И хлебом испытаний… [Валерий Яковлевич Мусаханов] (fb2) читать онлайн

Валерий Мусаханов И хлебом испытаний…

Помнишь ли город тревожный. Синюю дымку вдали?..

Александр Блок

Часть первая Сорок лет

1

Я проснулся в холодной испарине.

В последний год это случалось часто. Я всегда просыпался от страха, смешанного с липким, как пот, уничтожающим стыдом.

Мне снился артиллерийский капитан Федор Петрович. Я видел его всего один раз в жизни, а снился он много лет подряд. Лицо его с испытующими глазами выплывало из серой мглы, он шел прямо на меня в распахнутой шинели. И я, умирая от унижения и стыда, отворачивался, чтобы остаться неузнанным. Капитан безмолвно проходил мимо, но я понимал, что он узнал меня. Он проходил мимо, и его молчание обдавало презрением…

И еще мне снилась дорога.

Мглисто-белесая, она курилась поземкой, петляла по снежным стылым полям, спускалась в распадки, обтекала бугры и по просеке уходила в таежную мглу, — а я один среди ветра и холода, и неизвестно, куда ведет эта дорога; я не хочу идти и не могу остановиться. И вроде бы я уже брел мимо этих полей…

Я проснулся и лежал тихо, как паралитик, пытаясь понять, почему все это снится каждый раз. Но, как всегда, ни до чего не додумался, закурил и стал смотреть, как сизоватый свет просачивается в щель между шторами.

Я лежал совсем тихо, смотрел на отвесную ровную черту света, и ко мне возвращалось спокойствие.

Я давно полюбил эти минуты, когда еще зашторено окно и ты ни одним движением не взболтнул тишину; ночной страх позади, дневные заботы еще не запустили в тебя свои когти… Я, может, и жил последние годы только ради этих утренних мгновений между сном и явью, когда свободен от всего. Ни желания, ни мысли, ни сожаления — ничто еще не зудит в тебе, и ты как белый гладкий лист бумаги, и только через миг на нем появятся первые письмена, а к ночи он будет обезображен ломаными каракулями неосуществленных затей, непоправимых мыслей и ненужных поступков. И ночь перевернет этот лист и откроет новый. Утром все начнется сначала.

Старинные бронзовые часы стали неспешно отбивать девять. Я послушал, как старая бронза издает свежие чистые звуки, и встал.

В заглавной строке моего сегодняшнего листа значилось: второе апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года, понедельник. По официальным документам, которые были в полном порядке, сегодня мне исполнилось сорок лет.

Нельзя сказать, что я испытывал удовлетворение от этих сорока лет, были годы, которые я вообще ненавидел, но в целом относился к своей жизни так, как может относиться человек к тому, что он среднего роста и темно-русый, с крапчатыми, скорее желтыми, чаи карими глазами, — с внешностью хоть и малопривлекательной, но не вызывающей отвращения у ему подобных.

Я не думал, что прожил эти сорок лет с большой пользой для себя и тем более для других, но был рад, что сумел ухлопать такое количество лет и при этом сам остался в живых. И сегодняшнюю дату требовалось отметить. Нужно было справить поминки по этой глыбе убитого времени, потому что если вам нечем похвастать в — своей жизни, то хотя бы есть о чем пожалеть, и вы справляете поминки и называете это днем рождения. Грядущее время увидит, с каким уважением вы отпаслись к ушедшему, и проникнется к вам — симпатией, — на то, по крайней мере, вы надеетесь. Ну вот я и решил впервые за сорок лет самую малость умаслить будущее, дать ему корректную взятку за те любезности, которые оно мне окажет. Ведь мало кто знает, что такое Время. Часто им пугают или заклинают, говорят о его суровости и невозвратности, призывают его на головы врагов в качестве кары, настаивают на его неподкупности. Отчего же не попытаться всучить ему взятку? Наверное, не я первый придумал такое, но это не значит, что способ плох. Плохих способов не бывает вообще, бывают бездарные исполнителя, которые потом что-то бормочут о Фатальности и Непознаваемости, — это они для пущей убедительности употребляют прописные буквы.

Мне тоже случалось задумываться над такими дохлыми вопросиками, но я понял только то, что вскочившая на лбу шишка доказывает прочность стены. Это знание отбило у меня охоту бодаться со стенами, ветряными мельницами и прочими монументальными предметами. И еще я выяснил, что время принимает форму и вкус того мира, который вас окружает.

Если вы в тюремной камере, то это — затхлый кубик теплого, как помои, воздуха, и по ночам у вас такой привкус во рту, будто вы поужинали старым медным подсвечником, а звонкая тишина ворочается у вас в голове, и шаги надзирателя по железу галерки отмеряют вашу бессонницу, как маятник пасов. И вы понимаете, что тишина, привкус старой меди, туканье кирзовых сапог по железу — это и есть ваше время; а за толстой стеной с маленьким зарешеченным окном — ясная белая ночь, и по Неве в этот час тихо плывут черные баржи, груженные щебнем и дровами, по набережной проносятся одинокие фургоны, оставляя после себя запах горячего хлеба, и запоздалые парочки, обнявшись, бредут вдоль парапета навстречу утру, золотистому, как буханка свежего ситника.

Но это не ваше время, к нему вы долго не будете иметь отношения, и оно пронесется мимо, — часы идут медленнее для того, мимо кого они движутся: абсолютная одновременность исчезает и вместе с ней исчезает абсолютное время. И когда вы постигаете эту относительность, вы сразу стареете ровно на столько, на сколько удаляется от вас время за стеной.

Бывает, ваше время засветится солнечными пятнами на садовой аллее, разворошит ветром верхушки лип, завинтит синюю юбку вокруг колен девушки со светлой спутанной челкой; ладонями она прижмет юбку к бедрам и смущенно улыбнется, а у вас в жаркий летний полдень похолодеют скулы от этой ее улыбки и вы станете косно язычным, как питекантроп…

И все это — ваше время. Оно принимает разные формы, и в один прекрасный день вам исполняется сорок. Вы догадываетесь, что уже истратили большую и лучшую половину отпущенного, и огорчаетесь, что использовали его не очень практично.

Нечто подобное я и почувствовал во второй день апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Но я еще не догадывался, что это — дурное предчувствие, просто было какое-то невнятное настроение с самого утра и подмывало встать на четвереньки и немного повыть, задрав нос к потолку, с которого свисала бронзовая люстра — настоящий Крамме с мейсенским фарфором. Впрочем, все эти бронзовые и фарфоровые побрякушки давно приелись, хотя и создавали какой-то уют. Но уют в то утро не действовал, хотя я и не начал выть на четвереньках.

Я сварил на кухне кофе. Хороший крепкий кофе — настоящий «экспресс», но пить не стал, сделал глоток и отодвинул чашку, вынул из кофеварки фильтр и вытряс из него коричневую спекшуюся массу, выдернул из розетки вилку мельницы и вышел, решив, что позавтракаю где-нибудь в забегаловке, когда появится настроение.

Двор был покрыт чистым, еще незаслеженным снегом, только от подъезда к воротам тянулась темная тропка. Я постоял на ступенях парадной, оглядывая осветленный двор, и представил себе, как снег падал всю ночь на затихший город — ложился на крыши и мостовые, на машины, дремлющие у тротуаров, на оранжевые жилеты рабочих, ремонтирующих пути, на запоздалых прохожих, на трамвайные рельсы и черные провода; он соскальзывал со шпилей и соборных куполов, тонул в смолисто лоснящейся ряби Невы, укутывал голые плечи памятников, осветлял хмурые переулки, настороженные дворы, — для снега все были равны, но я присвоил его — не впервой мне присваивать общественные ценности, — я решил, что это подарок для меня: кусок глухой ватной тишины и белый незаслеженный двор — непрактичный, как все подарки, грустный, потому что в сорок лет он уже ни к чему.

Я отомкнул замок, налегая плечом, растворил тяжелые ворота и выгнал машину из каретника. В сумрачности двора от нее на снег упал голубоватый отсвет.

В багажнике у меня стоял большой «танковый» аккумулятор, баллон со сжатым воздухом для подкачки колес и было полно всякого барахла, поэтому «Волга» слегка присела на задние колеса, словно собиралась прыгнуть вперед.

Я обошел ее вокруг, внимательно осмотрел, хотя и так знал, что все в порядке.

Я любил эту машину. Она помогала мне жить. На ней я убегал от тоски. Ее шины своим пением отгоняли одиночество. Она тешила мое тщеславие, когда я ловил внимательно-завистливые взгляды пешеходов, переходивших перекресток, а машина мурлыкала и пофыркивала, ожидая зеленого светофора, чтобы нести меня дальше по моим делам или без всяких дел, последнее бывало чаще. Я любил ее больше квартиры, хотя квартира была более давней моей спутницей и я вложил в нее больше трудов. Просто квартира была неподвижной и покорной хранительницей вещей, в ней не ощущалось характера, были только свойства, как у не слишком взыскательной женщины, — машина была самолюбивой и требовательной, она отзывалась на ласку и мстила за пренебрежение, в ней чувствовалось скромное несуетное достоинство, которое я уважал.

Пока я миловался со своей голубой тележкой, во дворе появилась Наталья. Я возился под капотом и наблюдал искоса, как она начала разметать снег в дальнем конце двора. Это было какое-то балетное действо, а не дворницкая работа, — длинноногая, в белых сапожках, в кофейных брюках, обтягивающих бедра, в стеганой курточке такого же цвета и белом свитере с высоким стоячим воротником, Наталья порхала по двору на фоне серой стены и тусклых окон первого этажа.

Я смотрел, как слаженно, плавно управляются с длинной метлой ее руки, поражался гибкости талии и медному отблеску густых каштановых волос. Это был очень странный дворник с незаконченным высшим образованием, владеющий английским и немецким.

Я знал ее еще деревенской неуклюжей и диковатой девчонкой, когда года четыре назад она появилась во дворе. Помню, как втихомолку потешался над ней, потому что, работая, при каждом наклоне Наталья демонстрировала нежно-розовое трико; чуждая жеманству и рефлексии, она всегда улыбалась самой себе и всем встречным, и щеки ее горели здоровым, полнокровным огнем. Прогресс шел удивительно быстро. Весной с ее лица исчезло выражение простодушной радости, глаза, обрамленные густой чернью ресниц и подведенные синью, стали таинственными, при наклоне она научилась изящно сгибать коленки, и уже не было видно никаких предметов туалета, хотя юбка стала чуть ли не вдвое короче, и только нездешний румянец на тонкой, туго натянутой коже узкого, овального лица остался прежним. Потом мы познакомились, и я узнал, что Наталья учится в университете.

Она иногда заходила ко мне за книгами, болтала, млела от всяких безделушек, бронзы, мебели и наивно, но очень мило кокетничала. И я, грешным делом, подумал, что она — легкая добыча, сделал довольно примитивный заход и потерпел фиаско. Но, странная вещь, даже испытал облегчение от этой неудачи. Тот эпизодик сблизил нас, мы стали добрыми приятелями, и Наталья иногда даже поверяла мне свои сердечные тайны. Впрочем, у этой девушки из деревни был проницательный ироничный ум и к своим многочисленным поклонникам она относилась с юмором, не лишенным некоторой язвительности. Так вот мы и приятельствовали эти годы, оказывая друг другу мелкие услуги. Она убирала мою нору, я налаживал ей мотоуборщик, иногда помогал чистить двор в большие снегопады. Но в последнее время почувствовал, что Наталья относится ко мне как-то иначе. Внешне ничего не изменилось, лишь появилась уверенность, что сейчас я был бы более удачлив, по уже ничего не хотел, понимал, что эта чистая девчонка воспримет все слишком серьезно, а я не способен на большее, чем легкая интрижка. А может быть, опасался за себя? Так или иначе, но я инстинктивно стал сдержаннее, шутки мои потеряли рискованную остроту, в разговорах с Натальей появилась настороженность. Я тихо презирал себя порой за это тухлое благоразумие, пока не понял, что боюсь… Боюсь не этой красивой и неглупой девушки, а тех перемен, которые она могла бы внести в мою жизнь. И я уже сознательно стал держаться с Натальей посуше.

Она была чуткий человечек и отреагировала почти сразу: в наших отношениях появился какой-то шулерский оттенок, исчезла непринужденность общения людей, которым друг от друга ничего не надо.

Иногда Наталье изменяло даже ее безупречное женское чутье, и она начинала действовать как опереточная соблазнительница — появлялась разодетая в пух и прах, старалась повергнуть меня в смятение пристальными взглядами или надвигалась грудью, четко обрисованной каким-нибудь свитерком немыслимого изящества.

Надо сказать, что Натальины попытки были не слишком самонадеянны, потому что глаза и грудь, да и все остальное у нее было самого высокого качества. Нет, это не было попыткой с негодными средствами. И наверное, в один прекрасный день я бы не выдержал и сдался, но эти психические атаки, к чести Натальи, случались довольно редко. А потом, с некоторых пор я избегал всяческих сложностей в отношениях с прекрасным полом. И поэтому, когда Наталья, красивыми движениями разметая снег и не поворачиваясь в мою сторону, стала приближаться к машине, я на всякий случай напялил на физиономию самую постную личину.

С таким лицом меня, вероятно, приняли бы на работу в сераль любого восточного деспота даже без месячного испытательного срока. И когда она, наконец, приблизилась к машине, я вынырнул из-под капота и сказал голосом, кислым, как простокваша:

— Здравствуй, Наталья, — и меня самого передернуло от этого голоса.

— Привет, — она послала мне невнятный, неулыбчивый взгляд и еще старательнее зашуршала метлой.

Что ж, такая холодность меня вполне устраивала. Я снова сунул голову под капот, с наслаждением сбросил постную личину евнуха и почувствовал, как от неестественного напряжения заныли лицевые мускулы. Последний раз протер двигатель, потом скомкал ветошь и захлопнул капот. Не оглядываясь, я сел за руль, достал тюбик пасты для очистки рук и тщательно протер ладони.

Метла шаркала где-то позади машины.

Я повернул ключ зажигания, двигатель завелся с полуоборота, и моя ладонь уже легла на рычаг переключения передач, а нога выжала сцепление. Все это происходило будто бы без моей воли, машинально, потому что я внимательно прислушивался к шороху метлы и затылком старался увидеть, что делает Наталья. Признаться, я хоть и был доволен ее холодностью, но чувствовал обиду. А когда вы чем-нибудь обижены, то всегда стараетесь выдать свою обиду за что-нибудь более приятное. И я сказал себе: «Тем лучше», — включил скорость чуть резче обычного и в это время услышал, как кто-то робко скребется в правую переднюю дверцу. Я вытолкнул рычаг в нейтраль и открыл дверцу, не повернув головы. Обида моя испарилась, и теперь я чувствовал себя величественным и неуязвимым, как Медный всадник.

Сиденье слегка вздрогнуло, дверца захлопнулась, и в машине запахло духами. Впрочем, запах был тонкий и довольно приятный.

— Чего куксишься? — спросил я небрежно.

— Да вот снег, а мне сегодня с утра на семинар надо.

По голосу я почувствовал, что дело не в этом снеге, и взглянул Наталье в лицо. Она смотрела в сторону, старательно избегая моего взгляда, курточка была расстегнута, и грудь, обтянутая белым свитерком, вызывающе лезла в глаза, с шеи на цепочке свисал кусок мутного янтаря и лежал на груди, как на полке.

— Плюнь ты на него, растает я так, тут и снегу-то… Могу подбросить до университета, пока время есть, — оказал я и заставил себя отвернуться.

— Да, сегодня целый день снег будет, а у меня «тум»^[1], как назло, не заводится. Я уже ногу отбила, — машинально она погладила себя от колена к бедру, голос у нее был какой-то усталый.

Я вздохнул:

— Пошли поглядим, — заглушил двигатель и вылез из машины.

Наталья вышла, прошагала к каретнику рядом с моим. Я полюбовался прямизной ее спины, узким перехватом талии; небольшие, туго обтянутые кофейным пластиком ягодицы даже не дрогнули при ходьбе. Она отворила створку ворот, включила в каретнике свет.

Красный мотоуборщик стоял в углу. Я нажал на педаль кикстартера, сегмент скрежетнул по зубьям шестерни, в цилиндре всхлипнуло. Я пошарил глазами на узком верстачке у боковой стены, нашел ключ на двадцать два и вывернул свечу. Электроды ее были влажными и черно-мохнатыми.

— Где у тебя свечи? — выпрямившись, спросил я и поразился выражению какой-то усталой безнадежности на лице Натальи.

— Свечи? — эхом отозвалась она и незрячим взглядом обвела полки с разным хламом.

Я сам нашел консервную банку со свечами, для верности зачистил электроды, ввернул в цилиндр. Мотоуборщик сразу завелся. Заглушив двигатель, я перекрыл бензиновый краник, не глядя ей в лицо, сказал:

— Не оставляй открытым, в цилиндре получается конденсат, и свечу забрасывает, ведь холодно, — и сам почувствовал озноб под тусклым светом мутной лампочки, отбрасывающей жидкие блики на облупившуюся штукатурку стен. Вся эта обстановочка сильно отдавала декорацией из неореалистического итальянского фильма, тревогой и безнадежностью.

Я вышел, задрал голову.

Белесый в серых разводах, застиранный лоскут неба перекрывал двор, цепляясь за карнизы шестиэтажных флигелей. Внезапная враждебность к Наталье вдруг овладела мной. Утро и так-то было омрачено круглой сегодняшней датой, нехорошим предчувствием, а тут еще убитая ее физиономия. Наталья вышла из роли, отведенной ей в моем спектакле-существовании, это раздражало. Лучше всего было бы вскочить в машину и уехать, оставив ей ее неприятности, потому что для полноты существования у меня хватало своих. Но я подождал, пока она замкнет каретник и повернется ко мне, и тогда спросил:

— Чего все-таки киснешь? — спросил не очень настойчиво, рассчитывая на ни к чему не обязывающий ответ, и увидел, что ее глаза повлажнели. Наталья была не та девушка, которая может прослезиться по любому поводу. Я понял — что-то случилось, и позабыл о своем раздражении.

— Выкладывай, а то мне уже пора ехать, — взял ее за плечо и подтолкнул к дверце, сам обошел машину, сел и завел двигатель, чтобы он прогревался на холостых. Едва уловимое, уютное урчание двигателя, привычная упругость сиденья — все это умиротворяло. Поэтому, когда Наталья наконец заговорила, я уже был спокоен и благодушен.

— Да, грозятся уволить… Так не хочется в общежитие. Я уже привыкла, — она грустно усмехнулась.

— А в чем причина? Что, ты плохо работаешь?

Почему-то я почувствовал облегчение. Огорчения ее оказались пустяковыми.

— Из-за того, что на дневном.

— Ерунда. Где они дворника возьмут?

— А им все равно, скоро лето, обойдутся и так, — она внезапно всхлипнула, резко отвернулась.

Только этого недоставало! Я разозлился и машинально возвысил голос:

— Да что стряслось, черт подери! Ну, выкладывай!

Она еще похлюпала носом, потом, не поворачиваясь, глухим голосом ответила:

— Бурков пьяный ввалился… Полночи все грозил и приставал…

Я почувствовал, что от злости сводит какие-то мышцы на шее, дышать стало трудно.

— Когда?

— Что? — испуганно спросила Наталья.

— Когда это было?! — я уже не контролировал своей интонации.

— Ночью сегодня.

— Так, открытым текстом и предлагал? Да?

Она не ответила, плова зашмыгала носом.

— Перестань! — заорал я.

Наталья съежилась от этого крика, зажала ладонью рот. Мышцы у меня на шее отпустило, я вздохнул и сказал спокойно:

— Не бойся. Никто тебя не тронет, обещаю. И не уволят. — Я достал ключ от квартиры. — На. Прими рюмку — успокаивает. Будет настроение, смахни пыль или просто поваляйся с книгой. Ну, хватит, хватит.

Она протянула руку за ключом, робко взглянула на меня посветлевшими, будто промытыми глазами. Я выдавил на лице улыбку.

— Все перемелется, увидишь.

— Хоть бы какую-нибудь комнатуху свою… Когда имеешь свой угол, все другое.

Лицо ее было усталым и красивым, тихо светились серые глаза, и, ей-богу, она была так хороша — прямо дух захватывало. И хоте стало очень жаль себя, потому что я знал, что эта квартира и эта машина и было все, что я из себя представлял. Я чувствовал, что если они исчезнут, не дай бог, в один прекрасный день, то от меня не останется ничего — я сразу рассыплюсь в прах, и только сведения в картотеке УВД будут свидетельствовать, что я когда-то отведал казенных харчей. И я почувствовал такой приступ тоски, что чуть не потянулся к Наталье, чтобы, ухватив ее за плечи, спрятать лицо в волосах и отдышаться, как беглец, немного оторвавшийся от погони, переводит дух в приречной граве. Но я не сделал этого. Я просто сказал:

— Найдется и тебе нора. Поработаешь, дадут постоянную прописку. Ты же знаешь, сколько я горбил за эту квартиру. Да и не квартира это была — швейцарская под лестницей… Это я уж потом нагородил все. Я и сортиры чистил, и штукатурил, и электриком, и водопроводчиком был, даже крысоловом, а платили меньше, чем тебе, тогда и ставок таких не было. А у тебя все идет нормально: учишься, живешь самостоятельно. Многие же девчонки — в общежитии и на голую стипендию.

— Да устала я от всего… Пройдет, — сказала Наталья.

— Ну ладно. Сунешь ключ в почтовый ящик.

Защелкнул за нею дверцу на кнопку и вырулил со двора.

Я почти автоматически объезжал торчащие крышки люков на улице, они были знакомы, как прыщи на лице, и не отвлекали от мыслей. Я с грустью завидовал Наталье, тому наивному напряжению, с каким она живет, не изменяя себе, тому, что она молода и чиста; я завидовал даже ее огорчениям и неосуществленным желаниям, и мне стало казаться, что все годы, которые я ненавидел, собрались на заднем сиденье машины и хихикают мне в спину, переглядываясь между собой. Их дыхание давило мне затылок, душило смрадными бараками детских и взрослых колоний, вонью придорожных канав; оно леденило ветром, свистящим в таежных делянках, и еще многим, — всем, что я ненавидел и боялся. Может, ненавидел, потому что боялся. И уже не комок стыл у меня в груди, а влажная промерзшая глина, которую копал я возле истока грустной реки, — зеленоватый тяжелый ком, поблескивающий инеем на разломах и все же не сползающий с лезвия лопаты. От этого кома стало трудно дышать и помутилось в голове. Я испугался, что сейчас начнется приступ… Один из тех, что привязались года три назад, что-то вроде эпилепсии. В голове вдруг мутилось, и все плыло перед глазами в омерзительном черно-красном тумане, и внутри сковывало страшной предсмертной тоской. Когда это случалось, я за что-нибудь хватался, бил посуду, рвал книгу… Никаких связных мыслен, образов, чувств — ничего не оставалось в голове, лишь парализующий, необъяснимый ужас и тоска. После этого я чувствовал себя хорошо выкрученной половой тряпкой, валялся на диване, ничего не ел и не пил, даже не курил. Припадки эти всегда случались со мной дома, когда я бывал один, и никто не видел меня в этом помрачении, и вот предчувствие этого здесь, за рулем, на дневной апрельской улице, было особенно тягостным.

Я весь напрягся, прижал локти к груди и вцепился в баранку. Машину подкидывало, потому что я уже не следил за мостовой, только старался держать прямо. Подвеска колес жалобно постанывала, и мысленно я попросил у машины прощения за слабость. Я надеялся, что этот благородный механизм войдет в мое положение, поймет и поможет справиться с этим страшным предчувствием. Я не верил, что припадок начнется сейчас, не верил, потому что иного выхода не было. Да и слишком мистично было бы отметить свои четыре десятка лет приступом цепенящего ужаса на сизой апрельской улице с мутными ручейками талой воды, стекающими в решетчатые крышки люков.

Я привычно свернул вправо и поехал широким асфальтированным переулком, и мне сразу стало легче от его нестаявшей белизны и безлюдности. Мокрый ком, стынущий в груди, превратился в маленькую острую льдинку, и я уже мог свободно вздохнуть.

Откинувшись на спинку сиденья, я преисполнился благодарности к этому переулку, памятному с детства и не раз спасавшему от неприятностей. Переулок был старым добрым знакомым — там, на углу большой улицы, стоял дом, в котором я родился и где до сих пор жила моя мать.

Я заученно остановил машину, не доезжая до школы, заглушил двигатель, закурил и посмотрел на часы. До появления Краха оставалось десять минут. Сегодня у меня не было настроения заниматься делами, но я решил подождать, чтобы послать его на сегодня подальше. А то он, не застав меня на привычном месте, еще припрется домой, а мне это совсем не улыбалось. С такой визитной карточкой, как у этого человекообразного, лучше было не показываться возле моего жилья.

Я покуривал длинную американскую сигарету в коричневой бумаге — три рубля пачка у фарцовщика — и глядел вдоль переулка, — там, за крышами моей родной улицы, проглядывало позднее робкое солнце и чуть освещало конец переулка, как раз возле дома, в котором я появился на свет ранним утром этого дня сорок лет назад.

Вдыхая сладковатый вкусный дым сигареты, я глядел вдоль переулка и словно принимал парад: истощенные годы моего детства шли нестройной цепочкой, шлепая босыми ногами, брезентовыми сандалиями, калошами, подвязанными веревочкой, — они шли вразвалочку заблатненной походкой по горбатой булыжной мостовой (асфальта тогда еще не было), опустив голову в поисках окурка. Я видел их всех: тринадцатый — в уродливой кацавейке, с еще не сошедшими признаками дистрофии на недовольном недетском лице; четырнадцатый — нагловатый и трусливый мелкий воришка с опасливо бегающими глазами, замученный фурункулезом и куриной слепотой, — они шли по переулку к его началу, где был Мальцевский рынок; шел пятнадцатый — с косой челочкой через лоб, с высокомерно перекошенными губами бывалого правонарушителя, гордого своим невежеством и приводами. Они шли на рынок, эти послевоенные мальчики, угрюмо мечтавшие о еде… Они уходили по переулку, не оставляя следов на апрельском снегу, как не оставили их нигде. Только я с горечью вспоминал их, — с горечью и нежностью, потому что они были частью меня.

Я смотрел вдоль переулка, на котором играл в лапту и подбирал окурку, голодал и спасался от милиции проходящий дворами; было тихо, и косой клин солнечного света лежал вдоль тротуара у моего родного дома, и я размяк от всего этого и чувствовал себя добрым и кротким, как только что обрученная невеста. И вот с моей улицы в переулок свернула одинокая фигура в модном коротком пальто.

Подпрыгивающей неровной походкой она приближалась, и я уже различал смутно черневшие усики на тусклом лице и блескучий значок на лацкане пальто. Это и был человек, которого я ждал.

Впрочем, «человек» — это сказано слишком сильно.

В той колонии, где мы встретились, его прозвали Крах. Его уже не считали за человека и даже не обижали. Изредка за закрутку махорки заставляли кукарекать, и он орал до хрипоты. Это и были единственные звуки, которые я услышал от этого существа.

Я всего месяц как жил в той колонии и успел освоиться со всем, кроме физиономии Кольки Краха. Я тогда уже заканчивал свой срок, был видавшим виды бродягой и привык ко всему. Но к физиономии Краха привыкнуть было нельзя.

Я уже успел завоевать симпатии одних колонистов и вызвать опасение и неприязнь других; я вошел в мир этой сравнительно благополучной колонии легко и прямо, как входит гвоздь в сырую осину… Быть может, это не совсем удачное сравнение, но отношения между администрацией колоний и содержащимися там правонарушителями всегда напоминали мне отношения молотка и гвоздей — друг без друга эти вещи не имели бы смысла, — и я сравнил себя с гвоздем. Да и не я первый беру для сравнения метизы — сказал же поэт: «Гвозди б делать из этих людей…»

Гвозди, хоть это и хлопотно, все-таки лучше делать из железа. Но я был не железный и не мог вынести физиономии Кольки Краха. Она не пронзала каким-нибудь особым страдальческим выражением — она ужасала отсутствием всякого выражения. Даже спил свежесваленного дерева имеет какое-то выражение своими годовыми кольцами, сочащейся из пазушек смолой, — рожа Краха не выражала ничего, как доска из забора колонии, доска с двумя пустыми безбровыми дырками от вывалившихся сучков, — казалось, загляни в них и увидишь то, что за ними: истоптанный снег, темные срубы бараков, тусклые окна, колючку на серых столбах за-и ротки.

Мне было неуютно в привычном мире, пока Крах торчал на помойке. Я стал ему помогать, — очень уж он был жалок: казалось, еще шаг, и рухнет все вселенское человеческое достоинство. А кто откажет себе в удовольствии малым усилием спасти все человечество? Правда, тогда я мыслил не столь высокопарно и глобально, а просто подкармливал Краха выигранными в буру и очко горбушками, переговорил с нарядчиком, чтобы он при первой возможности пристроил Краха дневальным и бригаду побогаче, а когда нарядчик не выполнил моей просьбы, набил ему морду — я тогда здорово поднаторел в этом занятии, — и это подействовало.

Вот так Колька Крах и превратился из отказчика в работягу, но это не продвинуло его к человеку, хотя и спасло от неминуемой смерти.

Потом я освободился, отсидел еще срок и уже почти через пятнадцать лет встретил его здесь. Он так и остался Крахом. Служил швейцаром в плохоньком ресторане, насквозь провонявшем соленой треской, и даже не сволочился, как все привратники (есть у этого люда привычка делать вид, будто они пропускают вас в царствие небесное и это целиком зависит от них). Крах был не такой, хоть и стоял у замызганных дверей в фуражке с тусклым золотым околышем, — он вежливо отворял и никого не задерживал.

Я и столкнулся с Колькой Крахом у дверей этой обжорки и приобщил его к «железке». Он стал скупать для меня золотишко и камни, прирабатывать на свою краховую жизнь. Я не очень с ним церемонился, по и не обижал. Мне казалось, что, если начать относиться к нему слишком уважительно, это выбьет его из колеи и он погибнет, как червь, вытащенный из навоза.

И вот этот Крах неровной подпрыгивающей походкой подошел к машине, открыл правую дверцу и тихо уселся на сиденье. Он выглядел сейчас респектабельнее, чем в те времена. Правда, лицо осталось прежним, лишенным: выражения. Но теперь это лицо обрамляли рыжие полубачки, обработанные восстановителем цвета седых волос, а под носом змеились тщательно подбритые и начерненные усики опереточного злодея. И весь он в своих брюках розово-горчичного цвета, в клетчатом пиджачке, в галстуке бабочкой, в коричневой кепке «фантази» был похож на карикатуру. Впечатление довершал немыслимый перстень с фальшивым хризолитом величиной с орех. Крах купил его еще в начале своей карьеры на «железке», приняв за золотой с настоящим камнем и соблазнившись дешевизной. Он был искренне огорчен, узнав, что его сокровище ценится не дороже бутылки «белоголовой», но все же оставил его себе, не выбросил. И вот владелец этого набора претенциозного тряпья, фальшивых усиков, фальшивых полубачков и поддельного перстня сидел рядом в машине и кротко, прилично посапывал.

Он всегда был почтителен во мной и не заговаривал первым, даже не здоровался — ждал, пока я спрошу. А я медлил, зная, что он будет сидеть тихо, даже если в его короткий, похожий на куриную гузку нос заползет скорпион. Вот как вырос Колька Крах за эти годы: его даже хотелось унизить, а это само по себе предполагало в нем какое-то достоинство. И все же я не мог считать его человеком… не мог, и все, хотя Крах и пытался походить на человека. Он даже грешил потихоньку — разок я встретил его с какой-то теткой. У нее была кирзовая кожа и зловеще поджатая длинная верхняя губа, которая сообщала лицу выражение смертельной обиды на весь мир, а в белесых глазах плескалось неутолимое хамство. Она была полной противоположностью Краху — он был кротким и почтительным ничтожеством. Потом я узнал, что это создание зовут Веточка и Крах намерен сочетаться с ней браком. Что ж, они могли дополнить друг друга… Хотя, скорее всего, Крах снова окажется на помойке в какой-нибудь колонии.

Я резко повернулся и спросил:

— Крах, помнишь колонию?

Он съежился, засопел громче и выдавил:

— Помню.

— Хочешь туда снова?

Он совсем сник, даже втянул руки в рукава пальто и обреченно молчал.

— Так вот, если не хочешь, — чуть сбавил я тон, — пошли эту Веточку куда-нибудь, а то сам отправишься далеко-далеко.

— Она вышла замуж, — тихо ответил Крах. И, ей-богу, в голосе его слышалась настоящая боль.

— Ну да! Скажи-ка. И кто же покорил ее сердце?

— Да… не знаю.

— Ну ладно, — чего-то мне стало жаль Краха, и от этого захотелось съездить его по роже. — Какие новости? — Я завел двигатель и медленно поехал по переулку.

— Арона замели, — сказал Крах.

— Так, — я непроизвольно передернул плечами, возникло такое ощущение, будто за шиворот откуда-то сорвалась холодная капля и медленно катится меж лопаток. — Откуда это известно? — Я покосился на него: не заметил ли, что я дергаюсь, но Крах смотрел в боковое стекло.

Я прибавил газу, повернул на свою улицу и поехал к Невскому.

— Татарка эта, Халила, прибегала к скупке… Она жила с ним. — Крах вдруг оскалился волчьей улыбкой. — Шпана, что на Арона батрачила, заметала икру.

— А ты не дрогнул бы, если б меня повязали?

— Ты, Петрович, не расколешься.

— Ты уверен?

— Я же тебя не первый день знаю.

Я выехал на Невский, миновал перекресток Литейного. Мелькали машины, суетились пешеходы. Утренний снег на мостовой уже растаял, из-под колес передней машины на лобовое стекло летела водяная пыль и тут же засыхала коростой грязи Я сделал разворот и свернул с Невского.

— Зачем тебе туда? — забеспокоился Крах.

— Проедем, глянем, кто там пасется. Нас ведь не засекут в машине.

Я медленно катил по улице и просматривал тротуары, отмечая среди прохожих фланирующие фигуры перекупщиков. Это и была «железка» — пятачок вокруг скупочного пункта драгоценностей. Здесь и ловили рыбку разные крахи. На меня работало еще два человечка, но они не знали друг друга, а сам я здесь никогда не показывался, но крайней мере последние три года.

У дверей скупочного было пусто. Сюда шпана не подходила, она работала на ближних подступах, просеивая тех, кто шел сдавать.

— Разбежались, чертобасы, не по климату стало, — злорадно проскрипел Крах.

— Ты тоже пока отдохни. Нечего здесь светить, — сказал я и поддал газу. — Деньги же у тебя есть.

— Нет, Петрович, извел всю капусту. Не знаю, может, будешь ругать, — он поерзал на сиденье и протянул мне что-то завернутое в шуршащую бумагу.

Перекресток приближался, и мне некогда было рассматривать его покупку.

— Погоди, — сказал я и свернул к Фонтанке, переехал мост, миновал площадь с памятником Ломоносову, повернул к Хореографическому училищу и остановился. Здесь было мало прохожих, дремали на сиденьях шоферы учрежденческих машин, и асфальт был уже сухим и чистым.

— Ну что ты там выхватил такого? — Я, не глядя, протянул руку, и Крах вложил в нее тяжелый шуршащий сверточек.

Я медленно огляделся — нет ли поблизости любопытных, — тротуары были почти пусты, желтые стены зданий выглядели так, будто их пропитали солнцем, и задний фасад театра, замыкавший эту короткую улицу, тоже был желтым и теплым и в обманчивой перспективе казался далеким.

Я чувствовал весомость сверточка в ладони, угадывал под шуршащей ломкой бумагой какие-то выступы и впадины, но не спешил разворачивать. Мне было не очень интересно. Несколько лет назад я не медлил бы ни минуты, а теперь вот равнодушно глядел в обманную перспективу желтой улицы, и Крах прилично сидел рядом и деликатно сопел.

Я столько уже держал в руках этих сверточков, что не испытывал ничего. Я знал, что любой сверточек принесет твердый доход, но это тоже не волновало меня. Я никогда не любил деньги, они были нужны, потому что могли принимать форму желаний. А все эти сверточки содержали малопривлекательные побрякушки. Приказчики нэповских времен самоутверждались, поднося их женам Побрякушки были непрочны и сомнительны, как те времена. Иногда это были монеты с хамоватым профилем всероссийского самодержца. Я презирал все эти вещицы за их потаенность и наглую ценность, как старьевщик презирает хлам и тряпье, которые дают ему средства на жизнь. Я любил другие вещи, откровенные в своем аристократизме и красоте, — фарфор и бронзу, а больше всего — книги. И поэтому не спешил я развернуть сверточек, что принес Крах. Развернув его, я с этой прекрасной и строгой улицы, которая была сродни ампирной бронзе и севрскому бисквиту, сразу переносился в мир вонючих и сумрачных помоек, из свободного бродяги и веселого бездельника превращался в замызганного, прибитого жизнью старьевщика, перебирающего истлевшие подштанники, старые калоши и ржавые жестянки, шепчущего обсыпанными гунявыми губами грошовые расчеты…

Я помнил этих пугающих своей приниженностью людей с пустотой прозрачных от алчности глаз. Они приходили в нашу квартиру до войны с черной лестницы, давали робкий короткий звонок и, потупясь, пели гнусавыми голосами: «Тряпки, бутылки, кости, старье ра-аз-но-ое». Мать или соседка через порог говорили: «Нет, князь, ничего нет», — протягивали белый блестящий двугривенный и торопливо с виноватым лицом запирали дверь на черную лестницу. А я уже знал, что князь — это «вещий Олег», и дивился тому, что этих пугающе непонятных людей тоже величают князьями. Но ни мать, ни соседка не могли разъяснить мне этого. Они говорили, что так звали этих людей всегда. И я подумал, что князья бывают разные: одни обрекают мечам и пожарам, другие роются в вонючем тряпье. Жизнь показала, что детская мысль была не столь уж ошибочной. Княжеский блеск оплачивался тайными унижениями, разгребанием помоек, — незапятнанность наряда и рук по вечерам объяснялась тем, что руки моют с мылом, а рабочее платье меняют на вечерний костюм.

Я был князем по вечерам, я был князем днем. И я по-княжески небрежно сорвал хрустящую бумажку с покупки Краха и почти сразу услышал свой голос, спокойный и даже насмешливый:

— Ну и за сколько тебе втолкали эту туфту? — Я произнес это и почувствовал, что задыхаюсь от страха и уже не могу вымолвить ни слова больше. Резко воткнул скорость и дернул машину так, что она прыгнула блохой. Ничего не замечая на улице, я миновал театр и благополучно выбрался на Невский. Тут нужно было следить за дорогой, и это помогало справиться с собой. Но теперь я уже знал, что со мною случится припадок.

Голос Краха скрипуче донесся откуда-то издалека:

— Оправа же там рыжая, Петрович. — Он умолк, потом робко спросил: — Две-то сотни стоит?

Я не повернул головы, даже не покосился в его сторону, собрал себя в ком и, вцепившись в руль покрепче, тихо сказал:

— Получишь в два раза больше, но я прекращаю дела, лавочка закрыта… на время.

— Четыре бумаги! Ладно, Петрович. Ты только свистни, когда нужно будет.

Я не видел лица Краха, но по тону чувствовал, что он доволен. На ходу я вынул бумажник и выкинул восемь зеленых. А внутри все дрожало от страха, мелкого, подленького страха, что все это — сон и сейчас я проснусь от скрипучего смеха Кольки Краха в дальней колонии общего режима.

Возле Пушкинской я тормознул.

— Ну, валяй. Нужен будешь, найду.

Пока Крах вылезал из машины и бережно захлопывал дверцу, прошла, мне казалось, вечность. Но я не сразу рванул машину с места, а еще посмотрел ему вслед, как он подпрыгивающей походочкой уходит в своем модном коротком пальто и, наверное, улыбается удачной сделке. Если бы он знал, что лавочка закрылась навсегда, что я уволил его совсем, потому что он сделал свое дело; так увольняют сезонников — «в связи с окончанием работ». Но Колька Крах не знал этого, не знал, что его увольнение свершилось в тот миг, когда он положил мне в ладонь эту штуковину, не знал он и того, что это последний крест, которым фортуна пометила его судьбу. Он был рожден получить свои четыре сотни и уйти с улыбкой счастья.

Я смотрел ему в спину, и мне было немного грустно, как при всяком прощании: ведь частично Крах был моим созданием, и он выполнил свое предназначение, сделал меня богатым, и я заплатил ему за это четыре сотни.

Я плавно тронулся, свернул на Восстания и медленно поехал домой.

Было два часа дня.

2

Знакомые старые вывески, крошечный сквер на углу, в котором, казалось, все эти сорок лет отдыхают по пути из магазина домой одни и те же старушки с кошелками; ленные фасады старых домов — все были молчаливыми свидетелями моей юности.

Я не очень любил ходить здесь пешком; на этих относительно тихих, прилегающих к центру улицах, как спившийся бывший школьный товарищ, с наглым и униженным взглядом ожидающий вашего узнавания и вашей подачки, болталось прошлое. Оно настороженно выглядывало из мглистых подворотен, ежилось в худой одежонке под навесами подъездов, слонялось на пятачке возле булочной, магазина и пивной.

Я не очень любил ходить здесь пешком, потому что не мог избавиться от ощущения слежки. Оно возникало почти всегда, — моя история преследовала меня. Я иногда размышлял об этом, пока не придумал хоть какое-то объяснение.

У всякой человеческой судьбы есть своя тема. В житейском хаосе, в притворной случайности событий время ведет вашу тему на разные голоса, разрабатывает и развивает ее, в окружении подголосков скрывая переходы, и, только когда в вашей жизни наступит финал, вы, быть может, услышите тему своей судьбы, утвержденную в главной тональности.

Я не знал своей темы, но смутно чувствовал ее с давних пор. Я ощущал ее во внезапных обращениях памяти вспять, в болезненных приступах ужаса, в одинаковых снах. История моей жизни преследовала меня и требовала завершенности. И сегодня мне исполнилось сорок. Надлежало жить дальше, покоряясь теме судьбы или ей вопреки.

Я ехал улицами своей судьбы, где каждый поворот и перекресток были свидетелями моей истории.

В этом районе, рядом с Литейной частью и Невским проспектом, с начала прошлого века квартировали воинские подразделения — саперный гвардейский батальон, Преображенский полк, лейб-гвардии артиллерийская бригада. И дворы, словно археологические разрезы, обнажали прошлое. Внутренние флигели из винно-красного кирпича на известковом растворе хранили смутные очертания старинных конюшен и фурштатских дворов; неожиданно большие прямоугольные пустыри задних дворов напоминали об экзерцирплацах, свистках капралов, нервной дроби барабанов, грохоте сапог, — прошлое таилось за высокими лепными фасадами доходных домов поздней постройки, становилось их задними стенами, внедрялосьв настоящее прочными бутовыми фундаментами, массивными аркадами цокольных этажей, оставалось в названиях переулков — Саперный, Артиллерийский, Манежный, — прошлое не хотело уходить.

Ребенком и юношей бродил я по этим переулкам, в блокадное лето собирал лебеду на дворовых пустырях, окруженных мощными стенами, отсиживался в бомбоубежищах, устроенных в глубоких сводчатых казематах, оставшихся от бывших казарм и послуживших основаниями позднейших доходных домов, и всегда испытывал чувство неясного волнения и подавленности при виде винно-красной кирпичной кладки с четко расшитыми известковыми швами, белеющими в подвальной полутьме. Казалось, старая кладка вместе с легкой прохладой источала еще что-то, чему нет названия, но от чего учащалось дыхание и тревога закрадывалась внутрь.

Уже взрослым, привыкнув бродяжить по книгам, я узнал историю этих кварталов и понял, что тогда, в детстве и юности, смутным волнением и тревогой на меня веяло время, словно стены и своды казематов были устьем ущелья длиной в полтораста лет и оттуда, из этой бездны, дышало прошлое, которое не хотело уходить и никогда не уходит, а только прячется, превращаясь в фундаменты и подпорные арки.

В двадцатые годы улицы здесь были переименованы и получили названия по фамилиям писателей и поэтов, и если вдуматься, то и в этих названиях прошлое прорастало в настоящее. Здесь Жуковский и Некрасов мирно пересекались с Маяковским, параллельно Салтыкову-Щедрину пролегал Рылеев; Короленко и Радищев с двух сторон ограничивали этот район. Даже продуктовый магазин и пивную на пятачке жители окрестных домов называли писательскими.

Я мог бы прочесть целую лекцию об истории района. Не знаю, что почерпнули бы из нее юные краеведы, но для начинающих послевоенных правонарушителей лекция, наверное, была бы не бесполезной…

Если вы завалитесь при попытке что-нибудь украсть на Мальцевском рынке — ну хотя бы кусок говядины с сахарной костью или какой-нибудь ком мороженой требухи (мало ли чего не приходится в жизни), — то у вас еще есть надежда смыться, потому что район этот хороший; переулки тихие и малолюдные, много проходных дворов и довольно приличная публика — почти сплошь коренные ленинградцы, — которая, убедившись, что ваша пробежка — не прихоть досужего бездельника, деликатно очистит дорогу.

Да, в этом районе у вас, безусловно, есть некоторые шансы, так что если вас не схватят на месте, и если какой-нибудь интеллектуал (от этого народа можно ждать любой пакости) не даст вам подножку, и если вам удастся сохранить расстояние между вами и преследователями, а для спасения его непременно нужно сохранить, то считайте, что отделались легким испугом.

Значит, вы рванете по Баскову переулку — выбегать с рынка на улицу Некрасова глупо — и не оглядывайтесь, можете не сомневаться — те, кто гонятся за вами, очень прилежны и не нуждаются в моральном стимулировании. Так что сосредоточьтесь на своем занятии и лучше смотрите вперед, ибо то, что позади, — это прошлое и вы, по крайней мере, догадываетесь, что в нем, а будущее грозит неизвестными бедами.

Не сворачивайте на улицу Радищева. Она отпадает, это дело проверенное. Дуйте дальше, если, конечно, вас не хватит голодная одурь, а это запросто может случиться, ведь сытые не воруют на рынке.

Сытые вертят дела посолидней.

И вообще-то, воровать нечестно.

Но я не собираюсь читать мораль, хотя и не противник оной. Словом, я не собираюсь воспитывать.

Из чистого альтруизма стараюсь я дать представление о планировке нашего района, потому что мелких воришек, когда догоняли, били долго, с хмельным воодушевлением и молитвенной истовостью.

Так вот, не сворачивайте никуда, а пересеките улицу Восстания — она многолюдна, ходят трамваи и можно иногда замешаться в толпу на остановке. Но если вам уж очень наступают на пятки, бегите дальше. Нужно только добраться до дома двенадцать по Баскову переулку.

Смело ныряйте в ворота. Вас встретит сумрачный дворик с овальным сквером посередине — три чахлых дубка, старая железная ограда и ветхая скамья. Не бойтесь этой сумрачности — дворик ваш друг, а друзьям можно кое-что простить. Бегите мимо сквера под арку второго двора. Он совсем тесный, и с трех сторон там глухие кирпичные стены. Вы еще подумаете, что это тупик, и перепугаетесь, но напрасно. Кто боится тупиков, тому не видать свободы.

В левом дальнем углу двора вы увидите у самой земли маленькую амбразуру подвального окна — это паше спасение. Окно как раз таких размеров, что в него может протиснуться подгоняемый страхом неудачник, по ни один преследователь на моей памяти не мог пролезть в него, ибо ворующий мясо на рынке всегда тоньше того, кто им торгует.

Теперь вам уже не надо спешить, вы можете отдышаться, послушать полифонию разъяренных голосов за окном. Отвечать или дразнить не следует, в этом мало благородства. Да вам и не захочется, потому что с первыми глубокими вдохами прохладного, чуть сыроватого подвального воздуха вдруг придет странное ощущение наполненности этих мгновений: вы услышите учащенный ритм своего сердца, четко гармонизированный с враждебной разноголосицей за подвальным окном, и вас заполнит большое усталое спокойствие и сознание извечного права неимущего перед имущим. Просветленный и тихий, словно оправившийся после тяжкой болезни, вы пойдете в темноте, ведя рукой по стенке подвала, до двери; выйдете в хмурый двор, заставленный раньше поленницами, а теперь мотоциклами, минуете длинный, как кишка, проход между старинными пакгаузами и попадете в следующий двор, он выведет вас совсем на другую улицу, тихую, обсаженную деревьями вдоль фасадов старых петербургских доходных домов.

Выходите на эту улицу и можете начинать новую и прекрасную жизнь, И дай бог, чтоб вам повезло больше, чем нам, жившим на этой улице и не раз спасавшимся этим путем…

Приблизительно так начал бы я лекцию по истории района, но не просвещение начинающих правонарушителей сейчас заботит меня. Просто я пишу свою историю, а история неотделима от тех мест, где она произошла. Неразлучность пространства и времени фундаментальна для любого движения, а история жизни даже такого человека, как я, есть всего лишь одна из форм движения.

Я двигался на собственной «Волге» по улицам судьбы, где во дворах сырая тишина плескалась среди унылых желтоватых стен и лизала у подъездов медные дощечки с номерами квартир,

где из амбразур подвальных окон выглядывала крепостная угрюмая мощь,

где фасады хмурились прошлым столетием, где в лестничных окнах еще сохранились красно-синие витражи,

где замерли голоса и топот мальчишек, большинство которых вот уже тридцать лет лежит в общих могилах на Пискаревском,

где время навылет проходит сквозь память, и нет ему ни конца, ни начала, и только история жизни отдельного человека имеет конец.

Я знал об этом уже тогда, второго апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года, когда ехал на собственной «Волге», переполненный дурными предчувствиями и внезапной усталостью, и в кармане у меня лежал тяжелый сверточек в шуршащей бумаге…

Моя история преследовала меня и требовала завершенности, и теперь я пишу ее, пытаясь угнаться за нескончаемым потоком времени, но мне остаются одни воспоминания.

Реальность ли моя жизнь, если она не выражена словом, словом моим, субъективным и личным, а только зафиксирована в протоколах следственных и судебных дел, которые являются лишь летописью моих не самых благородных поступков, но отнюдь не историей души. Протоколы отражают бесстрастную истину, но я жажду правды, а правда всегда субъективна.

Меня дважды судили за мелкую уголовщину. II во второй раз приговор мог быть и чуточку помягче, после него я еле выбрался живым из мест не столь отдаленных. Но ни тогда, ни теперь я не испытывал враждебности к судьям.

Люди редко совершают поступки. А уж целиком жизненный путь человека еще реже является актом свободного выбора. И большинство тех, кто не врет себе больше, чем другим, понимают это.

За свои сорок лет я от многих слышал, что они могли бы совершить то или это, будь у них возможности. Ну что ж, у меня были возможности. Мелкие кражи, за которые меня судили тогда, при всей их пошлости, все-таки были поступками, и я отвечал за них, не вымаливая снисхождения. Ответственность неотделима от свободы, хотя некоторые интеллектуалы всерьез считают свободой отсутствие всякой ответственности. Я свободно совершал свои пошленькие кражонки и получал за них лишение свободы, но это была открытая игра, и я, ни тогда, Hit теперь, не испытывал враждебности к судьям и даже к прокурору, которому почему-то хотелось, чтобы срок мой был побольше — на всю катушку.

Я не запомнил его доводов, но в памяти остался синий мундир, желтоватая от частых стирок рубашка. Он стоял за фанерной кафедрой метрах в пяти от моей скамьи подсудимых, усталый и, видимо, не очень здоровый человек, и устало просил для меня двадцать лет, бережно завинчивая колпачок своей голубенькой авторучки.

Свет навечерья проходил сквозь плохо вымытые стекла голых, без занавесей, окон, казенный свет, тускло отблескивающий на рядах фанерных казенных кресел.

Десяток подавленных, от утомления не способных на сочувствие людей ерзали на жестких сиденьях. Унылые беленые стены, деревенский румянец на щеках конвоира, стоящего у барьера скамьи подсудимых… привкус железа во рту, изнеможение, смертельное безразличие. Сейчас мне дадут «последнее слово».

Подсудимый Щербаков!

И холодная ломкая тишина звенит в ушах.

Я поднимаюсь на непослушных деревянных ногах, проглатываю набежавшую горькую слюну, сквозь болезненную немоту, туго перехватившую горло, выдавливаю два-три ничего не значащих слова:

— Виноват… На ваше усмотрение…

Тусклое октябрьское небо в верхних фрамугах…

Середина века…

Ленинград…

Отчаянье…

Судьба…

Суд удаляется на совещание!

Минуло два десятка лет, время растворило отчаянье, и в череду черствых дней канула горькая юность, но только одно омрачает меня.

Тогдашняя раздвоенность в немота до сих пор причиняют боль, как осколок снаряда, с сорок третьего года застрявший в мышце бедра, — маленький, с горошину, кусочек крупповской стали, такой безобидный на рентгеновском снимке, — пронзительно, остро жжет пасмурными осенними ночами. Так жгли меня полуосознанные чувства, испытанные на том суде, — раздвоенность и немота.

До сих пор кажется, что судили не меня, что речь шла о каком-то бездушном механизме, который с сообщниками дождливой ночью октября одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года «путем подбора ключей и отмычек, вскрыв заднюю дверь продовольственного магазина, проник в подсобное помещение и похитил различных продуктов на сумму семьдесят три рубля сорок шесть копеек, плащ, принадлежавший заместителю директора Сизову, а также неинкассированную выручку в разменной монете и мелких купюрах в сумме сто двадцать один рубль шестьдесят копеек и был задержан «а месте».

Весь тот короткий, но утомительный судебный процесс был выяснением практических подробностей, — на весах правосудия взвешивалось лишь преступное действие, но не поступок, ибо он — это и помыслы, и боль, и надежды, и злоба; человек — это поступок.

Я не рассчитывал на мягкость наказания, по я хотел очищения. И поэтому так растравляюще болезненна была немота, — душа стремилась произнести свое последнее слово, но губы роняли лишь невнятные слова. Душа силилась выявиться из хаоса переживаний, из мук косноязычия. Она жаждала сказать слово защиты и оправдания, ибо если нет в ней этого слова — человек мертв…

И для меня вопросом жизни является «последнее слово».

Неумолимо двигалось время. Я жил, болея и немотствуя. И в затхлой тишине тюремных камер, в спрелой барачной духоте колоний, в призрачной жизни мелкой акулы «железки» нарывала и жгла невысказанность этого «слова».

Каким же будет оно?

Граждане судьи! Гражданин прокурор!

Если вы будете искать в этом признании лишь фактической точности, то получите улики и доказательства менее существенные, чем апрельский снег.

Поступок принадлежит мгновению, но переживание поступка принадлежит судьбе, и в ней преломляется время, как свет в кристалле. Но и кристалл — продукт времени, оно шлифует его грани, придает ему объем и форму. И сквозь кристалл судьбы я пытаюсь оглянуться во времени — я пишу свою историю, потому что кроме нее у меня нет ничего.

Говорят, что история схожа с юстицией, ибо любая история — это обвинительный акт, прочитанный с целью оправдания. Но не ищите здесь фактов, полностью соответствующих действительности, — факты хоть упрямая, но пластичная вещь, под прикосновением памяти они часто меняют свой смысл. И вообще, факт — это всего лишь дохлая препарированная лягушка на столе экспериментатора, это вырванная с мясом пуговица или смятый окурок в руках сыщика, и пусть эти вещи будут уделом науки и сыска. Отношение к факту — вот что интересует меня, это единственная правда, и ею живет искусство.

Так что же, выходит, я пишу роман?

Даже честный историограф неравнодушен, а воссозданная пером история не бывает без вымысла, значит в ней присутствует поэзия.

По существу, я создаю жизнеописание, быть может, даже — житие, обновляя древний канон современной растерянностью и иронией, амнезическими разрывами в хронологии, изощренностью обыденного зла и припадочным стремлением к добру.

Но это не роман, граждане судьи.

3

Асфальт во дворе уже почти просох, и сиротское блеклое солнце заглядывало в верхние окна флигеля. У меня возникло ощущение, будто я не был здесь тысячу лет, плутал и мытарствовал черт знает где и вот вернулся — усталый странник с сокровищем, спрятанным в нищенских лохмотьях.

Я не стал закатывать машину в каретник — не было сил, — и шесть ступеней пологой лестницы до квартиры показались мне бесконечными. Только тут, на площадке вестибюля, я вспомнил, что отдал ключ Наталье. Нужно было снова спуститься к почтовому ящику. С досады я стукнул по старинной бронзовой ручке двери. Дверь бесшумно отворилась — замок оказался на защелке. Тихо, как вор, вошел я в свою квартиру.

День этот весь был наполнен странностью: я почему-то крался по коридорчику, словно проник в чужой спящий дом, и меня не оставлял страх, начавшийся с утра.

Стены коридорчика, выложенные шпоном карельской березы, отблескивали призрачной желтой полутьмою, редеющей у кухонной двери. Я проплыл два шага по ковровой дорожке и нырнул в кухню. Белая газовая плита, медные старинные ковши, лесенкой подвешенные к стенке; серовато-сизый дворовый свет, скупо сочащийся в кухонное окно, эмалевые филенки шкафа — все было привычным и все-таки не таким, как всегда. Стоя посреди своей кухни, я задыхался от удушливой тишины и вдруг уловил слабый короткий шорох, потом летучее покашливанье… Инстинкт сработал мгновенно: правая нога бесшумно оттолкнулась от пола, левая поднялась на носок, — повернувшись, я застыл возле косяка кухонной двери, готовый защищаться, наносить удары и спасаться бегством, но все та же тишина насмешливо и зловеще отблескивала желтоватым сумраком из коридорчика. Я задавленно вздохнул, ладонью вытер мгновенно взмокшее лицо и чертыхнулся: Наталья! Только она и могла находиться в моей квартире. Я переступил порог кухни, бесшумной походкой сделал три шага вправо по коридорчику и застыл у прикрытой двери комнаты. Страх испарился, вместо него меня обуяло озорное любопытство: так захотелось подсмотреть, чем занимается там Наталья.

Дверь у меня ходила бесшумно, потому что была подвешена на старинных латунных пятниковых петлях (я когда-то снял эти петли в парадной соседнего дома, разоренного на капитальный ремонт) и хорошо смазана, по язычок фиксатора был туго подпружинен и щелкал.

Я внимательно осмотрел сопряжение кромки двери с косяком, — она выступала на целый сантиметр: можно было рискнуть. Мне стало смешно, что вот я стою у своей двери и, вспоминая прежнее ремесло, пытаюсь беззвучно приоткрыть ее. Неужто пальцы так одубели, что мне не открыть даже собственную дверь?

Правой рукой я чуть приподнял дверь за шейку массивной ручки — на всякий случай, чтоб не запела на петлях, — пальцами левой руки прихватил за кромку и отжал от косяка. Дверь отошла бесшумно; когда щель стала шириной в палец, я заглянул в нее.

Шторы были раздвинуты. Окно выходило в узкий, окруженный брандмауэрами дворик, но было двухметровой ширины и впускало достаточно света с жемчужно-серым скучноватым оттенком — типичного питерского света. Я родился в этом городе и любил этот свет; мне нравилось, как он притупляет острые кромки и чуть скрадывает очертания предметов, мне нравилась даже тоска, которую он навевал пасмурными весенними днями. И видный через щель кусок комнаты смотрелся в этом свете прекрасно: отблескивал канелированный бок камина мясного мрамора, тусклая бронза часов на его доске, казалось, впитывала свет извивами чеканки, тепло лоснилось красно-бурое чиппендейловское кресло слева от окна, корешки книг застыли паротно, как шеренги кирасир и лейб-гусар на старинном параде.

Я осторожно расширил щель, чтобы видеть диван, стоявший справа от двери вдоль боковой стены, и странное озорное любопытство не оставляло меня, но вместе с тем пришло еще ощущение серьезности этого подглядывания, словно вот сейчас мне должно было открыться что-то очень важное, чего я долго и трепетно ждал…

Что же хотел я увидеть в этой слишком красиво обставленной комнате? (Настолько красивой, что обстановка казалась уже лишенной практического значения, а приобретала смысл заклинания от бедности и тревог, становилась декорацией к неосуществимой пьесе).

Быть может, я хотел увидеть облупившиеся, с ядовито-зелеными потеками плесени стены, щелястые черные половицы — такой была эта комната когда-то, — и увидеть себя, скорчившегося от холода в углу на рваном матрасе под засаленной ватной телогрейкой?

Полузамерзший и полуголодный, уже не мечтал я тогда о высокой и чистой любви в роскошном интерьере, о нежной и сильной красавице, которая своей преданностью выведет мою душу из потемок…

Я как чужой заглядывал в свою комнату, — в роскошном интерьере юная красавица полулежала поперек кожаного дивана в позе, исполненной томной нети, и читала умную книгу, — все было как в юношеской мечте, только в комнате не было меня. Я подглядывал в щель, но стоило войти, и все рухнуло бы, развеялось, как видение горячечной туповатой мечты. Зачарованный, смотрел я в щель на выдуманный мир.

Лицо Натальи, обращенное ко мне в три четверти, было прекрасно не только мягкой завершенностью черт и самосветящейся матовой кожей (таким цветом лица природа редко награждает девушек-горожанок), оно было таинственно-прекрасно еще и самопогруженностью, тем непринужденным, не рассчитанным на зрителя выражением, в котором, возможно, доброта, душевная тонкость и чистота проявляются ярче, чем на людях, ведь общение с себе подобными — это всегда маскарад, иногда злонамеренный и осознанный, иногда застенчиво-инстинктивный.

И я почувствовал давно забытое волнение, словно мальчишка, в котором забродили первые соки. Но я был уже не мальчишка и поэтому почувствовал еще тоскливую легкую боль.

Не по собственному желанию появляетесь вы на свет и не сами выбираете для этого подходящее время, но зароненная в вас крупица сознания развивается помимо вашей волн и тянется, пробивается к свету, как подсолнух.

Вы растете под всеми ветрами и ливнями своего времени и несете в мир свою искренность, инстинктивно надеясь, что за нее воздастся подниманием. А мир многое оставляет без воздаяния, и вы постепенно втягивает» ась в тот маскарад, который называется жизнью. И однажды вам исполняется сорок и случайная щель открывает таинственно-прекрасное в своей самопогруженности лицо юной девушки, — вы видите чистопробную искренность, и давно забытое волнение вдруг возвышает вас над самим собой, будто вы — мальчик, в котором забродили первые соки. Но вам уже сорок, и поэтому вы начинаете чувствовать боль, тоскливую легкую боль, так как понимаете, что ваша искренность уже давно разменяна на расхожую монету маскарадных улыбок и одна из масок (конечно, не самая благородная) приросла к лицу.

Я бесшумно прикрыл дверь в свою комнату, затворил видение юношеской мечты и отступил в кухню, где дворовый тусклый свет сегодняшнего дня скупо сочился в окно, и занялся делом сего дня.

Прежде всего я снял пальто и шарф, бросил в кухне на табуретку. Потом приподнял небольшой обеденный стол, крытый белым пластиком, отставил его от подоконника и склонился у батареи парового отопления. Все это я проделал свободно, но ни единым звуком не нарушил тишины.

Крашенная белой эмалью батарея излучала легкое сухое тепло. Конечно, человеку, сведущему в сантехнике и отоплении, могло показаться, что шесть больших чугунных секций многовато для одиннадцатиметровой кухни с незаметно понижающимся к правой стене потолком (в ванной-уборной потолок у меня был и вовсе косой, ведь все это находилось под лестницей), но мнение теплотехников мало интересовало меня, и когда я ставил себе шестую секцию, то заботился вовсе не о тепле. Просто в батарее находился тайник.

Бывает два сорта секретов: когда вы пытаетесь спрятать что-либо от себя и когда вы хотите что-нибудь скрыть от людей. В первом случае действия просвещенного человечества за исторически обозримый период малоэффективны, зато во втором люди преуспели вполне. Способы сокрытия ценностей от посторонних глаз бывали весьма разнообразны — от монументального лабиринта древнеегипетского фараона до вульгарного женского бюстгальтера. Я тоже внес, как принято теперь выражаться, личный вклад в эту тысячелетнюю работу. Возможно, мой вклад был даже небольшим открытием, которое, как большинство открытий, произошло случайно.

Когда я только начинал на «железке» и батрачил на Арона, моим легальным занятием была работа сантехника. Я прочищал фановые трубы, ремонтировал краны, устранял подтекания в стонах отопления и однажды обнаружил на лестничной клетке лопнувшую секцию батареи, — видимо, в стояке еще с лета образовалась паровоздушная пробка, а зимой шестьдесят пятого несколько дней круто поджимали морозы и концевую секцию прихватило. Лопнула она так аккуратно, что и специально не разрежешь, — вдоль среднего ребра образовался чистый ровный разъем. Я заменил эту секцию на целую, провозившись полдня на холодной лестнице, по был вознагражден отличным тайником.

И теперь, присев на корточки у батареи, я вытянул из-под плиты шведский ключ, прихватил его губками грани концевой пробки и бесшумно стронул на пол-оборота, дальше она пошла уже от руки. Не больше возни было и с нижней пробкой. Половинка секции оказалась у меня в руках. Я проверил, не подтекают ли настоящие пробки, завернутые внутри второй половинки секции, потом достал из кармана краховскую покупку. Она была обернута все той же желтоватой шуршащей бумагой, похожей на компрессную. Несколько секунд я держал тяжелый сверточек на ладони, испытывая искушение развернуть бумагу и убедиться, что все это явь.

От батареи веяло легким теплом и едва уловимым запахом мазута, в скупом свете весеннего дня сверточек на моей ладони выглядел буднично, несвежая измятая бумажка могла скрывать все что угодно: баночку гуталина, недоеденный плавленый сырок, оставшийся после случайной выпивки… И глухая чугунная скука безысходности сковала меня, потому что бессловесно и без-мысленно я уже догадался, что это — конец.

Если по прихоти судьбы или понуждаемый собственным темпераментом вы развлекаетесь в жизни тем, что играете в опасные игры, то всегда обманываете себя надеждой на крупный выигрыш. В глубине души вы понимаете, что таких выигрышей не бывает, но морочите себя несбыточной мечтой, потому что именно в невозможности, в несбыточности выигрыша содержится хоть какое-то оправдание этой игры. Так, по крайней мере, вы пытаетесь думать. А когда невозможное случается, вы вдруг понимаете, что игра закончена, а оправданий нет. Вы сорвали куш, но вам нечем платить, — платить надо за все. А вы не можете оплатить самого главного — вашего пребывания на земле, и это — конец…

Я сидел на корточках у разобранной батареи, держал на ладони неопрятный сверточек, глаза мои были на уровне раковины, кухонного стола и подоконника. Обычные вещи в странном ракурсе вдруг выросли, открыли свои необычные формы, гнетущую громоздкость и вызвали беспокойство. Я старался отвести взгляд, но вещи надменно и настойчиво лезли в глаза, и, лишь уставившись в глубокую мглу коридорчика, я ощутил облегчение, и тут перед мысленным взором возникло лицо Натальи. Может быть, оно и не возникало, а просто осталось там, запечатленное крохотными студенистыми серыми клеточками, которым все равно что запечатлевать: убогое счастье мелкой акулы «железки», нелепый испод кухонной раковины или самосветящееся девичье лицо, исполненное искренности и чистоты.

Да, им безразлично — этим клеточкам в вашем мозгу, они зафиксируют что угодно, и только иной частью сознания вы можете сравнить одно с другим и различить низкое и высокое, и, быть может, тот маленький сгусточек клеточек, который различает и сравнивает, это и есть вы — ваша свободная воля, ваше человеческое «я».

Кажется, я еще не разучился различать и сравнивать и поэтому быстро собрал разъемную секцию батареи, предварительно засунув в нее сверточек в шуршащей бумаге. А перед мысленным взором (или где-то там, где ему положено) светилось прекрасное лицо Натальи.

Я прятал шведский ключ под плиту, ставил на место стол, одергивал штаны и поправлял пиджак, но та маленькая шайка клеточек, которая различает и сравнивает, безжалостно делала свое скрытное дело, и от этого мне было больно, словно кто-то медленно втыкал в левое подреберье горячую тонкую иглу. Пошарив в кармане пальто, я нашел сигареты, закурил, бросил пальто на пол, сел на табуретку и скорчился, почти касаясь подбородком колен. Игла вошла до конца, уже не чувствовалось боли, а только тепло. Такое тепло приходит, когда уверенная рука спокойным, почти ласкающим движением всунет в живот хорошо заточенный нож, — вы ощутите короткий укол, потом тепло и еще почувствуете недоверчивую, удивленную растерянность: специалисты никогда не прилагают чрезмерного усилия, непринужденность — главный признак профессионализма. Пару раз я на собственной шкуре испытал это и теперь, скорчившись на табуретке, с ужасом обреченного ждал, пока ощущение тепла превратится в жгучую боль. Чудовищная тишина сжималась в квартире, и, как последний всплеск сознания, передо мной все стояло ее лицо.

Согнувшись на табуретке, я курил, не чувствуя вкуса сигареты, исподлобья рассеянным, бессмысленным взглядом смотрел на стену из фисташкового кафеля, декорированную длинной гроздью стручков кроваво-красного перца и связкой нежно-золотистых крупных луковиц, — контрастное сочетание этих цветов угнетало зрение.

Я понимал, что все через минуту пройдет. Если вы дожили до сорока лет, это значит, что не всякий удар ножом смертелен, но у вас было время убедиться, что каждый такой удар оставляет шрамы навсегда. И еще вы знаете, что некоторые вещи ранят не хуже ножа и тоже навсегда оставляют болезненные рубцы.

Я понимал, что через минуту пройдет все: и ощущение горячей иглы под ребром, и гнетущая резкость кроваво-красных и нежно-золотистых тонов на фисташковом фоне, и предсмертная тишина в квартире, но я знал, что лицо Натальи, то лицо, которое я увидел в щелку воровски приоткрытой двери, никогда не изгладится из памяти и время от времени будет вставать перед мысленным взором и травить едкой тягучей болью. Потому что на этом лице я прочитал все, о чем несчастным зеленым юнцом мечтал бессонными ночами Я мечтал обо всем, что прочитал на ее самопогруженном лице, — о доброте и душевной тонкости, о самоотверженной преданности и чистоте. Я грезил об этом одиноким, зеленым, несчастным юнцом, и я перестал верить в это, прожив на свете сорок лет. Но вот, изверившийся и желчный, вдруг увидел свою мечту в щель воровски приоткрытой двери…

В юности вы всегда мечтаете и воображаете себе Женственность, не думая, возможна ли она в мире, не противоречит ли ее существование жизни. Вы создаете женщину из себя, и вот без ребра вы пускаетесь в путь. Невнятность маскарадных улыбок скрывает подлинность лиц, а вы жаждете понимания и с первых шагов чувствуете одиночество души. Вы бредете в тумане неведенья, под всеми ветрами и ливнями, и случайно сталкиваетесь с женщиной. Она, улыбаясь, протягивает вам руки, и вы думаете, что перед вами вымечтанная Женственность. Но улыбка принадлежит маскараду а по руке не узнать, кто встретился вам на пути, только в старину по руке пытались предсказать судьбу…

Я не слишком поздно понял, что тех женщин, которых мы придумываем, не бывает на свете, — встречаются лишь частичные соответствия. И мне в юности встретилась девочка с лицом, словно вылепленным из драгоценного полупрозрачного фарфора, с длинными тревожными глазами, где в синей эмалевой глуби райков вспыхивали грозовые искры. И я сразу решил, что это — Она, и потом, в разлуке, любил ее долго и безмолвно.

Впрочем, грех хулить судьбу, потому что ее выдуманный образ спасал меня тысячу раз (может, для этого и нужна мечта?). Она помогла пережить унижения, даже голод. В отличие от реальной женщины. Она не изменила мне, ни разу не нахмурила брови, не была раздражительной, усталой и мелочной. Она не могла дать только чувственного тепла, но согреться можно у любого огня, и я протягивал руки к случайным огням, согревался и уходил, не испытывая ни сожаления, ни потребности оглянуться, и считал себя неуязвимым, как памятник. Но и хорошая бронза дает трещины, — время сокрушает даже памятники, и я, скорчившись на кухонной табуретке, чувствовал себя сокрушенным…

Я верю в судьбу в том смысле, что случайностей нет, случайности — лишь следствия скрытых причин, а в моем случае все выстраивалось в четкий и простенький причинно-следственный ряд.

В моем сегодняшнем дне этот простенький ряд начинался с гнетущей дороги, постоянно видящейся во сне. Я боялся ее, но смутно понимал, что ничего другого мне и не может присниться. Потому что если вам стукнуло сорок, то у вас за спиной уже больший отрезок пути, но и впереди еще трудные версты, а дорога всегда похожа на того, для кого она предназначена. И невнятное настроение с утра, и предчувствие припадка — все было обусловлено действием давних и простых причин. И то, что Колька Крах принес мне эту штуковину, было предопределено заранее, — ведь это я сам двадцать с лишним лет назад подобрал его на помойке, исходящего кровавым поносом, и заставил жить для того, чтобы потом послать на «железку». И это я был намеренно щедр с ним, расплачиваясь за пустяковые покупки так, что они еле оправдывали себя. Я обрабатывал Краха с терпением, тщанием и даже с любовью, как древний ремесленник обрабатывал металл, пока Крах не стал таким, каким я хотел его видеть, — нерассуждающим, слепо покорным орудием, простым и надежным, как заступ. А если вы копаете терпеливо и долго, не унывая перед растущими отвалами и не гнушаясь микроскопическими чешуйками благородного металла, изредка проблескивающими в глухой беспросветной серости пустой породы, то разве удивительно, что в один прекрасный день с заплывающего липкой жижей дна ямы заступ, коротко скрежетнув, вдруг выворачивает сверкающий самородок. Вскарабкавшись по осклизлой стенке, вы уходите, унося сокровище, а заступ остается на краю ямы ржаветь и зарастать травой. И вы с той минуты думаете лишь о том, как схоронить сокровище.

Вот с этой единственной мыслью я и вернулся домой в два часа пополудни второго апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. И беззвучно, как форточник, прокрался в свою квартиру и потом подглядывал за Натальей в приоткрытую дверь, — все было закономерно, во всем просматривалась четкая связь, и только ее лицо было сокрушительной неожиданностью.

Я сидел, скорчившись на табуретке, и курил; на зеленоватом линолеуме, раскинув рукава, неживой мягкостью холмистых линий похожее на труп, валялось ратиновое пальто. Скупой дворовый свет, равнодушно клубясь из окна, глушил цвета, но заострял контрасты: медь старинных ковшей на стене отдавала фиолетовым на посеревшем кафеле, стылый кофе в тонкой холодно-белой чашке на кухонном столе казался черным, а моя рука с тлеющей сигаретой отливала желто-синей покойницкой бледностью, и лишь стук стенных часов, беспощадно отсекающих ломтики времени, убеждал в том, что я еще жив.

Я был еще жив — значит, следовало встать и двигаться дальше. Я обкатывал в голове эту простую и страшную необходимость, когда почувствовал дуновение воздуха, потревоженного открывшейся комнатной дверью, и услышал стук Натальиных каблуков. Я успел выпрямить спину прежде, чем она вошла, но взглянуть не решился.

— Ой! Вы уже вернулись, — она рассмеялась коротким горловым смехом, который так нравился мне. — А я чувствовала, что кто-то есть в квартире, но думала, что просто мерещится.

— Да, вернулся. — Я старался смотреть мимо нее — на связку луковиц и гроздь стручкового перца на стене.

— Вам нездоровится?

— Ну? С чего это ты взяла? — наконец я решился и посмотрел на нее с усмешкой. Нездешний румянец проступал сквозь туго натянутую кожу на узком овале лица, серые чистые глаза под длинными прямыми бровями смотрели на меня доверчиво и внимательно.

— У вас такое лицо.

— Какое?

— Не знаю, — она отвела взгляд, легко наклонилась и подняла пальто, выпрямилась, в обнимку прижала его к груди и с легкой лукавой улыбкой сказала: — Ваша мама звонила. Поздравляла. И я поздравляю.

— Спасибо. Мы это дело отметим на днях, только узнаю, когда Кирка свободен, а Буся с жопой сможет в любое время. Ну, принимаешь приглашение?

— С удовольствием! — легким шагом она вышла в коридор, повесила пальто и вернулась, улыбающаяся, радостная, молодая.

Я не удержался и поддразнил:

— Заодно, может быть, выясните отношения с Кириллом… Ты смотри, жених завидный: квартира, машина, кандидат наук и из себя неплох — один рост чего стоит. — Я встал, положил потухший окурок в пепельницу на подоконнике, искоса наблюдая, как густеет румянец у нее на скулах и холодеют глаза. — Садись, — указал я рукой на табуретку, а сам, прислонившись к кухонному столу, взял чашку и отхлебнул холодного кофе.

Наталья села, облокотилась на стол и, опустив глаза, коротко буркнула:

— Да ну его.

Меня почему-то всегда смешила эта ее неподдельная угрюмоватая серьезность, когда разговор заходил о Кирке.

Они познакомились года полтора назад. В один из своих свободных вечеров Кирка сидел у меня, а Наталья забежала за какой-то книжкой.

Было начало зимы, и она принесла с собой свежий запах мороза и антоновских яблок. Наше в общем-то бесцельное, холостяцкое радение над шахматами, в котором всегда ощущался привкус неназойливого, но терпковатого одиночества, вдруг обрело остроту и будоражащий ритм. Кирка вскочил, подтащил от окна тяжелое кресло, я включил свет в люстре, и в Натальиной челке сверкнули мельчайшие капельки растаявших снежинок.

Она села, вынула из сумки четыре громадных желтых яблока и положила на мраморную столешницу. Яблоки были так красивы, что даже не думалось об их вкусе и съедобности, — они были зрелищем, произведением искусства.

— Ого! Это тебе из дому прислали? — спросил я удивленно.

— Да.

— Невероятно! — придыхая, выдавил Кирка, и глаза его за большими стеклами очков заметались с яблок на лицо Натальи. — Это что, откуда-нибудь с юга?

— Ну, с юга… Из Псковской губернии, — с застенчивой улыбкой ответила Наталья. — Я сама саженец садила, вот, первый раз уродились. — Какие-то неуловимо неленинградские интонации послышались в ее выговоре, и на миг мне показалось, что на лице современной девушки, студентки филфака, увлекавшейся Блейком и прерафаэлитами, проглянуло простодушно-счастливое выражение деревенской девчонки, которая до света выбегала босиком, в одном ситцевом платье, чтобы подоить корову; в хлеву была полутьма, настоявшаяся на парном коровьем тепле, и первые тугие струи молока звонко ударяли в дно подойника; потом она выгоняла корову за изгородь, где в подслеповатом рассветном тумане уже звякали ботала, и еще долго стояла на мокрой, низкорослой и жесткой дворовой траве опустив руки, чувствуя, как тяжесть в кистях после дойки словно стекает с кончиков пальцев; пахло смородиновым листом и мокрым укропом; она смотрела на яблочно-желтую полоску зари над лесом, слушала еще редкие хрипловатые крики петухов и сонное всполошенное взбрехивание собак и улыбалась, а утренний низкий туман обнимал ее голые крепкие колени, заглядывал под подол… О чем тогда думала деревенская девчонка? Может, она и без всякого Блейка знала, бессловесно и бездумно, что мгновение вмещает вечность, зерно песка — огромный мир и все небо отражается в чашечке цветка; может, ей и не надо было знать этого, потому что она сама была мгновенным и вечным миром, в котором предутренний туман и запах мокрого укропа, струи молока, ударяющие в дно жестяного подойника, звяканье коровьих ботал, яблочно-желтая полоска над лесом, росная трава, томление наливающегося соками тела, надежда, чистота.

Я смотрел на сильную тонкую кисть руки, плавно переходящую в узкое запястье, на длинные пальцы с овальными, розово поблескивающими ногтями; Наталья держала на весу пузатую чашечку, со снисходительной полуулыбкой смотрела на Кирку, и капельки растаявших снежинок искрились в ее челке.

Я почувствовал страх за нее: вглядываясь в эту современную девушку-филологиню, в облике которой уже просвечивала настоящая женская элегантность, я испугался, что через несколько лет в ней исчезнет и никогда не проглянет больше та деревенская девчонка, которая стояла по колено в рассветном тумане босиком, в одном лишь ситцевом платьице. Я испугался, что через несколько лет едкая осознанность обыденных общих желаний и мелкая расчетливость отторгнут ее от мгновенной вечности, глумливое бытовое время повлечет ее за собой; в неудовлетворенной женщине, под заученной маскарадной улыбкой прячущей постоянное злое раздражение, умрет душа деревенской девчонки — томление, надежда, чистота…

Я смотрел на Наталью и ощущал тщеславное самодовольство, словно демонстрировал редкую вещь, и страшился, что время обесценит ее.

А Кирка дрогнул, его твердое, длинное лицо прибалта странно размякло, обычно пристальные глаза за большими стеклами очков стали удивленно-растерянными, как у ребенка, впервые попавшего на сеанс иллюзиониста.

Кирка был хирургом и пятнадцать лет копался в людских потрохах в клинике знаменитого профессора, успел защитить диссертацию и стать заведующим отделением, но больше не успел ничего, никогда не имел свободного времени, да, казалось, и не нуждался в нем. Один-два незанятых вечера в месяц он проводил у меня за шахматами — этим и ограничивалась его личная жизнь. Никаких увлечений и женщин, никаких бытовых интересов, — что-то в нем было от тех блестящих, хорошо заточенных железяк, которыми он орудовал у себя в клинике. Я знал Кирку столько, сколько помнил себя, мы выросли в одном доме, и он не всегда был таким железным. Я еще помнил его тощим и шустрым пареньком, своим благообразным видом и очками усыплявшим бдительность подозрительных послевоенных торговок на Мальцевском рынке, помнил, как он решительным движением снимал и прятал очки в карман перед назревающей дракой с такими же, как мы, полубеспризорными и полублатными парнями, — а других в Ленинграде сорок шестого — сорок седьмого года, кажется, и не водилось. Словом, нас связывала общность детских и юношеских переживаний, которая вызывает взаимную симпатию даже у людей малознакомых друг с другом, но принадлежащих к одному поколению.

Вы идете своим путем, становитесь ученым-хирургом или мелкой акулой «железки» — тем, кем смогли, или тем, кем положено стать. И ничто в вашем быту не напоминает об испытаниях юности; вы бестрепетной рукой отправляете в помойку зачерствевшую горбушку хлеба, которая когда-то могла спасти вашу жизнь, вы с насмешливой снисходительностью относитесь к недотепам и неудачникам, равнодушно прочитываете в газетах сообщения о локальных войнах, землетрясениях и бедственных неурожаях, о голодающих детях и разрушенных городах и никогда не ездите на Пискаревское кладбище. Но неизъяснимое чувство вины от того, что вам достался билетик с надписью «жизнь», всегда неощутимо присутствует в вашей душе, и это чувство, как пароль, соединяет людей одного поколения.

Нас с Киркой связывало большее. Я не мог забыть, что дважды в жизни, в мои самые крутые моменты, Кирка оказывался рядом. Я не мог забыть, что не всегда Кирка был похож на холодный и чистый хирургический инструмент. Что-то случилось с ним после смерти отца. В то время я отбывал свой срок, и мы не виделись целую вечность, а когда я вернулся, то застал уже теперешнего молчаливо-напряженного, одинокого, безбытного человека, каким он существовал вот уже пятнадцать лет. Но все эти годы я не мог забыть прежнего Кирку и твердо знал, что в ученом-хирурге еще сидит мальчик послевоенных времен. И когда я заметил, что Кирка дрогнул перед Натальей и его длинное, твердое лицо прибалта стало румяным и мягким, как свежая сдоба, а пристальные глаза за большими стеклами очков растерянно вытаращились, как у ребенка, которому показывают фокусы, то я сказал про себя: «Дай им бог поладить». Но из всех этих моих помыслов не вышло ровным счетом ничего. Они не поладили, и даже наоборот: Наталья от встречи к встрече стала относиться к моему другу все напряженнее и холоднее. Иногда я даже замечал, что ей приходится делать усилие над собой, чтобы не высказать открытую неприязнь. А Кирка с момента знакомства о пой стал чаще бывать у меня и увлекся Натальей серьезно, молчаливо и чуть тяжеловесно, как жил.

Мне хотелось узнать мотивы Натальиной неприязни, и несколько раз пытался вызвать ее на разговор, но ничего не получалось — она сразу замыкалась при упоминании о моем друге, и уже невозможно было пробиться сквозь ее угрюмоватую серьезность, так что мне оставалось только изредка поддразнивать ее.

— Вам хочется очень, чтоб я вышла за него замуж? — все так же, не поднимая глаз и облокотившись на стол, спросила Наталья. Низкий чистый голос был спокоен, но я угадал ее внутреннее напряжение и почувствовал, чтовопрос задан всерьез.

— Ну, мы все крокодилы, и я бы хотел, чтобы девушки вообще не выходили замуж, а влюблялись в меня одного.

Я взял со стола сигареты, закурил и добавил уже без всякого гаерства:

— Кирка, действительно, хороший человек, за ним как за каменной стеной… не то что твои гардемарины.

Она встала, резко оттолкнув табуретку.

— Я не хочу за стену. Может, вообще не пойду замуж.

— Будешь дворником?

— Буду дворником.

— И терпеть приставания Буркова?

— Какая разница, — она устало махнула рукой и отвернулась, а мне расхотелось продолжать этот дурацкий разговор.

— Оставайся, я все равно сейчас уйду.

— Хорошо.

— Только дверь запри.

Я надел пальто, взял со стола сигареты и вышел.

4

Облака затянули солнце, и кусок неба над улицей отдавал ржаво-коричневым, стекла окон и стены домов в промозглом воздухе выглядели влажными, сырость глушила шаги прохожих, и долго не рассеивался запах выхлопа редких машин.

Я отправился пешком, потому что знал, что вечером обязательно напьюсь. В короткое сегодняшнее утро вместилось слишком много раздражающего и неожиданного, и к тому же у меня был день рождения.

Я брел по улице, переступая через мелкие серые лужи, и чувствовал усталость.

Вы с младенчества привыкаете думать, что мать может помочь, защитись, спасти. Вы в слезах прибегаете со двора с разбитой коленкой; полумертвым вы приползаете после первой в жизни попойки; уязвленный и подавленный, вы приходите, провалившись на экзаменах в вуз; пришибленным и больным возвращаетесь, отбыв срок заключения; забегаете, чтобы перехватить пятерку; притаскиваетесь, когда осточертеют мелочные придирки и неумные попреки невзрачной отупевшей женщины, которая почему-то зовется вашей женой, — вы всегда приходите к матери, когда что-нибудь случается, хорошее или плохое, чаще — плохое.

Я давно уже не думал, что моя мать может помочь, защитить, а тем более спасти, но я шел к ней, потому что со мной кое что случилось и потому что сегодня был день моего рождения.

Я направился проходными дворами, чтобы срезать квартал по диагонали и выйти к перекрестку поэтов, неподалеку от которого, на углу переулка, стоял дом с вычурным лепным фасадом и тяжелыми эркерами, заканчивавшимися шатровыми башенками с черными флюгерами. Пробираясь дворовыми скверами с мокрыми, голыми, как скелеты, деревцами, огибая старые флигели, проходя под гулкими арками, я все время ощущал, будто кто-то следит за мной пристальным немигающим глазом, и это заставляло ускорять шаги.

Смешно и глупо, когда сорокалетний человек смотрит на старые дворы, стиснутые унылыми стенами, глазами мальчишки.

С чувством облегчения вышел я из ворот, пересек улицу, остановился возле родного дома и поглазел на перекресток поэтов. Там скрежетали трамваи, около пивной торчали забулдыги, их серые фигуры с обвислыми плечами словно колебались на ветру, как бесплотные тени; из переулка медлительно выплыл автобус и затормозил на остановке возле бакалеи, — перекресток снисходительно взирал на всю эту суету.

«…Но умолкни мой стих! И погромче нас были витии Да не сделали пользы пером… Дураков не убавим в России, А на умных тоску наведем», — сказал революционный демократ, угасший от чахотки в светло-желтом доме с высокими окнами, стоящем неподалеку.

«Сегодня в Петрограде на Надеждинской ни за грош продается драгоценнейшая корона. За человечье слово — не правда ли, дешево?» — откликнулся ему агитатор, горлан и главарь через полувековую толщу.

Я стоял возле своего родного дома и глазел на перекресток поэтов. Мне было сорок лет, мне было наплевать на всех дураков и тоскующих умников, потому что я сам владел драгоценнейшей короной и надеялся продать ее подороже, чем за простое слово. Но что-то случилось со мной сегодня, и поэтому, вместо того чтобы свернуть в парадную, я потащился к пивной.

Заведение это находилось здесь столько, сколько я помнил себя. Через него, верно, прошли многие поколения. Я не знал, какой вид до войны имел продолговатый с кафельным полом и стенами из темной фанеры зал, — с тех времен запомнилась только синяя вывеска над дверью. Но в послевоенные годы мне случалось заглядывать сюда, чтобы разжиться окурком или ломтем круто посоленного хлеба. В те времена пивная была клубом для инвалидов с окрестных улиц, они горестно и надрывно праздновали то, что остались живы, пройдя войну. Зал тогда казался теплее и меньше; клубился табачный дым под тремя лампами, свисавшими на шнурах в бумажной нитяной оплетке, засиженной мухами; над самыми баллонами ламп были жестяные абажуры в виде мелких тарелок, чуть тронутые ржавчиной; у дальней стены была стойка из темного дерева и на ней, похожий на крест, высокий латунный двойной кран, из которого двумя нескончаемыми пенистыми струями лилось в высокие кружки жидкое пиво; была тут и водка с бело-зеленой скромной этикеткой — «Ленинградская». А над залитыми мраморными столешницами мотались лохматые головы, бренчали медали на выцветших гимнастерках, глухо стукали в кафельный пол костыли, гнусаво и горько выводила «Землянку» гармонь, кто-то вскрикивал звериным отчаянным криком, в котором слышалось разом и горе и лихость…

Так было. Тут всегда можно было подстрелить окурок, горбушку, звено ржавой селедки.

Теперь здесь стало чище, приличнее и холодней. И вывеска сменилась на более пристойную — «Кафе-мороженое». Стены покрасили в желтый веселенький цвет, расставили металлические стулья с маленькими неудобными сиденьями и пластиковые столы, а вместо высокого латунного крана и деревянной стойки торчал теперь пластиковый застекленный прилавок с неаппетитной сдобой и под трубками дневного света уныло блестели бутылки с кислым вином. Кофе, конечно, никакого не было. Забулдыги заходили сюда только со своей бутылкой, когда удавалось сброситься на троих, а до этого тенями покачивались у входа.

У прилавка я взял полтораста коньяка и конфету, сел за столик в углу. Зал был пуст, только молодая женщина с маленькой девочкой доедали мороженое из алюминиевых вазочек за дальним столиком.

Я хлебнул коньяку и усмехнулся, подумав, что, может быть, этот граненый стакан помнил плеск «Ленинградской», которой инвалиды праздновали жизнь почти тридцать лет назад. Инвалиды исчезли, кончилась отсрочка, которую дала им война, и они, наверное, вернулись в свои роты под Синявино и Невскую Дубровку… Вечный российский граненый стакан стоял передо мной на столе. В этой бывшей пивной в придачу к коньяку давали воспоминания, за них не надо было платить. И я видел лампы под жестяными тарелками, залитые пивом мраморные столики, шалые от смертной тоски глаза инвалидов и худосочного подростка с прыщавым угрюмым лицом, шныряющего между столами; на стриженной под машинку голове желтели струпья засыхающего лишая; тупой, безразличный от вечного недоедания взгляд, шарящий по полу — а вдруг кто-то обронил монету; он все время инстинктивно засовывал руку за пазуху и чесался, потому что сшитая из шинельного сукна кацавейка была надета на голое тело и постоянно раздражала кожу. Он чесался, как зверь, и в оскале неровных зубов было что-то звериное…

Дешевый едкий коньяк обжигал десны и нёбо, и губы сами собой кривились то ли усмешкой, то ли гримасой отвращения. И невозможно было поверить, что шнырявший здесь доходяга-подросток и пижон в ратиновом пальто, кривящий рожу над стаканом, — одно и то же лицо. Двадцать семь лет разделяли тогдашний окурок и сегодняшний коньяк, который уже ударил в голову, потому что я ничего не ел с утра.

Чувствуя легкий хмель, я медленно жевал конфету и старался ощутить в себе того подростка, но не мог. Я забыл, о чем он думал, если вообще умел думать, я забыл, о чем он мечтал, все позабыл и только наверное помнил, что он хотел есть и хотел какие-нибудь ботинки. И мне было до слез жаль, что нельзя наесться за прошлое и что даже десяток пар ультрамодных туфель не могут избыть^[2] прошлой нужды.

Я скомкал фантик, бросил его в опустевший стакан и собрался встать, но какая-то тень скользнула по серому пластику столешницы. Я поднял голову.

Невысокий человек с серым, будто присыпанным пеплом лицом стоял у стола; нелепо торчали из рукавов зеленой, почти детской потасканной нейлоновой курточки большие красные руки, а из-под низко надвинутой облезлой кроличьей ушанки плутовато, заискивающе и нагло смотрели на меня выцветшие лиловатые глаза.

— Здорово, Леша, — он обнажил в улыбке мелкие желтые зубы и протянул руку.

Я узнал его почти мгновенно, но вспомнил только кличку.

— Здорово, Хрыч, — пожал его широкую холодную ладонь.

Он бросил взгляд на мой пустой стакан и погрустнел, закряхтел, не зная, что говорить дальше, и пошаркал ногами по кафелю пола. Я вытащил пятерку, положил на стол поближе к нему.

— Не сочти за труд, возьми мне сто и себе полтораста… Да, — я порылся в наружном кармане и высыпал поверх пятерки горсть серебра, — и конфет несколько штук, а то я натощак глотаю.

Он снял свою ушанку, положил на стул и, заметно хромая, пошел к прилавку. Я наклонил голову и закрыл глаза. И в памяти вспыхнуло летнее солнце сорок четвертого года, заливавшее огромный, заросший лебедой и кипреем пустырь между расположенных «покоем» кирпичных корпусов на Артиллерийской. Их разбомбили еще в сорок третьем, и устояли только красные кирпичные стены с закопченными провалами окон. Мы стояли у оконного проема в самом конце бокового корпуса и смотрели во двор. Ветер порывами колебал сиреневые султаны кинрея и сероватые стебли лебеды, пахло разогретой солнцем пылью, над нами со стен свисали искореженные ржавые балки; пустая кирпичная коробка сверху была накрыта эмалевым прямоугольником яркого неба, и стояла выморочная тишина. Нам было по одиннадцать лет, мы курили один окурок на троих и молча смотрели во двор.

— Доброшу до стены? — спросил Буська и вынул из-под рубашки немецкую гранату-«толкушку» с длинной деревянной ручкой.

Граната была красивая, серо-зеленого цвета, ручка — белая.

— Слабо, — коротко затянувшись и передав окурок мне, ответил Кипка.

— Дай потянуть. — Буська поднес левую руку к самым моим губам, и я отдал ему окурок. Он вставил его в угол рта, затянулся и прищурил глаз, потом резким движением занес гранату над головой, левой рукой выдернул кольцо из торца ручки и швырнул гранату в оконный проем.

Со странным чувством внезапной глухоты и скованности смотрел я, как, кувыркаясь в воздухе, граната летит по пологой дуге в угол двора к П-образной перемычке. Тишина стояла чудовищная, пока Буська не крикнул:

— Ложись!

Но я, словно парализованный, не мог сделать ни одного движения, только тупо следил, как, летя пологой дугой, кувыркается в воздухе граната с деревянной ручкой, и мгновение длилось и длилось, словно пытка. И вдруг что-то произошло, я еще не понял, не осознал ничего, но появление какой-то точки в поле зрения болезненной судорогой пронзило позвоночник и наполнило сердце ужасом: из оконного проема первого этажа противоположного корпуса выпрыгнул белобрысый пацан в коротких штанах и, прищурясь на солнце, стал смотреть в ту сторону, куда полетела граната… Потом все заслонила долговязая Киркина фигура, я пошатнулся от его жуткого протяжного вопля, ноги сами подбросили тело, я выпрыгнул вслед за ним в оконный проем, пробежал один или два шага, споткнулся и кубарем полетел вперед.

Разрыв был глухой и нестрашный, лишь горячий ветер прошел по пустырю. Стебли лебеды больно хлестнули лицо, я зажмурился и снова открыл глаза. С яркого синего неба на меня медленно опускались щепки и веточки с жухлыми листиками, и тонко и нудно звенело в ушах. Я перевернулся на живот, встал на четвереньки и лишь потом поднялся на ноги. Кирпичные стены с закопченными провалами окон поплыли перед глазами. Впереди, там, где стоял белобрысый пацан и куда кинулся Кирка, никого не было, только тихо колебались сиреневые султаны кипрея. Пахло кислой копотью взрыва. Я оглянулся назад. У самого оконного пролома, прислонившись к стене, стоял Буська и держался рукой за правое плечо, из-под ладони прямо на глазах по серому сатину рубашки расплывалось коричневое пятно. И бросился к нему, но остановился в полушаге, увидел, как с его лица сбегает смуглота, заменяясь желтой бледностью.

— Что-что-что? — зашептал я.

— Посмотри там, — заплетающимся языком ответил Буська и медленно опустился под стену. Мне было страшно смотреть на него, но идти туда, где должны были лежать белобрысый и Кирка, было еще страшней. Но я все-таки повернулся, увидел Киркину голову, торчащую среди густой лебеды у противоположной стены, и побежал к нему.

Белобрысый лежал без сознания, из ноздрей короткого приплюснутого носа текли сопли. Кирка окровавлен ной тряпкой пытался перетянуть ему ногу выше щиколотки, а ступня вся была в крови… Зашлось дыхание, что-то хлюпнуло в горле. Кирка покосился и спросил коротко:

— Платок есть?!

— Нет. Буську — в плечо.

— Беги, останавливай машину, любую, а то…

Я сорвался с места, не признаваясь себе в том, что мне нестерпимо хочется убежать отсюда, на ходу крикнул Буське, что сейчас будет машина, и перемахнут через низкий забор в проходной двор…

Я услышал по неровному шарканью подошв, что Хрыч подходит к столу, и открыл глаза. Он поставил стаканы, положил конфеты, сел и наклонил белобрысую голову.

— Ну, будем, — я взял стакан и сделал большой глоток.

— За встречу, — с внезапной хрипотой ответил он, рука дрожала, пока несла стакан ко рту. — Вот, по больничному гуляю, — выпив и вздохнув, сказал он, виновато улыбнувшись.

Мучительно силился я вспомнить его имя, но в памяти всплывали только обрывки картинок — как белобрысый, хромой, сопливый пацан вертелся возле нас, более старших, на пустырях, где гоняли тряпичный мяч и подкидывали маялку^[3], на черных лестницах, где дымили раздобытыми окурками. Я не мог вспомнить его имя, а прозвище Хрыч прилипло к нему уже после того, как он вышел из госпиталя и стал хромоногим.

Мы хлебнули по второму разу, рука у него перестала дрожать, и я спросил без всякого интереса, только для того, чтобы поддержать разговор:

— Ну, как тут мужики живут? Я уж давно никого не встречал.

— Да как… Вот Пашка Березкин со мной на «Электропульте» токарит. Дочку замуж выдал в новый год. Квартиру хлопочет теперь, — он взял конфету, подержал и снова положил на стол.

Березкина я вспомнил.

— Про корешей твоих не знаю. Видал как-то — Буська Миронов приезжал, у него машина своя. А мать здесь живет. А Кирку длинного давно уж не видал. Да, знаешь, что дом сорок обрушился? — он оживленно улыбнулся.

— Слышал. Никто не погиб?

— Нет. Там только перекрытие в первом этаже сыграло и стена разошлась. Но они давно говорили, что трещит по ночам. — Он неожиданно рассмеялся. — Валька Чернышов в чем мать родила во двор выскочил.

— Это какой Валька, рыжий? — Я взял стакан, там осталось еще на глоток.

— Ну, Чернышов Валька! Рыжий, татарин. — Было заметно, что Хрыч уже захмелел, слова его стали вязкими и медленно вытекали сквозь мелкие желтые зубы. — Ну, Губан, должен помнить, — ты еще ему глаз выбил после войны. Да, зато всем в один день квартиры дали.

Я так и не донес стакан до рта. Конечно, я не забыл, не мог забыть Губана, просто клички были прочнее имен. Стерлись имя и фамилия, а Губан сидел в памяти, и, легкая на подъем, она услужливо стала разматывать старую ленту.

Весной сорок седьмого года задами нашей улицы, через проходные дворы и подсыхающие на солнце пустыри, пробрался я на задний двор дома сорок, где была твердая утоптанная площадка, на которой обычно играли в футбол парни окрестных домов. Здесь я рассчитывал встретить Буську и Кирку, чтобы вместе отправиться на Предтеченскую барахолку, где за рубль можно было купить на развале интересную книгу и при некотором опыте прихватить еще пару бесплатно. Опыт у нас имелся.

В последнее время я все реже бывал во дворах нашего квартала, потому что в январе арестовали отца, и отношение ко мне окрестной шпаны изменилось. Меня и так-то недолюбливали за злой язык и задиристость, а теперь неприязнь дворовых парней перешла в открытую вражду. В ответ я объявил всем им войну. Только Кирка и Буська остались верны нашей дружбе. Буськин отец уже второй год отсутствовал по той же причине, что и мои. Кирка же был самый рослый я сильный, так что мог наплевать на общее отношение ко мне. Он поддерживал меня и в классе, где ощущалось лишь молчаливое отчуждение. А во дворах была разная шпана — от тринадцати до семнадцати, — и кое-кто из тех, что постарше, не упускал случая открыто поизмываться надо мной, примером старших вдохновлялись и мои ровесники. Я как бы оказался вне закона. А уличный закон и без того был жестоким, и поэтому во дворах я чувствовал себя беззащитным. И, прежде чем перелезть через невысокий кирпичный заборчик, отделявший задний двор дома сорок от соседнего проходняка, я высунул голову и внимательно осмотрел вытоптанную, красноватую от кирпичной крошки площадку, по которой десятка полтора ребят гоняли потертый кирзовый мяч. Я сразу заметил долговязую фигуру Кирки, потом убедился, что особо злобных недоброжелателей нет, и, взобравшись на гребень забора, спрыгнул во двор.

Парни бестолково, но яростно носились по пустырю, кричали, и никто не замечал меня. Я миновал «ворота» — две грудки кирпича, между которыми стоял какой-то малолетка, — и направился вдоль стены к противоположному концу, где шла игра. Бледное солнце освещало пустырь и отражалось в стеклах окон дома, стоявшего за забором. Площадка выглядела унылой — ни куста, ни деревца, лишь осколки кирпичей под забором. Когда-то здесь стояли сараи, но блокадной зимой их растащили на дрова, а кирпичные столбики, поддерживавшие крышу, постепенно развалились, усыпав осколками полосу вдоль забора, который раньше был задней стенкой сараев.

Крики у дальних ворот вдруг усилились, кто-то радостно проорал: «Гооол!»

Игра приостановилась. Я подошел к столпившимся парням, сунув руки в карманы, принял независимый вид и поздоровался. Несколько голосов отозвалось, но большинство парней глядели неприветливо. И мизансцена складывалась прямо-таки символическая: чувствуя неловкую растерянность, готовую превратиться в страх, стоял я против тесной враждебной толпы маленьких, не ведающих снисхождения людей Где-то позади всех торчала светлая Киркина голова, а невысокая Буськина фигура вообще затерялась. Первый приступ страха дрожью прошел по моим лодыжкам и стал подниматься вверх, к груди. И вот, растолкав тех, что помельче, вперед вышел Валька Чернышов, широкий, толстозадый, с круглым щекастым лицом, на котором выделялись толстые, отвисшие, вечно мокрые губы, за что он и получил свою кличку'.

Губан был старше всех в нашей дворовой компании, но общества своих сверстников — семнадцатилетних — избегал, потому что, выражаясь языком современным, весь был начинен комплексами и предпочитал самоутверждаться среди тех, кто младше на два-три года Младшая шпана Губана не любила, но побаивалась, лишь наша троица позволяла себе роскошь не замечать его вообще.

И вот этот жирный, с заплывшими глазами, слюнявый недоумок растолкал тех, кто помельче, и вразвалку, так называемой блатной походкой, подошел ко мне, правда при этом он сильно вихлял бедрами и задом и скорее напоминал вставшую на задние копыта свиноматку, чем шустрого делаша, и я невольно улыбнулся, глядя на него. Губы его заколыхались, будто кто-то хорошо встряхнул два бесформенных куска сырой говяжьей печени, Губан просипел:

— Ну, что лыбишься, тюремщик? — вытащил из-за пояса неказистую самодельную финку с наборной плексигласовой ручкой и, поигрывая ею, добавил: — Что, пера захотел?

Я понимал, что финка — это несерьезно, понимала это и вся притихшая позади шпана. Но все равно моментик был напряженный, и, если бы не теперешнее мое положение среди дворовой окрестной шпаны, я просто послал бы Губана подальше и для верности повернулся спиной. Но я пятый месяц чувствовал себя загнанным до отчаянья и бешенства, как бродячий пес, попавший в глухой двор, подворотню которого уже перекрыли люди с веревочной сетью в руках.

Страх, ненависть, ярость и обида вдруг переполнили все мое существо так, что щекастое поросячье лицо Губана поплыло перед глазами на фоне притихшей толпы малолетней шпаны и кирпичного забора. Я переступил ногами на месте, чтобы не упасть от внезапного головокружения, но через миг все стало на свои места: и забор, и лица парней, и Губан с подрагивающей в руке неказистой финкой — тусклый, плохо отполированный клинок даже не отсвечивал на солнце… И я ощутил и себе вдруг радостную и зовущую пустоту. Покачиваясь, стоял я на самом краю бездны, и мне не было страшно, и только от огромной этой бездны захватывало дух. Что-то случилось со мной в то мгновение, и я перестал ощущать страх, ненависть, обиду и ярость, перестал чувствовать себя загнанным бродячим псом в глухом темпом дворе с перекрытой веревочной сетью подворотней.

Пустой, просветленный и радостный стоял я перед Губаном, и не было во мне ни обиды, ни страха, лишь одно желание, чтобы он ударил меня своей финкой, и тогда… Я уже чувствовал, что «тогда» случится что-то ужасное, но раз и навсегда освобождающее меня от всякой зависимости, от всех связей: ареста отца, диктата старших, страха перед тем, кто сильней. И я шагнул к Губану и, усмехнувшись, сказал:

— Штаны опять мокрые, губошлеп?

(Тут надо заметить, что Губан отличался таким пикантным свойством, поэтому и был подвергнут остракизму старшей шпаной).

Он машинально наклонил голову и посмотрел на мотню своих не по размеру просторных штанов. Ребята вокруг засмеялись. Тогда он покраснел и ткнул меня своей финкой. Ткнул легонько и трусливо, — я только почувствовал слабый укол. Но это решило его судьбу, а может быть, и мою. Вынувший нож должен убить, или будет зарезан сам. Но, конечно, тогда обошлось легче по нашему зеленому возрасту. Я просто посмотрел на то место, куда он ткнул: на рубашке была маленькая продолговатая дырочка с овсяное зерно. Я услышал и физически почувствовал, как отяжелела тишина вокруг, увидел, как края дырочки окрашиваются кровью. Омерзительно застучало в висках, и взгляд мой уперся в продолговатый окатанный осколок кирпича с два кулака, валявшийся у ног. Ни волнения, ни злости, ни растерянности не испытывал я в тот момент, лишь какое-то радостное, освобождающее, но лихорадочное спокойствие. Левой рукой схватился я за живот и со стоном умирающего присел на корточки, опершись правой рукой на этот окатанный обломок кирпича Все окружили меня. Я сделал страдальческую гримасу, поднял взгляд и встретился с побелевшими паническими глазами Губана. Его толстые губы быстро-быстро, но беззвучно шевелились, брызжа слюной. Правой рукой я сжал осколок кирпича и, пружинисто вскочив, ударил его по лицу. Губан закачался, но не упал. Вторым ударом я разбил ему левую глазницу…

Потом я встречал его, он долго ходил с черной повязкой и здоровался при встрече. А тогда меня отправили в колонию. С детьми арестованных не очень-то церемонились, но я, правда, промолчал про финку Губана. Выпустили меня через два месяца. Киркина мать пришла к прокурору и рассказала про финку. Но из колонии я вышел уже другим человеком.

Быть может, тогда, когда из-под ладони Губана хлестала кровь и заливала его толстые, беззвучно шевелящиеся губы, во мне исчезло чувство страха. Нет, не точно, — пожалуй, не чувство страха, а что-то другое. Это смутное и опустошающее ощущение освобождения от чего-то важного, соединявшего меня со всеми: с маленьким белобрысым Хрычом, попавшим под разрыв гранаты; с Буськой и Киркой, оставшимися моими друзьями; с Губаном, поднявшим на меня свою неказистую финку; с одноклассниками и учителями, с базарными торговками и постовыми милиционерами.

Подняв тот окатанный осколок кирпича, я как бы перешагнул невидимую, но существующую межу и оказался вне закона. Я понял, что мир безжалостен ко мне и может убить, но пока он еще не убил меня, и для того, чтобы это произошло как можно позже, дозволены теперь любые средства, и у меня развязаны руки, и никакая расплата за укол ножом, за плевок в лицо, даже за косой взгляд не будет чрезмерной…

Кровь хлестала из-под ладони Губана, прижатой к глазнице, и заливала подрагивающие беззвучные губы, а эта страшная и простенькая мысль уже бессловесно завладела моим тогдашним полузвериным сознанием, и в душе разверзлась блаженная дикарская пустота безморальной свободы. Мир был волен убивать меня каждый день, но я был свободен защищаться от него любыми доступными средствами…

— Что, Леша, сердце прихватывает? — старательно выговаривая слова, Хрыч участливо смотрел на меня, серое пепельное его лицо чуть порозовело на скулах.

— Да, сердце, — чтобы не пускаться в объяснения, согласился я.

— У меня тоже, как зашкалит, бывает, не дыхнуть, но если еще сто грамм прихвачу, то помягчает и уж потом ничего. — Он поерзал на стуле, зябко передернул плечами и долгим взглядом выцветших лиловатых глаз гипнотизировал пустой стакан.

— Стареем, — усмехнулся я.

— А может, еще бутылочку красноты? У меня есть, полтинник только добавь. — Глаза его снова приобрели заискивающее и наглое выражение.

Я встал.

— Нет, в другой раз, Хрыч. А ты валяй, добавлю, конечно.

Мелочи у меня уже не осталось, и пришлось разменять четвертной билет у буфетчицы. Я протянул Хрычу рубль. Спросил, как живет Губан теперь.

Мы вместе вышли из пивной и разошлись в разные стороны. Через несколько шагов я обернулся и посмотрел ему вслед.

В зеленой, почти детской потасканной нейлоновой курточке, ковыляя на искалеченной осколками немецкой гранаты ноге, по бывшей Надеждинской улице уходила часть моего прошлого. Красные большие руки нелепо торчали из рукавов, и в правом кулаке были зажаты гроши на бутылку мерзкого, ядовито-красного портвейна.

Я проводил его взглядом до дверей магазина, подумал, что, быть может, мы не встретимся больше никогда, и зашагал к дому, где жила мать. Дойдя до дома сорок, я не удержался и свернул во двор. Пустынно и холодно дохнул на меня неуютно-просторный сквер с черными обтаявшими газонами, обрамленными куцыми прутьями кустов. Мокрые синие скамейки стыли в медленно подступающих ранних сумерках, и горькое уныние захватило меня от неприютности этого дворового сквера. Раньше здесь высились два желтых флигеля, объединенных перемычкой кирпичного сарая для хранения карет. На односкатной, тронутой ржавчиной крыше сарая шалашиком торчало слуховое окно, к нему вела отвесная железная лесенка, прилепившаяся в простенке между воротами с тяжелыми брусовыми створками, подвешенными на черных кованых петлях.

Зимой сорок первого — сорок второго в сарай стаскивали трупы умерших на улице, а ранней весной, когда объявили общегородской субботник для очистки города, трупы, смерзшиеся, черные, как дрова, штабелями грузили на две полуторки, и даже дети не пугались их вида — в этих уплощенных, угловато изогнутых предметах, покрытых темно-бесцветными лохмотьями, не оставалось уже ничего живого, лишь войлочно свалявшиеся волосы сохраняли свой цвет. В холодном кирпичном нутре сарая долго еще потом стояла пронизывающая могильная мгла. Но все это не действовало на мое тогдашнее воображение и не помешало превратить чердак каретного сарая в тайную базу. На чердаке я прятал книги и старые журналы, добытые в разбомбленных домах или украденные на барахолке, здесь я поедал хлеб, который давала мне девочка с длинными тревожными глазами, где в синей эмалевой глуби райков вспыхивали грозовые искры. Здесь я впервые поцеловал ее перед трехлетней разлукой и решил, что буду любить всю свою жизнь. Сюда я привел ее через три года, снедаемый болезненным желанием, наслушавшийся в колониях похабных разговоров, и грубо, неумело и дико овладел ею. И потом водил ее сюда целых три месяца, испуганно притихшую, отчужденно-покорную, словно выплачивающую долг…

Я вышел со двора и направился к матери.

Дом был построен с претензией на роскошь, и, вероятно, в прошлом веке его квартиры сдавались зажиточной интеллигенции. После октября одна тысяча девятьсот семнадцатого здесь тоже селилась интеллигенция, преимущественно врачи, потому что дом каким-то образом принадлежал Паркомздраву.

Длинные анфилады стали коммунальными квартирами. Высокие двустворчатые двери, соединявшие комнаты, закрыли, пробили в задних стенах маленькие двери в узкие темные коридоры, по которым раньше ходила только прислуга; большие залы разгородили прямо по вычурной потолочной лепнине, и началась та жизнь, которую я и застал, появившись на свет в этот самый день сорок лет назад.

Я вошел в широкую парадную, в дверях которой еще сохранились толстые зеркальные стекла с большими фасетами и травленым матовым узором из листьев и цветов. Стекла пережили революции, войны и многих жильцов… С самого детства я не мог избавиться от инстинктивного страха перед прочностью вещей, мне всегда казалось, что дома, колонны, ограды, всякие бронзы и мраморы живут какой-то своей, отдельной и независимой жизнью и лишь снисходительно взирают на людей, таких хрупких и временных. Я и теперь испытываю суеверный трепет перед какой-нибудь старинной финифтяной табакеркой или книгой в затвердевшей и бурим с им ной коже. Истлели и давно рассыпались в прах сотни и тысячи рук, создавших эти вещи и прикасавшихся к ним, а вещи живут, и столетие для них значит не больше, чем час в человеческой жизни. Меня всегда угнетало это могущество человека, создающего предметы, способные пережить его, и вместе с тем малость отдельной человеческой жизни перед временем. И на лестнице моего родного дома я всегда испытывал одно и то же ощущение острого и прохладного сквозняка в груди, будто само время неслышным пронзительным ветром проходило сквозь меня.

Я постоял, оглядывая просторный парадный вестибюль. С камина уже содрали мраморные резные плиты, и он выступал из стены большим оштукатуренным квадратом с полуовальным жерлом посередине — беломраморные ступени потемнели и стерлись до овальной вогнутости, но стенная лепнина и кессоны потолка еще держались, напоминая о былом великолепии. И дверь швейцарской в правом углу, хоть и основательно исцарапанная, была из благородного, золотисто искрящегося красного дерева… И кроме сквозняка времени, проходившего сквозь меня, грусть и тихое разочарование испытывал я всегда, входя в этот вестибюль: почему-то в памяти, в воображении он всегда казался роскошнее и больше. Этот разрыв между явью и воображением впервые обозначился тринадцать лет назад.

Я возвращался из мест не столь отдаленных. Был бесснежный февраль, и площадь Восстания, на которую я вышел с Московского вокзала, темнела сухим асфальтом; небо оловянной фольги без единой морщинки висело над сумрачным Невским.

В стеганой ватной телогрейке третьего срока и такой же ушанке, в разбитых кирзовых прохорях, с парусиновым самодельным заплечным мешком, как беженец, стоял я на площади своего родного города и потерянно всматривался в лица прохожих.

Если вам двадцать семь, а за спиной уже десяток лет колоний, то, освободившись, вы прежде всего чувствуете страх перед будущим. Так, оказывается, бывает: вы чувствуете страх и одновременно облегчение, оттого что тяжелый и голодный кусок вашей жизни позади. И, глядя на женщин, которые все сплошь казались красавицами, глядя на цветной поток легковых машин, на эти годны людей, идущих куда им вздумается, я наконец почувствовал тоску по дому, по нашей с матерью комнате, по нашей лестнице с роскошным вестибюлем, по невзрачным домам нашей улицы, и острая горячая жалость к самому себе шевельнулась в груди.

Я не считал себя великомучеником и не думал, что мир задолжал мне на десять лет вперед, но я знал, как тяжко придется мне помытариться, чтобы удержаться в этом мире без конвоев и поверок. В кармане холщовых штанов лежал у меня паспорт, выданный на основании справки об освобождении. Форма эта была хорошо известна всем отделам кадров страны, и потому я понимал, что ждут меня впереди не розы. И тем острее и горше было первое свидание с городом окрашено цветом печали, который делает все во сто крат прекраснее и дороже. И торопливым и робким шагом я пошел домой.

Вот тогда, тринадцать лет назад, я испытал первое разочарование, как только открыл дверь парадной и вошел в вестибюль. Он, действительно, был красив и просторен, этот вестибюль дорогого доходного дома, — глубокой матовой белизной холодели кессоны потолка и лепнина, благородно лоснился резной мрамор камина. Но все-таки в моем воображении вестибюль был роскошнее и больше, И мраморная белая лестница была не такой уж широкой, какой виделась в памяти. Наяву все словно съеживалось, уменьшалось, — и радость освобождения была совсем не такой сильной, как мечталось когда-то, когда до конца срока оставались еще годы. С тех пор все эти тринадцать лет повторялся один и тот же фокус: как только я входил в парадную, меня охватывало чувство недоуменного разочарования. Я никак не мог забыть того воображаемого вестибюля. Действительность подменяла его более тесным и тусклым.

И сегодня с досадливым ощущением разочарования я взбежал по стертым до овальной вогнутости пологим ступеням и копейкой отомкнул французский замок входной двери.

Тусклая лампочка горела в пустой, квадратной, без окон прихожей; унылые, соловой масти обои, черный телефон, подчеркивающий оголенность стен. Только высокие двустворчатые двери орехового дерева как-то оживляли этот безликий пустой ящик. Я пошел налево по кривому узкому коридору мимо низких дверей, пробитых в толстой несущей стене уже в более поздние времена. Блокадная тишина стояла в коридоре, лишь поскрипывал рассохшийся старый паркет.

Из довоенных жильцов здесь остались только три одинокие, такие же, как мать, старухи, которые ютились и больших неуютных комнатах с растрескавшимися лепными карнизами и отстающими от стен обоями. Ремонт таких больших комнат с высокими потолками был не по карману этим старухам.

Перед дверью материнской комнаты я мгновение помедлил, — от коммунального воздуха, казалось загустевшего давними событиями и отошедшими судьбами, чуть сбилось дыхание.

Когда-то здесь жил недоучившийся врач, работник городского здравоохранения. Не знаю, наверное, он все-таки мечтал стать хирургом-виртуозом, как Бакулев, но время рассудило иначе. Рано вступившего в партию студента из бедной крестьянской семьи выдвинули на руководящую работу. Он был спокойным, неглупым, хотя и малообразованным человеком, и карьера пошла быстро — в двадцать пять лет Петр Алексеевич Щербаков уже заведовал медицинскими кадрами города. Правда, тут карьера чуть было не споткнулась, — шерше ля фам, как говорят французы. Молодой администратор от медицины заприметил в одной из больниц, которые по долгу службы ему приходилось инспектировать, юную санитарку со смуглым румянцем. На узком, слегка восточного типа лице чуть испуганно сверкали горячие черные глаза, и талия у девушки была такой тонкой, что молодой администратор даже не поверил своим глазам.

Не знаю в точности, как уж они там поладили. Приходится восстанавливать семейную хронику лишь по глухим обмолвкам родителей, которые удержала детская память, да по сохранившимся фотографиям.

Молодой администратор на фотографии выглядел привлекательно: худощавый, светловолосый, с глубоко посаженными умными глазами на серьезном уверенном лице, одет он был в гимнастерку с отложным воротником и большими карманами и туго подпоясан широким комсоставским ремнем. Такая внешность, конечно, должна была понравиться восемнадцатилетней студентке первого курса медицинского института, жившей в общежитии и подрабатывающей санитаркой в больнице. Она родилась и выросла в южном провинциальном приморском городке и с детства мечтала о больших городах. Даже на фотографии, запечатлевшей ее на фоне рисованной белой колоннады, увитой грубо намалеванной зеленью, у девушки мечтательный, обращенный внутрь взгляд и задумчивое выражение почти детского лица, и, конечно, неправдоподобно тонкая талия. Да еще косы, роскошные черные косы, двумя толстыми жгутами змеящиеся по не совсем оформившейся груди. Такими были мои будущие родители сорок один год назад. Но дальше история выглядит не столь уж романтично.

Восемнадцатилетняя студентка почти сразу забеременела, а женитьба не входила в планы молодого администратора. Конечно, при его причастности к медицине аборт не представлял неразрешимой проблемы, но юная провинциалка вдруг проявила отчаянную неуступчивость. Произошла ссора, и они расстались на несколько месяцев.

Я не знаю, что думал тогда молодой администратор, как мыслил он себе разрешение этой истории. Скорее всего, как большинство заурядных людей в безвыходном положении, он старался не думать, забыться в своих административных заботах. Но было начало тридцатых годов, и время не располагало к забывчивости. И потом, как у всякого человека на виду, у молодого администратора нашлись недоброжелатели. У юной студентки, конечно же, появились доброхотные защитники. История получила огласку, и запахло скандалом и крушением карьеры.

Я точно знаю, что мать не писала заявлений ни в какие месткомы, не требовала призвать соблазнителя к ответу. Она просто тихо сидела на лекциях в своем институте и, несмотря на заметно округлившийся живот, продолжала работать санитаркой в больнице. А история росла и развивалась, как плод, который она носила в себе.

Не думаю, что мать в свои восемнадцать лет была столь мудра, чтобы осознанно выбирать свое поведение. Наверное, женский инстинкт и полудремотное состояние беременности стимулировали ее тихость, казавшуюся окружающим безответностью. Но так или иначе, линия поведения оказалась очень верной. Молодому администратору намекнули где-то в начальственных сферах, что от него ждут благородных поступков. А он был всю жизнь понятлив на намеки.

Так девушка из провинциального городка возле южного моря стала законной женой. И во второй день апреля одна тысяча девятьсот тридцать третьего года, Когда ей исполнилось девятнадцать, родила сына. И вот сорок лет спустя я стоял в коридоре коммунальной квартиры перед дверью комнаты, в которой прошло мое детство, и с горькой усмешкой думал, что мое рождение было нежеланным, по крайней мере для одного на роди гелей Таким образом, появление мое на свет с самого ил мала было связано с каким-то давлением обстоятельств, Я был дитя принуждения и нелюбви. Не это ли, хоть в какой-то мере, предопределило судьбу?

Я повернул старую медную ручку и отворил дверь.

Широкие, с полукруглыми верхними фрамугами окна, несмотря на свою высоту, давали мало света, потому что смотрели на север, а на противоположной стороне уткой улицы стоял пятиэтажный дом.

Я мог, зажмурив глаза, до малейшей подробности представить себе эту комнату, потому что десятилетиями здесь ничего не менялось и потому что эта убогая, но претенциозная обстановка была моим первым впечатлением на свете. Мне не нужно было рассматривать ветхий будуарный диванчик и круглый одноногий столик в самом светлом углу у левого окна, не нужно было поражаться уродливости старинной кленовой кровати, торцовой стороной упиравшейся в правую стену. В огромном сургучно-красном платяном шкафу я прятался еще несмышленышем, воображая в пропитанной запахом нафталина темноте смутные и увлекательные ужасы; и тяжелый обеденный стол на слоновьих ногах, почти как прежде, мнился тупым и сонным жвачным животным. Опасливый соблазн потрогать стоящих на пузатом комоде фарфоровых балерин с отбитыми руками, мраморных слоников, искалеченных мною еще в детстве, был прежним. И самого себя я ощутил странным маленьким монстром — со скорбной и старой душой, — который не в силах высвободиться из пут детской памяти, потому что в этой комнате ничего не менялось. Я был насекомым, попавшим в каплю густой и прозрачной хвойной смолы, которая застывает столетьями, но не меняет свой вид. И чтобы стряхнуть это вязкое ощущение, я посмотрел на единственное, что в этой комнате было подвержено времени, — на усохшую женщину с обильной сединой в черных густых волосах; она сидела на диванчике у окна и до моего появления просто смотрела в угол комнаты с неподвижным обмякшим лицом.

Я сказал:

— Здравствуй, мать, — и сбросил пальто на стул у слоноподобного стола.

Мать слегка улыбнулась, черты лица обострились, и она сразу стала похожа на ту тоненькую девушку с фотографии, но голос был глухой, растрескавшийся, неуверенный:

— Слава богу, а то я уже начала беспокоиться. Вчера видела тебя во сне. — Она суетливыми мелкими движениями пальцев оправила воротничок белой блузки и легко встала. — Хочешь покушать? Я сделаю тебе яичницу.

— Нет, — ответил я, стараясь приглушить голос.

Есть очень хотелось, но, когда я приходил к матери, меня охватывало раздражение и какой-то бес противоречия вдруг просыпался внутри от этой вечной яичницы, придуманных снов обо мне, — за всем этим я чувствовал ее дремотное безразличие. Нет, она любила меня какой-то непонятной, одной ей ведомой любовью. Часами могла говорить, что мне пора наладить жизнь и жениться, что в холодную погоду нужно надевать шапку и укутывать горло шарфом. Но если бы меня сейчас посадили, то от нее я бы не дождался передачи. Это дело уже проверенное.

Когда-то в колонии я сильно дошел, просидев в штрафном изоляторе свое количество суток строгача. После этого я так отощал, что качался от ветра, и рожа покрылась чирьями, а работать нарядили на строительство лежневки через болото — по этой дороге должны были начать вывозку леса с новой делянки. Работа была не из легких — приходилось таскать на плече двухметровые шпалы или бревна-пятерку вдвоем. Я так ослабел, что чувствовал — меня задавит лесиной или просто я помру от тяжести. На Севере даже летом в этих треклятых таежных болотах вода не прогревается выше десяти — двенадцати градусов. Тучи комаров и гнуса вились над головой, и от них не спасал никакой накомарник. Словом, положение было хуже некуда. Если бы удалось хоть немного подкормиться, то еще оставались бы шансы… И вот тогда я написал матери письмо. За весь свой срок я ничего у нее не просил, я вообще не люблю просить ни о чем. И особенно у матери.

Там ее письма просто раздражали меня своими нелепыми советами беречься от простуды, в холодную погоду не гулять долго на улице и регулярнопитаться. Конечно, идиотизм этих советов происходил от ее наивности, от неумения и нежелания понять что-либо на свете, но именно это и раздражало в женщине, у которой сидели и сын, и муж. Вот почему мне трудно было просить у матери помощи, и я сделал это, только когда дошел до самой крайности. В письме я писал, что болен, что у меня фурункулез от недостатка витаминов, и просил прислать коробочку витаминного драже. Намек был, кажется, достаточно прозрачный. И посылка пришла довольно скоро, я даже поразился разворотливости матери, когда меня вызвали в надзирательскую, где распечатывали ящики и проверяли содержимое посылок.

Посылки приходили нечасто, потому что здесь была собрана отрицаловка со всего управления: отказчики, бегуны, злостные нарушители режима — в основном бездомные бродяги, давно потерявшие связь с волей и родственниками. И на выдачу моей посылки собралась половина надзирателей. Но моя посылка их разочаровала.

Как только рослый сержант по прозвищу Задави-Панаса, при любопытном молчании всех остальных, фомкой оторвал фанерную крышку ящика и сдернул газету, прикрывавшую содержимое, на его румяном лице отразилось недоумение.

— Цэ? — удивленно выдохнул он и концом фомки подцепил из ящика помятую фуражку морского офицера с серебряным крабом и лаковым козырьком.

Появление этой фуражки из ящика было так неожиданно, что я просто онемел, а Задави-Панаса перехватил ее другой рукой и быстрым движением нахлобучил мне на голову.

— Моряк, — с издевательски-уважительной интонацией произнес он, и надзиратели захохотали. Они пришли бы в восторг и от менее нелепой в этих условиях вещи, ну а тут-то была настоящая потеха.

Я сорвал фуражку и бросил в угол, к печке. Здесь невозможно было вообразить вещи более нелепой, чем морская офицерская фуражка с крабом и лаковым козырьком. Злость и обида охватили меня. А Задави-Панаса извлек из ящика местами вытертые до белизны байковые лыжные штаны, которые я носил еще пятнадцатилетним мальчишкой. Штаны были мятые, неопрятные, имели вид бросового старья. Потом из ящика, при полном и даже каком-то подавленном молчании надзирателей, появилась круглая коробочка витаминного драже, несколько ученических тетрадей в клетку, пачка ванильных сухарей, пачка пиленого сахара, пакетик молотого черного перца, который Задави-Панаса сразу отложил в сторону как недозволенное, пара серых шерстяных носков и обернутый газетой небольшой кусок соленого шпика. Это было все.

Видимо, мое лицо так откровенно отразило уныние и горечь, что один из надзирателей, пряча сочувствие под грубостью, сказал:

— Ну, чего скривился? Где матка возьмет для тебя на масло да на колбасу! На воле надо было жить, если сладко пить и есть хочешь. А вы все тут сидите и подогрева просите, а может, там старухам и самим кусать нечего. Забирай и будь доволен.

Я не ответил. Сероватые беленые стены тесной надзирательской, молодые румяные лица сержантов-сверхсрочников, дождливые сумерки, вползавшие в маленькое покосившееся окно, — все давило безысходностью. И тогда, быть может впервые, я осознал беспросветность своего одиночества. Оно покрыло меня с головой, как волна покрывает утопающего, обессилевшего и уже переставшего сопротивляться. Тупое предсмертное безразличие охватило меня. Я завернул в потертые байковые штаны содержимое своей посылки, вышел из надзирательской и медленно побрел к бараку. И с каждым шагом из меня уходило, вытекало, как из дырявого ведра, желание жить.

Самым страшным является не само одиночество, а сознание его непреодолимости, — это поражение. Пока вы совершаете поступки, это еще не одиночество. Поступок отвергает одиночество; просьба о помощи, стремление завоевать чью-то дружбу, даже злость — все есть отношение к людям, преодолевающее одиночество. Но когда вы вдруг понимаете, что ваши мольбы ваша душевная открытость, ваша злость и алчба — все бесполезно, что не осталось никакого выхода, кроме смерти, — тогда это одиночество, потому что боролись вы только за себя И я уже не злился на мать и не чувствовал обиды. Я прибрел в барак и лег на нары.

В такт с перебоями в дальнем тарахтении движка тускло пульсировала лампочка под серым потолком, спорили о чем-то загрубевшие хриплые голоса, поскрипывали двухэтажные нары, оттого что кто-то ворочался или оправлял постельное тряпье.

Я лежал и смотрел в потолок, тупое гнетущее безразличие наваливалось вязкой дремотой. Последним усилием я превозмог ее, сел, развернул байковые штаны, разорвал пачку сухарей, раскрыл сахар и стал сосредоточенно грызть. Сухарей было семь, хрупких, податливых, они кончились в мгновение ока, оставив после себя лишь ощущение сосущего голода. Я слез с нар, набрал кружку тепловатой воды из бачка возле печи, забрался обратно и начал есть сахар Я макал куски в воду, и они быстро распадались на зубах Я хрумкал сосредоточенно и бездумно, словно скот, и даже не ощущал сладости, хотя теперь могу понять, что этот сахар был не хуже того, что достался мне в апреле сорок второго… Когда пачка опустела наполовину, я стал прятать оставшееся, как зверь закапывает недоеденную кость. Все погасло в сознании, только инстинкт понуждал запихивать сахар и Ценную труху вспоротой подушки. Спрятав, в изнеможении растянулся на плоском матрасе, но какое-то беспокойство не давало уснуть. Я начал рассматривать штаны. Надзиратели даже не стали внимательно прощупывать их, а мне все не верилось, что в посылке ничего нет. Быть может, мать куда-нибудь припрятала хоть пятерку? Торопливыми движениями пальцев я перебрал каждый сантиметр ветхой вытертой байки — ничего. И тут я заметил, что на штанах не хватает пуговиц. Они застегивались так же, как матросские брюки, и вот на правом боку не было обеих пуговиц, торчали только синие разлохмаченные нитки. Мать даже не удосужилась пришить их. И тогда я зарылся в пропахшую потом подушку и заплакал едкими, злыми слезами, а потом незаметно уснул.

Проснулся я еще до подъема. Слюдяной короткий сумрак, который разделяет белую ночь с утренней зарей, плавал в проходе между нарами, пахло испариной натруженных тел, несвежими портянками; из угла барака доносился неспокойный прерывистый храп.

Внутри была такая пустота, что я с особой осторожностью слез с верхних нар, — казалось, при первом же резком движении меня подбросит к потолку, как невесомый пузырь. Эта болезненная невесомость расходилась по рукам и ногам, делала их слабыми и беспомощными. Я вышел из барака и умылся пронзительно холодной водой под умывальником, глухо стукающим соском в мертвой предутренней тишине. Высокое, прозрачное небо стояло над зоной; на колючей проволоке запретки висели голубоватые капли росы, а за широкой песчаной пустошью, от самой изгороди наморщенной свеем, синела темная стена тайги, и над ней, подкрашенный еще невидимым солнцем, медленными кругами ходил большой золотистый ястреб.

Я достал спичечный коробок с заветной щепотью махорки, всю до крошки ссыпал ее в клочок газеты — получилась толстая цигарка. Спичка тоже была последней, но это не беспокоило. Я сел на завалину барака и, делая размеренные затяжки, стал смотреть в синюю, постепенно светлеющую с вершины стену тайги. Я ни о чем не думал, лишь медленно наполнялся угрюмой тяжелой решимостью.

Цигарка курилась ровно, махорочный дым казался особенно душистым и вкусным, и в мире для меня отныне не существовало больше ничего.

Цигарка догорела наполовину, когда из барака, шаркая растоптанными чунями, вышел старый татарин-дневальный; ежась от утренней знобкости и аккуратно, бережно переставляя слабые ноги, с фанерным ящиком он направился к хлеборезке за пайками. И тут возле надзирательской пробили подъем, резкие металлические звоны дробили утреннюю тишину. Цигарка догорела до конца, я последний раз взглянул на уже светлую стену тайги и ушел в барак. Вскоре вернулся дневальный. Я взял свою пайку и сунул под подушку. Утренняя возня меня не касалась, я даже не разбирал слов и ругани, которыми обменивались бригадники, по-утреннему возбужденные, с измятыми лицами, злые.

Баланду и кашу я съел без хлеба, потом выскользнул из столовой и спрятался на задах кухни за кучей наколотых дров, чтобы переждать развод на работу. Когда зона опустела, я вернулся в барак, достал хлеб и сахар и стал есть. Я не чувствовал вкуса, просто упорно и размеренно уничтожал еду.

— Заболел, что ли? — спросил дневальный.

Я только кивнул в ответ, продолжая неторопливо жевать. Торопиться было некуда, — забрать меня в карцер могли не раньше утренней поверки. Я доел весь хлеб и сахар, выпил две больших кружки кипятка, залез на нары и заснул, беззаботный и почти счастливый от сытости.

Потом был штрафной изолятор за невыход, кипяток, триста граммов пайки и миска баланды через день. Спасло меня тяжелое воспаление легких, я очнулся в лазарете и провалялся там больше месяца. Потом меня перевели в барак доходяг и три месяца не гоняли на работу.

Только позже я обнаружил в одной из тетрадок листок материнского письма.

«…Дорогой сынок, надеюсь, витамины помогут тебе, посылаю фуражку отца, в ней тебе будет удобно ходить. Носи, чтобы не напекло голову…» Письмо это даже не рассмешило меня.

С тех пор минуло почти двадцать лет. И вот я стоял, ладонью опираясь на столешницу, и смотрел, как по заставленной хламом комнате легко движется усохшая женщина с обильной сединой в волосах.

Я достал из кармана пятидесятирублевку, положил ее на стол и сказал:

— Поздравляю тебя, мать. Вот, купишь себе что-нибудь, а то я ничего не придумал.

— Спасибо, сынок, но зачем мне. Оставь лучше себе, — глаза ее молодо стрельнули в сторону стола, и она остановилась, взялась руками за спинку стула. — Я не приготовила тебе ничего. Все думала купить мохеровый шарф, но не попадался…

Она отодвинула стул и села к столу.

— Может быть, все-таки съешь что-нибудь. Я могу чайку заварить. У меня есть пирожное «трубочка».

— Нет, спасибо, мать, не хочу, — мне опять пришлось сдерживать голос.

— Как-то не получается наш день рождения, — она смутно улыбнулась, сделала слабый жест рукой. — Я как уехала из дому, с тех пор и не праздновала. А дома отец — твой дедушка — так умел устраивать праздники. Свечи зажигали… — она уже произносила слова нараспев, и лицо снова обмякло мечтательно и безвольно.

Я поспешно прервал ее:

— Дай, пожалуйста, пепельницу, — и достал сигарету.

Она сразу осеклась, встала и подала щербатую фарфоровую пепельницу, потом с тем же обмякшим лицом уставилась куда-то в угол комнаты.

В молчании я закурил, и с первой же затяжкой пришла усталая привычная грусть.

Я курил и смотрел на старую женщину, которая, уставясь в угол большой захламленной комнаты, витала где-то далеко-далеко, там, где прошло ее детство.

До войны, когда я был несмышленышем, она часто рассказывала мне одинокими вечерами, когда отца не было дома, о теплом южном море, о большом, красивом доме у самого берегового уреза, о праздниках, которые устраивались в зале, о чудесных гранатовых деревьях, увешанных глянцевыми темно-красными плодами, о запахе цветущего миндаля и тяжелых жемчужно-фиолетовых гроздьях винограда.

Детское воображение наделяло эти рассказы яркой достоверностью. И я видел прозрачно-голубые спокойные волны, тихо накатывающие на желтый песчаный пляж; видел сказочные деревья с тяжелыми плодами и золотистых ярких птиц, раскачивающихся на ветвях; слышал запах горящих восковых свечей и плавную музыку в зале (слово «зал» мать произносила с каким-то особенным выражением), и у меня захватывало дух от просторности этого помещения с тремя высокими окнами, обращенными на морскую гладь.

Рассказы матери о ее детстве были любимой сказкой моего детства. Тогда я еще не догадывался, что и для матери эти рассказы были всего лишь сказкой, сказкой, в которую она так уверовала, что та превратилась в действительность. Только через десятилетия я узнал, что все было не таким, как в материнских рассказах. Года три назад судьба забросила меня в те места, я не поленился и заехал в маленький городок, где родилась моя мать. Я помнил адрес того белого дома с залом еще по довоенным письмам, но родственники матери уже не жили там. Я нашел узкую пыльную улицу, обсаженную старыми ореховыми деревьями. Дом стоял возле угрюмого двухэтажного куба старой бани — маленькая мазанка с красной крышей и тремя подслеповатыми окошками по фасаду длиною в пять моих шагов; за глиняным побеленным дувалом по шестам вились несколько лоз винограда, тихо колыхалась стройная груша с блестящими темно-зелеными листьями, и над дощатой будкой уборной склонила свою крону кривая старая шелковица. По боковой стене с одним оконцем дом тоже был длиною шагов в пять. До берега моря я шел кривыми пыльными улочками с полчаса.

Так рухнула сказка моего детства.

После моего рождения мать бросила институт и не работала почти до самой войны, и только в сороковом году поступила не без помощи отца на курсы медсестер. И так всю жизнь и проработала в одной клинике, — благо в ночные дежурства на сестринском посту оставалось время для ее всегдашних мечтаний. С мягким, но несокрушимым упорством мать не хотела жить в настоящем. Домашнее хозяйство вела кое-как, стараясь побыстрее освободиться от докучливой стряпни и снова вернуться в свой мир.

Я давно уже привык к странностям матери, понял и простая их, но все равно с трудом подавлял в себе глухое — раздражение, когда видел это ее обмякшее отсутствующее лицо и взгляд, устремлявшийся в никуда.

Еще раз оглядев эту неизменную комнату, я потушил окурок в пепельнице и встал.

— Ну_; я пошел, мать.

Пальто было уже у меня в руках, когда она вышла из своей задумчивости и повернула ко мне обострившееся лицо, по голос бел, как всегда, неуверенный:

— Знаешь, что я хочу тебя попросить?..

— Что? — спросил я и улыбнулся ей, как ребенку, снисходительно и ободряюще.

— Зайди на Кирочную… — она печально и пристально печально мне в глаза.

— Зачем? — спросил я и сам услышал, как от злости осип голос.

— Ну, отец же… Он болен… Звонил вчера, спрашивал про тебя, — мать опасливым напряженным взглядом обвела комнату и снова печально и пристально посмотрела на меня.

— Что он спрашивал? Мяв я или нет? — резкими движениями я напялил пальто.

— Он старый человек… Отец… Он помнит, что у нас день рождения, — голос матери был нуден, как голос нищенки, просящей подаяние.

— Какая великолепная память. Ты бы сказала, что я тоже помню, — я с усмешкой взглянул на мать.

Ока потупилась и быстро исподлобья посмотрела на уродливую кленовую кровать, высокой спинкой упиравшуюся в правую стену комнаты. И тогда я понял, что она тоже ничего не забыла.

В комнате вдруг потемнело, углы скрыло пугающей мглой, и перед глазами поплыли черно-красные хлопья. Машинально поддернув полы пальто, я бессильно опустился на стул…

Моих дней рождения никогда не отмечали в семье зваными обедами или подношением подарков, даже в самом раннем детстве, и поэтому я запомнил только апрель сорок второго.

Мне тогда исполнилось девять лет, но я не понимал этого, вернее забыл, как и все остальное на свете, потому что провел зиму в полуобморочном состоянии и толком не знал, жив я или мертв. Уже не думалось о еде, не вспоминалось, как в первые дни зимы, о всяких яствах. Я просто лежал бессловесным комком в ямке продавленного матраса на старой кленовой кровати под ворохом завшивленного тряпья и чувствовал только тяжесть этого тряпья; сил хватало лишь на то, чтобы вдохнуть и выдохнуть холодный, но затхлый воздух. Я впадал в забытье и приходил в себя, а в комнате стояла все та же полутьма, и казалось, что между вздохами проходят годы.

Мать подходила ко мне редко; не открывая глаз, я заглатывал теплую талую снеговую воду, жевал, если чувствовал во рту, хлеб… Я до сих пор не могу забыть того состояния между жизнью и смертью. Это было ощущение животного, — сознание уже не действовало, оставались только простейшие инстинкты… Загодя предчувствовал я редкие подходы матери и чуть оживал, а потом снова погружался в спячку.

В тот день я, как обычно, ощутил беспокойство, какие-то проблески желаний, и это значило, что скоро край теплой кружки коснется иссохших губ, потом во рту появится хлеб и я буду медленно жевать, пока хлеб не превратится в солоноватую кашицу, пропитавшись кровью, сочащейся из цинготных десен.

Но ожидание все длилось, и беспокойство коченеющего полумертвого зверька, каким я был тогда, усиливалось. Зверек даже задышал чаще, открыл глаза и увидел солнце, окрасившее в желтое морозную роспись окна. После стольких дней темноты это было так странно и ярко, что зверек снова закрыл глаза и ему стало очень страшно. Он попробовал крикнуть, но ничего не получилось, только судорожно дернулась челюсть. Зверек ощутил, что он умирает, и в нем сразу воскрес человек. Человек понял, что нужно снова открыть глаза и что-нибудь увидеть и запомнить, потому что умирает он навсегда. Страха и неприятных ощущений не было… Я только знал, что это навсегда, и еще подумал, что матери останется моя хлебная карточка. Я открыл глаза и стал запоминать и запомнил навечно освещенные бледным солнцем ледяные хвощи и папоротники на оконном стекле, и услышал говор в комнате, и тоже запомнил навсегда. Монотонным, нудным голосом мать говорила:

— Он еще живой, утром стонал. Умрет, конечно… Но живого бросать нельзя… Нет. Был бы кусок сахару…

— Опомнись, Вера! Машина через час, собирайся, — это говорил отец. Низкий, богатый оттенками голос звучал с проникновенной проповеднической силой.

— Нет, не могу. Если есть у тебя что-нибудь, — мать сделала длинную паузу, а голос у нее был все тот же монотонный, негромкий и нищенский, — если есть… — повторила она. — Он же — твой сын.

— Ты погибнешь здесь! Я умолял этих людей взять тебя. У них только одно место в машине. Поезжай, прошу тебя… Я устрою его в больницу… завтра.

— Дай сахару, хоть кубик, пусть хоть последний раз… Дай. Он раньше любил сахар. Дай.

— Вера, опомнись, тут вопрос о жизни.

— У тебя же есть, ну, дай, дай. У него сегодня день — рождения, разве ты забыл? Твой сын. Дай ему кусочек сахару.

— У нас будут еще дети. Ты поезжай. Главное, чтобы ты выжила.

— Дай, дай маленький кусочек… Я давно не слышала, как он смеется. Может, улыбнется раз. Дай…

…Сладость того куска рафинада я тоже запомнил…

Я встал, глубоко вздохнул, обводя глазами большую захламленную комнату, оправил пальто и застегнул пуговицы.

— Зайди, пожалуйста, к нему, — снова попросила мать.

— Хорошо, — согласился я, уже не в силах возражать. Да и в самом деле, не мог же я не пойти к человеку, которому стольким обязан.

5

Я вышел в родную апрельскую сырость, в которой утопала моя улица. Шли прохожие — скромные люди средних лет в скромных пальто; в этом районе не было больших промтоварных магазинов и модерново-претенциозных кафе, блистающих унылой роскошью пластиков, притворившихся карельской березой и красным деревом, поэтому на моей улице не встречались распаренные от предприимчивости, всполошенно устремленные охотники за дефицитом и озабоченные удовольствиями посетители злачных мест. Улица была неброской и глуховатой, как быт старых ленинградцев из коммунальных квартир. Все это было привычным, зажитым до невосприимчивости, но сейчас я словно стал невидимкой — никто не ощущал моего присутствия здесь, на этом клочке пространства.

Где-то над торосами Гренландского моря апрельский арктический воздух сгущался в антициклоны и плыл через Норвегию на Ленинград, наполняя город знобкой сизоватой серостью; декретное время уже отметило конец рабочего дня и с несуетной озабоченностью подсчитывало тонны, кубометры и мегаватты. А я будто попал в будущее — не осталось никаких уз, люди и город не были связаны со мной общностью опыта, непрерывностью времени, — точно во сне, когда кричишь, машешь руками и зовешь на помощь, но никто не слышит твоих слов и не замечает жестов. Я был одиноким невидимкой, время которого текло вспять — к тому апрелю сорок второго года.

Я умирал в куче тряпья на уродливой кленовой кровати, и два голоса, голос проповедника и голос нищенки, торговались за тот остаток жизни, который еще курился легким прозрачным парком над моими губами. Я хотел шевельнуться, подать голос за свою жизнь, но, как во сне, никто не мог услышать меня, хотя разговаривали они обо мне — еще обо мне. Но я уже был невидимкой — одиночество смерти делало меня таким, и оно давало спокойствие, вернее, безразличие, хотя я отчетливо понимал смысл слов отца. И первоначальное несогласие, возникшее во мне, сразу угасло, истощив последние силы. Мне было безразлично, будто не обо мне речь и не я умираю. Я уже был далеко, где то в другом измерении, где хрустально сверкали под апрельским солнцем и рассыпали лиловые искры мохнатые хвощи и папоротники на оконном стекле; световые годы уже отделяли меня от голоса усталой нищенки и голоса проповедника, — одиночество, окончательное отрешение, предел существования…

Но я существовал, вне всякого сомнения, когда лежал в куче тряпья и слышал разговор о своей смерти. А смерть — это отнюдь не иллюзия, и тот сахар, кусочек рафинада, реальнее целых сахарных складов и кондитерских магазинов, и сладость его острее и больше райских блаженств, потому что она — сладость возвращенной жизни…

Я ничего не выдумал, это не рефлексия, обращенная назад, — слишком жесткой силой реальности обладает смерть. Я ничего не выдумал. Отец был реальностью, а не голодным бредом (хотя лучше бы он был бредом), когда в тот апрельский день тридцать один год назад сидел за слоноподобным столом в этой комнате, где ничего не изменилось, и распоряжался моей смертью — только смертью, потому что моя жизнь казалась в тот день лишь неприличной иллюзией…

Сизо-серая апрельская улица в четыре часа пополудни декретного времени молчаливо уводила скромных прохожих, отработавших свой день; хмурились прошлым столетьем дома, деликатно шуршали легковые машины.

Я шел к отцу, и меня подмывало завернуть в соседнюю бакалею, купить целую пачку рафинада и поднести с трогательной благодарственной надписью.

Я шел по направлению к Салтыкова-Шедрина (бывшей Кирочной). Был апрель семьдесят третьего года, и весенние арктические антициклоны медленно влекли по небу полупрозрачные тени облаков, но мне слепило глаза блокадное солнце сорок второго. Так где же я был: здесь — теперь или там — тогда?

Не думайте, что тогда, в том апреле (а может, это теперь и здесь?), мне было всего девять лет от роду и я ничего не понимал и сейчас уже не помню, должен забыть. Я был тогда мудр предсмертной мудростью и понимал, что осужден умереть. Кого хоть раз настигало то спокойствие и безразличие — должен умереть. Нельзя заглянуть туда и вернуться. Но я выжил, и выжили другие. Такова судьба части моего поколения, и в этом наше счастье и наше несчастье.

Наше несчастное счастье…

И снова голодная одурь блокадной зимы затуманила глаза и вызвала головокружение, и давешнее предчувствие припадка сдавило грудь и виски, навалилось безотчетным парализующим страхом.

Я тащился по бывшей Надеждинской, и улица вливала в меня чуть обидчивое приятие данности…

Меня всегда занимал вопрос о зависимости между отношением человека к жизни и его личной судьбой. В юности, в звонкой, натянутой, как струна, ночной тишине, я почти постоянно думал об этом. Мне казалось, разрешив этот вопросик, я разгадаю тайну бытия. По-дикарски наивно и яростно верил я, что все связи жизни и судьбы можно выразить формулой, столь же изящной и строгой, как E = mc²…^[4]

В зарешеченное окошко камеры доносился глуховатый отдаленный шум грузовиков, проходящих по набережной; одинокая, неоново светящаяся звезда мерцала в сизых лохмотьях неба, четко обрезанного квадратом амбразуры; астматически хрипел во сне мой сокамерник — кроткий, застенчивый убийца, порешивший двух человек за шесть рублей и чекушку водки и теперь с тупым бездумным смирением ожидающий своей участи.

Я лежал на нарах и думал о связях жизни и судьбы. И с болезненной страстью верилось, что можно постичь секрет счастья одним лишь усилием короткого и не отягощенного знанием ума… И до сих пор во мне — усталом, изломанном, сорокалетием — порой вспыхивает идиотская надежда, что задачка имеет решение, что формула счастья существует. Но это вызывает теперь лишь расслабленную тихую грусть, как воспоминание о наивности детства. Хотя, возможно, те давние беспомощные мысли, та дикарская, наивная и яростная вера в гармонию и закономерность судеб помогли выжить, не сломаться, не заразиться безумием бесчувствия, с каким кроткий убийца ожидал своей участи.

Нет зданий более нефункциональных, чем тюрьмы и церкви. В церквах зародилось сомнение, в тюрьмах — жажда свободы. Энергия непокорства и свободомыслия движет человеческий дух во времени, как гравитация в притяжениях и обращении небесных тел поддерживает гармонию вселенной. Единство и борьба противоположностей, изменяя, сохраняют сущее — да простят мне философы наглость и невежественность мысли. Но я не философ и не тщусь познать устройство мира, где все мгновенно и вечно, как человеческая боль. Я вспоминаю свою жизнь, чтобы понять, могла ли она сложиться иначе, и на этом единичном примере пытаюсь понять, есть ли для жизни и судьбы формула, подобная Е — mс².

…Я шел вниз по улице своей судьбы — одинокий странник из прошлого, лишенный будущего. Я шел к отцу и не хотел его видеть. Я был по горло сыт прошлым, я боялся будущего, а в настоящем чувствовал лишь тоскливое, слабое опьянение от выпитого натощак коньяка и голод. Впрочем, голод был моим спутником почти всю сознательную жизнь. Голод шел со мной с самого рождения — торгсины^[5] тридцатых годов, блокада и карточная скудость сороковых, безумный, мучительный голод исправительных колоний в пятидесятых, когда организм растет и требует пищи, а сознание не в силах уловить смысл в этом испытании. Двадцать лет из сорока прожитых горбушка черного черствого была для меня вожделенной целью — такой, какой для честолюбца становится слава. Мое поколение мечтало «о подвигах, о доблести, о славе» — кто не мыслит об этом от пятнадцати до тридцати пяти, — но рядом с этой высокой жаждой всегда грезился хлеб, тот, который нынче неопрятными кусками плесневеет в лестничных бачках для пищевых отходов и мокнет на задворках столовых в кучах картофельной шелухи.

Память сытых людей по-рабски коротка и беспечна. Но мне приходилось замечать, как многие виновато отводят взгляд от брошенного, пропадающего хлеба.

Если вы долго и трудно голодали в юности, то, как бы сыто ни жилось вам теперь, как бы равнодушно ни относились вы к еде, в вас все равно остается, даже скрытое от вас самих, молитвенное отношение к пище. Оно неизбывно и цепко, как неосознанное суеверие, сидит где-то в сознании или подсознании, а может быть, глубже — в соках желез и крови, в клетках, навек хранящих память о годах невзгод. И эта клеточная память, это суеверие проявляется в ваших привычках — хотите вы этого или нет.

Я был довольно безразличен к еде, ел мало и нерегулярно, но что-то осталось во мне от тех изнурительных голодных лет. Какой-то атавистический животный инстинкт вдруг просыпался во время еды, и я испытывал мучительное неудобство, если ел не один. Я мог обедать в шумных столовых и унылых забегаловках, одинаково равнодушно принимал моченую сардельку со стаканом кефира и нежнейшую, обжаренную на вертеле вырезку с марочным вином, — посторонние люди не мешали мне… Но как только рядом со мной во время еды оказывался знакомый человек — сразу начинались мучения. Кусок застревал в горле, и появлялось смешанное ощущение яростной злобы хищного пса, в окружении себе подобных грызущего кость, и позорной беспомощности, будто в два часа пополудни посреди наполненного людьми зала итальянской живописи Эрмитажа я вдруг наделал в штаны. Я понимал, что все эти ощущения чистый идиотизм, но ничего не мог поделать с собой, — ярость и стыд всегда настигали меня за едой под взглядом знакомых людей. И это началось не вчера…

Чахоточным маем сорок второго года, когда смертные испытания замы были уже позади, но ужас смерти еще сидел в памяти, как дистрофия в истощенном организме, я слонялся по улице босой, в потертых до прозрачности вельветовых штанах, купленных еще до войны и теперь доходивших только до колен. Видимо, даже в голод я рос, хотя и противоестественно ощущал свой организм как что-то постороннее, доставляющее неудобство почти постоянным поносом, зудом неисчислимых прыщей, струпьями, покрывавшими грудь и лицо. Наверное, я был омерзителен и страшен на взгляд современного человека. Скелет, покрытый синюшной прыщавой кожей, в коротких белесых штанах и застиранной исподней рубашке из желтой фланели, с неровно выстриженной тупыми домашними ножницами головой, тоже покрытой струпьями. Но все равно май сорок второго запомнился мне как самое счастливое время детства. Я возвращался к жизни, и даже телесная слабость, которую я постоянно ощущал, доставляла болезненное удовольствие, потому что с каждым днем преодолевалась все легче. С каждым днем я все дальше отходил от парадной своего дома, и у меня хватало сил возвратиться. Из подъездов окрестных домов вылезали другие мальчишки, замотанные в лохмотья, и, прислонившись к степам домов, щурились на солнце мутными подслеповатыми, как у недельных щенков, глазами, Мы обменивались недоверчивыми взглядами, потому что за темную страшную зиму перезабыли друг друга, будто протекла тысяча лет, — голод отшибает память.

Нас тянуло к перекрестку, где были магазин и булочная. Как голодные псы, провожали мы тоскливыми вожделеющими взглядами людей, уносящих свой пайковый хлеб.

Не было никакой надежды на подаяние — все были одинаково истощены, а рассчитывать на сердобольность даже не приходило на ум, но меня магнитом влекло к булочной. И с тупым упорством бездомного голодного пса я торчал у дверей, сумрачным звериным сознанием на что-то надеясь.

И чудо пришло…

Я переминался у булочной, и хилое послеполуденное солнце чуть пригревало шею и лицо, облегчая зуд, разъедавший прыщавую кожу. На перекрестке поэтов было тихо, как перед обстрелом, в этот предвечерний час. И почти никто не заходил в булочную — люди выкупали хлеб с утра. Я стоял на необычно пустом, даже для обезлюдевшего города, перекрестке. От жидких серовато-охряных бликов солнца на треснутых плитах тротуара, от ощущения стихшего зуда, от привычного чувства голода и легкого головокружения меня обволокла туманная истома, и я сел прямо под окном булочной, заложенным мешками с песком. Перекресток дрогнул и скривился перед глазами, но только на миг, потом все стало четким и ясным — трещины тротуарных плит, афишная круглая тумба в лохмотьях серой плакатной бумаги, уцелевшие пыльные стекла в окнах дома напротив. Спокойным и легким стало дыхание, и в меня вдруг вошло тихое умиротворение.

Я ни о чем не думал и ничего не хотел — зауряднейший миг застыл, как мыльный пузырь на кончике соломинки, отразил в радужных бликах своими невесомыми стенками все вокруг и бесшумно лопнул, — я ощутил, что я есть, что я жив… Это был миг особенной полноты бытия, миг высшего постижения, когда подросток с голодным сумеречным полусознанием вдруг без слов и мыслей — на едином вздохе — постиг Время.

Зауряднейший миг застыл, как мыльный пузырь на кончике соломинки, дрогнул и бесшумно исчез, и тот смутно сознающий себя комок покрытой струпьями плоти, которым я был тридцать лет назад, сидя на тротуарной плите под заложенным мешками с песком окном булочной, постиг огромность этого мига в истекающем дне и крохотность в предлежащей жизни, постиг неповторимость и обыденность каждого биения своего истощенного голодом сердца.

Если бы существовало провидение, то в тот же миг моя жизнь должна была прекратиться. Какой-то там косноязычно бормочущий старичок наверху, воображающий себя самым главным, должен был умилиться этим сидящим на тротуаре, бессмысленным, как вечность (в самом деле, чистая длительность — что она такое?), комком коржавой плоти, — этот старичок должен был утереть слезы умиления, всхлипнуть и, на манер древнеримского плебея в цирке, опустить долу свой заскорузлый большой палец. Но старичок-провидение не даровал мне блаженного конца, — старики чувствительны, но равнодушны и забывчивы.

И я очнулся под окном булочной, не понимая, что со мной, не помышляя о вечности, лишь умирая от желания жить. И тут пришло чудо…

В жидких серовато-охряных бликах, на фоне лохматой афишной тумбы надо мною взошло девчоночье лицо; худое, оно было некрасиво той тревожащей непропорциональностью черт, которая в грядущем обещает пронзительную красоту. Но ничего этого не понимал я тогда, а просто бездумно и тупо смотрел на большой рот и острый подбородок, на торчащие, с синеватым отливом скулы, смотрел в странно неподвижные длинные глаза, где в синей эмалевой глуби полыхали магниевые искры.

Я смотрел в это лицо, и смутная тревога и узнавание всплывали во мне, как первые медленные пузырьки всплывают со дна в закипающей воде. Где-то я уже видел эту девчонку, но очень давно — в той далекой довоенной, невнятно помнящейся жизни, и ее низковатый мальчишеский голос тоже был из той жизни.

— Ты чего? — спросила она и, склонившись, приблизила ко мне свое тревожно-некрасивое лицо.

— Ничего, — угрюмо ответил я и попытался встать на ноги, но голова пошла кругом.

— Хочешь хлеба?

— Чего?! — Вопрос ее был так нелепо неожидан, что я почувствовал испуг.

— Сейчас… Подожди.

Она с видимым усилием открыла дверь булочной и скрылась, перед моими глазами мелькнули тонкие, как спички, ноги в серых драных чулках и больших, зашнурованных шпагатом мужских ботинках.

Рот наполнился горькой слюной. Слово «хлеб», странное, смутно знакомое, тревожащее лицо этой девчонки, испуг от ее слов — все это отдалось во мне болезненным полубезумным возбуждением. Цепляясь за мешки, защищавшие окно, я встал. От усилия дыхание сбилось, перекресток скова дрогнул и скривился перед глазами. Испуг подсказывал, что лучше уйти, но не было сил. И, когда она вышла из булочной, я так и стоял, сглатывая горькую слюну и обеими руками держась за мешки с песком.

— Пойдем, — сказала она и взяла меня за локоть, а в другой ее руке был хлеб, — почти полбуханки!

И я поплелся рядом, не возражая, ни о чем не спрашивая, лишь стараясь не глядеть на хлеб в ее руке. Я плелся рядом, осторожно ступая босыми ногами на разбитые тротуарные плиты, и молчал, весь, до краев испуганной обмелевшей душонки, наполняясь нищенским униженным смирением.

Она свернула во двор дома сорок. Под аркой было полутемно и сыро, и дрожь встряхнула мне плечи.

— Ты что, боишься? — Она пристально посмотрела на меня своими длинными неподвижными глазами сумасшедшей.

Я не ответил, и она стала успокаивать:

— Не бойся, мне не попадет, если скажу, что съела весь. У меня мать до утра дежурит в госпитале. А утром уже по завтрашним талонам хлеб выкуплю.

Она сделала два быстрых шага, раньше меня вышла из под арки во двор и, обернувшись, остановилась, поджидая меня. Бледное солнце осветило ее: большие побуревшие мужские ботинки, драные серые чулки, подпоясанную шнуром мохнатую коричневую хламиду, расчерченную в клетку грязно-зелеными полосами, — бывшее одеяло или половик, сметанный мешком. Но над всем этим бедственным убогим тряпьем на фоне желтой штукатурки флигеля выделялось ее тревожаще-некрасивое лицо; просвеченная солнцем кожа казалась полупрозрачной, высокие синеватые скулы подчеркивали — пронзительную эмалевую синеву неподвижных длинных глаз, и спутанные светлые волосы до бровей закрывали лоб. Выставив вперед острый подбородок, она ожидала, пока я выйду из-под арки, и большой некрасивый рот чуть кривился то ли улыбкой, то ли гримасой брезгливого презрения.

— Айда на чердак, — нетерпеливо тряхнув головой, сказала она и пошла к левому флигелю. Стук ее тяжелых ботинок по булыжнику двора был ритмичным и четким, как дробь барабана…

Если вы долго и люто голодаете в детстве, то в вас возрождаются изначальные животные инстинкты, которые помогали еще вашим пращурам выдержать все пробы естественного отбора, — вы становитесь опасливо недоверчивым, и даже несомненное проявление дружественности и доброты вызывает у вас, как у дикого зверя, оборонительную реакцию…

И с чувством настороженности, готовый убежать и защищаться, пересек я открытое пространство двора, обогнул левый флигель и вслед за этой девчонкой стал карабкаться по отвесной ржавой лестнице на чердак каретника.

Здесь все было как до войны: пыльные лучи тусклого света, входящие через треугольное слуховое оконце, таинственный запах необитаемости и тлена, какая-то особая, слегка несвежая чердачная тишина. Может быть, мы с ней первыми после блокадной зимы пришли на этот чердак, бывший когда-то местом сборищ окрестной детворы. И наверное, поэтому нас обступило неуютное выморочное одиночество. И оно сразу сблизило нас; ослабло, почти исчезло мое чувство звериной настороженности.

— Садись, — полушепотом произнесла она, протянула мне весь хлеб и сама села на низкую колченогую скамейку под треугольником слухового окна; пыльный свет на миг попал ей в лицо, и в глазах вспыхнули и погасли грозовые искры.

Я ощутил ни на что не похожую, живую тяжесть хлеба в ладони, и горячий, тошнотворный спазм сдавил желудок и все внутренности так, что подкосились ноги. Я почти упал на скамейку, дрожащими пальцами выдрал кусок липкого мякиша из середины этой невероятной краюхи и стал запихивать в судорожно дергающийся рот. И все пропало перед глазами, сознание померкло, не воспринимая беленые перекрестья деревянных балок, тускнеющих в пыльном чердачном свете, не ощущая присутствия этой девчонки с тревожно-некрасивым лицом и остановившимися глазами. Пальцы раздирали хлеб, зубы, расшатанные цингой, вдруг окрепнув, кусали, перетирали и мяли, и я давился непрожеванными кусками, задыхаясь от какого-то яростного, жестокого чувства, — так хищник, наверное, рвет и терзает еще живую жертву. И мне казалось, что краюха трепещет и бьется в руках.

Потом наваждение прошло, я словно очнулся от обморока, увидел истерзанную краюху в руке, увидел тусклый пыльный свет на перекрестьях беленых чердачных балок и увидел ее лицо…

Некрасивый большой рот напряженно кривился, а в неподвижных глазах застыли сострадание, испуг и отвращение — так смотрят на бьющуюся в последних судорогах кошку, которую переехал автомобиль. Но я не был кошкой, да и не водилось кошек тогда в Ленинграде, они исчезли еще в первую блокадную зиму. Я не был кошкой, но ощутил злобную ярость и позорную беспомощность… Господи, я, наверное, отдал бы полжизни, чтобы она не смотрела так; я готов был броситься на нее и убить; я корчился от мучительного стыда, но больше всего я хотел есть. И, уже даже не презирая себя за унизительную покорность, я снова стал есть этот хлеб под ее сострадающим, испуганным, изливающим отвращение взглядом.

С тех пор и преследует меня за едой чувство злобной прости и позорной беспомощности, закрепленное до прочности инстинкта последующими голодовками. И всякий раз, даже при мысли о том, что надо поесть, и испытываю мучительное неудобство…

Улица Маяковского — бывшая Надеждинская — влекла меня вниз, к Кирочной. Нужно было поесть, нужно было к отцу. Первое было проще.

На углу Рылеева, в подвальчике, издавна находился молочный буфет, он почти всегда пустовал, потому что место это не отличалось бойкостью, — ни учреждений, ни магазинов вокруг, да и предлагал буфет только кефир, пареные сосиски и бледно-сиреневый «кофе с молоком». И я надеялся, что поем там без помех.

Ускорив шаги, я пересек улицу и подошел к подвальчику на углу. Три серые истертые ступени вели вниз, к давно не крашенной бурой двери, за пыльным стеклом бумажка с неровной карандашной надписью оповещала, что «закрыто по техническим причинам». Я даже не испытал досады, да и чувство голода и опьянения уже притупилось. Но вдруг чудовищная пустота разверзлась во мне, будто сию минуту на этом сумрачном перекрестке рухнули все мои надежды. Я даже усмехнулся от идиотизма этого ощущения, переминаясь с ноги на ногу и озираясь по сторонам, — ни дать ни взять растерянный провинциал, заплутавший в большом городе. И ни один прохожий не мог бы объяснять мне дорогу, потому что идти стало некуда.

Я не самый мужественный человек на свете. Но судьба, складывалась так, что я слишком многого пугался, и большие дозы испуга постепенно выработали во мне своеобразный оптимизм. Я стал непробиваемым оптимистом и свято верил, что, каким бы страшным ни было приключившееся, впереди непременно подвернется что-нибудь еще пострашнее. Таким образом, в жизни осталось весьма немного вещей, которые могли бы меня пошатнуть. Но когда настигало это чувство безысходней-шей пустоты, когда ничего нельзя сделать, когда даже идти некуда, я испытывал настоящий страх.

В жизни осталось немного вещей, которые могли бы меня пошатнуть, но этой я боялся по-настоящему. И, зная, что бесполезно, я все равно тащился куда-нибудь и к кому-нибудь. Необходимо было ухватиться за самый пустяковый разговор, соприкоснуться с чьими-то интересами, пусть чуждыми, но хоть на миг отвлекающими от самого себя; только ухватившись за эту соломинку, можно было выплыть из моей чудовищной засасывающей пустоты. Наверное, это и было той непонятной болезнью, вызывающей припадки чудовищного обморочного ужаса.

Но зайти было покуда, и я побрел по улице, щурясь на мокрые снежинки, вьющиеся у лица.

Я шел к отцу.

Я был еще жив.

6

По привычке я взглянул на часы и поразился тому, что всего шесть. Еще целая вечность оставалась до конца этого дня. А казалось, что с утра протекло много лет, будто со всей разящей силой — реальности я снова прожил свою жизнь. Сорок лет и один день — неизвестно, что далось трудней… Неизвестно, что больнее и гибельней: мгновение, пронзающее навылет, или долгая память о нем — боль старой воспаляющейся раны.

Как страшно жить на берегу реки, текущей вспять, как мучительно строить на ней мосты. Древние утверждали: ничто не принадлежит нам, одно только время — наше. Ах, эта дивная уверенность, что путь ваш однонаправлен и прям, словно широкая парадная лестница к вершине холма, где стоит золотой дворецсчастья. Тогда и время, конечно, принадлежит вам. Но если вы не знаете или просто потеряли адрес того дворца и теперь плутаете в мокрых густых сумерках, то время уже не принадлежит вам, а вы принадлежите времени. И каждое мгновение вступает с вами врукопашную, и, поверженный мгновением, вы не должны просить о пощаде — ведь время наказывает даже тех, кто ошибается его же ошибками.

И по бывшей Кирочной, сорокалетний, я двигался во времени, расчерченном траекториями апрельских снежинок, грустно глазел на скобку ущербной луны над Таврическим садом и, семнадцатилетний, в майский акварельный полдень стоял у парапета Адмиралтейской набережной.

Было ветрено, и серовато-золотистая зыбь Невы пестрела мелкими белыми бляшками пены, освещенные бледным солнцем здания Кунсткамеры и Университета на том берегу своей холодноватой выверенной красотой угнетали душу, рождали ощущение мизерности и затерянности в этом величественно-черством, мучительно прекрасном городе, равнодушном к страдающим и неудачникам. С неюношеской смиренной болью смотрел я на свой родной город в тягостном предчувствии разлуки. И оттого, что я безразличен городу, что я его пасынок, становилось еще горше. Я стоял у парапета Адмиралтейской набережной, смотрел на свой родной город, на Ростральные колонны, подпирающие синеву, на старое золото петропавловского соборного шпиля, на плавный выгиб Дворцового моста и знал, что это прощанье. Я еще не представлял себе, что такое «восьмерка» и где она находится, но уже будто бы знал и предчувствовал бездонную крупитчатую глазурь полуденного неба над ней и чашечки мелких подрагивающих под ветром маков на клумбе посреди вытоптанного маленького плаца. Я уже чувствовал, что все это предстоит мне увидеть и пережить, потому что вчера меня наконец-то выгнали из школы. Наречие «наконец-то» я ввожу здесь, чтобы обозначить скорее отношение учителей и директора, чем мое собственное, к этому факту исключения. Хотя я и сам уже давно, с седьмого класса, предчувствовал, что меня выгонят, должны выгнать, но, в отличие от взрослых, не испытывал нетерпения, ожидая этого предустановленного судьбой события.

Теперь, через много лет, я понимаю, что причиной моих неурядиц был трудный характер. Как всякий ребенок, не избалованный семейным теплом, не испытывавший хоть какой-то гордости родителями, их положением, я был тайно раним и ущербен, и это толкало на диковатое самоутверждение в школе. Но чем больше числилось за мной разных некрасивых и подчас жестоких проступков, тем дороже становилась мне школа, — там я хотя бы что-то значил. Правда, значимость эта была отрицательной.

Да, я любил свою школу, любил своих друзей Кирку и Буську, которые учились вместе со мной, любил некоторых учителей — все было как у самого заурядного подростка. И только в седьмом классе отношение мое к школе стало сложнее, потому что летом я попал в историю с Губаном и угодил в дет. колонию. Меня, правда, выпустили к сентябрю благодаря хлопотам Киркиной матери, но школа — и ученики, и учителя — взяла это на заметку. Словом, в начале седьмого класса по какой-то сгустившейся вокруг меня атмосфере, по напряженным, скользящим и вместе с тем внимательным взглядам учителей, по тихому отчуждению тех одноклассников, кто раньше старался держаться со мною на дружеской ноге, я понял, что мне лучше уйти в другую школу, но рядом были друзья Кирка и Буська, их неизменная верность притупляла отчуждение одноклассников и учителей. И потом, о переводе в другую школу должен был похлопотать кто-нибудь из взрослых, а мать без отца совсем растерялась, проявив сначала бестолковую и, как я теперь догадываюсь, даже опасную суетливость, обивая пороги разных учреждений, обращаясь за помощью ко всем, кто хоть мало-мальски соприкасался с отцом по службе и чей телефон или адрес ей удавалось разузнать. А после того, как в одном учреждении добрые люди по особо важным делам втолковали матери, что ее суета может повредить не только отцу, она вернулась в свое всегдашнее состояние дремотно-равнодушного отрешения от действительности. И когда я пошел в седьмой класс, мать уже не имела с действительностью ничего общего, только ходила на дежурства в больницу.

Комната наша стала запущенной, словно нежилой, и быстро, почти сразу надвинулась нищета. А мать, как сомнамбула, двигалась среди пропыленных вещей с обмякшим отрешенным лицом, через день мыла посуду и стряпала скудный обед. Разговаривали мы только о бытовых заботах, и голос ее стал совсем безличным, лишенным оттенков.

Еще не отменяли карточки, и не хватало лайкового хлеба. И если бы матери не удавалось подкормиться в больнице во время дежурства, нам, наверное, пришлось бы совсем плохо.

Мне было четырнадцать лет, я еще не успел очерстветь и ожесточиться и понимал, что мать не может помочь мне ни перейти в другую школу, ни заиметь модные ботинки фирмы «Батя», как раз тогда впервые появившиеся в магазинах и смущавшие воображение многих подростков. Я жалел тогда свою мать, не жаловался ни на что и ничего у нее не просил; во мне рождалась наивная и успокоительная вера в спасительность стоицизма, я внушал себе, что долготерпением и твердостью можно преодолеть все.

Быть может, уже тогда во мне впервые зародился тот самоубийственный оптимизм, который не требует от жизни никаких обещаний и твердо знает, что, каким бы страшным ни было приключившееся, впереди непременно подвернется что-нибудь еще пострашней. Так что, выражаясь несколько высокопарным слогом не совсем классического немецкого философа, уже тогда, в свои четырнадцать лет, я пытался взрастить в себе мужественную волю к тому, чтобы сполна пережить свою жизнь, будучи с самого начала готовым к самому страшному. Я собирался стать героическим стоиком и поэтому не просил мать перевести меня в другую школу, правда и уверенности в том, что она может помочь, у меня тоже не было. А больше помощи ждать было не от кого, во всем городе у нас не было родственников.

Родственники были в Щербаковке, родной деревне отца. Бабка и дядька изредка с оказией присылали полмешка картошки или банку малинового варенья.

Итак, в свои четырнадцать лет я решил сделаться стоиком и за время учебы в седьмом классе значительно продвинулся на этом пути: на уроках сидел тихо, как сонный дебил, почти не ссорился с одноклассниками, а если и случались отдельные раздоры, то старался разрешить их во внешкольное время.

Известий от отца не было, и мало-помалу я свыкся с его отсутствием и, если быть честным, воспринял это с облегчением — слишком уж часто доставалось мне от него за дело и без дела, слишком давило душевное прилежание, с которым я старался изгнать из памяти вкус того блокадного сахара; нет, тот день рождения не преследовал меня постоянно, но чувство необходимости не помнить его вызывало в еще неокрепшей душе ощущение беспредметной гнетущей подавленности, будто на совести у меня тайное злодеяние. Теперь же, в отсутствие отца, что-то отпустило внутри, словно ослабли, распались душевные путы и я высвободился из тогда еще не осознанной ущербности, которая делала меня вздорно-обидчивым забиякой. Кажется, ослабла и болезненная потребность в ехидном острословии, с помощью которого испокон века пытаются самоутвердиться душевно уязвленные и слабые люди.

Так что седьмой класс дался мне, пожалуй, даже легче, чем ожидалось, и появилась надежда, что все в конце концов перемелется, позабудется и в школе ко мне станут относиться так же снисходительно, как к Буське Миронову и многим другим. Наверное, так бы и получилось со временем, потому что безотцовщина в те годы была обыденной вещью, а живые люди, особенно дети, в своих взаимоотношениях руководствуются непосредственными впечатлениями, да и сострадание не чуждо их душам и редко зависит от анкетных данных. Словом, заканчивая семилетку, я надеялся на лучшее. Но в восьмом классе все изменилось внезапно и резко. В класс пришла новая воспитательница и преподаватель литературы Мария Николаевна Карамазова.

Я позабыл многих людей, с которыми враждовал или ел хлеб, делил беды и усталость на своих не очень-то гладких путях. И мне попадались разные и не совсем обычные экземпляры человеческой породы, но все равно — многих я позабыл, а заурядную школьную учительницу, сдается, буду помнить до самого конца — слишком много усилий приложила она к тому, чтобы испортить мне жизнь.

На вид это была обыкновенная женщина чуть выше среднего роста; за давностью лет одежда ее мнится чем-то обыденно-серым и незаметным — какая-то серая юбка, может быть, серая вязаная кофта, — вообще серый цвет одежд был характерным в те первые послевоенные годы, а для одинокой учительницы с сыном-подростком тем более. Лицо Марии Николаевны с правильными чертами ничем не запоминалось, кроме очков с толстыми стеклами, которые увеличивали светлые холодноватые глаза, на щеках иногда появлялся легкий румянец, вытеснявший зеленоватую бескровность, присущую лицам всех блокадников; прическа, вероятно, была тоже обычной для тех лет и для учительницы — что-то темно-русое, слегка подвитое нагретыми на керосинке щипцами.

Приход новой воспитательницы был встречен классом без особых эмоций. Мария Николаевна давно работала в школе, вела старшие классы и уже примелькалась нам, и еще ее сын Вовка Бурыгин учился в нашем классе, так что новая учительница не вызывала опасений и не славилась какой-либо чрезмерной строгостью. И я подумал, что приход новой классной воспитательницы — к лучшему, она не знает моих старых прегрешений и будет относиться ко мне, как к другим. Но в тот же день первого сентября убедился в ошибочности своих предположений.

После того как прозвучал звонок с урока русского языка и ребята, с грохотом откидывая крышки парт, стали выходить из класса, новая учительница подозвала меня. С ощущением растерянности и опаски я подошел к столу.

Мария Николаевна дождалась, пока класс опустел, и тихим ласковым голосом, от которого почему-то у меня намокла спина, спросила:

— Щербаков, вам не трудно будет учиться в восьмом классе?

События прошлого года отучили меня от сердечных бесед с учителями и потому, опешив от этой заботливости, я не знал, что ответить. В те времена состав школьного класса выглядел весьма странно, — среди нас были переростки, пропустившие в блокаду по два года, были такие, как я, Буська и Кирка, пришедшие после двух блокадных зим сразу в третий класс. Но за пять с лишним лет все это как-то выровнялось, и аттестат за семилетку у меня был приличный — почти без троек, так что я не думал о трудности школьных занятий, хотя от разболтанности и лени учился неровно, выезжая больше на общей начитанности и цепкости памяти. И вот, растерявшись под пристальным взглядом светлых холодноватых глаз учительницы, увеличенных толстыми стеклами очков, я не знал, что ответить.

— Школа может похлопотать, и вас возьмут в ремесленное училище, хотя год уже начался, — еще ласковее сказала Мария Николаевна и, опустив взгляд, стала укладывать в черный потертый портфель потрепанную общую тетрадь и какие-то мелко исписанные квадратные листки. — Что скажете, Щербаков? По-моему, это выход.

Непривычное обращение на «вы» как-то усиливало мою растерянность, но я вспомнил наши с Буськой и Киркой частые и жестокие стычки с ремесленниками — круглолицыми, стриженными под машинку парнями в черных, неровно подрубленных шинелях и мятых, заломленных набекрень черных фуражках (ремесленное училище располагалось в старых казармах за квартал от нашего дома) — и машинально выговорил:

— Я не хочу в ремесленное.

Мария Николаевна резко вздернула голову. В тягостной паузе я мерз под ее удивленным взглядом, стараясь дышать потише.

— Вам будет очень трудно заниматься в восьмом классе. Идите на перемену, — негромко, но с особым нажимом на словах «очень трудно» сказала она.

Пока я шел до дверей класса, казалось, что серая моя куртка из грубой бумазеи под ее взглядом влажно прилипает к спине. С того дня и началась веселая жизнь.

Даже потом, став взрослым, всякое повидавшим бродягой, я не мог постичь причин и мотивов той последовательной и неуемной страсти, с которой заурядная школьная учительница сживала меня со свету. Я точно знаю, что она не была знакома с моими родителями. Я никогда не обижал ее сына Вовку Бурыгина — наоборот, где-то в середине учебного года я почувствовал, что Вовка относится ко мне с молчаливым состраданием и ощущает себя виноватым… Словом, я искал, даже через много лет, личных мотивов поведения учительницы и не мог обнаружить их. А она устроила на меня настоящую облавную охоту, в которую постепенно втянулись и другие учителя, хотя справедливости ради следует отметить, что не все. Историчка Вера Петровна, математик Яков Иваныч, с тех пор как охота стала явной, старались подчеркнуть свое хорошее отношение ко мне, что, вероятно, только распаляло моих преследователей. Но в первые дни учебного года все еще было сносно. Пока еще только я сам замечал, что Мария Николаевна вызывает меня к доске чаще других и спрашивает дольше и строже.

На первых порах я даже почувствовал какой-то азарт — словно мы с учительницей вели тайную игру в шашки: кто кого быстрее запрет. Только позже понял я небезобидность этой игры, но сначала принял ее правила, внимательно и с небывалым интересом прочитывал учебник литературы и хрестоматию, чтобы всегда быть готовым к ответу на уроке. Надо сказать, что предмет Марии Николаевны был не самым подходящим для доказательства моей тупости. Дело в том, что я всегда любил читать книжки и не скучал даже над стихами. Вообще наша троица — Буська, Кирка и я — много читала. К чтению мы пристрастились еще в блокаду; чуть оклемавшись после зимнего голода, вылезали на солнце где-нибудь на пустыре и читали друг другу вслух.

На сегодняшний взгляд наши читательские вкусы покажутся странными — самый большой интерес вызывала у нас кулинарная книга «Французский повар», толстая, в коричневом сафьяне и с золотым обрезом, она даже своим видом как бы удостоверяла, что описанная в ней еда может существовать или хотя бы существовала когда-то на свете. Мы прочли «Французского повара» вслух много раз, и до сих пор в памяти иногда всплывают необъяснимо волнующие слова — «борделез», «потофе», «кассуле», смысл которых уже позабыт, но звучание вызывает ощущение праздничности и еще усмешливой грусти, с какой обычно думается о давнем детстве… Будучи голодным блокадным мальчишкой, я с замиранием сердца читал о немыслимых французских яствах, но, конечно, не мог предположить, что судьба заготовила мне отнюдь не поварскую карьеру. Да… но я прочитал не только кулинарную книгу.

В те военные годы книги в Ленинграде потеряли свою истинную ценность. Из разбитых бомбами и снарядами домов люди первым делом выносили одежду и матрасы, кастрюли и ложки, а книги так и оставались лежать лохматыми, шевелящимися под ветром кучами на междуэтажных перекрытиях расколотых домов, только зимой они представляли некоторый интерес как топливо для «буржуек», а летом книги становились добычей подростков. И своей начитанностью наша троица была обязана именно той блокадной поре. И вероятно, если бы наша тайная библиотека, хранившаяся в чердачном закуте над старыми каретниками, дожила до сих пор, она составила бы немалую ценность — там были редкие книги, много хорошо переплетенных годовых комплектов «Нивы», роскошные, богато иллюстрированные тома «Аполлона», марксовские издания русских классиков, Жюль Верн, Майн Рид, Марк Твен, Конан Дойл в красочном издании Сойкина, любимый Джек Лондон в мягких томиках приложения к «Ниве», и все это было не только прочитано, но и обсуждено в яростных спорах. Так что плоскую премудрость тогдашнего учебника литературы для восьмого класса я схватывал легко, и Марии Николаевне приходилось довольно туго, за весь год она только раз поставила мне «единицу», потому что я не выучил какой-то нудный отрывок наизусть. Но «тройки» она ставила мне совершенно безбожно, — даже ребята в классе стали замечать ее пристрастие ко мне.

Как-то ока гоняла меня почти целый урок, я прочел наизусть чуть ли не всего лермонтовского «Демона», пересказал взгляды Белинского на поэзию Лермонтова, говорил о духе бунтарства, приплел и Печорина, которым, как всякий пятнадцатилетний мальчишка, болел в то время Вообще я любил Лермонтова и говорил складно и увлеченно, даже класс необычно притих — не было всегдашних шорохов, шепотов и скрипов парт. Когда я умолк, Мария Николаевна сказала своим обычным ласковым голосом:

— Ответ неплохой, но для вас, Щербаков, я считаю его слабым. Три.

Тут класс взволнованно и недовольно загудел, кто-то негромко присвистнул, и Марин Николаевна, вдруг сорвавшись на визг, закричала:

— Безобразие! — и, опрокинув стул, выскочила из класса.

После этого она не вызывала меня, наверное, месяца два, но за сочинения исправно ставила тройки. Так и тянулся нелегкий для меня восьмой класс. Еще меня доводила придирками химичка — брившая подбородок, тощая, носатая, похожая на крысу в пенсне. Но и по химии с грехом пополам я умудрялся вылезать на тройки. Придиралась и немка.

Если в классе случалось что-нибудь скандальное — драка, общий побег с последнего урока, — то первым к директору дергали меня, хотя я понимал, что мне не пройдет многое из того, что сходит другим, и был довольно осторожен, а кроме того, в классе с молчаливого согласия ребят и, наверное, не без стараний Буськи и Кирки установилось правило: что бы ни случилось, не упоминать мою фамилию.

Я ощущал молчаливое сочувствие исторички Веры Петровны, молодой звонкоголосой женщины с прозрачными зелеными глазами. Открыто поддерживал меня математик Яков Иваныч. Благодаря его доброте я чувствовал себя все-таки не совсем зафлаженным облавой волком. Как-то зимой Яков Иваныч на перемене, проходя мимо меня в коридоре, приостановился и скороговоркой сказал:

— Щербаков, подучи теорему Пифагора, завтра вызову, обязательно. Понял? — и, не дожидаясь ответа, прихрамывая, пошел в сторону учительской.

Я был удивлен этим необычным предупреждением математика и вообще не ждал ничего хорошего от всяких предупреждений учителей, но тем не менее вечером честно выучил два доказательства теоремы, просмотрел несколько основанных на ней задач. И только назавтра понял смысл сказанного Яковом Иванычем.

Математика была в тот день на двух последних уроках, и вместе с Яковом Иванычем в класс вошел директор Грищенко.

Класс с грохотом встал, с таким же грохотом сел. Учитель и директор с минуту стояли рядом на фоне потертой белесоватой классной доски и всматривались и лица. Они оба носили военную форму, только директор Грищенко был в хорошей и новой, видимо сшитой на заказ суконной гимнастерке с большими накладными карманами на груди и подпоясан еще довоенным ремнем с чеканной звездою на латунной пряжке. Директор, что называется, смотрелся — худощавый, с белыми волосами альбиноса, зачесанными назад, с белым длинным и гладким лицом, на котором слегка выделялись голубоватые льдистые глаза; чем-то Грищенко напоминал знакомого по портретам писателя Александра Фадеева.

Математик Яков Иваныч казался полной противоположностью. Он был в потертом армейском кителе с не-споротыми хомутиками для погон; над левым грудным карманом даже издали виднелись маленькие дырочки и пятна более свежей, невыцветшей под орденами материи. Орденов Яков Иваныч почему-то не носил, и в облике его не было ничего воинственного. Из-за раненой ноги стоял математик как-то избочась, темные глаза смотрели угрюмо, грубоватое лицо казалось сиреневым. Все это особенно бросалось в глаза рядом с директорской свежестью и белизной.

И хотя сейчас я записываю не тогдашнее впечатление, а сегодняшнее воспоминание, но надеюсь, что все же есть какая-то связь между этими разновременными процессами, и она, эта связь, протянувшаяся через столько лет, и является истиной. А впрочем, что такое истина — дохлая лягушка, бросовый окурок, четвертушка бумаги, исписанная измененным кривым почерком и без подписи, завалявшаяся в архивной папке? Я не ищу истины — я тоскую по правде и опасаюсь, что горожу ложь на ложь. Но разве так уж важно, как выглядели двадцать пять лет назад люди, прямо или косвенно определившие мою судьбу, — правда в том, что, увидев их рядом на фоне вытертой и белесой классной доски, я понял смысл вчерашнего предупреждения математика. И правда в том, что я не почувствовал благодарности к Якову Иванычу, а испытал лишь задорное торжество, потому что выучил теорему Пифагора и директору Грищенко не удастся подловить меня. Чувство благодарности тогда было почти незнакомо мне, вероятно, потому, что испытанные несправедливости еще не превысили некой критической массы, — я еще слишком хорошо думал о людях.

С чувством торжества доказывал я у доски свою теорему и вглядывался в гладкое белое лицо сидевшего на задней парте директора Грищенко, тщась заметить на нем следы раздражения неудачей. И, не замечая на нежнокожем лице альбиноса никакого огорчения, все-таки торжествовал победу, — может быть, домысленно, своим крохотным опытом переживаний я ошибочно и наивно, как древний философ и математик, процветавший за две тысячи четыреста лет до меня при тиране Поликрате, склонялся к вере в гармонию, которая согласует и связует все начала мира, ибо мир не распался до сих пор; может быть, доброта хромого математика Якова Иваныча мнилась мне более естественной и абсолютной, чем непроницаемость холодных льдистых глаз подтянутого директора Грищенко, а пропорциональность катетов прямоугольного треугольника была еще одним подтверждением мировой гармонии. Не знаю…

Я не испытывал благодарности к хромому математику, хотя именно его поддержка помогла мне окончить восьмой класс и продержаться почти до конца девятого. А нынче проникаюсь симпатией и благодарностью к себе подобным за любое мало-мальски человеческое движение души, хотя во мне уже нет веры в незыблемость гармонических начал. Эта вера рухнула в акварельный полдень мая одна тысяча девятьсот пятидесятого, когда стоял я у парапета Адмиралтейской набережной… (А может, это — здесь, сейчас, на бывшей Кирочной, где машет мокрыми крыльями ветер и кривится еле заметная скобка ущербной луны над черной храминой Таврического сада?)… Было ветрено, и серовато-золотистая зыбь Невы пестрела мелкими белыми бляшками пены; освещенные бледным солнцем здания на том берегу своей отчужденной холодноватой красотой угнетали душу, рождали у меня ощущение мизерности и затерянности в этом величественном, мучительно прекрасном городе, равнодушном к неудачникам, к числу которых я с полным основанием причислил и себя, потому что вчера директор Грищенко бесповоротно поставил точку на моей судьбе.

Все было сделано немудряще и точно. Просто на перемене меня поймали с папиросой в школьной уборной.

Ловлей курильщиков занимался обычно завхоз, отставной краснолицый и хрипатый старшина, потому что учителей-мужчин в школе почти не было, а учительницы, естественно, считали бестактным врываться в мужскую уборную, Старшина выполнял свою миссию само отверженно и весело: заскакивал в задымленный кафельный закут и хватал всех, кто не использовал отхожее место по прямому назначению и кого удавалось схватить, остальные разбегались. Схваченных ждало стандартное наказание — вызов родителей в школу. После этого провинившийся водворялся в свой класс, и нарушение предавалось забвению. Курение в мужской школе в те времена не считалось смертным грехом. Но со мной произошло иначе — срочный педсовет и бесповоротное исключение.

Об этом я узнал позже — на суде, иначе я не привел бы мать по требованию Марии Николаевны (голос ее был, как всегда, ласков, в нем слышалось даже воркование, когда она сказала, что директор запретил допускать меня до занятий, пока я не приведу мать).

Ах, моя бедная бестолковая мать!

Если верить психологам, то от нежности матери зависит, каким вырасти ребенку. Моя мать никогда не проявляла нежности, не ласкала меня. Я не помню ее поцелуев или прикосновений рук. Она лишь просила для меня чего-нибудь — сахар у отца в тот день рождения в блокаду; просила, чтобы конвоир позволил передать французскую булочку в заднее окно «черной маруси», когда меня увозили после суда, а конвоир оттолкнул ее руку и булочка упала на асфальт, машина тронулась, а мать новым для меня, медленным старческим наклоном согнулась, чтобы поднять булочку, а сама все смотрела машине вслед. Так и вспоминалась она мне потом — согбенной, униженной, с маленькой булкой в руке, горестным туповатым взглядом провожающая «черную марусю»; картинка в металлической рамке дверного окна, заштрихованная вертикальными, тускло поблескивающими прутьями решетки. И самое странное — эти материнские заботы и жалкость вызывали во мне яростное ожесточение, а не благодарность и нежность.

И в кабинете директора Грищенко мать, привыкшая за время отсутствия отца к унижениям, уныло канючила: «Товарищ директор, возьмите его обратно, он больше не будет… Товарищ директор, пожалейте…»

А товарищ директор свободно, но не развалясь, сидел в жестковатом казенном кресле и, глядя на примостившуюся на краешке стула и подавшуюся вперед мать светлыми, весело поблескивающими глазами, слушал ее неуверенную приниженную мольбу.

Я стоял возле материнского стула, исподлобья оглядывая гладкое белое лицо директора, его небольшой кабинет, мягко освещенный сквозь тонкие белые шторы золотистым майским солнцем. И было нестерпимо унизительно слышать испуганный и заранее смирившийся с отказом голос матери и видеть веселое поблескивание светло-голубых глаз директора, сидящего в своем жестком кресле свободно, но прямо, словно почетный зритель, приглашенный на прогон спектакля в самодеятельном театре, — именно так казалось мне, что директор Грищенко смотрит забавный, но непрофессиональный спектакль, слегка веселится, а в общем жалеет о потерянном времени. Исподлобья оглядывал я его почти белые, гладко зачесанные волосы, гладкое, подсвеченное солнцем лицо с еле заметными бровями, вкусно сложенные губы, будто директор собирался причмокнуть от удовольствия.

Иссякли, истаяли в подсвеченном солнцем воздухе кабинета бессильные просьбы матери, и тогда директор Грищенко, согнав с лица выражение снисходительной легкой веселости благосклонного зрителя, спокойно, даже сочувственно стал объяснять матери:

— Мы не можем взять его обратно, школа, наша детская школа, на это пойти не может, она обязана защититься от вредных проявлений. Ведь вот сначала курит человек, потом может и драку затеять; учителя постоянно опасаются, и в комсомол его принять не могут по известным вам причинам… И где гарантия того, что он, — директор остро кольнул меня льдисто-светлыми глазами, — завтра не бросится на меня. Вы одна не можете воздействовать, а другого воздействия у вас в семье нет… Ему лучше пойти в техникум или в ремесленное училище, семилетка же есть. Словом… детская школа этого не может, — директор встал, оправил под ремнем гимнастерку. — Так что прощайте.

Мать сгорбилась на стуле и, протянув вперед сложенные ладонями руки, снова заныла:

— Товарищ директор, не выгоняйте хоть до конца года. Дайте ему закончить… Товарищ директор…

— Нет, мы и так были слишком либеральны. Могли исключить и после седьмого класса…

Ах, если бы я мог тогда ответить директору Грищенко…

Я уже умел противостоять своим сверстникам, открыто отвечать ударом на удар и оскорблением на оскорбление. Я и сейчас убежден, что открытый и немедленный ответ на любое оскорбление спасает душу от злопамятства, тайной мстительности и в конечном счете от подлости, — подлецами становятся чаще всего трусы, у которых не хватило душевной силы на немедленный и открытый ответ. Я не был трусом в обществе сверстников, но не подозревал, что и с миром взрослых нахожусь в состоянии войны. Нет, подозревал, но инстинктивно, подсознательным чувством старался убедить себя в том, что это не так.

Ах, если бы я мог ответить тогда директору Грищенко! Если бы я мог немедленно и непосредственно выплеснуть свое чувство — пусть даже в недостойной и оскорбительной для этого бело-гладкого и подтянутого человека форме, — может быть, в душе моей не осталось бы затаенной злобы и мучительного желания отомстить за несправедливость. Но я еще не умел воевать с миром взрослых и молчал, стоя возле материнского стула и оглядывая исподлобья маленький директорский кабинет. Туповатая покорность матери, видимо, передалась мне, сковала все существо ощущением усталого безразличия, — и еще униженная надежда на сострадание, на то, что справедливость можно выклянчить, как окурок у прохожего на улице, шевельнулась во мне. В тот миг я позабыл, что воюю с миром, в тот миг я не мог отождествить слюнявого, мочащегося в штаны Губана с одетым в дорогую гимнастерку и гладко причесанным директором Грищенко. Губан ударил меня своей неказистой самодельной финочкой, директор вычеркнул меня из той жизни, которой я жил и хотел жить. Они были равны, но я не мог осмыслить этого равенства тогда, не мог понять, что директор Грищенко заслуживает такого же отпора, как и Губан; не мог понять, что для того, чтобы сохранить душевное здоровье и не сломаться, я должен дать директору немедленный и жесткий отпор. Откуда мне было знать тогда, что я позабуду даже само имя Губана и при случае вспомню о нем без ненависти; откуда мне было знать, что никогда не забудется тот гладколицый альбинос? Я не мог позабыть все эти годы той своей униженной надежды на то, что сострадание и справедливость можно выклянчить, как окурок.

Усталый, сорокалетний, страдавший и поэтому склонный к состраданию, я и сейчас не поручился бы за себя, если бы встретил директора Грищенко. Да, я не поручился бы за себя, а уж за директора Грищенко не советовал бы ручаться никому. А тогда я сделал лишь то, что пришло в распаленную обидой, дремучую, почти первобытную душу.

Поздним вечером, вынув стекло в окне первого этажа, я проник в пустую темную школу, ударил плечом в дверь директорского кабинета, державшуюся на дохлом французском замке, и стал крушить все, что там было.

Косой призренный свет фонарей заглядывал в широкое окно кабинета и отражался в стекле, покрывавшей столешницу. Стекло рассыпалось с шершавым хрустом, когда я хватил об него тяжелой мраморной чернильницей, и косой отраженный свет залила фиолетовая огромная клякса, и откуда-то от пола вверх и в стороны вздыбилась первобытная серая мгла. Я не думал ни о чем, не испытывал опасения, что живущий ниже завхоз услышит этот грохот разгрома, — я весь был в оглушительном возбуждении варварского тяжелого хмеля разрушения, задыхающийся, оскаленный, готовый разорвать темноту яростным, свирепым, тоскливым ревом. От удара изломанным стулом вылетела дверца сбитого жестью шкафчика, стоявшего в углу, и на меня зловеще глянули стоящие рядком малокалиберные винтовки, с которыми проводил занятия военрук. Дрожащими руками я вытащил одну малокалиберку и в сладком охлаждающем ужасе ощутил в мокрых ладонях особую какую-то, отдающую в сердце тяжесть оружия и услышал чудовищную, противоестественную тишину пустой школы, и почти сразу же эту тишину разорвали тяжелые торопливые шаги. Какой-то неведомый пробудившийся инстинкт толкнул меня, и звериным неслышным движением я скользнул к стене и встал за приоткрытой дверью кабинета, в растерянности прижав винтовку к груди, почти теряя сознание от страха и внезапно подступившего удушья. Свет, вспыхнувший в круглом плафоне, ослепил. И только через миг из огненного мрака выплыл старшина-завхоз, стоящий посередине небольшого кабинета в одних черных трусах и блескучих яловых сапогах, подчеркивавших кривизну ног. Он стоял и ошалело смотрел на меня испуганными глазами. Не помня себя, я, сделав шаг вперед, попятился к двери, задом вышел в коридор и рванул вниз по лестнице к окну с вынутым стеклом. И только на пустой ночной улице я почувствовал тяжесть винтовки. А на чердаке каретника пришло ощущение чего-то непоправимого. Скорчившись на жесткой дощатой скамейке под треугольным слуховым окном, я смотрел в темноту; смутно белели стропила и балки. Я не думал, даже не пытался представить себе завтрашние события, — не было ничего, кроме тупого ощущения безразличия, непоправимости и отчаяния, а, пахнущая мышами и пылью, длилась и длилась холодная чердачная ночь. И только на рассвете надвинулось короткое тяжелое забытье, после которого остался давящий беспредметный ужас в душе.

Я запрятал винтовку в дальнем углу, слез с чердака, обошел флигель и, дрожа от холода, спрятался на темной черной лестнице, в приоткрытую дверь наблюдая за Инкиной парадной. Я не знал, который час, — время перестало существовать, — но чувствовал, что Инка еще не ушла в школу.

Зачем ждал я ее в то жуткое утро? Почему не пошел за сочувствием к старым испытанным друзьям Буське и Кирке?

Почти ничего не соединяло меня с хорошо одетой дочкой лысоватого полковника, за которым приезжала по утрам зеленая «Победа». Послевоенная жизнь из года в год отдаляла нас друг от друга, и я уже почти не связывал в памяти ту тощую, тревожно-некрасивую девчонку с безумными неподвижными глазами, блокадным летом давшую мне хлеб, с теперешней Инкой — первой красавицей параллельной женской школы, носившей туфли на высоких каблуках и крепдешиновые платья, окруженной на школьных вечерах непробиваемой толпой разодетых, благополучных десятиклассников. Мы здоровались при встречах, перекидывались ни к чему не обязывающими словами и расходились. Она казалась такой далекой, что ее лицо, в тот год по-настоящему засверкавшее острой, утренней и немного надменной красотой, даже не вызывало во мне восхищения. Я только умом и глазами понимал, что Инка редкостно красива, но сердце, уже ожесточившееся и загрубевшее в обидах, не откликалось волнением. Может быть, это была инстинктивная защита невежественной и уже ущербной души, неспособной к бескорыстному наслаждению прекрасным, неспособной понять красоту без притязаний на обладание? Не знаю. Я сторонился Инки в последний год. Но вот ощущение гибельной непоправимости, вторгшейся в судьбу, побудило меня прийти не к друзьям, а к ней. И, спрятавшись на черной лестнице, я следил за ее парадной.

Солнце уже заглянуло во явор» окрасив желтизной сероватый утренний воздух, стали слышнее; машины, проезжавшие по улице; из парадных выходили люди, их торопливые утренние шаги будили звонкую пустоту двора. Приехала зеленая «Победа» и увезла высокого лысоватого полковника, Инкиного отца, а я все стоял на темной черной лестнице и смотрел в приоткрытую дверь с тупым терпением животного.

Тяжелая скованность держала душу в глухоте — как при серьезном ранении машинально напрягаются мышцы, чтобы удержать в неподвижности поврежденную руку, так чувства мои застыли, стараясь защитить сердце от разрушительной боли и ужаса, я не ощущал ни жалости к себе, ни раскаянья — только отупение и пустоту.

Она вышла из парадной неожиданно, остановилась на нижней ступеньке, запрокинула голову и посмотрела в небо. Из темноты черной лестницы мне было видно, как в легкой улыбке шевельнулись губы, как слабое солнце осветило высокую чистую шею и под голубой вязаной кофточкой мягко округлилась грудь от безотчетно счастливого вздоха И острое чувство неповторимости этого мига вдруг пронзило меня — я ощутил всю окончательность, непоправимость того, что сделал вчера, и почувствовал спокойную, почти радостную удовлетворенность, потому что понял, что без вчерашнего не смог бы так увидеть эту девушку, стоящую на нижней ступеньке парадной с запрокинутой головой, вообще не пришел бы в этот двор, быть может, никогда и не узнал бы, что значит она для меня. Вчерашнее как бы возвысило меня до нее — мы сравнялись, и ее красота, мгновенно доставшая до души в это утро, стала моей уверенностью, а Инка стала моей девушкой. И я смело вышел к ней из двери черной лестницы и, не здороваясь, сказал:

— Пошли.

— Пошли, — откликнулась она, сошла со ступеньки, но тут же приостановившись, пристально посмотрела на меня: — Ты чего такой… лохматый?

— A-а, потом расскажу. Пошли быстрей отсюда, — небрежно, будто ничего не случилось, ответил я.

Мы вышли на улицу и повернули к перекрестку поэтов, молча прошагали квартал под четкий стук ее каблуков. На углу переулка я сказал:

— Пойдем здесь, мне лучше не появляться у школы.

— Что-нибудь случилось? Где твой портфель?

Она повернула ко мне лицо и остановилась, остановился и я.

Тревожные искры мерцали в синеве ее длинных неподвижных глаз, ресницы отбрасывали легкие тени на голубоватые высокие скулы, и тревожно напрягся большой, прекрасный, совсем не детский рот, — было радостно и мучительно смотреть на нее, я потупился и ответил:

— Мне нельзя в школу. Если можешь, не ходи сегодня тоже.

— Хорошо, только скажи, что ты натворил? — Она быстро пошла по переулку.

Красные кирпичные конюшни старой кладки тянулись справа от нас, а на другой стороне переулка бельма сто таращился закрашенными стеклами облупившийся задний фасад бани. Переулок был пуст до самого конца, только косой клин солнечного света лежал на той стороне возле стены серого дома, и спереди вдруг порывом дохнул ветер, взметнул ее пушистую, почти до бровей, светлую челку. Она вздрогнула от холода, свободней рукой стянула ворот кофты.

— Понеси хоть портфель, а то я, как назло, взяла все учебники, — попросила она и, освободив руки, зябко скрестила их на груди. — Ну говори, не молчи, пожалуйста.

Я взмахнул ее увесистым портфелем, небрежно усмехнулся и буркнул:

— Выгнали наконец.

— Тебя?!

— Меня, меня, кого же еще.

— За что?

— Да ни за что… Курил в уборной, ну и завхоз поймал. Всем — ничего, а меня… Да и хрен с ними.

Мы, не сговариваясь, свернули направо и зашагали по узкой улице вдоль тех же красных кирпичных конюшен.

— Вот гады, год не могли дать закончить, — она зло усмехнулась. — А вообще плюнь. Можно в заочной школе, она где-то на Союза Печатников находится. А в десятый пойдешь в вечернюю, — ока вдруг взяла меня под руку, крепко прижалась плечом, — там еще лучше. А днем почтальоном можно устроиться. Не жалей, — сбоку она заглянула мне в лицо, улыбнулась с прищуром. — Пойдем в кино.

Я не ответил и отвей взгляд.

— Да брось переживать. Ты первый, что ли? — Она сильнее оперлась на мою руку.

— Посадят меня, наверное, — сказал я намеренно спокойно, испытывая смутную гордость и острую, почти болезненную потребность в жалости — нежной женской жалости. (Может быть, поэтому я пришел именно к ней, а не к Буське и Кирке, неосознанно ощутив, что случившееся вчера на какой-то момент вырывает меня из тусклого существования, делает более значительным, позволяет рассчитывать на ее внимание, на ее жалость и, быть может, на что-то большее, чему я не осмеливался дать имя).

— Почему?! — сразу спросила она удивленно и потом добавила насмешливо: — Кому ты нужен?

— Пойдем, — я прибавил шагу и, не поворачиваясь к ней, многозначительно усмехнулся.

Стук ее каблуков потерял четкий размеренный ритм, но ока, не отставая, шла рядом и молчала. Мы снова свернули направо, огибая квартал по Артиллерийской улице, пересекли пустырь, через пролом в кирпичном заборе пролезли в ее двор и вышли прямо к перемычке каретных сараев между желтыми флигелями. Молча вскарабкался я я по ржавой лесенке, кинул ее портфель в слуховое окно и пролез на чердак, ни разу не обернувшись. Достал последнюю полувысыпавшуюся папиросу, чиркнул спичкой и сел на скамью.

— Помоги, — тихо позвала она, просунув голову в слуховое окно, — на каблуках не спрыгнуть.

Я встал на ветхую скамейку, она положила руки мне на плечи, просунула в окно ногу, обнажив почти все бедро.

— Ну, держи, а то свалюсь, — тихо, но раздраженно приказала она.

Я бросил папиросу, подсунул ладонь под это оголившееся бедро, ощутив прохладную скользкость шелкового чулка и горячую живую гладкость кожи там, где кончался чулок, и то удержал шумного вздоха. Рывком она подалась вперед, сомкнула руки на моей шее, и я, еле сохранив равновесие, успел другой рукой обхватить ее за спину. Мгновение я стоял на потрескивающей скамье, прижимая Инку к себе и ощущая испуганное удивление, что ее тонкое стройное тело оказалось вдруг таким тяжелым и горячим. И, лишь поставив ее на засыпанный песком пол чердака, я почувствовал волнение.

Она взглянула на меня снизу вверх, и в сумраке лицо ее показалось неестественно белым, а большой рот и длинные глаза — угольно-черными. Я осторожно сошел со скамьи, словно боялся нарушить какую-то бездыханную, уже прогревшуюся под освещенной солнцем железной крышей тишину чердака. Я стоял перед нею, сдерживая рвавшийся вздох, и молчал, пока она, сделав шаг к скамье, не спросила шелестящим шепотом:

— Что? — И лицо сразу вернуло свои прежние краски.

Я пробрался в угол, достал из-под балки винтовку, принес к скамье.

— Вот, — глухо и коротко выдохнул я и подал ей малокалиберку на вытянутых руках.

— Что это? — Она сделала шаг назад, растерянно оглянулась и села на скамью.

И только тут я ощутил нелепость, идиотизм и бессмысленность того, что сделал вчера. И, глупо, беспомощно улыбнувшись, приставил винтовку прикладом к ноге.

— Зачем тебе? Где ты взял? — брезгливо скривив губы, спросила она.

— Взял, — как скудоумный, откликнулся я и почувствовал мучительный стыд.

— Сядь, — она хлопнула ладонью по скамье слева от себя.

Как загипнотизированный, я сделал два расслабленных шага и сел, поставив винтовку между колея.

— Положи ты ее, брось! — Она ткнула меня локтем в бок, и я послушно разжал пальцы, винтовка с таким стуком упала на песок.

Молча смотрел я в глубь чердака, где смутно белели перекрестья деревянных балок, и ничего не хотел говорить. Я чувствовал такую растерянность, что даже не испытывал стыда.

— Ну, не молчи, — ее ногти впились мне в тыльную сторону кисти, но я почти не почувствовал боли. — Что ты натворил?

Я высвободил кисть, посмотрел на следы ногтей и негромко и сухо стал рассказывать о том, что было вчера в кабинете директора Грищенко и что позже произошло там же. Я рассказывал безразличным деревянным голосом, как нерадивый ученик отвечает урок, в котором не видит ни содержания, ни смысла. Рассказывал так, будто сторонним взглядом чужого человека смотрел на все происшедшее и этому чужому человеку все совершенное мной вчерашним поздним вечером представлялось злобным, циничным и диким преступлением.

Таким оно и было, наверное, и я до сих пор не могу понять, откуда в подавленном подростке, каким я был тогда, взялось беспощадное мужество взглянуть на свой поступок сторонними, чужими глазами и таким представить его девушке, которую он давно и безмолвно любил и к которой пришел за сочувствием. А может, не было никакого беспощадного мужества, была лишь бесхитростная ирония факта, которая возникает всегда, когда поступок (вернее, его результат) отрывают от мотива. Не знаю, но когда я закончил свой рассказ, мне самому стало омерзительно вчерашнее.

Инка только коротко спросила:

— Ты ночевал здесь?

Белеющие в полутьме перекрестья балок внезапно поплыли перед глазами. С трудом ответив: «Да», я вдруг почувствовал вязкое изнеможение и непреодолимую сонливость, привалился плечом к поддерживающему стропила столбу, в который упиралась скамья, и мгновенно заснул обморочным свинцовым сном.

Я очнулся с ощущением мягкого тепла в груди и влажных теплых прикосновений к лицу, открыл глаза и, слепо таращась в сумрак чердака, в первый миг не мог осознать, где нахожусь и что происходит. Было лишь ощущение странной уютной укрытости, словно я, совсем ребенок, спрятался под слоноподобным столом в нашей комнате и с бьющимся сердцем в сладкой тревоге переживаю смутные, внезапные, беспредметные и радостные детские страхи. Так и таращился я в сумрак на смутно белеющие перекрестья деревянных балок, пока мой взгляд не упал вниз, где на песке чердака отблескивало лощеное дерево винтовочного приклада. И короткий утробный стон вырвался у меня.

— Молчи, молчи, — испуганно прошептала Инка и ладонью накрыла мои губы, привалилась упругой горячей грудью, и что-то теплое, трепещущее влажно прикоснулось к мгновенно загоревшейся скуле.

И, сразу узнав это незнакомое, дотоле неизведанное прикосновение, я понял, что Инка поцеловала меня. «Так вот как это бывает!» — мелькнула и угасла в мозгу дурацкая растерянно-радостная мысль, и уже нечем стало дышать. Я схватил ее руку, плотно прикрывавшую мой рот, и судорожно вдохнул вдруг разогревшийся чердачный воздух.

— Молчи, — снова совсем близко прошептала ока, и влажные трепетные губы заскользили по моему немытому со вчерашнего дня лицу.

Инстинктивно я прижал к себе ставшее сразу податливым тело, губами нашел ее губы и неловко, опасливо и жадно захлебнулся первым в жизни поцелуем. И на миг не осталось ничего — мир исчез, перестало существовать вчера, и завтра тоже не мыслилось в этот проникновенный проникающий миг. Но Инка отклонила голову, и миг исчез, лопнул, как мыльный пузырь на кончике соломинки. Я отнял руки от ее тела и с любопытством и затаенным стыдом посмотрел ей в лицо. Скулы ее горели, глаза стали сумрачными, совсем безумными и потеряли блеск, и все лицо казалось осунувшимся и застывшим, на распухшей верхней губе выступила капелька крови.

Миг исчез, лопнул, как мыльный пузырь на кончике соломинки, и мир ворвался в душную разогревшуюся тишину чердака. А может, мир никуда и не уходил, может, это Инка заслонила меня от него на миг своими губами, руками, упругой грудью, осунувшимся, застывшим лицом. И капелька крови, выступившая на ее распухшей верхней губе, была платой за этот миг. Я понял это сжавшимся от любви и горечи сердцем, понял бессловесно и болезненно, и снова потянулся к ней, к ее осунувшемуся, застывшему лицу, к сумрачным, безумным, потерявшим блеск глазам, к ее распухшим губам. Я любил ее, но жаждал заслониться от мира даже ценою ее боли. И она покорно и проникновенно приникла ко мне, и губы ее стали солоны, и солоны стали скулы от слез, но мир уже не уходил — он стоял рядом, он наблюдал за нами, с каждым ее поцелуем вливая в меня безысходную горечь… и я заплакал. Впервые в жизни я целовался с девушкой, и она была та, которую я, не признаваясь себе, любил давно и безмолвно, но этот заветный час исторгал слезы. И было раздвоение в хмеле поцелуев, в неопытном волненье первых осязаний — во всем этом школьном сладострастии были горечь, и укор, и бесстыдное блаженство созерцания: я обмирал, прижимая к себе любимую, неистово впитывал солоноватость и ответный трепет ее покорных губ и сам растворялся в ней, словно кто-то вынул волю, сгустил кровь и сковал зрение и слух, и в те же исступленные мгновения я наблюдал за ней, отмечал тени, залегшие в глазницах, прикрытый ресницами лихорадочный блеск сушенных томлением глаз, побелевший лик и невнятный бессвязный шепот, когда губы ее на миг освобождались для вздоха; видел на ее ладошках следы ржавчины, оставленные перекладинами железной лесенки, по которой она взбиралась сюда; с ликующим изумлением замечал болезненно-сладостную гримасу, искажавшую лицо, когда я сжимал ее маленькую, упруго ускользающую грудь, и пугался обморочной мягкости, безвольности ее рук и тела.

Но все равно мир присутствовал, он незримо был с нами в чердачной сутеми^[6], он напоминал о себе нелепой и ненужной малокалиберной винтовкой возле наших сплетенных ног, он угрожал мне возмездием за содеянное вчера, — все блаженство этого часа было отравлено необоримой, суровой серьезностью мира.

Мир стоял менаду нами.

Я не осознавал этого, но в какой то миг пришло ощущение принужденности Никиных ласк, будто обманом, неволей я выманил их у нее, и руки мои опустились сами собой и высохли слезы.

— Что, что? — зашептала она испуганно и еще теснее приникла ко мне, холодной ладонью забираясь в ворот рубахи. — Не бойся ничего.

— Не боюсь, — ответил я непослушными одеревеневшими губам и и зарылся лицом в ее спутанные волосы.

— Не думай ничего, — еле внятно прошептала она, лицом вжимаясь мне в грудь.

— Дома уже — милиция, наверное… Мать… — я чувствовал, что сейчас умру от горечи, любви и безысходности.

Инка вдруг резко отклонилась, я увидел ее бескровное застывшее лицо, страшные беспросветным темным блеском глаза и почерневшие, искусанные, зияющие, как рана, губы.

— Пусть, — хрипло зашептала она, — пусть. Возьми… возьми меня. Потом — все равно, — и дрожащими пальцами стала расстегивать свою вязаную голубую кофту. — Сейчас… Я никак без тебя…

Я смотрел на нее, умирая от горечи, гордости, страха и стыда.

Если вы юны и несчастны и уязвленное сердце болит от обид, то вы начинаете измерять мир только собой, мельча его до размеров вашей болячки. Это — беспомощность, это — путь, приводящий к ничтожеству, гибели личности. И безымянный ужас охватывает душу, смутно предчувствующую гибель. И душа силится побороть этот ужас, обманно выдавая ничтожество за величие. Так иногда удается вынести ужас, но так не спастись от душевной погибели.

И я инстинктом, почувствовал, что сейчас в чердачном сумраке со мной (и с ней) может произойти что-то бесповоротное, в тысячу раз худшее, чем вчера. Я смотрел на ее дрожащие пальцы, которые не могли справиться с пуговками кофты, и внезапно охолонувшим, посуровевшим сердцем понял, что если я послушаюсь ее, подчинюсь ее невнятному требовательному шепоту, то что-то навсегда сломается во мне, как ломается во всяком, первый раз протянувшем руку и принявшем подаяние. И потом уже ничего не будет, кроме Никиного презрения… Я помнил ее лицо, когда она дала мне хлеб, здесь же, на чердаке, уже много лет назад, — я помнил ее тогдашнее лицо, искаженное состраданием, испугом и отвращением. Я был смертельно голоден и мог принять от нее хлеб, но то, что она хотела отдать мне сегодня из сострадания, я не мог принять как милостыню.

— Нет, — сказал я, — опомнись, — и с колющей болью в груди увидел, как упали ее руки, беспомощно теребившие пуговки кофты. — Нельзя… здесь… сейчас… Пойми, — я снова заплакал и прижал ладони к глазам.

— Ты испугался! — в полный голос сказала она.

Я отнял ладони от лица и увидел ее посветлевшие глаза, в глубине полыхнули грозовые искры.

— Нет, не испугался. Сейчас, здесь нельзя. Ты сама будешь жалеть потом, — сказал я тихо.

Она все сидела на скамье, отвернувшись, и плечи ее мелко дрожали.

Я встал, поднял винтовку, пригибаясь под балками, снес ее в угол и спрятал. Потом подошел к скамье и опасливо и бережно погладил Инкины спутанные волосы.

— Надо идти, — сказал я. — Наверное, посадят, уже ждут. Пойми, сейчас я бы стал подлецом, потому что ты просто пожалела меня.

— Я не жалела тебя, это ты пожалел меня, — сказала она спокойным голосом, встала и оправила юбку и кофту.

— Нет, я люблю тебя и… — я вдруг осекся, поняв всю неловкость и постыдность этого похожего на торг разговора, и задохнулся от ужаса, что теряю Инку. Я грубо схватил ее за плечи, сильно тряхнул и почти злобно процедил: — Я отвечаю за тебя и за себя… Если ты не передумаешь потом, то я с тобой всегда, понимаешь, всегда!

— Мне больно, отпусти! — Глаза ее снова намокли.

Я отпустил ее, поднял свой окурок папиросы, зажег его и сел.

Она поправила волосы и села рядом, вдруг улыбнулась.

— Поцелуй меня. Один раз — сильно, — она приблизила ко мне лицо и закрыла глаза.

Я поцеловал ее в губы, но это был не тот, не прежний поцелуй.

— Я буду ждать тебя, и мы снова придем сюда. Я буду ждать. Помни! — сказала она спокойно и твердо.

— Запомню, — отозвался я и спрятал глаза.

— Ты должен проводить меня к бабушке. Я не могу такая идти домой — дома мать.

Я молча встал, поднял и отряхнул от песка ее увесистый портфель, вылез в треугольное слуховое окно и подал ей руку.

Молча мы пролезли через пролом в кирпичном заборе, прошли пустырем, потом — по Артиллерийской, нырнули в проходной и по Рылеева, мимо белого Преображенского собора, побрели к Летнему саду. Беспокойно каркали вороны, гнездившиеся в кронах старых деревьев соборного сквера, бледное весеннее солнце светило нам в спины, и чуть впереди на асфальте колебались наши вытянутые жидкие тени.

Перекресток Литейного и Пестеля скрежетал трамваями, из дверей рыбного магазина на углу змеилась очередь, хлопали двери кондитерского, на тротуаре у детской поликлиники стояли две коляски; как в выходной, было много прохожих. Мы шли, не глядя друг на друга, и молчали.

Что-то внутри у меня дрожало мелко и напряженно, словно я, как в детстве, в войну, шел по карнизу третьего этажа разрушенного дома и глядел только вперед, боясь шевельнуть головой. И на углу Моховой я споткнулся о выступающую крышку люка, клюнул носом, но просеменив несколько нелепых шагов, удержал равновесие, выпрямился и неуверенно посмотрел на Инку. Ее большой рот с искусанными губами дернулся, глаза сощурились, и она вдруг захохотала навзрыд. Может быть, секунду я стоял, ошарашенно глядя на нее, потом что-то оборвалось в груди, и я сам захохотал, беспричинно и неудержимо, каким-то закоулком сознания пугаясь неудержимости и беспричинности этого хохота.

Мы прошли весь путь не разговаривая, но стоило только поглядеть друг на друга, как сразу же возникал беспричинный и надрывный хохот, оставлявший в груди холодную дрожащую пустоту. У подъезда старинною с массивным гранитным поколем дома на Адмиралтейской набережной Инка остановилась.

— Здесь бабка живет, — сказала она небрежно, но рот и глаза выдавали волнение.

— Да? — идиотски бессмысленно отозвался я и протянул ей портфель.

— Встретимся завтра после уроков? — спросила она и добавила: — У нас пять, но я могу с последней физкультуры смотаться.

— Да, — сказал я, — если выйдет.

— Я буду ждать в садике, — она взяла портфель, и лицо ее стало каким-то виноватым и просительным. — Хорошо?

— Если меня не будет, то не жди… Значит, забрали, — сказал я, больше рисуясь, чем искренне веря в сказанное.

— Нет, приходи, — она, навалившись плечом, открыла старинную тяжелую дверь подъезда.

Я в последний раз окинул ее взглядом — всю: от спутанных светлых волос на макушке до белых туфель на венских каблуках, повернулся и, пересекая мостовую, пошел к гранитному парапету набережной.

Покинутый на самого себя, стоял я возле Адмиралтейства, в самой середине города. Был май одна тысяча девятьсот пятидесятого — середина века. Безмерный и равнодушный мир окружал меня, и не было у меня настоящего, в котором я мог бы найти душевный приют, еще не настало прошлое, по которому я мог бы искренне тосковать, и не было будущего, на которое я мог бы надеяться, — мое будущее уже прошло. Но откуда, откуда мне было все это знать тогда?

Я лишь изнывал от неосознанных тягостных предчувствий, маялся смутной беспредметной тревогой и гнусновато и лицедейски разыгрывал возвышенную грусть, пытаясь ею заглушить внезапно возникшее острое сожаление о том, что не решился овладеть Инкой. Но именно эта лицедейская грусть дала решимость вернуться домой, где меня уже поджидали оперативники и сам директор Грищенко, проникшийся ко мне даже своеобразной симпатией за то, что я так блистательно и быстро подтвердил его педагогическое предвиденье…

Мокрые сумерки, расчерченные траекториями снежинок, апрельский, машущий мокрыми крыльями ветер и еле заметная скобка ущербной луны над Таврическим садом.

Я шел и недоумевал, за что с таким страстным постоянством преследовала меня учительница литературы, почему так нескрываемо обрадовался моему поступку директор? Сорокалетний, успевший о многом подумать, я все-таки не мог понять этих людей до конца. Я мог только догадаться, почему они хотели видеть меня безнадежно порочным. Это было жизненно необходимо для них, чтобы увериться, что в мире существует определенный и единственно мыслимый порядок вещей. А я своими попытками удержаться в школе и получать удовлетворительные оценки покушался на этот порядок, ставил его под сомнение. Это выбивало моих незабвенных учителей из колеи. Концы с концами переставали сходиться в их представлениях: в самом деле, не мог же я, сын арестованного неизвестно за что, но не за растрату и воровство, быть нормальным ребенком.

Теперь это понятно мне. Я давно убедился, что много люден верят в то, чего нет, но что еще больше людей не верят в то, что есть. Мои милые учителя верили, что я — прирожденный бандит, и никак не могли поверить что я просто несчастный подросток. Это уже не удивляет меня, но до сих пор потрясает то, что в людях, переживших блокаду, всю жизнь имевших дело с детьми, не нашлось тогда простой и безрассудной человеческой жалости — ни в учительнице литературы, ни в директоре. Именно это не примирило меня с ними и через двадцать с лишним лет — живы они или давно мертвы.

И бывшая Кирочная вела меня, сорокалетнего и не-примиренного, вспять и вперед во времени, вперед и вспять.

7

У подъезда этого солидного дома, оштукатуренного под серый гранит, я остановился и закурил, стараясь привести в порядок мысли и чувства.

Козырек над подъездом защищал меня, и мокрые снежинки трассировали мимо, не задевая лица.

Честно говоря, не было охоты подниматься к отцу и больше нравилось стоять под железным козырьком подъезда, ощущая сиротский уют поднятого воротника и согревшихся в карманах пальто рук. Собственно, я почти всю сознательную жизнь чувствовал себя сиротой, но, пожалуй, никогда не жалел об этом. Отец своим присутствием или отсутствием только осложнял мою жизнь, хотя — надо отдать ему справедливость — в апреле сорок второго он чуть было не упростил ее до изначальной элементарности. И временами я даже был благодарен судьбе за то, что она предоставила мне возможность на свой страх и риск начать самостоятельную жизнь. И я жил, не обремененный комплексом подавленности личностью отца или немыслимой страстью подражания, от которых, если верить психологам, страдали целые поколения молодых людей, принужденных существовать в дни изобилия и мира.

Ах, если бы каждый человек мог выбрать себе отца, каким симпатичным было бы человечество. Если вдуматься, то мы так и поступаем — каждый выбирает себе отца не по крови, а по духу. Только случается это иногда слишком поздно и не всегда осознанно. Мы ищем свет личности, отраженный в книгах, и тоскуем по живому человеческому теплу…

Пол жизни я пытался стать отцом самому себе, но из этой тщеты вырастало только одиночество и чувство окаянности. Так зачем же стоял я у этого подъезда в сороковой свой апрель? Какие душевные долги вели меня вверх по чистой пологой лестнице? Может, память о том кусочке сахару или других благодеяниях, которые и через столько лет отзывались горечью?

Я не мог связно и четко ответить на эти вопросы и, поднимаясь по чисто вымытой пологой лестнице, испытывал смутное, сложное чувство болезненной, горькой заинтересованности и снисходительной враждебности.

На просторной лестничной площадке, у дверей, ладно обитых темно-вишневым, простеганным ромбами кожзаменителем, я сделал несколько вздохов, провел ладонью по отсыревшим волосам и нажал белую квадратную кнопку. Звонок откликнулся лебединым курлыканьем, будто за этой роскошной дверью, простираясь в летнюю зеленовато-яблочную даль, лежало покойное озеро с поросшим камышами прибрежьем и по слюдяной его глади лениво и важно скользили лебеди, поблескивая в разреженном сиянии воздуха белым крахмальным пером. И я бы не удивился, если так бы оно и оказалось, но за дверью послышалась стройная четкая дробь каблуков, и я мгновенно скорчил веселую беззаботную рожу, небрежно сунул руки в карманы пальто.

Дверь отворилась беззвучно, словно не имела замков и запоров, и на фоне красновато-коричневой, золотисто освещенной передней я увидел лицо — узкий овал с теплым самосвечением полупрозрачного драгоценного фарфора, длинные неподвижные глаза над высокими скулами, где мерцали грозовые искры, светлая челка почти до бровей, спутанные волосы.

Я осклабился, как волк, и сказал:

— Привет, прекрасная мачеха.

Она посторонилась, придерживая вторую дверь, я переступил порог и вдруг, взвинченный внезапным, жарко нахлынувшим похабно-озорным чувством, ущипнул ее за нагло торчащую под белой водолазкой грудь. Зашипев как головня, на которую прыснули водой, она отскочила, шумно захлопнула дверь.

— Ты что, уже пьян?! — Она метнула в меня ненавидящий взгляд.

— Нет, голоден, — я скинул пальто на сверкающий лаком паркет передней, расстегнул пиджак и все с тон же волчьей ухмылкой стал смотреть на нее. Она выдержала взгляд, но нагнулась поднять пальто. Я повернулся и сделал шаг к коридору.

— Подожди, — голос был спокоен, даже холоден.

Обернувшись, я остановился. Стоя спиной ко мне, она повесила мое пальто на медный крюк дубовой шведской вешалки, и я неохотно отметил, что талия у нее по-прежнему гибкая и тонкая, ноги под короткой модной юбкой стройные, с узкими крепкими лодыжками и даже домашние туфли на каблуках.

Она повернулась, подошла вплотную, лицо было спокойным, чуть расслабленным, глаза источали холод, но рот, большой подвижный рот со свежими, почти девичьими губами, застыл жесткой чертой. По — прежнему ухмыляясь, я вглядывался в это болезненно знакомое лицо, замечал осеннюю, предзакатную обостренность все еще прекрасных черт и чувствовал тоскливое злорадство, — мы не становимся моложе, но к сорока годам каждый отвечает за свое лицо.

— Ну, — спросил я, — здоров ли патриарх?

— Слушан, если ты начнешь ему хамить, то… — она поднесла к моему лицу руку, крашенные перламутром ногти были длинными и острыми, — я плюну тебе в рожу.

— Только этого еще и не случалось, — идиотская ухмылка сползла с лица, я почувствовал, что сейчас сорвусь, и, сдерживая себя, ответил подчеркнуто тихо — Можешь не опасаться.

И вдруг от близости ее лица, от еле уловимого запаха ее духов, от золотистого света передней, от бетонной серой тяжести этого дня — быть может, от всех сорока предыдущих лет меня обволокла вязкая истома. Тянуло опуститься прямо на пол, на этот сверкающий лаковый паркет, но я только прислонился к стене. Передняя дрогнула и скривилась перед глазами, как в расстроенном телевизоре, но лишь на миг — потом все стало четким и одновременно мягким: красно-коричневый тон хороших обоев на стенах, дубовая шведская вешалка с медными крюками, овальное зеркало, красный кожаный пуф, золотистый стеклянный шар светильника и ее лицо, вдруг показавшееся призрачно помолодевшим и худым. Оно, это лицо, вдруг вспомнившееся девчоночьим, было некрасиво той тревожной непропорциональностью черт, которая в грядущем обещает пронзительную красоту, — лицо девочки сорок второго года, протянувшей мне хлеб…

Я выпрямил спину, зрение обрело обыденную ясность — роскошная передняя и лицо сорокалетней роскошной женщины, уже тронутое увяданием, и рука с острыми, крашенными перламутром ногтями.

«И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный», — строки эти неожиданно всплыли в памяти, растравляя иронической грустью, в которой тоже было нечто позерское и неискреннее, а вслух я повторил:

— Ладно, можешь не опасаться, — и пошел по широкому коридору.

Человек редко соответствует судьбе. Афоризм: каждый достоин своей участи — верен лишь в моральном плане. Обычно человек больше своей судьбы, но в жизни возникает столько неблагоприятных и часто скрытых, не зависящих от воли человека обстоятельств, что он не только не в состоянии их преодолеть, но даже не в силах догадаться об их существовании. Вы ничего не узнаете и не сможете противопоставить тому, что при обсуждении вашего назначения (ну, какое там место снится вам по ночам?) некто, ни разу не видевший вас и листающий ваше личное дело, с не допускающей возражений небрежностью вполголоса скажет: «Молод еще», — и услужливая рука заберет папку и подсунет другую. И вы останетесь на своей прежней работе, которую уже переросли и на которой вас последнее время удручает почти постоянное ощущение тесноты; вы останетесь с этим ощущением, по так и не узнаете причин остановки карьеры. Но это не самое страшное, что может приключиться с человеком.

Вы — хороший токарь, выдающийся мастер настольного тенниса или приличный врач и довольны своей работой и своей жизнью. Но вот в один прекрасный день к вам подходит кто-нибудь и со значительным лицом сообщает, что нужно поговорить. Вы останавливаете станок, кладете ракетку на зеленый теннисный стол или велите очередному сунувшемуся в кабинет пациенту подождать и узнаете, что «есть мнение» выдвинуть вас на другую работу — более трудную, ответственную, но более почетную. Как всякий нормальный человек, совладав с первым смущением, вы начинаете отнекиваться, потому что любите свою работу и никогда не мечтали о другой, но вы чувствуете себя польщенным неожиданным предложением и это чувство возрастает по мере того, как ваши ссылки на недостаточность знаний и опасения не справиться все энергичнее отвергаются. И в конце концов (в чьем-то обширном кабинете, при повторной беседе) вы даете себя уговорить и меняете свою работу и свое положение. Перемена эта, казалось бы, должна укрупнить ваш характер, заставить устремиться вслед за судьбой, поднимающей на гребень, ко, увы, не в нашей воле стать умнее и способнее. И если вам не хватит этих качеств, то вы сделаете то, что в ваших вилах, — измените самооценку: «Если меня выдвинули, то, следовательно, я умный и способный человек». Я как-то само собой забудется, что новое положение и связанные с ним привилегии достались вам без борьбы, которая одна только формирует и укрупняет личность, что положение и привилегии принес лишь слепой случай, воля людей, которым для чего-то выгодно, чтобы человек среднего ума и ваших анкетных данных занял определенное положение. И тогда с вами случится самое страшное — вы окажетесь неизмеримо меньше своей судьбы.

Я не знал, в каких отношениях находился мой почтеннейший батюшка со своей судьбой, испытавшей его всеми ветрами и ливнями времени. Мне были известны лишь внешние факты его биографии и некоторые, относившиеся лично ко мне, поступки, но я не знал этого человека. Хотя понимал, что он — Щербаков-старший и ему принадлежит приоритет на пороки и достоинства. Но какие пороки и достоинства я унаследовал от него, а какие приобрел сам, я не знал. И не было во мне ненависти к нему. Та давняя детская ненависть за тупое принуждение писать и есть только правой рукой, измучившее меня до войны, потому что я уродился левшой, — давно позабылась. А прочие военные и уже послевоенные счеты между нами были посерьезнее банальной родственной ненависти. Отец чем-то притягивал меня, интересовал как средство расшифровать себя. И, входя в просторную, высокую, скупо меблированную комнату, я испытывал всегдашнее смешанное чувство настороженности, враждебного любопытства и сосущей тоски.

Я вошел в комнату, прошагал по светлому лоснящемуся паркету к высоким окнам и остановился против дверей в анфиладу. Надменно вздернув голову, цокая каблуками, моя мачеха прошла во внутренние комнаты. Я чуть откинул шелковистую штору.

За стеклами в тускло-желтом свете фонарей по-прежнему трассировали мокрые снежинки, в небе клубилась фиолетовая мгла. Я отпустил штору и оглядел комнату.

На фоне жемчужных обоев простая светлая мебель смотрелась прекрасно, а свободная расстановка кресел, овального стола и дивана придавала просторной комнате не слишком назойливую парадность. Две хорошие старые акварели на стене против дивана изображали задумчивые парковые пейзажи среднерусской полосы, скромная люстра с лампами-свечками давала ровный и мягкий свет. У самых дверей в анфиладу, повернутое к окну, стояло кожаное массивное кресло с высокой спинкой и подножкой — такие кресса в России принято почему-то называть вольтеровскими, — к подлокотнику был прикреплен подвижный пюпитр красного дерева, на котором лежала стопа хорошей бумаги и толстый «паркер» с золотым пером, — мой почтеннейший батюшка писал мемуары.

Наконец где-то в отдалении послышались медленные, но легкие шаги, и я подошел к дверям.

Какое-то серебристое облако появилось в конце четырехкомнатной анфилады, оно медленным, но еще довольно легким шагом приближалось ко мне. Я смотрел на гладко зачесанные назад волосы цвета самолетного дюраля, на длинное сухое лицо с глубоко посаженными темными цепкими глазами, на вертикальные морщины от скул к подбородку. Он был выше меня почти на целую голову; великолепный серебристо-серый костюм четко облегал подтянутую фигуру, свежая крахмальная рубашка отливала голубизной, и единственной домашней вольностью был слегка распущенный узел синего с серебряной искрой галстука и расстегнутая верхняя пуговка воротника. Я посторонился, мой батюшка вошел в комнату и протянул руку:

— Ну, здравствуй. С сорокалетием тебя. — Низкий, богатый оттенками голос проповедника вибрировал искренним доброжелательством, пожатие сухой руки было энергичным.

— Спасибо, — сказал я и дернул головой в светском поклоне, совсем как воспитанный мальчик.

— Садись, — плавным жестом он указал на диван, подошел к креслу, взял с пюпитра авторучку и аккуратно закрыл колпачком перо. — Чернила подсыхают, а потом не расписать сразу, — он положил ручку на место, чуть повысив голос, сказал в дверь — Инна, сообрази нам что-нибудь, — и сел в кресло у противоположного края стола.

— Как здоровье? — непослушным голосом спросил я, всматриваясь в его сухое длинное лицо.

— Здоровье на седьмом десятке должно быть хорошим всегда, — жесткие его губы приоткрылись в легкой улыбке. — А вот сорок лет — это очень серьезно. В сорок лет… хм, я… да, это — сорок седьмой… в сорок лет я не рассчитывал дожить до шестидесяти с хвостом, — он плотно сомкнул губы, прикрыл глаза, вспоминая.

— Ну, в сорок лет такое не очень и страшно, — теперь я по себе знаю.

— Да, да, я тебя понимаю, — открыв глаза, он медленно кивнул головой, положил ладонь на желтую с темными крапинами столешницу, на безымянном пальце блеснуло обручальное кольцо: кисть руки была почти юношеской, крупной, с длинными пальцами, свежей гладкой кожей — ни россыпи «гречки», ни переплетения синих вен.

Отцовская рука выглядела моложе моей. Я всю жизнь жаждал быть как все, жаждал всего как у всех, — чтоб были натруженные отцовские руки, чтоб — тусклый свет и тепло обыденности, чтоб согревало кровное родство… Глухая обида ворохнулась внутри мокрым дрожащим щенком, глухая обида и острая горечь. И во рту пересохло от внезапной злобы, не на этого красивого седовласого человека в дорогом серебристом костюме — на саму судьбу. Я почувствовал, как губы пошли косой нехорошей ухмылкой, и даже сам сжался от испуга, что сейчас, истерически взвизгнув, начну выкрикивать бессвязные идиотские обвинения и обиды, и ощутил тошноту от этого надвигающегося банальнейшего и пошлого «скандала в благородном семействе». Но тут с тихим шуршанием в комнату вкатился изящный легкий столик на резиновом ходу, небрежно и ловко подталкиваемый мачехой. Она надела голубой передник, молодивший лицо.

Столик подъехал вплотную к отцовскому креслу. Отец с оживившимся лицом взял в руки большой прямоугольный стеклянный флакон, лаская грани в ладонях, посмотрел на просвет желтоватую жидкость.

— Вот и прекрасно, в такой день надо, обязательно надо. Это пшеничная на шафране. Не пробовал? Лучше, по-моему, не бывает, — он легко удерживал одной кистью большой, видимо тяжелый флакон на весу, ожидая, пока мачеха расправит на столе хрустящую скатерть голубоватой искрящейся белизны.

Я стал смотреть на ее атласные руки, ладно уставляющие стол. Длинное блюдо с розовой лососиной, бадейка с заправленными постным маслом, лоснящимися солеными рыжиками, пускающий из дырочек слезу, лунно светящийся сыр на квадратной плакетке и матовый металл ножей и вилок — все становилось еще более привлекательным и роскошным под этими узкими, с тон ними запястьями руками, и крашенные розовым перламутром когтистые ногти здесь, над белой пиршественной скатертью, не казались угрожающе хищными. В ее лицо я взглянул только мельком и поразился тому, что оно — прекрасное лицо с длинными, странно неподвижными глазами — глухо: я не увидел на нем никаких чувств, лицо не выражало ничего, кроме сосредоточенности на том деле, которое ладно справляли руки.

Отец все еще держал на весу флакон с желтоватой жидкостью, и на его лице я заметил такую же, как и на лице мачехи, глухость, только в темно-бархатных, глубоко сидящих глазах поблескивало нетерпение.

Не все так ладно в доме Облонских, подумал я раздраженно. Закрытость этих лиц говорила о каком-то неблагополучии и, следовательно, могла служить оправданием, но я не хотел, чтобы у этих людей было хоть какое-то оправдание, — не потому ли, что оно могло уравнять их со мной?

Хлебница стала на краю стола, последними появились фужеры, рюмки и графин с апельсиновым соком. Мачеха выпрямилась. Отец фальшиво-просительным тоном спросил:

— Инночка, может быть, и ты с нами? — и отвел глаза в сторону.

— Нет, у меня голова болит, — голос ее задрожал, и я подумал, что она заплачет. — Пейте-ешьте на здоровье, а меня увольте. Поздравляю, Алексей.

— Спасибо, — глухо отозвался я, глядя ей в спицу. Каблуки ее перестали цокать, и столик она тащила за собой нехотя и вяло.

Отец с виноватой и слабой улыбкой посмотрел на меня, тихо сказал:

— Мигрени. Сорок лет — не шутка для женщины, — и вытащил пробку флакона. — Ну, давай-ка за дело. Подвинь рюмку.

Я машинально подтолкнул низкую пузатую рюмку вперед по скользящей скатерти и облегченно вздохнул: оказывается, присутствие мачехи чем-то угнетало и меня.

— Понимаешь, — отец наполнил рюмки, положил себе на тарелку ломтик лососины, — у людей моего поколения — увидено-то много, — кажется, выработался особый инстинкт, — он оживленно блеснул глазами, — шестое чувство на всякие исторические потрясения.

— Да? Ну и что же это чувство говорит? — кончиками пальцев я потрогал искрящуюся белизну скатерти, ощущение было приятным, успокаивающим.

— Сейчас оно в полном покое. По-видимому, век закончится без потрясений. Такое ощущение, что лет двадцать — тридцать все будет спокойно. Какая-то стабильная фаза истории.

— Ничего себе стабильность Кругом в мире стреляют, воюют, дохнут от голода. — Придвинув рюмку, я понюхал золотистую жидкость, запах был горьковатый и пряный.

— Это мелочи. Главное — развитые страны, главное, что мы не хотим и не допустим, для этого есть у нас все, — он поднял рюмку. — Так что давай — за спокойное окончание века. Ты, может быть, увидишь его.

— Давай — за спокойное окончание этого нелегкого века. — Я грустно усмехнулся, отец вдруг показался наивным, прекраснодушным старичком, которому склероз подарил под конец блаженную беспамятность. — На этот век, по-моему, уже вполне достаточно войн и прочего. А что будет — поглядим но все равно, давай выпьем за стабильность.

Мы почти одновременно подняли рюмки, водка от шафрана показалась мне приторной.

Отец ребром вилки ловко отделил кусочек рыбы, закусил, подцепил маленький золотистый рыжик и тоже пристойно отправил в рот, сухие щеки его порозовели, глаза лучились вдохновенным довольством.

— Вот ты заметь, как мы относимся сейчас ко времени, — меряем пятилетками, десятилетиями. Это значит, что на дворе мир и относительное благополучие. А ведь было так, что считали дни. В сорок первом — сорок пятом два-три дня значили иной раз больше, чем годы, — он поправил и без того безупречны зачес своих алюминиевых волос и мечтательно, почти по-мальчишески улыбнулся. — Вот я пытаюсь передать ту концентрированность времени, когда в один день укладывались годы. Очень это трудно передать, писателем надо быть, но нужно, обязательно нужно. Личное свидетельство современника потом будет ценнее любых романов.

— В назидание потомкам, значит? — спросил я, сдерживая усмешку.

— Ну, не совсем так, хотя если хочешь, то и в назидание. Потому что история любой жизни может служить назиданием. Но не это главное, — он еще чуть ослабил узел галстука.

— Что же главное? — я приподнялся, взял со стола тяжелый флакон. Что-то было в этом разговоре такое, от чего внутри у меня появилось сторожкое охотничье ожидание, даже шейные мышцы напряглись сами собой. Я беззвучно поставил флакон, сел, не сводя взгляда с отцовского лица, и повторил — Что же главное?

— Главное? — он задумчиво посмотрел в сторону своего вольтеровского кресла, где на пюпитре лежала стопа хорошей бумаги. — Об этом так, одним словом не скажешь.

— А ты не одним, — я попытался состроить ободряющую улыбку.

— Понимаешь, каждый человек что-то вносит в историю человеческого прогресса — я убежден в этом, — как-то особенно значительно произнес отец своим низким проникновенным голосом.

— Любопытно, что бы мог в этот прогресс внести, ну, скажем, я? — Интерес мой к разговору прошел, я понял, что будут одни лишь общие слова, и решил уделить внимание соленым рыжикам.

— По-своему прожитую жизнь.

— Да?! — рука моя с вилкой застыла на полпути.

— Представь себе. Вот об этом главном я и пытаюсь написать, определить меру своей сопричастности там, где этим можно гордиться… — В его интонации была неколебимая уверенность, и голову он держал высоко, чуть воздев очи гор, будто уже стал памятником.

Я поднял рюмку выше головы.

— Давай выпьем за то, чтобы ты всегда мог отличить, где нужна сопричастность, а где — нет, — и выпил одним глотком.

Он внимательно посмотрел на меня без улыбки, опустив глаза, отпил свою водку наполовину, вздохнул и снова посмотрел.

— Тебе было очень трудно там? — неожиданно спросил он.

Чтобы выиграть время, я стал отрезать сыр, потом ответил:

— Нет, там я хотя бы был равен со всеми.

— Да, да, конечно, я понимаю твою иронию, но ты, вольно или невольно, сказал истину. Тюрьма переносится легче, когда знаешь, за что… — Лицо его стало торжественным и печальным, будто он возлагал венок на могилу.

Я спросил, стараясь придать голосу безразличие:

— А ты не знал — за что?

— Видишь ли… — Он задумался. — Нет, конечно, нет! Это сейчас, с определенной дистанции, оглядываясь, можно отыскать вину… Не вину, а причину, — он допил свою рюмку.

— Это очень интересно, — сказал я, не скрывая издевки. — Я еще не пишу мемуаров, но мало ли, на будущее пригодится. Так что, может быть, разъяснишь?

— Это трудно — так, устно.

— Ну, не труднее, чем отсидеть червонец. Я попытаюсь понять. — Мне остро захотелось охмелеть, почувствовать себя развязным, и я, привстав, взял флакон, налил себе до краев и спросил: — Так в чем причина?

— Как ни странно, но причина лежит на самой поверхности, она в психологии людей… Да, да — в обыденной психологии, — печально и снисходительно он улыбнулся мне, как ребенку; проповеднический, низкий, богатый оттенками голос тоже звучал проникновенной печалью. — Люди так устроены — и отдельные личности, и массы в особенности, — что, поставив себе цель, вдохновившись ею, уже ничего не жалеют для ее достижения. Только пойми правильно — это не плоский девиз: цель оправдывает средства (хотя в иных ситуациях и это случается). Может быть, мы слишком много воевали… Но не мы начинали войны, а заканчивать их приходилось нам. Вот отсюда и пошло убеждение, что самое главное — мудрость приказа и четкость его исполнения во что бы то ни стало а, убитых и раненых сочтем потом, после боя, после победы.

— Нормально, — сказал я. — Такой подход, само собой, подразумевает, что кто-то рассчитывает выжить, чтобы подсчитать потери.

— Да, вот здесь и встают вопросы вины и ответственности, — отец снова поглядел в сторону своего кресла, где на пюпитре лежала стопка глянцевитой белой бумаги, великолепной бумаги, прочной, способной выдержать все.

— Во-во, — горестная усталость охватила меня, словно, плутая по темному лесу, я в который уже раз вышел на замеченное раньше место. — Все эти вопросы тем и удобны, что относятся к категории вечных… — сказал я тихо.

— Это обывательский взгляд, — твердо сказал отец.

— Ну, еще бы, конечно. Хотел бы я посмотреть на мир, в котором вдруг не осталось ни одного обывателя. Кто бы тогда выполнял приказы любой ценой, до последней капли? — Я снова потянулся за водкой.

— Пережди, поешь сначала чего-нибудь, — сказал отец, отодвинул флакон на край стола и сам положил мне на тарелку несколько ломтиков лососины. — Сейчас попросим сварить кофе.

— Не надо кофе. Не надо просить, никогда ничего не надо просить. Это золотое правило, — сказал я и стал есть.

— Руководить — это страдать. Так говорят умные люди, — задумчиво, словно про себя, сказал отец.

— Рыба великолепная, так и тает во рту. Такая рыба может помочь перенести любые страдания, — я отодвинул тарелку и усмехнулся. — Теперь-то можно выпить?

— Пей, — он переставил флакон ближе ко мне.

— Спасибо… Надеюсь, это не будет вменено мне в вину в историческом будущем, — я налил себе.

Отец улыбнулся пристойной снисходительной улыбкой хорошо воспитанного человека, умеющего не только не пролить на скатерть, но и не заметить, как это сделал кто-то другой: жесткие губы чуть приоткрылись, глубоко посаженные темные глаза доброжелательно прищурились. Потом он заговорщицки наклонился и тихо спросил:

— У тебя есть сигареты?

— Есть, — я достал пачку. — А что, тебе нельзя?

— Да, говорят. Но сам понимаешь, запретное вдвое привлекательней, — он взял сигарету, понюхал. — Ты тоже закури для прикрытия.

Я быстро опустошил свою рюмку, привстал и чиркнул: спичку. С минуту мы молча курили. Из дальней комнаты донеслась протяжная печальная музыка, потом в нее включился слаженный хор высоких голосов, о чем-то просящих смиренно, но страстно.

— Монтеверди^[7]… Такую музыку полюбила, — сказал отец, рассеянно посмотрев в сторону дверей, в анфиладу, к, выдохнув струйку дыма, не то досадливо, не то сочувственно сжал жесткие губы.

— Да, — бездумно сказал я, с волнением чувствуя приближение какой-то важной мысли, и тут же меня пронзило радостное ощущение молодости. Да, я чувствовал, что мачеха уже стара, а я — молод. Для меня она была уже старой женщиной!

— Ты помоги ей, если что со мной… У нее никого не осталось, — вдруг тихо попросил отец и потупился.

— Брось, — сказал я, стараясь придать тону веселую небрежность. — Сидевшие люди живут долго. Возьми Морозова, Фигнер, — по двадцать лет в крепости, а прожили до ста. И потом, — я усмехнулся, — ты еще не отчитался перед историей, — и кивком указал в сторону вольтеровского кресла, где на пюпитре лежала стопа бумаги.

Он поднял глаза и тоже улыбнулся.

— А это ты неплохо сказал — о вине в историческом будущем, — взгляд его обратился внутрь, в себя, сигарета дымилась в застывшей на отлете руке. — Дело в том, что перед ним невиновных нет, во всяком случае — среди тех, кто в свою эпоху был деятелем. Масштаб тут не играет роли. Но это не отменяет субъективного чувства невиновности живого человека, — отец наклонил голову, коротким жестом поднес сигарету к губам и затянулся так, что ввалились сухие щеки, потом усмехнулся. — Я о этой точки зрения тебе, ты уж прости меня, сидеть за конкретный поступок было легче.

Я почувствовал, как тело бросило в жар и загорелось лицо, но сказал довольно спокойно:

— Ну, что ж, преступить — это значит на что-то решиться, что-то отвергнуть. Человек совершил и понес наказание.

— Ты винишь в этом меня?

— Нет, пожалуй. Я еще не понимал тогда ничего. Только злился на все и вся, — мне стало совсем спокойно, и в голове была холодная ясность.

— Теперь ты что-нибудь понял? — В голосе отца послышались пьяные нотки.

— Оставим это. Толчем воду.

— Нет, ты скажи. Понимаешь теперь, что я не виноват?

— Не виноват теперь или не виноват тогда? — Я усмехнулся.

— И тогда и теперь!

Я чувствовал, что разговор бесполезен и ненужен, но убежденность отцовской интонации, непоколебимая уверенность его длинного сухого лица с вертикальными морщинами от скул к подбородку, весь пристойный интерьер этой комнаты и отдаленная, молитвенно-возвышенная и одновременно чувственная музыка с хором чистых женских голосов вызывали во мне сварливую, ехидную стервозность, и трудно было не спросить:

— А хорошо ли это — быть ни в чем не виноватым?

Он досадливо чмокнул губами, погасил сигарету в пепельнице, стал наливать себе водку.

— A-а, как ты не поймешь. Я уже говорил: есть вина, есть. Это было при мне. Или как там — «Это было при нас, это с нами вошло в поговорку». А ты все хочешь измерить уложением о наказаниях. Такой вины за мной нет. Есть ответственность за свое время, за всякие его гримасы, за то, что оно, время, вместе с самыми лучшими чертами характера выявляло в людях всякоенаушничество, иллюзию тайной власти, иллюзию влияния на жизнь. Но только иллюзию, — он поднял рюмку и лихо опрокинул ее в рот.

— Ты поосторожней, — сказал я, — от этого зелья может сердце прихватить.

— A-а, — отмахнулся он. — Ерунда. Так вот, только иллюзию, потому что никто не получает ничего, да и не хочет ничего, — все стараются бескорыстно, только по идее. И я не несу за это ответственности, личной ответственности. Но за время, в котором это происходило, я ответствен, как всякий мало-мальски сознательный человек. Это и есть грех перед историческим будущим. — Язык его стал заплетаться, он облокотился на стол и, подперев щеку ладонью, задумчиво уставился в синеватую белизну скатерти. Я молчал, вслушиваясь в отдаленную молитвенную музыку и всплески слаженных чистых голосов, о чем-то просящих. И острая жалость к отцу вдруг пронзила меня. Я смотрел на этого красивого ухоженного человека, в скорбной задумчивости потупившего взор, и безнадежно жалел его за то, что он отказался от страшного, но необходимого, самого человеческого права на вину. Я жалел его за то, что суровые, великие и такие человеческие слова «я это сделал» были неведомы ему. И может быть, только в этот миг я понял, что право вины за ошибку, за преступление — это привилегия человека; тот, кто лишил себя этой привилегии, становится только памятником самому себе… Отдаленная музыка и чистые голоса хора то всплескивали ввысь в страстном желании милосердия и понимания, то приземленно и тихо скорбели, что жизнь устроена так, что от справедливости никому не уйти.

— Отец! — позвал я, но он не откликнулся, он спал, подперев щеку ладонью и полуприкрыв глаза. Мне стало смешно. И я, как Хам, увидел наготу своего отца, и отвернулся, как Сим и Яфет^[8], положил сигареты в карман, встал и, стараясь не шуметь, прошел во вторую комнату.

Здесь стояли массивные книжные шкафы, большой, ничем не покрытый стол, висели в простенке какие-то картинки, но все это казалось нежилым. Я подошел к следующей двери анфилады и, ощущая неловкость, тихо, но стараясь перекрыть музыку, позвал мачеху, она не откликнулась, тогда я заглянул в приотворенные двери.

Горела маленькая лампа на белом туалете, огонь ее отражался в гранях флаконов и в серебристом большом зеркале и освещал узкую, в одно окно комнату туманно и слабо. Светилась шкала радиокомбайна. Я сунул голову дальше и на белом пушистом диване у стены, примыкавшей к дверям, увидел мачеху. Она лежала ничком, закрыв голову чем-то белым, ладное, узкое тело ее было неподвижным, рука безжизненно свисала до пола.

— Инна, — позвал я, и в этот момент музыка кончилась, проигрыватель выключился щелчком и голос мой прозвучал резко и громко.

Она неловко, но быстро села, сорвала с головы накрученный чалмой платок и растерянно уставилась на меня неподвижными сумасшедшими глазами.

— Он заснул там, сидя, — сказал я, входя в комнату и ощущая неловкость. — Выпил три или четыре рюмки… Может, помочь?..

— Ничего, — прервала она раздраженно. — Поспит немного так. — Смягчив тон, добавила тихо — Это у него теперь часто — сядет читать или писать и заснет.

Она встала, и я только теперь заметил, что на ней синий, вышитый крупными летящими журавлями, красивый халат. Полы внизу расходились и открывали круглые белые колени. Она перехватила мой взгляд и запахнулась.

— Ну, тогда выпроводи меня, — сказал я.

— Сейчас, — она подошла к зеркалу, подняв руки, небрежными движениями поправила свои вечно спутанные волосы. Рукава халата съехали, обнажив тонкие предплечья, которые белели в туманном, слабом свете маленькой лампы. Лицо ее в зеркале было нечетким и от этого выглядело совсем молодым.

Я вздохнул.

— Здесь пойдем, — она шагнула к задней стене комнаты, открыла выкрашенную в цвет обоев маленькую дверь и остановилась, пропуская меня вперед.

Я вышел в темный длинный коридор и, почему-то стараясь не топать, пошел на золотистый свет передней. Ее шагов не было слышно, но я знал, что она идет следом. Подойдя к вешалке, намотал шарф, снял с крюка пальто и, чувствуя, что она наблюдает за мной, резко повернулся, встретил ее неподвижный взгляд и увидел, что глаза у нее красные, будто она долго плакала. Потупившись, я надел пальто и спросил:

— У тебя это часто — головные боли?

— Да, что-то привязалось зимой, — ответила она неохотно.

— Ты хоть врачу показывалась? — я поднял глаза.

— Пройдет само, — она отвернулась.

— Я могу сказать Кирке. Он порекомендует какого-нибудь специалиста.

Она повернула ко мне лицо, глаза зло вспыхнули.

— Да успокойся. Климакс это, понимаешь? — криво усмехнувшись, она застегнула верхнюю пуговицу халата.

Мне стало неловко и противно от ее откровенности и базарного какого-то тона, и, тупо осклабившись, я возразил:

— Ну уж, так сразу.

— У тебя есть баба? — глядя в сторону, спросила она.

— Нет, — ответил я тихо и ощутил дрожь, встряхнувшую позвоночник, дыхание вдруг пресеклось, исчезло куда-то, но через миг вернулось с ощущением тонкой горячей иглы в подреберье, и перед мысленным взором выступило лицо Натальи, исполненное искренности и чистоты; я почувствовал, что губы сжимаются горестной сиротской гримасой, и суетливо стал натягивать перчатки.

— Почему? — Она зябко передернула плечами.

— Не знаю, надоело все, наверно, — ответил я небрежно, но почувствовал раздражение. Я так часто задавал себе разные вопросы, что терпеть не мог, когда это делал кто-то посторонний. А уж от этой женщины не потерпел бы и подавно, и поэтому я повернулся к дверям.

Она заступила дорогу, требовательно сказала:

— Погоди, — и уперлась мне в грудь ладонью вытянутой руки.

— Ну, что еще? — пробурчал я, силясь выдержать ее неподвижный сумасшедший взгляд.

— Тебе сорок, а не двадцать. Что, так и будешь вечным юношей носиться со своими обидами? — Голос ее был резким, злым, но была в нем ясная горечь…

Раздражение мое сразу погасло, и я ответил без всякой бравады:

— Да какой я юноша, и обид нет — тоска одна, — и отвернулся.

— Так заведи семью, обогрей хоть одного человека… Сколько славных баб одиноких, несчастных. Они молиться готовы на вас за одно доброе слово, — голос ее дрогнул.

Я вздохнул, усталая тупость затуманила голову, будто я уже тысячу лет сижу в своем семейном доме у подслеповатого телевизора рядом с расплывшейся и неприбранной женщиной, — я даже всхрапнул, как испуганная лошадь, потом рассмеялся вслух.

— Чего ты гогочешь? — с обидой спросила она.

— Да ничего, — ответил я вяло. — Просто представил себя отцом семьи.

— Ну и что тут смешного? — Тон ее стал еще резче. — В этом весь смысл. А от тебя тепло хоть одному человеку?

— Ну, Инна… Понимаешь, я не так благополучен, чтобы жить с женщиной только потому, что она мне физически не противна. А такой, чтоб… стала всем на свете, такой я и на хрен не нужен, — я протянул руку, тронул ее за плечо и попытался обойти, но она быстрым движением вцепилась в лацкан пальто.

— Нет, постой, — резким, не сулящим ничего хорошего, базарным тоном сказала она с придыханием.

— Ну, что? — отозвался я устало и бессильно ссутулился, она отпустила лацкан пальто.

— Ответь мне, кто ты такой — фигляр, страдалец, искатель истины или просто подонок, выучивший много красивых слов? — Ее умоляющий взгляд был неотступен и строг, и слезы уже набухали во внутренних уголках неподвижных глаз.

Ощущение горячей острой иглы в подреберье рождало чувство униженной беспомощности, обнаженности перед этой озлобленной, чуждой, но за тридцать лет ставшей частью моей судьбы женщиной. И я ответил ей так, как себе:

— Хотел бы я это знать… — вздохнул и добавил: — Кажется, жизни не хватит, чтобы разобраться.

Она повернулась, сделала шаг к двери и глухо и злобно сказала:

— Ненавижу!.. Всех ненавижу! — обернулась, мокрые глаза безумно блеснули. — Антисексуальные маньяки, баптисты слюнявые… У вас уже атрофировались гениталии, а мозг, — она подняла руки, яростно хлопнула себя по голове, — уродливо распух. Вы — недочеловеки. Все вылезли отсюда, — она сделала непристойный жест, — все Эйнштейны и Гегели^[9], даже Иисус Христос… Они придумали непорочное зачатие, но без бабы не могли появиться на свет. Весь ваш дух, все ваши вонючие мысли не стоят одного стона роженицы. А у меня здесь пусто! — она повторила свой жест. — Пусто. И уже никогда ничего не будет.

Сильно стуча каблуками, она подошла к двери, резко распахнула ее.

— Проваливай, мыслитель.

Я втянул голову в плечи и вышел на лестничную площадку.

Дверь за мною закрылась беззвучно.

8

Под козырьком подъезда я достал сигарету, пальцы словно утратили привычную уверенность движений, и несколько спичек погасло прежде, чем в ладонях, сложенных шалашиком, затеплился бледно-восковой огонек. Я прикурил, глубоко затянулся, а огонек все не гас, хотя я убрал одну ладонь, — крошечный, бледный, он трепетал на ветру, но не сдавался, и спичка догорела до конца. После этого улица показалась особенно бесприютной.

Я стоял под козырьком подъезда и курил, втянув голову в плечи.

Снег перестал, но небо все клубилось фиолетовой мглой, а мокрая серая снежная каша на мостовой, казалось, поглощает и без того тусклый и размытый свет уличных фонарей. Промозглый знобкий ветер забирался за воротник, и, хоть выпито было сегодня порядочно, я чувствовал сырой пронизывающий апрельский холод. Часы показывали без четверти десять, страшный этот день не хотел кончаться.

Элегического ритуала очищения при возвращении к «отчим началам» и первой любви не состоялось. Быть может, на это очищение я неосознанно надеялся, когда тащился сюда. Надеялся ощутить щемящую растроганность перед ушедшим и уходящим, размякнуть и простить себе и им хоть на час ту бесповоротность, тот ужас, который неверно наречен прошлым. Но прошлого нет, пока мы живы. Мы только обманно хотим доказать, что оно уже прошло, и таким образом обеспечить себе комфортное самочувствие.

Инстинктивно я понимал это давно и догадывался, что прошлое нельзя разрубить, как гордиев узел. Вы можете стать властелином всей Азии, но над своим прошлым не получите власти никогда.

Быть может, поэтому, освободившись в шестидесятом, я отверг объяснения Инки.

…Моросил сероватый майский дождь. С бунтом ржавой проволоки для прочистки канализационных труб через плечо я шел по Маяковского, устало приволакивая тяжелые резиновые сапоги, и уныло смотрел в мглистую перспективу, замкнутую отдаленным фасадом старого дома на Кирочной. В безлюдности пасмурного унылого утра стройная фигура женщины, идущей навстречу в белом пальто, сразу притянула взгляд. Возле булочной мы сблизились. Тревожно метнулись синие яркие глаза, походка ее потеряла свой ритм, и мы застыли друг против друга под мелким дождем.

— Ты?! — выдохнула она почти без голоса.

Я безмолвно стоял против нее — грязные неуклюжие сапоги, замызганный стеганый ватник, пропахший нечистотами, бунт толстой ржавой проволоки через плечо… Это была наша первая встреча через семь лет. II ничто не соединяло меня с этой слишком красивой и дорогой женщиной, про которую я уже знал, что она — моя мачеха.

— Надо поговорить… Я должна объяснить… — глаза остановились, подернулись влагой. — Знаешь…

— Не знаю и не хочу знать, — оборвал ее я и, не удержавшись, добавил с кривой усмешкой: — Дидона^[10]…

Откуда мне, мнившему себя великим страдальцем, было взять тогда хоть крупицу тепла для нее, ставшей мачехой; откуда мне было знать тогда, что над чужим прошлым я тоже не властен?

Потом были другие встречи, но Инка уже ничего не пыталась объяснить, она навсегда стала мачехой. Это устраивало меня. «Ты забыл те, в ужасе и муке, сквозь огонь протянутые руки и надежды окаянной весть…»

Ссутулившись у подъезда, я думал, куда пойти. Мысль о возвращении в пустую темную квартиру я отверг сразу. В таком состоянии я не мог вернуться туда.

Существовал только один нормальный дом на свете, куда я мог приехать в любое время и отогреться в семейном чужом тепле. Это был дом моего давнего друга Буськи Миронова.

Из нашей неразлучной троицы только Буська стал добропорядочным семейным человеком и, как мне казалось, проплыл через свои сорок лет без особых потерь. Во всяком случае в нем не чувствовалось напряжения и горечи. Видимо, предки одарили его незаурядным запасом жизнелюбия и душевной прочности, потому что Буська до сих пор не чурался плотских утех и, самое главное, стремился к ним с той неуемной азартной радостью, которая бывает уделом только непосредственных и здоровых натур. Он искренне и щедро любил жену, с нежностью и теплотой относился к своим бесчисленным девушкам, хотя не каждая из них могла бы конкурировать с Венерой Милосской. Пил Буська совсем мало, но любил поесть и понимал толк в еде; умел заработать на обеспеченную жизнь. Умел почувствовать себя удовлетворенным своей женой, девушками, автомобилем, заработками — жизнью. И еще он обладал редчайшим, на мой взгляд, качеством: рядом с ним жизнь начинала казаться по-юношески соблазнительной; Буська словно заражал своим аппетитом. А кроме всего, я просто любил его, потому что он был лучшей частью моего прошлого, — он и Кирка.

Я не вел переписки с друзьями детства, когда находился в местах не столь отдаленных, и, честно говоря, даже не рассчитывал на продолжение знакомства, как, впрочем, не надеялся когда-нибудь вернуться в Ленинград. И расчеты мои были не слишком пессимистичными, просто сумасшедший случай внес свою поправку. Именно этот безумный случай, по капризу которого я вернулся на шесть лет раньше, чем предусматривалось приговором, — именно этот случай косвенно пли прямо предопределил мое новое сближение с друзьями детства. Если не побояться романтической выспренности, то можно сказать, что путь мой к друзьям детства проходил по долинам синих больших рек, где вечные желтые туманы стоят над глухими болотами, где в чащу еловой и лиственничной тайги даже летом вдруг проникает стужа тундры и ледяное дыхание северных морей: где тощие подзолы и мерзлотные торфяники скрывают драгоценные яшмы и алебастры; где по весенней прибылой воде рек плывут миллионы древесных стволов; где торчат к небу бурые нефтяные вышки; где на взгорках среди гиблых таежных болот — маленькие безымянные кладбища…

Так что какая уж тут романтика. Тут живут люди, а любое человеческое существование отвергает безысходность, неистребимой жаждой лучшей доли, даже крохотной надеждой укрепляя свою жизнестойкость, как еловые и лиственничные леса с юга по сухим, прогреваемым весной склонам речных долин и холмов проникают в бесприютную тундру, и там, где они разрастаются, тундра перестает быть тундрой. И с мая по июль солнце не прячется за горизонт и часто дуют теплые южные ветры, а ночная остуда присаливает инеем земляничный и смородиновый лист, но не побивает его, только изводит попрятавшихся в щелях насекомых, потому в тех местах сравнительно мало гнуса и комаров.

И вот в пятьдесят девятом я располовинил свой срок.

Мне повезло, я попал на режим, при котором нет охраны, и после работы (если остались силы) можно побродить по берегу, пойти по грибы и по ягоды, побыть одному. Положение мое можно было считать даже выдающимся, потому что я работал шофером на бортовом вездеходе ГАЗ-63, подвозил на дальние буровые запчасти и солярку для дизелей, перебрасывал к железной дороге ящики образцов, добытых геологами.

Пожалуй, тем летом я испытывал небывалую степенную уверенность в себе. Мне было двадцать шесть лет, многочисленные голодовки юности все-таки не сокрушили организм; время в колониях наступило спокойное: стал мягче режим, были ликвидированы всякие воровские группировки, державшие в страхе и обиравшие общую массу колонистов; а кроме всего, я уже привык, набрался опыта (ведь говорят же, что в колонии только первые десять лет трудны). Но самое главное, впереди была полная определенность: я знал, что сидеть мне еще шесть лет, и примерно представлял себе, какими будут эти годы; беспредметные, но болезненные мечты о воле и воспоминания детства оставили меня (они рано или поздно оставляют почти каждого) и не тревожили душу. Меня даже не привлекали слухи об амнистии, с почти правильной периодичностью возникавшие два-три раза в год. Я уже понимал, что эти слухи — не что иное как местная мифология и отворотная магия, рождающиеся из суеверного страха и несбыточной мечты, из жажды счастливого чуда, и втихомолку посмеивался над легковерными. Ах, каким же знатоком человеческих душ мнил я себя тогда, одолев «Философию религии» Гегеля и «Античную мифологию» Лосева (во всяком случае я считал, что одолеть книгу — это значит прочитать ее от первой до последней страницы). Вообще, чтение во время моего пребывания в тех местах было формой духовного существования, если хотите — средством выжить даже чисто биологически. И я читал все, что попадалось в библиотеках разных пунктов и пересылок, все, что обращалось в бараках, присланное из дому разным людям. И в первые годы меня радостно поражало огромное количество книг, обращавшихся в дальних колониях. И до сих пор не проходит мое удивление перед неожиданностью и разнообразностью тамошних книг. Встречались там Гегель и Монтень, Плутарх и «Введение в православное богословие» архиепископа Макария, дореволюционные издания Ключевского, «Критическая метафизика» князя С. Н. Трубецкого, которого я по невежеству принимал за декабриста С. П. Трубецкого, — словом, было много таких книг, которые теперь считались бы раритетами, о книгах же по разным отраслям техники и ремесел, как и о беллетристике, и говорить не приходится. И пожалуй, следует отметить тот любопытный факт, что даже непонятные книги бережно сохранялись в бараках. Вероятно потому, что и самые дремучие люди в тех местах поневоле становились книгочеями и питали инстинктивное уважение к печатной продукции. За все время своих странствий по местам не столь отдаленным я встретил только одну поврежденную книгу — крупноформатный каталог-определитель каких-то гельминтов, из картонного переплета которого были вырезаны стельки в сапоги, но все равно ни одна страница не была вырвана и каталогом при необходимости можно было пользоваться, хотя часть его переплета, видимо, спасла чьи-то ноги от кровавых мозолей.

Ах, как я читал в те давние годы! Доверчиво, восторженно, страстно. Каждое слово было для меня откровением, и тайные мысли Растиньяка^[11] или мужественная печаль Томаса Будденброка^[12], загадочная привлекательность Печорина^[13] или обаяние трогательных героев Ре марка были для меня реальнее барачного вечернего шума, насущнее пайкового хлеба и рыбной баланды. Неволя казалась тяжелым морочащим вымыслом, книги — жизнью. И я упивался этой жизнью, сам иногда пугаясь подлинности переживания. Я жил как бы в двух людях. Один — жестокий, скорый на отпор, уже бывалый бродяга, которого остерегались задевать колонисты; другой — наивно-простоватый, впечатлительный мечтатель, с молитвенной истовостью верящий в печатный текст.

Быть может, именно эта двойственность сделала меня тем, кто я есть? Может быть, постоянное напряжение запертого в клетку с себе подобными и вынужденного отстаивать свою душевную суверенность постоянной готовностью к схватке, ежесекундным оскалом и рычанием, и пришедшая из книг тоска и мечта о высокой жизни, исполненной идеалов и добра, сделали меня одновременно и романтичным наивным мечтателем, и бездуховным жестоким подонком? Я не знаю, где тут причины и следствия… Но было именно так. Потом, значительно позже, я наткнулся на строчку Монтеня^[14] о том, что очень часто самые высокие помыслы сочетаются с самыми подземными нравами, и понял, что мой случай вовсе не оригинален. Но тогда, летом пятьдесят девятого, я ощущал себя человеком, умудренным опытом, книжные сведения казались мне знанием подлинной жизни, и это давало уверенность в себе и оптимизм того странного толка, при котором, что бы ни случилось страшного, всегда надеешься, что подвернется что-нибудь еще пострашней.

И, располовинив свой срок, я, конечно, не мог не чувствовать неподлинности своей реальной жизни и, быть может, стал бы окончательно озверевшим, если бы не толика философичности.

Наверное, на взгляд интеллигентного и образованного человека нет ничего смешнее и отвратительнее, чем тупое невежество, устремившееся вслед за великими умами в холодновато-чопорные выси спекулятивных размышлений. Невежество лезет на вершину не для того, чтобы оглянуться окрест и определить свое место в обозримом мире, — невежество и тупость не могут оторваться от забот насущности и устремляются на вершины абстракций с тусклой надеждой на то, что повседневный кусок черного-черствого на той неизвестной вершине окажется больше и мягче. Но на вершинах удовлетворяется не голод желудка, а чаяния души и ума. И невежество, если доберется, ободрав колени и локти, до вершины, чувствует себя обманутым, приходит в животное бешенство и начинает проклинать и крушить все: спекулятивные размышления, человеческий дух и даже собственную жизнь.

И я, преисполнившись тупой отваги, устремился ввысь. Стороннему взгляду картинка эта показалась бы даже милой и трогательной.

Двадцатишестилетний уголовник со слегка одутловатым от грубой пищи, обветренным лицом и бездумнонеторопливым взглядом, расстелив промасленную телогрейку на пологом склоне обрыва среди низкорослой ольхи я подставив незаходящему северному солнцу стриженый окатыш шишкастого черепа, свернул толстую махорочную цигарку, закурил; отмахивая дым, чтобы разогнать комаров, задумчиво поглядел на покойную реку, лишь кое-где завихряющуюся вокруг торчащих концами лиственничных топляков, и открыл толстый побуревший том Гегеля.

И я нашел свой хлеб.

Не думайте, что я понял Гегеля. Я и сейчас не понимаю его. Для человека, доросшего лишь до непочтительности к авторитетам, Гегель слишком умен. Но тогда, под незаходящим вечерним солнцем, склоняясь над побуревшим толстым томом и ощущая, как ломит спину от бесконечной тряски за рулем по колдобистым колеям таежных дорог, я, как казалось, разрешил свою тяжбу со временем.

Кто отбывал долгие сроки, кто томился мучительно в давящей бессоннице под недвижным солнцем северных белых ночей, тот знает, какое горестное недоумение охватывает душу…

Вы лежите на верхних нарах и под стоны и храп усталых людей вслушиваетесь в биение собственного сердца, и что-то тяжелое, невнятное давит и давит душу, исторгая глубокие, но не облегчающие вздохи. И вы смутно догадываетесь, что биение вашего сердца, тревожное стеснение души и болезненные вздохи — это и есть ощущение времени. И вы с болью понимаете, что оно — идет, а вы — остаетесь. Оно уходит!

Где-то там, за тысячи километров, вершится жизнь, случаются радости и катастрофы, рождаются дети и стареют ваши сверстницы, чередуются свет и тьма, дни и ночи. А вы лежите без сна на верхних нарах, и мучительному томлению и бессоннице нет ни конца, ни начала… И тогда вы с горечью постигаете, что абсолютной одновременности нет, что там, в другом мире, — другая мера времени, и вас охватывает ужас…

Именно этот ужас владел мною в тех местах. Я ощущал время лишь как утрату и содрогался от неощутимости его движения, потому что в удручающе однообразном, как колебания маятника, обращении той действительности дни проходят незаметно, а годы движутся медленно и постоянная мысль о необозримости срока уменьшает желание жить.

И вот пожелтевшие, с «ятями» страницы Гегеля. Я чувствовал себя человеком, попавшим в страну, где изъясняются на трудном чужом языке, и лишь улавливал созвучия, похожие на те слова, которые знал. И как человек, которому не было выхода из страны незнакомого языка, я до звона в голове вслушивался и вслушивался в эти что-то напоминающие звукосочетания, придавая им свой смысл. И я вычитал у Гегеля или выдумал сам идею пути, идею самообогащения духа через добровольный уход от себя в смертельно-опасную и чуждую стихию. Смысл этого ухода заключался в возвращении с победой. Я вычитал «отчуждение» и возвел его в необходимый момент развития. Гегель помог мне дать имена моему страху, тоске, голоду, горечи. Жизнь моя обрела смысл: только покинув родные края и пройдя все испытания на чужбине, я смогу стать тем, кем должен быть, смогу обрести себя.

Как радостна была эта мысль о соединении с собой через «утраченное время» и преодоленную боль. Во мне зародилась надежда, что утраченное время все-таки не исчезает, что оно найдется, даже больше — наступит освобождение от времени, когда дух мой завершит развитие, достигнет совершенства. Время остановится — наступит вечный миг. Так я стал трогательным идеалистом и страстно поверил в то, чего не может быть. Я еще не знал тогда, что другой великий немец, Гёте, уже доказал, что утраченное время не возвращается, даже если заложишь душу дьяволу. Но, так или иначе, мое заблуждение спасло меня, потому что летом пятьдесят девятого я с деловой расчетливой будничностью думал о самоубийстве.

В этих мыслях, в ощущении неожиданно привалившего богатства незаметно вспыхнуло и угасло и без того короткое таежное лето и с большеземельскими ветрами в тайгу ворвалась сухая холодная осень. Но даже это предвестие неласковой зимы радовало меня, потому что я стал идеалистом и верил в возвращение времени. Правда, был в этой радости и более прозаический оттенок: утренние морозы хоть чуть-чуть укрепляли колеи разъезженных болотистых дорог и первые дневные ездки давались без обычного напряжения. Вообще, казалось, что жизнь изменилась, я перестал мучиться бессонницей, чуть мягче относился к сотоварищам и, вихляя в топких колеях или буксуя на подъемах, воображал, что приближаюсь к счастью.

Наступило холодное бесснежное предзимье, геологи покидали полевые лагеря, и мне доставалось особенно много работы. Я по двенадцать часов не вылезал из-за руля, потом возвращался, съедал баланду за обед и ужин, падал на нары и проваливался в забытье, и мне снились непонятные и счастливые сны, которые мгновенно забывались при пробуждении, но оставляли волнение и легкость в душе. И во мне крепла вера в судьбу. И судьба пришла.

Она пришла в виде маленького рыжего надзирателя, трясшего меня за плечо. Я с трудом оторвался от своего счастливого, мгновенно забившегося сна и в еще светлом сумраке осенней августовской ночи осовело захлопал глазами.

— Одевась шустрэй — к начальнику, — с сильным гуцульским акцентом произнес рыжий надзиратель и затопал сапогами в проходе между нарами, убыстряя шаги по мере того, как его материли разбуженные топотом колонисты.

Кто-то, невидимый в сумраке, спросил, когда ушел надзиратель:

— Куда, Леха?

— А хрен его знает, — раздраженно отозвался я, наматывая портянки.

— У опера, должно, жена рожать начала. В городок повезешь, а там — самолетом, — сказал тот же голос.

Я только выругался в ответ. Плечи и спина еще не отошли от дневной усталости. Надвинув ватный тощий треух, плотнее запахнув телогрейку и сунув руки в рукава, я вышел в знобкую осеннюю сутемь и сразу почувствовал тревогу. Что-то не то было в стылой тишине, плескавшейся между бараками, выстроенными в два порядка под сизо-белесым высоким небом. И я завертел головой, взглянув на восток, где уже должно было из-за кромки тайги показаться тусклое солнце и высветить две сторожевые вышки, но вместо солнца увидел черное стоячее облако, от которого вниз, за зубчатую стену тайги, опускался толстый черно-бурый столб с вьющимися длинными серыми космами. Тайга горит, подумал я, хотя лесные пожары никогда не давали такого столба и стоячего облака, они застилали часть горизонта.

В управленческом бараке не было света, потому что в белые ночи движок с генератором не работал, но я видел за окном кабинета начальника тлеющие огоньки папирос.

— Ну, тащишься! — подступил к крыльцу надзиратель.

— Не нукай — не запряг еще, — хмуро огрызнулся я и открыл дверь.

В сумраке кабинета я сразу различил знакомые лица начальника и оперуполномоченного. Третий офицер, сидевший поодаль у стены, был незнаком.

— Подойди, Щербаков, — с шепелявостью, присущей многим коми сказал начальник.

Я стащил треух и подошел к письменному столу.

— Кури, — протянул он пачку «Беломора».

И я понял, что дело плохо. Ехать, наверное, придется далеко.

— Спасибо, — я взял папиросу, достал спички и прикурил.

— Вот, поговори с капитаном, — сказал начальник и указал на офицера, сидевшего у бревенчатой стены.

Капитан пристально посмотрел на меня, медленным усталым движением сиял фуражку и расстегнул шинель. В этой осенней слюдяной сумрачности глаза его показались мне совсем светлыми, почти белыми, молодыми, а лицо было старым: морщины на лбу и щеках казались глубокими и резкими, серые короткие волосы топорщилась, как у недавно освободившегося колониста.

— Садись, — жестом он указал на стул рядом.

Я сея, положил треух на колени и стряхнут пепел в ладонь.

— Машина у тебя в порядке? — спросил капитан.

— Ничего, — ответил я и только тут заметил, что у него золотые погоны, и подумал: «Зачем тут вояки?»

— Тебя как зовут?

— Алексей.

— Дорога тяжелая, Алексей, очень… Так что машина должна выдержать. — Он вздохнул, уставился в пол и тихо спросил — Ты шофер-то хороший?

— Не знаю, — разозлился я. — Нас тут десяток наберется, можешь любого выбрать, начальник.

— Ну, ладно, ладно, — усмехнулся он. — Поселок Таежный знаешь? Вверх по реке, километров пятьдесят…

Я присвистнул.

— Это от нас кругаля?! Да тут верст четыреста с лихом!

— Я и спросил поэтому, — капитан поднял голову, опять пристально посмотрел на меня. Начальник и опер молчали.

— Ну, надо, так поедем. У меня срок и в дороге идет.

Капитан помолчал, вертя фуражку в руках, и сказал совсем тихо, будто самому себе:

— Только кругом мы не поедем. Долго слишком, да и от поселка дороги считай что нет. А там — почти шестьдесят километров, — он замолчал, снова уставился в пол.

Папироса догорела до конца, я держал в пальцах погасший окурок и с подозрительностью старого колониста думал, что надо от меня этому капитану.

— Так что, Алексей, ехать нам надо через Луданово — напрямик, — не подымая головы, сказал он.

Я посмотрел на опера и начальника. Оба молчали, опер отвел взгляд.

— Нет там никакой дороги. Теперь и до Луданово-то не доехать. Вывозки с делянок уж при мне не было, а я здесь, начальник, четвертый год. Словом, я той дороги не знаю и не слыхал, чтоб там ездили. — Я встал. — У меня не вертолет.

— Да сядь, — капитан неожиданно сильно дернул за полу телогрейки, и я плюхнулся на стул. — Понимаешь, от Луданово до Таежного всего сорок километров через лес и болото. И не поселок нам нужен, а дальше — там буровая горит. Дымы видел?

— Видел.

— Нам туда целый день добираться, пока здесь до лежневки^[15] центральной буксовать будем, и там — еще шестьдесят километров бездорожья. А здесь всего сорок. Были за Лудановом лесные дороги, просеки остались Я ездил лет пять назад. Теперь понял?

— Начальник, — сказал я, — да нет уже тех просек, подлесок там взошел — на танке не проедешь. И что мы вдвоем сделаем, если засядем? Да нам и за месяц не выбраться.

— Почему вдвоем? У меня шестеро солдат. Вытолкаем, если надо. Мы ехали на ЗИСе-полтораста. До Луданово добрались, там полуось полетела, — спокойно сказал капитан.

— Ну, так бы и дышал, начальник. Поедем. Мне без разницы. Застрянем, будем толкать. Топоры-то есть? Ведь просеки снова прорубать придется.

— Все есть. Давай-ка заводи, а то люди там заждались, — капитан первый раз улыбнулся.

Я встал, сказал:

— Гражданин начальник, прикажите, чтоб хлеборез пайку за сегодня и за завтра выдал, а то поесть не придется.

— Не надо. Накормим, Алексей, не беспокойся.

Капитан легко поднялся со стула, подошел и пожал руки начальнику и оперу: — Спасибо, товарищи.

Я пошел вслед за ним к двери, озабоченно щупая в кармане тощий кисет. Месяц кончался, в ларьке уже не оставалось махорки, да и денег на счету у меня было совсем мало. Больше ни о чем я не думал, пришло то безразличие, которое всегда овладевает человеком, поневоле вынужденным исполнять чужое дело.

И завиляла, закачалась, вытряхивая кишки, захлюпала по болотистым низинкам старая, почти исчезнувшая под мшаником и вершковыми сосенками колея.

От нас до Луданово было не так уж и далеко, и когда-то по глубокой, но крепко накатанной колесами тяжелых лесовозов однопутке с порожним кузовом можно было проехать даже с ветерком. Но с тех пор прошли годы, тайга, как матерый зверь, зализала рану, и вместо обнаженного в колеях сизого подзола остались еле заметные шрамы, двумя параллельными мокрыми бороздками змеящиеся через овраги и вырубки.

Солнце так и не пробилось сквозь огромное брюхатое черное облако, только с одного края его небо робко и бледно желтело, и, когда старая дорога прижалась вплотную к опушке тайги, стало сумеречно, как перед грозой.

Капитан покачивался рядом на сиденье, отрешенно глядя в ветровое стекло, и молчал. Я тоже молчал, потому что пока еще дорога была сносной и рубчатый след зисовского протектора, кое-где содравшего пепельный тонкий слой молодого мшаника, успокаивал, будто впереди обычная проезжая дорога. Я не спешил, шел в основном на второй передаче, изредка, там, где было посуше и потверже, втыкая третью, и искоса поглядывал на капитана, не в силах унять любопытства.

За несколько лет, проведенных на одном месте, особенно при относительно спокойной жизни, до отупения привыкаешь к людям, которые рядом. Так что любое новое лицо притягивает к себе как магнит, вызывая настороженный, но жгучий интерес. И я при любой возможности, которую давала дорога, косился на капитана.

В нем все было светлым: волосы, брови, прозрачные, словно полные талой воды глаза, только губы, по-мальчишески пухлые, розовели ярко и влажно да блестели погоны с перекрещенными орудийными стволами.

Опушка тайги отошла в сторону, зисовский след протектора вильнул вправо под косогор, и, воткнув первую передачу, я стал спускаться к болоту со стоячими клочьями низового желтоватого тумана над оконьями и буро-серыми проплешинами мхов. Шея сразу напряглась, и стянулись лицевые мышцы от боязни не заметить крайнюю гать.

— Где-то здесь мы первый раз засели, — тихо, но внятно сказал капитан.

И я почти сразу заметил на почерневшем, уже почти переваренном болотной утробой хворосте старой гати размолотый колесами еловый лапник и розовеющие, как свежие кости, жерди с ободранной корой, местами уже успевшие покрыться маслянисто-бурой жижей.

— Вижу, начальник, — сказал я и, чуть прибавив газ, пустил правые колеса по самой кромке гати, где она не была потревожена колесами ЗИСа.

Под машиной противно зачавкало, в брюхе у меня что-то сжалось в горячий ком, но «газон» мой пошел потихоньку, размазывая протекторами перепревшую гать.

Я ни разу не застрял на трехкилометровом болоте, но, когда выбрался на плоский сухой взгорок и увидел ершистый подлесок с отдельными высокими соснами, выступившими на опушку, спина у меня заныла, как после трехсот верст тряской езды. Я остановился, чтобы остудить двигатель, свернул цигарку и несколько минут сидел неподвижно, жадно хватая горячий, сухой, с запахом вялого сена дым тощей моршанской махорки.

— Умеешь ездить, — сказал капитан, не повышая голоса. — Теперь спокоен, что доберемся.

— Рано радоваться, начальник, — ответил я и завел двигатель.

— Ты вот что, Алексей, не называй меня начальником. Я у вас не служу.

— А мне любой — гражданин начальник, — ответил я, трогаясь.

— А меня зови Федор Петрович или говори «капитан». Не надо при солдатах «гражданин начальник». Ладно? — Он спокойно и хмуро посмотрел на меня.

— Добро, капитан, — согласился я. Чем-то он мне нравился.

До самого Луданово мы не проронили ни слова, да и дорога не располагала к разговорам, но я нигде не засел, хотя и побуксовал несколько раз.

А черное облако разрасталось все больше и закрыло дальний горизонт.

Луданово стояло на пригорке. На черном горизонте покосившиеся, без шатровых крыш, сорванных ветрами, старые вышки казались иссера-белыми.

Я остановился, воткнул демультипликатор и медленно повел машину на подъем, объезжая распаханную колесами ЗИСа почву.

— Здесь толкать пришлось, — нарушил долгое молчание капитан. — Еле взобрались.

— Вижу, — ответил я и спросил: — Что еще за узкая колея тянется? Прицеп, что ли?

— Пушка, — спокойно ответил капитан.

Я не мог посмотреть на него, глаза щупали подъем, но мне показалось, что он шутит.

Медленно проплывали по бокам машины мелкие сосенки и лиственницы, с уходом человека наступавшие на ничейный, рано прогревающийся по весне пригорок. Надсадно гудела раздатка, и руки напрягались помимо воли, упираясь в руль, словно могли помочь колесам машины. Когда взобрались на подъем, я ответил капитану:

— Раз пушка, тогда постреляем, — и удивленно вздохнул, потому что к ЗИСу с зеленым брезентовым пологом, кособоко стоявшему у повалившихся столбов забора, была прицеплена настоящая пушка. — Да, — сказал я, стараясь быть спокойным, — с этой колотухой мы далеко не уедем.

— Уедем, Алексей. С таким шофером, как ты, я бы и до Берлина отсюда доехал, — весело и громко сказал капитан.

— А что, не пришлось? — Я подвел машину так, что радиатор чуть не уперся в зачехленный пушечный ствол, и остановился.

— Не пришлось, в Чехии ранило, — капитан открыл дверцу и легко выпрыгнул из кабины.

Я вылез и оглядел бывший поселок. Распавшиеся завалины и нижние венцы бараков буйно зацвели темной угрюмой зеленью, пустые мертвые глазницы окон источали мрак, тесовые крыши, моренные дождями и снегом, седловато провисли, и отдельные тесины, вздыбившись, торчали, как перья поломанных крыльев. Ровные некогда дорожки уже невозвратно заглушила белая марь-лебеда, только рябины, посаженные человеком, остались и раскачивали крупные гроздья уже закрасневших, но еще твердокаменных ягод, даже видом своим вызывавших оскомину. Пройдет еще год или два, и тайга засосет почерневшие срубы, обрушит печные стояки, осинник и ольха покроют развалины, а потом взойдут сосны, задавят осинник и ольху, и ничего не останется здесь от людей…

Мне стало не по себе в этом запустении, и я пошел к костерку, вокруг которого сидели солдаты, слушая то, что негромко говорил им капитан. Мне нечего было делать возле солдат, но запах горячей свиной тушенки тянул, как аркан.

Капитан, видимо, уже сказал обо мне, потому что, когда я подошел, он только коротко представил:

— Вот наш шофер, Алексей.

Солдаты с затаенным и чуть настороженным любопытством поглядывали на меня, и один, подав задымленный котелок, сказал:

— Поешьте.

Я молча принял котелок, до половины набитый жирной горячей тушенкой, и краюху рыжего пшеничного хлеба, увидел смущение на лице солдата, неуверенно протягивающего алюминиевую ложку, и, покачав головой, достал из-за голенища свою, верой и правдой служившую уже несколько лет. Солдат, потупив глаза, с облегчением вздохнул — давать свою ложку ему не хотелось.

Ел я не спеша, растягивая удовольствие, а капитан негромко, коротко распоряжался:

— Сизов, пойдешь на Комендантскую. Дадут полуось, возчика с лошадью. Поставишь — и обратно. Ясно?.. Брезент с машины снять, возьмем с собой. Начинаем перегрузку.

Солдаты молча поднялись от костерка.

Когда сняли дуги и брезент и откинули борт ЗИСа, в кузове оказался целый штабель зеленых деревянных ящиков. По тому, как солдаты тяжело таскали их на плечах к моему «газону», стало понятно, что груза будет больше тонны, да еще эта пушка.

«А, черт с ним, чего мне беспокоиться, — думал я, дочищая коркой котелок, — им в лесу помереть не дадут, разыщут, значит и меня прихватят». Я полагал, что проехать куда-то на реку, за поселок, и будет самым трудным, и еще не знал, что приготовила судьба впереди…

Дорога была без дороги. Только бывшие просеки указывали, где твердый грунт и машина не ухнет по крышу кабины в скрытую топь. Рубили подлесок, гатили болотины, вываживали колеса там, где они зарывались по ступицу, отцепляли треклятую пушку и перекатывали ее на руках. Я дошел до озверения и материл солдат, вымотавшихся в бесконечном подталкивании машины и заляпанных зеленой жижей из-под колес. Были места, где за полчаса удавалось одолеть каких-нибудь пятнадцать — двадцать метров, но через пять часов мы выехали к берегу реки и по следу тракторной волокуши свернули на север.

Стояла над рекой зловонная низкая мгле, сквозь которую не просматривалось небо, и оттуда, куда мы стремились, шел низкий и жаркий рев, закладывающий уши. Дышать стало трудно, слезились глаза, и на стекла кабины ложилась жирная копоть.

Из мглы перед радиатором выросла человеческая фигура и судорожно замахала руками, я еле успел затормозить. Капитан выпрыгнул из кабины, и мгла поглотила его. Я вылез на подножку и, чуть не задохнувшись от горячего ветра, сразу же залез обратно. Любопытство прошло мгновенно. Я надвинул треух на глаза и прикорнул на сиденье, стараясь распрямить ноющую спину. В этом угарном, зловонном воздухе даже не хотелось курить, и вязкая дремота спеленала меня.

Разбудил капитан. Тяжело дыша, он влез в кабину, хриплым, не своим голосом сказал:

— Нужно вперед подать метров триста… Там стоять ложно и дорога твердая, а то далеко пушку катить придется. Я пойду впереди, буду показывать. — Он минуту посидел молча, как бы собираясь с силами, потер ладонями впалые щеки и вылез из кабины.

В реве горящего нефтяного фонтана не было слышно двигателя, фигура капитана в нескольких метрах от радиатора казалась размытой и бесформенной, и я полз со скоростью пешехода, весь подавшись вперед к лобовому стеклу, а рев все густел, давил на уши, вызывая нетерпеливую истеричную тревогу.

Капитан стал забирать влево, я потащился за ним как слепой. Сбоку проплыли неясные очертания трактора, еще — какая-то темная куча, и хмарная мрачная мгла вдруг поредела, открыв лысый пятачок с несколькими грузовиками и неясной группой людей. Капитан скрестил руки над головой, и я остановился, заглушил двигатель, вылез из кабины, и меня чуть не сбило назад упругимветром. Солдаты посыпались из кузова через боковые борта, стали суетливо отцеплять пушку. Я посмотрел туда, откуда шел этот давящий страшный рев, и увидел высокое красно-желтое пламя, огромным дрожащим султаном бьющее из низких густых клубов синего, прижатого к земле тумана, а над всем этим уже бескрайнее жирное черное небо, на фоне которого вдруг появлялись быстрые белые летучие дымки. Они кометами прочеркивали черноту и пропадали.

Солдаты покатили пушку вперед, ближе к реву и огню, и я, чтобы не оставаться одному, пошел за ними.

В низком просвете между клубами сине-серого тумана было видно, как пылают под самым фонтаном и светят малиновым светом какие-то механизмы — не то трактора, не то машины.

Капитан поднял руку, что-то крикнул солдатам, и те остановились, развели станину, стали упирать в землю сошники. Капитан расчехлил ствол. Вся эта быстрая работа заражала желанием что-то делать, и я побежал к машине, завел двигатель и, встав на подножку, стал медленно пятиться поближе к пушке, чтобы не пришлось издалека таскать ящики со снарядами.

— Стой! — откуда-то сбоку возник капитан.

Я сбросил газ, но машина тихонько шла. Крикнул:

— Далеко же таскать!

— Ближе не положено! Открой задний борт! И не лезь больше, будь у машины!

Я заглушил двигатель, откинул задний борт, залез в кабину и только тут почувствовал, что взмок. «Прохватит еще, потом буду гнуться… Пошли они все…» — мелькнула обидчивая мысль. В кузове завозились. Я надвинул треух на глаза и завалился на сиденье, ладонями прикрывая уши от давящего рева.

Звук первого выстрела на фоне рева показался слабым, будто сбросили толстую доску на заколевшую от мороза бесснежную дорогу. Потом упала вторая доска, третья. И любопытство вытащило меня из кабины.

Люди стояли, окружив пушку полукольцом сзади. Человек двадцать в телогрейках и кожухах — все работяги, буровики, только по волосам и меховым шапкам можно было понять, что они — вольные Поодаль стояли двое в хороших демисезонных пальто, придерживали шляпы, чтобы не унесло ветром в огонь.

Капитан стоял возле колеса пушки, смотрел в бинокль на мешанину огня и дыма и что-то кричал солдатам, полные губы его шевелились, впалые щеки западали еще глубже, но я ничего не слышал за ревом огня, только чувствовал, как начинает припекать кожу лица.

Солдат поднес снаряд, толкнул его в казенник, другой двинул рукоять затвора. Капитан дал отмашку, солдаты отшатнулись. Пушка дернулась, и снова словно сухая доска шлепнулась на мерзлую землю. Солдат подскочил, дернул рукоять затвора, зеленоватая гильза выскользнула на землю. При следующих выстрелах я уже не глядел на пушку, а старался рассмотреть в просвете между клубами тумана и землей, куда попадают снаряды. Их разрывы взметали какие-то обломки у основания султана, но огонь наверху продолжал реветь. Из-за дыма и тумана неверно воспринимались расстояния, и мне казалось, что до буровой совсем близко, лишь потом я узнал, что мы стояли почти за километр от скважины.

Разве так погасишь, подумал я. И тут солдаты перестали стрелять. Капитан направился к тем двоим в шляпах и пальто, туда же потянулись двое в кожухах. Издали мне было видно, как перед капитаном развернули какой-то чертеж, тыкали пальцами и размахивали руками, видимо, споря; лица у всех были темными, будто обуглились. А огонь ревел и ревел, только изредка в ровный страшный рев вмешивались пронзительные подвывы, от которых у меня начинало ломить зубы.

Капитан все махал руками — верно, доказывал шляпам свое, потом подошел к солдатам, что-то сказал, и они побежали к машине. Я, полуоглохший, потащился за ними. Безразлично смотрел, как они выгружают из кузова ящики. Тут и хлопнул меня по плечу капитан и поманил в кабину.

В кабине было потише. Капитан растер лицо ладонями, на впалых щеках показались разводья копоти. Он оглядел меня хмуро и спросил:

— Сколько метров может пройти автомобиль по прямой, если не держать за руль, как думаешь?

— А хрен его знает, — ответил я, еще не понимая, куда он клонит, — зависит от дороги. Если ровная и люфты в переднем мосту одинаковые, то метров двадцать пройдет, еще смотря по скорости.

— А если рулевое закрепить? — капитан почти всем корпусом повернулся ко мне на сиденье и сверлил своими прозрачными, словно полными талой воды глазами.

— Не знаю, не пробовал. А зачем тебе это, капитан?

— Как зачем? Мы же сюда не на экскурсию приехали. Гасить будем, — с легким раздражением, но не повышая голоса, ответил он.

— Да при чем тут автомобиль?

— A-а. Слушай. Гасить здесь нечем, кроме взрыва. А взрывчатку надо чем-то доставить к очагу. Ближе двухсот метров водителю уже опасно, понял?

— Понял, капитан, понял, — ответил я, заранее жалея тот автомобиль, который будет брошен в огонь. — Только не пройдет неуправляемая груженая машина двести метров даже с заклиненным рулевым. Любая кочка попадет под одно колесо и собьет с прямого направления.

— Ну, а сколько пройдет? — торопливо и требовательно спросил капитан. — Я, понимаешь, сам немного умею водить, но в таких тонкостях не разбираюсь. Ну, хотя бы сто метров пройдет? — Он смотрел на меня как ребенок, выпрашивающий игрушку, или так, как будто я был его начальником и от меня зависело все.

— Чего гадать, капитан? Никто таких опытов не ставил, — заражаясь его интересом, ответил я. — Давай пробовать. Какую машину они дают на убой?

— Да такой же ГАЗ-63, только постарше, но еще ничего.

— Ну, давай погрузим натурально и попробуем в сторонке, узнаем, сколько он пройдет, если за руль не держать.

— Давай. Пошли, подгоним сюда, перегрузим, — капитан открыл дверцу.

«Газон», действительно, был еще не старый, только чуть подвывал задний мост, но это не имело значения для тех полутора часов, которые ему еще оставалось жить и служить. С чувством сожаления я подогнал его и поставил рядом со своей машиной, и солдаты через откинутый борт стали перегружать ящики со взрывчаткой. Капитан стоял в кузове и сам укладывал эти добротно связанные в шип и крытые зеленой краской большие деревянные коробки. Трое рабочих приволокли большой лист трехмиллиметрового железа, согнули его пополам так, что получился небольшой шалаш. Его поставили в кузов, и по скатам шалаша капитан укладывал зеленые коробки. Я залез в кузов подсобить ему и спросил, повышая голос до крика, чтобы перекрыть рев пожара:

— Зачем шалаш? — и указал рукой на железо, уже полуприкрытое коробками.

Капитан принял от меня очередную коробку, уложил ее на железный скат и крикнул в ответ:

— Фронт детонационной волны надо направить! Кустарщина! Но, может, получится! — Он поправил фуражку и подхватил еще коробку.

Когда кузов был загружен взрывчаткой, сверху ее закидали слоем сырого грунта. И мы с капитаном сели в кабину.

— Ну, попробуем, — сказал он громко.

— В какую сторону? — спросил я, заводя двигатель.

— Давай прямо к очагу сотню метров. Заодно грунт там проверим.

Я развернулся и потихоньку, на первой передаче, врубив оба моста, новел машину в ревущую мглу, включил дальний свет фар, они не пробивали ее.

— Наскочим на что-нибудь, и хана, капитан, — усмехнувшись, сказал я и подумал: «Может, это и есть выход?» — и почувствовал идиотскую легкость.

— Нет, — возразил капитан, — не наскочим, подходы чистые. Главный инженер говорил, что здесь грунт везде твердый, да еще укатали тракторами и машинами. И до буровой почти километр.

— Да ну? — не поверил я.

— А ты думал, сколько?

— Ну, метров триста.

— Мы бы тут давно изжарились, — сказал капитан. — Давай пробовать.

— Ну, — сказал я, — быстро нельзя. Значит, вот так, на первой. Ставим постоянный газ. Считай метры, вот по крайней шкале, одна цифра — сто метров. А я буду следить за уводом. Пошли, — и я отпустил руль.

Машина пошла ровно, медленно продвигаясь вперед. Сквозь рев огненного султана я привычным ухом слышал пение шестерен в редукторе заднего моста. Чуть подбрасывало на невидимых кочках, но «газончик» шел, почти не сползая в сторону.

— Сто! — крикнул капитан.

— Прибавим газу, — сказал я, — еще сотню попробуем, — и потянул за монетку заслонки, скорость возросла, громче, отчетливее стало подвывание заднего моста. А «газон» шел и шел, уже слегка забирая влево. И мне приходилось делать усилие над собой, чтобы не схватиться за руль.

А стекло кабины лизала почти непроглядная мгла, на которой свет фар расплывался клубящимся желто-серым дымным пятном, и трудно было дышать. Машину уже заметно сносило влево.

— Поворачивай назад! — крикнул капитан. — Порядок: сто!

Я с облегчением схватился за баранку, нажал на газ, левым поворотом вырулил назад и, открыв дверцу, стал выглядывать колею, оставленную нами. Дым и удушливый запах ворвались в машину.

— Закрой! — заорал капитан.

— Надо след наш увидеть, а то выедем не туда! — ответил я и снова высунулся из кабины и все-таки заметил неглубокие свежие колеи.

Путь обратно показался мне даже дольше и длиннее, потому что никак не светлела серая мгла. Но когда мы подъехали к кучке солдат и работяг, еще различимых за стеклами, то стало понятно, что стекла просто покрылись копотью. Я нашел за спинкой сиденья какую-то тряпку, вылез на подножку и протер свою половину лобового стекла, — стало виднее, а тряпка почернела.

— Ну как, пойдет?! — выкрикнул капитан.

— Нет, не пойдет!

— Почему?!

— Больше ста метров по прямой она не пройдет надежно! Нужно подруливать! — откликнулся я и повел «газон» туда, где стоял мой. Там было потише.

— Надо попробовать, — сказал капитан, когда я заглушил двигатель. — Другого выхода нет. Авиацию вызывать, договариваться — трое суток. А здесь тысячи тонн сгорят. Да при такой погоде они прицельно бомбить не смогут. — Капитан посмотрел на меня. Лицо его почернело, светлели одни глаза.

— Да там же не видно ни хрена, капитан. Знать бы хоть, куда ехать.

— Вот, — он вытащил из-за борта шинели уже помявшийся, сложенный вчетверо лист бумаги, развернул. — Смотри. Здесь стоит наша пушка, — ткнул он грязным пальцем в черный квадратик на бумаге. — Здесь, справа, буровые насосы. Здесь стоял бульдозер, не успели убрать. Здесь — растворный узел. Вот тут прямая дорога. Взять от пушки и никуда не сворачивать. Вышка рухнула туда, от нас. Ее сталь. конструкции не должны помешать, обстреляли хорошо. Били настилом, чтобы воронок не делать. Так почему не пойдет? Сто проходит надежно. А с закрепленным рулем двести не пройдет? — Светлые водянистые его глаза на темном, закопченном лице показались сумасшедшими.

— Да не пройдет. Не в руле дело. В карданах колес есть люфты, в рулевых тягах. На двухстах метрах ее снесет метров на пятьдесят, ну, самое малое, на тридцать. И проедет, капитан, твоя взрывчатка мимо. Или грохнет, не доехав, — сказал я и первый раз с момента приезда стал скручивать цигарку.

— Метров на пятнадцать если снесет, то это нормально, а тридцать — много. Так что делать, Алексей? Ты же шофер, посоветуй, — спросил капитан, складывая лист бумаги с планом буровой.

— Что делать? — переспросил я и добавил насмешливо: — Лучше всего сесть за руль, подъехать поближе, метров на сотню, а там уж машина, может, и сама дойдет.

Капитан не понял или не принял насмешки.

— Да нельзя, понимаешь. Вдруг — детонация, бензин в баке может вспыхнуть. Там же температура. Представляешь, какие пары? А потом, все равно из зоны взрыва не успеешь убежать. Нет, надо так пробовать. Выйдет — выйдет. А нет, так авиацию вызывать, — капитан спрятал бумагу за борт шинели, открыл дверцу кабины, впустив рев и дымный ветер.

— Погоди, — повысив голос, сказал я, чувствуя, как стервозное упрямое желание доказать свое, пусть даже шутливое утверждение зудит внутри, и немного презирая себя за это. — Погоди.

Капитан закрыл дверцу, уставился в упор на меня своими полными талой воды, светлыми глазами.

— Кто за рулем будет?

— Я! — ответил капитан.

— Не годится, — сказал я. — Тут специалист должен быть.

— Не думай, я еще с войны езжу, и не одну тысячу километров намотал по всяким дорогам, — капитан улыбнулся, кажется, впервые.

— Почему ты?

— Из солдат никто водить не умеет. А гражданским я приказать не могу, да если бы и мог, то не стал бы. Мое предложение, мне и выполнять, — он поправил фуражку.

— А жена, дети?

— Детей не было, а жена была да ушла.

— Поедем вместе, капитан, — неожиданно для себя сказал я. — На двух машинах, — и добавил скорее для себя: — Мне тоже терять нечего. А так хоть интерес есть какой-то.

— Ну нет. Я тобой не распоряжаюсь и пустить на это дело не могу. А потом, это двойной риск, а пользы нет, — решительно сказал капитан, и голос его окреп так, что можно было понять, как этот человек умеет приказывать.

— Нет, — возразил я, испытывая уже непреодолимое желание настоять на своем, — риску меньше. Подъедем как можно ближе. Я буду идти рядом с тобой колесо в колесо. Сразу сиганешь ко мне, и уйдем на газах. На машине отваливать лучше, чем на своих двоих. Дверцы в кабинах снимем, баки нальем под пробку. Тут горючка, наверное, есть. — Дым самокрутки попал мне в глаз, я прищурился, глядя на капитана.

— Возможно, что так надежнее, — сказал он, отводя глаза. — Но не могу я, не имею права брать тебя туда.

— Боишься, разжалуют, что со мной связался? — я сам внутренне дернулся от этого вопроса.

— Нет, это не имеет значения. Ты что-то сделал и за это отвечаешь, но человеком остаешься, вот это главное, — он сжал и разжал кулак, внимательно посмотрел на свою почерневшую ладонь.

— Ну, смотри, тебе виднее. Только, как я предлагаю, лучше. Затянули бы у этой машины рулевое. Подъехали бы сколько можно поближе и отвалили бы на газах. И может быть, она взорвалась бы там, где надо, — сказал я, уже ощущая безразличие ко всей этой затее.

— Ладно, посоветуюсь с инженерами. — Капитан застегнул верхнюю пуговицу шинели, вылез из кабины и пропал во мгле.

Я завалился на сиденье и, по выработавшейся годами привычке использовать любую свободную минуту, задремал, уже не думая ни о чем и не подозревая, что этот августовский, отравленный дымной мглой день на весах судьбы перетягивает целых шесть лет.

Разбудил меня капитан.

— Ну что, Алексей, не раздумал? — спросил он, захлопнув дверцу и облегченно откидываясь на спинку сиденья.

— Чего мне раздумывать. Сказал, поедем — значит, поедем, — ответил я, кулаками протирая глаза.

— Только, понимаешь, я ничем не смогу тебя отблагодарить. Солдату, скажем, можно отпуск дать, к награде представить. А тебе я, к сожалению, отпуска обещать не могу, — он печально и серьезно посмотрел на меня; на потемневшем от копоти лице глаза светлели пронзительно и грустно.

— Ладно, капитан, встретимся на воле, с тебя коньяк будет, — ответил я, усмехнувшись. — Давай о деле. Рулевое затяну крепко, но с усилием рулить будет можно. Когда будешь выпрыгивать из машины, передние колеса постарайся поставить прямо. И вообще рулем сильно не верти, только люфт выбирай, а я пойду подножка к подножке, двери снимем, и ты сразу на ходу — ко мне. Бензину надо подлить.

— За бензином уже послал. — Он помолчал, опустив взгляд, потом сказал: — Понимаешь, это опасно, очень.

— Ладно, капитан, ты не беспокойся, не брошу, а ты подъезжай по своему чутью на сколько можно, — сказал я и открыл дверцу. — Инструмент надо достать, двери снимать.

В кабине без дверей было неуютно, ветрено и шумно. «Газоны» выстроились рядом, нацелившись радиаторами в ревущую дымную мглу. Лица столпившихся поодаль людей, темные от копоти, плохо различимые, казались отчужденными. Солдаты расположились возле своей пушки. Капитан разговаривал с теми двумя, в пальто и шляпах, потом подошел к машине.

— Ну, трогаем, Алексей! — прокричал он и улыбнулся. Ветер взметывал полы его шинели.

— Возьми у кого-нибудь телогрейку и шапку! А то запутаешься в этой шельме! — крикнул я, и он кивнул головой, отошел и почти сразу вернулся в промасленной ватной телогрейке, в кожаной ушанке с вытертым коричневым мехом.

— Трогаем?!

— Фары включи! Дальний свет!

Он кивнул и пошел к своему «газону». Я махнул рукой, завел двигатель и стал ждать, когда он тронется с места. Его машина медленно пошла вперед, тускло засветились фары. Я тоже включил свет и пристроился рядом, стараясь ехать так, чтобы скорости совпадали Краем глаза взглянул на солдат возле пушки и больше уже не смотрел никуда — только вперед, во мглу и на левое переднее крыло «газона», который вел капитан.

Мгла все сгущалась, темнела по бокам неуютной, лишенной дверей кабины, а впереди она расплывалась желтым масленым пятном от света фар, и я уже не различал ни земли, ни идущей рядом машины, только смутно угадывал очертания ее переднего левого крыла да видел впереди желтое пятно света от ее фар. Я ни о чем не думал, отравленный душный воздух и давящий рев что-то сделали со мной. Я перестал сознавать себя, я был только руками, сжавшими баранку руля, и глазами, щупавшими желтую жирную мглу впереди и прикованными к смутному очертанию переднего левого крыла «газона», идущего рядом. И страха не было тоже, он пришел, когда по капоту и лобовому стеклу зашлепали шматки жирной, пропитанной нефтью грязи. Они ударялись в стекло и оставляли темные потеки и пятна, потом стекло залепило совсем, и уже не было видно света, я стал смотреть в проем двери, до рези напрягая глаза в дымной мгле, чтобы видеть очертания кабины идущего рядом «газона». И скорее чутьем угадал, чем увидел, что капитан прибавил скорость, я тоже чуть нажал на педаль. Стрелка спидометра задрожала возле отметки двадцать километров. Почувствовал склизкость грунта под колесами и подумал: «Засядем, тогда — труба». Но машины шли вперед, и мгла начинала редеть. Уже чувствительно припекало лицо влажным липким жаром. Я снял с руля правую руку, скинул на колени брезентовую рукавицу и опустил наушники шапки, — уши перестали чувствовать жар. А мгла все редела, и я уже различал фигуру капитана, сгорбившегося за рулем. 14 вдруг открылось стоячее темно-алое с черными прожилками пламя. Оно закрывало все впереди, просвечивая сквозь залепленные стекла. Казалось, горит вся земля. Идущая рядом машина осветилась колеблющимися красными сполохами, я почувствовал удушье, и неудержимый кашель стал рвать горло. А пламя приближалось к машинам, словно текло навстречу, и страшный рев стал нестерпимым. На миг я перестал видеть, перед глазами разверзся черный бархатный мрак, и горячий суматошный ужас пресек дыхание. Я рванулся из кабины, ударился головой о кромку дверного проема, снова увидел алое с черными прожилками пламя и опять сел на сиденье, до боли сжав руль. Лицо пекло уже нестерпимо, и пламя неслось прямо на меня. И только одно металось в помутившемся сознании: «Скорей!» Я вдруг заметил, что отстал от капитана, и прибавил газ, В ужасе увидел, что его фигура как-то странно навалилась на руль.

— Капитан! А-а-а! — заорал я и надавил на кнопку сигнала, но он не пошевелился. И тогда я, чуть прибавив скорость, стал прижиматься к его машине, стараясь своим кузовом толкнуть ее в борт. Ближе, еще ближе. Тупой толчок, и я отвернул левее, чуть сбавил газ и увидел, что капитан в кабине зашевелился, темная в красных сполохах фигура вылезла на подножку, неловко он ступил ко мне, пошатнулся, вцепился рукой в кромку дверного проема. Я наклонился вправо, схватил его за телогрейку, и он влез в кабину и сразу судорожно замахал руками. Я прибавил газу и стал забирать влево, но не резко, а постепенно, потому что чувствовал, что колеса вот-вот забуксуют. Капитан вдруг схватился за руль, стал доворачивать, но я кулаком сбил его руку, описал полукруг и, почувствовав, что под колесами твердый грунт, воткнул третью передачу, и почти сразу раздался грохот. Машину толкнуло вперед, я больно стукнулся затылком, и жуткая боль прошла по дернувшейся назад шее. Потом по кузову и кабине забарабанили камни. Ничего не видя, я только жал на газ и держал руль.

И навалилась тихая тьма, в которой надсадно и испуганно рычал мой двигатель.

— Порядок! — капитан толкнул меня в бок.

— Не ори, — сказал я и, даже не выжав сцепления, бросил газ, автомобиль споткнулся, двигатель заглох.

К себе, на Комендантскую дачу, я вернулся через два дня, сытый, отоспавшийся на койке с панцирной сеткой и ватным тюфяком, до хруста кожи напарившийся в бане, с десятком пачек крепкой солдатской махорки и парой новых кирзовых сапог. На прощание капитан записал фамилию и год рождения.

— Иметь благодарность в деле и тебе не помешает, — сказал он, пожимая мне руку.

Я только усмехнулся в ответ, понимая, что никакая благодарность не может изменить моего положения, и даже не спросил фамилию капитана. Осталось в памяти лишь имя и отчество. Да мы больше и не встречались никогда, но капитан Федор Петрович еще раз напомнил о себе.

Был уже январь шестидесятого с забористыми морозами и пышной кухтой на ветвях, я ездил по прямым накатанным зимникам и думать забыл о той пожарной истории и капитане. Снова ожили слухи о каком то указе, комиссии, рассматривающей дела и освобождающей всех подряд. Я отнесся к этим слухам с обычным скептицизмом, но дневальный из КВЧ (культурно-воспитательной части), шустрый бытовик средних лет, шепнул мне, когда я привез ему целую машину сушняка, что, действительно, начальство пишет характеристики и будет направлять на комиссию дела. Дневальному я поверил, потому что он вертелся возле начальства, неплохо ладил со своим шефом, пожилым майором, командовавшим воспитательной работой. Но все равно эта новость не взволновала, я не рассчитывал на досрочное освобождение. Слишком велик был срок, да, вдобавок, я уже был амнистирован в пятьдесят третьем году. Но вот в начале февраля нарядчик сказал мне, что завтра с утра я повезу людей на головной пункт на комиссию. Я с вечера вымел из кузова сор, поставил в него сколоченный на живую нитку фанерный фургон с дощатыми скамейками для перевозки людей и со спокойной душой отправился спать. А утром по тихому безветренному морозцу подал автомобиль к вахте.

В серой предрассветной мгле надзиратель вывел из ворот темную нестройную группу одинаково одетых и одинаково сутулящихся от холода людей, пришли два солдата-конвоира и стали принимать по счету и сажать в фургон, стоящий в кузове. Я не глушил двигатель, грелся в кабине, стараясь продлить то полусонное, туповатое утреннее состояние, которое по контрасту с тяжелой работой, предстоящей впереди, всегда кажется отдыхом. Посадка затянулась, сквозь спокойный рокот двигателя я услышал ругань конвоира с надзирателем и вылез посмотреть.

Не сходился счет. Из перебранки я понял, что конвою поручено девятнадцать человек, а налицо только восемнадцать. Надзиратель кричал свое, что все здесь.

Я спокойно наблюдал за суетой и перебранкой конвоиров и надзирателя, мне некуда было спешить. И день складывался легко, потому что с этой группой людей нужно было проторчать до самого вечера. Путь от нашей Комендантской дачи до головного пункта управления неблизкий, и других рейсов я сделать все равно не успел бы. Да еще пришлось бы сгружать и погружать фургон.

Тем временем конвой и надзиратель снова высадили людей из фургона и стали вызывать поименно. Я стоял поодаль и наблюдал, как разозленные люди, откликнувшись на свою фамилию, снова торопливо залезают в фургон, в котором, по сравнению с продувной бесприютностью предвахтенного плаца, кажется теплей и уют ней. И вдруг надзиратель выкрикнул:

— Щербаков! — Подождал ответа и снова: — Щербаков!

И только тогда до меня дошло.

— Здесь, — отозвался я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

— Тьфу… — выругался надзиратель. — Чего молчал?

— А я откуда знаю, кого вы потеряли, — огрызнулся я, чувствуя, как дурацкая довольная улыбка сама наползает на лицо.

— Все! Поехали! — сказал надзиратель, отдавая деревянную бирку со списком конвоиру.

Из помещения вахты вышел майор, начальник КВЧ, сел ко мне в кабину, и я, ощущая необычное тревожное волнение, тронул машину с места.

По тому, что комиссия заседает в здании управления, было ясно, что начальство большое.

Восемнадцать человек поместили в конец коридора управления. Я пользовался свободой передвижения, потому что нужно было время от времени прогревать мотор. И потекли часы ожидания.

Вызывали по одному. К вышедшим из комнаты комиссии бросались с вопросами: что спрашивают, что говорят? Бестолковое волнение, неизвестность, беспомощное ожидание — сумрак сознания. Вот вышел из комнаты, где заседала комиссия, горбатый старый грузин Цулукадзе и с гортанным клекотом позвал:

— Щербаков, заходи.

Стараясь сохранить хоть какую-то независимость, я машинально придал походке особую свободу, а внутри что-то трусливо, заискивающе скорчилось и по-собачьи завиляло хвостом. Так и вошел я в просторную низкую комнату развинченной блатной походкой отпетого бродяги, испытывая в душе собачью приниженную неуверенность и тем более презирая себя за это, потому что понимал ее бесполезность.

За длинным заседательским столом, разделанным местными умельцами под дуб, друг против друга сидели четыре человека, пожилые, в неновых темных костюмах, с той печатью скучноватой значительности на незапоминающихся лицах, неизбежно, как старческая обрюзглость, появляющейся у людей, для которых судить и миловать становится будничным ремеслом.

Шаровые потолочные плафоны матового стекла давали тусклый желтоватый пульсирующий свет, — видимо, движок местной станции плохо развивал обороты.

Я остановился у торца стола, метрах в двух от сидящих людей, покосился в сторону майора КВЧ, навытяжку застывшего у боковой стены комнаты, и неслышно перевел дыхание.

— Щербаков Алексей Петрович, — усталой скороговоркой, мягко, по-московски акая, начал сидящий ближе ко мне справа, глядя в раскрытую папку, — тысяча девятьсот тридцать третьего, ленинградец, осужден Судебной коллегией по уголовным делам Ленинградского гор. суда в марте девятьсот пятьдесят четвертого к двенадцати годам без поражения в правах.

Полусонная морочащая истома вдруг окатила все тело, ноги налились тяжелым тупым теплом, и заложило уши. Лениво-усталая, монотонная, акающая скороговорка словно отодвинулась, выцвела, и я потерял к ней интерес, продолжая слушать только из вежливости.

— Администрацией характеризуется положительно, — где-то на окраине сознания и слуха частил акающий голос.

Потом в сознание вошла пауза, среди скороговорки показавшаяся особенно значительной…

— Имеет специальность шофера и автослесаря кроме того, в личном деле имеется представление воинской части, подписанное начальником политотдела, в котором отмечаются самоотверженные действия Щербакова при тушении пожара на нефтяной скважине. В частности говорится: «С риском для жизни принял меры, оказавшиеся решающими для ликвидации очага огня» — и так далее. Командование в/ч ходатайствует перед администрацией мест содержания о поощрении — Акающая скороговорка угасла, замерла где-то за тысячу километров от меня, и стол, разделанный под дуб, четыре человека за его дальним концом, майор КВЧ, навытяжку стоящий у боковой стены тускло освещенной комнаты, — все это уменьшилось в моих глазах до размеров самодельного бумазейного экрана, который вывешивали в столовой. И я равнодушно и устало смотрел это неинтересное кино, чувствуя только тупое тяжелое тепло в словно не своих одрябших ногах.

Что-то невнятное мне отвечал на вопросы членов комиссии майор КВЧ, потом издали тонкий режущий голос спросил:

— Родители живы?

— Живы, — эхом ответил я.

— Братья-сестры есть?

— Нет, — ответил я.

— Можете идти. Позовите следующего.

— Он последний, — ответил майор.

Я повернулся и чужой скованной походкой вышел в коридор.

— Ну что? О чем пытали? — метнулась ко мне неузнаваемая серая тень.

Я остановился, перевел дух, узнал одутловатое лицо придурка-гальюнщика^[16] и с внезапной злобной раздражительностью сказал:

— Предлагали стать начальником, а я не согласился такими, как ты, козлами командовать.

Придурок, отвесив челюсть, шарахнулся в сторону.

И еще час или полтора ожидания, длинные, бесконечные, как все шесть предыдущих отбытых лет.

И вновь открывается дверь, высовывается лицо майора, взопревшего в шинели.

— Тимошенко, Сергеев, Щербаков!

Снова комната в тускло-желтом пульсирующем свете, Стопа папок на столе, невнятные лица. Один, маленький, с белесым пушком на голове, встал и тонким режущим голосом стал читать по бумаге:

— Комиссия Президиума Верховного Совета РСФСР в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР постановила: освободить Сергеева В. А., Тимошенко Г. И., Щербакова А. П.

Долгая растерянность, тишина.

— Поздравляем вас, надеемся, что испытательный срок выдержите, — говорит акающий московский голос.

— Спасибо! — вразнобой отвечают два моих сотоварища.

У меня свело нижнюю челюсть, и я мычу, наклонив голову.

Обратный путь казался странным, необычно зыбким. Гудел вентилятор отопителя, фары высвечивали белую узкую гладь впереди, а мне все время приходилось пересиливать рассеянность и неведомо откуда навалившуюся усталость, чтобы не съехать с накатанного снежника. И вел я машину «внатяжку», с несвойственной осторожностью и напряжением, даже не закурил.

Где-то в середине пути, когда колея пошла на подъем через прошлогодние палы с мертвыми обугленными стволами, страшно растопырившими короткие, изостренные огнем сучья, майор КВЧ, дремавший на сиденье рядом, вдруг сказал:

— А тебя, Щербаков, не хотели освобождать. Сроку много. Если б не благодарность из воинской части, то так бы и сидел. — В тоне его чувствовалось обиженное удивление.

— Значит, фортуна такая, — сказал я.

— Фортуна. Мне скажи спасибо, что эту бумагу из части к делу приобщил, — с еще большей обидой сказал он.

— Спасибо, гражданин начальник, — отозвался я вполне искренне и вспомнил светлые глаза и впалые щеки артиллерийского капитана Федора Петровича.

— Вот, дней через пять спец. часть оформит документы, и поедешь домой, — сказал майор КВЧ.

— А что, пустят в Ленинград? — впервые за сегодняшний день по-настоящему взволновавшись, спросил я.

— Конечно, пустят, — ответил майор.

Сердце у меня тревожно споткнулось, потом застучало в висках, и я понял, что бессонница в нынешнюю ночь обеспечена, но не испугался этого.

А ночь оказалась нелегкой, в моей жизни случилось не много таких ночей.

Мне было двадцать семь лет, и девять из них я провел в заключении, подчиняясь заведенному распорядку подъемов, поверок, отбоев. И вот той февральской ночью, в преддверии внезапной и оглушительной свободы я вынужден был осуществить самое трудное — свободный выбор.

Беспокойно спал барак в ту ночь, в затхлом тепле тело покрылось испариной, и я вздрагивал от сонных стонов соседей, от их вскриков. И в душе моей была не радость от близкой свободы, но страх неизвестности. Я помнил свою неприкаянность на улицах родного города тогда, в пятьдесят третьем, когда с тщетной надеждой устроиться на любую работу бродил по отделам кадров на Выборгской стороне. Бывалые кадровики были напуганы массой уголовников, в одночасье хлынувших в город. Прохожие шарахались при виде стриженной под машинку головы…

Я боялся той, уже раз пережитой неприкаянности и болезненного чувства своей ненужности, посторонности в жизни города. И даже часы, проведенные с Инкой на чердаке каретника и воспринимавшиеся все эти годы коротким неповторимым наслаждением, в ту ночь вдруг вспоминались исполненными горечи, как вымоленный нищенский хлеб.

Меня влекло в родной город, но я боялся его беспощадности и уже готов был, как десятки сломленных душ, остаться здесь, возле пункта, тускло проживать жизнь. Я так и не сделал выбора в ту ночь. Как всякий слабый человек, я произвел известную тысячу лет подтасовку и переложил свой выбор на плечи других.

Утром, разбитый, растерянный, как бы сразу почужевший и утративший равенство с товарищами, по не получивший пока ничего взамен, я поехал в поселок соседнего управления за бензомоторными пилами. Там была вольная почта. Распоров заначку в поясе ватных штанов, я достал заветный четвертак и дал телеграмму Буське: «Освобожден посоветуй возможность возвращения домой устройства работу Алексей Щербаков». И этим синим листком телеграфного бланка, просунутого в окошко в фанерной загородке, за которой трещал телеграфный аппарат, словно свалил камень с души, хотя понимал, что все это — всего лишь самообман, что я даже не имею права спрашивать совета у Буськи, которому за шесть лет не написал ни строчки. Да и что мог посоветовать мне благополучный инженер, который не только не в состоянии представить себе все трудности новоосвобожденного, но и никогда не был даже рядом с тюрьмой. И все-таки я отправил ту телеграмму и ждал ответа. У меня не было другого выхода, я желал и боялся возвращения в родной город, и так хотелось услышать хоть одно, пусть ничего не значащее, слово поддержки.

Ответная телеграмма пришла через четыре дня: «Возвращайся поможем Борис Кирилл».

Так я вернулся в родной город и возобновил прерванную дружбу. Ребята действительно помогли. Буська, пользуясь своими связями, устроил шофером на «Москвич» в небольшую контору, так что мне не пришлось унижаться в отделах кадров, объясняя, откуда я взялся. Кирка помог деньгами. А через полгода я уже и сам оперился, нашел работенку в домохозяйстве, чтобы не жить вместе с матерью. И через несколько лет беспорочной службы дворником-сантехником-крысоловом и прислугой за все наконец обрел швейцарскую под лестницей, которую впоследствии превратил в приличную квартиру. А потом меня нашел Арон и приобщил к «железке». Честно говоря, ему не потребовалось для этого слишком больших усилий. Одинокий, обиженный на жизнь, проданный и преданный, как мне казалось, Инкой, я был несносен сам себе и все копался в душе, пытаясь что-то понять, — отчего мне тошно жить, отчего меня засасывает пустота и возможна ли хоть какая-то целенаправленность и осмысленность моей жизни. Эти вопросики, которые произносить вслух считается непристойным, со времени моей встречи с Ароном не на шутку изъязвили меня. И, как тайный прокаженный, я внутренне отделил, горестно и безнадежно отсек себя от мира нормальных людей: отсохли, распались связи моего бытия с общим, и только быт непрочно и мнимо вращал по своей непредсказуемой и зыбкой орбите. Ужасающей была обыденность этой обреченности. Я чувствовал себя как отчаявшийся вор-взломщик (так они характеризуют свое состояние).

В страшном одиночестве вы умышляете и подготавливаете кражу, тратите на это все силы и последние средства; вы идете ва-банк, подвергаясь ужасному риску, и в случае провала готовы ко всему — годам тюрьмы, даже к смерти. Но судьба всегда ироничнее и презрительней вашей отчаянной решимости… Ненастным вечером в волглом сумраке холодной лестницы вы орудуете отмычкой у чужой двери, собрав всю осязательную чувствительность в кончиках пальцев правой руки, и ваше дыхание в пропахшей кошками тишине кажется вам грохотом гусеничного трактора, и лишь долгожданный, но всегда застающий врасплох сухой щелчок отжатых цугаликов^[17] резко очерчивает взрывчатую гибельность воровского безмолвия, я бесшумная дверь открывает черный зев прихожей, как туннель в небытие. И знакомый только тайным похитителям ужас облегчения резиновой холодной перчаткой берет ваше сердце, но вы еще не знаете о силе презрительной иронии, которой наделена предуготованная вам судьба Она не даст вам крупной взятки, она не обречет вас на годы заточения, она не подарит вам даже смерти. Вы войдете в чужую прихожую, прикрыв за собой дверь, засветите фонарик и увидите самое страшное… что квартира пуста. Ободранные обои, скомканные на полу, стены, заклеенные газетами, лесенка-стремянка с меловыми потеками посередине жутко пустынной комнаты и грязные, пятнистые штаны маляра на перекладине, и все это в чернильно-фиолетовой сутеми, в которой свежевыбеленный потолок мнится квадратом жемчужно-серого неба над чудовищно глубоким колодцем, и в этом сумраке призрачный, мертвенно-бледный лучик вашего фонарика — как бесполезный задавленный вопль о помощи…

Ко времени встречи с Ароном я чувствовал себя как отчаявшийся неудачник. Я облазал все закоулки своего «я» и не нашел там ничего: ни выигрыша, ни жизни, ни смерти — только чернильно-фиолетовый сумрак опустошенности. И тогда Арон показался мне редким избранником, уже открывшим магическую формулу судьбы. И я прилепился к нему, хотя каким-то закоулком сознания догадывался, что окончательно ломаю себе жизнь, и в этом было какое-то мрачноватое садистское удовлетворение.

А вскоре я бросил батрачить на Арона и в свою очередь нашел Краха, который стал батрачить на меня. И в результате я стал тем, чем был.

9

На углу Литейного мне повезло — попалось свободное такси. Я с наслаждением развалился на сиденье и назвал Буськин адрес.

— Как поедем на Голодай? — спросил пожилой угрюмоватый шофер.

— Как хотите, хоть через Охту, — ответил я и закрыл глаза.

Одиночество отпустило. Я стал думать о Буське.

Что-то связывало меня с ним, казалось, накрепко, быть может, до самого конца, И связь эта была иной, чем с Киркой, хотя с Киркой мы виделись чаще.

Буська тоньше чувствовал душевные движения и улавливал настроения других людей, был отзывчивее на чужую боль, но вовсе не это давней и крепкой, почти родственной нитью спутывало меня с ним. Ощущение нерасторжимой связи пришло еще в детстве, вместе с чувством невнятной вины, с которой никак не хотело смириться что-то внутри (может быть, совесть?). Да и была ли вина? Скорее, это штучки пресловутого подсознания, раненного в детстве смутной и неприятной тайной, хранителем которой я стал поневоле.

Случилось это в сорок шестом году. Праздновали первую годовщину Победы. В тот вечер у нас были гости — Киркины и Буськины родители. Я только что отболел свинкой, еще сидел взаперти и завидовал друзьям, которые, пользуясь отсутствием родителей, могли допоздна болтаться по вечернему всполошенному городу, где на сизом небе после праздничного салюта продолжали вспыхивать одинокие цветные ракеты персональных фейерверков — боеприпасов у многих было еще предостаточно в тот первый послевоенный год.

Скорчившись, сидел я в углу диванчика и глядел на эти одинокие, изредка вспыхивающие розовые, пронзительно-зеленые и магниево-белые огоньки, медленными метеорами прочерчивающие ограниченный верхней фрамугой окна полукруглый кусок темнеющего неба, и беспредметная томительная тоска морочаще наползала на душу под звяканье вилок и стаканов, пристойный смех и негромкие разговоры взрослых, сидевших за нашим слоноподобным столом. И лица их расплывались под светом кремового тряпичного абажура, низко нависавшего над столешницей; и расплывались их негромкие речи, своей монотонностью навевавшие дремоту; только звенящий, тревожный голос Галины Антоновны, Кирки-ной матери, вплетался в глуховатую колеблющуюся ткань мужских голосов. Моя мать безмолвствовала, молчала и Буськина мать, тетя Софа, да и вообще, говорил больше Киркин отец, Анатолий Иванович, остальные лишь подавали реплики. Киркин отец был хоть медицинским, но генералом и носил штаны с широкими лампасами. Но и без этого он выглядел бы внушительно — высокий, с длинным породистым лошадиным лицом и светлыми волосами викинга, он весело и немного страшновато посверкивал шалыми зеленоватыми глазами, и, что бы ни говорил, казалось, что Киркин отец рассказывает что-то страшное.

Я прислушивался сначала, но разговор был неинтересный — о каком-то Тихомирове, который должен стать академиком за какую-то книгу. И мне было непонятно, что тут смешного? А Киркин отец негромко рокочуще похохатывал, весело поглядывая на дядю Ефрема, Буськиного отца. Тот сидел мрачный, в расстегнутом кителе, из-под которого круглился живот, обтянутый полосатой сорочкой. Серебряные полковничьи погоны на сутулых плечах дяди Ефрема крылышками загибались кверху, и казалось, что у него нет шеи, а бритая, отблескивающая медью голова приставлена прямо к туловищу.

— А ты ого, Ефрем, в АХЧ списал, — сказал Анатолий Иванович и хохотнул.

Позвякивали вилки. О чем-то вполголоса переговаривались женщины. Я уже не боролся с дремотой и медленно уплывал куда-то в сизое небо за окнами, только на самом краю сонного забытья услышал звенящий тревожный голос Галины Антоновны, Киркияой матери:

— Прохвост он и трус, Тихомиров.

И снова очнулся оттого, что Буськин отец возвысил голос и, картавя, обиженно сказал:

— Я не для того отрезал солдатские руки и ноги, не для того объяснял им, что следующий умрет, если я буду восстанавливать сустав, чтобы какой-то мазурик за дюжину аппендицитов… А по сорок ампутаций, не отходя от стола, он делал? Тоже мне Джанелидзе… Холецистэктомия^[18] в условиях полевого пункта. Большое дело! А зачем? Кому это нужно? И какие условия? Академик! Он такой академик, как я раввин. — Лицо Буськиного отца было таким, будто он сейчас заплачет.

Киркин отец рокочуще рассмеялся.

— Эх, Ефрем, раввин бы давно разобрался, что аппендиксы бывают разные… и камни — смотря в чьем желчном пузыре.

— А я что говорю? — отмахнулся дядя Ефрем и спросил у отца: — Что скажешь, Петя?

Голос отца стал неожиданно бесцветен и слаб:

— Вы — хирурги, вам виднее. Но Тихомиров за короткое время вернул в строй, вернее, помог остаться в строю крупным военачальникам… Так говорят, во всяком случае, — отец склонил голову с гладко зачесанными, тогда еще темными волосами.

— A-а, кто это говорит… знаем. — Буськин отец звякнул вилкой, возвысил голос и, еще отчетливее картавя, сказал: — А я говорил и говорю — он мазурик. Вот возьму и напишу, что этот виртуоз три часа вульгарную грыжу вправляет да еще по десять ассистентов у стола держит, и эта его монография — пшик один.

— Ну, знаешь, Ефрем, такие вещи не говорят, их доказывают. У Тихомирова есть определенная репутация, его ценят, — тем же бесцветным голосом ответил мой отец.

— Хватит! — звеняще сказала Галина Антоновна. — Слушать тошно. Такие вы все принципиальные, что завтра встретите этого типа и раскланиваться будете. И Петра не ставьте в дурацкое положение.

— Да, ты уж не взыщи, Петр, что о твоемначальнике так… Здесь ведь свои, — понизив голос, сказал Киркин отец, и все смолкли.

Я задремал, свернувшись калачиком в уголке пахнущего пылью будуарного дивана. В коротком легком сне под шорох мужских голосов пришло ощущение укрытости, отпустила неизбывная бессловесная память о тех морозных апрельских хвощах и папоротниках на оконном стекле, о болезненной сладости кусочка рафинада, насквозь отравившей меня. И кажется, виделось мне в дремоте высокое синее небо в цветных хризантемах фейерверков, и праздничный гром исторгал освобождающий чистый вздох.

Я проснулся внезапно, увидел в верхней фрамуге глухое небо, почувствовал нехорошую тишину и в первый момент не смог осознать, где нахожусь, и лишь голос матери вернул меня к действительности.

— Тебе-то что? У него сын, как у тебя, он вынес свое. Эти руки и ноги тоже было нелегко отрезать.

Повернув голову, я увидел склонившуюся над столом мать. Под скулами на отрешенном, рассеянно-печальном лице лежали смуглые пятна. Полотенцем с синей каймой она протирала тарелки и складывала их стопкой. Тень ее рисовалась на стене над изголовьем уродливой кровати зыбким неясным пятном. Отец сидел за столом спиной ко мне, нервным быстрым жестом поднося папиросу к лицу и так же быстро отводя руку.

— Нет, — сказал он. — Ты просто не понимаешь. Ефрем завидует и порочит крупного человека. — Голос отца звучал необычно визгливо.

И что-то беспокойное, стылое возникло у меня в груди; инстинктивно защищаясь от еще неосознанного страха, я закрыл глаза, притворился спящим и так вошел в роль, что сонно и тупо мычал, когда мать подняла меня с дивана, чтобы постлать постель. А потом, когда погасили свет и ночная ломкая тишь наполнила мир, томительная холодная бессонница придавила меня на диване. Лишь изредка по неширокой нашей улице проходил автомобиль, и от света фар крестчатые тени оконных переплетов проплывали по стене.

Я лежал и думал о Буське с невнятным волнением и страхом. Нет, «думал» — это неверно, я впервые в жизни отделял себя от него и от Кирки.

С первых летних месяцев сорок второго года, когда прояснилось замутненное голодным психозом сознание, я не отделял себя от него и от Кирки; это было нечто вроде первобытной слитности с родом, когда еще не выкристаллизовалось отдельное человеческое «я». У нас все было единым, общим: мысли, желания, навыки, дистрофия. И вот, лежа в ночной темноте, я осознал свою отдельность. Нет, не осознал — самочувствие предшествует самосознанию, — я ощутил свою отдельность. Только что услышанные слова отца вдруг разрушили нашу с Буськой неделимость, я почувствовал свою душевную обособленность и впервые, быть может, познал одиночество. До этой ночи я, Кирка и Буська были нераздельным «мы», и вот в ломкой ночной тишине это «мы» расщепилось на «я» и «они». И долго я лежал в бессонной тьме, придавленный первым ощущением одиночества, покинутый на самого себя, и что-то ныло и ныло в душе, тревожно сжавшейся от бесприютности ночи… Разве мог знать я тогда, что это ощущение одиночества будет сопровождать меня всю жизнь…

Через два дня мне разрешили выходить на улицу, и, встретившись с Буськой, я бросился к нему в порыве горячего радостного чувства, первым побуждением которого было поделиться смутным и еще неосознанным, но тревожащим ощущением давешней ночи. Но что-то остановило меня, и с запылавшим лицом и странно споткнувшимся сердцем я стоял перед ним и бормотал бессвязные приветные слова. И я до сих пор не сказал Буське ничего, но ощущение душевного долга осталось на всю мою жизнь.

Я был обрадован, просто счастлив, когда, вернувшись из своих одиссей, застал Буську преуспевающим и счастливым по его собственным меркам. Быть может, это хоть как-то высвобождало, ослабляло чувство той невнятной вины, испытанное в детстве, и было что-то покаянно-искупающее в моем бедственном положении только что освобожденного, нуждающегося в дружеской помощи.

И быть может, это, за давностью лет глубоко упрятанное, загнанное в беспамятность чувство душевного долга заставляло меня в последние годы пристально вглядываться в Буську, радуясь его вкусу к жизни, и одновременно испытывать смешанное с завистью разочарование, что нет в нем никакого надлома, нет боли безответного, бессловесного вопроса, который ноет почти в каждом, кого хоть раз ударила судьба.

Он был неподдельно, хотя и несколько примитивно счастлив. В его золотисто-карих глазах мерцал незамысловатый и веселый огонек жизнелюбия, упрямый, хитренький и жадный, — тот огонек, в котором сконцентрировалась вся жизнестойкость его предков. Со своей курчавой темно-каштановой бородкой, выделявшей яркие, красивой лепки чувственные губы, Буся чем-то напоминал игривого, задорного эрдельтерьера, принадлежащего добрым хозяевам. Только иногда, лишь изредка, в нем на краткий миг вдруг прорывалась беспредметная ветхозаветная печаль. Тогда его смуглое лицо сразу старело, резче выглядывали семитские черты, в них проступала отрешенная мудрость — надындивидуальная память, которая, по-моему, скрыта в каждом человеке.

Было что-то трогательное в Буськиной отзывчивости на всякую чужую печаль, но в этой отзывчивости, скорее всего неосознанно, содержалось самоутверждение, хотя и присутствовала природная доброта. Вообще, доброта, пожалуй, была ведущим качеством его натуры. Мне всегда почему-то хотелось разозлить его, сбить с него благодушие и скрытое самодовольство. Я смутно догадывался, что все эти Буськины качества — лишь хлипкая защита от серьезности мира. Я любил его, и поэтому мы часто спорили в последние годы…

Машина плавно и неспешно катила по набережным. Так водят только пожилые и очень спокойные шоферы, я бы никогда не смог овладеть этим стилем езды.

Слева проплыла чернота Александровского сада, потом — мокрый, отблескивающий в свете желтых прожекторов памятник Петру, туманно-желтая, подсвеченная Сенатская площадь, блеснули подфарники встречного «Москвича».

Автомобили крохотными замкнутыми мирками обращались в пасмурной вселенной вечернего апрельского города. А я вспоминал давний наш с Буськой спор.

Произошел он полгода назад. У Буськи тогда подошла очередь на новый «Москвич», он продал своего старого «стилягу» и пришел занять денег. Разговор получился неожиданно интересный и памятный. Мы слегка выпили, потому что Буська был не на колесах, а я никуда не собирался.

Свет осеннего вечера вплывал в комнату через незашторенное окно, в камине с тихим шорохом горели сухие поленья, и охристые блики колеблющегося пламени ложились на дубовый вощеный паркет. Как все непьющие люди, Буська от спиртного становился напряженным, но в тот раз после рюмки коньяка раскраснелся и повеселел, в зрачках его разгорелся тот самый веселый и упрямый огонек.

— Тебе неохота заиметь четыреста двенадцатый? — спросил он, глаза были пристальными и насмешливыми.

— Пожалуй, нет, — бездумно вглядываясь в огонь камина, почти машинально ответил я.

— А чего? Прием лучше, больше обзорность, и, по-моему, салон нисколько не меньше твоего. Словом, современная машина есть современная машина, — последние слова Буська выговорил как-то особенно вкусно и смачно. И мне стала немного смешна и завидна эта его увлеченность.

— Это дело привычки. Моя телега мне нравится, и, пока она бегает, менять не буду, — сказал я и поднял бутылку, чтобы налить Буське еще коньяка, но он отодвинул свою рюмку и, усмехнувшись, сказал:

— Эх ты, фетишист.

Я не донес рюмку до рта.

— Что значит фетишист?

— Ну, просто ты — профан в технике. Нет, нет! — останавливающим жестом он вытянул вперед короткопалую руку в ответ на мой, видимо, слишком удивленный взгляд. — Автомобиль ты знаешь и чувствуешь как дай бог любому инженеру.

— А тогда при чем тут профан?

Буська усмехнулся лукаво и весело, дернул себя за бородку, потом пятерней поскреб начинающее лысеть темя, что у него всегда являлось признаком возбуждения.

— Видишь ли, по типу мышления есть конструкторы и неконструкторы независимо от рода занятий.

— Ну-ну, — поддразнил я, почувствовав, что разговор становится интересным.

— Это довольно сложно, но… — Буська замялся.

— Валяй, постараюсь преодолеть свою тупость, — не без насмешки сказал я, потому что почти всегда Буськины рассуждения выглядели довольно плоско.

— Ну, хорошо, — слегка надувшись и сделав глубокомысленное лицо, согласился он. — Дело в том, что конструктор никогда не одушевляет технику, даже если он самый непробиваемый идеалист. Конструктор может столкнуться с непонятным и неожиданным, с противоречивым результатом. Ну, скажем, двигатель крутится не по часовой стрелке, а наоборот, или вообще не крутится, не выдает расчетной мощности. — Буська грустно улыбнулся, — что и случается зачастую.

— Ну, дальше, — подбодрил я.

— Дальше конструктор начинает исследовать разными способами, снимать характеристики, проверять кинематику — способов много, можно даже взвешивать на багажных весах или безменом, когда дойдешь до полного обалдения. Конструктор не знает, приведут ли данные способы к искомому результату, но действует так, как будто это возможно. Значит, он придерживается определенной методики и понимает, что дело не в этом соединении металлических деталей, называемых двигателем внутреннего сгорания, а в незнании самого конструктора, неумении обнаружить ошибку. А неконструктор, делая то же самое, будет думать о двигателе как о живом существе, наделенном волей, — «не хочет заводиться», и будет злиться на этот железный механизм или, наоборот, воспылает к нему симпатией, если он вдруг поведет себя неожиданно хорошо. Поэтому не-конструктор — фетишист. — Буська снова поскреб пятерней темя и смолк, безуспешно стараясь скрыть выражение превосходства, невольно проступавшее на его волосатой физиономии.

— Но какое отношение это имеет ко мне? Я потребитель, а не создатель техники.

— Вот ты и относишься к своей устаревшей машине, как к живому существу. Тебе жаль расставаться с ней, даже если ты поймешь и оценишь более современный автомобиль. Ты питаешь к ней нежность. — Буська торжествующе и лукаво посмотрел на меня и отвел взгляд.

— Не вижу в этом ничего плохого, — возразил я, немного удивленный оттого, что он четко выразил слова ми то, что я ощущал очень давно. — Всадник всегда любил свою лошадь, моряк — свой корабль. Почему же мне не любить свою машину?

— Вот поэтому ты — неконструктор, у тебя нет специфического мышления. — Буська наклонился вперед, взял кочергу и поправил головешки в камине, они разгорелись еще ярче.

— Ну, не знаю, — сказал я, слегка уязвленный, — мне приходилось заниматься всякими работами, и, по-моему, особой тупости в обращении с техникой я не выказал.

— Да ты ничего не пошит, — снова завелся Буська и поскреб темя. — Можно блистательно разбираться в технике и все уметь руками — это талант. А конструкторское мышление — это другое. Я тоже люблю технику. Для меня телефон или тот же двигатель внутреннего сгорания — просто чудо, но чудо закономерности. Я понимаю это, — он легонько постучал себя пальцем по лбу, — головой. А вот таланта нет. Я никогда не придумаю ничего сногсшибательного, но всегда замечаю несовершенство и чувствую закономерности. Понимаешь?

— Не очень, — честно признался я.

— A-а, с тобой говорить, как с бульдозером, — он заерзал в кресле.

— Так зачем ты торчишь в этом своем КБ? — спросил я.

— Я же сказал уже, к люблю это дело, но вот бог не дал. Поэтому-то и нишу эти популярные книжечки, — печально снизив голос, ответил Буська.

— Из чистой любви к технике? — поддел я.

Он лукаво улыбнулся, глаза снова зажглись хитроватым упрямым огоньком.

— Видишь ли, я действительно люблю всякую технику, люблю бескорыстно. Так почему не извлечь выгоду из своей бескорыстной любви?

— Да, конечно, — сказал я. — Любовь хорошо, но любовь и деньги еще лучше.

— A-а, что ты понимаешь в этом, — вялым жестом отмахнулся Буська. — Ни в деньгах, ни в женщинах ты — ни уха ни рыла.

— В самом деле? — подзадорил я, всерьез задетый его пренебрежительным тоном.

— Ну, зачем тебе деньги? Пьешь ты редко, за бабами не бегаешь, а на книги и машину, на свои потребности ты всегда заработаешь, потому что здоров и пока силен и есть руки. Заработать у нас легко, если только это ставить целью, — он смотрел на меня пристально, задорно и слегка печально.

— Тебя послушать, так я — образец умеренности, — признаться, несколько обескураженный, отозвался я. Никогда не думал, что Буська воспринимает меня таким скромным и благополучным, тускло-посредственным.

— Пожалуй, — охотно и даже не без торжества согласился он, улыбаясь.

— Вот уж не думал, что произвожу такое впечатление, тем более на тебя.

— Это и плохо. Самооценка редко совпадает с мнением окружающих, а у тебя между ними километры. — Буська вдруг умолк и потом сказал изменившимся тихим голосом, так, как будто разговаривал с больным или ребенком: — Ты не обижайся, Алеша, я никогда никого не учил жить… Но раз уж зашел такой разговор, то по давности знакомства могу я позволить себе говорить все, что думаю? — Он мельком взглянул на меня, опустил голову и задумчиво потеребил свою бородку.

— Ну, что за вопрос. Если ты или Кирка не скажете мне правду, то кто же тогда? — ответил я совершенно искренне.

— Кирка не скажет, — задумчиво отозвался Буська, — потому что он умный и деликатный человек, да вдобавок еще с комплексами… Да ты и сам знаешь, наверное. — Буська внимательно и серьезно посмотрел на меня.

Было до дрожи любопытно услышать мнение о себе, и, чтобы разговор не уклонился в сторону, я согласно кивнул с миной заговорщика, хотя и не очень понимал, что он имеет в виду, говоря о Киркиных комплексах.

Наступила неутомительная пауза, в которой особенно уютен был треск догорающих головне в камине, их тускло-оранжевое свечение и редкие язычки голубоватого пламени, вспыхивающие над этой горкой раскаленной меди. Воспользовавшись моментом, я налил себе и Буське и закурил сигарету, искоса наблюдая за сменой выражений на лице старого друга. Кажется, пробили четверть часы на камине. Из окна в комнату вплывал еще разреженный сиреневый сумрак и драпировал углы и полки с книгами.

Буська, теребя бородку, смотрел в камин, и оранжевые бусинки светились у него в зрачках… Есть категория людей, которым и без доказательств ясно, что параллельные прямые обязательно пересекутся где-то в пространстве и все начала и концы сходятся в одной точке. Буська был такой.

Я понял в ту минуту, что для Буськи жизнь — это прекрасный и слаженный механизм, с конструктором которого он просто незнаком лично, но видит и верит, что этому механизму присуща изначальная рациональность.

И я позавидовал, умилился и немного испугался за него, за тот простодушный и упрямый огонек в его глазах.

— Ну, скажи вот, — вдруг жестко спросил Буська, — от тебя тепло хоть одному человеку на свете?

— А какая разница? Мне и самому здесь не жарко, — ответил я не слишком откровенно.

— Вот то-то и оно, — усмехнулся Буська печально и взял рюмку. — Ты никак не можешь примириться с собственной ординарностью и все время ждешь, что жизнь изменится, ты станешь другим, разгадаешь какой-то секрет. Ты и к жизни относишься как фетишист. А жизнь — совсем не секрет, жизнь — это искусство. Из всех искусств важнейшее — это искусство жить, — тон его был торжествен и назидателен, как у проповедника.

— Ну и что? — вяло спросил я.

— Да ничего, Алеша. Просто жизнь нельзя отложить до лучших времен. Жить надо каждую секунду.

— Я живу сию секунду. Вот сижу, курю.

— Я уже спросил — кому от этого легче, тебе, другим? Наташе легче?

— Да при чем тут Наташа? — с легкой досадой спросил я.

— Что, ты действительно слепой или притворяешься? — хитро прищурившись, он уставился на меня.

— Послушай, Буся, я никому не обязан и никого не могу сделать счастливым.

— Хорошо ли это?

— Плохо, хорошо… не знаю, но не могу. Нужно ли судить человека за то, что он рыжий?

— Что? Рыжий? Ты совсем не рыжий, но хочешь быть блондином двухметрового роста, — он хлебнул из рюмки и сморщился.

— Если бы я знал, кем хочу быть! — вырвалось у меня тогда.

— Вот-вот! — обрадованно подхватил Буська. — Быть героем, музыкантом, бандитом с большой дороги на худой конец. А вот быть обыкновенным человеком и радоваться жизни, и чтоб другим было хорошо — для этого нужно настоящее мужество и добрым нужно быть.

— А мужество зачем? — спросил я, и самого передернуло от насмешливого превосходства.

— А как иначе признаться себе, что ты обыкновенный человек, что ты один из многих?

Я одним глотком выпил свою рюмку я притворно скривился, чтобы скрыть замешательство. Кажется, Буська попал в самую точку.

— Продолжай, я слушаю, — сказал я беззаботным тоном и глубоко затянулся сигаретой.

— Понимаешь, в юности каждый верит в свою гениальность. У женщин это реже, у мужчин почти всегда. Это — как молочные зубы, необходимый и важный период развития. А на самом деле нет никакой гениальности в девятистах девяноста девяти из тысячи, есть смутное ощущение естественной непохожести на других, догадка, что внутри у тебя какая-то особина^[19]. — Буськин голос даже подрагивал от волнения, и черты лица, в вечерней осенней полумгле комнаты озаренные лишь отблесками жара в камине, казались редкими, в них проглянуло что-то апостольски грозное, и я почувствовал волнение и непонятный суеверный страх, будто стал свидетелем странного таинства.

— Да? — тихо и хрипло выдохнул я.

— И вот молочные зубы должны смениться коренными… Но мы испорчены праздными разговорами, что жизнь — горение, — он закашлялся от волнения, опустил чуть припухлые тяжелые веки, и сердце у меня содрогнулось: с закрытыми глазами Буськино лицо ужаснуло мертвенно-значительной ледяной непроницаемостью. Понадобилось усилие, чтобы снова слушать его. — И появляется беспочвенная амбиция, все мечтают стать героями и свою будничную каждодневную жизнь рассматривают как досадную задержку, как сидение в зале ожидания, пока не объявят посадку на самолет. Ну, а ожидать можно, не заботясь об удобствах, о прочности, о соседях вокруг, даже о собственном достоинстве… Большинство скоро понимает, вернее догадывается (со мной это произошло где-то на третьем курсе), что подвиг — это аффект, что этого не хватит на жизнь. Молочные зубы меняются на коренные. А некоторые все сидят в зале ожидания, а рейс так и не объявляют. А в сорок лет уже страшно признаться себе, что ты из тех, кого в дюжине двенадцать. И тогда выдумывают доморощенные теории, нянчатся со своим внутренним превосходством, становятся самоедами. А превосходства-то и нет никакого — просто нормальная человеческая способность к переживанию, к самосознанию. Что, памятник тебе ставить за то, что чувствуешь Моцарта или грустишь осенью? — Буська поднес свою рюмку к лицу, понюхал и поставил на стол.

Головой я понимал, что он прав, прав с точки зрения нормального человека, у которого анкета и совесть не нуждаются в химчистке. И я задал вопрос, на который не могло быть ответа:

— Как же быть, если грустно осенью, так грустно, что хоть в петлю?

— Вот-вот, — ехидно усмехнулся Буська, — это так красиво: разговоры о петле выводят из заурядности. Прости, Леша, это дешево стоит. Ты сделай из своей грусти наслаждение.

— Как?

— Как? Это и есть искусство жить. Оно индивидуально, как всякое искусство.

— Ну кот, мы и вернулись туда, откуда выехали, — с легким злорадством сказал я.

— Не торопись, — осадил меня Буська. — Искусство хоть индивидуально, но у него есть свои законы.

— Ну, открой.

— Добрая воля, — с нажимом произнес Буська. — Я когда-то думал, — он снизил голос, — потрясти мир, как Эдисон^[20] или Джеймс Уатт^[21], на меньшее я был не согласен. Ходил в СHO^[22], мудрил в институтских мастерских, а потом понял, что я не тот, что даже конструктора толкового, яркого не будет. Но я любил это все, любил жизнь. И понял, что надо жить дальше и быть счастливым. А для этого надо все делать добросовестно, с доброй волей, — он опять пятерней поскреб темя. — Да, у меня нет таланта, но я могу делать свою работу аккуратно и точно, в меру способностей, так, чтобы была очевидная польза. Я могу выразить себя, написав что-то о технике так, чтобы это было интересно для неспециалиста. Могу любить жену, бегать за красивыми женщинами, помогать людям, дружить, радоваться весне, грустить осенью, ездить на машине, читать книжки и чтобы всем вокруг меня было теплее. Разве этого мало? — Он пристально посмотрел на меня, в глазах мерцал незамысловатый и хитренький, его всегдашний упрямый огонек.

— Да, — сказал я с полной искренностью, — это — искусство. Оно тоже не всем дано.

— Оно дано всем, кто не считает свой пуп центром вселенной и не ставит себя главнее жизни, — насмешливо процедил Буська.

Угля в камине угасли, сумрак комнаты стал неуютен и густ, я включил лампу на журнальном столе, почувствовал облегчение, когда розоватый свет из-под тонкого фарфорового абажура оттеснил густую серость, и сказал:

— Вот уж чем не грешил никогда, скорее наоборот.

— Да брось ты, — отмахнулся Буська. — Вы оба с Киркой зациклились на своих болячках. Правильно, наоборот. Но это тоже гордыня, даже похлеще: считать себя хуже всех.

— С чего ты взял? И при чем тут Кирка? — спросил я раздраженно.

— Да оба вы — самоеды. — Буська вздохнул с сожалением. — Ты сидел, когда у Кирки отец умер…

— Ну? — меня злила его неторопливость.

— Ну, он нашел какие-то бумаги своего отца… Да чушь в общем-то… Что-то про моего и твоего отца.

— Ну и чего? — спросил я и почувствовал удушье.

— Да ничего. Какие-то обрывки писем, записки. — Буська улыбнулся. — Я так и сказал, что чушь все это. И потом, даже если бы это было в действительности, то какое это имеет отношение к нам? Жить надо, и все.

— А дальше? — Мне стоило большого усилия сдержать голос, не закричать.

— Дальше ничего. Полгода он не появлялся. Потом я сага поехал к нему. Посидели, выпили. Но разговора не было, не получилось. Так и молчит он с тех пор, как фанатик… — Буська истомно потянулся в кресле, прищурился. — Я его с такими женщинами знакомил — мертвого поднимут… Все бесполезно. А потом отстал. Ну что я буду лезть человеку в душу? В конце концов, каждый живет как может и как хочет, если может. А ты что, ничего не знал? — после паузы спросил Буська.

— Нет, но догадывался, — соврал я.

— Ну и что, думаешь, это ваше самоедство — ах какое высокое дело?

— Не знаю.

— Ты на своих ошибках зациклился, Кирка неизвестно на чьих. Это и есть неумение жить. Так легко показаться самому себе значительным, если думать об отношения к Гекубе, — помолчал и ерническим тоном продекламировал: — «Что он Гекубе, что ему Гекуба?»

— А что, если человек не может не думать об этом? — спросил я, ощущая давящую, обессиливающую тоску.

— Ай, брось ты! — раздраженно откликнулся Буська. — Уметь надо радоваться. А вы — снобы, вам страшно, что без Гекубы, без ваших самоедств вы будете выглядеть вульгарно. А жизнь — простое дело, вульгарное, если так тебе угодно. Нужно просто работать, спать с женщинами, помогать хорошим людям и самому радоваться. Живи, — он криво усмехнулся, — и если ты гений, то создашь свои законы, а если посредственность, что тоже не исключено, то вкусишь счастья.

…Такой вот странный разговор получился у меня с Буськой полгода назад.

Я ехал в старом скрипучем такси, смотрел на огни Васильевского острова и, жалея себя, думал, что Буська по-своему последователен и прав. Быть может, он на самом деле постиг это непостижимое искусство жить и поэтому возле него мне бывает тепло и спокойно?

Мысленно я нырнул в атмосферу обжитости, которая всегда обволакивала меня в Буськиной квартире: запахи свежеиспеченной сдобы, дразнящий аромат тушенного со специями мяса, затейливые переводные картинки на кафеле ванной, покрытые мохнатыми пледами кресла в большой комнате, рекламные заграничные календари в простенках, скрадывающие безликость дорогой, но стандартной современной мебели, точные, слегка ленивые движения Беллы, расставляющей посуду на обеденном столе, ренессансная округлость ее форм — все создавало в этом доме ощущение спокойной прочности быта, без которой не бывает счастья.

Буська относился к жене с удивительной для бабника нежностью. Во мне отношение это всегда вызывало недоумение и казалось притворством, но мало-помалу я убедился, что Буська искренен. Видимо, как человек одинокий, в своих романах деливший с женщинами только постель и довольствовавшийся необременительным и слегка парадным общением, я не мог понять, что для Буськи, накрепко скованного с Беллой десятком лет общих бытовых забот, мелких радостей и размолвок, приобретений разных нужных и ненужных вещей — всем тем, что называется семейной жизнью, — для Буськи женщины делятся на две половины: на жену и всех остальных. Вернее, я понимал все умом, но непережитость делала это знание неубедительным, мне казалось, что Буськина семейная жизнь в чем-то театральна. Но вот кончится накатанный спектакль, отзвучат последние реплики, погаснут софиты и юпитеры, и тогда актеры забудут роли и заговорят обыденным языком. Но все равно — мне было хорошо на этом спектакле, и я мог смотреть его тысячу раз, поэтому, когда впереди показались сероватые в мокром сумраке призмы новых домов на проспекте КИМа, я даже почувствовал что-то похожее на радостное нетерпение и, кажется, удивил пожилого шофера неожиданной и слегка хамоватой щедростью.

Сырой воздух здесь был пронизан тревожным запахом моря, простиравшегося где-то за глыбами фиолетовой мглы, в которой сиротливо желтели уличные фонари на тонких бетонных столбах: проспект был просторен, просвистан балтийским ветром, и двери подъездов новых домов от этой просторности казались крохотными, игрушечными. На торопливое нажатие кнопки лифт ответил безмятежным молчанием, и я пошел наверх по узкой неосвещенной лестнице. Путь предстоял на восьмой этаж, и я не спешил, на площадках поглядывай через мутные стекла окон. Мокрые ящики домов с унылой разбивкой желтых окон, беспомощные, сиротливые фонари, фиолетовая тьма, армированная прутьями кустов и голых деревьев. Это был не мой город.

На площадке перед восьмым этажом я остановился, чтобы выровнять дыхание, снова взглянул в высокое лестничное окно и поразился. Над черными крышами пятиэтажных домов, над глыбистой фиолетовой тьмой, прижатой к земле балтийским ветром, стояла призрачная сизость, прикрытая сиреневым клочковатым небом, и сквозь нее виднелась бесконечная темная бесцветность залива, и бледные леденцовые огоньки на ней были судами. Глаз не улавливал их движения на неразличимой зыби, но я понимал, что суда по фарватеру уходят в открытое море. И вдруг нудно и тупо заболело сердце и сухие жгучие слезы царапнули глаза: этот окраинный, силикатно-безликий, просвистанный ветром угол тоже был моим городом, потому что из лестничного окна восьмого этажа открывался своей вершиной Финский залив.

Я стоял на площадке с тупой болью в сердце и резью под веками и ощущал себя четырнадцатилетним и голодным, уязвленным одиночеством и несбыточной мечтой.

В дырявых ботинках и худом, подбитом ветром пальто бродил я тогда по осенним набережным, испытывая тревогу и возвышенное смятение от вида переполненного русла взволнованной Невы, заливавшей гранитные спуски и выплескивающей пенистые воды на плиты тротуаров, и порывистые западные ветры вели свою дикую неистовую мелодию, просвистывая узорные решетки балконов и порталы старых особняков. А мохнатые черные тучи сплошной лавой неслись над рекой куда-то туда, за Литейный мост, над винно-красными кирпичными корпусами — к скрытому холодной осенней хмарью Смольному собору.

«Над омраченным Петроградом дышал ноябрь осенним хладом…»

Но набережной с зажженными фарами колонной шли тягачи с зачехленными орудиями, они двигались к Дворцовой площади на репетицию парада; басовый рокот мощных моторов вплетался в неистовый посвист ветров, и какое-то горькое и гордое чувство распирало мне ребра: тогда я еще надеялся. Я надеялся, что стану моряком, увижу в черном тропическом небе непривычные пронзительные созвездия и сине-белый морской флаг моей родины просоленным тяжелым полотнищем еще заплещется надо мной. Я надеялся, хотя той осенью меня не приняли в Нахимовское училище. Неистовство ветров и волн и мужественность дворцовых фасадов поддерживали эту надежду: гордость рождалась горечи наперекор. А может быть, горечь и гордость были лишь половинами целого — двумя крайними точками, меж которых качался маятник судьбы, двумя ангелами или дьяволами, сражавшимися за мою уязвленную бессмысленную душонку?.. Ответа нет.

Я стоял на лестничной площадке восьмого этажа нового дома на оконечности бывшего острова Голодай, смотрел на бескрайнюю темную бесцветность вершины Финского залива, видел леденцовые огоньки судов, по фарватеру преодолевавших приустьевой бар, и бессильные, сухие, жгучие слезы царапали глаза, и уже не было гордости — только горечь, что никогда не увижу тропических созвездий, никогда морской флаг моей родины не заплещется надо мной просоленным тяжелым полотнищем… Дьявол гордости давно отлетел, умчался в неизвестные края, к чужой новой юности, а со мной остались только горечь и любовь к этому единственному городу.

Неверными пальцами достал я сигарету и с первой затяжкой почувствовал ту печальную растроганность, которую приносят счастливые воспоминания детства. Быть может, эта мечта о море и была единственным счастливым воспоминанием?

Всматриваясь в бескрайнюю бесцветность залива, думал я о городе.

Если вы появились на свет и начали сознательную жизнь в Петербурге-Петрограде-Ленинграде, то всегда, даже в разлуке, будете ощущать вы влияние города; с раннего детства проникнет в вас строгий и нервический, печальный и безжалостный, его мечтательный и скептичный дух. Нет, по-моему, в мире другого города, который бы так бесповоротно определял судьбу. В другом городе у вас была бы другая судьба.

«Шпалерка», «Кресты», Алексеевский равелин, кольцевая башня Новой Голландии, Литовский замок, арестный дом на Константиноградской — Петербург, выстроенный весь вокруг тюрем, манил и волновал поколения юношей мечтой о свободе и жаждою смысла бытия. Спиною повернутый к Азии, этот город делал человека особенно русским и русского — особенно человеком, здесь родилась антитеза — гений и злодейство.

И я понимал, что этот город окрасил мою судьбу цветом своих оград и гранитов. Я был русским и любил его болезненно и горько, как любят только блудные сыновья.

В пасмурные дни предзимья, сырыми ночами ранней весны, под мглистым облачным небом я сам себе порою мнился ночным бесом этого города. Чем-то вроде ожившей химеры с фасада какого-нибудь бесстильного особняка. Это в далеком Париже химеры вечно стоят над порталом Нотр-Дам, а в Петербурге-Петрограде-Ленинграде они маются иногда в сырой промозглой оловянной тьме, парят над медленными каналами и бесслезно горюют под посвист западных ветров, тоскливо заглядывая в чужие освещенные окна.

Бесприютно и холодно стало мне на темной площадке перед высоким лестничным окном на залив. Я торопливо сунул окурок сигареты в бачок с пищевыми отходами, через три ступеньки одолел последний лестничный марш и нажал кнопку звонка.

За дверью стояла долгая, доводящая до отчаяния тишина. Болезненно расслабились мышцы спины, и, обреченно ссутулившись, я повернулся, чтобы уйти, но расслышал отдаленный глухой шорох шагов и снова повернулся к двери.

— Кто? — гортанный голос Беллы показался приятным и теплым.

— Грабители, — ответил я нараспев, пытаясь победить уныние.

Щелкнул замок, свет из передней высветил часть площадки. Крупная фигура Беллы в золотистом прямоугольнике отворенной двери напомнила мне какую-то картину. Смутно обеспокоенный, смотрел я на удлиненный овал лица, четко заканчивающийся острым подбородком, на выпуклый высокий лоб Волосы Беллы разделял четкий пробор, и, черные, чуть волнистые, они поблескивали на свету.

— Привет. Промок? — Она улыбнулась сдержанной, еле заметной улыбкой и полуприкрыла глаза. И тут мгновенной вспышкой пришло узнавание… Запушенные изморозью окна, тусклый пульсирующий свет голой лампочки, горьковатый запах дыма чадящей плохой печи, почему-то обостряющий голод, и наискось от моей койки, на беленой стене над тумбочкой соседа репродукция из журнала «Огонек». «Юдифь» Джорджоне! — вот кого напомнила мне Белла, стоящая в освещенном прямоугольнике двери. Не было только меча в рука и мертвой головы Олоферна^[23] под ее ногой.

— Здравствуй, — сказал я с ухмылкой. — А муж твой дома?

— Проходи, — она посторонилась. — Ты думаешь, я знаю, где он?

Я прихлопнул за собой дверь, сказал:

— Да, поделом мне. Надо было позвонить сначала, — и расстегнул отсыревшее пальто, — уходить не хотелось.

— Раздевайся. Появится скоро. Отвезет домой очередную шлюху, потискает в машине и приедет, — она сдержанно улыбалась своей улыбкой Юдифи, голос был веселый.

«Буська знал, на ком жениться», — с завистью подумал я, понимая, что в этой семье не бывало скандалов с визгливыми криками и битьем посуды.

— Да брось, — сказал я. — Сидит, наверное, в библиотеке, вычитывает что-нибудь из журналов, чтобы заработать тебе на булавки.

— Ладно, раздевайся. Есть хочешь?

— Спасибо. Лучше кофе покрепче, а то я…

— Вижу, — она пристально, без улыбки посмотрела мне прямо в глаза. — Ну, иди в комнату. Сейчас сварю тебе кофе.

Приглаживая волглые волосы, я вошел в большую комнату. Горел только аляповатый, напоминающий гриб торшер и давал спокойный рассеянный свет. Я расстегнул пиджак и сел в лохматое кресло возле дивана, на котором валялась раскрытая книга и скомканный клетчатый плед. Слева во всю стену, от пола до потолка, стояли секционные шкафы, на застекленных полках выстроились книги — все больше беллетристика, стояло немного хрусталя, современного, убогого, — претенциозные вазы и бокалы, говорящие лишь о дурном вкусе создателей да и владельцев. В бельме большого телевизора отражался орнамент красного ковра. Унылое жилище современного преуспевающего человека. Миллионы таких неразличимых комнат, победней и побогаче, от Атлантики до Тихого океана, приютили миллиарды маленьких радостей и крошечных повседневных трагедий, вечных любовей, неистребимых надежд, немощи, молодости, отчаянья и новых надежд. Похожесть этих комнат рождала иллюзию успокоенности, удовлетворенности: если все как у всех, то это неистребимо, это прочнее и реальнее любой термоядерной чертовщины. И мне полегчало: стандартный уют успокаивал подлинностью обыденной жизни, не то что моя квартира — заклинание от одиночества и злосчастья.

С кухни донесся вибрирующий визг электрической кофемолки. Звук был противный, но все равно он укреплял ощущение домашности. Я наклонился к дивану, протянул руку за книжкой и услышал вкрадчивый, смутно знакомый, волнующий запах духов, исходивший от пледа, — аромат пряных трав и тревожный, чистый и грустный, просторный дух морских отмелей. Дрогнуло в испуге сердце, будто рука в холодной резиновой перчатке прикоснулась к нему. Я взял книгу и резко выпрямился, откинувшись на спинку кресла, тут визг кофемолки оборвался и меня обступила тишина, наполненная этим вкрадчивым запахом. Я вперился в книжную страницу, но строки расплылись в желто-буром тумане, на нем соткалось лицо Натальи, такое, каким я увидел его сегодня в два часа пополудни, заглядывая в щель приоткрытой двери, — девичье лицо, исполненное искренности и чистоты. И я снова почувствовал пронзительную боль, словно кто-то медленно втыкал в левое подреберье горячую тонкую иглу. Книга соскользнула с моих колен, с тихим шелестом легла на ковер, а та маленькая шайка студенистых клеточек в моем мозгу, которая различает и сравнивает, вдруг с безжалостной ясностью показала смертельную пропасть, пролегшую между мной и Натальей.

Игла вошла до конца, уже не чувствовалось боли. Чудовищная предсмертная тишина сжималась в чужой комнате, предвещая припадок, и как последний всплеск сознания стояло передо мной ее лицо. Я чувствовал — бесповоротность судьбы сейчас прикончит меня. И ужас, ужас ощущения конца сорвал меня с кресла.

Я вскочил, чтобы куда-то бежать с утробным звериным воем, за что-то схватиться, срывая ногти, выкарабкаться из черной, готовой поглотить смертельной пропасти. Я бросился к двери и наткнулся на Беллу.

— Тебе по-турецки или без сахара? — спросила она тихим будничным голосом.

Отчаянием и жутью переполнил меня до краев этот вопрос: захлебываясь, тонул я в черном безмолвном море, а с недальнего берега, где в матовом свечении золотистых фонарей колебалась сочная листва, доносились будничные, счастливые и беспечные голоса людей, не подозревавших, что кто-то гибнет в двух шагах. Не было гибели страшнее и горше, чем эта. И, ощущая за спиной засасывающее холодное дыхание тьмы, не в силах совладать с собой, я схватился за первое, что попалось, — руки Беллы… Весь перемолотый, изнемогший, с еще слепым затемненным сознанием, я чувствовал только тоскливое недоумение и беспамятный телесный страх, словно был амебой, комочком протоплазмы, которому удалось выбраться из раствора едкой кислоты. Сознание возвращалось постепенно, я словно бы вновь проходил весь путь от одноклеточного до «сапиенса». И вот этот сапиенс, слегка очухавшийся от необъяснимого ужаса, полулежал, откинувшись на спинку дивана. Рубашка была расстегнута до пупа, и тепло-влажные ладони елозили по груди.

Я терпеть не мог, когда кто-нибудь заставал меня в разобранном виде, особенно женщины. Инстинктивно я начинал испытывать к непрошеному свидетелю неприязнь, но к Белле преисполнился благодарности, как тонувший к спасителю.

С трудом ворочая одеревеневшей челюстью, заплетающимся языком пролепетал я жалобную благодарность или благодарную жалобу. Теперь даже не вспомнить тех невнятных, почти бессмысленных слов, сознание все еще было в тумане. Рассеянный свет торшера казался пульсирующим и мглистым, секционные шкафы во всю стену мнились грозно накренившимися, готовыми рухнуть и раздавить. И разымала, давила безнадежная, немыслимая тоска.

Я был не дома, и надо было встать на ноги, усилием воли попытаться преодолеть эту тоску и разбитость. Согнув ватные, беспомощно вытянутые ноги, я напряг спину, но тепло-влажные ладони мягко и требовательно уперлись в грудь, удерживая на диване, и стонущий, вязкий гортанный шепот жарко заметался возле правого моего уха, обдавая зноем висок и щеку.

Слов было не разобрать, но эта стонущая вязкость голоса мгновенно насторожила меня. Я уперся рукой в сиденье дивана и встал. Тепло-влажные ладони потянулись за мной. Белла встала, ее крупная фигура заслонила свет торшера и показалась огромной. Я не успел отступить, руки ее сомкнулись на шее кольцом. Покачнувшись под тяжестью горячего упругого тела, я, чтобы не упасть, машинально ухватил ее за талию.

— Я знала, давно знала, что ты будешь мой, — стонуще прошептала она, прижимаясь еще крепче.

Переступив, чтобы сохранить равновесие, я схватил полные горячие предплечья, с усилием развел ее руки и отскочил к дверям. На глаза попался белый квадрат выключателя на стене. Я судорожно протянул руку, щелкнул клавишей, и яркий свет наполнил комнату. Торопливо достав сигарету, я закурил, увидел, как мелко трясутся пальцы, и с раздражением бросил спичку на красный ковер.

От разбитости во всем теле, от расстегнутой до пупа, выехавшей из брюк рубахи, от внутренней дрожи и только что минувшего состояния беспомощности — от всего этого неожиданного, идиотски нелепого положения я чувствовал невыносимую неловкость, ошарашенность и раздражение. Сделав несколько глубоких затяжек, я посмотрел на Беллу.

Темный густой румянец заливал ее скулы, гнала были прикрыты тяжелыми синеватыми веками, невинно сложены розовые губы, — кроткая Юдифь, бестрепетно оттяпавшая голову спящему человеку…

— Боюсь, что ты неверно все поняла, — хрипло выдавил я и вздохнул.

Она подняла веки, темные глаза были тусклы и пугающе косили в стороны.

— Ну и пусть. Я больше не могу так, — она сделала шаг назад, резко опустилась на диван. — Не могу в этой трехкомнатной клетке… — с глухим стоном протянула она.

Я прислонился к дверному косяку, уже спокойно сказал:

— Ну хорошо, это можно понять, но… я совсем не тот объект, понимаешь?

— А мне никто другой не нужен! — выкрикнула она и вдруг заплакала в голос, по-детски кулаком размазывая слезы.

— Ну хорошо, хорошо! Мы потом поговорим, а сейчас успокойся. А то Буська придет, и нехорошо получится, — бормотал я, испытывая омерзение к себе за эту соглашательскую лицемерную скороговорку.

Выскочив в переднюю, сорвал с вешалки пальто, отворил двери и пустился вниз по сумрачной лестнице.

Только на улице я надел пальто. Порывы сырого ветра приносили запах моря, призрачно и слабо светили желтые фонари, и, насколько хватал глаз, на широком проспекте. Hie было видно ни души. Бешеная, удушливая злость одолевала меня, заслоняя собой телесную разбитость и пробуждая радостную догадку, что припадок не состоялся, прошел мимо, зацепив только самым краем. Отрезвевший, злой и довольный, стоял я на пустынном проспекте и хватал ртом влажный, холодный, пахнущий морем воздух. И, как неожиданная удача, проблеснули в отдалении подфарники и приветливый зеленый огонек. Я шагнул к краю тротуара, поднял руку.

Машина, как-то нехотя, проскочив лишний десяток метров вперед, остановилась. Неспешным шагом я подошел, взялся за ручку задней двери, но она была заперта на кнопку. Шофер, открыв свою дверь, вылез и через крышу машины выкрикнул:

— Только в центр!

Я кивнул. Он сел и открыл переднюю дверцу. Не было охоты возражать, и я устроился рядом с ним, хотя и не люблю сидеть впереди пассажиром. Не любит любой профессионал, потому что невольно реагируешь на все изменения дорожной обстановки, но в руках нет руля, а под ногами — педалей, и от этого возникает ощущение беспомощности и страха. Но в тот момент все это было неважно — быстрей бы добраться до дому. Я назвал адрес.

— Вот, — вдруг злобно завизжал шофер, —я же сказал — центр! Вылезай, не повезу!

Я ошалело посмотрел на него. Слабый свет уличного фонаря проникал через лобовое стекло, и хамская, наглая рожа с широкой переносицей и выступающими надбровьями в этом свете казалась серой, будто была рожей чучела из старой мешковины, не слишком плотно набитой опилками, впечатление довершали белесые патлатые волосы, спускавшиеся на уши, и воротник за мызганного непонятного лапсердака. А глаза, злобные и трусливые, источали бессильную ненависть. Немало таких вот отравленных алчностью и жаждой жить кучеряво идут в шоферы такси, в продавцы и официанты и работают и существуют, изнывая от бешеной задавленной ненависти к тем, кого облапошивают, вернее, к тем, кто не хочет быть облапошенным, а значит — ко всем. Ах эта злорадная лакейская спесь, мгновенно взрывающаяся истерической злобностью, она не что иное как подсознательное, глубоко погребенное в сумерках вздорного и ущербного «я» ощущение ничтожества. Вот почему даже благополучный, преуспевший по своим меркам лакей инстинктивно ненавидит всех нелакеев и неистово, подчас пренебрегая опасностью быть разоблаченным и потерять все, стремится заявить о своем преуспеянии дорогой престижной одеждой, шумными кутежами, дефицитными вещами.

Я сам полтора года отработал в такси и ушел, испугавшись, что лакейский комплекс на всю жизнь станет душевной сутью. Не каждый способен работать в сфере услуг, для этого нужно обладать особым душевным достоинством и добротой. А этот, что сидел сейчас за рулем, был из новичков, но уже насмерть отравлен. Я понял это за тот короткий миг, пока смотрел в его глаза, и, с трудом подавив раздражение, миролюбиво сказал:

— Что за дела, мастер? Это — в двух автобусных остановках от Невского по Маяковского. Поехали.

Он дернул машину с места и, еще не остыв, срываясь на визг, пожаловался:

— Да кручусь целую смену — и ни одного путного пассажира.

Сидел он сгорбившись, нависая над рулем, руки были согнуты в локтях. При такой посадке уже через три-четыре часа езды устают шея и спина, — нет, и хорошим шофером он тоже не был.

— Пассажира надо любить, тогда он будет путным, — я отвел взгляд от его рожи и уставился в боковое стекло, внутри кипела злость.

— A-а, один понт: с ним и ласково, и так, все равно — на руб наедет, руб даст и еще сдачу ждет, — уже спокойнее ответил он.

Машина дребезжала, правое переднее колесо, видимо, было с шишкой и глухо постукивало, вело сцепление, и скорости втыкались со скрипом. Злость и раздражение внутри все росли.

— А ты хотел, чтобы он на рубль наездил и с пятерки сдачу не брал? — криво усмехнувшись, спросил я.

Прогромыхала под колесами разбитая мостовая Железноводской, потом мелькнули тусклые фонари Уральской, легко подкинул чуть горбатый мостик через Смоленку.

— Я ничего не хотел, в гробу я их всех видел. Хочешь ехать на такси, нечего жаться за полтинник. Вон, автобусов много, за пятак довезут, — снова переходя на визг, сказал он.

Нет, эта обезьяна очаровывала своей откровенной тупой алчностью и убеждением, что люди жестоко несправедливы, не присылая ему в подарок свои трешки и рубли.

— Нет, мастер, так в такси не работают. Вот ты с самого начала, не успел я сесть, нагрубил. Город знаешь плохо. Что ж ты думаешь, такой пассажир будет пылать к тебе любовью? — Я и сам удивился своим пасторским интонациям, усмехнулся и добавил: — В такси зарабатывают не колесами, тут обаяние нужно, угодливость. А если этого нет, то лучше на МАЗ с прицепом пойти, там верный заработок, если холка крепкая.

Машина уже миновала узкую Восьмую линию и, громыхая, свернула налево к Университетской набережной.

— Что ты меня учишь? — взвизгнул он. — В гробу я видал таких учителей. Сейчас остановлюсь и вытолкаю, пехом будешь шлепать.

Я смотрел на желвакастое лицо с широкой переносицей и выступающими надбровными дугами, на эти плоские губы, в складке которых навеки заколела неутолимая хамская алчность, и что-то жуткое ширилось и густело во мне, как ночная душегубская мгла. И стало больно, очень больно, потому что в этой роже чучела из старой мешковины, не слишком плотно набитой опилками, я, как в зеркале, увидел свое лицо! В привычной обстановке салона легковой машины мне стало вдруг душно и тяжко.

Этот снабженный колесами нищеброд, этот убогий мародер с городской улицы в сущности ничем не отличался от меня. Он это был я. Я это был он. Он тоже был князь — утром и вечером. Что с того, что я казался благопристойнее с виду? Его бесстыдное, неприкрытое и убогое хамство разоблачало хамство лощеное, оправленное в рамку приличий и красивых слов, — мое хамство. Только этот орангутанг даже не представлял, с кем он имеет дело, не знал, что рядом с ним — более опасный и хищный зверь. Ему и в страшном сне не могло присниться то, что привиделось мне в мутном от грязи боковом стекле. Я увидел его лицо, только уже исковерканное, обработанное по всем правилам искусства, которое я постигал на собственной шкуре в драках и поножовщинах. И мне стало еще страшней.

Стараясь приглушить голос и этим подавить вспышку холодной свирепости, я сказал:

— Ладно, поезжай. Никто тебя не учит. Я сам такой.

Машина перевалила Дворцовый мост, проскочила вдоль бокового фасада Адмиралтейства и остановилась у входного светофора на Невский. Я закрыл глаза.

Весь сегодняшний день травил горечью, страхом, яростью и отчаянием, хотя и принес сумасшедшую удачу. Проживу тысячу лет, если переживу этот день, подумал я. И пока проезжали Невский, не открывал глаза, стараясь внушить себе спокойствие. Когда машина повернула на Маяковского, открыв глаза, я сказал:

— Свернем на Саперный, и сразу же можно остановиться.

— А где он? — угрюмо спросило чучело.

— Второй поворот направо после второго светофора, — еле сдержавшись, чтобы не обложить его самой злобной и уничтожающей бранью, ответил я и полез в карман за деньгами.

Машина проскочила Жуковского, зеленым огоньком подмигнул мне перекресток поэтов, ущельем тьмы показался пустынный Басков. Свернули направо, автомобиль чуть занесло на покрытом снежной жижей асфальте, правое переднее колесо ударилось в поребрик.

— Здесь?

— Да, — ответил я, и он затормозил.

Дом мой был еще в сотне метров впереди. Во я никогда не подъезжаю к самым воротам и никогда не называю точный адрес, эта наивная конспирация стала привычкой.

Он щелкнул рукояткой, поставил таксометр на «кассу».

— Держи, — я протянул ему пятерку, взгляды наши скрестились. Боже, как я ненавидел его, этого тупого алчного хама. Ненавидел, потому что он это был я, только в худшем издании. Он тоже хотел построить свое маленькое благополучие на своем хамстве и наглости, как построил я на своем.

Он взял мятую пятерку и, не сдержавшись, радостно осклабился, но не поблагодарил.

— Вот что, мастер, — медленно сказал я, — ты насчет вытолкать будь поаккуратней, а то нарвешься на кого-нибудь, и душу выдернут, а она у тебя и так чуть держится. Счастливо отработать. — Я вылез, захлопнул дверцу и, сунув руки в карманы, медленно побрел в глубь темного переулка. Сделал несколько шагов и услышал щелчок дверного замка. Обернулся. Он уже нагонял меня с монтировкой в руке.

Стало грустно до слез.

Я повернулся и шагнул ему навстречу…

К дому я подходил со стороны Восстания, пройдя на Басков проходными дворами и сделав изрядный крюк. Слегка подташнивало от пережитой вспышки свирепой холодной ярости. Перед тем как нырнуть в подворотню, я поглядел вдоль переулка. Такси на углу уже не было.

Моя машина так и стояла, брошенная во дворе, — вся мокрая, с мутными стеклами. Я даже не подошел к ней. Тусклый свет освещал подъезды, сочился из-за занавесей. Машинально взглянул на низенькое окно Натальи в углу. Оно было темным. И вдруг мне страстно, немыслимо захотелось, чтобы она ждала меня в квартире, — захотелось так, как хотелось в детстве хлеба и счастья. Прибавив шагу, я вошел в парадную, отомкнул почтовый ящик, сунул руку и достал ключи от квартиры. В два шага преодолел шесть ступеней пологой лестницы и нырнул в свою одинокую берлогу. Сначала включил свет в коридоре, комнате и на кухне и только потом стащил пальто и еле-еле добрел до дивана.

Я был еще жив и, кажется, пережил этот немыслимый день.

Часть вторая Месяц апрель

10

Я проснулся пустым и легким, словно не было вчерашнего хмеля. И только открыл глаза, как часы на камине стали отбивать шесть.

Если вы значительную часть своей жизни провели в таких обстоятельствах, где многое зависит от того, проснетесь ли вы в нужный момент, то навык этот остается до конца. И вы всегда сможете пробуждаться секунда в секунду в нужный момент.

Протяжный двойной бой, будто качели, сначала возносил чистый бронзовый звук: динь, потом плавно опускал до рдяных медных низов: донн.

Динь-донн — взлеты качелей, ситцевая неброская голубизна весенних русских небес, берестяная скромная свежесть столпов звонницы, луговая равнина, далеко окрест разносящая малиновый звон…

Я любил эти слегка вычурные французские каминные куранты именно за то, что они будили смутные воспоминания довоенного детства. Собственно, даже не воспоминания, но туманные ощущения свежести и простора, предчувствия счастья. Это было самым светлым уголком памяти — мое месячное пребывание в Щербаковке, родной деревне отца, перед самой войной.

Уж не знаю, по каким причинам меня, восьмилетнего, было решено отправить к бабке в деревню, — то ли родители собирались куда-то уезжать, то ли намеревались разводиться… Я даже не очень хорошо запомнил обстановку бабкиного дома и только в последующие наезды, будучи уже взрослым, сомкнул свои поздние впечатления с детской памятью, хотя нынешняя Щербаковка так же не похожа на довоенную, как сорокалетняя акула «железки» — на восьмилетнего мальца, впервые захваченного смутным ощущением счастья и ласковости весеннего мира, который через миг будет ввергнут в адские ужасы.

Я понимаю, человеку не дано чистой объективности: всякое «было» изменяется под воздействием нашего «есть», хотим мы того или нет. И значительность тех детских довоенных впечатлений невольно преувеличилась во времени по контрасту с другими, более горькими, угрожавшими даже самому моему существованию переживаниями. Но в последние тридцать с лишним лет во мне с неугасимой энергией живет заблуждение, что, будь в моей памяти еще два-три таких же светлых уголка, как воспоминание о предвоенной Щербаковке, они могли бы защитить, дать душевную прочность, с которой, пройдя любые испытания, становишься только чище и добрее. Но, возможно, это — иллюзия, выдуманная к самооправданию. И все равно майские дни сорок первого года я считаю лучшим временем своей жизни.

Я бесконечно, не сомкнув глаз, ехал медленным ночным поездом, возбужденный, испуганный и обрадованный первым в жизни самостоятельным путешествием. Общий вагон храпел, постанывал на разные голоса, где-то в дальнем конце тихо и жалостно хныкал маленький ребенок, с пристуком такали стыки под колесными парами — словно кто-то на деревянной ноге, прихрамывая, ковылял по звонким сухим половицам, и просверки фонарей врывались поверх шторки окна в желтенький сумрак вагона, пахнущий керосином, подсолнечным маслом и чесноковой колбасой. И впервые я, маленький и растерянный, очутился лицом к лицу с пространством и временем, почувствовал свою крошечность и огромность того, что меня окружает. Я не знал еще тогда, что у русского человека есть особые дорожные мысли, что испокон века ухабистые наши дороги встряхивали души путников, поворачивая их на философский лад, и протяженностью своей длили и длили свидание человека с самим собой, со своей совестью, со своими сомнениями, и давали забвение мятущимся, и вновь манили в искательный путь.

Быть может, возбужденный, испуганный и радостный восьмилетний мальчик в общем вагоне медленного паровика майской ночью сорок первого года бессловесно и бессмысленно чувствовал все это смущенной душой. И дорога от Ленинграда до Щербаковки казалась огромной, вмещающей всю его коротенькую жизнь.

Теперь до Щербаковки всего лишь час идет электричка. Но тогда, прохладным ранним утром, у меня было ощущение человека, преодолевшего Великий океан. И я, как суровый морской волк, постарался не выдать своей радости при встрече с дядькой, младшим братом отца. Он приехал за мной на станцию в скрипучей телеге с большими колесами, поблескивающими лощеным железом ободьев, в котором дробилось утреннее робкое солнце.

Я увидел его сразу, как только поезд замедлил ход возле кирпичного станционного домика и дощатой зеленой будки уборной. Лязгнули, соприкоснувшись, тарелки буферов, и с легким толчком вагоны остановились. Я спустился на железные ступеньки, кончавшиеся высоко над белесоватой пыльной землей, потому что никакого перрона не было, и, крепко держа ручку небольшого фибрового чемодана, приготовился спрыгнуть. Но дядька Алексей забросил ременные вожжи на спину низкорослой мохноногой лошадке, размашисто шагнул к вагону и снял меня, сжав твердыми, как дерево, руками.

Я любил своего дядьку, хотя до этого виделся с ним лишь несколько раз, когда он приезжал в Ленинград и ненадолго заходил к нам. Как всякий замкнутый, не любивший отца ребенок из необщительной семьи, я почти сразу прилепился к нему душой. Мне нравилось, что у нас с ним было одно имя, нравилось крепкоскулое лицо с красноватым оттенком обветренной кожи и купоросно-синие, какие-то нахально-отчаянные глаза, в которые невозможно было смотреть без ответной улыбки.

И я рассмеялся, ощущая беспечную радость и доверие к нему и ласку этих твердых, как дерево, рук.

— Ну, с приездом, заяц, — хрипловато сказал дядька и поставил меня на землю, покачнувшуюся, казалось, под ногами. И мы поехали ленивым, еще не совсем просохшим с весенней распутицы желтым проселком, плавно петляющим по светлым, по-весеннему голым полям, с краев ограниченным туманной, подрагивающей в парном мареве стеной черноватого леса.

— Править сумеешь? — спросил дядька и передал мне вожжи.

Не смея отказаться, я робко принял неожиданно тяжелые, грубоватые, сырые на ощупь ремни, испуганно выкрикнул: «Но-о!», а маленькая мохноногая лошадка все так же не спеша продолжала путь, встряхивая соловой гривой под голубенькой дугой в такт глуховатому мягкому стуку копыт. А дядька свернул цигарку, задымил и ласково подбодрил:

— Ничего, она не нравная, дорогу знает.

И тут откуда-то издали донесся протяжный двойной бой колоколов. Словно на качелях взмывали прозрачные чистые звуки — динь — и опускались до густых тяжелых низов — донн.

С зашедшимся дыханием вслушивался я в этот малиновый звон, все шире заполнявший горизонт, так что казалось, будто это звучат окрестные теплые на взгляд поля, над которыми у черноватой стены лесов струится дрожащее парное марево. Динь-донн…

А потом, почти через двадцать лет, на Петроградской стороне в маленькой комиссионке, где продавались старые люстры, потускневшие фаянсовые умывальные тазы в синий цветочек, входившие в моду уродливые торшеры с пластмассовыми абажурами, покалеченные жирандоли, массивные канделябры, вилки и ножи почерневшего мельхиора, старинный бронзовый лом, стоивший тогда, в начале шестидесятых, дешевле махорки, — в этой маленькой комиссионке, где стоял затхлый полумрак и куда я зашел, скрываясь от внезапного резвого дождика, меня вдруг настигли эти дальние звуки двойного колокольного боя. Их заунывная прелесть в один миг вызвала давние картины: сероватые, по-весеннему голые поля с дрожащим парным маревом, нетесный порядок домов Щербаковки на высоком берегу отмелой излучины речки, покойно текущей к Балтийскому морю, ласковую черно-пегую корову Розку, от печального взгляда которой тревожно холодело в груди восьмилетнего мальца, и звучащее чудо низенькой белой звонницы, оставшейся от старинного монастыря… Я ошалело повернулся на тихий, словно возникший из памяти звон и увидел, что скучающая девчонка-продавщица тычет черенком столового ножа в заднюю стенку каминных часов, вызывая этот двойной бой.

Я шагнул к прилавку, севшим голосом спросил:

— Можно взглянуть?

Девчонка-продавщица обдала меня холодом профессионально-презрительного взгляда, бросила нож на полку в кучку других и безмолвно отвернулась. Я придвинул тяжелый бронзовый корпус поближе. Была это типичная работа французских бронзолитейщиков начала прошлого века. Классический портал, где между двумя парами колонн коринфского ордера был вделан белый эмалевый циферблат с ажурными золочеными стрелками (на этом стрелка сохранилась только одна — часовая) и римскими цифрами. Работа была добротной, no невысокого ремесленного класса, чувствовалась старательность в подчеканке акантовых листьев, в аккуратности рустованных карнизиков и четкости каннелюр. Часам этим было больше сотни лет, а позолота даже не потускнела. Я повернул их задней стенкой к себе, увидел блестящие полусферы бронзовых колокольцев, четко скругленные бойки молоточков и прекрасный позолоченный механизм, шлицы винтов были без единой царапины, их не касалась ни одна отвертка, и стоили часы дешевле тогдашних настольных сооружений из цветного плексигласа и жестяной анодированной безвкусицы.

— Возьму, — сказал я, чем вызвал еще большее презрение во взгляде продавщицы.

Я ехал в такси, держа на коленях тяжелый бронзовый портал, и вспоминав предвоенный май в Щербаковке. Ведь, как то ни странно, ничто не проходит. Вы — это пережитое, прошлое. Оно присутствует во всяком миге, в каждом сокращении вашей сердечной мышцы. Вы — сосуд памяти, личной и надличной; кто бы вы ни были, за вами стоит история.

И быть может, именно тогда, там, в Щербаковке, я инстинктивно почувствовал, что существую не сам по себе, а принадлежу к общности, начало которой в незапамятной глубине. Что те деревенские мальчишки, после нескольких потасовок признавшие меня своим, — тоже Щербаковы, и даже на крестах сырого, заглушенного бузиной деревенского кладбища возле церковки со звонницей редко попадались другие фамилии…

Эти часы работы французских мастеров сразу же стали для меня чем-то большим, чем добротная красивая вещь: золоченые колонны портала поднимали и поддерживали самые счастливые впечатления души, они были памятником необретенного сыновства, потому что тогда, в Щербаковке, я сам выбрал себе отца. Этим отцом, не подозревая ни о чем, стал мой дядька Алексей.

Полгода возился я с хитрым механизмом часов, пока не наладил. Но золоченой ажурной минутной стрелки, под стать родной часовой, разыскать не смог, так и остались часы с одной стрелкой, но с тех пор их протяжный двойной бой звонил мне о несбывшейся отчине. А то, что стрелка только одна, никак не мешало. Практически меня не интересовали даже более крупные куски времени. Я ненавидел минуты. Это они, колючие, зазубренные осколки времени, рвут на куски наши сердца. Часы вы можете пережить с горем пополам, минуты же пронзают, причиняя нестерпимую боль.

…Я лежал тихо, как паралитик, пока шесть чистых двойных звонов не растаяли в сумраке комнаты, потом резко сбросил одеяло.

Начался новый день.

Долго, до озноба стоял я под холодным душем, пытаясь смыть вчерашнюю тоску и прийти в форму, но гортанный жаркий шепот Беллы словно застрял в ушах, вызывая на лице болезненную гримасу. Я растерся льняным жестким полотенцем, оделся и поставил чайник на газ. Когда снимал с вешалки кожанку, в которой ходил на работу, заметил темные пятна запекшейся крови на рукаве пальто, и тошнота подступила к горлу. Хамоватое, с широкой переносицей и выступающими надбровными дугами лицо всплыло в памяти, и я от омерзения сжал зубы до скрипа, сорвал с вешалки пальто и в ванной замыл рукав. Погасив газ под закипевшим чайником, вышел во двор.

Ночной морозец покрыл двор ровной ледяной коркой. Я сразу же поскользнулся, но не упал. Бледно желтели редкие окна флигелей, и от этого дворовая лиловатая темь казалась какой-то осенней и тягостной и небо давило низкой бесцветной тьмой.

Машина моя, ночевавшая во дворе, обмерзла, с кромок крыльев свисали тонкие черные сосульки, лобовое стекло стало мутным. Я отомкнул дверцу. Из салона повеяло неживым холодом, как из выморочного, потопленного в зиму дома. Съежившись на застывшем сиденье, я сунул ключ в замок зажигания. Стартер взял почти сразу, и двигатель завелся легко, я оставил его работать на подсосе, вылез и отворил одну створку ворот каретника, включил свет. Мне нужно было найти реле-регулятор — обещал его одному парню на работе. Я оглядел полки с разным нужным и ненужным железным хламом, прикидывая, где бы могло быть это реле, и подумал, что разыскать здесь что-нибудь — задача совсем не простая.

На дощатом верстаке у меня стоял старый приемник, я перенес его сюда, когда для дома купил японский транзистор. Здесь я слушал последние известия, пока возился с машиной. Привычно нажав клавишу приемника, я отодвинул от стены тяжелый ящик с запчастями и принялся вынимать их, надеясь обнаружить нужное реле. Приемник, простуженно просипев, негромко выдал бодрую утреннюю музыку. Я вытаскивал из ящика старые подшипники, карданные шарниры, рессорные пальцы, рулевые тяги, — почти все здесь надо было давно выбросить, но мешала жадность и лень. Я стоял, низко склонившись над ящиком, и досадовал, что не удосужился избавиться от этого хлама, и вдруг почувствовал чей-то упорный взгляд в спину, мгновенно обдавший ощущением опасности. Резко выпрямившись, обернулся.

У приоткрытой створки ворот стоял Бурков. Я одним взглядом охватил всю его полноватую фигуру в расстегнутом коричневом пальто с выбившимися концами мохнатого шарфа и почувствовал всегдашнее неприятное ощущение от несоответствия этой полноватой фигуры и заостренного маленького лица. Он был угнетающе некрасив, какая-то крысиная улыбка, вызывающая брезгливость, и неспокойные круглые глаза, которые суетливо бегали по сторонам. Бурков работал в домохозяйстве еще вместе со мной электриком, выслужился и стал мелкой сошкой в жилконторе.

— Вот, с утра музыку гоняешь, людей будишь, понимаешь ли, — начал он шутливо и, еще больше обнажив в улыбке свои резцы, вошел в каретник. — Здорово.

Я никак не принял эти слова о музыке; я знал эту неосознанную потребность убогой натуры, тщащейся самоутвердиться, убедить самое себя хотя бы в Fie полном, не окончательном ничтожестве и обладании пусть даже призрачной, воображаемой властью, о которой можно говорить лишь шутливым тоном, суетливо шныряя глазами по сторонам.

— Здорово, здорово, — ответил я и почувствовал какое-то вязкое томление, будто все это уже было — и слова, и крысиная улыбка, и бегающие глаза — и мне нужно, необходимо вспомнить, восстановить в памяти что то важное, связанное с Бурковым. На миг память застыла в тягучей бесформенной истоме и потом пугающей вспышкой высветила лицо Натальи с заплаканными мокрыми глазами.

Бешеная, удушающая ярость ударила в грудь, так что я качнулся и зашелся лающим сухим кашлем. Дрожащей рукой вытащил сигареты и, вздохнув, вдруг почувствовал спокойствие. Скривив губы в подобие улыбки, я протянул Буркову сигареты, и он пошел ко мне, загребая плоскостопыми ногами, приблизился на вытянутую руку, и тогда я ударил тычком под дых.

Мучительное недоумение исказило крысиное его лицо, голубенькие глаза остановились, страдальчески намокли, исчезло выражение наглости и неуверенности, — боль сделала лицо человеческим. Ведь боль и недоумение часто служат началом мысли.

Внимательно наблюдал я, пока он хрипел, согнувшись и прижав руки к животу. Дыхание выравнивалось, и лицо его по мере этого снова становилось наглым и злобно-крысиным.

Нет, подумал я, этого мало для такого грызуна, чтобы в нем шевельнулось сознание. И только он отдышался и оскалил пасть, я снова ткнул его под ложечку. Кулак словно утонул в податливом теплом тесте.

Он сломался почти пополам и утробно замычал: ы-ы-ы, как глухонемой. Я смотрел в его глаза, налитые слезами, страхом, идиотским недоумением, болью, — только эти примитивные эмоции могли возникнуть в студенистом мозгу этого грызуна. Медленно вытянув из пачки сигарету, я ждал, пока он отдышится. Наконец он перестал мычать, выпрямился, и тогда я сунул в его обслюнявленные губы сигарету и шутовским угодливым жестом поднес спичку. От страха он машинально затянулся, скрипуче кашлянув.

— Товарищ начальник, — сказал я кротко и заискивающе, — как-то невеликодушно девушку обижать, — и наклоном головы указал на полуоткрытую створку ворот. — Я вас очень прошу, будьте с ней поласковее, ее, кроме вас, и защитить некому.

Он вынул сигарету изо рта, с хрипом вздохнул:

— Сразу бы так и оказал, что твоя эта…

Я не дал ему договорить, указательным и большим пальцами ухватил за нижнюю губу (есть там маленький болевой центр), сжал и вывернул этот ошметок мокрой плоти, и меня едва не стошнило от мерзкого прикосновения. Бурков замахал руками, будто вообразил себя ветряной мельницей.

Я зарычал:

— Слушай, ты, вошь цыганская. Я вырву тебе кадык, а потом утоплю там, в люке, на заднем дворе! — Вздохнул и закончил уже вполголоса: — И никто тебя не найдет, потому что ты сразу соединишься с тем дерьмом.

Я отпустил губу и вытер пальцы о лацкан его пальто. Он стоял точно остолбенелый.

— Иди, — сказал я, чувствуя усталость и омерзение.

— Ну, извини, — сказал он. И я еле сдержался, чтобы не дать ему настоящую плюху.

Разыскивать реле я уже не стал, погасил свет, замкнул каретник, заглушил немного согревшийся двигатель и пошел пить кофе.

Я сидел на кухне с чашкой ароматного густого кофе, смотрел на фисташковый кафель стены, декорированный гроздью жгучего красного перца и связкой розово-золотых луковиц. И грусть, смертельная, хоть вешайся, грусть разнимала меня. Это была грусть по неведомой человечности, по доброте, которых меня лишила судьба, как катастрофа оставляет человека без ног или рук. Я был инвалидом, инвалидом жизни. Имел ли я право судить кого-то, даже Буркова?

Я поставил чашку на блюдце, грустно подперся, глядя на медные ковши, в бурой патине которых отражался свет кухонного плафона, и стал настраивать себя на мажорный лад мыслями о работе.

Я любил свою работу, потому что на ней отпускало душу. Сутки шофером на машине аварийной газовой службы давали возможность побыть с нормальными людьми, забыться и ненадолго ощутить себя тоже нормальным человеком. Суточная работа с тремя сутками выходных собрала в аварийке людей не совсем обычных. Водители и слесари, они не замыкались только в рамках этой работы. Многие учились в институтах и устроились в аварийку, чтобы иметь побольше свободного времени, другие подрабатывали еще по совместительству в гаражах треста очистки, мечтая о своем автомобиле или кооперативной квартире, был даже один чудак, который строил себе яхту по собственному проекту и тратил на это весь досуг и все деньги. Работа была не очень напряженной, и в перерывах между выездами удавалось почитать, поспорить и даже посмотреть телевизор. Разумеется, пьяницы в таком режиме быстро срывались. Их увольняли. Так и шел естественный отбор, и оставались приличные люди и хорошие специалисты. Мне нравилось ощущать себя одним из них, шофером среди шоферов. Здесь всегда можно было подмениться со сменщиком или отработать за кого-нибудь сутки и получить таким образом свободную неделю, чтобы куда-нибудь съездить.

Я глядел на старую медь ковшей и думал, что без этой работы давно бы сошел с ума от всяких мыслей и воспоминаний. И тут раздался звонок. Я встал, открыл входную дверь и с некоторым удивлением увидел Наталью. Она никогда не заходила по утрам, и мне подумалось, что Бурков уже успел что-нибудь сказать ей. Неужели я слишком плохо понимал в людях и не сумел на всю жизнь отвадить эту крысу от Натальи?

— Что-нибудь случилось? — спросил я, пропустив ее в переднюю и всматриваясь в лицо, и ощутил волнение от ее близости.

— Доброе утро. Нет, наверное, ничего не случилось, — с какой-то неуверенностью отозвалась Наталья, и на тонкой, туго натянутой коже лица мгновенно проступил румянец, заметный даже в сумраке передней.

— Доброе, доброе, — откликнулся я, стараясь шутливой интонацией внушить самому себе беззаботность, подавить глухое волнение и мгновенно возникшее тревожное томление, словно предчувствие близкой беды, а быть может, радости. Сразу пересохла и стала шершавой глотка; хрипло кашлянув, я протянул руку в приглашающем жесте.

Она прошла на кухню. Спина у нее была прямая, даже чуть выгнутая, как у гимнастки, а чтобы измерить талию, хватило бы, казалось, одной моей пяди. Сделав судорожный пустой глоток, я шагнул за ней в кухню, выдавил с хрипом:

— Садись. Кофе будешь?

— Нет, спасибо, — сказала она, внимательно посмотрела на меня. В серых чистых глазах под длинными прямыми бровями была настороженность, почти отчуждение.

Я сел, отхлебнул кофе, снова поставил чашку, как можно спокойнее сказал:

— Ну, сядь, пожалуйста, и расскажи, что приключилось еще.

Она опустила глаза, расстегнула курточку. Длинные ее пальцы с овальными, розово поблескивающими ногтями справлялись с пуговицами суетливо и неловко, опущенное лицо стало обиженным.

«Мало дал Буркову», — подумал я, чувствуя, как от набегающей ознобом ярости мурашки поползли по спине, и встал, сказал, стараясь казаться спокойным:

— Ты посиди, сейчас я схожу за этим грызуном, и он извинится, если что не так.

— Уже извинился только что, — не поднимая головы, тихо ответила она.

— Так в чем дело? — спросил я, машинально толкнув ногой табуретку. — Почему у тебя физиономия такая, будто ты с утра уксусу напилась?

— Вас вечером не было, — медленно ответила она и подняла голову. И я понял, что в глазах ее не настороженность и отчуждение, а долгий, угнетающий душу испуг.

— Ну, от матери потом еще кое-куда заходил, — сказал я будничным тоном, стараясь успокоить ее, даже скорчил ухмылку, а сам почувствовал неестественность этого стояния в тесноватой кухне, принужденность своих и Натальиных слов. И добавил. — Мы с тобой как на дипломатическом фуршете. Может, пойдем в комнату и ты расскажешь все толком?

— Ой, не знаю. Вчера тип какой-то страшный приходил, спрашивал вас. Ужасно противный и страшный, — сказала она и печально как-то собрала губы в узелок, как старуха.

В коленях появилась мелкая противная дрожь, я сел, отодвинул чашку, облокотился на стол, страх удавкой перехватил горло, в голове истерическим повтором забился, затрясся, припадочно корчась от неизвестности, вопрос: «Кто-кто-кто?»

Она вдруг шагнула ко мне, положила руку на плечо возле самой моей шеи и сказала:

— Я так испугалась, Алексей Петрович… Ну, он очень страшный и еще какой-то… прямо не знаю… ну, просто гнусный.

Теплый край ладони коснулся шеи, и я почувствовал, как дрожит Натальина рука и что дрожь передается мне.

— Успокойся, — сказал я и взял ее за другую руку, безвольно висевшую вдоль тела, снизу вверх заглянул в испуганные, сиренево потемневшие глаза. — Расскажи по порядку, пожалуйста, — сжал ее теплую узкую кисть и ощутил себя ничтожно маленьким и убогим, охолонутым^[24] смертельными, не ведающими пощады ветрами всех голодовок, душевных обид и телесных ран, вдруг спрессовавшихся в тупую усталость и безразличие загнанного, изнемогшего зверя, в котором уже отключились инстинкты и память и осталась только потребность отравленных кислородным голодом мышц в долгом, пусть даже смертельном покое. Тело стало тряпочным, будто из него выдернули позвоночник, я опустил голову, бескостно ссутулился и закрыл глаза. Морочащая одурь вкрадчиво и ласково отгородила от яви. Только где-то внутри меня, в самом сокровенном, лишь в последний миг сдающемся небытию зернышке билась и пульсировала заменяющая явь счастливая и горькая несбыточная мечта…

Я выпрямил спину, открыл глаза и выпустил руку Натальи.

— Кажется, перебрал вчера. Что-то давит, — сказал я небрежно и вздохнул. — Так расскажи, кто там приходил?

— Он стоял у ворот сначала, — с дрожью в голосе сказала она, — такой, с усами ниточкой, а лицо… Я не знаю, у него нет лица, но оно очень страшное… Ой, — она слабо повела рукой, — когда он посмотрел, как… мертвец, я чуть не закричала. И кепочка у него, и пальто, — просто какой-то шпик или наемный убийца. И голос. У нас так колодезный ворот скрипел. Ой, не могу. Не спала, боялась что приснится, — она сильнее оперлась на мое плечо.

— Он спрашивал тебя о чем-нибудь?

— «Не знаете, — спросил, — скоро будет хозяин машины?» Я сказала — не знаю.

— Правильно. Ты ведь действительно не знала. И нечего бояться. Это мой старый знакомый, — как можно спокойнее ответил я и, сняв ее руку с плеча, встал. — Вполне безобидный человек, да еще и страдающий от несчастной любви. Его женщина вышла замуж за другого, — я рассмеялся. — Вот тебе ключи.

Наталья вдруг качнулась ко мне, обняла, припала щекой к плечу и низким, с пугающим подвывом голосом сказала:

— Да я же не смогу без вас. Если что-нибудь случится, то я… стану самой мерзкой шлюхой. — Руки ее ослабли, она отшатнулась, горестен и грозен был взгляд. — Или убью себя, — тихо, почти шепотом закончила она.

Я почувствовал боль в руке и разжал кулак. Бородка ключа пропорола кожу ладони, я бросил ключ на стол, лизнул закрепившую ранку, сказал зло:

— Одна девушка уже грозилась мне приблизительно этим, в тот год, когда ты только появилась на свет. Так что не надо.

— Она умерла? — глухо спросила Наталья, потупившись.

— Нет. Она довольно комфортно вышла замуж и стала пристойной и обеспеченной пожилой тетей, — сказал я уже спокойно.

— И ни о чем не жалеет?

— Жалеет, что ей не двадцать и уже трудновато опять выскочить замуж, — сказал я и ощутил подонческое злорадство.

— А ей это надо? — спросила Наталья, подняв глаза, взгляд был задумчив и тих.

— Откуда мне знать, какого рожна вам всем надо, — намеренно грубо ответил я и добавил ворчливо: — Вышла замуж за принца, который старше на двадцать пять лет, а когда самой стало сорок, поняла, что у сказки богатый, но грустный конец.

— У моей сказки будет добрый и честный конец, — твердо сказала Наталья и, поправив челку, улыбнулась.

А внутри у меня что-то мелко дрожало и скулило, точно брошенный, обреченный, слепой и мокрый звереныш, испытывающий только покорность и бесформенный страх. И нужно было заканчивать разговор, заканчивать раз и навсегда.

— Наташа, послушай, девочка, — сказал я спокойно, — я очень верю, что у тебя все будет прекрасно: и жилье, и работа. И спутник жизни, так сказать, будет, обязательно такой, какой надо. Только не надо спешить, не надо забегать вперед судьбы… Я просто не знаю, как тебе объяснить, но тот, кто слишком много думает о будущем и пренебрегает настоящим, тот получает совсем не то, о чем мечтал. Для будущего самое главное — настоящее. Завтра делается сегодня. Заметь, делается самим человеком, потому что ему никто, кроме него самого, помочь не может, — я вздохнул. — И пожалуйста, выкинь из головы всякие бредни по поводу пожилых мужиков. Как это? Не можно в одну телегу впрячь коня и трепетную лань. Это всегда потом оборачивается взаимной ненавистью… А, черт, — я разозлился за проповеднические интонации свои и сказал раздраженно: — Это просто подростковое любопытство к миру взрослых — твоя тяга к мужикам пожилым. Тебе кажется, что так ты быстрей станешь самостоятельной, уверенной. А получится, что наглотаешься всякой гнуси и будешь думать, что в мире — одни подонки. Что вообще-то близко к правде, потому что только подонок может воспользоваться твоей дуростью. — Я взглянул на часы и сказал: — Ну, все. Мне пора.

— Нет уж, подождите, — сказала Наталья, и низкий голос ее задребезжал жестью, — раз вы такой благородный, Алексей Петрович. Я тоже скажу, что думаю о вас.

— Может, не стоит? — спросил я устало.

— Нет, стоит! — почти выкрикнула она, глаза, потемнев, странно сузились и стали чуть раскосыми, кровь отхлынула от лица, и пугающей стала его светящаяся обнаженная белизна с проступившей под глазами тонкой синью. — Так вот, вы — трус, криводушный трус!

Я опустил голову. Не было сил выдержать ее сузившийся раскосый взгляд, но слова не обижали.

— Я знаю, что нравлюсь вам, — она зашмыгала носом. — А вы знали, что мне от вас ничего не надо, но все равно испугались. Лишь бы не быть обязанным. И все прикрываете благородством, а это ханжество… Вы… как старая дева, — она снова зашмыгала носом.

Мне вдруг разом стало смешно, и грустно, и жаль Наталью. Вернее, не ее, а вот этих минут ее жизни, что они растрачены впустую, без ответа, за то, что они прожиты не там и не с тем, за то, что мы с ней не равны. Единственное, чем мог я отплатить ей, была откровенность. И я сказал:

— Наташа, пойми, — поднял голову и пристально посмотрел ей в глаза — косина в них пропала, и, густо-серые, влажные, под прямыми бровями, они выражали только печаль, — тут дело не во мне, хотя ты мне, действительно, очень, очень дорога. То есть… поэтому я не могу, не имею права… И тут дело не в разнице лет, понимаешь? — Слова выходили с трудом, они ничего не могли объяснить и только доставляли мучительную боль безысходности. — Ты ведь даже не знаешь, что у меня за тылы. А мне нельзя с тобой, — я задохнулся от горечи и добавил сдавленным голосом. — Вот ты испугалась вчерашнего человека. Так на самом деле он — это я. Только у меня рожа благопристойнее и шмотки дороже, потому что я хитрее и умею маскироваться. — Я выдернул сигарету из пачки, закурил, одним глотком выпил остывший кофе.

Она молчала. Я чувствовал в этом молчании ее несогласие и решил идти до конца.

— Потом все это пройдет, потому что слишком банально, — небрежно сказал я. — Девушка из университета увлеклась человеком, который показался ей начитанным и необычным. Ей кажется, что он возьмет на руки и прямым ходом внесет в счастье. А через годик выяснится, что этот паладин храпит по ночам, даже на лишние колготки неспособен заработать. Вот тогда и начнется омерзение к нему и к себе, — я стряхнул пепел в раковину, сказал: — Ключи не забудь бросить в ящик, — и повернулся к двери.

Наталья, чуть зацепив меня плечом, проскользнула в переднюю, щелкнула выключателем и спиной прислонилась к двери. Румянец уже вернулся на свое место, и она улыбалась, но глаза были пасмурны.

— Наташа, — сказал я, — меня уже подпирает время. Мы еще поговорим.

— Да не о чем больше говорить, — ответила она, склоняя голову набок. — Только вы напрасно думали, что я вижу вас в каком-то романтическом свете. Я — деревенская, хоть и учусь в университете. И всегда привыкла рассчитывать только на себя. Ну, а о некоторых чертах вашей биографии я и сама догадывалась, а остальное любезно разъяснил ваш добрый друг. Пока, — она отступила от двери и отворила ее передо мной.

Сдернув кожанку с вешалки, я вышел, во дворе постоял в пасмурном свете. Последние слова Натальи озадачили. Я никогда не думал, что Кирка может что-нибудь рассказать про меня, да и вообще не знал, что они с Натальей где-то встречались. Хотя почему бы и нет, и почему Кирка должен скрывать что-то обо мне?

Я достал ключи от машины, открыл дверцу и сел за руль. На душе было неприятно: день начался плохо и еще по пути на работу нужно было повидать Краха. Если он появился вчера возле моего жилья после утреннего нашего свидания, значит, что-то случилось.

Улица казалась светлее двора, а когда я доехал до Баскова и взглянул налево, то увидел в просвете домов белесо розовеющий край неба и подумал, что погори может еще разыграться. Настроение стало чуть лучше. По Жуковского я выехал на Литовский, пересек площадь Восстания и остановил машину за квартал до Свечного.

Здесь было многолюдно на узком тротуаре. Люди шли по-утреннему быстро. Глухо шумели переполненные трамваи. Шипели баллоны машин по сырой мостовой. Воздух казался серым и дымным. Литовский не был парадным проспектом города.

Я вылез, захлопнул дверцу, сунув руки в карманы, потоптался возле машины, чтобы оглядеть проходящих людей. Кажется, никто не интересовался мною, но на всякий случай, отойдя на десяток шагов от машины, я резко повернулся, возвратился и запер дверцу. Быстро дошел до Свечного, свернул направо и сразу же вошел во двор. Крах жил на противоположной стороне, и до его дома было еще полсотни метров. Я прошел эти метры двором, вошел в сквозную парадную, выходившую в переулок как раз против ворот нужного мне дома, и осторожно выглянул. На углу Лиговского, где был продуктовый магазин, смутно двигались какие-то фигуры, но мрачный узкий переулок был пуст. Я выскочил из парадной. В колодезном дворе посмотрел на окно третьего этажа, увидел тусклый свет за тюлевой сборчатой занавесочкой и стал подниматься по черной лестнице. Дверь в квартиру открылась передо мной, из нее выскочил парень лет семнадцати, на ходу застегивая кургузое пальто.

— Николай Фомич дома? — спросил я его.

— Не знаю Зайдите, — скороговоркой ответил он и пустился вниз, прыгая через несколько ступеней.

Я никогда не был у Краха в комнате. Случалось, довозил его до переулка. Окно он показал мне сам — на всякий случай. А сейчас, войдя в узкий темный коридор, загроможденный хламом, я испытал странное чувство узнавания, будто уже не раз был здесь, в этой типичной для бедных районов старого Петербурга квартире. Бочком, чтобы не задеть свисавшее со стен шмотье, я пробрался на тусклый свет, шедший, видимо, из кухни, и постучал в дверь справа. За дверью тяжело зашлепали шаги и послышался скрипучий удивленный голос Краха:

— Кто?

— Откройте, милиция! — повелительно сказал я и, услышав, как он отпрянул от двери, рассмеялся.

— Ну, ты даешь, Петрович, — сказал Крах придушенно, когда я затворил за собой дверь.

— Что, сыграло жим-жим родимое? — спросил я, видя, как он тяжело сел на край постели, растирая грудь под желтоватой, без воротничка рубахой.

— Сыграет, — отдуваясь, обиженно пробурчал он.

Я оглядел всю его сгорбленную фигуру в мятой ночной рубахе и кальсонах с болтающимися у щиколоток тесемками. Тонкая шелковая сеточка была натянута на голову для сохранения прически на ночь. Я отвел глаза и сказал:

— Ну, прости, — и завертел головой, бегло осматривая комнату.

Даже самое безбытное жилище несет отпечаток хозяина. Комната Краха хранила только отпечаток безликости, как дешевый номер провинциальной гостиницы, — желтенькие с невнятным рисунком обои, небольшойквадратный обеденный стол, придвинутый к стене, три коричневых стула с жесткими сиденьями и спинками, зеленая стеклянная пепельница на желтой под дуб столешнице, такой же двустворчатый платяной шкаф возле двери, у окна на низкой тумбочке небольшой телевизор, у правой стены комнаты стоял диван, служивший Краху постелью, — и все. Комната эта могла показаться выморочной, если бы не дешевая картонная акварель над телевизором и три горшочка с какой-то вьющейся зеленью на низком подоконнике.

— Что ты вчера нарисовался во дворе? — спросил я, видя, что Крах отдышался и достал папиросу из пачки, лежавшей на стуле возле дивана.

Он закурил, глухо закашлялся после первой затяжки, страдальчески скривив безбровое лицо с узкой полоской нарисованных усиков, бросил обгоревшую спичку в жестяную консервную баночку, стоявшую тут же на стуле и, видимо, служившую пепельницей, и только тогда ответил:

— Да вздрогнул я вчерась, Петрович, — он глубоко затянулся, — ты уж прости, что засветил там тебя. — Голос был скрипуч, как немазаное тележное колесо. — Я специально у дворняжки спросил, понял — скажет тебе. А то и не сыскать.

Он не смотрел на меня, уставившись пустыми бесцветными глазами в экран телевизора. Смесь страха и раздражения овладела мной, с досадой я вспомнил, что скрыл от Краха даже то, что у меня есть телефон, и резко спросил:

— Ну, так что? — и, выдвинув стул, сел возле стола.

— Видать, Арон раскололся, — сказал Крах тихо и метнул на меня опасливый взгляд исподлобья.

— Ты что, с дочкой начальника розыска спишь? — скорчив веселую усмешку, спросил я, но Крах не принял шутки.

Хмуро посмотрев на меня, он проскрипел:

— Вчера Димку Лохматого — ты должен его знать — на моих глазах в «Сайгоне» повязали. А он давно на Арона батрачил, и дружили они.

— Ты-то что там забыл, в «Сайгоне»? По хозяйской горбушке соскучился? — выкрикнул я.

— Да нет, Петрович, меня там никто не знает. Заскочу иногда кофейку хлебнуть. И шпана с «железки» только в личность может помнить, а кто-что — не знает. У них свои дела, картишки. А я сам по себе. Они думают, что так, сшибаю себе на харчи, кустарь-одиночка и ни с кем не завязан. Меня и Лохматый не знал, это я их всех секу. Все ж я малость похитрее, им-то по стольку лет, сколько я хозяину отслужил. — Крах закашлялся и погасил папиросу в своей жестяной баночке, потом тихо сказал. — Вот тебя бы не черпанули. Вы же с Ароном когда-то вроде в упряжке волокли, — скрипучий его голос звучал виновато и вкрадчиво.

— Арон не такой уж лось, чтобы плести на себя, о чем не спрашивают. У меня с ним лет пять дел не было, — сказал я как можно спокойнее, а внутри, где-то возле желудка, вырос холодный мокрый ком, и знобящая волна холода прошла по спине. — Лохматого без шума вязали? — вдруг осипнув, спросил я.

— Без шума, но шпана, кто там был, засекла. Он только вошел в двери, а они с двух сторон под руки и повели. На Владимирском «матрена» стояла, усадили и повезли, — ответил Крах, и лицо его исказилось злорадной ухмылкой, желтые кривые зубы оскалились.

— Чему рад? Вот и тебя, шакала, свяжут и прокатят бесплатно до Литейного моста, если будешь светить по «сайгонам», — сказал я и, понизив голос, спросил: — Колись — та хреновина, что в последний раз приволок, темная?

— Что ты, что ты, Петрович. Когда я тебе краденое волок? Не… Старушка продавала. Я спрашивал. Говорит, домработницей была. Хозяйка умерла. От нее и осталось. Не, старуха честная. Она даже не думала, что оправа рыжая. Ей-богу. — Крах кулаком стукнул себя в грудь.

— Ладно, — сказал я, вставая. — Будь завтра днем дома. Понадобишься. Тебе там, в кабаке, отпуск дадут?

— Зачем он мне, Петрович? — спросил Крах, и удивление отразилось в его пустых, как дыры, глазах.

— В Сочи поедешь, на солнце греться, чтобы не светить здесь по «сайгонам», — ответил я хмуро.

— Я сроду южнее Обводного канала не бывал. Откуда капуста-то? — усмехнулся Крах.

— Дам по старой дружбе. Завтра дома будь. Заеду. — Я встал.

— Ну, а отпуск мне что. Я ж в артели инвалидов.

Крах как-то суетливо поднялся со своей постели. В кальсонах и мятой рубахе, с сеточкой на голове и опереточными усиками, он был похож на какого-то персонажа из комических немых фильмов, и я невольно улыбнулся.

В машине, шныряя из ряда в ряд на загруженном Литовском, я почувствовал уныние. Минутное ощущение страха там, в безликой комнате у Краха, сначала наэлектризовало резкой взрывной силой, а сейчас пришла вялость.

Если вы достаточно долго занимаетесь не самым распространенным и не слишком почетным ремеслом, за успехи в котором выдают отнюдь не звезды героя, то вы, конечно, даже «али не склонны к метафизическим размышлениям, догадываетесь, что вас ожидает. Нет, вы никогда не признаетесь себе, что трехразовое питание и коечка в краснокирпичном домике с зарешеченными окнами с видом на Неву забронированы вам в любой день… Но где-то на дальних выселках сознания всегда будет темнеть мутное бесформенное пятнышко легкого, опасливого и привычного беспокойства, как у самого забубенного верующего даже в отчаянном загуле нет-нет да мелькнет смущение грядущей божьей карой. Или, если вам чужда религиозность и анахронизмом представляется мысль о Страшном суде и воздаянии, можно сравнить это с ощущением любого игрока. Вступая в игру, вы надеетесь на выигрыш и даже на крупный куш иногда, но не можете избежать риска. Таковы правила, иначе игра выродится в беспроигрышное занятие с гарантированной пенсией, — это полезно для здоровья, но скучно.

Я довольно давно играл свою игру и, видит бог, не зарывался. Шел на риск, когда считал его оправданным, соблюдал конспирацию, хотя и понимал ее наивность. И смиренно соглашался с пословицей: сколько веревку ни вить, а концу быть, потому что только идиот может надеяться на безнаказанность, когда его ловят двести пятьдесят миллионов человек. Конечно, можно было и задаться вопросом — зачем все это? И несколько лет назад я бы ответил на него без раздумий, но сегодня я сомневался, потому что уже не верил, как тогда в колонии, что время может вернуться, словно отданная в долг пятерка. И никакими деньгами нельзя оплатить не-сбывшееся, и нет свободы в денежном выражении.

По Обводному я выехал на Глухоозерское пустынное шоссе и прибавил газу. Красная стрелка спидометра поползла вверх, встречный поток воздуха запел в желобках крыши. До смены оставалось десять минут.

Подвесные трубчатые ворота аварийки плавно разъехались, пропуская меня. Свернув вдоль бетонного забора, я проехал мимо длинного низкого здания диспетчерской и поставил машину носом к стене кочегарки.

На стояночной площадке уже шла пересменка. Шоферы толклись возле кабин, слесари возились в фургонах, проверяя комплект инструмента, запасы кранов, муфт, трубных гаек и прочего железа; площадка была сырой, но чистой, и красно-желтые машины стояли ровной линией с промежутками в полтора-два метра. Я захлопнул дверцу «Волги» и пошел к своему фургону.

Аварийка получала с завода новые ГАЗ-51 и переоборудовала их под спецмашины. Вместо бортового кузова ставился узкий, не выходящий за габариты задней колеи деревянный фургон, обитый кровельным железом. В фургоне этом был слесарный верстак с тисками, ящики для инструмента и запчастей, железная лестница-стремянка; труба глушителя проходила через фургон — для обогрева слесарей зимой, — еще в машине была коротковолновая рация для связи с диспетчерской. Вот эти машины с экипажем в два-три человека круглосуточно дежурили, готовые выехать на аварию газопроводов, утечку газа в котельных и жилых домах. Летом работа была довольно спокойной, но зимой и весной приходилось повертеться. Земля, промерзая, часто рвала магистрали, от мороза лопались чугунные муфты наружной разводки и лестничные краны. Весной при оттаивании грунта тоже хватало хлопот.

Я приближался к фургону и с каждым шагом все больше становился шофером, шофером из шоферов. Позади оставалась призрачная жизнь мелкой акулы «железки», пропадало, исчезая куда-то, изгойское чувство бродяги, забывались безответные вопросы, бередившие душу, да и ответы становились ненужными, — я будто рождался вновь в счастливом неведении, и время, мое время, исчезало, но только на сутки.

Я подошел к своему фургону, пожал руку сменщику Яше — крепенькому, низкорослому вырицкому мужичку с широкими красноватыми скулами и цепкими, хитро прищуренными глазами. У нас в аварийке работало несколько таких пригородных кулачков, сбывавших на рынке картошку, лук и свинину. Три дня жилились они в своих хозяйствах, и после этого суточное дежурство в аварийке казалось им блаженным отдыхом.

— Как работалось, Яша? — спросил я.

— Да с вечера шло ничего, а к утру загоняли, — ответил он, показывая в улыбке ровные желтые зубы. — Бак полный, только заправил. Да, еще терендит что-то сзади. Как только больше сорока, так начинает. Я уж думал, стремянки фургона ослабли, залез посмотрел. Там все нормально, так и не понял чего. Будешь ездить — послушай.

— Ладно, — ответил я. — Будет возможность, заеду на эстакаду, посмотрю весь низ. Валяй домой.

— Там, в «бардачке», луку пакетик и сало проперченное. Я тебе принес. — Яша улыбнулся, совсем спрятав глаза в хитром прищуре.

— Спасибо. Но зачем? У меня твоя вязка луку до сих пор на стенке в кухне висит, — сказал я, испытывая смущение и искреннюю благодарность.

— Как зачем? Такого сала в магазине не купишь. Во рту тает. С кусочком одним можно целую бутылку выкушать. А луку нет нигде. На Сытном полтора рубля кило, да разве такой? Я позавчера вынес, и в момент разобрали.

Лицо его стало серьезным и значительным.

Я, улыбнувшись, протянул ему руку.

— Ну, добро. Садись, а то мест не останется, стоять будешь до вокзала.

Утром после смены допотопный ПАЗ подбрасывал шоферов и слесарей до Московского вокзала.

— А мне до Кузнечного только. Там еще пяток мешков картошки нужно расторговать. К обеду справлюсь, — сказал он, пожимая руку. — Счастливо отработать, — и пошел к автобусу, косолапо и крепко ставя ноги в низких, тускло поблескивающих яловых сапогах.

А возле автобуса уже стояла небольшая толпа отработавших смену. Теснясь в узковатых автобусных дверях, шутливо переругиваясь, шоферы и слесари впихивались в салон и спешили занять сидячие места. Взревывали прогреваемые двигатели. Над стояночной площадкой плыл запах отработанных газов, обрывки смеха…

Я вспрыгнул на бампер своего фургона, открыл капот и проверил уровень масла в двигателе, хотя можно было не делать и этого. — Яша был надежный сменщик. И тут, перекрывая шум двигателей, из динамика раздался писклявый голос диспетчерши: «Машина 66–37 — на выезд». Это был мой номер. Я закрыл капот и залез в кабину. Тут же из двери диспетчерской вышел мой слесарь Витька Цуканов с листком наряда и моей путевкой.

— Здорово. На Дальневосточный поедем, — сказал он, садясь в кабину и привычным жестом поправляя очки с сильной диоптрией.

— Здорово. Поедем, — откликнулся я и завел двигатель.

Выезжая из ворот аварийки, я сразу врубил сирену и проблесковый маячок, выскочил на осевую линию и понесся мимо шарахающихся на перекрестках машин. Работа началась.

Нам с Цукановым пришлось крутиться без перерыва до самого обеда. Меняли уплотнения в сгонах квартирной разводки, делали профилактику плитам в общежитии строителей, искали утечку газа в подвальной кладовой магазина, меняли чугунный кран два с половиной дюйма на вводном домовом трубопроводе. С этим последним пришлось повозиться. Приржавевшие резьбовые соединения никак не сдвигались с места, тяжелый шведский ключ пятый номер сам весил чуть ли не пуд, а Витька был хорошим слесарем, но слабосильным, так что все тяжелое доставалось мне, но это была моя работа. Мне платили полставки за слесаря.

В двенадцать, когда по рации нам ответили, что пока заявок нет и можно пообедать, руки у меня ныли и я старался расслабить их на баранке руля.

Проспект Майорова был опрятен и выглядел празднично. Немногочисленные прохожие без сутолоки шли по узковатым тротуарам. А впереди, над Исаакиевской площадью, голубело светлое очистившееся небо. Настроение у меня поднялось. Я сказал Цуканову:

— Поедем в «Погребок», Витька. Там всегда мясо вкусное.

— Да ну его, там дорого, — заныл он.

— Ничего, на бутылку портвейна меньше выпьешь, — сказал я.

— Не, — ответил он, поправляя сползающие на кончик носа очки, — сутки отработать и потом не выпить бутылку, так не пойдет. Я лучше не пожру.

— Дубина, тебе вообще эту бормотуху пить нельзя, без глаз совсем останешься, — сказал я, поворачивая на Плеханова.

— Почему это без глаз? — ворчливо спросил Цуканов.

— Потому что в этой краснухе всяких сивушных масел и дряни в сто раз больше. А сивуха прежде всего на глаза действует. Я видел раз на Севере, как два дурака политуры напились и ослепли, — сказал я, не сдерживая резких интонаций, потому что знал, что Витька не обидится на меня. Мы уже несколько лет катались вместе и успели понять друг друга. Да и парень он был хороший, с какой-то врожденной тактичностью, хотя и вырос в самой простой семье.

— Чего ж ее продают, раз она вредная? — спросил он, и в голосе послышалось упрямство.

— Ох, с тобой не договоришься. Тебе ока вредна, понял? Хотя и вообще-то — отрава, — громче обычного ответил я, искоса взглянув на него.

Переулком мы выехали на Исаакиевскую, по зеленому проскочили мимо «Астории», и я свернул на Гоголя.

— Ты сходи в «Погребок», а я подожду, — набычившись, сказал Цуканов.

— Идем, я угощаю. Вчера крупно выиграл.

— В карты? — глаза его за толстыми стеклами блеснули.

— Нет, по лотерее.

— Сколько?

— Полета, — ответил я и рассмеялся, останавливая машину.

— А я, сколько ни покупал билетов, хоть бы руб выиграл, — сказал он огорченно и вылез.

В «Погребок» очереди не было. В полупустом зале стояла тишина. Мы уселись на тяжелые дубовые вертящиеся кресла возле стены, разделанной под кирпич, закурили. Официантка тут же взяла заказ.

Меня охватило чувство уюта и спокойствия, будто не было за мной туманных и тревожных тылов, ощущения уже начавшейся где-то погони и всех предыдущих сорока лет. Без памяти, без прошлого сидел я в опрятном кабачке, где витали сытные запахи жареного мяса и острых приправ, где за столиком наискось от нас сидели одетые в дорогие шмотки, хорошо причесанные, с голубоватыми от томности лицами тоненькие девушки. Они лениво и воспитанно ели мясо и запивали его золотистым напитком из высоких бокалов. На все это было приятно смотреть, даже одинаковость, похожесть девушек друг на друга, ясно ощутимая, но неуловимая в деталях, была приятна мне сейчас, хотя какой-то дальней, дремлющей в этот миг частицей сознания я хорошо знал цену этим девушкам. Безмятежная гладкость их лиц и легкая скучливость, спокойные движения рук с тонкими запястьями, эти кожаные и замшевые жакеты, чуть помятые с небрежным и рассчитанным шиком, — все выдавало в них людей, уверенных в себе и довольных собой, раз и навсегда ощутивших свою принадлежность к некой избранной касте. Они могли быть продавщицами комиссионного магазина, преисполненными самоуважения за то, что умеют жить. Они могли быть детишками преуспевающих родителей, для которых справедливое устройство мира и жизненные блага — нечто само собой разумеющееся…

Рассеянный свет клал золотистые блики на их чуть игрушечные головки, на яркие губы и поблескивающие лаком ногти… Да, то были дорогие девушки, и я хорошо знал этот сорт.

Цуканов неотрывно смотрел на них через свои толстые очки, на кончике носа у него выступили капли пота. Я усмехнулся.

— И кто только спит с такими? — растерянно и восхищенно спросил он, сняв очки и протирая стекла.

— Тот, кто платит, — ответил я тихо.

— Да ну, ты скажешь. Они совсем не похожи, — недоверчиво отозвался Цуканов и прищурился на меня удивительно маленькими без очков глазами.

— Ты не понял, Витя. Платить надо за все — чувствами, восхищением, безразличием, удачливостью, а иногда и деньгами. А вообще, спят с ними только те, кто их чуточку презирает, — скривившись от сигаретного дыма, попавшего в глаз, я погасил окурок в пепельнице, небрежно заметил: — И вообще, все это декорации, а на самом деле… бывает, что какая-нибудь дворничиха в сто раз интереснее.

Я сказал это и почувствовал грусть и еще теплую зависть к Витьке Цуканову. Он был младше меня на десяток лет, этот подслеповатый слесарь, тактичности которого следовало бы поучиться многим, мнящим себя интеллигентами, и я тепло и грустно завидовал ему за то, что в нем не умер и, видимо, никогда не умрет наивный реалист. Таращась через толстые стекла очков на дорогих девушек, Витька воспринимал свои чувственные впечатления как правдивую информацию. Он не сознавал, что нет способа установить, является ли его личное впечатление об этих девушках таким же, как впечатление другого человека, и что даже само слово «таким же» не имеет смысла, что любой индивидуальный опыт не имеет объективного и подтверждаемого смысла. И только поэтому человек может быть счастлив, может находить доступную своему пониманию красоту… Одиноко стало мне в теплом, уютном и тихом «Погребке», знание не делало меня счастливее, и в душе гнетущей тяжестью возник беспокойный бессловесный вопрос… Я уставился в столешницу неподвижным взглядом. Цуканов все смотрел на девушек и не мешал мне грустить. И вдруг мой беспокойный, тянущий тяжестью душу вопрос взорвался словами: «А как же Наталья?!»

И я увидел ее на фоне фисташкового кухонного кафеля и с ноющей горестной болью впитывал свет ее серых глаз, полных укоризны и детской надежды. Вглядывался в знакомое, но каждый раз поражающее, по-новому волнующее искренностью и красотой лицо и немо спрашивал себя: где здесь правда? Может быть, я, как Витька Цуканов, не дыша глазеющий на соседний стол, тоже — наивный реалист, считающий свое чувственное восприятие незыблемой объективностью? Значит, я так и остался тем загнанным подростком, двадцать три года назад смотревшим в лицо и глаза другой девушки в полутьме чердака над каретным сараем, — тем растерянным подростком, которого инстинкт самосохранения заставил доверить, что и через годы он увидит то же лицо и глава той же девушки, поверить, что время возвращается или — что его вовсе не существует? Значит, я все тот же уголовник, почти пятнадцать лет назад, шевеля губами, читавший Гегеля на высоком, поросшем мелкой ольхой берегу реки и веривший в возвращение, в отпущение грехов? Но время не возвращается и никуда не уходит. Оно просто съедает того, кто пытается противостоять, и каждый год — это Змей Горыныч о трехстах шестидесяти пяти головах…

Официантка поставила перед нами тарелки с румяными эскалопами и горкой зеленого горошка. Цуканов снял очки и начал есть. Я усмехнулся и ощутил себя почти счастливым тем спокойствием безответственности, которое знакомо только проигравшимся в прах.

Только сейчас с печальной растроганностью я осознал, что сегодня утром на моей кухне было признание, Признание сильной и самостоятельной девушки, которой можно верить, потому что в ней богом или дьяволом заложено то, что превыше разума и знания, превыше самой красоты, то, чего почти никогда не бывает на свете, — чистопробная женственность.

Если вам не семнадцать лет от роду и вы много страдали, а значит, думали и чувствовали, то у вас остается совсем мало чаяний. Вы, как обгоревший печной стояк, живете на пепелище своего прошлого, и великая, быть может, самая человечная и мужественная мысль, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля», становится вашей, даже если вы никогда не открывали Пушкина. И вы стремитесь к покою и воле, стараясь отыскать их на доступных путях.

Наш век на старости лет помешался на движении. И люди поздоровее и помоложе лазают в бездонные горные пропасти, карабкаются на высоченные горные пики или низвергаются через пороги бурных рек на утлых тряпичных байдарках — делают то, чего лучше не делать, что гибельно и глупо. Это тоже — «покой и воля».

Вы карабкаетесь на гребни собственных опасных мыслей и иссушающих чувств, бродите в дремучих чащах полузнания о себе и о мире. Это не менее гибельно и не более глупо. И это тоже — «покой и воля». Всякий ищет свое. Но кем бы вы ни были — мелкой акулой «железки», ученым-хирургом или конструктором баллистических ракет, — ваши душевные поиски есть чаянье любви, не той любви, ради которой, тужась, вылезая из кожи и болея нищетой, покупают кооперативный трехкомнатный шалаш.

Вы мечтаете о Любви.

О той Женщине, про которую вы уже знаете в свои сорок (или сколько вам там?), что ее не бывает на свете. Вы это знаете твердо и все равно мечтаете о ней.

Я сидел над румяными, сочащимися ломтями мяса в маленьком уютном кабачке в самой середине моего города.

Век уже дожил до седых волос, и мне было сорок, а судьба подносила невозможный подарок. Я понимал, что мне привалило то, что, быть может, случается только с одним из миллиона. Но я потерял право на это, как прокаженный теряет право на жизнь среди нормальных людей. Я чувствовал, что люблю Наталью, что любил ее задолго до встречи, выстрадал всей несуразной своей жизнью. Но слишком поздно.

Зато я никогда не увижу, как Наталья станет мачехой, подумал я, усмехнувшись.

— Ты чего не ешь? — спросил Витька.

— Растягиваю удовольствие, — ответил я и взял вилку и нож.

Чувство мое капитулировало перед насмешливой мыслью, но это была не черствость, это тоже была любовь.

«Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице. Какая же участь мне?..»

Мы быстро поели и вышли на улицу Гоголя, еле заметно подсвеченную невидимым солнцем. В «Погребке» остались дорогие девушки и мои невеселые мысли.

— Ну что, свяжемся или покурим спокойно? — спросил Цуканов.

— Как хочешь, — сказал я, открывая дверцу кабины, и тут вдруг сквозь уличный шум услышал стеклянный умытый звук капели. Я встал на подножку, повертел головой.

С конца большой мутной сосульки, висевшей на карнизе старого дома, срывались блестящие зеркальные капли и звонко подпрыгивали в маленькой луже под стеной.

Нищая, белесая чухонская весна робко прокрадывалась в город. И что-то ударило меня изнутри предчувствием перемен, обреченностью, солоноватым, как кровь, смутным теплом беспредметных надежд. Вдруг сразу огрузнув, я неловко забрался в кабину.

Цуканов уже говорил по рации. Сквозь трески и шорохи эфира раздраженный голос нашей диспетчерши казался визгливым и обиженным.

— Понял, понял: Новолитовская, — сказал Цуканов и положил трубку.

Посмотрев на него, я завел двигатель.

— Запах газа в квартире, — он пожал плечами и поправил очки.

Я кивнул и тронул машину с места.

Заявка была пустяковая, мы справились с ней быстро, и, когда вышли на пустынную Новолитовскую к машине, я сказал Витьке:

— Подожди связываться. Мне к приятелю минут на пятнадцать надо. Здесь, рядом.

— О чем разговор. Давай. Тут в квартире телефона нет, — согласился он. И я рванул на Полюстровский, где была Киркина клиника.

С раннего утра, после разговора с Натальей, прямо зудило желание увидеть его и задать маленький небрежный вопрос. И когда я уже шел по белому коридору, насквозь провонявшему аптекой, зуд этот стал почти нестерпимым.

Тихо было в этом коридоре. На отделении почти сплошь лежали тяжелые больные, и за дверьми палат стояла та же тишина. Я дошел до столика дежурной сестры и спросил:

— Кирилл Анатольевич у себя? — Я знал, что сегодня не операционный день.

— Да, только кончился обход, — ответила молоденькая, вся накрахмаленная, чистенькая девушка.

Я поблагодарил. Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.

Кирка был один. Он сидел за письменным столом. Очки лежали на раскрытой папке с историей болезни. Подслеповато уставившись в мою сторону, он молчал, видимо не узнавая.

— Здравствуй, — сказал я.

— Алеша?! — удивленно спросил он и шарящим жестом нашел на столе очки.

— Да, заехал вот по пути, — сказал я, проходя к окну и садясь на стул, — поглядеть на тебя. У меня вчера день рождения был, надо будет отметить хоть раз-то в жизни.

— О черт, ведь забыл. — Кирка захлопнул папку. — Прости, закрутился тут.

— Да брось. Сам вспомнил случайно. — Я поглядел в окно на молодой больничный сад. Клиника переселилась сюда недавно, и деревья были тонкими, кроны в две-три ветки. На газонах лежал ноздреватый посеревший снег, дорожки уже обтаяли, и возле их краев щетинилась буроватая летошняя трава. Где-то припрятавшееся солнце придавало снегу еле уловимый оттенок желтизны.

— Да, значит, сором; — вздохнул Кирка и опустил взгляд. Белый колпак, надвинутый почти до самых очков, делал его длинное лицо суровым и старым, резче выступали отвесные сухие морщины на щеках, и точно пригнанные друг к другу губы были жестко, но без напряжения сжаты, такие губы бывают у мотогонщиков и цирковых воздушных гимнастов, — людей, которым каждодневно приходится идти на хладнокровный сознательный риск…

— Да, — ернически откликнулся я, — молодой человек сорока лет с квартирой и машиной. Голубая мечта пятикурсниц, испуганных распределением, и любимец официантов. Словом, баловень судьбы.

— А что? — Кирка пристально посмотрел из-за толстых стекол. — Конечно, баловень, — и скупо улыбнулся. — Для нашего поколения сорокалетие — как выигрыш в лотерею. Тут уж без большого застолья не обойдешься.

— Так вот, дело только за тобой. Остальные в любой вечер могут, — сказал я.

— Да? — Кирка наклонился, полистал на столе календарь. — Так, среда, завтра плановый. В четверг дежурим по «скорой». — Он поднял голову. — Знаешь, Алеша, только в пятницу, — он снова улыбнулся скупо и виновато.

— Ладно, пятница так пятница, — сказал я. — Этот день, наверное, всех устраивает.

— А тебя? — спросил Кирка, видимо что-то уловив в моем голосе.

— Да мне в субботу снова на сутки. Но так, может быть, даже лучше — меньше пить буду, — ответил я.

— Ну зачем. Давай в четверг. Если не привезут под вечер какого-нибудь резаного-колотого, то я часов в семь освобожусь. А где, кстати, ты собираешься давать пир?

— В «Европейской», где же еще. Думаю, там не так много будет народу. Нет, пятница, пожалуй, хорошо, если собраться пораньше, часов в пять. А я еще, может, и поменяюсь со сменщиком и буду свободен в субботу.

— Что, специально будешь меняться сменами? — вытаращился Кирка из-за очков.

— Да ну, специально. Надо съездить в Щербаковку, бабку посмотреть, — соврал я. На самом-то деле вовсе не из-за этого собрался я в Щербаковку, а потому, что не очень верил в твердость и здравый смысл Арона. Нужно было где-нибудь отсидеться.

— Сколько ей сейчас? — спросил Кирка.

— Точно не знаю, около девяноста.

— Вот, понимаешь ли, прочность. А тут, — он мотнул головой в сторону двери, — до шестидесяти пяти еле дотягивают, и пятнадцать из них по больницам, — раздраженно сказал Кирка.

— Она только лет пять назад корову согласилась продать. Дядька с трудом уговорил. А то каждую неделю таскалась сюда на рынок со сметаной, творогом и еще в парную ходила на Пушкинской, — сказал я и рассмеялся. Бабка у меня действительно была что надо.

— Да-a, — протянул Кирка, — а тут сорок лет со скрипом. Ну, а народу-то много приглашаешь?

— Наташа, ты да Буська, — я вдруг запнулся, вспомнив вчерашнее, и неожиданно для себя сказал: — Вчера неладно вышло у меня с Белкой.

— Катила бочку на мужа, а ты заступился? — усмехнулся Кирка.

— Да, понимаешь, заехал вечером, тоже вот пригласить. Буськи не было. Попросил кофе, потому что выпил малость да тоска одолела: у отца был до этого, — я смолк и поморщился, уже жалея об откровенности.

— Ну и что?

— Ну, тошно мне стало и физически плохо, может быть, сердце схватило… Пожаловался, кажется, а она вздумала черт знает что… Полезла с поцелуями, с дурацкими объяснениями в любви. Отрезвел сразу и выскочил как намыленный из квартиры. — Я почувствовал, что загорелись скулы, и добавил с неподдельной злость»: — Теперь Буське в глаза посмотреть стыдно.

— Ну, ему об этом знать совсем необязательно, — сказал Кирка, отводя взгляд, — а по идее что-то такое должно было произойти. Нельзя здоровой тридцатилетней женщине сидеть без дела, да и без мужа в принципе. А Буся думает, что если он покупает ей всякие тряпки и побрякушки, то и все прекрасно.

— Да не в этом дело, будет он знать или не будет. Просто неприятно. Да и эта дура нашла тоже предмет… Мне только пошлого адюльтера не хватало для полного счастья, — в сердцах сказал я.

— Ладно, обойдется. Она неглупая баба и забудет, — сказал Кирка и улыбнулся насмешливо. — Видишь, женщины на тебя вешаются, значит, жизнь не кончена в сорок лет.

— Действительно, оперетта да и только, — в тон ответил я и встал, рассеянно оглядел Киркин кабинет — медицинский топчан, застланный простыней, стеклянный шкаф с книгами и папками, фаянсовую раковину с длинной рукояткой крана, которую можно двигать локтем. — Ну, пора, слесарь там в машине. Значит, в пятницу к семнадцати в «Европейской». Остальным сообщу.

— Счастливо. Договорились, — сказал Кирка, вставая из-за стола.

И тут я почувствовал, что время того вопроса, ради которого я и приехал, настало. Любопытные вопросики, если хочешь получить верный ответ, нужно задавать неожиданно и небрежно. И я спросил, пристально глядя на Кирку:

— Да, слушай, у тебя когда-нибудь Наталья интересовалась моей биографией? — Сделал два шага к двери, остановился и снова поглядел на него. Короткий белый халат подчеркивал Киркин рост, но придавал всей фигуре что-то слегка комическое. Я улыбнулся.

— Нет, насколько помню, специально не интересовалась, — медленно ответил Кирка и внимательно осмотрел свои ногти. Кисть руки была большой и шершавой на вид от частого мытья.

— Что-то больно много она знает, — я удержал улыбку на лице.

— Ну, видишь ли, я не считал нужным скрывать от нее, что ты сидел и все такое… И, наверное, в разговорах среди прочего упоминал об атом. — Он вдруг незнакомо улыбнулся, показывая крупные белые зубы. — И потом, я небеспристрастен и к «ей и к тебе. А скрывать эти вещи от нее, по-моему… — он запнулся, повертел сложенной горстью рукой, подыскивая слово, но так и не нашел нужного и сказал с оттенком раздраженного смущения: — Она и так слишком идеализирует людей.

— Ты ошибаешься, — сказал я, все еще улыбаясь. — Женщины обманываются только при первых впечатлениях, а потом все засекают. И чем больше обманываются сперва, тем вернее видят потом. — Я взялся за ручку двери.

Кирка сунул руки в карманы халата, спросил, пригасив голос:

— Подвел тебя, что ли?

— Да нет, наоборот, хорошо. Я бы сам, может, и не сказал бы, а сказать было нужно. Ну ладно. Пока.

Проходя по больничному коридору и спускаясь по лестнице, я раздумывал над тем, что откровенность — это роскошь, доступная лишь тем, кому нечего скрывать, но она не тождественна искренности. Наверное, я все же чувствовал обиду, но не хотел признавать ее.

Вторая половина дня выдалась суматошной, и мы вертелись с Цукановым по всему городу, устраняя утечки. Только в семь часов нам разрешили вернуться в аварийку.

Все машины стояли на площадке, и Витька неожиданно разозлился:

— Вот, они тут загорают, а мы вертимся. Сейчас посмотрю, кто сколько заявок сделал, — он потряс заполненными листками нарядов и, вылезая, в сердцах сильно хлопнул дверцей кабины.

Я закурил и стал думать, что это за вибрирующий звук, о котором говорил сменщик Яша. Временами я тоже слышал его при езде. Потом вылез из кабины и стал ощупывать стекла фургона, петли двери, залез внутрь, пошатал трубу глушителя, проходящую над полом, проверил верстак и крепление стремянки и, не обнаружив ничего подозрительного, пошел в помещение. Уже дойдя до двери диспетчерской, обернулся, окинул взглядом всю машину и заметил, что литой алюминиевый корпус проблескового маячка на крыше фургона как-то перекосился.

Я вернулся, с подножки осторожно залез на капот, потом на кабину и с нее перебрался на крышу фургона. Маячок крепился на двух болтах, и один отошел, вот корпус и терендил по крыше фургона.

Спустившись, я достал ключ на семнадцать, снова забрался на крышу и стал затягивать болт. Головка его была утоплена в узковатой вытачке корпуса, и тут сподручнее было бы крутить торцовым ключом, но такого у меня не было, и я долго тыркался рожковым, наверное минут десять, пока натуго не затянул болт и еще поджал второй. От неудобной работы в наклонку заныли спина и поясница. Я выпрямился на крыше и развел руки в стороны.

С высоты фургона поверх бетонного забора аварийки стал виден перекресток улиц Седова и Бехтерева, через него, неуклюже и тяжело поворачивая, проходил троллейбус. Желтоватый бледный свет в его окнах делал заметнее сумерки, плескавшиеся меж темных заводских заборов. И тут заметил я блики густо-красного накала на стеклянном шестиэтажном ящике таксомоторного парка, стоявшем слева на той стороне.

«Солнце», — почему-то заволновавшись, подумал я, повернулся на звонко отозвавшейся под каблуками крыше фургона на запад и увидел лиловое с сузеленью^[25] высокое небо и сплюснутый, почти овальный диск дикого, грозно рдеющего негородского светила.

Ночью не было ни одного выезда.

11

Покорно и тупо брел я по мглисто-белесой дороге по колено в косматых завоях поземки, петлял по снежным стылым полям, огибал курящиеся искристой синей пылью бугры и, наполненный бесформенным страхом, застыл перед спуском в глубокий распадок, где слоилась зловещая мгла, и тут проснулся в холодной испарине. Я сел, хлопая глазами в полутьме большой комнаты, наполненной сонным дыханием многих людей. Рядом на топчане, положив под щеку ладонь, по-детски посапывал Цуканов. Без очков его лицо казалось маленьким и обиженным.

Можно было не смотреть на часы, я и так знал, что сейчас ровно половина седьмого. Мой внутренний будильник работал безотказно. Я тихо обулся, напялил кожанку и вышел.

Жиденький серый рассвет неохотно вставал над городом. Отчетливо слышался сухой шелест токосъемников по проводам: троллейбусы один за другим выходили на линию. Парк был рядом с аварийкой.

Я постоял на площадке против выстроенных четким рядом фургонов и «козликов», вдыхая прохладный утренний воздух, потом достал сигарету, закурил и пошел к своему фургону.

Двигатель завелся сразу, потому что я вставал прогревать часа два назад. Зарулив на мойку в отдаленном конце площадки, я достал из кузова швабру, резиновые монтерские перчатки и минут за десять вымыл фургон и кабину, отъехал на место и пересел в свою «Волгу». Ее я мыл дольше и тщательнее, но все равно к семи часам обе машины сверкали и фургон был подготовлен к сдаче сменщику. Потом я побрился «спутником» и залез под душ.

Я специально просыпался раньше всех, чтобы без помех вымыть машины и самому умыться в еще не затоптанной душевой. Вообще я любил утренние часы за то, что еще ничего не случилось.

Посвежевший, окончательно стряхнувший с себя наваждение неприятного сна, я вошел в диспетчерскую, закуривая вторую утреннюю сигарету, и поздоровался с диспетчершей Верой — молодой, низкорослой, с крепенькой, без талии фигурой и круглым миловидным лицом, обрамленным химическими кудерьками цвета сливочной помадки.

— Чаю свежего хочешь, Алеша? — Она приветливо улыбнулась и щелкнула тумблером, потому что зажегся глазок коммутатора.

— Аварийная, — уже другим, холодным голосом сказала она в трубку. Выслушав кого-то на том конце провода, ответила с облегчением: — Обращайтесь в жил. контору… узнайте по ноль девять. — Она повернулась ко мне и снова улыбнулась: — Батарея у него потекла с утра. Неси кружку. Чай индийский, со слоником.

— Спасибо, Вера, неохота, — я сел за пульт на свободное кресло рядом с ней, придвинул к себе медную крышку подшипника, служившую пепельницей, и попросил: — Если сейчас заявка будет, то ты нас с Витькой не посылай.

— Чего это вдруг? Вы и так всю ночь проспали, — сказала Вера, лукаво улыбаясь.

— Ну, ночь, — в тон ответил я. — Было бы с кем, так можно и не спать. Могла бы разбудить, я б не обиделся.

Вера зарделась, похорошела.

— Болтун. Сейчас будет заявка, и поедешь как миленький, — с притворной строгостью пригрозила она.

Нет, серьезно, мне начальника колонны нужно увидеть и еще приятеля застать, а то уйдет на работу, — сказал я.

— Да ладно, не пошлю, — слегка куражась, сказала она.

— Ну вот теперь понятно, за что я тебя люблю, — я встал, наклонился, поцеловал ее упругую горячую щеку и вышел из диспетчерской.

В половине восьмого автобус привез смену. Я сдал машину сменщику и зашел в конторку начальника колонны.

В тесной каморке, выгороженной в углу ремонтного бокса, было холодновато. Над потемневшим от пятен смазки конторским столом висела на проводе голая лампочка. Начальник был из отставников, в меру упрямый, но не злой человек. Мы с ним ладили.

Он сидел за столом, не снимая черного залоснившегося полушубка и потасканной ушанки с кожаным верхом. Я положил на стол свою путевку, поздоровался.

— Здоров. Как работалось? — спросил он хрипловато, закашлялся, наклонившись над столом, потом, ухнув, выдохнул и ругнулся: — Такая-сякая мать. Прохватило.

— Будешь здесь сидеть, так все время будет. Вон, на прорабском свободно. Перетащи туда стол и сиди в тепле, по-человечески, — сказал я.

— Да надо, конечно, — согласился он, но было ясно, что стол так и останется здесь, в холодной конторке.

— Слушай, Иван, — сказал я. — Толя Левезов за меня пару смен отработает? Мне в деревню нужно смотаться, бабку навестить — жива или нет.

— Опять? Ох, поймает нас бухгалтерия, будет тогда мне первому по холке, — шумно вздохнул он.

— Да ну, тут все свои. Да для бухгалтерии, думаю, это давно не секрет. Купим им на Май цветочков, — сказал я.

— А Левезов-то выйдет? Смотри, машина останется без водителя — тебе прогул запишу, — снова шумно вздохнул Иван. Простужен он был, видимо, здорово.

— А как яге. У нас с ним уговор давно, — заверил я и добавил: — Тебе денек дома посидеть надо, а то свалишься по-настоящему.

— Да сейчас путевки заполню и уеду. Не могу, задыхаюсь, — ответил Иван.

— Ну, будь. Не болей.

Я вышел, направился в диспетчерскую позвонить Толе. Он работал через сутки после меня, и мы с ним всегда подменивались. Вернее, он всегда подменял меня, потому что собирал на машину и вечно нуждался в деньгах. Начальник колонны Иван закрывал на это глаза. Мы вписывали в путевку карандашом вторую фамилию. Толя, отработав сутки, стирал ее и сдавал путевку, будто работал я. Потом в получку я отдавал ему деньги.

В диспетчерской была обычная утренняя суматоха и звонить было неудобно. Я ткнулся в двери кабинета начальника смены. Там никого не было, и я позвонил и попросил Левезова отработать.

— Сколько суток? — спросил он, сонно зевая в телефонную трубку.

— Я просил у Ивана двое, чтобы он не вздрагивал, но ты выходи и дальше, если не появлюсь вовремя.

— Скандал будет, — снова зевнув, ответил Толя.

— Ничего. Машину пустую не оставят, а кроме тебя работать некому. Потом я приеду и все улажу.

— Ладно, счастливо.

— Будь, — я повесил трубку.

Автобус уже увез отработавшую смену. На площадке было тихо… Я сел в свою машину, завел двигатель и, закуривая, вдруг почувствовал будоражащий, но холодный азарт, который приходит к игроку, когда уже сданы, но еще не открыты карты. Пальцы слегка дрожали, когда я втыкал передачу.

В половине девятого я уже въезжал в свой двор. Сразу же развернул машину носом к воротам и, чувствуя некоторое разочарование, что не встретил Наталью, и вместе с тем довольный этим, потому что сейчас не до лирических разговоров, я вбежал в парадную, достал из почтового ящика ключи и вошел в настоявшуюся тишину квартиры, аккуратно запер за собой дверь.

Разобрать и собрать секцию батареи было делом пяти минут. Я поставил стол на место к окну, взвесил на ладони сверточек в шуршащей бумаге, хотел было сунуть в карман, но почему-то развернул и поймал себя на том, что смотрю на эту штуковину не своими глазами.

Когда я просил диспетчершу Веру не посылать меня на утреннюю заявку, потому что мне нужно застать дома приятеля, то говорил почти правду. Хотя тот, которого я собирался повидать, никогда не был моим приятелем и даже не вызывал человеческого интереса. Просто он сильно понадобился сейчас и, пожалуй, был единственным в городе, а может быть, и в стране, кто мог принять мое предложение.

Я ехал по суматошным утренним улицам в свете погожего апрельского дня и мысленно прикидывал разговор с этим человеком, пытался взглянуть на предстоящую комбинацию его глазами, как только что в кухне его глазами рассматривал штуковину, тяжелым комочком притаившуюся в нагрудном кармане моего пиджака…

На «железке» человек этот был когда-то известен очень немногим как заурядный дилетант. Никто не знал его настоящего имени, и шпана, батрачившая на разных акул, прозвала его Хмырь. Он появлялся на «железке» маленький, сутулый, в мятом и пыльном демисезонном пальто, которым побрезговал бы даже старьевщик, ни с кем не общаясь, угрюмо зыркая по сторонам черными навыкате восточным я глазами, выкупал у какой-нибудь старушки пустяковый крестик или колечко и исчезал. Шпана чувствовала в нем чужака и не любила. Было это лет пять назад, тогда мне уже надоело батрачить на Арона, и я собирался организовать свое дело и внимательно присматривался ко всем, кто появлялся на «железке», — к постоянным перекупщикам-батракам, к изредка заглядывавшим сюда акулам-работодателям и работникам сыска, не обижавшим своим вниманием «железку». Надо отдать должное последним: они очень старались и, пожалуй, не зря получали свою зарплату, но поймать мелкого перекупщика дело такое же трудное, как изловить карманного вора, даже еще сложней.

Карманника можно застукать только с поличным, при свидетелях ухватив его руку в чужом кармане, а батрака, даже застав на покупке какой-нибудь вещицы с рук (хотя это тоже трудное дело), не в чем обвинить. Батрак сказал бы, что покупает вещицу в подарок любимой жене или бабушке, и доказать, что он систематически скупает драгоценности для перепродажи, на таком единичном случае практически невозможно. А уж добраться до акулы, на которую работает батрак, и вовсе трудно: батраки не выдают акул, потому что это вернаятюрьма самому батраку. Акула же может погореть только на сбыте крупной партии товара еще более крупному перекупщику, зовущемуся по терминологии «железки» «ямой». Но ямы тоже не просты и не испытывают особого желания устроиться на казенные харчи. Правда, я никогда не имел дела с ямами. С тех пор как бросил Арона и запел собственный бизнес, я решил не связываться с ними. Я предпочитал сбывать те неинтересные штуковины, которые приносили мне разные крахи, без посредников.

Всегда найдутся какие-нибудь люди, удачно поторговавшие на рынке мандаринами или мимозой и желающие приобрести по сходной цепе золотые побрякушки. Я тщательно подбирал этих людей, и за несколько лет у меня появились добрые знакомства в нескольких южных республиках. И этих знакомств вполне хватало для того, чтобы не испытывать затруднений с реализацией, ведь предприятие мое было не слишком большого масштаба, — словом, я был и акулой и ямой в одном лице, это требовало больших хлопот, но зато у меня было меньше шансов заинтересовать своей скромной персоной ленинградский сыск. И батраков я подобрал себе не слишком алчных и наглых — главное таких, которые не продали бы меня не только из соображений собственной безопасности. При всем при том я понимал, что без хорошей глубокой ямы в моем деле не обойтись, но не хотел иметь дело с теми, кто заочно правил этой «железкой» и кто рано или поздно должен был попасть для интересной беседы в тот облицованный розоватым гранитом дом, что стоит в начале Литейного.

Быть может, по этим соображениям или из праздного любопытства я стал лет пять назад присматриваться к сутулому, крючконосому Хмырю. Шпана, конечно, не ошиблась в своей оценке — Хмырь был дилетантом. Но то, что он — нищий, как презрительно отзывался о нем Крах, было заблуждением. Этот лупоглазый, похожий на чистильщика сапог — айсора человечек мог купить с потрохами всю «железку». Его платежеспособность я выяснил довольно просто.

В один прекрасный день я сыграл роль банального лоха, идущего сдавать в скупку бабушкины драгоценности. Выходя из дверей пункта, в котором потоптался минут пять, я неловко застегивал пальто и держал в левом кулаке довольно привлекательную штуковину и при этом корчил недовольную и рассерженную мину. Разумеется, Хмырь сразу засек меня. Еще бы, я ведь для него и старался. Он шел за мной до самого Невского. У «Титана» поравнялся и тихо спросил:

— Вы хотели что-то продать в скупочном?

Я посмотрел на него как на привидение, растерянно пробормотал: «Нет, нет», — и прибавил шагу. Он заглотил эту наживку.

Где-то возле Марата ему удалось завоевать мое доверие. Мы разговорились. Я посетовал, что в скупке предлагают слишком малую цену, а потом в каком-то дворовом скверике, как последний фрайер, показал ему из крепко сжатой и слегка подрагивающей горсти ту штуковину и заломил несусветную цену.

Он торговался только для виду.

Так мы познакомились, а уж завербовать его своей ямой было лишь делом техники. И я отучил его от вольной дилетантской охоты на «железке», сдавал то, что попадалось стоящего. Мы даже сдружились настолько, насколько это возможно при деловых отношениях. Постепенно я догадался, что этот маленький сутулый Хмырь — крупный воротила какого-то артельного бизнеса.

Звали его… Для удобства дальнейшего изложения назовем моего Хмыря, скажем, Рафаилом.

И вот на встречу с этим человеком ехал я погожим утром четвертого апреля, и сверточек в шуршащей бумаге тяжелым комочком притаился в нагрудном кармане моего пиджака.

Я проехал просторный утренний Невский, по Герцена, мимо сомкнутых фасадов старых особняков, выскочил к Поцелуеву мосту, потом — прямо по набережной Мойки до Маклина и здесь, неподалеку от шумного перекрестка улицы Декабристов, остановился, не доехав до парадной большого, неприметной архитектуры, дома.

Было половина десятого. Солнце слева наискось освещало лобовое стекло, просвечивало голубоватый пластмассовый колпак спидометра, но было таким бледным и робким, что даже не раздражало глаз. Рафаил должен был появиться через десять минут на этом, уже годами отработанном месте встречи.

Я смотрел на шумный перекресток впереди; слегка освещенный солнцем, он все равно казался мрачным от облезлых и темных фасадов бесстильиых домов. С той стороны проспекта, от Аларчина моста, шли трамваи, медленно со скрежетом поворачивали на Декабристов. Суетливые фигуры женщин с кошелками, синие фургоны почтовых грузовиков (где-то рядом был их гараж), желтые сочлененные автобусы, на медленном ходу еле вписывающиеся в поворот, — все это было в полусотне метров, но казалось, что меня отделяет от будничного перекрестка тысяча верст. Отрезок проспекта, на котором я стоял, был мрачноват и тих. И мне вдруг стало смертельно скучно, как в «черной марусе» после приговора, суда.

Вы полжизни гоняетесь за деньгами, рискуете годами тюрьмы, наступаете на собственное самолюбие, по ночам вам снятся страшные сны, и вы скрываете подлинное устремление от всех людей на свете. И вот эти окаянные деньги уже перед вами, но, вместо радости или хотя бы удовлетворения, вы ощущаете пустую смертельную скуку и стынь бесприютности, потому что понимаете, что за деньги не купишь то, чего вы хотели.

Нечто подобное испытывал я утром четвертого апреля тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Все деньги мира ничего не могли изменить во мне. Цель обесценивалась прежде, чем я достиг ее. Но даже проигранную игру нужно доводить до конца И я ждал Рафаила. Есть инерция поступков. И потом, мне не оставалось ничего другого.

И вот из подворотни на той стороне выскользнула сутулая фигура в немодном пальто и ветхой кроличьей ушанке, с бесформенным потертым портфелем в руке. Рафаил повертел головой, словно обнюхивал крючковатым носом апрельский день, угрюмые навыкате восточные глаза ощупали пустынные тротуары, и, плоскостопо переваливаясь из стороны в сторону, он медленно пошел к машине через мостовую.

Я завел двигатель и, как только он закрыл за собой дверцу, тронулся с места и пропел медовым голосом:

— Здравствуй, Рафик. Куда тебя отвезти?

— Ты что, за этим приехал специально? — у него был гортанный и какой-то дряблый, голос.

— Ну отчего бы не прокатить старого приятеля за рублик, — усмехнулся я и свернул налево на Декабристов.

— Э-э-э! Кончай дурачиться. Что ты хочешь мне сказать? — ворчливо отозвался Рафаил.

— Ничего я тебе не хочу сказать, Рафик. Я просто хочу тебе кое-что показать.

Я доехал до Театральной, миновал подъезд театра, свернул направо и остановился вплотную к стене бокового крыла. Здесь никого не было. Слева у булочной разгружался хлебный фургон, позади, на остановке трамвая, стояло несколько человек. Двигатель работал тихо и ровно, в салоне слышался словно легкий ропот.

Я вытащил из нагрудного кармана пиджака тяжелый сверточек и, не развернув, протянул Рафаилу. Он сразу зашуршал бумагой, потом стало тихо, и через миг я услышал какой-то задавленный лающий хрии, повернул голову и увидел, что Рафаил, отвалив челюсть, с мокрым от пота лицом и закатившимися под лоб глазами задыхается, издавая эти задавленные лающие звуки. Толстый бесформенный его портфель сполз с колен вниз. Судорожно дергался кадык на волосатой шее, но мое сокровище было крепко зажато в коричневом кулаке.

Я немного растерялся и спросил тихо:

— Что с тобой, Рафик?

Он запрокинул голову и сквозь задушенный лай простонал:

— Там… портфель… сигареты… прикури…

Я, перегнувшись, достал сползший вниз портфель, отщелкнул позеленевший замок и среди папок с бумагами нашел ядовито-зеленую коробку с латинскими надписями, открыл, вытащил толстую серую сигарету, торопливо чиркнул спичкой, и меня чуть не вытошнило от сладковато-трупного запаха этой сигареты. Я сунул ее в рот Рафаилу. Он с трудом сжал фиолетовые губы, жадно затянулся, и почти сразу лающий хрип стал тише. Он затянулся еще и еще. Я почувствовал приступ дурноты, отодвинулся к своей дверце, до конца опустил боковое стекло. Наконец Рафаил задышал ровнее, хрип исчез. Он пошевелился, сел ровнее, издал короткий стон облегчения.

— У тебя что, астма? — спросил я сочувственно.

— Ох, два года не было, — совсем одрябшим голосом ответил он и, не выпуская вонючую сигарету изо рта, раскрыл кулак и стал рассматривать мою штуковину.

Я взглянул в зеркало заднего вида, осмотрелся вокруг. У булочной по-прежнему стоял хлебный фургон, отдельные люди маячили на трамвайной остановке, поблизости никого не было.

— Ох, из-за тебя, — сказал Рафаил.

— Что значит — из-за меня? — Я повернулся к нему. Губы его уже стали розоветь, лицо обсохло.

— Э-э-э. Такие вещи нельзя так показывать, — твердо напирая на «л», обиженно сказал он.

Я усмехнулся, вынул у него из руки штуковину я бумажку, завернул и опустил в карман.

— Куда тебя отвезти?

— Подожди отвезти. Зачем показал? — спросил он уже вполне нормальным голосом и, опустив стекло, выбросил свой вонючий окурок.

— Только показал, а ты уж чуть лапти не откинул. Что же дальше будет? — пряча усмешку, спросил я.

— Сколько хочешь? — визгливо спросил Рафаил.

— Это не моя вещь. Одной бабушки. Мне пять процентиков за комиссию, — я включил передачу и стал подавать машину назад, чтобы развернуться и ехать по улице Глинки.

— Сколько? — взвизгнул Рафаил.

— Бабушка человек понимающий, она просит… — я назвал цифру и сам ощутил, как холод прошел по спине. Переключив скорость, выехал на Глинки.

— Таких сумм не бывает, — очень спокойно ответил Рафаил.

Я остановился у светофора перед Никольским собором, искоса взглянул на него и сказал скучным безразличным голосом:

— Бывает, Рафик, но жаль, что не у тебя. Так куда подбросить?

Зажегся зеленый сигнал, и я повернул налево.

— Да подожди же! — Он снова всхрапнул, и я испугался, что опять начнет задыхаться, свернул направо и остановился возле соборного сквера.

— Ты понимаешь, что эту вещь не наденешь на цепочке жене на шею? — спросил он визгливо.

— Очень хорошо, — сказал я. — Значит, в твоем алмазном фонде будет хоть одна настоящая вещь, — и достал сигарету.

— Да, да. Смейся, смейся… Весело, да? А если это кто-нибудь увидит? — Рафаил расстегнул все пуговицы пальто, дышал шумно, отрывисто, как локомотив на холостом ходу.

— Ну, Рафик, — сказал я, уже испытывая раздражение, — надеюсь, ты не собираешься выставлять свои сокровища на публичное обозрение. И что, я тебе насильно вталкиваю эту хреновину? Не хочешь — не надо. Я предложил тебе первому… по старому знакомству.

— Хорошо. И куда ты пойдешь?

— Ну, это уже нескромный вопрос. Ты не волнуйся, есть такие кашалоты, которые могут заглотить и не такое, — я вытянул пепельницу на приборном щитке, положил недокуренную сигарету и спросил тусклым усталым голосом. — Куда тебя подбросить? Мне правда некогда.

— Некогда ему! Комиссионные он хочет, — заворчал Рафаил и вдруг громко взвизгнул. — Никаких комиссионных! Завтра приходи и получи!

— Сегодня, Рафик, — сказал я устало и безразлично.

— Ты что, из меня глупенького делаешь? — завизжал Рафаил.

— Не ори, — я взял сигарету из пепельницы, затянулся. — Сегодня, Рафик, понимаешь? В двадцать три ноль-ноль я должен принести деньги либо вернуть эту хреновину. Если не то и не другое, то тебе, Рафик, завтра придется потратиться на букетик, хотя не знаю, где меня будут хоронить… Такие, брат, дела, — сказал я.

Рафаил запыхтел, заворочался на сиденье.

— Так я тебе и поверил. Придешь в девять, — он назвал адрес, — сумку, портфель какой нибудь возьми. Все! И после этого я тебя знать не желаю. — Он довольно шустро вылез из машины, хлопнул дверцей и, сутулясь, вперевалку пошел вперед к Садовой.

Я бездумно докурил сигарету. Не было ни радости, ни удовлетворения. Я был пуст, как старая истертая покрышка, из которой вышел весь воздух.

Я поехал по адресу, названному Рафаилом. Нужно было посмотреть подходы, выяснить, где оставлять машину, чтобы она никому не мозолила глаза. Это была моя последняя сделка, и провести ее хотелось изящно и точно.

Улица и старый дом мне понравились. Рядом был тихий переулок, в котором можно было поставить машину и сразу же засечь любой хвост. Понравилась и дверь квартиры, такая добропорядочная, старая двустворчатая дверь с фигурными филенками красно-коричневого цвета. Три хитрых замка, служащих скорее успокоению хозяев, чем препоной для воров. Вряд ли за этой дверью мне попытаются проломить черед. Лестница была широкая, светлая, но грязная.

После этого осмотра я заехал к Краху, предупредил, чтобы он ждал меня неподалеку от этого дома без пяти минут девять, и вернулся к себе.

Был полдень.

12

Время шло медленно. Оно еле двигалось, словно на оси нашего шара заржавели подшипники. Только каминные куранты без минутной стрелки исправно отбивали четверти, половине, и часы, но казалось, их двойной переливчатый звон отмечает какое-то нездешнее время с нездешними событиями в другой, безмятежно размеренной жизни, а здесь все вокруг парализовалось, застыло и девять часов вечера никогда не наступит.

Я даже не предполагал, что всего лишь полдневное ожидание окажется таким тягостным. Я думал, что привык ждать и ожидание сделалось моей профессией, но ошибся.

Ожидание связано с понятием будущего, с предвосхищением счастливых перемен. Стремление просто выжить — лишь биологическая задача. Для животного нет Будущего, оно стихийно действует в интересах своего вида. И я, как зверь, знал только одно — выжить, отбыть неблагоприятные часы, дни, месяцы, годы. Будущее покинуло меня, и поди пойми, когда это произошло.

В сумрачной рассеянности бродил я по квартире, собирал чемодан, потому что знал, что, отпраздновав день рождения, утром уеду в Щербаковку. Знал, что девять часов вечера все равно наступит, но все это не было ожиданием будущего. Это было одной затянувшейся попыткой выжить, инерцией, которая рано или поздно иссякнет. И только одно тревожило и омрачало меня… Только это и было похоже на будущее.

Наталья…

Ее лицо, исполненное искренности и чистоты, словно бы тысячу лет было со мной и теперь бередило сердце тревогой, тоской и надеждой — тем, что легче и точнее всего было бы назвать ответственностью или — при некоторой восторженности — любовью. Хотя тут нет противоречия.

Любовь и свобода тесно сопряжены с ответственностью. Вы обязаны отвечать за свои поступки, если совершили их сознательно и без принуждения. Любовь — это тоже поступок, и поэтому вы отвечаете за душевное благополучие того, кого любите. Вы должны отвечать за это, даже пренебрегая собственным благом. Иначе нет любви и нет свободы.

Собрав чемодан, я сварил кофе и растопил камин. От язычков красно-желтого пламени стали заметнее сумерки за окном. Они медленно перетекали в комнату, притеняя вещи и книги, и тоже жались к огню.

Поставив чашку на пол, я откинулся в кресле, курил, смотрел в огонь и, внутренне посмеиваясь над собой, пытался вообразить другую жизнь. Я представлял себя добропорядочным и слегка самодовольным инженером, как Буська, или хорошим суховатым врачом, как Кирка. Пытался зачеркнуть, хоть на миг позабыть прошлое и поставить рядом Наталью. Но картинка не складывалась, мысленная модель не хотела работать. Жить следовало только исходя из действительности. И мысли мои перекинулись на предстоящую сделку. Я стал обдумывать самые плохие варианты.

Рафаил специально назначил встречу в чужом доме, чтобы силой отобрать у меня эту штуковину и не платить денег, — вариант почти фантастический. Не тот человек, чтобы заняться банальным грабежом. Такое подозрение могло прийти только в голову старому уголовнику. Рафаил же искренне считает себя порядочным человеком, и в своей житейской сфере он — порядочный, обывательски ограниченный человек, который, как всякий обыватель, боится и тупо ненавидит мелких уголовников. Рафаил наверняка никогда не думал, что виртуозные комбинации с присвоением крупных денежных средств состоят в кровном родстве с копеечными карманными кражами, подделкой чеков винного отдела или просто спрятанной под юбкой пачкой сливочного масла в вокзальной сутолоке «Универсама». Поэтому мысль о попытке грабежа я откинул сразу. К тому же Рафаил даже из-за такой редкой и занятной штуковины, которую я ему предложил, не пойдет на риск попасть в поле зрения работников сыска. А у него нет гарантии, что я не наведу работников гранитного домика на Литейном на его след, если со мной обойдутся не очень по-джентльменски…

И я стал прокручивать другой, более реальный вариант. А что, если те парни с Литейного, несмотря на мою наивную конспирацию, уже засекли след? Они ведь давно могли пасти Краха, могли пасти и Рафаила, проявляя деликатный интерес к его артельному бизнесу. Да и меня, грешного, не так уж сложно вычислить, — это только вопрос времени. Несомненно, этот вариант не был фантастическим, но каким-то животным инстинктом, клетками спинного мозга я чувствовал, что опасности еще нет. И все-таки решил приготовиться.

Я встал с кресла, сходил в переднюю, принес уличные сапоги, поставил перед камином возле кресла, потом достал из ящика бюро рулон клейкой полиэтиленовой ленты, из кармана пиджака вынул свою штуковину в шуршащей бумажке и накрест двумя полосками клейкой ленты прикрепил сверточек к подошве вплотную к передней грани каблука. Потом пошатал, подергал сверточек пальцами, — держался он довольно прочно. Я поставил сапог на пол, наклонился посмотреть. Каблук был достаточно высокий, и сверточек не касался пола. Я надел сапоги, прошелся по комнате, остановился, поднял левую ногу и чиркнул подошвой об носок правого сапога. Сверточек отвалился вместе с полосками клейкой ленты. Опыт этот вполне удовлетворил меня.

При первом поверхностном обыске штуковину мою найти не могли, а потом я смогу незаметно скинуть ее. Но лучше, чтобы этого не понадобилось. Довольный, я опустил сверточек в нагрудный карман, стащил сапоги, снова влез в домашние туфли и стал помешивать догорающие угли в камине. Тут как-то неожиданно и пугающе резко зазвонил телефон. Поднимая трубку, я машинально взглянул на часы.

Было уже восемь.

На мое «але» в трубке долго колыхалась космическая, мохнатая от шорохов тишина. Потом из нее возник гортанный, будто смазанный бараньим салом и слегка испуганный голос Беллы:

— Алеша, это ты?

— Да, — ответил я и сжал зубы.

И снова в трубке долгое мгновение колыхалась космическая, мохнатая от шорохов тишина.

— Алеша!

— Да, — прорычал я, не скрывая раздражения.

— Я ему все сказала. — Белла уже успокоилась, и тон был ровный.

— Кому? Что все? — еще не понимая, вернее подсознательно не желая понимать, недоуменно спросил я и сморщился, будто хлебнул уксуса.

— Борису, — она шумно вздохнула.

— Что ты ему сказала? Что ты вообще могла сказать? — делая усилие, чтобы не закричать, спросил я.

— Сказала, что люблю тебя, — в голосе было спокойное тупой упрямство.

— Слушай, — медленно наливаясь яростью, произнес я и судорожно вздохнул, — мне сейчас некогда, но… я тут ни при чем и знать ничего не хочу! Поняла? Ты просто взбесилась от безделья! — уже не сдерживаясь, заорал я.

— Не беспокойся Я объяснила ему, что ты ни при чем и ни в чем не виноват. Но его я не могу больше видеть.

Мне почудилось, что она там улыбается насмешливо и кротко, как Юдифь, приспустив веки. Я медленно выдохнул, сдерживая голос, спросил:

— Когда?

— Что когда? — не поняла она.

— Когда ты ему все это преподнесла, черт возьми?

— Вчера утром, — тускло ответила она.

— Ну, и что он сказал?

— Ничего… Уехал на работу… и с тех пор нету.

— Так что, он не ночевал? — спросил я и сразу разозлился на себя за идиотизм.

— Да.

— Что да?

— Да, не ночевал, — раздражение ее стало явным.

— Вот что, — я выдержал паузу, — если появится, передай, что сегодня я вернусь поздно. Но завтра пусть заедет ко мне. Я целый день дома. Обязательно! Поняла?!

— Да. Только не кричи, пожалуйста.

— И больше не болтай. Потом сама локти кусать будешь, — я бросил трубку и вдруг почувствовал мелкую противную дрожь, и порыв внезапного почти детского страха наполнял холодом грудь.

Все еще нервничая, я набил сумку старыми газетами, закрыл «молнии» и вышел. Пора было ехать.

На сиденье машины я успокоился, закурил, посмотрел на освещенное окно Натальи и, не включая подфарников, вырулил со двора. Только за перекрестком включил свет.

Лиловое небо накрывало город. В редких сиреневых сумерках подфарники встречных машин желтели бледно, стоп-сигналы попутных вспыхивали сочным гранатовым светом. Что-то неуловимо менялось в городе, апрель щемяще отдалял перспективы.

Гнетущим было предвестие моей сорок первой весны.

Я ехал по спокойному Невскому, машинально перестраивался из ряда в ряд, а сам тоскливо думал о чем-то бессловесно и беспредметно. Свернул на Садовую, и при шли слова. Мне было жаль Буську а эту дуру Беллу, было жаль себя, жаль моих сорокалетних друзей. Когда спокойная, уверенная, нерефлексирующая зрелость придет ко мне? Как грустно смотреть на тридцатипятилетних девочек в джинсах, на мальчиков в сорок лет… Горько сказал хороший поэт: «И мы понимаем, что канули наши кануны, что мы, да и спутницы паши, — не юны». Все так, но почему горечь? Почему нет просветленного чувства зрелости (не у меня, пусть у других, кому повезло чуть больше)? Быть может, это от тягостного военного детства, от чувства какой-то недожитости? Если человек в свои десять лет, вместо радостного открытия мира, испытывает чувство угасания и в затуманенном сознании буднично высчитывает свой конец, то потом, если он, конечно, выживет, в душевном развитии остается какая-то пустота, как выбитый взрывом снаряда пролет моста. По такому мосту трудно переправиться на тот берег. Что-то не смыкается в жизни, и человек созревает тягостно, мучительно долго ждет самого себя и в сорок лет играет в опасные игры — в поиски единственных и вечных любовей и окончательных смыслов, как в свои десять-двенадцать играл ручными гранатами и невзорвавшимися минами…

Маршрут мой кончался, я въехал в переулок, заглушил двигатель и погасил огни. Нужно было вести свою игру.

Клейкой лентой я прикрепил сверточек к подошве левого сапога возле переднем грани каблука, взял сумку, вылез из машины и огляделся.

Коротенький, с подслеповатыми фонарями переулок был пуст из конца в конец. Медленно, ленивой походкой праздного человека, закинув ремень сумки на плечо, пошел я к углу улицы, свернул и в отдалении сразу заметил фигуру Краха в модном коротком пальто. Взглянул на часы: без пяти девять. Прозрачной и чистой была темнота.

— Жди в парадной, — буркнул я, поравнявшись с Крахом. Той же ленивой походкой дошел до конца квартала, вернулся, быстрым шагом обгоняя редких прохожих, и уверенно вошел в парадную.

Свет пыльной маленькой лампочки тускло освещал первый марш ступенек. Я помедлил мгновение, ощутив, как учащается дыхание, потом стал неторопливо подниматься, поглядывая на облупившиеся голубоватые с фигурными тягами стены. Волнения почти не было.

Крах поджидал меня на площадке у окна. Лицо его в пыльном лестничном свете казалось сделанным из упаковочного картона, лишь чернели усики опереточного злодея да мутно серела пустота глаз.

— Пошли, — вполголоса сказал я.

Тихонько, почтительно просопев носом, он стал подниматься за мной. Перед дверью я остановился, повернулся к нему.

— Стань здесь, чтобы тебя видели, когда мне откроют, — прошептав, указал я на закругление перил на площадке. — Поблатнее стань, обопрись, — я поднял ему воротник пальто, за козырек надвинул кепочку пониже на глаза. Отошел к двери, посмотрел. Фигура Краха и картонная рожа производили эффект. — Руки в карманы, — шепнул я. — Годится. Создашь этот понт, потом поднимешься к окну и жди.

Крах кивнул, скрипучим шепотом спросил:

— А если ты тормознешься, Петрович? Мало ли…

— Не должно быть. Тут фуцена, штопорить не станут. Жди полчаса, — одними губами почти без голоса ответил я.

— Менты не наедут? — Крах засопел.

— А для чего я тебя наверх посылаю? Переждешь и рванешь, — уже разозлившись, прошипел я и повернулся к двери.

Звонок не был слышен, но почти сразу раздались веселые шаги. Щелкнул только один замок. Это мне почему-то понравилось.

На пороге отворившейся двери стояла симпатичная невысокая армянка лет тридцати с разлетистыми густыми бровями и бархатной чернотой продолговатых глаз; под милым, слегка горбатым носиком, как тень, темнели усики. Я невольно улыбнулся:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Проходите… — Глаза ее испуганно метнулись через мое плечо на Краха, но, сразу овладев собой, она добавила: — Пожалуйста.

Я вошел в большую, хорошо освещенную переднюю и мгновенно успокоился: дохнуло теплой домашностью и ароматом богатства.

Прямо против входной двери на стене висело фасонное зеркало в прекрасной раме китайского фарфора — такое сделало бы честь любому музею. Под зеркалом стоял старинный сундук из бычьей кожи с бронзовыми защелками и замком. Естественного, желтовато-коричневого цвета кожа лоснилась, швы на ребрах были прошиты крупными стежками красной дратвы по узкой зубчатой накатке. Такие сундуки лет полтораста назад возили на запятках дорожных карет, когда отправлялись в дальние края. И в те времена такой кожаный сундук считался большой роскошью. Даже богатые люди путешествовали с деревянными сундуками, обтянутыми пропитанной шеллаком парусиной. А этот выглядел совсем как новенький, хотя был сделан в Париже или Берлине в начале прошлого века… Нет, в таком доме меня не станут убивать с целью грабежа даже за все бриллианты короны.

Повесив пальто на вешалку, я закинул ремень сумки на плечо, подошел к зеркалу, мельком взглянул на свою осунувшуюся за последние два дня рожу и, не удержавшись, провел ладонью по верхней крышке сундука. Прикосновение было приятным, словно гладишь живого и теплого зверя. И легкая грусть ворохнулась в душе.

Я знал за собой слабость к прекрасным старинным вещам. Она зародилась еще в детстве и была сродни тому упоению, с которым я читал кулинарную книгу об изысканных французских яствах. Видимо, фантастический быт осажденного города, пережившего первую блокадную зиму, как-то повлиял на это. Тогда, летом сорок второго, на толкучках и рынках появилась масса красивых вещей, диковинно нелепых в своей ненужности и все же поражавших детское воображение: веера из страусовых перьев и слоновой кости; театральные бинокли и лорнетки, отделанные перламутром и черепахой; разные ларцы и шкатулки для драгоценностей из сандалового дерева и нефрита; подсвечники, бювары, чернильницы и настольные колокольчики для вызова прислуги, флаконы для благовоний и туалетные несессеры; сотни затейливых вещиц, назначение которых было невозможно угадать, — и все это переливалось малахитом, отблескивало благородным чеканным серебром, лоснилось добротной кожей, тепло желтело резной костью, искрилось бронзой, шелковисто глянцевело драгоценным деревом и завораживало детский взор. И была непреодолимая тяга к созерцанию этих вещей, — наверное, так удовлетворялась неосознанная потребность в освоении иного мира, мира без скудной карточной хлебной пайки, без разрывов снарядов и зашитых в серое полотно покойников, без голодных головокружений и бедственного, выношенного до лохмотьев тряпья и веревочной плетеной обувки… Потом эта тяга к красивым вещам закрепилась в юности и привела к осознанному и систематическому изучению старого прикладного искусства. Это была попытка бегства от действительности, от душевного кошмара… Несбыточное предприятие, от которого осталось лишь некоторое знание и чуть грустная любовь к старинным вещам…

— Сюда, пожалуйста, — сказала женщина и, улыбнувшись, показала на белую двустворчатую дверь с массивной бронзовой ручкой в виде козьего копыта, а сама повернулась, направляясь в глубь широкого, хорошо освещенного коридора.

Я окинул взглядом всю ее ладную фигурку. Да, ножки были коротковаты, поэтому и дома она ходила на каблуках.

Я спокойно открыл дверь, шагнул через порог и попал в восемнадцатый век. Белая мебель гостиной — гнутые ножки и подлокотники с золочеными завитками рокайля; сиденья и спинки, обитые штучным гобеленом; изысканного вкуса жирандоли на фоне бледной растреллиевской голубизны стен.

Я любил расцвет русского барокко, месяцами изо дня в день ходил по музеям и понимал, что обставить такую гостиную, выдержать ее в едином стиле мог только очень большой знаток и еще больший богач. И я какими-то новыми глазами увидел носатого темноликого человечка, сгорбившегося в бело-золотом кресле, как ворон на насесте. Так вот где его логово. Там, где-то на Маклина, у Рафаила, наверное, скромная комната с древесностружечной мебелишкой, где он время от времени ночует. А здесь у него все — и любовь, и дворец. И если его зацепят с конфискацией имущества, то эта квартира останется, потому что формально Рафаил не имеет к ней отношения. А армяночка надежна; вообще южные женщины не продают своих мужчин. Ай да комбинатор!

— Добрый вечер, Рафик, — пропел я медовым голосом. — А где же парик и шпага?

— Зачем, дорогой Алеша, парик? — угрюмо усмехнулся Рафаил и блеснул глазами. — И со шпагой одно беспокойство.

— Ну, в такой гостиной, — я еще раз обвел глазами просторную прекрасную комнату.

— Ничего. Трикотажная пижамка тоже хорошо. — Рафаил остро посмотрел на меня. — Принес?

— Ну! — Я отодвинул белый стул от круглого столика, сел, оторвал сверточек от подошвы развернул и подал Рафаилу свою штуковину.

Он движением фокусника достал откуда-то из складок мятой пижамы большую лупу и застыл в молитвенном созерцании.

— Как? — спросил я, потому что надоело ждать.

— А? — Он с видимой неохотой оторвал взгляд от штуковины. — Выключи свет на минутку, пожалуйста.

Я поискал взглядом, встал и нажал клавишу выключателя у дверей. Люстра погасла, и ладонь Рафаила наполнилась синими мерцающими огнями. Я снова включил свет, шагнул к Рафаилу, взял свою штуковину, подбросил ее слегка на ладони и поймал, искоса поглядел на него и спросил:

— Приступа астмы не будет? Лучше расплатись сначала.

Он хрюкнул, как недовольный подсвинок, вытащил из-под своего кресла все тот же мятый портфель, открыл и высыпал на столик деньги.

Пачки сотенных и полусотенных рассыпались по нежно-белой, окруженной золотым кантом столешнице; купюры были стянуты черными аптечными резинками. Несколько пачек упало на пол к моим ногам. Не вставая, я нагнулся, поднял, и в нос мне ударил запах плесени и затхлости погреба. Я бросил пачки на столик и сказал с укоризной:

— Что ж ты, Рафик, — деньги, как всякий товар, нужно хранить в сухом проветриваемом помещении, а то они заплесневеют и потеряют вид.

— Товарный вид здесь роли не играет. Давай сюда, — он протянул руку за штуковиной, — бери, считай и уходи.

— Ну вот, уже и уходи. Я думал, чаю дашь. — Театрально вздохнув, я спросил: — Сколько в пачке?

— По сто листов. Банковский счет, — сказал он, не опуская протянутой руки.

— Банковский, говоришь? — переспросил я, ощущая приближение того состояния, в котором боялся сам себя, — смесь грустной рассеянности, холодного упрямства и какого-то забубенного озорства, от которых вдруг рождается просветленное чувство, когда сам черт не брат и ради красного словца не жалко головы.

Если вы хоть раз испытали нечто подобное, то оно запомнилось вам навсегда. В таком состоянии вдруг приходят самые неожиданные решения и неведом страх.

— Да, да, — раздражение послышалось в голосе Рафаила. Он еще ближе протянул руку и лодочкой сложил коричневую морщинистую ладонь.

Я внимательно взглянул в его крючконосое лицо, усмехнулся и сказал небрежно:

— Знаешь, Рафик, я передумал, — и, уже не в силах сдержать злорадство, добавил: — Деньги у тебя какие-то подержанные и тухлые. Жалко просто такую красивую хреновину менять на них.

— A-а, кончай зубоскалить, бери и уходи, — он привстал со своего бело-золотого кресла и хотел вынуть у меня из руки сокровище, но я чуть приподнял руку, штуковина соскользнула в рукав пиджака, и я показал Рафаилу пустую ладонь.

— Фокус-покус, Рафик. Ловкость рук, и никакого мошенничества. Была и нету, и больше не увидишь, — я подмигнул ему, а самого объяло какое-то облегчающее вольное чувство, такое, что захотелось сунуть два пальца в пасть и свистнуть, как в детстве, чтобы голуби с хлопаньем крыльев сорвались с карниза… Я даже прикрыл глаза от полноты чувства и почти сразу же услышал лающий кашель Рафаила.

Завалившись набок в своем кресле, он держался за грудь, зеленое лицо лоснилось от пота.

— Ты уж извини, — сказал я с искренним сочувствием, — но уж пошла такая карта.

Рафаил усилием воли выровнял дыхание, выпрямился в кресле и спросил неожиданно спокойным голосом:

— Ну, и куда ты пойдешь?

— Ты хоть за меня не переживай, о здоровье подумай, — я встал и отвернулся от Рафаила, от стола, заваленного пачками заплесневелых денег.

— Слушай, Алеша, ты давно мне нравился, теперь я понимаю за что, — голос Рафаила был спокоен, даже весел. — Сядь, дорогой, и скажи мне одну вещь, очень прошу тебя, скажи… Этих денег не жалко, только скажи, — он сморщился, умоляюще посмотрел на меня.

Я почувствовал внезапную усталость, будто закончен длинный и тяжкий путь, и сел на бело-золотой стул.

— Ну что, Рафик? — тихо спросил я и с трудом вздохнул.

— Знаю, знаю. — Рафаил сделал успокаивающий жест рукой, — ты не любишь эти вещи, ты говорил — камни, золото… Я помню… Тогда бери деньги и живи, как тебе хочется… Почему не берешь? Это же много. Умному человеку это надолго… Я бы дал еще, но нету… Честное слово, нету!

Не было сил отвечать. Да и что я мог ответить, что объяснить Рафаилу? Я и сам-то не очень понимал, что со мной. А уж ему не смог бы этого объяснить и подавно, и только устало отмахнулся.

— Ну, что ты машешь, что? — Он опять лающе раскашлялся, отдышался, хрипло сказал: — Любишь же что-то. Ну, бери деньги, строй себе дом, езжай куда хочешь, — живи!

— Вот у тебя есть деньги. Ты живешь? — Я посмотрел на него.

— Я, я! Я — старый. Я другое люблю. А ты мог бы жить, как князь. Разве у меня это — мебель? Разве это — квартира?.. Ну, не худо, и холме о. А ты бы мог… Ах!.. Я думал, Алеша, ты серьезнее.

Меня уже начали злить его интонации, и я спросил:

— А тебе не тошно таскать днем твое помойное пальто и этот портфель, а вечером сидеть здесь… в трикотажной пижамке?

— Я так привык.

— Привык — с утра быть хмырем, а вечером княжить?

— Что за разговор? Живи, как тебе хочется, днем, вечером. Только посмотрим, кто дольше проживет. — Рафаил мрачно усмехнулся.

— Вот-вот… А я уже был князем и днем и вечером. И меня, Рафик, ни лапсердак твой, ни пижамка не привлекают. Ну вот возьму я этот «лимон» и стану лимонщиком… Ну и что? Долго жить и ездить на трамвайчике, как ты?

— А что ты хочешь — парик и шпагу?

— Да! — Я улыбнулся, на душе стало легче. — Парик и шпагу, Рафик… и — дорогу гасконцам!..

— Ладно. Я все понял. От твоей болезни нет лекарства. — Рафаил вздохнул, наклонился, взял портфель и стал сгребать в его раскрытую пасть пачки денег со стола.

Я встал.

— Постой, — мрачно сказал он. — Ты хоть понимаешь, что эту вещь нельзя продать дороже?

— Да не собираюсь я ее продавать, — наклонившись, я поднял свою набитую газетами сумку, закинул ремень на плечо.

— Подаришь девушке, чтобы она носила на шее на веревочке?

— Я еще не решил, может быть, и подарю… в Эрмитаж, — ответил я и шагнул к двери. — Ладно, будь здоров и не поминай лихом.

— Постой, на! — Рафаил протянул мне пачку полусотенных. — Все-таки я поимел от тебя кое-что за последние годы. И я не буду знать про твои похороны — так что возьми на букетик. А прежде, чем дарить, насуши себе сухарей, — лицо его было непроницаемо.

— Спасибо. У меня там человек на лестнице, телохранитель. Кину ему на жало — от щедрот твоих. — Я сунул пачку в левый внутренний карман, усмехнулся, и дурашливое, веселое чувство подкинуло сердце будто в предчувствии удачи. В последний раз обвел глазами прекрасную голубую комнату и вышел.

Армяночка ждала в передней, я поцеловал ее теплую смуглую руку. Напялил пальто, спустил штуковину из рукава в брючный карман.

В мутном свете лестничной площадки меня обступила насмешливая, пронизанная токами прохладного воздуха тишина — так зрительный зал снисходительно слушает глуповатого самодовольного конферансье, уверенный, что ожидание основного исполнителя будет недолгим. Я почувствовал неловкость и недовольство собой за то, что так театрально вел себя с Рафаилом, и, чтобы скорее избыть это чувство, громко и бодро позвал:

— Крах!

Над перилами верхнего лестничного марша высунулась голова в немыслимой кепочке.

— Что? — проскрипел он.

— Валяй сюда, — махнул я рукой, поправил ремень сумки на правом плече.

Крах бесшумно спустился ко мне.

— Перекуришь там, у окна внизу, и минут через пять после меня выйдешь, понял? — Я сунул руку во внутренний карман и нащупал пачку полусотеняых.

— Понял, Петрович, — ответил он тихо и посопел.

— На. Тебе! И чтоб завтра ты уже летел в Сочи или куда-нибудь, — я сунул ему к носу деньги, увидел, как захлопали рыжеватые ресницы над пустыми линялыми глазами, и вздохнул.

Крах взял деньги, очумело посмотрел на меня.

— Ну, все, — сказал я, повернулся и медленно стал спускаться вниз.

Крах перестал существовать, но посередине марша мне вдруг захотелось в последний раз взглянуть на его рожу. Я приостановился, сделал полуоборот палево и сразу ощутил жгучий укол где-то сзади пониже плеча и оцепенел от внезапности молниеносно мелькнувшей боли, но только на миг. В следующий миг я резко повернулся, ударил справа вверх в подбородок, левой перехватил и вывернул кисть его руки. Нож заскрежетал по ступенькам. Крах, охнув, сел. Я, не спуская с него глаз, наклонился и поднял нож. Ремень сполз, и сумка упала. И тут меня достала боль — легкая горячая боль под мышкой и в левом плече Раскаленная злоба вдруг подступила к горлу, и стало нечем дышать. Пальцы сами инстинктивно перехвалили рукоять ножа поудобнее, и я отвел руку назад для удара…

В его пустых главах не было ничего, только серая студенистая покорная беспросветность. Рука у меня опустилась. Боль стала отчетливее, я замычал сквозь зубы.

— Петрович, прости, — услышал я безголосый, как предсмертный хрип, шепот Краха.

Кривясь от боли, спрятал нож в рукав, сдерживая стон, сказал:

— Пошли, гад, повяжут сейчас. Вставай, сука!

Он быстро поднялся, подобрал сумку.

— Поддержи, падла, — выдавил я и, почувствовав, как жарко намокает рана, спросил: — Кровь есть?

Крах суетливо заглянул мне за спину и радостно проскрипел:

— Не, Петрович. Прореха маленькая.

— Пошли.

До машины Крах вел меня под руку.

— Садись, — сказал я. — Отключусь, так навернешься вместе со мной.

Боли почти не было, но чувствовалось, что рубашка и весь бок стали липкими и мокрыми. Я завел двигатель и поехал, управляя одной правой рукой. Раза два по дороге меня охватывала дурнота, но ощущение руля в ладони и рокот мотора помогали. Когда въезжал во двор, почувствовал, что левый бок промок до самого пояса, но уже пришло какое-то заторможенное, полусонное спокойствие.

— Открой и придержи левую воротину, — сказал я и дал Краху ключ от каретника.

Из машины я вылез с трудом.

— Замкни, пошли ко мне, поможешь, — приказал я Краху.

В квартире я зажег свет на кухне, расстегнул пуговицы пальто и, протянув правую руку в сторону, сказал Краху:

— Стяни.

Он осторожно потянул, посапывая носом. Я выпростал руку, и нож с легким стуком вывалился из рукава на линолеум. Узкий клинок без канавки, сантиметров пятнадцать длиной, и желтая деревянная ручка. Следов крови на лезвии не было. Носком сапога я загнал нож под газовую плиту и сам стал осторожно стягивать левый рукав пальто. Боли не было. Хотелось только спать.

— Петрович, прости. — Крах вдруг упал на колени, заплакал, захлебываясь, — бес попутал. Ну, убей, выткни глаз! — Он ударил себя кулаком в грудь.

Я стащил рукав, пальто упало на пол.

— Помоги снять клифт, — сказал я, и Крах поднялся.

Когда была снята и окровавленная рубашка, он сказал:

— Я, Петрович, врача вызову, краски много. Скажем, бакланюга на улице подколол. А?

Ноги уже плохо держали. Я сел на табуретку, с трудом спросил:

— Гнида, зачем ты заточку с собой взял? Прибрать меня хотел?

— Что ты, что ты… Заскок зашел в голову. А она всегда у меня… Прошлый год рыло начистили вечером прямо у дома, без олов. С тех пор ношу. — Он стукнул кулаком в грудь. — Петрович, ну не хотел я! Заскок это. От такой капусты.

— Вали отсюда. И чтоб завтра тебя в городе не было, а то оба сгорим. Слышишь? Шакал!

— А ты? Ведь кровищи много…

— Уходи! — Я, не глядя, нащупал на столе бронзовую пепельницу.

Крах исчез.

Я встал, пошатываясь, одной рукой чиркнул спичкой, зажег газовую колонку и вдруг почувствовал, что хочу курить. В пальто были сигареты, но я боялся нагнуться и медленно, стараясь не тревожить плечо и левую руку, побрел в комнату, тут и раздался звонок.

Я остановился против входной двери и, вдруг осипнув, спросил:

— Кто?

— Я, — ее голос был по-детски испуган и тих.

Я потянулся осторожным движением повернуть пуговку замка, но вдруг сказал легким деланным голосом:

— Наташа, прости, я сейчас не одет. Зайди завтра, — и бережно опустил правую руку.

— Не уйду, откройте! Я знаю, что-то случилось. Откройте! — В голосе ее была дрожь.

— Наташа, ну ей-богу…

— Откройте! Я видела, как убегал этот тип, — она всхлипнула, отчаянно крикнула: — Я сейчас людей позову!

Силы кончались. Я открыл дверь.

Без пальто, в одной только светлой блузке, она прижалась ко мне, обхватила за плечи. Прикосновение холодного шелка обожгло болью, и я застонал, отстранился.

— А-ах! — с ужасом выдохнула она, увидев кровь на своей ладони. — Что это?

— Только никого не зови, — уже теряя память, простонал я и поплыл куда-то в жарком оранжевом тумане.

Потом меня несли. Земля качалась. Звучали вдали чьи-то знакомые голоса. Боль шевелилась в левом боку, но я знал, что мне нельзя просыпаться. Если проснусь, отец изобьет меняза то, что я рисовал кораблики левой рукой. Изо всех сил я старался не проснуться, а страх, мохнатый, мокрый и скорбный, как больная обезьянка, смотрел на меня немыми страдальческими глазами.

13

Часы отбивали восемь. Были непривычно раздвинуты шторы, и свет, желто-лиловый, апрельский, подступал к самому дивану. Двойной бронзовый бой, казалось, колеблет его и укачивает.

Я полулежал на подушках, чувствовал скованность плеча и шеи повязкой, все помнил, но не хотел знать ничего.

Часы смолкли, я услышал шум газовой колонки. Она шумела противно и нудно, все не доходили руки прошлифовать трубку Вентури^[26]. Я старался думать о простых верных вещах: сменить прокладку крана на кухне, прочистить фановую трубу.

Свет ласкал корешки переплетов на полках, осветлял красноватый мрамор камина, но не доставал дивана.

Хотелось курить, чувствовать себя больным и беспомощным.

Колонка перестала шуметь. Минута тишины была приятной, и легкие шаги в коридорчике радовали. Дверь отворилась, я почувствовал это по движению воздуха, но боялся повернуть голову, боялся разбудить боль и разрушить непрочную укромность минуты.

Наталья подошла к дивану, встала ко мне лицом. Голова ее была повязана серо-голубой косынкой, простая, мужского фасона голубая рубашка с закатанными рукавами обнажала тонкие предплечья, тугие губы — сомкнуты, под глазами прозрачные синие тени от усталости, — она была серьезна и прекрасна.

— Ну, как? — почти не размыкая губ, тихо спросила она.

— Хорошо. Прости, что напугал, — в глотке сразу стало сухо, и слова, хриплые, шершавые, выходили с трудом.

— Поесть надо, Алеша, — она положила мне на лоб прохладную легкую ладонь.

— Я встану потом. Ты иди…

— Ни в коем случае. Кирилл сказал — лежать. Вечером приедет швы накладывать, — строг и нежен был матовый звук ее голоса.

— Откуда Кирилл?

— Я позвонила. Рана большая, кровь не останавливалась. Он приехал, перевязал, — она смотрела на меня задумчиво, словно изучая.

— Ты сказала, чтоб молчал? — спросил я и, шевельнувшись, замер от слабого проблеска боли и сжал зубы.

— Он сам об этом сказал. — Лицо ее стало тревожным, она наклонилась ко мне: — Что, болит?

— Нет, все нормально. Ты вот что… Иди, пожалуйста. Я сам тут…

— Никуда я не пойду, пока вы не поедите. Кусочек жареного мяса и стакан молока. Надо поесть обязательно. Кирилл сказал, вы много крови потеряли, — тон ее был непривычно строг, и я улыбнулся.

— Откуда молоко и мясо? Когда ты успела? — спросил я и внезапно ощутил свирепый голод, даже рот наполнился слюной.

— Ну успела, — она отвернулась.

— Ты что, не спала здесь ночь?!

— Кирилл только два часа назад ушел. Кровь было не остановить, — она отошла к окну, стала смотреть во двор.

— Н-да! Удружил я вам. Рана-то здоровая? Ты видела, скажи, — попросил я, глядя в ее прямую, с узким перехватом талии спину.

— Немного ниже подмышки, в боку. Кирилл сказал, почти касательная, поэтому разрез большой… — она повернулась ко мне, — вот такой, — и показала пальцами сантиметров семь-восемь. — Он вечером укол еще сделает.

— Говоришь, чуть ниже подмышки? — пропустив ее последние слова, напряженно спросил я, ловя какую-то невнятную мысль. — Покажи спереди, на каком уровне?

— Примерно здесь, — она приложила ребро ладони, рубашка натянулась, четко обрисовав острую грудь.

— Да, — протянул я рассеянно, невнятная мысль ускользала, мешали пристальные Натальины глаза. — Ты что, без лифчика? — неожиданно для самого себя спросил я.

— Да, без лифчика. А что? — с вызовом ответила она.

— Ничего, — улыбнулся я. — Тогда буду есть. Такой девушке отказать невозможно.

— Ага, теперь ясно. Когда мне надо будет чего-нибудь попросить у вас, я еще кое-что сниму, — она дерзко усмехнулась, но яркий румянец выступил на высоких ее скулах.

— Ладно. Тащи жрать, — тоже смутившись, сказал я, а невнятная мысль все шевелилась в мозгу.

Я закрыл глаза, увидел пыльный, тусклый лестничный свет… спустился до половины марша, приостановился и сделал полуоборот налево, чтобы увидеть рожу Краха в последний раз, и почувствовал внезапную жгучую боль… Что-то тут было интересное. Мне никак не удавалось оформить невнятную мысль… Наталья показала ребром ладони под левую грудь… Вот! — я вздохнул, мысль прояснилась. Крах метил под лопатку, прямо в сердце, полуоборот назад спас меня. Гнилой тюремный шакал умел обращаться с ножом…

Я не знал, радоваться ли этому идиотскому счастью. Ведь не обернись я тогда, и все проблемы были бы уже решены. Быть может, провидение, тот маразматический, чувствительный, но забывчивый и равнодушный старичок — если он еще не помер или не ушел на пенсию — счел, что я еще не выхлебал всего, что мне отпущено, что удар Краха ножичком — слишком легкое избавление?

Послышались шаги Натальи по коридорчику.

Случай заставлял жить дальше, есть мясо, пить молоко, отводить глаза, когда она наклонялась надо мной и острые груди, как спелые плоды, прорисовывались под топкой голубой рубашкой.

Мясо было сочным и нежным.

От еды я опьянел и почти сразу же провалился в сон и увидел отца, молодого, в довоенной земной габардиновой гимнастерке с большими накладными карманами, темноволосого, злого. Он больно выкручивал мне левую руку и, остро укалывая взглядом, выкрикивал: «Будешь?! Будешь?!» Я изгибался, корчился от боли и старался вырваться, но не мог произнести: «Не буду» — и только орал: «А-а».

Звонок у входной двери спас меня от этого кошмара.

Я открыл глаза и словно в тумане увидел, как Наталья легко встала с кресла, положила книжку на сиденье и пошла в переднюю. Я потер глаза кулаком, во сне я плакал, они были мокрые.

Часы пробили полдень. С их последним ударом в комнату, бочком и сутулясь, вошел Буся.

— Здорово, — сказал я бодро. — Садись.

— Здравствуй, — он сел в кресло, положил книгу на столик. — Как это тебя угораздило?

— Да не спрашивай. Полный идиотизм. — Я внимательно всматривался в его лицо.

Обычно аккуратная, бородка выглядела неопрятной, смуглые скулы чернели, словно отмороженные, как-то печально и хищно нависал нос с резко вырезанными ноздрями, и глаза, задорные Буськины глаза тревожили беспросветной глухостью, в них не было всегдашнего хитроватого и упрямого огонька жизнелюбия. И голос казался бесцветным, когда он спросил:

— Очень серьезно?

— Заживет, как на собаке. Царапина, — сказал я и отвернулся к окну, — невозможно было выдержать его тусклый глухой взгляд. Чтобы не тянуть с неприятным разговором, сказал небрежно: — Мне Белка звонила. Ты дома был?

— Да, она говорила. — Буська шумно вздохнул.

Я посмотрел на него. Он сидел, повесив голову, пальцы привычно почесывали лысеющее темя.

— Слушай, — сказал я вполголоса, — не бери ты все это в голову. Что ты, баб не знаешь? Через неделю она обидится, если ты ей напомнишь, что так было.

Буся посмотрел на дверь. Она была плотно закрыта. Он снова повесил голову и спросил бесцветным голосом:

— Скажи, Алеша, она тебе нравится?

— Наташа-то?! — не поняв его, живо отозвался я.

— Нет, — он поднял голову, глухим, словно сонным взглядом посмотрел на меня, — ну, она.

— Да ты что, ошалел?! — разозлившись, выкрикнул я.

— Но как же тогда все получилось? Вы встречались? — Детская обида послышалась в его вопросе, и во взгляде что-то мелькнуло. Надежда? Недоумение?

С усилием я заставил себя говорить спокойно и тихо:

— Ну, сколько раз я бывал у вас за последние годы? Раз десять. Вот и все. Второго — это единственный раз, когда тебя не было дома. Мне, идиоту, надо бы позвонить, а я поперся. Вот и все. И вообще, никаких поводов… Не веришь, что ли?

— Да нет, верю. — Буська горестно вздохнул, подергал бороду. — Просто не могу понять отчего?

— Отчего? Разве у них поймешь, — сказал я, испытывая искреннюю неприязнь к Белле. — Ты тоже хорош. Болтаешься вечерами где-то, а она сидит и придумывает себе романы. Устрой ее на работу.

— Да, наверное, это ошибка. Нужно было ей работать, — он закрыл глаза.

— Ты где ночевал? Поесть хочешь? Наташа мясо отличное сделала. Или — выпить? Вид у тебя что-то хреновый, — сказал я.

— Выпил бы сейчас, но с машиной. — Буська открыл глаза, и что-то блеснуло в них, быть может его всегдашний упрямый и жизнелюбивый огонек. — Я сегодня выпью, обязательно, — сказал он, грустно улыбнувшись. Глаза, мохнатые от ресниц, снова стали глухими и сонными.

— Так оставайся. Наталья тебя покормит. Скоро Кирка подъедет. Давно ведь не сидели вместе, — предложил я. — Уедете потом на такси, а тачке твоей здесь, во дворе, ничего не станет.

— Да нет, Алеша. У меня еще дело есть, — рассеянным взглядом он обвел комнату и добавил: — Неотложное.

— Зря, — сказал я. — Так нам вместе и не собраться. Думал, в пятницу день рождения справить, да вот, видишь. А тут, можно сказать, единственный случай.

— Единственный случай? — оживился Буська, даже улыбка тронула яркие, красивой лепки, чувственные губы. — А в принципе все в жизни — единственный случай.

— Тем более, — согласился я, — тогда оставайся.

— Никак, — он поднялся с кресла, весь мятый, постаревший, непонятно чужой.

И во мне что-то дрогнуло от жалости и теплоты к нему, даже в носу защипало.

— Все образуется, Буська, уверен. Ну, а насчет меня… Даже если бы я был смертельно влюблен, то и тогда не дотронулся бы пальцем до твоей жены. Все-таки у нас целая жизнь позади и… Ну, не знаю, как сказать… Есть же что-то, в конце концов, что не продается, — сказал я нетвердым от смущения голосом.

Буська подошел к дивану, протянул руку.

— Ты поправляйся и будь здоров. Кириллу привет, — глаза его, угасшие, были полны смятением и тоской до самых темно-карих ободков.

Я пожал его чуть влажную, холодную руку и, когда он вышел из комнаты, закрыл глаза. Боли не было, но ощущалась сонливая слабость и невнятная бессловесная тоска.

В коридорчике послышались легкие шаги Натальи Отворившаяся дверь всколыхнула комнатный воздух.

Я не открывал глаз.

— Вы спите? — тихо спросила она.

— Нет, Наташа, — ответил я, изо всех сил стараясь подавить беспричинную невнятную тоску.

— Мне показалось, Борис Ефремович обиделся на что-то, — осторожно сказала она.

— Нет, не обиделся. Просто немного расстроен. У него там нелады дома, — я открыл глаза и попросил: — Дай, пожалуйста, сигареты и пепельницу. И заодно подтащи телефон, поставим его сюда — на спинку. Вдруг кто позвонит, — и стал смотреть, как легко двигается Наталья по комнате.

Часы пробили половину. Желто-лиловый свет стал чуть ярче.

Оказывается, Буся пробыл всего полчаса. Я закурил, сказал:

— Ты чего на кухне все время торчишь? Сиди здесь, не мешаешь.

— Я там занимаюсь и бульон варю, — она направилась к двери.

— Ну, посиди немного, — попросил я. — Кстати, откуда мясо и этот бульон, и зачем он?

— Бульон полезен больным и раненым. — Наталья лукаво улыбнулась. — Я тоже не прочь поесть с пирожками. И Кирилл придет, наверное, голодный. Он и не завтракал сегодня.

— Да откуда все? Ты же не выходила, — спросил я, удивленный.

— Купила вчера по случаю. Зашла в «восьмерку» после лекций, а там отличная кулинария. Ну, вот я и отхватила бифштексов, грудинки и пирожков. — Она улыбнулась. — И вообще, я очень хорошая хозяйка. Ой, бульон! — Она выбежала из комнаты, дверь осталась отворенной, и до меня дошел аромат каких-то кореньев и мясной дух. Тоска отпустила, заместилась удивленной растерянностью.

Я вдруг подумал, что больше двадцати лет не ел домашнего обеда. Ел у кого-нибудь в гостях, во так, чтобы у себя дома, приготовленный женскими руками, такого не было двадцать с лишним лет. Господи, да и многого другого не было в моей жизни двадцать с лишним лет и, видимо, уже не будет.

Я докурил сигарету, загасил ее в пепельнице. Стало скучно, но читать не хотелось, присутствие Натальи в квартире непривычно волновало. И внезапно кольнуло острое и тревожное предчувствие, что день этот необычен и запомнится на всю оставшуюся жизнь, потому что где-то в его желто-лиловом полуденном свете уже сгущаются неотвратимые беды, как в море за обманчиво чистым горизонтом вызревает гибельный шторм… И трепет вошел мне в грудь, и жаркой волною омыло сердце. Словно девятилетний мальчик, в апреле сорок второго удержавшийся на самом краю небытия, лежал я бессмысленным безглагольным комком, испытывая неведомую тревогу и волнение… Не зная, мальчик уже знал, что он выживет, и сердце его замирало от предлежащего счастья быть и от тревог перед неизвестными бедами, которые ждут впереди. Ко и не зная, мальчик уже знал, что грозные, еще не рожденные беды не ходят одни, — не зная, он уже знал, что рядом с ними шествует надежда, что беды рождаются и приходят, что они убывают и умирают, а надежда была всегда.

Сорокалетний, с проколотым бандитской заточкой боком, лежал я на диване и смотрел на лилово-желтый апрельский свет, и что-то трепетно сжималось во мне в предчувствии грядущих гибельных бед и спасительных робких надежд.

Услышав шаги Натальи в коридорчике, я протер глаза, напряг мышцы лица.

— Ну вот, все готово. Хотите чашечку бульона? — она положила на мраморную столешницу исписанные листки, дешевую шариковую ручку, толстую старую книгу в темном переплете и большой словарь.

— Ты и здесь читала, и на кухне? Сразу две книги? — спросил я.

— Да, на кухне занималась, пока обед готовился, а здесь читала «Алису…» для удовольствия, — пальцами она выровняла стоику исписанных листков, села в кресло. Чистые серые ее глаза под прямыми бровями, казалось, проницали насквозь.

Чтобы отвлечь ее внимание от себя, я спросил:

— А чем ты занималась?

— Да вот, фабльо двенадцатого — тринадцатого века. Средневековая литература, — она опустила глаза, задумчиво полистала старую книгу.

— А что это — фабльо? Никогда не слышал.

— Ну, это — такие маленькие новеллы в стихах. Часто смешные, со всякими приключениями. Словом, народная литература, вроде нашей лубочной, но авторы неизвестны. Вероятно, фабльо возникли как противопоставление жеманной рыцарской литературе. Они очень реалистичны, грубоваты, но есть в них какое-то… нет, не просто доброта, какое-то милосердие. — Наталья задумчиво смотрела в книгу, лицо было печальным и красивым. — Ну, что-то, чего нет в современной литературе.

— Интересно. Что же там — наивность? — спросил я, чтобы подольше продлить эту ее задумчивость и полюбоваться печальным лицом.

— Как бы это объяснить… Может быть, мне только так кажется, в этих рассказиках всегда есть справедливость. Нет — другое. Вот, например, кузнец-оружейник полюбил девушку, но родители не отдавали ее замуж. Тогда они бегут куда-то там, неважно. Где-то в скалистом лесу на них нападают не то рыцари, не то разбойники. В общем-то, в этих новеллах рыцарь и разбойник — одно и то же… Ну, его, раненного, связывают и на его глазах хотят изнасиловать девушку за то, что он не сдался без боя. И вот девушка говорит: «Убейте его, я его не люблю. И останусь с вами и буду разбойничать». Они убивают кузнеца без мучений, а девушка подбегает к обрыву и бросается со скалы. Вот так. — Наталья пристально, с грустной улыбкой посмотрела на меня.

— Ничего себе справедливость и милосердие, — несколько огорошенный, сказал я.

— Ну, хорошо. А что бы сделала современная литература? Нет, это — уважение человеческого достоинства… Ромео и Джульетта умерли вместе. Современная литература Джульетту бы выдала замуж за старика-нувориша, — голос Натальи зазвенел искренним волнением, и горячий румянец залил высокие скулы.

— Ну, — сказал я, невольно любуясь ею, — положим, современная Джульетта сама бы предпочла нувориша. — Я вздохнул, вдруг стало немыслимо грустно. — И потом, тогда, наверное, не были так благополучны, чтобы позволить себе безысходность.

— Что-то не очень понятно, — сказала Наталья.

И я слегка завелся. Это были старые, усталые мысли, они без конца язвили меня безглагольными и безответными вопросами. Эти мысли добавляли горечь в сладкое питье на пиру, в минуты малодушного страха они насмешливо нашептывали, что не умирает лишь хот, кто не родился, и каждый должен пройти свою судьбу до конца. Быть может, такие мысли и помогают жить, но существование они определенно делают несносным…

И я сказал:

— Приходилось ли тебе замечать, что по-настоящему небережливыми, лихими кутилами бывают только нищие?

— Я не очень большой специалист в кутежах, черт возьми, — улыбнулась Наталья, но глаза были серьезны и вопрошающе-требовательно смотрели на меня.

— Понимаешь… когда есть всего рубль и ты знаешь, что к нему не прирастет завтра другой, что на этом рубле не выстроишь благополучие, то тогда пей-гуляй, — однова^[27] живем. И не страшно уронить лицо — завтра его все равно не будет. — Я вздохнул, ощущая глухое и знойное волнение.

— Может быть, это и так, то есть наверное это так для отдельного сознания, — она улыбнулась не без ехидства. — Но стоит ли переносить питейную психологию на другие вещи, гораздо шире. Ведь литература — это самосознание не отдельного нищего пьяницы, — в ее голосе послышались нотки ученой дамы.

— Тебе пойдет стоять в очках на кафедре, — сказал я, усмехнувшись.

— Да, я не теряю надежды когда-нибудь украсить себя очками, — в тон ответила она, но глаза были серьезны.

— Да, самосознание, — сказал я чуть громче, чем нужно, — волнение не уходило. — Но это самосознание столько травили, душили в разных Освенцимах и Майданеках, и сейчас некие дяди-физики обещают ему легкую и быстренькую смерть… что волей-неволей начинаешь думать — однова живем. Понимаешь? Человечеству, по сравнению с человеком, всегда было легче: человек смертен, человечество бессмертно. Но теперь это убеждение в бессмертности пошатнулось.

— Неправда! — Наталья резко нагнулась вперед, глаза сузились и потемнели. Впервые я видел ее в гневе — это было зрелище! — Человек всегда должен оставаться человеком. Хоть там разбойники, хоть судьба. — Она положила руку на столешницу, красивую сильную руку с тонким запястьем и длинными пальцами.

Я отвел глаза от ее лица, боясь выдать себя, и пробормотал:

— Ты, пожалуй, нрава.

— Еще бы.

— Да, — сказал я и потянулся за сигаретами.

Наталья, опередив меня, достала сигарету из пачки, чиркнула и поднесла спичку.

— Спасибо, — ответил я, прикрыв глаза, и вдруг второй раз ударило меня тревожное предчувствие. — Ты занимайся, а я подремлю. Вот докурю, — сказал я спокойным голосом, а внутри что-то рвалось, как старая парусина с гнущихся скрипучих мачт.

Я не думал об этом словами, но просто ощущал пронизывающие холода неизвестных ветров. И тысяча разных вещей: невнятные фантазии, летучие воспоминания, потаенная нежность к Наталье, сомнения, желания, ложь, жажда открытости и страх — все во мне вдруг сорвалось с мест и смешалось, как груз тонущего судна…

Я положил сигарету и плотнее сжал веки.

Суденышко мое еще плыло. В балласте были неизвестность и дыра в боку, проделанная Крахом. Плыть было необходимо…

Кирка явился в шесть вечера.

По привычке массируя правую кисть, он сел в кресло, вытянул длинные ноги и, пристально и хмуро посмотрев из-за стекол очков, спросил:

— Температуры нет?

— Нет, все нормально. — Я вгляделся в его тускловатое после бессонной ночи, длинное лицо и понял, что он раздражен. — Прости, — сказал я, — что так получилось. Я не стал бы тебя беспокоить. Это Наталья.

Он вздохнул устало и сердито, поправил указательным пальцем очки, сухо сказал:

— Интересно, что бы ты стал делать? Это тебе не царапина. Такая прореха сама не зарубцуется. И приготовься потерпеть. Новокаин у меня только полпроцентный, а штопать тебя придется долго.

— Ладно, валяй штопай. Могу и без новокаина потерпеть в качестве компенсации за беспокойство, — я пытался говорить беззаботным тоном. — Только поешь сначала. Наталья тут полдня хлопотала, чтобы ублажить тебя.

— Да, поесть будет в самый раз. День сегодня сумасшедший, — будничным голосом сказал Кирка, но напряженность лица и побледневшие губы выдавали его раздражение.

Я принял это на свой счет, почувствовал неловкость и сказал:

— Ты знаешь, мне действительно неприятно, что втянул тебя в эту историю… Тут, конечно, никакого криминала нет, но все равно, я понимаю, что тебе это должно быть противно, — и поморщился, испытывая острое презрение к себе за ложь и безвыходность.

Сумерки ползли в комнату, глуша краски, а за окном, во дворе, было еще светло, и блики темно-красного накала горели в стеклах окон верхних этажей.

— Ничего себе никакого криминала, — хмуро сказал Кирка. — У тебя почти проникающее ранение между пятым и шестым ребром. Твое счастье, что плевра не задета, а то бы… A-а, даже говорить неохота.

— Понимаешь, не с руки мне было обращаться куда-нибудь за помощью. И тебя я не думал беспокоить, — я замялся, соображая, как бы лучше объяснить Кирке нелепую и, пожалуй, необъяснимую на взгляд нормального человека ситуацию, но он не дал договорить:

— Не в этом дело, что ко мне или к другому не хотел обращаться. Дело в образе жизни. Это же чудовищно, что человек живет так, что даже при серьезном ранении боится пойти в травму. Черт знает что, дурацкий детектив, — он снял очки, большим и указательным пальцем потер переносицу.

— Ты прав, конечно. Но для беседы с работниками сыска я еще не созрел. Вот это я тебе и хотел сказать, чтобы не было неясностей. А за врачевание спасибо, и слава богу, что случая отплатить тебе тем же не представится, хотя неприятно оставаться должником, — сказал я и пожалел, что Наталья долго возится на кухне. Самолюбие мое было задето. Вернее, его вообще не осталось.

— Не в долгах дело, — сказал Кирка, прикрыв глаза и держа очки слегка на отлете, — мы, может быть, должны друг другу больше, чем думаем. — Он помолчал. — Я никогда не задавал тебе вопросов, но, признаться, думал, что все-таки… Ну, словом, не думал, что ты имеешь дело с вульгарной уголовщиной. И знаешь, мне это не мило, — глаза без очков глядели подслеповато, но голос был тверд и холоден, как хирургический инструмент.

Мне было тоскливо. Только сейчас я понял, что теряю друзей. Ушел Буська, уйдет Кирка… Пускай… Каждому свое.

— Любая уголовщина, Кира, вульгарна, она — просто пошлость. Непошлой уголовщины не бывает, — я выждал, пока он надевал очки. — Жаль, но факт. Оправдаться тут нельзя, да и не вижу смысла. Всякому свой путь, — сказал я и почувствовал, что сейчас завою от тоски, хорошо, что в комнате стало совсем сумрачно.

— Да, — сказал Кирка, — оправдания дела не меняют.

И тут вошла Наталья.

— А чего вы впотьмах? — Она щелкнула выключателем.

Свет люстры показался колючим и резким.

— Кирилл Анатольевич, идите поешьте на кухне, и займемся операцией.

— Принеси ему сюда, пожалуйста, — попросил я, прикрыв глаза.

Я схватился правой рукой за спинку дивана, спустил ноги на пол и сел; боли не было.

— Лежал бы спокойно, — угрюмо сказал Кирка.

— Нормально. Не болит. Может, и зашивать не надо? — спросил я.

— Надо. Разрез длинный и глубокий.

— Тем более посижу, а то потом и не сядешь. Да и пообщаться надо по форме, вдруг больше не придется, — сказал я и усмехнулся.

Кирка не ответил, пальцем подтолкнул повыше очки, уставился в сторону.

Наталья внесла на подносе чашку с бульоном, тарелку с мясом, пирожки, поставила на край столика, расстелила перед Киркой салфетку, положила вилку и нож. Движения ее рук были мягкими, но в то же время быстрыми и точными. Лицо у Кирки порозовело.

— Вам дать мяса? — спросила у меня Наталья.

— Нет, спасибо. Достань там коньяк и рюмки. Ты выпьешь? — Я внимательно посмотрел на нее — показалось, что она чем-то расстроена.

— Нет, я не буду. Только что голова перестала болеть, — отмахнулась она.

Я взял сигарету, достал спичку и, зажав коробок между колен, чиркнул. Сигарета горчила.

— Вкусно, Наташа, — сказал Кирка, отрываясь от чашки. Очки у него запотели, и он снял их.

— Стараюсь, — ответила Наталья, — но не ценят.

— Ценят, ценят, — откликнулся я и попросил: — Достань там, пожалуйста, кофту такую серую вязаную, справа в шкафу на полке.

Она принесла кофту, накинула мне на плечи. Мохнатая шерсть сразу согрела. Стало уютнее. Я поудобнее пристроил левую руку на коленях и сказал Кирке:

— Наливай-ка. Сядь, Наташа.

Он налил мне до краев.

— Ну давай — за все хорошее… что было, — сказал я усмехнувшись и, не дожидаясь ответа, выпил.

Кирка выпил молча.

— Вы — как на поминках, не чокаетесь, — сказала Наталья.

— Сделай, пожалуйста, кофе, — попросил я и, когда она вышла, сказал: — Буська, кажется, слинял насовсем от меня, — как от чумы.

— Что такое? — Кирка напялил очки.

— Да-а… как в пошлом бульварном романе, — я глубоко затянулся, сигарета уже не казалась горькой.

— Ты яснее можешь? — Он пристально посмотрел, я не выдержал взгляда.

— Могу.

Из кухни донесся высокий визг кофемолки.

Кирка налил себе и мне.

— Больше не получишь. Говори. — Он встал, задернул шторы и снова сел в кресло.

— Ну, позавчера, я же рассказывал тебе, — я поднял рюмку. — И только приехал с работы, как Белка опять звонят. Понимаешь ли, устроила мужу сцену, — и я рассказал о Буськином визите и закончил с раздражением: — Ну, прямо роман, пошлее не придумаешь. А я в конце концов останусь козлом отпущения, вернее ослом. Они-то разберутся между собой, а Буська надулся на меня, как мышь на крупу.

— И в самом деле никаких авансов Белле не давал? Она баба не очень спокойная, — сказал Кирка, сделав глоток коньяка.

— И ты еще спрашиваешь! — Меня взяло зло. — Что я, совсем уж ополоумел?

— А кто тебя знает, — угрюмо сказал Кирка. — Ты ведь у нас — любимец женщин.

— Ай, иди ты, знаешь… — Я повертел пустую рюмку, вздохнул. — Вообще мне эта история — как слону стоп-сигнал. Никогда не думал, что Буська, такой ходок, воспримет все так по-идиотски. Тоже мне Вертер^[28].

— Ты его плохо знаешь. Он действительно очень ранимый человек, а все это донжуанство, замшевые пиджаки, все это — маска преуспевающего человека, а где-то в глубине души неуверенность, — задумчиво сказал Кирка, и лицо его, длинное, бледное лицо прибалта, стало холодным и жестковатым.

— Да брось, — оказал я. — Нормальный мужик, благополучный, все есть. С чего ему робеть?

— Это тебе только кажется, что ты один и хлебнул настоящего лиха, а все остальные тут развлекались, — неожиданно глухим голосом сказал Кирка. — А Борису сложностей хватало — из-за отца. Чуть со второго курса не выперли, из комсомола хотели исключить, потому что скрыл при поступлении. Ладно, что история всплыла в начале пятьдесят третьего и все заглохло весной. Но подломила она его здорово. Я-то помню.

Наталья принесла кофе.

— Ну, вы просто волшебница. — Кирка пригубил из чашки и блаженно прищурился за очками.

Наталья мгновенно зарумянилась, села и нагнулась над чашкой, чтобы скрыть смущение. Она была достаточно ироничный человечек, но совершенно по-глупому ненавидела свой здоровый редкий цвет лица и румянец. Чтобы как-то помочь ей, я сказал:

— Ну вот, пейте кофе и давайте зашивайте меня.

— Да, — кивнул Кирка не спуская глаз с Натальи, — мне тоже пора идти. Надо выспаться, а то завтра дежурный день и неизвестно, что будет.

Операцию, по-моему, я выдержал не очень плохо. Кряхтел, конечно, когда было неприятно от странного ощущения крепости собственной шкуры. Чувствовалось, что Кирка с усилием прокалывает ее иглой. Боли почти не было, только уже после того, как наложили повязку и я лад на спину, нудно и ломяще потянуло бок и плечо.

— Все чисто, — отрывисто сказал Кирка. — Через неделю сниму, — держа руки впереди на отлете, пошел в ванную.

Наталья подбирала клочки ваты, пододвигала стол. Я закрыл глаза, затаился, стараясь обмануть боль, сделаться для нее незаметным. Шея и лоб взмокли.

Часы отбивали восемь.

Чистый двойной бой плавно раскачивал воздух комнаты. И сразу, как только смолкли бронзовые звуки, над ухом у меня с пронзительным дребезгом раздался телефонный звонок. Правой рукой я дотянулся до спинки дивана и снял трубку.

— Але, — я старался отвечать спокойно.

— Алексей? — Голос был незнакомый и какой-то мятый и гундосый, будто женщина на том конце провода говорила и одновременно жевала хлеб.

— Да, — сказал я, — слушаю.

— Буся, — произнес тот же жеваный голос бескрасочно и тупо.

И, еще не узнавая, но уже узнав его, не чувствуя боли, я сел на диване и с запнувшимся сердцем, похолодев, прохрипел:

— Что? — увидел стоящего в дверях Кирку, где-то сбоку — застывшую фигуру Натальи и повторил: — Что?

— Он отравился. — В трубке послышались не то всхлипы, не то сдавленный смех, и я, цепенея, спросил:

— Кто, Буся?! — Длинная фигура Кирки в дверях вдруг закачалась, и мне стало нечем дышать, но, все-таки вздохнув, я почти прошипел: — Ну, говори!

— Он умер.

— Умер? — повторил я как эхо и почему-то опустил руку.

Кирка, неясный, расплывчатый, подошел и взял у меня трубку. Его жесткие отрывистые слова падали на затылок свинцовыми дробинами, и от каждого вздрагивало сердце:

— Кто это?

— Когда?

— Куда отвезли?

— Сейчас приеду.

Я услышал глухой щелчок положенной трубки, с трудом поднял голову.

Стекла Киркиных очков отблескивали в свете люстры, и глаз не было видно.

— Я тоже поеду, — сказал я машинально и встал на ноги.

— Ложись и лежи. Нечего тебе там делать. Он уже в морге. Я потом вернусь. Наташа! Чтоб он никуда не выходил! Да ложись же, — он толкнул меня в грудь, тяжело шагнул к двери.

Я лег на свой диван. Боль в боку была тупой и далекой, но вдруг ознобная дрожь охватила все тело, застучали зубы, и тьма застлала глаза. Что-то страшное и непоправимое, как прошлое, надвигалось из тьмы на меня, дрожащего от ужаса и распростертого навзничь. И не было мне спасения.

Я умирал на своем диване от бесформенного темного ужаса. Не существовало богов, у которых мог бы просить я защиты, избавления или легкого конца. Во тьме, продутой беспощадными ледяными ветрами, заливавшимися скрипучим хохотом Краха, вновь и вновь дьявольски усмешливо поблескивала узким длинным лезвием бандитская заточка — деревянная рукоять ухватисто ложилась в ладонь, рука отходила в замахе назад, но разила лишь черную пустоту, и та отзывалась скрипучим хохотом. Не хватало больше дыхания, иссякли силы, холодные волны тьмы накатывали раз за разом и покрывали меня с головой. Где-то далеко-далеко трепетал бледно-желтый вожделенный огонек, где-то там была жизнь, люди, Наталья, Кирка. Но не было голоса, чтобы закричать, позвать на помощь, и тьма сомкнулась…

Я вынырнул из бесконечно длившегося небытия с испуганным всхрапом.

Часы пробили четверть.

Наталья, отодвинув кресло к противоположной стене, сидела и читала под светом маленькой лампы на каминной доске. Она подняла на меня глаза и сразу потупилась.

Я лежал немой, раздавленный, пустой, изнемогая от ощущения, что существую. Казалось, больше ничего и не надо — только дышать.

Уходили минуты и часы, куранты звонили по ним двойным бронзовым боем, а я все не мог надышаться, но уже ощущал присутствие действительности, которая скрадывала меня, как охотник зверя. И Киркин звонок у входных дверей раздался как выстрел.

Он вошел, не снимая пальто, сел ко мне на диван в ногах. В свете маленькой лампы за стеклами очков глаз не было видно. Комкая в руках перчатки, он глубоко вздохнул, снял шапку, сказал чужим стеклянным голосом:

— Ушел, — сжал шапку в ком на коленях и повторил: — Ушел Буся.

Он подергал головой, будто воротник был тесен ему, и попросил:

— Наташа, дайте коньяку.

Уцепившись правой рукой за спинку дивана, я собрал все свои силы и сел. Три пузатые рюмки отбрасывали косые тени на пустынной мраморной столешнице, темная влага подрагивала в них и отблескивала желчью.

Мы выпили молча. Рюмка в руке была тяжела как свинец; коньяк обжег глотку.

Кирка поставил рюмку, расстегнул пальто, сказал тем же хрупким стеклянным голосом:

— В гараже, у себя в гараже закрыл ворота, выпил четвертинку водки и включил двигатель… Кто-то проходил по ряду, услышал двигатель, увидел дым из щелей… Бак был почти на пуле… Бутылка, стакан — на полу, а он вынул из машины спинку заднего сиденья и лежал на ней возле стенки… Свет включил. — Кирка наполнил рюмки, вылил, не дожидаясь нас.

— Ужас. — Наталья беззвучно заплакала, только задрожали тугие губы и наполнились влагой глаза.

— Смерть легкая, — сказал Кирка, — кома без боли, отек мезга, — он опустил голову. — Ушел. Он всегда старался уйти от неприятного. — Голос его окреп немного, он повернулся ко мне: — Один раз я хотел сказать ему правду. Тогда умер отец… А он не захотел, ушел.

Наталья всхлипнула, встала и выбежала из комнаты.

— Днем он сидел здесь, — сказал я и указал правой рукой; давила усталость, но, еле ворочая языком, словно в пьяном бреду, я бормотал: — Сказал, что у него неотложное дело. А я просил — останься, соберемся втроем. А он ушел.

Дверь комнаты оставалась открытой, и было слышно, как льется в ванной вода. Лицо Кирки смутно белело в свете маленькой лампы на камине, отблескивали стекла очков. Три пузатые рюмки на пустой мраморной столешнице — полные и одна пустая — отбрасывали косые округлые тени.

Кирка взял мою наполненную рюмку.

— Давай еще. Вот, нас осталось двое. Не думал, что Буся будет первым, — он выцедил коньяк сквозь сомкнутые зубы.

Я дотянулся, взял рюмку Натальи и выпил.

— Если бы нас не соединяло детство! — вдруг горестным фальцетом почти выкрикнул Кирка, резко поставил рюмку на стол, вынул платок, снял и протер очки и уже обычным суховатым голосом сказал: — Просто смерть ничего не решает, этим никому ничего не докажешь. Буся оделил это напрасно. Здесь нужна только жизнь, — он вдруг цепко схватил меня за руку повыше локтя своими твердыми пальцами. — Алеша! Ну, опомнись хоть ты, пока не поздно. А так зарежут за какую-нибудь трешку, — пальцы его на моей руке ослабли. — У меня никого нет. Только долг перед тобой — вернее, перед собой.

Впервые я видел у Кирки такой смятый и горестный рот.

— Никто никому не должен. Каждый отвечает за себя. После сорока должен отвечать — сказал я и отвернулся.

Наталья вошла в комнату. Кирка встал.

— Я наведаюсь на днях. Из дому — никуда. Наташа, последите. — Держа скомканную шапку в руке, долговязый, сутулый, он устало пошел к двери, вдруг вернулся, подошел вплотную и тихо сказал: — Ничего не опасайся. Я сказал Белле, чтобы молчала про тебя.

Я не ответил, лишь оцепенело посмотрел ему вслед.

Сумрак был в комнате, подслеповатый и серый, и ноющая тупая тоска достала меня. Я подумал, что сейчас останусь один и мне предстоит ночь, и уже знал, какой она будет.

Наталья убрала бутылку, взяла рюмки и сказала:

— Идите умываться, а я постелю. И можно, я потом приму душ?

— Ну конечно. О чем ты спрашиваешь, — ответил я.

Наталья часто пользовалась моей ванной, в ее полуподвальной комнатушке никаких удобств не было. Сейчас это было так кстати, потому что отодвигало ночное одиночество. А я не испытывал уверенности, что доживу до утра.

Она унесла рюмки на кухню. Я осторожно встал и побрел в ванную.

Из зеркала над раковиной на меня глянуло белесое, словно припорошенное пылью лиф с потемневшим от вылезшей щетины подбородком, глаза смотрели мутно и жалобно, как у больной бездомной собаки. Умывание одной рукой обостряло чувство незащищенности и беспомощности.

Наталья стелила постель. Неуловимо точными движениями рук, как это умеют только женщины, взбила мою плоскую подушку, положила к левому валику дива» а, одним взмахом набросила одеяло, и оно легло без единой складки. Я стоял, Привалившись к дверному косяку, и смотрел. Она повернулась.

— Ну вот, можете ложиться. Вы всегда спите ногами к окну, но сейчас вам на левом беку нельзя, а на правом получится лицом к стенке. Я и положила подушку сюда, — сказала она.

— Спасибо, Наташа, наверное, так лучше. Ты дверь комнаты не закрывай и оставь свет в коридоре, а уходить будешь, тоже не выключай, — ответил я.

Наталья вышла, я погасил лампу на камине и стал раздеваться. Из полуотворенной двери, наискось через комнату, протянулась веселая полоска розово-желтого света. Я лег, до подбородка натянул одеяло, стал смотреть на эту световую полоску. Из ванной донесся плеск воды, загудела газовая колонка. Все это отгоняло одиночество, но я знал, что оно где-то здесь, совсем близко и только ждет тишины, чтобы подкрасться и удавить.

Часы пробили половину.

Я лежал тихо, затаив дыхание, стараясь стать незаметным и плоским, и прислушивался к плеску воды в ванной. Полоса света по диагонали делила комнату пополам, отгораживая мой угол от камина и окна… Она напоминала что-то давнее, позабытое напрочь, но волнующее. Я прислушивался к живому плеску воды и гудению колонки и старался вспомнить, где я видел этот свет, но слишком далеким было то впечатление, чтобы выплыть из глубин памяти, слишком реальным — сегодняшнее, заслонившее все.

Я лежал, смотрел на розово-желтую полосу света, по диагонали делившую комнату пополам, и, прислушиваясь к живому плеску воды, думал о Буське. Нет, не о Буське, его уже не было. Я думал о смерти.

Сколько раз за свои сорок лет я с угрюмой расчетливостью помышлял о самоубийстве? Но никогда эти мысли не приходили от какой-то внезапной и однократной потери, никакое отдельное, даже самое страшное несчастье не смогло бы сокрушить меня, потому что я знал, что впереди ждут еще более страшные беды. Горький соблазн раз и навсегда покинуть это бытие приходил от усталости души. Если с детства жизнь — цепь несчастий, лишений и неволи и нет никакой надежды впереди, то наступает такой час безвыходного отчаянья, что даже смерть кажется вожделенной. Меня всегда спасало какое-нибудь новое, услужливо подвернувшееся испытание, такое крутое, что было уже не до смерти. Быть может, самоубийство — роскошь, доступная лишь благополучным людям…

Мысли были вялые, беспомощно старавшиеся заслонить ужас одиночества, притаившегося где-то рядом и ждущего своего часа. Безумия я боялся больше, чем смерти. И стал искать себе опору в прошлом, потому что кроме него у меня не было ничего. Я пытался понять: что помогло выжить в юности? Быть может, обостренное чувство красоты? Но это обычное состояние в тех местах, где прошла моя юность. Человек нигде так не обманывает себя, как в неволе, — там прошлое кажется прекрасным, а будущее — прекраснее во сто крат. И поэтому небо до безумия красиво и любая женщина, прошедшая на расстоянии сотни метров за «баркасом» запретки — Одри Хепбёрн, потому что все это — знаки того, другого мира, о котором грезишь…

И вдруг что-то надорвалось внутри, и я чуть не взвыл от горькой омерзительной жалости к себе… нет, не к себе, а к тому семнадцати с половиной лет уголовнику, каким был в пятидесятом, — черный измятый клеш, курточка-«москвичка» с «молнией», кепочка-малокозырка на стриженной под ноль голове, бледные щеки в первой темной щетине, отросшей после месячного пребывания в «Крестах»… Он не думал о самоубийстве, тот юный подонок с иссиня-бледным исхудалым лицом, хотя ему предстояло отбыть не один год, но та штука, которая произошла с ним, была похуже смерти, потому что противный, сверлящий голову скрип тяжелых ворот, закрывшихся за ним, — этот протыкающий темя и ввинчивающийся в позвоночник скрип ворот был голосом судьбы, впервые тогда заявившей о своей неотвратимости…

Полуденное июльское солнце щедро калило маленький, почти круглый пятачок хорошо утоптанной земли, с трех сторон окруженный глухими высокими бетонными стенами. За стенами что-то ровно гудело. Звук был негромкий, ослабленный толстым зеленовато-серым бетоном, но чувствовалась в нем какая-то грозная мощь. От этого гуда сразу заложило уши, и маленький подонок в черном клеше почувствовал себя оглохшим и еще более подавленным. Он только подумал, нет, не подумал — этого он тогда не умел, — он догадался, что глухие бетонные брандмауэры — это задние стены каких-то заводских цехов, где гудят моторы или турбины, но догадка сразу потухла в его подавленном, растерянном сознании, как затухает крик в густом тумане сумрачных болот. И тогда маленький подонок почувствовал свинцовую обессиливающую усталость, испугался, что ноги не выдержат и он упадет лицом вниз на этот почти круглый пятачок хорошо утоптанной земли. И он заплетающейся неверной походкой пробрел несколько шагов и сел прямо на землю, прислонившись спиной к горячей от солнца бетонной стене. Сел, запрокинул голову и увидел крупитчатую полуденную глазурь июльского неба, по которой медленно плыли редкие, еле заметные, прозрачные пенки облаков. От этого неба и солнца, от давящей усталости внезапно стеснило грудь, перехватило горло удушливым спазмом и едкие, горячие слезы вдруг наполнили и словно промыли дотоле тупые, безразличные глаза. И маленький подонок бесконечное мгновение глядел в крупитчатую высокую голубизну, не понимая, не угадывая, что время — его внутреннее душевное время — рванулось громадным пересоздающим скачком, — он чувствовал в сердце только очищающую боль и глядел в небо, пока из стеснившейся груди не вырвался облегчающий вздох. Тогда он натянул малокозырку на самые брови, опустил голову и взглядом уперся в маленькую круглую клумбу, ранее незамеченную посередине плаца. Клумба была ограничена поставленными на ребро кирпичами и по всей мягко-выпуклой поверхности усажена мелкими низкорослыми маками — бледно-лиловые, белые и густо-красные чашечки чуть покачивались на тонких волосистых стеблях и были просвечены солнцем.

Он родился и вырос в одном из самых прекрасных и странных городов мира и смутно, инстинктивно в своих бесконечных шатаниях по улицам постигал рукотворную красоту перспектив, архитектурных ансамблей и памятников, но никогда еще не ударяла его о такой силой красота цветка и красота неба — красота того, что было до человека и пребудет после него. И в тот миг, на маленьком земляном дворе, окруженном бетонными стенами, эта красота настигла его. Глазами, полными слез, смотрел он, как чуть покачиваются на тонких волосистых стеблях бледно-лиловые, белые и густо-красные чашечки маков, инесказанное, непонятное и возвышающее страдание, быть может впервые, входило в его смутную, ожесточенную маленькую душу. Но он не понимал ничего — ни того, что видел ни того, что испытывал, — только едкие, горячие слезы застилали и туманили взор да тревожная, нетелесная боль родилась в подреберье, и, не зная, он уже знал, что выживет и пройдет все, как выжил в блокаду; и, не зная, он знал, что это испытание будет длительнее и горше, что, возможно, оно растянется на целую жить, если он не поймет, зачем появился на свет…

Гудела газовая колонка, тихо плескалась в ванной вода, полоса розово-желтого света делила комнату наискось. Застигнутый прошлым, я лежал на диване, исходя жалостью к себе.

…Тот маленький подонок, сраженный красотой мелких маков и бездонностью крупитчатой глазури полуденного июльского неба, не зная, уже знал, что выживет и пройдет все, и он знал, что это будет трудно, почти невозможно, но он уже осмысленно понимал, что этот мир дает ему равный шанс. Он понимал это с того самого момента, когда, подколотый самодельной финкой неуклюжей грубой заточки, схватил на дворовом пустыре окатанный продолговатый осколок кирпича… Кровь хлестала из-под ладони Губана, прижатой к глазнице, и заливала подрагивающие беззвучно губы, а эта страшная и простенькая мысль уже бессловесно завладела тогдашним полузвериным сознанием маленького подонка (нет, тогда он еще не был подонком, он стал им лишь в тот миг, когда эта мысль электрическими импульсами пробежала в его мозгу, привела в обморочное смятение и канула в подсознание, став частью существа — надолго, быть может, навсегда), и в душе его разверзлась блаженная дикарская пустота: он будет защищаться любыми доступными средствами.

Он огрызался как мог, и за те полтора летних месяца был несколько раз жестоко избит, потому что не мог покорно сносить унижения даже от тех, кто сильнее и старше, потому что не желал расстаться со своими брюками-клеш и «москвичкой» на «молнии» в пользу тех, кто сидел дольше него и поэтому настаивал на своей исключительности. Полтора месяца этот подонок семнадцати с половиной лет прожил на «восьмерке» в состоянии ежеминутной войны против всех. Он воевал с подъема до отбоя, на поверке и даже во сне.

Ему указывали лом, воткнутый в груду земли в углу котлована, и приказывали: принеси. Он шел, хватал голыми руками бурое от ржи железо и с воплем отбрасывал его, тряся руками в воздухе, словно пораженный пляской святого Витта^[29]; и, приплясывая и завывая от боли в сожженных ладонях, он слышал вокруг громкий, раскатистый, почти добродушный смех. Ночью, когда спал, ему оборачивали ноги газетой и поджигали. В столовой его миска баланды оказывалась густым насыщенным раствором соли. На поверке ему совали в карман тлеющие комки ваты. Полтора месяца этот подонок семнадцати с половиной лет прожил в состоянии ежеминутной войны против всех. Он воевал с подъема до отбоя, на поверке и даже во сне, и каждый день закалял его душу, но отнимал телесные силы. И кончилось плохо… Его увезли в больницу в каких-то лохмотьях — когда он, беспомощный, валялся на нарах в полубеспамятстве, брюки и куртку все-таки сдернул с него один из самых ярых и приблатненных мучителей. Из больницы он попал в другое место и уже другим человеком. Он стал страшен, разучился, утратил способность бояться и сочувствовать, забывать и прощать…

Все это, казалось, перешло в гены и кровь, и поэтому я хотел и страшился иметь ребенка — представлялось, моя жестокость, мой ужас и память неотомщенных обид передадутся ему и он станет исчадьем ада более ужасным, чем я, потому что не будет даже знать причин, сделавших его таким. И долго, почти до сорока, жил я в страхе перед самим собой, боясь, что и на воле вылезет из меня этот звериный, подонческий мрак и на какие-нибудь пустячные бытовые раздоры я вдруг отвечу несоразмерной волчьей реакцией. Страх этот доходил до того, что я избегал появляться в людных местах, а на работе держал свои речи и жесты под напряженным контролем. Это иссушало и обессиливало, как злокачественная опухоль. Я почувствовал себя свободнее среди людей лишь год назад, после неожиданной встречи.

Случилось это в Пушкине. Я часто приезжал туда по летним погожим дням, ставил машину на площадке с тыльного фасада Екатерининского дворца и шел в Александровский парк. Быстро проходил Тройную аллею и регулярную часть, сворачивал налево и, побродив среди полуразрушенных домиков Китайской деревни, углублялся в заглохшую, почти лесную сторону, где стоит живописной руиной с башенками, несущими острые шпили, павильон Шапель и зеленовато-прозрачный и теплый сумрак наполнен гомоном птиц. Здесь, медленно шагая по просеке мимо куп старых дуплистых деревьев, я как бы уходил в свое несбыточное детство. Если бы можно было выбирать себе детские годы, я бы хотел, чтоб они прошли в Александровском парке Царского Села. Тут отпускали напряжение и вечная горечь, привольно и чисто дышала грудь и казалось даже, что разглаживаются морщины. Меня оставляли всякие мысли, я ничего не желал и ни о чем не жалел, моя история оставляла меня, я становился человеком между прошлым и будущим, просто человеком, впитывающим волнистый шелест листвы, зеленоватый воздух, настоянный ароматом перегретых трав, птичий гомон и медлительный ток высоких перистых облаков. И вот в один такой день в дальней перспективе безлюдной просеки, где зеленоватый воздух сгустился от зноя и мерцал слюдяным блеском, показалась беловатая точка, потом она раздвоилась, и, приближаясь, я различил, что это мужчина и женщина: обнявшись, они шли мне навстречу. Через минуту или две мы почти поравнялись, и я хотел деликатно отвести глаза, успев заметить некрасивую худосочность костистого лица молодой женщины, жидкие короткие волосы, но что-то остановило мой взгляд на ее спутнике — то ли выражение какого-то необыденного хамства на одутловатом, уже немолодом лице, то ли ощеренный рот, бесформенный, безвольный и вместе с тем несущий отпечаток животной жестокости, то ли отвесный белый шрам на левой скуле Он тоже посмотрел на меня. В бесцветных нагловатых глазах мелькнуло смятенное недоумение на миг. И нехорошая дрожь прошла у меня по спине — я узнал ого! Я увидел его яснее, чем тогда, в сумраке барака, когда валялся в полубеспамятстве на верхних нарах, а это одутловатое лицо зависло надо мной, взмокшее от жестокой жадности, и потом, выламывая мне руки, он сдирал ту несчастную курточку с «молнией», а я не мог даже произнести слова и только дергался в его безжалостных руках, как тряпичная кукла.

Нехорошая дрожь прошла у меня по спине, встряхнув позвоночник, и дикая ослепляющая ярость наполнила все существо. Теперь был мой черед…

Ноги сами напружинились для прыжки, и его ненавистное тупое лицо было так близко…

Он остановился, видимо что-то почувствовав, а его худосочная девка недоуменно, но с таким обожанием посмотрела на него, что глаза ее закосили в равные стороны. Он снял руку с ее плеча, и секунду-другую мы смотрели друг на друга. Теперь он был ниже меня почти на целую голову, а тогда, двадцать два года назад, казался мне великаном. Я уже мысленно представил себе, как он корчится и хрипит на неровной травянистой дорожке просеки с перебитой трахеей, но этот раскосый взгляд худосочной девки удержал меня. Я сплюнул и под волнистый шелест листвы пошел дальше по безлюдной парковой просеке, задыхаясь от волнения. И через несколько шагов ощутил небывалую легкость, будто свалил груз, который, изнемогая, нес издалека. С тех пор я уже не испытывал того обессиливающего напряжения среди людей и не боялся поразить их какой-нибудь несоразмерной волчьей реакцией. Но долго потом не ездил в Александровский парк…

Знал ли и понял тот тупомордый шакал, что произошло, что минуло его? Догадался ли он о милости судьбы? Сделало ли это его счастливее? Вызвало ли в нем перемены?

Как человека по-настоящему скверного меня всегда привлекали эти вопросы морали и нравственности. Нет, не обиходные запреты: не обидь ребенка, не бей лежачего, — тот, кому нужна обиходная мораль, как намордник кусачему псу, вряд ли существует человечески… Меня интересовал вопрос о воздаянии и свободе…

Плеск воды оборвался так внезапно, что тишина оглушила, как гром. Мгновения трассировали мимо, час отчаянья приближался.

Куранты начали отбивать полночь.

На пороге появилась Наталья. Она сделала шаг, и волосы заискрились медью в розово-желтой полосе света. Что-то бесформенное, темное и мохнатое до пят облекало ее фигуру, и только когда она подошла к дивану, я узнал свой халат.

Она чуть наклонилась надо мной, придерживая халат на груди, чтобы не распахнулся, лицо виделось смутным и тени лежали в глазницах.

— Вы спите? — В вопросе послышалось удивление и укоризна, она склонилась ниже.

— Нет, — безголосо ответил я и ощутил всегдашний запах ее тела — печальный и чистый аромат прогретых солнцем морских отмелей. Дыхание сбилось.

Она выпрямилась, твердо сказала:

— Я останусь с вами.

— Наташа, — произнес я, задыхаясь, — это… Я не отвечаю за себя…

— Нет, так нужно, — она отступила на шаг, одним ускользающим движением сбросила халат в кресло, и тело ее заструилось розовато-золотистым сиянием, усиливая свет, проникавший в комнату.

Я перестал дышать и ощущать себя…

Было что-то нежданно волнующее в том, что золотистое тело не казалось хрупким, потому что тонкая талия переходила в крутые, округлые, сильные бедра… Светились плечи и руки, высокая шея и грудь, только черными были глазницы, губы, острые маковки сосцов и узкий треугольник там, где кончался маленький плоский живот, и словно рой солнечных пылинок вился вокруг ее колен…

Она шагнула к дивану. Я лежал на правом боку, вжавшись в пружинящую спинку. Она откинула край одеяла, дотронулась до подушки и легко, сразу всем своим телом легла рядом со мной, повернулась лицом и надвинулась, став вдруг большой и горячей. Я почувствовал ее мускулистые ноги и тугую твердость грудей, ее чистое сильное дыхание и вздрогнул.

— Так надо, — прошептала она, кладя ладонь мне на лицо.

Инстинктивно сберегаясь от боли, чтобы покойнее пристроить левую руку, я согнул ее в локте, и ладонь неожиданно наткнулась на округлый высокий выступ бедра, он был шелковистым и прохладным, но под тонкой кожей, где-то в недрах сильного тела, нарастал глухой прибой неистового зноя.

— Так надо, — тихо простонала она, и трепет прошел по упругой груди, она потянулась ко мне набухшими черными губами, и тут близко-близко в сумраке я увидел ее глаза.

Под приспущенными веками исступленно и темно зияли остановившиеся зрачки, и трепет ее передался мне, сгустил кровь, вынул волю, кольнув мгновенным летучим страхом беспамятства и разлуки с самим собой, и вверг в лихорадку мучительного наслаждения первых осязаний, и не было огня язвительнее ее губ, набухших и тугих…

С истомным вздохом, разомкнув колени, она прислонилась ко мне легчайшим огненным лоном.

Время перестало существовать.

14

Часы отбивали девять.

Я вынырнул из почти детского, легкого, как летний воздух соснового бора, беспамятства, в котором было так свободно дышать, позабыв свои вины, и знать, что и к тебе обращены забота и нежность, живущие на свете. Тихо, осторожно, чтобы не утратить этого зыбкого ощущения, я открыл глаза.

Свет был неяркий, но веселый, весенний, и комната не казалась мрачной. Чистый бронзовый звон, словно качели, возносил золотистые звуки и опускал до рдяных медных низов, напоминая о неброской ситцевой голубизне наших русских небес, о парных весенних полях.

Тихо и осторожно открыл я глаза и увидел Наталью. Она сидела в кресле и, чуть склонившись над столиком, читала свои исписанные листки, что-то быстро подчеркивая дешевой шариковой ручкой. Щеки ее были точно в пятнах малинового сока, и щеточки прямых бровей на склоненном лице казались смешными и трогательными. И нежность, горячая и горькая, неведомая нежность наполнила меня так, что заломило позвоночник и солоно стало во рту. Я старался дышать ровно, чтобы не обеспокоить Наталью и продлить этот миг, хотя в нем, в его остроте, было предвестие скорой разлуки.

Она ощутила мой взгляд и подняла лицо. Щеки и высокие скулы загорелись еще ярче, а глаза, словно промытые, прозрачные до самой глуби, лучились счастливой уверенностью, но в их пристальности был и тревожный вопрос. Глаза хотели понять, увидеть, изменился ли я, вошло ли в меня то несказанное и новое, что промыло их до самой глуби…

«Любовь гласит: «Дочь праха не бывает так разом и прекрасна и чиста».

— Иди сюда, — хрипло сказал я.

Она легко поднялась, обошла столик и шагнула к дивану. Глядя снизу вверх в склоненное надо мной лицо, я взял ее за руку и потянул к себе. Она села на край дивана, улыбнулась. Я привлек ее к себе.

— Тебе больно не будет? — спросила она и положила голову мне на грудь.

— Будет хорошо, — прохрипел я, зарываясь лицом в ее волосы, и ладонью провел по худенькой спине, с волнующей растроганностью ощущая неожиданную дневную хрупкость и тонкость ее тела. И пронзительная, ранящая горечь сковала меня на полувздохе — чем мог я отплатить ей за преданность, нежность и веру в меня, чем защитить ее гордость любящей женщины?

Если вы уже не первой безоглядной страстью, а трудным необоримым чувством любите чистую девушку, которая моложе вас на семнадцать лет, если она доверчиво платит вам взаимностью, то самым серьезным вашим мужским ощущением является ответственность.

Вы обязаны отвечать за то, чтобы со временем в любимых, словно промытых, прозрачных до самой глуби глазах, лучащихся счастливой уверенностью, в глазах, какими они открылись вам после первой ночи, не появилась мерклость разочарования и горечи. Вы обязаны отвечать за красоту, здоровье, чистоту, доверчивость и гордость — вы обязаны отвечать за счастье любимой, а это значит — вы обязаны быть достойным ее всегда.

И это — свобода, потому что ответственность вы принимаете добровольно. Но, приняв ответственность, вы уже не можете отказаться от нее. Это как на войне, где добровольца за измену и трусость расстреливают на общих основаниях…

Голова Натальи лежала у меня на груди, и, зарывшись лицом в ее волосы, ощущая их запах, я гладил ее худенькую спину и горестно думал о невыносимой ответственности. Из нежности, из жертвенности рождалась бестрепетная холодная мысль…

— Сейчас я тебя покормлю и поеду. У меня в десять семинар, — сказала Наталья и, протянув руку, погладила меня по щеке.

— Я сам. Ты рано встала? — Так не хотелось отрываться от ее волос.

— В шесть. Размела воду во дворе. Бачки опорожнила на лестницах. Да там немного было. Потом позанималась. Мне выступать сегодня. — Голос был веселый, прохладные тонкие пальцы разглаживали мне лоб.

— Я поем сам. Встану, умоюсь и поем, а ты собирайся. Времени уже много, — сказал я. Было невыносимо стыдно от мысли, что придется встать при ней нагишом, неловко одеваться одной рукой. Я убрал ладонь с худенькой спины.

После ухода Натальи стало пусто и меня обступила беспощадная, трезвая утренняя тишина. Привычные вещи — люстра, кресло, мраморный стол, часы на камине и книги — выглядели странно и недобро в скуповатом апрельском свете.

Я встал. Рана не болела, ощущалась только повязка и напряженность левого плеча и руки. Я умылся, с трудом, кое-как побрился одной рукой, сварил кофе. Есть не хотелось. Я сидел на кухне, курил и прихлебывал кофе, а возникшая из нежности и жертвенности бестрепетная холодная мысль уже целиком завладела мной.

Я курил, прихлебывая кофе, и думал о смерти.

Буська сделал это потому, что его не любили… Никогда не предполагал, что мне придется сделать это потому, что меня преданно любят. Только сделать надо так, чтобы никто не догадался…

Чашка опустела, и сигарета догорела до конца, а я сидел и холодно, расчетливо думал, как это сделать Словно речь шла о ремонте машины или очередной комбинации на «железке».

Без долгих словопрений и разбирательств я вынес себе приговор, и он не подлежал обжалованию.

В полдень позвонил Кирка, спросил о самочувствии и сказал, что похороны Буси в воскресенье.

— Поедем вместе, — ответил я и, чтобы не слушать возражений, повесил трубку.

Тишина в квартире уже не казалась какой-то особенной, исполненной значения и смысла. Это была обыкновенная тишина, в которой буднично утекало мое время. Теперь его оставалось совсем немного. С этой мыслью пришло успокоение. Решение было принято, и отчаиваться или тосковать уже не имело смысла. Я не думал, верно или плохо это решение. Я знал, что оно единственное. Нужно было только хорошо прожить оставшиеся несколько дней, похоронить друга, безмолвно попрощаться с любимой, поехать в Щербаковку, увидеться с дядькой и бабкой. Я знал, что обратно уже не вернусь. Мне оставалось пять-шесть дней здесь, с Натальей, и два-три дня в Щербаковке. Это только по будничным меркам казалось мало, но эти дни, быть может, самые счастливые и наполненные и поэтому равны всей предыдущей жизни.

Часы отбивали утра и полдни, отмечали приход ночи. Днем, если Наталья не уезжала в университет, мы разговаривали. Я рассказывал ей о городе, о старых дворцах и простых доходных домах, о проходных дворах и торцовых мостовых, которые еще кое-где дожили до самой войны. Я рассказывал ей о нашем с Буськой и Киркой детстве. И все из тридцатилетием дали выглядело трогательным, смешным и даже возвышенным. Конечно, я привирал, опуская не слишком поэтичные подробности, и кое-что приукрашивал, но было такое чувство, что говорю чистую правду. Наталья умела слушать, и ее заинтересованность и волнение словно очищали и подымали мою память, и то, что я рассказывал, быть может, уже не являлось детством конкретных людей, — то была легенда о судьбе поколения.

Похороны Буси были исполнены суховатой и умиротворяющей печали, но при этом зрение цепко и трезво отмечало подробности, — словно мастеровой у мастерового перенимал ремесло.

Гроб, обтянутый кумачом и обитый по краю полоской тисненого картона, высеребренного под глазет, поставили на кучу комковатой желтой земли, вынутой из могилы, сняли крышку. Бусино лицо на плоской белой подушке казалось особенно смуглым, длинные густые ресницы загибались вверх, бородка была аккуратна, только губы, полные, красивой лепки Буськины губы, посерели и сплющились и в уголках рта залегли мглистые тени, на лице не было отчужденной покойницкий значительности, — в нем был еле заметный тихий вопрос.

Губы мои ощутили бестрепетность гладкого, как стекло, лба. Я отошел за изголовье гроба и увидел белое пятно темени и хлопья сероватой перхоти в темных поредевших волосах.

Оглушительно граяли кладбищенские вороны на голых, дрожащих деревьях.

Холмик над могилой вышел совсем небольшой.

Мы помянули Бусю вдвоем с Киркой у меня. Выпили и помолчали, да и не о чем было говорить.

Прошло еще несколько дней, наполненных тихими простыми мыслями, беспечальными воспоминаниями детства, нежностью к Наталье. Я был спокоен и добр, словно впереди еще предстояла длинная светлая жизнь.

Двенадцатого апреля Кирка снял швы.

— Заживает как на собаке, а я опасался воспаления, — сказал он, полосками лейкопластыря прикрепляя на рубец марлевую накладку.

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — ответил я и спросил: — Выпьешь? И еды много вкусной. Наталья наготовила столько, неделю не съесть.

— Нет желания. — Кирка указательным пальцем толкнул очки вверх, пристально посмотрел на меня. — Подвигай рукой, не бойся. Не тянет шов?

Я осторожно пошевелил левой рукой, уже привычно стараясь не тревожить плечо, но Кирка покачал головой:

— Энергичней, чего ты? Люди после аппендицита на седьмой день бегают.

Я взмахнул резче.

— Ну, как?

— Ничего, — ответил я, — жить можно. — И правда, боли не было, лишь чуть тянуло под мышкой.

Кирилл вымыл руки, вернулся в комнату и сел в кресло.

— Ты выпьешь? — спросил я.

— Сказал же — нет, — чуть резче, чем следовало, ответил Кирка, но, снизив тон, добавил: — Устал сегодня. Наташа зайдет?

— Она на занятиях, через час, наверное, вернется, — я посмотрел на него.

Кирка сидел в кресле, далеко вытянув ноги, длинное лицо было жестким. Я вдруг подумал, что мы видимся в последний раз, и сказал:

— Оставайся, поужинаем втроем.

Синий вечер сгущался за окном, я включил люстру и задернул шторы, сел на диван против Кирки.

— Нет, поеду, — сказал он. — Лягу пораньше, отосплюсь, — но не пошевелился в кресле, глаза из-за стекол смотрели на меня пристально.

И снова остро кольнула мысль, что мы видимся в последний раз, и я понял, что Кирка хочет что-то сказать, предложил:

— Может, кофе попьешь?

— Не хочу. Как у тебя на работе, больничный нужен? — Он пальцем поправил очки.

— Я взял за свой счет — собирался в деревню. Завтра поеду потихоньку.

— Надолго?

— На пару дней, а вообще, не знаю — посмотрю, — я придвинул пепельницу на столике и закурил.

— А потом? — настойчиво спросил Кирка.

Я знал, что никакого «потом» не будет, и поэтому только пожал плечами и прищурился, будто дым сигареты попал в глаза.

Часы пробили четверть.

— Мы никогда не спрашивали друг друга, но…

— Давай не будем ломать многолетнюю традицию, — перебил я и глубоко затянулся.

Кирка сжал губы, длинное твердое лицо порозовело.

— Ты не сердись, — сказал я. — И так тошно. У меня целый фолиант вопросов, мне самому и отвечать.

— Хорошо. — Кирка поднялся.

Я тоже встал, подошел к нему и сказал:

— Спасибо, Кира, за то, что заштопал, и вообще за все.

— Ну ладно, — он отвел взгляд. — Пойду.

— Наталья здесь будет жить. Я ей ключи оставлю. Мало ли, задержусь или что, так ты ей позвони, чтоб не скучала, — небрежным тоном попросил я.

Кирка внимательно посмотрел на меня сверху вниз.

— Ты действительно только на два дня? — спросил он.

— Рассчитываю так, но вдруг придется зарулить куда-нибудь подальше, если возникнут какие-то обстоятельства, — я выдержал его взгляд.

— Хорошо, позвоню на будущей неделе. — Кирка шагнул к двери.

Я вышел за ним в переднюю, смотрел, как он надевает пальто, задевая длинными руками стенки, оклеенные шпоном карельской березы. Мы попрощались молча. Рука его была сухой и твердой.

В тишине я ходил по комнате, разглядывая знакомые вещи. Время мое истекало. И не было жаль ни вещей, ни этой квартиры. Когда-то, тысячу лет назад, они что-то значили в моей жизни, но обесценились, как какие-нибудь керенки в октябре одна тысяча девятьсот семнадцатого.

Во мне не было ни сожаления, ни горечи, — лишь заунывная пустота в прах продувшегося игрока.

Я услышал щелчок замка входной двери, глубоко вздохнул и выпрямил спину. Надо было дожить оставшееся время. Дожить достойно хотя бы его.

Наталья вошла в переднюю и сразу прижалась ко мне, свежая, с прохладными гладкими скулами. Я повесил ее легонькое пальто на вешалку, усадил на табуретку и снял сапоги.

— Ну, как ты? — Она положила ладони мне на грудь и посмотрела в лицо.

— Хорошо, — я помахал левой рукой. — Был Кирилл, швы снял и сказал, что все нормально. — Я улыбался изо всех сил.

— Отлично. Сейчас будем есть. Ты, наверное, голоден?

— Нет, не очень, — простые вопросы помогали быть естественным.

— А что Кирилл не остался? — Она направилась в ванную.

— Устал очень. Тебе привет, — сказал я ей вслед и вернулся за сигаретой.

Я сидел за столом в кухне и смотрел, как Наталья, уже успевшая переодеться в свою голубую рубашку, хлопочет возле плиты. Поражали изящество и точность движений, — ни одна ложка, ни одна посудина не звякнула в ее руках, и повороты тонкого тела от плиты к столу были четкими, законченными, как у фехтовальщика. Тут была не только прирожденная ловкость, И я спросил:

— Где ты так научилась? Вертишься, как в танцклассе.

Она посмотрела на меня, зарумянилась, показывая в улыбке зубы.

— Не в танцклассе. Я танцевать только в Ленинграде научилась.

— Ну а где ж?

— Дома. Я же с пятнадцати лет за хозяйку. Мать умерла у нас в шестьдесят пятом, — по лицу ее пробежала тень. — Бабушка, отцова мать, старая была. Отец и два брата — мужики. Вот и научились. Корова была в доме, поросенка держали, кур, еще — пес и кот, и огород на мне. Вертеться приходилось. Вставала в четыре, чтобы до школы все успеть. А потом еще два года на ферме проработала. Я же в университет со второго захода поступила, — она смущенно улыбнулась.

— Вот оно что, — я усмехнулся. — А такое впечатление, что у тебя было вполне счастливое детство.

— В общем-то, да. У нас семья дружная. Братья и отец меня любят. Ну, а что поработать пришлось, так я и чувствовала себя хозяйкой, — она выключила газ.

Родиться бы мне твоим братом, может, все пошло бы по-другому, подумал я и сказал:

— Да, ты знаешь, я завтра поеду в деревню. Надо бабку и дядьку навестить. Они мне — самые родные люди. Я для этого за свой счет взял.

— Надолго?

— Да нет. Два дня от силы, — как можно небрежнее сказал я. — Собирался пожить там недельку, да вот с этим порезом проторчал.

— А мне нельзя с тобой?

— Думаю, что не стоит, — медленно сказал я и торопливо добавил: — Но мы с тобой еще поездим, Наташа. Выеду с утра пораньше и обернусь за два дня.

Наталья промолчала.

Только после ужина, когда уже сидели в комнате, она тихо сказала, прислонившись головой к моему плечу:

— Как-то беспокойно. Остаюсь одна. Никогда до сих пор не боялась, потому что и была одна, — в голосе были удивление и грусть.

— Ну мне тоже, — сказал я. — Но потом все время будем вместе, — и обнял ее за плечи.

— А когда потеплеет, в мае, съездим ко мне в деревню? Я тебя с братьями, с отцом познакомлю, — она сильнее прижалась ко мне.

— А это удобно? Все-таки… скажут — отхватила себе старика, — я очень боялся, что голос выдаст.

Свет люстры казался слишком ярким, черной пустотой зияло жерло камина, — все было чужим, уже отрешенным. Только теплые тонкие плечи Натальи, биение ее сердца убеждали, что я еще жив.

— Ты моложе всех, они полюбят тебя, — прошептала она.

— Тогда поедем, — я поцеловал ее в висок. — Мы будем теперь ездить повсюду. — Это не было ложью, это было мечтой.

— Да?

— Да. Я всегда хотел этого, — сейчас я говорил правду.

— А я не разонравлюсь тебе? — спросила она вкрадчиво.

— Почему?! — я сильнее прижал ее к себе.

— Ну, может, я не очень как женщина, — голос звучал смущенно, глухо, и ее щека сразу полыхнула жаром.

— Да ты что?! Ты лучше всех на свете! — Я погладил ее. Несколько пуговок рубашки были расстегнуты, и ладонь моя наткнулась на шелковистую тугую округлость груди, — Даже сказать нельзя, какая ты, — прохрипев я, задохнувшись от остро подступившего желания.

Наша последняя ночь была короткой как миг.

15

Апрельские ветры ночью не спали, и асфальт на шоссе был сухим и чистым На мокрых коричнево-пегих обочинах возились взъерошенные сороки. Когда машина приближалась, черно-белая хвостатая птица делала несколько смешных суетливых поскоков, отбегая подальше от дорожного полотна, и сердито косилась угольно поблескивающим глазом. Жестью блестели мокрые поля. Тонкие деревья придорожных опушек стояли по колено в воде, но дальше, если проникал глаз, в лесу мрела снежная синева.

Я ехал на юго-запад. Дорога текла по равнине, открывая зелень далей, и сиротское, желто-белесое солнце светило в спину. Сквозь пение шин я различал воркотню двигателя и тонкий ровный посвист встречного воздуха в желобках крыши. Впереди лента асфальта мокро блестела, как лужа, и сливалась с горизонтом, над которым стояли редкие вытянутые, словно лодки, облака.

Я ехал на юго-запад и вез свое одиночество, но не ощущал его тяжести.

В пути одиночество становится другим, тоска не успевает догнать вас, как Ахиллес черепаху, и в преодолении кусочков пространства уже заключается мнимая цель. Вы движетесь впереди своей горечи. Вы убегаете от прошлого или прошлое догоняет вас — рождается иллюзия борьбы, и тогда не так уже больно умереть на дороге.

Я ехал и ни о чем не думал. Все было позади.

Мелькали магазины, поселки, погосты.

Я весь наполнялся пространством, а время мое утекало. Наталья, Кирка, Буся и Крах — все осталось позади, все позабылось. Меня наполняла лишь огромная бестрепетная пустота и еще удивление перед цепкостью привычек: вот я курю, аккуратно стряхивая пепел в приоткрытое окно, объезжаю зачем-то колдобины, — все так нелепо. Бессмысленным кажется всякий вздох.

Противоестественно знать час своей смерти.

Мелькали деревни, поля, перелески. В серости подступавших к обочине опушек изредка вдруг томительной свежестью вспыхивала зазеленевшая осиновая кора, и пахло навозом с придорожных нолей.

Через сто с лишним верст я повернул на север, и солнце стало заглядывать в машину справа. Дорога пошла петлять, карабкалась на пригорки, пересекала речушки через скучные одинаковые мосты, потом круто взяла вверх. Я поднялся на уступ, бывший когда-то берегом древнего моря, проехал еще с полверсты и остановил машину на обочине.

Возвышенность здесь рассекал широкий овраг, и справа, через десятка полтора метров от обочины, начинался обрыв. Я открыл дверцу, вылез и, раздвинув прутья кустов, подошел к самому краю.

Солнце светило прямо в лицо. Я постоял над обрывом, рассматривая крутой красноватый откос, поблескивающий вкраплениями кварцита среди рыхлой породы. Противоположный склон, еще покрытый потемневшим ноздреватым снегом, был отлогим и низким. Высота обрыва, на котором я стоял, была не меньше сотни метров, а на дне, куда почти не доставало солнце, из серого снега торчали коричневые обсохшие лбы валунов. Я докурил сигарету и бросил окурок вниз, вернулся к машине и посмотрел вперед на дорогу.

Если вы будете ехать оттуда и вдруг заснете от утомления… или, скажем, притормозите чуть резче, чем нужно, а под колесами окажется наледь, то ваш автомобиль с заносом перережет дорожное полотно, проскочит неглубокий кювет за обочиной и, смяв прутья кустов с уже живо краснеющей кожицей, сорвется с обрыва и пойдет кувыркаться, пока не трахнется о коричневые обсохшие лбы валунов, и если день будет теплый, то пары бензина сразу вспыхнут от замкнувшейся проводки, а потом с копотью и жирным дымом загорится краска, резина, тряпье, но вам это будет уже безразлично… Такие несчастные случаи бывают даже с опытными людьми.

Я постарался запомнить это место, чтобы не пропустить его на обратном пути, сел в машину и поехал вперед, к облачному с проз оленью небу, и сиротское, желто-белесое солнце светило мне справа.

Щербаковка показалась еще издали на высоком берегу излучины речки, покойно текущей в Балтийское море. Просторный порядок домов был светел, крыши курились дымами.

По деревянным мосткам я переехал через кювет и сразу нырнул в проулок, где за почерневшим штакетником и узеньким палисадом стоял коренастый, с открытым крылечком дом.

Старуха, сухонькая и невысокая, в платке, стояла опершись на клюку и слезящимися глазами смотрела на меня с крыльца. Я толкнул калитку и, снимая перчатки, взошел на крыльцо.

— Баба Аня, не узнаешь? Здравствуй, — сказал я.

— Алеша, внучек? Не разглядела сослепу. Здравствуй! — пришамкивая, сказала она и мелко-мелко затрясла головой.

Я подошел к ней, обнял легонько и поцеловал белую, покрытую косой сеткой морщин щеку, и что-то вдруг кольнуло внутри, остро и больно.

— А дядька где? — спросил я.

— Баню топит. Ступай в дом, а я позову, — бабка пристукнула клюкой по настилу, сильнее затрясла головой.

— Я сам, сам, баба Аня, — я спрыгнул с крыльца, минуя ступени.

Солнце только заглядывало в низкие окошки просторной горницы, золотило часть стола, застланного белой скатертью, несколько чистых крашеных половиц и таяло у порога. Сухой воздух жарко натопленного деревянного дома непривычно щекотал ноздри, и пахло укропом, соленьями и дымком. Звонко щелкали ходики с расписным циферблатом.

Дядька сидел в переднем углу, весь распаренный, красный, остро поблескивая синими, как купорос, глазами. Свежая рубаха была расстегнута на груди, открывая седую растительность, и голова была сивой, как жесть. Бабка мелькала в полосе солнечного света, уставляя стол едой. По комнате она двигалась шустро для своих восьмидесяти семи, только голова в белом мягком платочке все так же мелко и часто тряслась.

Я смотрел на старую желтую рамку, в которой за стеклом выцветали семейные фотографии: молодой — совсем мальчишка — чубатый отец в рубахе с широкими продольными полосами, словно из матрацного тика; молодой дядька в гимнастерке, оттянутой медалями, — фотография по пояс, отсутствие руки незаметно. Увидел я и себя, семилетнего, кругломордого, с вытаращенными от напряжения глазами. Серьезный, слегка глуповатый и ухоженный ребенок в вельветовой курточке с «молнией». Ровно подстриженная челка на низеньком лбу, — на этом лице еще не прочитать судьбу.

Я оглядывал горницу, лица дядьки и бабки, но ощущение давнего детского счастья не возвращалось. Изжитый, чужой, сидел я за старым тяжелым столом на жестком неудобном стуле.

— Как брат-то, не болеет? — спросил дядька.

Бабка поставила на стол миску с крупно посеченной квашеной капустой и тоже села, спросила:

— Верно, не ходишь к отцу? Все чинишься? — и посмотрела слезящимися глазами.

— Почему? Десять дней назад был, — ответил я.

— Молодуха то его не сбежала? — спросила бабка. Она заметно пришамкивала.

— Какая уж молодуха — сорок лет. Куда она денется, — сказал я.

— Ну, давай за приезд. Вот попарился бы, так ледком прошла, — сказал дядька и, подмигнув синим глазом, придвинул ко мне простую граненую стопку.

— Ну, твое здоровье, баба Аня, — я поднял стопку.

— Мое-то при мне, вашего бы не убыло, — слезящимися глазами она внимательно посмотрела на меня, спросила: — Отец-то пьет?

Я улыбнулся, ответил:

— Ну, одну-две рюмки. Разве это пьет.

— Вот чухна болотная, — вдруг высоким неожиданным фальцетом сказала бабка, — мало ему хворей!

— Ладно, мама, — сказал дядька. — Давай, племяш.

Мы выпили. Я закусил хрусткой кисло-сладкой капустой, спросил у бабки:

— А почему чухна, баба Аня?

— А потому что чухна и есть. А кто ж вы все? И дед твой чухна был, по целым дням молчал, слова не вытащишь, — пришамкивая и беззубо улыбаясь, сказала бабка.

Я посмотрел на дядьку, он улыбнулся, сказал:

— А что, мать, в твоем Ополье все — русские?

— Конечно, русские, — сразу ответила бабка. — До Ополья все русские. А сюда, к Сойкипым горам, только чухны и жали. Даром что Щербаковы, а все одно чухны. И еще немцы были, да в войну вывелись.

— Да откуда тут немцы? Ну, чухны — ладно. А немцы? — спросил я удивленно.

— А с Ямбурга пришли. Их там до революции много было, и церквы ихние были, а здесь-то — чухны. Все белоглазые, нос сапогом, все присусыкивают, одно что крещеные, — бабка потуже подтянула концы платочка тонкими, очень белыми пальцами и поджала губы.

— Чего ж ты, мама, сюда замуж пошла? — спросил дядька, улыбаясь и явно подзадоривая бабку.

— А нас семь девок было, куда ж деваться. И все малорослые. Таких опольские не сватали. А тут село тихое, даже по престольным драк не было. Вот и пошла. А не пошла б, все равно отдали бы. — Бабка медленно встала, сказала: — Банька уже охолонула, пойду мыться. А вы ешьте, пейте. — Голова ее тряслась.

Мы выпили еще по одной, и, когда бабка ушла, я спросил:

— А что, правда, здесь немцы были и финны и мы, выходит, не русские?

— Да ну, не русские. Ты ее слушай больше. Верно, жили здесь и немцы, и финны, но то когда было. Давно все перемешались. Это мать что в детстве слышала, то и повторяет. Тогда друг друга чухнами ругали. А доставалось всем одинаково. Земля не богатая, хоть и кормила, а руки приложить надо было. Валуны и сейчас вылезают. Трактора каждую весну стаскивают к меже, а тогда только миром убрать можно было, так что жили дружно — земля заставляла. — Дядька вздохнул, улыбнулся. — Давай еще по одной, и хватит ее, заразы.

— Уже и зараза, а говорил — после пара ледком пройдет, — усмехнулся я.

— Так то я тебе. А сам не пью ее с первого января сорок седьмого — зарекся. Только когда начальство с головной усадьбы приезжает, выпью стопку из уважения, или вот гость. А так глаза бы на нее не смотрели, — морщась сказал дядька. — Да и все по дням. Шестого августа сорок третьего курить бросил. Теперь уж не кажется, а раньше думал, будет день, и, как мать родную звать, забудешь, — он наполнил стопки, задумчиво посмотрел мне через плечо, куда-то в сторону печи, и в синих купоросных глазах открылась даль пережитого.

Я любил своего дядьку, хоть и редко виделся с ним, любил, когда он, обычно немногословный, вдруг зацепившись памятью за случайно мелькнувшее воспоминание, начинал рассказывать. В этих незамысловатых рассказах всегда поражала та достоверность, которая оплачена подлинной пережитостью.

Он рассказывал, как бросил курить на Орловском плацдарме. Дядька был башнером. Их «тридцатьчетверку» насквозь прошило болванкой, командир, механик-водитель и радист были убиты. А дядька, контуженный, онемевший и оглохший, со сломанной голенью, провалялся в стальной коробке до ночи, то приходя в сознание, то погружаясь в забытье. У него все-таки хватило сил отдраить башенный люк и вывалиться на землю. Утром его подобрали санитары. Он пролежал в госпитале три с лишним месяца и уже не смог курить, потому что началась неудержимая рвота. Дядьке все чудился в табачном дыму запах размозженных и обгоревших тел товарищей. Он так и не брал с тех пор папиросы. Казалось, я сам пережил этот танковый бой где-то под Кромами. Я слышал, как грохотало в железном нутре «тридцатьчетверки», как ухала семидесятишестимиллиметровая пушка, после выстрела с клацаньем выбрасывая в гильзоприемник раскаленную гильзу и клубок кислой пороховой гари, от которой жгло гортань, а лицо и шея покрывались сальной копотью… Видел, как внутренние стенки вспыхивают фонтанчиками желто-красных звездчатых искр там, где мины или осколочные снаряды попадают в корпус…

Дядькин рассказ жил во мне несколько лет и бередил душу непрожитым, вызывая подростковую горечь, оттого что не пришлось воевать.

Это боль моего поколения, поколения военных подростков, погибавших под бомбами и обстрелами, умиравших от голода и старавшихся выжить. Нам вволю досталось лишений, но не дано было испытать укрепляющей ярости и ужаса боя, и, выжившие, мы ушибленно и тихо донашивали обноски погибших отцов, томясь неизъяснимой виной и неуверенностью до времени постаревших детей.

Тот, у кого за спиной хоть один такой августовский, раскаленный танковым зноем день, по-другому ощущает право на жизнь…

Руку дядька потерял уже в конце сорок четвертого под польским городком Сандомиром…

Он сидел передо мной с еще красным распаренным лицом и влажными после бани, сивыми, как жесть, волосами, зажав в единственной левой руке граненую стопку с водкой.

— Ну давай, дядь, по последней, раз ты бросил, — сказал я.

— Да деваться некуда было, вот и бросил. Ну давай, — он резко запрокинул голову, открывая сильную красную шею.

Я тоже выпил, поставил стопку и посмотрел на него.

— Да что говорить, Алеша, судьба, она по-разному поворачивается, — начал дядька, глядя мне через плечо. — Сам понимаешь, вернулся в сорок пятом — одна шинель да сапоги. А тут, в Щербаковке, немец хоть и не пожег ничего, но всю скотину извел. Обнищали, голодуха, бабы с пацанами только с леса кормились ягодами да грибами, картошку сажали. Сорок дворов было тогда, семь мужиков вернулось, а целых — трое. Ну, перезимовали с матерью. А в сорок шестом брат помог, купили телку у эстонцев. Думали, оклемаемся потихоньку. Косарь-то из меня, сам понимаешь, никакой, но накосили вместе с матерью, думали — дотянем до весны, свезли, свершили стожок, а он сгорел в зиму. Может, кто поджег, а может, из трубы сажу горящую вынесло. Трубы-то всю войну не чистили. Ну, коровенка наша стала доходить. Вот я в Новый год ночью и запрягся в сани… Выпивши, конечно… Тогда колхоз был в Айкино — километра два. Наметал сноп — и обратно. Ну, оно всегда, как на грех… Меня на дороге ихний председатель и накрыл с бабами… В драку кинулся. Злой тогда был, горячий. К инвалидности привыкать трудно… Вот с тех пор не пью, — дядька умолк, опустил голову. — Да что вспоминать, — он поднял голову, улыбнулся, потом посмотрел в окно, спросил: — Приляжешь с дороги-то?

— Нет, спасибо. Пойду пройдусь до залива, — ответил я.

— Сапоги надень мои резиновые. Мокро там. Не дойдешь в ботиночках. А я полежу. Упарился и вот выпил, — он провел широкой ладонью по жестяным волосам.

Солнце ела пробивало белесые облака, и передо мной качалась бледная короткая тень. Я шел вдоль домов Щербаковки — то веселых, крашенных по вагонке синью, с белыми наличниками окон; то хмурых, чернеющих старыми мощными срубами. Здоровались со мной встречные люди, хотя я не знал никого. Я шел вдоль коричневого склона глубокого кювета шоссе почти прямо на север. Деревня кончилась, и слева, на взгорке, среди прозрачных голых деревьев показалась почерневшая, с прохудившейся сквозной маковкой церковка и кладбище, но я не свернул по еле заметной после сошедшего снега тропке, решил, что дойду до залива, а на кладбище заверну на обратном пути.

Я шел в изжелта-белом апрельском свете туда, где низкое небо синело над заливом, и ничто не волновало меня. Я словно забыл о своем решении, о том, что приехал прощаться, и ни о чем не думал, лишь смотрел на мокрые луга, почти чистые от снега, на маленькую рощицу высоких стройных рябин на дальнем краю озимого поля. Нигде больше я не встречал такой сплошной и чистой поросли рябин. Под осень рощица горела гроздьями ягод так, что, казалось, небо краснело над ней, а сейчас она была прозрачной, как воздух, — тонкие ветви издали воспринимались как редкий туман, только внизу различались прямые древесные стволы.

Я поднимался все выше. Поля кончились, и начался ельник с примесью дубов. Дорога здесь была грунтовая, узкая и мокрая. Дядькины сапоги оказались кстати. Я прошел неширокий ельник насквозь, и внизу открылась грустная даль залива, забитая обгрызенными льдинами; над разводьями с пронзительными криками вились чайки. Было уныло и бесприютно. Я почувствовал, что зябну, и повернул назад. Я не нуждался в долгом прощанье с миром, потому что мир мой был узок, как щель.

Я возвращался быстрым шагом я не повернул на кладбище. Державшаяся на моем тайном решении связь с миром уже оборвалась, и мне захотелось уехать сегодня же. Но, взглянув на рябиновую рощицу, как облако серого тумана стоящую на дальнем краю озимого поля под белесым небом, я почувствовал слезливую пронзительную детскую нежность к этой унылой земле, где веками жили крестьяне, кормились и бедствовали. И оно пришло, чувство того времени, о котором я не помнил решительно ничего, кроме ощущения счастья. Это чувство возвращало к поре, когда я был беспомощен, но ничего не боялся.

Я стоял на обочине, мутными от слез глазами смотрел на мокрую озимь и сквозную рябиновую рощу за ней и чувствовал теплоту, растроганность и горестное удивление…

Я решил все-таки переночевать в Щербаковке.

День прошел незаметно в нетягостных и простых разговорах с бабкой и дядькой. Я сам натопил светелку и лег на узкой железной кровати с поскрипывающей под тюфяком железной сеткой.

Сон не приходил долго. Я прислушивался к скрипам и шорохам деревянного дома и ни о чем не думал, лишь изредка теснило грудь, как в детстве, когда, что-нибудь натворив, стараешься не думать о близком наказании, но тревога нет-нет да и настигнет тебя.

Потом я заснул и сразу же побрел по пустынным нолям, мокрым и ветреным, без деревьев, без крова, и впереди тоже брел человек, бесцельно, сутуло, потерянно, и казалось, что это я сам догоняю себя. Но когда я приблизился, то увидел, что это отец. Он обернулся и погрозил мне рукой, но лицо было неподвижным и смутным.

Я испугался, отстал, но оставаться одному в этих пустынных холодных полях было еще страшней, и я снова побрел за ним. Тогда он остановился, повернулся назад и протянул мне что-то в руке. Я подошел и оцепенел — рука его была пуста…

Меня разбудило солнце. Через небольшое окошко оно залило всю светелку. Побелка на стенах искрилась так, что больно было глазам, и в доме стояла горячая, пропитанная запахом сухого дерева, праздничная тишина, которую я боялся потревожить, спускаясь по крутой лесенке со скрипучими ступенями. Было детское ощущение ранней рани, как до войны, когда я просыпался в этой светелке и лежал, щурясь от солнца, с невнятным, но радостным чувством предвкушения жизни, которая была вся впереди.

Сегодня и тишина, и солнце — все было как тридцать с лишним лет назад, только жизнь моя иссякала.

В сенях, стараясь не стучать соском умывальника, я умылся пронзительно холодной водой, от которой заломило пальцы, утерся жестким льняным полотенцем и вышел на крыльцо. В сарае сразу же глуховато и задавленно прокукарекал петух. Свежий, с запахом талых полей ветер ударил в лицо, принес откуда-то отдаленный треск двухтактного мотора — где-то далеко шел мотоцикл или работала бензопила. Слухом я уцепился за этот звук, балансируя на самом краю своей пустоты. Ветер забирался в ворот рубашки, холодил шею. Солнце дробилось в лужах проулка, отсвечивало в запотевших стеклах моей машины.

Звук приближался.

Я держался за него, как за перила шаткой лесенки, и, запрокинув голову, смотрел в подсиненное апрельское небо. Я искал в себе хоть какое-то чувство, но не было ни горечи расставания, ни страха, ни сожаления.

Звук стал отчетливее, и я понял, что это — двигатель мотороллера, и через наш сад стал смотреть на большак, увидел сутуловатую коренастую фигуру в зеленом стеганом ватнике и высоких сапогах, сворачивающую в проулок, и по зашитому короткому рукаву узнал дядьку. Он без скрипа открыл калитку, увидел меня на крыльце и улыбнулся:

— Здоров. Как спалось?

— Хорошо, — я нашел силы улыбнуться в ответ, спросил: — Ты чего так рано?

— Да на ферме вчера не был, — он взошел на крыльцо и тоже повернулся к большаку; прислушиваясь к звуку мотора, сказал: — Телеграмма кому-то.

— Почему ты знаешь? — удивленно спросил я.

— А по утрам почту не развозят, только если телеграмма.

Я увидел на большаке грузовой мотороллер с мутным ветровым стеклом и серебрящимся на солнце алюминиевым кузовом. Он остановился возле проулка, водитель не стал глушить двигатель и быстрым шагом направился к калитке, лицо его было закрыто большими очками.

— Алексей Алексеевич! Вам телеграмма, — издалека по-мальчишески звонко крикнул он, и дядька пошел навстречу.

От калитки он возвращался медленно, неловко встряхивая белый бумажный квадратик, чтобы бланк развернулся. На ступеньке крыльца дядька приостановился, прочел текст, опустил руку и скользнул по мне отчужденным взглядом.

— Отец твой, — шагнув на крыльцо, он отдал мне телеграмму.

Бланк затрепетал у меня в руке от внезапного порыва ветра, и я с трудом прочитал: «Тринадцатого днем умер! Петр Алексеевич Щербаков. Инна Щербакова».

В путь мы отправились в полдень. Солнце светило в глаза, плавно извивался асфальт. Я вел машину медленно, чтоб было покойнее бабке на заднем сиденье.

Дядька молчал, хмуро глядел вперед. Я ни о чем не думал, наполняясь заунывной дорожной пустотой. Проезжая мимо обрыва, скрытого кустами волчьего лыка, я сбавил газ.

16

Отца хоронили на Волковском. Было тепло, но в воздухе иногда ощущалась сырая пронизывающая знобкость.

Десяток сухощавых стариков с жесткими лицами сгрудились у могилы. Седые обнаженные головы, холодные глаза. По другую сторону могилы стояли мы — родственники и Кирка. Слез не было. Высокий старик округлыми газетными фразами говорил о заслугах отца.

А он лежал с пожелтевшим, неузнаваемо обмякшим лицом, и только алюминиевые волосы с аккуратным зачесом были его прежние.

Когда могилу засыпали, старики деловито расправили ленты венков, прислоненных к холмику, и пошли гуськом под сереньким небом по узкой сухой тропинке мимо мокрых могил к выходу. Они шли сосредоточенно и серьезно, — видимо, мысль о том, что они еще один раз покидают кладбище, приносила удовлетворение.

Мы молча постояли у могилы: дядька, Кирка, я и две женщины — мачеха и моя мать. Бабку на кладбище не взяли.

Поминки были тихими.

Мы сидели в той же комнате, в которой я последний раз видел отца. Тихо шелестел голос бабки, поминавшей старшего сына. Дядька, ссутулившись, смотрел в одну точку на столе. В углу у окна стояло просторное кожаное кресло с пюпитром, прикрепленным к подлокотнику. В нем и умер отец. Задремал над своими бумагами и не проснулся.

— Поешьте, Алексей Алексеевич, — сказала мачеха дядьке. Это были единственные слова, которые она произнесла за весь день.

Они сидели рядом на диване — моя мать и моя мачеха. У обеих были сухие глаза, Я не испытывал к этим женщинам ничего кроме легкой жалости.

Мачеха пила водку рюмку за рюмкой, и лицо ее становилось все неподвижнее.

Мать ела со всегдашней детской кокетливостью, оттопыривая мизинец левой руки, и с любопытством, но незаметно поглядывала по сторонам. Она первый раз была в этой квартире.

Водка меня не брала.

Через час Кирка поднялся, сказал, что ему нужно в больницу. Я вышел в переднюю проводить его.

— Побереги себя. На днях зайду, — сказал он, пожимая руку.

В комнату я не вернулся, побрел по узкому коридорчику, сел в просторной кухне у окна и закурил. На спинке другого стула висела полосатая отцовская пижама, на столе лежали очки и газета.

Я сидел, курил, и мне было тяжело и страшно.

Отец спас меня своей внезапной смертью, и теперь нужно было жить, вернее существовать, потому что ни на что другое у меня уже не было ни сил, ни решимости. И это было самым страшным — признание своей омерзительной слабости, лакейской привязанности к физическому существованию, когда ни гордость, ни стыд не могут преодолеть подленькой жажды есть, пить и терпеть, терпеть самого себя и снисходительность людей, ради душевного спокойствия не замечающих твоей смердящей пустоты, пока в твоем маразме и распаде они не ощутили откровенной угрозы для своей жизни.

Нет, отец не спас — он опередил меня.

Я сидел в просторной кухне старого ленинградского дома, где еще витали запахи и шорохи отцовской жизни, и думал о судьбе. Она обступала меня, и не было от нее спасения.

Мачеха вошла неслышно, только краем глаза заметил я черное пятно ее платья и выпрямился.

— Чего ты здесь сидишь? — Она сунула в раковину принесенные грязные тарелки, ехала наполнять водой чайник.

— Так, покурить, — тихо сказал я и потупился — невозможно было выдержать взгляд ее остановившихся, невидящих глаз, — безумие сверкало в них и обдавало тихим ужасом.

Она зажгла газ, поставила чайник на плиту и села на стул, на спинке которого висела пижама отца. Опасливо, исподлобья смотрел я на нее. Даже в тусклом свете пасмурного дня кожа лица казалась гладкой и свежей, высокая шея стройным стеблем поднималась из глухого ворота черного платья — пугающее и неприятное совершенство манекена, витринной куклы было в этой чужой женщине.

— Тебе нужны деньги? — тихо спросил я.

— А что, ты внезапно разбогател? — Она смотрела куда-то сквозь меня.

— Да, разбогател, — я положил погасший окурок на край подоконника.

— Наконец-то. Ну и как, теперь счастлив? — Голос ее, глухой, бесцветный, не соответствовал язвительности слов.

— Кончай выкомариваться, — сказал я тихо. — Я серьезно.

— Серьезно?! — Тон ее стал угрожающим, пальцами она обхватила шею, будто душила себя. — Ты опоздал со своей серьезностью. Даже если бы подыхала с голоду, не взяла у тебя Не поздно ли, на пятом десятке, стал ты серьезным?

— Да что с тобой, Инна, опомнись! — Мне стало страшно, показалось, что она действительно сходит с ума.

— Я и так все помню. Вот помнишь ли ты? — В ее длинных неподвижных глазах, в самой глуби райков, вспыхнули и погасли грозовые искры, спутанная, почти до бровей челка затрепетала от резкого выдоха.

— О чем ты? И время ли сейчас считаться обидами? — с искренним недоумением спросил я.

— Сейчас самое время. А то ты думал, — она возвысила голос, — что все, все виноваты перед тобой? Сейчас я тебе скажу, — она встала, рывком затворила кухонную дверь, подальше отодвинула стул от стола и села, резким движением закинув ногу на ногу, так что открылось круглое колено. Лицо ее зарозовело, словно раскалилось от ненависти.

— Да что я тебе сделал? — вырвалось у меня в сердцах.

— Ты еще спрашиваешь? — вкрадчиво сказала она.

— Знаешь. — я встал, — ты, кажется, не в себе. Это понятно, по… Словом, разговаривать в таком тоне мне не хочется. Оставим до другого раза. Мне тоже сейчас нелегко.

— Ах, нелегко?! А другого раза не будет. Я надеюсь, что больше не увижу твою мерзкую ханжескую рожу. Поэтому слушай. Сядь! — Она положила на стол побелевший сжатый кулак.

Я сел, нарочито шумно вздохнул.

— Вспомни-ка чердак в доме сорок, — она прищурилась. — Вспомни, как ты использовал меня, как последнюю суку. Да! Ты был нрав. Ты имел на это право — пострадавший изгнанник. Все задолжали тебе тогда. А ты подумал, что будет со мной? Тогда, двадцать лет назад? — Лицо ее стало брезгливым.

Я не смог удержать улыбки, встал и сказал:

— Ну, извини, что тогда я не мог предоставить тебе кровати, а потом уже не было случая, — я направился к двери, но она вскочила, заступила дорогу.

— А знаешь, что у меня был сын?

— Что-о? — У меня мгновенно пересохло в глотке.

— Да! Твой мальчишка. С этой вашей щербаковской меткой. Здесь, — она больно ткнула меня твердым пальцем под шею, слева над ключицей, где была родинка.

— Инна! — Я схватил ее за плечо, она охнула от боли, и я разжал пальцы.

Она вдруг ссутулилась, словно сломалась, сделала шаг в сторону, села, навалившись грудью на стол.

Оглушенный, я сделал два неуверенных шага и опустился на свой стул у окна. Руки и ноги стали сразу чужими, бескостными.

— Как это было? — ощущая свинцовую усталость, спросил я.

— Очень просто, — удивительно насмешливым голосом ответила она, но я побоялся поднять глаза. — Это у тебя все с философией, а у меня просто через пять месяцев пузо до носа выросло… Потом отец в ноябре умер. Мать почти сразу запила, а на мне даже пальто не застегивалось, так и торчала в сквере на углу Некрасова в расстегнутом пальто, потому что от разговоров и табака меня выворачивало. Такая была безнадега, что хоть под трамвай, — голос мачехи потерял краски, стал монотонным. Слова шуршали тихо и глухо, словно листы пожелтевших старых газет…

Я сидел, уставясь в линолеумный кухонный пол, и внутренним взором видел угловой скверик на перекрестке поэтов — памятника Маяковскому в нем еще нет, — и среди старых, чахлых заснеженных деревьев стоят дощатые облезлые скамейки. Я видел, как, широко расставив колени, некрасиво сидит девушка с неподвижным, чуть оплывшим лицом и старое пальто не сходится на круглом большом животе. А рядом скрежещут трамваи, хлопает дверь продуктового магазина; от зимней оттепели дневной воздух влажен и мглист. Девушка смотрит перед собой невидящими, чуть сумасшедшими глазами и не замечает остановившегося перед ней высокого худощавого человека в новом дорогом пальто. Человек наклоняется, берет ее за руку, говорит низким, богатым оттенками, властным голосом проповедника:

— Я — отец Алеши Щербакова. Пойдем, будешь жить у меня.

И девушка молча поднимается. Высокий человек берет ее под руку…

Монотонными, глухими, шуршащими, словно листы пожелтевших старых газет, словами мачеха рассказывала, как они жили в одной самой маленькой комнате этой квартиры, как родился ребенок, а у отца открылась тяжелая кровоточащая язва желудка…

— Боялся операции, потому что у него была стенокардия. Когда стало совсем плохо, сказал, что я должна выйти за него замуж, тогда хоть комната останется мне… И деньги он какие-то получил, когда освободили…

Монотонный голос ее словно читал протокол.

Операция была удачна. Потом вышла замуж ее мать и, уехала на Север. Она поменяла квартиру с соседями отца… Ребенок умер в полтора года от тяжелой желтухи…

Я сидел раздавленный усталостью и тупой пустотой, и в кухне стояла гнетущая тишина.

— Я любила его! Он был добрый человек, — вдруг сказала мачеха, и голос ее обрел краски.

Я молчал.

— Любила! Понял? — выкрикнула она.

— Понял, — ответил я тихо и спросил: — Как звали ребенка?

— Петя, — ответила она и заплакала в голос.

Я встал.

— Подожди, — повелительно сказала она, пальцами смахнула слезы в углах глаз и вышла из кухни.

Я закурил, сделал несколько шагов, ноги подгибались.

Мачеха вернулась с черной коленкорового папкой, протянула мне.

Я посмотрел на завязанные бантиками тесемки, почувствовал тяжесть в руке.

— Это его бумаги. Я не хочу этого знать. Не хочу рассуждений вместо жизни, — она закрыла глаза и прижала ладони к вискам, со стоном сказала: — Уходи.

17

Во дворе по железным навесам подъездов чечетку выбивала капель. В моем окне не было света, и я почувствовал облегчение: немыслимо было сейчас встретиться с Натальей.

В коридорчике ударило тошнотворным запахом табачного перегара. Не сняв пальто, я прошел в комнату, положил на столик отцовскую папку, открыл форточку и зажег лампу, потом раздался. Из форточки потянуло сыростью, отдаленный стук капели раздражал. Я взял панку и пошел на кухню. Здесь, в обступившей кафельной голубизне, тоже было неуютно и холодно. Я зажег две горелки на плите, и синеватый газовый огонь приглушил ощущение сквозящей пустоты. Я сел.

Черная коленкоровая папка лежала передо мной на отеле. Легкое шипение газовых горелок лишь подчеркивало пустую тишину. Я вдруг понял, что мне неохота заглядывать в эти бумаги. Я не хотел знать ничего; я боялся нового знания, оно могло только усилить, ужесточить мою душевную безвыходность, как рассказ мачехи.

Но пальцы сами уже развязывали черные тесемки.

Я откинул крышку папки, развел боковые клапаны, и толстая паркеровская авторучка с шорохом выскользнула на пластиковую столешницу. Первая страница была наполовину исписана крупным косым почерком отца. Это были закавыченные цитаты из каких-то экономических трудов. Я снял лист. На следующей странице тоже были одни цитаты, и я снял с толстой стопы несколько листов сразу. В глаза ударила чистая белизна хорошей бумаги, больше в папке не было ничего.

Я снова пересмотрел листы, исписанные крупным косым почерком, — одни цитаты. И холодная усталая догадка затопила душу тоской: отцу нечего было сказать.

Если вы промолчите, когда настанет ваше время говорить, то потом вам нечего будет сказать. Невысказанное превратится в несуществующее.

Я сидел над стопой чистой бумаги, вертел в пальцах толстую паркеровскую авторучку, и тоска захлестывали с головой.

Неужели и я обречен на невысказанность? Неужели не дано разрешиться словом, равным поступку? Тогда был ли я вообще? Жил или только существовал?

Я отвинтил колпачок отцовской ручки и на первом листе стопы чистой бумаги поставил дату: шестнадцатое апреля одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года… И время мое потекло вспять.

18

Я бежал по Баскову переулку, не чувствуя ног под собой. Полуденное солнце слепило глава, пустота страха застывала в груди, и, холодный мокрый кусок мяса тяжело бился за пазухой, отнимая последние силы. А топот позади становился все ближе. И я уже донимал, что мне не уйти на этот раз, не добежать до дома двенадцать. Уже обреченно подкашивались ослабевшие ноги, ужас застлал глаза и чья-то жесткая рука вцепилась в плечо…

Я проснулся в густом сумраке. Надо мной смутно белело лицо Натальи, на плече я почувствовал ее мягкую руку и облегченно вздохнул.

— Ну, как ты? — тихо спросила она.

— Ничего, — полушепотом отозвался я.

Часы начали отбивать десять. Протяжный двойной бой тихо раскачивал сумрак, и лицо Натальи смутно белено надо мной. Потом она положила голову мне на грудь, приникла щекой, и печальный и чистый запах ее волос проник в меня, исторгая облегчающий вздох. Так горько и счастливо было ощущать ее близость, ускользнув от приснившейся давней погоня.

Часы кончили отбивать десять, но время обступало меня, и я сказал:

— Наташа, нужно поговорить.

— Ну, еще чуточку так, — тихо просила она и плотнее прижалась горячей щекой.

— Нет. Зажги, пожалуйста, свет. — Голос мой был трухляв, как выветрившаяся деревяшка.

Свет люстры был беспощаден.

— Сядь там, в кресло, — я тоже сел и закурил, щуря глаза.

Мое время говорить настало.

И я начал:

— Наташа, нам придется расстаться, наверное, очень надолго…

Слова для лжи и оправданий можно выбрать всякие, но слово правды единственно — слово выбирает нас.

А под конец я сказал:

— Нужно, чтоб ты вышла за меня замуж, тогда у тебя будет крыша, — и поймал себя на том, что повторил слова отца, сказанные мачехе.

19

Каждому человеку время предъявляет свой счет, и красивые слова не принимаются к оплате. Время заламывает цену, а я не привык торговаться… Жизнь, простишь ли мне мое знание — это мой путь к тебе.

Сейчас май одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, и грохочут сиреневые грозы, отмывая город для белых ночей.

Я дописываю страницу прекрасной паркеровской ручкой отца…

Примечания

1

ТУМ — советская тротуароуборочная машина.

(обратно)

2

Избыть — (книж. устар. и нар. — поэт.) избавиться, освободиться от чего-нибудь, устранить от себя. (Словарь Ушакова)

(обратно)

3

Маялка — маленький мешочек с крупным песком или горохом внутри. Ещё одна разновидность «маялки» — «лянга». Делалась «лянга» просто: вырезался ножницами круглый кусочек овчины, к нему снизу крепился кусочек свинца с двумя дырками. Мех тщательно расчесывался и — всё! «Лянга» готова.

Играли в неё, как в «маялку», но она опускалась, как маленький парашютик и было интересно смотреть, как лянга от удара ноги поднималась мехом вниз, а потом, летя вниз, переворачивалась мехом вверх.

(обратно)

4

E = mc² — это самая знаменитая формула физики. Даже те, кто вообще ничего не знают про предмет, эту формулу видели хотя бы.

Формулу ввёл в оборот Альберт Эйнштейн. В ней e — полная энергия тела, m — его масса, а c — скорость света в пустоте. Она иллюстрирует то, что масса и энергия, по сути, одно и то же свойство физической материи. Это очень в стиле нетривиального мышления Эйнштейна: объединить пространство и время в пространство-время, а энергию и массу в — энергию-массу. До него считалось, что в любом физическом процессе сохраняется масса и энергия по отдельности. Современная физика считает, что сохраняется «энергия-масса».

Это, в частности, означает, что горячий чайник немного тяжелее холодного, а движущийся автомобиль — стоящего. Правда, это «немного» так мало, что заметить его можно только в крупном масштабе. Никакие весы не покажут изменение массы при нагревании чайника. Но вот Солнце ежесекундно теряет сотни миллионов тонн массы, которая превращается в энергию его излучения.

При некоторых физических процессах материя может даже полностью перейти в излучение. В этом случае масса целиком пропадает, но её место занимает энергия разлетающихся частиц. И наоборот, из электромагнитного поля могут рождаться частицы конечной массы. В этом случае они «берут взаймы» свою массу у энергии излучения. Всем этим и «управляет» формула E = mc², и это обычное дело в квантовой механике.

Кстати, сам Эйнштейн не признавал многие положения квантовой механики, но несмотря на это его знаменитая формула там всегда отлично работала и продолжает это делать и сейчас.

(обратно)

5

Торгсин (Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами) — советская организация, занимавшаяся обслуживанием гостей из-за рубежа и советских граждан, имеющих «валютные ценности».

(обратно)

6

Сутемь — сутемь ж. местн. Сумрак, полумрак.

Сутемь — Толковый словарь Даля

(обратно)

7

Клаудио Монтеверди (полное имя Клаудио Джованни Антонио Монтеверди, итал. Claudio Giovanni Antonio Monteverdi; 9 мая 1567, Кремона (крещён 15 мая 1567 года) — 29 ноября 1643, Венеция) — итальянский композитор, один из крупнейших в эпоху перехода от позднего Ренессанса к раннему барокко (работал и в ренессансной и в барочной стилистике). Наиболее известные сочинения Монтеверди — поздние мадригалы, Плач Ариадны, опера «Орфей» и Вечерня (девы Марии).

(обратно)

8

Сим, Хам, Иафет, в Библии сыновья Ноя, от которых после Всемирного потопа «населилась вся земля». Хам был проклят Ноем за то, что насмеялся над наготой отца, и обречен на рабство. Сим и Иафет, которые проявили сыновнюю почтительность и прикрыли отца одеждой, были благословлены Ноем. В библейском родословии Сим, Хам, Иафет, их сыновья и внуки представлены родоначальниками — эпонимами больших групп народов: семитских (от эпонима «Сим»; народов Элама, Двуречья, Сирии, евреев и др.), хамитских (от «Хам»; народов Африки и др.) и яфетических (от «Иафет»; «яфетидов», отождествляемых с индоевропейскими народами).

(обратно)

9

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (нем. Georg Wilhelm Friedrich Hegel; 27 августа 1770, Штутгарт — 14 ноября 1831, Берлин) — немецкий философ, один из творцов философии немецкого идеализма.

(обратно)

10

Дидона — царица, по преданию, дочь тирского царя Бела, сестра Пигмалиона и основательница Карфагена. На своем пути из Трои в Карфаген заехал Эней, который был радушно принят Дидоной. Она влюбилась в героя и, когда он покинул ее, чтобы вернуться в Италию, сожгла себя на костре.

(обратно)

11

Эжен де Растиньяк (фр. Eugene de Rastignac) — один из центральных героев романа «Отец Горио» (1834), а также некоторых других романов эпопеи «Человеческая комедия» Оноре де Бальзака, юный провинциал, постепенно утрачивающий идеалистические иллюзии и превращающийся в парижского светского человека, готового на всё ради денег.

(обратно)

12

Сенатор Томас Будденброк — старший сын консула Будденброка.

Будденброки (Распад одной семьи) — роман, написанный Томасом Манном, начатый в октябре 1896 года и законченный 18 июля 1900 года. В романе описывается жизнь и упадок четырех поколений известной и богатой семьи торговцев из Любека. Основой скорее всего послужила история собственной семьи Манна.

(обратно)

13

Григорий Александрович Печорин — вымышленный персонаж, офицер русской императорской армии, главный герой романов «Герой нашего времени» и «Княгиня Лиговская», написанных Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Сочетает в себе черты байронического героя эпохи романтизма и «лишнего человека», не нашедшего себе применения.

(обратно)

14

Мишель де Монтень, полное имя — Мишель Экем де Монтень, фр. Michel Eyquem de Montaigne; 28 февраля 1533, замок Монтень в Сен-Мишель-де-Монтень — 13 сентября 1592, там же) — французский писатель и философ эпохи Возрождения, автор книги «Опыты».

(обратно)

15

Лежнёвка — дорога из настланных брёвен.

(обратно)

16

Гальюнщик — Разг. О матросе или солдате, убирающем гальюн (обычно в наказание за провинность).

В настоящее время гальюном называют туалеты на кораблях.

(обратно)

17

Деталь дверного замка

(обратно)

18

Холецистэктомия — операция по удалению желчного пузыря. Несмотря на развитие нехирургических методов, остается главным средством лечения холецистита. Назначается в случае безуспешности диет и ультразвуковых методов

(обратно)

19

«Особина» диал. — особенность, отличительная черта.

(обратно)

20

Томас Алва Эдисон — американский изобретатель и предприниматель.

(обратно)

21

Джеймс Уатт (Watt, James) (1736–1819), шотландский инженер и изобретатель.

(обратно)

22

Студенческое научное общество

(обратно)

23

Олоферн — согласно Книге Юдифь, ассирийский полководец, стоявший во главе вторгшейся в Иудею армии царя Навуходоносора.

Юдифь, или Иудифь — персонаж ветхозаветной неканонической или второканонической книги Юдифи, еврейская вдова, спасшая свой родной город от нашествия ассирийцев.

Юдифь обезглавила спящего Олоферна его собственным мечом и отдала отрубленную голову своей служанке, спрятавшей её в мешок со съестными припасами. Затем иудейки вернулись в город, показали голову горожанам и попросили вывесить её на крепостной стене.

(обратно)

24

Охолонуть — нар. разг. Остыть, освежиться (после жары, бега и т. п.) Успокоиться, прийти в себя после волнений, жаркого спора и т. п.

(обратно)

25

Сузеленый, нареч. сузелень, новг. зеленоватый, иззелена (Толковый словарь Даля)

(обратно)

26

Трубка Вентури (труба Вентури, расходомер Вентури) — устройство для измерения расхода или скорости потока газов и жидкостей, представляющее собой трубу с горловиной, включаемую в разрыв трубопровода.

(обратно)

27

прост. однажды, один раз, некогда, когда-то

(обратно)

28

Вертер — главный герой романа Гёте «Страдания юного Вертера»

(обратно)

29

Святой Витт — это известный всем православным людям исторический персонаж, который жил в период разгрома Римской империи. Святой Витт был юным праведником, который погиб в результате гонений императора Диоклетиана на всех представителей христианской веры.

(обратно)

Оглавление

Валерий Мусаханов И хлебом испытаний…

  Часть первая Сорок лет

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

  Часть вторая Месяц апрель

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

*** Примечания ***