детская литература» выходят книги:
Гайдар А. ДЫМ В ЛЕСУ. Рассказ о подвиге мальчика
Григорьев С. КРАСНЫЙ БАКЕН. Рассказ о гражданской войне
Емельянов Б. БОГАТЫЙ ЧЕЛОВЕК. Рассказы о детях революции и наших современниках
Кожедуб И. В ВОЗДУШНЫХ БОЯХ. Из книги «Верность Отчизне»
Фадеев А. МЕТЕЛИЦА. САШКО. Отрывки из романов «Разгром», «Молодая гвардия».
Эти книги вы можете приобрести в магазинах Книготорга и потребительской кооперации. Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Последние комментарии
14 часов 52 минут назад
15 часов 1 минута назад
3 дней 10 часов назад
4 дней 2 часов назад
4 дней 11 часов назад
4 дней 11 часов назад