Воскрешение из мертвых [Борис Николаевич Никольский] (fb2) читать онлайн

- Воскрешение из мертвых 2.13 Мб, 445с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Борис Николаевич Никольский

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Воскрешение из мертвых

ВОСКРЕШЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ Роман

ГЛАВА ПЕРВАЯ ЛОМТЕВ

Ломтев проснулся от мысли, что поезд уже стоит, а следовательно — он проспал. Только что, казалось ему, он слышал перестук колес, скрип тормозных колодок, ощущал легкое — словно бы убаюкивающее — покачивание, а теперь вдруг наступила тишина и неподвижность. Однажды с ним такое уже случалось. Поезд угнали на запасной путь, на сортировочную станцию, а он — с большого перепоя — спал и ничего не чуял, пока проводница, к великому своему изумлению, не обнаружила его на третьей полке. Но это было давно, едва ли не в молодости.

Тупая боль разламывала затылок. Ломтев не без некоторого усилия заставил себя открыть глаза: помещение купе было освещено тусклым синеватым светом, на соседней полке кто-то храпел. «Значит, все в порядке, не проспал», — с облегчением отметил про себя Ломтев. Он попытался повернуться на другой бок, чуть приподнявшись на локте, и тут вдруг обнаружил, что помещение, в котором он находился, было каким-то странным и менее всего походило на вагонное купе. Верхней полки, которую он ожидал увидеть над собой, не было вовсе, а вместо нее виднелся беленый потолок со свисающей вниз тусклой лампочкой. И справа, и слева от Ломтева тянулись ряды коек, на которых, укрытые одеялами, спали какие-то люди. Некоторое время Ломтев ничего не мог понять, мысль его работала с трудом. «В бесплацкартный вагон я угодил, что ли…» Он все еще не хотел допустить худшего, все еще старался отбросить горькую догадку, которая уже маячила в его мозгу.

«Да где же это я?» — И вдруг, холодея от отчаяния, разом и окончательно понял.

Он попытался сесть — жажда деятельности, жажда бежать куда-то, доказывать, убеждать, что произошла ошибка, охватила его. Однако от резкого движения его замутило, тошнота подступила к горлу, и, весь в испарине, он снова уткнулся в жесткую подушку. От стыда, от чувства вины, от сознания непоправимости того, что произошло, Ломтев скорчился на постели и застонал, причем, вероятно, слишком громко, потому что на соседней койке тут же приподнялась голова и раздраженный голос произнес:

— Потише ты, алкаш! Не мешай людям кемарить…

Ломтев ничего не ответил. Постепенно он приходил в себя, и картина всего происшедшего медленно, сквозь головную боль, вырисовывалась в его мозгу.

Память еще хранила ту бодрую легкость, чуть ли не окрыленность, то состояние эйфории — «все будет хорошо, Светочка, вот увидишь, все будет хорошо… ну что ты, я же слово дал… ну, разве я не понимаю… ясное дело, тогда же мне конец… что, я сам не сознаю этого?.. Клянусь здоровьем дочери… я же сказал: я твердо решил…» — то состояние эйфории, которое владело им, когда дверцы лифта сдвинулись, сошлись, скрыв от его глаз лицо жены. Она улыбалась ему, хотя тревога и страх были в ее взгляде, и он не мог не оценить этой ее прощальной улыбки. Он не мог не оценить и того, что она отпустила его одного, вняла его доводам, не поехала провожать. Хотя в последний момент, уже стоя в передней, все-таки нерешительно проговорила:

— А может быть, Витя, я все-таки провожу? И тебе, и мне будет спокойнее…

Но он только укоризненно взглянул на нее: мол, зачем возвращаться к тому, что они уже сто раз обсудили, и она не стала настаивать. Логика его была проста. Ему важно было — так он говорил и себе и ей — ощутить, что он делает этот шаг сам, п о  с о б с т в е н н о й  в о л е, ему нужно почувствовать ее  д о в е р и е, — убеждал он опять-таки и ее, и себя, — а если она пойдет провожать его, словно бы  к о н в о и р о в а т ь  до самого вагона, у него невольно возникнет ощущение принуждения, ощущение подчинения чужой воле. А ему важно, чтобы он  с а м…

Он действительно верил тогда всем этим рассуждениям, действительно верил, что  т а к  б у д е т  л у ч ш е, действительно не допускал мысли, что может опять сорваться, что все эти его столь убедительные логические построения не более чем самообман. Казалось бы, уже была — и не раз — у него возможность удостовериться, что именно чувство эйфории — самый верный и самый грозный признак предстоящего надвигающегося срыва. Все наиболее тяжелые его запои начинались именно так. Он даже давал себе слово, зарекался в следующий раз быть настороже именно тогда, когда будет казаться, что все складывается для него наилучшим образом, но… вероятно, эйфория не была бы эйфорией, если бы первым делом не притупляла чувство бдительности, чувство самоконтроля…

Если бы вчера, когда радостно, о с в о б о ж д е н н о  размахивая портфелем, он бежал к станции метро…

А кстати, где портфель? Куда делся портфель? На всякий случай Ломтев пошарил рукой возле койки. Нет, конечно, никакого портфеля не было. Впрочем, смешно его искать здесь. Портфель ему вернут, когда выпустят. Никуда он не денется. Если он не потерял его еще раньше, до того, как его забрали сюда, в вытрезвитель.

Откуда же все-таки его забрали?.. С вокзала, скорее всего с вокзала, откуда же еще…

Он помнил себя торопливо заглатывающим водку в вокзальном ресторане, тыкающим вилкой в какой-то салат… Все то же чувство радостного освобождения владело им. «Я же  р е ш и л, — говорил он себе. — Точка поставлена, черта подведена. Это последний раз. Я делаю это вполне сознательно. Я должен  п р о с т и т ь с я».

Еще одна картина выплывала теперь из его памяти. Он видит официанта в лоснящемся черном пиджаке, склонившегося к его столу с какой-то настороженной угодливостью. Ломтев угощает официанта водкой, и тот стыдливо-воровским движением быстро, чуть отвернувшись и прикрывшись локтем, опрокидывает рюмку… А Ломтев все пытается втолковать ему, что пьет в последний раз, что он  с а м, с а м  решил бросить пить: ну его, на хрен это пьянство, правда? никто не неволил, он сам решил, а уж если он решил, то это железно… Потому он и в Ленинград едет, что там есть один человек… человек, который…

«Черт возьми, может, этот халдей и сдал меня в вытрезвитель? — подумал Ломтев. — И какого рожна, спрашивается, поперся я в ресторан, ведь не хотел же, не хотел… не хотел…»

Он вжался в подушку и чуть не завыл во весь голос от отчаяния и невозможности исправить случившееся…

Впрочем, и теперь, повторяя, словно заклинание, «я не хотел, я же не хотел», он в глубине души сознавал, что обманывает себя. Если он действительно «не хотел», то какого же черта заранее и вполне осознанно устроил все так, чтобы явиться на вокзал не впритык к отходу поезда, а заблаговременно, едва ли не на целых два часа раньше?.. Догадайся об этом Светлана, она бы ни за что не отпустила его одного. Но в том-то и дело, что он все предусмотрел заранее. Поистине изобретательность человека, жаждущего выпить, не ведает границ! Каких только анекдотов на сей счет не рассказывали приятели Ломтева! Да он и сам не раз на собственном опыте убеждался в этом. Подсознательно, подспудно он уже был готов к тому, что произошло вчера. Что бы там ни говорил он себе, какие бы клятвы ни давал, а некое тайное второе его «я» уже делало свое дело — тайно и хитроумно. От прошлых поездок у него случайно сохранился билет на более ранний поезд, и именно этот билет Ломтев и додумался предъявить Светлане, предварительно несколько видоизменив с помощью иголки его компостер. Подумать только: мог ли еще несколько лет назад он вообразить себя за подобным занятием! Иголкой он старательно переделывал цифры, чтобы выкроить себе лишние два часа свободы. Впрочем, несколько лет назад Ломтев, пожалуй, и не испытывал нужды в таких хитростях. Теперь же, чем больше он пил и чем — соответственно — жестче становился надзор за ним со стороны Светланы, ее матери, прочих ее родственников-доброхотов, принимавших живое участие в невзгодах ее семейной жизни, тем хитрее, изворотливее становился и Ломтев. Так что два эти процесса шли рука об руку.

Разумеется, в тот вечер, склонившись с иголкой в руке над старым, уже использованным билетом, Ломтев вовсе не помышлял о ресторанном застолье. Единственное, что рисовалось тогда в его воображении, это чашка кофе, тихая музыка в баре, ну, в крайнем случае рюмка хорошего коньяка, одна только рюмка, ни в коем случае ничего больше… И под эту тихую музыку неторопливое, раздумчивое прощанье со своей прежней несуразной и неудачливой жизнью представлялось ему. Так вот красиво выглядело все в его воображении. Ради этого можно было и покорпеть тайно с иголкой в руках над старым билетом. Что делать, если иного способа отвоевать для себя эти два часа у него не было… Тем паче, что в Ленинграде — Света, правда, с его согласия, уже позаботилась об этом — ему предстояло прямо на вокзальном перроне попасть под контроль некой дальней Светкиной родственницы, у которой, как предполагалось, он и должен был остановиться.

Однако все вышло не так, как рассчитывал Ломтев, и уж тем более не так, как предполагала Светлана. Если бы знать… Если бы в некий самый ответственный момент в нашем сознании зажигалась предостерегающе тревожная сигнальная лампочка: стоп! Дальше нельзя! Если бы…

От мысли об этой дальней родственнице, которая сейчас, утром, должна встречать его в Ленинграде, которая напрасно станет всматриваться в пассажиров, а затем конечно же бросится, переполошившись, звонить в Москву Светке, — от этой мысли тоска подступила к сердцу Ломтева. Жить не хотелось…

Тем временем в коридоре вытрезвителя началось какое-то движение. Затопали сапоги, зазвучали голоса, в помещении вспыхнул яркий свет. Соседи Ломтева зашевелились, поднимаясь, кто-то застонал, кто-то выругался…

…Через некоторое время Ломтев, понурый, униженный, мучимый головной болью и то и дело подступающими позывами к рвоте, сидел перед лейтенантом милиции и, пряча глаза, тихим голосом отвечал на его вопросы. На столе перед милиционером лежали ломтевские документы, командировочное удостоверение и оба железнодорожных билета — настоящий и тот, который он так старательно подделывал для Светланы. При виде этого билета Ломтев скривился, как от боли.

— Что, стыдно? — сочувственно спросил лейтенант и повертел в руках служебное удостоверение Ломтева. — Научно-исследовательский институт шрифтов… — прочел он нарочито громко, по складам. — Младший научный сотрудник… Научный, значит. Что ж, это наука ваша учит так пить, а, Ломтев Виктор Иванович?..

Ломтев пожал плечами. Ему хотелось только одного: чтобы его побыстрее отпустили. Он чувствовал себя отвратительно. Еще не хватало, чтобы его вырвало сейчас тут, прямо перед этим лейтенантом.

— Небось и не помнишь, как тут очутился? — продолжал лейтенант. — И сколько денег вчера фукнул, тоже не помнишь?

Ломтев молчал. Он действительно ничего не помнил. Как его забирали, за что, где — все затянуло темнотой.

— Вот держи все, что осталось, и распишись вот здесь, — лейтенант протянул Ломтеву скомканную синюю бумажку — пять рублей и горстку мелочи. Когда Ломтев вчера выходил из дому, у него в кармане покоились четыре новеньких хрустящих десятки. Сорок рэ. Что ж, хорошо хоть это осталось. Портфель тоже был здесь. Однако наличие портфеля лишь на мгновение обрадовало Ломтева. Что мог значить портфель по сравнению с тем, что обрушилось на него, по сравнению с теми позором и стыдом, которые ожидали его впереди! Темная бездна, из которой нет выхода.

Ломтев взял документы, деньги, выписанную лейтенантом квитанцию на штраф, дрожащей, непослушной рукой под усмешливым взглядом милиционера расписался в протоколе и вяло поднялся.

— На работу напишете? — спросил он на всякий случай, слабо надеясь, что, может быть, его подавленное молчание, его покорность и приниженность вызовут ответное сочувствие милицейского начальства.

— А как же! — радостно отозвался лейтенант. — Напишем, непременно напишем. За нами не пропадет.

Когда Ломтев вышел из вытрезвителя, было уже светло, накрапывал мелкий, холодный дождь. Плащ не спасал от пронизывающей утренней сырости, и Ломтева била похмельная дрожь. Тоскливая подавленность не отпускала, наоборот, она разрасталась, становилась тяжелее, безысходнее.

Думать о том, что теперь ему предстояло впереди, было невыносимо. И все-таки отделаться от этих мыслей он не мог.

Вернуться домой с повинной, увидеть сначала испуганные, страдающие, потом ненавидящие, презирающие глаза жены, оправдываться перед ней, лепетать что-то жалкое — нет, это было сейчас выше его сил. И в то же время он понимал: иного пути у него не было.

Веры ему больше не будет, это точно. Он и сам говорил Свете: поверь мне в последний раз. В  п о с л е д н и й. Впрочем, таких «последних» за минувший год наберется уже немало. Но теперь все — предел, он и сам чувствует это. Теперь Светлана и ее мать сделают все, чтобы запихать его в больницу. Света и так прожужжала ему все уши: «подшей ампулу», «подшей ампулу». Ей кажется, это так просто. Однако он сам дал ей слово: если ничего не выйдет с ленинградской затеей — подошьюсь. Клялся ведь здоровьем Лариски, клялся… В этот раз они с матерью с него уже не слезут…

Впрочем, даже не то обстоятельство, что ему придется ложиться в больницу, мучило сейчас Ломтева — с этой мыслью он уже почти смирился. Уж если бросать пить, так не все ли равно каким способом! Невыносимым ему казалось предстать перед Светланой вот таким жалким, униженным, признавшим свое бессилие, свое поражение, услышать торжествующий голос Светланиной матери: «Я же тебе говорила!» Как пережить все это!..

А на работе… Что его ждет на работе?.. Как придется ему ползти на брюхе, виновато вилять хвостом и лизать руки хозяина, которого в душе он презирает!.. Лгать и изворачиваться, виниться и каяться перед человеком, который не заслуживает и капли твоего уважения, — можно ли придумать пытку более тягостную?! О, как хорошо, как отчетливо представлял Ломтев, каким будет лицо его шефа, преподобного Якова Аркадьевича, когда на его стол вместо отчета о командировке ляжет извещение из вытрезвителя! Как отчетливо представлял он всю процедуру, которую ему предстояло пережить, — от гнева и угроз до едва ли не отеческих, снисходительных наставлений… И он выслушает все и уползет, благодарно виляя хвостом, еще более ненавидящий своего шефа и еще более зависимый от него…

Хватит ли у него душевных сил перенести все это? Сколько же можно… И некого винить, кроме себя…

Жажда мучила Ломтева. Самое лучшее было бы сейчас опрокинуть кружечку пивка — тогда, может быть, и жизнь не будет рисоваться в столь мрачном свете. Он так ясно представил себе кружку прохладного пива с шапкой медленно оползающей пены, так явственно увидел, как он сдувает эту пену и присасывается губами к краю кружки… Ну прямо никакой возможности не было терпеть дальше…

Будь он в своем районе, где-нибудь возле дома или возле своей службы, Ломтев быстренько бы сориентировался: там он знал все тайные ходы и выходы, знал, куда направить стопы в тяжкую минуту похмелья… А здесь был чужой мир, чужая территория. Однако наметанный за последние годы взгляд Ломтева быстро отыскал то, что ему было нужно. Рядом с Казанским вокзалом, возле автоматов с газированной водой, толклись двое небритых мужичков — один повыше и пошире в плечах и отчего-то сейчас, в начале лишь осени, нахлобучивший уже зимнюю шапку, и другой — потоньше и повертлявее. К ним-то и подошел Ломтев:

— Мужики, не знаете, где тут пива глотнуть можно? — спросил он, стараясь произнести эту тираду как можно развязнее, однако голос его прошелестел слабо и просительно.

— Пива? — переспросил вертлявый и наморщил лоб, словно бы и правда соображая, где в это раннее время можно разжиться пивом. — А вам какое желательно, чешское или жигули подойдут? Мы лично с утра голландское пьем и клыком моржовым закусываем…

— Погоди, — остановил его второй, в зимней шапке. — Видишь, мужик мучается. — Ломтев и сам чувствовал, каким жалким, просительным было сейчас выражение его лица.

— Поможем мужику, а? Башли-то у тебя есть? — обращаясь к Ломтеву, спросил он.

— Есть, есть, — обрадованно кивнул Ломтев, уже предчувствуя, что сейчас дело сладится. И действительно, тот, что был в зимней шапке, повернулся и молча мотнул головой, приглашая Ломтева идти следом. Они прошли через какой-то проулок, миновали несколько домов и наконец оказались в небольшом дворе, где были навалены груды кирпича и досок.

Здесь вертлявый, назвавший себя Толиком, извлек из сумки «бомбу» с дешевым вермутом, от одного вида которого все разом содрогнулось внутри у Ломтева. Но в то же время лихорадочное, почти болезненное оживление уже охватывало его.

— Из вытрезвиловки что ли? — спросил мужик в зимней шапке, спросил спокойно, словно побывать в вытрезвителе было и правда делом самым что ни на есть обыденным, и в ответ на утвердительный, торопливый кивок Ломтева добавил: — Я сразу угадал. У меня глаз — алмаз. Вытрезвиловка, мать ее за ногу, одно название только, — вдруг озлобляясь, сказал он. — Деньги только дерут с работяг, грабят народ. Ну куда ты сейчас пойдешь такой, верно я говорю? Одна только дорога — опохмелиться…

Еще несколько минут назад сам Ломтев думал о том же. Какое там вытрезвление! Алкоголь по-прежнему бродил в нем, во всем теле ощущались ломота и тошнотворная слабость, испарина проступала на коже.

— Да брось ты, парень, не кисни, — сказал мужик. — Ну, замели, ну, с кем не бывает… Не бери ты в голову. Со мной, думаешь, не случалось? Я вон на прошлой неделе так подзалетел, ё-мое! Толик не даст соврать…

— Было дело под Полтавой, — Толик улыбнулся, обнажив передние зубы, среди которых одного не хватало, и ободряюще подмигнул Ломтеву.

И хотя разумом Ломтев отлично понимал, что их сочувствие ровным счетом ничего не стоит, все же от этих слов, словно бы оправдывающих его, делающих его вину как бы всеобщей и даже не виной уже, а бедой, ему стало легче на душе. Он ощутил, как ток родства вдруг прошел между ними.

— Пару рваных отстегнешь? — деловито осведомился Толик, извлекая все из той же сумки граненый, замусоленный стакан, и, получив согласие Ломтева, принялся разливать вермут. — Ну и лады тогда. Вздрогнули.

Они выпили, и Толик мечтательно закатил глаза.

— Вытрезвиловка, говоришь… А я слыхал, есть у нас в Москве одна вытрезвиловка особая, образцово-показательная. Врать не буду, я там не был. Но мне мужик один рассказывал, он свой парень, заливать не станет. Он там сутки прокантовался. Так в той в вытрезвиловке все по высшему классу: эти самые, как их… пижамы каждому дают — одним словом, что положено, согласно прейскуранту, то, значит, вынь да положь. И простыни крахмальные, как в отеле для интуристов. Наш брат работяга разве знает, что ему положено? Ему подушку в зубы — и не чешись. А там всё интеллигенцию привозят: профессоров, адмиралов, ну, актеров еще знаменитых… Так с ними разговор другой, им всё на высшем уровне. Ну что ты! А утром, значит, глаза разлепишь, тебя под ручки — и хошь в сауну, хошь в бассейн, хошь под душ — это кто как пожелает. Ну, само собой, из сауны вышел — тут тебе бар со стоечкой: коньячку, если желаешь, рюмашку можешь принять или пиво чешское само собой… Во жизнь-то! Совсем другое отношение к человеку! Ну, и деньги берут большие, это уж само собой. Так при культурном обслуживании и заплатить не жалко, верно я говорю, Витёк?

Ломтев кивал, умиротворенный, растроганный, охваченный братским чувством единения с этими двумя случайными своими знакомыми. Он уже преодолел первое — похмельное — отвращение к вину, и теперь бодрящее, возвращающее к жизни тепло разливалось по его телу.

Потом они пили в уже открывшейся к тому времени пивной, возле Колхозной площади, мешали в кружках пиво все с тем же вермутом, потом долго, крикливо и бестолково прощались, и Ломтев, которого уже окончательно развезло, кривыми каракулями записывал свой телефон, чтобы вручить его Толику. Он хорошо знал за собой эту дурную привычку: захмелев, навязывать случайным своим собутыльникам, полузнакомым, а то и вовсе незнакомым людям, свой телефон и убеждать, уговаривать не забывать, звонить во что бы то ни стало. Жажда всеобщей человеческой любви и гармонии владела им в такие минуты. Он хотел любить всех и чтоб все любили его. Ему чудилось, что это уже свершилось, что оно так и есть на самом деле. Потом, протрезвившись, он всегда жалел об этих своих необдуманных поступках и, уже сидя дома, наедине со Светой, отмытый, виноватый, робко-молчаливый, мучимый угрызениями совести, вздрагивал от каждого телефонного звонка, опасаясь, что сейчас пьяный голос какого-нибудь новоявленного «кореша» разрушит их со Светой еще хрупкое, еле обозначившееся примирение. Но стоило ему выпить, стоило оказаться в пьяной компании, и он начисто забывал обо всем. Желаемое он принимал за действительное и искренне в эти минуты верил, что его Света так же полна умиления и растроганной любви по отношению к его собутыльникам, как и он сам. Жизнь учила его и ничему не могла научить. Одну из таких поучительных трагикомических историй он и порывался сейчас рассказать своим новым приятелям, но то ли он уже утратил способность говорить связно, то ли его друзья потеряли умение слушать, только стройного повествования никак не получалось. А история действительно была примечательная.

Произошла она с Ломтевым примерно месяц назад. Тогда вместе со своими дружками совершал он то, что на их языке называлось «загулом по большому кругу». Они кочевали из забегаловки в забегаловку, длилось это довольно долго, пьяная усталость уже давала себя знать, компания постепенно распадалась, редела. Наконец, поздно ночью Ломтев обнаружил себя стоящим на каком-то перекрестке в обнимку с Лешей-художником. Так все звали невзрачного, бородатого, хромого человека, с которым сам Ломтев познакомился только сегодня утром. Теперь, оказывается, они направлялись в гости к этому человеку. Пока они брели по пустынной улице, поддерживая друг друга, Леша беспрерывно бормотал о том, какая замечательная, великодушная, отзывчивая, добрая, гостеприимная у него жена, как любит она его друзей, как обожает вот такие нежданные появления, как, хоть в ночь, хоть заполночь, стоит мигнуть ему, и мгновенно накрывается стол… и икра, и французский коньячок, и боржоми прямо из холодильника… О, какие картины рисовались тогда Ломтеву, как рвался он растроганной своей душой к этому гостеприимному дому, как любил уже заранее его хозяйку! Как завидовал он этому невзрачному Леше-художнику!

Лифт в доме не работал. С трудом преодолели они узкую, мрачную лестницу и наконец на площадке шестого этажа очутились перед желанной дверью. Предвкушение выпивки и домашнего уюта после всех их бесконечных шатаний по грязным забегаловкам томило Ломтева. Леша нажал кнопку звонка. «Сейчас, сейчас моя женулечка, моя родная нас приветит, — бормотал он. — Сейчас…» За дверью было тихо. «Ты даже не представляешь, как она меня любит, и как я ее люблю…» — всхлипывая, говорил Леша. Он позвонил еще раз — в квартире по-прежнему стояла тишина. «Утомилась, наверно, уснула, ожидаючи…» Леша вдруг забарабанил кулаком в дверь и закричал бодро-весело на всю лестницу: «Эй вы, сонные тетери, открывайте мужу двери!» По-прежнему тишина была ответом. Как ни был пьян тогда Ломтев, но и он начал в тот момент сомневаться в успехе задуманного предприятия. Однако его бородатый спутник не терял присутствия духа и продолжал то давить на звонок, то барабанить в дверь кулаками. «Идет!» — радостно возвестил он вдруг. «Идет моя женушка, моя роднулечка, торопится навстречу гостям дорогим», — приговаривал он умиленно. Дверь резко распахнулась. И первое, что увидел Ломтев в ярко освещенном дверном прямоугольнике, — была совершенно голая женщина. Впрочем, уже после он сообразил, что, кажется, на ней все-таки был наброшен халатик, распахнувшийся широко от стремительного движения. Но в тот момент она увиделась ему совершенно голой, и это так поразило его, что на мгновение он утратил способность понимать что-либо. Женщина же, не говоря ни слова и словно бы не замечая присутствия здесь Ломтева, коротко размахнулась и ударила Лешу-художника по лицу. Тот пьяно покачнулся и рухнул. Дверь захлопнулась. И Ломтев остался на лестничной площадке наедине с лежащим у его ног и всхлипывающим художником. Вся эта сцена была абсолютно безмолвной и столь стремительной, что на другой день, проснувшись у себя дома, Ломтев долго не мог сообразить, было ли все это на самом деле или только привиделось ему в пьяном сне.

Вот именно эту историю, которая теперь казалась ему неимоверно смешной, и пытался безуспешно поведать своим новым знакомым Ломтев. Вообще разговорчивость, жажда общения напали вдруг на него. Перескакивая с одного на другое, он то принимался объяснять, отчего ему так важно было оказаться сегодня в Ленинграде, то распускал перья и уверял, что с шефом своим они по корешам, не раз водку пили и потому опасаться ему нечего, то вдруг снова впадал в черную меланхолию и принимался жалеть сам себя… Одним словом, прощание их продолжалось долго. Был даже момент, когда Ломтевым завладела идея подзанять где-нибудь денег и пойти с новыми друзьями «по большому кругу». Может быть, эта идея и претворилась бы в жизнь, если бы Толик не открыл вдруг свою сумку и не показал Ломтеву несколько блоков по-заводскому упакованных бритвенных лезвий. «Ты не думай, мы на халяву не пьем, мы не алкаши какие-нибудь… Может, кто из твоих корешей возьмет, дешево отдам…» И как ни пьян был в тот момент Ломтев, все-таки он понял, что блоки эти ворованные, грязью и скверной пахнуло на него, и это несколько поумерило его пыл. Впрочем, это не помешало, прощаясь — теперь уже окончательно и бесповоротно, — растроганно облобызаться с Толиком и его товарищем. Мокрый, взасос, поцелуй Толика Ломтев еще некоторое время ощущал на своей щеке, но затем все это происшествие отодвинулось, быстро ушло в тень, исчезло, как исчезали и раньше подобные же истории в ломтевской жизни, исчезали лишь для того, чтобы потом, уже в одну из трезвых бессонных ночей, всплыть вдруг укором совести, заставить содрогнуться от отвращения к самому себе… Но тогда он не думал об этом. Он был одержим иными заботами и намерениями.

Стоя в телефонной будке, он торопливо листал свою пухлую, рассыпающуюся уже на отдельные листки записную книжку. Достать денег — вот что ему надо было сейчас. В конце концов, не все потеряно, и жизнь уже не представлялась ему в том мрачном свете, в каком виделась сегодня утром. Все еще можно исправить, говорил он себе. Жажда действия, действия немедленного, обуревала его.

Главное сейчас — найти палочку-выручалочку. Таких палочек-выручалочек у него числилось несколько. Хоть одна из них да непременно срабатывала, никогда не подводили они его в трудную минуту.

Первым в этом списке шел Юрка Хвощ, его однокурсник, любитель выпить, холостяк и заводила всяческих розыгрышей. Перед ним незачем было хитрить и сочинять трогательные небылицы. Однако рассчитывать сейчас, что у Хвоща могла оказаться та сумма, которая нужна Ломтеву для осуществления возникшего в голове плана, было по меньшей мере наивно. И все же перехватить у Юрки хотя бы пятерку не мешало бы. В любом случае выпить сейчас необходимо. А там видно будет. Что-нибудь да подвернется. Главное — оставаться в тонусе, как говаривал другой друг Ломтева — Пашка Покатилов. Он-то и значился в заветном списке вторым номером. Это был беспроигрышный вариант, если, конечно, сам Пашка в данный момент не сидел на мели, если не находился в очередном загуле и если не пребывал под домашним арестом.

Однако сегодня Ломтеву не везло. Хвощ не отзывался: у Пашки, как выяснилось, был библиотечный день, и, когда Ломтев набрал номер домашнего его телефона, голос Пашкиной жены столь свирепо ответил — мол, нет его и не будет, потрудитесь не звонить больше, — что Ломтев понял: семейный конфликт там в разгаре.

Неудачи преследовали его и дальше. Так, постепенно опускаясь по своему списку все ниже и ниже, Ломтев добрался до двух последних фамилий: Леонард Каретников и Миша Улановский. На самом деле никакого Миши Улановского не было и в помине — была Маша Драгунская. К столь хитроумному шифру Ломтев счел необходимым прибегнуть на случай ревизии его записной книжки, которую время от времени после его загулов производила Светлана. Маша — это последний шанс, это, конечно, верняк, только лучше бы не набирать ему этот номер: слишком гадкий осадок оставался потом на душе — осадок предательства. Ощущение, будто он предает себя. Или продает? Даже пьяный он сознавал это. И все-таки не раз и не два в самые черные свои дни нарушал Ломтев это табу. Просить Каретникова тоже, разумеется, не сахар, но все-таки лучше. Каретников деньги даст, отвалит хоть четвертак, хоть полсотни ради того только, чтобы взглянуть на опухшую серо-зеленую, небритую морду Ломтева, чтобы своими глазами увидеть, как трясущимися пальцами тот будет запихивать обретенные купюры в карман, чтобы увидеть все это и рассказывать потом сердобольным институтским дамочкам, причмокивая от сочувствия к Ломтеву, осуждая и жалея его одновременно. Он, Леонард Каретников, не мог отказать себе в подобном удовольствии. По всем этажам понесет он весть о том, что Ломтев опять в загуле. Ну и черт с ним! Семь бед — один ответ.

Был, правда, у Ломтева еще один — запасной — вариант, неоднократно уже проверенный и срабатывающий почти всегда наверняка: обратиться к кому-либо из вовсе малознакомых людей, с кем Ломтева связывали лишь косвенные служебные отношения. Здесь весь расчет строился на неожиданности подобной просьбы. Человек растерян, он мнется, он не решается сразу произнести «нет», а потом уже отказать значительно труднее. Если к тому же сочинить какую-нибудь небылицу поневероятнее, — вариант почти безотказный. Невероятным вещам в таких случаях верят куда легче, чем каким-нибудь банальным причинам. Однако у этого варианта был и весьма существенный минус. Показываться перед малознакомым человеком в столь неприглядном виде, разом выдававшим всю подлинную подоплеку необычной ломтевской просьбы, дышать в лицо этому человеку перегаром, — означало раз и навсегда загубить в его глазах свою репутацию.

В телефонной будке было душно, пот катился по лицу Ломтева, распадающиеся листы записной книжки не слушались его неуверенных пальцев, и раздражение все сильнее начинало овладевать им. Ломай не ломай голову, а придется звонить Каретникову — иного выхода он не видел.

Каретников откликнулся сразу.

— Слушай, старичок, — как можно развязнее, с этакой удалой веселостью в голосе проговорил Ломтев, — я тут втемяшился в одну занятную историю… расскажу, расскажу потом, ты будешь покатываться с хохоту, вот увидишь… И, в общем, оказался, понимаешь ли, на мели… Ну да, подчистую… — Каретников засмеялся, и Ломтев тут же подхихикнул ему тоже. — А мне сейчас, понимаешь ли, рандеву одно светит, это во первых строках моего письма, а во-вторых, я ведь, старичок, уже должен быть в Питере… — Он замер на секунду, затаился, ожидая, как отзовется Каретников — ведь косвенным путем сумма, необходимая Ломтеву, уже была названа. Каретников только заинтересованно сопел в трубку, и Ломтев вздохнул с облегчением. — То есть теоретически я, понимаешь ли, в данный секунд гуляю по берегам Невы, а практически — увы-с! — молю ваше высокоблагородие ссудить мне полтинник… Отдам все — непременно сразу, как вернусь…

Он юродствовал перед Каретниковым и уже знал, что потом станет корчиться от стыда за самого себя. Но сейчас его вела только одна цель. И за достижение этой цели надо платить. Первый раз, что ли, приходилось ему выламываться, унижаться и юродствовать — пора бы уже и привыкнуть.

Наконец, Каретников вымолвил свое «да». Все остальное было, как говорят шахматисты, лишь делом техники. Впрочем, час, который еще предстояло прожить Ломтеву, перетерпеть до назначенного Каретниковым времени встречи, оказался тяжким и длинным, растянувшимся едва ли не до бесконечности. Первоначальное ликование оттого, что так легко и быстро удалось сговориться с Каретниковым, сменилось вдруг ощущением тревоги. Страх завладел им. Чего он страшился, чего опасался, Ломтев и сам не знал. Но тревога не отпускала его. Светлане уже конечно же известно, что он пропал, не добравшись до Ленинграда. Что она предпримет? Как поступит? Кому сообщит, к кому обратится за помощью? Она слишком горда, чтобы свое унижение, свой позор выносить на всеобщее обозрение. Она предпочитает горести свои переживать втихомолку, внутри семьи. Но кто знает — не лопнет ли на этот раз ее терпение? Вдруг она явилась к нему на службу? И тогда Каретников…

Вот откуда шел страх. Возможно, кольцо уже стягивается, преследователи вышли на его след.

Он уверял себя, что это только мнительность, только похмельная нервная взвинченность — какие там преследователи, кому он нужен? — и все-таки не мог отделаться от этого чувства. Подобные приступы безотчетной тревоги в последнее время все чаще случались с ним. Он знал: было только одно верное средство преодолеть страх. Выпить, быстрее выпить.

К тому времени, когда Ломтев, наконец, дождался Каретникова, одно лишь желание владело всем его существом…

И пошло, завертелось.

Проснулся он утром вовсе не в Ленинграде, как планировал, когда принимал деньги из рук Каретникова, а в тесной, маленькой комнатке у Маши Драгунской. Чувствовал он себя отвратительно, и на душе у него было еще более погано, чем вчера, когда он покидал вытрезвитель.

Он лежал, не двигаясь, уткнувшись взглядом в стену. Обойный узор — розовые с голубыми цветочки — плыл перед его глазами. Узор этот, словно знак капитуляции, словно немое свидетельство падения. Каждый его завиток, каждое пятнышко, казалось, навечно отпечатались в его мозгу. Даже с закрытыми глазами он видел этот рисунок.

«Все… все… теперь мне уже не выкарабкаться… конец…» — говорил себе Ломтев. Мысли, одна мрачнее другой, шевелились в его голове. Ну отчего, отчего так? Отчего другие могут и бражничать едва ли не каждый день, и гудеть чуть ли не сутками, и в то же время оставаться жизнерадостными весельчаками, душой общества, примером для подражания?.. А он… Что за проклятье такое висит над ним? Почему все оборачивается для него мерзостью и безысходностью?..

Весь поток жалостливых, бессвязных причитаний он, кажется, обрушил вчера на Машу. Жажда самобичевания захлестывала его. Посреди ночи он вдруг вознамерился ехать домой каяться перед Светланой. Однако его так шатало, что он не мог сделать ни шага. Он называл себя дерьмом и последней сволочью. Маша успокаивала его, гладила по голове, как ребенка. «Не казнись понапрасну, — говорила она. — Не мучай себя. Ты просто болен. Понимаешь? Ты болен. А я — сестра милосердия. Все очень просто. И забудь об остальном, не думай». Видно, ей здорово пришлось намучиться с ним за эту ночь. Что ж, ей не привыкать.

«Сама виновата», — с неожиданной мстительностью вдруг подумал Ломтев. Его выводило из себя то состояние униженной зависимости, собственной беспомощности, в котором он сейчас находился. Острая жалость к себе сменялась злобным раздражением, а затем, все оттесняя, опять приходила мрачная, тяжелая подавленность.

«Зачем жить? Зачем?» — думал он.

А ведь знала, знала Маша его совсем иным… Ну как же — гордость класса, отличник, танцор, неизменный участник олимпиад, любимец учителей!.. Вот кто такой был Витька Ломтев!.. Маша влюбилась в него еще восьмиклассницей, влюбилась отчаянно, самозабвенно, без всякой, разумеется, надежды на взаимность. Она была некрасива, угловата и застенчива, хотя как раз застенчивость порой толкала ее на самые несуразные, нелепые поступки. Своего чувства к Ломтеву она не скрывала — вернее, не умела, не могла скрыть — и этим нередко ставила его в неловкое положение. Тогда ее преданность, ее молчаливая привязанность были ему в тягость, раздражали его. Словно он поневоле становился ей что-то должен. Любыми, порой даже весьма жестокими способами он старался избавиться от ее безропотной готовности быть рядом с ним, выполнять его желания, слушать его и восхищаться им. Если бы тогда кто-нибудь сказал ему, что пройдет двадцать лет, и он будет вот так — беспомощно распластанный, раздираемый угрызениями совести — лежать в ее постели, он бы ни за что не поверил. Одна даже возможность такого предположения оскорбила бы его до глубины души.

А впрочем, действительно, разве он — это  т о т  Ломтев? Что общего между  т е м  Ломтевым и человеком, мучительно страдающим сейчас от похмельной дрожи, не имеющим сил даже подняться с постели, раздавленным сознанием собственной низости и мерзости?.. Что, кроме имени, сохранил он от того Ломтева? И разве не нелепо, не смешно считать их одним и тем же человеком?

Ломтев слышал, как тихо, почти бесшумно ходила Маша по комнате. Даже не видя ее, он, казалось, ощущал ее сосредоточенную, молчаливую озабоченность. Звякнула посуда. Потом Маша спросила сдержанно-деловитым тоном:

— Вчера ты весь вечер твердил, будто тебе прямо-таки во что бы то ни стало надо быть в Ленинграде. Это что — правда?

Даже произнести какое-либо слово было трудно. Все-таки Ломтев пересилил себя и, по-прежнему не поворачиваясь к Маше, сказал в стену:

— Да.

Она помолчала, видно, что-то обдумывая. И тогда он решился и спросил слабым голосом:

— Маш, у нас осталось что-нибудь выпить?

— Откуда же? Все, что принес, ты выпил.

Наступила пауза. Оба они хорошо знали, что последует дальше.

— Маш, а, Маш… — все тем же стонущим и словно бы сходящим на нет голосом сказал Ломтев. — Может, найдешь что-нибудь, а?

— Ма-аш… Ну найди, а? — повторил он через некоторое время. — Я же последний раз, честно… Я же кончаю с этим делом. Крест ставлю раз и навсегда. Лечиться решил. Для того и в Ленинград еду…

— Далеко же ты уехал, — отозвалась Маша, не сдержав усмешки.

— Только не надо, не издевайся!.. Мне и так плохо. Жить не хочется, честное слово.

Она присела на край постели и положила прохладную ладонь ему на лоб.

— Вот что, миленький, слушай меня внимательно. Выпить я тебе, так и быть, дам. Но только в последний раз, твердо. И в Ленинград вечером поеду вместе с тобой. Понял?

— Да, но… — забормотал Ломтев.

— И никаких «но». Я беру отгул. Неужели ты думаешь, я смогу отпустить тебя одного? Тебе что-то не нравится?

— Да нет… почему… — сказал Ломтев.

«Конвой, значит, все-таки конвой… — подумал он. — Не Светлана, так Маша, не Маша — так Светлана, какая разница…»

…Много лет назад, когда они были студентами, Маша как-то достала две путевки на однодневную базу отдыха и робко предложила одну из них Ломтеву. «Мне так хочется хоть разок куда-нибудь съездить вместе с тобой…» — говорила она. Тогда он с возмущением отверг это ее посягательство на его свободу, на его право выбирать, с кем и куда ему ехать. Потом, спустя несколько лет, она однажды показала ему эти путевки — они так и остались неиспользованными, она сохранила их как память. Ведь в конечном счете то, что не случилось, но  м о г л о  бы случиться, тоже оставляет, словно некий мираж, свой след в нашей жизни, тоже имеет свою ценность…

— Ладно, — постепенно оживая, сказал Ломтев. — Давай-ка тащи, что там у тебя есть… За наше путешествие надо выпить!

…На другое утро они сошли с поезда в Ленинграде. Был ранний час, над перроном дрожал еще не согретый солнцем осенний воздух. Вокзальная толчея, радостные лица встречающих, цветы в чьих-то руках, приветственные восклицания, объятия — какую-то делегацию, кажется болгар, встречали как раз возле их вагона — вся эта праздничная суета угнетающе действовала на Ломтева. Как будто кто-то нарочно старался напомнить ему, изгою, что существует иной мир — мир счастливых, благополучных, распоряжающихся собой по собственному усмотрению людей, никем не ведомых и не конвоируемых, свободных в своих поступках и желаниях. И ему, Ломтеву, не было места в этом мире. Он ощутил это так остро и так болезненно именно сейчас, на вокзальном перроне.

Маша хотела взять его под руку, он раздраженно отшатнулся.

Еще вчера они с Машей составили план сегодняшних действий. Вернее, составляла план Маша, а Ломтев, охваченный апатией, соглашался. По этой разработанной Машей диспозиции Ломтеву надлежало первым делом, прямо с вокзала, явиться в то учреждение, куда была адресована его командировка, то есть засвидетельствовать, хоть и с запозданием, свое существование и попытаться если не выполнить данные ему поручения, то по крайней мере  п р о з о н д и р о в а т ь  п о ч в у  и тем самым создать видимость энергичной деятельности. Однако, диктуя этот план, Маша совершенно не учитывала, насколько несопоставимы ее собственное состояние и состояние Ломтева, насколько сильно разнятся они друг от друга. Она не могла учесть ни дрожащих с похмелья рук Ломтева, ни ускользающего его взгляда, ни ощущения собственной вины, неуверенности и страха, которое, подобно облаку, окружало Ломтева, разрасталось до гипертрофированных размеров и заставляло его сжиматься, мертветь и стушевываться перед каждым человеком, наделенным хоть какой-то властью. Вот уж поистине — сытый голодного не разумеет. Уже выйдя из вагона, нетвердо ступая по перронному асфальту, Ломтев знал, что разве что под дулом автомата, под страхом смертной казни могут заставить его сейчас переступить порог казенного учреждения. И потому иной план созревал в его мозгу.

Маша, казалось, не угадывала надвигающейся опасности. Она была полностью во власти других чувств. Пусть эта совместная их поездка в Ленинград имела горький привкус, но она все-таки была их  п е р в о й  совместной поездкой. Пусть этой их близости, этой их общности забот, этой иллюзии семейного союза суждено было продлиться очень недолго, но Маша не могла не испытывать сейчас совсем особого, незнакомого ей прежде волнения. Ее сердце тосковало по возможности заботиться о близком, любимом человеке, и вот теперь у нее была такая возможность. И она готова была исполнять свою роль со всей горячностью и целеустремленностью.

А между тем Ломтев принялся развивать новую свою идею. Он считал, что, пожалуй, прежде всего следовало бы подкрепиться (хотя, честно говоря, есть ему совершенно не хотелось, даже думать о еде было противно), и может быть, даже выпить кружечку пивка (он так и произнес с нежной ласкательностью: «к р у ж е ч к у  п и в к а») чисто в лечебных, что называется, целях… Тогда он будетчувствовать себя куда увереннее, он-то уж себя знает…

— Нет, — сказала Маша. — Нет. Ни в коем случае.

— Но я тебя прошу… — сказал Ломтев.

— Нет, и не проси даже. Ты дал вчера слово. Я уже вижу: тебе лишь бы дорваться до выпивки!

— Поздравляю! — язвительно сказал Ломтев. — Ты рассуждаешь в точности как моя жена.

— Ну что ж. Значит, твоя жена рассуждает здраво. Тебе повезло с женой.

— Маша, — примирительно сказал он, — давай не будем ссориться.

— Нет, Ломтев, нет. Сейчас ты пойдешь и сделаешь все так, как мы вчера договорились.

— Но я не могу! Понимаешь: н е  м о - о г у!

— Моя мать в таких случаях говорила: а ты через «не могу».

— Да я действительно не могу, честное слово, не могу я, Маша!

— Можешь, Ломтев, можешь.

Что-то непробиваемое, железобетонное почудилось ему в ее голосе. Светлана, ну чистая Светлана!

— Конечно, — саркастически заметил он, — тебе лучше знать, что я могу, а что нет.

— Представь себе, лучше.

Он остановился, глядя ей в лицо с внезапно вспыхнувшей ненавистью, чувствуя, как озлобление ослепляет его.

— Вот что, — раздельно, трясущимися губами выговорил Ломтев. — Ты тут не командуй. Ты мне не жена, чтобы командовать! Надоело! Поняла?!

Маша схватила его за рукав.

— Витя, Витенька… Но ты же сам… Ты же слово давал…

— А ты разве не знаешь, — издевательски, с кривой усмешкой отвечал Ломтев, — что у  п ь я н и ц  нет слова? Нет! Пропито! Пропито, поняла?!

Видно, не столько слова его, сколько взгляд, сколько это внезапное озлобление, побелевшие, трясущиеся губы испугали ее. Слезы выступили на ее глазах.

— Витя, Витенька, не надо!.. Витя!..

Но он уже не мог сдержаться. Злоба душила его.

— Уйди, лучше уйди, — в бешенстве проговорил он. — Оставь меня! Слышишь?

На них уже оглядывались. Он оттолкнул ее и пошел прочь.

— Витя, Витенька! — Она опять забежала вперед, пытаясь остановить, задержать, но он снова оттолкнул ее. Она выронила сумку, замешкалась, и тут толпа разъединила их. Ломтев шел, почти бежал, все ускоряя шаг, тяжело дыша и не оглядываясь.

Он очнулся, пришел в себя на какой-то тихой улице, возле небольшого сквера. Ломтев опустился на скамейку и некоторое время сидел неподвижно, ни о чем не думая, охваченный тупым безразличием.

Вот уж сколько раз казалось ему: все, тупик, предел, дальше некуда. Но нет, всякий раз он скатывался еще ниже, с гадливым изумлением обнаруживая, что вроде бы и нет вовсе границ собственному падению и предательству… Именно об этом размышлял он теперь, сидя в сквере. Сидел он здесь довольно долго, подспудно, возможно, надеясь, что тут и разыщет его Маша. Он и хотел этого и не хотел, мысли его путались. Однако Маша не появлялась. Надо было что-то решать, что-то предпринимать самому.

Он сунул руку в карман: там сиротливо покоились две мятых трешки и рубль. Хорошо хоть Маша не усвоила еще Светкиной манеры — шарить по карманам. Если считать, что билеты в Ленинград Маша купила на свои деньги, то, значит, это было все, что осталось после вчерашних его похождений от пятидесяти рублей, занятых у Каретникова. Как он будет их возвращать, эти полсотни, Ломтев пока не думал. «Судьба распорядится», — промелькнуло в его голове. Что-то грозное и неотвратимое надвигалось на него, что-то должно было произойти в его жизни, дальше так невозможно. «Ладно, — сказал он сам себе. — Будь что будет. Пивные, пожалуй, уже открылись».

…Поздно вечером Ломтев, измученный бесцельным хождением по городу, сидением в прокуренных барах за стаканом пива, топтанием на заплеванных пятачках возле пивных ларьков, изможденный самоистязанием и пустыми надеждами на нечто, что должно было разом решить его судьбу, в неуверенности остановился возле телефонной будки.

Надо было набраться смелости. Так или иначе, но он вернулся к тому, от чего бежал сегодня утром. Он устал, пора было кончать, у него не хватало больше сил играть в эти игры. Одного он хотел теперь — и з б а в л е н и я.

Лихорадочное нетерпение вдруг овладело им. Он вытащил из кармана и разгладил листок с записанным номером телефона. Цифры были аккуратно выведены рукой Светланы. От умиления и чувства своей вины перед этой женщиной он едва не заплакал. Вообще он что-то стал легок на слезы в последнее время. Нервы.

Он вошел в будку и принялся набирать номер. Как утопающий он хватался за эту соломинку, за эту последнюю надежду на возможность чуда. Он плохо представлял себе, что станет делать, если телефон не ответит. Пальцы его не слушались, диск несколько раз срывался. Наконец, раздались гудки, мужской голос сказал:

— Слушаю.

Еще не поздно было повесить трубку. Ломтев сглотнул и произнес, запинаясь:

— Это квартира Устинова Евгения Андреевича? — Никогда не имел он привычки спрашивать так — как спрашивают обычно в провинции, в малых городках, а тут вдруг вырвался у него этот дурацкий вопрос, словно и правда ощутил он себя робким провинциалом.

— Да. Устинов слушает.

Голос был суховатый, сдержанный. Несвязно, торопливо, сумбурно Ломтев объяснил, кто он и чего хочет.

— Это срочно? — спросили по ту сторону трубки.

— Да, — сказал Ломтев. — Да.

— А где вы находитесь? Где вы остановились?

— Я? — переспросил Ломтев. — Я — нигде. Я, собственно…

Только теперь он сообразил, как нелепо и странно должен выглядеть подобный звонок в столь поздний час совершенно незнакомому человеку. Раньше в пьяном, эгоистическом, болезненном самоупоении он как-то даже и не подумал об этом. В трубке некоторое время длилась пауза. Там, на другом конце провода, вероятно, колебались. Или подбирали вежливые слова для отказа. Ломтев ждал. Сердце его падало и возносилось вновь. Потом все тот же голос с той же суховатой сдержанностью сказал:

— Хорошо. Приезжайте.

ГЛАВА ВТОРАЯ ЩЕТИНИН

В то самое утро, когда Ломтев в мрачном расположении духа ступил на ленинградский перрон, Игорь Сергеевич Щетинин, заместитель секретаря парткома по идеологической работе научно-производственного объединения «Светоч Октября», встречал болгарскую делегацию. И именно его жизнерадостные приветственные возгласы донеслись тогда до ушей Ломтева, отозвавшись в душе того глухим, завистливым раздражением.

Само собой разумеется, что Ломтев ничем не привлек внимания Игоря Сергеевича, остался незамеченным, а следовательно и не существующим для него. Щетинин в те минуты был полностью поглощен выпавшим на его долю ответственным поручением. Далеко не впервые конечно же выполнял он подобное задание, но всякий раз, готовясь встречать зарубежных гостей, Игорь Сергеевич проникался сознанием особой — г о с у д а р с т в е н н о й — ответственности. Он умел быть размашистым, умел демонстрировать широкую русскую натуру, прославленное русское гостеприимство: мог дружески, с грубоватой, истинно медвежьей — р у с с к о й — непосредственностью похлопывать гостя по плечу, умел со вкусом троекратно расцеловаться, имел в запасе несколько беспроигрышных баек о русской водке — одним словом, играл ту роль, которая нравилась и которую от него ждали. Но в то же время никогда, даже в часы самых шумных застолий, не забывал он  п р о в о д и т ь  п о л и т и ч е с к у ю  л и н и ю. Тосты тостами, поцелуи поцелуями, а упускать из виду, что любой прием зарубежных гостей — это прежде всего акция  п о л и т и ч е с к а я, никак нельзя. Такова была его главная заповедь. Никакие даже самые щедрые возлияния не могли заглушить в нем это чувство. Наоборот, чем больше была принятая доза спиртного, тем сильнее возрастало в его душе сознание политической значительности происходящего и его личной ответственности за международные контакты, тем энергичнее становилась его распорядительность за банкетным столом, тем весомее звучал его голос, тем зорче следил он за обслуживающим персоналом и тем чаще отдавал различные распоряжения и указания…

Всю свою сознательную жизнь Щетинин работал с  л ю д ь м и. То есть совершенно очевидно, что любой трудящийся человек тоже исполняет свою работу не в безвоздушном пространстве. Однако Игорь Сергеевич вкладывал в эти слова совсем иное понятие. Р а б о т а т ь  с  л ю д ь м и — было его профессией. Был он и пионервожатым, и инструктором райкома комсомола, и секретарем комсомольского бюро в институте, и заведующим лекторской группой, и руководителем разного рода политических семинаров — каких только дел не поручали ему за тридцать с лишним лет его жизни! Он имел диплом инженера, но так уж сложились обстоятельства, что весь его инженерский стаж не насчитывал, пожалуй, и трех месяцев. Иногда он жалел об этом и не прочь был, особенно в застольных разговорах с бывшими однокашниками по институту, посетовать на свою судьбу, но что поделаешь: он всегда шел туда, где был нужен.

Сейчас, на перроне Московского вокзала, Игорь Сергеевич от души, п о - б р а т с к и, жал руки троим болгарам, которые в свою очередь сверкали ответными улыбками, и произносил те самые слова, которые надлежало произносить в подобных случаях. Возле него витал легкий запах спиртного, неразличимый, как надеялся Игорь Сергеевич, среди запахов табака и одеколона. Угадать его мог лишь тот, кто знал о вчерашнем времяпрепровождении Щетинина. Вчера артисты, среди которых были два заслуженных и один даже народный, давали шефский концерт в общежитии объединения, и, естественно, после концерта не обошлось без маленького сабантуйчика. Игорь Сергеевич лично позаботился о том, чтобы не посрамить рабочую марку, не ударить в грязь лицом перед артистами — что ни говори, публика это избалованная, привередливая, приученная к деликатесам, — и стол, накрытый в красном уголке общежития на десять персон, пожалуй, ничем не уступал тем, которые доводилось видеть Игорю Сергеевичу на приемах в чешском или польском консульстве. Артисты, во всяком случае, остались довольны необычайно и клятвенно — с прикладыванием руки к сердцу — заверяли Игоря Сергеевича, что готовы и впредь крепить творческое содружество мастеров культуры с рабочим классом. А Игорь Сергеевич, как всегда, не забывая держать политическую линию, растроганно говорил о том, что гости их даже представить себе не могут, насколько обогащают духовно рабочий класс подобные встречи… Сабантуй, ясное дело, кончился очень поздно, хмурый директорский шофер дядя Коля развозил их по домам уже во втором часу ночи. А в семь утра Игорь Сергеевич, как штык, был опять на ногах — деятельный, подтянутый, чуть даже преувеличенно бодрый: вот, мол, мы какие, кто посмеет сказать, что молодость наша уже позади?.. И тут вдруг за завтраком совсем некстати завела жена свою тягомотину:

— Слушай, Игорь, когда же это кончится?

— Что именно? — спросил он холодным — о ф и ц и а л ь н ы м — тоном.

— Ты прекрасно знаешь что. Банкеты, приемы, проводы, встречи, чествования, расставания… Сколько же можно!.. Я уже не помню, когда ты последний раз возвращался трезвым…

— Это моя работа. А пью я, к твоему сведению, не больше других.

— Ах, работа! Напиваться — это работа?!

— Лида, прошу тебя все же отвечать за свои слова. Не забывайся. — Он старался не сбиться со спокойной ноты. Он не хотел ссоры. Тем более с утра. Однако несправедливость ее была просто поразительна. — Я не напиваюсь — это во-первых. А во-вторых, это действительно моя работа. И не улыбайся язвительно. Вот посмотри: сегодня товарищеский ужин с болгарами — могу не пойти, как ты думаешь? Завтра мы чествуем Сергея Сергеевича, в субботу комсомольская свадьба — я, по-твоему, могу отказаться?..

— Ну, хорошо, не пойти ты не можешь. Но не пить-то — ты можешь?

Игорь Сергеевич усмехнулся и пожал плечами:

— Тебя послушать, так я уже настоящий пьяница.

— А ты думал — нет?!

— Ну, знаешь, Лидия, всему есть предел!

— Да, всему есть предел, ты прав! И моему терпению тоже. Вот попомни мое слово: я пойду, я разгоню всю эту вашу пьяную шарашку! Я всех ваших пьяниц выведу на чистую воду! Ишь ты, работа у него такая! Я найду у кого спросить, какая у тебя работа! Будь уверен! И не кривись, я серьезно тебе говорю: если это не кончится, пойду в Смольный, честное слово, пойду…

«И пойдет ведь дура такая, — подумал Щетинин. — Пойдет».

— Ты лучше причешись, — сказал он. — А то сидишь, патлы распустила. Причесаться с утра лень стало.

— С таким мужем не то что причесываться, умываться скоро забудешь! — Она говорила, кричала еще что-то, но Щетинин уже не слушал. Он озабоченно поглядывал на часы: пора, пора, вон и «Волга» уже разворачивается во дворе.

Только в машине он начал отходить от тяжкого ощущения ссоры, от несуразных Лидиных обвинений. За рулем сегодня был молодой парень — Сашок, в отличие от дяди Коли разбитной и бойкий на язык.

— Не забыл? — спросил его Игорь Сергеевич.

— Никак нет! — весело отвечал Сашок. — Все исполнено в точности, — и он мотнул головой в сторону плоского портфеля-дипломата, лежавшего на заднем сиденье. — Как было приказано. «Три звездочки».

— Хорошо, — сказал Игорь Сергеевич и добавил, словно бы оправдываясь: — Гости есть гости.

— Это точно, — подхватил Сашок. — Восточный человек вон в лепешку разобьется, а гостя уважит. А мы чем хуже?

— Мы не хуже, — сказал Щетинин.

Ссора с женой не выходила из головы. Угрожать еще вздумала! Переняла мораль своей маменьки: держи мужа в узде. Та намучилась со своим алкоголиком, так для нее каждый мужчина — непременно пьяница. Дай ему, мол, только свободу. Обывательщина какая-то. Базарная психология. Кто кого переорет.

Он почувствовал, что опять распаляется. Сейчас бы неплохо несколько капель для успокоения. Вот так всегда: сами доведут и сами потом обвиняют.

«Ладно, — сказал он сам себе, испытывая вдруг прилив воодушевления. — Так и быть, за завтраком придется пропустить по махонькой. Как не пропустить ради дружбы. Никуда не денешься. Надо».

Все так и случилось, как предполагал Игорь Сергеевич. С вокзала они поехали в гостиницу и условились сразу — едва гости устроятся в своих номерах — позавтракать вместе и заодно обсудить программу их пребывания в Ленинграде. За завтраком и явилась из черного дипломата бутылка армянского, трехзвездочного. Гости сначала бурно и вместе с тем радостно принялись протестовать, но сопротивление их было сломлено красноречием Щетинина. Так, мол, не принято у нас, у русских, чтобы отказываться. За встречу — это ж святое дело! По наперстку! Разве это называется «пить»? У них еще будет возможность убедиться, что «пить» — это выглядит совсем по-другому, весело заверял Игорь Сергеевич, и общий оживленный смех был ему ответом. «Не знаю, как у вас, у болгар, а у нас это делается так!» — и он лихим движением опрокинул рюмку.

Своим радушием, своими прибаутками, своей простотой Щетинин окончательно очаровал, покорил гостей — так, по крайней мере, ему казалось, да скорее всего так и было на самом деле. На завод они приехали уже чуть ли не закадычными друзьями.

Впрочем, Игорь Сергеевич отлично знал, когда следует сменить тон, и по заводу их сопровождал уже совсем другой Щетинин. Этот Щетинин был деловит, собран и энергичен. Гости побывали в заводском музее, прошли по цехам, и всюду попутно, почти незаметно для гостей, Игорь Сергеевич успевал поработать и на себя: где советовал подновить наглядную агитацию, где журил партгрупорга за неявку на семинар, где интересовался, как идет подготовка к комсомольскому субботнику… Вообще же он любил водить иностранцев по заводу. Всякий раз он словно бы заново, свежим взглядом, всматривался в цеховые пролеты, огромность которых не могла не потрясать воображение, вслушивался в лязганье и гуденье кранов, наблюдал за бездушно-точными движениями станка-автомата… Большую часть своего служебного времени Щетинин обычно проводил за составлением разного рода планов, отчетов и справок, на различных совещаниях, семинарах и конференциях, в разговорах, обсуждениях и собеседованиях, но, как это свойственно едва ли не всякому человеку, занятому бумажной работой, старался при случае продемонстрировать свою техническую осведомленность, профессиональную сметку. Однажды знакомый психолог сказал Щетинину, что это типичный комплекс неполноценности. Игорь Сергеевич обиделся тогда и не поверил. Счел это малоудачной шуткой. Но слов этих не забыл. «Возможно, — думал он теперь, — в них была доля истины». Иногда он казался себе белкой в колесе. Все, что он делал, уходило в песок, не оставляло вещественного следа. Впрочем, он не любил таких мыслей. «Комплексовать» — это слово всегда было для него чуть ли не ругательным, стыдным.

Потому-то и нравилось ему водить иностранцев по заводу, что тут он чувствовал себя хозяином положения. В эти минуты он ощущал себя причастным к тому, что на официальном языке протоколов называлось «международным сотрудничеством». И от того, как он осуществлял свою миссию, тоже, в конце концов, зависело укрепление международных контактов. Во всяком случае, у иностранцев не должно было оставаться сомнений в том, что перед ними — человек, в л а д е ю щ и й  в о п р о с о м.

Все шло хорошо, все катилось уже к своему финалу — к запланированному обмену опытом и товарищескому ужину. Выступления участников «круглого стола» — цеховых партгрупоргов — были заранее просмотрены и отредактированы Игорем Сергеевичем, так что здесь не предвиделось никакой отсебятины и никаких неожиданностей. Еще, правда, предстоял просмотр любительского кинофильма о заводской базе отдыха, но и тут Щетинин не опасался никаких загвоздок. И как всякий раз, когда какое-либо мероприятие оказывалось хорошо, четко организовано, двигалось точно по отработанному сценарию, в душе Игоря Сергеевича нарастало чувство удовлетворения, ибо он-то отлично знал, сколько невидимых усилий надо было вложить, сколько разных вопросов согласовать, как подстраховаться на случай непредвиденных сбоев и неполадок, чтобы теперь механизм этот, раз запущенный, функционировал бы словно сам собой, без всякой натуги.

Итак, все шло гладко, в полном согласии с планами или, если употребить любимое словцо Игоря Сергеевича, с  з а д у м к а м и  организаторов, б е з  п р о к о л о в, когда вдруг настроению Щетинина был нанесен неожиданный и довольно-таки жестокий удар. И нанес его секретарь парткома Константин Борисович Феоктистов, или же — по водившейся на заводе страсти к сокращениям — КБФ, что, как известно, означает Краснознаменный Балтийский флот. В сокращении этом, кроме простого совпадения инициалов, был еще и особый смысл: ибо Феоктистов некогда, еще в молодости, служил на флоте и любил предаваться воспоминаниям о тех днях, хотя в грузном, лысеющем человеке теперь уже трудно было угадать бравого старшину первой статьи. Однако на разного рода загородные вылазки, будь то коллективный поход за грибами или выезд на рыбалку, он неизменно являлся в немыслимо заношенной, порыжелой мичманке. Да и в своем служебном кабинете он иной раз любил «дать морского разгону», но на самом деле являлся человеком добродушным и даже, как считали некоторые, бесхарактерным. Впрочем, при их-то генеральном попробуй прояви характер! Вот мужик так мужик — буря и натиск: с дороги сметет и не заметит, не оглянется! Все остальные, в сущности, при нем, при генеральном. И КБФ тоже.

В тот момент, когда заводские кинолюбители готовились продемонстрировать болгарским гостям свое творение, КБФ тихонечко отозвал Щетинина в сторону и сказал с принужденной усмешкой:

— Супружница твоя сегодня звонила. И что это вы не поделили, а?

Будто неожиданно хватанули Щетинина по затылку. Никак не предполагал он, что его благоверная так быстро приведет свою угрозу в исполнение. Неприятный холодок испуга — не испуга, скорее унизительного чувства от необходимости оправдываться — пробежал в груди Игоря Сергеевича. Так чувствует себя человек, костюм которого невзначай забрызгала грязью проехавшая мимо машина. И не виноват вроде ни в чем, и бессилен что-либо изменить, и неловко в таком виде показываться на люди. Хочешь не хочешь, а оттирай пятна.

— С жиру бесится! — даже не стараясь сдержать прорвавшееся возмущение, сказал Щетинин.

КБФ чуть посапывал носом и отводил глаза — разговор был ему явно в тягость.

— Смотри, — озабоченно продолжал он. — Жалуется она, что злоупотребляешь ты этим делом… — и КБФ выразительно пощелкал себя по шее.

— Константин Борисович, да я же весь на виду! — слегка даже задохнувшись от несправедливости, воскликнул Щетинин. — Ну, грешен, люблю иной раз рюмку пропустить в хорошей компании, так кто же не любит? Ты, что ли, не любишь? Мы же не ханжи какие-нибудь! И не в Саудовской Аравии живем.

— Ханжи-то не ханжи, да только и пить надо уметь, Игорь Сергеевич. Знаешь, как в народе говорят: «Пей, да не попадайся».

— Я свою меру знаю, — сказал Щетинин упрямо. — По-моему, никого еще не подводил.

— Подводил, не подводил, — вздохнув, отвечал КБФ, — а дыма без огня, говорят, не бывает. Так что лучше поостерегись, вот мой тебе совет.

— Да что нам с тобой, Константин Борисович, в прятки играть? — раздраженно сказал Щетинин. — Я же все понимаю: сигнал был? Был. Тебе надо отреагировать. Ну и считай, что ты отреагировал.

«Черт возьми, — думал он, — разве мало пили мы вместе с тем же КБФ, разве не сиживали за одним столом, локтем к локтю… Это теперь он, дьявол лысый, когда сердце прихватило, стал осмотрительнее, а раньше — дай бог как закладывал! И он же теперь мораль мне читает, мордой об стол возит, отчитывает, как мальчишку, из-за этой стервы!»

— Ишь ты, замарать меня захотела! Да я, Константин Борисович, если хочешь знать, за всю свою жизнь копейки из дому на выпивку не унес. Есть она на столе — я выпью, нет — я о ней и не вспомню. Не знаешь ты меня, что ли?

— В общем, Игорь Сергеевич, мое дело предупредить, — примирительно сказал КБФ. — А дальше сам думай. Своя голова на плечах, не маленький. И семейные дела свои давай улаживай. Негоже будет, если она дальше пойдет жаловаться.

— С нее станет… — буркнул Щетинин.

— Ладно, и закончим на этом. Считай, закрыли вопрос, — с видимым облегчением произнес КБФ. — Да, кстати, вот еще что. Тут из райкома звонили, тебя включают в комиссию, клуб какой-то проверять, что ли. Я не стал вникать, сказал, чтобы прямо на тебя выходили…

«Вот именно: как работать — так Щетинин, — думал Игорь Сергеевич, — как мороковать с бухгалтерий, на какую валюту тех же артистов поить-кормить, как цветы доставать, как сувениры выколачивать — все он, Щетинин. Их дело только ЦУ дать: Сергеич, обеспечь, чтобы все было на высшем уровне. И Сергеич рад стараться… А взамен на тебе — благодарность!»

Все бурлило в нем от негодования, он распалял себя, растравлял нанесенную ему обиду, мысленно вновь и вновь возвращался то к утреннему разговору со своей благоверной, то к беседе с Феоктистовым. Он жаждал выговориться, жаждал немедленной, как сказали бы в старину, с а т и с ф а к ц и и, жаждал излить возмущение, испепелявшее его душу, жаждал ответного сочувствия и понимания…

И тут, как нельзя кстати, подошло время товарищеского ужина, грянул час дружеского застолья.

Ах, как любил обычно эти минуты Игорь Сергеевич — минуты предвкушения! Когда открывается взору все праздничное пространство стола: и украшенные зеленью холмики салатов, и красно-черная яркость икры, возлежащей на бутербродах, и селедочка в соседстве с ослепительно белыми кружками лука, и отпотевшие бутылки столичной, и бесшумно бегущие вверх пузырьки боржоми… А это веселое оживление с непременным потиранием рук, с преувеличенно восторженными восклицаниями, это недолгое нарочитое замешательство, когда все уже толпятся возле стола, но никто еще не решается первым занять свое место! И как незаменим бывал в таких случаях Игорь Сергеевич, как незаменим! Душа затейника, пионервожатого, массовика подспудно — еще со времен юности — жила в нем. Шуточками-прибауточками, к месту вставленным анекдотцем, да и просто расхожей какой-нибудь присказкой умел он растопить атмосферу скованности, умел растормошить любую аудиторию. Так или иначе, но и в этот вечер не обошлось без Игоря Сергеевича, без его речей, его тостов-экспромтов, обкатанных еще на предыдущих банкетах, без его умения с истинно рабочей широтой вести застолье. Хоть и обижен он был сегодня, обижен так незаслуженно и несправедливо, хоть и имел полное моральное право послать к чертовой бабушке всю банкетную дребедень, тем не менее, подобно актеру, который выходит на сцену независимо от того, что творится у него на сердце, Щетинин исполнял свою роль так, как от него ждали. Сколько помнил себя Игорь Сергеевич, он всегда умел общественные интересы ставить выше личных. И надо сказать, сейчас, в привычной атмосфере товарищеского застолья, всеобщего праздничного братания, душа его незаметно постепенно оттаивала, отогревалась от нанесенной ей несправедливой обиды. И, склонившись к плечу соседа — технолога и одновременно председателя общества заводских книголюбов Мартына Семеновича Альтшулера, он говорил с проникновенной умиленностью:

— Все-таки как много значат личные контакты, правда? Вот так вот пообщаешься с людьми, побеседуешь — и вроде бы никакие они уже не иностранцы, а свои… — И тут же бдительно вскидывал голову и тянулся рюмкой к сидевшему напротив болгарину: — Дружба — это хорошо! Верно я говорю? Ай-я-яй… ай-я-яй… это уже не по-нашему, так за дружбу у нас не пьют! Только до дна, только до дна!

— А супруга… что супруга? — минуту спустя снова продолжал развивать он свою мысль перед Альтшулером. — Она — женщина, она одно знает: выпил — не выпил. Она дальше факта не видит. А факт, он что? Он и есть голый факт, если его диалектически не осмыслить. Ты сначала в суть проникни, высший, так сказать, смысл постигни, в душу человека загляни, а потом уже осуждай, верно я говорю?..

Уже отшумел банкет, уже, свершив ритуал прощальных объятий, уехали в гостиницу растроганные приемом болгары, уже и заводской люд постепенно растекся по домам, а Игорь Сергеевич Щетинин и Мартын Семенович Альтшулер, да еще примкнувший к ним Бойко Генрих Степанович, начальник третьего цеха, никак не могли расстаться друг с другом. Они поднялись из-за утерявшего былое великолепие, утыканного окурками, опустошенно-неряшливого стола лишь тогда, когда в зале кафе погасили свет.

Посреди ночи Щетинин проснулся. Он плохо помнил, как добирался до дома, что отвечал жене, как укладывался спать. Хотелось пить. Он сел на постели, нащупывая шлепанцы, и с удивлением обнаружил, что соседняя кровать пуста. Жены не было. Из коридора пробивалась полоска света. Менее всего Щетинин хотел сейчас вступать в какие-либо объяснения с женой, но жажда не проходила, он встал и поплелся на кухню. Лида в ночной рубашке сидела на табуретке возле кухонного стола и курила.

— Это что еще за фокусы? — неприязненно спросил Щетинин.

— А ты не понимаешь?

— Нет, конечно. Что я должен понимать?

Он налил воды из-под крана и жадно пил из холодного стакана.

— Игорь, — сказала Лида дрожащим голосом. — Мне страшно за тебя. Ты же спиваешься.

— Только, пожалуйста, без этого, — сказал он. — Ты не на сцене и ты не трагическая актриса. Один раз ты меня уже продала, что дальше?

Он стоял перед ней в одних трусах, со сбившимися, спутавшимися волосами на голове, в старых, растоптанных шлепанцах. Не самый лучший вид для выяснения отношений. Но что делать.

— Игорь, я понимаю, может быть, я допустила ошибку, может быть, мне не надо было звонить Феоктистову, но пойми… — голос Лиды на мгновение прервался, однако все-таки она сделала над собой усилие и продолжала: — Пойми, я же хотела, как лучше… Я же переживаю за тебя!

— Спасибо за такие переживания, — сказал он. — Спасибо.

— Не надо так, Игорь. Я же серьезно говорю. У меня сил нет смотреть, как ты спиваешься. Неужели ты сам не понимаешь этого?

— Знаешь что — довольно! — сердито оборвал Игорь. — Я не намерен выслушивать всякий бред. Тебе, милая, лечиться надо. — И он выразительно постучал себя по голове.

— Нет, дорогой, если кому и надо лечиться, так это тебе. Пока не поздно. Ты посчитай, посчитай, сколько раз за последний месяц ты пришел трезвый? От силы три раза наберется…

— Но, Лида, ты же знаешь, я не по своей воле…

— Не надо, Игорь. Свинья грязи найдет. Это тебе только кажется, что ты без водки можешь, на самом деле она тебя уже держит… крепко держит… где уж мне оторвать… Я же от бессилия своего с ума готова сойти…

— Оно и видно, — саркастически заметил Игорь.

Она отбросила сигарету и заплакала. Две мокрых дорожки протянулись по ее щекам. Обычно Щетинин не мог выносить ее слез. Кидался утешать, успокаивал. Но сейчас он даже не сдвинулся с места.

— Ты — бессердечный человек, — всхлипывая, сказала Лида. — Жестокий и бессердечный. Как всякий пьяница. Пьяница, он через труп переступит, а от своего не откажется…

— Лида, ты уж слишком!

— Слишком? Что — слишком? Только утром мы с тобой говорили об этом, ты уходишь и являешься ночью, пьяный вдрызг, орешь, еле на ногах стоишь — это, по-твоему, не слишком?

Он промолчал. Он почувствовал, что мерзнет. Пора было кончать этот затянувшийся бессмысленный разговор.

Лида, видно, истолковала его молчание по-своему.

— Игорь, правда, подумай… пока не поздно… — просительно проговорила она. Лицо ее сморщилось, стало некрасивым и жалким. — Я умоляю тебя… никто ведь даже не узнает… Я тут уже советовалась с одной знакомой, есть один человек… Устинов его фамилия… Он, говорят, лечит… гипнозом, что ли, я не знаю точно, но лечит…

— Да ты что! — взорвался Щетинин. — И правда не в своем уме? С знакомой она советовалась! Еще бы по всему городу раззвонила! Давай-давай, сообщай всем, что муж у тебя алкоголик!

Он повернулся и, взбешенный, пошел в спальню.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ УСТИНОВ

Из редакции «Вечерней газеты» Сергей Киселев вышел необычайно воодушевленный. Что ни говори, а сегодня он впервые получил по-настоящему серьезное, действительно стоящее задание. До сих пор ему, студенту факультета журналистики, направленному в редакцию для прохождения производственной практики, поручали лишь всякую ерунду: он правил уже выправленные заметки, вычитывал уже вычитанные гранки, а то и попросту томился от безделья, страдая от ощущения собственной ненужности, бесполезности и неприкаянности в отлаженном редакционном механизме. В отличие от многих своих товарищей по факультету он не обладал ни настырностью, ни самонадеянностью, был скромен, даже застенчив, потому, наверно, и здесь, в редакции, пребывал в тени, не решаясь лишний раз напомнить о себе. И вот, наконец, о нем вспомнили. Сегодняшнее задание сулило в случае удачи обернуться самостоятельным материалом. Материал этот по сути своей не представлял никакой сложности, оттого, наверно, и поручили его Киселеву, но вместе с тем, как радостно мерещилось Сергею, вполне мог стать гвоздем номера.

Письмо, которое предстояло проверить и прокомментировать Киселеву, а может быть, даже затем на его основе написать очерк, надежно покоилось в его кармане. Содержание письма Киселев знал уже почти наизусть.

«Уважаемая редакция!

Я никогда не писал писем в газету и не знаю, как это делается. Если что напишу не так, вы меня извините. Я и не думал никогда, что буду писать в редакцию, а теперь хочу написать. Да и жена мне говорит: пиши. Почему, говорит, не написать о хорошем человеке? Ты подумай только, какой ты был и какой ты теперь.

Да, дорогие товарищи из редакции, если всю мою прежнюю жизнь описать, то самый натуральный фильм ужасов получится. Вспоминать сейчас страшно, да и не хочется. Сам себе я полжизни, можно сказать, сгубил — и все из-за водки. Сейчас сам себе, бывает, не верю: неужели, думаю, человек до такого скотского состояния дойти может? А ведь доходил! Все, что мог пропить, пропивал. Не жизнь была, а сплошной пьяный туман. А сколько жена и дети слез из-за меня пролили — это и не сосчитать. Я, бывает, теперь проснусь ночью, вспомню их слезы, и сам плачу, честное слово. Вечный я должник перед ними. Хорошо, жена моя до конца от меня не отступилась: или я, говорит, тебя, Саша, из этого пьяного омута вытащу, или сама в петлю головой сунусь. Так и запомни, другого пути у меня нет. Тогда я эти ее слова как бы мимо ушей пропускал, нынче только и оценил уже на трезвую свою голову. Хотя, если сказать откровенно, я и сам иной раз готов был наложить на себя руки — такая черная тоска с похмелья накатывала. До чего только я не допивался! Дико и страшно становится, как подумаешь. Лучше не вспоминать. Да и не для того я пишу это письмо, чтобы жизнь свою описывать: кто на собственной шкуре испытал, что такое жизнь алкоголика, тот и так все поймет, без лишних слов, а кто не испытывал, тому вообразить трудно. Я же рассказать хочу о человеке, который меня спас. Пусть о нем читатели вашей газеты прочтут и узнают, он того заслуживает. Фамилия его — Устинов. Евгений Андреевич. Чтобы узнать о нем подробнее, вы можете послать своего корреспондента в институт, где Евгений Андреевич научным сотрудником состоит и где я проходил у него курс лечения два года назад. Я же скажу, как я думаю: человек это замечательный, большой души человек. Он словно бы пелену с глаз моих снял, я теперь всю свою жизнь, и прошлую и настоящую, совсем по-другому вижу, в новом свете. Жена моя говорит: ты молиться на него должен. Это она привела меня в институт этот, к Евгению Андреевичу. Он меня посмотрел тогда и говорит: вы легко внушаемый, это хорошо. А я все равно не верил, что что-нибудь получится, уже крест на своей трезвой жизни поставил. Думал, на роду мне так написано: умереть под забором. Так бы оно и было, если бы не Евгений Андреевич. Я знаю: я у него не один такой был, и на всех у него хватало терпения. Я благодаря ему как бы заново родился. Он как мне сказал тогда: «С этого дня вы, Александр Петрович, пить больше не будете, запомните этот день, он для вас, может быть, самый важный в жизни», — так я с той поры, и правда, не пью. Ни капли. «Вы, говорит, теперь сознательно избираете трезвую жизнь. Есть, мол, трезвенники по принуждению, для них водка по-прежнему единственный свет в окошке, а не потребляют они алкоголь только из страха — ну, подшились, например, или еще что. Вы же выбрали трезвость по убеждению. Вы поняли отныне, что нет более отвратительного рабства, чем рабство алкогольное. И не страх будет удерживать вас теперь — у вас просто не возникнет больше желания травить себя вином».

Я слушал тогда эти его слова и верил и не верил. А ведь все и верно так вышло, как он говорил. Теперь я не только сам не пью, но и других убеждаю бросить это дело, состою в клубе поборников трезвости. Только теперь я себя человеком почувствовал, жаль, что поздно. Но к дикости своей прежней я уже никогда не вернусь.

Теперь вы поняли, дорогие товарищи из редакции, почему я хочу через вашу газету выразить огромную благодарность Евгению Андреевичу Устинову. Пусть все знают, какой это замечательный человек. И жена моя тоже присоединяется к этим словам. До свидания.

Ягодкин Александр Петрович, 48 лет, слесарь».
— Сгоняй-ка в Институт мозга, — сказал заведующий отделом писем, вручая это послание Киселеву. — Присмотрись как следует к этому исцелителю алкоголиков, побеседуй. Может, и верно, сделаешь зарисовку. Читатели такие истории любят.

Так что у Киселева были все основания испытывать радостное воодушевление, когда он шагал по институтскому коридору, отыскивая кабинет ученого секретаря. Ему нравилось ощущать себя полномочным представителем солидной газеты, нравилось и то, что явился он сюда не для выяснения какой-нибудь склочной жалобы, а с миссией явно приятной, и, значит, наверняка мог рассчитывать на ответную расположенность и откровенность. Однако все получилось совсем не так, как рисовалось Киселеву.

Ученый секретарь института Иван Семенович Беговой оказался довольно молодым еще, но уже успевшим располнеть и приобрести представительность человеком, рядом с которым студенческая несолидная сущность Киселева проступала особенно отчетливо. Впрочем, встретил Иван Семенович его с подчеркнутой обходительностью или, точнее говоря, с добродушно-шутливой серьезностью:

— Интересно, чем мы заслужили внимание прессы?

Но едва только была произнесена фамилия «Устинов», по лицу ученого секретаря пробежала тень суровой озабоченности.

— Очень жаль, но должен вас огорчить. Устинов у нас уже не работает, — сказал он. — Недавно мы всем коллективом проводили его на заслуженный отдых.

— Недавно? — растерянно переспросил Киселев.

— Да, месяца три-четыре тому назад.

— Ах, жалость какая! Не повезло! — непроизвольно вырвалось у Киселева. — Но… может быть, кто-то тогда мог бы рассказать мне о нем? Ученики его или…

— Не знаю, — пожал плечами ученый секретарь. И очки его блеснули холодной официальностью. — Боюсь, вам вряд ли кто сможет тут помочь. Скажу вам откровенно: восторги по поводу его достижений, мягко говоря, сильно преувеличены. Все не так просто. У коллектива мнение о Евгении Андреевиче было отнюдь не однозначным. Я человек открытый и позволю себе говорить с вами напрямую, надеюсь, вы поймете меня правильно…

Киселев кивнул и постарался придать своему лицу выражение сосредоточенной серьезности. Доверительный тон ученого не мог не польстить ему.

— Видите ли, Евгений Андреевич — человек, конечно, во всех смыслах заслуживающий глубокого уважения: фронтовик, инвалид войны, активный общественник. Если бы только не его характер! Характерец у него, я вам скажу, не сахар. Удивительно тяжелый характер. Он всех сумел настроить против себя. Работать рядом с ним последнее время было совершенно невыносимо, ладить с людьми он оказался абсолютно неспособен. У нас ведь как: в чем-то ты уступишь, в чем-то тебе уступят, иначе нельзя. Он же никаких компромиссов не желал признавать. Ну, а если людям постоянно, извините за выражение, в нос тыкать, что работают они плохо, что отдача их не эффективна, что они, простите, едва ли не бездельники, то, наверно, трудно рассчитывать на ответное благорасположение. Такая вот сложилась ситуация. Я понимаю: нервы, конечно, трудная жизнь за плечами, но с остальными тоже надо считаться, у остальных тоже нервы, не так ли? Причем я, знаете ли, признаюсь вам, был одним из тех, кто долгое время защищал Евгения Андреевича. Пытался как-то смягчить конфликт, погасить страсти. Но если человек убежден, что вся рота шагает не в ногу, он один в ногу идет, тут уж трудно помочь даже при всей благорасположенности…

— Однако… все же… — пробормотал Киселев. Он и сам точно не знал, какую именно мысль сейчас пытался выразить, просто уж очень жаль было ему расставаться с так хорошо сложившимся в его воображении материалом. Теперь же все рушилось, это было очевидно. Все же он продолжал неуверенно держать в руке письмо Ягодкина, словно робкий проситель, почти без всякой надежды подающий уже отвергнутое однажды заявление.

— Что же касается этого письма, — словно бы сразу угадав, о чем думает Киселев, сказал Иван Семенович, — то, конечно, оно любопытно и имеет определенную ценность, как всякий человеческий документ. Хотя следует учесть, что люди, страдавшие алкоголизмом, как правило, легковозбудимы, подвержены резким эмоциональным перепадам, склонны к преувеличениям… Да и вообще-то любой нарколог, к которым, кстати сказать, Евгений Андреевич относился всегда с предубеждением, может отыскать в своем архиве немало подобных признаний. Так что письмо это не представляет ничего из ряда вон выходящего, хотя, разумеется, каждому из нас приятно слышать слова благодарности… Никто, конечно, не собирается отнимать заслуг у Евгения Андреевича, но и преувеличивать их тоже, наверно, было бы неправильно. А то мы привыкли шарахаться из одной крайности в другую…

— Да, да, я все понимаю… — сказал Киселев.

— И потом… есть еще одно обстоятельство… — после небольшой паузы продолжил Иван Семенович. — Видите ли, когда речь идет о чисто научных расхождениях во взглядах, о научных спорах, о борьбе мнений, это все естественно, это так и должно быть. Но когда мы сталкиваемся с неверными суждениями политического характера, когда под сомнение ставятся наши идейные установки, тут уж мы молчать и прощать не вправе. А к сожалению, товарища Устинова в последнее время порой сильнехонько заносило. Он позволял себе вещи совершенно недопустимые. Я это, разумеется, не для печати, а просто чтобы вы были в курсе дела. У него, знаете, прямо-таки гипертрофированное какое-то представление сложилось об алкогольной опасности, которая якобы угрожает нашему обществу. Прямо алкогольный Апокалипсис какой-то! Никто, конечно, не собирается закрывать глаза на недостатки, но нельзя же так! Не Америка же у нас, где обществу действительно грозит гибель от наркомании. У нас совершенно иные условия, нельзя же не видеть этого! Простите мне мою горячность, но равнодушие здесь, по-моему, совершенно недопустимо! Мы не имеем права сдавать наши позиции!

Киселев слушал, время от времени кивая и сохраняя на лице все то же сосредоточенно-серьезное выражение. Неожиданная мысль пришла ему в голову: а не может ли то, что он сначала посчитал невезением, обернуться вдруг для него удачей? Не идет ли ему в руки нечто посложнее и поинтереснее, чем обыкновенная газетная зарисовка?..

А ученый секретарь между тем, уже несколько поостыв, снова заговорил сухим и деловитым тоном:

— Я бы только не хотел, чтобы у вас сложилось впечатление, будто я навязываю вам свое личное мнение об Устинове. Если угодно, я могу познакомить вас с одним документом. Вам сразу, думаю, все ясно станет. — Он поворошил какие-то бумаги в ящике стола и вынул несколько аккуратно схваченных скрепкой листков, плотно заполненных машинописным текстом. — Вот, пожалуйста, это протокол собрания коллектива лаборатории, где работал Евгений Андреевич. Собрание проводилось в преддверии переаттестации. Почитайте, вы все поймете.

Киселев бережно принял из его рук листки и погрузился в чтение.

«Б о л ь ш а к о в. Я думаю, наша цель — объективно оценить и заслуги и недостатки товарища Устинова. Заслуги его известны. Но беда в том, что Устинов, по сути дела, сам поставил себя вне коллектива. Он высокомерен и излишне категоричен в своих суждениях о людях. Критика, с которой он выступает, больше похожа на критиканство. Его претензии, будто мы работаем не с полной отдачей сил, необоснованны. Говорить все это неприятно, но рано или поздно сказатьнужно.

С н е т к о в с к и й. Плохой характер можно простить. Мы знаем немало ученых с далеко не ангельскими характерами. Это не мешает им быть крупными специалистами в своей области. Дело в другом. Чего нельзя прощать, так это идеологических заблуждений, политической слепоты. В своих разработках Устинов исходит из того, что в нашей стране существуют социальные причины алкоголизма. Это абсолютно неверно. Такими высказываниями он льет воду на мельницу наших врагов. Печально, что этим занимается наш коллега. И можно ли, исходя из подобных ошибочных установок, разработать верные методики?

Т и м о н и н а. Как старший товарищ, как ветеран, Устинов должен показывать нам пример. Но этого не происходит. Его последний поступок возмутил всех. Этот поступок нельзя назвать иначе, чем антиобщественным.

Б о р щ е в. Устинов сумел добиться реальных результатов: есть люди, спасенные им от алкоголизма. Это нельзя сбрасывать со счетов. Он действительно болеет за свое дело. Он бывает чрезмерен в своей требовательности, это верно, но он действительно болеет за свое дело. Максимализм его, который многих пугает, вызван реальной тревогой за состояние нашего общества. Алкоголизм сегодня — это грозная опасность, и преуменьшать ее вредно.

С н е т к о в с к и й. В том-то и беда, что Устинов занимается не своим делом. И еще пытается опорочить тех, кто с ним не согласен. Лечить должны наркологи. У нас иные — более общие — задачи. Очень плохо, что Устинов этого не понимает. И тянет за собой некоторых сотрудников.

У с т и н о в. Пока вы решаете общие задачи, люди гибнут от алкоголизма.

С е л ь д я е в. Устинов совершенно нетерпим к чужим суждениям, это проявляется и сейчас. Трудно работать с человеком, если он не считается с мнением коллектива. Тут уже говорили о его антиобщественном поступке. Я тоже считаю, что этим поступком он оскорбил нас всех. Он должен извиниться перед нами.

У с т и н о в. За что? За вашу беспринципность?

П р е д с е д а т е л ь. Прошу соблюдать порядок. Я всем дам слово.

Т а к е н б а е в. Устинов всю жизнь честно трудился, воевал, был на фронте. У него есть боевые награды. Он заслуженный человек, но его подводят нервы. У него плохое здоровье. Надо позаботиться о нем. Наш долг достойно проводить его на заслуженный отдых. Не надо раздувать обиды.

В о с т р у х и н. Если мы закроем глаза на грубые выпады со стороны Устинова в адрес других, вполне уважаемых сотрудников, если простим ему наплевательское отношение к коллективу, завтра у него могут появиться последователи. Устинов — коммунист, пусть его поведением займется партийное бюро.

У с т и н о в. Я считаю, наш спор не имеет смысла. Это диалог глухих. Все решено уже заранее. Я разворошил муравейник, и этого вы не можете мне простить. Больше мне нечего сказать.

Решение: просить дирекцию ликвидировать группу, возглавляемую ст. н. с. УСТИНОВЫМ Е. А., в связи с несоответствием проводимых ею работ основному профилю института».

— Нда… — неопределенно протянул Киселев, возвращая протокол ученому секретарю. Как ни странно, но этот всеми осужденный, потерпевший поражение Устинов вызывал у него сейчас что-то похожее на симпатию. Упорством своим, что ли, готовностью костьми лечь за свои убеждения?.. Но с другой стороны — что же, он один прав, все вокруг не правы?..

— Как видите, все было вполне демократично, Устинову не на что жаловаться. По сути, он сам виноват. Ему бы чуть побольше гибкости, и работал бы он себе спокойно, возился бы понемногу со своими алкоголиками, никто бы его не тронул. Так для него, оказывается, это масштаб не тот, его на глобальные проблемы потянуло.

Иван Семенович Беговой говорил еще что-то, значительно поблескивая очками, но Киселев вдруг на некоторое время утратил нить его рассуждений. Противоречивые чувства боролись в нем. По-житейски он безусловно сочувствовал Устинову. Однако как лицо официальное, как представитель газеты, он не должен был поддаваться этому чувству. У него не было никаких оснований не верить ученому секретарю. Тем более что тот говорил с ним столь откровенно и доверительно. Чутье уже подсказывало Киселеву, что, задумай он и правда делать из этой истории материал для газеты, — ему вольно или невольно придется занять позицию, сходную с той, которую занимает Иван Семенович. И правда, человек, противопоставивший себя коллективу, — чем не тема? В конце концов, журналист должен подниматься выше собственных антипатий или симпатий, дело ведь не в отдельном факте, не в конкретном конфликте и даже не в конкретном человеке, а в тех уроках, которые смогут извлечь из этого материала читатели, в его воспитательном значении. Так его учили. Все в этих выкладках вроде бы было верно, и вместе с тем что-то в душе Киселева все-таки сопротивлялось подобной логике.

Колебания эти были неясными, они лишь робко зарождались в душе, но со смутной тревогой Киселев уже угадывал, что, может быть, именно сейчас жизнь впервые ставит его перед выбором, от которого потом в его судьбе многое будет зависеть.

— Я вижу, вас еще гложут сомнения, — с добродушной усмешкой сказал Иван Семенович. В чем, в чем, а в проницательности ему нельзя было отказать. — Можете побеседовать с народом. Хотите? — И, не дожидаясь ответа Киселева, уже набирал телефонный номер:

— Людочка? А где Зоя Павловна? Кофе пьет? Ну-ну. Я уже начинаю опасаться за ее здоровье. Напомните ей, что Бальзак умер именно от кофе. А сейчас разыщите ее, Людочка, и скажите, что я подошлю корреспондента. Нет, его не Зоя Павловна интересует, его Устинов интересует. Так ей и передайте.

— Это наша общественность, — сказал Иван Семенович, обращаясь уже к Киселеву. — Зоя Павловна — председатель месткома, она в курсе всех событий, от нее вы получите полную информацию по всем вопросам.

— А скажите, — уже вставая, спросил Киселев, — вот там, в протоколе, речь шла о каком-то антиобщественном поступке Устинова. Что это было?

— Это как раз по части Зои Павловны, — все с той же обезоруживающей добродушностью, выпроваживая Киселева, отозвался Иван Семенович. — Она вам все расскажет.


— Даже и не знаю, рассказывать вам или нет — право, неловко как-то, эпизод этот, собственно, прямого отношения к делу не имеет, — говорила Зоя Павловна, а в глазах ее так и светилось нетерпеливое желание поведать, выложить Киселеву историю, которая долгое время, обрастая подробностями и домыслами, витала в лабораториях института. — Но что уж скрывать, впрочем… Даже не верится, что взрослый человек мог себе такое позволить…

Они сидели друг против друга в небольшом кабине-тике, этаком закутке, выгороженном специально для месткома, где едва помещался унылый канцелярский стол, покрытый прикнопленным к нему картоном, и обычный платяной шкаф. Если что и оживляло это казенное помещение, так лишь несколько изящных кашпо, принесенных Зоей Павловной из дому и развешанных по стенам.

— Не знаю, с чего и начать-то… Понимаете, тут, конечно, и мы, коллектив то есть, кое в чем оказались не на высоте, но и Устинов вел себя совершенно безобразно. А дело вот как было. В канун Восьмого марта, перед Женским днем, все это и случилось, подарочек он нам, так сказать, преподнес. Впрочем, все по порядку. Мужчины наши, как водится, готовились тогда поздравить нас, женщин, в каждой лаборатории по-своему, у кого, как говорится, на что изобретательности хватит. Хотя мужчины, вы уж не обижайтесь, сейчас по этой части себя, по-моему, особенно не утруждают. Ну ладно, дело не в этом. А наша лаборатория и лаборатория Снетковского, в которой как раз и числился — правда, чисто формально — Устинов со своей группой, решили собраться в институтском буфете и там своих дам чествовать. Бутербродов заказали, пирожных купили заранее, апельсинов, шампанского… А мужички наши, чего уж греха таить, на коньяк скинулись. Живые же люди. Согласна, согласна, может, и не надо было этого делать, но ведь не преступление же они совершили! Праздник все-таки, настроение соответственное, можно людей понять. Почему такой день не отметить? И вот, знаете, только мы расселись, только профессор Снетковский тост приготовился произносить — он у нас кавалер, галантный мужчина, даром что под семьдесят уже, — и тут вдруг врывается Устинов, глаза безумные, сам бледный весь, как бумага, и — что вы думаете?! — хвать бутылку с коньяком и в раковину ее, в раковину! Никто даже толком ничего сообразить не успел, немая сцена, одним словом. А потом, ну, вы сами понимаете, что поднялось! Мальчики наши его чуть не поколотили, честное слово! Ну еще бы — праздник сорвал, настроение людям испортил в такой день — это надо же! Ну борись ты против алкоголя, против пьянства, но не такими же методами! А он привык, видно, со своими алкоголиками общаться, так для него все на одно лицо. И еще, вы знаете, целую речь произнес, нотацию присутствующим прочел: как, говорит, вы можете бороться против алкогольного рабства, если вы сами рабы алкоголя! Пить здесь, под крышей нашего института, это, говорит, то же самое, что богохульствовать в храме! Много чего он тогда наговорил. И про лицемерие, и про беспринципность… В общем, шум был на весь институт… — Зоя Павловна вдруг с опаской скользнула взглядом по лицу Киселева: — Может, я напрасно все это вам рассказываю? Меня, знаете, моя откровенность иногда подводит. Но и скрытничать не в моем характере. Тем более если вот так здраво подумать: ну что за преступление ужасное мужчины наши тогда совершили? Нельзя же действительно всех мерить на один аршин, как тех пациентов, что являлись к Устинову! Смешно даже подумать, что кто-то из нас может одобрять пьянство. Да ни в коем случае! А тут партизанщина какая-то, оскорбления, унижение, можно сказать, человеческого достоинства. Кто ему позволил? Вы вот попробуйте себя поставить на наше место…

И правда, Киселев вдруг прикинул, что было бы, случись вдруг нечто подобное на их студенческой вечеринке! Да от того, кто решился бы проделать подобный фокус, мокрого бы места наверняка не осталось.

Киселев покачал головой и усмехнулся:

— Да-а… Характерец…

— Ну что вы! — сразу же встрепенулась Зоя Павловна. — Конфликтность необычайная. Он из тех людей, кто если идет в магазин, то непременно требует жалобную книгу. Правда, правда. Стоит ему куда-нибудь поехать, и мы уже знаем: либо он будет жаловаться, либо на него будут жаловаться. Без конфликтов никогда не обходится. Да что там ехать, он и здесь, в лаборатории, свою сотрудницу чуть не до слез систематически доводил. Ну хорошо, он сам себя не щадит на работе, в этом ему надо отдать должное, но нужно же понимать, что не у всех одинаковая психическая организация… Нет, нет, знаете, хоть как специалиста и жаль было его терять, но с тех пор как он ушел на пенсию, дышать как-то легче стало, он вокруг себя прямо какое-то поле повышенного напряжения создавал, честное слово! Достаточно одной искры — и взрыв. Теперь сразу микроклимат в лаборатории изменился. Да, кстати, и как к специалисту к нему тоже отношение было не однозначное. Профессор Снетковский, например, считает, что методология Устинова отдает знахарством, не имеет под собой твердой научной основы. Все его рассуждения об очищении сознания, об алкогольной запрограммированности — это, мол, чистой воды идеализм. А что касается случаев исцеления, так ведь и знахаркам удавалось иной раз излечить своих пациентов, так что это еще ничего не доказывает. Ну, само собой разумеется, и Устинов тоже соответствующим образом относится к Снетковскому. Тоже, надо сказать, не выбирал выражений. Только поймите меня правильно, все это не характерно для нашего института. В нашем коллективе есть немало достойнейших, замечательных людей, вам бы с ними надо было познакомиться… А прошлое, что уж ворошить, тем более теперь, когда конфликт исчерпан. А что, наверно, Устинов опять жалуется? Опять пишет?

— Да нет, — сказал Киселев. — Нет. Даже наоборот. О нем пишут. Благодарят.

— А-а… — отозвалась Зоя Павловна и вздохнула. — Вы знаете, это ведь тоже проблема. К нам до сих пор обращаются, спрашивают Устинова. И письма шлют. Во что, во что, а в чудеса люди всегда охотно верят. Об Устинове уже чуть ли не легенды ходят. Приходится с людьми разъяснительную работу проводить. Вот и вы, если писать будете, обязательно учтите этот момент. — Она выжидательно посмотрела на Киселева, рассчитывая, вероятно, все-таки услышать что-то конкретное о его планах.

Но Киселев промолчал. Что он мог ответить? Что пребывает в полной растерянности? Что сумбур царит в его голове?

— Между прочим, — чуть понизив голос, продолжила Зоя Павловна, — у нас поговаривают, будто Устинов ведет теперь частную практику, пациенты его на дом к нему являются. Может быть, это и злые языки говорят, не знаю, ручаться не буду…

Даже решись он писать об институте, обо всей этой истории, думал Киселев, материал этот ему явно не по зубам. Одно только ясно: в создавшейся ситуации публиковать письмо Ягодкина с его благодарными излияниями в адрес Устинова было бы бессмысленно, если даже не вредно. Что ж, так он и доложит в редакции.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ УСТИНОВ

Утром Устинов написал завещание.

Он давно уже намеревался сделать это, однако все откладывал, находились другие, более спешные дела. А теперь ощутил: пора. Не то чтобы какие-то скверные предчувствия мучили его, но все чаще долетали вести о смерти то того, то другого однополчанина, товарища детства, однокашника по институту. Значит, приближалась и его очередь. Он к этому относился спокойно. Во всяком случае, убеждал себя, что относится спокойно. Слишком много смертей повидал он на своем веку, чтобы собственную смерть считать из ряда вон выходящим событием. Вот только подготовиться к ней надо по-деловому — так он рассуждал.

Собственно, те несколько строк, которые набросал Устинов на вырванном из тетрадки листке, трудно было назвать настоящим завещанием. Скорее это были короткие распоряжения, которые он посчитал нужным сделать на случай своей внезапной смерти.

«1. Записку „О распространении алкоголизма в стране и о необходимости принятия радикальных и незамедлительных антиалкогольных мер“, адресованную в ЦК партии, независимо от того, успею я ее завершить или нет, отослать по указанному адресу.

2. Первую часть рукописи задуманной мною книги передать Л. М. Веретенникову. Если сумеет и если захочет, пусть допишет ее.

3. Все материалы, связанные с прохождением рядом лиц антиалкогольной психотерапии, а именно: биографические сведения, анкеты, аналитические описания собственного состояния, дневники — немедленно — в течение недели после моей смерти — либо вернуть их авторам, либо уничтожить. Исключить всякую возможность того, чтобы материалы эти могли попасть в руки посторонних людей. Ни в коем случае не допустить этого.

4. Научные материалы, неопубликованные статьи, завершенные и незавершенные работы передаю в полное распоряжение моей жене — УСТИНОВОЙ ВЕРЕ ФЕОДОСЬЕВНЕ. Пусть поступает с ними по собственному усмотрению.

5. Категорически запрещаю устраивать поминки, а также при похоронах кому-либо давать деньги на водку».

Устинов еще раз перечитал написанное: все вроде бы получилось точно и четко. Ему, правда, хотелось на всякий случай посоветоваться и с Верой: не забыл ли, не упустил ли он чего-нибудь существенного, но все-таки он решил не будоражить, не расстраивать ее. Женщины к подобным вещам гораздо более чувствительны, чем мужчины. Перепугается, вообразит невесть что.

Он аккуратно переписал все начисто, подписался, поставил число и спрятал листок в стол. Потом посмотрел на календарь. Там, среди других записей, два слова были подчеркнуты: «Позвонить Веретенникову».

Веретенников его тревожил. Куда он запропастился? Прежде он бывал куда обязательнее.

Вопреки судьбе, которая не церемонилась с ним, которая щедро отмерила ему тяжких испытаний, Веретенников и в свои шестьдесят лет чем-то напоминал подростка. Трудного подростка. Он и внешне выглядел как парнишка: неказистый, худой, взъерошенный — хотя, если приглядеться, его светлые, словно выгоревшие на деревенском солнце, вечно спутанные вихры обрамляли уже наметившуюся лысинку. А главное — лицо, лицо его вступало в контраст с мальчишеской, невзрачной фигуркой, с манерой держаться, с этакими ужимками школяра, проказящего за спиной учителя и в то же время готового в любую минуту покорно повиниться и покаяться. Лицо его, круглое, типично русское, с бесцветными, тоже словно выгоревшими бровками, с рыжеватой редкой щетиной, проступающей на небрежно выбритом подбородке, с частыми красноватыми прожилками на щеках, с припухлыми синеватыми подглазьями, несло на себе печать усталости и преждевременной старости. В глазах его, казалось, постоянно тлела какая-то затаенная вина, какое-то невысказанное страдание. Словно бы с надеждой, с живым вопросом взглядывал он иной раз на нового, незнакомого человека и тут же вдруг терял к нему интерес. Был он то вспыльчив — и тогда лицо его покрывалось багровыми пятнами, слюна пузырилась в уголках рта и тряслись руки, то умиленно тих и просветленно ласков.

Жизнь не щадила его. Восемнадцатилетним пареньком в звании младшего политрука, исполненный юношеского возвышенно-романтического представления о войне, принял он свой первый бой под Ленинградом. Устинов очень хорошо мог представить себе его тогдашнего — он сам был таким же. А дальше — тяжелая контузия, плен, Маутхаузен. Какой ценой он выжил, как сумел — да и сумел ли? — скрыть свою принадлежность к «комиссарскому корпусу», что вынес за тяжкие три с лишним года неволи, об этом Веретенников не любил рассказывать. Впрочем, как-то, еще в первые дни их знакомства, он подарил Устинову свою книжку — это была повесть о фашистском концлагере. Устинов повесть прочел и, помнится, даже похвалил ее, причем похвалил не кривя душой, она действительно была неплоха: и немецкие жестокие надзиратели, измывавшиеся над пленными, и наши красноармейцы, сплотившиеся вокруг подпольного центра, готовившего побег, — все было описано просто, без ухищрений, не хуже, чем в других книжках, которые доводилось читать Устинову. Вообще в то время, до знакомства с Веретенниковым, к литературе он относился несколько снисходительно, считая, что писатели на то и писатели, чтобы «сочинять», «выдумывать» — создавать, одним словом, в воспитательных целях некое подобие жизни. И требовать от них чего-то большего так же неестественно и нелепо, как ожидать, например, что пламя пожара, изображенное художником на полотне, вдруг полыхнет жаром тебе в лицо, обожжет внезапно твои руки. Так он думал тогда — и, кстати, повесть самого Веретенникова вполне укладывалась в эти его представления о литературе. Возможно, Устинов еще долго оставался бы при таком своем убеждении, если бы однажды тот же Веретенников не принес и не бросил ему на стол с некоторым вроде бы даже раздражением или вызовом тонкую книжку. Автор ее — Воробьев — был до тех пор совершенно не ведом Устинову. Называлась книжка «Крик». Он прочел ее сразу, в тот же вечер. Книжка потрясла его. Пламя опалило лицо. Автор тоже рассказывал о пленных, о первых днях плена, о лагере, но как же то, что писал он, отличалось от повести Веретенникова! И если Устинов ощутил это, если впервые понял вдруг, что есть литература и  л и т е р а т у р а, то мог ли сам Веретенников не чувствовать этого? И что должен был испытывать он, вчитываясь в эти страницы! Зависть? Бессилие? Какие муки должен был он ощущать от того, что  н е  с м о г — или  н е  р е ш и л с я? — сказать так же? С чем, с каким внутренним огнем можно было сравнить это состояние? Все это вдруг открылось Устинову в тот вечер. Тогда, впрочем, он далеко не все знал о Веретенникове, не было между ними еще той доверительности, которая открылась позже. И долгие их разговоры — о предназначении, о долге, о таланте — были еще впереди.

Привела Веретенникова к Устинову Елизавета Никифоровна, его мать. Всю жизнь проработавшая учительницей, она и в свои восемьдесят лет сохраняла ясность ума и силу характера. Она была из тех самостоятельных, гордых людей, которые умеют помогать, но не умеют и не любят просить о помощи. И если теперь, в старости, она, явившись к Устинову, все же превозмогла себя; переступила через этот свой принцип, то лишь оттого, видно, что была доведена  д о  к р а й н о с т и, д о  п р е д е л а. Устинов ощутил это сразу, с первых ее слов.

Да и было от чего впасть в отчаяние. К тому времени, когда она набралась решимости обратиться к Устинову, сын ее уже дважды побывал в психиатрических, состоял на учете в наркологическом диспансере, где был уже едва ли не на дружеской ноге с врачом-наркологом, — но все без толку, пил он по-прежнему. Всякий раз после лечения он держался не более недели, а потом срывался, впадал в запой, еще более страшный, чем прежде, ибо, если раньше была  н а д е ж д а, было подспудное упование на крайний случай и возможность спасения в этом крайнем случае, то теперь такой надежды уже не было. Что довелось пережить матери Веретенникова, могут понять только матери, чьи сыновья пьют.

«Вы — фронтовик, — говорила тогда Елизавета Никифоровна Устинову, — вы можете оценить, какое это счастье — вернуться с войны, пройти столько ужасов и остаться живым. Это же такое чудо! Я бога не уставала благодарить за это. А теперь — грех сказать — иной раз такое состояние накатывает, что, кажется, я сама, своими руками, его убила бы — чтобы не видеть, как он мучается и других мучает. Видеть, как гибнет на твоих глазах человек, которого ты любишь больше себя, видеть, как из умного, честного, светлого он превращается в бессмысленное животное, как захлебывается в грязи, видеть все это и быть бессильной помочь, спасти, — что может быть страшнее для матери?.. Я умоляю: сделайте хоть что-нибудь, последняя надежда на вас».

С каким тяжким трудом вытягивал он тогда Веретенникова! В то время Устинов еще работал в институте, еще не предали его остракизму соратники и коллеги, и Веретенников, покорно умиротворенный после запоя, приходил к нему в лабораторию едва ли не каждый день. «Выбросьте прежде всего из головы слово «лечение», — говорил ему Устинов. — Я не лечу. Я только снимаю вашу алкогольную запрограммированность. Я очищаю ваше сознание. И вы мне  с а м и  поможете в этом».

Около двух лет прошло с тех пор. Казалось бы, можно уже быть спокойным. И все-таки…

Телефонный звонок прервал его размышления. Устинов слышал, как в передней подошла к аппарату Вера. Спустя минуту Вера появилась в комнате.

— Второй раз уже сегодня, — сказала она. — Позвонит и молчит. Меня ужасно тревожат всегда такие звонки. Слышу, как дышит человек в трубку и молчит. Это опять она, я уверена.

— Что за фантазии приходят тебе в голову? — сказал Устинов. — Ну почему непременно она? Просто кто-то ошибся номером.

Вера отрицательно покачала головой.

— Я чувствую. Женскую интуицию, Устинов, не обманешь. Расскажи хоть, какая она.

— Брось, Вера… Не смеши людей. Ну сама подумай: кому может взбрести в голову влюбиться в такую старую обезьяну? Ты посмотри, посмотри на меня: лысый, кривой, изувеченный, только что не горбатый… Я удивляюсь, как ты меня еще терпишь.

— Я же влюбилась — значит, и другая может.

— Когда это было, вспомни. Двадцать лет назад.

— Но ты и тогда не был красавцем. И молоденьким уже не был. Однако я полюбила тебя. Ты не думай, я не ревную, просто мне жаль эту женщину. Какая она? Ты говорил, она из твоих подопечных? Матвеева, кажется?

— Да.

— Она красивая?

— Ну что за разговор, Вера! — уже начиная сердиться, сказал Устинов. — Красивая, некрасивая — откуда я знаю. Обыкновенная женщина.

— Она теперь не пьет? Совсем?

— Разумеется.

— Я рада за нее. И все-таки мне жалко эту Матвееву. Ты бы объяснил ей, что ты однолюб. Есть такая порода людей: однолюбы. Мы с тобой оба принадлежим к этой породе.

В передней снова зазвонил телефон.

— Ну вот видишь. Опять. Ну подойди, подойди сам, убедись.

Устинов пожал плечами, нехотя пошел к телефону.

— Слушаю.

— Евгений Андреевич! Это Матвеева! — радостно зазвенела трубка. — Евгений Андреевич! Я только хотела спросить, будет у нас сегодня заседание клуба или нет?

— Будет, — сказал Устинов, невольно краснея и злясь на себя за это. — Обязательно будет.

— Ну что? Я права? — смеясь, спрашивала Вера. — Смотри, какой пунцовый стал! Я же говорила: это она.

— Ну и что же? — сказал Устинов. — Может, сначала автомат не сработал…

— Я и говорю, удивительный автомат: только на твой голос и срабатывает. Ой, Устинов, знаю я эти штучки, сама ими грешила. Ты же в сплошном женском окружении тогда работал. А я, бывало, наберу номер и жду с замиранием сердца: неужели эти стервозы тебя опять к телефону не подпустят…

Она прижалась вдруг к его плечу, к его левой, искалеченной войной руке и прошептала:

— Ох, Устинов, Устинов… Двадцать лет ведь прошло… А кажется, вчера было…

Обычно Вера любила рассказывать своим друзьям, что познакомились они с Устиновым в точности как Достоевский со своей будущей женой. История их любви и история любви великого писателя и Анны Григорьевны Сниткиной были похожи как две капли воды, считала Вера. В то время студентка-вечерница исторического факультета, подрабатывающая себе на жизнь машинописью, она приходила к Устинову перепечатывать его диссертацию. Он показался ей суровым, сумрачным, раздражительным человеком. Его педантичность ее пугала. Устинова же, и правда, раздражала тогда, тяготила необходимость прибегать к чужой помощи. Он не выносил применительно к себе слова «инвалид», не желал расписываться в собственной ущербности и поначалу упорно выстукивал свою диссертацию сам — одной рукой. Потом он понял, что такими темпами будет печатать свой труд до морковкина заговенья, и отступился, сдался. Тогда-то и появилась Вера. С трудом они привыкали друг к другу. Постепенно разговоры с ним, его рассуждения стали увлекать ее. То, что сначала казалось ей скучным, сумрачным резонерством, оборачивалось теперь свежестью мысли, подчиняющей себе внутренней убежденностью. Устинов обладал даром внушения — она, казалось, ощутила это на себе.

— Я верю, — говорил он, — слово способно переделать мир, рассеять заблуждения и искоренить пороки. Человеку надо дать возможность познать самого себя, познать, что́ он есть и че́м движим. Без такого знания он остается рабом предрассудков и расхожей житейской мудрости. Сплошь и рядом еще с детства наше сознание запрограммировано уродливо, нелепо, дико. Мы сплошь и рядом создаем для себя ценности, которые на самом деле не имеют никакой цены, мы молимся идолам, которые на поверку в лучшем случае оказываются лишь трухлявыми деревяшками, а в худшем… худшем — своекорыстными, хищными, ненасытными чудовищами… Повергнуть идолов, снять с сознания эту темную накипь, разорвать пелену ложных представлений может только слово — слово, несущее знание, призванное открыть человеку глаза на самого себя, побуждающее его поверить в единственную подлинную ценность — человеческий разум!..

Первый раз в своей жизни Вера столкнулась с человеком — причем не с юношей, не с восторженным мальчишкой, еще не нюхавшим настоящей жизни, а с взрослым, прошедшим огонь и воду мужчиной, — который говорил о подобных вещах, о подобных, как ей казалось прежде, абстрактных, книжных истинах, как о чем-то своем, личном, что глубоко занимало и волновало его. В том домашнем кругу, из которого она вышла, взрослые обычно говорили лишь о проблемах сугубо прозаических, обыденных, житейских. О зарплате, о магазинах, о передвижениях по службе, о предстоящих свадьбах и разводах, о деньгах, о телевизионных передачах, о футболе и хоккее, но только не о том, о чем теперь говорил с ней Устинов. Это удивляло и захватывало ее, будоражило ее воображение.

— Хотите, — говорил он в другой раз, — на двух бытовых, элементарных примерах я продемонстрирую вам, как программируется сознание ребенка еще в самом раннем возрасте. Вам, наверно, не раз приходилось видеть, как в троллейбусе или в трамвае бабушка, садясь в вагон, говорит внуку: беги, займи место бабушке. И внук бежит, опережая других, едва ли не отталкивая взрослых, и бросается на сиденье. Он счастлив: он  з а х в а т и л  место. Я нарочно подчеркиваю это слово: захватил. Вот и разберемся теперь: вроде бы доброе дело он сделал, вроде бы проявил заботу о старости — но какой ценой? Какие семена посеяны отныне в его сознании? Или вот еще один пример из той же, в сущности, сферы. Мать с сынишкой переходят улицу. Мальчонка упирается, он видит: горит красный свет. Но мать торопится, ей некогда, к тому же милиционера поблизости не видно, и она бежит вместе с мальчишкой через улицу. Разумеется, для взрослого человека подобный эпизод пустяк, а для ребенка? Закон, запрет, правило не так уж обязательны, их можно нарушить, если никто не видит, — вот что отныне заложено в его сознание. Вот откуда, вот из какого зернышка, невзначай брошенного рукой матери, возможно, произрастут потом куда более горькие побеги. Так в нашем детстве определяется, п р о г р а м м и р у е т с я  наше будущее поведение, наши будущие поступки. Следовательно, помочь человеку осознать это, разрушить ложные установки, очистить от них сознание — это и значит сделать его истинным хозяином своих поступков. Только тогда он перестанет быть рабом общепринятых предрассудков и превратится в подлинно свободного человека, с о з н а т е л ь н о  решающего, как ему поступать…

Подобные разговоры, которые они вели за чашкой чая, заваренного, разумеется, самим Устиновым по собственному рецепту, затягивались порой надолго и все больше увлекали ее. Постепенно Устинов подчинял ее себе, она понимала это и не противилась. Как-то одна из Вериных подруг заметила, что характер Устинова — это характер деспотический, что он подавляет окружающих. Может быть, отчасти это действительно было так, но только отчасти. Что ж, Вера готова была служить ему, готова была быть его помощницей, его нянькой и заступницей, его союзницей и сестрой — так она говорила сама себе.

Через полгода после первой встречи они поженились.


— Что-то я собирался сделать, ты меня отвлекла, — сказал Устинов. — Ах да, позвонить Веретенникову.

Он набрал номер. Долгие гудки потянулись один за другим. Там, в комнате Веретенникова, никто не подходил к телефону.

«Возможно, он придет сегодня в клуб», — подумал Устинов. Редко, но забегает туда Веретенников. Как-то Веретенников сказал Устинову: «Считайте, что вы — Пигмалион, а я — ваша Галатея. Вы заново изваяли меня и вдохнули в меня жизнь». Шутки шутками, а в этих словах была доля правды. Тогда, в тот первый визит к Устинову, мать Веретенникова рассказывала, что накануне застала своего сына в ванной с бритвой в руках. Перед этим он пил больше недели. Собирался ли он действительно взрезать себе вены или только устраивал своего рода репетицию, примеривался, как это может выглядеть, — трудно сказать. Он и сам, кажется, не мог бы тогда точно ответить на этот вопрос. В общем, Пигмалион, не Пигмалион, но сил он вложил в Веретенникова, пожалуй, больше, чем в кого-либо другого. И оттого, наверно, теперь беспокойство за этого нескладного человека соединялось в душе Устинова с привязанностью к нему.

И вечером на заседание клуба поборников трезвости шел он с надеждой все-таки увидеть сегодня там Веретенникова. По своему обыкновению шел Устинов пешком, сначала по набережной Мойки, тихой и безлюдной в этот вечерний час, потом по нешироким старым петербургским улицам, бедноватым и запущенным, но отчего-то трогающим душу именно этой своей запущенностью. Потом неспешно пересекал сквер и выходил наконец к Дому культуры, под крышей которого и обосновался их клуб — клуб поборников трезвости.

В этот раз, едва ступив на дорожку сквера, Устинов услышал, как его окликнули:

— Евгений Андреевич!

В аллее, чуть поодаль, небольшой кучкой толпились его подопечные. Он увидел и Матвееву, накрашенную, нарумяненную, кокетливо повязанную платочком, и Кабанова, пожилого, молчаливого слесаря со шрамом на лице — меткой, оставленной на память прежней его пьяной жизнью, и супругов Корабельниковых, приходивших на заседания клуба неизменно вдвоем, и некогда известного спортсмена, а ныне оператора газовой котельной Семушкина, и громоздкого, неуклюжего Пьянцова, чья фамилия, разумеется, служила источником разного рода шуток; и миниатюрная Водолеева, и Львов, и Ерохин — все были здесь, все потянулись сразу навстречу Устинову, словно стайка обиженных ребят-детсадовцев.

— Евгений Андреевич, а нас не пускают!

— Как так?

— А очень просто. Вахтерша говорит: не приказано. И ключ не дает.

— Это еще почему! — сразу взорвался Устинов.

Последнее время он часто стал взрываться, всякий пустяк мог вывести его из себя. Если не оказывалось в такой момент рядом с ним Веры, он, наталкиваясь на мелкие, словно бы нарочно чинимые ему препятствия, легко приходил в ярость, кровь бросалась ему в голову — он готов был идти напролом.

— Да не переживайте вы так, Евгений Андреевич! — участливо сказала Матвеева. — Себя пожалейте.

Но Устинов, резко взмахивая увечной своей рукой, уже шел к подъезду Дома культуры. Вахтерша лишь могла повторить то, что говорила прежде:

— Директор приказал: ключа не давать. До выяснения, говорит, особых обстоятельств.

— Каких это еще обстоятельств?!

— Да что вы на меня кричите, Евгений Андреевич? Я разве знаю каких. Я человек маленький, мне приказано — я и делаю.

— Да-да, извините, — несколько остывая, сказал Устинов, — действительно неловко вышло. Что это я раскричался…

Однако отступать, когда он чувствовал свою правоту, было не в характере Устинова. Он попросил вахтершу дать ему домашний телефон директора.

— Ой, не знаю, можно ли, — засомневалась та. — Не станет ли Семен Захарович серчать на меня? Чего, скажет, на отдыхе меня беспокоят?..

— Не станет, не станет, — сказал Устинов.

Директор, Семен Захарович Пятница, казалось, не удивился его звонку. Он терпеливо выслушал Устинова, потом вздохнул и почмокал сочувственно:

— Ничего не могу поделать, Евгений Андреевич. Указание свыше.

— Да откуда же свыше?! От бога, что ли? — раздраженно спросил Устинов.

— Ну, дорогой Евгений Андреевич, по-моему, между нами и богом есть еще вполне достаточно инстанций…

— Но, Семен Захарович, поймите, люди же собрались…

— Ну что же делать… Разойдутся.

— Вот именно: сегодня разойдутся, завтра разойдутся, а там их и вовсе уже не соберешь. Неужели вы этого не понимаете?

— Разговор наш бесполезен, Евгений Андреевич. При всем желании я ничего не могу сделать.

Устинов в сердцах положил трубку. Ему хорошо был знаком этот тон: непробиваемо вежливый, равнодушно-учтивый — словно бы хорошо отполированная поверхность, не уцепишься. Что все это значило? Какие еще новые препятствия ожидали его?

Он вышел на улицу. Лицо, вероятно, выдавало его чувства, потому что члены клуба тут же бросились утешать, успокаивать Устинова.

— Да бросьте, Евгений Андреевич, было бы из-за чего тратить нервы! Вы сами говорили: нервные клетки не восстанавливаются, зачем же на дураков их расходовать? Да мы еще лучше — воздухом подышим, смотрите, какая погода чудесная, чего в помещении дохнуть?..

Маленькой толпой они двинулись провожать его, и он вдруг с растроганностью ощутил, как близки ему эти люди, сколь многое связывает его с ними. Жаль, Веретенникова сейчас не было среди них. Каждый из тех, кто окружал сейчас его, прошел свою Голгофу. И это не было преувеличением. Чуть ли не каждый из них знал такую глубину падения, страха и унижений, такую глухую безысходность, каждый из них бывал так мерзок и так мучился от этой своей мерзости, что описать все это обыкновенными чернилами вряд ли было возможно. В свое первое посещение Устинова любой из них в небольшой анкетке на вопрос: «Как вы сами оцениваете свое состояние? В какой стадии алкоголизма, по вашему мнению, находитесь?» — без колебания отвечал: «В третьей». И на вопросы: «Бывают ли у вас галлюцинации?», «Испытывали ли вы тягу к самоубийству?» едва ли не каждый отвечал: «Да». Теперь же они шли вместе с ним, ничем не отличимые от сотен других прохожих, такие же и не такие, как все. Маленький человеческий островок, два десятка человек, словно бы спасшихся, вынырнувших из бездны и теперь крепко держащихся друг за друга… Надолго ли хватит их? Надолго ли достанет характера противостоять искушениям и соблазнам, которые на каждом шагу подбрасывает город?.. Устинов верил, что те, кто ощутил чистоту и достоинство трезвой жизни, уже не отступятся от нее. «Нет, отказ от алкоголя, — не раз говорил он им, — вы будете ощущать не как некую вынужденную жертву, не как собственную ущербность, а только как естественное состояние разумного человека, как признак силы и собственной свободы, ибо отныне вы свободны от самой унизительной зависимости, от самого отвратительного рабства, в котором, сам порой не сознавая этого, находится пьющий человек…» Устинов верил, что слова эти не пропадут даром.

Когда поздно вечером Устинов вернулся домой, настроение его уже заметно исправилось, и только некий щемящий душу осадок от разговора с директором Дома культуры не давал окончательно обрести бодрость.

Он еще раздевался в передней, когда прозвучал телефонный звонок. Незнакомый голос, взволнованный и торопливый, бился в телефонной трубке:

— Вы меня не знаете… Моя фамилия Ломтев… Ломтев Виктор Иванович… Я сегодня приехал из Москвы… Обо мне с вами говорила подруга моей жены… Вы, наверно, помните… Я бы хотел… Я бы просил вас… то есть… в общем… чтобы вы помогли мне…

— Это срочно? — спросил Устинов. — Я спрашиваю: это срочно?

— Да. — Похоже, пьяная настойчивость слышалась в голосе, звучавшем в трубке: — Да.

— А где вы сейчас находитесь? Где вы остановились?

— Я? — голос вдруг как-то сник, растерянность зазвучала в нем. — Я — нигде. Я, собственно… — И замолк.

Некоторое время Устинов молчал, думал. Потом сказал:

— Хорошо. Приезжайте.

Потом он рассказывал Вере о нелепом происшествии в Доме культуры и об этом неожиданном звонке, а из головы у него по-прежнему не шел Веретенников. Устинов вернулся к телефону, набрал номер. Никто не отвечал.

ГЛАВА ПЯТАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ

«…Был ли я до конца искренен, когда писал здесь, в своем дневнике, что наверняка бросил бы пить, что жизнь моя сложилась бы совершенно по-другому, если бы не та проклятая история с «Лесоповалом»? Верил ли я сам в эти свои слова? Не знаю… Думаю, что все-таки нет, не верил. Это — если как на духу.

Конечно, те события моей жизни, которые я попытался изобразить в «Лесоповале», да и участь самой повести — все это сыграло исключительно важную роль в моей судьбе. Можно сказать, вся моя жизнь так или иначе вертится вокруг этого. И повести своей я ведь не случайно дал такое название; кроме прямого смысла, есть в нем, мне кажется, смысл переносный, более глубокий, символический: «Лесоповал» — как некий общий знак насилия над жизнью, как некий слепой, неотвратимо движущийся  в а л, подминающий под себя все живое. Вслушайтесь в это слово: «Лесоповал» — не правда ли, есть в нем что-то механическое, жестокое? Чтобы подчеркнуть этот — второй — смысл, я и решил дать повести эпиграф. Правда, я долго колебался, какой именно. «Плакала Саша, как лес вырубали…» — эта строка звучала для меня, словно трепетная, натянутая струна, и звук ее хватал за душу, был исполнен печали и горечи; от него словно бы тянулась нить в мое детство, он словно бы подчеркивал, обнажал контраст между тем, о чем я мечтал тогда, ребенком, над чем плакал и радовался, и тем истинным, жестоким и грубым лицом судьбы, которым она повернулась ко мне… Но, подумав, я все-таки в конце концов склонился к другому эпиграфу: «Лес рубят — щепки летят». Мне показалось, он точнее, определеннее настроит читателя, выявит главную мысль повести. Тогда я еще надеялся, что у этой повести будет читатель. Я сам ведь и был такой щепкой, отсюда и все мои беды. Хотя… Встречал я ведь и людей с совершенно, казалось бы, благополучной судьбой, а входили они в вираж еще почище меня… Впрочем, может быть, как раз это видимое благополучие и окупалось подобной ценой, ибо за ним скрывалось неблагополучие внутреннее, глубинное, не различимое посторонним глазом. Кто знает…

Что касается меня, то в пьянстве я искал то, чего ищут многие, здесь я не был особенно оригинален, — забвения, миражей, иллюзий. Своим пьянством, буйным, вызывающим, безоглядным, я словно бы стремился компенсировать несправедливость судьбы. Хотя, если рассудить здраво, в чем была она, эта несправедливость? В том, что, пройдя через самую кровавую из всех войн, испытав ужасы плена, я все же остался жив в отличие от тысяч и тысяч своих сверстников? Или в том, что вернулся домой, к матери, которая тоже была жива, которая дождалась меня, в то время как тысячи и тысячи других матерей напрасно ждали сыновей своих, в то время как многие мои товарищи по плену так и рассеялись по земле — дымом и пеплом?.. Или в том, что на лесоповале меня не придавило стволом лиственницы, что дизентерия обошла меня стороной, что смерть пощадила меня, когда я валялся в лагерном госпитале с воспалением легких?.. В этом была несправедливость судьбы?

Да, теперь трезвой своей головой я понимаю, что можно было взглянуть на события моей жизни и таким образом. И это, наверно, было бы правильно. Но тогда мне это не приходило в голову. Раны еще кровоточили, обиды были еще слишком глубокими и горькими. Слишком помнились еще теплушки, в которых везли нас через всю страну на восток, в Сибирь, слишком свежи были окрики конвойных… Таким ли виделось мне возвращение на родину? Впрочем, не буду повторяться, обо всем этом я рассказал в «Лесоповале».

Итак, в двадцать четыре года, имея за плечами войну, плен, лагеря, я практически не имел ничего. Когда я вернулся домой, у меня не было ни профессии, ни должного образования, ни сколько-нибудь обнадеживающих перспектив. Мудрено ли, что я потянулся к бутылке, что свою неустроенность и боль начал топить в вине? Нет, я не оправдаться теперь хочу, я только понять стараюсь… Как было спастись от тех видений прошлого, которые продолжали посещать меня, от того ужаса перед человеческой жестокостью, который меня преследовал? «Вам, — спрашивал я тех, кто пытался меня тогда образумить, — приходилось когда-нибудь видеть, как собаки рвут человека, его живую плоть, слышать его крики,видеть его лицо, приходилось? Нет? А я это видел. Это сидит вот здесь, в моем мозгу, мне это снится едва ли не каждую ночь. Так что оставьте меня с вашими нравоучениями…» Так я говорил тогда. Но было и другое. Какие бы тяготы я ни перенес, какие бы ужасы ни повидал — а к своим двадцати четырем годам я уже успел увидеть столько страшного, жестокого, зверского, что, казалось, и душа-то не способна выдержать, — все это, однако, не искупало моей вины: позорное пятно плена лежало на мне. Я не мог этого не чувствовать. И я воспринимал это как должное. Я не возмущался, я только страдал от того, что был отверженным на общем пиру Победы. Вся эта мешанина тогдашних моих переживаний, обид, комплексов оказывалась в конечном счете весьма взрывоопасной, легко воспламеняющейся смесью. Не оттого ли я так легко поддавался тогда на скандалы, о которых теперь и вспоминать-то стыдно и больно?..

Теперь-то я хорошо понимаю, я отчетливо вижу, что водка давала мне тогда только иллюзию освобождения от всего, что тяготило и заботило меня, — на следующий день петля тоски с удвоенной силой захлестывала мне горло, жизнь представлялась еще более мрачной. Более того — в моем разгоряченном, измученном мозгу всякая даже мелкая обида, даже крошечная неприятность или несправедливость разрастались до поистине фантастических, устрашающих размеров. Если к этому добавить денежные проблемы, вечно одолевавшие меня, то картина моего тогдашнего состояния будет, пожалуй, достаточно полной. Я все дальше и дальше погружался в мрак лабиринта, из которого не было выхода.

Занятия писательством, первые — относительные — удачи на этом пути не принесли сколько-нибудь заметных перемен в мою жизнь, разве что изменился круг приятелей, — о них, впрочем, я еще скажу когда-нибудь отдельно. А сейчас я опять возвращаюсь к тому, с чего начал.

Да, был период, когда я почти не пил. Эти пять-шесть месяцев, на которые я отошел от разгульной своей жизни, и дали мне потом основания утверждать — не без изрядной доли самонадеянности, — что, мол, бросить пить — это вполне по моим силам. Стоит только захотеть. Я действительно тогда был убежден в этом. Если бы и на самом деле это было так просто! Я обманывал, я успокаивал себя. Причем — это опять же я понимаю только теперь — подобный самообман вовсе не был так бесхитростен и безобиден, как может показаться. Нет, убежденность в том, что я и правда могу в любой момент поставить крест на своем пристрастии к водке, как бы давала мне моральное право бражничать без особых угрызений совести. Я не желал считать себя алкоголиком. Пьющий — пожалуйста. Много пьющий — согласен. Но не алкоголик же! В этом своем пафосе отрицания я был, разумеется, тоже не оригинален.

И все-таки я оказался бы не прав, если бы стал всю свою тогдашнюю жизнь мазать одной черной краской. Нет, были просветы, озарения, счастливые дни, о которых я и сейчас вспоминаю с завистью. Одним из таких просветов стала работа над злополучной моей повестью, над «Лесоповалом». Работа эта захватила меня. Если некоторые прежние мои рассказы я буквально вымучивал, если лишь последним усилием воли понуждал себя сесть за стол, то на этот раз все было по-другому. Настоящий азарт, душевный подъем владели мной. Я писал свою «повесть о пережитом», свой «Один день Ивана Денисовича». Я вдруг ощутил, как легко пишется, когда не надо ничего сочинять, выдумывать, раскладывать по полочкам. Первые главы «Лесоповала» я давал читать в один из ленинградских журналов, там хвалили, это придавало мне сил. Казалось, снова катился наш состав через всю Россию, и снова горечь и радость рвали на части мое сердце… Да, это было счастливое для меня время.

Истины ради не стану утверждать, будто в те дни я совсем не прикасался к рюмке. Нет, конечно же: без вина я уже не мыслил своей жизни. И все-таки… Я пишу сейчас эти строки и ловлю себя на мысли, что так и хочется мне поверить: все могло бы и правда быть по-другому, если бы… Боюсь, это тоже самообман. Потому что даже тогда, увлеченный работой, жаждущий поскорее закончить повесть, живущий надеждой увидеть ее напечатанной, я все же сорвался однажды в самый разгар работы и запил… Пусть это было только один раз, но было… Этот срыв мне дорого стоил. Почему — я объясню позже.

Но тогда я успокаивал себя, я даже говорил себе, что разрядка была мне необходима, что это только на пользу, нельзя все время находиться в состоянии эмоционального напряжения — невозможно же, в конце концов, неотрывно сидеть за письменным столом, и дело, мол, после подобной встряски пойдет еще плодотворней. Так в общем-то и случилось: чувство вины за потерянное время, угрызения совести, которые все-таки давали себя знать, подгоняли меня, и я постепенно опять втягивался в прерванную было работу. Все шло, казалось, хорошо, журнал торопил меня и, как выяснилось потом, не напрасно.

Прежде, переступая порог редакции, я всегда ощущал себя просителем — то заискивающим, то берущим, что называется, нахрапом, но все-таки просителем. А тут я впервые почувствовал себя автором, работу которого действительно ждали. Это было совершенно особое ощущение!

Как хорошо я помню тот день и тот час, когда я, наконец, отнес рукопись в редакцию! Кажется, до сих пор я вижу эту белую картонную папку с белыми же тесемками, аккуратно завязанными моею рукой. Как взвешивал я ее на ладони, как приятно тяжелила она мои руки! Никогда больше я так остро не испытывал этого чувства — чувства завершенной работы. «Закончен труд, завещанный от бога мне, грешному…» Вот уж поистине умел Александр Сергеевич найти точное слово, ничего не скажешь. Даже радость, которую я ощутил потом, держа в руках сигнальный экземпляр журнала с первой частью моей повести, была все же иного свойства. Но я забежал вперед. Хотя… что ж… пора действительно переходить к главному.

Итак, первые главы моего «Лесоповала» были напечатаны. Я уже ощущал себя обретающим известность литератором, уже знакомые поздравляли меня, уже друзья-собутыльники тянули в шашлычную обмывать мою повесть, когда вдруг все сломалось.

Ветры внезапно задули в обратную сторону. И то, что вчера еще было можно, сегодня оказалось нельзя. Откуда, с каких высот спустился этот запрет, все было окутано тайной, недоговоренностями, туманными намеками. В редакции, когда я заглянул туда, царил переполох. Ясно было одно: вторая, бо́льшая половина моей повести обречена. «А как же «Окончание следует»? — спросил я. — Там же написано!» Ответом явилось молчаливое пожатие плечами. Мне сочувствовали, но всем было уже не до меня.

Еще вчера я раздувался, как пузырь, я мнил, что голос мой, мое слово отдадутся резонансом в обществе, что личность моя, мои суждения, мои мысли отныне обретают  о б щ е с т в е н н о е  значение, что имя мое наверняка уже  з а м е ч е н о. Теперь я вдруг понял, как наивны были эти мои представления. Вот сработал некий государственный механизм, одни шестеренки потянули за собой другие, колесо провернулось, и я внезапно обнаружил, что механизм этот совершенно безразличен к моему существованию, я для него — ничто. Меня попросту не принимают во внимание. Как не принимают в расчет всякую мелкую живность во время лесоповала. Это открытие навсегда оставило горький след в моей душе. Что-то сломалось во мне.

Нет, я не хочу сказать, что именно это событие явилось главной причиной последующих моих бед, что, не будь моя повесть так грубо оборвана на половине, и жизнь у меня сложилась бы совершенно по-другому, — нет, я так не думаю, скорее всего я бы все равно продолжал пить точно так же, я бы пил, если не с горя, то с радости, я бы продолжал скатываться все ниже и ниже — да, я отдаю себе отчет в этом, я не хочу приукрашивать себя и снова заниматься самообманом, и все-таки… все-таки… кто знает…

Однако тут начинается новая — самая страшная, самая тяжкая полоса моей жизни.

Я не буду, да и не могу описывать все, что происходило со мной в те дни. Выделю лишь одну историю, она достаточно характерна.

Я не был членом Союза писателей, и это тоже, кстати, являлось источником моей ущемленности, — хотя уже выпустил две небольшие книжки рассказов. Однако я давно уже примелькался в Доме писателя, в его коридорах и гостиных, в его кафе — одним словом, я уже числился в  а к т и в е. Время от времени меня приглашали на разного рода совещания и семинары. Так однажды осенью я и оказался в небольшом подмосковном поселке в качестве участника одного из подобных мероприятий.

Первый вечер нашего пребывания там был свободным, и я решил осмотреть окрестности, произвести, так сказать, разведку. Совершенно ясно, что именно я жаждал найти. Помыслы мои были сфокусированы в одной точке.

Разумеется, были у меня в те дни и иные желания, заботы, дела, казавшиеся мне важными и волновавшие меня, но они существовали как бы в некоем поверхностном слое моей жизни. В глубине же, в подсознании, жила лишь одна страсть — она-то на самом деле, хотел я признавать это или не хотел, и управляла моими поступками.

Конечно же, в тот вечер я быстро нашел то, что искал. У меня уже словно бы выработалась своего рода интуиция, нюх, который, где бы я ни был, в любом незнакомом городе или поселке, безошибочно приводил меня к цели. В этом искусстве я был, пожалуй, сравним только с артистом, демонстрирующим пораженной публике психологические опыты и отыскивающим загаданную вещь где-нибудь во внутреннем кармане пиджака у зрителя, сидящего в двадцать седьмом ряду… У меня так же, как у этого артиста, тоже были свои профессиональные секреты. Для меня, как и для него, существовала масса тайных импульсов, невидимых неопытным глазом примет и ориентиров, которые никогда не подводили и не обманывали меня.

На этот раз интуиция вывела меня к небольшому кафе, «стекляшке», как их именуют в народе. Там было дымно и шумно. В мои планы, разумеется, никак не входило в первый же вечер предстать пьяным перед остальными участниками семинара, и потому я, подойдя к стойке, заказал только сто граммов водки. Я выпил, закусил бутербродом с килькой и собирался уже уйти, когда вдруг до меня донеслось: «Интеллигенция! Кишка тонка, чтобы пить по-нашему! Слабаки…» Слова эти явно относились ко мне, а произнес их здоровый парень в затертой робе и резиновых бахилах, заляпанных известью. Компания, вместе с которой он восседал за столиком, была уже изрядно на взводе. И теперь они развлекались, отпуская насмешки в мой адрес. «Ах, так!» Честь моя была задета. Я повернулся к буфетчику и протянул ему пустую пивную кружку. «Выливайте сюда пол-литра!» Я хорошо запомнил изумленное лицо буфетчика, его вскинутые брови. Это еще больше подогрело меня. «Вы не ослышались, я сказал: пол-литра, — повторил я. — Пусть учатся, сопляки, как пить надо!» В тишине, под восторженными взглядами местных выпивох я не без некоторого усилия над собой выцедил кружку. «Вот это уже по-нашему, по-рабочему!» — хохотнул парень. Пьяный кураж взыграл во мне. «Еще двести!» — сказал я буфетчику. И тут же одним махом хлопнул стакан. Потом молча расплатился и, не глядя ни на кого, вышел. Фонари на улице показались мне ослепительно яркими. Я помнил, как дошел до мостика, миновал старую церковь… дальше все погружалось во мрак, сознание мое вырубилось.

Очнулся я в полной темноте — холодные, мелкие капли падали мне на лицо. Я пошарил вокруг руками — со всех сторон меня окружало что-то скользкое, липкое, холодное. И лежал я, неловко скорчившись, на чем-то таком же липком и мокром. Все тело болело, я еле сумел шевельнуться, отчаянная боль сразу же отдалась в затылке. Я протянул руку, рука моя опять уперлась в скользкую, мокрую поверхность. Пространство, в которое я был заключен, казалось настолько узким, что я с трудом смог повернуться и встать на колени. Ноги затекли, и я не чувствовал их. Сверху на меня по-прежнему сыпалась холодная водяная пыль и раздавался слабый шорох — похоже, шел дождь. «Значит, я на улице, под открытым небом… — с трудом соображал я. — Но откуда эти липкие стены? Что со мной?» Страх охватил меня. Сердце билось неровно и слабо, затухающими толчками, слабость подступала к горлу, казалось, вот-вот я потеряю сознание. Но где я? Где? Мне случалось просыпаться в чужих квартирах, на полу, на вокзальных лавках, случалось, раздирая веки, обнаруживать себя спящим в вагоне трамвая или на скамейке в сквере, но никогда еще мое пробуждение не было так близко к кошмару.

Прошло некоторое время, прежде чем я сообразил, что нахожусь, вероятно, в какой-то яме, и сделал попытку выбраться из нее. Это оказалось непросто. Несколько раз я оскальзывался и срывался вниз. Ноги по-прежнему не слушались меня. Наконец, задыхаясь, обливаясь холодным потом, я выполз наверх. Меня шатало, я еле держался на ногах.

Тьма уже не была столь густой, ночь шла к своему концу. Я огляделся, какие-то фигуры, кресты, надгробия проступали сквозь темноту. Только теперь я начал понимать, что произошло. Выходит, ноги занесли меня на местное кладбище, и здесь я провалился в свежевырытую могилу. Там и спал. Запоздалая дрожь отвращения и страха передернула меня. Что ж, видно, туда мне и дорога…

Лишь к рассвету, мокрый, весь в глине, я из последних сил доплелся до нашего временного пристанища. А утром уже и вовсе не смог подняться: ноги у меня отнялись. С жесточайшим приступом радикулита меня отвезли в больницу.

Казалось бы, эта страшная ночь в открытой чужой могиле должна была бы послужить мне хорошим уроком, должна была бы заставить опомниться… Но нет. Минуло время, и я уже как ни в чем не бывало смешил этой историей своих собутыльников…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЛОМТЕВ

Шел уже первый час ночи, когда Ломтев наконец добрался до квартиры Устинова. У человека, который открыл ему дверь, было некрасивое на первый взгляд, несколько асимметричное лицо, с большим как бы вытянутым подбородком, утиным носом и узкими — монгольского разреза — глазами. Эти глаза и смотрели сейчас на Ломтева с оценивающей пристальностью. Одет Устинов был в спортивный, изрядно поношенный, пузырящийся уже на коленях костюм, и вид этой домашней, нехитрой одежды как-то сразу подействовал на Ломтева успокаивающе, помог справиться с первым приступом смущения. А если говорить честно, он даже испытал некоторое разочарование: уж слишком обыденным, простецким оказался этот человек. Совсем другая фигура рисовалась в воображении Ломтева, когда еще в Москве от Светланиных друзей он слышал рассказы об Устинове. Впрочем, сам Ломтев сейчас был слишком утомлен, издерган, слишком напряжены были его нервы, чтобы пытаться всерьез задумываться над чем-то. С него было достаточно, что он наконец-то здесь.

Мимоходом он скользнул взглядом по зеркалу в передней, оттуда глянуло на него небритое, обрюзгшее лицо, отливающее зеленоватой бледностью. Он знал, что выглядит ужасно, но все-таки не думал, что до такой степени. В пору было Устинову отшатнуться от него. Однако Устинов встретил своего нежданного гостя так, словно ничего отталкивающего, пугающего в его внешности не было. Уже за одно это Ломтев проникся к нему симпатией.

А хозяйка дома, невысокая, черноглазая женщина, так та даже сказала с сочувствием и радушием: «Устали? Ну, ничего, чаю попьем, я постелю вам, отдохнете…» — словно Ломтев и правда явился к ним после бог весть какого важного и трудного дела. На мгновение в подобном радушии ему даже почудилось нечто приторное, лицемерное. «Как в Армии спасения», — подумал он язвительно. Однако тут же смирил себя, оборвал эти мысли. Еще не хватало и здесь озлобиться. Мало ему утренней истории с Машей. Раньше он никогда не замечал за собой таких вспышек внезапного, ничем не объяснимого озлобления. Что ж, все закономерно, тут нечему удивляться. Все происходит именно так, как и описано в «Медицинской энциклопедии» в томе на букву «А». Он, Ломтев, не является исключением.

И все же, что ни говори, а, переступая порог этой квартиры, он жаждал немедленного чуда, он хотел сразу угадать признаки всесилия этого человека, увидеть атрибуты его власти над человеческими пороками. А все оборачивалось мирным домашним чаепитием на кухне за столом, покрытым клеенкой, на котором возвышалась старенькая сахарница с отбитой ручкой и в плетеной хлебнице горкой были насыпаны сушки…

Обо всем этом успел подумать Ломтев, пока отвечал на первые вопросы Устинова, пока, сбиваясь, объяснял, кто он и откуда. Ломтев то успокаивался, то опять начинал нервничать, руки его заметно дрожали. Ему казалось, Устинов присматривается к нему, и от этого он чувствовал себя не в своей тарелке. Когда же начнется, когда же состоится то главное, ради чего он явился сюда? И состоится ли?

А спустя час Ломтев уже лежал под свежей простыней на застеленной для него раскладушке, в темной тишине засыпающего дома и то ли удивленно, то ли разочарованно думал: «И это все?» В ушах его, казалось, продолжал еще звучать голос Устинова: «Сядьте поудобнее. Закройте глаза. Сосредоточьтесь на звуке моего голоса. Внимательно слушайте меня, внимательно слушайте… С этого дня, с этого часа вы никогда больше не будете употреблять ни вина, ни водки, ни прочего алкогольного пития. Отныне вы становитесь сознательным трезвенником, вы сознательно избираете для себя трезвый образ жизни — единственный образ жизни, достойный человека. Подумайте сами: разве может быть что-либо более нелепое, дикое, абсурдное, чем добровольно отравлять свой организм, свой мозг алкогольным ядом, убивать свой разум, терять человеческий облик. Пьянствуя, вы растрачиваете свое здоровье, ваши сердце, печень, почки разрушаются, вы лишаетесь мужских способностей, наконец вы попросту глупеете — и все это ради чего? Ради рюмки с водкой. Не дикость ли это?.. С нынешнего дня для вас все это в прошлом. Отныне даже запах спиртного, даже присутствие рядом с вами пьяного человека будут вам неприятны… Очень скоро вы почувствуете, как улучшается ваше здоровье, как повышается работоспособность, дома, в семье вы опять обретете радость и уважение, вам не надо будет ни перед кем оправдываться и унижаться… Вы становитесь  ч е л о в е к о м…»

Пока, откинувшись в кресле, закрыв глаза, Ломтев слушал, что говорил Устинов, он и правда находился во власти этого голоса. Но теперь, ворочаясь на раскладушке, он спрашивал себя: разве сообщил Устинов ему что-нибудь новое? Разве не знал он и сам всех этих истин и прежде? Разве открыл ему Устинов что-нибудь такое, что было неведомо Ломтеву раньше? И если сейчас он, Ломтев, способен вот так сомневаться и скептически взвешивать услышанное, то не означает ли это крах всей затеи, не свидетельствует ли о бессилии Устинова перед его, ломтевским, скепсисом? Нет, не хотелось бы Ломтеву так думать, горько было расставаться со своей надеждой на чудо, но все же никак не мог он избавиться от этих мыслей.

«Хотя… с другой стороны… — думал он. — Было же все-таки что-то, было…»

Пожалуй, наибольшее впечатление на Ломтева произвел небольшой тест на внушаемость, который устроил ему Устинов. «Сейчас вы закроете глаза, — сказал он Ломтеву, — а я буду вести счет. Пока я не досчитаю до двадцати, вы не сможете открыть глаза. Поняли?» Обычно Ломтев с недоверием относился к подобным гипнотическим штучкам. А тут он послушно закрыл глаза, Устинов принялся считать. И Ломтев ощутил, что и правда веки словно бы больше не подчиняются ему. Странное это было ощущение: он вроде бы и знал, что конечно же сможет открыть глаза, если  з а х о ч е т, но в то же время что-то мешало ему сделать усилие над собой и захотеть… «Двадцать!» — произнес Устинов, и Ломтев легко открыл глаза. Значит, было все-таки нечто в этом человеке, обладал он, выходит, некоей силой внушения, а следовательно…

Уже после окончания сеанса Устинов сказал Ломтеву: «А завтра вы должны будете сами написать историю своей болезни. Чем подробнее, тем лучше. От самых истоков и до дня сегодняшнего. И потом вы обязательно станете вести дневник и присылать его мне. Это очень важно».

И теперь Ломтев думал: «С чего же завтра начать? Как определить истоки и первопричины того, что случилось со мной? Как?»

«…Я родился и рос в семье, где не было пьющих…» — так и начну, пожалуй. Я родился и рос… я родился и рос…» — повторял он мысленно, уже засыпая.

«Я родился и рос в семье, где не было пьющих, — писал он на следующий день, сидя за письменным столом в кабинете Устинова. — Ни отец мой, ни тем более мать не обладали пристрастием к алкоголю. Правда, потом, уже подрастая, я краем уха слышал что-то вроде семейной легенды о каком-то дальнем родственнике по отцовской линии — двоюродном деде, что ли, который чего-то не поделил с братьями, подался в поисках счастья в Сибирь и умер там от белой горячки. Был он, кажется, фельдшером. Но все это происходило, можно сказать, в ином измерении и меня никак не касалось. В доме же нашем я никогда не видел пьяных. Это не значит, конечно, что в семье нашей соблюдался абсолютный сухой закон. Нет, по праздникам, когда приходили гости, на столе непременно появлялись графинчики с водкой, настоянной на апельсиновых корочках. Почему-то эти корочки, плавающие на дне бутылки или графинчика, всегда особенно волновали мое воображение. Не здесь ли, кстати, та первая песчинка, которая потом обернется для меня грозным обвалом?.. Не здесь ли?.. Во всяком случае, я отчетливо помню такую картину: я, мальчонка, пытаюсь извлечь из пустой уже водочной бутылки эти апельсиновые корочки, я пробую их на вкус — они пахнут водкой и апельсином, горчат и обжигают язык… Разумеется, родители о подобных моих занятиях ничего не знали. Как и каждый ребенок, я очень любил праздники, любил наблюдать предпраздничные хлопоты взрослых, всю эту процедуру приготовления пирогов, салатов, пельменей, крема, хрустящего хвороста, клюквенного морса — короче говоря, праздничную домашнюю атмосферу, но, видно, уже тогда в детском моем сознании праздник, во всяком случае  в з р о с л ы й  праздник, то есть лучший день в году, не мыслился без этого графинчика с апельсиновыми корочками на дне… Мы жили в одной большой комнате, и, естественно, все семейные торжества тогда проходили на моих глазах, я был непременным свидетелем праздничных застолий. Хочу ли я, говоря об этом, переложить часть вины за то, что произошло со мной впоследствии, на моих родителей? Нет, ни в коем случае. Они жили той же жизнью, что и все. Было бы странно предъявлять им за это счет. Если и есть их вина, то лишь в том…»

Ломтев вдруг застрял на середине этой фразы. Потом подумал и вычеркнул ее вовсе.

«…Детство мое, таким образом, было вполне благополучным. Более того: матери моей были свойственны представления о жизни, о людях весьма возвышенные, почти идеалистические. В то же время, теперь я понимаю, она была максималисткой, и эти свои взгляды и убеждения вольно или невольно прививала и мне. Рано или поздно мне предстояло обнаружить несоответствие между многими моими представлениями о жизни и самой жизнью. Это и была, пожалуй, та первая трещина, которая позже пошла разрастаться и которую я пытался залить вином. В школе я был отличником, активистом, блистал, можно сказать, на разного рода олимпиадах, и в институте поначалу дела у меня складывались совсем неплохо, пока…»

Ломтев опять остановился. «Да нужно ли все это?» — подумал он. Может быть, лучше так: «Выпивать начал примерно в 21—22 года. Сначала пил в компаниях с друзьями, на вечеринках в складчину, потом, втянувшись, стал пить и один. Если первое время мне и в голову никогда не приходило выпить с утра, то теперь все чаще и чаще тянуло опохмелиться. Дома начались неприятности…»

Что ж, все, конечно, верно, все так и было, да только многого ведь тогда не понять и не объяснить. Ломтев вздохнул и вернулся к прерванному тексту. Было слышно, как Устинов разговаривает с кем-то по телефону, о чем-то спорит, доказывает что-то, постепенно накаляясь. Вчера он показался Ломтеву таким уравновешенно-сдержанным, таким спокойным, неспособным повысить голос, а выходит, впечатление это было обманчиво.

«…Да, в институте поначалу дела у меня складывались совсем неплохо, я был старательным, исполнительным студентом, я был полон мечтаний и прекраснодушных порывов, и вот они-то, эти порывы, к которым, надо сказать, я сам до поры до времени относился очень серьезно, и стали все чаще давать осечку. Причем для меня весьма болезненную. Приведу лишь один пример.

Я не числился в активистах, я никогда не обладал организаторскими способностями, не тянулся к общественным постам, я предпочитал побольше времени проводить в читальном зале, но все-таки я уже был на виду у факультетского начальства. И когда однажды в городе началась очередная предвыборная кампания, я оказался в составе участковой избирательной комиссии. Замечу в скобках, что за работу в комиссии впоследствии я получил благодарность, — и моя тогдашняя обязательность, и исполнительность, и аккуратность были тут как нельзя кстати. Но дело не в этом.

В день выборов на мою долю выпало вместе с еще двумя членами нашей комиссии ходить с урной по квартирам — к тем избирателям, кто был болен. Что за картина открылась передо мной в тот день! Чего я только не перевидал! Казалось, все болезни, все несчастья, все беды, которые люди обычно стыдливо прячут от посторонних глаз, вдруг предстали передо мной. Наверное, я был слишком впечатлителен, к тому же впечатлительность моя подогревалась тогда ощущением контраста: после празднично оживленного избирательного участка, где играла музыка, куда приходили веселые, нарядные люди, мы вдруг попадали в тесную, темную, запущенную коммунальную квартиру, в углах которой, казалось, навсегда осели запахи щей и грязного белья; мы пробирались через общую кухню и наконец оказывались в какой-нибудь узкой комнатенке лицом к лицу с грузной, неопрятной старухой в засаленном капоте не капоте, платье не платье, нечесаной, безобразно распухшей от водянки… Или спускались в полуподвал и заставали там женщину, мучимую астмой. А то сидели в прилично обставленной, чистой комнате с вышитыми дорожками-салфетками на пианино, на трельяже и ждали, пока хозяева, о чем-то быстро и смущенно посовещавшись, не приводили к нам трясущегося, дергающегося старика — где уж они его прятали, бог знает… Нынче, казалось, люди уже и не живут так. Теперь, когда, случается, ругают при мне новые дома — мол, и потолки низкие, и кухни маленькие, и двери не те, и архитектура однообразная, — мне хочется сказать: прошли бы вы со мной тогда, в тот воскресный день, по узким темным лестницам, посмотрели бы… Я понимаю, конечно, мое тогдашнее впечатление было односторонним — в конце концов, мы обошли десять — пятнадцать квартир из сотен, мы приходили лишь туда, где побывали болезнь, несчастья, и все же…

Особенно поразила меня одна картина. Представьте себе полуподвальное помещение с устоявшимся запахом сырости, с двумя низкими окошками на уровне тротуара, через которые видны только ноги прохожих. Представьте себе параличную старуху, лежащую на сундуке возле стены, и двух детей, двух маленьких девочек, играющих тут же. Еще одна девочка, постарше, делала уроки, сидя за круглым столом, покрытым старой, украшенной чернильными кляксами клеенкой. Здесь же находилась и мать девочек — не старая еще, худая женщина с суровым лицом, она что-то шила, примостившись на кровати.

Глаза старухи были живыми, все понимали, одна рука ее шевелилась, ощупывала одеяло, но рот лишь беспомощно кривился, издавая мычание. Девочки не обращали на нее внимания.

— Знаете, она какая злая! — сказала мне та девочка, которая готовила уроки. — Она нарочно под себя ходит.

— Сколько же она так лежит? — спросил я.

— Да три года уже будет… Хоть бы в больницу ее взяли, так не берут…

Нетрудно понять мое тогдашнее состояние. Впервые я чувствовал себя представителем власти, официальным лицом, чувствовал себя так, словно я нес ответственность за то, что люди были вынуждены жить в столь тяжких условиях. Спокойная жестокость, с которой говорила девочка об умиравшей старухе, поразила меня. Но разве было у меня право судить эту девочку? Разве не сама жизнь здесь, в этом полуподвале, рядом с разбитой параличом старухой — делала ее такой?

Как будто угадав мои мысли, мать девочек, до сих пор молчавшая с отрешенной суровостью, вдруг подала голос:

— Хоть бы вы помогли нам, что ли… Уж куда только не обращалась! На очереди стоим, да что толку — раньше на тот свет, видно, отправлюсь, свои законные три метра получу… Да что говорить, вы и сами все видите…

Да, я видел. И сердце мое переполнялось желанием помочь этим людям. Точнее говоря, необходимость помочь им представлялась мне настолько естественной, очевидной, что тут и раздумывать было нечего. Я пообещал им сделать все, что возможно.

«Будем составлять письмо в райисполком о пожеланиях и претензиях избирателей, надо не забыть эту семью», — сказал один из членов комиссии, когда мы возвращались на избирательный участок. Но мне этого казалось мало. Я понимал, что письмо это вряд ли что-нибудь изменит. Я сказал, что  с а м  займусь этим делом. Я знал, что, если не сделаю этого, всю жизнь буду винить себя, будто имел возможность помочь и не помог, будто прошел равнодушно мимо чужого горя. Я все еще находился под впечатлением от увиденного. «Неужели, — думал я, — найдется такой человек, которого я не сумею убедить, который не проникнется сочувствием к этим людям?.. Не за себя же я хлопотать буду».

Надо признаться, что здесь не обошлось без моего не в меру услужливого воображения. Я уже видел, как семейство, за которое я хлопотал, перебирается из своего полуподвала на новое местожительство, я слышал, как мать девочек говорит: «Это нам тот молодой человек помог… А я и не надеялась…» Я, конечно, больше не покажусь им на глаза, но они всегда будут помнить меня и благодарить…

А что получилось дальше? Я был слишком неопытен, неискушен в подобных делах, я даже не знал как следует, с чего начинать, к кому обратиться. Я сунулся было в райисполком и скоро убедился, что ходатай из меня никуда не годный: попасть, допустим, к председателю исполкома у меня и в мыслях не было, я робко обратился к какой-то сотруднице, то ли инспектору, то инструктору, не помню уже, и в ответ услышал: «Они же стоят на очереди. Чего вы еще хотите?» — «Но у них же, поймите, особое положение, — пытался возразить я. — Я сам видел». — «Молодой человек, уверяю вас, положение у всех особое…» Мне ничего не оставалось, как покорно удалиться.

Но я еще не собирался сдаваться. Я теперь знал, что делать. Надо написать в газету. Или нет — лучше самому пойти в редакцию.

Кончилось тем, что я позвонил в редакцию по телефону. Я уверил себя, что так будет лучше, солиднее. Слишком юным я еще выглядел тогда — то ли студент, то ли школьник. Слишком был робок. А по телефону — «С вами говорит член участковой избирательной комиссии…» — извольте считаться.

Я долго готовился к этому звонку. Я откладывал его со дня на день: то мне слышалось, что у меня голос хрипит, то с утра преследовало невезение, то еще что-нибудь. Наконец я понял, что откладывать больше нельзя, что если я не позвоню сегодня, то скорей всего не позвоню уже никогда.

Среди телефонных номеров в конце газетной страницы я выбрал телефон ответственного секретаря. Волнуясь, путаясь от волнения, я начал рассказывать ему, в чем дело. Он слушал меня внимательно, лишь тяжелое, хриплое дыхание, дыхание заядлого курильщика, слышалось в трубке, когда я делал паузу. Я уже приближался к концу своего повествования, когда он перебил меня:

— Простите, как ваше имя-отчество? Виктор Иванович? — И то, что он осведомился о моем имени-отчестве, тоже показалось мне хорошим признаком. Та женщина, в райисполкоме, и не подумала этого сделать, я был для нее просто «молодой человек».

— Ну вот что, Виктор Иванович, — сказал мне ответственный секретарь. — Я понимаю ваши добрые побуждения, и мы рады были бы помочь, если бы могли. Но… вы же знаете, какое сейчас положение с жильем. Писем по жилищной проблеме, по случаям, подобным вашему, мы не публикуем вообще. К чему бесполезно раздувать страсти — не правда ли? Если хотите, пишите, мы перешлем в исполком. Есть еще вопросы? Нет? Тогда будьте здоровы!

Так и кончился ничем мой порыв. И странно — когда я повесил трубку, я ведь даже некоторое успокоение почувствовал. Выходит, все всё прекрасно знали, понимали и без меня, напрасно я воображал, что кого-то потрясу своим рассказом, кому-то раскрою глаза. Как будто сняли с меня ту ответственность, которую я сам решил возложить на себя. Только вот по улице той, мимо полуподвальных окошек я долго еще стыдился ходить…

Итак, я смирился. В том-то и дело, что я слишком легко готов был смириться. Я не помышлял о возможности сколько-нибудь серьезной борьбы, мне и в голову не приходило, что с теми, кто для меня осуществлял власть, закон, государство, можно, а порой и должно бороться. Я был воспитан так, что любого человека, в силу своей должности стоящего надо мной, я априори наделял всеми идеальными качествами. Я не допускал, что может быть по-иному. Итак, что же получилось? С одной стороны тяга к справедливости, вера в нее, а с другой — невозможность и неумение за нее бороться. Вот, я думаю, в чем была причина моей раздвоенности, которая, теперь уже это ясно, обошлась мне так дорого…»

Ломтев писал теперь быстро, почти не останавливаясь. Потому что все то, что ложилось сейчас на бумагу, давно уже стало предметом его размышлений, давно уже было продумано и выношено. В те нередкие ночи, когда он подолгу лежал без сна, томимый чувством вины и раскаяния.

«…Странно, может показаться, что я пишу сейчас вроде бы обо всем, о чем угодно, но только не о собственном пьянстве. Ну что ж… Я хотел лишь обрисовать ту почву, на которой, как мне кажется, и произросло мое пристрастие к алкоголю. Пьянство — это почти всегда, я так считаю, попытка уйти от реального мира. Кстати, не оттого ли именно пьянство так часто завершается самоубийством? Одно время я даже придумал теорию, согласно которой я, мол, в отличие от людей непьющих, проживаю как бы две жизни, живу словно бы в двух различных плоскостях. Или можно сказать еще так: мир и антимир. Потому что в пьяном состоянии я воспринимаю жизнь, да и самого себя в этой жизни совсем не так, как тогда, когда я трезв. Этой теорией, подобными пьяными разглагольствованиями перед своими приятелями я частенько утешал себя, оправдывал собственную склонность к спиртному. Что ж, в этой моей теории одно только было верно: действительно, за стаканом вина, за рюмкой, глуша себя водкой, я сам себе представлялся иным, чем был на самом деле, и человеческие отношения тоже представлялись иными, все становилось проще, доступнее и допустимее. Это меня и привлекало. В обычной, нормальной жизни, например, найти себе друга, близкого человека непросто, это целая проблема, а в пьяном застолье — никаких проблем, заверения в любви и дружбе сыплются направо и налево. Да, надо признать и это: я искал таким образом человеческого общения, человеческой близости, но искал, как понимаю теперь, там, где можно найти только ложь, обман и предательство. В этом я убеждался не раз, это не пустые слова. Правда, добавлю: уроки не шли впрок. Тогда я чаще всего начинал пить один, но затем одиночество принималось давить меня, жажда общения гнала на поиски собутыльников. Все повторялось заново.

Вообще характер моих выпивок постепенно менялся. Если в самом начале я очень тяжело переносил опьянение, всякий раз на следующий день, а то и два дня подряд чувствовал себя отвратительно и физически и морально, в буквальном смысле валялся больной, то затем, постепенно втягиваясь, я словно бы обретал «форму»: я мог уже выпить сравнительно много и не опьянеть, да и наутро, хоть и с трудом, но вполне был в состоянии подняться. Потом незаметно наступил новый этап: я начал быстро пьянеть, едва ли не с первых двух-трех рюмок, даже один вид спиртного, кажется, делал свое дело, приводил меня в хмельное возбуждение, на другой день я бывал слаб и подавлен и оживал, только опохмелившись. Возникал замкнутый круг. К этому времени и относятся мои первые попытки бросить пить, клятвы, даваемые самому себе, мучения от собственной беспомощности, от невозможности сдержать данное самому себе слово и тому подобное. Попытки эти оказались бесплодными. Разве что теперь я, бывало, по нескольку дней, а то и недель не брал в рот ни капли, но затем уж, сорвавшись, запивал надолго, забывая обо всем на свете. Хорошо помню, как первый раз я шел на работу после двух дней прогула. Никаких документов, оправдывающих мое отсутствие на работе, у меня, естественно, не было. Да и мой вид говорил сам за себя. Какой это был стыд, какая унизительная мука отправляться на ковер к шефу!.. Яков Аркадьевич обошелся тогда со мной весьма снисходительно — я мог быть доволен. Эта его снисходительность, которую я объяснял тогда лишь своей незаменимостью, своей ценностью как специалиста и которая на самом деле диктовалась совсем другими соображениями, сослужила мне плохую службу. Я вдруг и правда ощутил себя незаменимым человеком, который  м о ж е т  п о з в о л и т ь  себе некоторые слабости. Я вообразил, что мне и впредь все будет сходить с рук. Новый срыв не заставил себя ждать. Так и пошло, поехало…»

Вот вроде бы и все.

Ломтев поднял глаза и посмотрел в окно. Туман стоял за окном. Сквозь сероватую клубящуюся мглу неясно проступали очертания деревьев.

Ощущение нереальности, странности всего происходящего охватило Ломтева. «Почему я вдруг здесь, в этой чужой квартире? Зачем? Что со мной? Отчего не дома?..»

То есть разумом он, конечно, понимал, мог объяснить и последовательность событий, и причинную их связь, помнил, что и почему происходило с ним, но словно бы поверх этих реальных представлений, практических доводов и объяснений поднималась и накатывала волна какого-то почти детского изумленного недоумения…

Разве таким он видел себя когда-то? Разве мог допустить, что все его способности и задатки, те силы, которые он некогда чувствовал, та искра божия, которую он ощущал — а ощущал ведь, ощущал! — в себе, все это обернется столь жалким финалом?.. Неужели для того только был он рожден?..

И тут же накинулись на него мысли о Светлане, о доме, о Маше, о работе — немало горьких и унизительных объяснений ждало его впереди…

Дверь открылась, в комнату, ступая почти бесшумно в своих суконных домашних шлепанцах, вошел Устинов. Он мягко, даже вроде бы застенчиво улыбнулся Ломтеву:

— Ну как, Виктор Иванович? Потрудились? Вот и хорошо. Я прочту, и мы тогда потолкуем, как быть с вами дальше. А пока давайте-ка проведем еще один сеанс. Садитесь поудобнее. Сосредоточьтесь. Закройте глаза. Слушайте меня внимательно…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ

Клаву Веретенников встретил случайно возле Дома книги. Узнал он ее сразу, едва только мелькнуло ее лицо в толпе, хотя не так уж мало времени пролетело с тех пор, как разминулись их дороги. Вроде бы и думать о ней забыл, выветрились те золотые, развеселые денечки из его памяти, а вот все-таки метнулся сразу радостно в ее сторону, окликнул. Клава повернулась на его голос, тень словно бы испуга или мгновенной внутренней борьбы скользнула по ее лицу, однако тут же она взяла себя в руки.

— А! Леня! Сколько лет, сколько зим…

Она быстро взглянула на потрепанную папку, которую он сжимал в руке.

— Ты, я вижу, верен себе. Волка ноги кормят?

Да, когда-то он говорил ей именно так. Бегал он тогда по редакциям в поисках случайных заработков: где пытался пристроить свои рассказы, где отвечал на письма, где писал внутренние рецензии. И сейчас бегает точно так же. В этом она права.

— Что делать, — сказал он. — Се ля ви. А ты — как?

Она пожала плечами.

— Нормально.

— Ты тоже верна себе, — сказал Веретенников. — Все так же свежа и прекрасна.

— Не ври, Веретенников, — отозвалась она с грустью. — Не ври.

Что ж, он правда малость приврал. Он уже успел разглядеть, как сильно изменилось ее лицо за те годы, что они не виделись. Горькие, усталые складки появились возле рта, да и все лицо как-то осунулось, поблекло.

— Слушай, — сказал Веретенников. — Если не спешишь, может, зайдем куда, выпьем кофе, а? Молодость вспомним? — Он засмеялся. — Шутки шутками, а мне ведь, Клавочка, шестьдесят годочков уже стукнуло…

— И все не женился? — усмехнулась она. — По бабам все небось бегаешь?

— Грубость, Клавочка, не к лицу изящной женщине. Раньше, помнится, ты так не выражалась.

— Что поделаешь. Жизнь учит.

Они прошли по каналу Грибоедова и свернули к маленькому, незаметному кафе на площади Искусств. Там было людно, запах кофе и коньяка витал над круглыми стойками.

— Клавочка, что тебе взять? — суетясь, спрашивал Веретенников.

— То же, что и себе.

— Значит, кофе и по пирожному. Я ведь теперь непьющий, Клавочка, — добавил Веретенников.

— Да ну?

Это «да ну?» прозвучало как-то вяло, вовсе не так, как рассчитывал Веретенников, отреагировала Клава на его сообщение. Словно чем-то совсем иным были заняты в этот момент ее мысли.

— А мне, пожалуй, возьми все-таки рюмку коньяку, — вдруг сказала она.

Мальчишеские, белесые брови Веретенникова вскинулись в изумлении.

— Ты меня удивляешь, Клава. Это что-то новое.

— Что делать. Закон сохранения энергии. Ты бросаешь, я начинаю.

— А может, все-таки не надо? — сказал он неуверенно. Уж очень не хотелось ему этого. Словно некое тягостное усилие предстояло ему совершить над собой, чтобы взять эту рюмку.

— Ладно, — сказала Клава. — Не нужно — так не нужно. Я пошутила.

Ничего она не шутила, это Веретенников видел точно. Но все равно он был доволен, что маленькая эта заминка разрешилась подобным образом.

— У тебя, что — какие-то сложности? Проблемы? — спрашивал он, вглядываясь в ее лицо, когда они принялись за кофе.

— У кого нет проблем… А так… Я же сказала: все нормально.

Он не стал настаивать, не стал расспрашивать. Ему хотелось верить, что все действительно нормально в ее жизни. Все-таки чувствовал он свою вину перед этой женщиной. В свое время, в угарные, пьяные дни, он обошелся с ней далеко не лучшим манером. Она была тогда совсем молоденькой, лет двадцать пять, двадцать шесть от силы, девчонка по сравнению с ним. Наверно, она любила его тогда. Впрочем, любила, не любила — все растворялось тогда в темной, хмельной круговерти. Все было запутано, грязно, нечистоплотно. Лучше не вспоминать. И в эту грязь он тянул с собой Клаву. Странно, что она так долго терпела его — со всеми его скандалами, пьяными приятелями, безденежьем, сердечными приступами, самобичеванием ибахвальством… Возможно, он виделся ей совсем другим. Собственно, они никогда и не жили вместе, даже подобия общего дома, семьи у них не было — он просто заваливался к ней, когда хотел, и так же, когда хотел, уходил. Но больше никогда в жизни он не видел таких преданных, таких любящих глаз. Эти глаза были для него немым укором, их выражение бесило его. Его раздражало, что она на что-то надеется, что всерьез принимает его пьяные обещания, которых он не помнил вовсе или вспоминал с сожалением. «Я знаешь чего хочу, — говорила она иногда в минуты любви, — я маленького от тебя хочу…» Такие разговоры тоже раздражали его, он не выносил этого сюсюканья — ему чудилось за ним покушение на его свободу. Он сам вел дело к разрыву, Клава становилась ему в тягость: пусть молчанием своим, пусть любящими своими взглядами, но она что-то требовала от него, молчаливо страдая, протестовала против его образа жизни — зачем ему это было надо? Он знал женщин, которые ничего не требовали, с ними было и легче, и проще. Как-то, это было лет пять-шесть назад, после одной из наиболее тяжких ссор Клава попросила его больше не приходить. Он сказал: «Что ж, хорошо. Если  т ы  так хочешь…» И ушел, в общем-то, с облегчением. С тех пор они не виделись.

Теперь же все время, пока они пили кофе, пока перебрасывались мало что значащими фразами, Веретенникова не оставляло ощущение, будто он разговаривает с новым для себя человеком. Будто он и не знал эту женщину никогда прежде. Неужели действительно прошедшие годы так сильно изменили ее, сделали почти неузнаваемой? Или все дело заключалось в том, что, пожалуй, впервые он смотрел на нее глазами трезвого человека, а потому и воспринимал ее сейчас совершенно по-иному, чем в те, прежние, времена?

— Что же ты о себе ничего не рассказываешь? — допытывался он. — Как ты? Что? Где?

— А что рассказывать, Веретенников? У меня всё — как у всех.

В те времена, когда они были близки, Клава работала приемщицей в ателье и, кажется, училась заочно — где и на кого, этого Веретенников сейчас уже не мог припомнить.

— Образование-то свое завершила? — на всякий случай спросил он. — Отмучилась? С дипломом небось, можно поздравить? Или как?

— «Или как», Веретенников, «или как». И давай, вообще, поговорим о чем-нибудь более интересном.

— А мне, может, это как раз и интересно.

— С каких пор, Веретенников, с каких пор?..

И опять нотка усталой грусти прозвучала в ее голосе.

— Ну уж… — пробормотал Веретенников. — Можно подумать, будто я никогда…

Клава так взглянула на него, что он осекся, сам устыдился тех фальшивых слов, которые только что намеревался произнести.

— Ладно, ладно… Кто старое помянет… — шутливо проговорил Веретенников. — Я ведь это все к чему, Клавочка? Может, тебе помощь какая нужна? Ты же выручала меня в свое время, ох как выручала — думаешь, я не помню? Долг платежом красен.

«Выручала» — это, конечно, было не то слово. Спасала она его тогда, спасала. Один раз так из верной пропасти вытащила. Не окажись она тогда рядом, неизвестно, чем бы еще та история закончилась. Гулял бы он сейчас по городу Ленинграду или нет — это, как говорится, большой вопрос.

А началось все с того, что, получив однажды относительно приличный гонорар, задумал Веретенников смотаться в Закавказье к дружку своему, сотоварищу по немецкому плену. Вбил он себе в голову, что вояж этот совершенно для него необходим, хоть мать и отговаривала его от этой поездки, страшилась ее, и, как выяснилось позднее, ее горькие предчувствия были не напрасны. Сам же Веретенников смотрел на предстоящее путешествие оптимистически: он только что вышел из наркологической лечебницы, основательно заряженный антабусом, и уверял всех и самого себя в том числе, что с пьянством покончено прочно и навсегда. Впрочем, надо признать, что вместе с этой уверенностью, вместе с антабусом и грозными предостережениями врачей, из больницы, а точнее из больничной курилки, где собирались завсегдатаи этого заведения, он вынес немало хитроумных рекомендаций и уловок, с помощью которых можно было успешно вернуться в ряды «нормальных», то есть пьющих людей. Так что его «навсегда» протянулось лишь до прибытия в закавказский столичный аэропорт. В этом городе Веретенникову предстояло пересесть на междугородный автобус и ехать дальше. Однако автобус в тот день отбыл без него. Сам же Веретенников проснулся посреди ночи на скамейке в сквере перед зданием аэропорта. Проснулся оттого, что кто-то сильно и грубо тряс его за плечо. Веретенников сел, еще не понимая, что с ним и где он. Над ним стояли двое милиционеров.

— Что вы тут делаете? — строго спросил один из них.

Веретенников невнятно пробормотал что-то насчет пересадки, поздно прилетевшего самолета и автобуса. Язык плохо слушался его. Около скамейки, поблескивая при свете фонаря, валялись три пустые бутылки из-под портвейна.

Второй милиционер покачал головой и сказал на ломаном русском:

— А твой ботинок, наверно, самолет улетел, да?

Веретенников взглянул на свои ноги: ботинок действительно не было. Сквозь дыру на носке на правой ноге белел палец. Потом об этом дырявом носке Веретенников вспоминал почему-то с особым стыдом.

— Ладно, пошли, — сказал первый милиционер. — Документы-то хоть целы?

Веретенников, замирая от страха, ощупал карманы, и от сердца у него слегка отлегло: документы и деньги, предусмотрительно зашитые матерью в карман рубашки, были на месте. Чудо да и только! Видно, того, кто снимал с него ботинки, что-то спугнуло.

Веретенников послушно поднялся и в одних носках зашлепал вслед за милиционерами к маячившему в стороне фургону с надписью «Спецмедслужба». Только тут он обнаружил, что не ощущает в руках привычной тяжести небольшого чемодана. Значит, придется смириться и с этой пропажей. Его сильно шатало. Почему-то больше чем чемодана, было жалко ботинок — он только что купил их, перед самым отъездом. А главное было обидно: наверняка их сняли с него те же, кто пил с ним. Только вот вспомнить, с кем именно он пил, Веретенников, сколько ни силился, никак не мог. Мелькали в голове чьи-то лица — но то ли они снились ему, пока он спал на скамейке, то ли существовали реально, он поручиться не мог.

Так же покорно, как шел, Веретенников забрался в фургон. Он чувствовал сейчас только одно желание: спать. В фургоне было пусто. Веретенников лег на пол и уснул. Фургон тронулся, несколько раз его подбросило на дорожных колдобинах, но Веретенников уже почти не ощущал этих толчков.

Когда он очнулся от тяжелого сна, сквозь зарешеченные окошки фургона пробивался яркий дневной свет. Фургон стоял неподвижно, снаружи доносились какие-то звуки, похожие на кудахтанье кур. Как ни плохо соображал в эти минуты Веретенников, но все-таки он не мог не подивиться тому обстоятельству, что до сих пор они, оказывается, не доехали до вытрезвителя. Да и то, что он по-прежнему пребывал в фургоне в одиночестве, тоже было удивительно. Впрочем, ко всему, что тогда происходило с ним, он, как ни странно, относился с немалой долей безразличия — словно наблюдал за собой со стороны.

Через некоторое время дверь фургона распахнулась и снаружи заглянул вчерашний милиционер-кавказец.

— Зачем много пил! — укоризненно сказал он. — Двадцать пять рублей давай. Шатыраф плати. Или милиция поедем, протокол составлять будем, на работу писать будем. Хочешь?

— Нет, не хочу, — сказал Веретенников, незаметно пальцем распарывая зашитый карман рубашки, чтобы вытянуть деньги. Подобный исход дела представлялся ему сейчас наилучшим.

Только теперь через раскрытую дверь он разглядел, что фургон стоит в небольшом дворе, за забором, густо обвитым виноградной лозой. По двору бродили куры.

Веретенников спрыгнул на землю и лишь тогда вспомнил, что он в одних носках. Однако что делать — взгляд милиционера он все еще чувствовал на своей спине. Избавиться бы от него поскорее. Веретенников вздохнул и решительно шагнул за калитку…

Казалось бы, одно это происшествие, одна эта унизительная необходимость брести теперь по городу в костюме, при галстуке, но без ботинок, в рваных носках, вызывая удивленные взгляды не столь уж редких в этот ранний утренний час прохожих, — должны были заставить Веретенникова опомниться, взять себя в руки. Но не тут-то было. Словно какая-то пружина срывалась в таких случаях внутри у Веретенникова. «Ах, так… Ну что ж, чем хуже — тем лучше», — вот по какому принципу он начинал действовать в подобных ситуациях. Какое-то почти радостное озлобление против самого себя и против всего мира охватывало его. Как будто поступая скверно, и понимая, что поступает скверно, и мучаясь от этого своего понимания, он тем самым, мучением этим своим, уже искупал собственную вину.

Стояло еще раннее утро, когда он очутился на небольшом окраинном базаре. Чутье не обмануло его. Именно здесь, в будке сапожника, он отыскал то, что ему было нужно: и старые сандалии за полцены, и бутылку водки за двойную цену. Водка была выпита тут же, в этой же будке, за компанию с сапожником. Закусывали водку дыней. И завертелась, закрутилась южная жизнь Веретенникова. Что там междугородный автобус, что там дружок-приятель, лагерный сотоварищ — все было забыто. Еще дважды его подбирала «хмелеуборочная» машина, дважды он вновь оказывался в фургоне, на сей раз набитом весьма живописной публикой, и дважды ему удавалось опять откупаться, вытягивая из кармана очередную двадцатипятирублевку… Ночевал он то на базаре, где, оказывается, приезжие торговцы фруктами порой спали прямо под деревянными лотками, на каких-то мешках, чтобы с утра снова приняться за торговлю, то в привокзальном сквере, то в каком-то недостроенном здании вместе с компанией амнистированных уголовников, возвращающихся теперь по домам… Все мешалось в его голове, он уже плохо отличал, что происходит в действительности, а что лишь мнится ему в пьяном бреду. Порой и вовсе наступали темные провалы, память вырубалась начисто. В те редкие минуты, когда сознание его прояснялось, он говорил себе, что гибнет, что надо остановиться, остановиться немедленно, и не мог… Потом, уже после, отдельные сцены, порой странные, почти абсурдные, вдруг всплывали в его мозгу, и опять же он не мог поручиться: было ли это на самом деле или рождалось лишь в его горячечном воображении. Вот он сидит на берегу какой-то бурной и мутной реки вместе с цыганами, они пьют вино, пьют из горлышка, поочередно передавая бутылку друг другу, и он что-то рассказывает — бормочет о фашистском плене, словно бы оправдывается перед кем-то… А в мутно-коричневой воде, покачиваясь, медленно плывет раскрытый пустой фанерный чемодан… За ним другой, третий… «Смотри! — говорит пораженный Веретенников цыгану. — Чемоданы! Откуда бы это?» — «Откуда? — усмехаясь переспрашивает цыган. — А ты не понимаешь?» И Веретенников догадывается. Он вдруг думает о том, что и его жалкий чемоданишко, выпотрошенный, наверно так же покачиваясь, плывет где-нибудь, и вдруг пьяно всхлипывает от острой жалости к самому себе…

Он видит себя затем уже в привокзальном сквере, двое мужчин вдруг возникают рядом с ним, они заходят с обеих сторон, словно бы зажимают его, он ощущает на своих запястьях их крепкую хватку. «Тихо! Мы — из органов! — говорит один. — Документы!» И пока Веретенников с пьяной медлительностью пытается что-то сообразить и ответить, один из них уже быстро и умело обшаривает его карманы. И когда Веретенников, наконец, понимает, что к органам эти люди имеют отношения ничуть не больше, чем он сам, их уже нет рядом. Нет, естественно, и нескольких последних мятых трешек. И до сознания Веретенникова не сразу доходит, что это — все, конец, отныне он на полной мели. Отчаяние охватывает его. Отчаяние безвыходности.

Как менял он пиджак на бутылку вина, Веретенников помнит смутно. Но, наверно, все-таки обмен состоялся, потому что через некоторое время он обнаруживает себя уже без пиджака, в одной рубашке, сидящим за грязным, залитым пивом столиком, в какой-то замызганной забегаловке. Здесь людно, шумно, дымно. Однако в пьяной толчее внимание Веретенникова привлекают два человека. Это те самые — из органов. И странно: хоть они и сидят довольно далеко от Веретенникова, в другом углу забегаловки, однако сквозь гул пьяных голосов, шарканье ног и звяканье стаканов он совершенно отчетливо, от слова до слова, слышит все, о чем говорят эти двое. Такое впечатление, словно голоса их доносятся не издали, а звучат прямо в голове Веретенникова. Более того — Веретенников видит, как один из них специально перегибается через столик, чтобы говорить тише, он явно старается, чтобы окружающие не услышали его, и все-таки бормотание его, однотонное и угрожающее, тут же отдается в мозгу Веретенникова. Он понимает: эти двое сговариваются теперь убить его, Веретенникова. Они не догадываются, что он слышит их. Веретенников торопливо допивает вино и, стараясь не привлекать к себе внимания, выходит на улицу. На улице уже темно. Но странное дело — и здесь, на улице, он слышит все то же однотонное, угрожающее бормотание. Даже сквозь стены оно доносится до его ушей. А может, те двое тоже вышли сразу вслед за ним и теперь преследуют его, и только темнота скрывает их от его глаз? Иначе откуда же это так ясно различимое бормотание: «Надо убрать его, надо убрать. Он знает, что мы не из органов. Теперь надо убить его. Надо убить его…» В страхе Веретенников бросился бежать, споткнулся, упал, шатаясь, поднялся. Кажется, всё, отстали. Он тяжело дышал, был потен, гнетущий страх сжимал ему сердце. Он так и не понял, что это было — явь или бред. Всю ночь он петлял по городу. Голоса то возникали, то исчезали в его мозгу.

Утро застало его все в том же привокзальном сквере. Он чувствовал себя совершенно обессиленным. Тяжелые похмельные судороги пробегали по его телу. Он не знал, сколько дней прошло с тех пор, как он прилетел в этот город. Не мог ни сосчитать, ни вспомнить, как ни напрягался. Он вдруг обнаружил за собой еще одну странность: он совершенно не мог долго оставаться на одном месте. Стоило ему опуститься на скамейку, как к сердцу подступало какое-то сосущее беспокойство и гнало его дальше. Словно где-то там, впереди, на этих незнакомых улицах маячило его спасение. Однако, сделав круг, он снова, будто к магниту, возвращался к вокзалу.

Итак, он был один, в чужом городе, полураздетый, без вещей, без денег. Мрак, казалось, смыкался вокруг. Выхода он не видел. Если бы он знал, что все так кончится, если бы знал… Ведь что мешало ему добраться до своего дружка-приятеля, а там сиди-посиживай за столом, как все люди, пей сколько хочешь, хоть залейся, так нет же… Он проклинал себя за свою слабость, чувство угнетенности давило все тяжелее. И не избавиться, не спастись от этого чувства.

В кармане брюк он нащупал вдруг несколько последних монет. Слава богу, те двое — «из органов» — не позарились на мелочь. Или просто слишком спешили. Он разложил монеты на ладони и пересчитал их: шестьдесят семь копеек. Наверно, хватит на телеграмму. Дать матери SOS. А стоит ли?.. Какая-то апатия, ощущение бесполезности, бессмысленности всего, что бы он ни сделал, охватило его. Зачем? Что от этого изменится? Не лучше ли разом покончить со всем?..

Некоторое время он еще колебался. Но взгляд его уже тянулся к ларьку, где толстый кавказец торговал сухим вином в разлив. И тошнотворная слабость подкатывала к горлу. Ему казалось: он сейчас упадет. Было только одно средство преодолеть эту слабость.

Сжимая мелочь в кулаке, Веретенников подошел к ларьку и встал в хвост небольшой — три человека — очереди. Ожидание, даже столь недолгое, казалось ему нестерпимым. Солнечный свет был раздражающе, мучительно ярким. Наконец очередь его приблизилась, он протянул продавцу руку с прилипшими к ладони монетами, и в то же мгновение все начало меркнуть в его глазах… Последнее, что он запомнил, — это монеты, падающие на прилавок…

Вытащила его тогда из этой гибельной круговерти Клава. Если бы не явилась она, если бы не прилетела, едва узнав, что он в больнице, еще неизвестно, как все обернулось бы. Слишком мрачные мысли тогда его посещали. И как он повел бы себя, поднявшись с больничной койки, куда бы занесло его на сей раз, не окажись тогда рядом Клава, все это было покрыто мраком.

Клава привезла его в Ленинград. Для Веретенникова так и осталось тайной, откуда она достала деньги на дорогу, как сумела вывернуться при ее-то малом заработке. Тогда он этим особенно и не интересовался. И даже мысль о том, чтобы вернуть ей эти деньги, как-то не приходила ему в голову. Тем более что в Ленинграде он вскоре опять запил — до отдачи ли долгов тут было! А потом уже и окончательно разминулись их пути.

Теперь вся эта история вновь ожила в памяти Веретенникова.

— Я же твой старый должник… — посмеиваясь, сказал он.

— Какой ты должник, Веретенников… — отозвалась Клава. — Тебя нет в моей жизни. Понимаешь? Нет. А как может быть что-то должен человек, которого нет?

Эти слова покоробили Веретенникова. Даже если это была шутка, то слишком горькая.

— Как это меня нет? — сказал он с деланно-шутливой обидой. — Вот он я, весь перед тобой.

— Ладно, оставим этот разговор, Веретенников, — сказала Клава. — И давай-ка, пожалуй, прощаться. Мне пора.

— Но можно… — начал было он, однако Клава перебила его:

— Нет, Веретенников, нельзя.

Белесые бровки Веретенникова обидчиво шевельнулись:

— Но ты же даже не знаешь, что я хотел сказать! Ты даже не дослушала!

— Что бы ты ни сказал, Веретенников, все равно — нет. Бесполезно. — И, помахав ему рукой, она пошла из кафе.

Так они и расстались тогда, но встреча эта не осталась бесследной для Веретенникова. Он вдруг начал ловить себя на том, что все чаще и чаще думает о Клаве. Обычно все то, что так или иначе было связано с прошлой его — пьяной — жизнью, он старался отбрасывать, вычеркивать из своей памяти. А тут… До случайной этой встречи он и вспоминать-то почти уже не вспоминал о Клаве. Считал, что отрезана та полоса жизни начисто и навсегда. Казалось, Клава исчезла, растворилась в его прошлом с такой же естественной легкостью, с какой растворяется сахар в стакане чая. Или это действительно только казалось?..

Теперь Веретенникова томило ощущение недосказанности, которое оставалось у него после встречи с Клавой. Словно было нечто такое, что должен был и не сумел он тогда разгадать. Раньше он считал Клаву простенькой, наивной девочкой, вся она была на виду. Теперь же он вдруг почувствовал, что вовсе не так она проста — словно за те годы, пока они не виделись, в ней совершилась неведомая ему душевная работа, произошла какая-то тайная перемена, суть которой так и не мог ни понять, ни уловить Веретенников.

«Она стала независимой — вот что, пожалуй, главное, — думал Веретенников. — Что ж, тогда все верно, так и должно быть. Мы зависимы, пока любим. Независим тот, кто не любит. Она разлюбила меня, только и всего».

Однако подобные размышления лишь подогревали его интерес к Клаве.

Вообще последнее время он стал чаще раздумывать о собственной жизни. Если раньше, в прежние времена, только в минуты протрезвления его раздирали противоречивые мысли и чувства — от самопрощения до самобичевания, от глубокого раскаяния до утверждения собственного права делать все, что душа пожелает, — то теперь раздумья о себе, о своем прошлом и будущем, о смысле всего происходящего с ним занимали его едва ли не постоянно.

Он почти не работал. То есть каждое утро он исправно садился за письменный стол, даже закладывал чистый лист в свою старенькую, раздерганную пишущую машинку, но дальше этого обычно дело не шло. Зато мысли его катились легко и свободно.

Устинов во время своих сеансов, помнится, говорил: «Теперь, когда ваше сознание просветлено, когда вы решили раз и навсегда отказаться от алкогольного дурмана, когда вы ощутили достоинство трезвой жизни, вас непременно ожидает прилив творческих сил. Все здоровое, сильное, истинно человеческое в вашей душе, то, что прежде вы глушили, забивали, травили алкоголем, теперь возродится и оживет, вы почувствуете подъем духа, работоспособность ваша возрастет, вы снова ощутите уверенность в себе…»

Если Устинов имел в виду работу мысли, ее, так сказать, свободный полет, то он, безусловно, был прав. Если же он говорил о реальной, практической работе, работе пером, то тут дело обстояло далеко не так блестяще. И это, пожалуй, было главное, что тяготило Веретенникова.

Мать Веретенникова, в свои восемьдесят два года продолжавшая хлопотать по хозяйству, готовить, стирать, гладить, ходить по магазинам, была преисполнена радостного благоговения перед тем превращением, которое совершилось с ее сыном. Она жила в этой же коммунальной квартире, но в другой комнате, и в те утренние часы, которые Веретенников проводил за письменным столом, она старалась и появляться бесшумно, и вовремя приносить стакан с крепко заваренным чаем, и успевать первой на телефонный звонок, чтобы ответить с суровой и в то же время горделивой непреклонностью: «Позвоните позже. Он  р а б о т а е т». Ее можно было понять. Она до сих пор еще не отвыкла вздрагивать при каждом звонке, как вздрагивала тогда — при многодневных его загулах, всякий раз ожидая, что сейчас придут и скажут: с вашим сыном несчастье… Иногда в те изматывающие душу дни ей хотелось разбить телефонный аппарат, вырвать с корнем розетку, отключить дверной звонок, чтобы не ждать, не мучиться. Но она не могла этого сделать: ведь каждый звонок нес и надежду — вот сейчас раздастся в трубке ослабевший, хрипловатый, покаянный голос ее сына: «Мама…» Столько лет она жила с невидимым, но так явственно и постыдно ощущаемым ею самой клеймом: м а т ь  п ь я н и ц ы, что теперь, когда душа ее, наконец, распрямилась, когда позор этот, переживаемый ею с такой мучительной болью, остался позади, она словно бы старалась наверстать то, что было недодано ей жизнью, — возможность и право гордиться сыном…

Веретенникова же порой начинало раздражать это ее хождение на цыпочках, это многозначительно подчеркнутое: «О н  р а б о т а е т». Он-то знал подлинную цену своему утреннему времяпрепровождению.

Рассказы не шли. То, что сочинял он прежде, казалось мелким, фальшивым, надуманным. Один только «Лесоповал», хранящийся в глубине стола, помогал ему не потерять окончательно веру в себя. Ведь мог же он! Мог!

Он извлекал на свет божий старую, в редакторских пометках рукопись и начинал перечитывать наугад выхваченные страницы. Ему казалось, что в этот момент с ним происходит нечто, похожее на подзарядку аккумуляторов. Он старался возбудить в себе ту энергию, тот безотчетный азарт, с которым писал когда-то эти страницы. Иногда это вроде бы удавалось. Он испытывал вдруг знакомое возбуждение, которое охватывало его прежде перед удачной работой. Но проходило время, и он убеждался, что обманывается. Мысли его разбредались, напрасно он побуждал себя сосредоточиться — ничего не получалось.

Тогда Веретенников начинал думать о том, что за последние годы он, вероятно, просто-напросто разучился работать. В конце концов, отсутствие тренировки не проходит даром. Да и ради чего стоит стараться? Во имя какой такой высокой цели? Все равно лучше Толстого, глубже Достоевского, сильнее Шолохова он не напишет — это уже ясно. Написать лучше Тютькина — велика ли честь? И не унизительно ли множить ряды средних писателей? Вообще, что значит «средний писатель»? Быть средним, рядовым инженером не стыдно, но быть  с р е д н и м, р я д о в ы м  писателем… Разве изначально эта профессия не подразумевает исключительности? И что же тогда обманывать себя?.. Не раз и не два предавался Веретенников таким размышлениям. Печальное чувство — чувство бесплодности охватывало его.

Но ведь было же… было же что-то! Он словно ходил по кругу. Или и правда «Лесоповал» явился его высшей точкой, пределом и смыслом жизни, его главным предназначением, оправданием его нелепого, в общем-то, существования, его главной и единственной книгой?.. И напрасно тогда он пытается высидеть еще что-то, напрасно делает вид перед другими и насилует самого себя… Все, что могло свершиться, уже свершилось. И незачем теперь заниматься самообманом.

Подобное смутное состояние духа, владевшее Веретенниковым, было одной из причин того, что он давно уже не показывался у Устинова. Да и дневник, который сначала он вел с немалым усердием по настоянию Евгения Андреевича, тоже забросил. С пьянством он покончил раз и навсегда, теперь это очевидно, а записывать в дневник свои сомнения, предавать бумаге свою душевную смуту — мало радости. Да и лень было, честно-то говоря.

Кроме того, время от времени мучили Веретенникова боли, просыпались, давали себя знать застарелые болячки. Причем болезни, которые к нему прицеплялись, почему-то всегда были какие-то постыдные, лишенные благородства. У кого инфаркт, а у него — геморрой, у кого остеохондроз, а у него — задержка мочи, у кого гипертония, а у него — фурункулез… Он никогда не заботился специально о своем организме, даже, можно сказать, не любил его, и организм, вероятно, платил ему теперь тем же. Он никогда не был брезглив, его никогда не смущала кое-как вымытая посуда в разного рода забегаловках и столовых, он, не задумываясь, пил прежде из одного стакана с совершенно незнакомыми людьми и, посмеиваясь, любил тогда повторять, что никакая зараза его не берет. Теперь выяснялось, что и это тоже было самообольщением. И, может быть, как раз в нынешнем физическом его состоянии и крылась истинная разгадка его творческого бесплодия?.. Но разве история литературы не знает случаев, когда изможденные, измученные болезнями люди создавали шедевры? Так что не в болезнях здесь дело, не в болезнях…

Чтобы добыть денег на жизнь, Веретенников хватался за любую случайную работу, беготне по редакциям он и посвящал обычно вторую половику дня. И, оказываясь теперь возле Дома книги, он невольно оглядывался по сторонам, словно надеясь снова увидеть в толпе Клаву. Что-то новое, казалось, вошло в его жизнь. Вдруг пробуждалась в нем какая-то иная — чувственная — память, и то, что, мнилось, было забыто прочно и навсегда: прикосновение рук Клавы, запах ее волос, мягкая округлость коленей, — все это внезапно оживало вновь и начинало волновать так, как не волновало никогда прежде… И он уже убеждал себя, что, наверно, именно этих переживаний и не хватало ему до сих пор, что как раз женщина и способна вывести его из творческого кризиса. Та холодность, суровость, с которыми Клава при встрече обошлась с ним, не очень смущали Веретенникова. Смешно было бы ждать, что она бросится к нему с распростертыми объятиями. Однако если она была в состоянии полюбить его тогдашнего со всеми его пьяными мерзостями, о которых и самому Веретенникову теперь вспоминать тошно, то неужели нынешний трезвый его облик и образ жизни оставят ее равнодушной?.. Так что придавать слишком большое значение тому «нет», которое произнесла Клава, Веретенников не собирался. Скорее всего она ждала, чтобы он проявил инициативу, чтобы  с а м  нашел ее. Она просто боялась показать, будто опять навязывается ему, боялась, что он может так подумать.

И все же что-то удерживало Веретенникова, что-то мешало ему набраться решимости и явиться вдруг по тому адресу, который еще хранила его память. Даже если она уже не живет там, ему наверняка подскажут соседи новые ее координаты. Но что же все-таки мешало ему? Что? Боязнь столкнуться вдруг со счастливым соперником, как говорили в старину, обнаружить, что жизнь ее уже определилась и устроилась без всякого его, Веретенникова, участия? Это страшило его? Нет, пожалуй, совсем нет. Он как-то почти не думал о такой возможности. Уж что-что, а дух неустроенности, неудачливости Веретенников умел ощущать. Сам такой.

И значит, было только одно обстоятельство, которое удерживало его от немедленного посещения Клавы. Ее соседи. Ее коммунальная квартира. Уж больно не хотелось Веретенникову вновь явиться на глаза ее соседям, перед которыми не раз и не два случалось представать ему в самом что ни на есть непотребном виде, которые вечно — и не без оснований — корили Клаву за лужу, оставленную им в туалете, за разбитый стакан на кухне, за внезапный ночной стук в дверь, каковым он возвещал тогда о своем прибытии, за прочие пьяные штучки. Стыдно, стыдно было ему опять показаться на глаза этим людям… Не станешь же всем и каждому втолковывать, что он теперь давно уже не такой, не тот, не прежний… Да и поверят ли… К тому же, объясняй не объясняй, а лужу в туалете все равно из памяти не выкинешь. Хоть и говорят: стыд, мол, глаз не выест, — а все же… Глаз, может, и не выест, а душу жжет. Так жжет, что иной раз и сил не хватает терпеть.

Впрочем, Веретенников уже знал, что стыд стыдом, а рано или поздно он все-таки переступит порог этой коммунальной квартиры, не будет же он весь век бродить по улицам в расчете на случайную встречу. И не детей, в конце концов, ему крестить с Клавиными соседями. Умел в свое время гадить — умей теперь людям в глаза смотреть. Так настраивал он себя, так убеждал и уговаривал. Он и не заметил, как постепенно, словно бы исподволь, Клава заняла едва ли не центральное место в его теперешней жизни.

Наконец он сказал себе: хватит. Надо что-то решать. Или ты идешь к ней, друг дорогой, или выбрасываешь из головы все эти ненужные мечтания. А то зациклился, как пацан, первый раз увидевший голую бабу. Довольно.

На следующий день вечером Веретенников уже стоял на лестничной площадке перед знакомой дверью. Сколько раз, бывало, ломился он в эту дверь по ночам!.. И как только Клава терпела тогда, как прощала…

Кажется, за прошедшие годы здесь ничего не изменилось: такие же, переполненные картофельными очистками, стояли ведра для пищевых отходов, так же тускло светила пыльная лампочка, и даже звонок на двери был вроде бы тот же — черный, с белой кнопкой… Разве что только настенный фольклор отражал движение времени: названия каких-то неведомых Веретенникову ансамблей были нацарапаны на лестничных стенах. Направляясь сюда, Веретенников не стал покупать ни цветов, ни торта: меньше всего ему хотелось сейчас выглядеть этаким галантным кавалером, торжественным визитером. «Шел мимо, решил заглянуть на огонек; авось, думаю, не прогонишь…» — что-то в этом роде собирался произнести он.

Дверь открыла Клава. И опять, как и в первую их встречу, какое-то непроизвольное движение испуга, словно она хотела то ли отшатнуться, то ли заслониться от него, почудилось Веретенникову.

— Привет! — с веселой небрежностью сказал он. — Шел вот мимо…

Он не договорил. Клава стояла на пороге, не впуская его в квартиру. И глаза ее смотрели на него с такой отчужденностью, с такой едва скрываемой ненавистью, что он растерялся.

— Чем обязана, Веретенников? — сказала она, по-прежнему не двигаясь с места. — Я, кажется, тебя не звала…

— Ах, простите, — сказал он, стараясь все обратить в шутку. — Я не думал, что здесь принимают только по официальным приглашениям.

— Не надо, Веретенников, не будь клоуном. Я устала и хочу спать. До свидания.

Только теперь Веретенников вдруг почувствовал, что от нее пахнет вином. Растерянность не отпускала его. Он не знал, что делать.

— Ну, извини, Клава… — пробормотал он. — Я не думал… Может быть, тогда в следующий раз…

— Я же, кажется, ясно сказала: всего хорошего. И никакого следующего раза. Я не хочу, Веретенников, понимаешь: не хочу! Мне неприятно тебя видеть. Хоть это-то ты понять можешь?

Лицо ее вдруг пошло красными пятнами. Видно, и ей нелегко давался этот разговор.

— Ну что ж, извини… — еще раз пробормотал Веретенников.

И дверь захлопнулась.

Ох, и саданул бы он в прежние времена по этой двери!

Зато тогда, выходит, его любили, а теперь — нет?..

Ошарашенный, сбитый с толку, Веретенников медленно спустился по лестнице и вышел на улицу.

Нет, никак не предполагал он, что таким странным образом завершится его визит. Еще час назад в глубине души он не сомневался, что Клава обрадуется ему, не может не обрадоваться. Вот уж поистине: только черт разберется в этой женской психологии! Когда мы валяемся в грязи, нас, выходит, любят, нас жаждут отмыть и поставить на ноги. А когда мы отмылись сами, нам, получается, нет прощенья? Странная логика! Ну и бог с ней, не переживать же из-за каждой бабы!..

«Вот уж дура, сама от своего счастья отказывается, — думал Веретенников через некоторое, время, продолжая шагать по улице. — Хотя с другой стороны… Шестидесятилетний пердун, бывший алкаш — велико ли счастье?.. Не верит, наверно, что я изменился, что со старым покончено… Да и как поверить — столько лет она меня лишь пьяным и видела…»

Одно только знал он твердо: больше он не пойдет к ней, больше не станет унижаться. Пусть живет как хочет. Он не мальчик, в конце концов. На коленях, что ли, перед ней стоять?..

На другой день с утра позвонил старый его приятель, такой же, как и он, литератор, «драматург малых форм» Юра Мыльников и с печальным придыханием проговорил в трубку:

— Я к тебе, старичок, с грустной вестью. Умер Петька Хмырь.

— Да ну! — воскликнул Веретенников, хотя особо изумляться тут было нечему. Все знали, что у Петьки цирроз печени. Знал это и сам Петька. Последний раз Веретенников встретил его недели две назад на Фонтанке, неподалеку от Дома печати. Петька был бледен, крупная испарина поблескивала над верхней губой. «Вот… — сказал он, словно бы томимый какой-то растерянностью или тяжелым недоумением. — Знаю, что нельзя мне… все, конец… а опять сорвался…» Чисто детское удивление звучало в его голосе, а в глазах застыла смертельная тоска. Этот его взгляд тогда поразил Веретенникова: разве что у лагерных обреченных дистрофиков случалось ему видеть подобные глаза. Тогда он поторопился сказать Петьке какие-то ничего не значащие утешительные слова, однако в душе его так и остался леденящий холодок — словно он прикоснулся вдруг к смерти.

— Что ж, старичок, видать, наступает и наша очередь, очередь старой гвардии… — продолжал тарахтеть в трубке Мыльников. — Даже не верится, что нет больше Петьки! А ведь, помнишь, как, бывало, давали мы с ним дрозда!..

«Эх, Петр Васильевич Хмырев, Петр Васильевич… — думал Веретенников. — Так и ушел ты из жизни Петькой Хмырем, так и не обрел ни поэтической славы, о которой мечтал, ни даже нормального имени-отчества…»

— Он мне тут стишок недавно читал, — все говорил и говорил Мыльников в каком-то нервном, почти болезненном возбуждении: скорее всего уже был на взводе. — Так там я такие строчки запомнил. Вот слушай:

Я сдаюсь на милость алкоголю,
Я молчу в смятенье и тоске.
Белый флаг — последнюю рублевку
Я сжимаю в потном кулаке…
А? Каково? Словно судьбу свою предсказал!

«Одно к одному… — думал Веретенников, два дня спустя стоя на гражданской панихиде в жиденькой толпе, окружавшей гроб с телом Хмырева. — И не пишется… и эта странная история с Клавой… и тут еще эта смерть…»

Пятидесятипятилетний Петька лежал в гробу с желтым, застывшим, осунувшимся лицом, и губы его, казалось, были сведены последней судорогой боли. Не слышал он всхлипываний матери, не видел заплаканных глаз бывшей супруги своей, не доносились до него прочувствованные речи, обещавшие долгую жизнь его творениям…

«Что останется от нас… что останется от него… — с тоской думал Веретенников, и мальчишеское, круглое, в красных склеротических прожилках лицо его морщилось от сдерживаемых слез. — Что останется…» Разве что память о «хмырятнике» — невзрачной комнатухе с оборванными обоями и следами давленых клопов на них, где обитал Петька и где обычно в дни долгих загулов собиралась вся пьяная их братия. Спать укладывались тут же на полу, вповалку, а утром, едва проснувшись, рассылали гонцов — добывать деньги на опохмелку. Тяжелый дух перегара, казалось, никогда не выветривался из этой комнаты…

«Хмырятник» — когда-то одно это кем-то удачно придуманное название вызывало у них взрыв пьяного веселья… Теперь же прежние завсегдатаи «хмырятника» один за другим исчезают за горизонтом…

Ушел из жизни Витька Калганов, здоровенный мужик, из тех, о которых говорят: запросто крестится двухпудовой гирей. Умирал он тяжело, страшно. Лежал, разбитый параличом, размазывал по стене собственные нечистоты, мычал, требуя водки. И в тот момент рядом с ним, ясное дело, не было никого из друзей-приятелей, товарищей по «хмырятнику», одна только мать, девяностолетняя старуха, ухаживала за ним.

С белой горячкой отправилась в дурдом Нелька Бирман, то ли манекенщица, то ли актриса в прошлом.

Нашли мертвым в каком-то подвале Митьку Гребешкова, художника-самоучку, работавшего кочегаром в котельной и вечно попадавшего в какие-то чудовищно жестокие истории.

Умер Мишка Целовальников, у которого всегда, сколько помнил его Веретенников, еле-еле держалась душа в теле и который потому, наверно, казался вечным: ни водка, ни время не меняли его. Однако кончилась и его вечность.

Как подумаешь, как начнешь вспоминать, так мурашки по коже бегут…

Панихида окончилась, вступила траурная музыка, гроб с телом Хмырева начал медленно опускаться вниз, куда-то в тайные глубины крематория, чтобы там превратиться в золу, в пепел… Заплакала, забилась в рыданиях мать Хмырева…

На улицу Веретенников вышел вместе с Мыльниковым. От Юрки уже попахивало водкой, был он возбужден в предчувствии поминок. И небритость его, как догадывался Веретенников, свидетельствовала не столько о пренебрежении условностями перед лицом смерти, сколько о вчерашнем затянувшемся застолье.

— На поминки пойдешь? — спросил Мыльников. — Или ты совсем завязал?

— Совсем, — отозвался Веретенников неохотно. Не любил он теперь разговоров на эту тему.

— Ну, на поминки надо бы… — сказал Мыльников. — Как же не помянуть человека… Не по-русски это. Петька в гробу небось перевернется, если узнает, что мы его стопкой не помянули. Нет, поминки — это святое дело.

— Да куда уж святее, — с неожиданным раздражением сказал Веретенников. — Хлестать водку на глазах у матери, чей сын от этой же самой водки и умер… Действительно, святое дело! Да слез матери постыдились бы, она водку эту уже сто раз прокляла!

Нет, не прошли, видно, для него даром уроки Устинова, это голос Евгения Андреевича сейчас звучал в нем.

— Ну, уж ты слишком… — смущенно пробормотал Мыльников. — Совсем в проповедники заделался. Дело твое, не ходи, я тебя не неволю.

— Я-то что… — сказал Веретенников. — Мать жалко. Я бо́льших мучениц, Юрка, чем матери наши, не знаю. Будь моя воля, я бы всем матерям, чьи сыновья пьют, памятники за их страдания поставил… Хотя что памятник… Памятник — это уже после смерти… А им при жизни дать бы хоть каплю пожить по-человечески…

— Правильно, Леня, правильно, — с пьяненькой растроганностью проговорил Мыльников. — Ох, как правильно ты сказал!..

Веретенников махнул рукой и пошел прочь. Но Мыльников тут же догнал его и схватил за рукав.

— Слушай, забыл я совсем, что хотел тебе сказать… Ты Клавку свою давно видел?..

— Давно, — неожиданно для себя соврал Веретенников. Что-то помешало ему сказать правду. Или инстинктивно он уже готовился к защите? Но от чего?

— А я тут встретил на днях Римму, ну, помнишь, блондиночка такая, с Клавкой вместе работала. Так она мне сказала, у Клавы-то, оказывается, ребенок. Не ты ли его папаша, а? — И Мыльников игриво, словно забыв, что находится у стен крематория, подтолкнул Веретенникова в бок. — Не тебя ли поздравлять нужно было?

Все захолонуло внутри у Веретенникова. Вся кровь разом, казалось, бросилась в голову.

Черт возьми, как он не сообразил сразу! Какая простая разгадка крылась, оказывается, за нынешним, так поразившим его поведением Клавы!.. Она из гордости не хотела ему признаваться… Отсюда все ее фокусы…

— Это что — точно? — стараясь не обнаруживать волнения, спросил он.

— Ну! Ясно дело, точно. Чего Римке-то врать! Она, правда, давно уже Клавку сама не видела, какая-то кошка между ними пробежала… Но мальчику, говорит, сейчас должно быть лет пять… Так что считай, Ленечка, считай… Глядишь, на старости лет в папаши запишешься…

Он продолжал говорить еще что-то, но Веретенников уже не слушал его. Новое, незнакомое чувство захлестнуло его. Неужели правда? Но какая же она тогда дура, какая же дура, что сразу не выложила ему все, как есть!.. Ну, раньше — понятно, раньше — какая надежда на пьяницу, алкаша, какой из него отец, но теперь-то… Ах, черт побери, черт побери…

И надо же было так случиться, что именно здесь, возле крематория, именно сегодня, когда смерть так зримо напомнила ему о себе, пришла к нему эта весть!.. Весть о том, что жизнь его, оказывается, не прервется, продолжится в сыне…

Веретенников споткнулся на этом слове — сын. Оно было пугающе непривычным. Какое-то суеверное чувство страха — не говорить, не думать об этом, не произносить вслух, пока все не выяснится, не подтвердится окончательно, — овладело им. Но как мог он не думать?..

А что, если окажется вдруг, что это и не его вовсе ребенок? Что, если тогда, сразу после их разрыва… от отчаяния… от одиночества решилась Клава на такой шаг?.. И, может быть, потому и скрывает от него, от Веретенникова, все происшедшее, что стыдится, что корит себя нынче за этот поступок…

«Ну что ж… — с некоторой горечью думал Веретенников, — я готов и к этому… Пусть».

Новое, никогда прежде еще не испытанное им чувство нежности к Клаве, к ребенку, которого он пока не видел, затопило Веретенникова.

«И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…» — мысленно, чуть ли не со слезами растроганности и умиления твердил он, томясь в ожидании такси на стоянке возле крематория…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ УСТИНОВ, ЩЕТИНИН И ДРУГИЕ

— Ну вот видите, как славно! На ловца и зверь бежит, — вставая навстречу Устинову, распевным голосом говорила Серафима Петровна, инструктор райкома партии. — Я вас, Евгений Андреевич, весь день разыскиваю, а вы уже здесь, оказывается! Чем не телепатия, правда?..

Но Устинов не принял ее тона.

— Я бы не стал занимать ваше внимание, — сказал он хмуро, — если бы ваше руководство нашло возможность со мной поговорить, но у руководства, к сожалению, не отыскалось времени. Можно подумать, борьба за трезвость в нашем районе никого особо не волнует.

— Ну зачем же сразу такие обобщения, Евгений Андреевич! — пропела Серафима Петровна. — У Юрия Евстигнеевича много других проблем, не менее важных. В наших с вами вопросах мы и сами разберемся. Что нам делить, мы же с вами делаем одно дело, Евгений Андреевич.

— Да? А мне почему-то как раз кажется, что разное.

— Не нервничайте, Евгений Андреевич. И не выпускайте сразу иголки. Ну что за характер у вас такой, вечно вас подводит.

— Характер мой здесь совершенно ни при чем, Серафима Петровна, — упрямо сказал Устинов. — А что касается ваших слов про общее дело, так оно лишь потому может называться общим, что одни его делают, а другие ему мешают.

— Что вы имеете в виду? — и уже деловые, официальные нотки зазвучали в ее голосе. Прелюдия, судя по всему, была закончена.

— А то, что в пятницу по указанию свыше, как выразился директор Дома культуры, мы были лишены возможности провести заседание клуба поборников трезвости. Я бы хотел, чтобы вы мне объяснили, чем вас не устраивает наш клуб.

— Ну уж сразу и не устраивает! — как бы даже снисходительно улыбнулась Серафима Петровна. — Да нет же, Евгений Андреевич, мы все убеждены, что вы делаете очень нужное, полезное дело, мы всячески благодарны вам за это. Если бы все у нас были такими энтузиастами своего дела, как вы, мы бы и горя не знали, честное слово, я не кривлю душой.

— Ну да, ну да, — тут же отозвался Устинов. — Знаете, уважаемая Серафима Петровна, как по такому поводу говорят в народе: мягко стелет, да жестко спать. Ведь те люди, которые в пятницу ушли ни с чем, они этих ваших похвал не слышат. Они по реальным делам о нас с вами судят.

— Мы тоже по реальным делам судим, если на то пошло, — и опять жесткие интонации проклюнулись в ее голосе. — Я еще раз повторяю: я нисколько не хочу умалять ваши заслуги, но, как говорится, наши недостатки — это продолжение наших достоинств, не так ли? Вы человек увлекающийся, Евгений Андреевич, и порой эта ваша увлеченность… ну, как бы это сказать…

— А так и скажите, как думаете.

— Какой вы все-таки, честное слово! Ну что, я вам вреда хочу, что ли? Наоборот! Вы понимаете, эта увлеченность ваша порой заводит вас не туда, вы, увлекаясь, перестаете контролировать себя, перехватываете, что называется, через край. А ведь каждое ваше слово…

— Давайте все-таки конкретно, — перебил ее Устинов. — Что конкретно вы ставите мне в вину?

— Опять в вину! Да при чем здесь вина! Я просто хочу сказать: я вас пойму, другой поймет, а третий возьмет и превратно истолкует ваши слова, благо вы даете такой повод. Так что я просто предупредить вас считаю нужным. Ну возьмите хотя бы название вашего клуба. Ну почему непременно «поборники»? «Поборники трезвости». Вы, выходит, поборники, а другие — нет? Сразу какое-то противопоставление себя обществу. Исключительность какая-то особая подчеркивается. Не хотите же вы сказать, что общество наше в целом не борется за трезвость?..

— Хочу, — произнес Устинов угрюмо. — Именно это я и хочу сказать.

— То есть как? — изумилась Серафима Петровна.

Однако Устинов не успел ответить. Как раз в этот момент дверь открылась, и в кабинет вошел Игорь Сергеевич Щетинин.

— Знакомьтесь, — сказала Серафима Петровна. — Игорю Сергеевичу как раз поручено заняться работой вашего клуба, составить, так сказать, объективное представление.

Щетинин весело, по-свойски тряхнул руку Устинова.

«Устинов, Устинов… — мелькнуло у него в голове. — Где-то совсем недавно я слышал эту фамилию… Только вот где…»

Последнее время память что-то стала подводить его. Так и не вспомнив, он сел чуть поодаль от Серафимы Петровны и приготовился слушать. Лицо у него было утомленным, с набухшими, синеватыми подглазьями.

— Вы очень вовремя, Игорь Сергеевич, — продолжала Серафима Петровна. — А то мы с Евгением Андреевичем, по-моему, уже как двое глухих разговариваем. Он меня, во всяком случае, упорно отказывается слышать.

— По-моему, мы уклонились в сторону, — набычившись, сказал Устинов. — Я прошу вас дать мне четкий и ясный ответ: почему было сорвано заседание клуба? Кто дал такое указание?

— К чему этот прокурорский тон, Евгений Андреевич? Я думаю, он здесь совершенно неуместен, — с мягким нажимом произнесла Серафима Петровна. — Мы перед вами отчитываться не обязаны. Если дали указание — значит, сочли нужным.

— Что значит — сочли нужным? Что значит — сочли?! — тут же взорвался Устинов. — А что испытывают люди, когда приезжают издалека, с других концов города и утыкаются в запертую дверь, это вы сочли? Когда даже объяснить им толком, в чем дело, никто не считает нужным, — это, по-вашему, нормально?

— Не нервничайте, Евгений Андреевич, я вам еще раз говорю: не нервничайте. Если мы станем сейчас кричать друг на друга, это делу не поможет…

Чем больше взвинчивался Устинов, тем мягче, терпеливее, рассудительно-спокойнее становилась Серафима Петровна. Сейчас, когда в кабинете появился третий человек — наблюдатель, зритель, — ей, казалось, доставляло особенное удовольствие играть эту роль: роль мудрой, сдержанной, корректной руководительницы и советчицы, понимающей и заранее готовой простить невыдержанность своего собеседника, его заскоки и бестактные выпады.

Устинову, как всегда в минуты раздражения, вдруг начинала мешать изувеченная, словно бы сведенная судорогой рука, он не знал, как ее пристроить.

— Если хотите знать, — продолжала Серафима Петровна, — я всегда была вашей защитницей. Но своими необдуманными высказываниями вы, честно говоря, просто выбиваете почву у меня из-под ног. А если на то пошло, претензии к вам сегодня предъявляются весьма серьезные, причем претензии, я бы сказала, политического характера…

— Именно? — с нервной быстротой спросил Устинов.

— Пожалуйста. В горком партии, например, поступили сигналы о том, что вы на заседаниях клуба утверждали, будто государство наше спаивает народ. Я лично конечно же не хочу верить, что вы могли сказать нечто подобное, но ведь недаром говорится, дыма без огня не бывает. Значит, было что-то, что дало возможность именно таким образом толковать ваши слова. Вы должны помнить, что в идеологической работе, а именно так и только так мы и расцениваем работу вашего клуба, не может быть неточных формулировок. Любая неточность, двусмысленность — это идеологический брак, иного подхода быть не может.

— Нет, все-таки это любопытно, — вмешался в разговор Щетинин. — Давайте поставим точки над «i». Обвинения слишком, мне кажется, серьезны, чтобы от них так легко отмахнуться. По сути, вас обвиняют в том, что вы клевещете на наше государство. Сами подумайте: сказать, будто государство спаивает наш народ, — разве это не клевета?..

— А вы считаете — не спаивает? — перебил его Устинов.

Щетинин распахнул глаза от неожиданности и изумления. Брови его вскинулись.

— Вы что, это серьезно?

— Да, вполне, — сказал Устинов. — Я именно так и считаю и скрывать этого не собираюсь. Я и в ЦК об этом намерен писать.

— Ну, знаете ли… — Щетинин развел руками и взглянул выразительно на Серафиму Петровну. Та молчала, поигрывая шариковой ручкой.

— Ну, знаете ли… — повторил Щетинин. — У меня нет слов. Если человек, которому доверен важнейший участок идеологической работы — борьба за трезвость, за культурный до́суг, начинает говорить с голоса вражеской пропаганды, то это уже, понимаете ли, ни в какие ворота не лезет. Вы же член партии, кажется?

— Да, коммунист.

— Так как же вы тогда можете!.. — Голос Щетинина вдруг поднялся до обличительных высот: — Коммунист! Как позволяете себе!

— Вот потому и позволяю, что коммунист, — в душе Устинова все клокотало, и слова эти он произнес резко, так же, как и Щетинин, на повышенных нотах. — Потому и позволяю, что коммунист, — повторил он. — Совесть партийная не дает мне права молчать.

— Ваши утверждения голословны, — сказал Щетинин. — Вы факты, факты давайте.

Изувеченная рука Устинова дернулась.

— Факты? Да пойдите на улицу, они на каждом углу, эти факты, стоят, у каждого пивного ларька, у каждого магазина… Или вам цифры нужны? Так вы, я думаю, лучше меня должны знать, сколько водки продается каждый день в наших магазинах, сколько выпивается бормотухи, сколько людей ночуют в вытрезвителях, сколько прогулов совершается по пьяной лавочке… А бесконечные банкеты, торжества — эти официальные пьянки!.. Нет беды сегодня для нашего общества более страшной, чем пьянство. И грош нам цена, если мы не скажем об этом в полный голос…

— Успокойтесь, Евгений Андреевич, — примирительно сказала Серафима Петровна. — Все, о чем вы говорите, нас, поверьте, тревожит не в меньшей степени, чем вас. Только это еще все-таки не повод для далеко идущих политических обобщений. Что ж делать… — Она вздохнула. — Государство пока вынуждено продавать и вино, и водку. Вы не хуже меня знаете, н а  ч т о  нам нужны вырученные средства. И значит, наша с вами задача сегодня научить людей культурному, разумному отношению к спиртным напиткам…

— Ложь! — воскликнул Устинов в ярости. — Вот это и есть ваша главная ложь! Вы не за трезвость боретесь, вы за культурное питие ратуете! Как будто пьянство когда-нибудь гложет стать культурным! В этом-то мы с вами не сходимся и не сойдемся никогда! Учить  к у л ь т у р н о  травить свой мозг — может ли быть больший абсурд, большая дикость?..

— Да вы у нас просто проповедник, Евгений Андреевич, — смеясь, сказала Серафима Петровна. От нее словно бы отскакивали все выпады Устинова. — Вам бы только с амвона проповедовать.

Устинов махнул рукой и замолчал, отвернувшись, глядя в окно.

— Серафима Петровна права, — сказал Щетинин, воспользовавшись паузой. — Беда наша, русских, в том, что мы не умеем пить. В других странах вон… возьмет человек рюмочку и сидит над ней два часа, а мы…

— Да что вы знаете о других странах, — устало отозвался Устинов. — Вы сами-то, кстати сказать, пьете? — Его пристальный взгляд изучающе прошелся по лицу Щетинина.

Игорь Сергеевич возмущенно передернул плечами.

— При чем тут я? С какой стати я должен давать вам отчет?

Устинов усмехнулся и покачал головой. И тут в разговор опять вступила Серафима Петровна.

— Евгений Андреевич у нас максималист, — сказала она. — Заносит вас порой, Евгений Андреевич, ну, признайтесь, что заносит, вы и сами это хорошо понимаете, не правда ли? В запальчивости, я по себе знаю, чего, бывает, не скажешь. Кто из нас не ошибается? Нет таких. Важно ведь самокритично уметь себя оценивать, ошибки свои иметь мужество признавать, а не упорствовать из чистого принципа. Вы сейчас, Евгений Андреевич, с нами лишь из принципа не хотите согласиться. Зачем это? Дело от этого не выиграет, да и вам худая слава к чему, не так ли? — Она участливо улыбнулась. — В общем, я думаю, так. Споры спорами, а работа работой. И никто ответственности нашей за чистоту идеологической линии не отменял. Это я вам, Евгений Андреевич. Делайте выводы. Считайте, мы вас предупредили. Заседайте, руководите своим клубом, дело это, я повторяю, хорошее, нужное, но про наш разговор не забывайте. Ну а Игорь Сергеевич непременно побывает у вас, посмотрит, послушает — с выводами мы вас потом познакомим. Договорились? Нет возражений? Вот и прекрасно, желаю успеха. Тогда вы, Евгений Андреевич, свободны, а вас, Игорь Сергеевич, я попрошу немного задержаться…

— Ну что? — спросила Серафима Петровна, когда дверь за Устиновым закрылась. — Какое впечатление?

— Сектант, старовер какой-то, — сказал Щетинин. — А если серьезно, то я бы прикрыл эту лавочку. Ни черта он, по-моему, не понял и не собирается понимать. Наломает он там дров, в этом своем клубе, вот попомните мое слово. Государство спаивает народ! Это ж надо до такого додуматься! Да раньше бы за одно такое высказывание… А мы теперь церемонимся. Распустили людей, разбаловали.

— Вы так думаете? — нерешительно произнесла Серафима Петровна. — Тяжелый он человек, это верно, неуправляемый, трудно с ним. Но с другой стороны… Пьяницы у него ведь действительно пить перестают, вы вот туда пойдете, сами увидите… И с алкоголиками он возится. Кто еще с ними возиться будет?

— Что-то я не особенно во все это верю, — отозвался Щетинин. Может, он сам себе цену набивает, рекламу создает. Это еще вопрос, кого он там из своих алкоголиков воспитывает. При его-то идеях. Вообще, между нами говоря, человек, который совершенно не пьет, для меня лично всегда немного подозрителен. Это — как камень за пазухой. Тут обязательно либо болезнь, либо ханжество, либо своекорыстные интересы… Что хотите со мной делайте, а вот нет у меня к таким людям доверия…

Серафима Петровна засмеялась и погрозила ему пальцем:

— Хорошо, что Устинов вас не слышит, а то…

— …Убил бы, непременно убил бы! — подхватил ее фразу Щетинин, тоже смеясь. — А что, жалобы на него анонимные?

— Нет, почему же, вот можете посмотреть, — и Серафима Петровна извлекла из стола листок с плотным машинописным текстом: — Доктор наук подписал, его — кстати, бывший сослуживец. Снетковский. Вот взгляните, пожалуйста.

Щетинин взял письмо, пробежал его глазами.

— Тю-тю-тю! — присвистнул он вдруг. — Да вы читали, что здесь написано?! «В бытность свою в институте Устинов Е. А. неоднократно высказывался в поддержку так называемого академика Сахарова, чему есть многочисленные свидетели…» Ничего себе! Это почище любых рассуждений о причинах пьянства, это, знаете ли, политической провокацией пахнет! Что же мы с ним церемонимся? Это что, действительно так, а, Серафима Петровна?

Она развела руками.

— Проверяем. Вот и вас потому привлекли — помочь. В том-то, Игорь Сергеевич, и сложность нашего положения, что с одной стороны такие сигналы, а с другой — партком завода, где Устинов ведет антиалкогольный профилакторий, Устинова поддерживает, они за него руками и ногами. Говорят, он им людей в строй возвращает, даже таких, на ком давно крест поставили. Да к тому же и сам Устинов все же фронтовик, инвалид войны, член партии с сорок третьего… как тут ему не доверять?..

— Нда… — Щетинин озабоченно покачал головой. — И все-таки прощать такие вещи…

— Нет-нет, разумеется, если это подтвердится… — заторопилась Серафима Петровна. — Хотя знаете… — тут она опять пошуршала какими-то бумажками. — Справедливости ради надо сказать, приходят на него не только жалобы, есть и благодарственные письма. Да еще знаете какие прочувствованные!.. Вот жена, например, бывшего алкоголика пишет…

И едва Серафима Петровна произнесла слово «жена», как Щетинин мгновенно вспомнил, где и когда слышал он эту фамилию: «Устинов». Ну конечно же его благоверная… со своими дурацкими советами… есть, мол, один человек…

Черт подери, он чуть даже не плюнул с досады. Настроение его сразу испортилось.

— Жены, они такие, — вставая, сказал он с кривой ухмылкой, — они что хочешь напишут…

* * *
А Устинов в это самое время уже торопился дальше по все тем же своим делам. Путь его лежал в редакцию еженедельника. Разговор в райкоме лишь ненадолго вывел его из себя, теперь же он снова был целеустремлен и сосредоточен.

В общем-то, он мог быть доволен: клуб будет продолжать работать, это главное. Все остальное перемелется. К чему, к чему, а к синякам и шишкам, к начальственным окрикам и запретам Устинов давно уже привык. А точнее сказать — приспособился. Его выгоняли в одну дверь, он тут же входил в другую. Таков был его принцип. Он считал, глупо во главу угла ставить собственное самолюбие, когда речь идет о спасении десятков, а может быть, и сотен людей. Он мог едва ли не часами просиживать в приемной, ловя нужного ему человека, приучал себя не падать духом, сталкиваясь с пренебрежением и непониманием, умел терпеливо сносить отказы и тут же искать новых обходных путей… В некоторых учреждениях, куда он обращался со своими записками, предложениями, требованиями, его боялись, в других — встречали с нескрываемым раздражением, в третьих считали своего рода городской достопримечательностью и старались умаслить туманными обещаниями, но везде уже знали, что легко от него отделаться не удастся.

Вот и сейчас, торопясь в редакцию, куда две недели назад он отослал статью, Устинов уже готовил себя к отказу. Примерно он даже представлял себе, как все произойдет: редактор, глядя на него ясными глазами, будет говорить, что тему он затрагивает конечно же важнейшую, и проблемы поднимает актуальные, нужные, но вот отдельные его утверждения… да и сама общая постановка вопроса… она слишком категорична, что ли… сухой закон, как известно, не оправдал себя… это не метод… нельзя впадать в крайность… и так далее и тому подобное…

Устинов не ошибся. Все произошло именно так, как он и предполагал. И спустя полчаса он уже выходил из редакционного кабинета с рукописью отвергнутой статьи в руке, чтобы устремиться дальше — на этот раз в общество «Знание», — там он рассчитывал договориться о цикле лекций…

Шагая в задумчивости по коридору Дома печати, Устинов чуть не столкнулся с молодым человеком, совсем еще юношей, который торопливо посторонился, давая ему дорогу. Это был Сергей Киселев, практикант и студент факультета журналистики. Он нес в машинописное бюро письмо «уважаемому товарищу Ягодкину», в котором автору выражалась благодарность за внимание к газете и одновременно сообщалось, что заметка его опубликована не будет. «Пишите нам о производственных делах Вашего коллектива, об успехах Ваших товарищей по работе…»

На секунду взгляд Киселева задержался на лице человека, с которым они чуть не столкнулись. Однако тут же они разминулись, чтобы не встретиться никогда больше.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЛОМТЕВ

Ощущение странности, нереальности всего происходящего продолжало владеть Ломтевым и тогда, когда после почти недельного пребывания в доме Устинова он наконец вышел на улицу, чтобы добраться до вокзала и отправиться домой, в Москву. Ему казалось, будто с того момента, когда он простился со Светланой, когда дверцы лифта, сойдясь, отсоединили его от домашнего, семейного быта, минуло неизмеримо много времени — едва ли не целая жизнь, хотя, в сущности, если судить по реальному календарю, прошло лишь десять дней. Но сколько разных событий, резких перепадов они, эти дни, вместили!

Так что, выйдя из дома Устинова, он в первую минуту остановился, словно бы оглушенный, ошеломленный тем, что жизнь, оказывается, как ни в чем не бывало продолжалась и без него. Такое чувство он испытывал прежде, еще в детстве, когда после долгой болезни, после вынужденного томительного затворничества ему разрешали, наконец, выйти во двор. Весь окружающий мир виделся в каких-то резко-отчетливых очертаниях — будто сквозь свежепромытое стекло. Ощущение собственной слабости, неуверенности, точнее — некой словно бы невесомости перемешивалось сейчас с чувством радостного ликования оттого, что ты жив, ты выкарабкался, ты есть, ты снова приобщен к этому живущему независимо от тебя зыбко-прозрачному миру.

«Я кажусь себе человеком, который долго пробирался через трясину, и вот теперь, когда впереди вдруг обнаружилась твердая земля, он, этот человек, неуверенно трогает ее ногой, опасаясь, что это только иллюзия, мираж, и почва опять начнет предательски проседать и тянуть за собой…» — так уже позже запишет Ломтев в своем дневнике, в своем самоотчете, предназначенном для Устинова.

А тогда, в первые минуты, он еще некоторое время стоял во дворе, возле парадной, откуда только что вышел, и молча щурился на солнце, чувствуя легкое головокружение. Был день, солнце светило вовсю, маленькие ребятишки возились в песочнице, веселый эрдельтерьер, погавкивая от избытка чувств, носился кругами возле них.

«Ну чем не сюжет для фантастического рассказа? — подумал вдруг Ломтев. — Переход из одного измерения в другое». Разве не это сейчас совершается с ним?

«Инопланетянин, — сказал он сам себе. — Я действительно инопланетянин. Надо заново привыкать и обживаться в этом мире».

«…Честно говоря, я даже не ожидал, что так легко выдержу свое первое испытание — путь до вокзала. Мне даже не пришлось, подобно отцу Сергию, бороться с многочисленными искушениями. Я словно бы просто забыл о них. Я проделал этот путь на удивление спокойно — будто и не было вокруг ни пивных ларьков, манящих к себе, ни магазинов, ни рюмочных. И самое поразительное, что мне не понадобилось преодолевать себя, совершать над собой усилие — я не ощущал внутреннего напряжения, внутреннего разлада, когда желание тянет в одну сторону, а совесть, разум — в другую, ничего этого не было, вот что главное. Трудно поверить, мне и самому это кажется почти чудом, но это действительно так. Да, конечно, у меня и раньше бывали целые дни, а то и недели полного воздержания от алкоголя, когда я не прикасался ни к рюмке, ни к пивной кружке, но чего мне это стоило!.. Тогда я… как бы это сказать поточнее… тогда я словно бы ощущал постоянное насилие над собой, словно бы шел на некую жертву, держал себя в узде, образно говоря. Но тайная-то мысль, тайное-то желание никуда не уходили, не исчезали, оставались во мне, загнанные внутрь, и оттого, пожалуй, еще более грозные. А сейчас… Сейчас спокойствие мое было  е с т е с т в е н н ы м.

Кто-нибудь, прочитав эти строчки, наверняка усмехнется: подумаешь, мол, подвиг — дойти до вокзала и не напиться! Однако для меня это действительно было событием…» — так писал Ломтев впоследствии на страницах своего дневника.

А тогда он и правда добрался до вокзала без происшествий, как бывало лишь в прежние, давние, трезвые его времена. Однако в поезде, в дневном экспрессе, когда он занял свое место, его, как выяснилось, подстерегало еще одно испытание. По соседству с Ломтевым в кресле обосновался грузный, неопрятно одетый пожилой мужчина. Ему было жарко, пот скатывался по его багровому, отекшему лицу, мужчина поминутно отирал щеки и шею грязным платком, от него несло перегаром и дешевым одеколоном. Лицо его, полное, с масляно поблескивающими, заплывшими глазками могло бы показаться лицом чревоугодника и сластолюбца, если бы не нездоровая одутловатость, заставляющая предположить, что уже не плотские радости, а недуги занимают главное место в жизни этого человека. Впрочем, такое впечатление оказалось обманчивым. Едва устроившись в кресле, он подмигнул Ломтеву и похлопал себя по оттопыренному карману поношенного, засаленного пиджака: «Порядок в танковых войсках!» Его пропотелая и тоже мятая, с оторванными пуговицами рубашка была распахнута и открывала багровую шею, а небольшие глазки смотрели сейчас на Ломтева с хитроватой мужицкой самоуверенностью. Весь его облик, свидетельствующий о давно уже длящемся загуле, и стойкий запах немытого тела, пота и перегара были неприятны Ломтеву, но не мог же он сказать сейчас своему соседу: «Вы мне неприятны. Отодвиньтесь, пожалуйста». Нет, не принято, не заведено у нас таким образом обращаться с пьяными. Да и сам Ломтев — сколько раз заваливался, случалось, в вагон поезда сильно на взводе, с бутылкой, засунутой в портфель или карман, и управлялся затем вместе со случайным попутчиком, а то и в одиночку с этой бутылкой! Пил, бывало, прямо из горла, и разве задумывался он тогда о своих соседях по купе, до них ли ему было! Более того — отчего-то казалось ему тогда, что все непременно должны разделять пьяный его кураж, одобрять и поддерживать, а то даже и восхищаться им. И правда, разве не принято издавна у нас на Руси восхищаться пьяной удалью? Наверняка такое же чувство испытывал сейчас и этот грузный, изрядно уже накачавшийся сосед Ломтева. И Ломтеву ничего не оставалось, как изобразить на своем лице подобие ответной улыбки.

Поезд еще не тронулся, а сосед Ломтева уже раздобыл у проводницы два картонных стаканчика — он был оживлен, деятелен, суетлив: кому-кому, а уж Ломтеву отлично было знакомо подобное состояние радостного воодушевления перед выпивкой. С игриво-грубоватой бесцеремонностью сосед подтолкнул Ломтева:

— Ну что, мужик, примем по махонькой? Чтобы тормоза не скрипели.

Ломтев отрицательно покачал головой.

— Я не пью, — сказал он.

— Да ну?! — поразился сосед. — Не заливай. Знаешь, кто нынче не пьет?

— Знаю, — сказал Ломтев.

— А знаешь, так и не разводи мутотень.

Он ловким, привычным движением зубами откупорил бутылку, разлил вино по стаканчикам. Запах дешевого портвейна ударил в нос Ломтеву.

— На, держи, парень!

— Я же сказал: я не пью, — уже с некоторым раздражением повторил Ломтев.

С какой, спрашивается, стати должен он что-то объяснять этому совершенно постороннему человеку? Едва ли не оправдываться перед ним? С чего? Уже сама по себе необходимость по его милости подвергаться подобному испытанию-искушению казалась сейчас Ломтеву тягостной и отвратительной. Однако сосед его с назойливо-радостной общительностью продолжал упорно совать ему картонный стакан с портвейном. Вино плескалось на брюки, но он, казалось, не замечал этого.

— Пей, говорю, коли дают. У меня еще есть в загашнике. Не сомневайся. До самой Москвы хватит.

— Я и не сомневаюсь, — сказал Ломтев. — Только не пью я. Не пью! Сколько можно повторять! Вы, что, русского языка совсем не понимаете? Не пью я.

Сосед, чуть отодвинувшись, с интересом и изумлением оглядел Ломтева своими заплывшими, хитроватыми глазками.

— Ишь ты, оттого и нервный, видать, такой, что не пьешь? Больной, что ли? Или подшился, может?

Ломтев ничего не ответил, только раздраженно передернул плечами. «Ах черт, — подумал он. — Сколько еще раз мне придется теперь отвечать на этот вопрос!»

— Ну ладно, дело хозяйское, — продолжал между тем сосед. — Наше дело предложить, ваше дело отказаться. Только не по-русски это — на дорогу, на посошок не выпить. Дороги не будет. Это не я, это предки наши придумали. А они поумнее нас с тобой были. Правильно я говорю, а? Ну, лады, будь здоров, не кашляй! Не хочешь — не надо, нам больше останется. — Он опять бодро-весело подмигнул Ломтеву и один за другим опрокинул оба картонных стаканчика.

— Не пьешь, значит… — минуту спустя уже умиротворенно-раздумчиво произнес он. — Совсем?

— Совсем, — сказал Ломтев.

— И по праздникам не принимаешь?

— И по праздникам.

— Скучная у тебя жизнь, парень, вот что я тебе скажу.

— Вы моей жизни не знаете, откуда вы можете судить? — сказал Ломтев, поневоле втягиваясь в этот пьяный и оттого заведомо бессмысленный и нескончаемый разговор.

— Ха! Не знаю! Да я, может, тебя насквозь вижу. Ну вот, не пьешь ты — и что, веселее тебе? Лучше? Или какую другую выгоду ты имеешь?

— Да не имею я никакой выгоды, — отозвался Ломтев. — Просто не хочу быть свиньей. Надоело.

— Это ты верно сказал! В точку попал! — неожиданно обрадовался его собеседник. — Дай я тебя поцелую! — Он потянулся было к Ломтеву мокрыми губами, но Ломтев успел отстраниться. — Пьем мы по-свински, это точно. Нет чтобы культурно употребить, а мы как свиньи, это ты правильно сказал. Не умеем мы пить, — горестно вздохнул он, наливая себе еще стакан портвейна. — Не умеем. Учить нас надо.

Поезд уже набрал скорость, давно уже остались позади ленинградские пригороды. Вперед, вперед, к Москве мчался дневной экспресс. Что-то ожидало там Ломтева? Что?

— Учить… — бормотал тем временем его сосед. — Учить… Учи не учи — все там будем: и ученые и неученые, и пьющие и непьющие. А коли так, я лучше в свое удовольствие поживу, развернусь на всю катушку, чтобы потом помирать было не обидно.

Он бормотал все невнятнее, и Ломтев не отвечал ему. Да сосед его, похоже, и не ждал уже ответа, разговаривал сам с собой. А Ломтев молча смотрел в окно. Мысли о Москве, о приближающейся встрече со Светланой, обо всем, что предстояло еще ему разгрести и уладить, надвинулись, навалились на него. Первый раз он вдруг всерьез подумал о том, что, приняв решение бросить пить, бросить раз и навсегда, он не просто отказывается от употребления спиртных напитков, от выпивок с друзьями, от застолий и пьяных компаний, он, по сути дела, вольно или невольно меняет весь образ своей жизни, свои привычки, переиначивает свое сознание. Ведь все последние годы именно мысль о выпивке была главной его мыслью, главной тягой и побудительной силой, которой подчинялось все остальное. Подспудно, подсознательно мысль его была постоянно обращена лишь в одну сторону. Именно выпивка и все, что с ней было связано, являлось для него в последнее время источником самых сильных переживаний. Ничто больше так не волновало его, ничто не вызывало столь сильных эмоций. Разве могли сравниться по силе своей перепады его ощущений — от радостного, ликующего возбуждения в предвкушении выпивки до черного, похмельного отчаяния на исходе загула — с какими-либо иными его переживаниями. И успехи и неуспехи его на работе, и дела семейные — все, все это уходило куда-то на второй план, все это имело значение лишь постольку, поскольку препятствовало или не препятствовало удовлетворению основного, всеподавляющего желания, главной, все себе подчиняющей страсти…

«И что же теперь? Что взамен? — спрашивал себя Ломтев. — Черт возьми, не грозит ли мне перспектива уподобиться той подопытной крысе, которая по воле экспериментатора систематически испытывала воздействие на мозговые центры, вызывающие то чувство наслаждения, то ощущение безысходности, страха, отчаяния, и для которой эти ощущения стали наконец потребностью, главным содержанием существования? Но вот эксперимент закончен… И что же дальше? Нет отчаяния, нет безысходности, но нет и наслаждения, все спокойно, все ровно, все гладко… но… Ради чего в таком случае жить? Тот, кто переступил однажды черту, способен ли вернуться обратно — вот в чем вопрос. Или сознание уже искажено, и процесс этот необратим?..»

Такие мысли одолевали, мучили Ломтева в вагоне экспресса «Ленинград — Москва». Итак, вечный сюжет. Возвращение блудного сына. Очищающие слезы раскаяния. Победа с привкусом поражения. Возрождение к новой жизни или капитуляция, признание собственного краха? Попытка склеить то, что разбито, или обретение нового — еще неведомого ему состояния духа?.. И тогда, только тогда, все, через что довелось ему пройти, имеет хоть какой-то смысл…

Сосед Ломтева, едва Ломтев перестал поддерживать с ним разговор, задремал, голова его свесилась на грудь, рот приоткрылся, тонкая, тягучая струйка слюны сбегала с нижней губы на подбородок и падала на лацкан пиджака. Тяжелый дух винного перегара и грязного пота по-прежнему исходил от него. Во сне он громко всхрапывал и стонал.

Да, вот и Ломтев вполне мог таким возвращаться сейчас в Москву. Таким, а может быть, еще и похуже. Потом, уже в Москве, он так станет записывать в своем дневнике:

«…Мысли мои беспрестанно вертятся вокруг решения обрести абсолютную трезвость. Сознанием своим, разумом я отлично понимаю, что алкоголь никогда не приносил мне ничего, кроме тяжелых переживаний, кроме чувства униженности, боли и горечи, что каждый запой — это непоправимый удар по моему здоровью, работоспособности, памяти, что все радости, которые, казалось бы, сулит вино, на поверку всегда оказываются ложными, иллюзорными. Самообман и ничего более. Да, разумом я очень хорошо понимаю это, и все-таки… Все-таки какой-то червячок точит и точит меня, какой-то внутренний изумленный голосок спрашивает: «Как? Неужели ты навсегда откажешься от возможности открыть бутылку с холодным чешским пивом, сдунуть белую пену со стакана, ощутить на губах горьковатый вкус пива?.. Неужели ты никогда больше не посидишь с друзьями за бутылочкой сухого, не войдешь в бар, где в полутьме звучит тихая музыка, чтобы выпить за стойкой рюмку коньяку с кофе? Неужели ты готов отказаться от всего этого? Разве вино не давало тебе чувства раскрепощения, свободы, пусть временной, но все же свободы, разве не прибавляло общительности, уверенности, веселости — всего, чего так не хватало тебе иной раз в трезвом состоянии? И разве за это не стоило уплатить высокую цену?»

«За что — за это? — тут же спрашивал я себя. — За свободу, которая на деле оборачивалась лишь еще большей несвободой, еще большей зависимостью и униженностью? За общительность, или, проще говоря, болтливость, которой ты сам потом стыдился? За уверенность, которая оказывалась потом лишь пустым пьяным бахвальством? За  э т о  стоит платить?..»

«Ну хорошо, — тут же говорил я себе. — И все же разве пьянство мое не было пусть нелепой, негодной, стыдной, но все же попыткой вырваться из раз и навсегда заведенного круга обыденной тусклой жизни, из этой гнетущей необходимости быть  к а к  в с е, жить теми же убогими, шкурническими, эгоистическими заботами — будь то заботы о продвижении по службе, о престижности, о материальном достатке, которыми живут многие и многие?.. Разве пьянство мое не было своего рода протестом против пребывания в этом человеческом муравейнике, разве не порождалось оно, пусть отчасти, но все же стремлением отстоять право на свою индивидуальность, на свою неповторимость, на свою непохожесть? Или — разве не было оно в то же время реакцией на страх перед небытием, которое ожидает нас всех, защитным, наркотическим средством, попыткой снять вечную боль, вечный ужас перед той тьмой, которая предуготована всем нам? И разве те страдания, которые я причинял своим близким, не оплачены в полной мере моими собственными страданиями, и разве в этих страданиях не заложен путь к очищению?..

Так что вопрос этот: «А что взамен?» — не так уж нелеп, как могло бы показаться…»

«Действительно, что взамен? — думал Ломтев, глядя в окно, на уже скрытый сумерками, пролетающий мимо лес — Что взамен? Неужели я и правда так уж отвык от нормальной, здоровой человеческой жизни, что она кажется мне либо невозможной, либо пустой и бессмысленной?..»

Сосед его вдруг дернулся, открыл мутные глаза, с трудом, видно, соображая, где он и что с ним, потом рука его потянулась к бутылке, в которой на дне еще плескались остатки портвейна. Он удовлетворенно хмыкнул, поднес бутылку ко рту, зажмурившись, начал пить. Струйки вина потекли по подбородку. Потом он ткнул пустую бутылку под ноги, на пол вагона, невнятно и хрипло выругался, сплюнул прямо на пол и уснул снова. Казалось, и не человек вовсе, а некое животное, лишенное разума, издававшее резкий, неприятный запах, ворочалось сейчас в кресле рядом с Ломтевым.

«Так вот и я… так вот и я…» — подумал Ломтев.

Странное дело, но и прежде, в годы своего пристрастия к вину, он, когда случалось бывать в трезвом состоянии, всегда испытывал нечто вроде презрительного отвращения к пьяным, не выносил их, словно стремясь хотя бы таким образом исключить себя из их числа, отмежеваться от них, провести между собой и ими заградительную, защитную черту. Подобное же презрительное отношение к «алкашам» он замечал и у других пьяниц, совсем недалеко ушедших от тех, кого они так старательно презирали.

Скоростной поезд продолжал стремительно нести Ломтева вперед, к дому. Стучали колеса, мерно покачивался вагон, большинство пассажиров уже дремали, откинувшись на спинки кресел. И Ломтев не заметил, как уснул тоже.

Впрочем, сон был какой-то странный, ему казалось, вроде бы и не спал он вовсе. Просто он увидел себя вдруг в какой-то незнакомой комнате, обставленной казенной мебелью. Номер гостиницы, что ли. Какие-то люди с неразличимыми лицами окружали его. Кто-то принес бутылку сухого вина. Стаканов не хватило, и Ломтеву налили вино то ли в какое-то блюдце, то ли в пластмассовую вазочку. И он, наблюдая за тем, как пустеет бутылка, вдруг испытал томительное раздражение оттого, что людей много, а вина мало — одна бутылка на всю компанию. И уже напряженно и беспокойно заработал мозг: куда бежать, где достать еще? И тут же вместе с этой раздраженной озабоченностью явилась вдруг тягостная мысль: «Значит — опять? Снова — все то же самое? Выходит, замкнутый круг? Не вырваться…»

Он тут же проснулся, пришел в себя, пытаясь стряхнуть это тягостное отчаяние, и с облегчением, с радостью вдруг понял, что все это и правда только приснилось, только почудилось ему. Какое, оказывается, это счастье — ощутить себя трезвым и чистым! Вот тебе и ответ на вопрос: «А что взамен?» Вот и ответ…

Ломтев посмотрел на часы: до прибытия в Москву оставалось еще немало времени, но он уже отчетливо, почти физически ощущал, как мечется сейчас по квартире Светлана, охваченная тревогой и надеждой, желая верить и не веря в те слова, которые произнес он сегодня, разговаривая с ней по телефону: «Все нормально, Света, все нормально. Можешь больше не беспокоиться за меня». Он специально сделал нажим на слово «больше». «Не знаю, Витя… Я ведь уже  и з в е р и л а с ь, — ответила она ему. — У меня сил больше нет…» И столько муки, столько горькой безнадежности было в ее голосе, что Ломтев сглотнул внезапно подступивший комок к горлу. Именно теперь, когда ему так нужна была ее поддержка, ее вера в него, она и хотела поверить и не могла. «У меня сил больше нет…» Сколько же надо было ей выстрадать, пережить, познать лжи и грязи, чтобы сказать теперь так, чтобы смириться с собственной беспомощностью и бессилием изменить что-либо… А ведь прежде она всегда с готовностью хваталась за любой росток надежды, за любой просвет, — готова была и прощать, и верить ему, и плакать вместе с ним… Все было, все…

Он снова уснул, и сон его на этот раз был легким и спокойным, без всяких видений. Время от времени он просыпался и засыпал снова, а пробудился окончательно, когда поезд уже подходил к Москве. Ломтев прильнул к стеклу, там, за окном, пробегали огни знакомых пригородов. За спиной его хрипло бормотал что-то еще не до конца очнувшийся сосед, но Ломтев не слушал его. Волнение — до внезапной слабости во всем теле — охватило его. Он прижимался лбом к стеклу, а навстречу уже наплывал освещенный перрон Ленинградского вокзала, маячили уже за окном первые фигуры встречающих. Ломтев искал глазами Светлану. Сколько раз, бывало, вываливался он из вагона навстречу ей пьяный, или озлобленно-томимый тяжелым похмельем, или размягченно-виноватый, с глуповатой хмельной улыбкой — каким только не приходилось ей видеть его!.. Понимал ли он, чувствовал ли тогда, на какую боль, на какой стыд обрекает ее, думал ли об этом?..

«Кончено, кончено… теперь кончено с этим… — мысленно повторял он. — Теперь все будет по-другому».

И тут он увидел Светлану. Ее лицо в отсветах перронных фонарей казалось неестественно бледным. И напряжение, и тревогу, и робкую надежду, и неуверенность — все это успел прочесть на ее лице Ломтев, прежде чем их глаза встретились, прежде чем она увидела его. Выражение все той же робкой, ищущей надежды, которое он уловил на ее лице, было и в ее взгляде. Беззащитность ребенка — вот что ощутил сейчас в ее глазах Ломтев. И это ощущение разом отозвалось в его душе ответной нежностью — такой сильной, почти невыносимой, какую он не испытывал никогда прежде.

Но в это мгновение чья-то рука, сильно ухватив его за плечо, отодвинула Ломтева от окна. Это ожил пьяный его сосед. По-прежнему держась за Ломтева, словно бы даже полуобняв его, он бессмысленно таращился на перрон.

— Щас… щас… мы с тобой, парень… рванем… щас… — бормотал он.

Ломтев резко отодвинул его и начал торопливо пробираться к выходу. Наконец он выскочил на перрон. Светлана словно бы в нерешительности стояла чуть поодаль, всматриваясь в него. Этот ее изучающе-беспокойный взгляд был хорошо знаком Ломтеву.

— Света! — сказал он.

— Боже мой, Витя, ты опять!.. — с тихим отчаянием проговорила она. — Ты опять пил! Кто это с тобой? С кем ты ехал?

Мгновенное раздражение взметнулось в душе Ломтева. Нет, не такой представлялась ему эта встреча. А впрочем, чего он ждал? Что его встретят с духовым оркестром? С цветами? Понесут на руках?

— Да ты что, Света! — возмущенно сказал он. — С чего ты взяла? Не пил я ни с кем, разве ты не видишь?

— Я вижу, я все вижу… — быстро, все с тем же отчаянием говорила она. — Ну зачем ты, Витя? Ты же убиваешь себя! Я так надеялась, а ты…

— С чего ты взяла, с чего ты взяла… — в растерянности, не зная, как переубедить ее, повторял Ломтев.

Он чувствовал свое бессилие что-либо доказать. Слишком часто обманывал он Светлану, слишком часто черное выдавал за белое, лгал и изворачивался перед ней, и вот теперь, когда он был на самом деле честен и чист перед ней, она сама оказывалась уже не в состоянии поверить ему. Что ж, видно, еще и через это испытание предстояло ему пройти.

— Да посмотри, Света, я же совершенно трезвый, неужели ты не видишь? — в бессильном отчаянии твердил он. А какой-то иной, внутренний голос уже звучал раздражающе-злобно в его мозгу: «Какого черта я, собственно, должен ей что-то доказывать? И ради чего, спрашивается, все мои усилия, старания, жертвы, если мне все равно не верят, если в ее глазах я все равно остаюсь пьяницей?»

И уже чувствовал Ломтев: еще немного, и он сорвется. Безрассудная ярость нарастала в нем, и он уже не в силах был с ней справиться.

И в этот момент Светлана вдруг неуверенно прикоснулась к его руке.

— Витя, прости меня, я не знаю, что со мной… — сказала она, и слезы прозвучали в ее голосе. — Я ничего не знаю… Я так хочу верить… И боюсь… не могу… Ты прости меня, Витя…

Она остановилась и подняла к нему свое бледное лицо. И разом вдруг все нервное напряжение последних дней прорвалось в душе Ломтева.

— Света… — сказал он, гладя ее руку. — Света… Я так… Я… — и не договорил, не смог больше произнести ни слова.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ЩЕТИНИН

В понедельник в третьем цехе произошло ЧП.

Двое рабочих повздорили между собой, дело дошло до рукоприкладства, в результате один из них был доставлен в медпункт с разбитой головой.

Когда Щетинин пришел в медпункт, пострадавший был уже перевязан. Им оказался пожилой слесарь Александр Петрович Ягодкин, или попросту дядя Саша. Совсем недавно — припомнил Щетинин — его чествовали как одного из ветеранов завода. А теперь он сидел на затянутой клеенкой узкой койке, еще не остывший от пережитого возбуждения, и на худом, бледном лице его воинственно сверкали из-под седых косматых бровей глубоко запавшие глаза.

— …А он, понимаешь, стервец, чего удумал. Только я к нему спиной повернулся, он меня железякой по голове и долбанул. А все водка. Она кого хошь зверем сделает.

— Дядя Саша, ты по порядку давай, — сказал Щетинин. — С чего у вас началось-то?

— Да с того и началось. Я, понимаешь, давно уже приметил неладное. Понедельник, известное дело, тяжелый день: кто с похмелья мается, гляжу, все поближе к Федьке жмутся. Лечатся, одним словом. А он знай себе рубли собирает. Я к нему: «Ты что ж, говорю, сволочь такая, делаешь, зачем работяг спаиваешь?» А он мне: «Ты, говорит, дядя Саша, не в свое дело не суйся. А то умою так, что не обрадуешься. Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, давно ли ты сам такимбыл? Я ли тебя не опохмелял? Или забыл, может?» Это он мне, значит. А я ему: «Нет, Федька, погань ты вонючая, ничего я не забыл. И ты мне мои старые грехи в нос не суй. Я за них вполне рассчитался. Ты лучше о себе подумай». Ну, слово за слово. Потом я повернулся, он тут и огрел меня по голове…

— Так вдруг и огрел? — переспросил Щетинин, стараясь не обнаруживать раздражения, которое постепенно закипало в нем. Уж очень некстати сейчас было это ЧП. На заводе комиссия работает, проверяет идейно-воспитательную работу, эффективность ее анализирует, а тут — на тебе! — Ты, дядя Саша, может, оскорбил его, обругал как-то, с чего он руку-то на тебя поднял? Обидное что ему сказал?

Дядя Саша пожал плечами.

— Да разве упомнишь, какие я там слова говорил…

— А «погань вонючая» да «сволочь» — это как по-твоему?

— Как? Да его, мозгляка этого, я думаю, как ни обложи — все мало будет. Я уж говорил Петровичу, мастеру нашему: убери ты эту гниду, а то неровен час, руки о него замараю…

— А что он?

— Ну, а что он… Он и сам не прочь приложиться, особенно в понедельник. Его тоже но утрам, бывает, колотун бьет — тут не только к Федьке побежишь, перед врагом заклятым на колени встанешь, не знаю я, что ли… Сам такой был.

Щетинин укоризненно покачал головой.

— Тебя, дядя Саша, послушать, так у вас не цех, а прямо распивочная какая-то…

— А не так разве?

— Ну не знаю… — озабоченно сказал Щетинин. — Нам, во всяком случае, сигналов не поступало.

— Сигналов! — усмехнулся дядя Саша. — Кто сигналить-то тебе будет? Алкаш алкаша никогда не выдаст, это железное дело. Продать продаст за стакан водки хоть друга, хоть брата родного продаст, а выдать — не выдаст. Это точно. Круговая порука. Мне Федька того и простить не может, что я этот круг порушил.

Щетинин молча, нахмурясь, слушал его. И умом, и чувством Игорь Сергеевич конечно же разделял дяди Сашину правоту, его возмущение и обиду, понимал, что случай действительно произошел в высшей степени безобразный, дикий, история эта, разумеется, должна получить огласку, рабочий, поднявший руку на своего товарища, такого же рабочего, будет наказан со всей строгостью, двух мнений тут быть не может, но в то же время, как бы параллельно с подобным восприятием события, уже работало некое  в т о р о е, з а щ и т н о е  его сознание, словно бы автоматически, сами по себе уже включались некие предохранительные реле, мысль его настойчиво и беспокойно уже пыталась взвесить и оценить все происшедшее с точки зрения выгоды или невыгоды, пользы или вреда случившегося, последствий его не для конкретного дяди Саши, который сейчас сидел перед ним, а для всего завода, всего коллектива, всего общества, если угодно. Он, Щетинин, не имеет права предаваться эмоциям, как бы благородны они ни были, он должен взглянуть на все происшедшее с учетом общих задач идейно-воспитательной и идеологической работы. Нельзя зацикливаться на одном конкретном событии. В конце концов, то, что так драматично воспринимается сейчас дядей Сашей, вовсе не типично, вовсе не характерно в масштабах всего завода. Более того, ЧП это, если его излишне акцентировать, способно создать попросту искаженную картину, ошибочное представление о состоянии заводских дел, безосновательно опорочить, по сути дела, весь многотысячный коллектив, бросить тень на рабочий класс в целом. Оправданно ли это? И кому в конечном счете окажется это выгодным с идеологической точки зрения? В конце концов, дядя Саша сам тоже из этих, из бывших алкашей, у него свои счеты с этим Федькой, он сам признает это. Нет, разумеется, случай возмутительный, выходящий за всякие рамки, и оставлять его без последствий никто не собирается, однако и раздувать его, создавать вокруг него ненужный ажиотаж тоже было бы политически неверно.

— Я теперь, знаешь, Игорь Сергеевич, — продолжал между тем разглагольствовать дядя Саша, — всех алкашей лютой ненавистью ненавижу. Так бы и перестрелял всех. Будь моя воля, я бы водку эту вообще уничтожил, подчистую: чтобы и духу ее не было; Сколько она жизни моей сожрала, подумать страшно! Потому нет теперь таким, как Федька, моей пощады…

— Ты небось грозил ему, а? Говорил, что перестреляешь? — усмехаясь, спросил Щетинин. «Ясное дело, — подумал он про себя, — одна нетерпимость порождает другую».

— Может, и грозил. Что я с ним, с гнидой такой, чикаться буду?

— Чикаться не чикаться, а к каждому человеку подход искать надо. А так видишь, что получается: ты ему угрожаешь, он тебе — вот и доугрожались до рукоприкладства.

— Что же, выходит, я ему и слова не скажи! — возмутился дядя Саша. — Подход еще к нему искать! Ишь ты! Да к нему один только подход — полбанки! Нет, что ты мне ни говори, а я его осиное гнездо разворошу, не будет ему от меня пощады…

— И давно, дядя Саша, ты стал таким беспощадным? — спросил Щетинин.

— Давно не давно, а года два, считай, уже набежало.

— И что же, ты сам-то совсем не пьешь?

— Совсем. Видеть даже не могу. Для меня эта злодейка с наклейкой теперь как красная тряпка для быка.

— Ишь ты, тореадор! — засмеялся Щетинин. — А скажи, если не секрет, конечно, ты что, пить сам бросил или лечился?

Дядя Саша задумчиво пошевелил бровями.

— Сам, правда, не сам. Но и лечиться не лечился. Просто один умный человек, дай бог ему здоровья, мне мозги вставил — вот и весь секрет. Были у меня мозги, затуманенные алкоголем, а он мне их прочистил. Я этому человеку по гроб жизни буду благодарен.

— И что же это за человек такой?

— Устинов Евгений Андреевич, дай бог ему здоровья.

Словно бы током ударило Щетинина. Опять этот Устинов! Ну надо же! Вот уж поистине тесен мир, тесен.

— Мозги, говоришь, прочистил? — переспросил Щетинин. — И как же он это делает?

— Не знаю. Словами вроде бы и не объяснишь это, — дядя Саша пожал плечами. — Я, бывало, и сам удивляюсь. Вроде бы говорит он все такое, что и раньше ты знал, а только по-другому ты слова эти воспринимаешь. Я как к нему в «поборники трезвости» записался, совсем другим человеком стал.

«Так вот откуда, значит, эта непримиримость, — думал Щетинин. — Вот откуда этот огонек сектантского упорства в глазах дяди Саши. То-то сразу почудилось мне что-то знакомое, недавно виденное. А выходит, вон куда ниточка тянется…»

— Тебя послушать, — сказал Щетинин, — так этот Устинов ваш прямо волшебник какой-то, чудотворец.

— Не знаю, кто уж он там, — сказал дядя Саша. — А только факт налицо. Кто я был раньше — и кто я теперь? Насчет волшебника не знаю, а человек это настоящий, я так скажу. Бескорыстная душа. Я тут как-то сунулся, отблагодарить его хотел, так он меня прямо с порога прогнал. «Я понимаю, говорит, что вы это от чистого сердца, но больше, говорит, так никогда не делайте». И подарков никаких не берет, ни за что. «Лучший, говорит, подарок для меня — это ваша трезвая жизнь». Вот какой человек! Я ведь только благодаря ему и узнал, что такое настоящая человеческая жизнь, чем она от свинской отличается…

— Ясно, ясно… — сказал Щетинин. — Но мы уже вроде бы отвлеклись от темы. — Не мог он и сам объяснить себе точно, что именно, но что-то раздражало его сейчас в дяде Саше. Понимал он, понимал необоснованность и даже некоторую противоестественность этого своего чувства, и оттого, пожалуй, раздражался еще больше.

— Хорошо, дядя Саша, будем разбираться, — с выражением решительной суровости в голосе произнес Игорь Сергеевич и пошел, заторопился к себе в партком. Другие, неотложные дела уже ждали его.

Однако и за другими делами не выходило у него из головы это происшествие. И не оставляло его, когда он думал о разговоре в медпункте, одно странное ощущение: вдруг стало ему казаться, что время от времени в глазах дяди Саши мелькала лукавая хитринка: так смотрят на человека, о котором знают что-то тайное, скрываемое до поры до времени.

Вообще последние дни мнительность одолевала, преследовала Щетинина. С тех пор, как позвонила в партком его супружница, с тех пор, как состоялся тогда короткий разговор с КБФ, не покидало Игоря Сергеевича ощущение, что все это не случайно, что есть у этих событий некая тайная пружина, некий руководящий, направляющий стержень. Меньше всего он был склонен искать причину случившегося в собственном поведении. Подумаешь — выпил лишнего! Кто не пьет нынче?! Да стань он завтра абсолютным трезвенником, и он тут же окажется белой вороной, словно бы выпадет сразу из той системы взаимоотношений, которая определяет и его жизнь, и жизнь многих его товарищей по работе. Уж кто-кто, а он-то, Щетинин, знает, что как раз во время застолий, разного рода междусобойчиков, товарищеских ужинов, а то и торопливых возлияний в рюмочных решаются порой самые важные вопросы, определяются завтрашние их судьбы. Быть своим в этом кругу, в этой своего рода касте, улавливать по еще не различимым для обычного глаза признакам движение шестеренок в кадровом механизме, угадывать колебания почвы, возникающие вдруг под незыблемыми, казалось бы, фигурами, предвидеть последствия возможных перемещений, и в свою очередь за этими перемещениями уметь разглядеть определенную политику, истинный их смысл, дальнюю цель — все это было настоящим искусством, которым владел Щетинин, а в какой-то мере и подлинным содержанием его жизни. Это пусть его благоверная пребывает в убеждении, будто именно морально-нравственные качества того или иного человека, его, так сказать, добродетели предопределяют продвижение наверх, предопределяют карьеру, — он, Щетинин, не столь наивен. Он-то знает, что не слова, произносимые вслух, решают дело, речи, звучащие с трибун, это лишь надводная часть айсберга, они произносятся, как правило, уже тогда, когда все уже решено. Однако знал Щетинин и другое. Если ты вдруг выпал из круга, если тебя решили принести в жертву — а жертвы такие необходимы как раз для того, чтобы у людей, подобных его благоверной, сохранялось их наивное прекраснодушие — тут уж к тебе будут беспощадны вчерашние же твои товарищи, приятели, сотрапезники. Тут уж на большее, чем на сочувствие в кулуарах, рассчитывать не приходится. Тут уж не жди, никто за тебя не заступится. Знал, хорошо знал Щетинин всю эту механику. И именно потому не мог отделаться от тревожного чувства, от одолевавшего его беспокойства. Уж не хотят ли именно его принести в качестве очистительной жертвы, чтобы продемонстрировать, как бескомпромиссно, невзирая на лица, ведется на заводе борьба за моральную чистоту руководящих кадров?.. И если это действительно так, то, выходит, дорогая и горячо любимая супруга его по неимоверной глупости своей первой подбросила вязанку хвороста в тот костер, на который предстоит взойти Щетинину… А тут еще так некстати это происшествие в третьем цехе…

«Что-то надо делать, предпринимать что-то надо», — думал Щетинин. Пассивное ожидание было не в его характере. Проявить себя, показать, привлечь к себе внимание — вот что сейчас важно. Чтобы те, от кого зависит его судьба, в чьих руках, вероятно, колеблются сейчас весы, ощутили его необходимость для себя, его нужность и незаменимость. Его энергия, его бдительность, его политическое чутье — разве все это уже ничего не стоит? И не здесь, не здесь, не у себя на заводе, а на ином уровне, там, где это будет сразу замечено, должен он продемонстрировать свою деловую хватку, свою партийную принципиальность, чтобы одновременно тем самым как бы намекнуть на беспринципность тех, других, кто как раз, возможно, и готовится превратить его в жертву. Опережающий удар — вот что сейчас нужно. И, кажется, у него есть такая возможность.

Устинов. И так называемый «клуб поборников трезвости». Вот она, эта возможность. Пожалуй, сама судьба определила Щетинина в комиссию по проверке этого клуба. Устинову с его нелепыми обвинениями в адрес государства, с его сектантскими замашками, с его фанатичной нетерпимостью, с его сомнительными расшаркиваниями перед диссидентами типа Сахарова следует дать  п о л и т и ч е с к у ю  оценку.

Своим чутьем Щетинин уже угадывал: это может быть достаточно громкое дело. И это как раз то, что нужно ему сейчас. Позиция примиренчества, на которой, судя по всему, стоят те, кто до сих пор занимался судьбой этого клуба, кто так или иначе покровительствует Устинову, не может быть оправдана. Такая позиция беспринципна и аполитична. А раз так, то те, кто проявил беспринципность и примиренчество, будут ли иметь моральное право, решатся ли замахнуться на Щетинина? Нет, он лично не станет никого обвинять, но мысль о потере бдительности, о политической близорукости кое-кого возникнет неизбежно, возникнет словно бы сама собой.

Жажда деятельности уже владела Щетининым. Ему казалось, он точно ощутил, чего от него ждут. Теперь и происшествие в третьем цехе, так тяготившее, вдруг предстало совсем в ином свете. Вот ведь к чему ведет устиновская нетерпимость! Работать надо с людьми, работать терпеливо и вдумчиво, воспитывать, а не угрожать, не проявлять агрессивность. Агрессивность вызывает ответную агрессивность, иначе и быть не может. И если разобраться поглубже, то получается, что как раз своими угрозами, своей нетерпимостью дядя Саша и спровоцировал драку. Вот, выходит, к чему ведут устиновские уроки. Нет, такой путь для нас не годится, это надо сказать со всей определенностью.

Воодушевляющая страсть разоблачительства уже охватила Щетинина и понесла, повлекла за собой, словно он, и правда, уже произносил речь перед членами бюро райкома.

Наконец-то все вставало на свои места. Игорь Сергеевич энергичным движением перебросил листок календаря и записал крупными, косо бегущими буквами: «УСТИНОВ». И поставил два восклицательных знака.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ МАТВЕЕВА

Сначала Людмила решила, что повестка эта адресована вовсе не ей, что произошла какая-то путаница, ошибка. Чем, собственно, она, одинокая женщина, медсестра заурядной поликлиники, не имеющая доступа ни к каким материальным ценностям, могла заинтересовать сотрудников ОБХСС?

Однако на повестке были отчетливо начертаны ее фамилия, и ее инициалы, и ее адрес. Во вторник, к десяти ноль-ноль гр. Матвеевой Л. С. предлагалось явиться в комнату номер девятнадцать к товарищу Вакуленку.

В недоумении Людмила повертела повестку. Руки ее дрожали. С некоторых пор она испытывала страх перед разного рода официальными извещениями, повестками и прочими казенными бумагами. Страх этот поселился в ее душе еще в те годы, когда она пила, когда состояла на учете и в милиции, и в психоневрологическом диспансере. Тогда всякий раз, когда брала она в руки подобную бумагу, ее одолевал едва ли не панический ужас, ощущение надвигающейся и неотвратимой опасности и вместе с тем охватывало желание уползти, спрятаться от этой угрозы, забиться в какую-нибудь щель, в какую-нибудь нору, где ее не могли бы отыскать. Это была не столько сознательная, разумная боязнь неких реальных, грозящих ей неприятностей, сколько какое-то чисто инстинктивное ощущение, которое, наверно, испытывают животные, чуя опасность. Одно время ей казалось, подобные страхи уже ушли в прошлое, но вот стоило ей только взять в руки эту повестку, и все вернулось.

Однако что же могло крыться за этим вызовом? Вполне вероятно, какая-нибудь старая история из тех темных времен, когда она была еще не Людмилой Сергеевной Матвеевой, а Людкой-Чернильницей и которые теперь нынешняя Матвеева всячески старалась забыть, выбросить из своей памяти. Всякое случалось с ней тогда, в разные переплеты доводилось вляпываться — в такие, о которых и вспоминать-то теперь жутко. Бывало, и не разберешь даже — где кончались ее ночные кошмары и где начиналась реальная действительность, порой, правда, мало чем отличавшаяся от этих кошмаров. Сон и явь, горячечное, больное воображение и подлинные события — одно наползало на другое, все было неразличимо и страшно. И лежать бы ей сейчас на кладбище или кончать свои дни в психушке, если бы не Устинов, не Евгений Андреевич… Это он спас ее, он вытащил из надвигающегося безумия. Пока не встретилась она с ним, пока не увидела своими глазами, она и не подозревала, что есть на свете такие люди. Не верила. То есть когда-то прежде, в детстве, в ранней юности, — верила, мысленно населяла весь мир благородными людьми, вся жизнь представлялась ей красивым спектаклем, в котором за добро непременно воздается добром, зло наказывается, а благородство и справедливость обязательно торжествуют. В этом спектакле и ей самой, конечно же, отводилась не последняя роль.

С малых лет Люда Матвеева воспитывалась в детском доме, родителей своих она не знала, не помнила. Ее представления о реальном мире, лежащем за пределами детского дома, были наивны и прекраснодушны. Она тянулась к человеческому теплу, была доверчива до глупости, готова была отозваться на любое проявление участия, внимания, нежности. По сути дела, покинув детский дом, ступив на самостоятельную дорогу, она, как цыпленок, выращенный в инкубаторе, оказалась совершенно беззащитна перед окружающим миром. Первый же обман, с которым она столкнулась, обман со стороны человека, которого она полюбила, к которому привязалась всей своей жаждущей тепла душой и который, как выяснилось, попросту воспользовался ее наивной, восторженной доверчивостью, стал для нее едва ли не смертельным ударом.

Ей казалось тогда: ничто в жизни не имеет больше ни цены, ни смысла. Если жизнь обошлась с ней так несправедливо и жестоко, если в ответ на свои чистые устремления, в ответ на готовность жертвовать и отдавать она получила лишь грязь и подлость, то почему она сама должна еще во что-то верить?.. Как было тут не сломиться, не впасть в отчаяние… Тогда-то все и началось. В пьяном беспамятстве чудилась ей возможность облегчения мук, выпавших на ее долю. «Я не нашла в себе решимости покончить с собой сразу, почему бы не сделать это постепенно?» — говорила она в ответ на увещевания. В общем-то, у нее не было тогда никого, кто мог бы удержать ее, — ни одного близкого человека, и потому падение ее было столь стремительным. Она опускалась все ниже и ниже, многое из того, что раньше представлялось ей недопустимым, позорным, стыдным, теперь уже не вызывало стыда. И порой ей начинало казаться, что всей этой отвратительной, мерзкой, мучительной своей жизнью она и мстит окружающему миру, расплачивается с ним. Он с ней так, и она с ним так. Впрочем, все уже путалось и искажалось самым причудливым образом в ее мозгу. С кем только не пила она в те годы, в какие только компании не попадала, перед кем только не изливала свою душу! Может быть, как раз эта потребность — излить душу, разделить с кем-то свое отчаяние и тут же жестоко покуражиться над прежним своим наивным прекраснодушием — и побуждала ее к пьянству: в трезвом состоянии она была молчалива, замыкалась в себе, словно бы каменела. Но, пьянея, она быстро впадала в беспамятство, становилась беспомощной и жалкой и, просыпаясь порой в чужой, замызганной комнате, задыхалась и стонала от чувства омерзения к самой себе.

Боль, грязь, отчаяние — все перемешалось тогда в ее жизни.

Даже Устинову, перед которым исповедовалась она, как исповедовались раньше верующие перед своим духовником, не набралась она смелости рассказать, как однажды утром, возле пивного ларька, трясясь с похмелья, она… Нет, нет, лучше не вспоминать такое. Нельзя.

Так что история, из-за которой в ОБХСС вдруг вспомнили о существовании гражданки Матвеевой Л. С., скорее всего тянулась именно оттуда, из давних времен, из пьяных ее похождений.

И чего только не передумала, чего только не перебрала в своей памяти Людмила, каких только страшных сцен не нарисовала, прежде чем во вторник утром перешагнула порог комнаты номер девятнадцать и предстала перед товарищем Вакуленком. Она вошла сюда с тем развязно-кокетливым и одновременно заискивающим выражением, которое проступало на ее лице всякий раз, когда случалось иметь дело с представителями власти. Она и сама не любила этой своей манеры, оставшейся в наследство от прошлого образа ее жизни, но ничего не могла поделать с собой: видно, верно говорят: привычка — вторая натура.

Товарищ Вакуленок оказался довольно-таки молодым человеком ничем не примечательной наружности. Он бегло взглянул на повестку, которую предъявила ему Матвеева, пригласил ее сесть, а затем, после небольшой паузы, во время которой он как бы присматривался к своей собеседнице, как бы оценивал ее, спросил:

— Скажите, Людмила Сергеевна, вам известен человек по фамилии Устинов?

— Евгений Андреевич? — переспросила Матвеева. Изумление невольно прозвучало в ее голосе. Меньше всего она ожидала, что здесь пойдет речь об Устинове. — Да, конечно, известен.

— Тогда расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы познакомились с ним?

— Ну, видите ли… — Матвеева замялась. Правое плечо ее непроизвольно дернулось. Она знала за собой это нервное подергивание, доставшееся ей тоже от прошлой ее жизни, и теперь старалась всячески справиться с ним.

— Да вы не смущайтесь, — сказал Вакуленок и даже чуть улыбнулся ободряюще, словно бы давая понять, что он замечает эту нервозность, но не придает ей существенного значения. — Говорите все, как есть.

— Дело в том… — сказала Матвеева. — А почему, собственно, вас это интересует? Что случилось?

«И правда — при чем тут Устинов? — думала она. — Что они хотят от него?»

— Позвольте пока вопросы задавать мне, — мягко, но настойчиво отозвался Вакуленок. — Чуть позже вы все поймете. Я не собираюсь ничего скрывать от вас.

В этой последней фразе ей почудился какой-то смутный намек, невнятная угроза, и она вся внутренне сжалась, похолодела.

— Так все же как вы познакомились с ним, а?

— Дело в том… — повторила Матвеева, — что Евгений Андреевич… он ведет занятия в клубе… клубе поборников трезвости… Я хожу на эти занятия…

— Угу. Значит, вы ходите к нему на занятия. Но откуда вы узнали о нем? Кто посоветовал вам к нему обратиться?

— Одна моя подруга. Видите ли… мне бы не хотелось говорить об этом… — Матвеева опять замялась, но все же преодолела себя, выдавила слова, которые не давались ей: — Я тогда… ну, в общем, довольно сильно выпивала… И подруга сказала мне, будто знает человека, который может помочь мне бросить пить.

— Это и был Устинов?

— Да.

— И что же — он помог вам?

— Да. Помог. Очень.

Плечо ее опять начало подергиваться, но она уже не обращала на это внимания. Весь разговор тяготил ее. Словно бы человек, сидевший за столом напротив нее, настойчиво пытался добраться до самого сокровенного в ее душе.

— Та-ак… — протянул он. — А скажите, Людмила Сергеевна, сколько всего человек в этом вашем клубе?

— Не знаю точно. Ну, человек пятьдесят. Может, семьдесят. Когда как.

— И занятия свои Устинов проводит сразу со всеми — со всей группой? Или с каждым в отдельности? Индивидуально?

— И так и так, — сказала Матвеева. — Чаще мы занимаемся все вместе, но, бывает, и индивидуально. Это уж как Евгений Андреевич считает нужным.

— Ну вот, к примеру, с вами он занимался индивидуально?

— Да. — Она не могла угадать, куда клонит этот человек, что ему нужно от нее и от Устинова, и от этого чувство скованности и тревожного напряжения не оставляло ее.

— Ясно. И, конечно, индивидуальные занятия стоили дороже, не так ли?

— В каком смысле? Я не поняла вас, — сказала Матвеева.

— В самом прямом, Людмила Сергеевна. Я спрашиваю вас, сколько вы платили Устинову?

— Да вы что! — изумилась Матвеева. — Нисколько я не платила.

— А другие?

— И другие тоже.

Вакуленок укоризненно покачал головой.

— Не надо скрывать, Людмила Сергеевна. Лучше скажите правду. И не опасайтесь. Вам лично ничего не грозит. В конечном счете человек работает, тратит на вас время, хочет получить за это деньги — разве это не естественно?

— Да вы Евгения Андреевича просто не знаете! — горячо воскликнула Матвеева. — Он не такой! Он копейки чужой не возьмет.

— Какая же она чужая, если он ее заработал? Так сколько же вы все-таки ему платили, Людмила Сергеевна, а? — Вакуленок с отрешенным видом что-то рисовал на белом листе бумаги. Он даже не смотрел на Матвееву, словно бы не хотел смущать ее своим взглядом.

— Да говорю вам: нисколько! — Матвеева ощутила, как все лицо ее от возмущения пошло красными горячими пятнами. — С чего вы взяли!

Вакуленок снова с мягкой укоризной качнул головой.

— Вы совершенно напрасно пытаетесь скрыть от нас правду. У нас есть точные сведения, что Устинов получал плату со своих слушателей, или пациентов, не знаю уж, как правильно их назвать.

— Это вранье! Не может этого быть! Да у кого только язык повернулся настучать такое про Евгения Андреевича! Евгений Андреевич, если хотите знать, это такой человек… такой человек… — Она оборвала себя на полуслове, она вдруг почувствовала приближение истерики. Еще немного, и она сорвется. И что она тогда сделает, это одному богу известно. Горячая волна накатывала на нее: нет справедливости! Нет! Почему верх берет всякая сволочь?!

— Значит, вы утверждаете, что все свои занятия с вами Устинов проводил бесплатно? — глядя теперь в упор на Матвееву, произнес Вакуленок.

Она едва расслышала его слова. В ушах у нее шумело.

— Я же сказала! Что вы еще от меня хотите? Что вы от меня хотите?!

Ах, знал бы этот вонючий чиновник, эта кабинетная крыса, в каком состоянии она, Людка-Чернильница, впервые притащилась к Устинову! Ха, заплатить! Да у нее четырех копеек на троллейбус тогда не было!

— Вы напрасно нервничаете. Не надо нервничать, — сказал Вакуленок. — Успокойтесь. Наша цель — установить истину, и ничего больше. И вы должны нам помочь. Только и всего. Вот вы утверждаете: не брал. Но сами подумайте: человек тратит время, энергию, силы, возится с вами, ради чего? Зачем ему это надо, а? Филантропия? Так филантропия в нашей стране не поощряется, она нам ни к чему.

— Это отчего же ни к чему? — спросила Матвеева с вызовом.

— Да оттого, что у нас все заботы о трудящихся на себя берет государство. Это у капиталистов, понимаете ли, где нет заботы о простом человеке, филантропия в моде — подачки, иначе говоря, с барского стола. А у нас для филантропии нет почвы. Если каждый свою филантропию начнет разводить, тут сплошная анархия будет. Так что, как ни крути, а концы с концами у нас с вами, Людмила Сергеевна, не сходятся. И напрасно вы не хотите нам помочь, напрасно.

Матвеева молчала, полуотвернувшись, глядя в окно. Теперь ей хотелось только, чтобы быстрее кончился этот разговор.

— Значит, не хотите помочь нам? — повторил Вакуленок. — Ну что ж. Это ваше дело. Не буду вас больше задерживать.

Из милиции Матвеева вышла с тревогой на сердце.

«Что делать? — думала она. — Как уберечь Евгения Андреевича от этих нелепых подозрений, ото всей этой грязи? Как?»

У нее не было сейчас никого ближе, чем Евгений Андреевич, чем люди, собравшиеся и объединившиеся вокруг него. Познакомившись с ними, бывая на их вечерних клубных чаепитиях, она с той же страстностью, с той же пылкостью, с какой еще совсем недавно убеждала себя в жестокости, несправедливости, низости окружающих, теперь вновь начинала верить в доброту и человеческое тепло. Видно, жажда этой веры, потребность в ней, никогда, даже в самые горькие, тяжкие времена не покидала ее, а лишь пряталась до поры в глубине души. Разумеется, те возвышенные и наивные чувства, которые она испытывала когда-то в юности, уже не могли вернуться к ней: наученная горьким опытом, она была теперь далека от того, чтобы идеализировать жизнь. Но этот маленький круг людей, с которыми свела ее судьба, представлялся как бы крошечным островком отзывчивости, добра и милосердия посреди безразличного и жестокого в этом своем безразличии мира. Каждого клубного чаепития, каждой встречи с Евгением Андреевичем, со всеми остальными «поборниками трезвости» она ждала с тем же нетерпеливо радостным, трепетным чувством, с каким ждала в детстве самые любимые свои праздники. Весь смысл ее жизни был сосредоточен отныне в этих вечерах.

И вот теперь, ей казалось, над всеми этими людьми, и в первую очередь над Евгением Андреевичем, нависла опасность. С таким трудом, с такими муками обретенному ею оазису грозило разрушение.

Так что же все-таки делать? Где, у кого искать защиту, к кому броситься за поддержкой?

Первую мысль — немедленно позвонить Устинову, поставить его в известность обо всем, что произошло сегодня, — Матвеева откинула сразу. Слишком стыдным, почти оскорбительным казалось ей говорить об этом с Евгением Андреевичем. Но с кем же тогда? К кому обратиться? На чье понимание, на чью помощь можно рассчитывать?

Веретенников. Леонид Михайлович Веретенников. Вот кто наверняка сумеет помочь. Он писатель, человек, умудренный жизнью, он должен знать, что следует предпринять. В крайнем случае он посоветует, куда обратиться. Он поймет. Жаль, в последнее время он редко бывает в клубе. Что поделаешь, занятой человек, у него другие интересы, другие заботы. Но она уверена, он все поймет правильно, не может не понять.

Из телефонной будки Матвеева набрала номер Веретенникова. К счастью, он оказался дома. Голос у него был хрипловатый, усталый. Но на просьбу Матвеевой — повидаться по важному делу — он откликнулся сразу, без колебаний.

— Боже мой, Людочка, ну о чем речь, заходите, пожалуйста. Только пусть вас не пугает беспорядок в моей келье. Матушка у меня болеет, а у самого руки не доходят. И не надо никаких извинений, я буду рад вас видеть.

Настроение у нее моментально повысилось. Мелочь, казалось бы, но Матвееву всегда необычайно воодушевляло любое проявление человеческой отзывчивости. И наоборот, пренебрежительная грубость, черствость или высокомерное безразличие повергали ее в состояние подавленности, надолго выбивали из колеи. Удачный телефонный разговор с Веретенниковым показался ей хорошим предзнаменованием, тревожное смятение, в котором она вышла из милиции, постепенно отпускало ее.

Веретенников, как выяснилось, жил в коммунальной квартире, в одной из тех типично ленинградских коммунальных квартир, все атрибуты которых столько раз уже описаны в литературе, что узнаются почти так же, как узнаются Елисейские поля даже человеком, никогда прежде не бывавшим в Париже.

Комната, куда провел Веретенников свою гостью, действительно не отличалась ни ухоженностью, ни порядком. На тахте рядом со скомканным пледом валялись книги, пачка журналов громоздилась на стуле, на письменном столе, возле старенькой пишущей машинки, стоял стакан с недопитым чаем и небрежно были разбросаны листы какой-то рукописи. Впрочем, именно такой и представлялась Матвеевой комната литератора, творческого человека. Приглашая ее сесть, Веретенников смахнул несколько книг с тахты прямо на пол.

В потертых джинсах и какой-то шерстяной кофте с нашитыми на локтях кожаными заплатами был он, как всегда, подвижен, даже несколько суетлив и, пока Матвеева рассказывала о своей беседе с Вакуленком, постоянно вскакивал и начинал нервно ходить по комнате.

— Ну и деятели! — воскликнул он то ли с возмущением, то ли изумленно, когда Матвеева закончила свой рассказ. — И что им неймется! Уж, кажется, выжили человека из института, так успокойтесь. Ан нет! Он им и тут мешает! Понимаете, Людочка, в чем дело: ведь одержимые люди, такие, как Евгений Андреевич, они подобны электрическим генераторам, они вырабатывают ток, они несут в себе электрические заряды, но заряды эти отнюдь не безобидны для окружающих, они болезненны, они раздражают, и потому первая реакция — изгнать, оттолкнуть, избавиться. Но, оказывается, этот человек опасен им и теперь — уже изгнанный, уже отвергнутый ими. Отравленные стрелы летят вдогонку. Вот что это значит, Людочка! Впрочем, на месте Устинова я бы гордился этим. Он вызывает гнев тех, кто привык к спокойной жизни, для кого чужая неординарность — что кость в горле.

— Но пострадать-то от этого в первую очередь может сам Евгений Андреевич, — робко сказала Матвеева.

— На то и борьба! — не без пафоса отозвался Веретенников. — А вы что думали? Да не расстраивайтесь, не расстраивайтесь, мы, конечно, Евгения Андреевича не дадим в обиду, о чем тут говорить. Я, во всяком случае, все от меня зависящее сделаю. Когда у нас следующий сбор в клубе? В пятницу? На будущей неделе? Ну вот и отлично. Я приду непременно. И что-нибудь мы сообразим, коллективное письмо сварганим или еще что, там посмотрим. Я, по крайней мере, постараюсь, чтобы даром им эти штучки не прошли. Клеветников и надо называть клеветниками. А то мы всё смягчаем, чего-то стесняемся. Они ведь еще на что рассчитывают: что за каждым из нас замаранный шлейф тянется прошлых дел наших пьяных, что каждый из нас комплекс неполноценности, ущербности должен в себе нести, а, значит, мы, мол, молчком будем посиживать, не решимся вступиться за Евгения Андреевича. Хотя не так это, не так! — последние слова Веретенников произнес с особым напором, почти с яростью.

Внезапно он перестал бегать по комнате и опустился на стул напротив Матвеевой.

— Впрочем, если говорить о комплексе… Вот вы, Людочка, признайтесь мне только честно, как на духу, вас никогда не мучает этот самый проклятый комплекс неполноценности? А?

— Я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— А меня вот мучает. Только не в том смысле, какой придает этим словам обыватель, для которого весь свет в окошке — тяпнуть по маленькой, и, следовательно, человек, избравший для себя путь трезвости, кажется такому обывателю ущербным, едва ли не несчастным существом. Это глупость, конечно, отъявленная глупость. Меня другое мучает. Иногда мне кажется, будто все во мне уже перегорело. Я сам пьянством своим сжег в себе все самое ценное. И это уже невосстановимо… — Мальчишеские, белесые брови Веретенникова страдальчески сошлись над переносицей. — Невосстановимо! — повторил он и ударил себя кулаком по колену. — К лучшим своим временам мне уже не вернуться, что бы там ни говорил Евгений Андреевич…

— Вы, что же, не верите Евгению Андреевичу? — с испугом спросила Матвеева.

— Нет, почему же, верю. Но только и Евгений Андреевич ведь не бог. И он не в силах вернуть то, что растрачено, выжжено, уничтожено. В этой жизни, Людочка, за все приходится платить. И не стоит обольщаться тем, что все, мол, можно рано или поздно восстановить, исправить. Нет, нельзя. Клетки мозга не восстанавливаются — мы острим, мы смеемся над этой фразой, она кажется нам расхожей банальностью, а ведь действительно — н е  в о с с т а н а в л и в а ю т с я! Они остались там, в прошлых наших попойках. Жутко становится, как подумаешь об этом. Я сажусь за машинку и чувствую: все не то… не так… Мне кажется, я пишу уже как склерозный старик. А ведь мог! Мог когда-то!

— Зачем вы так, Леонид Михайлович? — страдая за него, сказала Матвеева. — Я читала ваши рассказы, они мне нравятся…

— А-а… — он махнул рукой. — Только не сердитесь, ради бога, что я разнылся перед вами. Просто хочется иной раз поплакаться перед живой душой. А вы — живая, я чувствую, я это очень хорошо чувствую. И слушаете вы хорошо, перед вами так и тянет исповедоваться. Вы ведь сестрой милосердия работаете, я не ошибаюсь? — неожиданно спросил он.

— Да, медсестрой.

— Сестрой милосердия, мне так больше нравится, — сказал Веретенников. — И к вам это больше подходит. Вы и есть  с е с т р а  м и л о с е р д и я. Вот выговорился перед вами, и сразу легче стало. Может, и правда, есть еще порох в пороховницах? — Он вскочил, взбодрившись, подмигнул Матвеевой, с демонстративной веселостью потер руки. — Может, и мы еще создадим что-нибудь шедевральное!

Она засмеялась.

— Вот так-то лучше, правда, Людочка? — воскликнул Веретенников с мальчишеской лихостью. — Кстати… кстати… — Он вдруг приостановился, задумавшись, лицо его опять стало серьезным. — Мне, Людочка, понадобится ваша консультация. По части женской психологии. Я тут начал сочинять один рассказец, и мне действительно оч-ченно необходим женский совет…

— Пожалуйста, Леонид Михайлович. Только я не знаю… — неуверенно сказала Матвеева.

— Не прибедняйтесь. Лучше послушайте. Сюжет, значитца, примерно таков, — Веретенников сделал паузу, словно бы колеблясь, словно бы не решив еще, с чего начинать. — В общем, так. Он и она. Любили когда-то друг друга, она — всерьез, всей душой, он — так, что называется, под настроение. Герой мой вел в то время беспутную, довольно-таки беспорядочную жизнь, и они расстались — разумеется, по его вине. Но вот проходит некоторое количество лет, и они, представьте себе, встречаются снова. Он — уже постаревший, потасканный, приближающийся к завершению жизни, она — все еще достаточно молодая. И тут роли их меняются. Теперь он тянется к ней, она отвергает его, ситуация почти онегинская, только на современный лад. Она не может простить ему прежнего его предательства. Вы слушаете? — Веретенников говорил с какой-то нервной ухмылкой, со странным весельем, которое никак не соответствовало тому, о чем он рассказывал.

— Да, да, я слушаю, — поспешно сказала она.

— Вы слушайте, слушайте, сейчас будет самое главное. Вдруг выясняется, что у нее, у героини рассказа, есть ребенок. Понимаете, е г о  ребенок, о существовании которого он, отец, даже не догадывался. Сюжетец, как видите, самый банальный. Но меня интересует, как в подобных обстоятельствах должна повести себя современная женщина — именно современная. Вот, с вашей точки зрения, как?

Веретенников смотрел на нее пристально, с каким-то почти болезненным напряжением, и Матвеева, не выдержав этого его взгляда, опустила глаза.

— Не знаю. Я бы простила… — тихо сказала она.

— Я знал, что вы так скажете! Знал! — торжествующе воскликнул Веретенников. Словно ответ ее и правда означал для него сейчас нечто необычайно важное. — Вы умница, Людочка!

— Ну уж… — она смущенно передернула плечами.

— Да-да, вы добрая душа, и не стыдитесь этого, не нужно! Кстати, вы не замечали, что к Устинову, к Евгению Андреевичу, ведь тянутся люди лишь определенного склада. Хоть и одна беда всех к нему приводит, а все-таки всякий-разный к нему не придет. Это труднообъяснимо, но это так. Словно в каждом из нас есть некий тайный локатор, который выводит нас к родственным душам. Вы никогда не думали об этом?

Матвеева улыбнулась неопределенно. Ее сегодняшние мысли о них обо всех как о маленьком островке добра и отзывчивости были сходны с тем, что говорил сейчас Веретенников. Но она не решилась сказать об этом вслух. Ей не хватало слов, чтобы выразить эти свои мысли.

— Ну вот, как мы славно с вами сегодня поговорили! — с растроганностью в голосе произнес Веретенников, когда они прощались. — Вы правильно сделали, что ко мне пришли. А на заседание клуба я явлюсь непременно. Но пасаран! Или, говоря по-русски, — «они не пройдут»!

Матвеева поежилась.

— Я все-таки чего-то боюсь, — сказала она.

— Бросьте! Выкиньте из головы ваши дурные мысли! Все будет хорошо. Вот увидите, все будет хорошо!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ СНЕТКОВСКИЙ

— Зоя Павловна, что вы мне даете? Что это значит? — профессор Снетковский с негодованием отодвинул бумагу, только что протянутую ему Зоей Павловной.

— Кирилл Федорович, это характеристика на Устинова. Она нужна ему для общества «Знание». Чтобы читать лекции. Иван Семенович просил вас подписать. Он говорит, что это пустая формальность. В прошлом году мы уже давали такую характеристику, теперь ее надо только возобновить.

— Зоя Павловна, будьте любезны, передайте Ивану Семеновичу, что я не имею обыкновения заниматься пустыми формальностями. Если я подписываю документ, я несу за него ответственность.

— Но ведь действительно, Кирилл Федорович, в прошлом году мы подписывали точно такую же…

— Мало ли что было в прошлом году. В прошлом году Устинов у нас работал. Теперь же я представления не имею, чем он там занимается. Что он будет говорить в этих своих лекциях? Что наш народ спаивают — это, может быть? Вы же отлично знаете его взгляды, Зоя Павловна. И почему-то считаете возможным выступать в качестве адвоката. Я вас не понимаю.

— Но, Иван Семенович… — пролепетала Зоя Павловна.

— А что Иван Семенович? Он просто не хочет ни с кем портить отношения. А так не бывает, милая Зоя Павловна. Мы всё хитрим, правду боимся сказать. Человека, вежливо говоря, из института попросили, а характеристику мы сочиняем такую, что впору на орден представлять. Где же наша принципиальность? Кого мы обманываем?

— Так ведь жалко же человека, Кирилл Федорович! Что ж, теперь ему совсем дорогу перекрыть? И лекции у него, говорят, неплохие, пользовались популярностью…

— А вы их слышали? Нет? А я вот, хоть и старик, а не поленился, сходил однажды, послушал, как он разумное, доброе, вечное сеет. И должен сказать, ни разумного, ни доброго, ни тем более вечного что-то там не нашел. А популярность, о которой вы говорите, это дешевая популярность. И доброта ваша, выходит, от незнания, от слепоты. Человек чуждые нам взгляды протаскивает, а вы говорите: жалко. Вот вам и пустая формальность.

Зоя Павловна сконфуженно молчала.

— Так что заберите эту вашу писульку, и если Иван Семенович считает нужным, пусть сам подписывает. Только я бы ему не советовал этого делать.

Сколько знала Зоя Павловна профессора Снетковского, она всегда поражалась его жесткой логике. И еще всегда изумляло ее, как не соответствует эта его внутренняя жесткость его внешнему облику. Розовощекий, круглолицый, с венчиком седых пушистых волос, окаймляющих широкую лысину, поблескивающий очками, он казался этаким хрестоматийным добряком, жизнелюбцем, чревоугодником. Разговаривая, обычно он имел привычку не смотреть в лицо собеседнику, и потому уловить выражение его глаз за стеклами очков редко кому удавалось. А именно глаза его, стоячие, по-старчески блеклые, лишенные живого чувства, пожалуй, наиболее точно выдавали сущность его характера.

До Зои Павловны не раз доходили слухи, будто истоки вражды Снетковского и Устинова, их полной несовместимости крылись где-то в анналах институтской истории, в давних ее глубинах. Говорили, будто некогда Устинов пытался уличить Снетковского в фальсификации результатов проводимых им экспериментов. В те времена, как, впрочем, и теперь, Снетковский экспериментировал на крысах, исследовал роль холинергической системы при введении в организм алкоголя. Вот тогда будто бы и появились на свет некие данные, заинтересовавшие ученых и принесшие известность Снетковскому, а затем, увы, оказавшиеся ошибочными. История эта, впрочем, была темная. Доказать преднамеренность фальсификации вроде бы не удалось,виновником ложной сенсации был объявлен то ли аспирант, то ли ассистент Снетковского — человек, как впоследствии выяснилось, склонный к злоупотреблению алкоголем и даже уличенный в хищении лабораторного спирта. Разумеется, вскоре он был уволен, события, некогда будоражившие институт, отошли в прошлое, постепенно забылись, и только неприязнь между Устиновым и Снетковским так и сохранилась, как застарелая, хроническая болезнь. Вынужденный уход Устинова на пенсию стал теперь как бы косвенным подтверждением правоты Снетковского в их затянувшейся войне. Честно говоря, Зоя Павловна полагала, что именно это обстоятельство сделает Снетковского мягче, терпимее по отношению к своему уже покинувшему поле битвы противнику, но, оказывается, нет, она ошиблась, Кирилл Федорович и теперь продолжал хранить твердость.

И Зое Павловне не оставалось ничего другого, как с неподписанной характеристикой вернуться вновь к Ивану Семеновичу, ученому секретарю института. Стараясь оставаться по возможности нейтральной и не принимать на всякий случай ни одну из сторон, она передала Ивану Семеновичу свой разговор с профессором Снетковским.

— Хм… — произнес Иван Семенович и задумчиво почесал карандашом у себя за ухом. — А ведь ничего не скажешь, он, пожалуй, прав. Если действительно соблюдать настоящую принципиальность. А? Вы как считаете, Зоя Павловна?

Зоя Павловна неопределенно пожала плечами.

— По-моему, они со своей принципиальностью один другого стоят. Что Устинов, что Кирилл Федорович.

Иван Семенович сочно расхохотался.

— Вы так полагаете? А что — верно: крайности сходятся! Однако как же нам теперь быть с этой характеристикой, а? С мнением Кирилла Федоровича мы не можем не считаться, тем более что по существу он, конечно же, прав. Легкомыслие в таком вопросе действительно непростительно. За Устинова и правда нельзя ручаться, один бог знает, что он там может наговорить, а отвечать-то нам: пятно, если что, на институт ляжет. С другой стороны, я уже пообещал вроде Евгению Андреевичу, думал, и верно пустяк, формальность, как-то не придал этому значения. Вот незадача-то! — Он озабоченно помотал головой. — Что делать-то, а, Зоя Павловна?

— А вы впишите ради объективности парочку фраз, что-нибудь вроде: «…в отдельных случаях проявлял политическую незрелость» или там «идейную неразборчивость»…

— Да вы что! — воскликнул Иван Семенович. — С такой характеристикой его и на пушечный выстрел к аудитории не подпустят. Устинов нам не простит такого. Вы, что, его не знаете? Он доказательств, фактов потребует, начнутся опять разбирательства-препирательства, комиссии, проверки, нет уж, с меня хватит. Уж лучше дипломатично как-нибудь под благовидным предлогом ему отказать. Мол, ценим мы вас, Евгений Андреевич, и любим, но не имеем формального права… что-нибудь в таком роде… Пусть Общество, если сочтет нужным, официальный запрос нам пришлет. А там видно будет. С ними мы сумеем договориться…

— Вы стратег, Иван Семенович, — кокетливо сверкнула улыбкой Зоя Павловна.

— Станешь тут стратегом, — Иван Семенович вздохнул горестно. — Вот смотрите, пустяковое вроде бы дело, а сколько времени, энергии, нервов требует. И так постоянно. Как белка в колесе.

— Кто-то же должен, — кротко отозвалась Зоя Павловна. — Кто-то же должен…

* * *
По странному совпадению обстоятельств почти те же самые слова в эту минуту произносил и Кирилл Федорович Снетковский. А собеседником его был не кто иной, как Игорь Сергеевич Щетинин.

С тех пор как Щетинин узнал, что автором письма в горком был профессор Снетковский, он пришел к выводу, что это именно тот человек, который может существенно пополнить его представления об Устинове. Причем как раз теми сведениями, которые сейчас особенно требовались Щетинину. Так он оказался в институте, в лаборатории Снетковского.

— Просто поразительно, у меня такое ощущение, будто нам в институте уже больше нечем заниматься, как только Устиновым! — негодующие нотки звучали в голосе Снетковского, когда он произносил эту тираду, однако при этом он не скрывал своего удовлетворения от прихода Щетинина: значит, сигнал его дошел, услышан и воспринят там, наверху.

— Вы знаете, в нашем научном мире оставаться всегда принципиальным в своих суждениях, высказывать правду, как бы ни была она нежелательна для кого-то, задача не из легких и, прямо скажем, не из самых приятных. Однако кто-то же должен, кто-то же должен… — говорил Кирилл Федорович, устремляясь своим взглядом куда-то мимо лица Щетинина. — И уж коли вы знакомы с моим письмом в горком партии относительно деятельности Устинова, то я скажу так: я никогда не переносил и не переношу своих личных симпатий или антипатий в деловую сферу. Но я старый, закаленный боец и никому не прощаю идейной неразберихи, как бы она ни маскировалась. По части маскировки сейчас многие молодцы. Даже народ свой оплевывают и то, оказывается, в интересах народа. Это, кстати, и к Устинову напрямую относится. Он вроде бы о всеобщей трезвости печется, демагогию вокруг сухого закона разводит, а попутно чернит наше общество. И еще к нам обращается: дескать, разрешите ему лекции читать, нашей рекомендации просит. Нет, сударь, ты сначала свой идейный багаж перетряхни, проветри как следует, а потом уж мы посмотрим, можно ли тебя на народ выпускать. Я не стесняюсь, я свою точку зрения прямо высказываю. Вы же понимаете, я не ради себя стараюсь, мне в принципе уже ничего не нужно…

Его щеки розовели старческим румянцем, и, невесомый, словно пух, колыхался венчик седых волос на массивной голове.

Щетинин давно уже усвоил ту простую истину, что далеко не всегда можно верить словам, которые произносятся вслух, что за внешними, казалось бы очевидными, мотивами поступков того или другого человека нередко кроются совсем иные, истинные, побуждения. Что служило источником энергии для сидевшего сейчас перед ним старого профессора, что заставляло его действовать, писать письма, сражаться с уже, казалось бы, поверженным противником? Ненависть к Устинову? Неколебимая вера в собственную миссию — миссию правдолюбца и хранителя основ? Или теперь, в старости, он действовал лишь по инерции, по тем самым законам, которые усвоил когда-то в прежние годы? Так или иначе, но интересы его сейчас, кажется, совпадали с интересами самого Щетинина. И это было главное.

— Кирилл Федорович, — сказал он, — а вы не могли бы рассказать подробнее, что конкретно вы имели в виду, когда утверждали в своем письме, будто Устинов высказывался в поддержку академика Сахарова?

— Пожалуйста. Конечно, могу, — с воодушевлением отозвался Снетковский. — У меня каждое слово фактами подкреплено, а как же иначе? Так вот, относительно Сахарова. История тут такая. Вы помните, вероятно, некоторое время тому назад народ наш дал нелицеприятную оценку действиям этого так называемого академика, сурово осудил его антисоветские, враждебные нашему обществу высказывания. Часть откликов по этому поводу тогда и в газетах даже печаталась, у вас это, наверно, на памяти.

Щетинин кивнул. Как не помнить ему то время, если и самому доводилось тогда по заданию райкома собирать подобные отклики. Помнил он, все хорошо помнил.

— Ну, естественно, — продолжал Снетковский, — и наш институт не мог оставаться в стороне. Мнение ученых по понятным причинам было тогда особенно важно. Так что по поручению райкома мы проводили своего рода общественный опрос, просили ведущих своих специалистов выразить свое отношение к неблаговидным поступкам академика. Осуждение, само собой разумеется, было единодушным. Да и что, кроме презрения, мог вызвать этот отщепенец, готовый продать американцам свою Родину? Двух мнений, по-моему, тут быть не могло. И вот дошла очередь до Устинова, обратились к нему. Так, мол, и так, Евгений Андреевич, выскажитесь, пожалуйста. И что, вы думаете, отвечает Устинов? Может быть, порицает, клеймит, выражает возмущение? Ничего подобного! Представьте себе, он отказывается осудить Сахарова!

— Как отказывается?! — поразился Щетинин.

— А так просто. Отказывается — и все. Ему же обязательно вразрез надо идти со всеми. Он же не может свою оригинальность не продемонстрировать. Ну хорошо, я понимаю, когда это касается частных вопросов или научных наших споров, это ладно, это бог с ним, пусть фокусничает, если ему так нравится. Но тут-то! Тут-то! Речь ведь идет о деле принципиальной политической важности! О нашем единодушии перед лицом идейных врагов, готовых уничтожить нас, стереть с лица земли. Да что я вам рассказываю, вы сами все понимаете. И вдруг такая демонстративная обструкция! Ну, наши товарищи, которые этим делом занимались, в первый момент, должен вам сказать, даже растерялись, ушам своим не поверили. Никак они не ждали такого. «В чем дело? Почему?» — спрашивают Устинова, это уже на более высоком уровне. А он и тут свою теорию развивает, и тут у него, видите ли, собственная точка зрения. «Как, говорит, я могу осуждать Сахарова, если я не читал ни строчки его трудов, если ни одного его высказывания никогда не слышал сам, собственными ушами?» — «Так что же, — вполне логично тогда спрашивают его, — следовательно, вы выражаете желание читать эту антисоветскую стряпню? Так вас надо понимать?» — «Ну желание не желание, — отвечает Устинов, — однако, как ученый, я привык судить лишь о том, что знаю. Высказывать же мнение о вещах мне неизвестных считаю невозможным». Видите как? Все, значит, считают, возможным, а он один — нет! Ему говорят: «Что же, выходит, вы не верите тому, что сообщают наши официальные органы, что пишет советская пресса?» — «Нет, почему же, верю, — отвечает он. — Только детального, объективного изложения взглядов Сахарова я пока что нигде не читал. Заклеймить — это не значит еще разобраться». — «Ну, знаете ли, — говорят ему, — такого мы от вас не ожидали. Понимаете ли вы, кого вы защищаете, чьим адвокатом сейчас выступаете?» А Устинов: «Никого, мол, я не защищаю. Дайте мне прочесть труды Сахарова, и, может быть, тогда я первый выступлю с его осуждением. А так, вслепую, только потому, что все осуждают, нет, я не могу». Так и уперся. И представьте себе, никаких последствий для Устинова. Нет, я думаю, либеральничаем мы нынче, очень либеральничаем, и напрасно. Раньше бы, в прежние времена, этого дела так не оставили, — Снетковский с горестным осуждением покачал головой, и седой венчик взметнулся и опал, словно бы под порывом ветра. — Этим своим либерализмом мы сук рубим, на котором сидим, вот попомните мое слово. Сами подумайте: какой урок тот же Устинов преподал молодежи? Выходит, все дозволено? И плюнуть, по сути дела, в лицо коллектива можно: вы все, мол, тут пешки, котята слепые, я один зрячий. Вот ведь оно как получается, ежели вдуматься.

— Да, вы правы, — сказал Щетинин. В рассуждениях Снетковского, в горестно-недоуменных его сетованиях он и правда находил что-то, созвучное собственным мыслям. Слишком много стало людей, которых хлебом не корми, дай только высунуться с собственным мнением. Его всегда раздражала эта склонность к умничанью.

«Раньше мы гордились тем, что каждый из нас — своего рода винтик в огромном государственном механизме, — думал Щетинин. — Теперь это слово стало едва ли не ругательным. Никто не хочет быть винтиком. Однако все словеса эти — демагогия чистой воды. Винтики необходимы, без них далеко не уедешь, что бы мы там ни говорили. Беда в том, что слишком много развелось демагогов. Прав профессор: мы сами рубим сук, на котором сидим. Исчезает уважение к установкам. Вместо того, чтобы следовать идеологической линии, люди начинают рассуждать, вопросы всякие задавать: почему да зачем? А ты выкручивайся, отвечай. Нет, раньше проще было».

— Да, вы правы, — повторил Щетинин. — Насчет урока для молодежи. Нынешняя молодежь на такие уроки особенно восприимчива.

— Я потому и сигнализировал, — обрадованно сказал Снетковский. — Видите ли, хоть такие формулировки нынче не очень в моде, я бы взял на себя смелость утверждать, что у него, у Устинова, отсутствует классовый подход к явлениям. Он людей не на трудящихся и эксплуататоров делит, как мы привыкли, а на пьющих и непьющих, или, как он выражается, на «алкоголепийцев» и трезвенников. А я, хоть и ретроград, может, с точки зрения таких, как Устинов, — Снетковский усмехнулся, — а все же уверен, что наш советский человек, даже и запьянцовский, куда как сознательнее любого самого трезвого американца. И никто меня не переубедит в этом.

— Правильно! — сказал Щетинин. — Абсолютно правильно! Наш человек, хоть и выпьет, а все равно на голову выше западного обывателя, это вы верно подметили. Я с вами согласен.

— Ну вот видите, — удовлетворенно произнес профессор. — Очень приятно, что мы с вами сходимся, а вот Устинов, тот как раз других взглядов придерживается, прямо противоположных. Немало копий мы с ним сломали по этой части: примиренчества, я считаю, тут быть не может. Устинов, например, не раз, причем публично, на собраниях, выражал недовольство тем, что у нас, мол, не публикуется полных данных о потреблении алкоголя, о количестве больных алкоголизмом, о числе самоубийств на почве пьянства, ну и так далее. Как будто он ребенок несознательный, не понимает, чем это вызвано. Высших государственных интересов для него словно бы и не существует. Будто неясно ему, что публиковать в нынешних условиях такие данные — это все равно что вкладывать оружие в руки наших идейных врагов. Политическая наивность просто беспредельная! Только наивность ли это, вот о чем стоит задуматься… — Снетковский сделал многозначительную паузу, по-стариковски пожевал губами. — Возьмите, к примеру, как он имел обыкновение вести себя с иностранцами. Те же разговоры о пьянстве, как якобы об общенародной беде нашей, как о национальной проблеме. Кто, спрашивается, его уполномочивал говорить такие вещи? Ну пусть ты сам так считаешь, это твое личное дело, хотя и здесь я с ним категорически не могу согласиться, но надо же все-таки учитывать, с кем можно откровенничать, а с кем нет. Так что, как видите, у меня, думаю, были все основания бить тревогу. Я лично совсем не уверен, что такой человек имеет моральное право работать с людьми. Что он может сказать людям? Что государство спаивает народ, выколачивая пьяные рубли? Это его любимая тема. Или какую-нибудь другую подобную благоглупость? Боюсь, что зерна, которые он посеет таким образом, могут дать только ядовитые всходы!.. А посмотрите, посмотрите, например, что писал он в нашу стенгазету! Разумеется, никто не стал печатать это его сочинение. Но копия у меня сохранилась, вот, можете взглянуть… — И Снетковский, согнувшись, на мгновение исчез за тумбой письменного стола, но тут же вынырнул снова, протягивая Щетинину листок с бледным машинописным текстом.

Щетинин прочел:

«…Бывают моменты, когда нельзя уже, попросту преступно работать традиционными методами. Невозможно сохранять олимпийскую невозмутимость перед лицом чрезвычайных обстоятельств. Чрезвычайные обстоятельства диктуют необходимость чрезвычайных усилий. Может быть, даже таких же усилий, какими некогда создавалась атомная бомба. Одно из двух: либо мы заранее признаем, что все наши исследования, диссертации и рефераты не имеют сколько-нибудь существенного значения для реальной жизни, для практического решения проблемы алкоголизма, и тогда мы можем продолжать тешить себя учеными играми, либо мы говорим: да, перед лицом серьезнейшей угрозы мы хотим помочь своему народу, своей стране, и в таком случае мы не вправе работать, что называется, ни шатко ни валко, прикрываясь рассуждениями о своих фундаментальных якобы исследованиях, а по сути дела пряча за этими рассуждениями собственную леность мысли и привычку к спокойному существованию. Нас засасывает трясина благополучной псевдоучености, мы обольщаемся мизерными результатами, и это тогда, когда самое время бить в колокола перед лицом грозной и жестокой опасности! Когда пьянство и алкоголизм становятся общенародной бедой, кто, как не мы, ученые, можем и должны сказать обществу правду, кто, как не мы, ученые, обязаны считать себя мобилизованными на борьбу с коварным и сильным врагом? Но вместо такой — всеобщей — мобилизации сил среди тех ученых, о ком я могу судить, царит безоблачное спокойствие и мелочное самодовольство. Что нам до того, что там, за стенами института, гибнут люди, разрушаются семьи, страдают дети, что нам до всего этого, у нас ведь свои, куда более значительные, задачи, мы ведь витаем в академических эмпиреях…»

— Ну, скажите, вам могло бы прийти в голову писать нечто подобное для стенгазеты? — произнес Снетковский, забирая обратно листок. — Атомная бомба! Чушь какая-то!

Щетинин вбирал в себя, впитывал все, что говорил Снетковский. Это было именно то, на что он рассчитывал, направляясь сюда. Интуиция не обманула его. Деятельное возбуждение уже владело им — чувство, сродни тому юношескому азарту, который он испытал впервые давно, еще в студенческие годы, готовя персональное дело Мишки Горелика. Мишка Горелик, такой же студент-третьекурсник, как и Щетинин, выпустил тогда что-то вроде рукописного журнала под названием «Студенческие щи». Собственно говоря, журнала в полном смысле этого слова, разумеется, не было — был лишь альбом, заполненный Мишкиными сочинениями: хроникой студенческой жизни, юморесками, стихами, а также поэмой, повествующей об эротических похождениях ее автора. Попытка поначалу не придавать этой истории существенного значения, взглянуть на нее лишь как на юношескую шалость была признана ошибочной, дело получило идеологическую окраску. Для Мишки Горелика оно обернулось исключением из комсомола, а для Щетинина, начинающего тогда активиста, стало первым серьезным уроком политической бдительности. Тогда-то впервые он открыл в себе эту способность: чутко улавливать, каких именно слов и действий от него ждут. Впрочем, если бы кто-нибудь на этом основании вздумал обвинить его в приспособленчестве или, того хуже, в угодничестве, он бы возмутился и, вероятно, был бы прав. Разве готовность выполнить, провести в жизнь волю тех, кто старше, опытнее, проницательнее, — это угодничество? Он никогда не приспосабливался, он лишь стремился осознать свой долг. Так было и тогда в истории с Мишкой и его журналом. Еще вчера считавшиеся едва ли не приятелями, готовые одолжить друг другу рублевку до стипендии или подбросить в случае необходимости шпаргалку, они оказались по разные стороны невидимой черты: по одну ее сторону были те, кто имел право вершить суд и выносить приговор, а по другую — тот, над кем этот суд вершили. Игра велась по взрослым законам, и Щетинин быстро усвоил ее правила. Со своей ролью он тогда справился отлично. Он хорошо помнил, как после комсомольского бюро они, несколько активистов, закатились в пивной бар и еще долго и горячо обсуждали все перипетии этого дела. О судьбе Мишки Горелика никто из них всерьез как-то не задумывался: в конце концов, он сам был виноват, он получил то, что заслуживал. Они же, в том числе и Щетинин, подобно полководцам, которых не должна заботить судьба одиночных солдат, радовались и гордились оттого, что сумели четко и точно — как было намечено — провести всю операцию, что добились принятия именно того решения, которое и должно было быть принято. Уже тогда Щетинин догадывался, что это искусство — искусство во что бы то ни стало проводить свою линию — и есть, наверно, главное искусство руководителя. Именно после персонального дела Мишки Горелика, после их празднично возбужденного долгого сидения в баре, Щетинин стал испытывать вкус к подобного рода делам. Его принципиальность и непреклонность были замечены и оценены. Так началась его общественная карьера. Теперь же эта карьера, как ему мнилось, по вине его благоверной — едва ли не впервые грозила дать сбой. Да еще эта история с Ягодкиным. Ягодкин уперся, требует товарищеского суда, широкой огласки, угрожает написать в газету. Уж сидел бы бывший алкаш тихо, помалкивал в тряпочку, так нет, готов весь завод опорочить… Борцом за трезвость себя вообразил…

От Ягодкина мысль Щетинина невольно вернулась опять к Устинову.

— А скажите, Кирилл Федорович, — осторожно спросил он, — если объективно подойти, есть все-таки успехи у Устинова? Говорят, излечивал же он людей?

— Излечивал… Ну что ж, что излечивал… — сердито отозвался Снетковский. — Попы, знаете ли, до революции тоже, случалось, пьяниц излечивали. Известны такие факты, сколько угодно. Зарок брали. Так что же, прикажете это научным методом считать?

— Мне трудно судить… — уклончиво ответил Щетинин.

— Ну да, конечно, вы же не специалист, — согласился Снетковский. — А специалист вам скажет, что до сих пор природа алкоголизма по-настоящему глубоко не изучена. Нам еще работать и работать, чтобы понять, почему один человек становится алкоголиком, а другой — в сходных, казалось бы, условиях — нет. И не надо нас торопить и подталкивать, не надо кричать «пожар!», когда нет пожара. Наука не терпит торопливости. И ханжества тоже не терпит. Все мы люди, и от бокала хорошего вина за праздничным столом никто не откажется. И не надо при слове «вино» непременно закатывать от ужаса глаза, как это делает уважаемый Евгений Андреевич.

— Ох, смотрите, Кирилл Федорович, — улыбаясь, сказал Щетинин, — вдруг я приму ваши слова за руководство к действию…

— А что? Я же уже сказал вам: я не ханжа. Я даже думаю иногда, как бы это парадоксально ни звучало в моих устах, что раз уж алкоголь был изобретен человечеством, значит, была в этом какая-то необходимость. Существовала, выходит, потребность. В природе ведь все имеет определенный смысл. Нет, вы только не подумайте, будто я оправдываю пьянство. Ни в коем случае! Однако и этаких кавалерийских наскоков в стиле уважаемого Евгений Андреевича я тоже не признаю, не принимаю. У людей до́лжно прежде всего воспитывать спокойное, цивилизованное, я бы сказал, отношение к алкоголю, вот что важно. В этом и будет истинно государственный подход. Устинов же, как поп с амвона, предпочитает пугать нас нечистой силой… — тонкая улыбка тронула губы Снетковского, явно довольного найденным сравнением, и Щетинин от души, жизнерадостно захохотал вслед за ним…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ

12 октября, понедельник.
«Сегодня я подумал о том, что, наверно, долго еще не смогу избавиться от комплекса вины, или, точнее говоря, от чувства виноватости. Иногда мне кажется, оно у меня в крови. Это, как говорится, наследие проклятого прошлого, если проклятым прошлым считать те последние десять-двенадцать лет, которые я пил и которые пошли псу под хвост. Пьющему человеку, как известно, пока он пьян, и море по колено, и сам черт не брат. Так и со мной было. Когда ты заложил за воротник, тебе и унижение не кажется унижением, тебе и собственное юродство не представляется юродством. Ну, а уж когда тебя ломает похмелье, ты за рубль на коленях готов ползать, из чужого стакана опивки не побрезгуешь допивать. И при этом ты не дрогнешь, тебя не вывернет наружу от отвращения к самому себе, ты, может быть, и мучаешься при этом, но скорее от отсутствия выпивки, чем от собственного унижения. В том мире, из которого я вернулся, с которым, я надеюсь, распростился навсегда, все искажено, все вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову. Да, в тот момент, пьяный или страдающий с похмелья, ты не способен осознать, что сам себя втаптываешь в грязь, что ты жалок и отвратителен, нет, ты готов изгаляться, глумиться над самим собой. Но вся эта мерзость, все унижение и юродство не проходят даром, они откладываются в подсознании, накапливаются в твоем существе, как некая неощутимая, невидимая глазом, но разрушительная, гибельная радиация, чтобы потом в один прекрасный день ты вдруг осознал, что изменения уже необратимы, что ты уже совсем не тот человек, которым был прежде. И характер у тебя не тот, что был когда-то, и склонности иные — которых ты прежде за собой не ведал и которых раньше попросту бы стыдился. На научном языке все это, наверно, и называется «деградация личности». Но так не хочется применять этот термин к самому себе, так хочется кричать во весь голос, что с тобой все не так, как с другими, что быть этого не может… не может… не может! Впрочем, вернемся от общих рассуждений к реальной жизни.

Помню, однажды с сильного похмелья я вдруг обнаружил, что не решаюсь, страшусь перейти улицу. Ничем не объяснимое чувство неуверенности охватывало меня каждый раз, когда я собирался ступить с тротуара на проезжую часть улицы. Примерно такое же чувство я испытывал сегодня утром, явившись на работу, проходя мимо институтского вахтера, поднимаясь по лестнице и ловя на себе любопытные, то сочувствующие, то осуждающие взгляды сослуживцев. Каждый шаг давался мне немалым усилием над собой. Это была настоящая пытка — стыдом, унижением, чувством вины и незащищенности, когда каждый может бросить в тебя камень. Впрочем, лицо мое, надеюсь, в тот момент не выдавало моих переживаний.

Еще накануне, должен признаться, у меня мелькала малодушная мысль — послать на работу Свету, придумать что-то, объяснить, разжалобить, подготовить почву. Сделать ее своего рода амортизатором. Говоря проще, спрятаться за ее спину. Раньше так уже бывало в моей жизни. Однако на этот раз я преодолел себя. Как никак, а в моей судьбе — я верил в это — начинался новый этап, и я должен иметь мужество этот последний свой стыд, последнее унижение не перекладывать ни на чьи плечи. Сложность моего положения заключалась в том, что здесь, на работе, никто, разумеется, кроме меня самого, не мог знать о решающем, крутом повороте в моей жизни, о той первой, пусть еще малой победе, которую я одержал над собой. Не мог же я рассказывать об этом всем и каждому. Да и кто бы, если рассудить здраво, поверил мне! А раз так, то в глазах окружающих я оставался все тем же едва ли не подзаборным пьянчугой, способным и обмануть и подвести, заслуживающим в лучшем случае лишь жалости, а в худшем — позора и презрения, слабым, безвольным человеком, слово которого немногого стоит. Воспринимать меня по-другому у них не было никаких оснований. И мне оставалось только смириться с этим. Испить чашу до дна.

Самым тяжким из всего, что мне предстояло пройти, самым унизительным было объяснение с Хоботовым, моим непосредственным шефом. Когда-то, несмотря на разницу в возрасте, он был для меня Яшей, мы пили с ним на брудершафт, переходили на «ты». Уже тогда он учил меня жить. Теперь все это осталось в прошлом. Теперь он для меня Яков Аркадьевич, «вы», «ваше превосходительство». Рядом с ним я кажусь сам себе школяром-переростком, которого отчитывает директор школы. В отличие от Хоботова я так и не сумел обрести солидность. Да и где мне было ее обрести? В пивных, в забегаловках? Под домашним арестом у собственной жены?..

Итак, сделав очередное усилие над собой (вся моя жизнь сегодня складывалась из сплошных усилий), я вошел в кабинет к Хоботову. Ладони мои были мокрыми от пота. Я незаметно вытер правую ладонь о штаны — на всякий случай, если вдруг Хоботов подаст мне руку. Было бы очень неприятно обнаружить перед ним свою потливость. Однако он, конечно, и не подумал подавать мне руку. Он лишь приподнял брови и смотрел на меня с выражением брезгливого любопытства. Этот его взгляд я, наверно, долго еще не смогу забыть.

— Здравствуйте, Яков Аркадьевич, — сказал я, невольно придавая своему голосу какие-то совершенно несуразные, игриво-бесшабашные нотки.

Он продолжал смотреть на меня молча, словно бы изучая, словно бы проверяя, нет ли на мне каких-то явных следов моего беспутства. Я тоже молчал.

— Ну что скажешь? — наконец произнес он.

Он обращался ко мне на «ты», и я воспринимал это как должное. Был ли я вправе рассчитывать на другое обращение?

Я развел руками и улыбнулся. Улыбка — я чувствовал — получилась жалкой.

— Нечего сказать, как я понимаю, — удовлетворенно констатировал Хоботов.

— Нечего, Яков Аркадьевич.

Быть вынужденным стоять вот так — в покорной приниженности, в виноватом смирении перед человеком, которого не уважаешь, — что может быть хуже! В нашей конторе Хоботова зовут «господином статским». Однажды в разговоре с кем-то он не без горделивой напыщенности сказал, что, мол, по прежним временам он в своей должности был бы не иначе как «статским советником». Так это прозвище и закрепилось за ним, пошло гулять по институту. Что-что, а создавать видимость многозначительности он умел. У него и терминология в последнее время появилась какая-то новая, рассчитанная как бы на посвященных. Он говорил, например: «с этим вопросом надо обращаться к  п е р в о м у  л и ц у», «проблема эта прорабатывается в  и н с т а н ц и я х», «я  п р о и н ф о р м и р о в а н» и так далее. И все это непременно с налетом некоей важной таинственности. Хотя я-то знал, наверняка знал, как впрочем, и многие другие сотрудники института, что все эти «проблемы» и «вопросы», лиши их таинственной аранжировки, оказываются не более чем мыльными пузырями.

— Ну и что же прикажешь мне с тобой делать, а, Ломтев? — все с тем же брезгливым любопытством рассматривая меня, спросил Хоботов.

И опять покорное молчание было моим ответом. Наверное, сейчас наступало самое время пообещать, что подобное больше не повторится, но слишком часто давал я такие обещания прежде. Я знал, что мне уже нет и не может быть веры, и потому не мог выдавить из себя ни слова.

— Сколько раз я тебе говорил, Ломтев: не умеешь пить — не пей! Я тоже не ханжа, понимаешь ли, тоже люблю погудеть в хорошей компании, но совесть же не пропиваю. Пить тоже надо с умом. А не умеешь — не пей!

Да, все надо уметь. Уметь жить. Уметь зарабатывать деньги. Уметь пить водку. Уметь обращаться с женщинами. Уметь ладить с начальством. Уметь! Такова философия Хоботова.

— Ты же всех нас, весь отдел наш позоришь. Уже по всему институту разговоры идут: где Ломтев? Что с Ломтевым? Ах, опять этот Ломтев! Думаешь, люди ничего не видят? Думаешь, никому не известно, как ты деньги занимал у Каретникова?

При этих словах я, должен признаться, снова содрогнулся от стыда и отвращения к самому себе. Прав был Хоботов, и нечего мне было возразить, и нечем оправдаться. А он, откинувшись на спинку кресла, продолжал свои поучения:

— Ну, не можешь по-другому, надерись дома и сиди себе тихо, попроси жену, чтобы на ключ тебя заперла, — тут Хоботов позволил себе снисходительно хохотнуть. — Но не демонстрируй всему миру свои загулы. Ты же и себя и меня под монастырь подводишь. Я уж, как могу, тебя покрываю, а ты сам неприятностей на свою задницу ищешь. Куда же, милый, это годится? Хорошо, если до начальства еще не дошло, а если дошло? Думаешь, большая радость мне за тебя выкручиваться?

«Да не выкручивайся ты, ради бога!» — так и тянуло меня сказать в этот момент. И посмотреть после этого на его физиономию. Но не мог, не мог я этого сделать. Слишком глубоко сидело во мне чувство вины и чувство зависимости от этого человека. Я ведь все-таки обманывал себя, уверял себя, что никто в институте не догадывается об истинной глубине моего падения, об истинной серьезности всего, что со мной происходило. Хотелось верить, будто мне удается скрывать от посторонних глаз свой порок. В конце концов, кто сейчас не пьет! Я лишь один из многих. Так мне хотелось думать. И если честно признаться, больше всего я боялся широкой огласки — это был бы для меня стыд непереносимый. Вот почему я молчал покорно и приниженно, стоя перед Хоботовым. Я был зависим от него, моя репутация была в его руках.

Но даже при всем стыде и унижении одно обстоятельство утешало и радовало меня; я-то знал, что подобный разговор происходит в последний раз. Новая моя жизнь маячила впереди. «Так наберись же мужества и расплатись по всем векселям», — говорил я себе.

Когда я, наконец, вышел из кабинета Хоботова, отделавшись устным выговором и последним предупреждением, ладони мои по-прежнему были холодными и влажными от пота. Бр-р-р…

13 октября, вторник.
Еще одна заноза, которая мучает меня, это мысли о Маше. Ведь я не видел ее и ничего не знаю о ней с тех пор, как оттолкнул ее тогда на вокзальном перроне в Ленинграде. Что с ней?

Конечно, я поступил тогда по-свински. Но как распутать этот узел теперь? Увидеться с Машей, пойти к ней — это значит опять лгать Свете. Снова обман. Но и сказать правду Светлане, попытаться ей что-то объяснить — выше моих сил. Как ни поверни, а все равно получается подлость. Иной раз у меня опускаются руки и подступает отчаяние, когда я начинаю думать обо всем этом.

14 октября, среда.
Сегодня Каретников спросил меня, когда я намерен отдать ему полсотни. Я сказал, что отдам с получки. Светлана уже знает о моем долге Каретникову, я сам покаялся ей в этом. Она отнеслась к моему признанию спокойно: мол, бог с ними, с деньгами, лишь бы с тобой все было хорошо. Вообще чем больше я думаю теперь о Светлане, тем больше поражаюсь ее терпению, ее внутренней стойкости. Если кто и помогал мне окончательно не потерять веру в себя, так это она — Светлана. Удивительно, но она за эти страшные годы не озлобилась, не ожесточилась. Даже отчаиваясь, даже ненавидя меня порой, она сумела сохранить чувство сострадания. Я не знаю, как бы сложилась моя судьба, если бы ее не было рядом со мной.

Едва я успокоил своего кредитора Каретникова, как позвонил Пашка Покатилов. Уже сам по себе тот факт, что звонил он мне на работу — «дабы миновать таможенный досмотр», как он выражался в таких случаях, — говорил о том, что находился он в загуле. Пашка сообщил, что пребывает сейчас в небезызвестной мне пивной, что с ним приключилась совершенно невероятная — тут речь его на некоторое время прервалась нервными всхлипываниями — история и что если я немедленно не явлюсь, чтобы выслушать эту историю, он будет вынужден считать меня сволочью в мерзавцем. В противном случае он грозил вторгнуться ко мне на работу и разнести вдрызг всю «вашу шарашку». Только таких телефонных разговоров в служебное время мне и не хватало сейчас. Пытаться что-то втолковать Пашке, тем более под взглядами моих сослуживцев, которые, казалось, и без подслушивающих устройств обладали способностью прекрасно понимать, о чем идет речь, было делом абсолютно бесполезным. Никаких доводов он не желал слушать. Возможно, у него действительно стряслось что-то серьезное. По тем прежним законам, которые существовали между нами, я должен был немедленно срываться с места и мчаться выручать его. Однако теперь я вовсе не горел таким желанием. Но, с другой стороны, черт его знает, что может взбрести в его пьяную башку, какой фортель он может выкинуть. Всякое могло быть. К счастью, рабочий день катился уже к своему завершению. Короче говоря, я все-таки побежал в пивную, где ждал меня Пашка Покатилов.

Пашка был изрядно на взводе. Встретил он меня пьяными ликующими возгласами. История же, которая так взбудоражила его, заключалась в следующем. Днем, уже поднакачавшись пивом, терзаемый желанием принять что-нибудь покрепче, Пашка с огромным трудом наскреб на маленькую водки и отправился в магазин. Он весь был в нетерпеливом предвкушении выпивки. Однако в магазине, забыв, что карманы его плаща давно продраны, он сунул четвертинку в рваный карман, и она тут же выскользнула на каменный пол. Но случилось чудо! «Да-да, истинное чудо! — захлебываясь от избытка чувств, повествовал теперь Пашка. — Бутылка не разбилась! Вот и скажи после этого, что нет бога! Есть он! Есть! Есть высшая справедливость! — пьяно всхлипывал Пашка. — Представляешь, на последние деньги ведь купил! По копейке собирал! И не разбилась? А?!» Потрясение от случившегося буквально распирало его.

А я смотрел на Пашку, на полубессмысленные лица двух алкашей, притулившихся к нашему столику и с пьяным благоговением внимавших Пашкиному рассказу, и мне становилось и смешно, и горько, и страшно. Что с нами происходит? Куда мы катимся? Неужели и я бы еще недавно так же точно растирал пьяные восторженные слезы, неужели и я мало чем отличался от этих людей, на чьих лицах уже отчетливо проступает печать слабоумия?..

Я нарочно пишу обо всем этом так подробно, потому что, только осмыслив все, что происходило со мной, только вглядываясь в свое прошлое без всякой пощады к самому себе, я сумею освободиться наконец от этого прошлого. Сумею ли?..

15 октября, четверг.
Сегодня мне снилось, будто я выпил. Сон смутный, и утром я уже почти не помнил его, но осталось ощущение какой-то тяжести и скверны, словно я обманул или предал кого-то. Проснувшись, долго не мог отделаться от этого чувства, а потом, поняв наконец, что на самом деле ничего подобного не было, что это лишь сон, испытал необыкновенное, радостное облегчение.

16 октября, пятница.
Вчера вечером я все-таки позвонил Маше. Вернее, я просто набрал номер, услышал ее голос и тут же повесил трубку. Но хоть немного, да успокоился. Конечно, я виноват перед ней. Что бы там ни было, а она хотела мне добра, она пыталась меня спасти. Однако изменить что-либо я не в силах. Это тоже плата за мое прошлое.

Теперь я все чаще думаю, что беда пьянства не только в том, что оно уносит здоровье, причиняет горе твоим близким, беда и проклятье его еще и в том, что оно создает искаженное представление о ценностях, оно позволяет без особых угрызений совести совершать то, от чего нормальный человек отшатнулся бы со стыдом и отвращением, оно, словно раковая опухоль, разрушает в твоей натуре все здоровое, чистое, честное, легко выдавая похоть за любовь, хмельное, застольное братание — за вечную дружбу, пьяное бесстыдство — за свободу от предрассудков… Спохватишься потом, да поздно — все уже изуродовано, испоганено. Подобно тому как организм запойного алкоголика не хочет принимать, отторгает нормальную, обыкновенную пищу, так и душа его корежится, изрыгая последние остатки совести, стыда, чести…

Я никогда не любил Машу, она нужна была мне только пьяному, память об этом никуда не денешь, она еще долго будет мучить меня.

А сегодня после работы я столкнулся с Пашкой Покатиловым. Он был трезв и подавлен. Пытаясь взбодрить себя, начал рассказывать о своих позавчерашних похождениях. Дома он, оказывается, с тех пор так и не появлялся. И хотя он всячески старался изобразить беспечность, я догадывался об истинном его состоянии. Давно ли сам пребывал в таком же? Потом Покатилов с надеждой взглянул на меня: «Может, пойдем тяпнем?» Я отказался. «Ты, что, совсем теперь завязал?» — спросил Пашка недоверчиво. «Совсем», — сказал я. «Подшился, что ли?» — «Да подшился, не подшился — какая разница! Важно, что завязал. Твердо и окончательно». Пашка вдруг резко повернулся ко мне. «Не ври, — сказал он. Запавшие глаза его на осунувшемся, заросшем неряшливой щетиной лице яростно сверкнули. — Не ври. Так не бывает. От  э т о г о  не избавляются. Ты можешь притвориться непьющим, но в душе ты все равно останешься  а л ч у щ и м. Это наш с тобой крест, и нам никуда от него не деться. Понял? Как бы ты ни корячился, как бы ни извивался, а ты будешь тащить его до конца жизни!» Внезапная пророческая ярость его поразила и испугала меня. Я даже не нашелся сразу, что ответить. Впрочем, он и сам сразу сник, странная вспышка прошла. Он махнул рукой: «Ладно, дай лучше рубль». Рубля у меня не было. Мы расстались в каком-то раздраженном недоумении, испытывая смущение и недовольство друг другом. Но даже и потом еще, пока я ехал домой, в моих ушах продолжали звучать его наполненные яростным отчаянием слова: «От этого не избавляются!» И на душе у меня было тяжело.

17 октября, суббота.
Я возвращаюсь к домашней жизни, я словно бы заново становлюсь семейным человеком. Собственно, если судить по чисто внешним признакам, я вроде бы и не переставал им быть. Форма, во всяком случае, соблюдалась. Но по сути мое существование в стенах дома имело лишь две ипостаси. Либо я томился, мучимый собственной несвободой, изыскивая достаточно убедительный предлог, чтобы ускользнуть, исчезнуть, испариться, то есть, даже находясь дома, проверяя, допустим, Ларискины тетради с домашним заданием, мысленно я все равно отсутствовал, меня уже не было здесь, я витал в иных сферах; либо — это случалось после очередного загула, когда я возвращался в родные пенаты без копейки денег, грязный, терзаемый чувством вины перед близкими, — я вдруг начинал испытывать по отношению к ним какую-то почти судорожную, и оттого тоже неестественную, нежность, легко впадал в приступы слезливого раскаяния и сознания собственной никчемности. Светлана старалась, чтобы в такие минуты наша дочь не видела своего отца.

Прежде семейные заботы тяготили меня: ведь все главное, на чем был сосредоточен мой мозг, совершалось вне семьи, за пределами дома. Теперь же я опять привыкаю к домашнему распорядку. Надо заново учиться жить по-человечески. Это, оказывается, не так-то просто. Мне кажется, Светлана до сих пор не в состоянии до конца поверить в то, что меня можно, например, послать за хлебом без опасения не дождаться ни меня, ни хлеба. Я замечаю: она как бы подстраховывает меня, и от этого вдруг накатывает раздражение. «А чего же ты хочешь? — твержу я себе, чтобы не дать этому чувству вырваться наружу. — Ты должен понять ее». Я вижу, как она разрывается между тревогой за меня и боязнью обидеть своим подозрением, между желанием верить мне и страхом: а вдруг?..

Как долго эти отзвуки прошлого еще будут мешать нам?

Да и не тороплюсь ли я сам поставить крест на прошлом, не самообольщаюсь ли? Разве не случалось и раньше такого, что я не пил и неделю, и две, и три? Да, но тогда… тогда… я не знаю даже, как точнее это объяснить словами… только тогда было по-другому. Тогда во мне все равно постоянно словно бы сидел некий червячок и точил, и точил… Сейчас я  с п о к о е н, вот что главное.

18 октября, воскресенье.
Мы идем в зоопарк. Я, Светлана, Лариска, все вместе. Воскресный поход в зоопарк — это ли не символ семейного мира и благополучия?! Женщины мои счастливы.

Лариска весело скачет по ступенькам лестницы. Мы спускаемся вниз — и надо же! — все внутри сжимается у меня от бешенства: у выхода, поперек лестничной площадки первого этажа, лежит пьяный. Лужа растекается вокруг него. Вот сволочь!

Лариска остановилась и смотрит на пьяного.

Мне кажется, еще немного — и я не вынесу этого. Кровь бросается мне в голову.

— Лариса! — нервно кричит Светлана.

И нужно же, чтобы это произошло именно сегодня! Хотя, в общем-то, пьяные на нашей лестнице не такая уж редкость.

— Какая гадость! — говорит Светлана.

Пьяный мычит и пытаетсяперевернуться. Мы проходим мимо и оказываемся на улице. Меня корежит от отвращения и собственного бессилия. Некоторое время мы идем молча. Мне кажется, и я, и Светлана думаем об одном и том же. И хотя мы со Светланой не говорим друг другу ни слова, все ясно и так. На глазах Светланы я угадываю слезы, но по-прежнему молчу. Мы оба напряжены, я чувствую: достаточно какого-нибудь пустяка, неосторожного слова, чтобы вспыхнула тяжелая, нелепая ссора.

День, так славно начинавшийся, отравлен. И я не в силах изменить что-либо.

19 октября, понедельник.
Сегодня в обеденный перерыв — собрание. Оказывается, Хоботова будут выдвигать кандидатом в депутаты райсовета. Какой он, к черту, депутат? Только спеси прибавится. Наш профорг сует мне какую-то бумажку и говорит: «Ты, Ломтев, выступишь от имени масс». В бумажке перечислены заслуги Хоботова. Я в нерешительности верчу эту бумажку. Почему, собственно, я? Других нет, что ли? Однако возражать, отнекиваться уже поздно. Да и что я могу сказать? Что я — против Хоботова? Что он — мыльный пузырь, пустое место? Если по правде, то так и следовало бы сказать. Но я этого не скажу. И никто другой тоже не скажет, хотя все это знают. Не принято потому что. Непорядочно даже как-то, особенно учитывая отношение Хоботова ко мне. Да и наплевать, в общем-то, всем, будет Хоботов депутатом или нет. Мне ли высовываться? Да пикни я, Хоботов меня в один момент разденет и на всеобщее обозрение голым выставит.

После собрания Хоботов подошел ко мне: «Спасибо, старик, за добрые слова». — «Чего не сделаешь ради начальства», — сказал я шутливо. Мы прочувствованно пожали друг другу руки.

Откуда все-таки во мне эта рабская угодливость, откуда? Черт возьми, но если честно признаться, мне даже приятна была его похвала! Я чуть не завилял хвостом от умиления! Значит, я прощен окончательно.

Да что же это со мной делается?

Хоботов, конечно, убежден, что я всегда буду плясать под его дудку. У него есть для этого все основания.

Раньше я уверял себя, что он проявляет ко мне снисходительность, выручает меня в щекотливых ситуациях, закрывает глаза на мои фокусы только ради нашего старого знакомства. И потому еще, конечно, что ценит меня как специалиста. Я тешил себя этими мыслями, чтобы не смотреть правде в глаза — уж очень она была неприглядна и постыдна для меня. Теперь я понял это.

Хоботову я был удобен именно такой — со своими пьяными загулами, с постоянным чувством вины. Ничто так не делает человека зависимым, как сознание вины. А от зависимости всего один шаг до подобострастия, до угодливости, до заискивания. Вот отчего Хоботов был склонен смотреть сквозь пальцы на мое пьянство. Оно оборачивалось для него моей зависимостью. Все было, оказывается, очень просто. Впрочем, просто лишь на словах. Ведь избавиться от рабства куда как труднее, чем попасть в него…»


Вечером Ломтев сел за письмо Устинову.

«Уважаемый Евгений Андреевич!

Посылаю Вам, как мы и условились, первую порцию своих самонаблюдений. Первое время приходилось иногда заставлять себя садиться за дневник, но постепенно, думаю, втянусь в это дело. Помню Ваши слова о том, что дневник имеет смысл только тогда, когда ты честен перед самим собой, им я и старался следовать. Конечно, многое остается «за кадром», но я стремился писать лишь о том, что имеет непосредственное отношение к нашей с Вами проблеме. И уже сейчас чувствую, как эти ежедневные писания помогают мне взглянуть на себя словно бы со стороны, реально оценить все, что происходило и происходит со мной. Это действительно очень важно. Наверно, многие люди совершают ошибки и даже калечат свою жизнь именно оттого, что не умеют объективно оценить свои поступки, а значит, и предусмотреть их последствия.

Еще раз благодарю Вас за все, что Вы сделали для меня. Когда я вспоминаю, как Вы приняли меня, по сути дела совершенно незнакомого человека, «алкаша», если говорить грубо и откровенно, как приютили, дали ночлег, нашли для меня доброе слово, во мне укрепляется вера в человеческую отзывчивость, в способность человека откликнуться на чужую боль и чужое страдание. Жена моя тоже говорит, что преклоняется перед Вами. Не сердитесь за эти слова — они от сердца.

Надеюсь, что скоро сумею приехать опять в Ленинград, чтобы «подзарядиться» Вашей убежденностью и Вашей энергией. Это мне необходимо.

Всего Вам хорошего и всяческих успехов в Вашей трудной и такой нужной работе.

В. Ломтев».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ УСТИНОВ

К началу заседания клуба поборников трезвости Игорь Сергеевич Щетинин опоздал. Впрочем, это не имело существенного значения. Он и не намеревался сидеть здесь от звонка до звонка. За многие годы своей работы Щетинину не раз случалось оказываться в составе разного рода комиссий, не раз доводилось выступать и в роли проверяющего и в роли проверяемого — так что механикой этого дела он овладел в полной мере. Венец любой проверки, ее, если можно так выразиться, заключительный аккорд — это справка. Написать справку так, чтобы не приходилось потом перерабатывать ее по нескольку раз и дотягивать, — это своего рода искусство. Без навыка тут не обойтись. Доводилось Щетинину знать даже докторов наук, профессоров, которые, едва доходило дело до писания справок, становились беспомощными, как младенцы. Авторы научных трудов, диссертации позащищали, язык подвешен хоть куда, заграничные журналы свободно читают, а возьмутся справку сочинять — так хуже малого ребенка. Бестолковость абсолютная. Что же касается самого Щетинина, то он здесь любому профессору давал десять очков вперед. Проверки, справки — это была его стихия. Он обладал умением совершать эту работу энергично и быстро, с наименьшей затратой собственного времени. Важно было лишь почувствовать общую ситуацию, ухватить дух момента, некую сверхзадачу, которая непременно обнаруживалась за той или иной проверкой. Подобрать, отсортировать нужные факты — это уже не проблема. Интуиция редко подводила Игоря Сергеевича. И теперь мнение об Устинове, по крайней мере в общих чертах, вырисовывалось достаточно определенно. Остальное — уже детали, дело, как говорится, техники.

В вестибюле Дома культуры было безлюдно, царила строгая тишина, оберегаемая старухой вахтершей. Щетинин на минуту приостановился возле нее.

— Заседают уже? Трезвенники-то? — спросил он. — Собрались?

— А как же! Собрались, собрались, — охотно отвечала старуха. — Теперь уж до самой ночи сидеть будут. Пока не погонишь.

— А что за народ-то хоть собирается? Не безобразничают? Порядок не нарушают?

— Нет, этого не скажу. Люди как люди. Тихие больше всё да вежливые. Однако, сказать по совести, сердце все равно не на месте: ну как украдут чего да пропьют… Алкоголики все же…

— Так они же вроде уже непьющие? — изумился Щетинин.

— Ну да. Я же и говорю: непьющие алкоголики.

Щетинин засмеялся.

— Разве, бабушка, так бывает?

— А почему не бывает? Мне и директор так наказывал: ты, говорит, Петровна, за ними присматривай, бдительности не теряй. А то хоть и непьющие, но под монастырь быстро подведут. Алкоголики — они и есть алкоголики. Поди знай, чего им на ум взбредет. Вон у нас в квартире сосед тоже зарок давал: пить он, мол, не будет. А потом всю мебель топором порушил. Да и то подумать: мужику без стопки какая жизнь?..

— Ладно, бабушка, спасибо за информацию, — весело сказал Щетинин.

«Ишь ты — непьющие алкоголики! — с восхищенным изумлением повторял он про себя. — Вот что значит простой народ — уж припечатает, так припечатает!»

В таком настроении Щетинин и вошел в гостиную, где негромким, глуховатым голосом Устинов уже проповедовал что-то перед своими подопечными. Вошел деликатно, почти на цыпочках, стараясь не привлекать к себе внимания. Однако его, конечно, заметили. Молодая женщина, сидевшая возле самых дверей, с нервной торопливостью обернулась к нему, выражение ее лица, тревожно-нетерпеливое, словно бы говорило: «Наконец-то!» Но взгляд ее, скользнув по Щетинину, тут же угас разочарованно — вероятно, она ждала кого-то другого.

Устинов, не прерывая своей речи, сухо кивнул Игорю Сергеевичу.

Никогда не позволял себе Игорь Сергеевич верить во всякого рода биополя, телепатические излучения и прочие сенсационные выдумки, знал, что материалистическая наука опровергает их начисто. Однако, с другой стороны, если нет этих самых биополей и никаких излучений не существует, то почему же иной раз, и не зная еще человека толком, и не познакомившись с ним сколько-нибудь обстоятельно, ты вдруг чувствуешь, как волна неприязни прокатывается между вами? Бывают люди, рядом с которыми буквально с первой минуты, не сказав еще и двух слов, ты ощущаешь себя легко и просто, нюхом ли, особым чутьем ли угадываешь: «свой!» А бывает, достаточно одной встречи, одного взгляда — и ты, еще не умом даже, а инстинктом каким-то нутряным, вдруг ощущаешь, нет, даже не враждебность, скорее несовместимость, инородность, глухое раздражающее отчуждение, через которое не переступить. Именно такое чувство испытывал Игорь Сергеевич, глядя на Устинова, слыша его голос.

Казалось бы, никаких неприятностей не причинял, да и не мог причинить ему этот человек, не был он, Щетинин, никаким образом зависим от него, скорее наоборот, не было ничего такого, что могло бы служить причиной их взаимного недовольства или непонимания, и тем не менее всем своим существом ощущал сейчас Игорь Сергеевич их неприязненную несовместимость. И он готов был поручиться, что почти то же самое ощущает и Устинов.

Всего в гостиной было человек тридцать-сорок, в основном, мужчины. «Возможно, и Ягодкин тоже здесь, внимает Устинову», — подумал Щетинин. Однако из того кресла, где он устроился, видны были главным образом затылки присутствующих. К тому же свет в гостиной, вероятно для создания уюта, был притушен. Зато самого Устинова, его нескладную, сутуловатую фигуру, неловко возвышающуюся над хрупким журнальным столиком, Игорь Сергеевич видел хорошо.

Одет был Устинов так, словно не на официальное мероприятие в клуб явился, а принимал этих людей у себя дома, застигнутый гостями врасплох. Затрапезный, поношенный, хотя и тщательно отглаженный пиджак, старенький, домашней, судя по всему, вязки свитер… «Только шлепанцев еще не хватало…» — подумал Щетинин.

И вообще по облику своему Устинов казался ему похожим на провинциального учителя. И даже не просто учителя, а провинциального учителя-военрука. Был такой у них в школе, в пригородном поселке, где в свое время рос и учился Щетинин. Того военрука мальчишки наградили прозвищем «Трактор Иваныч» — вероятно, за упорство, ему присущее, за готовность идти к цели своей напролом. Теперь-то, с высоты прожитых лет и опыта, Щетинин понимал, что скорее всего это упорство порождалось отсутствием педагогического навыка, профессиональной беспомощностью этого человека. Именно упорством пытался компенсировать он отсутствие тех качеств, которые необходимы, чтобы быть учителем. И еще одно свойство отличало военрука: святая, неколебимая уверенность в том, что предмет, который он преподает, — самый наинеобходимейший и наиважнейший из всего, чему обучаются ребята в школе. Что-то схожее с этим характером и чудилось сейчас Игорю Сергеевичу в Устинове. Смесь ограниченности с самомнением. Сколько ни вглядывался Щетинин в лицо Устинова, не мог угадать в нем ничего такого, что свидетельствовало бы о том, будто этот человек способен исцелять, искоренять пороки, наставлять заблудших на путь истинный — одним словом, совершать чудеса. Обыкновенное лицо усталого, обремененного заботами человека, которого к тому же не щадила жизнь, видел перед собой Щетинин; даже крупные, резко выраженные складки у рта с одинаковым успехом можно было принять и за признак волевого характера, и за обычные отметины, которые уже успела оставить на этом лице старость.

Занятый своими мыслями, Щетинин не сразу сумел вникнуть в то, что говорил сейчас Устинов. Однако уже через некоторое время он обнаружил, что слушает этого человека, причем слушает заинтересованно и неотрывно. Негромкий, глуховатый голос Устинова, казалось, обладал каким-то странным, противоречивым свойством: он словно успокаивал, убаюкивал и в то же время словно подчинял себе, и сознание, настроенное теперь лишь на волну этого голоса, легко и охотно воспринимало его.

— …Вчера, — говорил Устинов, — я получил письмо от одного человека, так же, как и вы все, решившего раз и навсегда избрать трезвый образ жизни. Человек этот живет в Москве, и теперь он прислал мне описания первых шагов в новой для себя жизни. И вот какое открытие он сделал. Открытие, на мой взгляд, в высшей степени примечательное, заслуживающее того, чтобы задуматься над ним. Он, этот человек, а работает он в одном из научно-исследовательских институтов, обнаружил, что его непосредственный начальник, судя по всему малоспособный, озабоченный главным образом собственной карьерой руководитель, з а и н т е р е с о в а н — я подчеркиваю: заинтересован в том, чтобы подчиненные его были людьми не без греха. Тогда ими легче управлять. Тогда создается своего рода круговая порука: начальник закрывает глаза на грехи своих подчиненных, милует, прощает малых сих, они же в свою очередь не замечают, в ы н у ж д е н ы  не замечать его некомпетентность, грубость, карьеристские устремления, своекорыстие. Вот какая картина открывается, если взглянуть не нее трезво. Очень, повторяю, примечательная картина.

Я думаю, если каждый из нас оглянется вокруг, покопается в своей памяти, то непременно без особого труда тоже обнаружит нечто подобное. Так что, выходит, явление это не единичное и не случайное. И чем дальше, чем выше тянется эта порочная цепочка, тем тяжелее оказываются последствия. Общество, пораженное метастазами подобной круговой поруки, становится больным обществом, обществом аморальным…

«Больное общество… — тут же зафиксировал мозг Щетинина. — Аморальное…» Хотя голос Устинова по-прежнему продолжал обволакивать его, в сознании Игоря Сергеевича при этих словах словно бы мгновенно включилось некое специальное устройство, некий счетчик Гейгера, автоматически реагирующий на любую опасность. Отклонение от нормы было зарегистрировано.

— …Да, такое общество незаметно для себя становится больным или, по крайней мере, предрасположенным к болезни. И в свою очередь каждый из нас, выбирая путь абсолютной трезвости, путь бескомпромиссный и честный, тем самым разрушает эту порочную цепь, вырывает отдельные ее звенья. Правда, в том же письме, о котором я говорил сейчас, есть и такие строки: «…избавиться от рабства куда как труднее, чем попасть в него». Это верно. Каждый из нас должен понимать, что отказ от алкогольного дурмана и признание абсолютной трезвости как единственного достойного человека образа жизни — это лишь первый шаг. Может быть, самый важный, самый трудный, решающий, но все-таки первый. Освободившись от рабства алкогольного, нам всем предстоит освобождаться от рабства духовного, социального, от холопской психологии. Вот в чем главный смысл сделанного вами выбора. Кое-кто, конечно, был бы рад представить вас людьми ущербными, лишенными, с точки зрения пьющего человека, едва ли не главной радости жизни и оттого чуть ли не неполноценными. Такая точка зрения очень удобна и выгодна для тех, кто хотел бы, чтобы вы по-прежнему оставались зависимыми, приниженными, знающими «свой шесток». Ведь для них ваша трезвость — это опасность, это сигнал тревоги, это посягательство на привычный для них порядок вещей. И добровольно своих позиций эти люди не уступят. Вот почему я настраиваю вас на борьбу. И прежде всего на борьбу за собственное достоинство.

Один человек сказал мне как-то: «Я бы, конечно, хотел бросить пить, я даже готов был бы обратиться к вам за помощью, ибо чувствую, что сам не смогу преодолеть свою слабость, но меня останавливает одна мысль: выходит, я тогда буду несвободен, мне будет заказано то, что не заказано всем другим людям. Пусть добровольный, но все же запрет, пусть сознательно избранная, но все же несвобода». Я ответил ему, что это типичный пример искаженного сознания. Именно алкоголь, вроде бы сулящий человеку свободу, которая на деле оказывается лишь мнимой, иллюзорной, обещающий раскрепощение, которое потом почти всегда оборачивается стыдом, унижением, угрызениями совести, и лишает человека свободы подлинной. В этом смысле я сравнил бы алкоголь с блуждающим обманным огоньком, дающим надежду на выход из темного лабиринта, а на самом деле лишь уводящим все дальше во мрак. Говоря все это, я еще раз хочу подчеркнуть, что настоящая свобода и достоинство человека идут рука об руку. Там, где попирается и унижается человеческое достоинство, не может быть свободы. Но попробуйте отыщите хотя бы одного пьяницу, который не попадал бы в унизительные ситуации, не ронял бы своего человеческого достоинства. Вы скажете мне: но человеческое достоинство попирается и унижается вовсе не только тогда, когда человек тянет за собой хвост пьяных грехов. Да, это верно. Не надо обладать особым воображением, чтобы отыскать подобные примеры. Причем примеры самого различного ранга. Ибо достоинство наше одинаково унижается и неким швейцаром, привратником, не пущающим нас в свои владения, и неким высокопоставленным чиновником, решающим за нас, что нам можно читать, а что — нет, какие данные, допустим, по проблеме алкоголизма, нам позволительно знать, а какие — нет. Все это одного поля ягоды. Они произрастают там, где царит все та же холопья психология: что можно барину, то, естественно, нельзя холопу.

И опять словно бы раздался предостерегающий, фиксирующий щелчок в сознании Щетинина. На мгновение ему вдруг даже почудилось, что Устинов сейчас нарочно дразнит его такими речами. Понимает же он, догадывается, в какой роли сюда сегодня пришел Игорь Сергеевич. Вот уж поистине неразумное упрямство! Трактор Иваныч!

— …Смирение, покорное признание за сильными мира сего права на попрание твоего достоинства — это в конечном счете оборотная сторона любого хамства и властительного своеволия. Но если у человека после перепоя трясутся руки и проступает испарина, о каком уж сознании собственного достоинства может идти речь! Вот почему я и говорю: пьянство, именно пьянство, как ничто другое, питает холопью психологию. Тот, кто сам постоянно пребывает в грязи, вряд ли имеет моральное право ратовать за всеобщее очищение! Достоинство человека, его гражданское мужество и трезвость неразделимы, вот к какому выводу я хотел подвести вас сегодня. Наше достоинство — это самая большая наша ценность, давайте же не забывать об этом!..

Устинов замолчал. Несколько мгновений тишина стояла в гостиной. И Щетинин должен был признаться самому себе, что он тоже не сразу смог стряхнуть ту странную власть, которую имел над ним голос этого человека. Потом все задвигались, зашевелились, Устинов объявил перерыв. И тогда только Игорь Сергеевич обрел свою прежнюю уверенность и решительно направился к столику, за которым все еще продолжал сидеть Устинов.

— Евгений Андреевич, — сказал он, — поскольку дела, к сожалению, вынуждают меня сейчас покинуть ваше заседание, я хотел бы перекинуться с вами несколькими словами.

— Пожалуйста, — ответил Устинов все с той же суховатой сдержанностью, с какой он давеча кивнул Игорю Сергеевичу. — Я к вашим услугам.

— Как я понимаю, — начал Щетинин, — это всё люди, бросившие пить…

— Да, — согласился Устинов. — Только мы обычно не говорим: бросившие пить. Мы говорим: сознательно избравшие абсолютную трезвость.

— Хорошо. Пусть так. И выбор этот, как вы считаете, они сделали с вашей помощью?

— Да. Собственно, здесь мы собираемся уже для того, чтобы закрепить достигнутое. Ну, и конечно, ради общения. Это тоже очень важно. А сам прием тех, кто обращается ко мне за помощью, я обычно веду не здесь, я веду его в заводском профилактории. Сюда же люди приходят уже потом, после нескольких сеансов…

— Сеансов лечения?

— Нет, лечения — это неточно. Я не столько лечу, сколько убеждаю. Убеждаю словом, мыслью. Я очищаю сознание.

— Хм. Это какой-то непривычный термин, — сказал Щетинин. — Ну да ладно. И что потом?

— А потом, как правило, они приходят сюда. Не все, разумеется. Только те, кто хочет.

— А есть такие, что не хотят?

— Конечно. Люди разные. Одних общение с себе подобными укрепляет, других тяготит. С такими я обычно занимаюсь индивидуально.

— Ясно, ясно, — покивал Щетинин. — Это все, конечно, хорошо. Но вот не кажется ли вам, что тематика ваших занятий… или собеседований… не знаю, как сказать лучше… если судить по тому, что я услышал сегодня, как-то выходит за рамки… Это что, всегда так?

— Да, — сказал Устинов с подчеркнутой твердостью, как бы даже с некоторым вызовом.

— Вот это напрасно! — произнес Щетинин сожалеющим тоном. — Вы вторгаетесь в такие области, где любая неточная формулировка чревата серьезными последствиями, грозит обернуться идейной, политической ошибкой. Я понимаю, многое вы, может быть, говорите в запальчивости, но где гарантия, что все слушатели правильно истолкуют ваши слова?

— Что вы имеете в виду? Конкретно? — словно бы не спросил даже, а потребовал ответа Устинов. Этот тон его неприятно задел Игоря Сергеевича. В конце концов, он и так старался высказать свои претензии в максимально деликатной форме. Так ли будут разговаривать с Устиновым, если дело завертится?

— Я думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что я имею в виду, — сразу придав своему голосу холодную официальность, сказал Щетинин. — К чему, например, эти странные рассуждения о больном обществе, о каких-то метастазах? О холопьей психологии? Вы, что же, хотите сказать, что у наших советских людей — холопья психология?..

— Я хотел, Игорь Сергеевич, сказать лишь то, что сказал, и ничего больше.

— Ясно, ясно… — снова быстро бормотнул Щетинин. Не собирался он сейчас вступать в дискуссию с Устиновым. Это, если надо будет, сделают в другом месте. — А к чему, спрашивается, эти призывы к борьбе? С кем вы призываете бороться? И кого?

— Видите ли, Игорь Сергеевич, — явно заставляя себя сдержаться, с нарочитым, как показалось Щетинину, спокойствием сказал Устинов, — свою задачу я вижу не только в том, чтобы побудить людей расстаться с пагубной привычкой. В конце концов, это, бывает, можно сделать и другими способами. Вон зашили ампулу — и человек волей-неволей не пьет. А что у него там в душе творится, мы не знаем. Может быть, он как часа избавления ждет того момента, когда действие ампулы прекратится. Сплошь и рядом так и случается. Так что это лишь полпобеды. Психология-то у подобного человека прежняя остается — психология пьющего. Разумеется, и временное воздержание — благо, но мало этого, очень мало! Не решение это проблемы!

— А в чем же решение?

— Я уже говорил вам: в том, чтобы изменить психологию, сознание. Тот, кто приходит ко мне, должен не только отказаться от спиртного, он должен в определенной степени стать другим человеком. Одно с другим связано.

— И все-таки все эти ваши рассуждения на отвлеченные темы, они, должен сказать откровенно, имеют сомнительный привкус, — сказал Щетинин озабоченно. — Как бы ваши подопечные, избавившись от одного порока, не приобрели бы другой, куда более серьезный. Боюсь, вы наставляете их на неверный путь.

— По-другому я не умею, — сухо сказал Устинов.

— Лучше бы вы занимались своим прямым делом, — заметно раздражаясь, ответил Щетинин: Устинов как будто нарочно лез на рожон. — Ну, рассказали бы, например, про печень… Это производит впечатление. Как ее алкоголь разрушает. Или еще что-нибудь такое, наглядное. Было бы больше пользы.

— Не беспокойтесь, я и про это рассказываю, — усмехнувшись, отозвался Устинов. — А что касается пользы, так вот она, по-моему, перед вами, в этой гостиной. Эти люди сознательно избрали для себя абсолютную трезвость и чувствуют теперь себя полноценными членами нашего общества. Вы можете поговорить с любым из них. Они сами расскажут вам, чем были раньше и кем стали теперь. Их гражданская активность…

«Знаю я эту гражданскую активность…» — подумал Щетинин неприязненно, опять вспомнив Ягодкина.

Однако Устинов вдруг замолчал, не окончив фразы. Какое-то движение произошло у входа в гостиную. Пока Щетинин и Устинов разговаривали между собой, другие участники заседания разбрелись кто куда, деликатно оставив их наедине. Теперь же несколько человек толпились в дверях. Встревоженно и быстро проговорила что-то Матвеева нервным, захлебывающимся голоском. Она словно бы пыталась то ли не пустить кого-то сюда, в гостиную, то ли, наоборот, удержать здесь. Кто-то громко выругался.

— Что там такое? — спросил Устинов, приподнимаясь.

В это мгновение чья-то рука отодвинула Матвееву, и перед глазами Устинова и Щетинина возник Веретенников. Его редкие волосы были спутаны, маленькие покрасневшие глаза слезились.

— Здрасте, Евгений Андреевич! Я вас приветствую! — проговорил он замедленно, раздельно произнося каждое слово. — Я — как штык! Ленька Веретенников всегда как штык! Своих он не предает. Мое слово твердое: меня звали — пришел. И я ни-ко-му… — Он погрозил пальцем. — Ни-ко-му не па-азволю…

Внезапно его шатнуло, и он едва удержался на ногах, судорожно ухватившись за спинку кресла. Устинов молча с закаменевшим лицом шагнул к нему.

Веретенников бессмысленно смотрел прямо перед собой. Он был пьян.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ

Все началось в тот самый день, когда дома у Веретенникова побывала Люда Матвеева. Тогда, задавая ей нехитрый тест, излагая сюжет якобы придуманного им рассказа, он лишь высказал вслух те мысли, которые не давали ему покоя последнее время. И ответ Матвеевой: «Не знаю… Я бы простила…» — приободрил его. Хотя, в общем-то, настроение у него оставалось поганым.

Накануне, встретив случайно на улице Юрку Мыльникова, который, к удивлению, был трезв, Веретенников по дурости затащил его к себе домой — почитать последний свой рассказ.

Рассказ был о суровом, тяжком времени, о первых днях войны, о ребятах-призывниках, по-мальчишески радующихся военной форме и не ведающих еще о своей грозной и горькой судьбе. На этот рассказ Веретенников возлагал надежды и читал его Мыльникову, волнуясь, срывающимся то и дело голосом. Когда чтение было закончено, Мыльников помолчал многозначительно, подергал себя за мочку уха — он всегда так делал еще в те давние дни, когда они вместе хаживали в литературное объединение при клубе «Красный маяк», тогда кто-то даже острил, что, мол, все свои мысли Мыльников выдаивает из уха, так и осталась за ним эта привычка — пожалуй, единственное, что напоминало теперь прежнего Юрку Мыльникова, одержимого грандиозными литературными планами и надеждами, — и изрек:

— Честное слово, старик, ты меня разочаровал. Это, конечно, хорошо, что ты бросил пить, честь тебе и хвала, но вот писать ты, скажу тебе откровенно, с тех пор стал хуже. Я вот сейчас сидел, слушал тебя и думал: интересно, есть тут какая-то научная закономерность или нет?

— Брось ты философию разводить, — разозленно сказал Веретенников. — Плохо — значит, плохо. О чем тут еще говорить?

— Нет, старичок, ты ошибаешься, — отозвался Мыльников, с наслаждением затягиваясь сигаретой. — Это, ежели хочешь знать, психологическая проблема. О ней книги умными людьми написаны. Я сам читал. «Талант и алкоголь» называется. Автор какой-то немец, не помню уже точно фамилию. Вот суди сам: любой талант — это аномалия, исключение из правил, так? Да и писательская наша профессия — это тоже аномалия — какому нормальному человеку придет в голову раздеваться перед всем миром, свои болячки духовные демонстрировать? А писатели тем только и занимаются. И чем откровеннее, тем, выходит, лучше. Аномалия? Явная. Ну вот видишь! И тогда встает другой вопрос: а чем же эту аномалию питать, чем ее поддерживать? Не морковным же соком. Нет уж, если человек решился ступить за черту, за некий предел, если душу свою на всеобщее обозрение решился выставить, то ему без допинга не обойтись. Слишком велико страдание, оно средств обезболивания требует. И уж коли мы взвалили на себя этот крест, крест  п и с а т е л ь с т в а…

— Да какие мы с тобой писатели! — с досадой воскликнул Веретенников. — Перестань ты хоть ерунду пороть, блудословить!

— Я понимаю: тебе правда не нравится, — примиряюще сказал Мыльников. — Она никому не нравится. Но только, если помнишь, мы еще на заре туманной юности договорились с тобой никогда друг перед другом не лукавить. И о дерьме так и говорить: дерьмо. Потому, старичок, ты уж извини, но можешь со спокойной совестью выбросить свой рассказ в унитаз. Видишь, я даже рифму тебе дарю ради такого случая.

— Да хватит кривляться! — выкрикнул Веретенников и даже ладонью хлопнул по столу в ярости. — Мы уже жизнь прожили, а всё юродствуем! Сколько же можно!

— Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, — с ухмылочкой произнес Мыльников. Ему, казалось, доставляло удовольствие заводить Веретенникова. — Лучше ответь: когда ты читал нам первые главы своего «Лесоповала», кто тебе первый сказал: «Старик, ты гений!» А? Припомни-ка. А все почему? Да потому, что ты тогда был  с в о б о д е н.

— Я и сейчас свободен, — мрачно буркнул Веретенников. — Даже еще больше.

— Э-э, нет, — покачал головой Мыльников. — Ты зажат, скован. Ты теперь не столько о полноте самовыражения думаешь, сколько о том, как свою невинность соблюсти. Ты моралистом стал. А моралисты никогда не бывают великими художниками.

— Хватит витийствовать, — сказал Веретенников. — Ты так и до философии вседозволенности докатишься. Да и довольно пустых словес. Нам не по двадцать, и мы не на заседании ЛИТО. Устал я от этих рассуждений.

— Вот я и говорю, — оживился Мыльников. — В нашем деле нельзя без допинга.

— Опять! — воскликнул Веретенников. — Ты лучше скажи мне, где лежат наши с тобой любители допинга? Где Петька Хмырь? Где Мишка Целовальников? Где Витька Калганов? А? Где? А ведь все подавали надежды, все мечтали о стезе писательской. И ты после этого можешь говорить…

— Такое уж наше ремесло, — смиренно опустив глаза, отозвался Мыльников. — Риск. Настоящий талант либо разбивается, гибнет, либо взлетает ввысь. Третьего не дано. Быть середнячком для него невыносимо.

— Прости меня, Юра, но все это бред, — устало сказал Веретенников. — Красивые слова, не больше. Мы просто пропустили с тобой свое время. Мы пропили его. Мы сами превратили себя в литературных поденщиков. На большее нас не хватило. И какие бы оправдания ты ни изобретал сейчас, это уже не меняет дела. Мы, Юрка, неудачники, и этим все сказано.

— Брось, старичок. Я тут миниатюру на днях сочинил, закачаешься. В общем, так, слушай. Значит, инопланетянин. Прилетает на нашу Землю. Вернее, трансформируется. Возникает вдруг как бы из ничего. И возникает, представь себе, как раз в очереди, где мужики стоят — бутылки сдавать. Мужики кричат: «Ты почему, парень, без очереди?» Он говорит: «Я — инопланетянин, товарищи!» А они ему: нам, мол, один хрен — инопланетянин ты или клык моржовый. Вали, вали отсюда, не примазывайся. Ну, он помялся немного в сторонке, а один мужичок сердобольный ему говорит: «Ты, парень, напрасно не стой, здесь импортные все равно не принимают!» Ну, он видит, раз такое дело, никаких контактов, пошел прочь. Заходит во двор соседний, там мужики, тоже под балдой, козла забивают. Он подсел к ним, говорит: «Я, товарищи, инопланетянин. Я прибыл с планеты из созвездия Альфа — Центавра — Кассиопея». — «А-а! — говорят ему. — Ну, и как у вас там с этим делом?» — и так выразительно пощелкивают себя по шее. «Тоже с одиннадцати открывают? Или раньше?»

Ну как — здорово? А? Только, гады, ведь не напечатают. Скажут, нетипично. Очерняю, скажут, я нашу славную действительность…

— А что, и правда, неплохо, — сказал Веретенников. — В самую точку.

— В прежние времена, старичок, за это следовало бы выпить! — весело провозгласил Мыльников, обрадованный похвалой Веретенникова. — Ладно, ладно, молчу и исчезаю. Привет жене и детям!

Такая прощальная присказка была у Юрки Мыльникова. Но сейчас эта привычная Юркина поговорка вдруг словно бы царапнула Веретенникова по сердцу: тайный намек, скрытый смысл почудился ему в этих словах. Мысль его не переставала кружить вокруг одного и того же. Клава не давала ему покоя.

Да и весь разговор с Мыльниковым, уничтожительный отзыв старого приятеля о рассказе — все это опять разбередило душу Веретенникова.

И ведь верно, если задуматься, как нелепо, как бестолково прошла его жизнь! Все, что ни делал он в этой жизни, что ни замышлял, к чему бы ни стремился, обрывалось обычно, едва начавшись. Даже повоевать и то не сумел он толком. Всего-то и пробыл на фронте, на передовой два дня. И вспомнить нечего. Так что и в победе великой, всенародной, нет его заслуг. И довоенные планы, и послевоенные надежды — все пошло в распыл. Единственное, чего хлебнул он полной мерой, что прошел, как говорится, от звонка до звонка, так это немецкие лагеря. Да и наши тоже. Все остальное судьба отпускала ему по иным нормам довольствия. И писательство его, если взглянуть правде в глаза, если подбить итоги, тоже практически не состоялось. Оборвалось все тогда на «Лесоповале». Теперь, правда, когда вышли уже потрясшие его книги Воробьева, Семина, Быкова, он и сам пробовал писать беспощадно и честно. Однако что-то мешало ему. Ощущение, будто уже опоздал он и теперь пытается бежать вдогонку, сковывало, заставляло комкать и выбрасывать начатую было рукопись. Видно, придется смириться с тем, что так и застрял он на полдороге. Помрет, и никто, разумеется, не вспомнит такого писателя — Леонида Веретенникова. Вот ведь как получается: и была жизнь, и вроде бы не было ее.

Только в последние дни, вместе с появлением на его горизонте Клавы, вместе с тем известием, которое сообщил ему на похоронах Петьки Хмыря Юрка Мыльников, вдруг забрезжила перед Веретенниковым смутная еще, но все-таки надежда. А что, если судьба действительно решила выкинуть еще одно, на этот раз счастливое для него, коленце и он на старости лет вдруг обретет сына, с в о е г о  сына?.. Об этом даже думать было страшновато — такой невероятной и притягательной казалась подобная мысль. Кто знает, может быть, именно в этом оправдание всей его несуразной, несложившейся, неудачливой жизни? Оставить после себя новый росток, маленькое существо, способное стать продолжением его, Веретенникова, жизни, — разве не великий в этом смысл? «Раньше бы, раньше бы надо было об этом думать», — корил себя Веретенников. Так нет же, прежде в подпитии, в тяжком хмельном бахвальстве любил он со слезой в голосе, с залихватским отчаянием читать есенинские стихи:

А ты детей по свету растерял,
Свою жену легко отдал другому,
И без семьи, без дома, без причал
Ты с головой ушел в кабацкий омут…
Отрава, горькая отрава была в тех стихах…

Теперь же он хватался за последнюю свою надежду, опасаясь в душе, что и она рассеется, окажется миражем, едва он приблизится к ней.

Размышления Веретенникова прервал стук в стену — это мать звала его к себе. Она лежала сейчас в соседней комнате, скованная приступом радикулита. Эти две комнаты в огромной коммунальной квартире с давних пор принадлежали Веретенниковым. Вся жизнь Веретенникова, если, разумеется, отбросить войну, лагеря, Сибирь, лесоразработки, мотание по стране, прошла именно в этой квартире. И если бы, подобно многим нынешним литераторам, Веретенников вздумал бы отдать дань своей «малой родине», то малой родиной для него, безусловно бы, оказалась эта коммунальная квартира.

Когда Веретенников вошел к матери, Елизавета Никифоровна, лежа в постели, с сосредоточенным лицом слушала радио. Ее хрупкое, почти невесомое уже тело едва угадывалось под одеялом. По радио говорили что-то о заготовке кормов. Впрочем, возможно, она сейчас и не вникала в смысл звучавших из репродуктора слов. Просто по привычке, оставшейся у нее, как и у многих блокадников, еще с войны, радио в ее комнате никогда не выключалось.

— Леня, — сказала она озабоченно, — я слышала, тебе опять помешали работать. Кто это приходил?

— Мельников. Юрка.

— Пьяный, наверно?

— Да нет, мама, почему же обязательно пьяный? Трезвый.

— Ох, не люблю я этих твоих друзей-приятелей, — вздохнув, сказала Елизавета Никифоровна. — Да и какие они друзья? Друзья помочь стараются, болеют за человека, а эти только и делали, что тебя в яму сталкивали.

— Оставь, мама. Ну при чем тут мои друзья? У меня, что, у самого головы на плечах не было?

— Не спорь с матерью, Леня. Я знаю, что такое плохая среда и как она затягивает. Стоит мне умереть, они опять слетятся сюда. Это же воронье, настоящее воронье.

— Ну, мама!

Это был их давний спор, правда, теперь он уже утерял былую остроту и возникал, пожалуй, скорее по инерции, по уже установившейся привычке.

— Все равно, Леня, держись от них подальше, это мой тебе материнский совет. Береженого бог бережет. И вообще, если бы ты слушался моих советов, ты бы…

— Мама, ну что теперь говорить об этом!

— Да, ты прав, не надо ворошить прошлое. Это не приносит ничего, кроме боли. Главное, чтобы сейчас все у тебя было хорошо. Тогда я смогу умереть спокойно.

— Мама, опять! Ну что ты заладила! Ты еще поживешь у меня, как миленькая.

— Дай-то бог. Мне и правда хотелось бы пожить еще. Именно теперь, когда все страшное, плохое уже позади. У меня давно уже не было на душе такого покоя. Мне бы еще годочка два-три. Обидно, если судьба распорядится иначе. Несправедливо. Знаешь, Леня, я где-то читала, будто в глубокой старости умирать легко. Это неправда. Мне хочется сейчас жить не меньше, чем в молодости.

— Ну и прекрасно! — сказал Веретенников. Он с тревогой вглядывался в словно бы уменьшившееся за последние годы, усохшее лицо матери. Что это она вдруг всё о смерти? В глазах ее не было стариковской тусклости, они смотрели живо и умно. И Веретенников повторил еще раз:

— Ну и прекрасно!

Снова, уже не впервые, ощущал он, что нет в его жизни человека более близкого и более дорогого, чем эта женщина, родившая и вырастившая его. Он знал: все его муки, все его страдания двойным грузом ложатся на ее сердце. И еще он знал, если что его и спасало, удерживало в жизни даже в самые тяжкие, темные дни, так это ее любовь. Откуда она брала силы, чтобы выносить ту боль, которую он причинял ей, чтобы прощать, чтобы не терять веры? Откуда? Только материнская любовь, оказывается, была способна подняться над любым унижением, претерпеть любую муку во имя спасения своего сына. Теперь он понимал это. Был прежде в его жизни период, когда материнская любовь, ее излишняя заботливая опека лишь раздражали и тяготили. Теперь же, с возрастом, с наступлением старости, он вновь словно бы возвращался к истокам жизни, к тому времени, когда все было еще светло и чисто, и снова, как тогда, в детстве, обретал вдруг рядом с матерью ощущение тепла, защищенности и пронзительной — почти до физической боли — нежности… Опять, как в детстве, тянуло его почувствовать прикосновение материнской руки — словно одно это прикосновение способно было и врачевать и утешить… Сентиментальность одолевала его, что ли…

— Мне горько, что без меня ты останешься совсем один… — говорила между тем Елизавета Никифоровна. — Если бы у тебя была семья, жена, дети, все было бы гораздо проще. А так… я вот лежала сейчас и думала: у тебя ведь и комнату могут отобрать вторую, если ты один останешься…

— Ну, мама, не жениться же мне из-за комнаты! — с сердитой шутливостью отозвался Веретенников. И вдруг добавил: — А может, для тебя внука организовать? А? Как ты на это смотришь?

Он и сам не понял, как сорвались у него с языка эти слова.

— Что это значит, Леня? Ты шутишь? Или у тебя есть для этого основания? — Когда мать волновалась, она всегда начинала говорить таким — учительским — языком.

— Да нет, я пошутил… — торопливо сказал Веретенников. — Хотя… Берут же люди детей из детдомов, усыновляют…

— Да кто тебе даст ребенка, Леня! Ты сам подумай. Там же десять комиссий пройти надо. Ты сам-то свою жизнь не можешь устроить, кто же тебе разрешит… А так… знаешь… я и сама когда-то об этом думала… Ты одинок и мучаешься от этого, разве я не вижу? Может быть, я скажу банальность, но каждому человеку необходимо иметь кого-то, о ком бы он мог заботиться, кто нуждался бы в его любви и защите…

— Ну вот я и буду заботиться о тебе, — с нарочитой веселостью сказал Веретенников. — А посему пойду сейчас и поставлю чайник. Ты ведь хочешь чаю?

На этом и закончился их разговор.

А на другой день, после неожиданного визита Матвеевой, после своей замаскированной исповеди ощутил Веретенников, что больше не может он пребывать в неизвестности. В конце концов, не глупо ли, что он, шестидесятилетний, наполовину облысевший уже мужик, мучается сомнениями, томится в нерешительности, словно какой-нибудь юнец, у которого молоко на губах еще не обсохло. И всего и делов-то: пойти к Клаве и сказать, что он, дескать, все знает. И пусть она ответит ему ясно и четко: да или нет. Больше ничего не требуется. Только да или нет. Элементарная двухходовка, тут голову ломать нечего.

И все-таки, уже оказавшись возле Клавиного дома, он долго не мог набраться смелости войти в парадную и подняться по лестнице. Слишком жива еще была в памяти та холодная отчужденность, едва ли не ненависть, которую он прочел в ее глазах в прошлый раз. Аллах ведает этих женщин, поди отыщи рациональное объяснение их поступков.

Чем дольше ходил Веретенников возле знакомого дома, тем сильнее разрасталось волнение в его душе. Разные картины представлялись ему, разные ситуации прокручивал он в своем мозгу. И все-таки ничего достаточно убедительного, что могло бы сейчас остановить его, удержать от задуманного шага, он не находил.

«Наверно, просто она не хотела, чтобы я решил, будто она слишком легко опять бросается мне на шею, — думал Веретенников, забывая, что именно этим доводом он уже пытался ободрить себя в прошлый раз. — Женщины вообще придают подобным вещам большое значение».

Наконец он решился.

Дверь на этот раз открыла соседка. Она скользнула по Веретенникову удивленно-припоминающим взглядом. Узнала все-таки, наверняка узнала.

— Вам Клаву? Проходите.

И он, пытаясь сдержать волнение, шагнул через порог и ступил на половицы, тут же, как и в прежниевремена, ответившие ему знакомым скрипом. Черт возьми, как мгновенно, оказывается, отзывается память на подобные пустяки! Мутная волна прежних ощущений вдруг захлестнула его. Словно опять, пьяный, пробирался он по этому коридору.

Перед знакомой дверью Веретенников остановился, постучал осторожно.

За дверью играла тихая музыка, но никто не отзывался. Зато сердце его колотилось беспорядочно и отчаянно. Недавно — видел Веретенников — по телевизору демонстрировали многократно усиленное биение человеческого сердца. Сейчас его собственное сердце, наверно, билось точно так же.

Он постучал еще раз. Странно было ему стоять перед этой дверью в роли робкого просителя. Раньше, чтобы распахнуть ее, ему не требовалось никаких разрешений.

— Да вы заходите, — сказала соседка, все еще с любопытством наблюдавшая за Веретенниковым. — Там Игорек. А я сейчас Клаву позову.

«Там Игорек, — мгновенно отдалось в сознании Веретенникова. — Игорек».

Он толкнул дверь и вошел в комнату.

В комнате, возле окна, на полу сидел мальчик. Он сидел спиной к двери и то ли был сильно увлечен чем-то, то ли посреди игры сморил его сон — голова его безвольно клонилась к плечу.

Чуть не задохнувшись от никогда прежде не испытанного прилива нежности, Веретенников сделал еще один шаг, и тут мальчик зашевелился и обернулся.

Уже потом, позже, Веретенников спрашивал себя: как сумел он выдержать то мгновение? Как не упал, не рухнул без сознания? Как не остановилось у него сердце от того, что открылось перед ним?

Два бессмысленно выпученных, почти выкатившихся из орбит глаза смотрели на него с не по-детски одутловатого, заплывшего жиром лица. Рот ребенка был полуоткрыт в нелепой ухмылке, с нижней отвисшей губы стекала тягучая струйка слюны. Язык, словно бы не помещаясь во рту, высовывался наружу красным толстым обрубком.

— Гы-ы! — обрадованно произнесло это существо и потянулось к Веретенникову.

Веретенников невольно отшатнулся и попятился.

И тут в комнату стремительно ворвалась Клава.

— Ну?! — выкрикнула она. — Доволен? Теперь ты доволен? Добился своего? Этого ты хотел?

В страхе, в потрясении, в растерянности Веретенников молча смотрел на нее.

— Что же ты бутылку не выставишь по этому поводу?! А. Веретенников? Самое время ведь выпить! Или как? Отпраздновать, может быть, хочешь нашу встречу? Чем не праздник, а, Веретенников?!

Ему показалось, она была близка к истерике.

— Клава… Клава… — проговорил он. Но голос его прозвучал тускло, почти неслышно.

— Что же ты сына своего не обнимаешь? Или боишься? Обними, обними, не бойся, он не кусается!

Веретенников молчал, по-прежнему не двигаясь. «Неужели и правда это бессмысленное существо — мой сын?» — с ужасом думал он.

А Клава вдруг упала на колени рядом с ребенком, обхватила его за плечи, прижала к себе. И тот удовлетворенно притих рядом с ней.

— Вот что, Веретенников, — сказала Клава, поднимая к нему мокрое от слез лицо. — Слушай меня внимательно. Никогда — слышишь: н и к о г д а  больше не появляйся здесь. Я не хочу этого, не хочу! Теперь ты все знаешь, и не надо вмешиваться в нашу жизнь. Ты — слабый человек, Веретенников, и тебе это просто не по силам. А теперь уходи. Уходи! Ты противен мне, слышишь?!

Веретенников смутно помнил, как вышел он из квартиры, как спускался по лестнице, как очутился на улице. На улице ему стало плохо. Холодная испарина проступила по всему телу. «Смертный пот», — так, кажется, говорят в народе. Такое случалось с ним и прежде — обычно после запоев. Сначала прошибал холодный пот, потом постепенно свет начинал меркнуть в глазах, он терял сознание, падал в обморок. Тогда, чтобы спастись от этого, предотвратить наступление дурноты, был лишь один способ: опохмелиться, успеть опрокинуть стакан вина. Теперь он был лишен и этого спасения.

«А почему, собственно? — вдруг подумал Веретенников. — Ради чего я стараюсь? Что мне терять теперь? За что держаться? В чем смысл, если ничего уже нельзя изменить? И зачем суетиться, делать вид, что ты жив, когда ты уже мертв, тебя нет?»

Мысль его работала сбивчиво, глухое отчаяние овладевало им.

«Все кончено, все кончено», — повторял он про себя.

«А что, если и правда прихватить бутылку и закатиться к Клаве? Пир во время чумы. Давай, мол, Клавочка, тряхнем стариной!» — Такие выходки когда-то и верно были в духе того, прежнего, Веретенникова.

Кажется, он и впрямь начинал бредить.

Все кончено.

Свежий холодный воздух немного привел его в чувство. Веретенников обнаружил себя стоящим на Невском возле распивочной. Еще не зная, как поступит он дальше, словно бы машинально спустился он в полуподвал, откуда несло теплом и коньячно-лимонным духом. Здесь, как и в прежние времена, было людно и шумно. И выбор все тот же — коньяк, шампанское, долька лимона, конфетка «Весна» на закуску. Веретенников встал в небольшую очередь, но, когда уже подошел к кассе, вдруг заколебался. Однако его подтолкнули сзади: «Ты что, батя, уснул?» — и он торопливо выбил сто граммов коньяку. Впрочем, и теперь у него еще была возможность повернуться и уйти отсюда. Бог с ними, с потраченными деньгами. Казалось, какая-то сила мешала ему подойти к продавщице и протянуть чек. И тут вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Веретенников оглянулся. Ба! Вот уж с кем не виделся он целых сто лет! Сам Константин Иванович Веселов, врач диспансера, где некогда безуспешно пытался лечиться Веретенников, собственной персоной стоял перед ним. Хороший мужик, свойский. Тогда, в те прежние времена, Веретенников любил пофилософствовать с ним, порассуждать на различные отвлеченные темы. Едва ли не друзьями стали они тогда, на рыбалку ездили однажды вместе. И вот теперь встретились снова.

— А я, понимаешь, тут с приятелем заскочил, отпуск его спрыснули, чтобы хорошо ему на югах отдыхалось. А потом, гляжу, ты, как витязь на распутье, стоишь. А ты что, опять употребляешь? — спросил Веселов, кивнув на чек в руках Веретенникова.

— Да нет… это так… — замявшись, ответил тот.

— Ну ладно, дело твое, я тебя перевоспитывать сейчас не буду, — хохотнул Константин Иванович. — Значит, ты бери свой коньяк или что у тебя там, а я себе сейчас быстренько чего-нибудь сорганизую.

И он жизнерадостно устремился к кассе. Сколько помнил его Веретенников, он всегда был такой — подвижной, говорливый, жизнерадостный. И в общем-то рад был сейчас Веретенников, что встретил именно этого человека. Уж кто-кто, а Веселов знал все его прежние грехи и художества, от него можно было не таиться и не прятаться. Понимал он, все понимал. Легко с ним было и просто. Да и одним своим присутствием здесь он словно бы заранее уже оправдывал Веретенникова, выдавал ему индульгенцию.

— Ну вот и чудненько, — сказал Константин Иванович, когда они оба со стаканами в руках примостились возле боковой стойки. — Теперь можно и за жизнь погутарить.

Он чокнулся с Веретенниковым и отпил из своего стакана. И Веретенников тоже сделал глоток. Несколько мгновений он словно бы с удивлением вслушивался, как коньяк согревает его пищевод и желудок.

«Вот все и кончено», — снова подумал он.

— Иной раз все-таки полезно дать организму разрядку, — оживленно говорил между тем Константин Иванович. Его круглое лицо раскраснелось и лоснилось от пота. — Устроить встряску. Это, я тебе скажу, просто необходимо для снятия стрессовых напряжений. Конечно, в меру, с умом, не так, как ты в свое время забуривался. Кстати, до меня тут доходили слухи, будто ты лечился у Устинова. И будто он даже превратил тебя в трезвенника. Совершил, одним словом, чудо. А теперь я вижу, что «слухи о моей смерти, как говорится, были сильно преувеличены». Выходит, блеф все это с Устиновым, самореклама? Я так, впрочем, всегда и считал, туфта чистой воды…

— Да нет, почему… — пробормотал Веретенников. — Я и правда теперь не пью…

— Понятно, понятно, — засмеялся Константин Иванович, — ты и раньше, бывало, уверял меня, что не пьешь. Так что кому-нибудь другому это расскажи. А что касается Устинова, так, пойми меня, тут ведь моя профессиональная, так сказать, честь задета. Что же это получается: я не мог вылечить, а он смог? Он и так на всех углах нас, наркологов, поносит. А теперь я с удовлетворением констатирую: и я не смог, и он не смог. Вот мы и квиты. Ты не думай только, я не злорадствую, я только восстанавливаю справедливость. А то было бы слишком просто: сотни ученых ломают головы над проблемой, и вдруг приходит один кудесник и начинает исцелять страждущих наложением перстов… Нет, друг дорогой, так не бывает.

— Но я действительно не пью, — упрямо повторил Веретенников.

— Ну и прекрасно, о чем разговор! Я рад за тебя, если так. Только смотри тогда, не сорвись, не загуди снова. И вообще, давай поговорим о чем-нибудь другом. Расскажи лучше, что нового в вашей литературной богеме…

— А может, тогда еще по стопарю? — предложил Веретенников. — Я угощаю.

— Смотри, не сорвешься? — оценивающе глядя на него, спросил Константин Иванович.

— Я?! Да ты что! — волна хмельного бахвальства уже накатывала на Веретенникова.

Они выпили еще по сто граммов и, выйдя на Невский, расстались. Константин Иванович бодро-весело побежал дальше по своим делам, а Веретенников опять остался один со своими бедами. Заново ожила перед его глазами страшная сцена в Клавиной комнате. И такая тоска сжала его сердце, что хоть вешайся. Он повернулся и пошел обратно, к распивочной.

И понеслась, закрутилась его пьяная жизнь, как крутилась она некогда в прежние дни. Хорошо хоть еще, что в самый первый вечер он сообразил позвонить домой, попросил соседку, приятельницу Елизаветы Никифоровны, присмотреть за матерью, наврал чего-то с три короба насчет срочной командировки, обещал заявиться через два-три дня. Понимал он, очень хорошо понимал, что, предстань он сейчас перед матерью в пьяном виде, это наверняка убьет ее. Хоть это-то сообразить у него ума хватило. А в остальном все было так же, как и несколько лет назад, ничего не изменилось. Только даже в самом тяжком загуле, когда, казалось, он вовсе переставал понимать, что с ним и где он, ни разу Веретенников не поддался былому соблазну — завалиться к Клаве. Дом этот, словно бы инстинктивно, он обходил стороной.

Два года назад, уже после встречи с Устиновым, уже тогда, когда перестал он пить, Веретенникова долго еще мучили одинаковые, похожие друг на друга сны. Ему снилось, будто он вновь сорвался и, пьяный, уже мечется по каким-то чужим квартирам, по коридорам, то ли скрываясь от кого-то, то ли, наоборот, пытаясь кого-то найти. Сны эти никогда ничем не кончались, и он просыпался и долго лежал, подавленный, разбитый, прежде чем до него доходило, что все это только снилось ему. И тогда он испытывал огромную, облегчающую душу радость. Теперь же, пробуждаясь посреди ночи в чужой комнате у какого-нибудь своего приятеля, а то и просто у случайного собутыльника, он в первый момент хватался за слабую надежду — может быть, все, что давит и гнетет его, только сон, и сейчас, проснувшись окончательно, он увидит себя дома, в чистой постели, трезвым и не утратившим уважения к самому себе. Однако надежда эта тут же рассеивалась; отчаяние, которое и так-то посреди ночи ощущалось всегда особенно остро, соединяясь с подступающим мучительным похмельем, становилось совершенно невыносимым… Он закрывал глаза и тогда снова видел перед собой не по-детски одутловатое, заплывшее лицо, слюнявый рот, полуразверстый в бессмысленной ухмылке, и шевелящийся мокрый обрубок языка…

Но даже в эти беспамятные свои дни Веретенников по какой-то странной прихоти пьяного сознания ни на минуту не забывал о том обещании, которое дал Люде Матвеевой. Более того, в его болезненно возбужденном мозгу это обещание, необходимость явиться в пятницу на заседание клуба поборников трезвости постепенно становились навязчивой идеей. Он твердил об этом непрестанно, демонстрируя, как казалось ему, перед всеми свою обязательность, свою способность даже в пьяном виде быть верным слову, не забывать о деле. Разумеется, он уже не помнил, о чем конкретно рассказывала ему Матвеева, но ощущение опасности, якобы нависшей над Устиновым, которую он, Веретенников, мог и должен был предотвратить, прочно запечатлелось в его сознании. Так что всех, кто оказывался в эти дни рядом с ним, он просил непременно напомнить ему, что в пятницу… и так далее, и тому подобное… Кончилось все это тем, что к Дому культуры на заседание клуба, с немалым, правда, опозданием, его доставила на такси крепко подгулявшая компания. Всю дорогу приятели Веретенникова, среди которых был и Юрка Мыльников, покатывались от хохота при одной мысли, что будет с поборниками трезвости, когда они поймут, какую мину под их клуб подложил сегодня их сотоварищ и коллега. «А ты не теряйся, Леня, — острили они, — ты расскажи им, что с алкоголем нужно бороться путем его уничтожения. В чем ты и достиг небывалых успехов». И Веретенников улыбался в ответ глуповатой, пьяно расползавшейся по лицу улыбкой — ему и самому вся эта история казалась сейчас необычайно забавной. Пили они почти всю ночь, со вчерашнего вечера, да и днем еще добавили хорошенько. Так что ни выспаться, ни привести себя в сколько-нибудь божеский вид Веретенников уже не успел. Да он как-то и не думал об этом. Им владела лишь одна навязчивая мысль — явиться на заседание. Хоть живым, хоть мертвым, а явиться.

И только сочувственный возглас вахтерши: «Ты бы, милый, хоть причесался! А то нынче у нас комиссия», — заставил его на минуту задержаться у зеркала. На него глянул худой, небольшого роста старик с изможденным лицом. Глаза у него были воспалены и слезились, редкие волосы спутаны, седая щетина отчетливо выступила на щеках и подбородке. Однако ничто уже не могло остановить Веретенникова. Наоборот. Слова вахтерши о какой-то комиссии только подогрели его решимость. Он лишь торопливо, помусолив ладонь, пригладил волосы и неуверенной, шатающейся походкой двинулся вверх по лестнице. В таком виде он и предстал перед Устиновым.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЩЕТИНИН

— Серафима Петровна? Приветствую вас. Щетинин докладывает. Побывал я у этих ваших поборников… Ах, не ваших — общих? Не хотите, значит, принимать на себя ответственность? И правильно делаете. Посмотрел я на все это дело своими глазами, послушал — и, знаете, скажу вам, ситуация там гораздо серьезнее, чем мы предполагали. Впечатления свои я обобщу, суммирую; завтра к концу дня, вероятно, вам их доставлю. А пока, в двух словах если, то все, что там происходит, граничит, на мой взгляд, с политической провокацией. Да-да, я ничего не преувеличиваю. Причем товарищ этот, нам с вами небезызвестный, так прямо свое кредо и декларирует: общество, дескать, у нас больное, аморальное, ну и рекомендации тоже даются соответствующие… Какое все это имеет отношение к трезвости? А вы об этом Устинова спросите. Так что, думаю, выводы нам придется делать крайне серьезные. Иначе с нашей мягкотелостью мы можем черт знает до чего докатиться. Вы меня простите, но я еще под впечатлением тамошней демагогии нахожусь. Два дня от нее отойти не мог. Словно в болоте выкупался. Я уж не говорю о том, что эти поборники позволяют себе явиться в клуб вдрызг пьяными… Да, конечно, я сам видел, своими глазами. Возмутительно, но факт. Я бы тоже не поверил, если бы сам не видел… Вот-вот, я и говорю: за что они там борются — это еще большой вопрос. Райком очень верно поступил, решив поинтересоваться их деятельностью… Да, я изложу свои предложения, конечно… Не за что. Я ведь, как пионер, Серафима Петровна, всегда готов. Вы меня знаете… Хорошо, завтра буду у вас. До свидания.

Щетинин положил трубку и потер затылок. Голова болела отчаянно. Что за жизнь собачья! Вчера он опять вдрызг разругался со своей благоверной. Опять двадцать пять. Шагу нельзя ступить без ее указаний. Все не по ней, все не так.

Вчера, в воскресенье, ездил Щетинин на спортбазу проводить осенний кросс. Мог он, спрашивается, не поехать? Не мог. Такая уж у него работа — быть в массах. И нет у партийного работника выходных, нет, — сколько раз он пытался ей втолковать это! Все как об стену горох. У других жены как жены, а у него… Ходячая мораль в юбке.

Можно же понять, кажется, что промерзли они на этой спортбазе до мозга костей, что скинулись на обратном пути — что тут такого? Чисто в профилактических целях. Все свои люди — и председатель завкома, и физорг, и зам по быту. Не мог же он один белой вороной от компании отбиться. Это уже вроде демонстрации получилось бы. Будто он, Щетинин, специально себя остальным противопоставляет. По ее женской логике ему так и следовало поступить. А то, что ему потом с этими людьми жить, работать, ее не касается. Она одно знает: выпил — не выпил. Хуже ГАИ какого. Никак ей не вдолбишь, что иной раз за выпивкой дело легче и проще решить, чем на любом заседании.

Щетинин вздохнул и опять потер затылок. Вот и работай теперь с таким настроением. А ей наплевать, что дел у него невпроворот. И партийно-хозяйственный актив на носу, выступающих готовить надо, и семинар партгрупоргов в среду, и партийное собрание в третьем цехе, выступать придется, и отчет общества книголюбов на парткоме, и обмен опытом, и пленум райкома…

Щетинин придвинул к себе чистый лист бумаги и принялся писать:

«Воодушевленные решениями Пленума ЦК КПСС и личными указаниями Генерального секретаря, товарища…»

И черт его дернул говорить при ней по телефону об этом Ягодкине! Сколько раз давал себе слово: никаких служебных разговоров дома в ее присутствии, она вечно умудряется все вывернуть на свой лад. И вот опять опростоволосился. Она сразу унюхала, о чем идет речь. «Правильно, правильно он требует, нечего покрывать пьяниц! Я еще сама приду, если суд будет, я все выскажу! Рыба с головы гниет!» И началось, и поехало! Прямо домашний террор какой-то! Шантажистка, настоящая шантажистка.

А ведь была когда-то совсем другая. Комсомольская активистка, заводила, плясунья. Познакомились они во время поездки во Францию. Молодежный туризм, всего триста рэ за путевку, да еще завод оплатил половину — жить можно! Ехали, помнил, из Парижа в Марсель поездом, в ужасной тесноте, спали вповалку, так что ни повернуться, ни рукой шевельнуть было невозможно. Она, Лида, оказалась рядом с ним, лицом к лицу, и в темноте, плотно прижатые друг к другу, они целовались едва ли не всю ночь. А поезд гремел по рельсам, и за окном проносилась ночная Франция! Черт побери, подумать только: Париж — Марсель! Как начиналась их любовь! Кто бы мог подумать тогда, что из веселой комсомольской активисточки выйдет такая зануда!..

«…Трудящиеся нашего объединения всемерно поддерживают и одобряют…» — писал Щетинин.

Вошла секретарша.

— Игорь Сергеевич, там из газеты звонят. Что-то насчет Ягодкина. Может быть, вы переговорите?

Щетинин мотнул головой. Ну Ягодкин! Скоро до Организации Объединенных Наций дойдет! Всех готов переполошить.

— Давайте, — сказал Щетинин.

Голос в телефонной трубке объяснил Щетинину, что в редакцию поступило письмо по поводу ситуации, создавшейся вокруг рабочего Ягодкина.

— Да, я в курсе этого дела, — сказал Щетинин. — Мы разбираемся.

Он положил трубку и тут же по внутреннему телефону позвонил в третий цех, начальнику.

— Генрих Степанович, здоро́во. Щетинин тебя приветствует. Что вы там с Ягодкиным решили? Разобрались?

— Да все не доходят руки, Игорь Сергеевич. План, сам знаешь, горит, трубы в цеху прорвало, ремонтники подводят… да еще — почему людей из цеха опять в совхоз забирают? Говорили, в этот раз из шестого поедут, а теперь…

— Погоди, погоди, Генрих Степанович, ты мне зубы не заговаривай, — остановил его Щетинин. — О своих бедах ты после расскажешь. Ты лучше скажи все-таки: разобрались вы с ЧП этим?

— Да что тут особо разбираться, Игорь Сергеевич? Тут шума больше, чем дела.

— Это мы с тобой знаем. А придет ко мне корреспондент, что я ему скажу?

— Скажите, что накажем мы Матрехина, лишим премии.

— Это уже конкретней. Кстати, пришли-ка ты его ко мне. Я тоже хочу с ним побеседовать. И закругляйтесь вы с этим делом. А то тянем резину, сами себе приключений на задницу ищем. Ты, что, на весь город хочешь прославиться? Ну вот и я не хочу.

Щетинин с силой вдавил трубку в телефонный аппарат.

«Работнички! — подумал он. — Всё их подгонять надо!»

Походил по кабинету, стараясь сосредоточиться. По оконным стеклам барабанил дождь. Щетинин раздраженно передернул плечами, вернулся к столу, опять придвинул к себе лист бумаги.

«…Благодаря высокой сознательности и трудовому энтузиазму каждого члена нашего коллектива мы можем сегодня заверить, что с честью…»

В дверь постучали.

— Да! Входите! — крикнул Щетинин.

На пороге возник Федор Матрехин. Был он в грязной спецовке, с замызганной кепочкой без козырька, которую сейчас сжимал в кулаке.

— По вашему приказанию рядовой его величества рабочего класса Матрехин прибыл! — выпалил он. Не мог он, никогда не мог обойтись без паясничанья.

— Да какой ты рабочий класс, Матрехин! — сказал Щетинин. — Посмотри на себя! По тебе тюрьма плачет. Это надо же — драку на производстве затеять! ЧП! Позор на весь завод! Да ты знаешь, что запросто под суд пойти можешь?

— Это еще как посмотреть, Игорь Сергеевич. Я, может, в состоянии аффекта был. В связи с грубым оскорблением личности рабочего человека. За это не судят.

«Ишь ты — аффект! Какие слова знает!» — подумал Щетинин, а вслух сказал:

— Ладно, Матрехин, я тебя позвал не шутки шутить. Садись, давай поговорим серьезно.

Матрехин сел, продолжая все с той же нагловатой ухмылкой в прищуренных глазах смотреть на Щетинина. Щетинин побарабанил пальцами по столу.

— Значит, так, — сказал он. — Давай только начистоту. За что ты ударил Ягодкина?

— Я? Да не собирался я его бить. На что он мне нужен! Слово даю. Я только попугать его малость хотел, чтобы не оскорблял он рабочего человека. А бить его у меня и в мыслях не было. Что я — дурной, что ли? Я только замахнулся. Пошутил, можно сказать. А он сам нарвался. Сам. Это и Гарбузов Витька видел, и Жохов, они подтвердить могут.

— Ладно. Пошутил — не пошутил, а человека чуть на тот свет не отправил.

— Ну уж вы скажете, Игорь Сергеевич! Так, лишь задел самую малость. Царапина-то пустяковая вышла.

— Теперь-то ты, конечно, будешь выкручиваться. И я не я, и лошадь не моя. Только отвечать тебе все равно придется, Матрехин.

— Так я готов, Игорь Сергеевич, если только по справедливости. Что, я не понимаю, что ли? Уж если такой несчастный случай вышел. Накажите как положено.

— И накажем. Чтобы в следующий раз рук не распускал. Ясно?

— Ясно. Мне можно идти, Игорь Сергеевич?

— Ишь ты, торопливый какой! — отозвался Щетинин. — Ты что, всегда на работу так торопишься?

— Это в зависимости от настроения, Игорь Сергеевич. Так я пойду?

— Нет, погоди, — жестко сказал Щетинин. — У меня еще есть вопрос. Водку кто продает в цехе? Ты?

Матрехин возмущенно взметнул руки и кепчонкой своей с размаху хлопнул об стол.

— Я, Игорь Сергеевич, тому, кто про меня такое скажет, пасть порву. Так прямо и заявляю. Я знаю, кто это на меня бочку катит. Только не выйдет. Матрехина на испуг не возьмешь!

— Значит, не торгуешь водкой? И работяг не опохмеляешь?

— Нет, вот тебе крест святой! Раньше был грех, случалось, раздавишь в обед полбанки на двоих, так и то мастер скажет: «Сгинь, Матрехин, чтобы глаза мои тебя больше не видели!» И все в ажуре. Что, я слов не понимаю, что ли? Так то раньше, а сейчас — ни-ни. А чтобы торговать — такого вообще никогда не было. Пусть глаза у того вылезут, кто такую клевету про меня распускает.

— А вот Ягодкин говорит, что торгуешь, — сказал Щетинин.

— Ха! Ягодкин! — воскликнул Матрехин. — Так он же у нас чокнутый, это все знают. Он, с тех пор как пить бросил, сдвинулся по фазе. Он же алкаш был, самый распоследний. Бутылки собирал по помойкам. А потом лечился — принудительно, не принудительно, не знаю, врать не буду. Только закладывать перестал. Медицина же говорит: нельзя так круто завязывать. Вот он и повредился малость по этой части. Что вы, у нас это все знают! Ему теперь везде водка мерещится. Он сам одному парню рассказывал: иду, говорит, и как парад принимаю — шеренгами, говорит, она, родимая, стоит. А что! — Матрехин перегнулся через стол и заговорил тише, словно бы по секрету Щетинину: — Мне один доктор говорил, вполне возможно такое. Выпить-то ему хочется, мочи нет терпеть, а нельзя, вот и начинаются видения — вроде как миражи в пустыне. Миражи ведь тоже от жажды случаются. Я читал: идет человек по пустыне, среди песков, и вдруг слышит — вода вроде бы начинает журчать, ручей, видит, плещется… Так и тут.

Щетинин поймал себя на том, что уже с заинтересованностью слушает все, что плетет ему Матрехин. Что ни говори, а определенная доля убедительности была в его словах. Не сейчас же он все это сочинил. В конце концов, дыма без огня не бывает.

— Так что на этот счет Ягодкин у нас человек известный. Его иной раз даже и подначивают: чего, спрашивают, дядя Саша, тебе сегодня на обед подавали — столичную или коньячок французский? Он, ясное дело, злится, прямо из себя выходит: кому интересно, когда тебя за чокнутого считают? А только факт есть факт. Против факта не попрешь. Он и ко мне однажды подходит: это что, говорит, у тебя? И хвать ветошь из ящика! Я только потом дотумкал — водка ему померещилась. Зациклился человек, одним словом, что с него возьмешь. Вы обратите внимание, Игорь Сергеевич, он и воду, когда пьет, непременно сначала понюхает: не водка ли? — Матрехин рассмеялся, обнажая прокуренные, порченые зубы.

— Ну вот что, Матрехин, наворотил ты мне тут с три короба. Тебе бы сказки для детей сочинять, цены бы тебе не было, — говорил Щетинин, а сам уже прикидывал, что, пожалуй, версию Матрехина не стоит сбрасывать со счетов. — Шагай, работай. И чтобы никаких больше фокусов.

И, оставшись уже в одиночестве, Щетинин продолжал думать о том же. Врал или не врал ему Матрехин — это сейчас было не столь уж существенно. Хотя скорее всего врал, конечно. Его опухшая физиономия и неопрятный вид лучше всяких характеристик, заверенных подписями и печатями, говорили о том, что он из себя представляет. Какие бы клятвы тут ни произносил Матрехин, рассчитывать на его правдивость было бы наивно. Но все-таки не это сейчас важно.

Факт сам по себе ничто. Надо видеть дальше факта. А если глядеть дальше факта, то из всего, что наговорил ему Матрехин, для Щетинина было ясно: начни сейчас разматывать этот клубок — и до истины не докопаешься, и мороки не оберешься. Столько всякой дряни всплывет. Один позор для завода. Так что правильно, очень правильно подсказывало ему чутье с самого начала: не следует раздувать эту историю. Спустить потихоньку на тормозах, и дело с концом.

Что же касается Ягодкина, то чем черт не шутит, мало ли на чем человек может свихнуться. Водочные миражи! Надо же такое придумать!

Щетинин встряхнул головой и засмеялся. Боль в затылке тут же напомнила о себе.

Если честно сказать, было, было в дяди Сашиных глазах что-то маниакальное. Это точно. Он и сам тогда заметил. Жаль человека, ежели это так.

Щетинин вновь попытался сосредоточиться на своем выступлении. Пленум райкома, что ни говори, дело ответственное. Через день уже требуют текст речи в отдел представить, а у него еще конь не валялся. Так на чем, значит, мы остановились?

«…Можем сегодня заверить, что с честью… с честью…»

Он зачеркнул «можем» и написал — «имеем все основания».

Но тут его опять отвлекли. Звонили из проходной: «К вам посетительница, Игорь Сергеевич. Матвеева Людмила Сергеевна. Говорит, что по личному делу. Из клуба…» Было слышно, как вахтер переспрашивает: «Из какого клуба?» — «…из клуба поборников, говорит, трезвости…»

— Ну, пусть пройдет, пропустите, — сказал Щетинин.

Любопытно. «Мою бы благоверную отправить в этот клуб, — подумал он иронически. — Она бы живо сделалась там атаманшей».

Посетительницей оказалась молодая женщина с нервным и то ли очень бледным, то ли сильно напудренным лицом. Та самая, что сидела тогда у входа и первой обернулась, когда Щетинин вошел в гостиную. Почему-то он так и думал, что это будет именно она.

Едва присев, Матвеева заговорила быстро, горячо и сбивчиво:

— Я понимаю, вы человек очень занятой… мне и время отнимать у вас неловко… но я не могла не прийти… Я весь день вчера места себе не находила… Евгений Андреевич, он ведь человек гордый, он ни за что не пойдет себя защищать или оправдываться. А после того, что произошло в пятницу, вы могли подумать… Этот случай для нашего клуба совершенно нехарактерный, поверьте мне, Игорь Сергеевич. Веретенников — он просто человек очень несчастный, я чувствую, я чужое несчастье всегда чувствую…

— Но это все-таки не повод напиваться и в таком виде приходить в общественное место… — попытался вставить Щетинин, но она даже не дала ему закончить фразу.

— Да-да, конечно! Это ужасно, ужасно — то, что произошло тогда! Я две ночи уже не сплю, все об этом только и думаю. Вы не представляете, как это страшно, когда человек снова срывается! Это же гибель! Ведь все у него было хорошо, он же больше двух лет не пил совершенно. Вы понимаете, что это значит для человека, который раньше и дня не мог прожить без спиртного! И вдруг этот срыв!

Щетинин слушал, сочувственно кивая. Он сразу понял, что в данном случае это лучшая тактика — кивать сочувственно.

— Я почему-то верю вам, Игорь Сергеевич. Вы должны понять. Для Евгения Андреевича это и так сильный удар, а еслтяжело. Он, зи еще… Он ведь за каждого из нас переживает. Он только виду не показывает, как ему наете, сколько хорошего для всех нас сделал! Мы же мертвецами, можно сказать, уже были — как это у Толстого, знаете? — «живой труп»… а он нас к жизни вернул, воскресил, не думайте, я нисколько не преувеличиваю. Ладно, хоть и стыдно, а вам я признаюсь: он и меня ведь буквально из грязи вытащил…

«А ничего куколка, — подумал Щетинин. — Еще вполне».

— Евгений Андреевич — человек замечательный. Я таких людей в своей жизни больше не встречала. И знаете, чем он замечательный? Знаете?

— Чем же? — спросил Щетинин.

— А тем, что он  в е р и т  в то, что говорит. И делает то, во что  в е р и т.

— Хм, — не выдержал Щетинин, — вы, что же, хотите сказать…

— Да-да, у нас очень многие не верят в то, что говорят, — произнесла Матвеева с какой-то почти лихорадочной горячностью. — Вы сами это знаете, Игорь Сергеевич. Скажите, вот вы сами… сами всегда верите в то, что говорите?

— Ну… какое это имеет отношение… — несколько опешив от неожиданности, от ее напора, пробормотал Щетинин. Еще не хватало, чтобы эта дамочка ему здесь экзамен устраивала! Глупость какая-то!

— Имеет, Игорь Сергеевич, имеет. Вот вы уклоняетесь от ответа — значит, не верите. А Евгений Андреевич, он  в е р и т. Меня тут как-то мои приятели спрашивали: ну, скажи, что это на твоем Евгении Андреевиче свет клином сошелся? Есть же и другие психотерапевты, так почему все Устинов да Устинов? Да потому, я им ответила, что Устинов внушает нам то, в чем сам убежден до глубины души, до  о д е р ж и м о с т и. Не по обязанности своей, не по должности, не по профессии, не оттого, что занятие себе такое выбрал, а потому, что  у б е ж д е н, потому, что жизни своей без этого не мыслит. Он, знаете, что нам сказал однажды? Вот, говорит, если бы меня поставили перед выбором: или выпей, сказали бы мне, отрекись от своей трезвости, от своих убеждений, или расстрел, я бы ответил: не отрекусь, делайте со мной что хотите, не отрекусь! И это не пустые слова. Он действительно такой. Как протопоп Аввакум. Ой, кажется, я заговорилась! — вдруг испуганно спохватилась Матвеева.

«Да уж действительно», — подумал Щетинин.

— И вообще, Игорь Сергеевич, мне иной раз кажется, что в наше время только одержимым людям и удается сделать что-то существенное. Все остальные запутываются в бюрократической паутине.

— Это вам тоже внушает Евгений Андреевич? — с тонкой улыбкой спросил Щетинин.

— Вы простите меня, Игорь Сергеевич. Я, может, и лишнего чего наговорила, — уже сникшим голосом произнесла Матвеева. — Но мне об одном только хочется просить вас: будьте справедливы к Евгению Андреевичу. Он этого заслуживает.

Щетинин опять кивнул сочувственно.

— Я понял, — сказал он. — Я все понял.

— Спасибо! Спасибо! — с чувством проговорила Матвеева.

Она ушла, а рабочий день Щетинина между тем продолжался.

Он писал свое выступление, проводил совещание с пропагандистами, встречался и беседовал с ветеранами — наставниками молодежи, отчитывал, и весьма сурово, зама по идеологии из шестого цеха за малый процент подписавшихся на партийную печать, однако все это была обыкновенная, привычная его работа, повседневная текучка, необходимая и важная, но не оставлявшая особого следа ни в душе, ни в памяти именно в силу своей привычности, и лишь разговор с Матвеевой все не выходил из головы, сидел, как заноза. Этот тон ее, эти наивные ее вопросы… Веры ей, видишь ли, не хватает! Все это, ясное дело, оттуда, от Устинова тянется. Протопоп Аввакум! Ишь куда хватила! Тоже мне, раскаявшаяся блудница!

«Интересно, — вдруг подумал он, — случись со мной что, найдется ли хоть кто-нибудь, кто защитит меня так же безоглядно?»

И тут же раздраженно отмахнулся от этих пустых мыслей.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ УСТИНОВ

В ту злополучную пятницу Устинов прямо из Дома культуры привез Веретенникова к себе домой.

Все происшедшее потрясло Евгения Андреевича. Хотя, если быть до конца откровенным перед самим собой, где-то в глубине души он уже ожидал чего-то подобного — только пытался отогнать от себя тревожащие мысли. Слишком долго не появлялся Веретенников ни у него дома, ни на заседаниях клуба. Словно бы уклонялся от встреч с ним, с Устиновым. То ли самообман, самообольщение владели им: считал, что справился со своим пороком окончательно и бесповоротно, что к прошлому нет возврата; то ли подсознательно, тайно тлела в нем надежда отыскать некий компромисс, оставить лазейку, совместить несовместимое. Или — и это был бы худший вариант, в который никак не хотелось верить Устинову, — процесс перерождения, распада личности зашел слишком далеко и был уже необратим.

В такси, которое вызвал Устинов, они ехали молча. Хмельная возбужденность сменилась у Веретенникова депрессией, состоянием угнетенности и подавленности. Да и сам Устинов тоже был подавлен.

И лишь когда они выбрались из машины и стали подниматься по лестнице, Веретенников сказал:

— Я виноват перед вами. Я перед всеми виноват. Я всем причиняю одно несчастье.

— Мы еще поговорим об этом. Мы все обсудим, — Устинов постарался придать своему голосу спокойную уверенность, и у него это получилось. — А сейчас вам надо отключиться от таких мыслей. Сейчас вам надо будет уснуть.

— Я не смогу! Я не смогу! Я не смо-о-огу этого вынести! — со стоном, с истерическим надрывом проговорил Веретенников. — Уснуть! — Он рассмеялся хриплым, рыдающим смехом. — Да если бы я мог уснуть!..

— Сможете, Леонид Михайлович, сможете, — с мягкой уверенностью продолжал говорить Устинов. — Вы все сможете.

Перед самой дверью квартиры Веретенников вдруг заартачился.

— Я не пойду! — с пьяным упрямством заявил он. — Слышите — я не пойду!

— Довольно. Бросьте капризы, Веретенников, — чуть повышая голос, сказал Устинов. — Подумайте и обо мне. Я тоже устал.

— Я не пойду! Мне стыдно! Сты-ы-ыдно! — повторил Веретенников, и выкрик его гулко разнесся по всей лестнице.

— Успокойтесь, вам некого здесь стыдиться, — здоровой рукой уже поворачивая ключ в двери, сказал Устинов. — Кроме меня и Веры, вас никто не увидит.

— Мне ее стыдно, — уже тихим голосом, опустив голову, проговорил Веретенников.

— Ну что ж. Стыд ведь тоже лечит, — сказал Устинов. — И запомните… — он приостановился и посмотрел в глаза Веретенникову, в которых сквозь пьяную пелену уже начинала проступать осмысленность. — Запомните: то, что с вами произошло, это действительно постыдно, скверно, горько. Но это только срыв, это рецидив прошлого, которое не хочет отпускать вас. Но об этом мы еще поговорим после. А сейчас — мыться и спать!

Спал Веретенников часа три-четыре, не больше. Во всяком случае, когда он проснулся, в соседней комнате еще горел свет и Евгений Андреевич и Вера о чем-то тихо разговаривали между собой. Веретенников лежал на диване в брюках и рубашке, укрытый пледом. В первый момент он не сразу сообразил, где он находится и что с ним произошло. В первый момент ему почудилось, что он в маминой комнате прикорнул на любимом еще с давних времен, с довоенного детства, старом диванчике. Еще малым ребенком нравилось ему засыпать именно на Диван Диваныче, как звали это ложе в их доме, и он нередко капризничал, не желал смыкать глаз, пока не разрешали ему переместиться на желанный диванчик. Потом, уже спящего, мама переносила его на кровать. Диван Диваныч, пожалуй, был единственной вещью, которая преодолела все превратности судьбы, пережила блокаду, сохранилась, не пошла на растопку. Иногда и теперь, если матери случалось плохо с сердцем, Веретенников оставался ночевать в ее комнате и спал, скорчившись на старом диване.

Однако обманчивое затмение длилось недолго. Он тут же вспомнил все, что приключилось с ним в эти последние дни, и разом опять словно ухнул в черную, холодную яму. Ощущение безвыходности, которое не оставляло его все последнее время, снова придавило его. Веретенников застонал почти беззвучно и сел на диване. Голова слегка кружилась, режущая сухость стягивала небо и горло.

Дверь скрипнула, вошел Устинов.

— Вы не стесняйтесь, Леонид Михайлович, мы еще не спим, — сказал он. — Мы ведь полуночники. Хотите с нами чаевничать?

Веретенников молча поднялся. Говорить ему не хотелось. Этот домашний, уютный говорок Евгения Андреевича сейчас раздражал его, казался нарочитым. Если бы только он мог выскрести, выжечь, вытравить все, что мучило его, что причиняло невыносимую боль! Если бы не было всего этого кошмара!

Часы, оказывается, показывали уже половину второго.

— А мы нередко так засиживаемся, — сказала Вера. — Ночью, в тишине, как-то и думается, и разговаривается лучше.

Веретенников мрачно пил чай. Даже ради приличия не мог он сейчас придать своему лицу иное выражение. Он чувствовал себя человеком, с которого содрали кожу. Он жил в мире, где все причиняло боль. Словно тыкали палкой в живую, обнаженную, дымящуюся кровью плоть. И все внутри у него корчилось и извивалось от этой нестерпимой боли.

Видимо, Вера почувствовала его состояние. Она извинилась, сказала, что займется еще кое-какими делами по хозяйству, и оставила Веретенникова наедине с Устиновым.

Некоторое время они допивали чай молча, потом Устинов сказал, положив свою руку на руку Веретенникова:

— Не надо отчаиваться. Я понимаю, что творится сейчас в вашей душе, но все-таки не надо отчаиваться.

Веретенников покачал головой.

— Вы не знаете. Все гораздо хуже, чем вы думаете.

— И все равно, что бы там ни случилось, вы должны взять себя в руки.

— Нет, нет… — Веретенников обхватил голову ладонями и начал раскачиваться. — Вы не знаете, что произошло… Вы еще ничего не знаете. Я — мерзкий человек… мерзкий…

— Успокойтесь. Успокойтесь… — мягко, но настойчиво повторял Устинов. — Я не верю, что вы могли сделать что-то подлое. Слышите, Леонид Михайлович? Успокойтесь. Сядьте в кресло, так вам будет удобнее, и расскажите, что вас мучает.

Сколько раз Веретенников погружался в это кресло, чтобы, прикрыв глаза, сосредоточиться на том, что говорил ему Устинов своим глуховатым, негромким голосом! Сколько раз приходил он сюда, одержимый еще робкой надеждой, готовый вновь подчиниться звучанию этого голоса, испытывая уже нечто вроде тяги к той власти, которую имел над ним этот голос… к тому чувству исцеляющего освобождения, которое он приносил… Было что-то притягательное в этой возможности подчиниться чужой воле. И все существо его, казалось, еще помнило об этом.

— Я вас слушаю. Рассказывайте.

Тишина стояла в квартире. Неяркий свет торшера падал на лицо Устинова, и, возможно, из-за тех теней, что лежали сейчас на нем, оно казалось лицом человека, перенесшего немало невзгод. Вероятно, так оно и было. Устинов никогда особенно не распространялся перед Веретенниковым о своей жизни. Его участь — выслушивать чужие исповеди.

— Вот вы давеча сказали, — начал Веретенников после долгой паузы, — будто не верите, что я мог совершить нечто подлое. Спасибо вам. Это верно. Я — не мог. Но  т о т, п р е ж н и й, кто тоже назывался Веретенниковым, он-то мог! И вы это знаете не хуже меня. Понимаете, Евгений Андреевич, мы напрасно воображаем, будто можем убежать от своего прошлого. Оно догоняет нас и бьет в спину… Ах, ты хотел скрыться?! Так на тебе! На тебе! В спину! Ножом!

Голос его сорвался, перешел в хрип. Веретенников нервно сглотнул, потер виски и продолжал дальше:

— Я знаю, Евгений Андреевич, как много вы сделали для меня. Потому мне и стыдно перед вами. Вы и сейчас не теряете надежды спасти меня, как спасали два года назад, как спасали и спасаете многих других. Никто больше не стал бы возиться со мной так, как возитесь вы. Кому я нужен такой, кроме матери… — При этих словах, при упоминании матери лицо Веретенникова вдруг болезненно скривилось, и он торопливо поднес руку к глазам. — Черт, нервы… — пробормотал он. — Простите. Да, я знаю, вы не отвернетесь, вы будете меня спасать, даже если я приползу к вам на брюхе, как издыхающая собака. Моя мать говорит: вы — святой человек… — Веретенников опять сделал паузу и судорожно сглотнул. — Наверно, она права. Но у святых есть одна слабость. Вы уж простите меня, Евгений Андреевич, но я скажу. Они наивны. Они верят, будто всем можно помочь. Всем страждущим, всем болящим, всем погрязшим в грехах. Они не допускают мысли, что бывает такое, когда человеку уже нельзя помочь ничем. Ничем! Ваши усилия, Евгений Андреевич, в этот раз напрасны. Не надо зря тратить время. Не надо обманываться. Ничего не выйдет.

Веретенников заметил, что Устинов хотел что-то возразить.

— Погодите, Евгений Андреевич. Я договорю, и вы убедитесь, что я прав. Вот только ответьте мне сначала на один вопрос. Всех ли, кто приходил к вам за помощью, вам удалось спасти? Или нет, не всех? А?

Устинов шевельнулся в кресле, словно бы укладывая удобнее свою изуродованную руку.

— Нет, — сказал он, хмурясь. — К сожалению, не всех.

— Вот видите! — воскликнул Веретенников, словно бы обрадованный этим его ответом. — А почему, почему, скажите, не всех? Почему до девяти человек доходит ваше слово, а до десятого — нет? Почему?! Вы скажете сейчас: разная внушаемость или что-нибудь в этом роде. Чепуха! Это, как говорится, дело техники. Не в этом суть. Причина не в этом. А в чем? Я отвечу вам — в чем! Я знаю.

Он замолчал. Как будто ему надо было собраться с силами, чтобы произнести решающее слово. Устинов смотрел на него сейчас с пристальным интересом, и в то же время, казалось, печаль проглядывала в его глазах.

— Да. Я знаю, — произнес наконец Веретенников с нажимом. — У вас тот находит спасение, кому есть  в о  и м я  ч е г о  спасаться! Понимаете? Кому есть за что ухватиться в этой жизни! Ну? Что вы скажете? Вы согласны со мной?

— Да, согласен, — медленно ответил Устинов, словно бы продолжая еще размышлять над словами Веретенникова. — Только бы… только бы я вот что добавил: человек ведь и заблуждаться может… тем более в таком состоянии, в каком он сюда приходит… Ему кажется, все рухнуло и ухватиться, как вы сказали, не за что, а на самом деле…

— Ну, а если… — с тоской, с отчаянием выговорил Веретенников, и пальцы его, сжимавшие подлокотник кресла, вдруг побелели от судорожного напряжения, — если  д е й с т в и т е л ь н о  в с е  р у х н у л о?

— Это кажется, — сказал Устинов. — Поверьте мне, Леонид Михайлович, всегда остается что-то, ради чего стоит жить…

— Не-ет… — Веретенников помотал головой, словно от зубной боли. — Не-ет, Евгений Андреевич, не утешайте… Я ведь тоже кое-что повидал в жизни и знаю… Так что не надо меня утешать. Я главного ведь еще вам не рассказал, Евгений Андреевич… главного… Того, что вот здесь у меня, — он ткнул себя рукой в грудь, — жжет… Мы мыслью себя тешим, будто любую свою вину искупить можно, будто любой грех отпускается… А это не так! Мы думаем, будто сами своей жизни хозяева: сегодня так ее повернул, а завтра этак — вот все и в порядке. Да-да, мы слишком уверовали в то, что все можно поправить. Мы о жизни печемся, а о с у д ь б е  не думаем. Улавливаете мою мысль? — Ребячьи белесые бровки на лице Веретенникова мучительно изогнулись, как будто он сам сейчас пробивался к чему-то необычайно важному для себя. — Древние греки это хорошо понимали. Рок! Рано или поздно он настигает человека. Хотя при чем здесь древние греки? Не слушайте меня, Евгений Андреевич! Скажите: заткнись, Веретенников, ты и тут заболтать все словами хочешь! Собственную подлость в красивую упаковку норовишь упрятать, чтобы не так дурно пахло. Древние греки! Рок! Преступление и наказание! Страсти господни! А просто подлецом, обыкновенным вульгарным мерзавцем быть не угодно ли? Простите, Евгений Андреевич, — с усталостью вдруг перебил сам себя Веретенников. — Я действительно заговорился. И вас своими словесами запутал. А все проще. Что уж тут мудрить. Дело в том, что…

И Веретенников, сбиваясь, с трудом подыскивая слова, начал рассказывать Устинову о Клаве, о прошлых своих отношениях с ней, о последнем своем появлении в ее квартире…

Устинов слушал, не перебивая, внешне он был спокоен, только потирал, поглаживал машинально изуродованную свою руку, как бы пытаясь унять застарелую боль. И лишь когда упомянул Веретенников о встрече в распивочной с приятелем своим прежним, наркологом, тень гнева пробежала по лицу Устинова.

— Ну вот, а остальное вы уже знаете… — закончил Веретенников свою исповедь. — Финита ля комедия. Я конченый человек, Евгений Андреевич. Вы не представляете, что это для меня значило. Я ведь как за последнюю соломинку за эту надежду ухватился. И всё. Крах. Нет больше смысла.

— Смысл всегда есть, пока мы живем, — сказал Устинов.

— Пока мы живем! Вот именно — пока мы живем. А если мне жить не хочется?! Если меня нет уже? Вот я сижу перед вами, рассуждаю о чем-то, пыжусь, а меня уже нет. Я  н е  с у щ е с т в у ю. Точка. Кончился Веретенников.

— Бросьте, — сердито сказал Устинов. — Вот это уже действительно пустые слова. Это полоса отчаяния. Ее надо преодолеть.

— Во имя чего? Во имя чего, Евгений Андреевич, дорогой! Смысла-то нет! Помните, я вам рассказывал, как я, пьяный, однажды провалился в свежевырытую могилу? И уснул. Потом просыпаюсь и не могу понять, где я. Ночь, дождь идет, темнота и стылость промозглая. Я встать, вылезти пытаюсь, а со всех сторон — слизь глиняная и уцепиться не за что. Руки скользят, только ухватишься вроде — тут же земля, мокрая, оползает. До сих пор это ощущение страшное помню. Так и теперь. Не выбраться мне, Евгений Андреевич. Не выбраться. Смысла нет. Вот что главное. Ничего же не осталось, Евгений Андреевич! Ни-че-го! — с надрывом проговорил Веретенников и обхватил опять, сжал голову руками.

— Смысл есть, — все с той же мягкой настойчивостью повторил Устинов. — Поверьте мне, смысл есть. Вот вы спрашиваете: жить ради чего? Да ради того хотя бы, чтобы других  с п а с т и, п р е д у п р е д и т ь… Чтобы другие не повторили ваш путь. Даже когда человек гибнет, у него остается эта возможность — кричать миру: осторожно! здесь гибель! Вот в чем смысл.

— Чужие ошибки никого ничему не учат, — сказал Веретенников.

— Напрасно вы так думаете. В любом случае надо пытаться. Предостеречь, избавить людей от тех страданий, которые вы испытали сами, — и в этом, вы скажете, нет смысла? Знаете, когда я только-только начинал заниматься тем, чем занимаюсь теперь, я сказал себе: если тебе удастся спасти хотя бы одного — о д н о г о  человека, твоя жизнь уже будет оправдана. Разве не так? Вы не согласны со мной?

— Вы — другое дело, Евгений Андреевич.

— А вы? Вы? Передайте людям свой опыт, пусть горький, пусть страшный, но — передайте! Вы же умеете это делать!

— Вы что — о моем писательстве? — криво усмехнулся Веретенников. — Так знайте: я на нем крест поставил. Нет такого писателя Веретенникова. Нет и не было. И не говорите мне про труд, про терпение. Я тут пробовал, с утра до вечера за письменным столом просиживал, штаны протирал. А что толку? Я ведь и половины того, что умел, что мог когда-то, теперь не могу. Чувствую я это, знаю. Других можно пытаться обманывать, а себе-то зачем врать? Поздно, Евгений Андреевич. Все пропито: и ум, и талант — все пропито. Мозг мой наполовину водка съела, вы сами это знаете. А водить по бумаге склерозным пером — нет уж, спасибо!

— Вот это мне нравится! — неожиданно сказал Устинов. — Наконец я живого человека перед собой вижу! Ваше недовольство собой, оно как раз…

— Ах, оставьте, Евгений Андреевич, — перебил его Веретенников. — Я знаю: вы хороший утешитель. Это ваша профессия. Но не надо. Это ничего уже не изменит. Я действительно поставил крест на литературных забавах. Еще не хватало мне в графомана превратиться. Я это давно понял, еще до встречи с Клавой, только сам себе не хотел признаваться. А тут вдруг — проблеск! Надежда! Судьба дарит мне сына — подумать только! Вот оно, оправдание твоей жизни, говорил я себе. Поверите ли, слезы у меня на глазах выступали, когда я думал об этом! — Опять странная какая-то страдальческая улыбка поползла по лицу Веретенникова. — А в глубине души я уже знал, догадывался, что судьба опять ткнет меня носом в собственное дерьмо. Вот так-то оно, Евгений Андреевич. На чем, как говорится, сели, на том и слезли.

— Вы ожесточены сейчас, — сказал Устинов. — И вы замкнулись, вы сосредоточены только на самом себе. Вы совсем не думаете о других людях. А они нуждаются в вас.

— Кто же это, интересно бы знать?! — хрипло спросил Веретенников. Чувствовалось, что он уже измотан этим долгим разговором. Болезненная чернота сгустилась под его глазами, и испарина выступила над верхней губой.

— Ваша мать хотя бы, — сказал Устинов.

Веретенников не отозвался. Он молчал, опустив голову.

— А Клава?

— Да вы что?! — вскинулся Веретенников. — Я ей противен, отвратителен, она сама так сказала. Какая уж тут надежда!

— Но ее можно понять, — сказал Устинов. — Поставьте себя на ее место. Вы в ужасе отшатнулись от ее сына, от вашего сына. Каким бы он ни был, но это  в а ш  сын. Что она должна была почувствовать при этом?

— Но я не мог по-другому! Самое ужасное как раз в том, что я  н е  м о г  по-другому! И никогда не смогу. Судите меня как угодно, но — н е  м о г у! — И Веретенников закрыл лицо руками.

— Успокойтесь, вы сейчас слишком возбуждены, — проговорил Устинов. — Я скажу сейчас банальность, но вы все-таки вслушайтесь в нее: время все лечит. Душевные силы еще вернутся к вам. Есть только две силы, способные возрождать нас после самых тяжких потрясений, — это любовь и доброта. Д о б р о т а  и  л ю б о в ь. Помните об этом. Вы мучаетесь — значит, в вас говорит совесть. А пока в человеке жива совесть, он остается человеком. Душа ваша сейчас корчится от боли, но она и очищается этим страданием. Это тяжелый путь, но у вас должно хватить мужества пройти его до конца. Вот увидите, — с неожиданной, словно бы смущенной улыбкой закончил Устинов, — пройдет время, вас еще и к письменному столу снова потянет, так что не зарекайтесь.

— Нет, — Веретенников отрицательно покачал головой. — Ничего не получится. Обратный отсчет уже начался, я это чувствую. У меня нет больше сил.

— Да, вы действительно устали, — сказал Устинов. — И я, должен признаться, тоже. Давайте спать. Утро вечера мудренее.

Когда-то в детстве именно так говаривала на сон грядущий маленькому Веретенникову его мама. Это была любимая ее присказка. И утешением, и обещанием казались тогда эти слова.

Веретенников вздохнул:

— Ну что ж, спать — так спать…

На другой день поднялись они поздно, и Веретенников сразу засобирался домой. Был он по-прежнему подавлен, но к этой подавленности сейчас прибавилась еще какая-то нервная суетливость. Он то приглаживал свои редкие волосы, то принимался отряхивать брюки, то вдруг мелкими, частыми движениями обирал с пиджака видимые ему одному пушинки. Устинов не хотел отпускать его, уговаривал остаться хотя бы на день еще, надо было попробовать провести сеанс внушения. Сейчас же, после трудной, почти бессонной ночи, Устинов чувствовал себя разбитым и утомленным. Конечно, он мог просто сказать Веретенникову: «Я никуда не отпущу вас», — наверно, так и следовало бы сделать. Но тот так настойчиво рвался домой, так тревожился о больной матери, что в конце концов Устинов отступил. Да и вправе ли он был обращаться с Веретенниковым как с малым ребенком? Он лишь взял с него слово, что через два дня Веретенников непременно явится к нему — н е п р е м е н н о.

— Да-да, обязательно. Я же сам понимаю, — покорно и торопливо говорил Веретенников, но мысли его были уже не здесь. Глубокая тоска таилась в его глазах. — Спасибо вам за все, Евгений Андреевич… — Веретенников сделал какое-то неловкое движение, словно собирался обнять Устинова. Но, кажется, сам смутился этого своего неожиданного порыва, и объятия не получилось.

Они стояли в дверях, и у Устинова еще была возможность удержать, остановить его. Не ощущай он сам непривычной, раздражавшей его разбитости, давящей тяжести на сердце, он бы, наверно, прислушался к своему внутреннему голосу. Но он только сказал:

— Значит, я жду вас.

И Веретенников, вновь торопливо кивнул, выскользнул на лестничную площадку.

А Устинов, вернувшись в комнату, стоя возле окна, все думал о минувшей ночи, об их долгом разговоре…

Неслышно подошла, остановилась рядом с ним Вера.

— Я боюсь за тебя, Устинов, — сказала она. — Ты слишком много берешь на себя. Знаешь, у некоторых народов существует поверье, будто изгнать из человека недуг, освободить его от бед и горестей, от напастей можно, лишь приняв эти напасти на себя. Мне кажется, ты так и поступаешь. Но долго это продолжаться не может. Это слишком тяжелый груз. Я боюсь за тебя. Я вижу, у тебя даже изменилось лицо за сегодняшнюю ночь.

— Раньше бы я не отпустил его… — сказал Устинов, отвечая на собственные мысли. — Старею. Просто я старею. И не надо искать этому фантастических объяснений.

Вдвоем они молча следили за тем, как маленькая худая фигурка в помятом плаще пересекает двор. Веретенников был без кепки, и ветер сразу растрепал, перепутал его редкие русые пряди. Во дворе на мокром асфальте лежали крупные желтые листья. Веретенников наклонился и поднял один из них. Так и ушел он, исчез из виду с этим желтым листом в руке…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЩЕТИНИН

В среду вечером Щетинину домой неожиданно позвонил секретарь парткома. Щетинин как раз досматривал хоккейный матч, когда раздался этот звонок. Видно, и впрямь произошло что-то необычайно важное, если КБФ, сам заядлый болельщик, звонил в такое время.

— Читал уже? — спросил он.

— Что?

— «Вечерку» сегодняшнюю, спрашиваю, читал?

— Нет, — уже чувствуя по интонациям в голосе КБФ, что ничего хорошего ждать ему не приходится, сказал Щетинин. — А что случилось?

— А ты почитай, почитай. Завтра к Генеральному на ковер пойдешь. Так что будь готов, — и Константин Борисович положил трубку.

— Лида! — закричал Щетинин. — Где «Вечерка»? Вечно засунешь все черт-те знает куда! Да не хватай, не хватай! Дай я прочту сначала!

Однако Лида уже прочно держала газету в своих руках. Теперь, ясное дело, не выпустит, пока не удовлетворит свое бабское любопытство. Пришлось смириться и читать стоя, заглядывая в газету через плечо жены. Он пошарил глазами по газетной странице, перебирая заголовки: не то… явно не то… и вдруг внутренне даже вздрогнул: «ПОЧЕМУ ТРАВЯТ РАБОЧЕГО?» — прочел он. Щетинин скользнул взглядом вниз, на подписи. Их было несколько — все неизвестные ему фамилии. Однако внутри текста наметанный его глаз уже выхватил знакомое сочетание букв: «ЯГОДКИН».

«Мы, члены клуба поборников трезвости…» — так начиналось это письмо в газету.

«Понятно, откуда ветер дует», — сказал сам себе Щетинин. Он так и чувствовал, что подложат ему свинью с этим Ягодкиным. Тоже мне — трезвенник!

Щетинин с некоторым трудом заставил себя сосредоточиться и стал читать:

«Мы, члены клуба поборников трезвости, решили обратиться в газету, чтобы защитить нашего товарища, рабочего третьего цеха производственного объединения «Светоч Октября» Ягодкина Александра Петровича. К сожалению, в цехе, где работает Ягодкин, тон задают любители хмельного. Здесь ничего не стоит появиться на своем рабочем месте под хмельком, а то и пронести в цех спиртное. С тех пор как Ягодкин стал убежденным трезвенником и членом нашего клуба, его рабочая совесть не позволяла ему больше мириться с подобными порядками. Он прямо заявлял об этом, открыто критиковал своих товарищей по цеху, разоблачал наиболее злостных пьяниц. Однако не всем пришлась по вкусу принципиальность Ягодкина, его активная борьба против пьянства. К сожалению, не встретил он поддержки и со стороны администрации. А недавно в цехе произошло возмутительное событие: рабочий Матрехин Ф. Г. в отместку за то, что Ягодкин не побоялся вывести его на чистую воду, нанес ему удар по голове. Теперь и администрация, и партийное руководство завода стараются замять эту безобразную историю. В результате пьяницы в цехе опять осмелели и подняли головы. Почувствовав снисходительное к себе отношение, они всячески стремятся опорочить Ягодкина, смотрят на него как на белую ворону и стараются совсем выжить его из коллектива. И работать, и жить в таких условиях, ощущая несправедливость со стороны своих же товарищей, ему очень нелегко. Но он не хочет сдаваться. Недавно на заседании нашего клуба Ягодкин рассказал нам обо всем этом, и мы решили написать письмо в вашу редакцию. Хочется спросить, куда смотрят партком и завком, если на их предприятии творится такое? Не может быть, чтобы в нашей Советской стране, в наше советское время на заводе не нашлась бы управа на пьяниц».

— Ну и ну! Писатели нашлись! Грамотных больно много развелось! Все пишут! — бормотал Щетинин раздраженно.

— А ты чего злишься? Неправильно разве пишут? Или правда глаза колет? — сразу отозвалась Лида.

— Правда! Любую правду, к твоему сведению, так можно вывернуть, что от нее один вред будет. Правдолюбцы какие! Алкаши бывшие! — возмущение распирало Щетинина.

Через некоторое время опять позвонил КБФ.

— Ну как? Ознакомился? Что скажешь?

— А что говорить, Константин Борисович? Дело известное: когда люди пить вынуждены перестать, у них характеры портятся. Делать им нечего — вот и пишут.

— Ты это не мне, ты это завтра Генеральному скажи, — чуть посапывая по своей привычке, отозвался КБФ. — Сейчас как раз вопрос о присуждении Знамени решается. Так что ему все это очень интересно будет:

— А я и скажу. Отмалчиваться не буду. Это, если хочешь знать, политической провокацией попахивает, такое письмо. Клевета на рабочий класс. Выходит, рабочий коллектив своего же брата, рабочего, травит, — это они хотят сказать?

— Ты в высокие материи не забирайся. Генеральный, сам знаешь, этого не любит. Ты факты давай.

— Дам и факты, — Щетинин уже справился с первой оторопью, и с первым — слепым — раздражением. Он чувствовал, что КБФ растерян и что явно намерен подставить его, Щетинина, под директорский гнев. «Ну что ж, посмотрим, может, это и к лучшему, — подумал Щетинин. — Я, по крайней мере, не буду жевать мочалу».

— Вот попомни мое слово, — продолжал он. — Газета еще извиняться станет перед нами. Подумаешь — Ягодкин! Он пить бросил, так хочет, чтобы ему звезду героя на грудь повесили. Возможно, он вообще тронутый, есть у меня такие сведения.

— Ну уж ты так круто не забирай, а то мы с тобой живо в зажимщики критики угодим, — сказал КБФ, но по тону чувствовалось, что доволен он был Щетининым, нравился ему боевой настрой своего зама.

— Ученого учить — только портить, Константин Борисович, — отозвался Щетинин.

— Ну, ладно, я тебя от хоккея небось оторвал. Иди досматривай. Наши там чехов раскладывают. А Генеральному, значит, я так и доложу, что ты, мол, владеешь этим вопросом.

Так оно и есть. В самую точку. Догадки Щетинина оправдались.

На следующий день, с утра пораньше, еще до начала смены заскочил Игорь Сергеевич в третий цех. Рабочие сразу окружили его. Здесь же был и Ягодкин, стоял в стороне, смотрел исподлобья.

— Ну что, братья славяне, прославились на весь город? — спросил Щетинин. — А? Что делать-то теперь будем?

— Это дядю Сашу спросить надо! — выкрикнул кто-то. — Ягодкина! Его рук дело!

— В газету-то зачем писать было? На весь город позорить? Сами, что ли, не разобрались бы?

— Выходит, алкаши одни у нас в цехе! Вранье это! На свои кровно заработанные чего ж и не выпить рабочему человеку! Это никто не запрещает!

— Мы тоже можем в газету написать! Выходит, каждый что захочет, то и напишет?!

— Гордости у людей совсем не стало. Патриотизма! Сами себя оплевать готовы.

— Теперь наш цех в любую дырку станет затычкой. Кругом будем виноватые.

— Сами бы на себя лучше посмотрели, чем о других писать!

— Небось и премии теперь лишат, а, граждане-товарищи?

— Это у нас быстро! За этим дело не станет. Ничего, дядя Саша тебе премию заплатит. Он нынче у нас богатый, на кефир перешел.

— Ладно, побазарили и хватит. Чего языком трепать. Все одно нас никто не спросит.

— Почему это не спросит? Еще как спросят! Так спросят, что не обрадуешься!

— Третий цех завсегда страдает! Нашли козлов отпущения!

— Вот потому и козлы, что сами себя на весь город позорим!

— Больно умные все стали!

— Опровержение надо составить!

— Точно! Опровержение! Мол, не позволим пятно ложить на рабочего человека, в душу ему плевать!

— Погодите, погодите! — поднял руку Щетинин. — Что-то больно вы распаляетесь, — сказал он с шутливой укоризной. — Чтобы опровержение писать, факты нужны. А факты — они против нас. Была в цехе драка? Была.

— Да разве ж это драка, Игорь Сергеевич? — откликнулся живо приземистый парень в замасленном берете. Фамилии его Щетинин не помнил. — Так, вроде разминки. Да неужто работяга с работягой не договорится? Ну, виноват Матрехин, так он и сам это признает, без газет всяких.

— Верно! Зачем лишнюю хреновину разводить? Пусть Федька повинится перед дядей Сашей, и дело с концом!

— А что?! Я всегда готовый! — выкрикнул Матрехин. — Я говорю: дай пять, дядя Саша, давай мириться! Нас партия, говорю, к чему призывает? К политике мирного сосуществования!

Кто-то засмеялся, улыбки побежали по лицам.

— Юморист! Ну и юморист, Федька!

— Не, я серьезно. Дядя Саша, давай мириться! — Он двинулся к по-прежнему стоявшему в стороне Ягодкину. — Слышь, дядя Саша? Хочешь, я тебя поцелую?

— Отвали, гнида вонючая! С ханыгами своими целуйся!

Вроде бы сквозь зубы процедил эти слова Ягодкин, но их услышали все.

— Слышали?! Все слышали? — вскрикнул Матрехин. — И вы, Игорь Сергеевич, будьте свидетелем, как оскорбляют рабочего человека!

— В гробу я видал таких рабочих! — сказал Ягодкин.

— Ну зачем же так! — с мягким увещеванием в голосе произнес Щетинин. Он чувствовал, что большинство из тех, кто толпился сейчас здесь, уже настроились на мирное разрешение конфликта, и теперь были явно разочарованы, недовольны непримиримостью Ягодкина. — Человек к вам с миром, вину свою осознал, а вы так… сразу…

— А он у нас завсегда такой! — сообщил парень в замасленном берете. — Завсегда в бутылку лезет!

— Не! — тут же отозвался чей-то голос. — Ему в бутылку теперь нельзя. Он на бутылки мораторий наложил.

И снова в толпе послышались смешки.

— Рады?! Загоготали? — как бы даже сочувственно, жалеюще проговорил Ягодкин. — Да что ж вы за люди такие, если пьяницам даете над собой верховодить? За полбанки совесть свою продаете! И вы, Игорь Сергеевич… — неожиданно поворачиваясь к Щетинину, добавил он. — Вы… я думал… вы — коммунист с большой буквы, а вы…

— Но-но! Вы все-таки выбирайте выражения, Александр Петрович! — предостерегающе перебил его Щетинин.

— А! Выбирай тут, не выбирай, все одно… — Ягодкин махнул рукой и пошел прочь.

— Ну что же, по-моему, все ясно, — сказал Щетинин. — Поговорили мы с вами неплохо, откровенно, во всяком случае. И выводы, я думаю, из этой истории делать надо нам всем, без исключения. Недостатки у нас, конечно, есть, но если мы всем миром, коллективно на них навалимся, то дело пойдет. Сейчас главное — не раздувать страсти, как это делают некоторые, а дружно, всем вместе, потрудиться так, чтобы не ударить в грязь лицом. Тем более что живем мы с вами, товарищи, в замечательное время, время больших свершений, когда весь наш народ с чувством небывалого воодушевления…

В общем, Щетинин остался доволен тем, как прошло это импровизированное собрание.

— Так даже лучше, без лишней официальности, по-простому, по-рабочему, — говорил он чуть позже начальнику цеха, сидя у него в конторке. — А ответ для газеты, я думаю, надо соорудить примерно в таком роде: мол, факт непреднамеренного… как бы это сказать… получше… непреднамеренного применения физической силы по отношению к Ягодкину А. П. Матрехиным Ф. Г. действительно имел место. Факт этот получил должную оценку в рабочем коллективе. Матрехин Ф. Г. свою вину осознал, администрацией цеха он лишен премии на… на сколько? — ну, на двадцать пять процентов. Вместе с тем нельзя не отметить, что, характеризуя обстановку в цехе, авторы письма допустили… нет, лучше так: авторы письма встали на путь грубого искажения фактов, огульного охаивания коллектива цеха, славного своими трудовыми традициями. Это вызывает законное возмущение рабочих… Ну и так далее… А к Ягодкину ты присмотрись; что-то, и верно, больно он остервенел последнее время…

— Видать, охота мужику выпить, а нельзя… как тут не остервенеешь! — хохотнул начальник цеха. — Жаль его. В общем-то, неплохой он дядька. Только малость с приветом.

— В том-то и беда, что с приветом, — откликнулся Щетинин. — Заведется один такой смутьян в коллективе — он весь коллектив перебаламутит, будешь в день по три объяснительных писать. А так-то жаль, конечно. Кто ж спорит, — сочувственно добавил он, вставая.

Энергичный, подтянутый, шагал Щетинин через заводской двор. Похрустывали под ногами лужицы, затянутые утренним осенним ледком. Холодный воздух бодрил, освежал разгоряченное его лицо. Щетинин пребывал в том особом состоянии деятельного возбуждения, когда мысли его сами собой складывались так, словно он произносил их с трибуны.

«Мы — за здоровую, деловую критику. Она помогает нам жить и работать, помогает изживать недостатки, которые, чего греха таить, еще есть у нас. Однако подлинная принципиальная критика не имеет ничего общего с критиканством. Жаль, что не все понимают это. Приходится констатировать, что даже наши уважаемые печатные органы порой оказываются не очень разборчивы в тех средствах и методах, которыми пользуются. А ведь это очень сильное оружие, и пользоваться им нужно ответственно. Так, «Вечерняя газета» опубликовала письмо неких членов так называемого клуба поборников трезвости, шельмующее рабочих нашего объединения. Я думаю, прежде чем печатать это письмо, газете следовало бы поинтересоваться тем, что же это за клуб и каковы его идейные установки. И тогда бы сотрудники газеты могли бы без особого труда выяснить, что члены этого клуба, как это ни удивительно, порой позволяют себе являться на свои заседания в столь «трезвом» состоянии, что еле держатся на ногах, и что руководит этим клубом человек, пропагандирующий перед своими слушателями взгляды, явно почерпнутые из арсенала враждебных нам «радиоголосов». Я не буду сейчас подробно говорить об этом — думаю, у меня еще появится такая возможность, — приведу лишь один пример. Достаточно сказать, что руководитель этого клуба Устинов неоднократно утверждал, будто наше государство спаивает народ. Вряд ли может быть что-то фантастичнее и нелепее этого утверждения. Не случайно бывшие коллеги Устинова отказали ему в праве читать лекции по линии общества «Знание». Тем не менее нашлись доброхоты, которые приютили и пригрели этого ученого в кавычках. Стоит ли после этого удивляться тому, что ученики оказываются достойными своего учителя? Имеют ли они моральное право поучать наших тружеников, как им жить, как им строить свои отношения в коллективе? Так и хочется спросить: а судьи кто? Печально, что газета не сумела разобраться в этом. Думаю, было бы полезнее, если бы на своих страницах она дала идейный отпор так называемому «борцу за трезвость» Устинову и помогла разобраться в его истинной сущности всем тем, кто сейчас слепо и доверчиво идет за ним…»

…Через два дня Щетинин и правда произнесет эти слова с трибуны пленума райкома. И по той напряженной тишине, которая установится в зале, поймет: он не ошибся. Это попадание в десятку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ

21 октября, среда.
Вчера мы работали на овощебазе. Руководил нами, распоряжался и командовал какой-то полупьяный мужик в ватнике. В конторке два других овощных аборигена, тоже уже принявшие с утра дозу горячительного, громко выясняли свои отношения. Мат стоял такой, что хоть уши затыкай. И никто из наших, в том числе и я, не возмутился, никому не пришло в голову повернуться и уйти. Нет, все продолжали работать. Как будто так и надо. Привыкли. Еще даже заискивали перед нашим распорядителем, ибо, как выяснилось, в его власти было отпустить нас пораньше. Прежде ко всему этому я относился как-то безразлично, а теперь все вскипало и переворачивалось у меня внутри от возмущения.

Сегодня я заявил Хоботову, что если в следующий раз повторится нечто подобное, я тут же поворачиваюсь и ухожу. И еще постараюсь всех остальных увести за собой. В знак протеста. И гори эта их база синим пламенем.

— Да ты соображаешь, что тогда будет! — сразу взвился Хоботов. — Мне это, что ли, нужно?! На меня давит дирекция, на дирекцию — райком… Производственная необходимость, сам понимаешь… Дело-то общее, государственное, сами, если что, без картошки останемся…

— Вот пусть и останемся, — упрямо сказал я. — Может, тогда кто-нибудь почешется…

— Кто-нибудь, может, и почешется, а нас с тобой почешут, это уж точно! — расхохотался Хоботов. — И директору выговорешник влепят.

— Пусть, — сказал я.

— Ишь ты, распустыкался! — ответил мне Хоботов. — Что-то больно ты храбрый стал. А я тебе скажу откровенно, если ты сам не понимаешь: не в твоем положении сейчас характер показывать. И не в твоих интересах. Понял? Я бы на твоем месте сидел и скромно посапывал бы в две дырочки. Или ты думаешь, все твои грехи уже похерены? О доблестях твоих никто уже и не вспомнит? Вспомнят, можешь не сомневаться! Так что лучше ты не высовывайся, это мой тебе совет. Тоже мне — борец за справедливость! Ну, ты даешь, Ломтев!

Своим протестом я, оказывается, лишь развеселил его. По этому случаю он даже рассказал мне парочку свежих анекдотов, и на этом наш разговор закончился. Он не воспринимал меня всерьез. И, наверно, был прав. Ведь достаточно кому-то произнести: «А-а, так это тот Ломтев, который…» — и многозначительная усмешка доскажет все остальное. Так что не тебе, товарищ Ломтев, учить начальство, все верно.

Этот след еще долго будет тянуться за мной. Иногда я думаю даже: может быть, мне поискать другую работу? Перейти куда-нибудь, где никто не будет знать о прошлых моих художествах? Уж если начинать новую жизнь — так менять разом все! Но потом я говорю себе: а не малодушие ли это попискивает в тебе, дорогой товарищ? Нет уж, будь любезен: умел горшки бить, умей и черепки считать. Ты здесь, з д е с ь  должен доказать, что стал другим человеком. «А кому доказывать? — тут же спрашивал я себя. — Хоботову, что ли?» — «А почему бы и не Хоботову? Ему-то, может быть, как раз в первую очередь».

Одним словом, как ни рассуждай, а вывод все-таки лишь один: уж если ты решил обрести самоуважение, то не начинай с поблажек и послаблений.

22 октября, четверг.
Как хочется все-таки отыскать хоть какие-нибудь оправдания для себя, для своего прошлого, как старательно мы порой это делаем! Как баюкаем мы свою совесть, находя достойные и, разумеется, вполне объективные причины своих слабостей и пороков, своих постыдных поступков и позорных провалов!

Вот и я теперь, оглядываясь назад, готов шею вывернуть, лишь бы изыскать пристойные объяснения того, что произошло со мной. Ведь куда как приятнее и благороднее сознавать себя жертвой времени или суровых обстоятельств, чем обыкновенным безвольным неудачником!..

У кого-то я однажды вычитал мысль, будто ничто так не развращает нас, ничто так не растлевает и характер и волю, как не востребованные обществом возможности, как способности, которые остаются нереализованными. И если считать это утверждение правильным, я как раз и есть самый натуральный человек невостребованных возможностей.

Каретников, например, называет наш НИИ шрифтов театром абсурда. И он недалек от истины.

Чего стоила, например, та ученая дама, которая на первых порах оказалась моим руководителем! Всю жизнь, считалось, она занималась исследованиями одной темы: «Газетный шрифт и его восприятие различными возрастными категориями». Ее открытия, как правило, не простирались дальше того, что читатели возрастной категории от 50 лет и выше при чтении газет «нередко пользуются специальными оптическими устройствами, состоящими из двух линз и оправы»… Зато как клокотала она энергией, как закатывала глаза от гордости, как впадала едва ли не в экстаз, когда отделу поручили провести научное обоснование выбора шрифта для двухтомного собрания сочинений весьма видного тогда, а ныне уже почти совершенно забытого политического деятеля! О, это была целая эпопея! Яков Аркадьевич не отставал от нее в своем служебном рвении, в благоговении перед величием задачи, им порученной. Образцы шрифтов то развешивали на стенах, то раскладывали на полу, и уже упомянутая дама то разглядывала их через лупу, то зачем-то громоздила табуретку на стол и, забравшись на это хрупкое сооружение, едва не касаясь головой потолка, озирала, так сказать, с высоты птичьего полета образчики изучаемого шрифта. И все это длилось часами, днями, даже неделями. Совещание проводилось за совещанием, комсомольское собрание, профсоюзное — все сотрудники призывались проникнуться пониманием чрезвычайной важности и почетности порученного им дела. Это была едва ли не единственная на моей памяти полоса кипучей деятельности, захватившая наш отдел. Имела ли эта деятельность хоть какой-нибудь практический смысл — это так и осталось для меня загадкой: через некоторое время я обнаружил, что двухтомник был благополучно набран и отпечатан шрифтом, отличным от тех, вокруг которых велись в нашем отделе столь бурные дебаты… Вероятно, это попросту был тот шрифт, который оказался в наличии в типографии.

Работать рядом с людьми, которых ты в глубине души не уважаешь, считаешь смешными, ничтожными, потешаться над их нелепыми потугами выдать мыльные пузыри за нечто значительное и многотрудное, и вместе с тем каждодневно улыбаться им приветственно, внимать их рассуждениям и покорно выполнять их указания — уже одно это разве не есть признак нравственного падения? И не там ли, не в этих ли неестественных отношениях, не в том ли, что хоть и вынужденно, как казалось мне, но я тоже играл отведенную мне роль в этом театре абсурда, в этом раздвоении между желаемым и действительным, и крылись истоки моего погружения в пьянство? Разве я не пытался таким образом уйти, укрыться от реальной, окружавшей меня жизни?..

Да, что ни говори, а мы действительно мастера придумывать запоздалые оправдания!

23 октября, пятница.
Оказывается, мне надо заново учиться тому, что я назвал бы искусством времяпрепровождения. Я вдруг обнаружил, что, с тех пор как перестал пить, у меня, в моих вечерах например, образовались пустоты, которые я не знаю, чем заполнить. От многого, что интересовало меня когда-то прежде, я успел отвыкнуть. Каких-либо особых увлечений у меня нет. Если и были, то сплыли. В юности я увлекался шахматами, играл в волейбол — где все это? Есть люди, которые увлечены работой. Для меня, ясное дело, это не тот случай. Я не коллекционер, не рыбак, не охотник, не садовод — этих «не» можно набрать бесконечное множество. Что же остается? Друзья? Общение с ними? С кем? С Покатиловым? С Юркой Хвощем? Так без бутылки они что автомобиль без бензина. Это любимое Юркино выражение. С другими же моими друзьями, с кем я был близок в юности, связь давно прервалась. Не до них мне было. Пойти со Светланой в гости? Так где гости, там и застолье. Сразу начнется: как не пьешь? да почему не пьешь? — да едва ли не соболезнования. Противно. Как говорит один мой знакомый, нынче непьющему человеку и податься некуда.

Шутки шутками, а превращаться в диванно-телевизорное существо у меня нет охоты.

Проблема!

24 октября, суббота.
У Лариски день рождения. Ей исполнилось восемь лет.

Сегодня пришли ее приятели — такие же, как она, второклассники. Пять девчонок и три мальчика. Светлана купила им пирожных, конфет, лимонада, накрыла стол. Ребята чокнулись лимонадом, а один мальчонка — розовощекий бутуз с оттопыренными ушами вдруг возгласил, опустошив свой фужер: «После первой не закусываю!» И все залились смехом. Так безудержно, так самозабвенно умеют хохотать только дети. Им было весело, а у меня вдруг защемило сердце.

Мне скажут: вот уж поистине — в доме удавленника нельзя упоминать о веревке. Так-то оно так, но тревожится и болит душа за этих ребятишек.

Не сами ли мы, взрослые, бросаем те семена, на всходы которых смотрим потом с горьким недоумением, отчаянием и слезами?

Из того, о чем говорили мы с Е. А. в Ленинграде, мне больше всего запала в память его мысль об алкогольной запрограммированности нашего сознания. Мы отчего-то порой пугаемся этого слова — «программирование» — применительно к человеку. Но разве воспитание ребенка, обучение его в школе, привитие ему определенных навыков не есть то же самое программирование? Разве не закладываем мы тем самым в его сознание программу, которой в будущем суждено в той или иной степени определять его жизнь? Программирование это, разумеется, происходит на различных уровнях: есть уровень поверхностный, наименее стойкий, есть более глубокий, одним программам мы следуем вполне сознательно, сознательно корректируем их, изменяем или пересматриваем, другие же закладываются в наше подсознание, порой они даже не осмысляются нами, но именно они обладают наибольшей властью над нами, именно они во многом определяют мотивы нашего поведения…

Теперь пойдем дальше. Организм наш изначально не имеет потребности в алкоголе. Более того, он активно защищается от алкоголя. Помню, как мучительно рвало меня, как чувствовал себя совершенно больным, разбитым после первой моей неумеренной выпивки. Конечно же мне казалось тогда, что больше я ни за что и никогда в жизни не притронусь к водке. Смотреть даже на нее было невыносимо, отвратительно. Но… Прошло время, и все повторилось.

Так что же все-таки побуждало меня вновь тянуться к рюмке? Физическая потребность? Некий особый биохимический код, заложенный в моем организме? Дурная наследственность? И почему, спрашивается, мой предыдущий опыт, который в иных случаях так надежно предохраняет (мы не лезем в огонь, раз обжегшись; нас никто не заставит притронуться к той пище, которая однажды вызвала отвращение, и так далее и тому подобное), здесь не срабатывает, оказывается бессилен? Что за тайная работа происходит в нашем мозгу, какие неуловимые процессы совершаются для того, чтобы дезавуировать этот опыт, обесценить, стереть его, чтобы подготовить организм к очередному самообману? Вот это оставалось всегда для меня самой поразительной загадкой. Почему организм, еще недавно, казалось бы, содрогавшийся от одной мысли о выпивке, вдруг словно бы начисто забывал об этом и чувство опасности или хотя бы осмотрительности, самосохранения без следа растворялось в предзастольной эйфории? Подобно тому, как когда-то мальчонкой я пытался и никак не мог уловить момент перехода ко сну, границу между сном и бодрствованием, и решив ни за что не спать, вдруг все же обнаруживал себя благополучно выспавшимся, так и тут я спохватывался лишь тогда, когда наступало время в очередной раз каяться и давать зароки… Значит, было нечто в глубинах моего мозга, что незаметно, неуловимо переориентировало мое сознание, вновь, так сказать, настраивая его на «алкогольную волну»? Говорят, наиболее прочно то, что заложено в нас с самого раннего детства. И не с раннего ли детства вино, алкоголь в наших глазах уже имеет ореол праздничности и веселья, а выпивка непременно ассоциируется в нашем ребячьем мозгу с чем-то радостным и в то же время таинственно-недоступным детям? Так в подсознание наше закладывается своего рода алкогольный комплекс, так возникает алкогольная запрограммированность, которая для многих из нас оборачивается затем столь трагическим образом. И пока мы будем бороться лишь с пьянством, не придавая значения тому, что порождает эту алкогольную запрограммированность нашего сознания, мы вряд ли достигнем успеха…

25 октября, воскресенье.
Реальный жизненный пример в развитие вчерашней темы.

Кстати, я заметил: когда упорно думаешь над чем-то, жизнь сама помогает тебе, подбрасывает нужные примерчики.

Итак, сегодня у нас были гости — дальние Светланины родственники. Они редко заглядывают к нам, а тут заявились — поздравить Лариску. Сели ужинать. Светлана говорит:

— Только у нас теперь сухой закон. Мы отныне люди совершенно непьющие.

И тон у нее при этом какой-то и вызывающий и одновременно извиняющийся. Уже один этот ее тон неприятно покоробил меня. Хотя, честно сказать, я тоже испытывал какую-то дурацкую неловкость. Словно признавались мы в чем-то стыдном. Поразительно, но непьющему человеку у нас, оказывается, жить гораздо сложнее, чем пьющему. Наш ужин, во всяком случае, прошел в какой-то натянуто-принужденной атмосфере, словно в доме,, где лежит больной человек.

Конечно, можно было бы для гостей запасти бутылочку, но мне это делать противно. Да и Светлана не хочет тоже. Принципиально.

26 октября, понедельник.
Позвонил Покатилов. Спрашивает:

— Ну как? Еще не оскоромился?

Я говорю:

— Нет, и не надейся.

Он, по-моему, все-таки никак не может поверить, что я не принуждаю себя, не осуществляю над собой ужасного насилия. И что не мечтаю в глубине души, как бы опять выпить. Да, честно говоря, и я бы еще совсем недавно в это не поверил. Что можно вот так — не прикасаться к рюмке и ощущать свое состояние как совершенно естественное. Но вот факт же.

Е. А. рассказывал мне, будто он обращался на телевидение с предложением в экспериментальном порядке отвести ему три раза в неделю по пятнадцать — двадцать минут. Он бы проводил сеансы для желающих бросить пить. Конечно, тут невозможно достичь того результата, что при личном контакте, но даже если бы для одного человека из сотни это оказалось спасением, игра стоила бы свеч. Но ему, ясное дело, отказали. Даже всерьез не приняли его предложения. Прислали какую-то отписку. Мол, телевидение работает для массовой аудитории, а не для узкого круга лиц, подверженных алкоголизму.

27 октября, вторник.
Вчера вечером дал Светлане почитать мой дневник — вернее, отрывки из него. Она уверяет, будто у меня «прорезался» литературный талант. Особенно ей понравилось описание нашего института и того, как мы выбирали шрифт для руководящего двухтомника. Светлана — человек увлекающийся, и посему она сразу принялась подбивать меня на то, чтобы я всерьез попробовал написать что-нибудь «вроде рассказа». В глубине души я думаю, ее еще напугали мои признания о «пустотах, которые я не знаю, чем заполнить». И вот она заботится теперь о том, чтобы подыскать мне подходящее хобби. Боится, конечно, боится, как бы скука и ощущение неприкаянности не толкнули меня опять на прежний путь. Во всяком случае, Светлана загорелась своей идеей. Она даже говорит, что у нее, мол, в Ленинграде есть знакомый ее знакомых, некий писатель Веретенников (что-то никогда не слышал такого писателя!), можно, мол, будет связаться с ним и попросить оценить с профессиональной точки зрения мои будущие опусы. Вот как далеко уже зашло дело в ее воображении! Когда-то в молодости она горячо верила в мою неординарность (да я и сам верил!), и теперь, видно, эта вера опять робкопробивается наружу. На мой-то взгляд, все это сильно смахивает на чисто детские наивные мечтания. Между прочим, оказывается, именно через знакомых Веретенникова Светлана в свое время узнала о существовании Е. А. Кстати, как раз это обстоятельство подкрепляет Светланину надежду на успех придуманного ею для меня занятия. Как человек, подверженный суевериям, она делит людей на «легких» и «тяжелых», на приносящих счастье или несчастье. Я ко всему этому отношусь, разумеется, с юмором.

28 октября, среда.
Сегодня день рождения у одной из наших сотрудниц. Все скинулись по три рубля, планируется сабантуй. Я тоже дал трешку. Не хочется все же быть белой вороной. Хотя знаю, что деньги, конечно, пойдут на выпивку. Закуску и прочее принесла из дому сама новорожденная. Вероятно, Е. А. осудил бы меня за мою непоследовательность. Но что делать! Быть отщепенцем, на которого все станут показывать пальцами? Дав эту трешку, я как бы откупился от лишних вопросов и ненужных объяснений. На сабантуй я не пошел, сославшись на Светланино нездоровье. Впрочем, кое-кто при этом, по-моему, вздохнул с облегчением. Наверно, боялись, что опять запью. Большинство из них ведь, подобно Хоботову, следуют священной заповеди: «Пить надо уметь». И с одинаковым раздражением, по-моему, воспринимают и тех, кто не пьет вовсе, и тех, кто, по их мнению, пить не умеет, то есть делает это, не пряча концы в воду.

29 октября, четверг.
Я завидую людям, которые удовлетворены своей работой. Вот хотя бы Светлана. Она работает в библиотеке, делает пусть небольшое, но вполне реальное дело. И, по-моему, действительно любит его. Если сравнить, как мы рассказываем друг другу о том, что принято называть «рабочими буднями», то картина получится весьма выразительная. Во всяком случае, когда рассказываю я, то в воздухе так и слышится свист Ювеналова бича. Однако сарказм — слабое утешение, рано или поздно он разъедает душу.

Бежать надо мне из нашей конторы, бежать!

Но куда?

Иной раз мне кажется, я никуда уже не двинусь, я просто разучился совершать решительные поступки. А умел ли?

Вот именно — умел ли? Ну-ка перебери свою жизнь, много ли ты их обнаружишь? Ты из тех, кто привык плыть по течению.

Так что, дорогой товарищ Ломтев, вам еще надо, оказывается, учиться и этому искусству — искусству совершать поступки.

30 октября, пятница.
Сегодня я встретил Машу. Случайно мы столкнулись на улице, и, стыдно сказать, первым моим побуждением было сделать вид, будто я не заметил ее, проскользнуть мимо. Короче говоря, я растерялся. Но деваться было некуда, она уже увидела меня, однако не окликнула, а словно бы выжидала, как поведу себя я.

— Здравствуй, Маша, — сказал я.

— Здравствуй. Ну как ты? Как дела?

— Нормально, — ответил я. И добавил, усмехнувшись: — Я теперь трезвенник.

— Ну что ж, я рада. Я действительно рада за тебя, Витя.

Я видел, что она не кривит душой. Глаза ее смотрели на меня светло и чисто. Словно глаза ребенка.

— Маша, — сказал я. — Я очень, очень виноват перед тобой. Я знаю.

— Не надо, Витя, не мучай себя. Я действительно рада. Это главное. И не думай ни о чем больше.

Она всегда была чутким человеком, и сейчас она угадывала, что ни в чьем прощении я не нуждался так, как в ее. Я был ее должником и оплатить этот долг мне было нечем.

— Ну ладно, счастливо! — сказала она.

— Счастливо! — сказал я.

И мы разошлись, чтобы скорее всего не увидеться никогда больше.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ УСТИНОВ

Как мог он отпустить Веретенникова? Как мог?

Эта мысль мучила Устинова, тяжелые предчувствия не отпускали его. Все последние дни он испытывал недомогание, болело сердце. Пересиливая себя, он продолжал работать над письмом в ЦК, переписывал некоторые страницы по нескольку раз: ему казалось, что мысли и чувства, ложась на бумагу, выстраиваясь в цепочки фраз, утрачивают нечто очень важное. Ему хотелось, чтобы тот, кто возьмет в руки эти страницы, проникся бы его, Устинова, тревогой и болью. Слишком большие надежды возлагал он на это письмо, вся его жизнь теперь была в нем.

Работа, наконец, уже близилась к завершению, и это радовало бы, если бы не Веретенников. В назначенный день он не позвонил и не объявился. И телефон его не отвечал.

Зато позвонила Матвеева и сбивчиво, прерывающимся от волнения голосом сообщила, что она уже побывала дома у Веретенникова. Вести ее были неутешительны. Оказывается, в тот день, вернувшись от Устинова, Веретенников сказал матери что-то невнятное, потом нагрубил, они поссорились, затем он просил прощения, был очень взвинчен. Вдруг засобирался из дому, заявил, что уезжает на дачу к приятелю — мол, ему надо побыть одному, сосредоточиться. И ушел. «Елизавета Никифоровна совсем плоха, — добавила Матвеева. — Я бываю у нее каждый день, но от Веретенникова нет никаких известий».

«Возможно, это кризис, — думал Устинов. — И он найдет силы преодолеть его. Если бы так… Если бы так…»

И члены клуба поборников трезвости, на встречу с которыми, как обычно, вечером в пятницу пришел Устинов, тоже не могли добавить ничего нового о Веретенникове.

— Если бы знать хотя бы примерно, где он может быть, я бы съездила, я бы его нашла… — говорила Матвеева. Она всегда первой отзывалась на чужие беды. Бездеятельность в подобных случаях была для нее мучительна.

Однако никаких догадок о местопребывании Веретенникова ни у кого не было.

Зато, к удивлению Устинова, перед началом заседания в гости к ним вдруг пожаловал директор Дома культуры Семен Захарович Пятница. Был он улыбчивым человеком, но улыбка, постоянно блуждавшая на его губах, придавала лицу его не столько жизнерадостное, сколько отсутствующее выражение. Казалось, она обращена не к собеседнику, а к каким-то собственным, уже оставшимся позади переживаниям. И сейчас он тоже смотрел на Устинова с этой неопределенной улыбкой.

— Евгений Андреевич, ради бога извините, вы не могли бы уделить мне до начала занятий пяток минут, есть необходимость небольшого «тет-а-тета».

Прежде Семен Захарович Пятница никогда не удостаивал их клуб своим посещением. И теперь вдруг проявленное внимание скорее всего не предвещало ничего хорошего.

Устинов не ошибся в своих предчувствиях. Едва они оказались в директорском кабинете, Семен Захарович сказал:

— Вы знаете, Евгений Андреевич, я должен сообщить вам неприятную новость. По всей видимости, нам с вами придется расстаться…

Устинов молчал, ожидая, что последует дальше. Семен Захарович протянул ему пачку сигарет: «Закурите?» — и тут же, спохватившись, рассмеялся:

— Ах да, я и забыл, что вы у нас принципиальный противник всяких пороков и слабостей. Можно сказать, человек будущего. Между прочим, людей, которые оказываются впереди своего времени, нередко перестают понимать их современники. Не ваш ли это случай? — закуривая, говорил он.

— Так чем все-таки наш клуб не угодил вам? — холодно спросил Устинов.

— Ну зачем же так, Евгений Андреевич! Моя роль тут десятая. Да вы не смотрите на меня таким букой, я правду говорю. От меня действительно мало что зависит. Просто у меня есть сведения, что на пленуме райкома в одном из выступлений прозвучали очень серьезные упреки в ваш адрес, я бы сказал… хм… политического характера… Естественно, что после этого… мы должны как-то реагировать… Мне уже был звонок из райкома; вероятно, и мне тоже влепят заодно…

— Очень сожалею, — сказал Устинов.

— Такова наша работа, — тут же живо откликнулся Пятница, — никогда не знаешь, на чем подорвешься. Но это еще не все. На будущей неделе в среду состоится бюро райкома, там слушается вопрос о состоянии идейно-воспитательной работы в домах культуры и клубах района. Меня уже познакомили со справкой. Там, должен признаться, дается очень суровая оценка…

— С этим можно поспорить. И даже нужно, — жестко сказал Устинов.

— Да-да, разумеется! — воскликнул Пятница.

— Но вы, Семен Захарович, когда читали эту справку, выразили свое мнение? — спросил Устинов. — Или согласились с ней? Это очень важно.

— Видите ли, Евгений Андреевич, у меня ведь сложное положение… Понимаете, у них все-таки факты… Судите сами: приходит член комиссии, проверяющий, и что же он видит? Как абсолютно пьяный человек является на ваши занятия! Да один этот пример все наши с вами оправдания развеет…

— Но это же единственный, из ряда вон выходящий случай! Вы же знаете об этом, Семен Захарович!

— Помилуйте, Евгений Андреевич, да откуда же я могу знать? Я у вас на заседаниях ваших не бываю. Как же я могу ручаться? Вы сами подумайте!

— Ну что ж, мне все ясно, — сказал Устинов. — Тогда я буду защищаться сам. Я выложу перед членами бюро письма моих подопечных. Я расскажу об их судьбах. И тогда еще посмотрим, чья возьмет. Сдаваться я не намерен. Речь не обо мне идет. О людях, за которых я теперь несу ответственность. Так что пусть от меня не ждут покаянных речей…

— Да-да, конечно же это ваше право! — отозвался с пылом Семен Захарович.

Устинов встал, встал и Пятница.

— И все же, — сказал он, беря Устинова за пуговицу, — пока там суд да дело, я вынужден буду пре… вернее… приостановить ваши занятия… Сегодня, разумеется, заседайте, но — учтите! — в последний раз. И поймите меня правильно, Евгений Андреевич, это действительно от меня не зависит…

— От вас не зависит… от меня не зависит… — проговорил Устинов. — Удивительная страна, где ничего ни от кого не зависит!

— Напрасно вы так обобщаете, — с мягкой укоризной отозвался Пятница. — Напрасно.

Когда Устинов вернулся в гостиную, члены клуба что-то возбужденно обсуждали, столпившись вокруг Матвеевой, но при его появлении сразу замолкли. По выражению лица Устинова, по его сурово насупленным бровям они сразу угадали, что клубу грозят неприятности.

— Вот что, дорогие друзья, — сказал Устинов после недолгой паузы. — Здесь, под этим кровом, мы собираемся с вами сегодня в последний раз. Затем дорога сюда нам будет заказана. Но что бы там ни было, я думаю, мы с вами должны быть благодарны этим стенам. Здесь мы лучше узнали друг друга, здесь каждый из вас сумел обрести веру в себя, здесь в трудные минуты мы поддерживали друг друга, мы приходили на помощь тем, кто в этом нуждался, здесь мы поверили в то, что жизнь может быть интереснее и многообразнее, чем нам это представлялось раньше. И что бы ни случилось, я убежден, это чувство общности всегда останется с нами. Как бы ни повернулись дальше обстоятельства, помните одно: двери моего дома всегда открыты для любого из вас, для ваших сомнений, бед и радостей… Впрочем, я убежден: клуб наш не останется бесприютным, за свою долгую жизнь я уже успел убедиться, что мир наш полон не только бюрократами и перестраховщиками, мир полон и людьми думающими, отзывчивыми и мужественными, умеющими отличить доброе дело от пустопорожних затей и мертворожденных мероприятий. Так что мы еще поборемся, мы еще обязательно поборемся!..


Оставшиеся до бюро райкома дни Устинов пребывал в том нетерпеливом напряжении, которое он испытывал всегда перед решающими событиями своей жизни. Готовность к схватке владела им.

Всю субботу и воскресенье он обдумывал свое выступление на бюро, набрасывал тезисы, браковал их, снова мысленно сталкивал между собой собственные доводы и контрдоводы возможных противников. Поменьше только общих рассуждений, их не любят на такого рода заседаниях, побольше фактов. Обязательно надо рассказать о некоторых конкретных судьбах, не называя, конечно, фамилий. О том же Ягодкине, о Матвеевой, о Кабанове, о Ломтеве — может быть, даже процитировать отрывки из его дневника, там есть дельные, глубокие мысли, — это должно произвести впечатление. И пусть тогда судят, пусть решают.

Вера видела, ощущала, как нервная энергия словно бы копится в Устинове, как даже лицо его, выражение глаз меняются, приобретая ту беспощадную непреклонность, которая всегда и притягивала и пугала ее в нем.

— Я бы на твоем месте… — сказала она осторожно, — все-таки признала бы некоторые свои… ну, ошибки, что ли… Это в таких случаях любят. Не надо идти напролом.

— Ив чем же ты видишь мои ошибки? — спросил Устинов жестко.

— Ты только не сердись, — все с той же мягкой осторожностью продолжала Вера, — но бывает у тебя излишняя непримиримость, категоричность неоправданная… С людьми иной раз и помягче надо…

— В общем, как я понял, ты приспосабливаться мне советуешь? — с легкой насмешкой спросил Устинов.

— Да отчего же приспосабливаться! Я вот удивляюсь иногда: когда ты возишься со своими подопечными, у тебя и мягкости хватает, и терпения, ты и простить им многое готов, а как доходит дело до отношений, ну, официальных, что ли… ты как железо становишься, ты не можешь понять, что непримиримость твоя ответную непримиримость рождает…

— Мириться, значит? — с горечью произнес Устинов.

— Ну почему мириться! Я знаю, тебя хоть на куски режь, ты с тем, что твоя совесть не принимает, не примиришься. Как-нибудь я твой характер изучила. Не в том дело. Тон, понимаешь, Женя, т о н  делает музыку. Ты иной раз таким тоном говоришь, словно всех несогласных с тобой на костер готов отправить…

Устинов молчал насупленно.

— Только ты не сердись на меня, пожалуйста… — уже мучаясь этим его насупленным молчанием, сказала Вера. — Я же переживаю за тебя. Я как лучше хочу…

— Я понимаю, — примирительно отозвался Устинов. — Я все понимаю, Вера. Я подумаю над твоими словами. Только каяться и извиняться я ни перед кем не собираюсь.

— Ну и хорошо, — согласилась Вера.

Она знала: если Устинов сказал «я подумаю», он действительно будет думать. Всерьез. Лишь бы скорее прошло это бюро, а то одно только ожидание все нервы вымотает.

Весь день Устинов томился от неопределенности. Понедельник уже клонился к концу, а никто так и не позвонил ему, не поставил в известность о бюро, не пригласил официально. Тогда он сам набрал телефон дирекции Дома культуры. Хоть и не хотелось ему снова вступать в переговоры с Пятницей, но другого способа прояснить ситуацию не было.

— Семен Захарович, это Устинов, — сказал он. — А что, бюро перенесли или отменили? Вы не знаете?

— Почему перенесли? Послезавтра в три часа, как и намечалось. Так что мы свое получим сполна, не волнуйтесь.

— Но меня до сих пор еще не известили… — сказал Устинов.

— Известят, Евгений Андреевич, дорогой вы мой, известят, хоть из-под земли вытащат, если сочтут ваше присутствие нужным…

— Что значит — «если сочтут»? Вы, что же, думаете, могут и не счесть? — сразу взрываясь, проговорил Устинов.

— Да не нервничайте вы, Евгений Андреевич, пригласят вас, я уверен, что пригласят, — торопливой скороговоркой отозвался Пятница. — А не пригласят, так я бы на вашем месте только радовался. Думаете, это большое удовольствие, когда тебя на ковер вытаскивают? Один мой знакомый, поверите ли, перед заседанием бюро в обморок упал. Бюро еще не началось, а он уже сознание потерял. От переживаний.

— Не беспокойтесь, я не упаду, — сказал Устинов, вешая трубку.

Мысль, что его могут не пригласить, до сих пор как-то не приходила ему в голову. Возможно, конечно, Пятница и сам толком ничего не знает. Он же из тех, от кого «ничего не зависит».

Поколебавшись, Устинов позвонил в райком, Серафиме Петровне. Объяснил причину своего звонка.

— Видите ли, у меня нет сейчас под руками списка приглашенных, он у Юрия Евстигнеевича… — тон, каким произнесла Серафима Петровна это имя, сразу исключал всякую возможность тревожить этого человека по столь незначительному поводу. — Так что я ничего не могу вам сказать. Но я провентилирую этот вопрос, мы вас поставим в известность, если будет нужно. Не беспокойтесь, мы вас непременно оповестим, — и в трубке раздались короткие гудки.

Что ж, оставалось только набраться терпения и ждать.

Однако прошел вторник, не раз и не два звонил телефон в квартире Устиновых, но все эти телефонные звонки не имели никакого отношения к тому главному событию, которого ждал Устинов. Звонка из райкома так и не было.

Тем не менее весь вечер во вторник Устинов опять просидел над тезисами своего выступления: добавлял, вычеркивал, даже проборматывал про себя отдельные фразы — словно бы на слух их пробовал.

Утром в среду он попытался вновь дозвониться до Серафимы Петровны, но телефон не отвечал. В другой раз ему ответили:

— Серафима Петровна у первого, — и тут же повесили трубку.

— Ну что ж, надо ехать, все равно надо ехать, — сказал Устинов не столько даже Вере, сколько самому себе. — Мало ли какое недоразумение могло случиться. Я поеду.

И Вера не стала его отговаривать.

Собирался он с обычной своей обстоятельностью. Чаще всего эта его тщательность, доходившая чуть ли не до педантизма, раздражала Веру, чудилось ей в этой черте нечто стариковское, но сегодня то чувство, которое она испытывала, следя за его сборами, было сродни материнскому, сродни той боли, которую ощущает мать, готовая лучше сама вынести за своего ребенка любые невзгоды в троекратном размере, чем быть молчаливой и беспомощной свидетельницей этих невзгод, не имея возможности отвести их от самого дорогого тебе человека…

Не отличавшийся новизной костюм Устинова был отглажен еще накануне, орденская планка прикреплена, ботинки начищены, очки в очечнике, тезисы выступления в пластиковой прозрачной папке, справочные материалы — на всякий случай, вдруг понадобятся, удостоверение инвалида войны, шариковая ручка, носовой платок, расческа, партбилет — все было тщательно, по нескольку раз проверено, разложено по карманам.

— Ты только там не нервничай, если что… — с тревогой говорила Вера, провожая его до двери. — Не переживай понапрасну. Помни, здоровье все равно важнее…

Она понимала, что все эти напутствия бессмысленны и бесполезны, ее слова ничего не могут ни предотвратить, ни изменить, они проскальзывали мимо его сознания, как что-то такое, что принято произносить, но что вовсе не обязательно слушать.

— Хорошо-хорошо, — отвечал Устинов. — И не волнуйся, пожалуйста.

Только сейчас она вдруг заметила, как постарел он за последнее время. В своем древнем драповом пальто с потертыми обшлагами и обмахрившимися петлями он выглядел заурядным пенсионером, провинциалом, приехавшим в чужой город. Пальто это было некогда куплено за немалые деньги, и потому Устинов по-прежнему считал его чуть ли не шикарным и ни за что не соглашался на приобретение нового. В этом смысле он был упрям чисто по-стариковски.

Лицо Устинова было изборождено крупными складками, и свежий порез — след недавнего бритья — словно бы подчеркивал старческую морщинистость шеи. Только глаза его, смотревшие из-под полуседых насупленных бровей, выдавали и ум, и силу характера. «Но кто нынче судит о человеке по глазам? — думала Вера. — Кто?»

В последний момент она вдруг заметила, что одна пуговица на пальто сиротливо болтается, готовая вот-вот оторваться, и вознамерилась пришить ее, ругая себя за то, что не проверила все заранее. Однако Устинов решительно запротестовал.

— Нет-нет, я опаздываю, — сказал он. — Никаких пуговиц.

И хотя час с лишним оставался еще до трех, так и не дал ей укрепить эту несчастную пуговицу. В результате они чуть не поссорились. И когда дверь за ним захлопнулась, у Веры осталось чувство, будто из-за нелепого этого спора о пуговице она упустила, забыла сказать или сделать что-то важное.

Она смотрела, как шел Устинов в своем длинном драповом пальто через двор, и воспоминание о Веретенникове, о его маленькой фигурке, точно так же недавно пересекавшей двор, всплыли внезапно перед ней. Где он? Что с ним?

Она смотрела на Устинова, ожидая, что он обернется и, как обычно, поднимет глаза на окна, но он не оглянулся. Последний раз мелькнула тонкая пластиковая папочка, и Устинов скрылся в воротах.

…В приемную, где собирались все вызванные на бюро райкома, Устинов явился примерно за полчаса до начала заседания. Он увидел здесь Щетинина, с которым поздоровался издали коротким кивком, увидел и Семена Захаровича Пятницу — тот сразу подскочил к нему.

— Ну что, и тебя прищучили? А ты боялся — забудут! — сказал он с нервным смешком. При этом почему-то он обращался к Устинову на «ты». Возможно, считал, что именно так должны вести себя пассажиры потерпевшего аварию теплохода, которому быть на плаву остается какие-нибудь считанные минуты. Ожидание гибели уравнивает всех.

— Товарищ, подойдите сюда! — окликнула Устинова озабоченная девушка в очках, регистрирующая присутствующих. — Вы по первому вопросу? Как ваша фамилия?

Устинов назвал себя. В глубине души он почему-то по-прежнему был уверен, что фамилия его непременно должна существовать в списке. Однако девушка, дважды пробежав глазами по перечню фамилий, удивленно сказала Устинову:

— Вас нет, — она еще раз пошелестела своими бумагами: — Вы из какой организации?

— Да я, собственно, не из организации… — начал было Устинов, но озабоченная девушка уже не слушала его, потому что рядом с ее столиком возникла Серафима Петровна.

— Вот, Серафима Петровна, товарища почему-то в списке нет, а он…

Серафима Петровна с недоумением воззрилась на Устинова.

— Евгений Андреевич, я же, кажется, объяснила вам: если будет нужно, мы вас вызовем. Понимаете: е с л и  б у д е т  н у ж н о…

— Но я бы все же хотел… — начал Устинов, однако Серафима Петровна решительно перебила его:

— Евгений Андреевич, на бюро приходят не по собственному хотению. Вы же взрослый человек, должны понимать.

— Я и понимаю, — сказал Устинов с нажимом, уже раздражаясь. — Я понимаю, что имею право присутствовать на заседании, которое отчасти касается и меня…

— Ну какой же упорный человек, однако! — с досадой воскликнула Серафима Петровна, и ее высокая, тщательно сооруженная прическа возмущенно колыхнулась. — Поймите, мы вопрос обсуждаем в широком, так сказать, аспекте. Ваш же клуб — это частность, единичный пример. И вообще нам виднее, кого есть необходимость приглашать, а кого — нет…

— Но уж если я пришел… — вроде бы даже уговаривающие нотки послышались в голосе Устинова, хотя все внутри у него уже кипело от возмущения.

— Нет, нет, нет! Список утвержден самим Юрием Евстигнеевичем. От меня ничего уже не зависит. Я ничего не могу сделать.

— Но давайте тогда я сам поговорю с Юрием Евстигнеевичем, — предложил Устинов. — Думаю, он поймет…

— Да вы что! — в изумлении, граничащем чуть ли не с ужасом, выдохнула Серафима Петровна. — Как это — поговорите? Бюро через пять минут начнется, а вы… И не отвлекайте меня, мне не до ваших фантазий сейчас…

Она ахнула, взглянув на часы, и исчезла, а Устинов остался, с таким чувством, будто его бесцеремонно отпихнули с дороги, как ненужную вещь. Злое упрямство вдруг накатило на него. Такое случалось с ним, когда приходилось делать почти безнадежные операции во фронтовом госпитале. Только зубы сжимались от ярости и упорства.

Он не ушел, продолжал стоять в приемной, прислонясь к стене. В конце концов, не ради же себя он старается, не свои интересы пришел защищать, должны же понять… Казалось, делом принципа вдруг стало для него теперь проникнуть за двойные, обитые дерматином двери.

— Товарищи, кто по первому вопросу, прошу приготовиться! — возгласила озабоченная девица. — Пожалуйста, проходите!

Двери распахнулись, и Устинов вместе со всеми тоже двинулся к ним. Однако возле него тут же негодующе сверкнули очки.

— Товарищ, а вы куда?! Вам же, кажется, было сказано…

— Дайте мне пройти! Пропустите! — резко сказал Устинов, чувствуя, как кровь хлынула ему в голову.

Девица заслонила собой дверь, даже руки раскинула.

— Товарищ, вы что, русского языка не понимаете?! Милиционера мне, что ли, вызвать?

«А что, ведь и вызовет, — ощутив внезапную усталость и сразу словно обмякнув, подумал Устинов. — И правда, откуда ей может быть известно, что я не какой-нибудь псих ненормальный?»

Он повернулся и покорно пошел прочь, чувствуя на себе осуждающие и недоуменные взгляды. Он получил в гардеробе свое тяжелое драповое пальто, привычно отказался от помощи гардеробщицы, участливой старушки, приметившей его изуродованную руку, оделся и вышел на улицу.

С пасмурного неба на землю медленно опускались редкие сухие снежинки. Устинов прошел несколько шагов и остановился, вдруг сообразив, что идет не в ту сторону.

Черт возьми, до чего же пакостно все получилось! И что его так заклинило с этим бюро! Да и попади он туда, прорвись, все равно, что бы изменилось? Будто не знает он, как все это делается! И выступающие заранее определены, и проект решения уже отработан и согласован…

И все-таки какая-то часть его существа бунтовала, ярилась, не желала смириться и признать свое поражение. Не может быть, чтобы он не сумел убедить членов бюро, если бы ему дали слово. Его так и не произнесенная речь, уже живущая, уже ворочающаяся в нем, рвущаяся наружу, казалось, была ощутима чисто физически. Неизрасходованные слова клокотали в его мозгу, невысказанные фразы прокручивались снова и снова, мысленно он все еще готовился произнести их.

Усилием воли Устинов заставил себя успокоиться. Владеть собой, когда это необходимо, он умел. Не разучился еще. Почти всю дорогу до дома — а шел он нарочно не торопясь, размеренным шагом, — он занимался самовнушением. В конце концов, ничего страшного не случилось. Он не отступит, он своего добьется. Свет клином на бюро не сошелся. Он настоит на том, чтобы его принял секретарь райкома, и выскажет все, что собирался сказать сегодня. Не поймут в райкоме — пойдет в горком. Чего-чего, а упорства у него хватит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЩЕТИНИН

Щетинин отправлялся в Москву. Точнее говоря, путь его лежал дальше — в дружественную страну Болгарию, которую предстояло ему посетить в составе делегации главка.

Все складывалось хорошо у Игоря Сергеевича. Даже с его благоверной вышло, может быть, и временное, но примирение в связи с его отбытием за рубеж. Лида обзванивала подруг, наводила справки, что стоит, а чего не стоит покупать в Болгарии, и пыталась теперь вложить собранные сведения в голову своего супруга. Символом примирения стала бутылка коньяка, выставленная ею самолично к ужину. Правда, выпили они всего по паре рюмашек, да еще по одной — на посошок, но Щетинин и не настаивал на большем, знал он норму, понимал, что нельзя надираться перед поездкой. Тем более что были у него на этот счет еще кое-какие тайные планы, приводившие его в благодушное, приподнятое настроение.

— Ты хоть размеры своей жены помнишь? — насмешливо спрашивала его Лида. — А то будешь бегать с растопыренной пятерней, как в том анекдоте, помнишь?

— Точно! Давай смеряю на всякий случай! — хохотал Щетинин.

Вообще, когда-то, еще в период его ухаживания за ней, оба они любили анекдоты, причем весьма рискованные, «с картинками». Да и вообще в их среде, среде комсомольских работников, подобная вольность была в моде. Лида и сама могла загнуть такой анекдотец, что хоть стой, хоть падай. Эта сексуальная свобода, как, впрочем, потом убедился Щетинин, была свойственна ей больше на словах, чем на деле. Пикировка же подобными анекдотами придавала их отношениям какую-то особую чувственную остроту, щекоча и распаляя воображение. Конечно, если вдуматься, Лида тогда была совсем другим человеком. И водочки могла хватануть не без удовольствия, и даже как-то сказала Щетинину, что, мол, мужчина без запаха табака и вина — это и не мужчина вовсе. Помнит ли она это теперь? Компанейская, одним словом, была она тогда деваха. Это теперь ее словно подменили, не заметил даже Щетинин, как это произошло. Только руками развести впору. Разве мог он когда-нибудь предположить, что будет его родная супружница писать доносы на него в партком? Да скорее умер бы, чем допустил такое! Большего позора, казалось ему тогда, и вообразить невозможно. Спроси его кто в те времена, как поступил бы он, случись в его семье подобное, он бы ответил, не колеблясь: «Да я бы такую стерву в двадцать четыре часа за порог выставил. Без права на обжалование!» Однако верно, оказывается, говорят: не зарекайся! Вот ведь сидят они мирно, по-семейному, чай-кофе пьют, его будущие зарубежные покупки обсуждают — чем не идиллия?.. Так и подмывает Щетинина спросить: ну и чего же ты, милая, добилась телегами своими, жалобами в партком? Только мужа в помоях выкупала и сама в них же выкупалась. Да что с нее возьмешь, не понимает она кадровой политики, внутреннего, так сказать, механизма этой политики не чувствует. У нас ведь как: пока ты свой, пока втянут в орбиту, тебе и бревно простят в глазу, пожурят разве что по-родственному, для острастки; может, и ремешком, образно говоря, стеганут пару раз — так тоже по-отечески, чтобы не зарывался; но битый, как известно, порой еще выше небитого котируется, ценит его начальство больше. Это пока ты в орбиту втянут. Коли же выпал из орбиты, тебе любую соринку в вину поставят, никто цацкаться с тобой не станет…

Разумеется, ничего подобного не собирался говорить Щетинин супруге, сидя за семейным ужином в своей малогабаритной кухоньке.

— А помнишь, как мы в Париже туфли мне покупали? — спросила вдруг Лида.

Еще бы! Помнил он, хорошо помнил, как потащила она его с собой для храбрости в обувной магазин. До сих пор ясно стоит у него перед глазами эта картина: Лида, сидящая на каком-то пуфике посередине небольшого, безлюдного салона, отделанного зеркалами, неловко поджимающая, словно прячущая смущенно свои ноги, и продавец, опустившийся перед нею на одно колено, с туфелькой в руке… «Я чуть не умерла тогда от страха, — говорила потом Лида. — Он меня что-то спрашивает: мадмуазель… мадмуазель… Другой продавец еще коробки с туфлями тащит, а мадмуазель уже почти без сознания… Да еще вижу, чулок у меня… петля спустилась… Короче говоря, я, по-моему, так и не осознала, что я покупаю…» Однако туфли тогда они купили отменные. Да и ножки в то время были у Лиды что надо, хоть в любом обувном салоне демонстрируй, не стыдно.

— Ну что ж, пора! — сказал Щетинин, уловив, как чуть скрипнула тормозами «Волга». Конечно, по рангу не полагалось ему машины, обычно в таких случаях добирался он до вокзала на метро, как и все рядовые граждане, и если сегодня все же был удостоен чести отправиться на вокзал на директорской «Волге», то лишь оттого, что заводские сувениры, которые предстояло ему вручать болгарским друзьям — разного рода самовары, настольные монументы, альбомы и матрешки, — составляли весьма солидный багаж. Этот багаж и покоился сейчас в директорской машине. Тут же находился Мартын Семенович Альтшулер, которому от лица профсоюзной общественности было поручено сопроводить Щетинина до вокзала и оказать необходимую помощь, если таковая понадобится. За рулем машины лениво попыхивал сигареткой Сашок.

— Исполнил? — спросил Щетинин, садясь рядом с ним.

— Так точно, Игорь Сергеевич, — с обычной своей ухмылочкой отвечал Сашок. — Порядок в танковых войсках. За нами не заржавеет.

Возле него на сиденье, завернутая в газету, лежала бутылка.

— Ты прямо как контрабандист, Игорь Сергеевич, — хохотнул Альтшулер. — По всем правилам конспирации действуешь.

— А что делать! — так же весело отвечал Щетинин. — Если дома досмотр почище таможенного!

На вокзал они, как и рассчитывал Щетинин, приехали минут за сорок до отправления поезда, но состав уже был подан. Когда Щетинин и Альтшулер втиснулись со своими пакетами и свертками в купе, там еще никого не было.

— Ну, давай-давай, Мартын Семенович, по-быстрому, по-походному, — бодро приговаривал Щетинин, разливая в стаканы коньяк. — Без стопки и проводы не проводы, верно ведь? Я люблю, чтобы все по-человечески было. — Из кармана он извлек заранее заготовленное яблоко: — Давай закусывай, не стесняйся.

Они выпили и налили еще.

Любил, любил такие вот поездки Игорь Сергеевич. В вагоне он чувствовал себя уверенно-вольно, быстро находил общий язык с проводницами, грубовато шутил, рассказывал незамысловатые байки — словно отпускник, предощущающий недели вольготной, безнадзорной жизни. Любил он вагонные дружеские споры-разговоры за стаканом вина под стук колес, когда за окном лишь тьма и редкие огоньки, а тут в купе уютно и славно — что может быть лучше? И хотя сейчас поезд еще не тронулся и неподвижный перрон глядел в окно своими огнями, Игорю Сергеевичу казалось, будто они уже едут.

То, что не высказал он жене, то, чем никогда не делился, не мог, не считал нужным делиться с ней, искало теперь своего выхода.

— Ты думаешь, почему мне три десятка черных шаров на конференции кинули? Да потому, что на виду я. Кто воз везет? КБФ, что ли? Чуть что — сразу Щетинин, без Щетинина ничего не обходится. Да что я тебе рассказываю, ты сам это знаешь не хуже меня. КБФ — он ведь что? Для всех хорошим быть хочет. Для всех добренький. А я — нет, я так не умею. Думаешь, я не знаю, кто мне черные шары бросал? Да я этих крикунов и демагогов хоть сейчас по пальцам всех пересчитать могу!

Всякий раз, стоило только Щетинину опрокинуть рюмку, другую в компании своих заводчан, и разговор рано или поздно обязательно сворачивал на эту тему. Хоть и не хотел он признавать этого, а тридцать голосов на прошлогодней партийной конференции, поданные против него, занозами засели в его памяти.

— Рассуждать больно много стали! — продолжал он. — Забыли, кто мы есть. Даром нас, что ли, солдатами партии называют? С о л д а т а м и, Мартын Семенович! Смекаешь? Не дело солдата рассуждать да демагогию разводить. Правильно я говорю, майор? — обратился Щетинин уже к военному, вошедшему в купе.

— Правильно, правильно, — посмеиваясь, ответил майор. Он скользнул взглядом по столику, по бутылке, уже наполовину пустой, забросил на верхнюю полку свой портфель и вышел.

— Ну давай, Игорь Сергеевич еще по махонькой за то, чтобы у тебя все было нормально! — сказал Альтшулер.

— Будет, Мартын Семенович, будет. Я знаю, кое-кто рад бы был скинуть Щетинина, да не выйдет. Я человек такой, я за чистоту партийной линии глотку перегрызу. Думаешь, те, кому положено, это не видят, не ценят? Еще как видят! Тут на пленуме райкома Первый ко мне подошел; выступление мое, говорит, понравилось, боевое, говорит, выступление. А я, знаешь, что ему ответил? Я говорю: мы, Юрий Евстигнеевич, по-простому, по-рабочему, что думаем, то и говорим, нам дипломатия ни к чему.

— Прощаться пора, — спохватился наконец Альтшулер. — Давай дожмем коньячок-то. За укрепление, так сказать, международных связей! Ты только смотри в болгарку там не влюбись, — погрозил он пальцем Щетинину. — Хотя зачем тебе болгарка, вон у тебя какая хорошая соседка есть!..

Только теперь увлеченный разговором Игорь Сергеевич обнаружил, что они уже не одни в купе. Как-то бесшумно и незаметно в уголке на нижней полке пристроилась молодая женщина. Ее лицо, остававшееся в тени, трудно было рассмотреть как следует, однако в фигуре ее, в манере держаться почудилось вдруг Щетинину что-то знакомое.

— Девушка! Девушка! — воодушевленно, с шутливой и оттого преувеличенной укоризной воскликнул он. — Так в приличных домах не поступают! Быстренько, быстренько к нашему шалашу! Мартын Семенович, а ты что же не ухаживаешь за дамой?! Ну-ка, плесни!

Однако спутница их продолжала сидеть неподвижно и молча, словно не слышала обращенных к ней слов.

— Девушка! Вы ставите моего друга в трудное положение! — сказал Щетинин. — Он будет вынужден выбрасываться из поезда на ходу! Вы же видите: он не в состоянии встать и уйти, пока не выпьет за наше с вами знакомство!

— Не беспокойтесь напрасно, уйду я, — слова эти прозвучали неожиданно и потому особенно резко. И девушка действительно встала и вышла из купе.

Альтшулер озадаченно скривил губы.

— Непонятно. Ну и штучка! Я тебе не завидую.

— Каждая дура по-своему выпендривается, — Щетинин махнул рукой. — А главное, я ведь где-то видел ее, и совсем недавно, только никак не могу вспомнить где. Ну ладно, бывай!

Они в последний раз сдвинули стаканы с остатками коньяка — и очень вовремя, ибо проводница уже торопила граждан провожающих покинуть вагоны. Грузный Альтшулер потопал к выходу, Щетинин за ним. Уже в тамбуре они растроганно обнялись. Поезд тронулся.

Возвращаясь к своему купе, Щетинин увидел в коридоре соседку. Она стояла возле окна и смотрела на медленно уплывающие прочь, в темноту, привокзальные строения. Щетинин остановился рядом. В любом деле он не терпел неясности, недоговоренности.

— Что мы такие сердитые? — спросил он с той добродушной игривостью, с какой обычно обращаются взрослые к капризничающим детям.

Щетинин никогда не был бабником. Вот уж от чего бог избавил, так это от желания волочиться за женщинами. Чем, надо сказать, значительно упростил и обезопасил его, Щетинина, судьбу. Так считал сам Игорь Сергеевич. Если когда-нибудь и изменял он жене, так лишь под пьяную лавочку, мимоходом, случайно. И не придавал этому существенного значения. Иногда в шутку он любил повторять, что, мол, супруга его обладает способностью осложнять жизнь сразу за троих — и за жену, и за тещу, и за любовницу, так что, спасибо, он сыт по горло, кушайте сами. Если же говорить серьезно, то он действительно страшился лишних осложнений, зависимости от женских прихотей. Впрочем, не последнюю роль здесь играло и то обстоятельство, что карьера партийного работника, как известно, прямо зависит от прочности семейных тылов. И все же, отправляясь в командировку, Щетинин всякий раз словно бы перерождался и начинал ощущать себя этаким ловеласом. В командировке — это твое законное право, тут уж отдай и не греши, на тебя как на ненормального будут смотреть, если ты свое упустишь.

— Так что же мы такие сердитые? — повторил он.

На мгновение оторвавшись от окна, девушка смерила Щетинина взглядом, и он, едва только увидел вблизи, рядом с собой это сильно напудренное, нервное лицо, сразу все вспомнил. Ну конечно, это она приходила к нему ратовать за Устинова! Ну да, из клуба трезвости. Матвеева ее фамилия, кажется? Точно, точно — Матвеева. Он сразу вспомнил ее горячечную, сбивчивую речь, и то, как он кивал сочувственно, тоже вспомнил. Разумеется, он не мог бы сейчас восстановить в памяти в деталях все то, что она тогда наговорила ему. Не слишком большое значение придавал он тогда ее путаным речам. Потому не столько даже смысл разговора, сколько общее ощущение от него осталось в памяти. Ощущение какой-то лихорадочной взвинченности, какой-то нетерпеливой, требовательной надежды, с которой она явилась тогда к нему.

— Да мы, оказывается, знакомы! — воскликнул теперь Щетинин. — А я-то гляжу и голову ломаю. Вы не обижайтесь, что я вас сразу не, признал. Склероз!

Она молчала, по-прежнему не отрываясь от окна, в котором уже нельзя было разглядеть ничего, кроме собственного отражения. Будь Игорь Сергеевич абсолютно трезв, он бы, вероятно, правильно оценил это молчание и сделал бы верные выводы. Но сейчас коньяк еще весело бродил в его теле, горячил воображение и подталкивал на легкомысленные поступки. В молчании Матвеевой ему чудилась лишь некая зазывная игра, своего рода наивная уловка, призванная распалить его интерес к ней. То чувство притягательного любопытства, которое он испытал тогда, в кабинете, глядя на нее, вновь пробудилось в Игоре Сергеевиче. Ишь, недотрогу из себя строит, а сама и огонь, и воду, и медные трубы прошла! Он придвинулся к ней поближе и, дыша на нее коньячным ароматом, попытался игриво заглянуть в лицо.

— Сердитые, между прочим, раньше стареют, чем веселые и приветливые, — сказал он. — Это наукой доказано.

И вдруг она быстро обернулась к нему и сказала тихо и яростно:

— Мне противно с вами разговаривать. Слышите — п р о т и в н о! Неужели вы не понимаете? Вы же не человек. Вы… вы… знаете кто?..

— Но-но… вы не очень-то! — угрожающе начал было Щетинин, сразу напыживаясь от неожиданности и возмущения.

Но его уже не слышали. Матвеева повернулась и уходила прочь по вагонному коридору. Через некоторое время она явилась обратно и молча перенесла свои вещи в другое купе. А на ее место прибыл старик с волосатыми ушами и огромным, словно бы переваливающимся через брючный ремень животом.

Игорь Сергеевич молча и мрачно следил за тем, как устраивается новый сосед на своей полке. Мысленно он убеждал себя, что не надо придавать сколько-нибудь серьезного значения происшедшему: подумаешь, взбеленилась истеричка! Однако ничего не мог поделать с собой — чувствовал себя глубоко уязвленным.

Когда-то, еще в школьные времена, в восьмом, кажется, классе, одна девчонка, его одноклассница, плюнула ему в лицо. Причина такого ее поступка была довольно банальная: Щетинин ради потехи огласил ее записку, случайно им перехваченную. И в ответ в качестве отмщения получил плевок. Он до сих пор помнил то чувство бессильного, злого позора, которое испытал тогда. Теперь, казалось ему, он ощущал нечто подобное.

…А в соседнем купе ворочалась на полке, не могла уснуть Люда Матвеева. В душе она была суеверным человеком, и неожиданная встреча с Щетининым казалась ей дурной приметой. Как он кивал ей тогда сочувственно, а сам… Ничто так больно не ранило Люду, ничто не вызывало такого горького недоумения, как обман и предательство. И надо же было ей именно сегодня встретить этого человека! Как будто черная кошка перебежала дорогу.

Люда Матвеева ехала в Москву, везла письмо в защиту Устинова. Она еще не решила, не знала, куда отнесет это послание, подписанное почти всеми членами клуба — в ЦК? в министерство? в редакцию газеты? — но была одержима жаждой действия, стремлением, чего бы это ни стоило, отвести угрозу от Евгения Андреевича, не дать совершиться несправедливости. Люда была из тех людей, кто совсем не умеет хлопотать о себе, но кто разом обретает и энергию, и упорство, когда надо заступиться за кого-то другого. Эту черту, это свойство она переняла от Устинова. Во всяком случае, она была уверена, что на ее месте Устинов поступал бы точно так же…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ УСТИНОВ

С утра Устинов занимался почтой. Надев очки, чуть горбясь, он сидел за столом и разбирал письма.

Приглашение из Горького на конференцию руководителей клубов трезвости. «Глубокоуважаемый Евгений Андреевич! Мы будем очень рады видеть Вас…» Вот уж поистине — нет пророка в своем отечестве! Здесь, в родном городе, его если и приглашают, то лишь для проработок и разносов. Из института — додумались! — прислали официальное уведомление:состоится партийное бюро, повестка дня — персональное дело коммуниста Устинова Е. А., явка строго обязательна. Хорошо хоть не под расписку.

Вчера позвонил Вострухин, секретарь институтского партбюро, извиняющимся тоном сказал: «Вы уж не обижайтесь на нас, Евгений Андреевич, это указание свыше. Предписано райкомом. Изменить что-либо не в нашей власти…» Опять знакомая песенка: не в нашей власти, от нас не зависит… Они еще не знают, что вчера он, наконец, отослал свое письмо в ЦК. Не письмо — целый трактат! Хотел перед тем встретиться с первым секретарем райкома — так предложили записаться на прием по личным вопросам. Сказали, что секретарь сможет принять его не раньше, чем через месяц. Что ж, когда в ЦК получат и прочтут его письмо, наверняка все завертится куда быстрее.

Пакет из Москвы от Ломтева. Ломтев аккуратно присылает свои дневники. Это хороший признак.

Автореферат врача-психиатра из Харькова. Тот давно уже переписывается с Устиновым.

Праздничные открытки от однополчан, от госпитальных сестер, с которыми когда-то служил вместе. Вот уж кто не изменит, не забудет его до самой смерти. И он их тоже.

Устинов любил возиться с почтой. Писем он всегда ждал с особым, почти детским нетерпением, хотя старался не обнаруживать этого перед Верой: не в его правилах было демонстрировать свои чувства. Но разве ее обманешь? Она угадывала и это нетерпение, и его недовольство, с трудом скрываемое раздражение, если почта почему-либо задерживалась. А сейчас втайне в глубине души он надеялся, ждал: вдруг среди писем объявится, промелькнет весточка от Веретенникова. Знает же он, не может не знать, что здесь тревожатся за него. Хоть бы откликнулся, голос бы подал.

Вот на конверте обратный адрес: Свердловск… Васютину. Года два назад приезжал этот Васютин к Устинову с Урала. Впрочем, какое там приезжал — жена его привозила. А теперь пишет: сам вовсю сражается за трезвые порядки, создал клуб трезвости.

Еще одно письмо: помогите моему сыну! «Куда я только не обращалась, везде отмахиваются от моего горя…»

А что это еще за повестка? Сначала Устинов не обратил на нее внимания, думал, какое-то извещение из жилконторы, а потом, когда вгляделся, обнаружил: его, Устинова Е. А., вызывают в городское управление милиции к следователю, тов. Вершинину. Сегодня к 14 часам.

Вот тебе и на! Уже и следователю понадобился! Мало, оказывается, партийного бюро! Опять, значит, какой-нибудь донос, кляуза. Все неймется кому-то. Что ж, не первый раз. Было дело, и в ОБХСС его таскали, «тысячными доходами» его интересовались, и даже КГБ однажды, хоть и деликатно, но проявило к нему интерес: не распространяет ли он некие материалы, порочащие наше общество? Есть, мол, у них такие сигналы. И каждый раз лопались эти подозрения, извинялись перед ним бдительные товарищи, на сем дело и заканчивалось.

— Не пойду, — в сердцах сказал Устинов. — Обойдутся.

Однако Вера к повестке отнеслась по-другому.

— Ты уж сходи лучше, — убеждала она. — Нетрудно ведь. А то люди-то ждать будут, раз вызвали. Неудобно.

— Ну да, им удобно по пустякам таскать, а мне не пойти неудобно, — ворчал Устинов, уже сдаваясь.

В два часа дня Устинов в костюме, отутюженном еще перед злополучным бюро райкома, с орденской колодкой на пиджаке, вошел в кабинет следователя.

Следователем оказался пожилой человек с добродушно-простецким, слегка изрытым оспинами лицом. Никак не вязалось такое лицо с представлениями о допросах, уликах, очных ставках и прочих детективных историях. И в глазах его, когда смотрел он на Устинова, светился доброжелательный интерес.

— Это правда, Евгений Андреевич, что вы занимаетесь гипнозом? — спросил он.

— Ну, гипнозом не гипнозом, а гипносуггестией — да, занимаюсь.

— Это что же за штука такая?

— Внушение в состоянии бодрствования. Впрочем, если вас интересует, беру ли я за это деньги, — с неожиданной резкостью добавил Устинов, — то не затрудняйте себя наводящими вопросами, можете спросить прямо. И я отвечу: нет, не беру. Выясняли уже. И не раз.

— Нет, меня это как раз интересует меньше всего, — сказал следователь и потянулся за сигаретами. — Говорят, вы и от курения можете?..

— И от курения, — сказал Устинов, уже испытывая неловкость за свою неожиданную вспышку.

— Хорошо бы… — вздохнул следователь. — А то никак не могу отвыкнуть от этой пакости.

— Приходите, — сказал Устинов. — Профилакторий завода «Богатырь». Раз в неделю, по понедельникам, я работаю там с курильщиками.

— Ну что ж, может, и наберусь решимости… — улыбнулся следователь. — Однако мы отвлеклись. Скажите, Евгений Андреевич, вы ведь знаете Веретенникова? Леонида Михайловича?

Устинов ощутил, как тревожный холодок сжал ему сердце.

— Да, — сказал он. — Знаю.

— И когда вы виделись с ним в последний раз?

— Когда?.. Так… погодите, дайте соображу… В пятницу. В пятницу на позапрошлой неделе. Он переночевал у меня и днем в субботу ушел домой.

— И больше вы не видели его?

— Нет.

— Ясно, — сказал следователь и что-то пометил на листке бумаги, лежавшем перед ним. — А что же побудило его остаться ночевать у вас?

— Мы просто очень долго разговаривали, — сказал Устинов. — Было очень поздно. К тому же он чувствовал себя неважно.

— А не можете ли вы припомнить, как он вел себя, о чем вы тогда говорили. Это существенно.

— Но что произошло? Что с ним? — спросил Устинов.

Следователь выдержал небольшую паузу и сказал:

— Веретенникова, Евгений Андреевич, больше нет. Он покончил с собой.

— Вот как… — произнес Устинов, машинально поглаживая свою изуродованную руку. — Значит, он все-таки сделал это…

— Я вижу, вы не очень удивлены? — спросил следователь. — У вас были основания предполагать, что он покончит с собой?

— Да, если говорить честно, то да… — с горечью сказал Устинов. — Я боялся этого. Это моя вина. Я не должен был отпускать его. Как это произошло?

— На даче у его приятеля. Два дня назад. Кстати, вы знали, где он?

— Нет, — сказал Устинов. — В том-то и дело, что нет.

«И все-таки я мог его отыскать, — думал теперь он. — Я должен был это сделать. Если бы не вся эта суета вокруг клуба, если бы не нелепая история с бюро райкома, если бы все это не застило мне глаза… Я же чувствовал… чувствовал!»

— Веретенников оставил вам записку, — сказал следователь. — Вы можете ознакомиться с ней, — и он протянул Устинову небольшой лист бумаги, вырванный из тетрадки в клеточку.

«Евгений Андреевич! — было написано там косым, падающим почерком. — Я понимаю, какую боль я причиняю вам своим поступком. Если перед кем я и виноват больше, чем перед вами, так это перед матерью. Но я не могу иначе. Не могу. Это не в моих силах.

Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Последние два года — я не кривлю душой — были лучшими в моей жизни. Только я слишком легко поверил в то, что все уже позади, что за прежнее я расплатился сполна. Я думал откупиться от прошлого малой ценой. Оказывается, так не бывает. Жизнь напомнила мне об этом. И напомнила жестоко.

Единственное, о чем я жалею, это о том, что мы не встретились с вами раньше. Случись это, все могло бы быть по-другому. Но судьба никогда не баловала меня.

Простите меня, если сможете, и вспоминайте иногда, что был на земле такой непутевый один человек — Ленька Веретенников.

Прощайте».

Скорбно помолчал Устинов над этой запиской.

«И все же в глубине души я не допускал, что это может случиться, — думал он. — Я верил, что он сумеет переломить себя. Эх, Веретенников, Веретенников…»

Казалось, видел он сейчас перед собой круглое мальчишеское лицо Веретенникова, его белесые, словно бы выгоревшие на солнце бровки, вскинутые в мучительном недоумении.

— Он оставил еще что-нибудь? — спросил Устинов.

— Записку матери. В ней только два слова. Еще осталась разорванная рукопись. Какой-то рассказ, судя по всему. Вернее, начало рассказа. И все.

— Ясно, — сказал Устинов, вздохнув. — Он был трезв, когда это случилось?

— Да. А вы предполагаете… На алкогольной почве?..

— Да нет… — ответил Устинов. — Что уж теперь предполагать…

— Вернемся, однако, к исходной точке, — сказал следователь. — Итак, в тот вечер, когда он остался у вас…

— Начинать надо раньше, — сказал Устинов. — Значительно раньше…


Какое-то странное чувство испытывал Устинов, когда вышел из милиции. Казалось, он вдруг перестал ощущать собственный организм. Еще недавно, пока он сидел перед следователем, у него болело сердце, давило затылок, а теперь он не то что не чувствовал боли — не чувствовал ничего вообще. Состояние, подобное невесомости, овладело им. Он шел по улице, но движения его, казалось, больше не требовали от него никаких усилий. Все происходило само собой, легко и неощутимо.

Механически Устинов взглянул на часы. Стрелки показывали начало пятого. Домой, получалось, он уже не успевал. В пять ему надо быть в заводском профилактории: сегодня первое занятие с новичками, с теми, кто решил бросить пить. Пятнадцать человек. Он уже знакомился с ними, беседовал с каждым поодиночке. Теперь первый сеанс. Он знал, как ждут его эти люди. Надежда, мечта о спасении, вера в чудо… От того, как пройдет этот первый сеанс, зависит многое. Важно вдохнуть в этих людей, сломленных и растоптанных, волю к жизни…

Устинов вдруг спохватился, вспомнил о Вере. Она там, дома, ждет его, с ума сходит. Не хотелось ему, правда, по телефону сообщать горестную весть, но что поделаешь. Притворяться, придумывать какие-то отговорки даже из благих побуждений он не умел. Все равно Вера поймет по его интонациям, по голосу: что-то случилось. И будет волноваться еще больше. Так лучше уж разом.

Все с той же механической отрешенностью вошел он в телефонную будку, набрал номер. Вера ахнула, едва узнав, зачем вызывал его следователь. Голос ее наполнился слезами.

— А ты-то, ты-то сам как себя чувствуешь? Может, лучше вернешься домой? Бог с ними, с этими занятиями, проведешь в следующий раз. Я боюсь за тебя. Правда, приходи, а?..

— Нет, — сказал он. — Нет. Я не могу отменить. Там же люди ждут, как ты не понимаешь! И чувствую я себя нормально, можешь не волноваться.

— Ох, Устинов, Устинов, ты совсем не бережешь себя!

— Ладно, хватит, — суровым тоном сказал он. Конечно, он мог бы добавить, объяснить, что, спеша сейчас к этим людям, ждущим его помощи, надеющимся на него, как на свое последнее спасение, он словно бы искупает вину перед Веретенниковым. Пребывать в бездействии для него сейчас было бы невыносимо. Так что встреча эта нужна ему не меньше, чем им. Однако ничего этого он не сказал Вере.

— Да, кстати, — спохватилась Вера. — Чуть не забыла. Тебе звонил Гвоздев из парткома «Богатыря», просил тебя обязательно зайти к нему перед профилакторием. Алло, алло, ты слышишь? Ты понял?

Да, он все понял. Что ж, круг замыкается. Этого и следовало ожидать. Вероятно, информация о бюро райкома дошла и до «Богатыря». Уж если изгонять, так отовсюду. Все законно, все, как и положено. Отправляйтесь, пенсионер Устинов, забивать козла.

Он снова оказался на улице. Город уже готовился к празднику; над проспектом, по которому шел Устинов, развешивали гирлянды лампочек, колыхались на ветру флаги и транспаранты. Когда-то, особенно в первые послевоенные годы, Устинов любил ходить на демонстрации. Тогда все жили ощущением победы, чувством освобождения от изнурительной тяжести войны. Война, казалось, сблизила людей: никогда больше не ощущал Устинов такого чувства локтя, чувства братского единения со всеми, кто был рядом, как в то время. Теперь, говорят, на некоторых заводах за участие в демонстрации предоставляют отгул. Устинов никак не хотел поверить в подобное, допустить такую возможность казалось ему оскорбительным. Однако Ягодкин недавно подтвердил: да, мол, так оно и есть. Видно, и правда в мире начинали действовать какие-то чуждые, непонятные Устинову законы.

Уже приближаясь к заводской проходной, Устинов все так же механически, словно бы со стороны, отметил, что с утра ничего не ел. Однако есть ему не хотелось. Наверно, давало себя знать нервное возбуждение.

Итак, какой же сюрприз приготовил для него товарищ Гвоздев? В любом случае сдаваться Устинов не намерен. В конце концов, то, что он делает, нужно не ему и не товарищу Гвоздеву, а людям. Этого-то как не понять!

В таком настроении и появился Устинов перед секретарем парткома завода «Богатырь». С Гвоздевым ему доводилось встречаться и раньше, и тот производил на Устинова впечатление серьезного, нешаблонно мыслящего человека. Хотя… Из-за пятнадцати алкоголиков вряд ли кто будет лезть на рожон и портить отношения с высоким начальством. Так что и Гвоздева понять можно, если он решил расстаться с Устиновым.

Сейчас Гвоздев разговаривал с кем-то по телефону, однако при появлении Устинова быстро свернул разговор.

— Ну как, Евгений Андреевич, самочувствие? — спросил он, вглядываясь в Устинова. — Что-то, вижу, не очень? А?

Устинов молча пожал плечами. Не хотелось ему сейчас откровенничать, не хотелось рассказывать про Веретенникова. А без этого как объяснишь свое настроение? Да и к чему лишние словеса, если все уже решено?..

— Пощипали вас, я слышал? — сказал Гвоздев.

И снова Устинов неопределенно пожал плечами. Ему показалось, будто Гвоздев смотрит на его изуродованную руку, и он смутился, не любил он обнаруживать свою инвалидность.

— Ладно, это дело привычное… — проговорил Гвоздев. — А я вам вот что хотел сказать… Вот что я хотел вам сказать, Евгений Андреевич… — повторил он, машинальным движением перекладывая на столе какие-то бумаги. — Вы из-за этого очень-то не переживайте. Не надо. Вы ведь  д е л о  делаете, вот что главное. Разговоры забудутся, а дело останется, я так думаю. Для нас каждый человек, в строй вами возвращенный, это, представляете, что значит? Да один ли!.. Ведь за каждым — семья, трагедия, можно сказать, семейная… Так скольким же людям, выходит, вы нормальную жизнь возвращаете, а? Или не так? Может, вы не согласны со мной, Евгений Андреевич? — прищуриваясь, спросил он.

— Я-то согласен, но… — сказал Устинов, внезапно чувствуя, как волна благодарности к этому человеку заполняет его. Оказывается, он и сам не подозревал, как необходимы ему сейчас, именно сегодня, в этот тяжелый, горький для него день, слова одобрения и поддержки. Так уж приучил себя Устинов, что за помощью и поддержкой идут к нему, а сам он привык справляться со своими бедами в одиночку или вдвоем с Верой.

— «Но», Евгений Андреевич, мы оставим за скобками, — отозвался Гвоздев. — Я для того и позвал вас сегодня. Для наведения, так сказать, полной ясности. Работайте, делайте свое дело, мы будем вам только благодарны. Договорились? Есть вопросы?

— Нет, — сказал Устинов, вставая.

А через несколько минут он входил в заводской профилакторий. Здесь, в кабинете антиалкогольной психотерапии, его уже ждали. Поздоровавшись, Устинов несколько мгновений молча всматривался в лица сидящих перед ним. Надежда, смущение, легкая ирония — все было написано на этих лицах. На большинстве из них алкоголь уже успел оставить свою печать. Мешки под глазами, дряблая кожа, синюшно-багровые щеки… Были здесь, правда, и совсем еще молодые люди — внешние признаки пьянства, казалось, еще не коснулись их, однако от внимательного взгляда не могло ускользнуть напряженно-беспокойное выражение их глаз, повышенная суетливость движений. Устинов знал, что за плечами едва ли не каждого из них и долгие запои, и вытрезвители, и семейные скандалы, и слезы жен, и пропитые авансы и получки, и, наконец, отчаянные попытки выкарабкаться, спастись… Все они были очень разные, непохожие друг на друга и вместе с тем одинаковые, объединенные одной бедой и одной страстью… Не первый раз приходилось Устинову вглядываться в подобные лица, но может быть, впервые он вдруг ощутил острое желание обратиться к ним совсем не так, как обращался обычно.

«Сегодня я потерял близкого человека, — хотелось сказать ему. — Его гибель подобна гибели от затаившейся мины, что была заложена еще в дни войны, а взорвалась лишь сегодня. Он погиб, как погибли тысячи и тысячи тех, кого растлил, истерзал и превратил в ничто алкоголь. Давайте оглянемся и попробуем мысленно сосчитать эти жертвы. Давайте вспомним хотя бы тех, кого каждый из нас знал близко. Давайте вспомним их глаза, их лица, которые когда-то были живыми, давайте подумаем об их надеждах, которым не суждено было сбыться. Давайте вслушаемся, наконец, в плач матерей, чьих сыновей смерть настигла в пьяной драке, на койке психиатрической больницы, в хмельном угаре… Для того ли пришли эти люди на землю, чтобы умирать в собственной рвоте, в грязи, в страданиях, в стонах и судорогах?!

Я расскажу лишь один случай, который до сих пор жжет мою память, камнем лежит на сердце. Лишь один случай.

Это было девятого мая сорок пятого года, в день Победы. Наверно, излишне говорить, что это за день был для всех нас. Я работал тогда в военном госпитале в Германии. К вечеру девятого мая нам доставили трех умирающих солдат. Они были без сознания. Острое алкогольное отравление. Они отпраздновали победу, напившись какого-то суррогата. Потом я узнал, двое из них прошли до Берлина едва ли не от самого Сталинграда. А теперь умирали, и мы ничего не могли сделать. К утру умерли все трое. Я не знаю, что написали их родным. Наверно, то же, что писали всем павшим. В госпитале я видел немало смертей; казалось, я привык к ним, но с тем, что произошло этой ночью, мое сознание не могло смириться. Страшно! Тогда в госпитале, мучаясь от непоправимости случившегося, я впервые понял, чему должен посвятить свою жизнь…»


…Произносил ли он эти слова, или ему лишь казалось, будто он их произносит? Что-то странное опять творилось с ним: ему чудилось, будто говорит он громко, в полный голос, но сам он не слышал своих слов.

Внезапно раздался чей-то вскрик, с особой отчетливостью, как на фотонегативе, увидел Устинов перед собой встревоженные лица, и в следующий момент все вокруг начало терять свои очертания и меркнуть…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ УСТИНОВ

К концу ноября Устинов начал медленно выздоравливать. Ему уже разрешили вставать, а в декабре, в мягкий зимний день, он первый раз вышел на прогулку. Вера, сильно осунувшаяся и постаревшая за эти полтора месяца, а теперь тоже постепенно начинающая оживать, шла вместе с ним, поддерживая его под руку.

Снег в больничном саду ослепительно белел, он был пушист и не тронут. Только в раннем детстве, казалось Устинову, доводилось ему видеть такой снег. Вообще последнее время мысленно он все чаще обращался к своему детству и какая-то несвойственная прежде растроганность наполняла его душу.

В больнице чаще других, не считая, разумеется, Веры, его навещала Люда Матвеева, нередко заходил Ягодкин, а однажды даже явилась целая делегация от общественности института в составе Ивана Семеновича Бегового и Зои Павловны. Но разговора между ними не получилось, Устинов чувствовал себя скованно, неестественно, хмурился и большей частью молчал.

«Умри я сейчас, — думал Устинов, — и наверняка речи лились бы одна слаще другой». Он не выносил этого панихидного сладкоголосия. Самый легкий способ утешить свою совесть — это возгласить вечную память у гроба того, кого ты ненавидел всю жизнь. Мол, смотрите, перед лицом смерти я поднимаюсь выше личных пристрастий, я скорблю вместе со всеми… Ну чем не достойная картина? Нет, не терпел Устинов подобного похоронного лицемерия.

Мысль его невольно возвращалась к похоронам Веретенникова. Хоронили его, рассказывала Люда Матвеева, скромно, почти незаметно, панихиду проводили прямо на кладбище, однако весть о его самоубийстве обросла различными слухами и домыслами, и оттого народу собралось немало. Речи произносились со слезой, с надрывом, и горькое чувство охватывало Люду. Где, спрашивается, были эти люди, вещавшие теперь о безвременно ушедшем таланте? Устинов и себе не мог простить этой нелепой смерти. Не отпусти он тогда Веретенникова, оставь у себя дома еще на день, другой, — и все, возможно, сложилось бы по-иному.

Как-то спросил он Матвееву о Елизавете Никифоровне, и Люда пробормотала что-то невнятное, а сама отвернулась, чтобы Устинов не увидел ее слез. И он понял все без слов.

— Последнее время здесь, в больнице, — говорил он Вере теперь, — я чаще стал задумываться над разными отвлеченными вещами. Я думаю, человеческий разум еще только-только начинает осознавать себя. Мы еще несем в себе столько дикарских предрассудков, эгоистических побуждений, абсурдных взглядов, что до сих пор не можем еще никак понять: человека делает человеком лишь способность мучиться чужим страданием, отзываться на чужую боль, ощущать ее как свою. Ведь тот, кто ощутил чужую боль как свою, уже не может причинить ее другому. Как просто, а между тем как далеко нам еще до осознания такой простой истины…

— У меня все не выходит из головы наш последний разговор с Веретенниковым, — продолжал Устинов, словно бы не замечая, как сразу изменилось, напряглось лицо жены: не любила она, тревожилась, когда обращался он к этим воспоминаниям. — Рано или поздно любой из нас пытается ответить на один и тот же вопрос: для чего я жил? Для чего? Хотя, казалось бы, есть ответ или нет его, это ничего не изменит. И все же заложено в нас нечто… нечто такое, что заставляет терзаться поисками смысла. Я пытался тогда убедить Веретенникова, но, видно, не смог. Впрочем, и теперь я бы повторил ему то же самое. Других слов я не знаю.

— Тебе не за что корить себя, — сказала Вера. — Я понимаю, тебя это мучит, но не надо искать свою вину там, где ее нет.

— Да, это так. И все же… все же…

— Между прочим, совсем забыла, тебе ведь звонили из ЦК, — сказала Вера.

— Так что же ты молчишь? Что же ты сразу не сказала? — вскинулся Устинов.

— Я слушала тебя. Ты же не любишь, когда тебя сбивают с мысли.

Он укоризненно покачал головой.

На самом деле Вера, конечно, немного кривила сейчас душой. До самого последнего момента она колебалась, стоит ли говорить с ним о серьезных вещах, стоит ли волновать его. Ведь и хорошая новость иной раз будоражит сердце не меньше, чем плохая. Но уж коли он сам завел сегодня такой разговор…

— Ну и что же они сказали? — с нарочитой сдержанностью спросил Устинов.

— Ты знаешь, прежде всего мне понравился тон, каким разговаривал со мной этот человек — он назвался инструктором ЦК. Ведь всегда чувствуешь, когда от тебя хотят попросту побыстрее отделаться или говорят лишь из вежливости, по обязанности. А тут все было по-другому, со мной говорили очень уважительно и серьезно…

— До чего мы докатились, — сердито перебил ее Устинов, — уважительный тон — для нас уже целое событие! А что же он все-таки сказал?

— Во-первых, когда он узнал, что ты в больнице, он справился, как твое здоровье, и просил передать…

— Вера, ну это же все пустяки какие-то! Ты говори по существу, что он сказал!

— Почему пустяки? — обиделась она. — Для тебя, может, и пустяки, а для меня нет. Я всегда очень чувствительна к подобным вещам. С грубыми людьми я вообще не могу разговаривать, ты это знаешь.

— Вера, ты опять отвлеклась!

— Ты сам меня отвлекаешь, Устинов. Я же рассказываю по порядку. Короче говоря, он попросил поблагодарить тебя за письмо. Сказал, что все подобные предложения сейчас изучаются самым серьезным образом. И что в ближайшее время будут приняты очень важные решения. Это он просил передать тебе. Еще он оставил свой телефон и сказал, что, когда ты выпишешься из больницы, можешь позвонить ему. А еще пожелал тебе быстрее выздоравливать. «Такие люди, как ваш муж, сейчас нужны нам», — это его слова, я даже записала их потом на бумажке, чтобы не забыть.

— Это все? — спросил Устинов. Кажется, он был разочарован.

— Все. Мне только ужасно обидно было, что ты не сам разговаривал. Просто до слез обидно.

— Ладно, это уже не существенно, — с обычной суровостью отозвался Устинов. — Важно, что прочли.

Она вдруг почувствовала, как тяжело опирается он на ее руку, и забеспокоилась.

— Ты устал? Наверно, хватит для первого раза?

— Еще немного, — сказал Устинов. — Ничего. Лучше расскажи, что там еще новенького, на воле?

— Что новенького? Да все то же. Звонят. Приходят. Ждут. Спрашивают, когда ты вернешься. А у меня, если говорить откровенно, душа не на месте. Я боюсь, ты вернешься, и все начнется опять, как и раньше. Я уже говорила тебе как-то: нельзя безнаказанно вбирать в себя чужие беды. Сердце не выдерживает. Вот оно и не выдержало у тебя.

— Ну-ну-ну… — утешающе сказал Устинов. — Рано или поздно это происходит с каждым.

— И все-таки ты совсем не щадишь себя!

— Что делать. Я надеюсь, когда-нибудь у нас будет единый центр антиалкогольной профилактики и психотерапии. Дом трезвости. С зимним садом, с тихой музыкой, с индивидуальными кабинетами психотерапии и кинозалом… Там будут работать люди, ненавидящие алкогольное рабство, верящие в человека разумного и совершенного. Когда-нибудь это осуществится. А пока что же… пока надо делать то, что в твоих силах. Пусть даже и в одиночку… — Устинов помолчал и добавил с какой-то несвойственной ему прежде интонацией: — Хотя порой начинает казаться, будто ты бьешься о стену. Вот вчера у нас из отделения выписали парня досрочно за нарушение режима. Парень молодой, всего тридцать два года, а уже инфаркт, больное сердце. И представляешь, только-только он на ноги поднялся, жена приносит ему пол-литра, и он напивается. Оказывается, у него был день рождения. И он сам, и жена искренне недоумевают: как же так, мол, в день рождения и чтобы не выпить! Не по-человечески, дескать, это! Понимаешь, напиться — это по-человечески, а встретить свой праздник с ясной головой, трезвому, — это уже не по-человечески! Дикость какая! И когда, наконец, мы эту дремучесть, невежество это наше российское преодолеем? Причем, ты не замечала, невежество, оно всегда агрессивно, а разумное просветительство наше сплошь и рядом деликатно, стыдливо, оно робеет перед невежеством, боится обидеть…

— Ты опять о своем! — сказала Вера. — Тебе надо отвлечься.

Устинов засмеялся и махнул рукой.

— Как видишь, жизнь даже здесь подбрасывает материал для размышлений. Отвлечься от этого невозможно — понимаешь, пьянство так глубоко проникло во все поры нашего общества, в быт, что куда ни повернешься, всюду уткнешься в него носом. Это печально, но это так. А ты говоришь — отвлечься!

Как ни тревожилась Вера за Устинова, она понимала, что все эти разговоры, возвращение на круги своя — это признак выздоровления. Из больничного пациента, прикованного к постели, он вновь превращался в того прежнего Устинова, с которым некогда судьба свела Веру. Боже мой, как она боялась его тогда, в первые дни их знакомства! Как страшилась его суровости, как впадала едва ли не в полуобморочное состояние, когда допускала какую-нибудь оплошность и он замечал это. Он казался ей замкнутым, нелюдимым человеком, и только позже она поняла, что он просто из тех людей, кому претит торопливая неряшливость и неразборчивость в человеческих отношениях. Она хорошо помнила, как поразилась однажды, когда он спросил ее с обычной своей серьезностью: «Вера, а что бы вы ответили мне, если бы я пригласил вас в театр?» — «Я бы ответила, что буду рада», — сказала она, преодолев внутреннее смятение. Однако после этого разговора прошло еще не меньше месяца, и Вера уже думала с грустью, что Устинов за другими своими делами забыл о случайно вырвавшейся своей фразе, когда вдруг он с несколько старомодной учтивостью объявил, что билеты куплены, они идут в БДТ. Играли «Лису и виноград», с Полицеймако в роли Эзопа, и Вера до сих пор хранила то возвышенное и счастливое чувство, которое испытала она на этом спектакле. Конечно, она понимала, что выбор спектакля, сделанный Устиновым, скорее всего был чистой случайностью, и все же в том, что обстоятельства привели их именно на эту пьесу, виделся ей знак судьбы. Может быть, она слишком давала волю своему воображению, но в характере упрямого раба Эзопа, готового смертью заплатить за право называться свободным человеком, угадывалось ею нечто, сходное с характером самого Устинова.

Говорят, любовь проходит с годами, превращается в привычку.

«Это не так, — думала Вера, — это не так». Ее чувство к Устинову со временем стало лишь глубже и серьезнее, да недавно прибавилась какая-то особая, внезапно пронзающая душу нежная жалость. Устинов не привык болеть. Он, казалось, верил, что усилием воли, самовнушением способен победить любую надвигающуюся хворь. И теперь в его растерянности перед болезнью, в его удивлении перед собственной беспомощностью было что-то наивное, почти детское.

«Мужчины, болея, становятся похожи на детей», — думала сейчас Вера, глядя, как в казенной, не по росту коротковатой, коричневой пижаме уходит Устинов от нее по больничному коридору, и боль и нежность мешались в ее душе…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛОМТЕВ

Среди почты, которую принесла Устинову Вера, оказалось и письмо от Ломтева. В отличие от прошлых его посланий на этот раз письмо было совсем тоненьким, и это удивило Устинова. Он распечатал конверт и прочел:

«Уважаемый и дорогой Евгений Андреевич!

Сегодня посылаю Вам лишь одну страничку из своего дневника. Думаю, вы поймете почему. Вот она, эта страничка.

21 ноября, суббота.
Вчера в школе Лариске дали задание написать сочинение на тему «Самый счастливый день в моей жизни». Откровенно говоря, я что-то не помню, чтобы нам во втором классе задавали писать сочинения. Но теперь, считается, акселерация, и в школьных программах тоже все изменилось. Во всяком случае, Лариску, как я понял, задание не смутило. С утра она принялась пыхтеть над сочинением. Ни я, ни Света обычно в таких случаях ей не помогаем, это у нас твердое правило. Так что справлялась она с сочинением молчком, в одиночку.

А потом, после обеда, когда Лариска ушла гулять, меня подзывает Света и говорит:

— Ты посмотри, что она написала!

Я заглянул в тетрадку, и меня словно обожгло всего. Крупным детским почерком на тетрадном листке было выведено:

«САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ
Сочинение
САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ — ЭТО КОГДА МОЙ ПАПА БРОСИЛ ПИТЬ».

Вот так-то! И все. И ничего больше! А я-то… я-то уверял себя, что она ни о чем не ведает…

Я смотрел на этот тетрадный листок, на буквы, выведенные рукой дочери, и не знал, плакать мне или радоваться…

Я и сейчас, дорогой Евгений Андреевич, не знаю, плакать мне или радоваться…»

ЭПИЛОГ

Сергей Киселев, в недавнем прошлом студент университета, а теперь редактор-организатор местного радиовещания в одном из райцентров Ленинградской области, возвращался после обеденного перерыва на работу.

Возле райисполкома, у стенда, где вывешивались обычно центральные газеты, толпились несколько человек. Киселев подошел поближе, им всегда в таких случаях руководило профессиональное любопытство, хотя в общем-то, и не заглядывая в газету, можно было почти безошибочно предположить, что материалом, побудившим людей в промозглую погоду тесниться возле газетных полос, наверняка окажется либо судебный очерк, либо какая-нибудь скандальная история из жизни спортсменов или артистов.

Через головы толпящихся Киселев прочел заголовок: «Верую в разум». Сам по себе подобный заголовок еще ни о чем не говорил, это могла быть и беседа с ученым, и исповедь прозревшего баптиста, и статья, разоблачающая измышления какого-нибудь новоявленного экстрасенса. Очерк был солидный, разверстан на два газетных подвала, взгляд Киселева скользнул по первым абзацам и вдруг споткнулся, выхватив из текста знакомую фамилию — Устинов. Он не сразу сообразил, какие ассоциации вызывает у него эта фамилия, но что с ней у него было связано нечто важное, существенное, это он ощутил сразу. И тут же мгновенно в памяти его всплыло и письмо рабочего Ягодкина, с которым ходил он в Институт мозга, и свой разговор с ученым секретарем института, и все последующие события… Впрочем, событий-то как раз и не было.

Мог ли он предположить тогда, два с лишним года назад, что судьба еще раз сведет его с этой историей? В его же руки шел этот материал, в его…

«Теперь, когда борьба за трезвость, — читал он, — становится общенародной, когда партией и правительством сказано суровое слово правды о том страшном зле, которое несут нашему обществу пьянство и алкоголизм, особенно необходимо воздать должное таким людям, таким подвижникам, как Евгений Андреевич Устинов…»

А ведь чувствовал, чувствовал он тогда, что при: коснулся к чему-то неординарному, значительному! Но лишь теперь жизнь Устинова с ее поисками и невзгодами, с ее драматическими поворотами открывалась перед Киселевым. И судьба его пациентов, чьи фамилии в очерке были обозначены лишь инициалами, людей, в прошлом изломанных, несчастных, утерявших надежду, а ныне вновь обретающих веру в жизнь, не могла не волновать, не западать в душу. И о стене непонимания, равнодушия, а то и просто враждебности, которой долгие годы был окружен Устинов, тоже с горечью и негодованием писал автор очерка…

«Ясное дело — Москва… — с завистливой досадой подумал Киселев. — Там все можно… А попробовал бы я…»

Однако в глубине души он сознавал, что подобными рассуждениями лишь успокаивает свою совесть. Ведь не попробовал, не попытался — вот в чем все дело…

Киселев вздохнул и побрел на работу.

* * *
Телефон в квартире Устинова в этот день звонил почти беспрерывно. Звонили друзья, знакомые, те, кому когда-то он протянул руку помощи, и те, кто на эту помощь еще только надеялся…

Собирался на правах старого знакомого позвонить Устинову и Игорь Сергеевич Щетинин. В его жизни за последние два года произошли изменения: он расстался с партийной работой и теперь пребывал в должности директора Дома культуры. В свете новых веяний он и намеревался поздравить Устинова, а заодно и пригласить его в Дом культуры на встречу с трудящимися. Что ни говори, а отныне Устинов наверняка станет популярным человеком. Да и план антиалкогольной работы надо выполнять. Особенно сейчас, в пору начавшейся борьбы за трезвость. Однако по старой и прочной своей привычке спешить Щетинин не стал, решив сначала прозондировать почву в райкоме. Статья статьей, а райком райкомом. И чутье не подвело его.

— Вы знаете, Игорь Сергеевич, — услышал он от Серафимы Петровны, — публикация, конечно, интересная, заслуживает внимания, но мнение по ней, я вам скажу, далеко не однозначное. К чему эти преувеличения? Я понимаю, журналисты — народ увлекающийся, эмоциональный, но мы-то с вами должны более зрело смотреть на вещи. И потом зачем же так изображать дело, будто все наши претензии к Евгению Андреевичу теперь сняты? Это далеко не так. Мы там, где дело касается наших идеологических принципов, ничем поступаться не намерены, вы сами это хорошо понимаете, Игорь Сергеевич, не мне вас учить. Так что к этим вопросам нужно подходить осторожнее, взвешеннее, без ненужного нагнетания страстей… Я думаю, нас не поймут, если мы некритически подойдем к тому, что делает Устинов…

— Я вас понял, Серафима Петровна, — сказал Щетинин. — Вы всегда умеете так точно все сформулировать… Я знаю, знаю, к кому обращаться за советом!..

Он повесил трубку и задумался. Трудно стало работать, трудно. Без крайностей мы не можем. Раньше, бывало, скажут: Щетинин, обеспечь мероприятие, чтобы все на высшем уровне. И все ясно. А теперь? Черт знает, как теперь, например, принимать иностранцев? А если начальство высокое пожалует? Или шефы? «Полюстрово» выставлять, что ли?..

Щетинин озабоченно покачал головой и с тоскливым раздражением посмотрел на часы. До конца работы оставалась еще уйма времени.

И еще одного человека в этот момент томило чувство крайней озабоченности.

«Поскольку в настоящее время, время больших свершений, мне доверена почетная обязанность руководить районным добровольным обществом борьбы за трезвость и поскольку многие годы своей жизни, жизни ученого, я отдал изучению проблем алкоголизма, я не могу не прореагировать на безответственное по сути и сенсационное по форме выступление вверенной вам газеты под крикливым заголовком «Верую в разум»…» —

медленно выстукивал на машинке Кирилл Федорович Снетковский.

Жизнь, одним словом, продолжалась.

БЕЛЫЕ ШАРЫ, ЧЕРНЫЕ ШАРЫ… Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Говоря откровенно, у Творогова не было никакого желания давать это интервью. И, разумеется, вовсе не потому, что он не ценил свою работу, не хотел, не считал нужным, чтобы о ней знали, — одним словом, вовсе не из чувства ложной скромности. Он еще хранил то совершенно особое ощущение, которое испытал, когда впервые взял в руки сигнальный экземпляр своей монографии, своей книги: ее запах, запах краски и типографского клея, ее тяжесть, шероховатость обложки — все словно отложилось в тайниках его памяти, чтобы вдруг неожиданно возникать снова и волновать и радовать. Разве лишь в детстве испытывал он нечто подобное, когда доносившийся в спальню запах елочной хвои, шелест разворачиваемой бумаги, легкое позвякивание посуды празднично будоражили его и заставляли замирать душу в предчувствии чего-то необыкновенного.

Радостное чувство — чувство хорошо исполненной работы — не оставляло Творогова и тогда, когда он аккуратно, по заранее составленному списку — чтобы никого не забыть, не упустить ненароком, не обидеть — делал на книгах дарственные надписи: «Глубокоуважаемому Петру Петровичу…», «Глубокоуважаемому Александру Николаевичу…», «Глубокоуважаемому…», а жена его, Зоя, столь же аккуратно и тщательно упаковывала эти книги в конверты, и стопка толстых пакетов все росла и росла. По всей стране, оказывается, набиралось не так уж мало людей, кто помнил и знал Творогова, кого могла интересовать его работа или чье мнение о своей работе он хотел бы услышать.

Так что вовсе не излишняя скромность или неуверенность в себе заставляли Творогова упорно отказываться от встречи с сотрудником газеты. Нет, причина была в другом. Просто он уже знал по опыту, что рассказать о своей работе, о тех сугубо специальных проблемах, которыми он занимался, рассказать так, чтобы это было точно и в то же время доступно, понятно неискушенному читателю, — невозможно. Да что там говорить о неискушенном читателе, когда они сами, ученые-биологи, работающие в сравнительно близких областях науки, и то далеко не всегда понимают друг друга. Рассказывать же, упрощая, — это значит вызвать потом насмешки своих же товарищей по институту, пусть добродушные, но все же насмешки. Да и по натуре своей Творогов был несколько педантичен, он считал, что сам характер избранной им работы требует педантичности, скрупулезности, и потому всякая, даже малая, неточность, неряшливость всегда вызывали у него раздражение и протест.

Вот отчего, когда ему позвонили из вечерней газеты и попросили коротко рассказать о своей работе, о лаборатории, о только что вышедшей в свет монографии, он сразу сказал «нет». Однако его уговаривали, убеждали не менее упорно, чем он отказывался, в дело вмешался ученый секретарь института: «Престиж института… общественный резонанс… связь науки с жизнью… соглашайтесь, Константин Александрович… ну что поделаешь, надо…» — и в конце концов Творогов сдался.

Он настроился разговаривать с корреспондентом сурово и сухо, с лаконичной деловитостью, но корреспондентом, к его некоторому удивлению, оказалась миловидная, довольно молодая — во всяком случае, моложе его, Творогова, — смешливая женщина, Виктория Павловна, и, обезоруженный ее улыбкой, ее отчаянно веселящимися глазами, он сразу сбился со своего заранее приготовленного тона. Глядя на нее, и Творогову невольно хотелось улыбаться, и вся эта затея с интервью уже не казалась серьезной, словно ее выдумал кто-то лишь шутки ради.

— Давайте условимся так, — сказала Виктория Павловна. — Я — тот самый читатель, для которого все, чем вы занимаетесь, темный лес, совершенно неизведанные дебри науки. Следовательно, если вы расскажете мне о своей работе так, что я пойму, то поймет и наш читатель…

Творогов засмеялся:

— Боюсь, что не поймете ни вы, ни ваш читатель. Я, к сожалению, не обладаю даром популяризатора…

— Вы так произнесли это слово, будто оно имеет для вас прямо-таки ругательный смысл…

— Иногда да, — сказал Творогов. — Если, выслушав все, что я вам расскажу сегодня, вы завтра напишете, что мною сделано новое открытие в науке, что скоро с помощью метода Творогова будут диагностировать различные болезни — а я подозреваю, что именно так вы и намереваетесь написать, — то вот это и будет самое дурное популяризаторство…

Она весело вскинула брови:

— Откуда вы догадались? Представьте себе, я именно так и собиралась написать. А разве нельзя? — добавила она жалобно.

Творогов покачал головой.

— Нет, — сказал он, — нет.

Он угадывал, что и эти жалобные интонации в ее голосе, и эта веселая наивность — все это, вероятно, лишь своего рода игра, прием, с помощью которого Виктория Павловна пытается разбить стенку официальности, отчужденности, разделяющую их — двух, по сути дела, совершенно незнакомых людей, он понимал это и все-таки поддавался на эту игру, уступал, шел ей навстречу.

— Вот если вы напишете, что некто Творогов в течение пятнадцати с лишним лет терпеливо и тщательно изо дня в день изучал свечение пораженных клеток под влиянием ультрафиолета, то это будет более или менее правильно. Дело в том, что давно уже было замечено, что пораженные клетки имеют иной спектр свечения, нежели клетки здоровые. Почему? Какой именно? Все ли клетки обладают этим свойством? Можно ли по характеру свечения определить степень поражения клетки? Характер поражения, наконец? Вот эти проблемы и были предметом наших исследований…

Они сидели вдвоем в одной из лабораторных комнат, тесно заставленной столами, шкафами, осциллографами, холодильными камерами и прочим лабораторным имуществом. Обычно здесь было людно, но сейчас комната как-то незаметно опустела: видно, из деликатности сотрудники предпочли оставить Творогова наединес корреспонденткой газеты.

Когда Творогов кому-нибудь из знакомых называл свою должность и свою ученую степень: доктор биологических наук, заведующий лабораторией академического института, он убеждался не раз — в воображении собеседника непременно возникал кабинет, принадлежащий персонально ему, Творогову, или некое обширное лабораторное помещение, в котором царил он один. На самом же деле Творогов довольствовался одним-единственным столом, возле которого они сейчас и сидели с сотрудницей газеты. Стол этот был отделен от остальной части комнаты двумя шкафами — так было создано подобие отдельного кабинета для заведующего. Все же разговоры с глазу на глаз, если возникала в них необходимость, как правило, велись в коридоре.

— Пятнадцать лет… — задумчиво повторила Виктория Павловна. — Ужасно много… И вы все время с самого начала работали над этой проблемой?

— Да, — сказал Творогов. — В этом смысле мне повезло. Ведь судьба ученого может сложиться по-разному. Иной в молодости несколько тем переберет, прежде чем натолкнется на свою, главную. А время-то уже упущено, его не вернешь. И это далеко не всегда зависит только от тебя самого, от твоих способностей. Тут играют роль, и немаловажную, еще многие и многие обстоятельства. Но мне, повторяю, повезло. Я с самого начала шел прямо по одной дороге, никуда не сворачивая…

— А это не скучно? — спросила она, явно поддразнивая Творогова.

Он пожал плечами и усмехнулся.

— У всякого дела есть своя черновая сторона, — сказал он. — Наверно, и в вашей работе есть, а?

— Еще бы! — сказала Виктория Павловна. — Куда больше, чем хотелось бы! А вот ответьте мне, Константин Александрович: вы можете назвать день, когда впервые твердо поняли, что будете работать именно над этой проблемой, когда вы решили, что станете заниматься именно флюоресценцией пораженных клеток? — Она произнесла эти слова быстро, без запинки, с привычной легкостью, и Творогов сразу отметил это, подумав, что, наверно, не так уж наивна и непосредственна эта женщина, как хочет казаться. — Вы помните этот день?..

— Нет, — сказал Творогов, — должен опять разочаровать вас: такого дня не было. Не было какого-то мгновенного озарения. Решение заниматься именно флюоресценцией складывалось у меня постепенно, я бы даже сказал, незаметно — просто в один прекрасный день я вдруг обнаружил, что уже, как говорится, по уши завяз в этой теме… Ну и, конечно, большую роль сыграло то обстоятельство, что я работал тогда в лаборатории у Федора Тимофеевича Краснопевцева. Он считался в то время одним из самых крупных специалистов по ультрафиолету…

— Он и был вашим руководителем?

— На первых порах — да. Потом мы — я и еще трое сотрудников — оформились в самостоятельную группу.

Спроси она его сейчас: «А почему в самостоятельную? Зачем?», задай еще какой-нибудь, пусть даже малозначащий вопрос, чуть подтолкни его, и Творогов наверняка разговорился бы, разоткровенничался, рассказал бы, как это было нелегко и непросто — выделиться в самостоятельную группу, скольких усилий это стоило! Зато как ценна, как значительна была для него тогда эта маленькая победа!

Но Виктория Павловна не ощутила, не почувствовала этой ниточки, за которую стоило бы ухватиться, этой его готовности к откровенности. Пауза затянулась, момент был упущен.

— Ну что ж… — сказал Творогов. — Хотите, я вам покажу лабораторию?

Она встрепенулась, благодарно закивала: «Да, да, конечно».

На посторонний взгляд, институтский коридор — коридор старого петербургского дома, с рассохшимся скрипучим паркетом, с двумя несимметрично пробитыми окнами, выходящими во двор-колодец, с какими-то странными нишами и тупичками, назначение которых теперь было невозможно угадать, с разнокалиберными дверями, ведущими в лабораторные помещенная, со сводчатыми белеными потолками, кое-где уже схваченными легкой паутиной тонких, разбегающихся в разные стороны трещин, — на посторонний взгляд, этот коридор мог показаться невзрачным и нелепым, но Творогов давно уже свыкся с ним и даже полюбил его. Доведись Творогову перебираться в другое, пусть даже лучшее, помещение, и наверняка этот процесс отторжения от родных стен оказался бы для него мучительным, наверняка он бы еще долго тосковал по этому несуразному коридору, по знакомым лабораторным комнатам, которые не раз ругал за тесноту.

По натуре своей, в глубине души, Творогов был человеком стеснительным, всякая перемена обстановки воспринималась им болезненно, выбивала его из колеи; новые знакомства давались ему с трудом. Впрочем, может быть, это свойство характера как раз и выработалось оттого, что столько уже лет провел он в одной и той же лаборатории, среди одних и тех же людей. Так или иначе, но ему нравилось, что здесь все знают его и он знает всех — пожалуй, нигде больше он не чувствовал себя так уверенно, так легко и свободно, как здесь, в институте, в своей лаборатории. Доведись ему встретиться с этой же сотрудницей газеты где-нибудь вне стен института, допустим, в редакции, и наверняка он бы чувствовал себя потерянно и скованно, замкнулся бы, сжался бы, зато сейчас, когда он шел рядом с ней по коридору, когда рассказывал о лаборатории, чувство свободы и естественности, чувство радостной приподнятости владело им.

Но едва Творогов открыл дверь комнаты, где работала группа Осмоловского, как сразу ощутил ту тишину, которая бывает лишь после серьезных размолвок, когда обе стороны уже исчерпали все доводы и контрдоводы, когда уже высказали друг другу все обидные слова и попросту не имеют больше сил продолжать спор.

— Константин Александрович, переведите меня в другую группу! — сразу вскинулась навстречу ему Зиночка Ремез, не обращая внимания на незнакомую женщину, стоявшую за спиной Творогова. — Я больше не в состоянии работать в таких условиях!

И тут же Творогов поймал быстрый, свирепый взгляд Осмоловского, брошенный в ее сторону. Осмоловский, взъерошенный, с закаменевшим лицом, молчал и старательно печатал одним пальцем на машинке с иностранной клавиатурой.

Знакомая история! Видно, Осмоловский попросил Зиночку перепечатать какой-то текст, да, как всегда, побыстрее, срочно, а она отказалась, обиделась: «Я вам, Дмитрий Иванович, не машинистка, я, между прочим, младший научный сотрудник». Самолюбия у Зиночки Ремез хватит на всю лабораторию.

Впрочем, на этот раз причина конфликта оказалась несколько иной.

— Будто, Константин Александрович, мне одной это нужно! — возбужденно говорила Зиночка. — Пусть тогда кто-нибудь другой возьмется, так небось все отказываются. А Ремез, конечно, что, Ремез, конечно, все можно поручить, все общественные дела на нее можно свалить… А когда я спрашиваю: «Можно, Дмитрий Иванович, я завтра с утра не приду, мне подарок надо ехать покупать?», так Дмитрий Иванович, знаете, что мне сказал?.. Мне даже повторять стыдно!

— Погодите, погодите, Зиночка, — добродушно перебил ее Творогов. — Я что-то ничего не могу понять. Какой подарок? Для кого?

— Так для Мили же! Для Боярышникова! Он же на днях защищается! У нашего товарища такое важное событие в жизни, и можно подумать, это только меня волнует. А Дмитрий Иванович, он давно ко мне придирается, его послушать, так все хороши, одна Ремез никуда не годится: и опаздывает вечно, и бездельничает часами… Нет, честное слово, Константин Александрович, я не могу больше работать в таком микроклимате, переведите меня отсюда… ну, пожалуйста… Ко мне ни в школе, ни в университете никто никогда не придирался, меня всегда ценили, я просто не привыкла к такому обращению…

Кажется, она готова была заплакать. Осмоловский по-прежнему не произносил ни слова.

— Ну что вы, Зиночка, — все тем же добродушным тоном сказал Творогов, нарочно делая вид, что он и всерьез-то не хочет принимать ее просьбу, хотя в глубине души он понимал, что неприязнь между этими двумя людьми носит хронический, неизлечимый характер — слишком различны, несовместимы они по своим натурам, по своим взглядам, по своему отношению к науке. Осмоловский — работяга, труженик, может до ночи сидеть в лаборатории и от других требует того же. Для Зиночки же занятие наукой — что-то вроде джинсового платья: эффектно, модно, удобно. По-своему она старается и даже увлечена делами лаборатории и потому искренне недоумевает, отчего это Осмоловский недоволен ею.

— Ну что вы, Зиночка, без вас эта комната осиротеет. Как же я могу вас перевести? Да и куда? — (Вот это действительно была главная проблема: куда?) — Научные работники, Зиночка, нынче должны уметь ладить между собой. Те времена, когда ученые могли позволить себе смертельную вражду и, кстати говоря, не только по причине несовпадения научных взглядов, но и по причине дурных характеров и мелочных обид, давно прошли. Труд ученого, Зиночка, перестал быть индивидуальным, теперь все мы — коллектив, научный коллектив и должны уметь работать вместе. Разве не так, Зиночка, вы со мною несогласны? Что касается меня лично, то я, например, всегда придерживался одного принципа: надо уметь срабатываться с людьми независимо от того, как ты лично к ним относишься…

Творогов замолчал, оборвал себя. Он вдруг словно бы заново вслушался в те слова, которые до сих пор произносил почти бездумно — как произносят их порой взрослые, чтобы утешить и успокоить капризного обиженного ребенка.

«Уметь срабатываться с людьми, независимо от того, как ты лично к ним относишься — таков мой принцип», — когда-то, много лет назад он уже произносил эту фразу. Он это помнил точно. И точно помнил, какой ответ получил тогда.

Творогов оглядел людей, работавших сейчас в лабораторной комнате. Никто не возразил ему. Все, казалось, то ли не заметили неожиданной паузы и его смущения, то ли просто ждали, что́ он скажет еще. Были ли они согласны с ним? Или попросту не очень вслушивались в его слова — не первый раз приходилось ему подобным образом, наполовину в шутку, наполовину всерьез, увещевать Зиночку. Корреспондентка газеты по-прежнему стояла за спиной Творогова, и он чувствовал, что она с любопытством ждет продолжения этой сцены.

Из замешательства Творогова вывела сама Зиночка. Порывшись в каких-то своих бумажках, криво и косо исписанных шариковой ручкой, она вдруг сказала:

— Кстати, с вас, Константин Александрович, пять рублей на подарок Боярышникову. Вы ведь еще не вносили?

— Нет, нет, не вносил… Вот, пожалуйста, — Творогов торопливо, с легким смущением извлек из кармана пятерку и рассмеялся. — Нет, Зиночка, вы в своем роде абсолютно уникальны. Кто же сумеет заменить вас здесь, если я заберу вас от Дмитрия Ивановича?..

— Ну вот, — сказал Творогов Виктории Павловне, когда они снова оказались в коридоре, — вы и познакомились с лабораторным бытом…

— А что, этот Осмоловский — он ведь еще совсем молодой — действительно стоящий ученый? — спросила она.

— Да, несомненно.

— Бедные девочки! Представляю, как им достается от него! Вы заметили, какие каменные у него скулы? У него лицо фанатика.

— Фанатическая преданность науке — не самая плохая черта ученого, — сказал Творогов.

— Вам она тоже свойственна?

— Не знаю, — сказал Творогов. — Самому о себе всегда трудно судить…

— Ну хорошо, еще один, последний вопрос, и больше не буду вас терзать. Вот ваша работа, Константин Александрович, называется «Диагностическое значение ультрафиолетовой флюоресценции пораженных клеток и тканей». Так могу я все-таки написать, что она открывает перед медициной новые перспективы в смысле ранней диагностики и предупреждения раковых заболеваний, что скоро наши врачи получат…

— Нет, нет, нет, — запротестовал Творогов, — ни в коем случае! Я же вам уже говорил. Пока все это лишь лабораторные эксперименты. Мы проводили опыты в лабораторных условиях на тканях вне живого организма и удастся ли применить наш метод на практике — это еще трудно сказать. Во всяком случае, нужна длительная работа…

— Но, Константин Александрович, миленький, — опять в ее голосе появились жалобные интонации, а глаза смотрели весело, уверенно, и Творогов подумал: «А ведь все равно напишет, что ни говори, а напишет…», — надо же как-то дать людям понять значение вашей работы… Ну, может быть, тогда так: в перспективе эти исследования сулят, вероятно, оказать немалую помощь практической медицине…

— Ну разве что так… — неохотно согласился Творогов. И усмехнулся: — Чует мое сердце, втянете вы меня в авантюру, потом в институте стыдно будет показаться.

— Не скромничайте, Константин Александрович, не скромничайте. Мне ваш ученый секретарь кое-что порассказал о вас.

— Уж он расскажет… — проворчал Творогов скорее добродушно, чем сердито. На самом деле ему было приятно сознавать, что эта женщина услышала о его работе не только от него самого.

Творогов проводил ее до самого выхода, до массивных, тяжко распахивающихся институтских дверей. Они простились, вполне довольные друг другом, как люди, между которыми уже начинает возникать то особое поле понимания и взаимной симпатии, которое каждому произнесенному слову, каждой улыбке и взгляду придает второй, более глубокий, только им ведомый смысл. И потом весь этот день Творогова уже не оставляло хорошее настроение.

Домой из института он пошел пешком, сделал крюк и вышел к Летнему саду. Уже стемнело, в саду горьковато пахло опавшими листьями, холодной, сырой свежестью тянуло от земли. Аллеи были тихи и пустынны.

Творогов любил такие одинокие вечерние прогулки, они были его маленьким секретом, тайной, в которой он не признавался никому, даже самым близким людям. Ему казалось: расскажи он о том, как бродит вечерами по пустынным аллеям, и прогулки эти сразу утратят свое очарование, увянут, превратятся лишь в некое странное сентиментальное чудачество. Сорокатрехлетний мужчина, занятой человек, гуляющий в Летнем саду только для того, чтобы  п о д у м а т ь, внимательнее вглядеться в самого себя, — да кто же поверит в такое в наше время?..

Творогов медленно шел по саду, мысленно перебирая события сегодняшнего дня. Все было хорошо, все было прекрасно, если бы только не разговор с Зиночкой Ремез, если бы только не его мгновенное замешательство. «Вот я, например… лично я…» Он спотыкался об эту свою фразу, об это свое так некстати выпяченное «я» и внутренне морщился.

Еще в юности ничто так не раздражало Творогова, ничто не вызывало такой яростной неприязни, такого внутреннего сопротивления, как манера некоторых пожилых людей постоянно ставить себя, свою жизнь в пример. Словно и правда их жизнь была достойна одного лишь подражания. Да будь она даже трижды достойна того, чтобы подражать ей, одно это вечное напоминание: «А вот я, например… я… я… я…» могло отбить всякую охоту всерьез воспринимать назидательные истории из собственного опыта, которые находились у таких людей едва ли не на каждый случай жизни. Подобным человеком была тетка Творогова, сестра матери. Жизнь ее была бедна событиями, и потому чаще всего она пересказывала, повторяла одни и те же истории, по-видимому, таким многократным их повторением, как теперь понимал Творогов, невольно придавая им бо́льшую значительность, невольно стараясь таким образом возместить реальную скудость своей жизни.

Тогда же, в юности, Творогов дал слово никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не приводить себя в пример другим, не поддаваться этому искушению. Это клятвенное обещание, данное самому себе, еще более укрепилось, когда, уже будучи студентом то ли второго, то ли третьего курса, Творогов слушал лекции старика Снегиревского. Профессор Снегиревский читал у них курс ихтиологии. Был он, безусловно, человеком глубоко эрудированным и лектором неплохим, но лишь до тех пор, пока не начинал говорить о себе, о своем прошлом, о своих работах. А делать это он умудрялся едва ли не в каждой своей лекции. Ему было свойственно наивно-восторженное отношение к собственной персоне. Если тетка Творогова с ее суровой категоричностью, нетерпимостью, казалось, и мысли не допускавшая, что кто-то может жить по-иному, иметь иные черты характера, иные взгляды на жизнь, иные убеждения, вызывала у него отчуждение и неприязнь, то профессор Снегиревский своей неумеренной полустариковской, полуребяческой восторженностью по отношению к самому себе скорее потешал, чем раздражал студентов.

«Полная утрата обратной связи… отсутствие самоконтроля… отсюда неспособность почувствовать реакцию аудитории и вовремя скорректировать свое поведение…» — говорил о Снегиревском Женька Синицын, тогдашний однокурсник и друг Творогова, любивший всему на свете давать научные определения.

Творогов вместе со всеми посмеивался над Снегиревским, но все его существо содрогалось и протестовало при одной мысли о том, что и он сам когда-нибудь в старости может стать таким же.

И вот сегодня…

«Как незаметно привычки, которые еще так недавно раздражали тебя в других, — думал теперь Творогов, все так же неторопливо бродя по темным аллеям, — неизменно вызывали у тебя негодование или насмешку, которые, если ты и прощал, то лишь из снисходительности к человеческим слабостям, и которые — ты был совершенно уверен — никогда не будут свойственны тебе, как незаметно эти привычки вдруг оказываются твоими, вдруг проникают в твою жизнь, уютно устраиваются в ней и — что самое любопытное — при этом словно бы совершают некое странное превращение: преображаются, начинают выглядеть и восприниматься совсем по-иному, не так, как прежде…»

Казалось, сам сад с его тишиной, нарушаемой лишь отдаленным, погашенным расстоянием шумом трамваев, с его спокойной невозмутимостью вековых деревьев, чьи кроны уходили вверх и терялись там в полутьме, располагал к неспешным размышлениям.

«А может быть, мы просто излишне самоуверены, когда считаем, что нам без особого труда удалось одолеть, победить привычки, принадлежавшие тем, кто был до нас, нашим родителям, нашим дедам и бабкам, может быть, они, эти привычки, живут в нас, затаившись до поры до времени, ничем не выдавая себя, чтобы неожиданно воскреснуть в один прекрасный день…»

Творогову доставляло удовольствие выстраивать и перестраивать собственные мысли, словно бы пробуя их на звучание, отбрасывая одни варианты и оттачивая, отшлифовывая другие, как будто он готовился и публичному выступлению. Давно, еще в молодости, он не без удивления открыл для себя, что, оказывается, и думать, как и говорить, можно неряшливо, растрепанно, кое-как, причем, что особенно поразительно, многие люди этому своему умению или неумению управлять, владеть собственной мыслью придают куда меньшее значение, чем прочим свойствам своей натуры, чем прочим своим способностям. Такие люди, казалось бы, и не догадываются о том, что научиться думать — это тоже во власти человека. «Учитесь думать, прежде всего учитесь грамотно, организованно думать», — частенько повторял Творогов своим ученикам.

И хотя Творогов сейчас мысленно отчитывал себя, хотя поводом для его размышлений послужило недовольство собой, все же ощущение спокойной умиротворенности, ощущение прочности, устойчивости того душевного равновесия, которое все чаще испытывал он в последнее время, не исчезало, не оставляло его. Казалось, это его состояние было неким глубинным слоем, который не затрагивали мелкие бури, разыгрывавшиеся на поверхности. Более того — пожалуй, именно этого легкого привкуса горечи, привкуса возникшего сегодня едва различимого недовольства собой и не хватало прежде, чтобы еще острее ощутить радостную полноту жизни.

Когда Творогова иной раз, разумеется полушутя, спрашивали, как это ему удается с философским спокойствием относиться к разного рода передрягам и неприятностям, он отвечал, посмеиваясь. «Хотите рецепт? Пожалуйста. Не поленитесь пешком пройтись через Кировский мост. Задержитесь на мосту на несколько минут. Осмотритесь. Поглядите на Петропавловскую крепость, на Стрелку Васильевского острова, на Дворцовый мост, на набережные, на Неву. Постойте. Если при этом вы не обретете душевное равновесие, если душа ваша не преисполнится ощущением гармонии, величия и спокойствия, значит, вы действительно безнадежный человек».

Уже совсем стемнело, накрапывал слабый дождь. Творогову было жаль расставаться с садом, он как будто угадывал, что, покинув эти аллеи с их горьковатым запахом прелых листьев, с еле слышным, осторожным шорохом дождя, он рискует сразу утратить и то настроение, которое владело им здесь.

Но вот уже потянулись к выходу смутно различимые в темноте, среди деревьев, фигуры последних посетителей сада — сторожиха уже погромыхивала замками, уже готовилась запирать на ночь тяжелые ворота, и Творогов ускорил шаг, чтобы успеть выйти на набережную…


Дома дверь Творогову открыла Зоя, жена. И пока он снимал плащ, пока стряхивал с него дождевые капли, она говорила быстрым, озабоченным шепотом:

— Где это ты умудряешься пропадать? Тебя тут человек из института уже целый час дожидается.

— Какой человек? Из какого института? — изумился Творогов.

— Из вашего, из какого же еще? Говорит — очень важное, неотложное дело.

Вот так фокус! Интересно, что это могло стрястись в институте за те два с небольшим часа, как Творогов покинул его? И кому он так срочно понадобился?

За все время его работы в лаборатории еще не было такого случая, чтобы гонец из института являлся к нему домой, да еще на ночь глядя.

Чувствуя, что уже начинает волноваться, Творогов быстро прошел по коридору и распахнул дверь в комнату.

Навстречу ему из кресла поднялся Миля Боярышников. Тот самый Боярышников, его аспирант, на подарок которому Зиночка Ремез собирала сегодня деньги.

У Творогова сразу отлегло от сердца. За появлением этого человека у него дома, при всей неожиданности этого визита, вряд ли могло крыться что-нибудь серьезное. Просто Боярышников, кажется, считал, что если ему выпало счастье защищать кандидатскую диссертацию, то это событие непременно должно будоражить и волновать весь ученый мир. Причем он принадлежал к тому особому сорту людей, которые свято убеждены, что ничто в мире не делается само собой, ничто не достигается обычным, естественным путем, — все нужно проталкивать, пробивать, организовывать, устраивать. И не то чтобы Боярышников всегда искал обходные, нечестные пути, не то чтобы обязательно преследовал корыстные цели, нет, но он все время был озабочен, все время — в действии: он мчался к Ивану Ивановичу просить, чтобы тот позвонил Петру Петровичу, поскольку рассчитывал, что Петр Петрович наверняка знает, что думает о его диссертации Василий Васильевич… И отчего-то ему и в голову не приходило, что проще простого об этом спросить у самого Василия Васильевича и тот со свойственной ему откровенностью и прямотой честно, в глаза выскажет свое мнение.

Все мог понять и простить Творогов: и волнение перед защитой, и нервное напряжение, и вспышки неуверенности, но только не эту вот мелочную, суетливую настырность, граничащую с бесцеремонностью.

— Так что же, Боярышников, у вас приключилось? Чему обязан? — стараясь все же не обнаруживать свою досаду, спросил он.

— Константин Александрович, возникло непредвиденное обстоятельство, я только что узнал о нем, — возбужденно заговорил Боярышников. — Узнал и сразу бросился к вам. Простите меня, ради бога, за вторжение, я пробовал звонить по телефону, но было все время занято, и я решил… вам ведь как научному руководителю моему тоже нужно знать…

— Честно говоря, я вполне мог бы потерпеть и до завтра, — усмехнувшись, сказал Творогов. — Кстати, и вам, Боярышников, не советую так волноваться, а то вы всю свою нервную энергию растратите до защиты…

У Боярышникова было непривычное имя — Эмиль. Эмиль Петрович Боярышников. Творогов хорошо помнил, как слегка покоробило его это сочетание, когда Боярышников — тогда еще вчерашний студент, претендующий на аспирантское место, — впервые предстал перед ним. Ведь имя тоже может кое-что рассказать о человеке, если не непосредственно о нем, то, по крайней мере, о его родителях. Может быть, стоило бы в тот момент довериться своей интуиции, внезапно промелькнувшему чувству внутреннего сопротивления, и тогда бы сейчас перед ним не маячил беспокойно этот высокий парень, а точнее сказать, молодой мужчина с нервным подвижным лицом, такой, казалось бы, взрослый и одновременно такой по-детски беспомощно-растерянный, такой самоуверенный и такой легко уязвимый. Но так или иначе, а дело в тот далекий уже день было сделано: у Эмиля Боярышникова оказались хорошие рекомендации с факультета, из научно-студенческого общества, от людей, к которым Творогов испытывал и доверие, и уважение. С тех пор прошло больше трех лет, но Творогов так и не привык, так и не смог приучить себя называть Боярышникова по имени и предпочитал обращаться к нему по фамилии.

— Да вы садитесь, Боярышников, и расскажите толком, что же такое ужасное стряслось, — постепенно смягчаясь, сказал Творогов. Кто знает, может быть, в свои аспирантские годы он сам выглядел не многим лучше, кто знает…

Боярышников опустился в кресло и, казалось, сразу почувствовал себя увереннее.

— Понимаете, Константин Александрович, — сказал он, — из достоверных источников мне стало известно…

Творогов едва удержался, чтобы не хмыкнуть. «Из достоверных источников» — ну и манера выражать сбои мысли!

— …мне стало известно, что завтра в Ленинград приезжает сотрудник из института Степанянца, приезжает специально, с целью выступить на моей защите…

— Ну и что же? — благодушно перебил его Творогов. — Пусть приезжает себе на здоровье, послушаем, что он скажет…

— Что он скажет! В том-то и дело, в том-то и дело! Мне уже известно, ч т о  он скажет! Мне абсолютно точно сообщили, что он едет специально, понимаете, Константин Александрович, с п е ц и а л ь н о, чтобы выступить  п р о т и в, чтобы задробить мою диссертацию!

— Да ну, чепуха какая-то! Кто вам наговорил такого? — отмахнулся Творогов. — У нас же есть положительный официальный отзыв из института Степанянца. Его сам Георгий Саркисович подписал. Что вам еще нужно? У вас, Боярышников, просто воображение разыгралось, вам отдохнуть нужно.

— Нет, Константин Александрович, нет! — воскликнул Боярышников и вскочил с кресла в сильном волнении. — Мне уже рассказали: от этого человека всего можно ожидать!

— Но вы-то, Боярышников, ему зачем? От вас-то ему что надо? Подумайте сами, — по-прежнему посмеиваясь, сказал Творогов.

— Вот этого я и не знаю, — удрученно признался Боярышников. — Сегодня полдня ломал голову, все варианты, кажется, перебрал и не могу понять: почему именно я? Почему именно моя диссертация? Я серьезно говорю, Константин Александрович: я уже навел справки об этом человеке. Это желчный неудачник и, говорят, он уже был замешан раньше в какой-то скверной истории, вроде бы до самоубийства кого-то довел…

— Бросьте, Боярышников! — сказал Творогов. — Не повторяйте чужих глупостей. Возьмите себя в руки. Когда нервные дамочки устраивают мне подобные истерики накануне защиты, я это еще могу понять, но вы же мужчина, вам это непростительно. Ну, рассудите здраво: кто же из института Степанянца, зная, что есть его официальный отзыв, потащится сюда выступать против вашей диссертации? Ведь вы же понимаете, в какое положение этот человек поставит себя. Да еще если учесть характер Георгия Саркисовича. Что-то ваши достоверные источники явно напутали…

— Да как же напутали! — в отчаянии воскликнул Боярышников. — Как же напутали, Константин Александрович, если мне даже фамилию этого человека сообщили!

— Любопытно. Ну и что же это за фамилия?

— Сейчас, сейчас. Простая фамилия, но я записал нарочно, чтобы не забыть, не спутать. Сейчас, я — сейчас… — приговаривал Боярышников, торопливо перебирая страницы своей разбухшей, уже разлетающейся на отдельные листки записной книжки. — Ага, вот! — торжествующе произнес он наконец, выхватив один листок. — Синицын! Точно — Синицын, Евгений Николаевич.

— Тю-тю-тю! Синицын?! — присвистнул Творогов. — Женька Синицын?

Никогда не любил он обнаруживать перед другими людьми свои чувства, но тут не выдержал: изумление прорвалось в его голосе.

А Миля Боярышников во все глаза смотрел на Творогова, еще не зная, как оценить это его изумление, не зная, радоваться или огорчаться оттого, что Творогов, оказывается, имеет какое-то отношение к этому таинственному Синицыну.

— Вы с ним знакомы, Константин Александрович?

Но прежде чем Творогов успел что-либо ответить, из соседней комнаты раздался голос его жены:

— Вот уж поистине: только Синицына тут и не хватало! Хотя чему удивляться — это вполне в его духе!. Я всегда говорила: чужой успех не дает ему покоя. Ручаюсь — он прочел о выходе твоей книги и у него засвербило в душе. Ты вот со мной споришь, а я всегда чувствую людей с первого взгляда, я никогда не ошибаюсь в людях…

Сколько раз просил Творогов Зою не вмешиваться в его дела, по крайней мере, при посторонних. Ее категоричность, ее ничем не контролируемые эмоциональные всплески, ее самоуверенность — никаких сомнений! никаких колебаний! — в оценке людей вызывали у него раздражение. Он знал, что Зоя никогда не любила, не выносила Синицына. Но зачем это демонстрировать перед Боярышниковым?

А Боярышников уже так и навострил уши, уже понял, что если и может рассчитывать вызнать что-нибудь существенное о Синицыне, то, конечно же, не от Творогова, а от его жены.

— Зоя, — с легким упреком сказал Творогов, — не надо преувеличивать.

— Я говорю только то, что думаю, — появляясь в проеме дверей, сказала Зоя. — Разве я не имею права высказать свое мнение?

— Имеешь, разумеется, имеешь. Только если с этим молодым человеком накануне защиты случится нервный приступ, в этом будешь виновата и ты. Человека и так запугали до последней степени, а ты еще подливаешь масла в огонь.

Зоя обиженно передернула плечами и удалилась, скрылась в своей комнате. Когда-то она была неколебимо убеждена, что именно Женька Синицын противился женитьбе Творогова на ней, хотя, честно говоря, Женьку никогда не волновало, на ком женится, на ком остановит свой выбор Творогов. Прежде Творогов пытался объяснить, растолковать это Зое, но на нее не действовали никакие доводы, если речь заходила о Синицыне, и Творогов в конце концов махнул рукой. Выходит, и время не стерло, не ослабило ее неприязнь к этому человеку.

— Ладно, Боярышников, не обращайте внимания на все эти россказни, — сказал Творогов. — Главное — спите спокойно, вот вам мой совет. Не так страшен черт, как его малюют, А вообще-то, — добавил он, весело глядя на Боярышникова, — вас можно поздравить, ежели вами заинтересовался Синицын…

— Вы шутите, Константин Александрович, или серьезно? — обеспокоенно спросил Боярышников, и обиженные, даже возмущенные нотки зазвучали в его голосе. Видно, даже мысль о том, что кто-то может себе позволить шутить сейчас, когда решается судьба его диссертации, казалась ему кощунственной, невыносимой.

— Не знаю, — сказал Творогов. — Честное слово, Боярышников, не знаю.

Творогов вовсе не кривил душой перед Боярышниковым, когда произнес это «не знаю».

Первым его чувством, первой реакцией, едва только он услышал Женькину фамилию, была радость — мгновенная вспышка радостного волнения, которое испытывает любой человек, случайно вдруг натолкнувшись на упоминание о своем прежнем товарище, друге, однокурснике. Словно само по себе это звукосочетание «Женька Синицын», эти два слова, поставленные рядом и произнесенные вслух, обладали особым свойством воздействовать на тайные центры мозга, моментально извлекая из его глубин ощущение студенческого братства, студенческого товарищества, ощущение первой юношеской дружбы, уже такое далекое, почти забытое… А первая самостоятельная работа, первые самостоятельные шаги, которые они делали вместе уже здесь, в институте, — это ведь тоже чего-нибудь стоит, это ведь тоже навсегда западает в душу… И разве имеет значение, что там было потом, после…

Творогов ощутил эту внезапно нахлынувшую, мгновенную радость, пока не заработала еще электронно-вычислительная машина памяти, пока не начала она беспристрастно расставлять все по своим местам, воссоздавая уже иные картины, иные — куда более горькие — ощущения…

Расстались они врагами. Это Творогов знал точно. Как встретятся они теперь, спустя столько лет? Каким он стал — Женька Синицын? Все тот же правдолюбец, готовый во имя истины растоптать самое же истину? «Вечный студент», ученый со студенческими замашками, все еще мечтающий совершить переворот в науке? Или успокоившийся, утихомирившийся наконец младший научный сотрудник? А может быть, и верно — желчный неудачник?..

Что потянуло его теперь сюда, что заставило вдруг мчаться ради, в общем-то, ординарной, ничем не примечательной диссертации? Уж во всяком случае, не интерес к этой работе. Неужели лишь фамилия научного руководителя, которую он прочел на первой странице автореферата? Его, Творогова, фамилия. Впрочем, Зоя права, это всегда было в духе Женьки Синицына — примчаться, блеснуть, ошеломить, ниспровергнуть…

Они расстались тогда, много лет назад, оба уверенные в том, что только время рассудит их. Что ж, пожалуй, оно уже рассудило. И не это ли чувство — чувство, что он проиграл тот давнишний спор, гонит теперь Женьку сюда?..

А впрочем… Может быть, он, Творогов, тоже преувеличивает? Имеет ли теперь значение все то, что казалось им таким существенным, таким невероятно важным тогда, без малого двадцать лет назад?.. Ведь целая жизнь минула с тех пор, целая жизнь…

— Значит, говорите — желчный неудачник? — переспросил Творогов.

— Не знаю… меня так проинформировали… Причем люди, кажется, довольно близко его знавшие… — уклончиво пробормотал Боярышников.

— Любопытно, — сказал Творогов. — Очень любопытно. Ну что ж, поживем — увидим, не так ли?

— А что же  м н е  теперь делать? — осторожно, но все же подчеркивая это «мне», спросил Боярышников. — Что вы  м н е  посоветуете в сложившейся ситуации, Константин Александрович?

— Как что? Отдыхайте, делайте физзарядку, одним словом, готовьтесь к защите. И ничего больше.

Глядя на Боярышникова, засуетившегося и собравшегося наконец уходить, Творогов впервые за сегодняшний вечер подумал, что он сам при аналогичных обстоятельствах, в молодости, ни за что не решился бы вот так бесцеремонно явиться домой к своему руководителю, к заведующему лабораторией, доктору наук. Полыхай даже его диссертация синим пламенем, все равно не решился бы. А вот Женька Синицын… Тот бы смог, тот бы не колебался… Он всегда смеялся над теми запретными барьерами, которые выстраивал в своей жизни Творогов…

ГЛАВА ВТОРАЯ

На следующий день вся лаборатория уже знала об угрозе, нависшей над диссертацией Мили Боярышникова. Боярышников, конечно, не пожалел красок, расписал все самым выразительным образом. На что, на что, а на это он был мастер.

Для доброй половины сотрудников лаборатории вся синицынская история, все, что происходило когда-то, много лет назад здесь, в стенах института, было теперь лишь смутным институтским преданием, отзвуки которого нет-нет да и возникали на лабораторных семинарах или производственных совещаниях. Сама же эта фамилия «Синицын» не вызывала у них никаких личных ассоциаций, никаких личных эмоций или воспоминаний — одно только любопытство, желание собственными глазами взглянуть на странного человека, который, казалось, уже вроде бы и не существовал вовсе в реальном мире, а был лишь мифом, лишь неким отзвуком определенного, давно прошедшего времени, «плюсквамперфекта», своего рода исторической вехой в летописи лаборатории, да, пожалуй, не только лаборатории, но и всего института: «А помнишь, это еще во времена синицынской истории было?.. Ах да, ты же тогда еще не работал…» И вот теперь этот институтский призрак вдруг объявился, вдруг готовился обрести плоть, доказать реальность своего существования.

Больше всего это неожиданное событие и его возможные последствия волновали тех, кому предстояло защищаться вскоре после Боярышникова. До сих пор среди соискателей из лаборатории Творогова не было ни одной осечки, марка работ, выходивших из этой лаборатории, была высока, и сам по себе этот факт всегда придавал уверенности и оптимизма будущим кандидатам наук. И вдруг теперь впервые потянуло тревожным ветерком.

Это новое настроение — настроение настороженности и беспокойства и вместе с тем легкой, веселой, чуть нарочитой бесшабашности: «А, где, мол, наша не пропадала!» — сразу уловил Творогов, едва лишь перешагнул порог лаборатории. Он обошел все шесть комнат, где работали его сотрудники, и всюду чувствовал на себе заинтересованные, любопытные взгляды, словно по выражению его лица, по его поведению, по тону, каким задавал он короткие будничные вопросы, люди старались определить, насколько в действительности серьезно, опасно для всей лаборатории или, по крайней мере, лично для Творогова все то, о чем уже успел столь драматично поведать Боярышников.

Днем к Творогову неожиданно заглянул старик Корсунский. Удивительно — иной раз по нескольку дней не показывается Илья Семенович в институте, а тут возник мгновенно. «Чутье, — как сказал бы в свое время Женька Синицын, — профессиональный нюх, если выразиться точнее». Хотя, если уж быть справедливым, чутье здесь, конечно же, было ни при чем — просто кто-то уже позаботился, позвонил, просигнализировал. И правда — ну как же не сообщить Корсунскому такую новость? Кто-кто, а он-то отлично помнит Синицына, у него есть для этого все основания.

Корсунскому недавно перевалило за восемьдесят, но он все еще бодр, подвижен, суетливо-деятелен. Был он в свое время и заместителем директора, и заведующим лабораторией, а теперь пребывает в должности консультанта. Кроме того, он — давний и неизменный член ученого совета.

Здороваясь, Корсунский непременно целовал руки женщинам. Делал он это обстоятельно, как бы исполняя некий чрезвычайно важный обряд. Готовясь к поцелую, он галантно сгибался, почти переламывался пополам и как-то странно, дудочкой, складывал губы, сильно выпячивая их вперед. «Киплинг ошибся, утверждая, что у слона вырос хобот оттого, что он в юности повстречался с крокодилом, — заметил как-то давно Женька Синицын, глядя издали на Корсунского, склонившегося к руке лаборантки, — у слона вырос хобот оттого, что он слишком часто целовал руки женщинам». Женькины остроты были опасны — они крепко впечатывались в память. Вроде бы и не старался Творогов вспоминать эту давнишнюю шутку, но она словно сама собой обязательно возникала в его сознании, когда он видел Корсунского, целующего женскую руку. Впрочем, молоденькие лаборантки, завидев Корсунского, всякий раз старались незаметно выскользнуть из комнаты.

— Как поживаете, милый юноша? — Это обращение к Творогову Илья Семенович Корсунский усвоил еще в те времена, когда Творогов только-только начинал работать в институте. — И не смотрите на меня так недоверчиво: по сравнению со мной вы всегда останетесь юношей. В этом ваше преимущество. Не спешите отказываться от него.

«Как ты выносишь этого «милого юношу»? — сказал однажды Творогову Женька Синицын. — Вот попомни мое слово: эти старички еще пересидят в институте нас с тобой и всегда будут мэтрами, законодателями, мудрецами, основоположниками, а мы с тобой так и будем при них вечными юношами, подающими надежды, многообещающими мальчиками для той работы, которую они уже разучились делать сами…»

«Нельзя быть таким нетерпимым к окружающим, надо уметь прощать хотя бы некоторые из их слабостей», — ответил тогда ему Творогов.

«Ты у нас, кажется, становишься непротивленцем, — сердито отозвался Женька. — Прощай, прощай, будь добреньким, посмотрим, что от тебя в конце концов останется…»

Кажется, именно тогда они в первый раз серьезно — до недовольства друг другом — поспорили между собой, кажется, именно тогда…

— Это верно, — спросил Корсунский, понижая голос, — что наш уважаемый Евгений Николаевич собирается вновь почтить нас своим присутствием?..

Он спросил об этом с легкой, быстро промелькнувшей по лицу улыбкой, — лично его, Илью Семеновича Корсунского, это событие, Женькино появление, сейчас никак не задевало, скорее оно могло лишь забавлять его, лишь вызывать любопытство и ничего больше.

— Не знаю, — сказал Творогов. — Думаю, у нас с вами один и тот же источник информации.

— Странно, не правда ли? — продолжил Корсунский. — Подумайте только, в какое нелепое положение ставит он руководство своего института! Впрочем, это всегда было в его характере. Характер, характер… Как он все-таки много значит!.. Вот говорят: талант, способности, одаренность, а я скажу — э-э, нет, не забывайте, товарищи дорогие, о характере. Иначе никакие способности, никакие таланты не выручат, все прахом может пойти. Пример уважаемого Евгения Николаевича — убедительнейшее тому доказательство. Ведь он очень способным молодым ученым был, можно сказать, немалые надежды подавал, по-моему, не было тогда в институте человека, кто бы этого не признавал. Я, например, до сих пор помню первые его статьи, я и сейчас на них ссылаюсь в своих работах. Не зря Федор Тимофеевич его, что называется, за ручку тогда в институт ввел, сам, самолично и поддерживал, и помогал ему — да вы сами помните все это, что я вам рассказываю! А как он отплатил Федору Тимофеевичу, как отблагодарил! Вот вам способности, а вот вам и характерец…

Да, что верно, то верно. Теперь, оглядываясь назад, думая о том давно прошедшем времени, Творогов и сам отчетливо видел, что Синицын был наделен какой-то странной способностью, каким-то несчастным свойством характера — портить отношения с людьми, которые его любили, которые к нему хорошо относились, которые ценили его и пеклись о нем, как будто мало было ему этих отношений, как будто сидела в нем какая-то непонятная тяга непременно испытать их на прочность, на разрыв. Что это было — вздорность, неуравновешенность характера, сумасбродность талантливого человека, беззаботная мальчишеская самоуверенность вчерашнего студента?

— А сама по себе эта нынешняя его затея — явиться сюда, в институт, на защиту — разве это тактично? Нет, лично я не имею к нему никаких претензий, хотя с нами, со стариками, он в свое время не церемонился. Но я уже давно все простил и забыл, я — человек незлопамятный. Но все же являться, как ни в чем не бывало, в институт, где он стольких людей незаслуженно обидел,оскорбил даже, в этом есть что-то… мягко говоря, вызывающее. Пусть, пусть многих уже нету, и многое изменилось в нашем институте, новые люди пришли, это все ясно, но есть же и те, кто хорошо помнит. Существует, в конце концов, память о Федоре Тимофеевиче, которая нам далеко не безразлична…

Вот уж, казалось бы, ни с какой стороны не должен волновать Корсунского приезд Синицына, а волнует, да еще как! Румянец выдает это волнение. Румянец этот возникал как-то странно: сначала кровь приливала к по-стариковски призрачным ушам, и уши начинали розовато светиться, а затем уже багровый румянец неровно распластывался по всему лицу. Эти розовато светящиеся прозрачные уши первый раз поразили Творогова еще тогда, давно, на том самом, знаменитом «синицынском» собрании, когда он, Творогов, смотрел из зала, из третьего ряда, на сидевшего в президиуме Корсунского.

— Я понимаю, у него могут быть личные счеты с вами, обида, зависть, в конце концов, но достойно ли сводить теперь эти счеты подобным образом?

Творогов слегка поморщился, отрицательно покачал головой. Нет, ему вовсе не хотелось, чтобы дело истолковывалось так, будто появление здесь Синицына, все его действия направлены в первую очередь против него лично, против Творогова. Он не желал в это верить. А может быть, оттого и не желал верить, что в глубине души как раз больше всего и опасался подобного оборота событий.

— Нет, нет, Константин Александрович, дорогой, — сразу вдруг оживившись, как врач, которому удалось нащупать болевую точку у своего пациента, запротестовал Корсунский, — не отбрасывайте и такую возможность, не отбрасывайте. Я понимаю: все мы меряем окружающих своей меркой, вы, как человек доброй души, всегда были склонны облагораживать и других людей, порой вовсе того не заслуживающих. Но послушайте меня, старого воробья, Константин Александрович, я вам все-таки настоятельно советую: в таких случаях лучше перестраховаться, лучше лишний раз обезопасить себя… Я на вашем месте позвонил бы сейчас, не откладывая, Степанянцу, выяснил бы, нет ли здесь каких-либо неведомых нам с вами тонкостей, подводных течений. Да и узнал бы заодно, с ведома Георгия Саркисовича или самовольно выехал сюда наш общий знакомый…

Вот и высказал наконец Корсунский то главное, ради чего затеял он этот длинный, начинавший уже утомлять Творогова разговор. Когда-то, в прежние времена, Илья Семенович слыл институтским мудрецом, визирем, дипломатом, мастером находить достойный выход из разного рода чреватых осложнениями ситуаций, мастером предвидеть подобные ситуации. Теперь он, вероятно, искренне стремился помочь Творогову, как помогает старый, опытный боец молодому, еще необстрелянному солдату.

Творогов же молча слушал Корсунского и думал, что, конечно же, никакому Степанянцу звонить он не станет. Как бы выглядел сейчас такой звонок? Как доказательство его беспокойства, его опасения за судьбу диссертации Боярышникова? Или как донос на строптивого сотрудника, вопреки воле начальства, на свой страх и риск отправившегося сюда, в институт, на заседание ученого совета? Ни то, ни другое не устраивало Творогова.

Впрочем, несмотря на эти возражения, на этот мысленный спор, который он вел сейчас с Корсунским, Творогов слушал того по-прежнему внимательно, не перебивая и ничем не выказывая своего несогласия. У него давно уже выработалось умение слушать. Слушать и не спешить с выводами. Наверно, эта привычка развилась у него еще в раннем детстве. В те годы Творогов рос, воспитывался в огромной семье, где он был единственным ребенком, где его окружали лишь взрослые: мать, тетки, бабушки, двоюродные сестры, которые, казалось, постоянно только и делали, что говорили, спорили, ссорились, выясняли отношения, чтобы снова тут же их запутать и снова выяснять с не меньшей страстью; где, если и обращались к маленькому Творогову, то обычно говорили не столько с ним, сколько за него: «Костик хочет» или «Костик не хочет», «Костик любит» или «Костик не любит»… Знал ли кто-нибудь на самом деле, чего он хочет? Что любит? Может быть, лишь один дед-профессор, который словно бы возвышался недосягаемо надо всем этим женским царством. Остальные мужчины в доме как-то вроде бы даже и не принимались в расчет — они так и остались в памяти Творогова, как бесцветные, бессловесные тени. Впоследствии умение слушать, которое он приобрел, в общем-то, помимо своей воли, не раз очень помогало Творогову, не раз выручало его.

Но сейчас, не теряя нити разговора с Корсунским, кивая ему, Творогов одновременно прислушивался к тому, что происходило в коридоре. Там, в самом дальнем конце коридора, надсадно звонил телефон. Обычно кто-нибудь из лаборанток сразу же стремительно мчался на звонок. Да и когда бы Творогов ни проходил по коридору, кто-нибудь из них всегда «висел» на телефоне. Творогов только диву давался: и о чем можно так долго говорить, по телефону? Казалось, девочки-лаборантки жизни своей не мыслили без этих телефонных разговоров, казалось, все свои самые насущные каждодневные дела они умудрялись вершить с помощью телефонного аппарата.

А сегодня телефон звонил, звонил, надрывался, но никто почему-то не торопился снять трубку. Чаще всего Творогов почти не замечал телефонных звонков, они словно бы существовали вне той главной сферы, которая занимала его. Но вот сейчас звонки эти вдруг прорвали ту защитную, звуконепроницаемую оболочку, которой он умел во время работы отделяться от всего, что не касалось его опытов, его расчетов, его записей в рабочих тетрадях.

Да что же это — так никто и не подойдет к телефону?

Если бы не Корсунский, Творогов, наверно, не выдержал бы, пошел бы сам. Хотя это было не в его правилах — срываться с места, бросать работу, бежать через весь коридор к аппарату. Самому Творогову сюда, в лабораторию, звонили редко, лишь в исключительных случаях, все знали, что он очень не любит, когда его отвлекают от дела телефонными звонками. «Домой звоните, домой», — говорил он.

Звонки не прекращались, видно, настойчивый товарищ, пытался пробиться сюда. И, подумав об этом упорном человеке, который стоял сейчас где-то там, у телефонного аппарата, на другом конце провода, Творогов ясно понял, отчего так беспокоят его сегодня звонки. Он ждет. Пусть подсознательно, еще не желая признаваться в этом самому себе, но все-таки ждет. Ведь если Женька Синицын действительно приехал сегодня…

Казалось, Творогов уже чувствовал присутствие этого человека в городе, угадывал, по каким улицам он ходит, у каких домов останавливается. И было странно — так отчетливо ощущать это присутствие, словно он, Творогов, и впрямь становился ясновидящим, и в то же время быть не в силах угадать даже такой простой вещи: позвонит Женька или не позвонит. От этого звонка многое зависело. Не может быть, чтобы Женька Синицын не понимал этого.

«Как мы заблуждаемся, как заблуждаемся порой, — думал Творогов, — когда уверяем себя, что прошлое ушло из нашей жизни безвозвратно, что оно уже но имеет для нас значения, что время навсегда излечило нас…»

Ага, вот наконец трубку сняли, звонки прекратились. Минуту-другую Творогов напряженно, весь собравшись, ждал.

Нет, не его.

— Как грустно, что так быстро летит время, — со стариковской печалью вдруг сказал Корсунский, словно бы отвечая на мысли Творогова. — Кажется, не успел еще и оглянуться, а жизнь — вот она, вся… И то, что волновало тебя, оказывается, уже мало кого волнует… Вот ведь о том, что казалось таким значительным, что волновало нас, и еще как волновало, скажем, лет двадцать назад, я могу поговорить с вами, а если заглянуть глубже? Лет этак на сорок, на пятьдесят? Для вас это уже историческая абстракция. Вас это уже не трогает. А ведь тоже какие бури кипели, какие страсти! Я же помню, помню! Помню так, как будто это было только вчера. Забавно, но я иногда себя чувствую болельщиком, явившимся вдруг на стадион после пятидесятилетнего перерыва. Ты вроде бы еще полон переживаниями от матчей, которые видел в молодости, они кажутся тебе захватывающими, но на поле уже совсем другие кумиры, и уже совсем иные имена выкрикивают болельщики с трибун, и только тот матч, который идет сегодня, кажется им самым важным… Так вот и этим мальчикам и девочкам в джинсах, что приходят сегодня к вам в лабораторию, только их собственная сегодняшняя жизнь, их собственные заботы и интересы кажутся значительными и достойными внимания. Что им до тех событий, которые волновали нас с вами! Все проходит бесследно, Константин Александрович, все проходит бесследно… — Корсунский вздохнул. — Видите, как вредно старикам предаваться воспоминаниям… Ладно, не слушайте меня, милый юноша, пропускайте мимо ушей стариковские причитания. Я ведь по натуре тоже оптимист. Попробуйте дожить до моих лет, не будучи оптимистом! — Он коротко хохотнул. — Да, оптимист, и оттого меня всегда тянет к молодежи, старики, скажу вам по секрету, меня гнетут…

Что-то заискивающее промелькнуло вдруг в его выцветших глазах, словно именно от Творогова ожидал он сочувствия и понимания. Как будто во власти Творогова было сейчас если не снять тяготивший этого человека груз лет, то, по меньшей мере, поддержать, утвердить за ним то последнее, на что он мог еще претендовать: признание за ним молодости душевной…

И Творогову вдруг стало стыдно за свое раздражение, которое он испытал час назад при появлении Корсунского. Сколько бы лет ни прошло и что бы там ни происходило после, а Творогов до сих пор был благодарен Корсунскому за то, что тот когда-то согласился быть оппонентом на его кандидатской защите. И отзыв о работе написал отличный — такое не забывается. А разве без помощи Корсунского получил бы он потом самостоятельную группу, разве не оказалось тогда решающим слово Ильи Семеновича?.. Это теперь, глядя на говорливого старика с болезненно ярким, словно экземным румянцем, выступившим на лбу, на щеках, на морщинистой шее, человек, не знакомый с ним, вряд ли примет его за крупного ученого, доктора наук, профессора, лауреата Государственной премии… А ведь было, все было… Впрочем, и нынче еще имя Корсунского нередко мелькает в статьях, в перечнях литературы, и нынче еще, когда он приходит в институт по торжественным дням, на общее собрание или на заседание ученого совета, подтянутый, в черном костюме, с медалью лауреата, с орденской колодкой, многие с почтительным интересом и уважением поглядывают на него. Но уже все меньше и меньше становится людей, которые знают его, все чаще и чаще, завидев его высокую, но уже по-стариковски ссутулившуюся фигуру, какой-нибудь юный лаборант или младший научный сотрудник спрашивает своего соседа: «А кто это?»

У Творогова никогда не было оснований враждовать с Корсунским, ничего скверного не сделал ему этот человек, а его недостатки и слабости… что ж… они есть у каждого… Уж коль раньше Творогов умел мириться с ними, то теперь тем более. И если сейчас в душе Творогова все же подспудно зрело раздражение, то виной тому, пожалуй, был не столько сам старый профессор, сколько тот повод, который привел его сюда, сколько та настойчивость, с какой теперь из-за неожиданного, несуразного приезда Женьки Синицына Илья Семенович Корсунский пытался объединить их — себя и Творогова, та естественность, с какой проскальзывало у него это «мы с вами»: «мы-то с вами внаем», «мы-то с вами помним…».

Ах, как обрадовался бы, как ликующе взвился бы сейчас Женька Синицын — тогдашний, не теперешний; кто знает, каким он стал теперь? — как бы обрадовался тогдашний Женька Синицын, услышь он этот разговор! Вот что неприятно, раздражающе задевало сейчас Творогова.

Мы с вами! Да нет же, нет. Слишком далеки они тогда были с Корсунским, слишком различно было их положение. И даже когда в один прекрасный день Илья Семенович пригласил Творогова к себе домой специально, как выяснилось после, чтобы поговорить о Синицыне, все равно это был разговор учителя с учеником, метра с внимающим ему сотрудником… Помнил ли этот разговор Корсунский? Помнил ли, о чем говорили они тогда?..

И тем не менее, что бы там ни было, что бы потом ни утверждал Женька Синицын, а Творогов всегда был сам по себе, словно вольный город. Он сам выбирал дорогу, по которой идти. Во всяком случае, всегда стремился к этому. И если иной раз он предпочитал отмалчиваться, так что ж… Кто это придумал глупость, будто молчание — всегда знак согласия? Это не так, это далеко не так…

Корсунский вынул из кармашка жилета часы на цепочке, взглянул на циферблат, засуетился вдруг, заспешил.

— Само собой разумеется, — доверительно сказал он, — я с этим разговором относительно Синицына пришел только к вам, Константин Александрович, памятуя о наших с вами давнишних добрых отношениях. Ни с кем больше я не хотел бы говорить на подобные темы…

Это тоже одна из простительных, стариковских слабостей Корсунского. «Ни с кем больше» — а сам и на часы уже посматривает, чтобы не упустить директора, попасть сегодня к нему, а потом наверняка забежит еще и к заму, и к секретарю партбюро, и к ученому секретарю, и еще к кому-нибудь из тех, кто помнит синицынскую историю. И с каждым будет говорить все с той же сугубой доверительностью: «Только из личной симпатии к вам я решаюсь затронуть этот деликатный вопрос» или что-нибудь в этом роде. Одним словом, совершит Большой Обход института, как шутят в таких случаях в твороговской лаборатории.

Снова далеко в коридоре зазвонил телефон, Творогов слышал, как на этот раз женские каблучки стремительно простучали по коридору.

Сейчас позовут его. Творогов опять внутренне напрягся. Готов ли он сейчас к этому разговору? Готов ли?

Нет, не позвали.

Едва лишь ушел, откланялся Корсунский, как явился Миля Боярышников. Он уже не раз заглядывал сюда, за шкафы, где сидел Творогов: видно, томился от нетерпения и ожидания, не столько стесняясь — особой стеснительностью он никогда не отличался, — сколько считая для себя невыгодным заводить разговор с Твороговым при Корсунском.

В черных, чуть навыкате, Милиных глазах светилась требовательная надежда.

— Константин Александрович, вы еще не успели поговорить?

— С кем? — спросил Творогов, хотя уже догадывался, кого имеет в виду Боярышников.

— Ну с этим… с товарищем, который приехал…

Подобно туземцу, опасающемуся навлечь на себя гнев злого духа, Боярышников, кажется, предпочитал не упоминать вслух фамилию Синицына.

Творогов отрицательно покачал головой.

— А я разве собирался? Разве обещал вам? — спросил он.

— Ну все-таки… — разочарованно протянул Боярышников. — Я думал…

Миля не договорил, что именно он думал, но для Творогова сейчас не составляло особого труда угадать ход его мыслей. Именно об этом наверняка сегодня весь день говорила вся лаборатория. Если защита будет провалена, это непременно отразится на престиже лаборатории, и прежде всего — на престиже ее заведующего.

— А что вы волнуетесь? — сказал Творогов. — Ну не защитите эту, подготовите следующую, долго ли?

— Как? — поразился Боярышников и тут же спохватился. — Нельзя так шутить, Константин Александрович, не забывайте, что инфаркт нынче значительно помолодел, это все врачи отмечают…

Бывает так: сочетание ли слов, интонация ли, с какой произнесены слова, оборот ли речи вдруг вызовет внезапно какую-то далекую неясную ассоциацию, какое-то гнетущее, смутное воспоминание, но — что, какое, отчего? — так и остается неясным, размытым, непроявленным. И, не успев еще уловить, осознать эту ассоциацию, в то же мгновение ты уже упускаешь ее. И только ощущение пробежавшей вдруг тени остается с тобой. Нечто подобное испытал сейчас и Творогов. Было в шутке Боярышникова что-то такое, что тревожно царапнуло его, но он не уловил, не понял, что именно.

— Ладно, Боярышников, — сказал он уже серьезно. — Я вам говорил не раз и могу повторить снова: вам нечего опасаться, если вы только сами не навредите себе. Ваша диссертация — не шедевр, я вам, по-моему, тоже не раз говорил об этом вполне откровенно, но защищаются работы и хуже, даже значительно хуже. Наука не состоит из одних только вершин и открытий, весь ее фундамент, Боярышников, выложен такими вот средними диссертациями…

— Значит, вы считаете… — все мало было Боярышникову, все искал он еще каких-то подкреплений своей пошатнувшейся уверенности, все жаждала его душа новых заверений в том, что ему ничего не грозит.

— Да. Я так считаю, — сказал Творогов. — А то вам, Боярышников, уже начинает казаться, будто сильнее кошки и зверя нет…

— А есть? — внезапно веселея и явно стараясь подыграть Творогову, спросил Боярышников. — Я сегодня, между прочим, еще кое-что об этом Синицыне поразузнал…

— Что же вы такое о нем поразузнали, если не секрет? — спросил Творогов с усмешкой.

И в этот момент его позвали к телефону.

Ах, ну что там могли рассказать Миле Боярышникову? Еще два-три анекдота о Женьке Синицыне? Ну что мог знать Миля Боярышников об их тогдашней жизни? Что мог знать?

До сих пор еще, до сих пор, когда проходит Творогов мимо комнаты, где начинал он работать, где ставил первые свои опыты, его охватывает такое чувство, словно за невзрачной, крашенной голубой краской дверью все еще течет та прежняя жизнь, словно дверь эта ведет вовсе не в обыкновенное лабораторное помещение, загроможденное столами, шкафами и приборами, где работают теперь уже иные люди, а в прошлое. Стоит лишь легонько толкнуть эту дверь, она бесшумно откроется, и Творогов опять увидит хохочущую Валю Тараненко, и тихую, застенчивую Лену Куприну, которая стеснялась своей знаменитой фамилии и буквально страдала от необходимости отвечать на непременно задаваемый ей вопрос: «Не родственница ли вы  т о г о  Куприна?», и Вадима Рабиновича, погруженного в чтение английского журнала, страницы которого отчего-то всегда пахли аптекой, и бородатого Веньку Сапожникова, и себя — двадцатипятилетнего… С каким постоянным радостным предчувствием завтрашнего праздника они тогда жили, с каким веселым, азартным увлечением работали!..

Это уже потом, позднее, с легкой, а точнее сказать — с тяжелой руки Корсунского их комнату стали называть «комнатой заговоров». Поначалу она была лишь комнатой № 27, в меру тесной, ничем не примечательной, одной из многих — разумеется, с точки зрения посторонних, и единственной, своей, н а ш е й — для тех, кто работал здесь.

Ах, ну что может знать Миля Боярышников о тогдашнем времени, если даже те, кто был свидетелем давних событий, теперь порой берутся утверждать, будто Женька Синицын тоже работал в двадцать седьмой. Память подводит их. Нет, никогда он не работал в двадцать седьмой, это неверно, хотя не было дня, чтобы он не появлялся там. А рабочее место его находилось в соседней комнате, где работал их тогдашний шеф Федор Тимофеевич Краснопевцев. С самого начала Краснопевцев пригрел Женьку, взял под свое крыло. Тогда эта фамилия еще не вызывала у Синицына той ярости, того упорного неприятия, которые пугали Творогова впоследствии. В те дни Синицын лишь иной раз довольно зло, а иной раз и добродушно посмеивался над «отдельными», как он выражался, и, разумеется, «абсолютно нетипичными» недостатками своего шефа. Сюда, в двадцать седьмую, он приходил «отдохнуть душой и отдышаться» — это были строчки из шуточного стихотворения, сочиненного Женькой однажды, кажется, на день рождения Вали Тараненко. Здесь, в двадцать седьмой, за чаем он произносил свои знаменитые речи, он говорил о роли фантастических идей в науке, о молодости и старости, об опыте и об инертности, с пользе и вреде авторитетов… Синицын легко воодушевлялся и мог, казалось, говорить часами о чем угодно, но уже тогда в этих импровизированных, произносимых чаще в шутку, чем всерьез, застольных речах нет-нет да и мелькали те мысли, которые он позднее так упорно, не считаясь ни с чем, отстаивал. Видно, уже тогда он готовил себя к грядущим сражениям. Но Творогов стал понимать, стал догадываться об этом гораздо позднее, а в то время он просто любил эти минуты отдыха, когда выпадала возможность собраться всем вместе, любил эти чаепития с непременными спорами, которые вызывались синицынскими речами и в которых при всей их горячности еще не проглядывало ожесточенности. Ожесточенность возникла позже…

Только в глазах Леночки Куприной, когда вскидывала она их и смотрела пристально то на Синицына, то на Творогова, таились преданность и тревога, словно она уже предчувствовала, уже угадывала, что вскоре ей предстоит сделать выбор, который ей не по силам…

Ах, ну что может знать Миля Боярышников, или кто там еще, о них, тогдашних, что может понять в их отношениях, если сам Творогов не в состоянии объяснить, почему у него, уже начинающего седеть мужчины, имеющего обыкновение гордиться своей уравновешенностью, своим спокойным, выдержанным характером, так отчаянно колотится сердце, пока он идет по старому институтскому коридору к терпеливо ждущей его телефонной трубке…

— Я слушаю, — сказал Творогов спокойно, даже чуть суховато.

Мгновение трубка молчала, как будто кто-то там, на другом конце провода, еще продолжал мысленно вслушиваться в его уже отзвучавший голос, узнавая и не узнавая. И по этому секундному молчанию Творогов сразу понял, сразу почувствовал: нет, не он, не Синицын. Женька Синицын не позволил бы себе колебаться.

— Я слушаю, — повторил он по-прежнему сухо.

— Творогов, привет!

Вот уж никак не ждал он сегодня услышать этот голос, этот тон — небрежно-свойский, уверенно-повелительный.

— Привет, привет! — сказал он. — Сколько лет, сколько зим!

— Неужели узнал? Творогов, ты узнал меня?

— Ну как же я могу не узнать тебя, Валечка Тараненко, — смеясь, сказал Творогов. — К тому же сегодня ты как раз легка на помине.

И правда — ну как же мог он не помнить, не узнать Валечку Тараненко! Здесь, в институте, Валечку неизменно выбирали секретарем комсомольского бюро, а еще раньше, в университете, сколько помнил ее Творогов, Валя Тараненко всегда была членом комитета комсомола, старостой группы и членом профкома, агитатором и пионервожатой, уполномоченной и ответственной, председателем и общественным распространителем — чего именно, Творогов уже точно и не мог припомнить. Ни одно спортивное соревнование не обходилось без нее. И если проигрывали баскетболистки факультета, в решающий момент на площадке возникала Валечка Тараненко, хотя только что ее видели у волейбольной сетки, где она, высоко выпрыгивая, ставила непробиваемый блок под радостные клики болельщиков, возникала как раз для того, чтобы за оставшиеся пять минут аккуратненько положить в корзину противника все те мячи, которых недоставало для победы… Сколько помнил Творогов Валечку Тараненко, он, казалось, никогда не видел ее плачущей — разве один лишь раз… один раз… Никогда не видел ее бледной и расстроенной, она всегда была веселой, энергичной, загорелой: казалось, ровный загар, приобретенный в туристских походах и на летних студенческих стройках, куда она стремилась вырваться, даже работая уже в институте, не сходил с ее кожи всю зиму. После университета Валечку Тараненко сватали на работу в райком комсомола, убеждали, уговаривали, даже упрашивали, доказывали, что именно в комсомольской работе ее призвание, но она осталась тверда — она не хотела изменять биологии.

— Неужели легка на помине? Даже не верится, что Творогов может вспоминать прежних друзей.

— Это почему же?

— Говорят, ты больно важным стал. Вчера я звоню тебе, а мне отвечают: Константин Александрович занят, он дает интервью, — вот как! А мне, ты же помнишь, всегда было присуще преклонение перед авторитетами, приниженность, как говорил один наш общий знакомый…

Она сделала неловкую паузу, словно ожидая, что Творогов придет ей на помощь и сам подхватит нить разговора, но он промолчал.

— Кстати… — И опять она замялась, пытаясь сохранить прежний уверенно-шутливый тон, не дать пробиться сквозь него замешательству и растерянности. — Кстати… я слышала… будто он приехал… Это правда?

— Весь город только об этом и говорит, — отозвался Творогов. — Следовательно, правда.

— А ты с ним по-прежнему в ссоре?

— Что ты, Валечка, какие слова! — сказал Творогов. — Мы с ним никогда не ссорились. Ссорятся знаешь кто? Девчонки-первокурсницы. А серьезные люди расходятся из-за несовпадения взглядов, понятно?

— Я вот что, Творогов, хотела попросить, — сказала она, никак не отзываясь на его шутливый тон, — только не удивляйся, пожалуйста, Творогов, и обещай, что выполнишь мою просьбу…

— Постараюсь, — сказал он. — Если это окажется в моих силах, Валечка.

— Окажется, Костя, окажется. Я знаю: Женька обязательно захочет увидеть тебя… Не перебивай, я знаю, он непременно появится у тебя. Так ты дай мне тогда знать, где он остановился, ладно?

Вот так так! И еще просит не удивляться!

Он-то был свято убежден, что никто так старательно не станет избегать встреч с Синицыным, как Валечка Тараненко. У нее были все основания, чтобы не желать попадаться ему на глаза.

— Правда, правда, Творогов, мне это очень нужно! Понимаешь: очень! — горячо произнесла Тараненко, видно, по-своему истолковав его молчание. — Мне с ним  п о г о в о р и т ь  надо. Нет, — тут же спохватилась она, — ты только не думай — не о  т о м. То давно уже кончилось, прошло…

«Если бы  т о  давно кончилось, ты бы не звонила сейчас, Валечка Тараненко, — подумал Творогов, — ты бы не звонила…»

— Жизнь все расставляет по своим местам, как это ни грустно, Творогов… Синицыну такая, как я, ведь, и верно, не нужна была. Ему дай-то бог со своим характером справиться, зачем ему еще один характер, правда? Так что все верно, Творогов, все правильно: каждая женщина получает такого мужа, какого заслуживает… Лена заслужила своего Синицына, тут все безошибочно…

— Какая Лена? — спросил Творогов.

— Ты что — притворяешься? — пораженно отозвалась Валечка Тараненко. — Т в о я  Лена. Нет, ты что, правда ничего о ней не знаешь?

— Почему же не знаю… — смущенно пробормотал Творогов. — Я слышал, будто она вышла замуж… вроде бы уехала…

— Будто! Вроде бы! — торжествующе передразнила его Тараненко. — На какой планете ты живешь, Творогов? В каком измерении? Или ты совсем замариновался в своих колбах? Я-то еще надеялась, признаюсь, выведать у тебя что-нибудь о Женьке, а ты… Неужели ты и правда ничего не знал? Фу, стыд какой! Это же целая история! Нет больше Лены Куприной, есть Лена Синицына. Ты что молчишь, Творогов! Ты очень расстроился? Прости, если я тебя огорчила.

— Да что мне расстраиваться, что огорчаться! — сказал Творогов. И действительно — что ему горевать теперь, спустя столько лет! Но все-таки… Все-таки щемящая, запоздалая ревность, причиняя боль, коснулась его сердца. — Я только рад за нее.

— Ты рад за нее, я рада за тебя, они рады за нас, мы все рады друг за друга — как все хорошо получается, правда, Творогов? Так ты не забудешь свое обещание?

— Нет, не забуду. Ты-то как живешь, Валечка? Ты ничего о себе не рассказала.

— Это отдельный разговор, Творогов, это совсем иная повесть, и далеко не самая веселая… Живу, работаю. Тут недавно я совсем было собралась заглянуть к вам, да побоялась, что это окажется чем-то вроде посещения пепелища… Как-нибудь в другой раз. А сейчас главное, не забудь, о чем я тебя просила, мне это очень важно…

— Не забуду, — повторил он.

Когда Творогов вернулся в лабораторию, там его терпеливо дожидался Боярышников.

— Ну как, поговорили? — спросил Миля.

— Поговорили, — отозвался Творогов рассеянно. — Поговорили…

— Ну и что? Как он? — оживился Боярышников.

Творогов некоторое время непонимающе смотрел на Милю. Потом махнул рукой и рассмеялся:

— Да ну вас, Боярышников! Честное слово, с вами еще до защиты в сумасшедший дом угодишь!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Лена Куприна впервые появилась у них в лаборатории, она ничем не привлекла к себе внимания Творогова.

Это была тихая, застенчивая девушка, бледная той особой, почти болезненной бледностью, которая бывает свойственна детям, выросшим в Ленинграде, в старых его домах, в квартирах, выходящих во дворы-колодцы, где никогда не появляется солнце. Глядя на нее, можно было без труда догадаться, что она относится к тем людям, для которых одиночество куда более привлекательно, чем любая самая веселая компания, а время, проведенное наедине с книгой, дороже любого другого занятия. Веяния моды, казалось, обходили ее стороной, и даже пятилетнее пребывание в университете, студенческая жизнь ничего не изменили в ее облике, в ее манерах и привычках: она оставалась все той же аккуратной, робкой школьницей, которой пришла на первый курс. Было ли тут влияние родителей, по-видимому, упорно продолжавших считать ее девочкой, ребенком, или сказывался собственный характер, защищающийся от всего незнакомого, непривычного, трудно сказать. Только и в институте в первый раз она появилась в коричневом простом платьице, мало чем отличавшемся от школьной формы, с пушистой косой, переброшенной на спину.

К тому времени, когда Лена Куприна стала работать у них в лаборатории, у Творогова уже сложились вполне определенные, ровные отношения с Зоей, его будущей женой. С Зоей он познакомился еще в университете, на студенческой стройке, во время летних каникул, между первым и вторым курсом. Нет сомнения, тогда они были влюблены друг в друга, но их влюбленность была ровной, безоблачной, ясной, без вспышек ревности, без временных раздоров и отчаяния от этих раздоров, без выяснения отношений, без долгих разговоров и поздних телефонных звонков, без внутренних мучительных колебаний, без всего того, что испытал Творогов потом, когда в его жизни появилась Лена Куприна. Впрочем, может быть, в университетские времена спокойная ровность их отношений с Зоей объяснялась тем, что едва ли не всю его эмоциональную энергию тогда поглощала дружба с Женькой Синицыным. Эта захватившая их обоих, по-юношески возвышенная полудружба-полулюбовь возникла, когда они оба были еще десятиклассниками, и владела потом Твороговым в течение нескольких лет. Где только не бродили они с Женькой целые вечера напролет! О чем только не говорили — теперь и не вспомнить даже! А иной раз и молчали, и только шли рядом, и одного этого уже было им достаточно. Дня не проходило, чтобы они не виделись. Именно дружба Творогова с Женькой оттесняла его влюбленность в Зою на второй план, и потому еще тогда, в университете, Зоя, едва познакомившись с Синицыным, уже не выносила его. Может быть, как раз поэтому, занятая своей неприязнью к Синицыну, лишь в нем одном видящая своего противника и соперника, Зоя далеко не сразу угадала, почувствовала, что Творогов увлечен другой женщиной.

Да и сам Творогов тогда не сразу понял это, не сразу осознал, как серьезно то, что происходит с ним, как серьезно его чувство к Лене Куприной.

Когда он впервые заметил Лену, когда впервые обратил на нее внимание?.. Творогов хорошо помнил, как поразило его однажды ее лицо. Раньше никогда не встречал он подобных лиц, которые так разительно менялись бы в зависимости от настроения, в зависимости от радостных или горестных переживаний. Когда она была радостна, оживлена, когда все вокруг ладилось, ее лицо словно освещалось изнутри, хорошело — казалось, каждый мускул, каждая ямочка на щеках, каждая жилка живет, играет, светится на этом лице. Даже бледность в такие минуты не портила ее, а лишь подчеркивала, оттеняла и без того большие глаза. Но стоило Лене Куприной расстроиться, столкнуться с несправедливостью, впасть в уныние, и лицо ее сразу угасало, теряло свою привлекательность: углы губ вяло опускались книзу, бледность вдруг приобретала какой-то сероватый оттенок, глаза становились припухшими и краснели от едва сдерживаемых слез. Достаточно было грубого слова, невпопад брошенной злой шутки, чтобы она вся поблекла, сжалась, ушла в себя. Казалось, она была подобна какому-то чувствительному растению, моментально реагирующему на тепло и холод, ка свет и сумерки. Эта ее абсолютная и такая явная незащищенность перед грубостью и несправедливостью тронула Творогова, заставила думать о ней — мысленно он снова и снова видел ее так странно и так неузнаваемо преображающееся лицо. Зоя — та была совсем другая, та сама могла дать отпор кому угодно раньше, чем Творогов успевал сообразить, как ему следует поступить, она сама была готова в любой момент защитить Творогова.

И все же даже тогда, когда мысленно Творогов стал все чаще и чаще возвращаться к Лене Куприной, когда уже ощущал прилив радостного волнения, едва только утром она входила в комнату, в ту самую двадцать седьмую, где они работали в то время, он еще не предполагал, что все это — первые предвестники чувства, которое вскоре захватит его. Или он просто не хотел думать об этом? И уже тогда обманывал сам себя?..

Он по-прежнему часто встречался с Зоей, ничто, казалось ему, не изменилось в их ровных отношениях, и Творогов уверял себя, что отношения его с Зоей и отношения с Леной Куприной настолько различны, что никак не могут ни пересечься, ни помешать друг другу. Да и можно ли было говорить о каких-то отношениях с Леной? Скорее это была лишь легкая, полушутливая игра во влюбленность, игра, вся прелесть которой заключалась в том, что каждое слово, произнесенное ими, приобретало второй смысл, тонкий подтекст, оттенок, улавливаемый только ими двоими и никем больше. Творогов не замечал, как эта игра заводит его все дальше и дальше, пока однажды не поймал себя на том, что хочет видеть Лену каждый день, постоянно, что уже тоскует без нее, не находит себе места.

Перелом в их отношениях произошел в памятный для всей двадцать седьмой комнаты день, когда он провожал Лену домой после лабораторного семинара. Этот лабораторный семинар, на котором Женька Синицын должен был отчитываться о своей работе, о подготовке к кандидатской защите, принес всем им немало самых неожиданных переживаний. Так уж совпало, что именно в этот день пролегла первая трещина в их дружбе с Женькой Синицыным. Так что день этот со всеми его подробностями навсегда остался в памяти Творогова.

Ах, как отчетливо, как хорошо помнил Творогов то чувство, с которым шел он на лабораторный семинар, как хорошо помнил свою тогдашнюю готовность во что бы то ни стало отстоять, защитить Синицына! Уж он-то знал, что Синицын работал больше, самозабвенней, целеустремленней, чем кто-либо из них. Но к тому времени взаимоотношения Женьки с шефом, с Федором Тимофеевичем Краснопевцевым, уже были изрядно подпорчены — так что имелись все основания предполагать, что Синицыну на семинаре не поздоровится.

Как переживали, как боялись они все, вся двадцать седьмая, тогда за Женьку! Причем опасались они не столько самого Краснопевцева — старик, при всей своей вспыльчивости, был отходчив, миролюбив, не склонен без особой нужды обострять ситуации, — сколько тех, кто окружал шефа, кто был к нему близок, имел на него влияние: «ученых-телохранителей» Краснопевцева, как однажды назвал их Женька Синицын. Эти люди, казалось, видели главную свою обязанность, свой долг в том, чтобы оберегать авторитет Краснопевцева, чтобы пресекать любые попытки подорвать или поколебать этот авторитет. Особенно усердствовали в этом две дамы — Калерия Степановна и Маргарита Давыдовна. Обе они были кандидатами наук, старшими научными сотрудниками в лаборатории Федора Тимофеевича, обе считали себя ученицами и последовательницами Краснопевцева, всю жизнь работали вместе с ним и обожали своего учителя. К этим двум дамам примыкал еще Владимир Георгиевич — совершенно бесцветный, незаметный, тихий человечек неопределенного возраста, который под руководством Федора Тимофеевича прошел долгий путь от лаборанта до доктора наук. На первый взгляд, он казался человеком абсолютно безобидным, незлобивым, мирным, но, когда однажды в институтском новогоднем капустнике была разыграна сценка, главным действующим лицом которой был Краснопевцев, — в этой сценке Вадим Рабинович, изображавший Федора Тимофеевича, появлялся перед зрителями с двумя запеленутыми младенцами на руках: Маргаритой Давыдовной и Калерией Степановной, в сопровождении маленького мальчика, который держался за его брюки и на курточке которого химическим карандашом было выведено: «Вовик», — на другой же день Владимир Георгиевич принес в партийное бюро института пространное письмо-заявление, аккуратно отпечатанное на пишущей машинке и заканчивающееся вопросом: «Допустимо ли подвергать осмеянию честь и достоинство советского ученого?» Таким образом выяснилось, что шутить с этим тихим человечком небезопасно.

Эти-то люди и не могли простить Синицыну его своенравия, его выпадов против Краснопевцева, его самостоятельности. Они готовились преподнести ему урок. Та таинственная многозначительность, та торжественная озабоченность, с которой они переглядывались друг с другом, рассаживаясь по своим местам перед началом семинара, выдавала их. Предчувствие сражения висело в воздухе.

Ждали только Федора Тимофеевича. Наконец появился, вошел, вплыл Краснопевцев, несколько театрально отдуваясь и благодушно оглядывая всех собравшихся.

— Итак, кто сегодня у нас именинник? Вы, Синицын, если мне не изменяет память? — эти слова он сопроводил коротким, добродушным смешком. Что крылось за этим смешком — предупреждение или прощение? — Тогда не будем терять драгоценного времени. Докладывайте, Евгений Николаевич, прошу вас.

Синицын медленно, как бы даже лениво поднялся во весь свой рост. Был он высок, рыжеват, нескладен, уже тогда у него явно обозначалась сильная сутулость, крупные лопатки так и выпирали, так и ходили ходуном под старым, поношенным свитером.

Он помял в руках какой-то листок, мелко исписанную бумажку и сказал:

— Мне нечего докладывать, Федор Тимофеевич.

Так сказал он и спокойным, безоблачным взглядом посмотрел на Краснопевцева.

— То есть как? — изумился Федор Тимофеевич. — Вы не готовы сегодня?

— Нет, дело не в этом, — сказал Синицын. — Вы меня не так поняли. Я подготовился, но мне нечего докладывать.

— Вот как… — неопределенно произнес Краснопевцев и вопросительно вскинул свои по-стариковски лохматые, седеющие брови.

Тут же ему на выручку пришла Маргарита Давыдовна:

— Вы говорите загадками, Евгений Николаевич. Объясните, пожалуйста, по-русски, что это значит.

— Ну что ж тут объяснять, Маргарита Давыдовна, — снисходительно сказал Синицын. — Я убедился, что та тема, над которой я работаю, которую мне предложил Федор Тимофеевич, не дает материала для диссертации. Вот и все. Я написал статью, статья опубликована, по-моему, этого вполне достаточно. Защищать же такую диссертацию мне не хотелось бы… Что тут неясного, Маргарита Давыдовна?

— Вы убедились… Вам не хотелось бы… Что это за разговор! То, чем предлагает вам заниматься Федор Тимофеевич, сегодня передний край биологии, а вы позволяете себе говорить такие вещи! Или, по-вашему, влияние ультрафиолета на клетку, на процессы, в ней протекающие, не существенная проблема?

— Существенная, — сказал Синицын. — Но весь вопрос в том, как ею заниматься, Маргарита Давыдовна. Это как игра в шахматы: можно вести партию, имея определенный замысел, идею, а можно просто передвигать фигуры — авось что-нибудь выйдет. Мы занимаемся всем понемножку и ничем в частности: давайте посмотрим, как влияет ультрафиолетовое излучение на транспорт калия — давайте! На проницаемость мембраны? Давайте! На активность митохондрий? Пожалуйста, попробуем и это. На дыхание клетки? Сколько угодно! А ради чего, с какой целью — ведь мы толком не знаем. Да мы ведь и сами-то эти процессы в их чистом виде еще не знаем, не изучили достаточно глубоко, а уже торопимся, спешим — как бы не отстать от других, как бы кто не сказал, что мы ретрограды. Это, по-вашему, и есть передний край науки, Маргарита Давыдовна?

Все в лаборатории знали, как почти по-ребячьи гордился Федор Тимофеевич тем, что лаборатория стала заниматься влиянием ультрафиолетового излучения на клетку, тем, что он в своем возрасте не побоялся взяться за новую проблематику, тем, что не отстает от современных идей в науке. Так что Синицын наносил удар сейчас в самое чувствительное место.

— Какая самонадеянность! — возмущенно сказала Маргарита Давыдовна. — Какое мальчишество!

И верно, Синицын рядом с Маргаритой Давыдовной выглядел сейчас, как десятиклассник-переросток перед разгневанной, отчитывающей его учительницей.

Течение семинара вдруг пошло вспять, все перевернулось шиворот-навыворот. Те люди, которые только что собирались ставить под сомнение работу, проделанную Синицыным, теперь возмущались его нежеланием защищать диссертацию, с горячностью доказывали значительность этой работы. Сама по себе мысль, что тема, предложенная Краснопевцевым, может оказаться бесплодной, недиссертабельной, казалась им кощунственной. Они убеждали Синицына в том, что он заблуждается, ведет себя несолидно, взывали к его чувству долга. Те же, кто до начала семинара собирался отстаивать Синицына, кто собирался доказывать серьезность проведенных им исследований, теперь молчали в растерянности. Впрочем, это было в духе Женьки Синицына, это было свойством его натуры: перевернуть все вверх дном, поставить с ног на голову, казалось бы, даже и не затратив на это особых усилий, а потом молча, спокойно наблюдать за происходящим. Он по-прежнему возвышался надо всеми, словно заупрямившийся школьник у классной доски, из которого уже никаким способом невозможно вытянуть больше ни слова.

А Творогов… Что испытывал в эти минуты Творогов?

Ему казалось, когда-то в детстве, совсем маленьким мальчишкой, он уже испытал, уже пережил нечто подобное. Было это летом, на даче. Он стоял на берегу небольшого пруда, разглядывая только что пойманную тоненькую стрекозу, когда его друг и приятель, одногодок, соседский мальчишка подкрался неожиданно сзади и столкнул его в воду. Этот ужас внезапного падения, мгновенно охвативший его холод, от которого взметнулось и сразу оборвалось сердце, этот панический страх оттого, что он задыхается, захлебывается, еще даже не успев понять, что с ним произошло, — все это надолго осталось в памяти маленького Творогова и потом еще не раз возникало, приходило к нему в повторяющемся мучительном сне. Но главное, что поразило, потрясло тогда Творогова, с чем никак не мог он смириться, — это то, что когда он, ошарашенный предательской неожиданностью случившегося, наконец вынырнул из воды, он увидел своего друга-приятеля хохочущим, буквально изнемогающим от беззаботного хохота. Он, этот соседский мальчишка, и не догадывался,казалось, о том, что сейчас совершил, для него это была лишь удавшаяся проделка, он и представления не имел, чем стали эти секунды для Творогова.

Понимал ли Женька Синицын тогда, на лабораторном семинаре, что значил его поступок для всех остальных, для его друзей, для тех, кто так переживал за него все предшествующие дни, кто всерьез готовился защищать его?..

В тот день семинар закончился примиряющим жестом Краснопевцева.

— Неудовлетворенность собой, своей работой — это святое чувство, отнесемся же к нему с должным уважением, без этого чувства нет и быть не может настоящего ученого, — с некоторой долей торжественности произнес он. — Кто из нас в молодости не испытывал этого чувства! Порой оно бывает чрезмерно, преувеличенно, — ну что ж, может быть, и это не так уж плохо. Я думаю, у Евгения Николаевича сейчас именно такой период. Не будем спешить, не будем торопиться с выводами, дадим ему возможность спокойно подумать. Наверно, и советы старших товарищей окажутся небесполезными для Евгения Николаевича, помогут ему разобраться в самом себе. А главное — не надо отчаиваться, Евгений Николаевич, не надо падать духом, вот увидите, пройдет несколько дней, вы успокоитесь и взглянете на свою работу уже совсем иными глазами…

Краснопевцев уговаривал, утешал Синицына, незаметно поворачивая дело так, будто Синицын и правда потерпел сегодня на семинаре поражение, провал, будто и правда он нуждался сейчас в утешении и ободрении. И Синицын — против своего обыкновения — ни разу не перебил Краснопевцева и всю его длинную убаюкивающую речь выслушал молча, не возражая, не стремясь вступить в спор. Как будто он уже решил для себя что-то главное, и все остальное теперь не имело для него значения.

А Творогов в те минуты ощущал лишь одно: как болезненно разрастается, захватывает все его существо чувство обиды. Оно, это чувство, было тем сильнее, что не находило выхода, что он не мог высказать его немедленно, тут же, на семинаре.

Зато с какой страстью, с какой жестокой горячностью накинулись они все — и Творогов, и Вадим Рабинович, и Валя Тараненко — на Синицына, едва только остались одни в своей уже начинающей приобретать известность, уже становящейся знаменитой двадцать седьмой комнате.

— Ну ты, старик, даешь! — сказал Вадим Рабинович. — Мог бы, между прочим, хоть с нами посоветоваться. Предупредить нас, что ли.

— Предупредить? Зачем? Что мы ему! — сразу же подхватила Валя Тараненко. — Это мы о нем думаем, беспокоимся, голову ломаем, как ему помочь, переживаем, а ему, оказывается, на все на это ровным счетом наплевать…

— Я же говорил вам, ребята, я же предупреждал, — примирительно сказал Синицын. — Вы, что, не помните?

И правда, однажды он вроде бы намекал, вроде бы пробовал заикнуться о том, что, мол, не станет тратить время на всю эту напрасную, никому не нужную писанину, на защиту. «Игра не стоит свеч, зачем же свечи жечь?» — что-то в таком роде действительно говорил он, но кто же мог принять всю эту трепотню всерьез? Кто же мог подумать, что слова эти, шуточки эти — первые предвестники бунта, что они обернутся столь серьезным образом?

— Нет, ты понимаешь, что ты сегодня сделал? Ты понимаешь? — говорила Валечка Тараненко, и глаза ее блестели от обиды и бессильной ярости. — Ты нам, нам всем надавал пощечин! Это ты нам сказал сегодня: вы ничего не стоите вместе со всей вашей научной работой, со всеми вашими диссертациями, будущими и настоящими, все это — чушь собачья… И только ты один это понимаешь, ты один имеешь мужество признаться в этом!..

— Погоди, погоди, Валечка. Разве не ты сама, наш комсомольский вождь, учила меня говорить всегда только правду? Я откровенно высказал сегодня то, что думаю. Ничего больше.

— Но неужели ты не чувствуешь, как отвратительно быть нескромным?

— А кто сказал, Валечка, что ученый должен быть скромным? Кто дал такое указание?

— Ну, если ты даже этого не понимаешь!

— Представь себе, даже этого не понимаю.

— И очень печально.

— Не знаю, может быть, и печально, но не понимаю! Не дано. Ах, какие мы хорошие, какие скромненькие! А сплошь и рядом за этой скромностью скрывается лишь душевная робость, неумение мыслить самостоятельно, боязнь риска, преклонение, приниженность перед авторитетами, зависимость от них!..

— Для тебя, конечно, авторитетов не существует, ты сегодня блестяще доказал это. Для тебя и Федор Тимофеевич из авторитет.

— Да, Валечка, как ни ужасно тебе это слышать, не авторитет.

— Ты зарываешься, Женька, ты зарываешься! — сказала Валя Тараненко, и отчаяние прозвучало в ее голосе. — Тебе может не нравиться характер Федора Тимофеевича, ты можешь острить сколько угодно над его манерами, но ты не можешь не считаться с его научным авторитетом, с его опытом, наконец. Он один из самых известных ученых в нашем институте…

— Был, — сказал Синицын. — Ко всему этому, Валечка, нужно добавлять слово «был». Знаешь, как твой Федор Тимофеевич работает сегодня? По методу моего отчима. Когда у отчима ломается радиоприемник или телевизор, он начинает крутить все ручки подряд, менять одну за другой все лампы, тыкать наугад во все сопротивления и конденсаторы — авось что-нибудь выйдет. Иногда выходит. И оттого у нас в доме он считается большим специалистом по части радиотехники.

— Ты, оказывается, еще и жестокий человек, Синицын! — Валя говорила и в то же время пыталась отвернуться от Синицына, спрятать свое лицо, чтобы он не увидел копившиеся в ее глазах слезы.

— Я кажусь тебе жестоким только потому, что говорю правду, — сказал Синицын. — Видишь ли, Валечка, ученый, уже утративший умение работать, выдавать идеи, но еще обладающий авторитетом, гораздо опаснее, чем просто ученый, не умеющий работать. Вот в чем штука.

— Почему ты присваиваешь себе право судить людей, которые намного старше и опытнее тебя? Откуда в тебе такая самонадеянность и высокомерие? Откуда?

— А отчего мне не быть самонадеянным, Валечка? Если я действительно надеюсь прежде всего на себя, на свои руки, на свою голову? Если я чувствую, что могу сделать куда больше, чем с меня требуют? Разве это плохо? А когда я прихожу к Краснопевцеву со своими мыслями, со своими предложениями, он смотрит на меня так, словно даже не понимает, чего я хочу. А может быть, и правда, не понимает, не знаю… Вот что самое печальное. Я же не против: занимайтесь своими инфузориями, облучайте их ультрафиолетом, в этом есть польза, кто же спорит, только не выдавайте эту свою работу за титанический научный труд.

— Спасибо, что разрешил, Женечка, спасибо.

— Пожалуйста, — с легким поклоном отозвался Синицын.

— Ну что ты за человек! — в досаде воскликнула Тараненко. — С тобой серьезно, а ты… Почему, ну почему ты не можешь работать, как все люди, почему тебе обязательно надо все осложнять, портить, разрушать?.. Ты, что, воображаешь — Краснопевцев будет с тобой церемониться? Да ему достаточно пальцем шевельнуть, чтобы ты тут же вылетел из института! Понимаешь ты это? Ты сейчас пользуешься его добротой, его расположением, ты знаешь, что он ценит тебя, хорошо к тебе относится, и потому думаешь, что тебе все можно, все позволено, так, что ли? Но ты уверен, что он вечно будет терпеть твои выходки? Ты ведь сейчас что-то значишь только потому, что работаешь у Краснопевцева, только потому, что отсвет его авторитета, его имени падает и на тебя… А ты вместо благодарности кусаешь руку, которая тебя кормит!..

Казалось, Тараненко нарочно старалась побольнее задеть Синицына, нарочно испытывала его самолюбие и гордость, нарочно старалась вывести его из себя, но он только поглядывал на нее с усмешкой и любопытством.

— Вот погоди, Синицын, вылетишь как миленький из института. Куда ты тогда пойдешь, что будешь делать? Сто раз пожалеешь тогда, да уже поздно будет!

— Валечка, если я вылечу из института и останусь без работы, я буду приходить обедать к тебе, надеюсь, ты не откажешь несчастному в тарелке супа?..

— Тебе бы только издеваться надо всеми, Синицын! — Слезы вдруг прорвались в ее голосе, и Валечка Тараненко выскочила из комнаты.

Как не догадался Творогов тогда, сразу же, как не понял, что и горячность эта, и слезы имели самое простое объяснение. Как не раскрыл он эту маленькую тайну до тех пор, пока Лена не сказала ему: «Да они же любят друг друга, ты что, не видишь?» Как не понял он тогда, сразу же, что Валечка Тараненко, уверенная в себе, всегда знающая, как следует поступать, не ведающая сомнений Валечка Тараненко плачет оттого, что уже предвидит свою будущую судьбу и свое бессилие что-либо изменить в ней…

Обычно чаще всего Творогов возвращался домой вместе с Синицыным, иногда к ним присоединялись Валечка Тараненко и Лена Куприна. Творогов любил эти вечерние общие прогулки — у них всегда находилось, что обсудить, над чем посмеяться, о чем поспорить, — казалось, мало им было рабочего дня. Но теперь Творогов чувствовал: за тот час с небольшим, который провели они на лабораторном семинаре, что-то незаметно сдвинулось, изменилось в их отношениях и нужно было время, чтобы преодолеть холодок отчуждения, возникший между ними.

В этот день Творогов вышел из института вдвоем с Леной Куприной.

На улице было ветрено и сыро. Ветер налетал сильными порывами, тревожно раскачивал уличные фонари. Пронзительно взвизгивая сиреной, мигая слепящим синеватым светом, одна за другой куда-то пронеслись две пожарные машины, еще усилив безотчетное ощущение тревоги.

Творогов и Лена шли молча. Он взял ее под руку, и она доверчиво прижалась к нему, словно пытаясь укрыться от ветра. Обескураженные, сбитые с толку, взволнованные всем, что произошло сегодня, они оба нуждались сейчас друг в друге, оба нуждались — пусть в молчаливой — поддержке и понимании.

Там, в лаборатории, во время спора Синицына и Тараненко Лена не произнесла ни слова, только лицо ее поблекло, осунулось, стало некрасивым. Но сейчас, на улице, на ветру, пока они шли рядом, она, казалось, начала оживать, даже обычно бледные ее щеки слегка разрумянились, порозовели.

— Куда мы так мчимся? — вдруг спросила Лена.

— Не знаю… — смущенно пробормотал Творогов.

Обычно, когда Творогов гулял по городу вдвоем с Зоей, они шли не спеша, подолгу задерживаясь у освещенных витрин магазинов и подъездов кинотеатров, рассматривая рекламы и афиши. А сейчас с Леной Куприной они шли, выбирая тихие, безлюдные улицы, шли торопливо и целеустремленно, словно опаздывали или спасались от кого-то бегством.

Они замедлили было шаг, но вскоре Творогов обнаружил, что они снова идут все с той же прежней поспешностью. Что гнало их в тот вечер? От чего пытались они уйти? Куда спешили?

По каким улицам и переулкам, мимо каких домов шли они тогда, потом Творогов не мог уже вспомнить. Он только помнил точно, отчетливо, как останавливались они возле старого пятиэтажного дома, где жил он с родителями до войны, еще совсем маленьким ребенком. Огромная, несуразная квартира, огромная, безалаберная, неповторимо странная семья! Нынче таких семей уже не бывает. Во время блокады умер старый профессор, дед Творогова, и война разметала, разбросала всю семью по разным городам и весям, больше никогда уже не суждено было ей собраться вместе…

Творогов рассказывал Лене о своем детстве, о том, таком далеком и таком счастливом времени, она слушала его, притихнув, и печаль понимания видел он в ее глазах…

Был уже поздний час, когда Лена и Творогов наконец добрались до ее дома. Это был район новостроек, бугристый, еще не заасфальтированный проезд вел к пятиэтажному блочному дому, который отчетливо белел в темноте. Посередине проезда маячила одинокая мужская фигура.

— Это мой папа, — с виноватым оттенком в голосе сказала Лена. — Он всегда меня встречает, если я поздно возвращаюсь.

И Творогов внезапно ощутил легкий укол ревности. Здесь пролегала граница, здесь была своя жизнь, свой мир, со своими, пока неведомыми ему законами, привычками и обычаями. Но в то же время даже одно это прикосновение к прежде скрытой от него стороне Лениной жизни побуждало его еще сильнее тянуться к ней, еще острее чувствовать ее своим, близким человеком.

— Познакомься, — сказала Лена отцу. — Это Творогов, я о нем тебе рассказывала.

— Очень приятно, — отозвался тот, без особой, впрочем, радости, протягивая Творогову руку.

Они стояли на продуваемом ветром пустыре, перед домом, не зная, о чем говорить дальше, испытывая неловкость.

— Иди, папа, домой, — мягко, но решительно сказала Лена, и Творогов удивился этой, казалось бы, совсем не свойственной ей решительности. Потом, позже, он еще не раз все с тем же удивлением убеждался а том, что эта, такая тихая, такая застенчивая на первый взгляд девушка умеет быть решительной. Еще как умеет!

— Иди, папа, не беспокойся, — повторила Лена. — Как видишь, я под надежной охраной.

И отец Лены покорно повернулся и пошел к дому.

А Творогов, который уже успел мысленно распрощаться с Леной, уже успел с тоскливой отчетливостью представить, как уходит она от него вместе с отцом, а он остается в одиночестве по эту сторону невидимой границы, сразу ощутил, как захлестнула его волна нежности и благодарности к этой девочке. Лена же, подняв к нему лицо, смутно освещенное отблесками, падающими из окон, казалось, спрашивала одними глазами: «Ты доволен? Доволен?»

Она совсем продрогла на ветру, и, немного помедлив, они вошли в парадное. Здесь, под потолком тускло горела лампочка, и Творогову сразу бросилось в глаза ругательство, косо нацарапанное на побеленной стене. Творогов повернулся к стене спиной, встал так, чтобы закрыть эти крупные, кривые буквы от Лены. Может быть, это было наивно — разве не проходила, не пробегала Лена здесь каждый день? — но Творогову ничего не хотелось сейчас так сильно, как суметь защитить, отгородить Лену от всего низкого, дурного, нечистого…

В парадном было тепло, тишина стояла на лестнице, никто сейчас не нарушал этой тишины. Как будто все, кто жил в этом доме, ушли, исчезли или погрузились внезапно в глубокий сон, чтобы не мешать им, чтобы оставить их вдвоем.

И еще даже не дотронувшись до ее руки, до ее худеньких, теплых пальцев, желая и еще не отваживаясь обнять, притянуть ее к себе, еще не прикоснувшись губами к ее холодной, хранившей запах влажного ветра щеке — или все это уже произошло, было? — Творогов чувствовал, как перехватывает у него дыхание, как темнеет в глазах от волнения и нежности. Никогда больше — ни в те дни, ни потом — не испытывал Творогов такого сильного, такого пронизывающего чувства, какое испытал тогда, когда они стояли в этой маленькой, плохо освещенной, невзрачной парадной, еще не решаясь ни распрощаться, ни шагнуть навстречу друг другу…

…Домой Творогов возвращался пешком. Легко и свободно было у него на душе. Но даже в эти минуты, весь поглощенный мыслями о Лене Куприной, еще сохранявший перед глазами ее лицо, еще продолжавший мысленно говорить ей те слова, которые не произнес сегодня, он убеждал себя, он тешил себя иллюзией, будто его отношения с Зоей останутся такими же ясными и неизменными, как и прежде, будто он сумеет ничем не нарушить свои — пусть не высказанные ни разу вслух, но все же существующие — обещания… Словно Зоя и Лена обитали в двух совершенно различных измерениях, словно сам он обладал двумя параллельными независимыми жизнями, которым никогда не суждено было пересечься…

В том, что это была только иллюзия, только самообман, он убедился очень скоро. Он метался между двумя женщинами, с отчаянием понимая, что, какое бы решение ни принял, одной из них он все равно вынужден будет причинить боль.

Это был счастливый и нелегкий период в его жизни. И наверно, оттого, что он был так поглощен тогда своими личными переживаниями, своими сомнениями и колебаниями, на время он словно бы упустил из виду Женьку Синицына, да и сам Женька, казалось, не торопился посвящать его в свои дела и замыслы, не торопился растопить тот ледок отчуждения, который возник между ними после семинара…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Нет, Константин Александрович, я возражаю. Возражаю самым решительным образом, — говорил Осмоловский, набычившись, глядя исподлобья на Творогова. — Я вообще не понимаю, как этот вопрос можно было решать без моего ведома и согласия. А согласия я никак не могу дать. Что хотите со мной делайте, но не могу…

Дмитрий Иванович Осмоловский был из тех людей, кто, подобно конденсатору, постепенно, но неуклонно накапливает в себе заряд возмущения, кто долго готовится, собирается возразить, долго колеблется, прежде чем пойти к начальству, вступить в спор, но зато уж, набравшись однажды решимости, утвердившись в своей правоте, отстаивает свою точку зрения с таким упрямством и непреклонностью, что пытаться переубедить подобного человека оказывается делом почти безнадежным.

В этот раз речь опять шла о Зиночке Ремез. В Киеве намечался симпозиум молодых ученых, занимающихся проблемами флюоресценции клетки, и несколько сотрудников института были приглашены туда, в том числе и Зиночка Ремез. Не говори Зиночка об этом каждый день, не обсуждай это событие со всеми сотрудниками института, не радуйся так бурно предстоящей поездке, может быть, Осмоловский и смирился бы и промолчал. Но Зиночка не умела скрывать своей радости, вся лаборатория всегда была в курсе всех ее переживаний и волнений, всех надежд и разочарований.

— В прошлый раз, когда проводилась школа молодых специалистов в Минске, — продолжал Осмоловский, — вы знаете, как вела себя Ремез? Она половину семинаров сочла возможным пропустить, все бегала по магазинам. И теперь, я уверен, в Киеве повторится та же история.

Он по-прежнему исподлобья смотрел на Творогова, и что-то знакомое промелькнуло в его взгляде. Женьку Синицына — вот кого напомнил он сейчас Творогову! Или Творогов просто все время подсознательно думал о Женьке и оттого померещилось ему это сходство?

— Да, я с вами согласен, Дмитрий Иванович, — сказал Творогов. — Меня самого всегда возмущают, коробят подобные факты, Вы знаете, ведь до смешного порой доходит! Я тут как-то заглянул днем, во время перерыва, в «Пассаж» и вижу: мне навстречу все попадаются люди с одинаковыми значками. Пригляделся — а это участники съезда одного довольно солидного научного общества, не буду уж уточнять — какого. И ведь наверняка знаю: у них в это время идет заседание. Ну хоть бы эмблемы свои сняли, честное слово! И смех и грех!

Осмоловский покачал головой, и его закаменелое лицо стало понемногу расслабляться, отсвет улыбки пробежал по нему.

— Но вот что касается Ремез… — продолжал Творогов. — Я, откровенно говоря, не знал об этом факте. Вы ведь после Минска не рассказывали мне об этом, не правда ли?.. Нет, нет, нет, — заторопился он, не давая Осмоловскому вступить в спор, — я вовсе не к тому, чтобы оправдывать Ремез. И, разумеется, если теперешнее решение было принято без вашего ведома, это не дело, я разберусь, как это могло произойти…

Творогов понимал, что в принципе Осмоловский прав в своем возмущении, но попробуй скажи сейчас кто-нибудь Зиночке, что она не поедет, и Зиночка потоками слез затопит всю лабораторию! Да и защитники у нее найдутся сразу же, тот же Корсунский побежит хлопотать за нее. Такие страсти разгорятся, не дай бог! Работать некогда будет. Поэтому подобные конфликты Творогов всегда старался гасить, сглаживать в самом начале, едва только они зарождались.

— Я, кажется, догадываюсь, почему так получилось: ведь это была не наша инициатива. Ремез получила приглашение. Почему бы не поехать, раз приглашают? Я понимаю, вы правы, Дмитрий Иванович, но, может быть, не стоит копья ломать, если так все получилось? Честное слово, больше шума будет, чем толку, себе дороже. А так я поговорю с Зинаидой Павловной, предупрежу ее. Ну, а в следующий раз непременно учтем ваши соображения… А, Дмитрий Иванович? Честное слово, так лучше будет…

— Все равно позвольте мне остаться при своем мнении, — упрямо проговорил Осмоловский.

— Я и не настаиваю на том, чтобы вы его меняли, — сказал Творогов. — И могу повторить еще раз: я вас очень хорошо понимаю, Дмитрий Иванович. Я всегда очень ценил и ценю ваше мнение, вы это знаете. И если как-то так вышло, что с вами вовремя не посоветовались, это чистое недоразумение, никакого умысла здесь не было, поверьте.

Творогов не кривил душой: при всем максимализме Дмитрия Ивановича Осмоловского, при всей его категоричности, непримиримости, пожалуй, не было другого человека в лаборатории, кем бы так дорожил Творогов.

Кажется, ему все-таки удалось успокоить Осмоловского. Теперь, не откладывая, следовало поговорить с Зиночкой Ремез. Но только было Творогов вознамерился проделать эту операцию, как его вызвал к себе директор.

Впрочем, слово «вызвал» здесь менее всего подходило. У директора института, Антона Терентьевича Антонова, или Антея, как сокращенно именовали его между собой сотрудники, была оригинально-демократичная манера приглашать к себе в кабинет. Обычно он не прибегал для этого ни к посредничеству секретарши, ни к помощи телефона. Он сам шел в лабораторию, разговаривал там с сотрудниками, интересовался результатами последних экспериментов, а потом, словно бы между прочим, словно бы извиняясь, говорил заведующему: «Константин Александрович, если у вас есть время, может быть, мы ненадолго уединимся с вами? Где удобнее нам поговорить — может быть, у меня в кабинете?» Он словно бы стеснялся своего директорского положения, словно бы всячески старался подчеркнуть, что он прежде всего такой же ученый, научный работник, как и все остальные, а уже потом администратор. Да и во внешнем его облике почти не было ничего директорского, начальнического — сухощавый, невысокого роста, со светлыми, будто выгоревшими на солнце волосами, какие бывают у деревенских ребятишек летом, он в свои пятьдесят с лишним лет выглядел худеньким парнишкой, пытливо и требовательно вглядывавшимся в своего собеседника.

— Так что же за пиратское судно движется в наши воды, а, Константин Александрович? — спросил Антон Терентьевич, едва они оказались вдвоем в его кабинете. — Ко мне тут заглядывал Илья Семенович, он порассказал кое-что. Это действительно что-то серьезное?

— Нет, — сказал Творогов. — Не думаю.

— У меня, в общем-то, тоже такое впечатление. Значит, вы уверены, никаких неожиданностей не будет? Не накидают нам черных шаров?

— Ну, от неожиданностей никто не застрахован, — засмеялся Творогов. — Вы сами это знаете, Антон Терентьевич, не хуже меня. Но мне кажется, все будет нормально.

— Так, так, так… — похлопывая ладонями по подлокотникам кресла, точно выбивая какой-то простенький мотив, проговорил Антон Терентьевич. — А диссертация Боярышникова, говоря между нами…

Он сделал паузу, выжидающе глядя на Творогова, как будто давая ему возможность самому подобрать нужное слово.

— Вы хотите сказать: могла бы быть и посильнее?

— Вот именно. Вы тоже так считаете, Константин Александрович?

Творогов пожал плечами.

— Антон Терентьевич, вы же знаете, за последние три года из моей лаборатории вышло четыре кандидатских и одна докторская. И среди них — вы тоже это знаете — есть очень и очень любопытные работы. Но все работы не могут быть на одном уровне. Одни — сильнее, другие — слабее, это естественно, это живой процесс…

Отчего вдруг так близко принял он к сердцу замечание директора? Отчего обида непроизвольно прорвалась в его голосе? Уж не сам ли с собой он сейчас спорил? Не сам ли себя пытался успокоить?

— Константин Александрович, ну что вы, милый? — укоризненно сказал Антон Терентьевич. — Я же пригласил вас не для того, чтобы вы отчитывались передо мной, и уж тем более не для того, чтобы вы оправдывались…

«Ах, черт, — внутренне поморщился Творогов. — Еще не хватало, чтобы мои слова выглядели так, будто я оправдываюсь…»

— Я же все понимаю. Мне просто хотелось услышать ваше собственное суждение. И потом… Говорят, вы были близко знакомы с этим Синицыным. Я ведь лишь понаслышке знаю его историю. С чего она началась? Чем она кончилась, я как раз знаю, а вот с чего началась? Вы мне не расскажете?

— С чего началась… — задумчиво повторил Творогов. — С чего она началась… Пожалуй, на это не так-то просто ответить… Мне всегда казалось, что история эта началась с мелочей, с ничего не значащих пустяков. Хотя, может быть, я и не прав в том смысле, что, любое пустяковое столкновение между людьми, работающими в одном коллективе, — это уже отражение чего-то более серьезного, только еще скрытого до поры до времени. Да и что значит — пустяк? Как раз если люди начинают не ладить друг с другом по пустякам — это уже самый скверный признак, это уже самое непоправимое… Впрочем, я в этой истории ведь тоже действующее лицо, причем не беспристрастное…

— Ну так что же, пусть вас это не смущает. Быть абсолютно беспристрастным редко кому удается. Да и нужно ли? Тем не менее, насколько я слышал, ваша позиция в этом деле была наиболее объективной…

— Не знаю. Со стороны, как говорится, видней, — сказал Творогов. Однако услышать сейчас эти слова от директора ему было приятно. И он не стал скрывать этого.

Антон Терентьевич по-прежнему смотрел на него пытливым и слегка скептичным взглядом умного, понимающего куда больше, чем могут предположить взрослые, мальчика, и Творогов невольно подумал, что, пожалуй, не позавидуешь студентам, которым приходится под этим пристальным взглядом сдавать зачеты по спецкурсу, читаемому Антоном Терентьевичем в университете.

— История эта, если уж обращаться к самым ее истокам, началась с того, что Федор Тимофеевич — я говорю о Краснопевцеве — взял Синицына к себе в лабораторию. Причем ирония судьбы заключалась в том, что оформление Синицына было связано, я точно помню, с какими-то организационными трудностями — вроде бы ставку не хотели давать лаборатории Краснопевцева, и Краснопевцев ходил в дирекцию, добивался, чтобы ставку все же отдали ему — специально для Синицына, ругался из-за этой ставки. Впрочем, нет, не ругался — г н е в а л с я, — Творогов усмехнулся своим воспоминаниям. — Про него и в институте всегда так говорили: «Федор Тимофеевич  г н е в а е т с я». Вообще, это был своеобразный человек. Вы ведь знали его?

— Знал, — сказал Антонов. — Федор Тимофеевич, без сомнения, был порядочным человеком, это главное. Ведь в его жизни случалось всякое, разные были времена, но тем не менее он всегда оставался порядочным человеком. Вы согласны со мной?

— Да, — сказал Творогов.

— Можно по-разному оценивать его как ученого, но этого у него не отнимешь. Что же касается его чудачеств, так еще в те времена, когда я сам был студентом, о них уже ходили легенды. Большей частью, конечно, выдумки, студенческий фольклор, но все равно…

— Вот, вот, — сказал Творогов. — Ну если вы знали его, тогда мне не нужно вам его описывать. Вы, конечно, помните и его знаменитую медвежью шубу, которую не выдерживали институтские вешалки, и трость с резным набалдашником и монограммой, ему ее, кажется, подарил какой-то англичанин, английский ученый, и Федор Тимофеевич, по-моему, никогда не расставался с этой тростью, и его буйную седую шевелюру, — личностью он, конечно же, был колоритной, впечатление производил незабываемое…

Да, Творогов отлично помнил то время, когда Женька Синицын еще восторгался чудачествами старого Краснопевцева. И был счастлив, что попал к нему в лабораторию. Это теперь многим кажется, будто их вражда началась чуть ли не сразу, а на самом деле прошло немало времени, прежде чем Творогов почувствовал, как меняется отношение Синицына к своему шефу. Пожалуй, он даже мог точно назвать день, когда впервые ощутил эту перемену в Женькином настроении.

Это было на одном из лабораторных семинаров или, точнее, сразу после семинара, когда сотрудники еще не разошлись по своим комнатам. Краснопевцев вдруг своим громким, хорошо поставленным, рокочущим голосом обратился к Валечке Тараненко:

— А где же ваша да-а-авненько обещанная статья, дорогая Валентина Михайловна?

Валя Тараненко покраснела и пролепетала что-то невнятное. Щекотливость ситуации заключалась в том, что на самом деле статья эта уже больше месяца находилась у самого Федора Тимофеевича. Он взял рукопись домой да так и забыл о ней. И теперь никто не решался сказать ему об этом, потому что старик вечно ставил всем в пример свою память, уверял, что  н и к о г д а  и  н и ч е г о  не забывает, гордился своей памятью, и, естественно, ничто не вызывало у него такого гнева, как чья-либо попытка намекнуть на его забывчивость. И в этот раз все молчали, а Краснопевцев с шаловливой галантностью погрозил Валечке пальцем и сказал:

— Я понимаю, Валентина Михайловна, ваши многочисленные поклонники избаловали вас и приучили к неточности, но наука — дама строгая, она требует обязательности…

— Вот именно! — вдруг с неожиданной резкостью сказал Синицын.

Как часто вовсе не задевают нас, проходят мимо нашего внимания, не остаются в нашей памяти далее весьма существенные события, если они касаются людей, которые нам безразличны. И как глубоко, как невытравимо впечатывается в нашу память любая мелочь, любая деталь, имеющая отношение к человеку, которого мы любим!

Творогов тогда не знал, не мог знать, что этот пустячный, на первый взгляд, эпизод станет решающим, поворотным моментом в отношениях между Синицыным и стариком Краснопевцевым, что это минутное столкновение между ними многое определит в дальнейшей судьбе Синицына, в дальнейшей судьбе всей их лаборатории, что именно эта минута, по сути дела, и была для Синицына  м и н у т о й  в ы б о р а. Ничего этого еще не мог знать Творогов, но тем не менее сцена эта навсегда с болезненной остротой запечатлелась в его памяти. Эта резкость Синицына уже была знакома ему — когда в жестокой решимости словно бы наливалось тяжестью Женькино лицо, когда, казалось, он уже и не слышал и не видел никого, кроме того человека, на которого была обращена его ярость. В памяти Творогова остались и удивленно вскинутые косматые брови Краснопевцева, и растерянные его глаза за толстыми стеклами очков — по-детски беззащитный взгляд человека, неожиданно получившего удар и еще даже не успевшего сообразить, кто и за что его ударил.

— Вот именно! — повторил Синицын, казалось, с трудом разжимая свои затвердевшие губы.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, Федор Тимофеевич, что статью Валентины Михайловны, — раздельно произнес Синицын, — вы еще месяц назад при мне положили в свой портфель. А Валентина Михайловна теперь боится напомнить вам об этом. Только и всего, Федор Тимофеевич.

Валя Тараненко протестующе, отчаянно замотала головой, а Краснопевцев медленно побагровел и прогремел на всю комнату, на весь институтский коридор:

— Молодой человек! Я еще никогда в жизни — слышите: ни-когда! — ничего не имел обыкновения забывать!

Была ли это лишь игра, одно из тех театральных действ, которые Федор Тимофеевич Краснопевцев обожал время от времени разыгрывать перед студентами, или слова Синицына действительно вывели его из себя? Побагровевшее, внезапно налившееся темной кровью лицо, пожалуй, свидетельствовало о том, что это был настоящий, подлинный приступ гнева.

Может быть, он понял, почувствовал в эту минуту, что речь идет о большем, чем его старческая забывчивость?..

— Да будет вам известно, Евгений Николаевич, в свои шестьдесят пять лет я помню наизусть всего «Евгения Онегина» от первой до последней строфы! Не угодно ли проверить, у кого из нас лучшая память?

И он тут же, встав в театральную позу, прочел:

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил,
И лучше выдумать не мог…
— Ну продолжайте, Евгений Николаевич, что же вы молчите?

— Простите, но у меня поставлен опыт, — холодно сказал Синицын. — Мне некогда.

С этими словами Женька повернулся и вышел.

Это было как объявление войны. Если до этой фразы, произнесенной Синицыным, положение еще можно было спасти, поправить, обратить все происшедшее в шутку, в буффонаду, к чему, казалось, стремился, на что, казалось, поощрял Синицына и сам Краснопевцев, то теперь уже обратного пути не было.

Потом, уже вечером, когда они вдвоем шли из института, Творогов сказал Женьке: «Зачем ты так резко со стариком? Неужели нельзя было как-то помягче, потактичнее? Нужно быть снисходительнее к старикам, нужно уметь прощать их чудачества…» И вот тогда-то Синицын и сказал с горечью: «Что чудачества… Чудачества — не беда. Беда, что, кроме чудачеств, давно уже нет ничего. Чудачества для него, как профессорская мантия, а сними ее — и ничего не останется, пусто. Неужели ты еще не видишь этого?» И Творогова тогда поразили не столько даже эти слова, сколько та глубокая горечь, которая в них прозвучала, — словно в тот вечер Женька Синицын раз и навсегда прощался с чем-то очень дорогим для себя…

— Я вот о чем потом часто думал, вот какой вопрос себе задавал, — сказал Творогов Антону Терентьевичу. — Отчего это Краснопевцев так жаждал получить к себе именно Синицына, отчего взял его в лабораторию, и не просто взял, а сразу выделил среди остальных, приблизил к себе — в чем тут секрет? Что это было — слепота, неспособность увидеть полную несовместимость характеров? Или стариковское упрямство, стариковская самоуверенность, — ведь многие тогда мечтали попасть в лабораторию к — самому! — Краснопевцеву. Так неужели, мол, ради такой возможности вчерашний студент, мальчишка, без году неделю проработавший в институте, не поступится своим характером? Да и стоит ли принимать в расчет этот характер? Потом уже Синицын мне говорил: «Ему нужны были мои руки и ничего больше». Может быть, и так, но я все же думаю, дело обстояло сложнее. Краснопевцев уже чувствовал, что жизнь его завершается, близится к концу, и ему хотелось иметь рядом с собой, вырастить последнего своего ученика — не просто еще одного сотрудника лаборатории, а именно  у ч е н и к а, человека, с которым связывались его надежды сохранить свое имя в науке. На что еще мог он рассчитывать? Те проблемы, которыми он занимался прежде и которые принесли ему успех и известность, уже отошли в прошлое, наука шагнула далеко вперед, делать ставку на новые работы, как он ни бодрился, ему было уже трудно. Значит, оставалась единственная надежда — его ученики. И тем неожиданнее, тем острее было разочарование, тем больнее удар, когротивникда он понял, что его ученик, которому он сам лично покровительствовал, становится его пом, его врагом… А впрочем, кто знает, может быть, старик вовсе и не был так наивен, так лишен проницательности, как нам теперь кажется. Может быть, как раз с самого начала, с появления Синицына в институте, с его первых шагов Краснопевцев, чувствуя незаурядность этого человека, уже интуитивно угадывал в Синицыне своего будущего противника, именно несовместимость их угадывал, и оттого стремился приблизить, пригреть, приручить его…

Антон Терентьевич слушал Творогова внимательно, не перебивая, и Творогов был благодарен ему за это: как раз сегодня, сейчас ему была особенно необходима вот эта возможность — свободно выговориться.

— Так или иначе, но война между Синицыным и Краснопевцевым приняла затяжной характер. И самое скверное для Синицына заключалось в том, что при той роли, какую играл Краснопевцев в ученом совете, при том положении, которое занимал он в институте, при его авторитете, при его близких, почти дружеских отношениях с тогдашним директором вражда Синицына с ним неизбежно должна была превратиться во вражду со всем руководством института…

— Да, это естественно, — сказал Антон Терентьевич.

— А кроме того, и сам Синицын, надо признать, обладал способностью вызывать раздражение у начальства своими бесконечными требованиями. Вот представьте, если к вам сейчас придет кто-либо из сотрудников и скажет, что ему необходим, допустим, японский спектрополяриметр, что вы ему ответите? Вы ответите, что пусть этот товарищ подаст соответствующую заявку, ее включат уже в общеинститутскую заявку на будущий год, отошлют в академию, и если академия найдет нужным, если не скостит наполовину валютные расходы, если сойдутся еще пять «если», то, пожалуй… будем надеяться, что через годик-другой… Не так ли? А Синицына такой ответ не устраивал. Необходимость ждать прибора целый год или два, когда он уже горел желанием ставить эксперименты, когда идеи, которые он жаждал проверить, обуревали его, казалась ему невыносимой. Он ничего не хотел слышать. Приборов нет? Добейтесь! Ферменты невозможно получить? Получите! В конце концов, что важнее — развитие науки или соблюдение вашей бюрократической этики?.. Он был нетерпелив, крайне нетерпелив. Краснопевцев однажды так и сказал ему: «Для биолога вы слишком нетерпеливы, вам нужно было избрать другую профессию». А Синицын, помню, ему ответил: «Вы, Федор Тимофеевич, живете старыми представлениями о биологии». При этом, несомненно, Синицын был одаренным, я бы даже сказал, талантливым человеком. Я, например, хорошо помню, у него уже тогда брезжила идея гибридизации клеток и выявления на этой основе роли отдельных хромосом…

— Любопытно, — оживляясь, сказал Антон Терентьевич. — Если не ошибаюсь, тогда и за рубежом подобных работ еще не было…

— Не было. В том-то и беда, что идеи Синицына чаще всего опережали реальные возможности нашей лаборатории. Мы не имели тогда ни приборов, ни ферментов, которые позволили бы начать те исследования, о которых мечтал Синицын. А ему казалось, что главное препятствие заключалось в Краснопевцеве, в его инертности, в его приверженности к старым методам работы, в его нежелании с кем-то спорить, чего-то добиваться. В этом, конечно, была доля истины, и немалая, но все же только доля…

— Ну хорошо, но почему Синицын не попытался уйти от Краснопевцева, перейти к кому-нибудь другому?

Творогов усмехнулся:

— Вы плохо представляете себе характер этого человека. «А почему должен уходить я? — говорил он. — Пусть уходит Краснопевцев». Уйти, считал он, это значит сдаться, признать свою неправоту, согласиться со своим поражением. И потом, учтите, у Синицына в институте были сторонники, были союзники, и, надо сказать, не так уж мало. Они жаждали выделиться в самостоятельную группу, независимую от Краснопевцева, а потом, со временем, рассчитывали превратить эту группу в лабораторию…

В кабинет заглянула секретарша Антона Терентьевича и в нерешительности приостановилась в дверях, словно бы колеблясь, позволяет ли ей то дело, ради которого она вошла, вторгнуться в разговор Антона Терентьевича с Твороговым.

— Ну что ж, спасибо, — сказал Антон Терентьевич, отрываясь от листа бумаги, на котором он задумчиво вырисовывал замысловатые узоры, и среди этих завитушек Творогов увидел дважды повторяющиеся сочетания слов: «Гибридизация клеток».

— Спасибо, мне теперь многое стало яснее. Ну, а что произошло дальше, я знаю.

Да, конечно, скорей всего так и было — он действительно знал все, что произошло дальше. И все же Творогова, пока он поднимался из кресла, не оставляло ощущение, будто Антон Терентьевич не стал просить его рассказывать обо всем случившемся после только из деликатности, из опасения поставить Творогова в неловкое, двойственное положение, потому что в дальнейших событиях на авансцену выступал уже он сам, Творогов.

— Серафима Викторовна, пожалуйста, — уже обращаясь к секретарше, все еще стоявшей в дверях, сказал Антон Терентьевич. — Что у вас?

— Нет, я к Константину Александровичу. Константин Александрович, бога ради простите, но вас добивается какой-то очень настойчивый товарищ. Уже три раза звонил сюда, пока вы разговаривали с Антоном Терентьевичем. Говорит — ваш однокурсник, приятель, по важному делу. Вы можете подойти к телефону?

— Да, да, конечно! — сказал Творогов.

Кажется, он даже забыл проститься с Антоном Терентьевичем. Снятая трубка ждала его в приемной.

— Алло, я слушаю, — поспешно сказал Творогов, словно опасаясь, что у того человека может не хватить терпения дожидаться, пока ему ответят.

— Константин Александрович? С вами говорит заместитель директора НИИ БИОСТИМ…

Что-то тут было не так. В голосе, звучавшем в трубке, при всей его официальности, слышалась затаенная усмешка. И интонации были знакомые. Но только не Женькин это был голос, не Женькин, это Творогов уже знал точно.

— Моя фамилия Прохоров. Алексей Степанович. Вам эта фамилия ничего не говорит?

Ах ты чертяга! Ну конечно, это Лешка Прохоров, его однокурсник Лешка Прохоров по прозвищу «сын факультета». Такое прозвище Лешка заслужил потому, что, сколько помнил его Творогов, Прохорова вечно прорабатывали, обсуждали за «хвосты», за пропуски занятий и опоздания, вечно с ним возились, ему помогали, над ним шефствовали, его воспитывали и перевоспитывали, убеждали и уговаривали, наказывали и прощали…

— Лешка, ты?

— Я, я, Костик. Привет!

— А я, честно говоря, думал, это Женька Синицын. Он, говорят, приехал. Ты слышал?

— Слышал, Костик, слышал. Я как раз по этому поводу и хотел переброситься с тобой парой слов. Как ты на это смотришь?

— Пожалуйста, я не возражаю, — сказал Творогов. — Перебрасывайся.

Как интересно, как странно получается! Еще никто даже не знает наверняка, приехал ли Женька, еще он лишь смутно маячит где-то в отдалении, а уже одна за другой приходят в движение, оживают старые, казалось бы, давно оборванные связи, и люди, некогда знавшие Синицына, словно актеры, до поры до времени притаившиеся за кулисами, один за другим спешат выйти на сцену. В чем, в чем, а в способности будоражить окружающих Синицыну никогда нельзя было отказать.

— Тогда давай так: сегодня вечерком закатимся куда-нибудь в ресторанчик, посидим, годы студенческие припомним, а?

— Да нет… — замялся Творогов. — Видишь ли, я плохой компаньон для ресторана…

— А что? Не употребляешь? Печень? Давление? — деловито осведомился Прохоров. — Или машину купил?

— Нет, — засмеялся Творогов, — ни то, ни другое, ни третье…

— Значит, из принципа?

— Угу, из принципа, — сказал Творогов. — Из уважения к собственному организму. Вернее, из уважения к тем тысячелетним усилиям, которые затратила природа на создание системы, именуемой человеческим организмом. Ведь я все же биолог.

— Я вижу, ты прогрессируешь! Молодец. А я, знаешь, живу по принципу: «Можешь не иметь собственных принципов, но уважай чужие». — Он расхохотался в трубку, оглушив Творогова. — А то,если печень, я могу достать тебе отличное лекарство, в буквальном смысле чудодейственное…

— Нет, говорю тебе, нет, — сказал Творогов.

— Ну хорошо, тогда в оперативном порядке меняем диспозицию и дислокацию, как говаривал подполковник Серегин. Ты помнишь его? Он преподавал у нас тактику.

— Помню, — сказал Творогов.

— Значит, так: я подъезжаю за тобой сразу после работы, и мы отправляемся в кофейню как раз неподалеку от флагмана советской биологии, от вашего института. Там дают шикарный черный кофе. Устраивает?

— А что — обязательно сегодня? — спросил Творогов. В глубине души он все еще был уверен, что Женька Синицын позвонит ему, и оттого предпочел бы быть сегодня вечером дома. — У тебя действительно важное дело?

— Да, Костик, дело действительно важное и, как говорится, не терпящее отлагательств. А потому, чем быстрее мы встретимся, тем будет лучше. Отечественная наука от этого только выиграет.

— Ну хорошо, — сказал Творогов. — Если наука выиграет, я согласен.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда Творогов вышел из института, Лешка Прохоров, блудный сын факультета, уже ждал его, стоя возле собственных «Жигулей». Творогов сразу узнал его, хотя за те несколько лет, что они не виделись, Прохоров сильно изменился — пополнел, лицо его округлилось, стало гладким, выражение ироничной самоуверенности появилось на нем. Но ни эта полнота, ни широкие залысины, идущие ото лба, которые обнаружились, когда Прохоров снял черную кожаную кепку, казалось, не портили его, а лишь придавали ему значительности и солидности. Одним словом, за время, прошедшее с момента их последней встречи, Лешка Прохоров превратился в Алексея Степановича Прохорова.

— Что, Костик, приглядываешься? Идет время, идет, — впрочем, не столько с грустью, сколько с весельем сказал Прохоров. — Давно ли ребятишками с пеналами и книжками… давно ли, Костик, а? Ты не обижаешься, что я тебя по-прежнему Костиком называю? Нет? Ну и чудесненько! А то встречаю я как-то Стручкова — помнишь, он на курс старше учился? — ну и по старой памяти: Павлик да Павлик… А он мне вдруг: «Я вам не Павлик, а Павел Федорович!» Вот как меняются люди!

Пока они ехали, пока входили в кофейню, пока стояли в очереди возле кофеварочной машины, Прохоров продолжал болтать о каких-то пустяках, продолжал шутить и посмеиваться. А Творогов все ломал голову и никак не мог догадаться, что это за важное и такое уж неотложное дело заставило Лешку Прохорова искать сегодня с ним встречи?..

Взяв наконец чашечки кофе, они сели за столик, и Прохоров сказал:

— Слышал, слышал о твоих успехах. Не так давно заходил в издательство, вижу, на столе лежит корректура, фамилия знакомая — Творогов. Ого, думаю, идут наши ребятишки в гору! Вышла книжка-то?

— Вышла. Только что.

— Экземплярчик с автографом за тобой. Смотри, не забудь.

— Не забуду, — сказал Творогов, посмеиваясь в тон Прохорову. — Ну, а ты, я вижу, тоже не терял времени даром. Можно сказать, обскакал всех нас. Кто бы мог подумать, что Лешка Прохоров станет заместителем директора!

— Вашими заботами. Помнишь, как Валечка Тараненко все из меня человека старалась сделать? Увидишь — передавай ей привет. Скажи, что Лешка Прохоров оправдывает доверие общественности, — он продолжал дурачиться, казалось, совсем забыв о том серьезном деле, ради которого пригласил сюда Творогова. — По глазам твоим вижу: ужасно тебе хочется спросить — и как это тебе удалось, Лешка? Как ты в замы сумел пролезть? И если ты не спрашиваешь об этом впрямую, то лишь из деликатности, которая тебе, Костик, всегда была особенно присуща. Лишь потому не спрашиваешь, что опасаешься меня обидеть столь нетактичным вопросом. А ты не опасайся! Я — человек необидчивый. Хочется — ну и спроси. Спроси, спроси.

— Ну, допустим, я спросил, — смеясь, сказал Творогов.

— А если спросил, так я отвечу. Не могу, понимаешь ли, когда человек на моих глазах изнывает от любознательности.

Удивительное дело — было, вероятно, во внешности, в манере поведения Алексея Степановича Прохорова нечто такое, что заставило даже неопрятную старуху уборщицу, которая до сих пор лишь вяло препиралась с посетителями, вдруг поспешить к столику, за которым устроились Прохоров с Твороговым, и начисто протереть его полированную поверхность. Вот уж чему вовсе не научился за свои сорок с лишним лет Творогов — так этому искусству: производить впечатление. Хотя, если честно признаться, нередко завидовал людям, которые, подобно Прохорову, владели этим искусством.

— Итак, я отвечаю на немой вопрос, мучительно застывший в твоих глазах, Костик. И ты слушай меня внимательно, потому что кое-что тебе еще может когда-нибудь пригодиться. Видишь ли, в любом солидном учреждении его руководителю, а в разбираемом нами варианте — директору института приходится время от времени произносить речи, которые никто не слушает, писать статьи, которые заведомо никто не читает, сочинять пространные справки, которые подшивают в дело, не пробежав глазами и двух первых строк, отвечать на запросы, о которых забывают, едва их сделав. Одним, словом, производить массу никому не нужной, пустой, зряшной, но тем не менее абсолютно обязательной работы. Да, все знают, что это никому не нужно, но, с другой стороны, — т а к  н а д о, т а к  з а в е д е н о. Естественно, любой занятый, уважающий себя человек очень болезненно относится к подобным вещам. У нашего директора, я тебе скажу, например, просто настоящая идиосинкразия по отношению к такой писанине. И вот, вообрази себе, вдруг появляется человек, который готов взять на себя всю эту заведомо бесполезную, никому не нужную работу. Появляется человек, который готов битый час говорить перед залом, одна половина которого читает, дремлет или обсуждает собственные дела, а другая половина нетерпеливо поглядывает на двери, соображая, нельзя ли как-нибудь незаметно улизнуть; появляется человек, готовый писать статьи, неважно куда — в стенгазету или ведомственный журнал, которые наверняка никто и никогда не будет читать, готовый в любой момент сочинить любую пространную справку, которая никому и никогда не пригодится. Ты понимаешь, Костик, со временем такой человек становится абсолютно незаменимым. Ты уже, конечно, догадался, Костик, этот человек — я, Алексей Степанович Прохоров, прошу любить и жаловать. Если угодно, я — современный человек-невидимка. Меня вроде бы и нет вовсе, я не заметен, но в то же время попробуйте-ка обойтись без меня! Ручаюсь, наш шеф скорее расстанется с десятью научными сотрудниками, чем со мной. Вот, Костик, и весь секрет моей карьеры. Я честно делюсь с тобой производственными секретами фирмы. Улавливаешь?

— Улавливаю, — сказал Творогов.

Не это ли умение — опережая других, выставить самого себя в смешном виде, как бы пригласить таким образом и товарищей своих посмеяться вместе с ним над самим же собой, не эта ли смесь веселого цинизма и самоиронии делала Лешку Прохорова таким непотопляемым? Человек, который смеется сам над собой, уже не располагает к тому, чтобы над ним насмехались другие. Сколько помнил Творогов Лешку Прохорова, эта защитная реакция была свойственна ему всегда, всегда выручала его, всегда срабатывала безошибочно.

Прохоров посмеивался, помешивал кофе, весело и вместе с тем цепко поглядывал на Творогова.

— А теперь перейдем к существу вопроса, как говаривал профессор Снегиревский за пять минут до окончания лекции. Ты уже понял, вернее, я уже намекнул тебе по телефону, что речь пойдет о Синицыне. Видишь ли, некто — я пока не знаю, кто именно, да это, впрочем, не так уж и важно — некто напел нашему шефу про Женьку Синицына: мол, он и талантливый, и работоспособный, и мыслей-то свежих у него всегда навалом, одним словом, находка для отечественной науки! И у старика, как я подозреваю, начала вызревать идея перетащить Синицына к себе, облагодетельствовать непризнанного гения… Я уже, честно признаюсь, пробовал его отговорить, пробовал осторожно намекнуть на то, что на самом деле представляет из себя Женька. Но где там! У нашего старика тоже характерец не дай бог, он уж если закусит удила, так его не остановишь. Да и я, в общем-то, для него не авторитет в этих вопросах. Вот я и подумал: если бы ты, Костик…

— Что я? — спросил Творогов, насторожившись.

— Если бы ты, ну не специально, конечно, не специально, а так, к слову как-нибудь растолковал бы старику, что за фрукт этот Синицын. Рассказал бы, что уже был один человек, который пытался облагодетельствовать Синицына. Что из этого получилось, ты и сам знаешь.

Прохоров по-прежнему не переставал посмеиваться, говорил и тут же перебивал себя коротким, хмыкающим смешком, как будто речь и правда шла о забавных вещах.

— Интересно… — протянул Творогов. — Интересно. Не очень-то приглядную роль ты мне, я вижу, отводишь.

— Почему неприглядную? — сразу встрепенулся Прохоров. — Отчего же, Костик, неприглядную? Я же одного хочу: чтобы ты правду рассказал! Как все на самом деле было! Чего ж тут неприглядного — правду-то рассказать? К тебе бы старик прислушался, я знаю.

— Одного только не могу понять, — сказал Творогов, — чем это тебе Женька так помешал? Чего это ты его так боишься, а?

— Ты прав, Костик, ты, как всегда, прав, — бодро воскликнул Прохоров. — Пожалуй, я не с того начал, не с той стороны зашел. Мне бы очень не хотелось, Костик, чтобы ты или кто другой подумал, будто я пытаюсь свести с Синицыным какие-то счеты. Да ничего подобного, упаси господи! Мне лично Синицын никогда не делал ничего плохого, кроме хорошего! Да наши пути и не пересекались никогда, мы просто в разных плоскостях пребывали, так что какие тут счеты! Тогда что же? А допустить мысль, этакую элементарную и, казалось бы, самую естественную мысль, что Лешка Прохоров печется об интересах своего института, своего родного научного коллектива, ты, Костик, конечно, не можешь?.. Где уж Лешке Прохорову думать о таких высоких материях, не так ли? Лучше поищем низменные побуждения, а, Костик?

— Ну зачем ты уж так? — несколько смутившись, сказал Творогов. — Просто я не понимаю: неужели ты думаешь, что Синицын и правда представляет такую ужасную угрозу для вашего института?

— Ну знаешь ли! Ты или забыл все, или нарочно морочишь мне голову! — Прохоров резко, в сердцах отодвинул чашку, так что она звякнула, накренившись, и остатки коричневой жижицы выплеснулись на блюдце. — Мало он всем крови попортил! А ради чего? Чего он добился? Ну, хорошо, придет он завтра к нам в институт, осчастливит нас своим появлением, так ведь, ручаюсь, он уже через пару недель начнет жалобы и заявления на нашего же шефа строчить во все инстанции! Ты, что, характера его не знаешь? Начнутся проверки, перепроверки, комиссии, подкомиссии, разбирательства-препирательства. Я-то калач тертый, я, честно скажу, ничего этого не боюсь, а вот наша ученая братия, она ведь этого не терпит, ученая братия к подобным вещам о-очень болезненно относится, ты сам это знаешь, не мне тебе об этом рассказывать…

Чем-то знакомым, давним повеяло вдруг на Творогова. Однажды был уже в его жизни похожий разговор, был. Как раз в те дни, когда бушевали страсти вокруг Синицына, когда все больше ожесточался Женька в своей решимости бороться, как он говорил, до победного конца, затянул Творогова к себе домой на чашку чая Илья Семенович Корсунский. В то время имел Корсунский немалый вес в институте, был заместителем директора по науке, заведовал лабораторией. До того дня, да и после, Творогову никогда не приходилось бывать у него в гостях — слишком далеки они были тогда друг от друга, слишком разное положение занимали в институте. Да и тут попал он к Корсунскому, можно сказать, случайно. Просто вышли вместе из института, был морозный вечер, и Корсунский вдруг сказал:

— Держу пари, милый юноша, вы и представления не имеете, что такое стакан горячего, хорошо заваренного чая, да еще с мороза! А я — великий чаевник, да будет вам известно, и если не возражаете, могу приобщить вас к этому таинству. Я вас приглашаю.

Облачко белого морозного пара вилось возле его губ, придавая словам его особую убедительную привлекательность.

И Творогов тогда счел неудобным отказаться, не принять это неожиданное приглашение, да и не было у него причин отказываться. Так он оказался в квартире Корсунского, в его кабинете, где кроме массивного, старомодного письменного стола был еще маленький — чайный. А на двух полках книжного шкафа, за стеклом, в разного рода упаковках и упаковочках с яркими этикетками, в круглых, покрытых лаком баночках и коробочках глазам Творогова предстала целая коллекция чая.

— Я ведь в молодости увлекался изучением воздействия чая, его компонентов, на организм человека, — объяснил Корсунский, — с этого все и началось. В механизме этого воздействия, скажу вам, есть много любопытного, еще не изученного…

Наблюдая за тем, как хлопочет Корсунский, заваривая чай, как любовно расставляет он вазочки с различным печеньем, сухариками, сушками, вареньем, Творогов с изумлением обнаруживал, что перед ним сейчас был совсем другой человек — не тот Илья Семенович Корсунский, которого он привык встречать в институте. Там Корсунский обычно был строг, суховат, даже надменен, а здесь он казался общительным, любящим поболтать добряком, гостеприимным хозяином. Впоследствии, когда Корсунский уже вышел на пенсию, постарел, утратил свое прежнее положение и стал появляться в институте уже в качестве консультанта, Творогов все чаще узнавал в манере поведения эти домашние, словно бы скрытые до поры до времени черты. Тогда-то, за чайным столиком, Корсунский и завел с Твороговым разговор о Синицыне.

— Если не ошибаюсь, вы ведь друзья с ним, вы имеете на него влияние. Я сразу скажу: я вижу в нем одаренного молодого ученого, человека многообещающего. Но я бы хотел, чтобы вы как-нибудь деликатным образом попытались объяснить вашему другу, что, если он намерен и впредь вести себя так, как ведет, и действовать такими методами, какими он действует, ему лучше всего попросту расстаться с институтом. Поверьте моему опыту, это в его же интересах…

Эти слова могли бы показаться ультиматумом, угрозой, если бы не мягкий доброжелательный тон, каким они произносились, если бы не добродушное выражение лица Корсунского.

— Но отчего же, Илья Семенович? — поощряемый, подталкиваемый этим добродушием, сказал Творогов, преодолевая свою скованность. — Пусть Синицын кое в чем перехлестывает, преувеличивает, и своей резкостью он может оттолкнуть, обидеть, нажить себе врагов, это верно. Но ведь во многом он прав — разве вы не согласны?

— Да будь он даже трижды прав, дорогой Константин Александрович, все равно у него ничего не выйдет, попомните мои слова. Его не поддержат.

— Почему?

— Видите ли… Я буду с вами откровенен. Ваш друг пугает меня. Эта страсть к обличению, к писанию бумаг, докладных записок, заявлений — она сродни доносительству. Мы с вами, милый юноша, люди разных поколений, и вам, может быть, этого не понять, но мы-то, старики, хорошо помним, к чему приводили подобные вещи в иные, не столь уж и давние времена. Вот почему ваш друг, мягко говоря, не вызывает симпатии. Он, знаете ли, из породы одержимых. Я думаю, вы и сами это понимаете, я не открою для вас Америки. Дай ему завтра власть, и он первый начнет изгонять несогласных и неугодных. Вы, мне кажется, самый разумный человек из его окружения, поэтому я и счел возможным быть с вами предельно откровенным, ничего не скрывать от вас, подумайте об этом…

Значительно позже Творогов не раз в мыслях своих возвращался к этому разговору, к этому, казалось бы, такому мирному, такому домашнему чаепитию, много раз вспоминал его и размышлял над тем, что услышал от Корсунского, но тогда, в тот момент, он как-то не придал особого значения словам Ильи Семеновича: как-никак, а Корсунский был в лагере противников Женьки Синицына, можно ли было ждать от него объективности?..

И вот теперь, словно эхом той давней беседы за маленьким чайным столиком в кабинете Корсунского, звучали слова, произносимые Лешкой Прохоровым:

— Я ведь, если угодно, о самом Женьке забочусь. Ну что, скажи на милость, срывать его от Степанянца, тащить сюда, к нам, только для того, чтобы через пару недель он разругался вдрызг со всеми? Я же знаю Женькин характер и знаю наших, институтских. Так что я о нем, дураке, забочусь, о нем.

— А может быть, все-таки о себе? — сказал Творогов.

— И о себе тоже, Костик, ты прав. О себе не заботятся только ханжи и неисправимые идеалисты — они предпочитают эту заботу переложить на плечи своих ближних. Впрочем, я по глазам твоим, Костик, вижу: ты не хочешь помочь мне. Более того — ты осуждаешь меня. Только не решаешься сказать мне об этом прямо. Ты всегда был нерешительным человеком, Костик, я это знаю. Что же ты не скажешь: «Прекрати называть меня Костиком, мне это надоело?» Я же вижу, тебе хочется сказать это. Так взорвись, Костик!

Ах, черт! Он попал не в бровь, а в глаз, и это сразу и разозлило и смутило Творогова. А Лешку Прохорова, казалось, этот разговор лишь забавлял, лишь веселил. Глаза его светились откровенной насмешкой.

— Ну что ж, будем считать, что этого разговора не было. Только знаешь, Костик, чему нас учит история? История нас учит тому, что непротивление злу никогда еще не приводило ни к чему хорошему. Запомни эти слова, запиши их, выбей золотыми буквами на всех четырех стенах своей лаборатории. Кстати, когда защищается твой Боярышников? Я приду, я непременно приду. Если у вас не хватит рук подсчитывать черные шары, можете рассчитывать на мою бескорыстную помощь.

— Приходи, приходи, — сказал Творогов. — Только, надеюсь, помощь твоя не понадобится.

— Ты недооцениваешь Синицына. Боюсь, после защиты ты еще пожалеешь об этом. Какого дьявола, Костик, ты корчишь из себя непротивленца? Ты думаешь, Синицын зря явился сюда? Может быть, он хотя бы позвонил тебе, другу своему бывшему, ну пусть не другу — товарищу, однокурснику своему, может быть, предупредил, посоветовался с тобой? Позвонил? Ну что же ты молчишь, Костик? Ах, не позвонил! То-то же. Он-то не будет великодушным, он-то не пощадит тебя.

— Посмотрим, — сказал Творогов, вставая. — Посмотрим.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Едва Творогов переступил порог своей квартиры, как ему позвонил Александр Николаевич.

Александр Николаевич Боровицын был действительным членом Академии медицинских наук, заведовал крупной лабораторией в одном из научно-исследовательских институтов, а кроме того, четыре года назад, когда Творогов защищал докторскую, был у него оппонентом. Творогов относился к этому человеку с глубоким уважением и симпатией, и неожиданный телефонный звонок Александра Николаевича только обрадовал бы его, если бы Творогов, услышав хорошо знакомый, тихий, чуть грассирующий голос, сразу бы не угадал причины, которая заставила Александра Николаевича снять телефонную трубку и набрать его, твороговский, номер. Значит, Миля Боярышников все-таки добрался до него, все-таки не удержался от искупления «подключить», как он выражался в таких случаях, и Александра Николаевича.

Ох, уж этот Боярышников! Он вроде бы и выслушивает твои советы, и смотрит на тебя верноподданническим взглядом, и кивает, торопливо соглашаясь с тобой, всем своим видом показывая, как впитывает, вбирает каждую твою мысль, каждое твое замечание, а потом все же упрямо поступает по-своему, так, как считает нужным.

Творогов не ошибся. Справившись о его здоровье, о здоровье его жены, подробно расспросив о монографии, об издательских делах, Александр Николаевич наконец, смущенно откашлявшись, сказал:

— Я, собственно, дорогой Константин Александрович, вот по какому поводу решился вас побеспокоить… На днях у вас состоится защита… и защищается человек, судьба которого, как вы знаете, мне некоторым образом небезразлична… Я слышал, будто там возникли какие-то сложности, какие-то трения, не имеющие непосредственного отношения к науке, к научным проблемам, но которые тем не менее могут, вероятно, повлиять…

Творогов чувствовал, как мучительно неловко Александру Николаевичу сейчас произносить все это, чувствовал, что Александр Николаевич, конечно же, догадывается, как неловко в свою очередь выслушивать все это Творогову, однако Александр Николаевич продолжал говорить, а Творогов отвечал ему в том смысле, что «…не стоит волноваться… слухи… склонность к преувеличениям… не надо придавать серьезного значения… разумеется, все, что от него зависит… уверен, все будет хорошо… обязательно учту, Александр Николаевич… нет, нет, не забуду…»

Досадуя на себя, Творогов положил трубку.

Если бы не его интеллигентская уступчивость, если бы не его мягкость, Мили Боярышникова скорее всего вообще не было бы сейчас в лаборатории. Когда однажды, три с лишним года назад, ему вот так же позвонил Александр Николаевич и стал что-то объяснять про место в аспирантуре, которое неожиданно сократили («Жаль парнишку, которому уже обещали… способный юноша… вот и Кирилл Афанасьевич тоже рекомендует… Да вы, может быть, слышали: Боярышников, сын известного Боярышникова, геолога») — у Творогова язык не повернулся произнести «нет», он сказал: «Хорошо, я подумаю».

Хотя в глубине души у Творогова, который всего в жизни привык добиваться сам, своим трудом, всякие устройства по протекции вызывали протест и возмущение, он все-таки не смог отказать Александру Николаевичу. И не оттого вовсе, что опасался таким образом испортить с ним отношения, нет, он достаточно хорошо знал этого человека и был убежден, что, скажи он, Творогов, «нет», — это никак не отразилось бы на расположении к нему Александра Николаевича. Другие опасения помешали ему сказать «нет, не могу». Зная деликатность и мнительность Александра Николаевича, Творогов без особого труда мог себе представить, как болезненно воспринял бы тот подобный отказ, как мучил бы себя потом тем, что поставил его, Творогова, в неловкое положение, заставляя произносить слова отказа. А кроме того, разве этот отказ не выглядел бы так, будто Творогов преподносит Александру Николаевичу своего рода нравственный урок? О, тут возникал целый комплекс чувств, переживаний, их оттенков, различных нюансов, в которых не так-то просто было разобраться… Тогда же, на следующий день, Творогову действительно позвонил Кирилл Афанасьевич, с которым Творогов не был знаком лично, но о котором слышал немало хорошего, и Кирилл Афанасьевич сказал, что уже разговаривал с Антоном Терентьевичем и Антон Терентьевич не против того, чтобы взять Боярышникова, если, разумеется, он, Творогов, не будет возражать… Молодой человек, способный, старательный, настойчивый — вот на это бы слово обратить тогда внимание Творогову! — жаль, если пропадет у него год понапрасну. И Творогов опять ответил «подумаю», прекрасно понимая, что этим своим «подумаю» он не столько оттягивает время окончательного решения, сколько отрезает себе последние пути к отступлению.

Собственно говоря, в том, что он соглашался взять Боярышникова, не было ничего противозаконного. Он имел право выбора, тем более, что и среди тех кандидатов, которые еще до Боярышникова претендовали на место в аспирантуре, не видел он такого человека, на ком бы без колебаний остановил свой выбор. Более того, получалось, что еще неведомый ему Боярышников имел даже несомненное преимущество перед остальными, поскольку рекомендации Александра Николаевича и Кирилла Афанасьевича что-то значили…

Пока Творогов предавался подобным размышлениям, Боярышников Эмиль Петрович, русский, 1950 года рождения, член ВЛКСМ, образование высшее, уже предстал перед ним, уже был тут как тут со всеми своими характеристиками, справками, рекомендациями, дипломами и удостоверениями, заверенными гербовыми печатями. Он преданно смотрел на Творогова выпуклыми, влажно поблескивающими, черными глазами и был робок, застенчив, но даже в этой его робости чудилось тогда Творогову нечто навязчивое: он словно демонстрировал ее, словно выставлял напоказ, как бы насильно пытался подсунуть ее Творогову, чтобы тот заметил и оценил ее. Сразу же Творогов устыдился своей предвзятости, укорил себя за необъективность, и дело было сделано, выбор определен.

Так Миля Боярышников стал аспирантом. К чести его надо сказать, экзамены он сдал неплохо, очень даже неплохо. Но впоследствии, задумываясь над характером этого человека, Творогов не раз приходил к выводу, что тогдашнее его первое впечатление все же не было ошибочным. В характере Боярышникова не было устойчивости, определенности. Он мог быть и робким, и наглым одновременно, податливым и упрямым, храбрым и трусливым едва ли не в один и тот же момент, черты его характера словно бы переливались, неуловимо переходили из одного качества в другое, совершенно противоположное. В иной день он мог работать с утра до позднего вечера и еще выпрашивать разрешение остаться в лаборатории чуть ли не на всю ночь, не забывая, разумеется, привлечь к этой вспышке своего рвения всеобщее внимание, но зато потом этот день служил ему в собственных глазах оправданием вялого ничегонеделания, которое растягивалось порой на неделю, а то и на полмесяца.

Одним словом, приобретение в лице Мили Боярышникова лаборатория получила не ахти какое, это Творогов понял довольно скоро, но отступать было уже некуда: работа Боярышникова стояла в плане, а тут как раз волна всякого рода комиссий и проверок прокатилась по институту и всех прежде всего интересовало, как выполняется план, как соблюдаются сроки подготовки аспирантов, как растут научные кадры — план! план! план! Тот самый план, который они, казалось, так недавно сами обдумывали и сочиняли в лаборатории, который был скреплен подписью самого Творогова, теперь властвовал над ними, приобретя силу закона. Так что волей-неволей, а Творогову приходилось вытягивать Боярышникова. Впрочем, когда он говорил, что диссертация получилась  с р е д н я я, не хуже, а может, даже и лучше других, которые предъявляются к защите и защищаются не без успеха, он не кривил душой. Сколько ни просматривал Творогов заново эту работу уже теперь, после того, как взволнованный Боярышников явился к нему домой, он опять приходил все к тому же убеждению.

Единственное, о чем не хотелось ему думать, в чем неохотно, с оговорками признавался он даже самому себе, так это в том, что диссертация Боярышникова была ниже уровня работ, которые обычно выходили из его лаборатории.

«Ну что ж, — повторял он сам себе те оправдания, которые произнес сегодня вслух в кабинете Антона Терентьевича, — не могут быть все работы на одинаковом уровне, нельзя этого требовать. Одна слабее, другая сильнее — это естественно».

Но те слова, которые, казалось ему, звучали вполне солидно в кабинете директора, произносимые теперь мысленно, наедине с самим собой, теряли свою убедительность и лишь раздражали Творогова.

Обычно любая защита, когда защищался его сотрудник, была для Творогова маленьким праздником, маленьким триумфом его лаборатории, а тут, может быть, впервые он втайне жаждал, чтобы все прошло как можно скорее и незаметнее. В глубине души он надеялся, что защита Боярышникова, как и всякая, ничем не примечательная, рядовая защита, не вызовет особого интереса, промелькнет и уйдет в прошлое, забудется, оставшись лишь в протоколах ученого совета да в памяти самого Мили. И надо же, чтобы именно эта диссертация попалась на глаза Синицыну, привлекла его внимание!

Синицын! Все дело было в нем, в Женьке Синицыне. Разве думал бы Творогов так много о Боярышникове и его диссертации, если бы не Синицын?.. А тут еще Лешка Прохоров со своими разговорами! Никак не мог Творогов избавиться от того тягостного чувства, которое осталось в душе после разговора с Прохоровым. С чего это Лешка решил искать в нем своего союзника? Почему вообще — он замечал это не раз — люди самых противоположных взглядов нередко считают его, Творогова, своим? В чем тут дело? Виноваты ли его мягкость, его отзывчивость, его неумение отказать? Или его выдержка, его умение одинаково ровно обращаться со всеми? Или причина в другом — в чем-то гораздо более худшем?.. Когда-то Синицын сказал ему: «Почаще вспоминай старую истину: если у тебя нет врагов, значит ты живешь не так, как следует». Но мало ли что говорил Синицын!

Весь вечер Творогов опять ждал Женькиного звонка. Два раза он даже потихоньку, чтобы не заметила Зоя, подходил к молчавшему телефону и снимал трубку, дабы удостовериться, что аппарат работает. Он сам злился на себя за это ожидание, он говорил себе: небось Женька ходит сейчас по городу и в ус не дует, и думать не думает ни о каком Творогове. Так какого же черта сидеть ему возле телефона?..

Ему вдруг даже пришло в голову: уж не розыгрыш ли вся эта история? Уж не разыграл ли кто-нибудь таким образом Милю Боярышникова, а заодно и его, Творогова? Или, вернее сказать, его, Творогова, а заодно и Милю Боярышникова? Когда-то в студенческие годы умелый, остроумный розыгрыш был у них в великой чести. Не надумал ли кто-нибудь вспомнить те времена? Но кто? Кто мог изобрести такую шутку? У кого мог быть такой точный расчет и прицел? Разве что Вадим Рабинович? Но до того ли ему сейчас, старшему научному сотруднику Вадиму Леонидовичу Рабиновичу? Мало ли у него своих забот, чтобы еще заниматься подобными штучками?

Творогов заставил себя сесть за работу, он неторопливо листал статью, присланную редакцией журнала ему на отзыв, делал выписки, карандашом ставил осторожные пометки на полях, однако мысли его снова и снова возвращались к Женьке Синицыну, к этому упрямому пижону, не желающему набрать его телефонный номер из каких-то одному ему ведомых соображений. А может быть, и нет вовсе никаких особых соображений. «Знаешь, у меня просто не оказалось под рукой двухкопеечной монеты», — скажет потом Женька Синицын, и это будет правдой, это будет вполне в его духе.

И раньше, в те далекие времена, когда они еще были друзьями, их отношения всегда складывались так, что Творогов думал о Синицыне больше, чем Синицын о нем, о Творогове, Синицын играл в его жизни куда более значительную роль, чем он, Творогов, в жизни Синицына. Творогов всегда отчетливо ощущал это.

А почему, собственно, Женька должен звонить? Почему Творогов так уверил себя в этом? С чего бы искать Синицыну встречи с ним? В конце концов, Синицын приехал лишь выступить на защите, и он явится в институт в день защиты, и выступит, скажет свое слово, называя Творогова по имени-отчеству, ничем не выделяя его среди остальных членов ученого совета.

Разве однажды уже не было так? Разве однажды Синицын уже не продемонстрировал ему и свою отчужденность и свою непримиримость?

Тогда судьба свела их на симпозиуме в Риге, и Творогов кинулся было навстречу Синицыну, едва завидев его, готовый и забыть и простить все то дурное, что пролегло между ними, но Женька поздоровался с ним холодно и отчужденно, заставив тем самым Творогова мучительно стыдиться своего порыва, и так и уехал потом, даже не сделав попытки повидаться и поговорить всерьез.

Это была их единственная встреча после того, как Синицын расстался с институтом. Больше Творогов его не видел. Доходили до Творогова слухи, будто уезжал Женька в Сибирь, но не прижился и там, опять не поладил с кем-то. Потом, уже значительно позже, как-то наткнулся Творогов в одном научном журнале на любопытную статью, подписанную мэнээсом Е. Н. Синицыным, — вот и все, что знал он теперь о Женьке Синицыне.

И странное дело — когда он думал о бывшем своем друге, даже теперь, после того, что услышал он от Валечки Тараненко, Женька представлялся ему этаким одиноким скитальцем, этаким перекати-поле, неустроенным правдолюбцем, аскетом и противником быта. Никак не мог он вообразить себе Женьку Синицына женатым, семейным человеком, и уж тем более — женатым на Лене Куприной, на «т в о е й» Лене, как сказала Валечка Тараненко…

Такое уж свойство было у Творогова, такая особенность, что все новости из личной жизни своих знакомых, своих товарищей по работе он почему-то, как правило, узнавал последним.

— Это оттого, что я не выношу сплетен, — сказал он однажды Лене.

— Нет, Творогов, это оттого, что тебя мало интересуют окружающие люди, — грустно отозвалась Лена. — Ты умеешь быть одинаково ровным со всеми, ты никого не обидишь, это верно, и потому все считают тебя добрым, внимательным, чутким. А на самом деле ты просто равнодушный человек, Творогов.

Когда возник между ними этот невеселый разговор? Да, кажется, в тот самый вечер, когда Валечка Тараненко и Лена прибежали к нему, обе одинаково взволнованные, возбужденные, встревоженные, — поговорить о Синицыне.

— Ты должен его остановить, Творогов, ты должен сказать ему, что так нельзя, он послушает тебя, вот увидишь, — твердила Валя Тараненко. — Он же сам не понимает, что делает.

Это было незадолго до ученого совета, на котором собирался выступить Синицын.

— Он показывал нам тезисы, которые написал. Ты не представляешь, Творогов, что это такое! — Алый румянец полыхал на щеках Вали Тараненко. — Это какое-то обвинительное заключение, а не тезисы. Он всем, всем недоволен, начиная с того, что мы, мол, называемся биофизиками, а настоящей биофизикой, по его мнению, в нашей лаборатории и не пахнет, и кончая тем, что Маргарита Давыдовна взяла и уже два года держит дома лабораторный фотоаппарат…

— Но она же действительно его держит дома, — сказал Творогов, улыбаясь. Он еще не верил тогда, что все так катастрофично, как представляется Лене и Валечке Тараненко, и ему даже нравилось слегка их поддразнивать.

— Какое это имеет значение? В конце концов, Маргарита Давыдовна уже двадцать лет работает в институте и имеет право!.. Нельзя же быть таким мелочным! — воскликнула Тараненко. — Он же так всех настроит против себя. У него же ни к кому нет уважения! Ты бы посмотрел, что он там пишет о Краснопевцеве!

— Догадываюсь! — сказал Творогов.

— А чего ты смеешься? Чего ты смеешься? — взорвалась Тараненко. — Человека спасать надо, а ты смеешься!

— Кого спасать — Краснопевцева или Синицына?

— Да Синицына же, конечно! Женьку!

Потом уже Творогов сам стыдился этого своего несерьезного тона, тогдашнего своего так некстати приподнятого настроения. Но что он мог поделать с собой: настроение у него действительно в тот момент было хорошее — только что он получил первые обнадеживающие результаты опытов после целой серии неудач. Ощущение удачи, ощущение того, что наконец-то выбрался он на верный путь, поглощенность своей работой еще не отпускали его.

— Синицын — взрослый человек, чего его спасать, пусть поступает так, как считает нужным, — сказал Творогов.

— Ты — равнодушный человек, Творогов! — сказала Тараненко. Да, это она первая произнесла это слово. Но, произнесенное Валечкой Тараненко, оно скользнуло незаметно мимо Творогова, не задело его так болезненно, как потом, когда он услышал его от Лены.

— Тебя не волнует судьба товарища, судьба всего нашего коллектива!

Тараненко так и ушла тогда, вся пылая от возмущения, уже не надеясь больше на помощь Творогова и вынашивая свой собственный план спасения Женьки Синицына.

Вот тогда-то Лена Куприна и сказала Творогову те поразившие его слова:

— Да они же любят друг друга, ты, что, не видишь?

Она произнесла эту фразу с досадой, с каким-то затаенным страданием, как будто упрекала Творогова в чем-то, что было известно ей одной. Творогов смотрел на нее, изумленный:

— Валечка Тараненко и Женька?!

— Ну да, Валечка Тараненко и Женька, — сказала Лена. — Ну что ты за странная личность, Творогов! Изумляешься тому, что всем давным-давно известно.

— Это потому, что я не выношу сплетен, — сказал Творогов.

— Нет, Творогов, это оттого, что тебя мало интересуют окружающие люди. Валечка права.

Они чуть не поссорились в тот вечер. Творогов чувствовал, как что-то рвется, рушится в их отношениях, как все отдаляется и отдаляется от него Лена, и не мог понять, отчего это происходит, в чем причина. Еще недавно они, кажется, ни к чему так не стремились, как только бы остаться вдвоем, наедине друг с другом, а теперь Творогов терялся, испытывал неуверенность, не знал, как вести себя, — оттого что не мог угадать, как поведет себя в следующий момент Лена. Чувствовала ли она его раздвоенность, его метания, резкие переходы его настроения — от эйфории, от надежды, что все может уладиться, устроиться со временем само собой, неким чудесным образом, к ощущению безвыходности сложившейся ситуации, чувствовала ли она все это, или причина была в ином? Но так или иначе что-то менялось в ее отношении к Творогову, и он то впадал в отчаяние, то, мучительно стыдясь, вдруг испытывал облегчение оттого, что все и вправду может решиться  с а м о  с о б о й, что не он ей, а она причиняет ему боль, отдаляясь от него.

— Знаешь, Костя, — неожиданно сказала Лена, заглядывая ему в глаза. — Если вы все перессоритесь, если станете врагами друг другу, я ведь уйду из института, я не смогу здесь работать, честное слово. Что ты на меня так смотришь, я не преувеличиваю!

— Да с чего ты взяла, Лена? Какими врагами? Кто?

Она покачала головой, словно и не слышала его слов.

— И вообще, взял бы ты меня отсюда, пока не поздно, Творогов. Скажи ты мне сейчас: брось ты всю эту науку, уйди из лаборатории, стань моей женой, и уйду ведь, все брошу, слышишь, Творогов?

Теперь-то, оглядываясь назад, вспоминая тот вечер, Творогов понимал, что вовсе не минутным настроением, не мгновенным капризом, как показалось ему тогда, были вызваны эти ее слова. Теперь-то он понимал, как много значил для нее в ту минуту его ответ. Но тогда, как ни странно, его покоробила эта ее готовность с такой легкостью, пусть даже ради него, Творогова, пожертвовать наукой, лабораторией, работой, всем тем, что было так дорого и свято для самого Творогова, без чего уже не представлял он настоящей жизни.

— Да что у тебя за настроение, Лена! — сказал он. — Тебя же ценят, с тобой считаются. Куда тебе уходить, зачем?

Почему некоторые вещи, казалось бы, такие очевидные, мы начинаем понимать лишь много времени спустя, почему не можем оценить их и понять именно в тот момент, когда это более всего необходимо? И сегодня еще запоздалый стыд корежил Творогова, когда он вспоминал свой тогдашний тон, свой тогдашний ответ Лене. А она? Что должна была испытать она в ту минуту?

— Да, ты прав, — сказала она холодно, и лицо ее сразу увяло, поблекло, — не обращай внимания на мои слова. Я пошутила. Сама не знаю, что на меня нашло, что у меня за настроение такое сегодня… Просто я нервничаю из-за всей этой истории… Мне всех почему-то жалко. Мне и Федора Тимофеевича жалко, он ходит расстроенный, я же вижу, осунулся даже, переживает, и Женьку жалко, и Валечку Тараненко… Я же всех вас люблю, Костя, я правду говорю: если вы перессоритесь, я этого не вынесу… Ты все-таки поговори с Женькой, ладно?

— Конечно, поговорю, — поспешно согласился Творогов. — Разве я отказываюсь? Я и сам собирался. Обязательно поговорю.

Он выполнил свое обещание. И тогда же, на следующий же день поговорил с Женькой Синицыным. Он сделал все так, как обещал Лене, и не его вина, что из этого ничего не получилось.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Он выполнил свое обещание, хотя, если быть несколько точнее, инициатива разговора с Синицыным принадлежала не ему, Творогову, а самому Женьке. Это Женька забежал утром к нему в двадцать седьмую в сунул пачку исписанных крупным корявым почерком листов: «Окинь своим проницательным взглядом и скажи, что ты думаешь».

Это были те самые тезисы, о которых говорила вчера Валечка Тараненко.

Творогов взял их с тем нетерпеливым любопытством и опасением одновременно, с каким заглядывает человек, идущий на прием к врачу, в свою медицинскую карточку, в свою историю болезни. И хотя почти все, что было написано здесь, Творогов уже не раз, пусть отрывочно, сумбурно, но слышал от Синицына, все равно теперь, когда он вдруг ясно представил, что это уже не просто разглагольствования во время лабораторных чаепитий, не просто язвительные филиппики в адрес Краснопевцева, которыми Синицын так любил дразнить Валечку Тараненко, не просто радужные планы перестройки лаборатории, а то и всего института, которые Женька увлеченно рисовал перед своими единомышленниками, а тезисы речи, которая должна быть произнесена на ученом совете, запротоколирована, занесена в стенограмму, которая должна стать документом, Творогов, может быть, первый раз по-настоящему ощутил серьезность намерений Синицына, ощутил беспокойство и тревогу.

На что рассчитывал Синицын? Или он думает, что достаточно произнести слова, с которых начинаются его тезисы: «Я все больше убеждаюсь: то, чем занимается наша лаборатория, а отчасти и весь институт, — это вчерашний день биологии, это скорее имитация серьезной науки, чем сама наука», и на ученом совете загремят аплодисменты, и все бросятся исправлять ошибки и упущения, указанные Синицыным? На это он рассчитывает?

Валя Тараненко была права: в своих тезисах Синицын собрал все, что вызывало его недовольство и раздражение, все, что требовало, по его мнению, перестройки и ломки — от принципиальных вопросов до мелочей, до частностей. Какая-то неистовость, какая-то отчаянная безоглядность, стремление разом сжечь все мосты, не оставить себе путей отступления ощущалась в этих торопливо набросанных тезисах. Он не собирался щадить никого из своих противников — мог ли он рассчитывать после этого, что пощадят его?..

Творогов читал эти тезисы со сложным чувством, в котором смешивались одобрение и протест, раздражение против Синицына и восхищение им. И в то же время он уже понимал: что бы он, Творогов, ни говорил теперь Женьке, какие бы доводы ни приводил, его слова, его мнение не остановят Синицына — реакция уже началась, процесс уже идет, пока еще невидимый, скрытый, но рано или поздно он неизбежно вырвется наружу, это только дело времени.

Творогов сидел за своим рабочим столом, погруженный в чтение, но при этом, казалось, даже спиной чувствовал, как меняется, словно бы насыщаясь предгрозовым электричеством, атмосфера в лаборатории. То и дело хлопала дверь, Вадим Рабинович убегал куда-то и появлялся снова, приходили люди из других лабораторий, озабоченные, деловитые, торопливые, негромко переговаривались друг с другом. «Ученый совет», «Синицын», «Краснопевцев» — эти слова так и носились в воздухе.

«Как дети, — неожиданно подумал Творогов, — совсем как дети, играющие в войну…»

Из института в тот день он возвращался вместе с Синицыным.

— Ну как? — спросил Синицын. — Прочел? Что ты скажешь?

Он был возбужден, заметно нервничал, хотя и старался не показывать этого.

— Видишь ли… — начал Творогов. — В том, что ты пишешь, много справедливого, но есть и перехлесты, и излишняя резкость, и мельчишь ты порой. И потом… нельзя рассчитывать изменить все одним махом. Во многом ты прав, я не спорю, но на твоем месте я бы не стал торопиться, я бы еще подумал. Во всяком случае, сейчас выступать в подобном духе, по-моему, не стоит…

Синицын передернул плечами.

— Нет, — сказал он. — Я не о том тебя спрашиваю, выступать мне или не выступать, — это дело уже решенное. Ты мне вот что скажи: ты поддержишь меня? Мне нужна поддержка.

Женька уже был охвачен азартом борьбы, одержим этой борьбой, он был весь во власти предстоящих сражений, и Творогову даже показалось: он ясно ощутил сейчас, физически ощутил ту нервную энергию, которая, подобно электромагнитному полю, окружала в эти минуты Синицына, исходила от него.

— Я на тебя рассчитываю, — сказал он, прежде чем Творогов успел что-либо ответить.

— Не знаю, — сказал Творогов. — Мне трудно вот так, сразу. Мне нужно подумать.

— Подумать — да, или подумать — нет? — настойчиво спросил Синицын.

— Скорее всего — нет, — сказал Творогов после паузы. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы произнести эту фразу. Ему всегда приходилось преодолевать внутреннее сопротивление, некий запретный барьер, преодолевать чувство тягостной неловкости, когда предстояло сказать не то, чего ждал от него собеседник.

— Нет? Значит, нет? — с неожиданной веселостью сказал Синицын. — Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни, гром ударов их пугает!

Если он рассчитывал таким образом уязвить Творогова, то напрасно: на Творогова такие штучки никогда не действовали, мог бы Женька это усвоить.

— А впрочем, — продолжал Синицын, — я почему-то был уверен, что ты скажешь «нет». Только не предполагал, что так быстро.

— Я же сказал, что подумаю, — уже начиная сердиться, возразил Творогов.

— Это не меняет сути, — сказал Синицын. — Ты подумаешь не над тем, поддержать меня или нет, а над тем, как лучше обосновать, как убедительнее и достойнее сформулировать свой отказ. Вот над чем ты будешь думать.

Пожалуй, он был близок к истине, и это еще сильнее задело Творогова.

— По-твоему, я уже не имею права обладать собственным мнением? — сказал он.

— Нет, отчего же! — отозвался Синицын. — Я даже готов его выслушать, причем с большим интересом. Говори, пока мы не оказались по разные стороны баррикад.

— Ты думаешь, нам это грозит? — с усмешкой спросил Творогов.

Синицын присвистнул.

— Еще как! Так давай, выкладывай свои соо-бр-р-ражения!

И эту его манеру хорошо знал, давно уже подметил Творогов: когда Синицын говорил о чем-нибудь, что особенно его волновало, что имело для него слишком серьезное значение, он словно бы пытался укрыться за защитной оболочкой из легкой клоунады, паясничанья, словесной игры, он вдруг утрачивал естественность.

— Видишь ли… — сказал Творогов. — Прежде всего, если говорить честно, мне было бы чисто по-человечески тяжело и неприятно выступать сейчас против Федора Тимофеевича..

— А мне, ты думаешь, приятно? — перебил его Синицын. — Мне, ты думаешь, это доставляет радость? Но кто-то же должен расчищать авгиевы конюшни! Пойми, Костя, кто-то же должен!

— Погоди, ты не дослушал меня. Краснопевцев все-таки неплохой дядька, жаль старика. Говорят, последнее время у него и со здоровьем неважно…

— Ну да, ну да, — сказал Синицын. — Неплохой дядька, и здоровьице у него пошаливает — этого вполне достаточно для того, чтобы заведовать лабораторией, не так ли? А хочешь, я тебе скажу, что по-настоящему волнует нынче Краснопевцева? Результаты опытов? Нехватка приборов? Будущее лаборатории? Да ничего подобного! Единственное, что по-настоящему его беспокоит и волнует, — как бы кто-нибудь в комнате, где мы сидим, не открыл форточку! Он, видишь ли, боится сквозняков. Вот так-то. Ты опять скажешь: простительная стариковская слабость. Но не слишком ли мы снисходительны к этим слабостям? У одного больное сердце, и оттого мы боимся при нем произнести слово «пенсия», у другой маленький ребенок, и потому мы сквозь пальцы смотрим на то, что ее по полдня не бывает в лаборатории, третьей мы попросту не решаемся сказать, что она никуда не годный работник, что у нее нет склонности к исследовательской работе, не решаемся потому, что в свое время ее рекомендовал Петр Петрович и, оказав ей правду, мы тем самым рискуем нанести душевную травму этому самому Петру Петровичу!.. Мы снисходительны, мы добры, мы человечны! Но только за чей счет? Ты никогда не думал — за чей счет? Так я тебе скажу — за счет науки!

— Ты — максималист, Женька. Ты слишком непримирим. Ты ведешь себя так, словно ты — вечный студент-третьекурсник.

— Ах, как мы торопимся стать солидными! — воскликнул Синицын. — Как боимся собственной молодости, как стыдимся ее, как спешим с нею расстаться! А если хочешь знать, вся проблема-то как раз в том и состоит, что нашей лаборатории, нашему институту не хватает молодости…

— Ну знаешь ли! Это уже что-то из области отвлеченной романтики!

— А что? А что? Почему-то по отношению к отдельному человеку мы признаем, что он стареет, теряет какие-то свои прежние качества, пусть даже приобретая при этом опыт. А по отношению к коллективу? К научному коллективу? Разве это не может быть справедливо? Разве это не тот же самый живой организм, который живет, развивается, стареет? Ты ответь мне: когда тот же Краснопевцев пришел в институт, сколько ему было, сколько?

— Наверно, лет тридцать…

— Вот именно! Тридцать один год. Но заметь, никто не считал его тогда мальчиком. Наоборот! Потому что весь институт был молод. А теперь? Ну конечно, с высоты шестидесяти или семидесяти лет что там может представлять из себя какой-нибудь Синицын или Творогов? Так, детский сад… милые юноши… И что хуже всего — такое отношение ведь не диктуется каким-то намеренным злым умыслом, оно возникает само собой, естественно…

— Что же ты предлагаешь? Стариков на свалку? Или в лес отвозить на съедение волкам?

— Ну зачем же на свалку? Пусть работают. Но, понимаешь, нужно же какое-то движение, какая-то жизнь — нужно больше нам доверять, нужно создавать молодежные коллективы — лаборатории, может быть даже институты, без этого же нельзя! Создают же, например, молодежные театральные студии, целые театры из выпускников одного курса, и это почти всегда себя оправдывает!

— Театр и лаборатория — это все-таки не одно и то же…

— Не придирайся к словам. Я говорю о принципе.

— Честное слово, Женька, тебе надо было стать физиком. Для биолога ты слишком нетерпелив, — сказал Творогов.

— Ага, вот еще одна басенка, которую мы сами же выдумали и сами же ею утешаемся: мол, физика, математика — это понятно, там молодые ребята работают, там свежие идеи нужны, оригинальность мышления, смелость, без этого далеко не уедешь! Иное дело, мол, наша старушка биология. Биологу нужно прежде всего время. Нужны годы, десятилетия, чтобы накопить материал. Терпение, терпение и еще раз терпение! Позор нетерпеливым, позор выскочкам — им не место в такой солидной науке, как биология!

— Но не будешь же ты отрицать…

— Буду! В том-то и дело, что буду! — с упрямой горячностью воскликнул Синицын. — Нельзя быть рабом представлений, которые тебе достались по наследству, какими бы очевидными они ни казались… Вот тебе пример. Мы уже поглядываем в сторону ЭВМ, мы уже тянемся к ней — как же, мы приобщаемся к прогрессу, к научно-технической революции! — а сами продолжаем работать все теми же дедовскими методами. Мы ведь свято убеждены, что ЭВМ — это тот же арифмометр, только работает побыстрее… А о том, что новая техника может и должна принципиально — слышишь, Костя? — п р и н ц и п и а л ь н о  изменить сам подход к исследованиям, методику опытов, подход к выяснению закономерностей, скрытых в серии экспериментов, об этом мы вроде бы и не ведаем… Да и не удивительно. Для этого же надо математику знать, глубоко, по-настоящему знать, а математические познания того же так высоко чтимого тобой Федора Тимофеевича находятся, мягко говоря, далеко не на современном уровне…

Синицын сел на своего конька. Они с Твороговым и прежде не раз вели разговоры на подобные темы, начиная, пожалуй, еще со студенческих времен. И оттого, что спор этот так привычно перешел в знакомое русло, Творогов вдруг успокоился: казалось, Синицыну, как и раньше, необходимо лишь выговориться, и ничего больше.

Они так и расстались, почти совсем примирившись, условившись, что оба еще подумают, поразмыслят и вернутся еще к этому разговору.

Мог ли Творогов тогда представить себе, мог ли догадываться, какие события вскоре повлечет за собой упрямая решимость Синицына? Да предположи он тогда, знай, какой след оставят эти события в Женькиной, да и в его, Творогова, жизни, как разом непоправимо перевернут их отношения, догадайся он тогда обо всем, что ожидало их, что должно было в ближайшие дни произойти в институте, разве не нашел бы он в тот день какие-то иные, куда более весомые слова, чтобы переубедить Женьку, разве не нашел бы?..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Все-таки он позвонил, Женька Синицын, бродяга старый, воображала, пижон несчастный, все-таки позвонил!

Первой на этот звонок откликнулась Зоя. Как она почувствовала, как сумела выделить его среди тех телефонных звонков, которые время от времени раздавались в этот вечер в их квартире, как угадала безошибочно, когда даже сам Творогов, казалось, уже перестал ждать, уже поставил крест, разуверился, сказал себе: «Хватит». Может быть, верно говорят, что порой неприязнь, враждебность обладают большей интуицией, нежели любовь и преданность? Так или иначе, но едва лишь тренькнул этот звонок, Зоя сразу сказала:

— Иди снимай трубку, твой Синицын звонит.

Творогов усмехнулся, пожал плечами и пошел к телефону. Часы показывали без четверти одиннадцать.

— Я слушаю, — сказал он.

— Привет! — голос был чуть хрипловатый, чуть искаженный телефонной мембраной, но Творогов мгновенно узнал его.

— Привет, — сказал он, — привет!

И замолчал. Трубка тоже молчала.

Что означала эта маленькая пауза, это секундное замешательство? Прервавшееся на мгновение дыхание? Смущение? Волнение, лишающее вдруг нас возможности управлять своим голосом? Будь это действительно так, Творогов многое бы простил Синицыну.

— Алло, ты меня слышишь? — сказал Синицын.

— Сейчас слышу, — сказал Творогов. — А то вроде что-то прервалось…

— Я говорю: «Привет!» — сказал Синицын.

— И я говорю: «Привет!» — сказал Творогов.

Они оба засмеялись, и Творогов сразу ощутил, как отпускает его напряженность.

— Слушай, Костя, может, выскочишь на полчасика? — сказал Синицын так, словно они расстались только вчера. — Пройдемся, проветримся, подышим перед сном свежим воздухом, а? Если, конечно, ты еще окончательно не обленился…

Прежде у Синицына это называлось — «высвистывать» приятеля. Такая привычка — привычка решать все важные дела на улице, во дворе, на скамейке в парке — осталась у него еще с отрочества, с юности, с тех времен, когда жил он в одной комнатенке с отчимом и матерью и не мог, не хотел никого приглашать к себе, а в чужих квартирах, наверно, из-за гордости своей чувствовал себя неуютно, неловко, замыкался и впадал в угрюмость.

— Выскочишь?

— А ты где?

Творогов поймал настороженный Зоин взгляд. Она что-то показывала ему знаками.

— Да тут, неподалеку от тебя, на углу, возле газетного киоска…

…Тогда, в последний раз, он тоже ждал Творогова возле газетного киоска. Он внимательно рассматривал обложки вывешенных за стеклом киоска журналов и, казалось, не заметил, как Творогов подошел к нему… Бог ты мой, как давно это было!..

— Хорошо, — сказал Творогов. — Я сейчас выскочу. Через пять минут.

— Ну знаешь ли! — выпалила Зоя, едва он повесил трубку, и такая обида, такое глубокое возмущение звучали в ее голосе, будто он, Творогов, только что нанес ей личное оскорбление. — Ну знаешь ли! Поздравляю! И ты думаешь, после этого тебя кто-нибудь станет уважать, кто-нибудь будет с тобой считаться? Как ты ведешь себя? Доктор наук, солидный, взрослый человек…

Он был уже в коридоре, одевался.

— …Седые волосы вон уже проглядывают, а, как мальчишка, срываешься, мчишься, едва тебя поманили пальцем! И еще радуешься, что поманили! Да где твоя гордость? Где твое достоинство?..

Творогов давно уже усвоил, что спорить на эту тему с Зоей совершенно бесполезно. Если на сцене появлялся Синицын, никакие логические доводы на нее не действовали. Отчего? Почему? Уж если на то пошло, не будь всей этой истории с Синицыным, еще неизвестно, как бы сложилась их судьба. Если бы не его тогдашняя, так внезапно возникшая одинокость, очень возможно, что Зоя так бы и не стала никогда его женой, очень возможно…

— …И потом, ты, что, бездомный, чтобы на ночь глядя бродить по улицам?.. Если  е м у  так необходимо встретиться с тобой, мог бы он, как любой нормальный человек, зайти к тебе. Что это за дворовые манеры!

— Зоя, перестань, — досадливо морщась, откликнулся Творогов.

Что за удивительное свойство было у его жены: все переиначивать, все видеть словно бы в зеркальном, перевернутом изображении! Как не могла она понять, как не могла почувствовать, что значила для Творогова эта встреча! Это его, Творогова, день, его звездный час наступал сегодня. Может быть, все годы, с тех пор как разошлись, как расстались они с Женькой Синицыным, с тех пор как оборвалась их дружба, он втайне, в глубине души ждал этого дня…

— Беги, беги! Он будет доволен! — уже из-за двери доносилось до Творогова.

А он и правда бежал. Бежал вниз по лестнице, не дождавшись лифта, бежал, держась одной рукой за перила, перемахивая через ступеньки, совсем как некогда, еще в те времена, когда они с Женькой еще не обладали умением ходить медленно…

Сколько воды утекло с тех пор! Сколько воды утекло с того момента, когда Женька последний раз высвистал, вызвал Творогова, чтобы объявить ему: решение принято, послезавтра он, Синицын, выступает на ученом совете. И у Творогова сразу упало, оборвалось сердце, потому что он сразу понял: это конец. До той минуты он все утешал себя тем, что Женька наверняка еще одумается, перегорит, успокоится, что все еще утрясется, уляжется, придет к мирному исходу. А теперь Женькины слова означали, что и ему, Творогову, сейчас нужно сделать окончательный выбор, сказать «да» или «нет», и он уже твердо знал, что произнесет «нет».

— Все, — сказал Женька. — Жребий брошен, пути к отступлению отрезаны. Я вчера дал свои тезисы прочесть Краснопевцеву.

— Я знаю, — сказал Творогов.

Вчера днем Творогов стоял на лестничной площадке в институте, ожидая Лену Куприну, чтобы вместе с ней отправиться в буфет, когда мимо него прошел Краснопевцев. Он что-то говорил, бормотал невнятно, и Творогов, думая, что Федор Тимофеевич обращается к нему, тоже сделал шаг навстречу, но сразу понял, что ошибся, — Краснопевцев разговаривал сам с собой. Федор Тимофеевич начал было спускаться вниз по лестнице, тяжело опираясь на свою знаменитую палку, но вдруг, словно спохватившись, словно вспомнив что-то важное, оглянулся, увидел Творогова и подошел к нему.

— Я давно уже собираюсь спросить вас, да все как-то не было удобного случая… — Его крупное, оплывшее лицо придвинулось вплотную, глаза мигали по-стариковски часто, близоруко всматриваясь в Творогова. И хотя на лестнице было прохладно, маленькие капельки пота рассыпались по подбородку и над верхней губой Краснопевцева. Эти блестящие частые капельки особенно поразили тогда Творогова: позже, когда вставало перед ним лицо Краснопевцева, он видел его именно таким — с блестящей россыпью пота.

— Я давно уже собираюсь спросить вас, не объясните ли вы мне, дорогой Константин Александрович, за что это Евгений Николаевич так невзлюбил вашего покорного слугу? Что я ему сделал дурного? В чем причина? Уж что-что, а общий язык с молодежью я, кажется, всегда умел находить. Может быть, я невзначай обидел его чем-то, а?

— Да нет, Федор Тимофеевич, что вы! — сказал Творогов.

Что мог он еще сказать? Как мог он объяснить Краснопевцеву, что дело здесь вовсе не в личной неприязни и не в каких-то действительных или мнимых обидах, что все куда глубже и серьезнее? Просто Синицын убежден, что Краснопевцев давно уже пережил себя как ученый. Мог ли Творогов сейчас объяснить это Федору Тимофеевичу?..

— Ну что ж… — Краснопевцев хотел сказать еще что-то, но только задышал тяжело, закашлялся, бледность вдруг проступила на обычно багровом его лице. Он вяло махнул рукой и пошел прочь, высоко вскидывая палку, на которой отчетливо поблескивала серебряная монограмма…

— Ну а ты? Ты что мне скажешь? — настойчиво спрашивал Синицын. — Ты что надумал? У тебя ведь было достаточно времени, чтобы подумать. — Насмешливые нотки прозвучали в его голосе, когда он произносил последнюю фразу — мол, он-то заранее, без особого труда мог предсказать, к какому решению пришел Творогов.

Напрасно выбрал тогда Женька Синицын такой тон. Напрасно воображал, будто решение легко далось Творогову, будто существовало оно уже в его голове, готовенькое и единственное, — за чем же дело стало, только достойно обосновать его и облечь в надлежащую форму. Хотя была здесь доля истины, была, не хотел Творогов кривить душой перед самим собой — он с самого начала знал, каким будет его ответ, и мучился, страдал от этого своего знания. Пожалуй, именно в эти дни он с такой горькой ясностью почувствовал, осознал, как много значила для него Женькина дружба, как дорого было ему ощущение их духовной близости, как любил он этого человека. Никогда прежде он даже не представлял, что мысль о том — одна только мысль, — что они потеряют друг друга, может причинять ему такую боль. Но согласись он с Женькой, уступи ему сейчас ценой собственных убеждений, пожертвуй ими, — разве не попадет он тогда в полную зависимость от Женьки, разве не утеряет свое «я»; и будет ли он тогда интересен тому же Синицыну? Сможет ли подобной ценой сохранить их дружбу? Разные одолевали его мысли. Сумбур, лихорадка — точнее, пожалуй, трудно было определить его тогдашнее состояние…

— Что я надумал? — повторил Творогов медленно, словно еще и таким образом пытаясь оттянуть решающее объяснение. — Боюсь, что ничего нового я тебе не скажу. Не сердись на меня, но я не могу иначе, честное слово, Женька, не могу.

— Почему? — спросил Синицын, становясь серьезным.

— Ну, о некоторых причинах я говорил тебе в прошлый раз. Но главного, основного я, мне кажется, тогда тебе не сказал. Понимаешь, как бы это объяснить получше… Не знаю, как ты, но я чувствую точно: втянись я в эту борьбу, и у меня уже не останется ни времени, ни энергии заниматься наукой А я хочу, чтобы мне дали возможность спокойно работать, только и всего. Больше мне ничего не надо. Понимаешь, Женька, мне кажется, я уже кое-что нащупал, последняя серия опытов…

— Ну да! — сказал Синицын с горечью. — А что творится вокруг, тебя уже не волнует.

— Волнует. Почему не волнует? Только, я думаю, нас должна прежде всего занимать наука, сама наука, а не выяснение отношений в науке. Ты вот все говоришь: бороться, бороться! А может быть, надо не бороться, а просто работать. И со временем все встанет на свои места.

— Со временем… — все с той же горечью повторил Синицын. — Да, конечно, все встанет на свои места, когда у нас уже не будет ни сил, ни желания менять что-либо, когда мы сами уподобимся Краснопевцеву, когда сами превратимся в тормоз на чьем-то пути…

— Ты мрачно смотришь на вещи. Не все же с возрастом превращаются в Краснопевцевых… Я говорю: нужно работать, Женька, нужно работать…

— Работать, приспосабливаясь к обстоятельствам? — саркастически спросил Синицын. Кажется, он уже начинал приходить в ярость.

— Да, может быть, и приспосабливаясь к обстоятельствам. Я много думал об этом и пришел к такому выводу: нужно уметь срабатываться с людьми независимо от того, как ты лично к ним относишься. Это мой принцип.

— Интересно, с каких это пор беспринципность стала выдаваться за принцип? Ты просто испугался, Костик. Ты дрожишь за свою шкуру, за свое место в этой богадельне, именуемой институтом, и еще выдаешь все это за принципиальность!

От обиды у Творогова перехватило горло. Дело было даже не в словах, которые произносил сейчас Синицын, а в том, что он старался ударить побольнее. В его ожесточенности. Как будто уже совершенно ничего не значили для Синицына их прежние отношения. Так, труха, пыль.

И все-таки Творогов сдержался.

— Я серьезно говорю тебе, — сказал он. — Я хочу спокойно работать. Мне это необходимо.

— Ну что ж, — холодно отозвался Синицын, и эта холодная твердость — как будто с чужим человеком, врагом разговаривал сейчас Женька — ранила Творогова не меньше, чем самые обидные, самые язвительные его слова. — Ничего иного я и не ждал. И не думай: свет клином на тебе одном не сошелся, обойдемся и без Творогова, в институте есть немало людей, которые меня поддерживают. Так что можешь не беспокоиться. Иди, высиживай диссертацию. Только посмотрим, чем это кончится. Время покажет, кто из нас прав.

Как ясно, как отчетливо, навсегда, на всю жизнь запомнил Творогов этот день! Он еще пытался что-то говорить, что-то объяснять, и это, конечно, была слабость, непоследовательность с его стороны: просто казалось ему невозможным расстаться вот так — почти ненавидя друг друга. Но Синицын не желал его слушать. И, наверно, к лучшему. Не уйди тогда Синицын, втянись он в новый виток выяснения отношений, и, возможно, Творогов не выдержал бы, дрогнул, возможно, все сложилось бы по-иному. И Творогов потом первый жалел бы об этом.

Синицын ушел, и Творогов остался в одиночестве.

Он долго еще бродил по зимним, морозно сверкающим улицам. Домой его не тянуло. Да и не было тогда еще у него своего дома, своей квартиры — он снимал узкую комнатушку в коммунальной квартире, на пятом этаже старого петербургского дома. Идти в это временное свое прибежище, где никто не ждал его, Творогову не хотелось. Ощущение наступившей вдруг пустоты, ощущение потери все усиливалось, все разрасталось в его душе.

Нет, он не сомневался в своей правоте. Обычно он долго колебался, прежде чем принять какое-либо решение, любая важная для него мысль, любая идея медленно вызревала у него в голове, но зато, вызревая, она постепенно завладевала им целиком. Он знал, что поступил правильно, что не мог поступить по-иному, но от этого ему не становилось легче.

Он вернулся домой, когда уже стемнело, продрогший и усталый. Возле дома он зашел в магазин и купил батон, пачку масла и два плавленых сырка. Одной рукой прижимая покупки к груди, другой он пытался извлечь из кармана квартирный ключ, но замерзшие пальцы слушались плохо. Тогда он нажал кнопку звонка.

Дверь ему открыла хозяйка, маленькая сухонькая старушка. Она заговорщицки улыбнулась беззубым ртом.

— А у вас гостья. Пришла девушка, сказала, что очень вы ей нужны, по важному, говорит, делу. Ну я — сердитесь, не сердитесь — ее и пустила.

Кто бы это мог быть? Зоя? Лена? Кто из них ощутил, почувствовал его сегодняшнее смятение?..

Не раздеваясь, Творогов быстро прошел по коридору и толкнул дверь своей комнаты. В комнате, за маленьким письменным столом, спиной к двери сидела Валя Тараненко.

Она обернулась, и Творогов увидел ее расстроенное, бледное, с явными следами слез лицо.

— Ты знаешь, что случилось? — сказала она. — Федора Тимофеевича увезли в больницу. Тяжелый инфаркт, он при смерти.

— Когда увезли? — спросил Творогов. Как будто именно это было сейчас самым важным.

— Вчера вечером.

— Я же вчера его видел… — растерянно пробормотал Творогов.

Он так и стоял перед Валей, по-прежнему прижимая батон к груди.

— Что теперь будет! Я даже не представляю, что теперь будет! — с отчаянием проговорила Тараненко.

— А откуда ты узнала? Кто тебе сообщил?

— Маргарита Давыдовна. Она позвонила мне сегодня утром и все рассказала. Оказывается, Федор Тимофеевич еще днем на работе почувствовал себя плохо, но потом отошел, был бодр, даже шутил, говорит Маргарита Давыдовна. А вечером все и случилось…

— Я же только вчера с ним разговаривал… — все с той же растерянностью повторял Творогов.

— И я… я тоже вчера его видела… Мы столкнулись с ним в коридоре, я поздоровалась… и мне еще показалось, будто он хочет меня о чем-то спросить, сказать что-то хочет… Но я торопилась, надо было успеть в библиотеку до перерыва, и я пробежала мимо… Если бы я знала!..

— Может быть, все еще обойдется, — сказал Творогов. — Может быть, все еще закончится благополучно. Бывают же случаи, я знаю…

Валя покачала головой.

— Я уже звонила сегодня в больницу. Он по-прежнему без сознания. Состояние, говорят, крайне тяжелое.

Творогов наконец положил батон и масло, и плавленые с яркими этикетками сырки на стол и стал медленно стягивать пальто. Казалось, он только теперь начал осознавать, что произошло.

Валя Тараненко подавленно молчала, но Творогов видел: что-то она еще не договаривает, что-то еще мучит и тревожит ее, она словно бы не могла решиться, колебалась — говорить или нет.

«А Женька еще ничего не знает, — подумал Творогов, и сердце его тоскливо сжалось. — Наверно, еще готовится к послезавтрашнему сражению. А сражения-то, оказывается, уже и не будет. Как странно….»

— Синицыну ты еще не сообщила?, — спросил он.

Тараненко опять покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Нет. Я не могла. Я боялась, что не выдержу и наговорю ему что-нибудь ужасное.

Валя помолчала, глядя на Творогова глазами, полными слез.

— Знаешь, что сказала мне напоследок Маргарита Давыдовна? Она сказала: можете передать вашему Евгению Николаевичу — о н  с в о е г о  д о б и л с я.

Внезапно Творогов ощутил прилив ярости. Давно с ним не бывало такого. Как будто все то нервное напряжение, которое он испытывал сегодня, мгновенно сфокусировалось в одной точке.

— Боюсь, — сказал он, чувствуя, как прыгают его губы, — что за удовольствие произнести эту фразу Маргарита Давыдовна готова заплатить ценой жизни Краснопевцева.

— Костя! Как ты можешь так! — возмущенно воскликнула Тараненко. — Ты говоришь сейчас в точности, как Синицын.

Творогов и сам уже пожалел, что у него вырвалась эта фраза. Права Тараненко: подобные выпады совсем не в его духе, не в его характере.

— Да, да, это мы сами виноваты, — говорила Валя, в отчаянии ударяя кулаком о подлокотник кресла и не пытаясь уже сдерживать слезы. — Мы, мы виноваты! Разве мы не видели, что творится с Женькой? А мы уступали ему во всем, мы потакали ему! Я говорила, говорила: его надо было спасать! Его надо было спасать от самого себя! Понимаешь, Творогов, — от самого себя!

Тогда, занятый мыслями о Краснопевцеве, подавленный и растерянный, Творогов как-то не обратил внимания на эти слова, не придал им особого значения, но очень скоро ему пришлось вспомнить о них, очень скоро он понял, какой смысл вкладывала в эти слова Валя Тараненко…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Он увидел Женьку еще издали.

Все такой же худой, высокий, сутулящийся, Синицын стоял возле неосвещенного сейчас стеклянного газетного киоска, уперев руки в карманы куртки. На нем была какая-то странная, слегка отороченная искусственным мехом шапчонка с козырьком, делавшая его похожим на иностранца.

Больше никого не было в этот час на улице, ни одного прохожего, только Женькина фигура сиротливо маячила на углу, в свете уличного фонаря, и Творогов внезапно замедлил шаг, волнение и робость охватили его.

Их дружба с Женькой никогда — даже в самые лучшие времена — не была равной, это Творогов знал точно. Но сейчас, сейчас-то что мешало ему подойти к Синицыну уверенной походкой знающего себе цену человека? Или верно говорят: быть победителем так же стыдно, как быть побежденным?.. Отчего при виде этой одинокой фигуры у него вдруг сжалось сердце от растерянности? Может быть, права Зоя: это их свидание на пустынном городском перекрестке выглядело нелепо? Пригласи он Синицына к себе, и все бы обстояло совсем по-другому?..

— Ну, здорово! — сказал Синицын. — Здорово!

Он протянул Творогову руку с загадочной, чуть снисходительной усмешкой, которая и прежде, в былые времена, не раз ставила Творогова в тупик. Что скрывалось за этой усмешкой? К чему она относилась? Посмеивался ли Синицын сейчас над самим собой, над прошлым своим мальчишеством? Или веселила его ребяческая готовность, с какой примчался сюда Творогов?..

Оба они не сразу преодолели неловкость и скованность. Они произносили какие-то пустые, ничего не значащие, ни к чему не обязывающие слова, еще не в силах разом шагнуть через ту полосу отчуждения, которая пролегла между ними.

Если в первые минуты Творогову показалось, что Женька почти совсем не изменился, остался таким же, как прежде, то теперь, когда он внимательнее вгляделся в Синицына, он понял, что первое впечатление было ошибочным, поверхностным, что те годы, в течение которых они не встречались, не прошли для Женьки бесследно. Черты его лица, и правда, почти не изменились — они сохранили прежнюю, юношескую резкую очерченность, угловатость, и в то же время это было уже другое лицо, лицо другого человека, не того Женьки Синицына, которого раньше знал Творогов. Он даже не сразу догадался, отчего создавалось такое ощущение. А потом понял: глаза, выражение глаз. Вот что делало лицо Синицына незнакомым, не таким, каким привык видеть его Творогов. Если раньше его глаза светились энергией, жаждой немедленного действия, если в глубине его глаз всегда бурлили гнев или ликование, ненависть или сочувствие, то теперь в его взгляде таилась усталая, чуть ироничная усмешка, и эта усталость, прежде никогда не свойственная Женьке, больше всего поразила сейчас Творогова. А может быть, эта усталость лишь почудилась Творогову, может быть, мертвенный отсвет уличного ртутного фонаря придавал глазам Синицына такое выражение?

— Ты когда приехал? Что же ты не позвонил сразу? Тут, понимаешь ли, чуть ли не весь город разыскивает тебя, у меня телефон, можно сказать, пообрывали, а ты — ни слуху, ни духу! — постепенно освобождаясь от первоначального смущения, говорил Творогов.

— Да я, видишь ли, — сказал Синицын, — купил одну книжку. Некоего Творогова К. А. Дай, думаю, прочту, прежде чем звонить. А то уличат еще в научной отсталости.

Шутил он или говорил серьезно? Впрочем, это всегда было в его характере, в его духе: засесть, запереться, невзирая ни на что, с заинтересовавшей его книгой, с карандашом в руках, с конспектом. На час ли, на день ли, на неделю, ли — безразлично.

— Ну и как? — спросил Творогов. — Как тебе этот самый Творогов К. А?

Спросил с замиранием сердца. Удивительное дело, сколько уже отзывов о своей работе имел он, и официальных, и неофициальных, и еще в ту пору, когда она лишь готовилась к печати, и теперь, когда уже стала книгой, от скольких людей слышал Творогов слова похвалы и одобрения — казалось бы, что может изменить еще одно мнение, каким бы оно ни было, — а вот поди ж ты: весь сжался, весь напрягся в ожидании, словно, и правда, судьба его зависела от того, что скажет сейчас Синицын. А может, лишь за тем и вызвал его Женька, чтобы объявить ему свое суждение, вынести свой приговор? С него станет!

— На уровне, — сказал Синицын, и у Творогова сразу отлегло от сердца, сразу почувствовал он радостное облегчение. — Как пишут нынче в рецензиях, автору удалось справиться с поставленными задачами. Не знаю, конечно, что впоследствии взрастет на этом фундаменте, но фундамент ты заложил основательный. Так что примите, Константин Александрович, мои поздравления.

— Спасибо, — сказал Творогов. — Твое мнение для меня всегда было очень важно, ты это знаешь.

Кажется, он даже растрогался — чуть больше, чем следовало бы. Помнил ли Синицын, что говорил прежде, в давние дни, когда Творогов еще только начинал эту работу? Помнил ли, как выбирал слова пообиднее, пожестче, чтобы больнее задеть Творогова? Помнил ли?

— Ну а ты-то как? — спросил Творогов. — Я же о тебе почти ничего не знаю. Читал как-то твою статью, интересная статья…

— А-а… — Синицын пренебрежительно махнул рукой. — Как я? Да все так же. Знаешь, Костя, ведь в жизни, как и в театре, у каждого из нас постепенно вырабатывается, складывается свое амплуа. И его, хочешь не хочешь, надо поддерживать. У меня, например, амплуа возмутителя спокойствия, и нужно как-то оправдывать его в глазах общественности. — Он усмехнулся, и опять затаенная усталость почудилась Творогову в этой усмешке. — Уже иной раз и сам думаешь: а не пора ли облагоразумиться, остепениться, иной раз и не хочешь больше ввязываться ни в какие истории, даешь себе слово, так нет же — оказывается, это теперь уже как бы само собой получается, по инерции, что ли… Я сам вроде бы тут и ни при чем. Вот недавно, например, случай был. — Синицын вдруг оживился, рассмеялся на этот раз уже весело, свободно, от души: — Приглашают меня на симпозиум. Причем говорят, что симпозиуму этому придается какое-то особое значение, и уровень, значит, будет соответствующий, имена академиков называют, которые, мол, собираются почтить этот симпозиум своим присутствием. Ну и мне вроде бы особая честь оказана тем, что меня тоже приглашают. Пришел я в назначенный день в институт, где это самое действо происходило, — действительно, народу собралось прилично, открывает симпозиум Цимлянский, академик, ты его, конечно, знаешь, после перерыва председательствует член-корр Скалозубов, одним словом, все идет нормально, вполне достойно, пока не выползает со своим сообщением некая ученая дама по фамилии Невзорова. Сообщеньице, прямо скажем, хлипкое, но апломба, апломба! Этот апломб, честно говоря, меня и раздражил, задел за живое. А главное — потом начинается обсуждение, и почти все выступающие эту Невзорову похваливают, прямо сплошные реверансы. Да что такое, думаю, ослепли все, что ли? Одним словом, завелся я. Дай-ка, думаю, восстановлю истину. Предоставили мне слово, ну я и принялся разделывать эту самую Невзорову по всем статьям. И вдруг чувствую: тишина в зале какая-то напряженная, неестественная наступила, и все почему-то не на меня, а на Скалозубова, на председательствующего, смотрят. А Скалозубов, вижу, низко над столом наклонился и рисует какие-то крючки на листке бумаги. Так в абсолютной тишине я и закончил свое выступление. И когда обратно шел по залу на свое место, все ловил на себе какие-то странные взгляды — так на человека смотрят, если он какую-нибудь нетактичность допустил или если у него в костюме какой-нибудь непорядок, который он сам не замечает. Я сел и все пуговицы на себе ощупываю, а мой сосед, приятель мой, мне и говорит: «Что ты наделал! И на кой черт тебе с ним связываться?» — «С кем связываться? — спрашиваю. — Что случилось? В чем, вообще, дело?» Он на меня смотрит, как будто я не от мира сего. «Ты, что, — говорит, — не знаешь, что Невзорова — жена Скалозубова?» — «Нет, — говорю. — Первый раз от тебя слышу. Ну, а если и жена, так что из этого следует?» — «Запомни, — говорит он мне, — заруби себе на носу: можно критиковать академиков, можно критиковать их сотрудников, можно критиковать их учеников — это все рано или поздно тебе простится, но упаси бог тронуть их жен — этого тебе не простят никогда. Понял?» И, знаешь, кажется, он прав оказался. Через неделю встречаю Скалозубова, он мне даже руки не подал, кивнул сухо и отвернулся. Наверно, думает, я нарочно этот спектакль устроил. От Синицына же всего ждать можно, Синицын — он такой! А я, честное пионерское, ведь не специально, без всякого умысла. Ну откуда, посуди сам, я мог знать, что Невзорова это вовсе не Невзорова, а Скалозубова? Писали бы хоть в скобках, что ли… — Он вздохнул, словно сожалея о случившемся, а глаза его продолжали смеяться — видно, вся эта история доставляла ему искреннее удовольствие.

Глаза его продолжали смеяться, но Творогову и в этом его веселье вдруг почудилось что-то наигранное, словно Женька старался предстать перед ним, перед Твороговым, прежним Синицыным и не мог. И чувство невольной жалости неожиданно шевельнулось в душе Творогова.

В этот вечер они еще долго бродили по пустынным улицам, совсем как когда-то давно, прежде. Тогда у них было словно бы два города. Один — известный всем и каждому, разнесенный по всему свету на тысячах цветных открыток и глянцевых альбомных страниц и оттого как бы принадлежащий всем сразу. А второй — второй был известен только им двоим, принадлежал лишь им, и никому, кроме них. Едва ли не больше знаменитых архитектурных ансамблей, которые вызывали восторг и удивление уже тем, что к ним невозможно было привыкнуть, что всякий раз они как бы открывались перед тобой заново, едва ли не больше Петропавловской крепости и набережных Невы, кленовой аллеи, ведущей к Инженерному замку, или Летнего сада, они оба, и Творогов и Синицын, любили безвестные ленинградские улицы с тянущимися вдоль них обшарпанными кирпичными зданиями складов и заводских корпусов, с дикой травой, растущей по откосам каналов, с неожиданными — посреди городской улицы — железнодорожными переездами, с бесконечными проходными дворами, с не имеющими никакой архитектурной ценности и оттого покорно доживающими свой век неказистыми старыми домами, чуть ли не по самый бельэтаж вросшими в землю, в асфальт… Они любили обнаруживать на этих домах следы старых вывесок, казалось, навсегда отпечатавшихся в камне и кирпиче, как отпечатывается силуэт какого-нибудь птеродактиля в залежах каменного угля, любили разглядывать выпуклые буквы на чугунных крышках люков, где в окончании слов еще господствовал твердый знак, любили ощущать под ногами неровную выпуклость булыжной мостовой, уже почти повсеместно вытесненной асфальтом… Этот город открывал им свои тайны, свои маленькие секреты, он не прятал от них ничего, не стыдился своей некрасивости, и оттого становился еще роднее, еще дороже…

Сейчас город медленно погружался в туман. Дождя не было, но асфальт влажно блестел, радужно желтели фонари, смутными пятнами расплывались вдали фары редких автомобилей.

— Ну, а кого из наших ты видишь? Как они? — спросил Женька.

Не надо было ему задавать этот вопрос, не надо. Не надо было разрушать праздник возвращения к прошлому. Что мог ответить ему Творогов? Что мог сказать? Да разве и сам Женька не знал, что после смерти Краснопевцева, после его, Синицына, ухода из института как-то быстро и незаметно начала разваливаться, распадаться их знаменитая двадцать седьмая, их «комната заговоров». Первой в университет, на кафедру, ушла Валечка Тараненко, затем подала заявление «по собственному желанию» Лена Куприна, так ничего толком не объяснив, замкнувшись в себе, она рассталась с институтом, исчезла из поля зрения Творогова… Постепенно никого, кроме Творогова, не осталось из их прежней компании. Честно говоря, и он, Творогов, тоже начал подумывать тогда об уходе и, может быть, вопреки прежним своим намерениям и планам, распростился бы с лабораторией, если бы не назревали уже в институте значительные перемены, если бы — несколько неожиданно для себя — он не оказался руководителем пусть небольшой, но самостоятельной группы, и эта наконец обретенная им возможность самостоятельной работы, эта независимость, о которой он так мечтал, полностью захватили его…

— Видимся иногда, только редко, — сказал Творогов. — Знаешь ведь, как бывает: это когда в другой город приезжаешь, сразу торопишься повидать всех старых знакомых, а когда живешь тут же, рядом, все откладываешь, все кажется — нет ничего проще, чем увидеться. Так что если и общаемся, то больше с помощью телефона. На днях вот Валечка Тараненко звонила, тобой интересовалась…

Творогов произнес эту фразу как бы между прочим, скороговоркой, еще не представляя, как отнесется к его сообщению Женька.

— Я знаю, — сказал Синицын, и опять та самая загадочная, чуть снисходительная усмешка, с которой в первую минуту встречи протянул он руку Творогову, всплыла на его лице. — Она уже отыскала меня.

— Да ну? — Творогов изумленно посмотрел на Женьку.

Ну и Валечка! Ну и Тараненко! Впрочем, чего-чего, а энергии и решительности Валечке Тараненко всегда было не занимать.

— Она и сейчас, наверно, у нас. Я оставил ее с Ленкой. Небось ворошат сейчас прошлое, перемывают наши косточки…

Он сказал это беззлобно, примирительным, полушутливым тоном. Как будто и не было никогда того — синицынского — собрания, на котором так яростно, с таким отчаянием и негодованием выступала Тараненко против Женьки Синицына. Как будто это не она обвиняла тогда Синицына в жестокости, в эгоизме и самоуверенности, в зазнайстве, как будто это не она тогда с трибуны перед переполненным залом отрекалась от Синицына, виня его в смерти Краснопевцева… Сознавала ли она тогда, что делала? Даже теперь, по прошествии стольких лет Творогов отчетливо видел ее, стоящую с пылающими щеками на трибуне, отчетливо помнил каждое произнесенное ею слово. А что уж говорить о Синицыне! Мог ли он забыть тот день?..

Занятый мыслями о Тараненко, пораженный неожиданностью того, что услышал от Синицына, Творогов как-то не сразу обратил внимание на еще одно прозвучавшее сейчас имя. Но, промелькнув, пройдя мимо его сознания, это имя тотчас же вернулось, повторилось отдаленным эхом в его мозгу. «Я оставил ее с Ленкой». «С Ленкой», — сказал Синицын.

— А что, Лена тоже приехала? — чтобы задать этот вопрос, чтобы выговорить это имя естественно и беззаботно, Творогову пришлось сделать усилие над собой. И все же голос выдал его напряженность.

— Да, — сказал Синицын. — Мы решили махнуть сюда вместе. Ленка очень скучает по Ленинграду. Как и я, впрочем. К тому же и родителям Ленкиным хотелось взглянуть на Мишку, на внука своего…

Он говорил об этом просто и буднично, вероятно полагая, что все его семейные дела давно известны Творогову, не догадываясь, что для Творогова каждое его слово сейчас было открытием, неожиданностью, что каждое его слово вызывало смятение в душе Творогова.

— Значит, тебя можно поздравить с сыном? — сказал Творогов все тем же чужим и словно бы закостеневшим в нарочитой беззаботности голосом.

— Да, — серьезно отозвался Синицын. — Можно. Теперь можно. Но наволновались мы с ним — не дай бог! Ведь ты знаешь, у Ленки неважно со здоровьем, врачи не советовали ей заводить ребенка…

Да, да, Творогов знал это. Когда-то давно Лена говорилаему об этом. Затаенное страдание, печаль и обреченность звучали тогда в ее голосе, и, чтобы успокоить, утешить ее, Творогов, помнится, заявил бодро: «Ничего, Ленка, не отчаивайся. Нет — так нет. И без детей люди живут прекрасно». «Наверно, совсем другого ответа, совсем других слов ждала она тогда от меня», — с запоздалой горечью думал теперь Творогов.

— Это Ленка хотела сына, — говорил Синицын, — она и настояла на своем. И знаешь, Костя, теперь иногда мне кажется, что Мишка — это самое ценное, что есть у меня в жизни…

Творогов искоса взглянул на Женьку. Да тот ли это Синицын, который ничего, кроме науки, и признавать-то не желал?

Нет, совсем не таким рисовался Творогову их сегодняшний разговор, их сегодняшняя встреча. Казалось, опять неуловимо уходил, удалялся от него Синицын, уходил, удалялся в какой-то свой мир, который был непонятен и недоступен для Творогова…

— А ты что же отстаешь? — весело сказал Синицын. — Пора бы уже, а?

— Да так как-то… — замялся Творогов.

Это было больное место, которого предпочитали не касаться ни он, ни Зоя. Нелепо теперь выяснять, кто из них больше был виноват в том, что десять лет назад Зоя сделала аборт, — она ли, считавшая, что сначала ей надо довести до конца диссертацию, он ли, поддавшийся, уступивший ей, — ни к чему, кроме затяжных, тяжких ссор, не приводили эти выяснения. Кто мог угадать, что тогдашнее Зоино решение навсегда лишит их возможности иметь детей. Впрочем, Творогов с течением времени, постепенно почти смирился с этим: что поделаешь, если уж так сложилась жизнь, искать виноватых — только напрасно растравлять себя. Судьба. Сам того не ведая, Синицын оживил сейчас эту угасшую было боль. И понадобилось некоторое время, чтобы Творогов справился с собой, чтобы снова приобрел прежнюю уверенность.

— А где вы остановились? — спросил он.

— У Ленкиных родителей.

Странное ощущение владело сейчас Твороговым: как будто Синицын рассказывал ему о его собственной, Творогова, жизни — какой она могла бы быть, какой она могла бы состояться и не состоялась. Или, вернее, нет, не так, не точно. Как будто была у Творогова еще одна, вторая жизнь, которая протекала совсем в ином времени и пространстве и о которой он не помнил, забыл, которую он только смутно чувствовал, и теперь Синицын своими рассказами пробуждал в нем зыбкую память об этой жизни.

«Чем не сюжет для фантастического рассказа?» — мысленно усмехнулся Творогов, пытаясь таким образом защититься, стряхнуть с себя это странное наваждение, а вслух сказал:

— Тогда я провожу тебя.

Он и узнавал, и не узнавал те места, по которым бродил когда-то, провожая Лену домой. Давно он здесь не был. Уже исчезли вольные пространства пустырей, продуваемых ветром, уступив место геометрически расчерченным кварталам новых домов. Не стало старых одноэтажных строений, прежде еще теснившихся вдали. Там, где когда-то они с Леной ходили по узким тропинкам, проложенным новоселами среди бугров глины и строительного мусора, теперь пролегли асфальтовые проезды, и еще не окрепшие, оголенные осенними ветрами деревца поднимались вдоль этих проездов. Приди сюда Творогов один, немало бы пришлось ему помотаться, поблуждать среди многоэтажных корпусов, прежде чем отыскал бы он так хорошо знакомый, казалось бы, навсегда оставшийся в его памяти дом…

— Как незаметно летит время, — сказал Творогов. — Пока ходишь по одной и той же улице, в свой институт, пока видишь одних и тех же людей, кажется, и не замечаешь вовсе течения времени… А стоит только оглянуться…

— Да, — отозвался Женька. — Не знаю, возраст у нас уже, что ли, такой, только я лишь теперь стал задумываться о необратимости времени. Только теперь я стал, кажется, понимать, что это за штука такая — необратимость. Ведь страшное словечко, а? Это раньше мне казалось: все можно успеть, все можно наверстать. Как в кино, когда наверняка знаешь, что все должно прийти к счастливому концу, пока герои еще молоды и красивы. Они и справедливости добьются, и успеют сделать все, о чем мечтали. А в жизни-то оно не так. Время уходит… Мы не учитываем этой мелочи, этого пустячка. Время уходит…

Вот и заговорил Женька Синицын о том, о чем и хотел и не решался спросить его Творогов. И Творогова поразила, обескуражила та беспечная открытость, с которой признавался сейчас Женька в своем поражении. Что иное могли значить эти его слова об упущенном времени?

— Нет, ты пойми меня правильно, я ни о чем не жалею, я всегда поступал так, как считал нужным, так что жалеть мне не о чем. И все же…

Они уже стояли возле дома, где жили родители Лены Куприной, и Женька говорил сейчас задумчиво, глядя куда-то в темноту мимо Творогова.

— И все же… Иногда мне кажется, есть какое-то несоответствие между тем, что я мог сделать, чего мог добиться, и тем, что я сделал, чего добился…

Творогов слушал его, и сочувствие, и горечь, и желание помочь этому человеку, ближе которого когда-то не было у него никого, снова все сильнее овладевали им.

— Послушай, Женька, — сказал он. — А ты, что, действительно намерен выступать у нас на ученом совете против Боярышникова? На кой черт, скажи на милость, тебе это надо? Ты же знаешь, у нас есть положительный отзыв вашего института. В какое положение ты себя поставишь?

— Да, да, — сказал Синицын. — Я все это понимаю. Со Степанянцем мы уже столкнулись на этой почве. Боюсь, он действительно не простит мне этого. Но диссертация-то ведь слабенькая, а?

— Да ну уж, не такая и слабенькая, — обиженно возразил Творогов. — Кстати, в отзыве вашего института…

— Что ты прикрываешься этим отзывом? Ты прекрасно знаешь, как пишутся подобные отзывы. Степанянцу принесли отзыв на подпись, он и подписал. А диссертацию он сам и в глаза не видел. Так что ему простительно, а ты-то…

— Что я? Обыкновенная диссертация, не хуже других.

— Обыкновенная? Ну тогда скажи мне, только честно, положа руку на сердце, ты бы сам стал защищать такую диссертацию, поставил бы под ней свою подпись, а? Только честно!

— Видишь ли… — сказал Творогов. — Так нельзя ставить вопрос. У каждого свои возможности.

— Нет, ты не крути. Ты ответь прямо: да или нет?

— Мало ли под какими работами я бы не поставил свою подпись, но это еще не значит…

— Нет, значит, Костя, значит. Таким образом, ты признаешь, что сам бы не стал защищать такую диссертацию?

— Нет, я этого не говорил.

— Ага, значит, стал бы?

— Брось, Женька, разводить демагогию, — уже сердясь, сказал Творогов.

— При чем здесь демагогия? Ты же сам прекрасно знаешь, что диссертация слабенькая. Потому-то и финтишь сейчас передо мной…

— Ну почему…

— Опять двадцать пять! Вот потому-то, милый Костя, я и выступлю, и скажу все, что думаю.

— И напрасно, — злясь и на себя, и на Синицына, холодно сказал Творогов. — Напрасно. Все равно ты ничего не добьешься, кроме новых неприятностей для себя.

— А это мы еще посмотрим! — отозвался Синицын. — Слышишь, Костя: это мы еще посмотрим!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Эх, Женька, Женька! Сумел-таки испортить настроение. Сумел разрушить то радостное чувство, ту душевную растроганность, которую испытывал Творогов.

Опять это бессмысленное упорство, опять эти мальчишеские игры в принципиальность и бескомпромиссность! Легко быть бескомпромиссным, пока не имеешь дела с живыми людьми, пока выстраиваешь умозрительные схемы!

Недавнее сочувствие к Женьке теперь уступало место раздражению. Разве не сам Женька был во всем виноват? Во всей своей несложившейся жизни?

Шагая к стоянке такси, Творогов разжигал в себе раздражение против Синицына, стараясь этим раздражением заглушить другое тревожащее его чувство — недовольство собой, которое — он отчетливо ощущал это — становилось все острее и острее. Почему он так беспомощно повел себя перед Женькой? Отчего терялся и то юлил, то мямлил так, словно Синицын, и правда, уличил его в беспринципности? Почему не нашел нужных слов, чтобы достойно ответить Женьке?..

Надо было сказать… А что, собственно, надо было сказать? Что?

— Творогов, постой!

От неожиданности Творогов вздрогнул. Еще раньше, чем он успел сообразить, кому принадлежит этот женский, чуть прерывающийся от быстрого дыхания голос, сердце его радостно взметнулось: Лена! Лена Куприна! Кто же еще мог окликнуть его сейчас, посреди ночи, здесь, возле уснувших домов?..

Творогов обернулся: Валечка Тараненко догоняла его.

— Женщина бежит за тобой, а ты и не слышишь! Не стыдно, Творогов?

— Стыдно, Валечка, стыдно, — сказал он.

— А я засиделась у Ленки. Заболтались мы, я и понятия не имела, что уже так поздно. А тут Синицын возвращается, я на часы взглянула: батюшки! Не может быть! Половина второго! Синицын хотел меня проводить, а я говорю: ничего, догоню Творогова, авось не оставит без помощи одинокую женщину…

Тараненко была неестественно возбуждена, нервная говорливость одолевала ее.

— Зато уж навспоминались мы с Ленкой, наговорились обо всем на свете — в том числе и о тебе, Творогов. Женька молодчага, почувствовал, что нас лучше оставить вдвоем… Я, знаешь, Творогов, когда разыскивала Синицына, когда сегодня шла к нему, думала: столько всего накопилось, что, кажется, и за день не высказать. Казалось, ничего важнее нет, чем с ним поговорить. Веришь — две ночи последние не спала, все мысленно с ним разговаривала, все прошлое ворошила. Казалось, умру, если не выговорюсь, если не объясню ему, что я теперь о себе тогдашней думаю. Как представлю себе, что я для него все эти годы врагом была, что допустить он может, будто я тогда из каких-то своекорыстных побуждений против него выступала, что подлым человеком он, может быть, меня считает, — как представлю я себе все это, так хоть на стенку лезь, хоть волком вой! Одна только мысль, одна надежда — увидеть его, объяснить все, как было. Я же — ты веришь мне, Творогов? — тогда одного только хотела: спасти его! Я же любила его и сейчас люблю, Творогов. Ты думаешь, мне это тогда легко, просто было? Да я, может, трижды умирала, пока до трибуны тогда дошла. А поднялась на сцену, помню, в глазах потемнело, зала не вижу, лиц не вижу. И все-таки переломила себя, заставила: потому что верила — так для него нужно, ради него я это делаю! Пусть возненавидит он меня, пусть какой угодно потом считает, но я должна эту пытку вынести, должна. Это я теперь многое по-другому понимаю, на многое другими глазами смотрю… А тогда…

Они дошли наконец до пустовавшей сейчас, выглядевшей заброшенной стоянки такси, но Тараненко, казалось, не заметила этого. Она бы так и прошла мимо стоянки, если бы Творогов не придержал ее за локоть.

— У меня же, Творогов, еще с детства в крови уважение к авторитетам засело, так я уж была воспитана, ничего не поделаешь. А потом мне ведь как тогда казалось: грош цена всей моей принципиальности, если я не решусь против Синицына выступить. Это ведь людей посторонних, далеких от нас легко критиковать, да и то не всегда, а ты попробуй перед всеми против дорогого, близкого тебе человека выступи! Вот оно, твое испытание, Тараненко, говорила я себе, вот она — проверка твоих принципов, характера твоего проверка. Не выступи я тогда, и я бы себе малодушия этого никогда не простила, за слабость кляла бы себя всю жизнь. Ты же помнишь, какая я тогда была!

Зачем она говорила сейчас все это Творогову? Почему обращала к нему эту свою приготовленную совсем для другого человека и, видно, несостоявшуюся исповедь? Что произошло сегодня между ней и Синицыным? Не захотел он ее выслушать? Обидел? Оттолкнул?

— Я же знала тогда, на что шла, я же знала, что после этого только одно из двух возможно: либо он самым заклятым врагом моим станет, либо самым близким человеком, ближе и быть уже невозможно. Втайне я верила: поймет он меня, поймет, не может быть, чтобы боль моя, все мучения, которые я испытала, впустую прошли! Он же и сам, после всей этой истории с Краснопевцевым, мучился, места себе не находил, в смерти его себя винил, я же видела. Только из упорства проклятого своего, из гордости показывать этого не хотел, переломить себя не желал. И кто, кроме меня, мог помочь ему в этом? Кого еще мог он послушать? Так я тогда думала. Теперь-то я понимаю, что это бред сплошной был, сплошная несправедливость. Если в чем он и нуждался в те дни, так в участии, в добром слове. И, кажется, только один человек из нас это понял, только Лена Куприна…

Валя сделала паузу, словно ожидая, что скажет Творогов, как отзовется он на последние ее слова, но он молчал. И Валя заговорила снова:

— Вот ты смотришь сейчас на меня, Творогов, и думаешь, что перед тобой все та же Валечка Тараненко, которую ты знал прежде, когда мы работали вместе, в двадцать седьмой. А ведь это не так. Той Валечки Тараненко уже нет, ее просто не существует, от нее остались разве что имя да фамилия. Я теперь другая, Творогов, совсем другая. Только, похоже, никому до этого нет дела, никому это неинтересно…

— Ну что ты, Валечка! — сказал Творогов.

— Нет, Творогов, не утешай, не ври, я знаю, что говорю. Я ведь сегодня шла к Синицыну и думала: в квартиру-то хоть он меня пустит? Порог перешагнуть разрешит? Я же к нему сегодня, как на исповедь, шла. А он… Он — знаешь что?..

Голос ее вдруг дрогнул, и Творогову показалось, что она сейчас заплачет. Он сделал неловкое движение, пытаясь дотронуться до ее руки, успокоить. Однако Тараненко сердито отдернула руку.

— Он и дверь мне открыл, и поздоровался со мной приветливо так, по-прежнему, как будто ничего плохого никогда и не было. Я ему: «Я ведь, Синицын, поговорить с тобой хочу. Мне нужно поговорить с тобой», а он так ласково мне отвечает: «О чем, Валечка, о чем? Все и так ясно». И эта ласковость его… Понимаешь, Творогов?.. Эта ласковость просто убила меня… Он со мной, как с больным ребенком, разговаривал…

— Да брось ты, Валечка, — сказал Творогов, напрасно вглядываясь в проходящие вдали машины. Кажется, надежды дождаться здесь такси не было. — По-моему, ты чересчур все усложняешь… — Хотя в глубине души он понимал Тараненко: она готовилась к подвигу покаяния, она, как на Голгофу, шла сегодня сюда, к Синицыну, и вдруг это ласково-снисходительное: «О чем, Валечка, о чем?».

— Ну да, Творогов, ты всегда умел лучше всех успокаивать, умиротворять, убаюкивать, ты же у нас самый добрый, самый рассудительный, самый благополучный, не так ли, Творогов?

— Если тебе так кажется, Валечка, наверно, так оно и есть, — шутливо отозвался Творогов, хотя этот внезапный выпад Тараненко слегка покоробил его.

— А ты не усмехайся, Творогов. Я ведь знаю, о чем ты думаешь. Ты среди нас не только самый благополучный, но и самый самодовольный. Да, да, и не вздумай отрицать этого.

— А я и не отрицаю. Я действительно противный, самодовольный тип.

— Не сбивай меня с толку своими шутками. Я ведь серьезно, Творогов, — сказала Валечка Тараненко тихо. — Я серьезно. Мы сегодня с Ленкой много о тебе говорили. И знаешь, что я поняла? Только не обижайся на меня, ладно?..

— Зачем же мне на тебя обижаться? — с некоторым раздражением пожимая плечами, сказал Творогов.

— Нет, ты правда не обижайся, ты дай мне слово, что не обидишься.

— Ты меня совсем запугала, — усмехнулся Творогов.

Что уж такого обидного могла сказать ему Валя? Эти женщины вечно так — бесконечные предисловия, многозначительные намеки, а потом оказывается: все, о чем идет речь, и выеденного яйца не стоит.

— Не обидишься? — как-то тревожно выспрашивала его Тараненко.

— Да нет же, нет, — сказал Творогов. — Даю слово, что не обижусь. Говори.

И в этот момент зеленый огонек такси забрезжил, замелькал вдали, быстро приближаясь к ним.

— Такси! Такси! — обрадованно закричала Тараненко.

Машина подкатила к стоянке и, шаркнув шинами по влажному асфальту, остановилась. Творогов открыл дверцу, пропуская вперед Валю.

— Это ты такой удачливый, — сказала Тараненко, когда они оба устроились на заднем сиденье и Творогов назвал шоферу Валин адрес. — Будь я одна, я бы проторчала на этой стоянке до утра, и ни единого такси не появилось бы, честное слово! Мне никогда не везет. Правда, правда. А ты — удачливый. Мы об этом и говорили сегодня с Леной. Ты очень удачливый, Творогов. Только твои удачи — они ведь немножко за чужой счет, не правда ли?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну вот, ты уже и обижаешься, а дал слово, что не будешь обижаться.

— При чем тут обиды? Просто ты говоришь какими-то загадками. Что значит — за чужой счет?

— За чужой счет — это и значит за чужой счет, Творогов, — сказала Тараненко, и ему показалось: ей доставляет удовольствие повторять эти слова. — Ты, конечно, нынче сравниваешь себя с Синицыным и прикидываешь, кто из вас прав оказался, не можешь ты об этом не думать, правда?

— Допустим, — сказал Творогов, еще не совсем понимая, куда она клонит, но уже ощущая, как нарастает в нем неприязненное чувство к Тараненко. Хоть и уверяла она, что стала совсем иной, а все та же резкость, все тот же спортивный темперамент, все та же жажда помогать и отчитывать, выносить решения, судить и миловать, которые остались у нее еще от студенческих времен, от участия в различного рода комиссиях, бюро и комитетах, по-прежнему угадывались в Тараненко.

— И ты, взвесив все «за» и «против», ясное дело, приходишь к выводу, что был прав, тебе не в чем упрекать себя, ты в свое время сделал правильный выбор, и совесть твоя теперь спокойна, не так ли?..

— Дальше, — сказал Творогов, оставляя ее вопрос без ответа. — Что дальше?

— А дальше, Творогов, вот что. Тебе никогда не приходило в голову, что твой успех, вся эта твоя работа, которой ты спокойненько занимаешься у себя в лаборатории уже столько лет, были бы невозможны, если бы не Синицын…

— Почему же? — сказал Творогов. — Я всегда считал, что многим обязан Женьке, и…

— Нет, — с горячностью перебила его Тараненко, — ты не о том. Все мы чем-то обязаны друг другу. Но я сейчас о другом. Ты ведь в душе винишь Женьку, ты ведь думаешь: вот был талантливый человек, а разменял себя на разные склоки, и сам, мол, виноват, что мало чего сумел добиться… Не спорь, ты думаешь так, и хоть никогда не признаешься в этом, а втайне ты себя ему в пример ставишь…

— Я не понимаю, — сказал Творогов, — ты, что, задалась целью испортить мне настроение? Или заново поссорить меня с Женькой?

— Ага! — торжествующе отозвалась Тараненко. — Задело? Так вот, слушай меня внимательно: ты небось уверен, что в свое время получил самостоятельную группу только потому, что Корсунский и прочие вдруг поняли и оценили твои способности? Да нет же, Творогов, нет, не обольщайся! Не будь всей этой синицынской истории, они бы еще сто лет не шевелились. То, чего добивался Синицын, что он отстаивал, досталось тебе — только и всего. Нет, я вовсе не осуждаю тебя, я только хочу, чтобы ты это знал. Понимаешь, Творогов, такие люди, как Женька, они не дают застояться атмосфере, они — как грозовые разряды, они — как постоянная скрытая угроза для таких, как Корсунский, как… ладно, не будем уж поминать плохим словом Краснопевцева… скажем лучше — для тех, кто окружал Краснопевцева… Теперь-то ты понимаешь, что я имела в виду, когда говорила, что твои успехи — за чужой счет?.. Я только одного хочу, Творогов: чтобы ты никогда не смел считать Женьку неудачником, понял? Это он, он проложил дорогу тебе!..

Даже в полусумраке Творогов угадывал, как пылают щеки Тараненко — совсем, как тогда, на том давнем, памятном собрании.

Шофер все прибавлял и прибавлял скорости, машину подбрасывало на асфальтовых буграх и выбоинах, заносило на поворотах — казалось, та горячность, та нервность, которая исходила сейчас от Тараненко, передалась и шоферу.

— Ты только не обижайся, — сказала Валечка Тараненко сникающим голосом. — Мне просто нужно было сегодня выговориться…

— Ну и ладно, ну и хорошо… — сказал Творогов.

Вскоре машина остановилась возле дома, где жила Тараненко. Творогов проводил Валю до лифта, и, когда она уже стояла внутри, в кабине, готовая вознестись в свою однокомнатную квартиру, когда, послушные автоматике, уже сдвигались, отгораживая их друг от друга, дверные створки кабины, он поймал ее тревожный, словно бы все выспрашивающий что-то взгляд…

Творогов вернулся в такси. Он сел вперед, рядом с шофером, и шофер, пожилой мужчина, с умными глазами все понимающего и чего только не повидавшего за годы своей работы человека, сразу оживился, ожидая, наверно, начала разговора. Наверно, тоскливо было ему крутить баранку в полном молчании, в ночной тишине. Но Творогов молчал. Он думал о том, что услышал сейчас от Тараненко. Он еще не мог толком осознать, какие чувства вызвали в его душе те слова, которые с такой отчаянной горячностью, с такой страстью только что произносила она. В том, что говорила сегодня Тараненко, не было ничего слишком уж неожиданного, ему и самому иной раз приходило в голову нечто подобное. Напрасно тревожилась, напрасно беспокоилась Валечка: он не испытывал сейчас обиды, только грусть и усталость владели им.

В доме у Творогова лифт не работал. Творогов взглянул на часы: ого, часовая стрелка уже подбиралась к трем. Сейчас ему еще предстоит выслушивать Зоины упреки. Она и так-то не любит, не выносит, когда он приходит домой слишком поздно, а тут еще Синицын, Лена Куприна! Есть от чего выйти из себя.

Творогов вздохнул и стал медленно подниматься по лестнице.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Миля Боярышников стоял у дверей малого конференц-зала, сдержанно-торжественный, сверкающий обаятельной улыбкой. Свой толстый вязаный свитер и джинсы, в которых он обычно щеголял в институте, сегодня он сменил на строгий темно-серый костюм и был похож сейчас на генерального консула, встречающего гостей, съезжающихся на прием по случаю национального праздника той страны, которую он имеет честь представлять.

«Ну что за человек этот Миля! Что за характер!» — с невольной улыбкой подумал Творогов. Еще день назад Боярышников пребывал в панике, предавался унынию, метался по институту, озабоченный, обуреваемый самыми мрачными предчувствиями, а сегодня уже ведет себя так, будто даже и сомнений у него нет в том, что его ожидает триумф. Не раз уже замечал Творогов это свойство Милиной натуры: достаточно было Боярышникову оказаться в центре внимания, как он оживал, расцветал, начинал излучать уверенность и оптимизм.

Впрочем, и у самого Творогова сегодня с утра было бодрое настроение. Воспоминание о неприятном ночном разговоре с Валей Тараненко уже отошло прочь, сам этот разговор, их долгое ожидание на заброшенной стоянке такси, все события ночи казались теперь полуреальными, словно происходили они то ли наяву, то ли во сне. Не случайно давно еще Творогов взял себе за правило — не очень доверять ночным настроениям. Ночью многое кажется мрачнее, тяжелее, безысходнее, чем есть на самом деле, чем оказывается потом, днем.

Сегодня утром Творогову позвонила Виктория Павловна, та самая сотрудница вечерней газеты, что брала у него интервью. Творогов уже почти забыл о своей беседе с ней, то есть не то чтобы забыл совершенно — просто другие заботы и волнения занимали его последнее время куда больше. Появится интервью — хорошо, не появится — еще лучше. И все же, когда, уже собираясь выходить из дома, он снял телефонную трубку и услышал, что беседа с ним будет напечатана и причем именно сегодня, вечером, Творогова это обрадовало. Как будто одно лишь звучание голоса этой почти незнакомой ему женщины обладало способностью разом вернуть то настроение, которое он испытывал тогда, в день их встречи. Опять, как и во время их разговора в лаборатории, когда он видел перед собой ее веселящиеся глаза, ему хотелось улыбаться.

Уже не первый раз ловил себя Творогов на суеверной, ни на чем, конечно, не основанной, убежденности в том, что, как начнется день — так он и продолжится. Первое известие, полученное с утра, первый утренний телефонный звонок, первый разговор — все это оказывалось словно бы той нотой, которая задавала потом тон всему предстоящему дню. И сегодняшний утренний звонок был хорошим предзнаменованием.

— Смотри, не забудь купить газеты, — сказала Зоя, которая ждала появления интервью, пожалуй, с гораздо большим нетерпением, нежели сам Творогов. — Запиши себе где-нибудь, а то ты вечно витаешь в облаках. И купи побольше, потом ведь не достанешь.

— Слушаюсь, — весело сказал Творогов.

— И ни пуха тебе ни пера!

Эти студенческие еще привычки, кажется, навечно, на всю жизнь усвоенные Зоей: непременное «ни пуха ни пера» перед каждой защитой, радостный экстаз при виде счастливого трамвайного билета, обязательное соблюдение еще каких-то неведомых Творогову или прочно забытых им примет, — всегда вызывали у него раздражение не столько даже сами по себе, сколько своей неизменностью, своим каменным постоянством, бездумной затверженностью, тем, как многозначительно подчеркивала их Зоя. То, что когда-то забавляло и умиляло Творогова, теперь выглядело лишь застывшим, вымученным ритуалом, было в его глазах так же неестественно и даже уродливо, как если бы взрослый человек принялся играть в солдатики или куклы.

— Мне-то что желать ни пуха ни пера, — сказал Творогов. — Ты лучше Боярышникову пожелай. Как бы от него сегодня не полетели пух и перья.

— А что, это действительно так серьезно? — озабоченно, с беспокойством спросила Зоя, заглядывая ему в глаза. И он сразу подумал, что, пожалуй, не совсем справедлив к ней; что ни говори, а его тревоги и заботы давно уже стали и ее тревогами и заботами, от этого никуда не уйдешь.

— Да нет, я пошутил, — сказал Творогов. — Миля Боярышников, мне кажется, из тех людей, кто и в огне не горит, и в воде не тонет.

И сейчас, подходя к конференц-залу, возле которого в коридоре кучками уже толпился народ в ожидании начала ученого совета, глядя на празднично подтянутого, одаривающего своими улыбками всех знакомых, полузнакомых и незнакомых (хотя были ли здесь у него незнакомые?) Милю Боярышникова, Творогов опять мысленно повторил: «…и в воде не тонет».

Здороваясь, отвечая на приветствия членов ученого совета и тех, кто пришел послушать, как будет защищаться Боярышников, Творогов с сожалением убеждался: наивно было надеяться, что защита пройдет скромно, незаметно, буднично. Как ни опасался Миля Боярышников за судьбу своей кандидатской, как ни пугал его приезд Синицына, все же не удержался он от соблазна пригласить на свою защиту как можно больше народу. Были здесь люди и вовсе неизвестные Творогову.

Впрочем, возможно, не одно только легкомысленное тщеславие, не только ребяческая беспечная самоуверенность руководили Боярышниковым, когда рассылал он свои приглашения, когда настойчиво обзванивал всех, кого хотел видеть на сегодняшнем заседании. Наверняка был тут и определенный расчет, стремление таким образом внести растерянность в ряды своих возможных противников. Отзывы — отзывами, а люди, пришедшие специально, чтобы послушать соискателя, — это ведь тоже, пусть не фиксируемое в протоколах ученого совета, но свидетельство значительности работы. Попробуй-ка наберись решимости выступить против Боярышникова, поставить под сомнение его труд, произнести критические слова в его адрес, если вон сам восьмидесятипятилетний Григорий Аполлинарьевич Троицкий, о котором говорят, будто он вовсе уже не выходит из дома, явился вдруг на защиту и на виду у всех заранее трясет руку Творогову, поздравляя его с еще одним выпускаемым в большой полет учеником… И вот ведь убежден Творогов, что Григорий Аполлинарьевич не только диссертации, но и автореферата Боярышникова наверняка не читал, что вовсе не интерес к этой работе, а лишь старая дружба с отцом Боярышникова побудила его появиться сегодня здесь, — знает все это Творогов, знает, но тем не менее, ощущая пожатие старческой руки, вслушиваясь в похвалы, расточаемые Троицким, он невольно поддается, уступает приятному гипнозу и незаметно для себя уже допускает возможность, уже начинает верить, что слова Григория Аполлинарьевича — не пустая любезность, не дань вежливости, вероятно, есть у старика какие-то серьезные основания хвалить работу Боярышникова, которые он, Творогов, возможно, недооценил или не принял во внимание…

Постепенно зал наполнялся. Увидел Творогов Осмоловского, как всегда угрюмо-напряженного, пристроившегося в углу у окна и уже уткнувшегося в какой-то журнал, и нарядную, оживленную Зиночку Ремез, и других сотрудников своей лаборатории. Была здесь и Валя Тараненко. С какой-то странной, вымученной улыбкой взглянула она на Творогова и тут же отвела глаза; то ли стыдилась она вчерашней своей ночной откровенности, то ли считала, что вправду обидела Творогова, и уже страдала от этого…

Медленно, торжественно прошел через весь зал Корсунский, своей лауреатской медалью как бы сразу прибавив значительности предстоящему заседанию. Опустился в кресло в первом ряду, прижал ладонь к сердцу, раскланялся с Твороговым. А вот и Прохоров Лешка, Алексей Степанович, «сын факультета», собственной персоной возник в дверях. Не забыл, значит, не пожалел времени, явился. Что влекло его сегодня сюда, что хотел, что рассчитывал он увидеть сегодня? Поражение Творогова, торжество Синицына? Или наоборот? На что делал он ставку? Жизнерадостность и веселье были написаны на его лице, как у человека, с мороза входящего в ресторанный зал в предчувствии славного застолья. Издали как ни в чем не бывало приветственно помахал он Творогову, а едва усевшись, тут же начал пожимать руки многочисленным знакомым, привставая и перегибаясь через спинки кресел. Казалось, этот обряд рукопожатий доставлял ему особое наслаждение.

Синицына Творогов увидел как-то неожиданно, внезапно — все искал его глазами, все ждал его появления, но Женьки не было, и вдруг — вот он, пожалуйста, сидит в предпоследнем ряду, посматривает с любопытством по сторонам, ищет, наверно, знакомые лица. Что испытывает он сейчас, спустя столько лет снова оказавшись в институте, который когда-то был для него родным? Что вспоминает?

Здесь, в конференц-зале, мало что изменилось с тех пор, даже фанерная, вишневого цвета трибуна осталась все та же, прежняя. Помнит ли Женька, как последний раз шел к ней?.. Ему тогда дали слово сразу после Валечки Тараненко, после ее горячечной обвинительной речи. «Пусть Синицын сам скажет, как расценивает свое поведение!» И он шел через весь зал, шел медленно, словно бы нехотя, словно бы колеблясь, надо ли ему говорить, словно бы делая над собой усилие. Каково ему было тогда — оказаться одному под взглядами всего зала!.. Не мог он не помнить того дня…

Творогов издали кивнул Синицыну, и Женька в ответ подмигнул ему: мол, держись! Значит, не передумал, не отказался от своей нелепой затеи.

Творогову хотелось сейчас подойти к Женьке и сказать: «Ну зачем тебе это? К чему? Чего ты собираешься достигнуть этим своим упорством? Хочешь, я тебе заранее расскажу, как все будет проходить сегодня и чем закончится?» Но он не сделал этого, не подошел к Женьке, не сказал этих слов: аллах его ведает, Женьку, еще вообразит, что он, Творогов, попросту боится его выступления, оттого и старается переубедить.

Уже прозвенел звонок, настойчиво приглашающий всех в зал, уже пора было и Творогову сосредоточиться, собраться — как-никак, а ему держать речь одним из первых, но он все продолжал вглядываться в тех, кто входил в зал, все не мог оторвать глаз от дверей. Краем глаза, боковым зрением он видел пустовавшее рядом с Синицыным кресло — не напрасно, наверно, придерживал Женька это место. Или лишь по чистой случайности оно оставалось незанятым и на самом деле Женька никого не ждал?..

За председательским столом появился Антон Терентьевич, окинул своим мальчишеским, исполненным проницательности и любопытства взглядом зал, улыбнулся едва заметно каким-то своим мыслям, поднес к глазам листок с повесткой дня. Заседание началось.

Значит, так и не пришла Лена. Не захотела прийти.

Но отчего? Что удержало, что остановило ее? Боязнь воспоминаний? Страх ощутить себя чужой, посторонней здесь, в этих стенах, которые когда-то были так дороги ей?.. Или нашлись у нее еще какие-то неведомые Творогову причины, заставившие ее сегодня остаться дома?..

Машинально, вполуха Творогов слушал Боярышникова, отмечая про себя, что держится Боярышников хорошо, уверенно, не теряется, не спешит и не мямлит, говорит толково, умело подчеркивая сильные стороны своей работы и обходя слабые.

Но почему, почему все же она не пришла? Почему бросила, оставила Женьку в одиночестве?..

Защита двигалась вперед по накатанному, привычному пути. Официальный отзыв, подписанный член-корром Академии наук Степанянцем, выступления оппонентов, ответы Боярышникова — события развивались так, как и предполагал Творогов, без каких-либо неожиданностей, и лишь эта маленькая заноза, эта необъяснимость — почему она не пришла? — мешала Творогову. Как будто так и оставшееся пустым кресло рядом с Синицыным таило некую угрозу или, точнее, намек на угрозу, предостережение об опасности, которое никак не мог расшифровать Творогов.

— …Накопленный соискателем экспериментальный материал со всей убедительностью показывает, что было бы преждевременно утверждать, что влияние ультрафиолетового излучения на процесс проникновения ионов натрия в клетку носит лишь однозначный характер, и в этом смысле соискатель совершенно прав, когда воздерживается от каких-либо окончательных выводов. Тем не менее его работа является несомненным вкладом в развитие наших представлений о влиянии ультрафиолетовых излучений на…

Все так, все верно. Имеющий уши да слышит. И недостатки работы иной раз могут обернуться ее достоинствами. Все зависит лишь от того, как на них взглянуть. Автор не спешит делать выводы — что это: научная робость, неспособность к обобщениям или знающая себе цену скромность, жажда предельной добросовестности? Автор отлично знает литературу по интересующей его проблеме, но, обсуждая различные точки зрения, не отдает предпочтения ни одной из них — что это, отсутствие собственного мнения, своего взгляда или научная объективность, нежелание навязывать свою точку зрения?.. Что это — слабость или сила? Кто может ответить на этот вопрос?..

Но почему все-таки не пришла Лена?

И странное дело: чем дальше, чем ровнее катилась вперед процедура защиты, тем муторнее, тоскливее становилось на душе у Творогова. Чувство утраты овладевало им. Как будто он навсегда лишился того праздничного ощущения, того радостного подъема, который испытывал всякий раз, когда защищался его аспирант. Даже в отзывах оппонентов чудилась ему сейчас некая унизительная снисходительность: вроде бы и хвалили они диссертацию Боярышникова, но в то же время… в то же время как бы невзначай, осторожно касались ее слабых мест, словно давая тем самым понять, что они-то прекрасно видят, чувствуют, угадывают эти слабые места и если не говорят о них всерьез, во весь голос, то лишь из опасения разрушить всю постройку, воздвигнутую Боярышниковым… Никогда прежде не испытывал Творогов такого скверного ощущения.

Какое-то движение почудилось ему позади, в конце зала. Творогов обернулся: так и есть, Синицын уже рвался выступать, уже тянул вверх свою худую, длинную руку. К чему? Зачем? Что мог он изменить?

Зал зашевелился, многие с интересом оглядывались на Синицына, а он под этими взглядами пробирался между рядами кресел из своего угла, неловко перешагивая через ноги соседей.

И вдруг острое чувство жалости, смущения и стыда пронзило Творогова. Такое чувство испытываешь, когда близкий, дорогой тебе человек, сам того не понимая, вдруг ставит себя в неловкое положение, совершает на твоих глазах смешной и нелепый поступок, и ты вынужден лишь наблюдать со стороны и ничем не в состоянии ни помочь ему, ни предотвратить то, что должно сейчас случиться.

И, стараясь не глядеть на Синицына, сжавшись от этого неожиданного стыда и жалости, Творогов с внезапной ясностью понял, догадался, отчего не пришла Лена.

Она не хотела  э т о г о  видеть. Она заранее знала, предчувствовала то, что Творогов ощутил лишь сейчас, и она была не в силах испытывать эту боль.

Синицын вышел к трибуне. Он был бледен и плохо выбрит. Его бледность и худоба бросились сейчас в глаза Творогову еще отчетливее, сильнее, чем при первой встрече.

— Боюсь, что своим выступлением… — начал было Синицын, но стенографистка, нервно вскинув голову, перебила его:

— Фамилию! Назовите фамилию!

— Синицын Евгений Николаевич, младший научный сотрудник, — отозвался он с насмешливой галантностью, сделав особенный нажим на слове «младший», и Творогов отметил, что эта маленькая заминка не только не сбила его, а наоборот, кажется, прибавила ему уверенности и азарта — препятствия всегда лишь воодушевляли Женьку.

— Разрешите продолжить?..

— Да, да, Евгений Николаевич, пожалуйста, прошу вас, — сказал Антон Терентьевич с явной заинтересованностью разглядывая Синицына.

— Боюсь, что своим выступлением я внесу диссонанс…

— Громче! — сердито воскликнула стенографистка. — Говорите громче, я ничего не слышу!

Что-то раздражало ее в Синицыне, как будто интуитивно угадывала она, что он — чужак в этом зале. Или, может быть, она уже измоталась, устала и нервничала оттого, что каждое новое выступление грозило затянуть заседание.

— Постараюсь громче, — сказал Синицын. — Итак… На чем я остановился?

— Вы остановились на том, что боитесь… — услужливо подсказали из той части зала, где сидели друзья Боярышникова.

— Да, я боюсь, — сказал Синицын. — Я боюсь своим выступлением внести диссонанс в ровное течение сегодняшней нашей дискуссии, и все же я рискую высказать собственное мнение, хотя, мне показалось, как раз собственное мнение нынче не очень ценится. Во всяком случае, его отсутствие некоторые товарищи сегодня ставили в заслугу соискателю…

Он так и не взошел за трибуну, он стоял возле нее. Однажды, много лет назад, он уже стоял так же, в этом зале, возле этой же трибуны. Это было вскоре после смерти Краснопевцева.

Словно два среза времени сдвинулись, пересеклись сейчас в сознании Творогова. Какие слова звучали сейчас в его ушах — те ли, что произносил Синицын теперь, или те, в которые с таким напряженным вниманием вслушивался Творогов много лет назад здесь же, в этом же зале?..

— …виню ли я себя?.. Да, виню. Виню за излишнюю резкость, нетерпимость, поспешность, все это так… И все же… Все же, если вы хотите знать, кто истинные виновники того, что произошло с Краснопевцевым, то я скажу: не там вы их ищете, не там! Их, настоящих виновников трагедии Краснопевцева, нужно искать среди тех, кто окружал Федора Тимофеевича в последние годы, кто льстил ему, кто говорил неправду, кто мешал ему трезво и реально взглянуть на себя со стороны… — Синицын и тогда, в те трудные для него минуты, оставался самим собой, он продолжал сражаться, он не желал идти на компромисс, хотя прекрасно знал, во что могут обойтись ему эти его слова…

До чего же отчетливо помнил Творогов, какой взрыв негодования был тогда ответом Синицыну! Что по сравнению с этим негодованием тот слабый шумок — то ли возмущения, то ли интереса и одобрения, который пробежал по залу сейчас?..

— Я, может быть, оттого и выступаю сегодня, — говорил Синицын, — что всегда с большим интересом следил за работами, выходившими из лаборатории Творогова. Та же работа, которую мы рассматриваем сегодня, меня разочаровала, очень разочаровала. Да, в ней есть определенный экспериментальный материал, есть добросовестное описание опытов, которые проделал соискатель, описание методики, но что стоит за всем этим — какая свежая мысль, какая оригинальная идея, какое — пусть скромное, но  с в о е, н о в о е  слово? Я уж не говорю об открытии, я знаю, это понятие сегодня у нас не в чести, рассуждать об открытиях, требовать открытий — это едва ли не дурной тон, ибо открытий единицы, они куда реже, чем даже докторские диссертации. И все же любая научная работа, если она чего-то стоит, разве не должна  о т к р ы в а т ь  нам нечто новое? Без такого открытия нового нет и не может быть науки, нет и не может быть движения в науке. Вы скажете: это аксиома, это школьная истина. Да, школьная истина! Но почему же тогда лишь за умение добросовестно снять показания приборов и описать их мы готовы уже присуждать  у ч е н у ю  степень. У ч е н у ю — я подчеркиваю. Да честное слово, я берусь посадить завтра любого лаборанта с десятиклассным образованием к приборам, объяснить ему методику опытов, объяснить, куда надо смотреть, что и как надо записывать, и через два-три года у него, ручаюсь, уже наберется достаточно материала для подобной диссертации! Разве не так? Может быть, я немного преувеличиваю, но в принципе — разве не так?..

Все время, пока говорил Синицын, Боярышников то суетливо дергался, пожимал плечами, оглядывался на зал, словно бы приглашая всех возмутиться вместе с ним, словно бы изумляясь тому, как присутствующие еще терпят совершающееся у них на глазах святотатство, то вдруг замирал, застывал с напряженно-настороженным выражением лица, не сводил глаз с Синицына. Куда делась, куда исчезла вдруг вся его праздничная торжественность! Время от времени он бросал на Творогова взгляды, полные укоризны: ну вот, я же говорил, я же предупреждал!

А Творогов… Творогов уже понимал, что Боярышникову ничего не грозит. Скорей всего, лишь легким испугом отделается сегодня Миля, И не оттого, что не прав Синицын. Нет, все верно говорил Женька, и в душе Творогов не мог не соглашаться с ним. И моральное право было у Женьки судить именно так — разве сам он не отказался в свое время от защиты? Но ошибка Синицына, слабость его позиции заключалась в том, что рассуждения его носили слишком общий характер, пафос его был обращен не столько против конкретной Милиной диссертации, сколько против самого принципа создания подобных диссертаций. Разве ставил он под сомнение факты, изложенные Боярышниковым? Разве отрицал полученные результаты опытов? Разве опровергал собранный Боярышниковым материал?.. Да нет же! А если он пытался поставить в вину Боярышникову отсутствие в его работе оригинальных идей, так много ли диссертаций выдержит подобную мерку? Много ли?..

Кто-то дотронулся до плеча Творогова. Передавали записку.

Творогов развернул сложенный вчетверо блокнотный листок, прочел торопливо, кое-как набросанные строки:

«Костик! Не горюй! Ты отомщен! Кто-то надоумил нашего шефа навести справки о Синицыне у Степанянца, что шеф незамедлительно и сделал, позвонив вчера в Москву. Степанянц, естественно, сейчас в ярости, наш шефтеперь тоже, так как понял, что ему пытались подсунуть склочника. Не взыщи, старик, но, как понимаешь, возвращение в Ленинград Синицыну не светит. Салют!

А. Прохоров».
Ах, мразь! Ах, подонок! «Кто-то надоумил!»

И какого черта он пишет еще эти доверительно-издевательские записочки, какого черта считает Творогова своим человеком?

Творогов оглянулся — глаза Лешки Прохорова так и светились торжеством, так и блестели от еле сдерживаемого смеха.

Какого черта он убежден, что они заодно?

Когда-то Творогов очень гордился тем, что у него нет врагов, что он умеет ладить с людьми, что со всеми он одинаково обходителен, внимателен, добр, он всегда считал это своим достоинством, а стоило ли так уж гордиться этим?

Синицын тем временем уже вовсю цитировал Милину диссертацию. Все-таки он ухватил, учуял ее ахиллесову пяту, ее самое уязвимое место — все эти бесконечные оговорки, которые на первый взгляд создавали видимость научной объективности, а на самом деле лишь прикрывали неопределенность, нечеткость выводов. Это беспокоило в свое время и Творогова — слишком уж большой разброс давали результаты экспериментов, но тогда он все же утешил, убедил себя, что сам по себе экспериментальный материал достаточно интересен, чтобы лечь в основу диссертации…

— То, что я говорю, — продолжал Синицын, — представляется мне настолько очевидным, что я удивляюсь, почему об этом не было сказано никем из выступавших до меня. И правда — почему? Я подозреваю, что тут действует гипноз авторитета — авторитета самого Творогова, его лаборатории, и это-то и настораживает больше всего. Потому что в науке, на мой взгляд, нет ничего опаснее, ничего губительнее, чем подобный гипноз…

«Было время, когда похожие слова он говорил Краснопевцеву, теперь он говорит их мне… — подумал Творогов. — Или он считает, что я уже уподобляюсь Федору Тимофеевичу?»

И так-то все время, пока длилось выступление Синицына, Творогову казалось: внимание всего зала приковано не только к Боярышникову, но и к нему, Творогову, и от этого он ощущал скованность и неловкость, сидел, глядя в пол, не поднимая глаз, а тут еще это прямое упоминание его фамилии… Как будто теперь уже не Боярышников, а он, Творогов, играл здесь главную роль, и от него ждали решающего слова или поступка…

— Ну что ж… — сказал Синицын. — Я заканчиваю. Я бы только хотел, чтобы мы имели мужество посредственную работу называть посредственной, как бы это ни было горько и неприятно…

— А скажите, Евгений Николаевич, — по-прежнему с любопытством, к которому, впрочем, как показалось Творогову, теперь уже примешивалось и легкое раздражение, разглядывая Синицына, произнес Антон Терентьевич, — вы, конечно же, слышали официальный отзыв о диссертации Боярышникова, данный институтам, который вы здесь представляете, подписанный директором этого института, вы знакомы с этим отзывом, не так ли?

— Да, — сказал Синицын. — Знаком.

— Следовательно, вы с этим отзывом не согласны?

— Как видите, — сказал Синицын. — Не согласен.

«Оживление в зале», — должна была бы записать в этот момент стенографистка. И правда, для тех, кто не знал Синицына, он выглядел сейчас весьма странной фигурой. Ради чего он сюда явился, этот младший научный сотрудник? Чего добивался? Откуда в нем такое самомнение, такая уверенность, будто он один прав, а все остальные — нет?

Кто с веселым удивлением, кто с интересом, кто с неодобрением, — все разглядывали Синицына, пока он шел на свое место. И среди этих тянувшихся к Синицыну взглядов один — исходивший из дальнего угла, от окна, оттуда, где сидел Осмоловский, поразил Творогова. Такая преданность, такой восторг угадывались в этом взгляде! Никогда бы раньше не поверил Творогов, что угрюмый, замкнутый Осмоловский умеет так смотреть. Во всяком случае, на Творогова он так не смотрел никогда…


Перерыв, пока счетная комиссия подсчитывала голоса, пока оформляла протоколы, тянулся, казалось, очень долго.

Миля Боярышников нервно посмеивался, потирал руки и голосом настолько беззаботным, настолько беспечным, что в нем уже начинали слышаться слезы, говорил поочередно всем, кто подходил приободрить его:

— Держу пари, половина черных шаров мне обеспечена!..

Творогов, опустив свой бюллетень в урну, отошел в сторону, к окну, и теперь стоял там в одиночестве. Ему не хотелось ни с кем разговаривать. Один раз он обернулся и увидел Синицына — тот тоже одиноко по-прежнему сидел в конце зала. Что-то удерживало сейчас их обоих от того, чтобы подойти друг к другу. Как два боксера, разведенные в разные углы ринга, они не смели еще приблизиться один к другому. Потом, едва рефери объявит исход поединка, каким бы он ни был, они сойдутся, чтобы обняться и пожать руки, а пока им остается лишь ждать.

Наконец перерыв кончился, счетная комиссия появилась в зале.

Результат голосования был таков: восемнадцать — за, три — против.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вечером в тот же день Женька Синицын уезжал в Москву. Он звал Творогова заехать вместе с ним домой, к Лениным родителям, и уже оттуда всем вместе отправиться на вокзал. Но Творогов отказался. Как ни странно, но даже в прежние годы он ни разу так и не отважился, так и не решился переступить порог Лениной квартиры. Он и сам не мог бы толком объяснить, что мешало ему тогда, но то чувство невидимой границы, которое он испытал впервые, увидев отца Лены, ждущего ее возле дома, прочно осталось в его душе. Как будто, перешагнув эту границу, вторгнувшись в круг их семьи, он грозил, сам того не желая, разрушить тот особый, как ему чудилось, хрупкий мир, в котором жили Лена и ее родители. А теперь… Что ж ему было появляться там теперь? Зачем?.. Разве лишь для того, чтобы убедиться, что все эти прежние его представления и опасения были выдуманы им самим?..

После ученого совета Творогов остался еще поработать в лаборатории, и на вокзал поехал прямо из института.

Состав был уже подан, но народу на перроне было мало, так что Творогов сразу, еще издали, увидел Женьку и Лену. Они шли по платформе к своему вагону, и между ними, держась за их руки, шагал их сынишка. Видно, он о чем-то спрашивал Лену, приостанавливаясь и обращая к ней свое лицо, смешно запрокидывая голову в меховой шапке. Творогов не мог слышать, о чем они разговаривали, но в каждом движении Лены, в том, как наклонялась она к сыну, как сжимала его ручонку в своей, угадывалось столько любви и ласки, что Творогов не сразу решился прервать этот разговор, не сразу решился окликнуть ее. Уже догнав их, он некоторое время молча шел сзади, словно утратив вдруг голос. Потом сказал неестественно громко:

— Ага, попались!

Лена быстро и даже, как показалось Творогову, испуганно обернулась, и Творогов наконец-то увидел ее лицо. Как она изменилась! Встретив ее в толпе, в уличной сутолоке, Творогов, пожалуй, и не узнал бы ее. Она пополнела, черты ее лица приобрели мягкую округлость, глаза смотрели с ласковой, спокойной уверенностью.

— А-а, Костя! — сказала она. — Здравствуй! Миша, поздоровайся с дядей Костей.

— Здравствуйте, дядя Костя, — сказал Миша.

Это был большеглазый — в Лену Куприну — и узколицый — в Женьку Синицына — мальчик лет пяти. Особого интереса к Творогову он не проявил, и это задело Творогова. Совершенно чужим, посторонним человеком был он для этого мальчонки.

— Я рада, что ты пришел, Костя, — сказала Лена.

— Ленка никак не хочет поверить, — смеясь, вмешался Синицын, — что мы с тобой сегодня не перессорились, не нанесли друг другу тяжких телесных увечий, не вызвали друг друга на дуэль. Она не верит, что мы способны вести научную дискуссию на джентльменских условиях.

— Женька, не фиглярствуй, — отозвалась Лена. — Я ведь серьезно. Правда, Костя, он не обидел тебя? Скажи честно.

— Ну, коли так, — сказал Синицын, — вы пока тут секретничайте, а мы с Мишей пойдем в вагон устраиваться.

— Ты правду говоришь, он действительно не обидел тебя? Ничем, ничем? — спрашивала Лена, когда они остались одни, и вглядывалась в Творогова с тревогой, беспокойством и участливостью, в точности как вглядывалась прежде, давно.

— Да нет, что ты! — сказал Творогов.

— А вообще-то, вы как сейчас с Женькой? Я его спрашиваю, он отвечает: «Нормально». А по-твоему, как? Нормально? Ты не сердишься на него за приезд, за всю эту историю?

Она взяла Творогова под руку, и они медленно ходили по платформе.

— Нет, — сказал Творогов, — что ж мне сердиться… Я как раз только что думал обо всем об этом. Сидел у себя в лаборатории и думал. О себе, о тебе, о Женьке. И знаешь, что я понял? У Женьки трудный характер, это верно, это я всегда знал. Он кого угодно может вывести из себя своей принципиальностью, которая, честное слово, граничит иной раз с упрямством. Он позволяет себе роскошь быть принципиальным, невзирая ни на что, не считаясь с тем, что жизнь без компромиссов невозможна. Нельзя не понимать этого. Иной раз для того, чтобы на компромисс пойти, нужно больше мужества, чем для того, чтобы в упрямой запальчивости отстаивать свой принцип…

— Это верно, — сказала Лена, — это верно…

— И все-таки… Вот смотри — сколько лет мы не виделись с Женькой, а все равно он всегда присутствовал в моей жизни, даже если его и не было рядом. Это я точно могу сказать. Сегодня, когда кончился ученый совет, ко мне подошел Корсунский — ты же помнишь его, правда? — и говорит: «Ну зачем, спрашивается, он приезжал, зачем? Чего добился?» А я-то ведь знаю, з а ч е м  он приезжал. Как бы это объяснить вернее… Знаешь, я еще в детстве как-то прочел сказку о том, как один человек подружился то ли с гномиком, то ли с феей, не помню уж точно. Помню только, что гномик этот появлялся лишь тогда, когда человек, герой сказки, делал что-то не так, поступал против своей совести. Гномик не произносил ни слова, он только возникал молча, печально маячил где-то в отдалении и исчезал так же беззвучно… Помню, сказка эта произвела на меня очень сильное впечатление…

— Ты хочешь сравнить Женьку с этим гномиком? — смеясь, спросила Лена.

— А что — не похоже?

— Тебе виднее. Я ведь почти совсем не знаю твоей теперешней жизни, — уже серьезно, даже с долей грусти сказала Лена. — Вот Валечка Тараненко, она теперь тебя осуждает, я знаю, она из одной крайности в другую бросилась, ей непременно весь мир на правых и виноватых разделить нужно, без этого она не может. А я, знаешь, Костя, ни тебя, ни Женьку судить не хочу. Мне вы оба дороги. Я и Женьке это всегда говорила. Ты очень верно сейчас сказал: вы хоть и порознь жили, а все равно как бы рядом. Я даже не знаю, кто из вас кому больше необходим: Женька — тебе, или ты — Женьке…

Холодный ветер дул вдоль платформы, мел, завивал редкий первый снежок, и Лена зябко поежилась.

— Да что мы все обо мне и о Женьке, ты о себе расскажи, — спохватился Творогов. — Я знаешь что хочу тебя спросить…

— Не надо, Костя, — мягко сказала Лена, — не надо. Зачем ворошить прошлое?

— Но я же тоже почти ничего о тебе не знаю!..

— А я что… Я — хорошо… — сказала Лена. — Вот только Мишка часто болеет, — добавила она озабоченно.

Женька Синицын уже барабанил в оконное стекло, уже показывал знаками: пора! И Мишка суетился рядом с ним, прижимался носом к стеклу, стараясь разглядеть Лену и Творогова.

— Ну что ж… Я пошла, — сказала Лена. Она поднялась на цыпочки и поцеловала Творогова в щеку. — Прощайся с Женькой.

Синицын что-то замешкался в вагоне, и когда наконец он выскочил в тамбур, поезд уже трогался. Они едва успели пожать друг другу руки.

Женька казался сейчас беззаботным, даже веселым, но чувство острой тревоги за него внезапно кольнуло Творогова.

Еще долго стоял он на платформе и смотрел вслед удаляющемуся поезду.

И только уже уходя с вокзала, Творогов вдруг спохватился, что так и не купил сегодня газету со своим интервью. Он пошел было к газетному киоску, но киоск оказался закрыт, и газетные автоматы были пусты.


Оглавление

  • ВОСКРЕШЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ Роман
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ ЛОМТЕВ
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ ЩЕТИНИН
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ ЛОМТЕВ
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ УСТИНОВ, ЩЕТИНИН И ДРУГИЕ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЛОМТЕВ
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ЩЕТИНИН
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ МАТВЕЕВА
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ СНЕТКОВСКИЙ
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ВЕРЕТЕННИКОВ
  •   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ЩЕТИНИН
  •   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЩЕТИНИН
  •   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛОМТЕВ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЩЕТИНИН
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ УСТИНОВ
  •   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛОМТЕВ
  •   ЭПИЛОГ
  • БЕЛЫЕ ШАРЫ, ЧЕРНЫЕ ШАРЫ… Повесть
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ