Тень Феникса [Андрей Горянов] (fb2) читать онлайн

Тень Феникса

Пролог

В столице нет, наверное, ни единого окна, выполненного местными мастерами. Все стёкла и зеркала в Стаферос привозят из далёких пустынь юга, раскапывая руины городов погибшей некогда цивилизаций. Их привозят оттуда, где на горизонте можно увидеть стену великой тьмы. Говорят, древние строили свои города из того стекла, которым мы ныне пользуемся. Неудивительно, что наследие их было навеки похоронено в песках, ведь что, в конце концов, может противопоставить какой-то расплавленный песок доброму железу?

Антоний Струла, Жизнеописание престольного града.

Сиятельный Стаферос раскинулся, казалось, от горизонта до горизонта. Столица Шестой империи, выдерживающая натиск жадных до власти соседей уже более двух сотен лет. Древний Клемнос пал по одной простой причине: его зодчие слишком много сил вложили в красоту дворцов, великолепие парков, уют терм, обилие форумов и простор мощеных улиц. На его ошибках выросла новая столица, вместо пышности имперских шелков облачившаяся в вороненую сталь доспехов, опоясавшаяся тремя рядами могучих стен, призванных остановить любое воинство, решившее посягнуть на этот лакомый кусочек. Воды Алтума, второй по значимости судоходной реки империи, прорезавшие город на две неравные части, немного дальше разливались в огромное и глубоководное озеро, простирающееся на многие дни пути, вдоль побережья которого непрестанно курсировала боевая эскадра огненосных дромонов.

В центре города — холм, на котором расположился императорский дворцовый комплекс. Вокруг — последняя линия обороны, представляющая собой бастионы высотой тридцать футов, снабженные десятками башен-крепостей, каждая из которых сама по себе представляет внушительную угрозу для тех, кто решится осадить город. За стенами — Храмовые холмы, застроенные резиденциями самых влиятельных и богатых родов империи, блистательные соборы и парки, лучшие театры, библиотеки и арены, также огражденные от всего мира еще одной линией обороны. В низинах уютно расположились купеческие кварталы, торговые площади, дома ученых и деятелей искусства, большой Альпиев цирк и огромное количество таверн, стабул, трактиров и питейных заведений, которыми так славится это место.

Обособленно держится район фабрик и мастерских, в котором перерабатывается сырье, добываемое в провинциях, и производится абсолютно всё необходимое для благополучного существования столичного града, начиная с сандалий и позолотой для ночных горшков. Сотни и тысячи кожевников, гончаров, кузнецов, литейщиков, корзинщиков, мыловаров и еще многих и многих мастеров ежедневно создают такое количество грязи и копоти, что, не рассчитай зодчие Стафероса местную розу ветров до начала строительства городского комплекса, остальные кварталы неизбежно задохнулись бы в накрывшей их пелене черного тумана. Здесь бьётся стальное сердце империи, в горнах которого рождались лучшие мечи, щиты и доспехи для снабжения непрестанно воюющих на севере, юге, востоке и западе легионов.

Вне этого небольшого мирка, население которого составляло едва ли пятую часть всего Стафероса, обитало еще четыреста тысяч человек. Стены, их защищающие, были хотя и не так высоки, зато обладали весьма внушительной протяженностью. Еще одним крепким орешком, на который неизбежно наткнулись бы вероятные противники, стала крепость капитула ордена Антартеса. Громада из красноватого гранита возвышается, кажется, даже над цитаделью императора и неизменно внушает благоговейный страх жителям столицы. Мало кто посвящен в тайны, спрятанные в темных подвалах замка, и оттого слухи то о хранящихся в нем несметных сокровищах ордена, то о пыточных подвалах, где денно и нощно из еретиков раскаленными прутами выжигают скверну, прочно обосновались в головах горожан. Впрочем, последнее даже было достаточно близко к истине, поскольку в своих методах святые братья себя никогда не ограничивали, стараясь во что бы то ни стало не допустить распада некогда единой, а теперь уже изрядно поредевшей паствы бога-Феникса. Здесь же обитает Великий магистр ордена и все приближенные к нему члены малого совета, и именно отсюда во все прочие капитулы империи расходятся его высочайшие приказы и повеления.

Вот здесь, в этом городе роскоши и богатства, центре мировой торговли и дипломатии, священной столице и вотчине покровителя государства начинается история, конец которой можно найти лишь за много поприщ отсюда в далеких и холодных лесах Ауреваля. Солнце встает над империей, и начинается новый день. Далек еще тот миг, когда стальные легионы Ахвила придут на живописные мощеные белым камнем улицы Стафероса, неся с собой огонь и смерть. Здесь цветение жизни еще только набирает свою силу, распускаясь подобно яблоневому цвету в царском саду. Но плоды ее, однако же, не сулят этому миру ничего хорошего.

Глава 1

Времена рассвета ордена давно прошли, ныне здесь всем правит одно только золото.

Некий разочаровавшийся в своём обете монах.

Я открыл глаза, уставившись в украшенный незатейливой мозаикой потолок. Сон тут же выветрился из моей головы, будто его и не было, исчез быстрее тумана под палящими лучами утреннего солнца. За всю жизнь я так и не смог выудить из своей памяти хоть что-то внятное, оставшееся от ночного отдыха, кроме неясного послевкусия или странного осадка в душе. Пытаясь удержать воспоминания, я походил на страдающего от жажды человека посреди пустыни, который старается удержать пролившуюся на песок воду: руки ощущают прикосновение влаги, но во рту всё так же сухо.

Под раскрытым окном шумят на легком ветру старые пальмы. Жесткие и острые листья их пытаются проникнуть внутрь дома в тщетной попытке скрыться от раскаленного летнего солнца. От жары я становлюсь вялым и плохо соображаю, и потому барабанный стук в дверь не сразу доходит до меня. Единственный слуга, престарелый Грев, бывший пехотинец карательного корпуса, инвалид, уволенный из рядов ордена и пристроенный на эту непыльную работу, наверняка нашел себе место где-нибудь в саду и спит в тени, налакавшись молодого вина. С трудом мне удалось подняться на ноги и заставить себя стоять прямо. По крайней мере, у молодости есть одно неоспоримое преимущество: лет через десять такое количество выпитого свалит меня с ног не на несколько часов, а на несколько дней. Сейчас же я чувствовал себя вполне приемлемо, если не считать спирающего грудь жара из-за окна.

Вообще-то братьям ордена строжайше запрещалось употреблять любые хмельные напитки, но у меня, как и у многих других отпрысков благородных семей, состоящих на службе в святом воинстве, имелись свои привилегии. Пожалуй, даже собственный, хоть и небольшой дом уже был тем излишеством, за которым добропорядочному верующему положены определенные санкции в загробном мире, однако в нынешние времена подобная практика стала в порядке вещей. Многие влиятельные люди пытались добраться до власти всеми возможными способами, в том числе устраивая своих детей на определенные должности в ордене. Фактически, такие как я оставались светскими братьями, и потому никакого особого контроля со стороны клириков, занимающихся насаждением среди святой братии законов божиих, конечно же, не было. И потому, накинув легкую тунику, и напившись из кувшина с неприятно теплой водой, я, мысленно проклиная ленивого Грева, неспешно спустился на первый этаж к парадному входу, куда неизвестные (или неизвестный) не прекращали ломиться.

— День добрый, кир Маркус.

На пороге стоял послушник, одетый в грубо сшитую, больше похожую на мешок, тунику, подпоясанную расшитым незамысловатыми узорами отрезом ткани. Лицо худое и изможденное, глаза смотрят в пол, пытаясь не задерживаться ни на чем дольше пары секунд. Самый распространенный тип послушников, вышедший из многочисленных беспризорников, оставшихся на улицах от последних волн беженцев с севера, разорённого войной лет десять назад.

— И тебе здравствуй, — превозмогая недомогание, улыбнулся я, чем вызвал сильное смятение у визитера, не знающего, куда себя деть.

— Кир Трифон велел разыскать тебя и попросить срочно прибыть в капитул в его кабинет. А если… если ты, кир, по словам кира Трифона… не прибудешь так скоро, как он на это рассчитывает, то он велел передать, чтобы ты прибыл на площадь Аурена к дому кира Эммера…

Послушник так разнервничался, что мне даже стало немного жаль бедолагу. Естественно, он как мог, постарался смягчить послание не слишком скупого на выражения Трифона, однако даже в таком виде оно не предвещало ничего хорошего. Старший дознаватель был тем человеком, который, как говорится, вышел из низов, продравшись через тернии к тепленькому местечку в кабинете подальше от грязной работы. Никогда бы не подумал, что человек может быть настолько беспричинно злым и жестоким, пока не оказался под его прямой юрисдикцией, и потому сейчас моё сердце невольно ушло в пятки, как и у стоящего передо мной послушника. Впрочем, ему приходилось еще хуже: он боялся не только старшего дознавателя, но еще и представителя светского братства в моём лице. У меня, конечно, и в мыслях не было устраивать послушнику сцену за столь «раннее» пробуждение и беспокойство, но тот явно опасался худшего, привыкший к наказаниям за любой проступок.

— Хорошо, ступай. Я постараюсь не испытывать его терпение и поскорее отправлюсь в капитул.

— Боюсь, кир, тебе стоит сразу отправиться на площадь Аурена, — виновато хлопнув глазами, послушник даже отступил на полшага, — я здесь уже более часа стою, после того, как твой слуга отказался пускать меня на порог.

Я выругался в сердцах и трижды проклял тот день, когда согласился впустить в свой дом Грева. По правилам, мне не полагалось больше одного слуги, и к тому же выбирать можно было только из тех, на кого простиралось попечительство ордена, однако выбор мой, из всех прочих вариантов, оказался крайне неудачным.

— Тогда я туда и отправлюсь, — с трудом вернув лицу спокойное выражение, я захлопнул перед послушником дверь, оставив несчастного в расстроенных чувствах.

Времени у меня не оставалось, и потому тратить его на поиски нерадивого слуги я не стал. Быстро умывшись и сменив домашнюю тунику на более просторную, с золотым шитьем, опоясавшись кожаной перевязью с мечом, я вышел на улицу. Разгуливать по мостовым Стафероса пешком не слишком приличествовало положению, но площадь Аурена, на которой находился искомый дом, находилась всего в нескольких кварталах от дома. Тратить время на седлание Хлыста, а тем более, на ожидание паланкина, в данный момент смерти подобно. Знать бы только, зачем я понадобился Трифону, больше жизни ненавидевшему опоздания. Само собой, не будь я из рода Кемман, не видать мне нынешней должности как своих ушей, и это в лучшем случае. Но даже с учетом моего положения ласковых слов от старшего дознавателя ждать не стоит.

На раскаленных улицах ни души. Редкие в этих местах деревья, казалось, пригнулись к земле, не в силах выдержать гнет небесного светила, и только ветер, горячий и въедливый, непрестанно, но всё равно как-то лениво клевал их, будто падальщик умирающего буйвола. Мостовая исходила полуденным жаром, плавясь как олово в печи, и я будто бы чувствовал его даже сквозь толстые подошвы сандалий. За свои шестнадцать лет я еще ни разу не наблюдал такой жаркой погоды, и чувствовал себя соответствующе. Казалось, сам Антартес решил выжечь империю до тла и превратить ее в пустыню, какую мне доводилось некогда наблюдать далеко на юге в землях халифата Солдрейна. С наступлением жары город будто замер, уснул, накрытый одеялом из спертого воздуха, скорчился подобно иссохшему мертвецу. Последние два месяца я занимался лишь тем, что лежал на голых простынях, вечерами принимая гостей и сам изредка выбираясь на прогулки. Кроме вина в этом удушливом мире не осталось развлечений, и потому мы заливались им до самого горлышка, разбавляя его ледяной водой из подземных источников и льдом, ставшим теперь на вес золота. Жара выматывала и доводила до исступления, и даже ночью от нее не было спасения. Шумные прежде пиры превратились в собрания растянувшихся на мраморных полах тел, жаждущих лишь одного: прохлады. И потому нынешняя незапланированная прогулка вызывала во мне смешанные чувства. С одной стороны я был рад занять себя хоть чем-нибудь, но с другой — невыносимая жара и предстоящая встреча с Трифоном сказывались неприятным напряжением где-то в груди. Я был весь на взводе и чувство это, пожалуй, вовсе не было чем-то приятным.

Кир Эммер Дарбин, насколько я знал, был уполномоченным лицом и советником посла империи Ахвила, человек не слишком заметный и далеко не такой известный как сам посол. Что могло привлечь к нему людей из ордена, кроме очевидного шпионажа в пользу своего сюзерена? Впрочем, это и вовсе не было секретом, поскольку не существовало еще послов, которые бы им не занимались. Дознаватели расследовали ересь во всех ее проявлениях, в отдельных случаях — государственные и военные преступления. Широкий спектр услуг, которые наш кабинет оказывал Великому магистру, впрочем, на этом не заканчивался. Не думаю, что Дарбин попадал под какой-то из этих двух пунктов, поскольку, всем это известно, как член дипломатической миссии он молился своему пантеону богов совершенно открыто, а совершить какие бы то ни было преступления против империи на столь высоком уровне у него вряд ли бы получилось. Иные прецеденты, за которые брался кабинет дознавателей, существовали, но крайне мало, и большая их часть — мистического толка. Нечто подсказывало мне, будто сегодняшний день как раз и должен будет войти в эту категорию «иных».

Еще на подходе я заметил алые щиты ликторов ордена. Десяток стражей окружили дом достопочтимого Эммера, явно давая понять, что чужим глазам здесь не место. Облаченные в декоративные доспехи, выкрашенные в цвет, который принято было называть багряным, они больше походили на резных солдатиков из красного дерева, чем на живых людей. Я просто представить себе не мог, каково это, стоять на такой жаре в подобном обмундировании, и внутренне содрогнулся, мысленно поставив себя на их место. Стража либо не узнала меня, либо сделала вид, и потому проход к массивному крыльцу кира Дарбина оставался закрытым до тех пор, пока я не продемонстрировал этим стальным истуканам должностное кольцо на своём указательном пальце, выполненное из железа в виде свернувшегося феникса, единственный глаз которого заменял крошечный рубин. Обычные кольца, такие, как у меня, используемые для подтверждения полномочий братьев ордена, выглядели далеко не так шикарно, как у прочих выходцев из патрицианских семей, и по ним с легкостью можно было судить не только о занимаемой должности, но и о благосостоянии владельца. Знатного же брата обычно можно было увидеть и за милю, поскольку блеск его украшений мог затмить даже солнце. Я с удовольствием обменял подарок матери на простое, приличествующее моей скромной должности железное кольцо, хотя она, вероятно, считала, что положение обязывает носить только благородные металлы. Те времена, когда всего в империи можно было добиться благодаря собственному труду, и когда обычный лавровый венец служил лучшей наградой победителям, давно прошли. Ныне всем здесь правит одно лишь золото.

В просторном холле — прохлада. Обстановка дома на удивление скромная: несколько не слишком изысканных картин и статуй, почти что голые стены, обшитые панелями из красного дерева. Здесь же дежурит послушник, еще одно немое и бесправное орудие ордена, существующее на положении почти что рабском. А потому спрашивать у него что бы то ни было, не было никакого смысла, поскольку кроме приказов ему больше ничего знать не требовалось. Дальше — обширный зал, обставленный так же скромно, как и холл, двое гвардейцев и брат Экер возле массивного стеллажа с книгами, долговязый и тощий как палка. Лицо его, и без того безобразное, изрыто оспинами и прыщами, похожее на разбитую телегами дорогу. Только два синих как небо глаза смотрят на меня внимательно из этого жуткого месива и хоть как-то сглаживают общую нелицеприятную картину.

— Брат Маркус, — чистым и, я бы даже сказал, весьма приятным голосом обратился он ко мне. Голос был второй приятной чертой брата Экера. И последней.

— Я не сильно опоздал?

— Брат Трифон уже закончил здесь свои дела и отправился обратно в капитул, как и его первый помощник. Я думаю, он хочет лично доложить о случившемся магистру, но о действительных планах нашего брата мне знать недозволенно.

Одной из особенностей Экера также была болезненная мания называть всех членов ордена братьями и поддерживать «благообразную» манеру разговора. Выходец из знатного рода, он, однако же, впитал мудрость Книги Антартеса подобно губке, всегда и везде неуклонно следовал описываемым в ней правилах. Второй значимой для него истиной стали Устав и «Наставления послушникам», написанные первым Великим магистром, и спустя многие века давшие богатые всходы на плодородной почве ума брата Экера. Именно за это, да и, пожалуй, за безобразное лицо, старший дознаватель ненавидел его больше всех остальных своих подопечных.

— Как давно?

— Вы разминулись буквально на несколько минут. Брат Трифон был в большом гневе, и крайне нелестно отзывался о тебе, брат Маркус. Боюсь, произошедшие в этом доме события могли послужить причиной столь дурного расположения духа.

Его речь подсознательно раздражала меня, впрочем, как и всех остальных. При всем моем безразличном к нему отношении, находиться с ним в одной комнате дольше пяти минут казалось настоящей пыткой. Поэтому, недолго думая, я, отвергнув желание вызнать у Экера еще какую-нибудь подробность, направился к единственным ведущим из зала дверям, охраняемым двумя гвардейцами.

— Подожди, брат Маркус! — Экер протянул мне вслед тощую руку, будто пытаясь остановить.

— Я должен что-то знать, прежде чем войду туда?

— Боюсь, я так и не смог пересилить себя и взглянуть на то, что там произошло, в полной мере. И потому хочу предупредить тебя, ибо увиденное…

— Хорошо, брат мой, я тебя понял.

Развернувшись, я продолжил свой путь, оставив причитающего Экера там же, где его, по всей видимости, оставил Трифон. Перебирать книги, пожалуй, не самое интересное занятие. Возможно, он питал надежду найти среди сотен томов нечто запрещенное или компрометирующее, но, скорее всего, просто отослал ненавистного ему Экера подальше от главного дела, заставив рыться в бумагах.

Когда массивные дубовые двери распахнулись передо мной, в нос мне ударил резкий и острый запах крови и выпущенных наружу внутренностей. Через разбитые окна в комнату проникал жаркий уличный воздух, отчего вонь лишь усиливалась. Тело Эммера Дарбина, а я не сомневался, что жертвой стал именно он, а не кто-то из его слуг, родственников или друзей, уже вынесли, о чем свидетельствовала огромная лужа крови и частицы раздробленного черепа в углу рядом с альковом. Спальня оказалась почти такой же большой, как и зал, но обставлена в совершенно противоположном стиле: здесь уместились сотни и даже тысячи совершенно разных вещей, по большей части, статуэток всевозможных форм и размеров. Порядок, некогда царивший здесь, оказался полностью нарушен, и почти всё вокруг превратилось в обломки. Кровь и слизь покрывали, казалось, все стены от пола до потолка таким ровным слоем, будто Эммер взорвался изнутри, а затем то, что от него осталось… впрочем, больше ничего и не осталось. Я едва сдерживал порывы взбунтовавшегося желудка, и больших усилий требовало удержаться от желания немедленно выбежать прочь. Выйти всё же пришлось: оторвав часть занавески и обмотавшись ею до самых глаз, я, под удивленные взгляды брата Экера, вернулся обратно.

Сложно сказать, что именно тянуло меня внутрь. Было ли это простым любопытством или мальчишеским авантюризмом, распирающим чувством близости какой-то тайны или же простой глупостью. Я мог просто отправиться в капитул и предстать пред очами Трифона, который наверняка поручил бы мне работу сродни той, что так старательно исполняет брат Экер. Мог бы просто пойти домой и заснуть в тени садовых деревьев, предварительно прогнав оттуда нерадивого Грева. Светские братья — птицы свободного полета, и по большому счету никому ничем не обязаны, кроме, конечно же, пресловутого долга перед своим родом. Род же обеспечивал карьерный рост в ордене, и никакие личные заслуги не продвинут тебя вверх по карьерной лестнице, минуя очередь из таких же знатных особ, пока не будут уплачены определенные суммы и не будет в очередной раз поделена имперская сфера влияния. Я — лишь пешка в углу игральной доски, третий сын, о фигуре которого вспоминают только когда нужно сделать ничего не значащий ход, потянуть время. Быть может, при удачном стечении обстоятельств эта пешка и сможет стать ферзем, но, как ни крути, за раз можно сходить только на одну клетку, а фигур на доске так много…

Я осторожно ступал по залитому запекшейся уже кровью полу, глазами пытаясь зацепиться хоть за что-то, что могло бы указывать на причину всего здесь произошедшего. Никогда прежде мне не доводилось сталкиваться с обязанностями вигилов и квесторов, и потому кровавые потеки и остатки внутренностей могли сказать мне лишь одно: человек, потерявший столько крови, однозначно мертв. Кто его убил и как, а главное, что здесь забыли агенты кабинета дознавателей, для меня оставалось тайной за семью печатями. Единственное, что мне удалось обнаружить на месте преступления — разрисованный причудливыми символами, графиками и формулами пергамент шириной в две моей ладони и длиной в три. Он прилип к полу и с одной стороны был сплошь покрыт вязкой и дурно пахнущей субстанцией, но с другой, на удивление, совершенно чист. Лежал он отчего-то именно так, будто убийца нарочно оставил его на виду, сказав этим: «Посмотрите-ка на это!». Что-то знакомое проступало во всех этих четко очерченных линиях с координатами наподобие тех, что используют, вероятно, в географических картах. Нечто связанное с магией. Пропустил ли Трифон или кто-то из его людей этот клочок бумаги из чувства брезгливости, или же они нашли более подходящее доказательство тому, что здесь произошло, пока оставалось загадкой. Я аккуратно очистил листок от крови и, завернув в ткань всё той же занавески, сунул его в кошель. Быть может, это моё расследование и улика — лишь часть детской игры, а может, нечто более серьезное. Мне больше всего хотелось сделать наконец хоть что-то стоящее, а не просто выполнять мелкие поручения старшего дознавателя до тех пор, пока сам им не стану. Следовало отправиться к нему и передать эту пусть и сомнительную улику, но боязнь облажаться с каждой секундой отчего-то лишь нарастала во мне. Я еще минут сорок бродил вокруг да около, окончательно испачкав обувь и ноги в кровавой каше, на жаре превратившейся в зловонную жижу и пропитавшую, казалось, меня насквозь, но не нашел решительно ничего стоящего.

Эммер оказался заядлым коллекционером. В его маленьком по местным меркам доме всего в один этаж, оказалось собрано более пяти сотен фигурок людей в различных позах, разного пола и возраста, выполненных из всевозможных материалов, начиная с дерева и заканчивая слоновьей костью. Интересная коллекция, несомненно, достойная внимания, но сейчас было не до нее. Все бумаги и документы оказались вынесены еще до моего прихода, и потому рабочий стол Дарбина и его шкафы оказались пусты. Быть может, что-то из их содержимого прихватил и убийца, однако узнать об этом достоверно пока не представлялось возможным. Если я не хотел получить часовую лекцию от Трифона за праздное времяпрепровождение, следовало хоть немного разобраться в том, что я нашел. А выяснить это можно было одним единственным способом: спросить человека, который предположительно в этом разбирается. Таким человеком был Альвин Малий, имперский боевой инженер, еще не окончивший своё обучение, но уже кое-что понимающий в науке, которую многие называют не иначе как волшебством. Проблема заключалась лишь в одном: чтобы добраться до места его обитания, предстояло выехать за город и, на случай, если найденный мной клочок бумаги окажется бесполезным, вернуться хотя бы к вечеру. В противном случае Трифон просто оторвет мне голову, даже не посмотрев на моё происхождение. Дело впервые приняло столь значительные обороты, и потому нечто подсказывало мне: уклоняться от указаний своего непосредственного начальника не стоило.

***

Университет, а точнее тот его факультет, на котором обучались боевые инженеры империи, располагался в семи милях от Стафероса. Настоящий замок, укрепленный не хуже цитадели императора, но куда более компактный. В нынешние времена дворцы утратили своё былое значение, хранилища знаний превратились в твердыни, как и всё то, что представляло хоть какую-то ценность для народов империи. Каждый патриций и каждый священник имели собственную крепость, что, несомненно, при определенных обстоятельствах могло бы послужить причиной развала государства в ходе гражданской войны. Когда для подавления восстания приходится раз за разом терять сотни легионеров у каждой захудалой крепостицы каждого самодовольного дината, решившего оспорить власть императора, через несколько поприщ можно обнаружить, что в каждом из легионов осталось людей не более чем на пару когорт. Так было раньше. Так пали Третья и Четвертая Империи. Императоры Пятой разрушили все крепости и замки, окружив страну сплошным кольцом укреплений, именуемой Стальной Цепью. Останки её, несмотря на старание местных жителей, берущих из неё материал для строительства своих домов, до сих пор можно лицезреть на любом из рубежей империи. Спустя сто семь лет пришла варварская орда из степей Келлегана и, прорвав самое слабое звено, заполнила все земли Империи, как вода заполняет кувшин. Лишенные поставок продовольствия, размазанные по огромной территории, легионы не смогли ничего противопоставить этой чудовищной силе. Но Феникс оказался куда более живучим, чем могли предполагать его враги. За всё время правления новой династии Хаири, чьи предки происходили из соседней империи Ахвила, произошло значительное укрепление государственного и общественного аппарата путем создания ордена Антартеса, и в частности инквизиции. Религия стала не местом спасения, но карающей дланью императора. Все, кто замышлял заговор или хоть как-то представлял опасность для интересов и безопасности государства, приравнивались к еретикам, подлежащим сожжению на костре. Капитулы разрослись так густо, и так глубоко проникла шпионская сеть ордена, что превзошла все ожидания императоров, их создававших. «Огонь очистил гниющие раны», — любил говорить Мидиний Хаири. И в какой-то степени он был прав, если не считать того, что вместе с гноем этот огонь сжег и всё мясо до костей.

Проникнуть на территорию университета без пропуска или особого разрешения было невозможно без наличия собственного войска или тех познаний, что носили в своей голове преподающие здесь ученые, при условии, что вместе с этими знаниями повезло родиться и с соответствующими способностями. Но если ты сын второго Всадника, смиренный брат ордена и хороший друг одного из студентов, перед тобой могут открыться даже эти двери.

— Уже месяц о тебе ничего не слышно, кроме того, что ты устраиваешь пьяные посиделки у себя дома, заседая со своими друзьями по военной школе, брат Маркус, — Альвин особо выделил последние слова, поскольку его отчего-то всегда забавляло подобное обращение, — а теперь вдруг решил навестить старого друга. Наверное, у тебя какое-то важное дело.

Бледное как свежевыстиранная простыня лицо Альвина с темными провалами глаз, подобных колодцам, на дне которых засели раскрасневшиеся от недосыпа глаза, светилось в полумраке комнаты словно явление с того света. Я застал друга за кипой книг и изучением чего-то отдаленно напоминающего геометрию, только невыразимо более сложную чем та, которую доводилось изучать мне.

— Ты ведь не пьешь, насколько я знаю, да к тому же последние несколько приглашений на подобные вечера остались без ответа.

— Всегда можно найти что-то более интересное, чем вино. Например, аналитическая геометрия. Настоящая магия на кончике пера.

— Если бы я приглашал людей на уроки аналитической геометрии, мой дом стали бы обходить за несколько кварталов, и даже старина Грев покинул бы меня. Но ты как всегда прав: сегодня меня привел интерес чисто практический. Я принес показать тебе кое-что, в чем ты можешь разбираться.

Я достал из кошелька сверток и, аккуратно развернув, стараясь не повредить чернила, протянул Альвину скукожившийся пергамент. Тот недоверчиво посмотрел вначале на меня, затем на мою руку, но всё-таки принял от меня попахивающий смертью листок.

— Это… прекрасно.

Вот и всё, что смог выдавить из себя Альвин после нескольких минут разглядывания формул и линий на потемневшей бумаге. В глазах его стояли слезы.

Глава 2

Когда-то давно шаманы вызывали дождь долгими плясками вокруг костра, называя это волшебством. Теперь мы зовём это наукой.

Цицерон Кальман, Третий ректор университета высоких наук Стафероса.

— Я могу ошибаться, но то, что здесь изображено — в высшей мере совершенно. Никогда прежде мне не доводилось видеть ничего подобного.

В прежние годы, описываемые мной сейчас, Альвин очень любил строить из себя человека науки, учёного, которого интересует лишь чистое познание. Когда-то давно, еще до того как пагубное пристрастие к вину продезинфицировало его разум, он все силы направлял на изучение теоретических и прикладных наук, пытаясь понять тайны нашего бытия. В шестнадцать лет каждый из нас хоть раз задумывался над тем, как всё в этом мире устроено. Альвин же твердо вознамерился разгадать божественный замысел, и всё свободное время посвящал его изучению, благо у него имелись для этого и силы и средства, а также немалые способности, которые со временем, однако же, обернулись для него тяжким грузом.

— Ты ведь прекрасно знаешь, что для меня эти символы почти бессмысленны, — разорвал я затянувшееся молчание, — просвети меня, невежду.

— Боюсь, так сразу и не смогу тебе ответить, — виновато пожал плечами Альвин, бережно, как величайшее сокровище укладывая пергамент на стол, — могу сказать лишь, что эта схема удивительно точно учитывает все параметры среды и координаты искомого пространства. Не просто описание статически расположенного объекта, но какого-то движущегося тела. Никогда прежде не видел таких уравнений.

— И зачем это нужно?

— Математически можно описать всё что угодно. Другой вопрос, насколько это будет сложно. Могу сказать лишь, что цель всего этого — в определенной точке пространства создать избыточное давление для… ну не знаю, уничтожения какого-нибудь сооружения. По крайней мере, это вполне понятно, в отличие от всего процесса исчислений, результат которых здесь, к сожалению не изображен.

— Для того чтобы убить человека?

— Понятия не имею. Ты ведь ничего мне не рассказал о происхождении этого листка. Если и так, то это подобно тому, как использовать ювелирные инструменты для заколачивания гвоздей. Человека можно убить и обычной острой палкой, раз уж на то пошло, а не вычислять, каким образом нужно воздействовать на материю мироздания, чтобы разорвать на части одного-единственного человека.

Значит, кто-то в самом деле разметал тело несчастного Дарбина с помощью волшебства, да простит меня Альвин за такое кощунственное название. Но не проще ли, в самом деле, было убить его обычным ножом, найти хозяина которого тысячекрат сложнее, чем того, кто оставил за собой след, подобный этому?

— Ты знаешь кого-нибудь, кто мог сделать это? — вместо ответа снова спросил я, пытаясь удержаться на поверхности своих рассуждений.

— Боюсь, я еще не так далеко зашел в своих изысканиях. Но, думаю, людей, способных решить подобную задачку, во всем университете не так уж и мало. Это ведь кровь на обратной стороне, правда? Очень мило.

— Определенно, друг мой. Мне нужно скорее бежать и доложить обо всем Трифону. Ты даже не представляешь, какую услугу тебе довелось оказать. Предлагаю встретиться завтра в полдень где-нибудь в «Цветущей Эвридике», там я дам ответы на все интересующие тебя вопросы.

— Подожди хоть немного, — испуганно вскрикнул Альвин, — дай мне хотя бы скопировать эти формулы.

Следующие полчаса я нетерпеливо наблюдал за тем, как Альвин дрожащей от волнения рукой переписывает на чистый лист строки так заинтересовавших его уравнений и перерисовывает изображенное переплетение линий, совершенно не поддающееся никакой логике. Судя по всему, некоторые символы в них были для него не совсем понятны, а то и вовсе неизвестны, поскольку каждый из них он обводил по нескольку раз, делая какие-то одному ему понятные пометки. Когда я уже начал опасаться за здоровье друга, лицо которого сменило бледность на нездоровую синеву и покрылось крупными бисеринами пота, он, наконец, оторвался от своего занятия и отложил перо. Посмотрев на меня ничего не выражающим взглядом, Альвин вышел прочь, и, судя по быстро удаляющемуся эху шагов, отправился далеко и надолго. Свернув свою «улику» в трубочку и запихав обратно в кошель, я вышел вслед за ним, направившись в противоположную сторону. Пожалуй, такой стиль общения между нами всегда был в пределах нормы, и потому можно было обойтись без прощания.

Солнце еще висело достаточно высоко, когда я покидал стены университета, высокие и угрожающие, больше приличествующие царской сокровищнице, чем обители знаний. Впрочем, знания для многих и представляются сокровищами, в подавляющем большинстве случаев куда более ценными чем мягкое и податливое золото.

Проезжая обширные виноградники, раскинувшиеся далеко, до самого горизонта на холмах близ Стафероса, я думал лишь об одном: правильно ли я поступил, решив проявить никому не нужную инициативу. За те несколько месяцев, что прошли после окончания военной школы, пока я лениво занимался изучением правовой и социально-политической жизни ордена, не произошло ровным счетом ничего, за что мог бы взяться кабинет дознавателей. Я бы предпочел вернуться в ряды катафрактариев и добывать себе положение в военной сфере, но, по общему мнению моих учителей, а вместе с ними и семьи в лице братьев и отца, к такой службе я оказался абсолютно непригоден. «Сын Второго Всадника будет либо лучшим, либо никаким», — выразил тогда отцовскую мысль Фирмос, старший из моих братьев. Средние результаты не устраивали никого, и я отправился туда, где всё решали деньги, а не личные достижения. Здесь побеждал тот, чья задница могла просидеть на стуле дольше остальных и тот, кто делал щедрые пожертвования и подарки высокопоставленным чиновникам и святым братьям ордена. «Инициатива наказуема» — не так давно заявил всем нам, младшим дознавателям, брат Трифон. Мы были помощниками главного палача ордена, но руки наши никогда не будут измараны кровью его жертв. Ровно до тех пор, пока кто-то из нас не займет место подле него. Или вместо него. Но никто из нас, однако же, не желал этого. Если я собираюсь помочь Трифону с этим делом, если мои действия окажутся достаточно удачными, чтобы найти убийцу, это не останется незамеченным среди более высоких чинов ордена. Но вот нужно ли мне будет это внимание? В этом-то и весь вопрос.

Жара, казалось, сдавила мир огромными раскаленными клещами, скомкала его и превратила в наполненную дрожащим маревом заготовку под что-то совершенно новое. Тучные бока Хлыста, казалось, превратились в кузнечный горн и лоснились от пота. Вечно унылое выражение на его морде и вовсе растеклось по пыльной дороге недовольной лужей. Соответствуя своей кличке, он лупил хвостом по бокам, попадая и по мне, будто пытаясь согнать. Конь мой воплощал собой все пороки человеческой жизни: раскормленный, ленивый и унылый, он создавал впечатление скорее престарелой ломовой скотины, нежели верного боевого товарища. Ему было глубоко наплевать на этот мир, а в особенности на меня, которого, кажется, не замечал вовсе. Такое отношение его к моей персоне поначалу меня раздражало, но довольно быстро я осознал, что так ко мне относятся и все прочие животные. Моё присутствие, по всей видимости, вызывало в созданиях Творца какое-то глубокое чувство бессмысленности всего сущего, и чем дольше кто-то из них оставался подле меня, тем глубже в их неразумной голове это чувство укреплялось.

Оставшиеся пару миль до города я шел пешком, обливаясь потом и сплевывая в дорожную пыль песок, оседающий на губах. Когда солнце уже стало клониться к закату и ощущение давления, создаваемого раскаленным солнцем, достигло своего предела, я оказался у ворот капитула.

Этаж, занимаемый кабинетом дознавателей, находился по большей части в северной башне цитадели и представлял собой несколько больших комнат для старшего дознавателя и его ближайших помощников, огромный архив, библиотеку и общий зал, где проходили заседания кабинета. Это были, так сказать, помещения административного назначения, осуществляющего управление всеми другими отделениями в капитулах по всей империи, и работали здесь люди по большей части не замешанные в кровавых делах, составляющих основную часть дурной славы кабинета.

Поднявшись по мраморным ступеням к месту обитания Трифона, я замер в нерешительности у двери, от души надеясь на то, что внутри будет еще хоть кто-нибудь помимо него. В присутствии посторонних людей старший дознаватель отчего-то не решался терзать своих жертв со всей присущей ему жестокостью, и можно было рассчитывать на снисходительный прием. Но удача на этот раз изменила мне.

— Кажется, я велел тебе явиться еще утром? — обманчиво спокойным голосом поинтересовался у меня Трифон. Скорее утвердительно, чем вопросительно.

Он сидел за своим письменным столом и увлеченно что-то записывал на раскрытом перед ним свитке. Внешность его могла ввести в заблуждение любого, поскольку ни на йоту не отражала внутреннее содержание. Так мог бы выглядеть добродушный монах или учитель речи: полный, с увесистыми щеками и большими широко раскрытыми глазами неопределенного цвета, лысоватый и крупноносый. Не было в нем ни одной резкой черты, а одни лишь округлости, какие могли быть присущи человеку мягкому и незлобивому. Носил он всегда одну и ту же белую мантию, скрывающую его объемные телеса, безукоризненно чистую в любое время года и расшитую золотом шапку, скрывающую склонную к ослепительному блеску лысину. Со стороны могло показаться, что человек этот едва ли не святой, и только при близком знакомстве Трифон выдавал в себе скорее демона, скрывающегося за благообразной личиной.

— Я пока что смог придумать лишь одну причину, по которой ты не выполнил моё распоряжение: послушник, которого я послал, плохо тебя искал или вовсе отправился в трактир пропустить кружечку-другую. В таком случае, его ожидает наказание плетьми и строгая епитимья. Так это или есть какая-то иная причина, столь важная, что ты решил поступить по-своему?

Обычно, чем тише он говорил, тем больше было его недовольство. Слова, обращенные ко мне, Трифон произнес почти шепотом, и я решил сразу же выложить все имеющиеся у меня козыри, дабы попытаться хоть как-то от него откупиться.

— Я был на месте преступления, кир, — как можно более вежливо ответил я, останавливаясь рядом с креслом у стола Трифона, — и более того, нашел улику, происхождение которой отправился проверить к одному доверенному лицу…

— Скажи мне одно Маркус: как, по-твоему, поступят с триарием, если во время атаки вражеской кавалерии он решит отойти по своим делам, поразмыслив, и придя к выводу, что его копье больше пригодится на левом фланге, чем на правом?

— Я думаю, его будет ждать трибунал.

— Вот видишь, вполне очевидная мысль.

Я поспешно достал из кошеля свой заветный клочок пергамента и положил его на стол перед старшим дознавателем. В глазах его, однако же, не отразилось ничего, что могло бы мне понравиться.

— Молодец, Маркус. Это девятый клочок бумаги из тех, что были обнаружены в доме помощника посла.

— Это схема для заклинания, с помощью которого убили Дарбина. Если листков всего девять, что же содержится на остальных восьми?

— Я прекрасно осведомлен, для чего использовался этот клочок бумаги. А во-вторых, не твоего ума дело, что было на остальных уликах.

— Но…

— От всей души надеюсь, что тебе понравилось играть роль вигила, пытающегося дознаться, кто же убил жену сапожника. Если бы ты прибыл всего на десять минут раньше, разгадать эту загадку тебе помог бы сам кир Руфин, придворный инженер его императорского величества.

«Инициатива наказуема» — то ли наяву, то ли в моей голове пронеслись эти слова, о которых мне довелось вспомнить на подъезде к Стаферосу. Голова моя медленно стала опускаться вниз, и прежняя уверенность в собственных силах растворилась без следа.

— Убийство Дарбина — не очередное дело об оскорблении святого слова Антартеса, не сговор группы мелких патрициев и даже не шпионаж ахвилейцев. Если Эммер был убит инженером или с его помощью, у нас большие проблемы. Ты понимаешь, насколько всё это серьезно?

Конечно же, я понимал, но в этот момент, пожалуй, все мои мысли оказались устремлены куда-то далеко на восток, в загадочные и полные мрачных тайн места, где, согласно преданиям, жили различные мистические существа. Такова уж особенность моего мировосприятия: когда разум мой понимает, что потерпел неудачу, он уносит меня туда, где я не буду чувствовать те неприятные ощущения, этой неудаче присущие. Я отчетливо слышал каждое слово, произнесенное Трифоном, но все же пребывал не здесь, уже пытаясь придумать для себя план дальнейших действий, которые могли бы хоть немного сгладить мою оплошность.

— Надеюсь, к завтрашнему дню писцы закончат копировать все документы, найденные в доме Дарбина, и у тебя появится отличная возможность принять участие в общем деле. Тебе надлежит составить каталог и привести в порядок каждую записку и каждое письмо, написанное рукой покойного. Установи, с кем, когда и сколько раз он переписывался, с кем контактировал и назначал встречи. Всё от и до. Брат Экер уже занимается этим делом, так что всю недостающую информацию узнавай у него.

Иными словами, мне предстояло провести несколько недель сидя за перечитыванием сотен и тысяч бумажек. Дело, безусловно, достойное младшего дознавателя. Трифон даже не удостоил меня болееподробными инструкциями и четкими целями, отправив к Экеру, который, по всей видимости, эти инструкции получил в более чем полном размере. Зная дотошность наставника, объем работ должен быть колоссальным. Наверное, стоило почувствовать разочарование, приправленное толикой душевной пустоты и серой грусти, но разум покорно оградил меня от всего этого, предоставив взамен картину куда более привлекательную. Впереди была еще целая ночь и, вероятно, день, которые можно потратить на что-нибудь приятное. А потом, если повезет, Трифон забудет обо мне и Экере, с головой уйдя в расследование возможной ереси, и даже не вспомнит о порученной нам работе. А к тому времени как моё имя снова всплывет в его лысой голове, Экер и сам управиться со всеми этими каталогами, письмами и бумагами, толку в которых почти никакого.

В то время я был убежден, что подобное убийство не раскрыть возней с бумагами, поскольку они просто-напросто недостойны всего грандиозного замысла, скрывающегося за спиной убийцы, и для поиска его нужно нечто действительно экстраординарное. Наверное, прислушайся я к словам Трифона, события приняли бы совсем иной оборот. Когда тебе шестнадцать, в душе еще горит страстное пламя и невозможно разглядеть пользу в мелочах. Но иногда такой подход всё же помогает разглядеть целое до того, как маленькие кусочки сложатся во что-то определенное.

***

«Цветущая Эвридика» была тем местом, где в дореформенные времена находилось подпольное питейное заведение. Официально — ассамблея свободных поэтов и прочих деятелей искусства, которым не брезговали и высокопоставленные лица столицы. На деле же обширные катакомбы, находящиеся под ее зданием, вмещали в себя винные погреба и тех, кто, несмотря на наставления церковных братьев, находил свою собственную истину в вине. Теперь «Эвридика», конечно же, утратила свой подпольный статус, но в недрах ее всё также можно было найти любые виды удовольствий, не слишком распространенные в прочих заведениях подобного типа. В глубоких подвалах «Эвридики» пили настойки дурмана, курили гашиш и «листья счастья», здесь же располагался один из крупнейших лупанариев Стафероса. И, само собой, предназначалось это заведение только для очень богатых людей.

Еще какую-то четверть века назад весь алкоголь, как и табак, были запрещены по всей территории империи. Инквизиция жила и процветала, как процветала, впрочем, и подпольная торговля, ориентированная, как ни парадоксально, и на церковных служителей и иже с ними, в то время еще только ступивших на скользкую дорожку «истинной праведности», как это сейчас принято называть. Доктрины церкви и ордена переписывались не раз, и двадцать пять лет назад Иоганн Шестой, признанный после смерти святым, в последний раз внес свои правки, навсегда поставив точку в истории отношений церкви и ордена с мирской властью. Тем самым, в итоге, он подписал смертный приговор тому образу ордена, какой он задумывался отцами-основателями. Орден поменял свои приоритеты с морально-нравственного и социально-правового на карательный, став неким извращенным видом военного братства. Ересь в ее прежнем варианте, устарела: инакомыслящих, таких, как последователи идеи Темного Отца, почти перестали преследовать, поскольку их существование никак не вредило жизни империи. Теперь всю свою мощь аппарат инквизиции направил на выявление внутренних и внешних врагов, борьбу неверными. Обусловлено всё это было одним-единственным фактом: затраты на содержание штата инквизиторов, боевых братьев, дознавателей и шпионов в какой-то момент достигли астрономических размеров, тотальный контроль за блюдением законов божиих перешел все мыслимые и немыслимые границы, поставив под сомнение даже власть императора. Всё шло к тому, что вскоре на место императора встал бы теократ, голос и длань Антартеса. Само собой, никого, кроме самих иерархов ордена это не устраивало, и Великому магистру, к счастью, человеку благоразумному, дабы избежать гражданской войны, пришлось поступиться некоторыми догмами, определяющими жизнь ордена без малого целое столетие со времен становления Шестой империи. Мало кто знает, но большую часть иерархов, выступавших за прежний курс развития, в конечном итоге быстро и тихо устранили, дабы не вызвать широкой огласки. Гонения на остатки теократической группировки впоследствии длились без малого три года, и постепенно штат ордена по сравнению с былыми временами уменьшился на половину, а влияние и вовсе на три четверти.

Мне, как человеку непосвященному, так и не удалось вызнать, что сделал Иоганн, и как именно была проведена реформа, но бытует мнение, будто Великий магистр без малого внес свои правки прямо в Книгу Антартеса, навсегда закрыв дорогу ордену и святой церкви к императорскому трону и светской власти. Все сведения касательно реформы Иоганна засекретили, а всем, кто не был причащен к ним, оставалось только пожинать плоды деятельности Великого магистра, мгновенно превратившие строгую нравственность в буйное процветание оргий времен первых империй.

Всю ночь я провел без сна, тщетно пытаясь забыться, но к рассвету бросил это бесполезное занятие. Мне не хотелось никуда идти, особенно в полуденную жару, расплавившую мостовые Стафероса, но разговор с Альвином должен был привести мои мозги в порядок, и я чувствовал, что именно это мне необходимо больше всего. Никто из моих друзей и приятелей не обладал подобным складом ума, и никто больше не мог дать мне действительно дельного совета касательно сложившейся ситуации. Я сам не знал, чего хочу от всей истории с убийством Дарбина и от жизни в целом. Альвин, как ни странно, знал. В отличие от тех моих соратников по военной школе, кто всегда предпочитал веселье тяжелым умственным упражнениям, он никогда не тратил время на пустые разговоры, и в этом я чувствовал с ним своё родство, пусть у меня эта черта и не доходила до того абсурда, в который скатывался временами Альвин. Я с трудом смог найти в себе силы отклонить предложение Домнина и всей его шумной компании о поездке на охоту в Южную рощу. Каждый из этой компании был если не готовым воином, которые с года на год ждали своего направления в действующие силы легионов, то, как минимум, удачным вложением сил и средств их родителей. За те годы, что мои наставники обучали меня мастерству войны, я неплохо выучился лишь дуэльной схватке и совершенно не чувствовал строя, постоянно выбиваясь на своем впадающем в уныние Хлысте из монолита имперских катафрактариев. Тем не менее, бывшие мои товарищи относились ко мне хорошо и прежде я никогда не чувствовал себя так одиноко, до тех пор, пока не оказался в рядах ордена. Здесь, наверное, каждый чувствовал себя именно так, и даже Феникс не пробуждал в душе святого брата хоть какие-то теплые чувства.

Альвин ждал меня на террасе около небольшого пруда, окаймленного аккуратным и изысканным садом, в такое жаркое время дарующего спасительную прохладу. Он никогда не терял времени понапрасну, и в ожидании сидел с какой-то небольшой книжкой в руках, сосредоточенно изучая ее содержимое.

— Никогда не понимал, чем тебе нравится это место, — вместо приветствия, Альвин лишь окинул меня неодобрительным взглядом, — но сегодня, кажется, подошел к разгадке этого вопроса вплотную.

— И что же ты придумал?

— Здесь можно найти отражение самой сути святой братии, их истинных лиц, скрывающихся за масками. Потому что именно сюда они приводят своих демонов, отдыхать. Достаточно только спуститься с террасы и попросить распорядителя показать двум благородным господам что-нибудь необычное и интересное. Быть может, где-то там можно встретить и самого Великого магистра?

— Возможно, ты отчасти прав. Но в чем смысл сидеть здесь и воображать, будто где-то в недрах «Эвридики» кто-то из членов совета или иерархов церкви предается сладострастию или дурману?

— Чтобы, сидя на террасе, чувствовать себя выше их, это же очевидно. Какое приятное ощущение, не находишь? Ты, не присягавший Фениксу, здесь, неспешно пьешь вино и беседуешь, и сам Антартес не сможет уличить тебя в непристойности. А они, кто давал священную клятву, предаются греху в темноте под землей, как будто уже в обители вечных страданий.

— Мне кажется, будто ты пытаешься пришить мне свои собственные мысли. Я вовсе не нахожу удовольствия в этом нравственном возвышении, напротив, есть у меня тайное желание спуститься туда самому.

В это время подошла служанка, которую в любом другом месте можно было бы принять за патрицианку из не самой бедной семьи: так богато выглядели ее одежды, что неудивительно для «Эвридики». Я заказал вино, Альвин, как ни странно, то же самое, хотя обычно предпочитал пить простую воду со льдом.

— Я всё еще очень хочу услышать историю происхождения той схемы, что ты мне подсунул, — отпив разбавленного ледяной водой вина, Альвин уставился на меня, давая понять, что весьма в этом заинтересован и не намерен отступать, пока не вытянет из меня всю информацию до последней капли.

Я коротко рассказал о вчерашнем дне, не забыв помянуть Трифона нехорошим словом. Само собой, я и сам почти ничего не знал, поскольку меня никто не удосужился посвятить в подробности.

— Дом этого Дарбина находится в черте городских стен? — выслушав мой короткий доклад, спросил Альвин.

— В нескольких кварталах от моего обиталища, площадь Аурена.

— Тогда эта схема к нему совершенно не относится.

— В каком смысле?

— Я проверил указанные координаты и из любопытства нашел на карте нужное место. Оно находится в нескольких милях к югу от Стафероса в районе заброшенного форта.

— Тогда ничего удивительного, Трифон говорил, что найденный мной листок — девятый по счёту. Интересно, в ордене уже успели расшифровать эти цифры и отправить людей на остальные места убийств? И зачем тогда убийце разбрасывать такие улики прямо на месте преступления?

— Провокация, предупреждение, попытка запугать изощренными математическими изысканиями — выбирай, что душе угодно. Если эти расчеты были выброшены напоказ, наверное, тот, кто их составил, хотел оставить за собой отчетливый след или же запутать своей прямотой.

Воцарилось задумчивое молчание, нарушаемое лишь пением одинокой птицы где-то в густых кронах старых олив внутреннего сада. Какое-то непродолжительное время я чувствовал себя невероятно глупо, ввязываясь в то, о чем меня никто не просил, и в чем я не смыслил, опираясь на один лишь азарт. Наверняка в кабинете давно уже установили каждое из девяти мест и поняли что к чему, однако во мне буквально клокотало желание отправиться туда самому.

— А что если я выкраду оставшиеся улики? — выдал я то, чего сам не ожидал.

Судя по округлившимся глазам Альвина, идея показалась ему не самой удачной, однако ответить он не успел, поскольку в поле моего зрения очутилась массивная фигура Домнина, несомненно, направляющегося в нашу сторону. Облаченный в некое подобие легких кожаных доспехов, походивших на охотничий костюм, мой старый друг и теперь уже бывший боевой товарищ создавал впечатление скорее лесника, чем выходца из славного дома Аманатидис, представителя молодой знати империи.

— Опять вы тут прохлаждаетесь, — густым, под стать росту басом пророкотал Домнин.

Высокий, почти шести с половиной футов ростом, крепкого телосложения и с густой бородой, Домнин совсем не походил на юношу, которому едва исполнилось семнадцать. Сейчас я даже не вспомню тот момент, когда тощий и нескладный прежде мальчишка превратился в могучего воина. Природные данные позволили ему безо всякого труда добиться высоких результатов во всем, что касается военного искусства и добиться расположения всех без исключения учителей школы. Пожалуй, единственной его чертой, нарушающей образ народного героя в сверкающих доспехах, которую можно было узнать лишь при более близком знакомстве, была ничем не мотивированная мизантропия. Его ненависть к людям была совсем не похожа на юношескую игру, которая на проверку могла оказаться всего лишь способом выделиться из толпы себе подобных. Ненавидел он совершенно искренне, и, если бы не здравый смысл, Домнин уже успел бы натворить такого, что от казни его не смогли бы спасти и всего его знатные родственники. При мне он трижды покушался на жизнь собственных слуг, один раз лишь из-за того, что тот разбил блюдо с рыбой. За жизнь рабов, впрочем, ему ничего не грозило, и лишь мои слова, на удивление, смогли образумить тогда разбушевавшегося гиганта. Я видел, как, временами, во время учебных схваток, он с трудом сдерживается, чтобы не проломить своему сопернику череп, видел, какая гамма чувств отражается на его лице каждый раз, когда появляется возможность нанести смертельный удар. При всем при этом, его инстинкты убийцы никогда не распространялись дальше человеческого вида: Домнин отчего-то любил всех тварей земных, кроме тех, что были созданы с двумя ногами. Пока, к счастью, ненависть его проявлялась в основном на словах, и любимым занятием его, когда выпитое ударяло в голову, было поливание грязью всех, к кому он не питал дружеских чувств. И дружеские чувства эти почему-то никогда не вступали в противоречие с мизантропией.

— Мы обсуждаем важные государственные дела, великан, слишком высокие даже для твоего роста, — не удержался от издевки Альвин.

Сложно сказать, какие взаимоотношения установились между этими двумя, но при внешней враждебности они, казалось, вполне устраивали друг друга. В конце концов, не так уж и часто им приходилось пересекаться друг с другом: слишком разного полёта птицы, что в плане сферы их деятельности, что в их происхождении. Мать Домнина — дальняя родственница императора, но род их далеко не такой древний, как у тех, кто ведет своё начало от первых Эквитов и восходит к временам более поздних империй, в то время как родственники Альвина происходят от самих отцов-основателей, заложивших Аррай — первую столицу, простоявшую без малого полторы тысячи лет, у которых прав на трон гораздо больше, чем у нынешней правящей династии.

— Не думаю, что такие как ты имеют доступ куда-то еще, помимо университетской библиотеки, не говоря уже о государственных тайнах. Впрочем, я буду не против, если вы посвятите меня в свои маленькие тайны.

Я смерил Домнина долгим ничего не выражающим взглядом, раздумывая над тем, насколько можно расширить круг ознакомленных с убийствами лиц, и не нашел ничего, что могло бы заставить меня молчать. Он был из тех, кто всегда стремится вызнать как можно больше у других, при этом не расставаясь с собственной информацией, и временами разговор с ним напоминал допрос. Можно было не сомневаться: ни единое слово не выскользнет наружу и не достигнет ненужных ушей.

— Скажи мне, у тебя с собой твоя копия схемы? — обратился я наконец к застывшему с бокалом в руке Альвину.

— Ты серьезно думаешь, будто эта гора мяса сможет найти в ней какой-то смысл?

— Не будь таким злым, это не пристало добропорядочному учёному. В конце концов, ты ведь сам говорил о необходимости просвещения тех, кто утопает во тьме.

— Я не могу обучить его дифференциальному исчислению и координатному методу на коленке, ты и сам в этом ничего не понимаешь!

— Быть может, закончишь разговаривать так, будто меня здесь нет? — не выдержал Домнин, усаживаясь посредине стола и жестом подзывая служанку.

Я обреченно вздохнул, и вновь изложил свою короткую историю, добавив к ней только пояснения Альвина касательно найденной на месте преступления улике. Почесав густую бороду, подходящую скорее для образа какого-нибудь древнеимперского гоплита, нежели для солдата современного легиона, Домнин откинулся в своём плетеном кресле, даже оставив на время чашу с вином.

— Вы двое, никак, собрались поиграть в вигилов?

— Почти то же самое сказал мне вчера Альвин.

— И всё же?

— Разве твое сердце не задевает эта мрачная тайна? Какой-то безумный боевой маг убивает девятерых человек, один из которых — советник посла ахвилейцев, раскидывает свои бумажки, с помощью которых он идеально точно рассчитал каждое из этих убийств, и бесследно исчезает. Если у меня получится раздобыть восемь остальных листов…

— Ты предлагаешь украсть у ордена главные улики и самому заняться расследованием этого дела? Не слишком ли много ты взваливаешь на себя ответственности? Девять мёртвых тел — это, конечно, хорошо, но ты не боишься стать десятым? Ты ведь всего лишь младший дознаватель, не смотря на то, что Кемман. Вряд ли кто-то из твоих «братьев» придет в восторг от подобной инициативы.

— В этом ты, конечно, прав. Но есть одна причина, заставляющая меня этим заниматься.

— Только не говори, что хочешь сделать это только назло Трифону, — опередил меня Альвин.

— Именно так.

На самом деле, я и сам не знал, зачем затеял всё это, поскольку действовал на одном только энтузиазме, отбросив в сторону всякое здравомыслие. Мне не хотелось сидеть за бумагами ближайшие лет десять, до тех пор, пока золото и связи не вытолкнут меня на ступень повыше. Я жаждал действия, и единственной возможностью проявить себя в тот момент видел именно это несчастное расследование.

— Старик определил меня на работу переписчика, но копаться в бумагах покойного советника мне не очень-то охота. Поэтому для начала предлагаю отправиться в место, отмеченное координатами на схеме. Крепостица, которая, кажется, назывался Гнездом горного орла, я прав?

— Какое напыщенное название. Насколько я знаю, настоящих гор и, тем более, горных орлов в окрестностях Стафероса никогда и не бывало.

Альвин неохотно кивнул и демонстративно отхлебнул еще вина, всем своим видом показывая, насколько недоволен предпринятой мною авантюрой. Хотя, как бы он ни старался, я знал наверняка: мне удалось разжечь в нем ту самую искру энтузиазма, которая затем превратится в пожар.

Домнин же, напротив, высказал своё одобрение. Он всегда выступал за любые смелые начинания, сколь глупы бы они ни были, и по его довольной полуулыбке, скрывающейся где-то в дебрях густой черной бороды, я понял, что вполне заручился его поддержкой. Ему все равно ближайшие пару месяцев не оставалось ничего другого, кроме как страдать бездельем, поскольку до отправки в легион он оказался предоставлен самому себе, а военный склад характера никак не позволял вкушать светские блага и удовольствия, которые мог предоставить каждому свободному гражданину империи многогранный Стаферос.

— Завтра на рассвете жду вас у Близнецов, господа. Сегодня же мне предстоит попытка завербовать в нашу маленькую компанию еще одного человека, а также выведать у него все подробности, которые могут помочь делу. Вы, конечно же, не знакомы с братом Экером, да и, наверное, этому знакомству рады не будете, но без его помощи, увы, никак не обойтись.

— Мне стоит подготовиться к какой-нибудь неожиданной встрече, или ты можешь гарантировать нам полную безопасность в этом деле? — задумчиво разглядывая формы служанки, отчетливо проглядывающие под почти прозрачной туникой, Домнин, казалось, обращался скорее к ней, чем ко мне.

— Не могу дать тебе никаких гарантий. Но вряд ли мы сможем найти в этом форте что-нибудь, кроме останков убитого или же его следов, если Трифон уже успел послать туда людей. Нам, скорее, понадобится осторожность, чем грубая сила, поэтому панцирный доспех можешь оставить в оружейной.

— В таком случае, рад был повидаться, друзья мои. Мне пора.

— В такую жару лучше места не найти, — вяло отозвался Домнин, — точно не хочешь посидеть еще?

— Думаю, ты тут прекрасно и без меня обойдешься. Ты тоже не спешишь покинуть эту колыбель разврата? — вопрос предназначался уже Альвину, хмуро наблюдающим за той же служанкой.

В его взгляде не было той плохо сдерживаемой похотливости, присущей Домнину, но намерения и у того и у другого угадывались одинаково просто.

— Иногда, чтобы познавать эффективно, нужно как следует расслабиться.

Альвин, пожалуй, мог сломать все стереотипы о человеке, одержимом идеей высшего познания. Он определенно не был ни гением, ни даже просто одаренным человеком, в чем мне не раз представлялась возможность убедиться. Мне всегда казалось, будто таким образом он пытается заполнить внутреннюю пустоту или, я бы даже сказал, в какой-то мере хочет избавить свои мысли от какого-то страха. Он не терпел безделья, но с радостью принимал любое предложение об отдыхе и развлечении. В отличие от переполненного жизнью Домнина, тратящего себя направо и налево, Альвин по крупицам эту жизнь собирал, пытаясь наполнить собственную бездну, умещающуюся в глубине его глаз-колодцев, удивительно смотрящихся на таком молодом лице. В этот раз внутренний голод виден был так отчетливо, что любой другой на моем месте наверняка испугался бы за его душевное состояние. Я же, однако, был к этому привычен, и потому, не став более задерживаться, распрощавшись, поспешил удалиться. Пустота жаждала насыщения, и, хотя никогда не смогла бы себя заполнить, ни за что не сдавалась. А кто же я такой, чтобы ей мешать?

Раскаленная улица встретила меня удушливым жаром. Несмотря на старания слуг, постоянно обливающих мостовую водой, мелкая и острая пыль, похожая на пустынный песок забивалась в глаза и нос, и скрыться от жаркого ветра никак не представлялось возможным. Я брел по узеньким улочкам, знакомым с детства и, в какой-то мере, выросших вместе со мной. Столица едва успела отпраздновать свой сто десятый день рождения, что по меркам того же Клемноса казалось почти мгновением. Что уж говорить об Аррае, первой столице империи, простоявшей более трех тысяч лет.

Я прошел пешком всю улицу Святого Деметрия, на которой располагалась «Эвридика», и которая заканчивалась форумом Цереры. На этой небольшой торговой площади, в это время обычно переполненной народом, на этот раз почти никого не было. Несколько вигилов, примостившись в тени массивного здания торгового дома Карпини, несколько торговцев со своими лотками в тени дуба, растущего посреди площади. И больше никого. Некоторое время я стоял, разглядывая эту сонную картину, не совсем понимая, зачем же я тут оказался, но затем сообразил. Если не повернуть сейчас направо в сторону садов Аурелиана по направлению к капитулу, я окажусь в тупике маленького торгового квартала с несколькими оптовыми магазинами, образующими почти глухой дворик. В центре — старый пересохший фонтан, установленный, судя по его внешнему виду, еще до того, как на этих холмах начал разрастаться нынешний Стаферос. А в старом каменном доме на три этажа, на каждом из которых проживало по несколько семей, когда-то обитала и та, кому в те юные годы принадлежало моё горячее юное сердце.

Ее звали Корделией, совсем не так, как сейчас принято называть детей в незнатных семьях, на манер Пятой или Четвертой Империй. Она была юна, красива и обворожительна, как обычно говорят мужчины про тех, к кому испытывают вожделение. Она была душою этого маленького мира в конце улицы за торговой площадью, светлой идеей самой любви, какая обычно возникает в душе молодых людей, впервые ее ощутивших. Более того, она полностью соответствовала своему имени, по крайней мере, по отношению ко мне. Судьба выделила нам всего четыре месяца, четыре месяца, в течение которых я протаптывал собственную тропу в этот глухой дворик к дому, где всегда было много счастья и много смеха. Ровно до тех пор, пока половину города не выкосила чума.

Случилось это два года назад в один из таких же жарких летних дней, когда торговля в городе обычно в самом разгаре. В столицу прибыл корабль, откуда именно, теперь уже не узнать, привезший на своем борту саму смерть. Отец, едва всё только началось, запер нас с братьями в поместье, вместе с тремя десятками личных телохранителей и слуг, из которых, в конце концов, в живых осталось только трое. Стаферос впал в панику, начались погромы, грабежи и убийства, всегда присущие подобным явлениям, хаос правил бал на его прямых как стрелы ангелов улицах. В той суматохе чумной эпидемии мы потеряли друг друга, и я так и не узнал, смогла ли Корделия спастись, или же рука Темного Отца настигла ее на какой-нибудь безымянной лесной тропе, явившись в виде егерской стрелы. Надеждам, само собой, не удалось оправдаться. В этом доме, когда я пришел в него после конца морового поветрия, оставалась одна лишь беззубая старуха — прабабушка Корделии, старая, как сам мир и, по иронии судьбы, единственная, кого не тронула болезнь. С ее слов я понял лишь, что возлюбленная моя вместе с оставшимися в живых членами семьи покинула город, не смотря на выставленные на всех дорогах чумные кордоны. Никому тогда не было дела до поиска пропавших, а сам я был до того испуган случившимся, что смог рассказать об этом матери только через несколько месяцев, хотел попросить помощи, нанять людей для поисков, сделать хоть что-то. Само собой, мои юные чувства не вызвали ни у кого и капли сопереживания. «Она мертва, смирись с этим и живи дальше. У тебя будет еще тысяча возможностей запрыгнуть в постель к какой-нибудь простолюдинке, постарайся только не наплодить ей бастардов» — вот и все слова утешения, что я тогда услышал от своей матери. Пожалуй, я и сам постепенно стал оправдывать себя именно этой фразой. «Ты еще совсем молод для подобных чувств». Старший брат, Фирмос, женился в четырнадцать, женился на одиннадцатилетней девчонке, а через два года она родила ему наследника. Я же в глазах матери всегда оставался кем-то вроде дорогой и очень похожей на настоящего ребенка куклы, которую можно любить и оберегать, но которая, тем не менее, на самом деле лишь имитация жизни. Ее можно поставить на полку и временами любоваться на кружевное платье из атоллийского шелка, на глаза, выполненные из цельного аквамарина и на расшитые золотом башмачки. Чудо, что эта кукла умеет разговаривать, наверняка в ней упрятан какой-нибудь хитроумный механизм. Но настоящих чувств он испытывать не может, лишь те, которые ему присваивает тот, кто с ней играет, не более. Через два месяца я нашел общую могилу и священника, у которого оказался список с именами тех, кто в этой могиле был похоронен, среди которых затесалось и имя моей возлюбленной. На этом история и закончилась.

Я закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение, но от того еще сильнее погрузился в собственные воспоминания и чувства, грозящие обернуться настоящей бурей. Сердце колотилось как бешеное, и туника уже насквозь пропиталась потом. Так случалось всегда, когда я вспоминал о Корделии. Резкое и пронзающее насквозь чувство потери никуда не делось за эти годы, не ослабло, и всё так же остро чувствовалось теперь, стоило лишь на мгновение приподнять ее образ над пучиной воспоминаний.

— Молодой господин, не будете ли вы так добры подать монетку?

Я настолько погрузился в себя, что даже не заметил, как ко мне подобрался местный нищий, старик с одной ногой и морщинистым загоревшим до черноты лицом. Нет, то был не старик. Время наложило на его лицо свой отпечаток, но куда больше над ним постаралась сама жизнь. Он не узнал меня, зато я узнал его: торговец книгами из дома Корделии, у которого я иногда покупал что-нибудь из любовной лирики: сочинения Плавта или Акрония, поэмы в стихах, дошедшие до нас через века после смерти их авторов. У меня была превосходная память на лица, но я никогда не запоминал имена их обладателей. Человеку, стоящему передо мной было не больше тридцати пяти, но в лохмотьях и под слоем грязи он выглядел на все шестьдесят. Видимо, теперь он обитал где-то здесь же, окончательно разорившись и опустившись на самое дно.

— До срока мир его сгубил, и на лице его прекрасном оставил след тех лет, что он провел во тьме подземной, — процитировал я одно из сочинений Плавта, некогда преподнесенное мне тем стариком, что сейчас стоял передо мной, опираясь на костыли.

— Когда-то я слышал эти слова. Мне кажется, их произнес я сам, но никак не могу припомнить, к кому они были обращены. Твоё лицо мне будто бы смутно знакомо…

Сам не понимая, что делаю, я отвязал от пояса кошелек и отдал его онемевшему от удивления старику. Золота там было более чем достаточно, почти моё жалование, на которое я мог бы отлично жить еще пару недель, ни в чем себе не отказывая. Возможно, так я хотел откупиться от прошлого, настырно возвращающегося ко мне раз за разом, но, так или иначе, это были все мои деньги на этот месяц. Развернувшись, я пошел прочь, не оглядываясь, и с трудом сдерживая подступивший к горлу комок. Многие говорят, что прошлое должно быть похоронено и забыто, что было, то было. Но всю жизнь я только и делал, что собирал его в себе, бережно храня каждый момент моего бытия, каждую частицу каждого чувства и каждой мысли. В шестнадцать лет я был подобен старику на склоне своих лет, прикованному к постели, единственное сокровище которого — минувшие дни, его жизнь, проходящая перед внутренним взором. Однажды эта моя особенность спасёт меня от неминуемой смерти, не даст исчезнуть в пламени, подобно тому, как исчезает в нем листок, на котором начертана вся жизнь человеческая. Я покинул пустынный форум и устремился к капитулу, не ощущая более ни жара стоящего в зените солнца, ни пыли, забивающейся в глаза. Казалось, я чувствовал лишь взгляд ее зеленых глаз, встречавших меня прежде в этом месте. Конечно же, лишь иллюзия, разбуженная вновь открывшейся раной, но в тот момент я всё бы отдал, чтобы она превратилась в реальность.

Глава 3

Тот, кто вступает на путь служения Фениксу, должен быть вежлив, открыт и услужлив не только со старшими, но и с равными себе. Помогай каждому, кому потребуется твоя помощь, будь честен и благочестив.

Из Наставлений Святого Антония.

Экера мне удалось найти только ближе к вечеру. Все документы, книги, письма и даже записки для слуг аккуратно упаковали и перевезли в архив капитула, выделив целое помещение, словно дорогому гостю. Несомненно, по окончанию расследования все эти богатства ожидает беспристрастное пламя костра, кроме наиболее ценных экземпляров, само собой, которые навечно поселятся в огромном хранилище знаний, выстроенном орденом. Я до сих пор маялся догадками по поводу того, с чего бы это вдруг слуги Антартеса решили прибрать к своим рукам весь ход этого, без всякого сомнения, едва ли не международного происшествия, и разгадка, казалось, была совсем близко. Осталось только протянуть руку и схватить благочестивого брата Экера за ворот.

— Здравствуй, брат Маркус, я так рад твоему появлению! — в своей обычной манере обратился он ко мне.

— Трифон всё-таки довел до тебя своё указание? — скорее утвердительно ответил я.

— Более того, велел отчитываться за каждый наш шаг. Сказал, что будет держать дело на личном контроле и, как же он выразился…

— Не потерпит ненужной инициативы?

— Кажется, так. Но откуда ты знаешь?

— Именно это он и сказал в наш последний разговор с ним. Скажи мне, брат Экер, вокруг чего же вся эта суета? Прежде, чем мы приступим к делу, я бы хотел узнать обо всём поподробнее.

Неосознанно я будто бы начал подстраиваться под манеру разговора моего собеседника, пытаясь завоевать его расположение. Как я уже говорил, общаться с ним дольше нескольких минут — сущая пытка, но сегодня придется потратить на этот разговор куда больше времени, что не могло не напрягать меня.

— Строго говоря, к делу я уже приступил. Позволь сразу предупредить тебя: нашей эта работа станет тогда, когда мы в равной мере вложим в нее свои силы. Я не люблю, когда кто-то пытается присвоить мои достижения и когда люди желают добиться чего-то, не прилагая усилий.

Нравоучений было не избежать, в том был весь брат Экер, преданный не только Книге, но и всему морально-нравственному кодексу ордена. Не скажу, что его требования были так уж безосновательны и несправедливы. Скорее, наоборот. Но я чувствовал в своих руках конец той самой нити, которая в конечном счете приведет меня к чему-то несравненно более важному, чем разгребание пыльных фолиантов. И потому слова Экера не вызвали у меня тогда ничего, кроме раздражения.

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, — дружелюбно улыбнувшись, я доверительно положил свои руки на плечи Экера и заглянул тому в глаза, — не будь у меня желания поскорее приступить к работе, я бы не потратил три часа на твои поиски. Мне нужно было закончить кое-какие дела, и теперь я готов отдаться поставленной нам задаче целиком и полностью.

— Правда? — как-то по-детски доверчиво осведомился Экер.

— Само собой.

— Тогда приступим немедленно. Времени до захода солнца еще очень много…

— Подожди, брат Экер. Я же не могу приступить к работе, не зная даже, что это за дело, в которое орден решил сунуть свой нос. Зачем к расследованию допустили дознавателей? Какие доказательства были найдены на месте убийства. Мне просто необходимо знать всё это.

— Того я не ведаю, брат Маркус.

— То есть как?

По его виду было понятно, что он не врет. Да и не умел никогда, поскольку даже тень неправды так явственно проступала на его лице, что не заметить ее мог только слепой. Когда Экер лгал, он походил на бездарного актера, пытающегося сыграть самую первую в своей жизни роль, и выглядело это очень забавно. Лгал он в основном тогда, когда Трифон начинал отрабатывать на несчастном парне свои издевки, чего не мог себе позволить ни один другой человек, поскольку родня Экера, хоть и не принадлежала к Сотне, ничуть не уступала ей богатством и властью.

— Брат Трифон дал мне чёткие указания: составить каталог документов и книг убитого, ни больше, ни меньше. «Никакой самодеятельности», ты ведь знаешь…

— Но что мешает нам заглянуть в те самые бумаги? В них наверняка можно найти много полезного и интересного.

— Брат Трифон запретил мне изучать их, там и так работы не на один день.

— Заняться каталогизацией этого дерьма мог любой переписчик, который только-только осилил чтение и письмо. Это ведь унизительно: Трифон просто убрал нас с дороги, заставив заниматься никчемной работой, от которой никакой пользы. Ты разве собрался следовать его приказаниям?

— Да.

Впрочем, я и так знал, каков будет ответ Экера, и потому не слишком удивился его однозначности. Он был мягок, подобен теплому воску, который может принять любую форму в зависимости от рук, в которые попадет. Он сам затолкал себя в подобные поведенческие рамки, и, вероятнее всего, не осознавал этого. Книга Антартеса учила смирению, Наставления — смирению еще большему, потому как никому не нужны дерзкие и самовольные послушники, не приученные к полному подчинению приказам иерархов. Вот только подобное поведение подходило скорее сироте, взятому орденом на воспитание, но никак не благородному отпрыску одного из самых богатых купеческих семей города. Но он, как и я, был младшим сыном, лишь шестым. Возможно, кроме одной идеи, вложенной в его голову будто бы самим Антартесом, в его жизни больше не было ничего. Я представить себе не мог, что можно сделать в данной ситуации, казавшейся безвыходной: Экер донесет на меня при первой же возможности, задумай я увиливать от свалившейся на нас работы или же начни я копаться в бумагах, пытаясь найти в них что-нибудь интересное. И хотя мой коллега временами казался невероятно наивным, ума ему было не занимать, так что одурачить его вряд ли бы получилось.

— Ты не думал над тем, почему Трифон не допустил никого из младших дознавателей до этого дела?

Я решил пойти с козырей, на ходу пытаясь построить теорию, которая в идеале должна будет пробить броню упёртого Экера. На самом деле я понятия не имел, посвящал ли всеми нами любимый начальник Кабинета хоть кого-то из своих подчиненных в тайну смерти Дарбина, поскольку ни с кем из младших дознавателей не общался уже больше месяца. Среди них у меня не было ни друзей, ни приятелей, поэтому смысла в общении с ними я не видел никакого.

— На что ты намекаешь, брат Маркус? — нахмурив брови, спросил Экер, собираясь уйти из моего захвата.

— Посмотри на это.

Я наконец отпустил пытающегося уйти из столь близкого контакта дознавателя и, привычным движением запустив руку за пазуху, вытащил заветный листок с заклинанием, явив его взору отпрянувшего в сторону брата Экера. Опасно было рассказывать о моих изысканиях даже друзьям, этому же фанатику — опасно втройне, но в тот момент иного выбора у меня и не было. Неуверенно протянув свою костлявую руку, Экер взял у меня единственную имеющуюся в моём распоряжении улику, заставив меня внутренне собраться и не пытаться вырвать ее обратно.

— Похоже на какую-то математическую задачку… из тех, какие давал мне мой покойный учитель. Что это?

— Это, брат мой, заклинание, найденное мной на месте преступления, с помощью которого была убита одна из жертв. Дарбин, насколько я знаю, был убит с помощью точно такой же штуки, а его убийца по какой-то причине решил оставить эти бумаги у всех на виду.

— Такие расчеты ведь используют имперские инженеры? — в голосе Экера слышалась изрядная доля сомнения, однако я сумел заинтересовать его.

— Именно. Ты ведь видел, сколько там крови? Несчастный буквально взорвался изнутри, замарав своими внутренностями все стены и потолок. Кто может быть способен на такое, по-твоему?

— Но ведь если…

— Если убийца — инженер, показательно уничтоживший ряд важных особ, был ли на то особый приказ самого императора, согласовавшего эти убийства с орденом, или же за этим кроется какой-то заговор? Это ты хотел сказать?

— Я…

— Почему вообще кабинет занимается этим делом, не тайная полиция, не вигилы? Или сам орден замешан в этом деле, прикрывая таким образом свои действия. В том числе от нас, светских братьев, для которых интересы семьи значат куда больше, чем интересы магистра и которые, в случае чего, могут выступить против него.

Экер выглядел крайне растерянным, сдавшись под напором моих, мягко говоря, ничего не стоящих догадок. Всё это, как говорится, шито белыми нитками, и на основании лишь одной имеющейся в моем распоряжении улики, можно было построить хоть тысячу теорий, каждая из которых при ближайшем рассмотрении рассыплется быстрее, чем кто-нибудь успеет удивиться. Мне удалось ошеломить своего собеседника своими неоднозначными вопросами, но убедить — еще нет.

— Здесь, — я ткнул пальцем в листок, — указаны координаты еще одного места убийства. Вполне вероятно, Трифон уже был там, заполучив в свои руки оригинал, который я по своей глупости ему предоставил, но пока это — единственная имеющаяся у меня зацепка. И потому я должен оказаться там как можно скорее. Ты понимаешь, к чему я клоню?

— Но зачем тебе всё это? — отойдя от привычной манеры обращения, Экер, казалось, попытался пронзить меня своим удивленным взглядом.

— Зачем что?

— Проявлять ненужную инициативу.

— Ты уже начал говорить как старший дознаватель. Но ты уверен, что он — именно тот, кому стоит подражать, если Трифон даже не в состоянии доверить информацию о деле такому преданному и надежному брату ордена, как ты? Наверняка он ни во что не ставит эти твои, такие нужные в нынешние времена, качества, предпочитая заваливать своих подчиненных мелкой и недостойной слуг Антартеса работой в попытке забрать себе все лавры.

— Смирение и отказ от гордыни — качества ничуть не худшие. Я делаю лишь то, что должно, а в остальном пусть решает Антартес.

Я рискнул вступить на скользкую дорожку и, не сделав и двух шагов, свалился в пропасть. Не стоило заводить разговор на эту тему, поскольку, казалось, честолюбия в брате Экере не было вовсе. Он готов был делать всё, что ему прикажут, и ничего не требовать взамен, и потому моё последнее высказывание только отдалило его от меня.

— Предлагаю маленький договор, — в отчаянии пытаясь удержать внимание Экера, я решил прибегнуть к последнему способу, — я отправлюсь проверить то место, которое указано в свитке, и, если там не будет ничего, что могло бы пролить свет на это дело, вернусь сюда и буду тихо и смиренно заниматься тем, что мне поручил брат Трифон.

Некоторое время Экер разглядывал меня, нервно теребя в руках попавшееся под руку перо, будто осмысливая мои слова. Мне удалось пробудить в этой бездушной машине ордена хоть какой-то интерес: всё-таки он свойственен молодости, до завершения которой у Экера еще было несколько лет. Эта маленькая искорка готова была вот-вот потухнуть, но я вовремя подбросил ей немного пищи, не дав интересу угаснуть.

— Мы ведь ничего не потеряем. А в случае удачи можем обрести очень и очень много. Кто знает, может, сам Антартес разжег во мне это устремление? Прошу тебя как брата: прикрой меня один раз перед Трифоном. Знаю, как сложно это будет, но, если он спросит, выполняю ли я порученную мне работу, ты без зазрения совести можешь ответить «Да, брат Маркус делает всё, что в его силах». И это будет чистой правдой, поскольку моя работа — делать всё для процветания ордена. Мне нужен только один день, большего я не прошу.

Судя по выражению лица брата Экера, в голове его происходила нешуточная борьба между любопытством и сознанием некоего долга перед орденом, согласно которому меня следовало сдать со всеми потрохами. Спустя несколько минут затянувшегося молчания, Экер всё-таки вынес свой вердикт.

— Хорошо, я помогу тебе, брат Маркус. Но не просто так. В ответ ты выполнишь одну мою просьбу.

— Какую же?

— Я еще не придумал. Любую, какую сочту нужной.

В синеве его глаз на мгновение проскочило нечто неприятное, заставившее меня внутренне содрогнуться. Впрочем, наваждение прошло так же внезапно, как и появилось.

— Хорошо, — безо всяких раздумий, ответил я. Такое предложение, исходящее от самого безобидного из всех служителей ордена в тот момент устраивало меня даже чуть больше, чем полностью.

Мы пожали руки и, обсудив еще несколько моментов предстоящего дела, разошлись. Я отправился домой, а Экер, как это у него и заведено, собирался остаться в архиве на весь оставшийся день и еще ночь, дабы не тратить время на «всякую ерунду» вроде дороги от капитула до дома и обратно.

Грева, моего единственного слуги, дома не оказалось. Вполне возможно, опять набрался дешевого вина и пошел в бордель, в который раз залечивать старые боевые раны. Была у него жена, и даже дети вроде как имелись, но старик отчего-то всегда предпочитал спускать жалованье на гетер и выпивку, нежели хоть как-то помогать семье. На меня он всегда смотрел не как на человека, но как на ожившую золотую вазу, принадлежавшую лично Великому маршалу, создание совершенно другого уровня бытия, разговаривать с которым не просто бесполезно, но даже страшно, и уход за которой, тем не менее, внезапно оказался его прямой обязанностью. Когда я о чем-то пытался егоспросить, Грев лишь забавно выпучивал глаза и вытягивался по стойке смирно, отвечал глупо и невпопад, зная лишь, что мне нужно во всем угождать. Но понимал это, однако, совершенно по-своему.

Упав на свежезастеленную кровать, отдающую слабым ароматом цветущей лаванды, я долго не мог заснуть, в душной тьме рассматривая фрески на потолке, пытаясь собраться с мыслями и придумать, что же делать дальше. Где-то к полуночи, судя по громкому шарканью и звукам обрушения, заявился Грев, но я не обратил на этого никакого внимания, пребывая где-то между сном и реальностью. Фрески надо мной, изображающие сцены человеческого бытия Антартеса, то оживали, наполняясь светом и звуком, то вновь замирали, теряя форму, и терялись во тьме. В какой-то момент я закрыл глаза и провалился в сон. В следующее мгновение мне в глаза уже бил свет нового дня.

***

Спустя почти час я уже стоял у Близнецов — двух башен, чьи купола символизировали одноименные спутники Хвилеи, роль которой, в свою очередь, играл большой собор Святого Маркуса, в честь которого я и получил своё имя. Громада его возвышалась, кажется, до самого неба, но строительство было еще весьма и весьма далеко до завершения, и пока что лицезреть можно было лишь строительные леса, закрывающие большую часть фасада.

Хлыст дожидался меня в конюшне неподалёку, у ворот так называемого «Первого Рубежа», за которым начинались временные районы, обнесенные лишь насыпным валом и рвом. Столица требовала огромного количества рабочих рук, стекающихся к ней со всех уголков империи и, само собой, для всей прорвы строителей места никогда не хватало, поэтому лачуги и бараки для них заполонили почти всё пространство вдоль реки.

Альвин и Домнин, как и всегда, опаздывали. Я сам не очень-то спешил и прибыл гораздо позже назначенного времени, но эти двое были просто виртуозами в этом нехитром искусстве, и дождался я их лишь спустя час, успев даже немного подремать в тени аллеи, связывающей башни-Близнецы. Прибыли они по отдельности, Альвин — в просторном паланкине, который несли четыре загорелых до черноты раба, Домнин — на своем чистокровном жеребце мелькатской породы, которого любил больше жизни и, я подозревал, даже больше собственных родителей.

— Вы, видно, никуда не торопились, — бросив на друзей раздраженный взгляд, я постарался подняться со своего места как можно более неторопливо.

— Не ворчи, старик, — усмехнулся Домнин.

Альвин же просто пожал плечами и отказался комментировать своё опоздание, хотя по черным мешкам под его глазами и едва заметным морщинкам в уголках рта, странно смотрящихся на таком молодом лице, можно было без труда определить, во сколько юный инженер закончил свои труды и сколько часов отвел себе для сна.

— Дорога только в одну сторону займет часов пять. Обратно придется ехать уже ночью, и еще неизвестно, сколько времени нам придется там провести.

— Скажи честно: тебе просто хочется высказать накопившееся в душе раздражение или ты ждешь какого-то определенного ответа? Да, мы не правы, да, ты — молодец. Теперь по коням и в путь, и будем молиться, чтобы по пути мы не изжарились до хрустящей корочки.

Я лишь молча покачал головой и на этом разговор наш исчерпался. Солнце давило так, что разговаривать не хотелось вовсе, и вскоре тишину раннего утра нарушал только цокот ступающих по брусчатке конских копыт да короткие всхрапывания недовольных животных. Альвин арендовал в той же конюшне, где я оставлял Хлыста, первую попавшуюся лошадь, и мы отправились в путь. Пожалуй, он был единственным, из тех, кого я знал, кто не испытывал к этим благородным животным никакого пиетета, а в его собственности содержалась только старая кобыла по кличке Толстуха, которая была подарена ему любящими родителями на четвертый день рождения единственного сына, и с тех пор не знавшая седла. Домнин же, напротив, содержал столько лошадей, что на них запросто можно было бы посадить целый полк. Отец его, видя в сыне недюжинный талант в том числе к животноводству, передал тому управление огромными конюшнями, где разводили скакунов всевозможных пород, в основном, для нужд армии. О том, как у моего друга хватало времени на огромное хозяйство, военное дело, да еще и на периодические затяжные гулянки, я как-то постеснялся спросить.

Раскинувшиеся за городом виноградники выглядели пустынными миражами, повисшими в дрожащем воздухе. Далеко на западе виднелись тяжелые черные тучи, предвещающие прохладу, и только поэтому я не решился развернуть коня и галопом поскакать обратно под тень спасительных стен города. Природа с трудом выдерживала обрушившуюся на нее жару, и потому среди многочисленных полей непрестанно сновали десятки и сотни рабов, таскавших в тяжелых бадьях воду для полива, поскольку ирригационные каналы, проводившие мелким фермерам воду, давно пересохли.

В пути мы пробыли даже не пять, а все семь часов: до того сложным и изматывающим получилось путешествие под полуденными лучами беспощадного солнца. Несколько раз мы останавливались в придорожных трактирах освежиться, поесть и выпить, коротая время в тени за тихими ничего не значащими разговорами. Посетителей в таких заведениях, не смотря на разгар сезона торговли, почти не было. Изредка встречались одинокие менестрели, коробейники и разношерстный странствующий люд, идущий в Стаферос в поисках заработков, да и то совсем в непривычно малых количествах. И когда дорога наша, кажущаяся бесконечной, наконец вильнула в сторону густого леса, выросшего средь высоких холмов, сложенных из песчаника, мы дружно вздохнули с облегчением.

Форт, а фактически почти полноценный замок, в глубокой древности принадлежавший какому-то крупному феодалу, земли которого поглотила империя, носил громкое название «Гнездо Горного Орла», поскольку находился на самой вершине горного образования, наивысшей точки в этой местности на высоте примерно сто тридцать футов. Место это некогда было весьма и весьма значимым военным узлом в имперской системе обороны, который защищал Старый тракт и торговые потоки, идущие по нему. Заброшено Гнездо было по двум причинам, первая из которых — строительство Нового тракта, более широкого, удобного и короткого, который теперь защищала целая система фортов и сторожевых постов. Торговля через эту холмистую и поросшую непроходимыми лесами местность, которая просто кишела разбойниками, прекратилась, но в крепости еще достаточно долгое время оставался гарнизон из тридцати человек и комендант со своей семьей. Решающим событием для их ухода и консервации некогда важного опорного пункта стал пересохший колодец. Глубину его, и без того составляющую сто пятьдесят футов, попытались увеличить, но безрезультатно. Завозить воду можно было только из родников, находящихся на довольно приличном расстоянии от крепости, а в случае осады защитники рисковали истратить все запасы в считанные дни. Пятнадцать лет назад Гнездо оказалось покинуто, и никто с тех пор так и не рискнул покуситься на этот некогда крепкий орешек.

— Ворота открыты, — констатировал очевидный факт Домнин, когда мы оказались у подножия скалы.

— За два десятилетия их мог открыть кто угодно. Может, конечно, это и были люди Трифона, но свежих следов по пути сюда я так и не заметил.

Всё время пока мы ехали через лес по заросшему и кое-где разобранному местными жителями тракту, я отчаянно пытался высмотреть хоть какой-то признак присутствия людей, но тщетно. Я не был не то что следопытом, но даже близко не разбирался в деле выслеживания дичи, особенно той, что ходила на двух ногах.

— Тут ты прав, — подтвердил мои слова Домнин, — следы оленьи, кабаньи, лисьи… да чьи угодно, но ни единого следа от копыт или ног я не заметил. По крайней мере, свежих. Возможно, мы рано радуемся, но мне кажется, нам очень и очень повезло.

— Но раз здесь нет следов, значит, может и не быть того, на кого было направлено обнаруженное мною заклинание. Ты можешь сказать точно, на какую именно точку указывают твои координаты?

Обращенный к Альвину взгляд наткнулся на извиняющуюся улыбку.

— У меня, к сожалению, под рукой не было карты подходящего масштаба, чтобы указать определенное местоположение.

— Всё с тобой понятно, умник, — хохотнул Домнин, однако Альвина его смех, казалось, нисколько не задел.

— Определенная мною точка — это область радиусом в пару-тройку миль, а эта крепость была упомянута лишь из-за того, что больше никаких ориентиров в этой местности нет.

— Так значит, чтобы найти тело, нам придется, в худшем случае, прошерстить всю округу?

— Несомненно, но маловероятно. Сомневаюсь, что кто-то бы стал устраивать показательное убийство посреди леса.

— А в заброшенной крепости? Здесь на несколько миль вокруг нет ни единой охотничьей лачуги, и убитого вообще бы никто не обнаружил ближайшие лет десять, если бы не найденные мной бумажки указаниями.

На это Альвин лишь пожал плечами, а Домнин молча толкнул коня коленями и направился к раскрытым нараспашку воротам. Подняв голову наверх, туда, где на фоне неба вырисовывались зубцы крепостной стены, я почувствовал легкий укол отчаяния. Вполне вероятно, что этот путь привел нас в никуда, и, прочесав Гнездо вдоль и поперек, мы ничего не обнаружим. Наверняка Трифон подойдет к этому делу более серьезно, и его люди станут осматривать всю местность вокруг гораздо более тщательно, чем мы, и, рано или поздно, что-то да обнаружат. Вот только об этой находке мне узнать уже не удастся.

Дорога от ворот круто поднималась вверх, так что пришлось нам спешиться и вести лошадей на поводу. Узкий коридор, прорубленный в скале, после одного витка вывел нас ко вторым воротам, менее массивным, чем первые, также раскрытым нараспашку. Немало запыхавшись, мы все-таки поднялись на самый верх, и перед нами предстала поистине чудесная картина: далеко на севере можно было разглядеть сверкающие купола храмов Стафероса, и едва-едва — водную гладь Алтума, всё прочее пространство во всех направлениях занимали поросшие лесом холмы и торчащие среди лесного ковра одинокие скалы, разрушенные временем.

— Чудесный вид для тех, кто тут обитал, — поделился я своими впечатлениями.

— А для тех, кто смог бы взять эти стены — поистине божественный, — ответствовал Домнин.

Посмотрев немного на открывающиеся с вершины крепости пейзажи и немного передохнув, мы методично начали осматривать все имеющиеся здесь постройки, которых оказалось не так уж и много. Две казармы, большой склад, дом коменданта, пара хозяйственных построек, конюшня и небольшая часовенка. Всё обчищено дочиста, на заколоченных окнах — решетки, на дверях — ржавые от времени замки. Двор завален старой листвой, мусором и птичьим пометом. Здесь Домнин нашел только пару относительно недавних человеческих следов, едва различимых из-за недавней бури, но определенных им как «двух-трехнедельные». Методично осмотрев каждое здание, и, не обнаружив никаких следов присутствия людей, мы остановились у дверей часовни. Стоило сразу же осмотреть именно это место, поскольку более явного знака о том, что здесь что-то не так, было не сыскать и на десять миль вокруг. Мощные, обитые железом створки дверей часовни были заперты снаружи свернутой в знак бесконечности полосой металла толщиной в ладонь. Концы ее будто сплавились между собой, образуя едва заметный шов, так что полоса выглядела как цельный знак, которым мистики обычно обозначали бессмертие Империи или же само время.

— Ничего не понимаю, — подергав за ручку двери, не поддавшейся ни на йоту, я повернулся к друзьям, но на их лицах читались абсолютно те же эмоции.

— А чего тут не понимать? Кто-то выковал эту восьмёрку, притащил ее сюда, приставил к дверям и потом закрепил этими скобами, — осмотрев со всех сторон замок, заявил Домнин.

— Скобы — старые, крепили их очень давно, а вот металл — совсем новый, — не согласился с ним Альвин, — значит, склёпку произвели на месте.

— Тут ты прав. Но это не так важно: сейчас схожу за лошадьми и веревкой, и мы вынесем эту дверь.

Но вынести ничего не получилось. Огромный боевой конь Домнина выбился из сил, пытаясь разогнуть неподатливый металл, не справились и при участии остальных животин, и даже с нашей помощью. Двери были сделаны так, чтобы выдерживать даже осаду, в случае, если враги смогут прорваться за стены, а импровизированный замок начисто лишал возможности войти внутрь без применения осадных орудий или же знаний инженеров. Единственное окошко, имеющееся в этой часовне, находилось под самым куполом, и было убрано решеткой, так что попасть через него внутрь казалось делом ничуть не менее простым. Мы промучались несколько часов, пробуя различные способы решения возникшей проблемы, но тщетно. Мокрые от пота, пыльные с дороги и злые, мы сидели в тени своего врага и молчали, беспомощно наблюдая за ходом небесного светила.

— Я могу попробовать решить эту проблему, — как-то неуверенно выдвинул своё предложение Альвин.

— И сколько на это потребуется времени?

— Часа три, может, четыре.

Домнин, устало почесывая черную как смоль бороду, картинно закатил глаза. В его мироустройстве тем знаниям, с помощью которых инженеры могли воздействовать на окружающий мир, отводилось место рядом с практикуемой колдунами и ведьмами магии, поскольку воспринимались им как «нечестные силы». В силу знаний Домнин никогда не верил, и потому считал и то и другое происками демонических сущностей, с помощью которых люди могли творить свои злые, или не очень, чары, совершенно игнорируя все законы «честной силы».

Я с тоской посмотрел на заходящее солнце и только устало качнул головой, соглашаясь. Альвин тут же поднялся на ноги и отправился к своей седельной сумке, начав вытаскивать оттуда какие-то одному ему известные приборы, пару листков бумаги и какие-то письменные принадлежности. Мне оставалось только наблюдать за этим и страдать от безделья.

Спустя примерно час, обследовав всю крепость, оказавшейся по своим размерам еще меньше, чем казалась снизу, я прислонился к ненавистным дверям, запечатанным неизвестным мастером, решив отдохнуть в тени. И в следующую секунду услышал звук, с каким ветер проходит в щели в оконных рамах или дверях, тонкий гул на самой грани слышимости. Неожиданно прислушавшись к нему, я выпрямился, и звук этот исчез. Не придав этому никакого значения, я снова откинулся назад. Звук возник снова. Усилив давление спиной, и вслушиваясь в гул ветра, я то усиливал, то ослаблял нажим, от нечего делать будто бы играя мелодию ветра. И, если бы в тот момент я не повернул голову, наслаждаться подобной игрой мог бы до самого захода солнца. Небольшая щель появилась в зазоре между дверью и стеной в том месте, где створка крепилась петлями, когда я в очередной раз изо всех сил привалился к ней.

Ошарашенный открытием, я вскочил на ноги, и несколько раз попробовал толкнуть злосчастную дверь. В этот раз щели по бокам увеличились так, что в них можно было просунуть палец. Я собрался с силами, и навалился всем своим весом, упершись ногами в землю и пытаясь подобрать подходящее плечо силы. Медленно и неохотно щели по бокам начали увеличиваться. Мне приходилось прилагать усилия, от которых пот градом заструился по лицу, щипая глаза и мелкие ссадины. Но результат того стоил: в определенный момент двери, дойдя до точки невозврата, стали проваливаться внутрь и, в конечном счете, с оглушительным шумом обрушились, подняв целое облако пыли. Вход в часовню оказался свободен.

***

— Это какая-то шутка? — вопрошал меня застывший в немом изумлении Домнин.

Пыль, осевшая на его бороде и загорелом лице, походила на мучную, и выглядел он теперь как мельник, весь день провозившийся в мукохранилище. В считанные мгновения после падения створок рядом со мной оказались оба друга, у которых от внезапного грохота чуть душа из тела не вылетела. Как оказалось, дверные петли были подрезаны, и держались ворота только на небольшом уклоне порога и честном слове и, если бы не чистая случайность, возиться нам с ними пришлось бы еще очень и очень долго.

— Мне кажется, это знак, — опасаясь войти внутрь, я нерешительно оглядел своих спутников, — замок в виде бесконечности, срезанные петли…

— Наконец-то твое увлечение мистикой и конспирологией нашло благодатную почву, — Альвин сделал первый шаг навстречу неизвестному, но, заметив наши колебания, остановился, жестом руки приглашая войти, — пойдем внутрь, пока ты не начал пичкать нас очередной порцией сумасшедших теорий.

— Я с ним согласен, — встал на мою защиту Домнин, — всё это очень и очень странно. Кто знает, что ждет нас внутри?

— Да вы никак струсили? Сейчас я вам покажу, что там нет ничего страшного.

На несколько секунд силуэт Альвина скрылся в царящем внутри часовни мраке. Затем раздался характерный звук, который обычно сопутствует опорожнению человеком желудка. Еще через некоторое время внутренности часовни будто воспламенились и все озарилось мягким подрагивающим светом системы масляных ламп, которые на удивление пробудились после стольких лет забвения.

Открывшаяся картина ужасала, и я, уже было приблизившийся ко входу на достаточное расстояние и потому начавший улавливать исходившие изнутри запахи, тоже не выдержал, и согнулся пополам, извергая из себя остатки обеденной трапезы. Если в доме Дарбина большую часть запахов удалось удалить через открытые окна, а смерть его наступила относительно недавно, и потому смрад разложения не успел так сильно пропитать место убийства, то здесь, в закупоренной на несколько дней часовне, попросту невозможно было находиться.

Альвин выбежал обратно почти сразу же после того, как ему удалось активироваться освещение. Выглядел он так, что любого покойника краше в гроб кладут: по бледному лицу струился пот, а глаза, обычно напоминающие колодцы, и вовсе превратились в какие-то черные провалы. Домнин вопреки своему обычаю не стал подкалывать друга, только отступил на шаг, брезгливо зажимая нос. Несколько минут мы выжидали, пока удушливый запах хоть немного выветрится, перебарывая любопытство, но вскоре не выдержали и, обмотав лица кусками тканей, напихав под них первые попавшиеся под руку наиболее пахучие травы, вошли внутрь.

Кровь была повсюду. На выщербленных камнях пола и стен, с которых перед уходом содрали всю обшивку, на лишенном своих украшений алтаре, на статуях святых, слишком больших, чтобы их можно было забрать с собой, и даже на потолке под куполом, куда почти не достигал свет от масляных ламп. От тела не осталось ничего, даже мизинца: всё оно ровным слоем оказалось размазано по всей часовне. В эпицентре всего этого ужаса осталось идеально круглое пятно, от которого во все стороны расходились кровавые брызги, напоминающими солнечные лучи. Всё это источало поистине убийственный запах, от которого выворачивало наизнанку. Мне едва удалось расслабить сведенные судорогой пальцы, прижимающие импровизированную маску к лицу, Альвин же и вовсе отбросил ее в сторону, вновь согнувшись в приступе рвоты, послужившим для него последней каплей. Развернувшись, он ломаным шагом устремился прочь, оставляя нас с Домнином одних.

— А вот и то, за чем мы сюда пришли, — подойдя к алтарю, я аккуратно взял с него девять сложенных пачкой листов, заляпанных кровавыми брызгами.

— Заклинания?

Я утвердительно кивнул, не отрывая взгляда от мелкой вязи сложнейших вычислений, покрывающих каждый из листов, отчего в глазах при более детальном рассмотрении начинало рябить.

— Антартес всемогущий…

Я посмотрел на застывшего в немом изумлении Домнина и проследил за его взглядом. Высоко, почти под самым потолком и единственного окошка, украшенного витражом с изображением самого Феникса, красовалась огромная надпись, отчего-то незамеченная мною с самого начала. Буквы ее горели каким-то странным неживым огнем, и значения ее я даже поначалу не понял.

— latebras macula offeret pro benefactis. Manete in silentio, Anna Degan.

— За благими делами твоими скрывается порок. Пребывай же в тишине… — машинально перевел я произнесенные Домнином слова.

— Кто такая Анна Деган?

На секунду, потребовавшуюся мне на то, чтобы прийти в себя, воцарилось молчание.

— Известный меценат и философ, настоятельница женского монастыря Святого Сикста, выходец из младшей ветви дома Флориев, вдова покойного Милия Дегана, на средства которого, в частности, был построен Малый храм Феникса, — слова эти буквально вылились из меня единой скороговоркой.

— Ты-то откуда знаешь?

— Читал ее сочинения. Очень занятная вещь.

— Пожалуй, именно из-за этого тебя выкинули из военной школы.

— Вообще-то я сам ушел. По настоянию отца.

— Как знаешь. Но вопрос в другом: кому могла не угодить твоя, как ты выразился, святая?

— Мы не можем быть уверены, что это именно она. С какой стати настоятельнице самого крупного монастыря в пределах Стафероса забираться в одиночку в такую даль? Я вроде как ничего не слышал про ее похищение, и это событие наверняка бы стало достоянием общественности.

— Но здесь написано именно ее имя, — не согласился Домнин, — стал бы убийца писать чьё-то еще? В этом я отчего-то очень сомневаюсь.

— Нужно отдать эти листы Альвину, пусть он определит остальные места.

В последний раз взглянув на надпись, я почувствовал легкое головокружение, внезапно усилившееся в разы. Всё вокруг потемнело, и только буквы горели ослепительным, манящим и лишающим всяческой воли пламенем. Вокруг не осталось ничего, кроме странных слов на староимперском, заменивших собой солнце. Мне казалось, еще пара мгновений, и я ослепну, но когда сияние стало невозможно терпеть, надпись будто взорвалась, и я увидел неясный облик какого-то существа, невероятно прекрасного и пугающего одновременно. Взгляд его (или ее?) на одно лишь мгновение задержался на мне, но этого хватило, чтобы страшная боль сдавила моё сознание, и бросило во тьму. От этого взгляда я без чувств упал на залитый кровью каменный пол.

***

Очнулся я в полной темноте, раздираемый чувством жажды. Казалось, я всё-таки ослеп, но стоило мне приподнять налившуюся свинцом голову, как свет далеких звезд немного рассеял сомкнувшуюся было вокруг черноту. Всё тело затекло и слушалось с большим трудом, поэтому первое время я просто лежал, уставившись в залитое бледными огнями небо, пытаясь понять, где же мне довелось очнуться. Рядом обнаружилась застывшая, будто статуя, фигура сидящего Альвина, резко выделяющаяся на фоне всего окружающего пространства. Непонятно было, спит он таким образом, или несет караул, но мне отчего-то не хотелось своим окриком нарушать тишину окружившей нас ночи.

— Не притворяйся, я же вижу, что ты очнулся, — послышался голос друга.

Черная тень его фигуры распрямилась и закрыла собой половину неба, нависнув надо мной. Только тут я заметил, что за Альвином виднеется едва заметный огонек походного костра, немного рассеивающий царящий здесь мрак. Рядом же обнаружился спящий беспробудным сном Домнин. В голове у меня невольно пронесся вопрос о том, довелось ли и ему испытать на себе это странное воздействие сделанной рукой убийцы надписи. Но вряд ли Альвин смог бы дотащить нас обоих так далеко, даже привязав за ноги к лошадям, поэтому, вероятнее всего столь близкое знакомство с неизвестной магией довелось испытать лишь мне одному. Выпив целый бурдюк свежей и еще холодной воды, я наконец нашел в себе силы для того, чтобы говорить.

— Что случилось?

Слова эти отозвались во мне каким-то странным эхом, прокатившимся по всему телу вибрирующей волной, словно говорил не я, а кто-то чужой, используя для этого мой язык и мои легкие.

— Как что? Ты упал в обморок, в лучших традициях чувствительных девиц, свалившись лицом в эту липкую дрянь и как следует ударившись головой. Неужели ты оказался еще более нежным, чем я? Впрочем, даже Домнин, известный человеколюб, выглядел неважно от всей этой картины…

— Ты видел надпись на стене? — оборвал я его поток мыслей.

— Да. Светилась в темноте, как заколдованная, но достать такую краску крайне тяжело. А потому найти того, кто ее покупал, как мне кажется, не составит труда.

— Это было нечто совсем иное, не краска. В какой-то момент надпись стала светиться так ярко, что мне показалось, будто я ослепну… а затем я увидел чье-то лицо.

Пытаясь восстановить в памяти увиденный образ, я с удивлением наткнулся на глухую стену, ограждавшую эту часть моей памяти. Я помнил, что было нечто ещё. Явившийся мне образ говорил со мной, но вот о чём — так и осталось для меня загадкой.

— Думаю, тебе показалось, — немного помолчав, ответил Альвин, — всё-таки ты впечатлительный как ребенок, и любишь накручивать себе невесть что, опираясь лишь на свои догадки.

— То есть, по-твоему, некто, обладающий знаниями и навыками инженера, который, по всей видимости, убил своими заклинаниями не менее девяти человек в разных уголках империи — это всего лишь мои догадки?

— Сколько можно называть расчёты заклинаниями? — не выдержал Альвин, — мы не маги, а учёные!

— Хватит орать, научное ты светило, — подал голос разбуженный Домнин, — как по мне, всё едино: что твои расчёты, что колдунские заклинания, не велика разница.

— Как по мне, всё едино: что твои мечи, что крестьянская оглобля, — передразнил его Альвин.

Ночью начинающий инженер отчего-то всегда вел себя очень энергично и мог много и подолгу болтать на любые интересующие его темы, становясь совершенно другим человеком, нежели тот, которого можно наблюдать при свете дня.

— Хватит блажить. Мы и так с трудом разминулись с посланцами ордена. Хочешь, чтобы они тебя за десять миль услышали?

— Там были люди Трифона? — удивился я.

Попытавшись подняться, я ощутил лишь всё ту же свинцовую тяжесть, сковавшую занемевшие члены, и в итоге обессилено повалился обратно на землю.

— Я увидел их со стены, когда ушел… в общем, когда отошел подышать свежим воздухом. На дороге я заметил примерно три дюжины всадников в красных плащах, они были еще достаточно далеко, там, где дорога выходит на небольшое открытое пространство между холмами. К тому же, я тут же нырнул под защиту стены, поэтому сомневаюсь, что им удалось меня заметить. Но вот наши следы они наверняка нашли: конский навоз, вывороченные двери, куча кровавых отпечатков ног говорят сами за себя.

— Это уже неважно, — отмахнулся я, — главное, мы ушли от них и унесли с собой все улики. Ты сможешь показать на карте все остальные места, указанные в, хм… расчётах?

— Как только прибудем домой, обязательно этим займусь.

— А я проведаю в то время монастырь Святого Сикста. Если с кирой Деган всё в порядке, в моей теории появится невообразимых размеров дыра. Если же настоятельница исчезла, будем копать в том же направлении.

Домнин шумно вздохнул и, отвернувшись, снова начал посапывать, провалившись в сон. Альвин же продолжал тихо болтать, рассказывая о тонкостях построения моделей в целом и о ювелирной работе, проделанной на тех листах, которые нам удалось обнаружить в Гнезде. Похоже, никто из них не связывал моё недомогание с какой-то неизвестной магией, списывая всё на чрезмерную чувствительность моей натуры и повышенную волнительность. Я ощупал шишку, вскочившую на лбу в результате падения, и поморщился от боли. К счастью, обошлось без сотрясения, и этот ушиб — всё, чем мне удалось отделаться после падения с высоты своего роста на каменные плиты пола. Но вот причиной этого падения я видел совсем не переизбыток чувств. Сам не заметив как, я задремал, убаюканный болтовней Альвина. Кажется, этот факт его нисколько не огорчил: таким уж он был человеком, необидчивым.

Проснувшись с первыми лучами солнца, я наконец смог оглядеться и обнаружил, что ночевали мы в некой котловине, обнесенной со всех сторон кустарником и мелкими деревцами. Стало понятно, почему друзья решились развести костер: здесь можно было бы устроить настоящий праздник, с кострами, песнями и плясками, и никто бы его не заметил, не подберись он достаточно близко. Быстро собравшись и позавтракав холодными лепешками с медом, купленными у последнего трактира, мы немедленно пустились в путь. Как оказалось, до столицы оставалось еще часа четыре пути, омраченного, однако же, сгущающимися тучами, которые мы вчера могли лицезреть далеко на севере. Налитые чернотой облака грозили вот-вот излиться на землю бурными потоками, а крепчающий ветер, пока еще жаркий и пыльный, трепал наши одежды, слишком легкие и неприспособленные для борьбы с непогодой.

Мы всё так же молча, как и на пути к Гнезду, гнали лошадей, пытаясь успеть добраться до города раньше, чем наступающая гроза промочит нас до нитки. Но при этом, увлеченные нехитрым соревнованием с силами природы, совершенно не обращали внимания на всё остальное, за что вскоре и поплатились.

Кавалькада всадников в красных плащах и с золотыми эмблемами Феникса на нагрудном панцире была обнаружена нами только когда сквозь завывания ветра стал слышен цокот копыт по мощеной поверхности тракта. Те гнали лошадей так, что расстояние между нами стремительно сокращалось, и создавалось ощущение погони, в которой мы неизбежно проигрывали. Прятаться или пытаться оторваться не было никакого смысла, и я почему-то был уверен, что орденцы идут именно по наши души. Когда те приблизились достаточно, я смог рассмотреть отличительные знаки полиции ордена, представлявшей собой фактически полицию ордена, отчего внутренности мои скрутило внезапным приступом страха.

— Эти за нами, — озвучил мои догадки Домнин.

Альвин же только презрительно скривил губы. Я успел насчитать тридцать три преследователя, среди которых подобно павлину среди цесарок выделялся их вероятный предводитель в шлеме с алым плюмажем и на коне аллианской породы с характерным вороным окрасом и белыми кругами вокруг глаз.

— Именем Всевышнего, остановитесь!

В то время как поджилки мои начали понемногу трястись в преддверии грядущего расследования и, вполне возможно, трибунала, Альвин же, казалось, оставался совершенно невозмутимым. Домнин не слишком отставал от него, выразительно взявшись за рукоять меча.

— Ты кто такой, чтобы мне приказывать? — в очередной раз презрительно скривившись, Альвин искоса глянул на того, кто посмел остановить его.

— Аппий Гонорий Ценз, старший декурион стражи капитула, уполномоченный старшим дознавателем Трифоном Димитраксом…

— А знаешь ли ты, кто перед тобой, декурион? — резко оборвал его речь Альвин.

Опешивший от такого внезапного отпора командир застыл на месте, впившись цепким взглядом в нашу троицу.

— Я…

— Да, ты! Перед тобой прямой потомок рода Ваззар, правивших Империей задолго до того, как твои предки-козопасы расплодились и стали добавлять к своей фамилии когномен. Узнаешь это? — Альвин достал из-под туники внушительных размеров золотой амулет в виде простого треугольника, и помахал им в воздухе, давая всем как следует осмотреть его.

Душа моя окончательно провалилась под землю. Мне почему-то стало казаться, будто у Альвина из-за накативших переживаний, стало плохо с головой.

— И мне ты приказываешь остановиться, смерд?

Пунцовое от скачки лицо Аппия, прорезанное сетью тонких шрамов, исказилось от ярости. Левой рукой он схватился за меч, но вынимать его из ножен не спешил. Люди его окружили нас плотным кольцом, так что, задумай мы вступить в бой, шансов на успех у нас почти не было.

— У нас есть подозрения в том, что вы, киры, недавно были в Гнезде Горного Орла, замке к северу отсюда, и вынесли оттуда кое-что, представляющее для ордена огромную ценность. И потому должен предупредить вас…

— Я и мои друзья можем путешествовать где угодно. Еще раз спрашиваю: какое ты имеешь право допрашивать меня и чинить препятствия?

Внимательно оглядывая лица всех, кто нас окружал, я немного успокоился: кажется, никто из них не узнал меня, и ни одного из них мне прежде видеть не доводилось. Аппий же, взбешенный таким с ним обращением, и тем, что все оскорбления в его адрес поступали от какого-то зеленого юнца, яростно терзал поводья, заставляя вороного переступать с ноги на ногу. Признаться, я сам не ожидал от Альвина такого отпора, совершенно неприсущего его характеру, и потому внимательно следил за разворачивающейся баталией. Аппий же никак не мог решиться отдать приказ своим людям на наш арест, потому как, окажись слова незнакомого ему молодого патриция правдой, проблем ему хватит на всю оставшуюся жизнь.

— Позволено ли мне, кир, будет узнать, — издевательским тоном декурион снова обратился к Альвину, прожигая при этом меня и Домнина своим взглядом, — как зовут ваших спутников? Или, быть может, они настолько знатные, что даже благородный потомок древнего рода почитает за честь быть их глашатаем?

По счастью, я не стал брать с собой ничего, что могло бы скомпрометировать мою родовую принадлежность. Ни одного символа на моей экипировке, ни одного знака, и, само собой, орденское кольцо я тоже оставил дома. Проблема была лишь в том, что Трифон мог запросто узнать меня по описанию, а это сводило на нет все прочие положительные факторы. Так, за отборной руганью, которой Альвин осыпал своего оппонента, время пролетело почти незаметно. Аппий пытался отвечать максимально вежливо, но неизменно натыкался на непробиваемую стену агрессии и презрения, отчего декурион то краснел, то бледнел и, в конечно счете, я даже не заметил, как, вдруг весь напрягся и начал падать с седла. Буквально через секунду безвольное тело его под звук раската грома рухнуло под ноги собственного коня. Все взгляды на долгие несколько секунд затянувшегося молчания скрестились на теле Аппия, и, если бы не хлынувший дождь, вряд ли бы следующие события вообще бы имели место.

— Взять их! — заорал один из людей Аппия, обнажая меч.

Не успел я опомниться, как окружившие нас всадники уже готовы были броситься на нас, вскинув щиты. Что уж говорить, в стражу капитулов брали лучших из лучших, и потому слаженность их действий была если не идеальна, то близка к ней. Домнин успел обнажить свою спату, отражая брошенный на него аркан, мне же с моими навыками конного боя повезло гораздо меньше, и вскоре я ощутил на своей руке затянувшуюся петлю, лишившую меня возможности дотянуться до оружия. В следующее мгновение сильный рывок едва не выбил меня из седла, и, если бы не очередной удар Домнина, перерезавшего опутавшую меня веревку, позорного падения было не избежать.

Резко развернув Хлыста, вставшего от такого недружелюбного с ним обращения на дыбы, я бросил все силы на прорыв, вжавшись в седло и обхватив рукой конскую шею. Еще пара арканов тут же бессильно прошлись по моей спине, а я уже судорожно размышлял над тем, как вырваться из окружившего нас кольца. Спас положение Домнин, чей огромный боевой конь, с места перейдя в галоп, буквально опрокинул вставшего на его пути всадника, образовав приличных размеров брешь. Краем глаза отметив, что Альвин также устремился вслед за Домнином, я не стал терять времени даром, уцепившись за Хлыста подобно клещу и направляя его в ту же сторону. Но стражи капитула не была бы стражами, если бы три десятка воинов ее не смогли остановить трех ударившихся в бега юнцов, пусть один из них и был фактически уже полноправным членом касты катафрактариев.

Альвин, чье отношение к выбору лошади на этот раз сыграло с ним злую шутку, попался первым. Арендованная им кляча больше подходила для неспешных прогулок теплым вечером после дождя, нежели для поддержания заданного конем Домнина темпа. Таранный удар щитом вынес Альвина из седла, и тут же почти десяток бойцов принялись методично вязать лежащего ничком инженера. Помышлять о побеге уже не было смысла, и потому я, вновь развернувшись, ринулся в гущу боя, на ходу раздавая удары во все стороны плоской частью меча, пытаясь если не остановить это бессмысленное избиение, то хотя бы отвлечь внимание на себя. Сзади я услышал, злобные крики Домнина, также схватившегося в орденцами, но вскоре и эти звуки для меня померкли. Удар по незащищенной голове едва не лишил меня сознания, и, с трудом справляясь с нахлынувшей волной боли, я в последний раз скрестил клинки с ближайшим ко мне воином, успев даже отразить пару его ударов.

Продержаться хотя бы минуту мне не удалось, да и не имело особого смысла. Вскоре меня придавили щитами, повалили, и принялись связывать, попутно награждая ударами по ребрам и животу. Дважды меня вырвало и трижды сознание моё ускользало куда-то в темноту, окружающий мир плыл перед глазами и взрывался снопом искр. Вскоре бить меня перестали, а также, судя по звукам, и остальных. Окружающая действительность неумолимо ускользала от меня, но я изо всех сил держался, пытаясь справиться с накатывающей слабостью и тошнотой. Подобно мешку с репой меня закинули в седло, где я от острой боли в ребрах чуть снова не потерял сознание. Следующей остановкой для меня стала камера в глубоких подвалах капитула в Стаферосе.

Глава 4

Цикута, она же кошачья петрушка, очень коварное и крайне ядовитое растение. Из семян его и корневища можно извлечь масло, которое при попадании в желудок вызывает тошноту, головокружение и колики, затем начинаются судороги, заканчивающиеся, как правило, параличом или смертью. Масло из семян по вкусу и запаху похоже на масло из кантаррского тмина, и потому, добавив его в еду, отравляемый, скорее всего, не почувствует разницы.

Эрих Фитцрейх, Флора и фауна срединных земель.

— Я никогда не надеялся, что из младшего моего сына возможно будет вырастить кого-то, кто сможет умножить славу нашей семьи. Но я и подумать не мог, что ты начнешь меня позорить!

Отец как всегда восседал на своем высоком кресле, внешне напоминающем трон. Чисто выбритое лицо его, испещренное сетью мелких морщин, на котором заметно выделялись серые, почти сверкающие глаза, было обезображено маской гнева. Вцепившись руками в подлокотники, он уже достаточно долгое время высказывал мне всё, что думает по поводу событий минувших недель.

— Ты — сын Всадника! Твои предки были лучшими воинами императоров со времен становления империи, элитой этого мира, а ты позволил каким-то вшивым клирикам затолкать тебя в пыточные подвалы! Будь в тебе хоть толика истинной крови стаферита, ты бы не облажался, попавшись, как какой-то вор! Вместо здравых действий ты решил устроить цирк, подключив ко всему этому балагану своих скудоумных друзей!

На миг я почувствовал легкий укол совести, но вскоре взял себя в руки, стараясь не слушать все упреки, обращенные в мой адрес.

— На средства, которые я жертвовал в карман этого гнилого старикашки, можно было бы создать хоть десять новых орденов, а он еще позволяет себе наносить мне оскорбления!

Далее следовал монолог, в котором отец поносил и орден и Великого магистра в частности, даже не удостаивая вниманием такую мелкую букашку как кир Трифон, всю суть которого было достаточно сложно передать человеку интеллигентному и образованному.

В тот день, когда нам не посчастливилось столкнуться со стражей капитула, посланной в Гнездо на место убийства, как я предполагал, Анны Деган, всех нас троих, избитых и связанных, доставили в капитул по подозрению не только в похищении важных улик и вмешательству в следственные дела, но еще и по обвинению в колдовстве, касавшейся по большей части Альвина. Целый день и всю ночь мне пришлось провести на гнилой соломе в камере размером три на четыре шага, скорчивший от боли и холода. Я не знал, что случилось с Альвином и Домнином, не знал, как долго мне придется сидеть здесь в ожидании непонятно чего, и уж тем более не знал, что будет дальше. Только на следующий день из какой-то срочной поездки вернулся Трифон, перепуганный поднявшимся шумом и тем, кого же идиоты из стражи капитула поместили за решетку.

Меня споро вытащили на свет божий, помыли, перевязали, накормили и посадили у камина отогреваться. Сам старший дознаватель к тому времени опять куда-то отбыл, а ко мне в гости пожаловал Люций, правая рука моего отца, который и забрал меня в резиденцию Кемман на Храмовых холмах, в которой я в итоге пробыл последние недели, пока, как говорится, суд да дело.

— Если бы этот демонов старик не был бы одной ногой в могиле, я бы спросил с него стократ. А что касается тебя…

Тут отец сделал многозначительную паузу, будто собираясь с мыслями.

— Теперь придется другому человеку заведовать работой кабинета дознавателей. Этот твой Трифон отправился в один из отдаленных капитулов замаливать свои грешки. Расследование, по счастью, установило неправомерность его действий, а дело, которым ему было поручено заниматься, передали в ведение Августина Цикуты.

При этих словах я чуть не лишился дара речи. Моя давняя неприязнь к Трифону, обострившаяся до предела в последнее время, наконец подошла к своему логическому завершению, однако я не испытывал ровным счетом никаких чувств. Ни банального злорадства, ни радости, ни облегчения. Я не сомневался, что сняли его только затем, чтобы задобрить могущественные семейства Стафероса, отпрысков которых посмели обидеть представители ордена, действовавшие по приказу старшего дознавателя. Так или иначе, теперь не только меня и прочих светских служащих кабинета дознавателей не допустят до расследования убийств, но и весь кабинет в целом, дабы, принеся его в жертву высшей цели, отвести всяческие подозрения.

— Ты не понимаешь, — наконец я подал голос, дослушав двухчасовую речь отца до конца, — орден специально не допускал всех, кто не давал клятву Антартесу, до этого дела, опасаясь утечки информации. Эти убийства — дело рук какого-то спятившего инженера и орден отчего-то не хочет, чтобы об этом стало известно…

— Думаешь, мне это неизвестно? Я всегда чувствую, когда клирики начинают суетиться, пытаясь прикрыть собственное дерьмо, как и в этот раз. И я бы не стал осуждать твои действия, если бы прежде ты известил о них меня, не став действовать наугад и не убедившись в том, что дело это принесет пользу своей семье и лично тебе.

— Но если они что-то скрывают, значит, из этого в самом деле можно извлечь пользу.

— Может быть. Но это не в твоих силах.

В глазах его сквозила такая холодность, что я почувствовал полнейшее опустошение и обреченность.

— Ты еще слишком юн и неопытен, тебя никто не воспринимает всерьез. По большей части из-за того, что ты и в самом деле не представляешь из себя ничего, заслуживающего внимания.

— Но я опередил людей Трифона, достал то, что помогло бы приблизиться к разгадке!

— Ты облажался! Первая же твоя ошибка стала последней, и теперь у тебя не осталось ниединого шанса начать всё с начал. Назревает очередная война с ахвилейцами, и скоро мне придется перебираться в Текрон, куда со мной поедет твоя мать и Фирмос. Виктор останется приглядывать за делами семьи и за тобой в частности.

— Я…

— Но это не означает, что тебе придется сидеть сложа руки. Мне нужно знать, что затевается в ордене, знать всю подноготную этого святого братства, и потому ты, возможно, должен будешь принести клятву Фениксу.

— Но ведь тогда я не смогу действовать в интересах семьи. Давший клятву, навеки остается связанный узами верности ордену и магистрам.

Довольная ухмылка перечертила разгладившееся ненадолго лицо отца. Он задумчиво откинулся на спинку своего кресла и вытянул ноги, как будто давая мне время придумать ответ самому.

— Как давно ты последний раз чувствовал присутствие Антартеса, сын мой?

— Что ты имеешь в виду?

Вопрос этот показался мне совершенно неожиданным, и я даже не нашелся, чем ответить.

— Два десятка лет тому назад он последний раз явил себя в Большом храме Феникса. Говорят, раньше его видели едва ли не каждый год, и каждый раз он творил истинные чудеса. Теперь же, кажется, наш божественный защитник как в бездну канул.

— Ты думаешь, клятва перестала действовать?

— Из проверенных источников мне стало известно, что большая часть артефактов, сотворенных Антартесом, утратила свои свойства. И у меня есть все основания предполагать, что и слова клятвы теперь — не более чем слова.

— А если нет? Ведь тогда мне придется следовать пути святого братства до самого конца и, более того, принять обет безбрачия.

Но вместо ответа отец только рассмеялся, одарив меня одним из своих не самых приятных взглядов. В нем можно было прочитать всё, начиная с небрежения и заканчивая полнейшим равнодушием, и внутренне я содрогнулся, столкнувшись с таким к себе отношением, успев уже от него немного отвыкнуть на службе в рядах ордена.

— Ты действительно еще слишком глуп, раз веришь в то, о чем говорят святые братья. Ступай и больше не делай глупостей.

С этими словами мне не оставалось ничего иного, кроме как покинуть не слишком гостеприимный отеческий дом. Мать же, как и всегда, умчалась на очередной великосветский прием, и увидеться за всё это время нам довелось лишь раз, да и то мельком. Всем, казалось, нет до меня никакого дела, и, как только шум вокруг произошедшего столкновения на Новом тракте наконец улегся, я окончательно выбыл из поля зрения моей семьи, удовлетворенной какими-то одним им известными преференциями, выбитыми из святой братии. Вечером того же дня я всё же смог выйти на связь с Альвином и Домнином, и, когда сумерки уже почти перешли в ночную тьму, мы встретились на террасе полюбившейся всем нам «Эвридики».

Большая часть лица Домнина, та, что не скрывалась под бородой, представляла собой не слишком хорошо заживший синяк светло-лилового оттенка. Я сам до сих пор мучился от болей в сломанных ребрах, которых насчиталось аж четыре штуки, но по сравнению с остальными пострадал не так уж и сильно. Альвин же и вовсе более напоминал ожившего мертвеца, чем шестнадцатилетнего юношу, только вступившего в период своего расцвета, поскольку бледное до синевы лицо его в подживающих ссадинах и порезах на любого могло напустить страху. Не знаю, что стало с теми стражами капитула, которые в тот злополучный день пленили нас, но, мне кажется, как минимум, столь почётного звания им уже не носить никогда.

— У этого Аппия, как оказалось, случился удар. Пожалуй, проведи он пару месяцев после него в постели, и снова смог бы исполнять свои обязанности. Если бы не свернул шею при падении.

Слова из Альвина выходили как будто бы с трудом, и губы его при этом едва шевелились. Возможно, сказалось сотрясение, от которого он еще не успел оправиться, а может, и потеря бесценных для него листов с заклинаниями, которые могли бы существенно расширить имеющиеся познания молодого инженера.

— То-то он такой бордовый был, — многозначительно покивал головой Домнин.

Как оказалось, свой амулет Альвин в пылу битвы умудрился потерять, что сильно замедлило процесс определения наших личностей. К счастью, реликвию потом нашли и вернули законному владельцу, но до этого благородному отпрыску семейства Ваззар пришлось полежать точно в таком же каменном мешке, в котором находился и я.

Постепенно разговор наш стал отходить от событий минувших недель, и я решил пожаловаться на своё нынешнее незавидное положение.

— Отец хочет, чтобы я принес клятву, — фраза эта прозвучала в гнетущей тишине сгустившейся ночи как раскат грома.

— Он что, шутит?

— Боюсь, что нет. У него, по всей видимости, есть какие-то основания полагать, будто клятва эта не сработает. Вопрос в том, есть ли такие же основания у орденских братьев?

— Клятва не будет действовать только в одном случае. Неужели ты имеешь в виду…

— Отец полагает, будто Антартес покинул нас.

— Чушь! — кубок Домнина с треском обрушился на столешницу, отчего вино щедро расплескалось во все стороны.

Я никогда не считал Домнина человеком излишне верующим, но, поскольку Антартес был покровителем всех воинов, тот относился к нему с должным уважением. Не удивительно, что мои слова были встречены таким отпором.

— Успокойся, друг мой. Если бы я был в этом уверен, то нисколько бы не переживал насчет неминуемого посвящения. Я бы мог предположить, что отец просто пытается от меня откреститься, но он обычно никогда не выбирает окольные пути.

— Так ты думаешь, с Фениксом что-то не так?

— Кроме слов отца у меня ничего нет. Как бы то ни было, всё, что мы сделали до этого, пошло псу под хвост, а потому, лишившись столь важных улик, придется от всего отказаться.

Лицо Альвина, зловеще располосованное падающим от светильников светом, в этот момент как-то чудно преобразилось. Рука его метнулась к сумке, лежащей рядом, и, пошарив там пару мгновений, извлекла наружу какой-то сверток, при более близком рассмотрении оказавшийся картой. Он будто специально выжидал момент, дабы похвастаться собственным достижением.

— Хоть мне и порядком растрясли мозги, цифры эти я не забуду никогда.

— Так ты нашел остальные места убийств? — в голосе Домнина слышалось неприкрытое восхищение и даже почти щенячий восторг.

Всё-таки внешний вид его порой бывал очень обманчив, и под внешностью взрослого сурового мужа скрывался любопытный и азартный юнец, любитель авантюр и загадок.

Налетевший было порыв ночного ветра едва не вырвал из ослабевших пальцев Альвина его драгоценность, но я вовремя придавил карту своим кубком, не дав ей сбежать.

— Это какая-то шутка? — внимательно рассмотрев карту и поднеся к ней почти вплотную снятый со стены светильник, Домнин будто не поверил собственным глазам.

— Где-то мне уже доводилось слышать этот вопрос, — задумчиво произнес я, попытавшись выдавить из себя смешок. Из-за сломанных ребер получилось крайне неестественно, однако никто не обратил на это внимания.

— Сам посмотри, это же демон его разбери что.

Поднеся поближе источник света, я стал разглядывать не слишком подробную, несколько мятую и заскорузлую от частого использования карту. На ней Альвин успел сделать множество разных пометок своим неразборчивым почерком, совершенно сбивающих с толку. В месте, где должен был находиться Стаферос, стояла жирная точка, которую наискосок пересекали две линии, образующие крест.

— Одно убийство — в столице, еще восемь — в окрестностях, на расстоянии не более сорока миль.

— Но зачем ты соединил эти точки? — внимательно присмотревшись к Альвину, я заметил в его глазах какое-то странное возбуждение, какое обычно бывает присуще фанатикам.

Похоже, друг мой основательно проникся идеей этого своеобразного расследования, и это увлекло его настолько, что даже постигшая нас неприятность, в результате которой он едва не остался калекой, стала казаться лишь недоразумением.

— Ты разве не понимаешь? Убийца будто бы ставит крест на империи. Видишь эти точки? Они образуют две прямых линии, соединяющихся в центре, то есть, прямо в Стаферосе.

— Но почему ты решил, будто это именно прямые, а не окружности, например?

— Как почему?

— Что значит, как? С чего вдруг ты решил, будто именно это задумал убийца, кем бы он ни был?

— Мне нужно узнать, что было написано в доме покойного Дарбина, — вместо ответа потребовал от меня Альвин, — тогда я смогу поделиться кое-какими соображениями.

— Ты думаешь, кто-то теперь допустит меня до этого дела? Весь кабинет пришлось отстранить лишь затем, чтобы светские братья и прочие непосвященные не сумели влезть туда, куда не следует. Даже вмешательство великих домов не смогло их напугать достаточно, раз они решились забрать найденные нами бумаги себе.

— Это у них получилось лишь потому, что империя нынче смотрит совершенно в другую сторону, — вмешался Домнин.

— Грядет война. Именно поэтому святые братья отделались официальными извинениями и отставкой ряда причастных к этому делу бюрократов вроде твоего Трифона.

— Принеси клятву, и дело с концом! — не унимался Альвин.

— Ты разве не понимаешь, что после этого мне придется хранить все секреты ордена как свои собственные? Я навечно стану заложником их дурацких обетов и интриг. Это если меня вообще допустят до принесения присяги Антартесу.

— Только если слова ее не утратили своей силы. Тогда ты и в самом деле не сможешь официально вступить в Его воинство.

Я обреченно вздохнул и, отведя взгляд, уставился в наполовину пустой кубок, лёд в котором давно уже растаял, превратив вино в воду. На душе у меня повис тяжкий груз, не дающий вздохнуть полной грудью, который никак не давал собраться с мыслями. Война, если она действительно случится, перевернет все мои планы, поскольку для сражения с ахвилейцами и их союзниками империи придется напрячь все свои силы. А значит, даже если мне удастся найти убийцу, вряд ли кто-то обратит на это особое внимание.

— Я не хочу рисковать. Стоит мне связать себя клятвой с орденом, единственной моей работой заботой до конца жизни станет лишь дело ордена. Предводитель палачей и соглядатаев — разве это достойное призвание для потомка воинов Первой сотни?

— Ты уже заговорил прямо как твой старик Клавдий, — покачал головой Домнин.

— Моему отцу нужны не только уши в ордене, ему необходим если не полный контроль, так хотя бы возможность влиять на внутреннюю жизнь слуг Феникса, и ради этого он готов принести в жертву не только меня.

— Но как ты не понимаешь? Твоё положение более чем выгодное: с одной стороны за тобой будет стоять сила дома Кемман, с другой — возможности главного духовного братства империи!

Я даже не стал отвечать на столь глупое высказывание Альвина, окончательно погрузившись в собственные мысли, осиным роем носившиеся у меня в голове. Никогда прежде не доводилось мне задумываться над тем, насколько велика сила Антартеса и как далеко она может простираться. Он просто был: Защитник, Отец, Феникс. Когда-то обычный человек, сумевший внять словам Творца, получивший крошечную часть его силы и мудрости. Он создал Империю, он оберегал каждого, кто считал себя ее частью и был той силой, которая раз за разом помогала империи возрождаться. Но ни единого слова мне не приходилось прежде слышать о том, бессмертен ли этот Феникс. Отец всегда презрительно относился ко всему, что касалось небесного покровителя государства, и вырастил нас, своих детей лишь в почтении к Творцу, который, по его словам, был единственным истинным богом. Но многие в империи могли бы с ним поспорить, предпочитая более близкого людям Антартеса, поклоняясь именно ему, а не какому-то эфемерному создателю всей обозримой вселенной.

— Не слушай его, Марк, — Домнин отсел от Альвина и ободрительно похлопал меня по плечу, расплывшись в самой доброжелательной из своих улыбок, — ты ведь всегда можешь вступить в легион и пойти стяжать славу вместе со мной. Вместе мы убьем столько ахвилейцев, что сам Антартес проводит нас в Чертоги…

— Что-то не хочется мне пока отправляться в эти самые Чертоги, друг мой. Но за предложение, конечно, спасибо.

— Тогда тебе, как ни крути, прямая дорога в палачи ордена. Будешь пытать людей, искать ересь там, где ее нет, и там, где она должна быть. Будет весело, но, как по мне, слишком быстро надоест.

— А я говорю: сделай так, как велел тебе отец. Он умен и хитер, этот старый волк, поэтому, как мне кажется, знает, о чем говорит, и клятва не свяжет тебя с прочими слугами Антартеса, а лишь позволит открыть те двери, которые пока перед тобой закрыты.

Я уже видел, как начало багроветь лицо Домнина, уязвленного таким отношением к его богу, и потому как можно скорее попытался сгладить назревающий конфликт, уведя тему разговора в другое русло. Любимая служанка Домнина, к которой, как я подозревал, он испытывал если не романтические чувства, то, судя по его взглядам, по меньшей мере, животную страсть, вновь наполнила наши кубки, и Альвина, проповедующего едва ли не культ трезвости, начало разносить. Видимо, сказалась травма и перенесенные переживания, затронувшие нежные струны его души, но уже через час молодой инженер набрался как легионер в своём первом увольнении.

У меня еще было время подумать насчет клятвы, к тому же, предстояло познакомиться с новым начальством, а также разведать нынешнюю обстановку в кабинете. Не стоило забывать и о брате Экере, помощь которого мне, тем не менее, не пригодилась, но который затребовал какую-то ему одному известную услугу. А пока решено было вплотную заняться убийствами, так быстро завладевшими разумом Альвина, и потому, пока я буду заниматься своими текущими проблемами, друзья позаботятся насчет поиска новых улик в местах, указанных на карте, а заодно проверят, действительно ли останки Анны Деган, настоятельницы монастыря Святого Сикста, мы обнаружили в Гнезде.

Закончили свои разговоры мы уже далеко за полночь, когда за далеким горизонтом едва заметно стала проступать полоса восходящего солнца. Почти бессознательного Альвина погрузили в паланкин, и отправили отсыпаться, а мы с Домнином еще некоторое время стояли в темноте перед крыльцом «Эвридики» и безмолвно наблюдали за вялотекущей ночной жизнью столицы, размышляя каждый о своем.

— Пожалуй, не буду размениваться на одиночные поездки, и в ближайшие дня три объеду северное и восточное направления, — первым нарушил тишину Домнин, — на этот раз обязательно возьму с собой проверенных людей на случай очередной встречи с негативно настроенными и вооруженными личностями.

— Знают двое — знает и свинья, — обреченно вздохнул я.

— Об этом уже знают все свиньи в округе, так что мы ничего не потеряем. Я постараюсь взять, как уже говорил, только проверенных людей, которые не будут болтать. Да и я всей правды им сообщать не собираюсь.

— Кого-то всей этой возней мы очень разозлим. Будет ли это Великий магистр, или же кто-то иной, в принципе, не так уж и важно, поскольку мы уже фактически бросили этому неизвестному вызов, и останется только дождаться его ответного хода.

На этой не слишком веселой ноте мы отправились каждый по своим делам: я — отсыпаться перед важным днем, Домнин — на поиски очередного увеселения. Как бы сильно не набрался он этой ночью и сколько бы служанок не перепользовал, я мог быть совершенно уверен в том, что как только солнце достигнет зенита, копыта его коня уже будут нести его далеко за городом.

***

Правильно приготовленный яд из корневища цикуты или же её семян, по словам тех немногих, кто после принятия его еще мог говорить, вызывал онемение в конечностях, головокружение и острую боль в животе. Он убивал неспешно, давая тому, кто принял яд, возможность в полной мере осознать, что такое настоящие страдания, и узнать, каков же лик смерти. Многие говорили, что у смерти вполне человеческое лицо, которое для невнимательного человека может показаться вполне добродушным.

Первое, на что я всегда обращал внимание — это глаза, через которые при должной сноровке можно разглядеть всю сущность представшего перед тобой человека. Но глаза его как раз и были тем смертельным оружием, за которое Августин получил своё прозвище, поскольку невозможно было выдерживать их взгляд дольше пары секунд. Было в глубине его серых как пыль зрачков что-то страшное, вызывающее внутреннюю дрожь и, что характерно, ощущение касания ледяных игл, прошивающих кожу. Опрятная его бородка с вкраплениями седины обрамляла волевую челюсть и плавно переходила в ёжик седоватых волос на голове. Лицо, исчерченное шрамами, если не задерживать на нем взгляд, казалось умным и приятным, лицом человека, которому можно доверять.

Мне многое доводилось слышать об этом человеке: Цикута к своим сорока годам успел стать персоной поистине легендарной и потому стоял костью в горле как самого Великого магистра, так и малого совета, решивших, будто человек этот в скором времени захочет расширить пределы своей личной власти именно за их счет. Августин же, будучи человеком идейным, как говорят, ни о каком захвате власти никогда не помышлял, все силы свои направляя лишь на служение ордену и Антартесу. Другой вопрос касался лишь средств, которыми Цикута оправдывал достижение своих целей, но о них многие старались умалчивать, то ли из страха, то ли из тайной зависти, поскольку задачи свои инквизитор выполнял всегда и в полном объеме.

— Так значит, это ты, юный вор, — такими словами встретил меня на пороге своего кабинета Августин.

Сердце моё мгновенно провалилось в какую-то ледяную бездну, и глаза его, лишь на мгновение поравнявшиеся с моими, будто острой иглой пронзили меня насквозь, как мелкую букашку.

— Я вижу, ты тоже любишь играть с иерархами в свои собственные игры. Но ответь мне на один вопрос, только честно: есть ли в твоем сердце место для Антартеса?

От одного его вопроса, казалось, с души моей заживо содрали кожу, представив ее, кровоточащей и нагой, перед взором самого Феникса. Чудовищных усилий мне стоило собрать всю волю в кулак, и вновь вернуть над собой контроль. Было в этом человеке что-то запредельное, пугающее и, как ни странно, возвышенное, будто и в самом деле отметил его Антартес своей дланью.

— Если Феникс и есть где-то, то точно не в моём сердце, — почти уверенным голосом ответил я.

Ответил именно так, как он просил: абсолютно честно, потому как, поговаривали, лучшей тактикой в общении с этим человеком была прямолинейность и честность. Впрочем, не факт, что правдивый ответ мог понравиться Августину, по крайней мере, это всё равно было лучше, чем оказаться уличенным во лжи, которую, как известно, божественный покровитель империи терпеть не мог.

— Я так и думал, — совершенно спокойно ответил Августин, отрывая от меня свой пронзительный взгляд.

На некоторое время в кабинете воцарилась тишина, прерываемая только скрипом пера и шуршанием бумаги. Цикута совершенно равнодушно занимался своей работой, казалось, совсем позабыв о моем существовании.

— Твой отец теперь наверняка захочет, чтобы ты принес клятву, — совершенно неожиданно снова заговорил Августин, — он у тебя большой любитель совать свои жадные до власти руки куда не следует.

— То же самое говорят и про тебя, преподобный, — произнес я, не подумав, и тут же обмер от ужаса, осознав, что именно мною было сказано.

Взгляд его, утративший до времени свой яростный блеск, снова вспыхнул. Возможно, мне удалось задеть его за живое, а может, он просто не ожидал от меня подобной прямолинейности.

— Главное — не то, что говорят. А то лишь, что есть на самом деле.

Отложив в сторону свои записи, он жестом пригласил меня присесть на маленькую табуретку, ютившуюся рядом с его столом, и мне не осталось ничего иного, кроме как принять его предложение.

— Кир Трифон оказался человеком недостаточно дальновидным, и потому прозевал тот момент, когда стул из-под него неожиданно исчез. Всего лишь из-за одной мелочи, которую он не посчитал нужным смести в сторону.

— Из-за меня?

— В какой-то мере. Ему казалось, что в его власти заставить младших отпрысков знатных домов стоять в стороне и не вмешиваться. В общем, все так и сделали, кроме тебя. Ему стоило проинструктировать своих воинов на тот случай, если кто-то их опередит. Но вместо этого он приказал им любой ценой пресечь возможную утечку информации.

Фразы его выходили какими-то рублеными и короткими, словно Августин разговаривал не с человеком разумным, а с ребёнком, плохо понимающим язык. Но подобная манера его, как ни странно, оказалась весьма действенной, поскольку много после, вспоминая этот наш первый разговор, я мог с потрясающей точностью воспроизвести в своей голове каждое произнесенное им слово и даже оттенки интонации: до того глубоко слова эти запали мне в душу.

— И что теперь? — задал я самый очевидный в данной ситуации вопрос.

— Я знаю, что предыдущие твои действия не были направлены прямыми приказами дома Кемман. Истинной же их причиной мне видится мальчишеское желание показать себя, доказать собственную состоятельность и получить внимание тех, кто обычно на тебя внимание не обращает. Пожалуй, если ты не станешь приносить клятву Антартесу и будешь следовать исключительно моим приказам, мы с тобой сработаемся.

— Ты предлагаешь мне…

— Да, я предлагаю тебе свою руку помощи. И место под солнцем всеблагого Антартеса. Я помогу тебе закончить то, что ты начал.

Только много времени спустя я наконец осознал, как ловко в тот день сработал старый инквизитор, буквально парой фраз завоевав моё полное расположение. Я искал тот дом, в котором меня могли принять как равного себе, где меня не стали бы так явно использовать как пешку в чужой игре, скрывая это за любезными речами и почтительным отношением, и где я смог бы сделать хоть что-то с помощью своих способностей. И я нашел его, каким-то странным образом попав в сферу интересов самого жуткого зверя ордена, чей взгляд, казалось, проникал в самую душу человеческую, моментально отыскивая в ней всё, что ему требовалось. Удивительно лишь то, как Цикуте удалось найти ту точку приложения сил, с помощью которой впоследствии он окончательно перетянул меня если не на сторону ордена, то на свою собственную, на долгие годы сделав меня своим самым преданным помощником. Мне это казалось невозможным, но он это сделал.

Сам того не осознавая, я уже через четверть часа рассказывал ему обо всех подробностях моего собственного расследования. Не утаил я и истории с загадочной надписью, видение которой лишило меня сознания. Августин же молча слушал, изредка кивал и задавал короткие уточняющие вопросы, успевая при этом разбираться с горой бумаг, высившихся по периметру его необъятного рабочего стола в потрясающем порядке, на создание которого, по моим прикидкам, должно было уйти немало времени.

— Очень хорошо, — заключил он, когда рассказ мой подошел к концу, — конечно, твоим друзьям уже нет никакого смысла посещать остальные места убийств, поскольку все они давно найдены, осмотрены, а следы бойни убраны.

— И кем же были убитые?

— Двоих ты знаешь, остальные — люди разных сословий, разного достатка и разных взглядов. Объединяет их, на первый взгляд, только одно: кровавая каша, в которую они превратились. С другой же стороны, люди эти имели в обществе безукоризненную репетицию и почитались как люди праведные.

— И даже Эммер Дарбин?

— Особенно он. Агент из имперской службы внешней разведки, передававший всю информацию, проходящую через посольство ахвилейцев. Двойной агент.

— И что всё это значит? К чему такая секретность?

Августин в очередной раз отложил свои письменные принадлежности и встретился со мной взглядом, отчего по спине снова пробежала волна неприятного холода.

— Орден — структура неоднородная. Власть, как ты знаешь, только формально находится в руках совета и Великого магистра. А также в руках совета приоров, которые представляют собой церковь. А это значит, что?

— Борьбу за власть.

— Именно. Правая рука не согласна с тем, что творит левая, и в данном случае, одна из этих рук наверняка уже точит нож, которым будет резать другую.

Заметив моё замешательство, Августин коротко рассмеялся и лишь покачал головой. Поднявшись из-за стола и распрямившись во весь свой немаленький рост, он подошел к двери и жестом приказал мне следовать за ним.

— Если к этим убийствам и не причастен один из членов совета, то наверняка кто-то из них убийцу покрывает, стараясь запутать следы.

Закрыв за нами дверь и повернув массивный ключ несколько раз, Августин убрал его во внутренний карман. Затем несколько раз подергал за ручку, снова вставил ключ в дверь, и повторил все действия заново.

— Мой первый тебе приказ — отозвать своих дружков и сообщить отцу, что пока тебе придется, так скажем, залечь на дно, поскольку после случившегося тебе здесь доверия нет никакого. А значит, придется подождать. Через три дня будь готов отправиться в капитул Авермул. Посмотрим, удастся ли нам найти там что-нибудь интересное.

Как ни странно, Августин, если и не знал наверняка, но совершенно верно угадал мои последующие действия. Я мог бы сообщить всё отцу, но с точки зрения разумности в этом попросту не было никакого смысла. Я отчаянно не хотел быть шпионом или марионеткой, которую постоянно дергают за нитки истинные властители великого дома. Августин же всё прекрасно рассчитал, и потому через меня уже мог таким образом воздействовать на дом Кемман и получать его поддержку, пусть об этом никто явно и не догадывался. Даже не сообщив мне ничего действительно стоящего, Цикута, тем не менее, смог вновь распалить мой интерес, призрачными намеками дав понять, что если я буду делать так, как мне говорят, очень скоро разбросанные кусочки мозаики встанут на свои места, и общая картина происходящего станет мне понятна, а сам я, при определенном стечениях обстоятельств, вполне могу занять в ордене своё собственное почётное место. Однако меня терзал один единственный вопрос: что же интересного собирается обнаружить Цикута в пограничном капитуле?

***

Когда могучая фигура инквизитора скрылась за поворотом коридора, я с головой погрузился в раздумья. Только сейчас до меня дошло, как легко и непринужденно инквизитор смог развязать мне язык и заставить действовать в его интересах. Что за тайные интриги плетутся в стенах капитула, о котором он говорил? До этого момента стройная картина орденской иерархии начала рассыпаться буквально на глазах. Я и раньше предполагал, что, как и везде, вертикаль власти ордена очень остро реагирует на любые посягательства на ее структуру. Но неужели даже среди святых братьев возможен фактический раскол, среди которого одна сторона, возможно, пошла на какие-то едва ли не ритуальные убийства? В любом случае, с этого момента мне придется неукоснительно следовать за фигурой нынешнего главы кабинета дознавателей, дабы получить хоть какую-то возможность участвовать в затевающейся битве. Но нужно ли мне это? Должность младшего дознавателя нисколько не тяготила меня, и я спокойно мог заниматься тем, чем захочу, совершенно наплевав на службу. Теперь же… Впрочем, думать о том, что же будет теперь, совершенно не хотелось.

Я направился в архив в надежде встретить там Экера. Голова после общения с моим новым начальством просто раскалывалась, будто взгляд его и в самом деле обладал какой-то магической способностью проникать в головы людей и переворачивать там всё вверх дном. Миновав сеть темных коридоров, больше напоминающих переходы в бастионах старых замков, я очутился в месте, где последний раз видел несчастного фанатика, которому задолжал услугу.

— Здравствуй, брат Маркус.

Голос Экера показался мне каким-то надтреснутым и безжизненным. Лицо его, сильно осунувшееся, выглядело еще ужаснее чем обычно, и только болезненный блеск в голубых глазах оставался прежним. Кажется, минувшее с нашей последней встречи время не прошло для него даром, и работу над документами покойного Дарбина он не прекращал ни на минуту.

— Я сделал всё так, как мы договаривались: брат Трифон от меня ничего не узнал, — с ноткой гордости в голосе поведал мне Экер.

— Что ж, это мне не слишком помогло, но всё равно спасибо. Кто знает, как бы всё сложилось, передай Трифон подчиненной ему страже ориентировку на мою личность. Возможно, мне бы удалось сохранить свои ребра в целости и сохранности.

— Тем не менее, брат Маркус, у нас был уговор. И я выполнил свою часть, как бы сложно это ни было.

— Чего ты хочешь?

— Выбраться из этого дерьма, вот что я хочу!

От резко изменившегося тона голоса обычно спокойного и смирного Экера, я едва не отпрянул прочь: до того неожиданным событием оказалась брошенная в меня фраза.

— Я уже столько времени торчу здесь, столько времени разгребаю проклятые бумаги, а всё, чего я добился — это презрительной улыбки этого идиота, Трифона и зуда в глазах от книжной пыли. Ты был прав насчет этого, признаю, а потому, чтобы как-то проявить себя перед…

Тут голос его забавно сорвался и глаза страшно забегали, будто обыскивая помещение архива на предмет чужих ушей, могущих подслушать наш разговор.

— Проявить себя перед братом Августином. Да. В общем, я тоже хочу участвовать в общем деле. Можно считать, что прежний приказ брата Трифона уже не действует, поскольку сам он теперь где-то очень и очень далеко…

— Как ты собираешься в этом участвовать? Цикута уже в курсе всего, чем мы занимались и первым же своим приказом он запретил любые действия без его ведома. К тому же, через три дня он берет меня с собой в Авермул…

— Ты ведь не рассказал ему обо мне, о том, что я покрывал тебя? — с ужасом вцепившись в край стола, почти шепотом спросил Экер.

От прежнего его образа на этот раз не осталось почти ничего. По всей видимости, напряженная работа в архиве всё-таки преодолела барьер его терпения и нашла лазейку к его честолюбию.

— Нет, — не моргнув глазом соврал я, — конечно, нет.

— Это хорошо, очень хорошо. Тогда я, пожалуй, пойду отсюда. Мне надо немного отдохнуть.

— А как же услуга?

— Ты уже оказал мне услугу, избавив от внимания этого чудовища. Впрочем, я еще не придумал, о чём же попросить тебя. Оставим это на будущее, ты же не против, брат Маркус?

Тем не менее, несмотря на то, что буквально только что уже собирался уходить, он вновь уселся за своё рабочее место и принялся что-то судорожно писать, изредка потирая раскрасневшиеся глаза. Я постоял ещё немного в полнейшем непонимании всего происходящего, и, когда окончательно убедился в том, что Экер больше не обращает на меня внимания, тихонько вышел из архива, плотно затворив за собой дверь.

К сожалению, ловить умчавшегося на место убийства Домнина уже не было никакого смысла, поэтому я просто написал ему несколько строк, в которых объяснял изменившиеся обстоятельства, и отправил к нему посыльного, объяснив, где предположительно можно было найти моего друга. Благо, в том направлении, куда собирался направиться Домнин, вело не так много дорог, и кратчайший маршрут пролегал всё через тот же Новый тракт, пересекающий империю с севера на юг. С Альвином всё оказалось еще проще: после нашего последнего разговора он слег с сильным жаром, вызванным, вероятно, недосыпанием и наплевательским отношением к собственному здоровью. В университете он успел взять академический отпуск, и теперь залечивал раны в родовом гнезде за пределами Стафероса. Я не решился его беспокоить, и потому так же ограничился короткой запиской.

Впереди у меня было еще три дня, занять которые никак не представлялось возможным. Странное чувство беспокойства поселилось где-то в районе живота, тисками сжимая внутренности. Я не находил себе места, бродил из угла в угол как загнанный зверь, стараясь ослабить чувство тревоги. Но тщетно. Встреча с Цикутой будто что-то разворошила в моей душе, лишив покоя, сна и аппетита. Я буквально чувствовал его взгляд на себе, чувствовал оставленные им следы и, пожалуй, был даже зол на этого странного инквизитора за это нахальное вторжение. Более того, я тешил себя призрачными надеждами на что-то грандиозное, образ которого во мне ещё даже не сформировался, и от этого никак не мог найти себе покоя.

Весь следующий день я потратил на сборы, хотя мог справиться с ними за считанные минуты, поскольку не привык таскать с собой ничего лишнего, а все необходимое покупать по пути следования, благо материальные средства к тому располагали. Я даже уделил время нерадивому Греву, в течение часа детально распекая его за все возможные и невозможные грехи, напоследок оставив громадную инструкцию насчет того, что необходимо будет сделать к моему приезду. К вечеру вернулся раздосадованный Домнин во главе своего небольшого отряда, в который входили наши общие знакомые. Все они готовились к отправке на возможный военный фронт и также были на взводе. Четверо таких же крупных и суровых воинов, на фоне которых я смотрелся хилым юнцом, единогласно высказались за то, чтобы устроить небольшую пирушку в термах Тициана, куда, само собой, пригласили и меня.

— Говорят, приказ на развертывание легиона протекторов будет озвучен буквально на днях. А раз уж в дело вступает гвардия, две схолы катафрактариев, базирующиеся под Стаферосом наверняка пойдут следом. Юстиниан собирается лично командовать наступлением, хотя правильнее будет сказать «собирается делать вид».

Домнин весь сиял от радости, даже забыв о своей недавней одержимости загадочными убийствами.

— Император пожелал лично участвовать в конфликте? — удивился я такому известию.

— Бастионы Стафероса смогут защитить и три ополченца, — отмахнулся он, — у ахвилейцев только один фронт наступления: северный, а с их союзниками справятся и войска фем.

Мы вшестером облюбовали просторное помещение в два этажа на третьем уровне Тициановых терм. Платил за всё Домнин, и потому моему и без того скромному бюджету ничего не угрожало, чему я не мог не радоваться. Само собой, молодые бойцы, ну никак не могли обойтись без компании таких же молодых девушек, коих насчитывалось аж двенадцать человек.

— Тебе удалось побывать в отмеченном Альвином месте? — внезапно вспомнил я о недавнем вояже Домнина.

— Да, но, как ты и говорил, там уже побывали до нас, и из всех следов мы нашли только кучу собачьего дерьма. Что вообще понадобилось этому твоему Цикуте в Антартесом забытом Авермуле?

— В свои планы он посвящать меня не захотел, — с неохотой ответил я, не желая вспоминать инквизитора, — и пока даже не сообщил ничего интересного об остальных убийствах.

От горячей воды и вина меня тянуло в сон, но проклятое напряжение никак не давало расслабиться, а мысли мои раз за разом возвращались к отправной точке моего предстоящего путешествия в отдаленную провинцию. Разговор с Домнином затих как-то сам собой, да и на остальных катафрактариев, с которыми я поддерживал едва ли приятельские отношения, я также не обращал почти никакого внимания. Лишь вид обнаженных гетер, облюбовавших скамьи вокруг бассейна и занимающих гостей пока еще праздными разговорами, не давал мне уснуть. Желания мои вскоре исполнились, однако же, совершенно не так, как я ожидал. Спустя буквально четверть часа в термы вбежал облаченный в форму гонца человек, у которого от горячего воздуха бань на одежде явственно проступали огромные пятна пота. Остановившись в десятке шагов от бассейна, он с важным видом достал из футляра на шее смявшийся от влаги свиток и огласил собравшимся так ожидаемое всеми известие: империя Ахвила объявила Фениксу войну. А это значило, что приписанным к расквартированным в Стаферосе воинским подразделениям бойцам следовало немедленно явиться на общий сбор.

Прощания не затянулись надолго, и вот, пятеро катафрактариев, злые за сорвавшийся отдых и одновременно довольные закончившейся неопределенностью, уже стремительно покидают термы. Я же, как представитель внутреннего кабинета ордена, остался наедине с двенадцатью представительницами прекрасного пола, ошарашенными столь скорым отбытием своих клиентов. Впрочем, я не собирался давать деньгами Домнина пропасть.

Глава 5

Война со всем миром — обычные будни любой империи. На землях её за последние тысячи лет погибли, сражаясь за свою страну, сотни тысяч легионеров, устлав своими костями всю её целиком от края до края. И война эта не закончится, пока Феникс не покорит все изведанные и неизведанные пространства. Боюсь, однако, что день этот никогда не наступит.

Август Иустиниан, легат легиона Протекторов, 342 г. V im.

Империя Ахвила, самый могущественный из соседей Феникса, имела с ним, тем не менее, достаточно непротяженную границу. Всего лишь тридцать одна миля густых и непроходимых северных лесов, среди которых когда-то давно выросли по обе сторону оборонительные линии обоих государств. Главное противостояние всегда происходило не на суше, а на бескрайних просторах Мраморного моря. Постоянный передел власти над путями главной торгово-логистической артерии всей Хвилеи нередко выливался в открытые конфликты, в результате последнего из которых и наступил закат Пятой Империи. Фактически весь мир описываемой мною эпохи был разделен на два противоборствующих полюса, по одну сторону которого стояли Владыки ахвилейского царства, и императоры Феникса по другую, впоследствии, во времена Седьмой Империи, переименованного в империю Антартеса, а до того именуемого царством Стаферитов.

Сейчас, спустя почти тридцать лет после описываемых мною событий, мир изменился настолько, что, узнай я о подобном исходе во времена моей молодости, многое могло бы для меня повернуться совсем иначе. Империя уже долгие годы переживала эпоху декаданса, медленно гнила изнутри, а социокультурные процессы в ней происходили так быстро, что даже язык исконных стаферитов за считанные столетия переродился едва ли не полностью, и прежний вариант которого, в конечном счете, стал называться верхним наречием, на котором впоследствии разговаривали лишь представители древних патрицианских домов. Орден Антартеса, зародившийся на заре Шестой империи и некогда бывший гарантом власти Феникса, спустя непродолжительное время своего существования превратился в обычный инструмент власти для устранения непригодных государству людей. Продажа должностей и чинов в нем была всего лишь вершиной айсберга, и всё растущая с каждым годом вседозволенность, в особенности касающаяся высших иерархов, лишь усугубляла ситуацию.

Тем не менее, Феникс твердо стоял на ногах, опираясь на мощь и преданность своих легионов, орден, к моменту описываемых мною событий всё еще контролирующий церковь, а также на единственный на тот момент университет, где готовили боевых инженеров. Последние, к слову, с успехом заменяли собой осадную артиллерию, поскольку лишь силой своих познаний и особым даром, позволяющим им воздействовать на тонкие структуры нашего мироздания, могли причинять оборонительным сооружениям врага колоссальные повреждения. Противодействовать же мобильным частям противника могли лишь высшие из них, поскольку то, что инженеры называли «энергетической структурой мира» представляло собой систему, всячески противодействующую любому на нее воздействию. Без долгих и точных расчетов реакция «энергетической структуры» могла просто уничтожить того, кто решил использовать ее по своему усмотрению, и потому от инженеров требовалось не только колоссальное терпение, но и познания во многих областях науки. Отдельно от этих столпов, поддерживающих саму государственность империи, стоял огненосный флот, представляющий собой ценность даже более высокую, чем инженерный корпус. До сей поры именно он помогал Фениксу воплощать свои амбиции на море и держать бо̀льшую по площади, численности населения и армии империю Ахвила на почтительном расстоянии.

Не первая и не последняя, эта война не застала стаферитов врасплох, и ни у меня, ни у кого-либо ещё в тот момент не было никаких оснований для беспокойства. Обычные военные тяготы никогда не пугали граждан одного из самых сильных государств Хвилеи, а мне и вовсе не стоило беспокоиться, поскольку ни отец, ни, тем более, мать никогда бы не допустили меня до настоящей битвы. Я был для них запасным вариантом на случай гибели прочих сыновей. А потому берегли меня тщательно, насколько это вообще возможно для таких необремененных взаимными теплыми чувствами людей как мои родители. По крайней мере, так было в первые годы моей жизни.

Легион протекторов, спустя четыре дня после официального объявления войны, и в самом деле отправился к границе с Мелькатом, официально находящимся под протекторатом Ахвилеи. А вместе с ним, как и предполагал Домнин, обе схолы катафрактариев, к которым были приписаны мои давние друзья. Вместо полномасштабного наступления, как полагал Домнин, империя собиралась держать оборону по северной границе и следить за безопасностью побережья, выбрав для атаки лишь одно из союзных империи Ахвила королевств запада. По какому-то странному стечению обстоятельств именно туда мне и предстояло отправиться в компании Цикуты, но все мои дальнейшие расспросы относительно этой темы натыкались на холодную стену некой напускной таинственности. Августин, совершенно неслучайно отстраненный от большой игры ордена и насильно усаженный в опустевшее кресло старшего дознавателя для решения каких-то несущественных в данный момент дел, наверняка вынашивал собственный план действий. Я же, окончательно запутавшись в его сетях и отчитавшись перед отцом, обнадежив его касательно моего нового назначения помощником самого старшего дознавателя, обнаружил себя будто в подвешенном состоянии. Цикута оказался совсем не тем человеком, что его предшественник, и потому даже чихнуть без его ведома мне было не дозволено, пусть я был бы хоть сыном самого императора. Он буквально засыпал меня разными мелкими поручениями, сути которых мне было никак не понять, и которые мне приходилось прилежно исполнять каждый божий день.

Через четыре дня, вместо трех запланированных мы наконец смогли выдвинуться к намеченному месту назначения. И всё это время, пока продолжались сборы, я так и не смог увидеться ни с Альвином, ни с Домнином, ни, тем более, с кем-то из моих немногочисленных приятелей, с которыми мне бы хотелось встретиться до того, как с головой окунуться в навязанную мне новым начальством авантюру. Ночь в термах оказалась последней чертой, за которой кончалась моя свобода. Августин, впрочем, недвусмысленно дал мне понять:либо я неукоснительно следую его правилам и взамен получаю пряник, либо пути наши расходятся, и я продолжаю спокойно себе вести прежний разгульный образ жизни. Само собой, я выбрал первый вариант, хотя и представить себе не мог, как трудно мне впоследствии придется.

***

Всего в этот поход на запад Августин взял с собой помимо каких-то незнакомых мне клириков ещё и десяток боевых братьев, видимо, тех из них, кто прежде составлял некое подобие его личной гвардии. Называть их людьми, пожалуй, было бы не совсем верно, поскольку выращивали их почти так же, как и бойцовских собак, с самого раннего детства прививая им лишь боевые навыки и воспитывая в безоговорочной преданности к ордену и его иерархам. Они были рабами, детьми рабов и внуками рабов, и человеческого в них к завершению обучения оставалось довольно мало: они могли говорить и понимали то, что говорили им. А еще они беспрекословно подчинялись приказам того, чей ранг позволял отдавать им приказы. По крайней мере, так это работало во времена Шестой империи. В последние годы боевые братья стали представлять собой некое подобие личных дружин отдельно взятых персон или даже целых семейных кланов, отстаивающих свои собственные интересы в ордене. На тот же момент дело обстояло еще не так плачевно, и боевые братья значились общей собственностью капитулов, к которым они были приписаны. Каждый из тех, кто был наделен достаточной властью, мог использовать их по собственному усмотрению, разумеется, с письменного разрешения Великого магистра.

Мы двинулись вслед за идущими на запад схолами и, пожалуй, запросто могли бы обогнать боевые подразделения, если бы Августин намеренно не тормозил наше продвижение. Частые остановки в придорожных трактирах, длинные лагерные стоянки и обеденные перерывы задерживали нас достаточно, чтобы держаться в хвосте идущего впереди нас войска, движущегося с большим обозом. Как я ни пытался понять причину этой задержки, неизменно лишь натыкался на простодушные шутки Августина, никак не желавшего делиться со мной своими планами.

— В Авермуле зреют, прямо скажем, нехорошие настроения, и будет лучше, если легионы отойдут подальше к границе к тому времени, как в капитуле объявится наш отряд, — после непродолжительного молчания на четвертый день пути сознался Августин.

— Нехорошие настроения? В ордене? Но…

— Никаких но, — с совершенно искренней улыбкой перебил меня инквизитор.

Я лишь недоуменно раскрыл рот, собравшись было разразиться чередой глупых вопросов, но в итоге решил промолчать, надеясь услышать хоть какие-то подробности. Но Цикута, как и всегда, совершенно не торопился объясняться. В его манере общения, как мне затем предстояло узнать, всегда прослеживалась чёткая схема: зацепить собеседника провоцирующей фразой или поделиться кусочком важной информации, а затем молчать, ожидая реакции. Было в этом что-то очень странное для меня, поскольку такое поведение подходило скорее ребенку, чем умудренному годами мужчине. Возможно, подобным образом он проверял терпение своих собеседников, а может, просто чудил. Так или иначе, лишь сблизившись с ним достаточно, мне удалось перешагнуть этот непонятный барьер недомолвок и постоянных тайн. В тот же момент мне предстояла лишь долгая дорога, полная недопонимания и, мягко говоря, откровенного шока.

— Что ты подразумеваешь под нехорошими настроениями? В ордене зреет смута? — не отставал я, день за днем нашего путешествия задаваясь одним и тем же вопросом.

— Быть может, мы и есть та смута?

— Но тогда, в случае неудачи, нас всех ждет костёр.

— Надеюсь, на всех у них дров не хватит.

— Но на зачинщиков-то должно хватить.

— Должно. Но мы-то с тобой не зачинщики, так что можешь спать спокойно.

— А кто зачинщики?

— Люди, куда более умные, чем мы с тобой.

И каждый раз наш диалог уходил буквально в никуда, растворяясь в бессмысленности и туманности фраз Цикуты. Одно мне удалось понять: в Стаферосе у инквизитора были сторонники, готовые радикально решать вопросы веры, назревшие в империи. И цель их «смуты» — чуть ли не свержение верховной власти ордена, поскольку она, эта власть, отчего-то стала восприниматься как прямая угроза единству ордена и учению Антартеса. В общем и целом, можно было сказать, что я запутался в словах Августина окончательно и бесповоротно, и было так до тех пор, пока на двадцать шестой день нашего путешествия мы не прибыли к капитулу Авермула, который совершенно неожиданно предстал перед нами после очередного изгиба лесной дороги.

Авермул, как и любой другой капитул на территории империи, представлял собой коллегию руководящих лиц ордена, отвечающих за конкретную территорию. Созданный по образу рыцарских орденов Мельката, Дремма и Дунстага, орден Антартеса, тем не менее, во многом отличался от них, в основном тем, что носил одновременно черты орденов-братств и также орденов духовных, ведая даже делами церкви и приоратов. Поэтому власть в капитулах принадлежала одновременно и духовным и военным представителям совета, которые вместе осуществляли управление порученным им регионом.

Замок Демберг, построенный на излучине реки Вантава, был главным опорным пунктом Авермула, откуда по всей западной провинции расходились приказы от совета капитула. Был этот замок, относительно столичного управления, совсем крошечным, едва ли превосходя размерами то же заброшенное Гнездо, да и бастионы его возвышались далеко не так грозно, как у последнего. Несмотря на близость границы, во всей местной жизни чувствовалась некая расхлябанность, совершенно непохожая на четкость и дисциплинированность стаферитов, привыкших в любую мелочь вкладывать собственную душу. Даже дороги здесь были как будто бы с какими-то изъянами: то тут, то там попадались неровно торчащие камни или выбоины, какие не встретишь в центральных провинциях. Впрочем, неудивительно, поскольку еще каких-то полвека назад земли эти принадлежали лордам Мельката, а орден обосновался здесь и вовсе всего как два десятилетия.

Городок, раскинувшийся вокруг замка, собственно, и назывался Авермулом, он, как и сам замок, прежде назывался Дембергом, но с приходом имперских легионов сменил своё название. Жило здесь всего около пяти тысяч человек, имелось три церкви, большая рыночная площадь, даже собственные термы и маленький амфитеатр. Обо всем этом я узнал от случайного путешественника в одном маленьком трактире по пути сюда. Августин же до последнего хранил загадочное молчание, и потому развлекать себя мне приходилось только подобными разговорами со случайными людьми, попадающимися на нашем пути. Улицы Авермула выглядели бедно, но вполне ухоженно, горожан на улицах почти не было видно, поскольку, несмотря на почти самый конец лета, жара по-прежнему стояла невыносимая. Листва на многих деревьях пожухла и выглядела болезненно, и, хотя я втайне надеялся на то, что в четырехстах милях к северо-западу от Стафероса будет царить прохлада, удушливое безмолвие, казалось, охватило всю территорию империи.

— Я думал, именно здесь будет располагаться лагерь Медного легиона. А вместо этого войска с ходу ушли куда-то за линию фронта, едва дождавшись пришедших к ним на соединение схол и протекторов, — пытаясь хоть как-то начать разговор, поделился я последней услышанной новостью.

— На то и расчёт, мальчик мой, на то и расчёт.

На лице Августина блуждала странная улыбка, и я даже не смог понять, кому она оказалась адресована, поскольку взгляд его, казалось, был обращен сразу во всё окружающее его пространство.

— Кажется, мне удалось разгадать твой план…

— Вот как? А ведь сделать это не удалось даже мне.

И это были последние слова, которые мне довелось вытянуть из инквизитора. Было в них что-то похожее на раздражение, а, как известно, раздражать человека с таким прозвищем не стоило. Я смиренно опустил взгляд и уткнулся в нечесаную гриву Хлыста, за время путешествия заметно похудевшего. Нрав его от таких экстремальных перемен, как и следовало ожидать, заметно ухудшился, и временами мне стало казаться, будто конь этот весь путь только выжидал подходящего момента, когда я потеряю бдительность, дабы скинуть меня в придорожную пыль и затоптать до смерти.

Впрочем, смятению моему довольно быстро пришел конец. Въехав в ворота Демберга, я лицом к лицу столкнулся с бывшим старшим дознавателем. Лысина кира Трифона сияла на полуденном солнце словно начищенный до блеска щит, и взгляд его, в ту секунду, что мы оказались перед группой встречавших нас солдат, наполнился невиданной доселе ненавистью, а всё лицо его сморщилось подобно сушеной репе. Повернувшись к Августину, я заметил на его лице широкую и довольную улыбку. Казалось, он был поистине счастлив.

***

Разместили нас, как и подобает почетным гостям, в лучших гостевых апартаментах, находящихся в южной части замка. Секундное помешательство, овладевшее Трифоном в первые секунды нашей встречи, прошло так же быстро, как и возникло, и вскоре ему вернулся привычный румянец. Как оказалось, высланный из столичного капитула, бывший старший дознаватель обрел новую должность в совете Авермула, став кем-то вроде отца-настоятеля, заведующего духовными делами капитула.

Вновь пристав с вопросами к Августину, я наткнулся на ту же самую стену безмятежности и молчания, что и прежде. Казалось, сюда он привел меня единственно для того, чтобы позлить брата Трифона, как оказалось, не только не лишенного всей своей власти, но даже в каком-то роде получившего повышение, поскольку теперь он имел власть не только над одним кабинетом. Номинально ему должны были подчиняться все представители церкви Авермула, ныне яростно пытающейся выбраться из-под настойчивой опеки святых братьев. Впоследствии мне довелось узнать, с какой целью верховным капитулом было принято решение отправить Трифона сюда, и назначение это, до нашего сюда прибытия, работало весьма и весьма эффективно. Но в тот момент мне оставалось лишь наблюдать за разворачивающимся перед моими глазами представлением издалека, пропуская больше половины реплик главных действующих лиц.

Вечером ко мне явился Августин для короткого разговора. Глаза его блестели как-то нездорово, и руки непрестанно теребили висевшую на шее цепь с позолоченным медальоном Феникса.

— Не ложись сегодня спать, — с ходу заявил он, заметив мои приготовления ко сну.

— Это почему?

— Я предполагаю, что напряжение между представителями совета Авермула, копившееся в последнее время, может, наконец, выплеснуться. Положи у изголовья кровати меч и будь готов в любой момент к тому, что кто-нибудь захочет войти к тебе без стука.

— А если этот кто-то будет не один? И с арбалетом?

— Тогда помолись Антартесу, и попроси у него защиты, — совершенно серьезным тоном ответил мне Цикута.

Щека его слегка дернулась, будто в попытке сдержать какую-то фразу, и на этом разговор наш в очередной раз закончился. Бегло оглядевшись по сторонам, Августин, не оборачиваясь более, вышел прочь, оставив меня в самых смятенных чувствах. Впрочем, закрыв дверь один раз, Цикута на этом не остановился. Еще пять раз он закрывал за собой дверь с разной степенью интенсивности, отчего мне стало казаться, что инквизитор окончательно спятил. Но после пятого, юбилейного раза, всё окончательно стихло. Я же только устало опустился на кровать и попытался немного собраться с мыслями. Сердце от волнения билось так гулко, что, казалось, вот-вот разорвется, а ноги и пальцы на руках моментально заледенели и покрылись холодным потом, заставляя кутать их в складки одежды. Наверное, в первый раз в жизни я помолился так искренне, как только мог, и попросил у Антартеса сил пережить всё это.

Комната моя, маленькая, но уютная, была хоть немного, но всё же приспособлена для отражения внезапной ночной атаки, если таковая вообще произойдет. Кровать находилась сразу за массивным платяным шкафом, с одной стороны, перекрывающим обзор на дверь, но с другой отлично защищающим от стрелков, которые не смогли бы прикончить меня сразу при входе. К тому же, в случае чего, его можно было попросту уронить на дверь, таким образом, её забаррикадировав, дабы выиграть время. Окно выходило во внутренний двор, но было маленьким и зарешеченным, и через него, в случае чего, было не сбежать. Отсюда я не слышал ни единого звука, присущего обычной жизни замка, но, с другой стороны, если начнется какая-нибудь заварушка, я вряд ли что-то услышу. Я то и дело подходил к двери и пытался определить, не происходил ли что-нибудь снаружи, но безрезультатно. Паранойя ближе к середине ночи обострилась до самого предела, и мне едва удавалось удерживать себя на месте, сотрясаясь от каждого шороха и мышиной возни где-то под полом.

Так и не сомкнув глаз до самого рассвета, я лишь к полудню набрался смелости покинуть своё убежище, с мечом наперевес выйдя в коридор и пытаясь определить степень грозившей мне опасности. Встретившись взглядом с изумленным моим поведением и внешним видом стражником, я поспешно убрал клинок в ножны, неопределенно пожав плечами, будто оправдываясь.

— Огромные же тут у вас крысы, одна из них пробралась ко мне в спальню и едва не начала есть живьем, пока я спал…

Сказав это, и почувствовав себя чрезвычайно глупо, я развернулся и пошел к лестнице, соединяющей этажи гостевого крыла, туда, где находились покои Августина. Так получилось, что на все три этажа этой части замка больше не оказалось ни одного человека, кроме нас двоих. Боевые братья, само собой, за людей не считались, и потому располагались в специально для них отведенных казармах. Поднявшись на третий этаж и постучавшись в дверь апартаментов инквизитора, я обнаружил, что их хозяин куда-то исчез. Беспокойство, накалившееся до предела в результате бессонной ночи, снова целиком захватило меня. Очень хотелось есть и пить, но ни одного слуги, как это ни странно, на весь Демберг не обнаружилось. То, что позволяли себе столичные святые братья, здесь почему-то оказалось под запретом, и капитул представлял собой действительно военную крепость, населенную солдатами, где каждый из ее обитателей по очереди исполнял все обязанности по готовке, уборке, стирке и прочему, прочему. Конечно, касалось это только всех, кроме управляющих и членов совета, которые жили так же, как и везде, только в роли слуг у них выступали рядовые воины. Гости же, особенно такие как мы, предоставлялись буквально самим себе. Оставалось лишь загадкой, почему нельзя было просто завести в Демберг пару десятков рабов, но, видимо те, кто правил здесь, видели в этом какую-то свою собственную логику, решив брать пример с обустройства лагеря легиона.

Несмотря на жажду и голод, я всё же заставил себя вернуться обратно в комнату. Замок на двери не внушал мне доверия, и потому я просто передвинул шкаф, загромоздив проём, а сам разделся и лег в постель. Тревога никуда не делась, но после долгой бессонной ночи она преобразилась в какое-то странное отупение, скрывшее чувство опасности. Я сам не понял, как уснул, на одно лишь мгновение, казалось, прикрыв глаза. И даже чрезвычайная сухость во рту и боль в горле тому не помешали. Сумбурные и гротескные сны в тот же миг полностью завладели всем моим разумом. Я то ли пребывал во сне, похожем на явь, то ли наяву видел бредовые сонные образы. И когда в дверь ударили будто осадным тараном в крепостные ворота, я вскочил на ноги так, будто и не спал до этого, лишь ожидая подходящего момента, чтобы распрямиться подобно взведенной пружине.

Сердце бешено колотилось в и, казалось, еще немного, и оно просто разорвется. Схватив меч, я бросился к загроможденной шкафом двери, готовый драться за свою жизнь как росомаха, загнанная в угол. Пытаясь унять сердцебиение, я несколько раз глубоко вздохнул, и прислушался к происходящему за пределами моей комнаты, однако не услышал больше ничего, кроме кузнечных молотов, бьющих в висках. Томительно текли секунды, складываясь в минуты, но молчание больше не прерывалось, и я постепенно стал убеждаться в том, что грохот этот оказался лишь плодом моего воображения. Только тогда я ощутил, насколько сильно меня терзает жажда. Даже несмотря на то, что в подобных замках в летний зной царит приятная прохлада, именно в моей опочивальне было душно до невозможности. Солёный пот струился по лицу и жег глаза, а полностью пропитавшаяся им туника теперь неприятно липла к телу. Пожалуй, проведи я в той комнате еще пару часов, и жара сделала бы всю работу за предполагаемых моих убийц. Я не мог больше ждать и бояться, и потому, с трудом отодвинув перегораживающий путь к спасению шкаф, выбрался в относительную прохладу коридора.

Всё тот же стражник, успевший, по всей видимости, за время своего дежурства отлично вздремнуть, снова ошарашенно глядел на меня из своего угла. По всей видимости, шум, с которым я двигал злосчастный шкаф, разбудил бравого караульного, поскольку рука его судорожно сжимала рукоять меча, а заспанный взгляд бегал по всему вверенному ему пространству.

— Который сейчас час? — невозмутимо спросил я.

И только затем вспомнил, что никаких часов здесь, совершенно точно, нет и быть не может.

— К закату дело идёт, — впрочем, не растерялся стражник.

— Благодарю, — сорвавшимся от жажды голосом отозвался я, — где здесь можно попить и поесть?

— Колодец во внутреннем дворе, кир. Но, если хотите, можете сразу пройти в гарнизонную столовую, там вам обязательно и накормят и напоят.

Осознав, что больше из моего пересохшего горла не извлечь ни звука, я лишь благодарно кивнув головой, и направился в указанном направлении. Жажда и голод затмили собой все прочие чувства, и потому я даже почти не опасался быть убитым по пути к живительной влаге. Конечно, с моей стороны ночное бдение, дневной сон и эта безрассудная прогулка были сущей глупостью, но поделать с собой я ничего не мог. Как и всегда, всеми моими действиями управляла какая-то случайность, отчего-то неизменно хранящая меня ото всех опасностей. Я понятия не имел, действительно ли могло со мной произойти нечто несовместимое с жизнью, или же Августин просто решил упрятать меня от греха подальше, дабы я не путался под ногами. Воспоминания о моём путешествии к колодцу начисто стерлись из моей головы, и очнулся я уже в каком-то темном полуподвальном помещении за миской мясной каши. Передо мной обнаружился старик в поношенном и затертом мелькатском военном мундире с отрезанными различительными знаками. Усы его, длинные и пушистые, задумчиво шевелились в такт движения челюстей, перемалывающих содержимое стоящей перед ним миски, а глаза, бледные и водянистые, смотрели в какую-то точку позади меня.

— Крику было, что не приведи господь. Тоже мне святые братья, ругались как последние базарные бабы.

Я судорожно пытался вспомнить, о чем был разговор, но наткнулся на совершенную пустоту в своей голове, поскольку думал совершенно не о том, игнорируя болтовню старика до тех пор, пока в ней не начали проскакивать действительно важные сведения. Стараясь не подавать виду, я попытался было невзначай узнать содержание нашего диалога, но не особо преуспел в этом.

— Так я тебе и рассказал, что благородные киры опять свой совет собрали, много на нем ругались, да так и не пришли ни к чему.

— А ты-то откуда знаешь?

— У этих стен есть уши. И, если знать как правильно спрашивать, они могут о многом поведать, — на этот раз улыбнувшись во весь свой почти беззубый рот, старик положил в него последний кусок непонятного месива из миски и, облизнув ложку, поднялся из-за стола.

До колодца я добрался почти как в тумане: вот я дрожащими руками пытаюсь набрать воду из колодца, вот меня замечает этот старик, до поры до времени наблюдающий за мной из тени у здания склада. Кажется, смеялся он так громко, что слышал весь Демберг, однако странная его безлюдность в тот момент сыграла мне на пользу. Затем он, неспешно, будто осознавая свою незаменимость, проследовал ко мне, помог набрать воды и терпеливо ждал, пока я вволю напьюсь и умоюсь, промочив при этом всю свою одежду. Затем он отвел меня в солдатскую столовую и велел необхватной поварихе накормить нас обоих, умудрившись устроить маленький скандал на ровном месте. Напирал он по большей части на то, что я — благородный гость, а его, старого служаку, приставили ко мне в качестве чуть ли не камердинера. Мой внешний вид на тот момент не очень-то подходил потомственному патрицию, но старику, притащившему мою полубессознательную особу, удалось уболтать своего оппонента.

— Ты же ведь из тех, кто с самим Цикутой прибыл, так?

— Так. А где он, ты случайно не знаешь?

— Ну так… ты же вместе с ним прибыл, а не я. Тебе и знать.

— Но ведь именно ты знаешь, как заставить стены местного замка говорить.

— Тоже так.

— Видел ты, дед, преподобного Августина, или нет? — раздраженно стукнув кулаком о стол, я почувствовал, как в кулак вонзилась пара мелких заноз.

— Видал. Уехал он с утра еще вместе с командорами и энтим, новым верховодом.

— Куда уехали? — не поверил я словам старика.

— Так все, почитай, и уехали. В крепости солдат десяток осталось да кир Бенедикт, что у нас материальным, значица, имуществом ведает.

Я как последний дурак всю ночь и весь день ждал покушения на свою жизнь, а Цикута и все остальные непонятно зачем и куда уехали из Демберга, не посчитав нужным уведомить меня об этом. Такое пренебрежение собственной персоной я просто не мог стерпеть, и потому готов был в тот же момент отправиться на конюшню седлать Хлыста. Старик же, которого, как оказалось, звали Джонасом, будто прочитав мои мысли, стал меня отговаривать.

— Раз ты с самим Цикутой приехал, значит, под его началом ходишь. А ежели так, то лучше никуда без его разрешения не суйся.

— Почему это?

— Так ведь Цикута же. Сказал — сиди, сказал — траву ешь и из себя зайца изображай.

— Но он ведь сам уехал, оставив меня здесь в полном неведении.

— Значит, так и надо было. Ты, парень, молодой ещё шибко, в твоём возрасте надо дисциплине учиться, а не головой своей дурацкой куда ни попадя лезть. Сиди и кашу жуй, пока старший не вернётся.

Некоторое время мы сидели в полном молчании, и я пытался всеми силами удержать себя от какой-нибудь очередной глупости.

— Может ты и прав, старик. Всё равно другого выхода у меня нет, кроме как на месте сидеть.

— Энто правильно, энто хорошо. А ты в кости, случайно, не играешь?

— Ясно всё, зачем ты меня остаться уговаривал. Впрочем, почему бы и не сыграть разок.

Пожалуй, будь я немного более исполнительным, наверняка бы собрал себе побольше провианта и заперся в комнате, став дожидаться возвращения Августина. Но глупая обида на недомолвки и непонятный отъезд инквизитора сделали своё дело и, дабы развеять скуку, я целый вечер провел за игрой в кости, проиграв ушлому Джонасу полновесный золотой юстиниан, способный обеспечить тому вполне безбедную жизнь на ближайшие пару месяцев. Прежде чем идти в помощники к Августину мне стоило узнать о нем как можно больше, и тогда лишних проблем удалось бы избежать, но всё сложилось так, как сложилось, и ближе к полуночи за мной всё-таки пришли.

***

Сложно сказать, почему те, кому было поручено со мной разобраться, заявились так поздно. Возможно, это было связано с поспешным отъездом из Демберга всего командирского состава и большей части солдат капитула, а также, что немаловажно, Августина и подчиненных ему боевых братьев. Возможно, они дожидались, пока я выпью достаточно, чтобы потерять координацию движений, и тогда меня можно было бы взять голыми руками. Однако второй вариант был все же куда менее вероятным: троица бездоспешных и вооруженных только короткими мечами воинов ордена сама оказалась пьяна. Всё указывало на то, что встретить меня здесь они совсем не ожидали. Они буквально вломились в помещение столовой, где я и провел целый вечер, наслаждаясь царившей в ней прохладой, шумные и воняющие тяжелым перегаром, остановившись как вкопанные, едва завидев меня.

— Отойди, старик, — обращаясь к Джонасу, не слишком твердым голосом велел главный среди них, на лице которого красовался огромный лиловый синяк.

Джонас же, также немало набравшись, в первые мгновения даже не осознавал, что обращаются именно к нему, а потому никак не отреагировал на обращенную к нему «просьбу». Я же, кажется, мгновенно протрезвев, вскочил на ноги и схватился за оружие. Как ни хороша была моя военная подготовка, вопреки веяниям народного эпоса, где главные герои раскидывают врагов десятками, сотнями и даже тысячами, противостоять трем рослым, хорошо сложенным и, вероятно, закаленным множеством сражений воинам, судя по количеству шрамов на открытых частях их тел, без смертельной опасности для себя самого, я не мог. Несмотря на жуткий запах перегара, держалась троица вполне уверенно и, вероятно, исход предстоящей схватки для них казался не таким печальным, как это виделось мне.

— Положи меч, и никто не пострадает, — недобро усмехнувшись, снова заговорил главный из них, светловолосый, с уродливым шрамом через половину лица.

Я не стал отвечать. Просто потому что не мог. Горло перехватило судорогой и во рту стало сухо как в пустыне. Воцарившееся на некоторое время молчание было прервано очнувшимся наконец Джонасом. Выкрикнув нечто нечленораздельное, он вскочил из-за стола и невероятно проворно для своих лет умчался куда-то в сторону кухни. Одновременно с ним на меня бросились и пришедшие по мою душу солдаты, попытавшись сократить разделяющее нас пространство как можно быстрее и не дать мне скрыться. Удар меча, направленный мне прямо в лицо, я отбил лишь чудом, и ждать другого был уже не намерен. Извернувшись под немыслимым углом, я едва сумел разминуться со вторым мечом и чудом избежал падения, на котором бы драка тут же и закончилась. Учителя фехтования всегда говорили об одном: если врагов больше, чем один, сделай так, чтобы сражаться им приходилось по очереди. Принцип этот, простой и вполне очевидный, однако же, в тот момент оставался только лишь принципом. Я не думал ни о тактике, не продумывал стратегию боя, а делал лишь все, что могло спасти мою шкуру, совершенно неосознанно и отчаянно.

Перепрыгнув стол, сделав это, притом, спиной, я что есть сил рванул к двери, надеясь на то лишь, что за ней меня не будет поджидать еще несколько головорезов. Я сам не заметил, как всего за несколько секунд боя успел получить пару ранений, пусть легких, но, тем не менее, неприятных, одно из которых пришлось на ту руку, в которой я держал меч. Резко развернувшись в дверях, я мощно и, как мне показалось, молниеносно кольнул догонявшего меня в шею, но немного прогадал с расстоянием. Вместо смертельного ранения я лишь вспорол кожу и едва не проткнул нападавшему сонную артерию. И как же мне не хватило этого «едва». Но некоторого эффекта все же удалось добиться, поскольку один из убийц на какое-то время выбыл из схватки, испуганно пытаясь остановить текущую кровь, видимо, переоценив тяжесть своего ранения. В проходе просто невозможно было наброситься на меня вдвоем, и потому меня всеми силами стали пытаться вытеснить из этой более-менее выгодной позиции.

Какое-то время мне удалось держать это преимущество, поскольку по части поединочных боев я всё же превосходил напавшую на меня троицу, но вот опыта реального сражения у меня на тот момент, к сожалению, не было никакого. Несколько подлых и совершенно неожиданных для меня приемов со стороны противника, загорелого до черноты и ловкого как обезьяна, и я едва не лишился глаза: кровь из раны над бровью тут же заставила меня сощуриться и на мгновение отвлечься. Звонко щелкнула тетива, одновременно с этим звуком послышался предсмертный крик второго убийцы, который всё пытался пролезть через слишком узкий дверной проход вслед за нынешним моим противником. Мгновения растерянности мне хватило для того, чтобы подловить взглянувшего краем глаза на своего погибшего товарища «ловкача» и вонзить меч ему в сердце, прорубив ребра как бумагу. На этом бой можно было бы считать завершенным, если бы не последний из них, раненный мною в шею верзила. Тот, видимо, устрашенный смертью своих товарищей, словно безумный ринулся на меня, яростно размахивая мечом. В хаотичности ударов и притаилась его погибель, поскольку, потеряв сосредоточенность в пылу схватки и, тем хуже, предавшись отчаянию, он и обрек себя на смерть. После беглого обмена ударами последний из троицы, будто марионетка с обрезанными нитками, рухнул передо мной, заливая кровью утоптанную до состояния камня землю внутреннего двора.

Скорее по инерции, чем действительно из соображений безопасности, я быстро оттащил валявшееся посреди прохода тело и закрыл дверь на задвижку. Восприятие мое, всё еще измененное неожиданной битвой, постепенно стало расширяться, и через несколько минут я наконец смог более-менее адекватно оценивать обстановку. Загадочно ухмыляющийся Джонас нетвердой походкой приковылял к маленькому зарешеченному окну и опасливо выглянул наружу. Даже странно, что на шум не сбежались все, кто еще оставался в замке, а это, по словам старика, как минимум восемь человек, поскольку разгром получился вполне себе нешуточный.

— Чего дальше-то делать будем?

Я не сразу отреагировал на голос старика, поскольку боевой пыл всё еще удерживал мой слух от восприятия человеческой речи.

— Что делать?

— Я тебя об этом и спросил, глупая голова. Что ты мне вопросом на вопрос отвечаешь?

— Почему ты мне помог?

— А что мне оставалось? В моём гарнизоне непорядок, никто приказов бузить не отдавал. Так, стало быть, порядок нужно навести.

— Если их было только трое, нам очень повезло. Но на всякий случай нужно забаррикадироваться.

Дальнейшие события слились в моей памяти в один непрекращающийся кошмар, поскольку тех, кому позарез потребовалась моя голова, оказалось гораздо больше. Выглядело всё так, будто Августин бросил кролика в загон с волками, дабы посмотреть, не скрывается ли под мягкой белой шубкой зверь посерьезнее. Наверное, если бы не Джонас, старый, но крайне опытный арбалетчик, прошедший вторую и третью Мелькатские войны, переживший бойню под Кверитом, и уложивший на подходе двоих и ранив еще одного, этот бой уж наверняка стал бы для меня последним. О том, что у старика не просто так выгравирована на ложе арбалета золотая звезда Антартеса, я узнал много позже, когда отходил от шока, вызванного колотой раной в живот. Тяжелым закаленным болтам, выпущенным почти в упор, никакие щиты не помеха. Но нападавшие сообразили не слишком быстро, за что и поплатились. Единственным недостатком осадного арбалета в данном случае была лишь его скорострельность, и только из-за нее не удалось перебить их всех. Впрочем, нужно отдать врагам должное: они не испугались и не побежали, грамотно перегруппировались и быстро оказались вне зоны досягаемости. Дверь солдатской кухни, не рассчитанная на полноценную осаду, поддалась быстро, и остановил попытавшихся было ворваться нападающих только очередной болт, пробивший и щит и легкий доспех первого, кто попытал счастья заглянуть на огонёк. На что он надеялся, сказать трудно, поскольку умер воин на месте, не издав ни звука. И снова я оказался лицом к лицу с тремя недружелюбно настроенными солдатами, каждый из которых страстно желал поквитаться за смерть товарищей. Единственной здравой мыслью, пришедшей мне в голову, было не дать им добраться до Джонаса, занятого сложным взводным механизмом.

Но меня опередили: один из нападавших метнулся к старику так быстро, что я попросту не успел среагировать. Он перескочил через опрокинутый нами стол и выбросил в длинном прыжке свой меч, угодивший Джонасу прямиком в шею. Старик вскрикнул от боли и попытался было отступить, но только бессильно повалился на пол, хрипя и захлебываясь кровью. В полутьме, царившей здесь, я, тем нее менее, совершенно отчетливо увидел лицо того, кто убил старика: блеклое, как у снулой рыбы, отрешенное, похожее на маску. Я запомнил его до мельчайших деталей, начиная с зелёных полуприкрытых глаз и заканчивая недельной щетиной с проплешинами. Время для нас двоих в тот миг будто остановилось. Он не успел окончательно развернуться в мою сторону, не успел поднять щит, поскольку я уже почти настиг его. Кровавая ярость затмила мой рассудок, и я так до сих пор не смог понять, спасло ли это мою жизнь, или едва не свело в могилу. Остался только один враг, но в исступлении своём я совсем позабыл о нём. Ошибка эта едва не стоила мне жизни. Дальнейшие события пронеслись передо мной одной кровавой вспышкой, за которой вскоре пришла чернильная тьма.

Очнулся я от страшной боли в животе. Непонятно, сколько времени прошло, поскольку было всё так же темно. В воздухе стоял невыносимый смрад крови и смерти, и в этих потемках, рассеиваемых лишь отдаленным светом звезд, я смог разглядеть только лежащее неподалёку тело. Ужасно хотелось пить, и во рту чувствовался привкус меди, голова кружилась невыносимо. Каждое мое движение отдавалось страшной болью в рассеченных внутренностях, но я боялся не то чтобы прикасаться к тому месту, где разорванная туника насквозь пропиталась кровью, стекающей теперь на доски пола подо мной, но даже смотреть в ту сторону. В голову лезла только всяческая ерунда, сумбурные сцены то ли из жизни, то ли из снов, и я никак не мог заставить себя преодолеть боль, чтобы хотя бы зажать вспухшую кровоточащую рану куском ткани. Перед глазами упорно вставало лицо убийцы Джонаса, и больше чем себя мне было жалко старика, погибшего за меня. Никогда прежде мне не доводилось ни убивать, ни даже наблюдать за смертью, и разум мой, пораженный зрелищем бойни, вынужденный защищать свою жизнь как никогда прежде, буквально отказывал мне. Очень не хотелось умирать, и волна паники, накрывшая меня с головой, не давала трезво мыслить: я, кажется, что-то кричал и звал на помощь, корчился от боли и отказывался верить в то, что после подобных ран обычно не выживают. Я не хотел смотреть, но всё-таки пришлось: рана оказалась куда хуже, чем я предполагал прежде. Между пальцами упорно продолжали вылезать сизые мотки кишок, никак не желавшие оставаться внутри.

С трудом собрав все оставшиеся во мне силы, я поднялся на ноги, едва не потеряв сознание от боли и ужаса, добрался до кухни и принялся жадно пить из бочки с холодной водой, придерживая вываливающиеся внутренности второй рукой с той же невозмутимостью, с какой дамы обычно придерживают длинные полы одежды, поднимаясь по лестнице. Затем кое-как замотал рану найденным тут же полотенцем, и с трудом опустился на пол, почти моментально потеряв сознание. Перед тем как меня поглотила непроницаемая тьма, я вспомнил о необъятной поварихе, видимо, сбежавшей едва всё началось. Почему-то я очень надеялся на то, что она меня обнаружит и, быть может, позовет гарнизонного лекаря.

Глава 6

На далёком юге Хвилеи путник может увидеть загадочное явление: возвышающуюся до самых небес стену абсолютной черноты, протянувшейся от одного края нашего мира до другого. Никто не знает, что она на самом деле из себя представляет. Кто-то говорит, что за нею начинается царство мёртвых, кто-то, что это врата бездны, через которые в конце времен пройдут полчища демонов, призванных сокрушить человеческий род. Никто из тех, кто уходил во тьму, назад не возвращался. Одно известно точно: тьма эта наступает, и с каждым годом пожирает до пяти футов пустыни. Когда-нибудь, возможно, она поглотит весь мир.

Приор фемы Альбайед Кирилл, История Хвилеи, том 3.

Дождь, бесконечный дождь и сырость, затянутое серой пленкой небо и запах дыма. Вот чем запомнилось мне моё пробуждение, вызванное жуткой, пронизывающей каждую клеточку моего тела болью. Я не знал, ни того, где я нахожусь, ни сколько прошло времени, а весь мир сузился для меня до полыхающей огнем раны на животе, искры от которой разлетались невероятно далеко, вызывая вспышки боли там, где их прежде не было. Повязка постоянно мокла и сочилась гноем, смешивающимся с болезненным потом, от которого вся постель постоянно была мокрой. Хотя я не ел, меня непрестанно рвало желчью и кровью, и от желудочных спазмов я готов был умереть на месте, лишь бы прекратить эту пытку. Какой-то человек, лица которого я никак не мог разглядеть за пеленой страданий, четырежды в день менял смердящие бинты, ковырялся в ране, полоскал ее чем-то невероятно жгучим, и уходил, а я снова погружался в пучину бредовых видений и кричал от боли и отчаяния, пытаясь забыться хоть на минуту.

Яркие и очень запоминающиеся образы, посещавшие меня в то время, остались со мной на всю жизнь. К примеру, один раз я обнаружил себя парящим высоко над башнями Демберга, отчего-то опустошенного и покинутого всеми. Время клонилось к закату, и я отчетливо видел каждую тень, пролегавшую под бастионами крепости, каждую трещинку и каждый камешек именно так, будто и в самом деле оказался на высоте птичьего полёта в соколином теле. Всё казалось до невозможности реальным, и оттого расползающаяся с запада тьма была еще ужаснее. Было в ее движении нечто противоестественное и жуткое, вызывающееся подсознательный страх. В следующий момент я заметил в окне одной из башен тусклый свет, ставший более заметным с наступлением странной темноты. Несмотря на то, что уходящее за горизонт солнце еще вполне радостно освещало раскинувшуюся вокруг долину, тянущаяся с запада темнота пожирала краски света, протягивая свои щупальца к застывшей в безмолвии крепости. Оглядевшись, я не нашел собственного тела, будто вместо меня в вышине парил неосязаемый и невидимый дух, а тело моё… тело моё лежало в маленькой комнатке той самой башни, где одиноко горела свеча. Взглянув на себя со стороны, я едва смог сдержать крик ужаса: от меня прежнего практически ничего не осталось, один только разлагающийся вспухший труп, покрытый паутиной иссиня-черных вен. Но в теле этом я к своему изумлению всё же смог разглядеть жизнь, едва теплящуюся, но отчаянно цепляющуюся за последние ниточки, связывающие ее с этим миром.

Обернувшись, я наткнулся на сплошную стену черноты, обступившую замок со всех сторон. Из нее, точно живые, выползали уродливые слепые щупальца, беспомощно рыскающие вокруг. Были они блестящими, точно натёртые животным жиром, и каждое из них сочилось отвратительной жидкой тьмой, таявшей в последних лучах едва пробивающегося сверху солнца. Я разрывался между желанием немедленно броситься в смыкающееся окно небес у себя над головой и надеждой на спасение того, что, возможно, являло моё последнее физическое пристанище в этом мире. Страх, как и смыкающаяся надо мной темнота, загонял меня в ловушку беспомощности, лишая воли и стремления к жизни. Моё неосязаемое сердце билось так остервенело, что, казалось, вот-вот выскочит из неосязаемой же груди. Я разрывался на части, но никак не мог решиться действовать, до тех пор, пока не стало слишком поздно: тьма сомкнулась, и свет померк, осталось лишь неясное пламя свечи. Едва лишь я оказался внутри маленькой комнатки, как черное лоснящееся щупальце ударило всей своей немалой силой по основанию башни, отчего та содрогнулась, заметно накренившись. Следующий удар пришелся заметно выше, и башня дала крен, а свеча, стоявшая на прикроватной тумбочке, упала и покатилась на пол, потухнув и уступив место абсолютной тьме. Не выдержав натиска, всё строение стало заваливаться на бок, и в следующее мгновение острая боль пронзила всё моё существо. Я хотел закричать от ужаса и боли, но вот рта у меня не оказалось…

***

Я обнаружил себя лежащим на прикрытом соломой полу. Окно, затянутое мутной, безобразного качества полоской стекла, распахнуто во всю ширь, и створка его отчаянно хлопает на пронизывающем осеннем (а может быть, уже зимнем?) ветру. Тупая ноющая боль в животе, острая и пронзительная — в ушибленных падением с кровати конечностях и затылке. Но я не чувствую, как взбухает на моей голове довольно-таки внушительная шишка, я весь сосредоточен только на моей смертельной ране, представляющейся теперь чудовищного вида багровый рубец, идущий от пупка к ребрам. Кожа вокруг него красная и воспаленная, малейшее прикосновение к ней болезненно, и кажется, будто во мне вскипает вулкан, а рубец этот — его зашитое жерло, сквозь которое, когда давление достигнет критической отметки, вырвутся облака пепла и лавы.

С трудом мне удалось найти в себе силы подняться на ноги. Не знаю, сколько недель и даже месяцев мне довелось провести на этом смертном ложе, однако за это время мышцы мои превратились едва ли не в кисель. Я сильно похудел, и, пожалуй, если бы мне довелось сейчас увидеть собственное отражение, не удержал бы вскрик ужаса. Кое-как, превозмогая тошноту и головокружение, я забрался на кровать и попытался прикрыть отворенное бушующей стихией окно, однако обнаружил, что задвижка на нем оказалась оторвана. Холод пробирал до костей и, хотя был весьма приятным для моей воспаленной плоти, всё же заставлял меня дрожать и искать тепла.

В мыслях моих пребывала странная пустота. Я будто смотрел на себя со стороны и думал: «Что же этот нелепый персонаж предпримет теперь?». Очень сложно было на чем-то сосредоточиться, кроме физических страданий, которые представляли собой какофонию различных неприятных ощущений, от которых хотелось закрыться, убежать, умереть, в конце концов. Душа моя отчаянно жаждала облегчения, прекращения мучений, длящихся, казалось, целую вечность, но я ничем не мог ей помочь, у меня не было ничего, кроме надежды на то, что в один прекрасный день я проснусь и буду чувствовать себя так же, как и прежде. Поэтому я не нашел ничего лучше, чем снова лечь в постель и укрыться изрядно попахивающим одеялом. Тьма заботливо окутала мой разум, и я будто бы исчез из этого мира.

Следующее моё пробуждение оказалось гораздо более приятным, чем все предыдущие. По крайней мере я больше не испытывал ощущения, будто живот мой набит раскаленными камнями. Тошнота, мой вечный спутник, почти ушла, и в мыслях моих поселилась отчетливая надежда на скорое выздоровление. Я наконец смог разглядеть того, кто всё время моей болезни терпеливо заботились о моих бренных костях.

Угрюмый иноземец, единственный, кто запомнился мне во время продолжительного пребывания в забытии, оттого, видимо, что образ его выделялся даже среди бредовых видений моих снов. Макушкой он доставал почти до потолка моей маленькой комнатки, до которого, по моим прикидкам, я сам мог достать рукой, лишь как следует подпрыгнув. Лицо его, черное и заросшее густым волосом, тем не менее, выглядело злым и обиженным. Лекаря звали Павлом, что, в общем-то, являло собой полную противоположность тому его росту. Не было у него ни фамилии, ни истории,которую он мог бы рассказать, поскольку был он совершенно нем. Зато дело своё он знал просто отлично, и, по всей видимости, именно благодаря ему я не отправился в тихие чертоги, а отделался, можно сказать, только лёгким испугом.

Когда я окончательно пришел в себя, меня навестил Августин. На угрюмом лице его читалась такая сосредоточенность, что, казалось, стоило ему хоть на мгновение расслабиться, и весь он тут же развалится на составные части.

— Я столько раз наблюдал, как умирают люди с подобными ранами, что уже сбился со счету. Но еще ни разу мне не довелось видеть выздоровления.

— Я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы не оказался запертым в этом замке с десятком не слишком дружелюбно настроенных по отношению ко мне убийц.

Слова давались мне достаточно тяжело, и после каждой произнесенной фразы мне приходилось брать паузу, будто после подъема на достаточно крутой взгорок.

— В том нет моей вины. Не тебе одному пришлось пострадать.

— Быть может, уже настало время всё рассказать? — с надеждой в голосе вопрошал я.

— Проверку твоих боевых навыков и выживания ты прошел блестяще, но вот сообразительности тебе явно не достаёт.

— Я уже понял, что внутри ордена произошел раскол. Не ясен мне лишь смысл всего происходящего

— Мне тоже. Но подсказка кроется в тех убийствах, которыми ты пытался заниматься. Я подчеркну слово «пытался», поскольку дальше досужих домыслов ни у тебя, ни у твоих приятелей дело бы так и не зашло. И даже не из-за того, что у вас мозгов не хватает, а просто потому, что вы не знаете, где и что искать, а также, у кого спрашивать.

— Убийца — человек из ордена?

— Он не один. Есть и те, кто с орденом вовсе не связан.

— В этом замешан главный дознаватель?

— Естественно. Пусть и косвенно.

— И что теперь?

— Теперь, когда переговоры не состоялись, время взывать к голосу закона. Старый Калокир, по мнению многих, перешел черту дозволенности.

— Не хочешь ли ты сказать, будто настало время избрать нового Великого магистра? — осторожно осведомился я.

— Разумеется. Но до этого еще далеко.

Я хотел было разразиться градом вопросов, но Августин вовремя пресек их. Во мне не более не осталось сил даже для злости, и потому я не стал настаивать, позволив Цикуте и дальше хранить свои тайны. Столько, сколько он пожелает.

— Набирайся сил, пока есть время. Скоро нам предстоит дальняя дорога.

— Куда же?

Но Цикута, как и прежде, не удостоил меня ответом. Он развернулся и ушел, оставив меня в тяжких раздумьях. Я так и не вытряс из малословного инквизитора причину совершенного на меня покушения, не смог даже вызнать ни единого факта о сложившейся ситуации, а всё, что мне оставалось — лишь покорно лежать в постели и ждать непонятно чего. Августин, как мне тогда казалось, просто использовал меня для получения поддержки одного из самых влиятельных патрицианских родов Стафероса и, возможно, хотел попросту спровоцировать покушение, дабы навлечь на убийц гнев моего дома. Отец, при всем его небрежении мною, не остался бы в стороне, и его влиятельность и силу Августин мог бы использовать против своих оппонентов. К такому умозаключению я пришел спустя многие дни, проведенные в безделье. Именно поэтому он не ответил ни на один из моих вопросов, именно поэтому игнорировал и водил за нос. И только много позже я смог осознать настоящие его мотивы, которые, от этого осознания, не стали менее странными, чем казались на первый взгляд.

Августин, как ключевая фигура не только моего повествования, но и целой эпохи в жизни ордена и империи, был человеком, несомненно, выдающимся во всех смыслах этого слова, однако методы его и даже ход мыслей в его голове могли свести с ума любого, кто попытался бы соприкоснуться с истинной их сущностью. Мне пришлось еще не раз тяжко пострадать от всего того, что готовил мне этот гениальный, но в то же время жуткий до ледяных мурашек человек, прежде чем он доверил мне роль его правой руки. Те же причины, по которым меня неимоверно притягивала его личность, его сокрушительная харизма и влиятельность, впоследствии заставили меня отчаянно выкарабкиваться из поля его притяжения, и было это так же сложно, как одному из Близнецов покинуть Хвилею и умчаться в бескрайнее ничто.

***

Спустя восемь недель я смог достаточно уверенно держаться в седле. Сказывался юный возраст, когда раны мои заживали, что называется, как на собаке. Не обошлось и без обширных познаний молчаливого Павла, занимавшегося не только лекарственной терапией, но и моей реабилитацией в целом. Он заставлял меня делать огромное количество упражнений для приведения моих ссохшихся мышц в тонус, он неизменно выводил меня на прогулки несколько раз в день и, вероятно, именно его идеей, судя по кривой устрашающей ухмылке, было приставить ко мне двух хорошеньких девушек, которые трижды в день делали мне массаж и раз в три дня сопровождали меня в термы, где я отмокал в горячей воде, наслаждаясь их обществом. Само собой, ни о какой близости с ними не было и речи: они со временем хоть и смогли пробудить затаившееся внутри некогда полного жизни юноши вожделение, но исчезли прежде, чем оно нашло для себя окончательных выход наружу. Возможно, отчасти именно из-за этого я так сильно жаждал поправиться, и когда однажды утром оказалось, что я уже полон сил и готов к действию, маленький отряд Августина готов была отправиться в путь.

Стоит отметить, что Цикута, при всей его скрытности и показном если не пренебрежении мною, то явном недоверии, целенаправленно, хоть и очень медленно, вводил меня в курс дела. Большую часть времени я исполнял роль, а точнее, роли то секретаря, то уборщика, то мальчика на побегушках. Огромная прорва работы, свалившаяся на меня, была совершенно непривычна, и поначалу невероятно выматывала, учитывая недавнее моё ранение. Я изредка участвовал в его «заседаниях», как он любил их называть, где присутствовали различные доверенные лица, каждый раз разные, в зависимости от перечня обсуждаемых вопросов. По большей части я сидел и просто слушал, пытаясь вникнуть в суть происходящего, и так, достаточно скоро мне удалось выстроить относительно цельную картину происходящего в мире. Война с Ахвилеей, казалось, застыла в мертвой точке, едва успев начаться. Мелькат, на который пришелся удар основных сил группировки легионов, попросту отступил, и вся армия его вместе с большей частью населения ушла к горным хребтам, на перевалах которых воинов Антартеса поджидали неприступные твердыни союзников Ахвилеи. По единственной не слишком протяженной границе между двумя империями, как и всегда, шла ожесточенная взаимная оборона, где наступление любой из сторон конфликта в худшем случае грозило полной катастрофой для атакующих. Единственные активные действия пока происходили только на море, где огненосный флот одержал свою первую, пока еще не слишком убедительную победу, потрепав одну из боевых эскадр союзников.

Здесь же, почти у самой границы фронта, собирались с силами приспешники Цикуты, который, как ни странно, вовсе не был родоначальником этого своеобразного противостояния, целью которого было сохранение прежних устоев ордена. За могучими плечами инквизитора стояла фигура, а точнее, фигуры куда более существенные, чем я мог себе вообразить. И наиболее значимой среди всех них был Великий маршал ордена, Ираклий Иеремий, владевший не только значительной частью военной мощи священного братства, но и поддержкой сената, представленного в нём его супругой и старшим сыном. Но, не смотря на очевидный раскол среди иерархов, на официальном уровне всё оставалось в рамках закона. Пока что. Великий магистр и те, кто поддерживал его начинания, выступали за крупномасштабные реформы, цель которых — переродить орден целиком и полностью. Какие именно изменения имелись в виду, я так до конца и не понял, кроме того, что церковь в лице совета приоров, уже долгие годы жаждавшая независимости, должна была эту независимость обрести. Тонкости же грядущих реформ, называемых в среде сподвижников Иеремия не иначе как «полным крахом ордена» мне никак не давались, поскольку по большей части меня лично даже не касались.

Всё то время, что я торчал в замке, шел на поправку и играл при Августине роль слуги, инквизитор развивал вокруг себя бурную деятельность. И ждал. А ждал он приказа, согласно которому всем нам предстояло явиться в зал Верховного совета ордена в Клемносе, старой столице первых империй и священном городе всех почитателей Антартеса. Несмотря на то, что главный капитул и Большой храм Феникса уже многие годы находился в Стаферосе, перетянув всё религиозное и политическое влияние на себя, Клемнос всё-таки оставил за собой кое-какие права. В частности, именно здесь собирались иерархи ордена для принятия любых решений, которые могли бы повлиять на его дальнейшее существование и развитие. И Великий магистр, сдавшись под напором оппозиции, наконец, отдал приказ общего сбора. Возможно, перед лицом внешней войны священная братия решила договориться мирным путем, но отчего-то мне в это не особо верилось.

— До Клемноса отсюда больше месяца пути. Неужели орден готов тратить столько времени на сборы и обсуждения в то время, когда империя ведет войну?

Перед нашим выездом я занимался одной лишь упаковкой вещей Августина, большая часть из которых представляла собой кипы бумаг, документов, книг и рапортов, непонятно как возникших за время моего отсутствия. Когда последний ящик оказался погружен, я наконец позволил себе задать этот животрепещущий вопрос.

— Дело не в том, какое сейчас время. Ни одна из сторон конфликта не может себе позволить отступиться от своей точки зрения даже ради общей цели. Единственное, что мы можем — не разворачивать открытый конфликт, и по возможности не проливать ничьей крови.

— Но кровь и так уже пролилась, — не слишком уверенно ответил я.

— Ни один из приоров не пострадал, твоей жизни теперь ничего не угрожает. А все прочие не имеют никакого значения.

— А как же Трифон?

— Его жизнь, как и прежде, осталась при нем.

До этого момента я почему-то пребывал в полной уверенности, что бывшего дознавателя придушили и зарыли где-то в окрестностях Демберга, поскольку ни единого слова о его дальнейшей судьбе не достигло моих ушей после первого нашего разговора с Цикутой в день, когда я только пришел в себя.

— Ты хочешь представить его суду после того, как совет в Клемносе начнет своё заседание?

— Суду? За что же? Он выполнял прямые распоряжения Калокира, и это меня нужно привлекать к ответу за то, что помешал ему.

— О чем вы пытались договориться? Если переговоры закончились резнёй, интересы ваши, я так понимаю, оказались превыше мира. Но почему именно здесь, на границе с Мелькатом?

— Вот тебе и тема для размышлений на время пути. Когда придумаешь, кто, как и, главное, зачем, тогда и поговорим. Но первая твоя мысль — абсолютно верная.

Августин, вероятно, не был рьяным сторонником выражения «истина рождается в спорах», и, к тому же, использовал весьма странные преподавательские методики. Вряд ли ребенок, который не умеет читать и писать, если посадить его за школьную скамью и вручить ему восковую дощечку со стилосом, наказав чрез месяц предоставить сочинение о природе Бога, даже путем случайных манипуляций сможет вывести в итоге корявое слово «Деус». Но Августин верил, что сможет. Если ребенок этот, конечно же, не обделен умом, дедукцией, логикой и тягой к познанию. Тогда он, несомненно, вначале возьмет алфавит и пойдет с ним в ближайший трактир, где найдет опустившегося пьянчугу, бывшего учителя словесности, который за пару чарок вина обучит его правильному произношению букв. После этого потребуется приложить немало усилий для того, чтобы научиться составлять буквы в слова, а слова в предложения. Останется только выучиться изображать эти буквы, но тут дело за малым. Самое сложное будет — найти толкового проповедника и умного философа, готовых устроить публичные дебаты для обсуждения природы Бога. Останется лишь вникнуть в природу их речей и сформировать у себя в голове собственную мысль. Записать ее на пергаменте — лишь дело техники. А потому, я не стал раскрывать эту тему: всё равно это было бесполезно.

Через час отряд, состоящий из двух крытых повозок и трёх десятков всадников, покинул Демберг, оказавшийся не таким уж и гостеприимным, по крайней мере, ко мне лично. Спустя шесть лет стены его будут разрушены до самого основания, а одноименный город в низине под ним — стерт с лица Хвилеи легионами захватчиков. И спустя еще двадцать лет жизнь здесь снова потечет своим чередом, снова поднимутся крепкие стены замковых бастионов, снова вырастут кривобокие глиняные домишки нищих плебеев и белоснежные каменные виллы богачей, снова заплескается грязь на дощатых мостовых и родниковая вода в мраморных термах. Исчезнет лишь одно — нестерпимо яркое свечение Феникса, возрождающегося из пепла. Людям придется строить своё будущее собственными силами.

***

Погода стояла сухая и ветреная, что было очень кстати. Проливные дожди, которые шли последние пару месяцев, внезапно прекратились, и потоки воды и грязи высохли так же стремительно, как и появились. Впрочем, для имперской дороги не существовало непогоды: брусчатка ее возвышалась над местностью и выгибалась так, что вся вода с нее стекала в специальные канавы, а скапливающиеся мусор и грязь удалялись обслуживающими их артелями. Конечно, будь это не специальная военная дорога, а обычная торговая, мы бы еще рисковали запачкать плащи, но здесь, особенно в военное время, всё было убрано с особой тщательностью.

Всадники, большая часть из которых была боевыми братьями, двигались двумя группами. Телеги катились размеренно, но достаточно быстро, чтобы за день мы покрывали расстояние в сорок-пятьдесят миль в день. Сотню раз я задавался вопросом, зачем же всё-таки было тащить с собой фургоны, набитые непонятно чем, но ответ, как обычно приходилось искать самому.

— В фургонах — доказательства какого-то тайного сговора? Рискну предположить, что Трифон о чём-то говорил с приором Авермула. Или еще и с другими приорами?

— Совершенно верно, — слегка улыбнувшись, покосился на меня Августин, — не думал ли ты, что все коварные планы всегда умещаются на одном листке и представляют собой пронумерованный список дел для устранения противника?

— Но ведь в таком случае деяния Трифона противоречат закону. Великий магистр не может решать такие вопросы в одиночку, не поставив в известия всех, кто причастен к большому совету.

— Отнюдь, в деяниях его нет ничего преступного, если исходить только из законов божиих и человеческих. Скорее здесь дело в идеях, которые овладевают теми или иными людьми. Моя идея в том, что человек должен жить по заповедям, должен быть праведен и честен, причем прежде всего — с самим собой. Они, — тут Августин неопределенно взмахнул рукой, — считают так же. Разница лишь в том, что каждый из нас понимает под праведностью, честностью и, самое главное, грехом. Каждый думает по-своему, и в последний раз такие раздумья закрались в голову Иоганна, последствия которых мы расхлебываем и по сей день.

Столь длинные смысловые конструкции в исполнении Августина мне приходилось слышать очень и очень редко, и потому я слушал своего наставника затаив дыхание, боясь спугнуть странное это будто бы наваждение.

— Этот учёный муж (здесь он имел в виду упомянутого им Иоганна Шестого) очень много размышлял над природой греха и, в конечном счете пришел к выводу, что всё интеллектуальное, моральное и культурное наслоение человеческого поверх основы, дарованной Богом, поверх Заповедей и Книги — есть продукт несовершенства и ущербности смертного разума. Понимание слов Его должно идти из души, из света его огненного образа, а не из уст старых клириков. В одиночку ему было не под силу уничтожить орден, который, по его мнению, карал людей за одно лишь «неправильное понимание изначального Слова», но реформы его, помимо сиюминутных разрушений, посеяли семена раздора, которые сейчас уже проросли и дали первый урожай. Религиозный стержень, на котором веками выстраивалось благополучие ордена и империи, который давал людям четкое понимание греха и праведности, попросту исчез.

— И теперь, без этого стержня, орден стал распадаться?

— Он не стал распадаться, он уже фактически распался. Свобода совести уничтожила инквизицию, которая теперь превратилась вместо святого трибунала в боевое подразделение, утратившее своё изначальное предназначение. Мы больше не контролируем общество, не контролируем ни нормы морали, ни нормы совести, ни само учение Антартеса. Мы просто цепные псы, которыми пугают маленьких непослушных детей.

Я, кажется, чувствовал себя в то время полным идиотом, который каким-то случайным образом оказался втянут в политику так называемых консерваторов ордена. И самое смешное, и одновременно грустное в том, что всё это время я толком и не знал, что же я, собственно, делаю, и как, а главное, зачем оказался в некой роли помощника у одного из самых жестоких инквизиторов империи. До последнего момента этот добродушный, и, если не встречаться с ним взглядом, приятный во всех отношениях человек, казался мне воплощением если не гения, то хотя бы мудрости и харизмы. Я не понимал, за что многие люди так боялись его и по большей части не верил досужим сплетням, о чем впоследствии немало жалел. Вскоре консервативные взгляды его, нашедшие путь к воплощению, раскрыли мне наконец глаза на истинное положение вещей и выдернули меня из сладкого забвения, в котором я пребывал до случая в Демберге, и в которое я снова начал погружаться по мере своего выздоровления. Странное течение, по которому мне довелось плыть всё это время, вынесло меня наконец в самое сердце шторма, и выхода из которого, к великому моему несчастию, уже было не найти.

— Ты хочешь вернуть ордену всю полноту власти над человеческими душами?

— Не я. Мы.

Во взгляде, который он бросил на меня, читалась какая-то странная весёлость, будто всё сказанное им только что было не более чем шуткой. Неужели они и вправду замыслили вернуть былые времена, ушедшие в далёкое прошлое после реформ Иоганна шестого? В этот момент я, наверное, в первый и единственный раз пожалел о том, что оказался не на той стороне. Всё-таки Калокир в этом плане был для моего свободолюбивого духа куда ближе. Отступать, однако же, было уже поздно.

Глава 7

Клемнос — шестой по величине город империи, находящийся на восточном побережье Красного моря. Когда-то он был столицей Пятой империи, но был уничтожен до основания, и земля его была засыпана солью. Вместе с ним было утрачено последнее чудо света: башня Феникса, достигавшая в высоту двухсот футов. Технология её возведения, к сожалению, также была утрачена навсегда.

Ливерий Коронат, историк при дворе Октавиана Третьего.

Августин много переживал насчет того, чтобы Иеремий не наделал глупостей и не принялся решать вопрос силой (что меня весьма удивило). К счастью, поступить опрометчиво у него не получилось, поскольку сделали это за него. Когда до Клемноса оставалось два дня пути, и вокруг нас вместо лесистых равнин раскинулись солнечные холмы, покрытые виноградниками и оливковыми рощами, известие о бойне в зале совета настигло нас подобно копейному броску.

Большая часть военных сил ордена оказалась задействована в войне на территории Мельката, и потому Великий маршал вместе со своими сподвижниками и сыном, который должен был играть роль представителя сената, прибыл в Клемнос всего с двумя сотнями личной гвардии. Целый месяц пришлось ожидать сбора всех уполномоченных лиц ордена, которые имели право голоса, и целый месяц в городе шла скрытая борьба между оппозицией и людьми Великого магистра. В конечном счете, не дождавшись только брата Соломона, приора провинции Кантарр и, собственно, Августина, ныне занимавшего должность главного дознавателя, было решено провести первое заседание. Что конкретно произошло, никто впоследствии рассказать не смог, а немногие выжившие, которым удалось бежать из города, совершенно расходились в показаниях, соглашаясь друг с другом лишь в одном: кровь Иеремия и его людей залила весь зал Совета и вытекала из него по ступеням подобно реке. Все до единого окна оказались выбиты, а окружавшие зал колонны крытой галереи также покрыты кровавыми брызгами и остатками плоти.

Августин, при всей его предусмотрительности и некой сверхъестественной чуйке, ехал совершенно не таясь и нимало не заботясь о выставлении дозоров и разъездов, что было, в общем-то, совершенно нормально и логично на родных землях. Само собой, когда мы оказались достаточно близко к древней столице империи, Цикута отправил двоих гонцов с посланиями для Совета и Великого маршала, и не стал доверять бумаги почтовым отправлениям. Но, надо полагать, путь их закончился почти сразу же по прибытии в капитул Клемноса, потому как не было ни одного человека, который мог бы предупредить этих несчастных о поджидающей их угрозе. Нас же спас практически случай: слуга одного из командоров, приближенных Иеремию, оказался человеком весьма преданным своему хозяину: во время резни, перекинувшейся из зала Совета на остальных союзников покойного Великого маршала, остановившихся в городском капитуле и в городе, ему удалось покинуть объятый беспорядками Клемнос. А поскольку ему откуда-то было известно о том, что отряд Цикуты и кортеж приора Соломона еще не достигли старой столицы, им было принято решение предупредить нас о случившемся, а к приору отправить доверенного человека.

Слуга этот по имени Марций, казался человеком совершенно неприглядным, внешность его запомнить было попросту невозможно, ибо всё в нем было до невозможной степени обычным, и не за что было зацепиться даже самому внимательному глазу. Перед Августином он трясся как лист на холодном зимнем ветру, заикался и прятал взгляд, а Цикута, совершенно непроницаемый с виду, готов был стереть в порошок ни в чём не повинного горевестника, и я буквально ощущал исходящие от него эманации ярости.

— Передай людям команду к сбору.

Я даже не сразу осознал, что фраза эта предназначалась именно мне, поскольку сам совершенно неосознанно сжался в комок, опасаясь удара. Взгляд Цикуты встретился с моим, и казавшиеся будто бы покрытыми пылью зрачки его внезапно блеснули каким-то нечеловеческим светом, заставив меня буквально сорваться с места и броситься исполнять приказ. Лишь пробежав несколько десятков шагов и исчезнув из вида инквизитора, я смог немного перевести дух и унять бешеное сердцебиение. Внутри себя я ощущал неприятное до боли возбуждение, а происходящее вокруг казалось чем-то нереальным. Я слышал каждое слово злосчастного Марция, но никак не мог поверить во всё им сказанное. Выбежав во двор стабулы, сам не зная, зачем, я, по счастью, наткнулся на десятника боевых братьев, переговаривающегося с двумя другими воинами из отряда. Как обычно, я не запомнил его имени, и даже не перекинулся с этим человеком и парой слов за всё время пути, впрочем, с боевыми братьями в то время было не принято церемониться.

— Собирай людей, надевайте брони и будьте готовы в любой момент выдвигаться. Приказ преподобного.

Десятник посмотрел на меня с полным безразличием, но вскоре будто бы опомнился и бегом бросился исполнять. Августина боялись как огня и, в принципе, так же быстро побежали бы выполнять его просьбу принести стакан воды. Меня же боялись, скорее «на всякий случай», поскольку по неведомым никому причинам я оказался его приближенным, а значит, что-то такое во мне инквизитору удалось рассмотреть, от чего следует держаться подальше. Моя обособленность и замкнутость, к тому же, способствовали подобному мнению, поскольку никто не знал, чего от меня можно ожидать.

Я сам, исполнив указание Цикуты, почти бегом направился в свою комнату, собрал свои малочисленные пожитки, достал из чехла любовно мною выбранные, подогнанные точно по размеру доспехи, пришедшиеся бы впору конному лучнику, однако несколько видоизмененные и более универсальные, за которые мне пришлось выложить кругленькую сумму. От панциря я решительно отказался, оставив только металлические наручи, наплечники и кольчугу тонкого плетения, главную ценность комплекта. Всё новое и блестящее, купленное не далее как неделю назад во время посещения одного из городков на пути следования. Убедившись, что отряд уже в сборе, а кони осёдланы, я в полнейшей нерешительности направился к комнате, где Цикута вел приватную беседу с Марцием, остановившись у двери и попытавшись привести сбившееся дыхание в порядок. Но тщетно. Внезапно дверь открылась сама, чуть не разбив мне лицо, и в проеме возникла массивная фигура Августина. Чуть поодаль я заметил сгорбленного и какого-то поникшего Марция, судорожно прижимавшего руки к шее.

— Срочно уходим, — коротко бросил в мою сторону инквизитор, и, оттеснив меня в сторону, скорым шагом направился на выход.

Я посмотрел ему вслед, и хотел было уходить, но взгляд мой, скользнувший по болезненной фигуре Марция, неожиданно остановился на его шее, на которой, когда он убрал от себя руки, отчетливо проступали синюшные следы, как от удушения.

— Ты в порядке?

Вместо ответа тот мелко затряс головой и промычал нечто нечленораздельное, и я счел необходимым оставить бедолагу в покое.

Когда я нагнал Августина, тот уже сидел в седле и раздавал приказы построившемуся немногочисленному воинству. Отряду предстояло разделиться на несколько групп, двум из которых, было велено разыскать приора Соломона и доставить того к Цикуте прежде, чем люди магистра до него доберутся. При себе инквизитор решил оставить всего лишь троих, и как можно скорее выдвигаться к ближайшему союзному капитулу на самой границе фемы Альбайед, находящийся в трехстах милях к югу от Клемноса. Проблема была в том, что придется сделать солидный крюк вокруг древней столицы, и добавить к пути еще около шестидесяти миль по фактически враждебной территории.

— Соломон, по всей видимости, должен был прибыть в Клемнос с северо-восточного направления либо по Юстиниановому тракту, либо по старой военной дороге, идущей от Кантарра к южному побережью Темного океана. Каждая из групп двинется одной из этих дорог и, в случае успеха, постарайтесь доставить приора в Альбайед живым и невредимым. Пусть он отправит кого-то из своих доверенных людей в свою вотчину и объявляет всеобщий сбор.

— Пора задействовать влияние твоей семьи, Марк, — подождав, пока группы воинов, отправленных на поиски Соломона, выедут с подворья стабулы, обратился ко мне Августин.

— Отец занят войной с Ахвилеей, если не ошибаюсь. Сомневаюсь, что ему есть какое-то дело до…

В памяти моей внезапно всплыл тот последний разговор с отцом, в ходе которого он явно дал мне понять, что любой ценой готов получить свою долю влияния на орден, пусть даже связав меня прямым обетом с самим Антартесом. С тех пор, как он и Фирмос отправились в Текрон, с оставшимся в Стаферосе Виктором я перебросился едва ли парой слов, правда, перед отъездом всё-таки написал ему письмо, где коротко изложил историю своего нового назначения и цели своей поездки. Пожалуй, если всё правильно обдумать и, что самое главное, исполнить, у нас появится шанс перевернуть исход начавшейся в ордене внутренней войны в нашу пользу.

— Я более чем уверен в его заинтересованности, — не став дожидаться окончания моей фразы, безапелляционно заявил Августин, — поэтому ты немедленно отправишься в Стаферос и будешь исполнять приказы, которые я направлю тебе имперской почтой.

— Но я думал…

— Ты думал начать прорываться вместе со мной к капитулу Альбайеда? Драться со сторонниками Калокира?

Взгляд его в очередной раз пригвоздил меня к месту и я, казалось, даже не находил сил, чтобы вздохнуть. Лошадь под Августином нервно крутилась, чувствуя настроение хозяина, готовая в любой момент сорваться в галоп.

— Мне нужен кто-то, кто будет представлять мои интересы в столице и тот, кто поможет заручиться поддержкой могущественного союзника, а вовсе не очередной солдат, который через пару дней будет лежать в сточной канаве со случайно стрелой в горле. Впрочем, я надеялся, ты и сам это поймешь.

Слова Августина, как и всегда, показались мне смертоноснее меча, поскольку тон, с помощью которого он высказывал даже незначительное своё недовольство или разочарование, был полон такой выразительности и чувств, что даже стена на моём месте почувствовала бы себя неловко.

— Стабулу, впрочем, тебе придется покинуть немедленно, но дальше пути наши разойдутся. Постарайся как можно скорее добраться до Стафероса, и жди моего послания. До тех пор не выходи ни с кем на контакт, в том числе с членами твоей семьи и друзьями, потому как, если соглядатаи Великого магистра найдут тебя, в твоих же интересах будет умереть на том же месте. Можешь, конечно, искать защиты у отца или брата, но так ты раньше времени раскроешь все карты, и сам уже не сможешь действовать тайно, а семье твоей придется вступить в ненужные сейчас тяжбы с официальным представительством капитула.

В ответ я только коротко кивнул, будучи не в состоянии изъять из своего горла хоть один звук. Мне очень хотелось спросить, откуда же у противников Цикуты есть сведения о моём присутствии в отряде, и какие они могут выдвинуть против меня обвинения, но я, в общем-то, и сам догадывался. Пусть и в общих чертах. Наверняка в ордене уже успели оценить ту угрозу, которую я могу представлять, будучи одним из Кемманов, которые, в свою очередь, давно уже жаждут протянуть свои жадные руки к браздам правления святого братства. К тому же, пусть и не вполне осознанно, я оказался на стороне оппозиции законной власти Великого магистра, а это уж совсем явно говорило о подобных планах моей семьи.

В ту же минуту кавалькада всадников покинула подворье оставшейся для нас безымянной стабулы и устремилась по тракту на юг. Через четверть мили начиналась дорога, примыкающая с северо-востока, где отряд разделился надвое. Я уже не мог наблюдать этого, поскольку несся галопом в обратном от них направлении, пытаясь на ходу придумать наиболее эффективный способ избежать встречи с «посланниками» магистра. И лучшей, как мне тогда показалось, идеей было двинуться полями и пролесками, и таким образом добраться до ближайшего городка, где можно будет остановиться на ночь, пополнить запасы, а наутро спокойно двинуться к столице. Наверняка те, кого направили на поиски Цикуты и приора Соломона ничего не знают о том, что я теперь путешествую в одиночку, хотя, впрочем, держатели стабулы, их слуги и рабы могли видеть наше разделение. В то время я еще не знал, что никакой погони в самом деле не было, и все мои преследователи существовали лишь в моём воспаленном воображении.

***

Пожалуй, какое-то провидение или сама судьба привели меня в этот загаженный притон, расположенный на окраине Сэптема, первого городка, попавшегося мне на пути домой. Заведение называлось «Вдохновение Плавта» и, пожалуй, было полной противоположностью этому самому вдохновению, поскольку представляло собой не то лупанарий, не то кабак, не то вовсе притон, в котором, однако, почти не было засилья темных личностей, коих можно обнаружить в подобных же заведениях где-нибудь на городских окраинах Стафероса. Несмотря на достаточно позднее уже время, в потемках которого обычно в такие места стекается всевозможный сброд, люди здесь были одеты весьма сносно и внешность их не носила особых отметин темных делишек или бывшей рабской доли, и даже появление моё не вызвало почти ни одного любопытного взгляда. Разыгравшаяся паранойя, заставившая меня прийти именно сюда в надежде не привлечь чьё-либо внимание, немного поутихла, и я тихо присел за угловой столик, стараясь быть тише воды и ниже воды. В общем-то, я не имел ни малейшего понятия, как должно действовать в таких ситуациях. Августин велел мне втайне достичь Стафероса, но, разумеется, не объяснил, что для этого нужно сделать. Меня пугала возможная погоня, и чувствовал я себя ничуть не лучше, чем беглый преступник, чья бандитская рожа вывешена была на каждом углу, и которого каждый вигил страстно желает поймать. Мне ежесекундно казалось, будто все на меня подозрительно смотрят, и что при разговоре люди странно косятся в мою сторону. Само собой, никому до меня не было никакого дела: я был одет в добротную шерстяную тунику и шерстяной же плащ немаркого цвета, а борода в то время у меня еще не росла и лицо моё оттого выглядело вполне опрятно. И, пожалуй, создавал я образ молодого легионера в увольнении, который отчего-то забрался слишком далеко от расположения своей части, поскольку ближайший легион, насколько я знал, квартировался где-то на юге, ближе к границе с эмирами. Но во время войны на дорогах всегда много народу всевозможных видов и принадлежностей, и потому подозрения касательно моей личности возникали только у одного человека — у меня самого.

Заказав себе вина, немного еды (а ведь я провел в перелесках и полях по пути сюда без пищи около двух дней), и принялся неспешно трапезничать, хотя больше всего на тот момент мне хотелось заглотить принесенный шмат мяса целиком. Дорожная пыль и конский пот, вероятно, создавали крайне неприятное амбре вокруг меня и, казалось, что всё тело нестерпимо зудит и требует скорейшего погружения в теплую ванну. Но я терпел и даже не рассчитывал сегодня ни на какие удобства, сосредоточившись только на мыслях о собственной цели. Я уже собирался было покинуть сие гостеприимное заведение, прикупив у хозяина припасов в дорогу, как взгляд мой будто бы совершенно случайно наткнулся на один из женских силуэтов за большим столом посередине гостевого зала. За ним сидела большая и шумная компания, по большей части состоящая из подвыпивших мужчин, по виду напоминающих чернорабочих своими грубыми туниками коричнево-желтого цвета, среди которых затесалось несколько девиц, по одному виду которых можно было определить род их деятельности.

Корделия. Имя это мелькнуло на мгновение в моей голове, и уже готово было умчаться обратно в небытие, но я отчего-то всеми силами ухватился за него и сосредоточил взгляд свой на этой пирующей публике. Одна из девушек (или женщин?) особенно привлекла моё внимание. Одутловатое лицо ее, безобразно и вызывающе выкрашенное, выделяющееся крупными пятнами румян на щеках, показалось мне до боли знакомым. Корделия. Будто вспышкой света от далекой молнии имя ее вновь пронеслось в моей голове. В тот момент я был абсолютно уверен в том, что это она, та, с которой последний раз мне довелось свидеться всего каких-то два года назад. Во дни молодости моей время это казалось мне подобным необъятному морскому простору, другой берег которого скрывается далеко за горизонтом, но всё же не настолько, чтобы человек мог измениться настолько. Во мне вдруг страшно всё похолодело, и я не знал, что со мной стало происходить. Казалось, мир перевернулся с ног на голову, и образ Корделии, до того момента бережно хранимый в глубинах моей памяти и в самом сердце, внезапно дал трещину. Я хотел убежать и не видеть всего этого: пьяных рук, хватающих ее за грудь, безобразной ее отёчности, нехватки зубов, вульгарного макияжа, засохших пятен на её одежде, заскорузлости кожи и неприятного смеха. Не видеть грязи трактира, чахоточной служанки, разносящей выпивку, жирного и лысого трактирщика с бегающими поросячьими глазками, копоти на стенах и на потолке, запаха грязных тел и прогорклого сала, визгливого смеха, пьяной ругани, вшей в волосах посетителей, забитого взгляда мальчика-раба, жадно грызущего кость, кинутую хозяином на потеху собутыльникам, мышей под столами и клопов в постелях наверху. Все неприглядные черты действительности вокруг меня вдруг обострились до предела, заполнив всю видимую вселенную. А в центре всего этого ужаса была она. Корделия. Но совсем не та милая девушка, еще девочка, чей образ для меня всё это время был практически священным и от воспоминаний о котором на душе моей становилось тепло и одновременно тоскливо. И именно в тот момент, когда я собрался выбежать прочь из этого царства кромешного ужаса, взгляд ее остановился на мне. Она узнала меня, и мне сразу же захотелось исчезнуть, будто бы это я был на её месте.

И когда глаза наши встретились, я готов был уже провалиться сквозь землю. Пропасть и исчезнуть, лишь бы всё это оказалось дурным сном. Кажется, глаза ее вспыхнули мимолетным узнаванием, затем взор ее потупился, и я подумал было, будто она либо не узнала меня, либо заставила себя не узнавать, но через секунду она уже смотрела на меня, и только на меня, так, что всё тело моё обратилось в соляной столп, и ноги отказались передвигаться. Сложно сказать, отчего в тот вечер меня объяли именно такие чувства, от которых хотелось сбежать, и которые хотелось забыть навеки, и долгое еще время после этого я не мог понять их причину. Всё было не так, не так, как виделось мне в моих грёзах. Она ведь умерла, и я видел её могилу. Но сейчас она сидела здесь, в этом трактире, постаревшая и подурневшая, вкусившая нелегкой жизни сполна. Портрет Корделии, который я мог вызвать перед внутренним взором, будто оказался вымаран, и сквозь прежние ее черты лица, свежие и прекрасные, стало проступать чудовище, которое теперь, заметив меня, стало медленно подниматься из-за стола. Я совершенно внезапно для себя оказался с ней лицом к лицу, и в глазах ее, влажных и крупных как у телёнка, даже мог разглядеть собственное отражение. «Ведь ей едва исполнилось восемнадцать! Но это не время с ней сотворило все эти ужасы, а сама жизнь», — подумал я тогда, но оказался не совсем прав.

— Почему? — только и вырвалось у меня.

Нет, передо мной была не она, не Корделия. Кто-то похожий на неё, ужасный двойник. И я купился на этот обман. Совершенно решительно я вдруг направился прочь, туда, где, как я помнил, находился выход из этого ужасного кабака. Но та, что не была Корделией, вдруг схватила меня за руку и попыталась остановить.

— Куда же ты, сладкий? — голос ее, почти такой же нежный как прежде, снял с меня наваждение. Мне даже показалось, что я снова вижу ту самую Корделию, с которой прежде мы гуляли по Гордиановской набережной, любуясь игрой света на волнах закатного Алтума.

И почему-то я позволил этой новой Корделии взять меня за руку и отвести туда, где, по всей видимости, она проводила свои трудовые ночи. Маленькая каморка на чердаке, большую часть которой занимает старый топчан, заложенный сомнительного вида одеялами. Здесь совершенно темно, и единственный источник света — принесенный Корделией огарок свечи, крепко стиснутый в ее побелевших от напряжения пальцах. В таком свете лицо ее кажется еще более чужеродным, подобным какой-то театральной маске: так густо вымазана она косметикой. И две мокрых дорожки чертят лицо ее, еще более придавая ей сходство с какой-то ролью безликого горя.

Запах здесь стоит невозможный: прогорклый пот, отбросы, сырость и человеческие испарения, всё, что поднимается с нижних этажей и всё, что не пропускает крыша. Я, кажется, снова порываюсь уйти, но она держит меня так крепко, как утопающий держит брошенную ему веревку, и о чем-то горячо и сбивчиво мне рассказывает, однако я понимаю едва ли половину.

— Почему, когда всё закончилось, ты не нашла меня, почему не отправилась в Стаферос, а осталась в этом вонючем городишке?

— С тобой всё в порядке? Ты выглядишь неважно…

— Это ты выглядишь неважно!

Ее речь еще не вполне утратила ту плавность, размеренность и правильность, присущую образованной девушке из обеспеченной семьи. Казалось, на какое-то время сквозь скорлупу ее нынешнего облика пытается проклюнуться та, кого я прежде любил. Но это лишь бесплотная тень, созданная пляской пламени.

Меня вдруг одолел страшный жар, от которого в голове поднялся гул, похожий на колокольный отзвук. Я видел перед собой то Корделию, то кого-то, кто будто бы украл её облик, решив измарать его как можно больше.

Что еще могла она дать мне кроме своего тела? Больше уже ничего. Я даже и в мыслях своих не стал укорять ее за избранный ею путь, поскольку был занят лишь тем, чтобы спасти её образ в своей душе. Ни её саму в том её положении, ни её душу, ни её тело. Один лишь образ, навеки застывший в теплых тонах на картине, обрисованной с помощью собственной памяти и фантазии. Бессмертный, как и сотни других образов: людей, городов, событий и времён, ушедших с лица мира, но оставшихся со мной и во мне. Любил ли я ее в самом деле, хоть один миг в моей жизни? Пожалуй, что и нет, поскольку иначе бы позволил этой мальчишеской любви спокойно умереть: Корделия смогла во имя этого чувства не возвращаться ко мне, тем более что даже не случись всей этой трагедии, нам не бывать вместе: слишком уж велика пропасть между нами. Я же не смог ни простить ее, ни понять, ни даже выслушать, поскольку страстно держался за этот уголок моего собственного мира, который, как я считал, должен был остаться нетронутым.

Поэтому я наконец высвободился из ее ставших невыносимыми объятий, и чуть не падая выбежал вон, в зимнюю ночь, напоенную холодным дождем и запахом дыма. Тот образ Корделии, что я любил, вновь засиял яркими приятными красками, а темное нутро трактира вдруг перестало существовать. Забравшись в пустующий сарай за городом, я забылся тяжким сном, в котором пролежал целую ночь и еще один день, к вечеру следующего дня уже не помня о том, что со мной приключилось. Мне стоило обратить на этот приступ больше внимания, и уделить как можно больше времени отдыху, поскольку рана, из которой еще недавно вываливались мои потроха, снова набухла и начала тлеть, подобно вулкану, вызывая во мне всё новые приступы бреда и лихорадки. Но мысли мои, к сожалению, были заняты совсем другими вещами.

***

Дорога до Стафероса запомнилась мне на всю оставшуюся жизнь, поскольку рана моя с каждым днём беспокоила меня всё больше. Вначале это были небольшие боли и рези, возникающие после еды, и вскоре исчезающие сами собой. Я не обращал на них внимания, поскольку постоянно находился на взводе, опасаясь преследования. Впоследствии это беспокойство, вместе с тем, как росла боль, перерастала в приступы горячечного бреда, где я будто бы наяву видел багряные доспехи охотников карательного корпуса, посланных поймать меня и доставить в пыточные подвалы капитула. После первого раза такой случай случился со мной всего в трех днях пути до моей цели: я поел в очередном ничего не значащем постоялом дворе, заполненном торговцами всех мастей и расцветок, их слугами и рабами. Едва я почувствовал резкую боль в животе,мир вокруг меня начал резко съезжать куда-то в сторону пола. Я всё же нашел в себе силы пройти в нанятую ранее комнату, где остались мои вещи, и улечься на кровать, свернувшись калачиком с тем, чтобы полностью предаться той боли, которая тотчас же на меня обрушилась.

Быть может сырость и холод ночей, проведенных в поле, куда загоняла меня паранойя, наконец доконали меня. Быть может, всему виной чрезмерные переживания и постоянное напряжение. Или всё вместе взятое. Так или иначе, я опять очутился в мире беспросветной агонии, уже начавшей было забываться с тех пор, как Демберг остался позади. Измученный мой разум показывал мне картины поистине чудовищные, невообразимые по своему наполнению: в них смешивалась реальность, мои страхи, тревоги, фантазии, мечты и нечто несуществующее на самом деле. Погоня, которой я так опасался, и которая будто бы шла по моему следу, врывалась в мою комнату. Я слышал и видел людей в красных одеждах, которые толпились вокруг моей кровати и что-то грозно кричали. Вместо лиц у них были какие-то чудовищные рожи, а жвала их, подобные муравьиным терлись друг о друга, издавая невыносимый скрежет, от которого у меня чуть не лопалась голова. Я же не мог издать ни звука, не мог закрыть глаза, не мог вздохнуть. Руки чудовищ непрестанно хватали меня, пытаясь разорвать мой внутренний круг, в который я сжался, пытаясь от них защититься, голоса их и скрежет то усиливались до нестерпимых пределов, то обращались в шёпот.

Один раз я будто бы очнулся: голова моя оказалась в полном порядке и в теле ощущалась невиданная прежде лёгкость. Я подошел к окну и раскрыл ставни, сразу же почувствовав на своём лице приятное дуновение зимнего ветра, но вместо привычного пейзажа увидел только бескрайнюю мертвую пустошь, уходящую до самого горизонта. Мертвая трава и редкие, изломанные и обугленные деревца — вот и всё, что можно было здесь найти. И над всем этим мертвым миром повисло такое же холодное безжизненное солнце. Я смотрел на него, и не мог отвести взгляд, оно будто приковало меня к себе, затягивая внутрь своего белёсого свечения. Когда же свет этот погас, я увидел руины города, распростершиеся теперь на месте пустошей. Всюду был видел отпечаток огня, по всей видимости, и уничтоживший этот город, и только тихое завывание ветра временами нарушало глухую тишину, царившую здесь. Какая-то ужасная тень накрыла собой эти одинокие развалины, но сколько я ни вглядывался в нее, различить в этой тени какой бы то ни было силуэт оказалось невозможным: слишком уж темной и необъятной казалась она. Единственное, что мне удалось запечатлеть в своей памяти, прежде чем тень эта ринулась с небес на землю, прежде чем она поглотила меня — это два рваных крыла, напоминающих птичьи, которые обернули меня целиком, погружая во тьму.

***

— Да он, кажись, еще живой. Что ж вы делаете, изверги?

Голос этот, визгливый и неприятный, принадлежал как будто бы какой-то рыночной торговке рыбой, и доносился до меня словно из-под воды. Я ощущал холод, от которого стучали зубы и немели конечности, и который овладел моим телом целиком и полностью. А еще — капли дождя, вернее даже, противной мороси, доносящейся до меня с порывами холодного ветра.

— Сказали закопать, значит, закопаем, — отвечал второй голос, на этот раз мужской, — а ты иди отседова, пока не пришиб.

— Да разве ж это по-людски, живых-то людей закапывать? Как ж он после этого дорогу в Чертоги найдёт? Вы б хоть о душе его подумали!

— Антартес уж своих узнает, мать. Тебе-то чего до него? Иди других покойников обирай, а этого патрон Алким велел в сторонке прикопать, на случай, если он заразный какой.

— Так он же живой, демоны!

— Да чего ты от меня хочешь?! Сейчас лопатой ему по башке дам, и перестанет живым быть.

Я с трудом сумел разлепить глаза и едва смог сфокусировать взгляд на людях, чья перепалка, по видимому, и привела меня в чувство. Мужчин было двое: один, который говорил, маленького роста, лысый и щербатый, второй — высокий, темноволосый и угрюмый, в руках у него дырявая лопата и такой же дырявый мешок, в который запросто можно засунуть человека. Или, человеческое тело. Женщина же, обряженная в какое-то разноцветное тряпьё, выглядела эдакой провинциальной нищенкой, а за спиной ее переминались с ноги на ногу двое подростков неопределенного полу, поскольку одежда их и волосы пребывали в немыслимом беспорядке.

Осознание того, что в данный момент меня собираются либо убить и закопать, либо закопать и убить, внезапно придало мне сил. Слабость и онемение, ещё минуту назад не позволявшие мне двинуть даже рукой, немного прошли, а под действием накатившего на меня страха, я даже смог приподняться, оперевшись на локоть.

— А ну, бей его, Тихон! — обернувшись ко мне, в каком-то странном испуге закричал меньший из этой парочки.

Лопата просвистела в считанных дюймах от моего лица, и то, лишь потому, что я откинулся назад, лишившись последних сил. Следующий удар должен был, по всей видимости, добить меня, но нападавший бил неумело, и потому я отделался лишь синяком на пол-лица, зато мне удалось перехватить инструмент и не дать ему ударить еще раз. От боли в голове у меня будто всё взорвалось, но жажда жизни заставила тело действовать на одних лишь инстинктах, и потому я как клещ повис на щербатой, как и ее обладатель, лопате, изо всех сил пытаясь подняться и дать отпор обидчикам.

Перед глазами у меня плавали разноцветные круги, но в руках отчего-то вдруг появилась недюжинная сила. Воля к жизни всегда в людях бывает сильнее физической немощи, и потому в подобные моменты, когда даже не осознаешь всей опасности ситуации, когда разум затуманивается настолько, что становишься похож на загнанную в угол котом мышь, немощь эта будто бы чудесным образом отступает. Я был слаб и болен, но каким-то образом в тот день мне вновь удалось отстоять своё право на жизнь. Вернее, по большей части это было заслугой самой кладбищенской воришки и ее отпрысков, которые отчего-то решили за меня заступиться, и именно их стараниями удалось избежать смертоубийства. Затем меня снова настигла темнота.

***

Провинциальные городки, всё равно остающиеся провинциальными даже не смотря на близость Стафероса и стремительно развивающуюся инфраструктуру центральной империи, всегда были мне настолько гадки, что никогда не возникало у меня желания задерживаться в них хотя бы даже на один день. Глиняные хибары бурого цвета, маленький форум, заселённый торговцами овощами и рыбой из местной речушки, аляповатый трехэтажный дом префекта, в котором помещалась вся администрация города и пара каких-то лавок. Гордость всего городка — приземистый и непомерно длинный лупанарий, вмещавший в себя заодно и самое крупное питейное заведение — вот типичный облик любого из таких городков. Хорошо, если была вымощена хотя бы центральная улица, в противном же случае всё вокруг утопало в грязи, не говоря уже ни о каких канализациях или водопроводах. «Империя — это Клемнос, империя — это Текрон и Стаферос, Ауран и Морхейм. В её великих городах её прошлое и будущее», — как говорил некогда первый советник Клементий, заставший падение Пятой Империи, оправдывая таким образом бездействие легионов, остатки которых во времена вторжения сплотившихся и недружелюбно настроенных соседей, сидели за стенами городов, пока по всей стране разгорался пожар грабежей.

Культура, искусство, наука, всё то, что присуще цивилизации, в империи развивалось только в больших городах, гражданам которых никогда не было дело до того, что происходит вокруг. Даже спустя сотни лет после того, как эти города-государства перестали быть самостоятельными владениями, объединение их не слишком сильно что-то изменило. От провинций требовалось лишь снабжать полисы провизией и сырьем, платить дань, всё остальное отдавалось на усмотрение префектов, кроме единственного вопроса, касавшегося дорог и крепостей. Впрочем такое отношение сложилось исторически: империя возрождалась из одних только древних городов, каждый из которых как мог переживал темные времена, но никогда так и не был полностью уничтожен, не считая Клемноса. Тогда как все провинции и фемы бывали разграблены подчистую, и большая часть населения их либо была уничтожена, либо обращена в рабство. И именно поэтому жизнь здесь почти никогда не менялась: селения не превращались в городки, городки не обрастали ни стенами, ни культурой, а в случае вторжения все спешили просто сбежать, укрывшись в ближайшей крепости легиона или городе.

Отчего-то оказалось так, что я, больной и разбитый, совершенно непохожий на себя прежнего, теперь оказался в компании целой банды, состоящей из кочующих попрошаек, воров и плутов, держащих путь, как и я, в стольный город. Женщину, которой я оказался обязан жизнью, звали Авророй, но среди своих она была Мамашей Авой. Подростки же в самом деле не были её детьми, а только ими притворялись. Были они оба мужского полу и, я очень сильно подозревал, питали к Мамаше совершенно не сыновьи чувства. Всего же в банде этой присутствовало постоянно от двадцати до тридцати человек, но сосчитать их всех мне так и не удалось, поскольку одни то уходили на какое-нибудь дело, то возвращались, то снова пропадали, а на их место приходили другие. Я так и не смог доподлинно узнать, что же стало с моими вещами и Хлыстом, и при каких обстоятельствах моё почти бездыханное тело было списано в мортарий, а из него на кладбище, однако решил не возвращаться на постоялый двор, а вместе со всей этой сворой добраться до Стафероса, а оттуда уже послать доверенных людей для наведения порядка. В тот момент идея проникнуть в столицу под видом бродяги казалась мне верхом шпионской мысли, и я даже одно время намеревался заручиться их поддержкой, дабы потом использовать бродяг в собственной агентурной сети. Отчасти это мне даже удалось, однако для этого мне пришлось впоследствии проделать большую работу, в особенности над собой и собственным представлением мира. Родившись, и прожив первые свои шестнадцать лет, я обнаружил с удивлением для себя, что мир на самом деле представляет собой нечто совершенно иное, чем я себе воображал, что он гораздо, гораздо сложнее. Я мог с легкостью потратить за раз столько денег, сколько за всю жизнь бы не заработал какой-нибудь сапожник, носильщик или переписчик, и потому совершенно не знал цену деньгам. Я никогда не испытывал ни нужды ни голода ни холода, не знал, что существует боль, от которой не скрыться с помощью макового молока, боль, которая пожирает человека день за днем, как это было со мной в Демберге и здесь, под Стаферосом. Я знал много всего, но слишком поверхностно, и потому столкновение с бытом простых людей стало для меня неожиданностью, и всё во мне выдавало чужака, представителя совершенно иного мира, недостижимого для простых смертных.

Бродяги, с которыми я связался, отлично знали, что я не их роду: моя походка, манера держать себя и даже слова, которые я использовал, при всех моих усилиях подражать этому окружению, вызывали у них лишь недоумение. Я был всё еще скован болезнью, молчалив до крайности и замкнут в себе, и одна лишь только Ава заботилась обо мне, будто чувствуя теперь некую ответственность за мою жизнь.

Те дни, которые разделяли меня и послание Августина, которое уже наверняка заждалось моего появления, растянулись на неделю: так долго мы добирались до Глиняных ворот Стафероса, постоянно останавливаясь по пути и будто оттягивая неизбежное. Банда эта занималась абсолютно всем, чем занимаются бродяги: попрошайничеством, воровством, грабежами, осквернением могил, продажей наркотиков, проституцией и даже актерскими представлениями, для которых у них был обустроен целый фургон. И когда наконец показались стены столицы, я смог вздохнуть облегченно, поскольку считал, что здесь-то всё и наладится, а я смогу спокойно заняться своими делами. Но кончилось всё тем, что в город нас не пустили, а я получил древком копья поперек спины и следующие два дня не мог даже встать с постели. И конечно же все эти дни Мамаша заботилась обо мне как никогда прежде. Своих детей у неё не было, и потому заботилась она сразу обо всех, полностью соответствуя своему прозвищу. К сожалению, пути её, протянувшемуся через тысячи миль и поприщ, суждено было окончиться именно здесь.

Глава 8

Ныне в столице проживает шестьдесят семь патрицианских родов, которые когда-то были первыми правителями этих земель. Тридцать три дома были уничтожены в ходе междоусобных войн за власть. Оставшиеся же продолжают сражаться за трон с ожесточением, какое неведомо даже самой матёрой росомахе. За последние два десятка лет титул венценосного успели примерять шесть императоров, и ни один из них не оставил бразды правления добровольно.

Антоний Струла, Жизнеописание престольного града.

— Из всех нас лишь одного тебя выделяет эта странная спонтанность действий. Отец всегда ценил продуманность и последовательность, разумные планы на жизнь и четкие цели в ней. У тебя же ничего из этого нет, и он принимает это будто бы на свой счёт. Его жажда контролировать всё вокруг иногда, признаюсь, вызывает у меня немалое раздражение, но в отношении тебя он всё-таки прав. Тебе не хватает… собранности мыслей, быть может.

Виктор сидел напротив меня, развалившись в кресле, и взгляд его был обращен к барельефам, украшавшим просторный атриум. Никогда во время разговора он не смотрел на собеседника, и потому у многих создавалось впечатление, будто человек этот презирает всех и каждого, не желая одаривать никого своим вниманием. Короткие черные волосы его местами были примяты от долгого сна, лицо опухло и покраснело, но выглядел он от этого ничуть не менее сурово, чем обычно. Брат, в отличие от меня, унаследовал почти все отцовские черты, решив однако же разбавить их чрезмерной леностью и склонностью к бесконечной праздности. Он выглядел как воин, вел себя как воин, но никогда им не был, и именно поэтому отец взял с собой в Текрон Фирмоса, а Виктора оставил здесь. В нем был недюжинный управленческий талант, но лень его всегда побеждала, заставляя временами лежать в кровати целыми неделями, с перерывами лишь на еду и туалет. Отец так и не смог извести в нем эту его черту, хоть и пытался бессчётное количество раз. В основном с помощью палки, намного реже — убеждениями. Но от этого, казалось, приступы лени Виктора только усиливались, и это был единственный раз, когда отец отступился от своей цели, попросту выселив нерадивого сына из дома с глаз долой.

— Ты знаешь уже насчет свадьбы, надо полагать?

— Свадьбы? — впервые за последний час мне довелось произнести хоть слово.

Виктор обожал пространные и длинные монологи, и потому, выслушав мою историю, пустился в очередное устное путешествие.

— Помолвка уже состоялась. Отличное празднество, надо сказать, но гостей мало. Это всё из-за войны, надо полагать.

— Теперь, надо полагать, помолвки проходят без участия одной из сторон? — передразнил я, но Виктор или не заметил или просто проигнорировал издёвку.

— Отец сам вручил кольцо невесте, и даже скрепил ваши предстоящие узы поцелуем. Не взаправдашним, разумеется. Как благословение…

— Может, он с ней еще и ложе делить будет, в таком случае?

— Не шути так, брат. Впрочем, зная нашего отца, ещё не то можно придумать.

Новость о помолвке прозвучала как гром среди ясного неба, однако я ничего не почувствовал и, наверное, даже не удивился, услышав ее. Вопрос только в том, какая была в этом необходимость в столь сложное для государства время, и почему сделано всё было без моего ведома и даже участия.

— Кто же она? — слова эти прозвучали из моих уст до удивления бесстрастно.

— Виргиния Мелий, дочь Приска, сенатора. Отец, я думаю, уже давно приметил эту юную особу, но вот теперь, когда старый Приск усилил свои позиции в сенате, он наконец решил действовать.

— Я слышал о ней. Вернее, один из моих старых учителей пророчил ее в невесты. И смотри-ка, оказался совершенно прав. Когда планируется свадьба?

— Минутное изумление, и ты уже полностью принял волю своей семьи. Я в твои годы хотя бы ради приличия показал, насколько дороги мне отцовские решения, отправившись куда подальше на пару месяцев.

— Но я — не ты.

— И вправду. Ты и любить её себя заставишь, и сам себя убедишь, будто так всегда и было.

— Не имею склонности к бессмысленным бунтам, это правда. У меня перед глазами есть отличный пример того, к чему всё это может привести.

Немигающий взгляд Виктора на мгновение остановился на мне. Расширенные зрачки его совершенно не реагировали на свет, попадающий в атриум, но это ему, кажется, нисколько не мешало. Несколько секунд он смотрел на меня, будто осмысливая услышанное, а затем неожиданно расхохотался, запрокинув назад голову.

— Ты еще ничего не понимаешь в этой жизни, — как-то грустно отозвался наконец Виктор, — а может, это я не понимаю…

С момента начала нашего разговора он становился все раздражительнее и злее. Я чувствовал, что еще немного, и он сорвется, но вместо этого Виктор как будто даже задремал. Затем встрепенулся и посмотрел на меня так, будто увидел в первый раз.

— Мне… мне очень нужно поправить одно дело, так что, извини, я тебя оставлю.

— Ничего, мне самому нужно кое-чем заняться.

Не став дожидаться ответа, я поднялся со своего кресла и направился восвояси, через минуту оказавшись уже за пределами виллы, ощущая себя разбитым и уставшим. Вокруг раскинулись вечнозеленые сады Храмовых холмов, среди которых были проложены идеально чистые улочки, украшенные множеством статуй и фонтанов, вид которых в каждый новый визит сюда заставлял моё сердце восхищенно трепетать. Здесь никогда не было грязи, нечистот, не было суеты. Одно лишь умиротворение. Лучше этого места был лишь Императорский сад, но я бывал там лишь пару раз, и то в совсем еще малом возрасте, и потому, наверное, преувеличивал его великолепие.

Вилла брата находилась настолько далеко от семейного обиталища, насколько это вообще было возможным в пределах Храмовых холмов. Он бы купил себе дом даже у Глиняных ворот, да гордость не позволила. Официально брат представлялся кем-то вроде доверенного лица или даже делового партнера, на равных долях владеющего общим делом, неофициально же отец попросту презирал Виктора, не желая того знать как собственного сына за его неподобающий образ жизни. Тем не менее, считаться с ним приходилось, и даже сам Виктор старался играть по установленным правилам, дабы «не уронить честь семьи». Получалось у него плохо, но он старался, и даже сейчас нашел в себе силы выслушать меня и даже сообщить эту нелепейшую в данных обстоятельствах новость касательно свадьбы. Быть может, мне стоило связаться с отцом напрямую, но я отчего-то не пошел на этот шаг, будто рассчитывая в посредничестве брата найти некую защиту. Я очень сомневался в том, запомнил ли он вообще моё появление, и потому даже решил наведаться к нему повторно уже завтра, но затем передумал.

В потайном ящике стола у меня лежало нераспечатанное послание Августина, достигшее меня нынешним утром. Почему-то я так и не смог решиться сорвать массивную печать с личным оттиском инквизитора, и прочесть его, решив первым делом сходить к Виктору и облегчить душу разговором с ним. Для меня в то время сложно было действовать полностью самостоятельно, и подсознательно я всё время искал одобрения своих действий, будто спрашивая: «Всё ли я правильно делаю?». От этого я чувствовал себя мальчиком на побегушках, окруженным взрослыми и умными людьми, каждый из которых не принимал меня за равного себе, но все равно и шагу не мог ступить, не получив свою порцию одобрения. Тот факт, что я вообще взялся за собственное расследование убийств, и полностью провалился на этом поприще, рассказав обо всём Августину и частично Трифону, еще больше подкосил уверенность в собственных силах.

***

В город мне удалось попасть только через четыре дня. Из-за боли в спине я ходил скособочившись и прихрамывая, опираясь на найденную в придорожной канаве палку, в результате чего какой-то сердобольный паломник, спешащий, по всей видимости, в главный храм Стафероса на покаяние, отсыпал мне целую пригоршню медных монет: до того жалко я выглядел в этих лохмотьях, хромой, грязный и иссиня-бледный от перенесенной раны. Я и сам не заметил в себе этой перемены, очнувшись будто только после этого жалкого подаяния. Деньги я сразу же отдал в общак, и через пару дней наша (конечно, на самом деле она никогда не была моей) банда нищих, как я их про себя называл, наконец смогла купить себе пропуск в нижние кварталы города, подкупив пару вигилов собранными за время пути средствами. Надо думать, средства эти оказались весьма и весьма немалыми, поскольку попрошайки эти и расхитители могил зарабатывали своим нечестным трудом на удивление много, и, в общем и целом, бродягами были по большей части лишь по собственному уразумению, нежели по нужде, поскольку дело своё знали в совершенстве, и никогда бы не заставили себя бедствовать.

Из всей этой разношерстной оравы наиболее близко я сошелся, помимо Мамаши, с одним только бывшим легионером-дезертиром со странным прозвищем Цимбал. Он был кем-то вроде центуриона среди воров и грабителей, почти разбойников с большой дороги. Примкнуть к ватаге бродяжников его уговорила Мамаша, посулив золотые горы, которые можно добыть в стольном городе. Цимбал же был туп и косноязычен, но жизнь в легионе приучила его к железной дисциплине, которой он научил и остальных, да к тому же от природы он обладал каким-то сверхъестественным чутьем и удачливостью, которыми сполна мог компенсировать недостаток ума. Во мне он сразу разглядел человека, который выучен владению оружием, и почему-то проникся каким-то странным доверием, будто разглядев во мне родственную душу. Был он лыс, немного толст и своими маленькими спрятанными под тяжелыми надбровными дугами глазками напоминал боевого пса, которого хозяин выгнал из дома за плохое поведение и который теперь искал, куда бы приткнуться. И тут очень кстати ему под руку подвернулся я. Сложив в уме домыслы своих «коллег» и собственные мыслишки, он пришел к выводу, что держаться меня всё же стоит, поскольку, по убеждению некоторых, я был скрывавшимся патрицием, незнамо зачем рядившимся в нищенские лохмотья. Ну а на пути к цели такому как я наверняка потребуются «верные друзья». Очень странная идея, если честно, достойная какого-нибудь романа о благородных разбойниках и переодетом аристократе…

В итоге я подыграл Цимбалу, почти даже не соврав и не приукрасив собственной истории, оставив в стороне только причины, побудившие меня к бродяжничеству, которые довели меня до такого жалкого состояния. Добравшись до дома, и разжившись деньгами из потайного своего заклада, я отдал будущему моему сподвижнику задаток в виде трёх полновесных золотых юстинианов. Я точно был уверен в том, что Цимбал не скроется с этими деньгами, потому как к тому моменту знал: он слишком жаден и предан как пёс. Так впоследствии и оказалось.

В то время мне всюду мерещились шпионы и убийцы, посланные магистром по мою душу. Даже в собственное жилище я вошел лишь тогда, когда убедился в полном отсутствии слежки. Новость о том, что я не тот, за кого себя выдаю, была встречена без особого удивления, а обещание неплохого вознаграждения и вовсе расположило ко мне всю эту братию. Целые сутки мои так называемые тайные агенты, следили за моим домом, и за это время смогли засечь лишь старого слугу моего Грева, который четырежды успел сходить до питейной, расположенной в десятке кварталов и единожды посетить рынок. Когда посреди ночи он вернулся обратно, смертельно пьяный и шатающийся, упав в холле и заснув там беспробудно, я всё-таки решился войти. Забрав только хорошую одежду и деньги, успев мимоходом оценить слой пыли, скопившийся за время моего отсутствия, я расплатился с Цимбалом и попрошайками, ходившими под начальством Мамаши, и отправился в ближайшие бани, где собирался привести себя в порядок и подготовиться к встрече с братом. Бродяги же отправились по своим делам, так сказать, вливаться в здешнюю маргинальную жизнь и искать себе место в местной иерархии, и я очень надеялся на сопутствующий им успех.

До тех пор, пока тело моё не погрузилось в горячую воду бассейна, до тех пор, пока наконец грязная и заскорузлая туника не оказалась выброшена ко всем демонам, я и представить себе не мог, сколько во мне скопилось напряжения. Рана моя уже не гноилась, и почти не тревожила меня, но в тепле вдруг заныла и напомнила о себе. Погрузившись в воду с головой, задержав дыхание и закрыв глаза, я на короткое мгновение ощутил себя полностью умиротворенным. Не стало вдруг ни войны, ни эксцентричного Августина, ни боли, ни смерти, с которой мне пришлось невольно познакомиться. А была только тишина, покой и тепло, окружившие меня со всех сторон подобно кокону, который сплетает себе гусеница. И подобно бабочке, которая из этого кокона появляется, из бань появился на свет и я сам: чистый, благоухающий, подстриженный, гладко выбритый и хорошо одетый. Лишь нездоровый румянец, маленькими пятнами выступивший на лице и черные круги под глазами свидетельствовали о перенесенных невзгодах, однако я сам, кажется, и вовсе о них позабыл, получив долгожданную возможность воспользоваться благами большого города. Таким образом, приведя себя в порядок, я и отправился на встречу с Виктором, хотя заранее и не знал наверняка, встречу ли его, по обыкновению, у него дома. Но до этого я посетил отделение общественной почты, где меня уже дожидалось запечатанное в маленький футляр послание от Августина. Было чистым безумием вот так, ни от кого не скрываясь, и совершенно официально, посылать мне это письмо, но Цикута, видимо посчитал, что лучший способ спрятать что-то — положить это на самое видное место. И он не прогадал.

***

Надеюсь, что когда ты получишь это письмо, я еще буду жив, и дело наше не закончится столь скоропостижно и печально. Пишу я так совершенно обоснованно: сил наших уже не хватает для прямого столкновения с гвардией Великого магистра, поскольку после смерти предводителя нашего Ираклия Иеремия, многие подчиненные ему военные подразделения переметнулись на сторону наших противников. Из всех оставшихся у нас сил, лишь капитул Альбайед полностью лоялен лично мне и нашему делу, остальные же, как я уже и говорил, устрашенные коварной резней в Клемносе, предались в руки магистра, и даже спасение приора Соломона не смогло сколько-нибудь нам помочь, поскольку капитул Кантарра и даже местная церковь и её иерархи также предались врагам.

Более того, из проверенных источников мне удалось узнать, что на стороне Калокира выступает некая сущность, которую назвать иначе как демонической невозможно. Убийства, учиненные ею, тебе довелось уже видеть, однако предположения твои, в конечном счете, оказались совершенно неверны. Более того, у меня есть все основания предполагать, что бестия эта причастна и к смерти маршала и всех его приближенных. Император же, по совершенно непонятной мне причине, так и остается безучастным ко всем распрям, что творятся внутри ордена, и не желает принимать ту или иную сторону, по крайней мере, официально. Вполне возможно, Великий магистр уже уверил его в том, что всё происходящее — лишь «небольшие трудности» перед грядущими реформами, и что вскоре от них (то есть, нас) не останется и следа. Нас уже или не воспринимают как реальную силу, или же для всех, в ком осталось хоть сколько-то здравого смысла и праведного духа, уже приготовлена та же участь, что постигла несчастных в Клемносе. Сам я не могу в полной мере принять это, поскольку вера моя говорит мне полагаться лишь на Антартеса, Защитника и Пастыря нашего, который не позволил бы никакой нечисти ступить на святую землю Империи, как и было всегда, хоть обстоятельства и факты, которые мне довелось узнать, говорят об обратном.

Исходя из всего мною написанного, хоть и всё оно выражено несколько сумбурно и несколько не по существу, можно сказать, что дела сейчас обстоят очень и очень плохо. Если мы проиграем, орден окончательно растратит своё предназначение и обратится в ересь, а сепарация Церкви вдвойне ускорит этот процесс. Мы обязательно проиграем, если только не удастся покончить с Великим магистром и демоном, что ему прислуживает. Мои люди должны будут прибыть в Стаферос в ближайшее время. Они сами выйдут с тобой на связь, и действовать придется уже по ситуации. От тебя сейчас требуется лишь одно: содействовать заинтересованности дома Кемман в оказании всевозможной поддержки нашего дела. У нас появятся аргументы только в том случае, если удастся устранить этого злосчастного еретика, что называет себя магистром ордена, и подвести всё нужно именно к этому, поскольку, я совершенно уверен, не имея подходящих перспектив, Кемман Старший примет меры для полного устранения своей семьи от каких бы то ни было дел, связанных с орденом. Наша с ним переписка в последнее время находится на самой грани, и лишь от успеха одного единственного дела зависит, будет ли у нас шанс победить в нашей нелегкой борьбе с ересью за праведное дело или же нет.

Запомни: главная твоя цель — любыми силами и средствами устранить Великого магистра. Не станет его, не станет и нашей главной проблемы. Этим мы выиграем не только достаточно времени для дальнейших действий, но и получим шанс одержать верх в этой войне.

***

Признаться честно, я долго искал хотя бы толику разумности в своих действиях, которые иначе как помешательством назвать нельзя. У Августина, сделавшегося самым первым среди бунтовщиков, в руках остался лишь капитул Альбайед, тогда как остальные остались под законной властью ордена, и силы его уже были на исходе. Последний капитул, последний «оплот истинной веры», последний «защитник истинного предназначения». Как романтизирован этот образ Последнего, как много в нём благородства и души, как влечёт он к себе своей натурой. Августин был абсолютно уверен в том, что я останусь на его стороне, несмотря ни на что, наверное, отчасти именно из-за этого. Выступить на стороне Августина и победить злодея, укрывшегося в своей твердыне — вот идеальная возможность получить лавры победителя. Больший куш можно выиграть поставив на того, на кого больше никто ставить не будет, и в тот момент подобная логика казалась мне идеальной, несмотря на все риски. Объективно можно было сказать, что консерваторы проигрались в пух и прах, и что Великий магистр Калокир в скором времени войдет в историю как реформатор и рационалист, отдавший Церкви право заниматься воспитанием человеческих умов. С моей же субъективной точки зрения, правда стояла за тем самым образом «последнего», который изо всех сил борется с могущественным врагом, в образе которого — старый и глупый подлец, делающий зло ради зла. Дом Кемман же, как мне казалось, и, в принципе, как и было на самом деле, занял нейтральную позицию, выжидая лишь момента слабости одной из противоборствующих сторон. Подобные интересы возникли не только у моей семьи, но на тот момент я попросту не мог заметить других игроков на всей огромной доске, поскольку с крошечного роста собственной фигуры увидеть всё поле боя целиком попросту не представлялось возможным.

Упоминание некой сущности, что стоит за спиной магистра, причастной ко всем убийствам, настолько взбудоражило моё воображение и настолько пришлось впору ко всем моим потаённым догадкам, что я не смог удержаться от того, чтобы написать письмо Альвину. Друг мой, вероятно, даже не догадывался обо всех моих похождениях, поскольку Августин строго-настрого запретил мне вести переписку с кем бы то ни было. Однако теперь, когда речь зашла о тех самых убийствах, расследованием которых мы с Альвином и Домнином по-мальчишески занялись, и которые так долго обсуждали, пуская в ход всё свое воображение, я уже не мог молчать. К чему были все эти схемы заклинаний, оставленные возле тел жертв, если убийца — едва ли не демон, способный, наверное уж, разорвать человека пополам одним лишь ударом своей чудовищной лапы, и который наверняка далёк от всех этих точных наук, в которые погружен сам Альвин. Голова у меня шла кругом, и я пребывал в каком-то странном состоянии, поскольку не знал, чем вообще заняться дальше, и в каком деле испытать себя вначале. Люди Августина, как сообщалось в письме, должны были найти меня сами, но я понятия не имел, чем смогу им помочь, поскольку, надо говорить об этом совершенно правдиво, не мог принести никакой пользы в деле убийства магистра и уж тем более, некоего демона, что действует с ним сообща. Я неплохо владел мечом, но не более того. Я знал как устроен главный капитул Стафероса, знал, где находятся покои магистра, но не более того. Мне всё время казалось, что я делаю слишком мало, что от меня не зависит абсолютно ничего, и мысли эти угнетали меня невероятно, временами лишая покоя. Мне хотелось, а вернее даже требовалось поговорить хоть с кем-нибудь, и потому решение написать Альвину показалось на тот момент единственно верным. Я хотел было по привычке предложить «Цветущую Эвридику», но вовремя опомнился: те конспирологические игры, в которые я оказался вовлечен, по моему разумению, не позволяли такого легкомыслия: место слишком видное, учитывая, в особенности тот факт, что святые братья сами не гнушались посещать такого рода заведения. Немного подумав, я выбрал знакомую мне мимоходом питейную в купеческом квартале, а затем подумал еще немного и понял, что последние пару лет мы только и встречаемся в подобных заведениях, отчего-то сильно прельщавших Альвина, который с каждым разом проявляется всё большее пристрастие к вину. Впрочем, не на скачки же нам идти: предстоял долгий и обстоятельный разговор, который по понятным причинам не мог бы состояться ни в университетской комнатушке Альвина ни тем более у меня дома.

Я не знал, где сейчас мог находиться мой ученый друг, однако знал, что занятия в университете идут полным ходом, несмотря на войну и то, что весь корпус инженеров, в который призвали и часть преподавателей со студентами, сейчас находится где-то на территории Мельката. Моё послание, к сожалению, Альвин не смог бы получить прямо в руки, поскольку никаких посыльных на территорию университета никогда не допускали, и потому встречу я с этим расчетом назначил через два дня, намереваясь хоть немного отдохнуть и восстановить силы за это время, оставив все заботы, и нанять хотя бы на день комнату где-нибудь в купальнях Медного города. Оставалось только надеется, что за это время меня никто не потревожит, и я хоть немного смогу восстановить как душевное равновесие, так и физические силы.

Глава 9

После того как Четвертая Империя была уничтожена, один из её легионов ушел далеко на юг к бурным водам Алтума и основал здесь будущее государство стаферитов. Правителями их и знатью стали командиры этого легиона, названные впоследствии первыми Всадниками или первой Сотней.

Антоний Струла, Жизнеописание престольного града.

Два дня и две ночи я провел в полнейшем спокойствии и расслаблении, арендовав маленькую, но очень уютную комнату в термах Филарета на самой окраине Медного города. Кварталы эти считались местом очень приличным и в то же время дешевым, вокруг располагались различные торговые конторы, лавки, склады и дома местных торговцев, которым не хватило денег на место в купеческом квартале и главном форуме Стафероса. Народу здесь было много и самого разнообразного, начиная с коренных стаферитов и заканчивая антрацитово-черными жителями пустынь на юге империи и голубоглазыми и светловолосыми северянами из княжеств, лежащих к северо-западу от Ахвилеи. Со всех уголков земли стекались сюда люди, чтобы продать свои товары и купить товары местные для перепродажи у себя на родине. Медный город принимал всех и каждого, и потому был самым большим районом Стафероса, обгоняя по темпу роста все прочие, а значит, затея затеряться среди всей этой пёстрой и разношерстной толпы мне показалось лучшей из всех возможных.

Как это всегда и бывает, когда отвлекаешься от дел насущных и располагаешь большим количеством времени, мысли твои начинают уноситься так далеко, что и не уследишь. Моя бурная юношеская фантазия рисовала мне героические картины будущего, где я непременно всех спасаю, в одиночку убиваю магистра и его демона, после чего сам император возвышает меня так, как и не снилось моему отцу. Образы будущих битв в те дни еще так ярко складывались перед моим внутренним взором, что начинало казаться, будто всё это происходит наяву, и от этих сладостных грёз даже слёзы выступали на глазах. Но в то же время мысли о моём месте во всех этих событиях никак не давали мне покоя: наверняка отец имел с Августином какой-то договор касательно моей персоны. Но когда всё было распланировано? В самых темных моих мыслях гнездилось подозрение, будто тот инцидент в Демберге, в результате которого я едва не погиб, был подстроен специально. И я в самом деле должен был умереть. Сын Второго Всадника погибает от рук сторонников магистра, которые до этого уже имели дерзость напасть и заточить в тюрьму капитула не только его самого, но и двух других благородных отпрысков именитых домов империи. Что-то здесь всё равно не сходилось: слишком неравноценный размен. Разве что отец настолько не ценил меня, что готов был выбросить мою жизнь ради того, чтобы просто провести эскалацию конфликта и поддержать лояльных ему людей в лице Цикуты и его сторонников.

Тяжелые мысли я затмевал фантазиями, и таким образом пытался спастись от суровой действительности, которая пока что не принесла мне ничего хорошего. Два дня, проведенные в термах, не измучили меня ожиданием, как я беспокоился, но даже сгладили все негативные впечатления последних месяцев, и на встречу с Альвином пришел совершенно, как мне казалось, здоровым и полным сил. Стоял самый разгар зимы, но погода радовала приятной прохладой и чистым безоблачным небом, наполненным зимней глубиной. До места встречи я, как и всегда, добирался пешком, и прогулка эта, надо сказать, неблизкая, очень болезненно отозвалась в моей ране. Так что к «Хельзитскому дедушке» я подошел уже порядком запыхавшись и с бледным, покрытым испариной лицом.

— Ужасно выглядишь, — закончив меня рассматривать, заключил Альвин.

— Я знаю.

— Ты поэтому не заехал сразу ко мне? Какого демона ты вообще ходишь пешком, да еще и в таком состоянии?

— Уже привык, знаешь ли. История долгая, так что давай закажем еды и, пожалуй, вина, там всё и обсудим.

И мы заказали. Ужасная ошибка, но на тот момент фазан и куропатки, а также свежая рыба, изжаренная на углях и приправленная лимонным соусом, сказали своё веское слово. Я так истосковался по благородной кухне, что почти не отдавал себе отчета в количестве потребляемой пищи, пусть здесь всё готовилось далеко не так шикарно как в излюбленной мною «Эвридике», и вместо перцев и шафрана к мясу подавали лишь горчицу. Вино здесь никто не разбавлял, и я довольно быстро опьянел, сопровождая свой рассказ какими-то совершенно неуместными отступлениями.

Альвин только молча слушал и ел, но ел с достоинством и не спеша, как и полагается, олицетворяя мою полную противоположность. Он, на удивление, почти не притронулся к вину, и, судя по выражению его лица, рассказ мой вызвал в его голове нешуточный всплеск умственной деятельности. Когда же я закончил, он не проронил ни слова, лишь задумчиво откинулся назад и принялся вертеть в руках кубок с вином. Только в этот момент я обратил внимание на то, что уже почти совершенно пьян, и что измучившая меня боль в животе постепенно и неотвратимо настигает меня, пока еще легкими покалываниями извещая меня о совершенной ошибке.

— Ты два раза оказался на самом краю гибели из-за четверти фута стали в твоём животе, и сейчас съел половину фазана и двух куропаток, — вместо предполагаемых мною вопросов, Альвин озвучил уже осознанную мною проблему.

— Так и есть. Аппетит так внезапно ко мне вернулся, что я не смог удержаться.

Альвин только задумчиво хмыкнул и одним движением опорожнил кубок, который до этого лишь крутил в руке без малого целый час.

— Меня очень интересует этот твой демон. Я бы на твоем месте так не стал доверять словам о нем, пусть они, как ты говоришь из проверенного источника. Всё-таки твой наставник — фанатик, как ни крути, а в головах таких людей обыкновенно полно всякой мистической чуши.

— Ты не веришь в демонов?

— Дело в другом, в уликах, что мы нашли на месте убийств. Зачем было производить подобные расчеты, да еще и класть на самое видное место рядом с останками жертв? Это невероятно сложно, чтобы ты знал, и на тех бумагах, что мы нашли, лишь конечный результат, в то время как сами расчеты должны были занять десятки и сотни страниц. Я до сих пор не смог до конца разобраться даже с одним из них.

— Затем, чтобы все подозрения упали на какого-нибудь инженера? — не слишком уверенно предположил я.

— Но это слишком очевидно! Или ты думаешь, будто все убийства — дело рук демона безумия? Я долгое время пытался понять, что связывало между собой всех жертв, но так ни к чему и не пришел: они никак не были связаны с орденом, по крайней мере, открыто, у них не было ничего общего. И если тот, кто устроил бойню в Клемносе и тот, кто убил всех остальных — одно и то же лицо, мне начинает казаться, что действовал он в данном случае по собственному усмотрению, а не с приказа магистра.

— Подожди. Если подкладывать расчеты — слишком очевидно, то кто же, по-твоему, убийца? Демон или один из инженеров? Что-то я совершенно перестал тебя понимать.

Но Альвин, кажется, и сам запутался в своих рассуждениях, что, в общем-то, было свойственно его уму. Он частенько высказывал какой-нибудь тезис, который спустя несколько минут сам же опровергал, поскольку мысли его развивались временами невероятно быстро.

— По твоим словам, собравшихся сторонников Иеремия также разорвало на куски.

— Я этого не видел, только слышал.

— Но, предположим, что это было именно так. Значит, почерк один и тот же, но вот проверить, было ли это сделано по той же схеме, проверить невозможно. Сотворить подобное с одним человеком — очень сложно, с группой людей — почти невозможно. Но с другой стороны можно убрать поправку на изменяющееся местоположение и время… Но ведь можно было сделать то же самое и со всеми остальными.

Взгляд Альвина, до той поры блуждающий из стороны в сторону, замер и остекленел.

— Я ничего не понимаю, решительно ничего, — наконец заключил он.

— Я тоже.

С сожалением посмотрев на оставшиеся нетронутыми блюда с рыбой изакусками, я решительно отодвинулся от стола.

— Всё время, пока тебя не было, я пытался понять, что к чему. Сосчитать невозможно, сколько денег потратил на то, чтобы разузнать всё о жертвах этого демона, уж не знаю как его теперь именовать. И ничего, совершенно ничего. До меня давным-давно должны были дойти достоверные данные о том, что случилось в Клемносе, но опять ничего, лишь слухи, не более. Убийство такого человека как Иеремий должно было всколыхнуть всю империю, а не пройти так незамеченно. Ни расследований, ни судов, ничего.

— Не может быть. Там же были десятки высокопоставленных братьев, представители почти всех капитулов империи.

— Об их убийстве должен говорить весь Стаферос. Но раз этого не произошло, значит, здесь не всё так просто.

Мы посидели еще какое-то время в полном молчании. Каждый думал об одном и том же и в то же время совершенно о разном, поскольку течение наших мыслей всегда сильно отличалось друг от друга. Альвин думал быстро и без оглядки, как опытный зеленщик, выискивая среди гнилых плодов неиспорченные, чтобы из них отобрать лучшие и наконец выбрать один идеальный, чтобы преподнести его любимому покупателю. Он всегда продумывал каждую мелочь, чем бы ни занимался, дотошно подходил к любому делу, и оттого в жизни его почти не было место случайностям. Я же всегда полагался исключительно на интуицию и случайность, и любые решения принимал, лишь чувствуя, которое из них мне больше по душе. Я плыл по течению, распластавшись на спине, в то время как Альвин правил быстроходной галерой, позволявшей ему направляться в любом из возможных направлений. Но в этом деле мы запутались оба, и даже особый подход друга не помог ему приблизиться к разгадке ни на шаг, заставляя его бесконечно ходить по кругу собственных размышлений.

Следующие пару часов Альвин структурировал все свои изыскания, хотя со стороны это больше походило на монолог, призванный лишь выразить его мысли, и тем самым разрешиться от их бремени. Жертв оказалось девять, как и предполагалось, это было проверено и перепроверено еще раз. Альвин уже высказывал свою графическую теорию убийств, согласно которой якобы на карте они образуют крест на Стаферосе. Сейчас же к кресту добавилось еще несколько фигур, таких как круги, квадраты, нечто похожее на песочные часы, какие-то оккультные символы и вообще демон знает что. Альвин умудрился перебрать все возможные комбинации, но так ни к чему не пришел.

Во вторую очередь, оставив теоретический подход, Альвин стал узнавать о жертвах загадочного «демона» всё, что только возможно, но и здесь его ждал полный провал. Никакой систематизации, все девять убитых не поддавались ни половой, ни религиозной, ни моральной, ни материальной классификации. Люди совершенно разных социальных классов, разного достатка и разных взглядов, общего между которыми лишь то, что все они — человеческие существа. Альвин, не смотря на это, всё-таки построил парочку безумных теорий, но сам же в них вскоре разочаровался.

— Девять — число Чертогов, девять архангелов Антартеса, я уже не говорю о нумерологии и прочей мистике, — перечислял как бы сам для себя Альвин.

— Девять грехов, — предположил я.

— Их ведь всего семь.

— Изначально вообще шестнадцать было. Как-то мне довелось читать старые священные тексты…

— И ты молчал всё это время?

Альвин выглядел как громом пораженный, и от растерянности я даже не нашелся, что ответить.

— Официальная доктрина Церкви отменила два греха, признав каноном лишь семь из них, за которые души грешников развоплощаются и исчезают навсегда, так и не достигнув Чертогов. Было это, кажется, в четыреста сорок первом году Третей Империи, почти перед самым ее падением.

— Но откуда ты знаешь? Я никогда не слышал ни о чем подобном.

— Я как-то не придавал данному знанию особого значения, — пожав плечами, я отвел взгляд от загоревшихся лихорадочным огнем глаз Альвина, — таких изменений целое море, и они не являются секретными. До секретных бы, впрочем, меня никто не допустил.

— Что это за грехи?

— Безразличие и… предательство, кажется.

Изучению так называемой реформации веры я уделил в своей жизни буквально пару дней, потому как дело это казалось мне крайне скучным и малозначительным. Послушники изучали и Книгу и её видоизменения всю жизнь, мне же это казалось пустым времяпрепровождением, поскольку, в отличие от того же Цикуты, в Антартеса, описанного Каноном, мне верилось с трудом, и в этом плане я целиком и полностью разделял мировоззрение Альвина. Всего каких-то пятнадцать-двадцать лет назад, по словам многих из тех, кого я знал и кому мог доверять, Феникс еще являл себя миру, но вот единого мнения касательно того, как он это делал, попросту не существовало. Из всех рассказов, что мне доводилось слышать, бог больше походил на дурман, нежели на явление свыше, поскольку проявлялся в виде неясных образов и явлений, похожих на сон, приносящих невероятное удовольствие и расслабление. Являлся Антартес лишь в канун Перерождения, в середине зимы, в то время, как во всех храмах шли службы и возносились молитвы, всего на несколько минут. «Но что это были за мгновения!» — как-то поделился со мной своими ощущениями Виктор, который, похоже, так и не смог расстаться с ними и начал искать им подходящую, по его мнению, замену.

— Так банально, — после затянувшейся паузы продолжил Альвин, — девять убийств — девять смертных грехов. Может и сработать.

— Инженер, страдающей излишней набожностью и верный былым традициям церкви. Почему тогда жертв не шестнадцать, а всего девять?

— Вот оно! — как сумасшедший закричал Альвин, — Жертвы! На кресте в былые времена умирали те, кого приносили ему в жертву. Сейчас этот обычай уже забыт, но раньше подобные явления были не редкостью. Тебе ли это не знать.

— Последний раз, если мне не изменяет память, это было больше четырех сотен лет назад. Тот факт, что в твоем воображении убийства на карте образуют крест, вовсе не значит…

— Ещё как значит! — перебил меня Альвин.

На лице его читалось едва ли не божественное озарение, и я счел за лучшее промолчать, дав ему для начала высказаться.

— Убийца принес Антартесу жертвы, в этом у меня теперь не осталось сомнений. Вопрос о том, почему убитых девять, а не шестнадцать, как по мне, уже несущественен. Кровавый крест, начерченный в самом сердце империи, это, безусловно, попытка привлечь внимание Феникса, который, как многие полагают, отвернулся от своего детища, от Империи. Мы не застали ту пору, когда покровитель стаферитов являл себя, как многие полагали, воочию всем страждущим его увидеть. Н, как мне кажется, далеко не все смирились с подобной утратой.

— Ты ведь всегда отрицал его существование, с чего вдруг заговорил об этом?

— Есть лишь один бог — Творец. Антартес, вне всякого сомнения, существовал, но он не был богом, лишь иной сущностью, которую мы не можем познать, и которая исчезла теперь без следа.

— Цикута как-то сказал, что чем бог ближе, тем меньше в него верят.

— В данный момент это совершенно не важно. Не важно, что думаешь ты или я. Как размышлял и как действовал убийца — вот что важно. А он, совершенно точно тебе говорю, пытался привлечь внимание Феникса, или, быть может, воскресить его. Твой наставник, возможно, назвал убийцу демоном совершенно в ином смысле этого слова: он демон по сути своей, как карающий грешников. И потому остался нерешенным лишь один вопрос: кто из инженеров мог сотворить подобное? Это наверняка кто-то, кто не отправился воевать в Мелькат, кто-то, кто остался здесь и, более того, не обременен стенами университета.

— Почему ты думаешь, будто он как-то связан с ним? Я никогда не поверю, что получить подобные знания можно лишь в одном месте на всей земле.

— Это исключено. Большая часть знаний, которыми обладают инженеры, не являются тайной, но тот уровень, который я видел на схемах, является секретным даже для меня. Только советники и ректор обладают подобным познанием.

— Хорошо, тогда у меня другой вопрос: зачем всё делать так сложно? Не проще ли найти сотню-другую грешников среди каких-нибудь бродяг и затем устроить жертвоприношение по канонам первых империй? Распять их на крестах вдоль дороги, как делали раньше, и дело с концом.

— Вопрос хороший, но у меня недостаточно сведений, чтобы на него ответить.

— Ты либо фантазёр, либо гений, иначе и не скажешь. Совсем недавно ты утверждал, будто крест этот — едва ли не клеймо на крышке гроба империи.

— Недавно я не знал, что предательство и безразличие считались смертными грехами.

— Отчего-то мне кажется, будто в скором времени у тебя найдется теория получше. Убийцей окажется сам ректор или нечто в этом роде.

— Нельзя исключать и такую возможность.

Боль в животе, до той поры едва тревожившая меня, стала усиливаться, и мне стало тяжело сидеть. В «Эвридике» придерживались старых традиций, и можно было растянуться на ложе, передохнуть между сменой блюд. Сейчас мне как никогда хотелось именно этого, но кресло не позволяло развалиться и расслабиться, усиливая дискомфорт. Меня мучили сомнения и неопределенность, среди которых затесалась и эта сводящая с ума боль, и деться от всего этого мне было попросту некуда.

— Выглядишь совсем плохо, — заметив моё состояние, Альвин, наконец, стряхнул с себя задумчивый вид.

— Да.

— Пойдем, тебе нужно ко врачу. Я отправлю весточку в родительский дом, и они пришлют своего.

— Куда пойдем? Мне не стоит пока появляться у себя.

— Снимем апартаменты в какой-нибудь стабуле неподалёку.

Я не стал спорить, поскольку чувствовал себя очень и очень плохо, подсознательно ожидая повторения тех ужасов, что мне уже довелось пережить в безымянном постоялом дворе под Стаферосом. Альвин расплатился за обед и велел распорядиться насчет паланкина, но я уже ничего этого не видел и не слышал, целиком сосредоточившись на комке боли, поселившемся, казалось, на веки вечные в моём животе. Отрывочно помню, как мне помогали выйти и как усаживали в ложе паланкина. Альвин прибыл верхом, и потому весь путь до выбранного им места он ехал рядом, пытаясь разговаривать со мной, впрочем, безрезультатно, поскольку я уже совершенно ничего не соображал и лишь лежал, свернувшись в клубок и слабо стонал. В конце концов, я потерял сознание.

Глава 10

Ещё относительно недавно боевые инженеры империи именовались волшебниками, занимались непонятно чем и были крайне разобщены. Большинство из них, впрочем, не доживало до зрелого возраста, в силу непонимания того дара, которым их наделил Творец, остальные же, кому повезло выжить, предпочитали никогда не связываться с «волшбой». Системный подход к изучению природы наших способностей и окружающего мира позволил создать единственный в мире университет, занимающийся подготовкой специалистов в области военной инженерии, а также специалистов гражданских специальностей. И сегодня я с гордостью могу сказать, что за тридцать лет нашей работы мы смогли снизить смертность среди студентов с восьмидесяти процентов до тридцати пяти.

Клавдий Анний, заместитель ректора по работе со студентами.

Разум, как и в первый раз, возвращался ко мне частями. Боль затмевала собой весь мир, и я мог наблюдать за ним только через маленькую щёлку, приоткрывавшуюся мне время от времени. В этот раз, к счастью, всё оказалось далеко не так серьезно, как прежде. Я был молод и полон сил, и потому поправлялся на удивление быстро, а стараниями доктора, оказавшегося ахвилейским рабом, и вовсе смог подняться на ноги всего за пару недель. Альвин на эти дни забросил свои занятия, перевез часть своего скудного имущества в стабулу и занимался теперь своими поисками здесь, заодно контролируя весь лечебный процесс. Ахвилеец, домашний доктор семьи моего друга, тихо ругался на своём языке насчет моей глупости, которая едва не стоила мне жизни, отчего-то полагая, будто я совсем его не понимаю. Но ругался он в большей степени из сострадания, и потому я делал вид, будто ахвилейский мне неизвестен.

Помимо моего здоровья, беспокойство мне доставлял тот факт, что люди Августина со мной так и не связались. Прошло уже много времени, и я начал опасаться за всё планирующееся мероприятие и, в особенности, опять-таки, за своё в нём участие. Как я вообще мог чем-то помочь в этом деле, особенно теперь, когда я в третий раз оказался прикован к постели? Ответа на этот вопрос Цикута мне не дал, а его расплывчатые формулировки в письме наводили меня на мысль о том, что делать, в общем-то, ничего не придется. Я выступал в роли некой разменной монеты, скреплявшей сделку дома Кемман и Августина, который оказался теперь во главе целого мятежного капитула. Меня искренне удивляла не только безучастность императора, но и вообще, кажется, целой империи к внутреннему конфликту ордена. Но зная о связи отца с Августином, я подозревал, что не только моя семья может быть в этом замешана, но более того, в этой незримой борьбе участвуют многие великие и не очень дома империи. Бессилие и невозможность узнать ничего о настоящем положении дел вызывали у меня душевную боль, ничуть не менее сильную, чем боль физическая. Я мог поделиться этим только с Альвином, но он, как человек неизмеримо далекий от политики и общественной жизни, не мог полноценно об этом со мной поговорить. Его неудержимо влекла загадка убийств, способ, которыми они были совершены, и до всего остального ему не было никакого дела. Он часами и днями сидел за книгами, что-то писал и чертил, затем высказывал мне свои теории, видоизменявшиеся едва ли не ежедневно, опорой которым послужил мой случайный экскурс в историю греха.

Через неделю после нашей встречи с Альвином, город взорвался победными торжествами. Инженерам удалось уничтожить Химмельсберг, главную твердыню Мельката на перевале Сингинских гор. Легионы, всю осень и половину зимы простоявшие на оккупированной территории у закрытого крепостью перевала, хлынули теперь на коренные земли Ахвилеи. Химмельсберг не просто обратился в руины, но оказался полностью погребен под горой, а вместе с ним и три тысячи воинов противника. На его месте, по рассказам очевидцев, осталась ровная площадка, усыпанная мелким щебнем, по которой впоследствии как по дороге прошлись ударные силы империи, которые должны были застать врасплох части ахвилейцев надеявшиеся отсидеться в низине за перевалом. Вот так, пять месяцев подготовки, и всего одна секунда, в которую исчезли три тысячи жизней и огромная крепость. Огромная победа для Империи и кошмар для тех, кто окажется на пути легионов.

Стаферос в один миг преобразился и будто бы встряхнулся от долгого сна. Шум на улице стоял неимоверный, но узнать обо всем, что происходит за стенами моей спальни, я мог только со слов Альвина. От всего торжества мне достались только звуки толпы, не дававшие мне спать целую ночь, и головную боль наутро. И только этой болью мне запомнилась победа, для всех ставшая источником радости и вдохновения. Даже Альвин, до сей поры заседавший за своими бумагами, ненадолго покинул своё прибежище, чтобы побольше узнать о деталях такого грандиозного события. Больше всего ему, однако, был интересен способ, которым инженеры уничтожили Химмельсберг, и для этого он даже отправился в университет, оставив меня одного на целый день. Мне же не оставалось ничего другого, кроме бесконечной скуки в обществе самого себя. Слуги затопили камин, поскольку похолодало неожиданно сильно, и я развалился рядом с ним, глядя на скачущие барашки огня, похожие на морские волны. Время от времени я проваливался в сон, просыпался и с трудом вспоминал, где же я нахожусь: голова казалась вылепленной из глины, и соображалось с трудом. Вечером пришел доктор, в очередной раз оценил моё состояние, отдал слугам распоряжение приготовить мне лёгкий салат и кашу, и через полчаса отбыл, снова оставив меня одного. Я попытался в очередной раз осмыслить сложившуюся ситуацию и составить хоть примерный план действий, но не смог сдвинуть свои мысли с места.

Уже поздно ночью вернулся Альвин, чем-то сильно взбудораженный. Заметив, что я не сплю, он с видом хищной птицы, пикирующей на зазевавшегося байбака, приземлился рядом со мной, взметнув полами плаща золу в давно остывшем камине.

— Ты еще не в курсе, какое инженерное решение было осуществлено в Химмельсберге?

— Конечно в курсе, его сравняли с землей.

— Но как?

— Знаешь, я все никак не мог найти времени подумать над этим.

— У тебя совершенно неправильный подход к вещам. Вот, например, мы ломали голову над тем, кто из инженеров — убийца. Я расспросил всех, кого мог обо всех поездках и делегациях университета за последние полгода, о связях с орденом, обо всех преподавателях и служащих.

— И что тебе удалось узнать?

— Ничего.

— Отлично.

— Мне удалось ознакомиться со всеми путевыми листами и журналами, в которых, согласно регламенту, отображаются передвижения абсолютно всех причастных к университету, и не обнаружил ничего, что бы могло показаться подозрительным. Единственный, кто не отчитывается в подобных документах — сам ректор и члены учёного совета.

— Ты в самом деле подозреваешь кого-то из них? Но какой в этом смысл?

— Дело не в смысле и не в мотивах, поскольку тема эта для нас — тёмный лес. Вопрос лишь в возможности. Кто из них мог совершить эти убийства — вот над чем стоит задуматься.

— Хорошо, предположим, мы найдем того или тех, кто мог. Может быть, даже получим в своё распоряжение доказательства его вины. Но дальше что? Властью судить ректора обладает лишь сам император или его ближайшие советники из консистория.

— Не вижу в этом проблемы. Из нас двоих только ты скрываешься от магистра и пугаешься каждой тени. Для меня не составит особого труда инициировать в сенате судебное разбирательство ни против ученого совета, ни против самого ректора.

— А ты не боишься превратиться в кровавую кляксу во время этого самого судебного разбирательства? Не может ли быть так, что император в курсе всех его дел и, более того, убийца действовал с его полного одобрения, как и Великий магистр? Ведь никто и пальцем не пошевелил, когда состоялась расправа над Иеремием и его соратниками, да и про Августина, засевшего в капитуле Альбайеда, тоже ничего не слышно.

— Я думал над этим.

Сказав это, Альвин замолчал и застыл в полной неподвижности, уперев взгляд в пространство перед собой. Какое-то время мы сидели и не разговаривали. В общем-то, мне и не хотелось ничего обсуждать, поскольку от этих бесконечных разговоров только болела голова. Однако у Альвина было собственное мнение на этот счет.

— Это замкнутый круг, ты понимаешь? Говоря твоим языком, мы решаем уравнение с тысячью неизвестных, и даже не знаем конечную цель всего этого. Можно построить сколько угодно теорий и выдвинуть сотни предположений, но от этого мы ни на шаг не приблизимся к истине.

— Но мы можем определить область значений.

— Эта твоя область — целая империя. Убитые были убиты убийцей, который хотел убить их из собственных соображений. Больше мы ничего не знаем.

— Я ведь сказал: это дело рук кого-то из заместителей ректора, возможно, его самого. Осталось только доказать это.

— Каким образом? Обыскать его кабинет, установить за ним слежку?

— Я обязательно придумаю, как это сделать, ты можешь об этом не беспокоиться.

— Вот уж благодарю.

— Ты измучился неопределенностью, и потому готов всё бросить.

— Не только ею. Эта боль, кажется, выела у меня в животе огромную дыру, через которую уже можно разглядеть Чертоги. Вот что меня раздражает больше всего.

— Ты сам в этом виноват. Нужно было думать головой, прежде чем набивать пузо таким количеством мяса.

— Моя голова была занята мыслями обо всём этом. Об убийце, о расколе в ордене, о готовящемся покушении на магистра, о предстоящем браке, о чем угодно, но только не об этих злосчастных перепёлках. Всё вокруг происходит без моего участия, и я никак не могу изменить это. Я просто хотел найти убийцу, подняться выше в иерархии ордена, но вместо этого внезапно оказался втянутым во внутренние распри между консервативными инквизиторами и реформаторами, не брезгующими политикой силового устранения своих оппонентов. Но, даже оказавшись на одной из сторон конфликта, я просто как собачонка тащился за Августином, который, как мне теперь кажется, вел меня на бойню, на которой мне лишь каким-то чудом удалось избежать ножа мясника. Теперь мне снова велели сидеть и ждать. Ждать, пока придет кто-то, кто снова скажет: «Эй, Марк, побудь здесь и никуда не уходи, всё равно ты ни на что не годен, и нам от тебя нужны только связи с домом Кемман, а мы пока что прикончим магистра и положим конец внутренним распрям ордена. Только смотри, не разбей ничего».

Альвина, кажется, рассмешили мои слова, но по окончанию моего монолога он не проронил ни слова, будто застыв с легкой улыбкой на губах.

— Так ты жаждешь, чтобы всё было как сказках, где герою с самого начала определено, что нужно сделать? Ведь всё не должно быть так, как ты хочешь, потому как мир не крутится вокруг тебя. Ему, откровенно говоря, совершенно всё равно. Ты можешь в любой момент сказать себе: «Да провались оно всё к демонам!», и податься в наёмники под совершенно чужим именем, или собрать побольше денег, и отправиться странствовать куда-нибудь на восток. Тут и истории конец, понимаешь? Той истории, которую ты сам же и придумал, в которой ты в одиночку или, что более поэтично, с верными друзьями, распутываешь загадочный клубок тайн, находишь убийцу, помогаешь Августину уничтожить Великого врага. Герой, для которого кто-то создал эту историю, для которого в ней всё сделано так, чтобы любой нищий, который просит медяк на улице, был указателем к конечной цели. Герой, который в самом конце получает лавровый венец и неслыханные почести.

Нашу с тобой историю никто не напишет. В ней нет определенного сюжета, который можно продвигать с помощью волшебных вмешательств какого-нибудь говорящего кота или дерева. В общем-то, можно прекрасно обойтись и без того, чем мы сейчас занимаемся.

— С каких пор ты вообще стал столько пить? Запах от тебя как от винной лавки.

— Ты вообще слушал, о чем я говорил?

— Слушал. А вот ты, похоже, нет. Я говорил тебе, что история эта меня неизменно заталкивает в свой сюжет, из которого я лишь тщетно пытаюсь выбраться. Ты же утверждаешь, будто никакой истории нет вовсе. Я бы и рад всё бросить, сбежать куда подальше, но ты меня уверяешь, будто я сам пытаюсь пристроиться к этой твоей сказке.

— Возьми и брось, в таком случае. Ты ведь сам, в конце концов, ввязался в это дело. Мог бы просто явиться к Трифону и заняться тем, что он приказывал.

— Мог бы. Но теперь уже поздно, понимаешь? Я совершенно уверен: даже если я буду валяться перед камином целыми днями, люди Августина найдут меня и снова что-то произойдет.

— Еще неделю назад ты сам хотел этого, и страшно переживал по этому поводу.

— Всё верно. А сейчас — не хочу.

На этом наш разговор по завершился, хотя Альвин какое-то время еще сидел рядом и развлекался пьяными монологами. Мне не хотелось ни о чем говорить, не хотелось шевелиться, не хотелось спать. Я наконец обрел то хрупкое положение в мироздании, в котором не существовало боли, и намеревался оставаться в нем как можно дольше. Вскоре я всё-таки уснул, и сон на этот раз принес мне облегчение, которого я так долго ждал.

***

Спустя неделю я смог самостоятельно передвигаться по комнате, смог сидеть и принимать ту скудную пищу, что прописал мне врач-ахвилеец. Вскоре я смог совершать прогулки по саду, прилегающему к стабуле, а затем и по всем окрестностям. За это время я успел обменяться несколькими письмами с Виктором, читать которые всегда было настоящим испытанием, поскольку почерк у брата находился где-то на противоположной стороне от каллиграфического.

Свадьба оказалась назначена на середину лета, перед самыми Играми, но я все равно никак не мог понять такого решения, сколько ни старался, поскольку война, сильно затянувшаяся на территории Мельката, как по мне, еще не скоро должна будет подойти к своему завершению. Обе стороны всё время избегали генерального сражения, должного переломить ход этого противостояния. По словам Виктора, на Мраморном море установился безоговорочный паритет, и эскадры дромонов никак не могли обеспечить безопасную транспортировку войск из Текрона на ахвилейский берег, командовать которой должны будут оба Кеммана. И потому отец вместе с Фирмосом застряли там, по всей видимости, надолго.

Виктор же упорно избегал всяческих упоминаний ордена и в частности Цикуты, попросту игнорируя мои вопросы в этой сфере. Мне не оставалось ничего кроме томительного ожидания, но, немного окрепнув, я всё-таки решился взять хоть какое-то дело в этой жизни в свои руки, вовремя вспомнив о своих «тайных агентах». Безусловно, затеянное мной предприятие сейчас я воспринимаю только как юношескую глупость, но в тот момент я просто больше не видел иного выхода из сложившейся ситуации. Примерно с третьей попытки мне удалось связаться с Цимбалом, поскольку в оговоренном месте ни его, ни кого-либо из его людей не обнаружилось.

— Мамашу прирезали дня через три, как мы тут обосновались. Ублюдки следили за нами, и приперлись именно тогда, когда большая часть парней ушла на дело. Покромсали всех так, что и не узнать было, и Мамашу узнали только по ее огромным сиськам, потому как только их и не отрезали.

Цимбал, с блестящей как медная тарелка головой, с багровым шрамом поперек лица, сидел передо мной, оперевшись огромными руками о стол и не сводя с меня застывшего взгляда, от которого становилось не по себе. Он, и теперь уже его банда, обосновались в какой-то старой инсуле на окраине города, на строительстве которой, судя по всему, было украдено немало денег, поскольку здание явно не выдерживало отведенный ему строителями срок службы. Но это было единственное место, которое оказалось возможным отвоевать у местного преступного мира, и, как выразился Цимбал: «Грех жаловаться на подарки всевышнего». Я, конечно, весьма сомневался в том, что сам Антартес решил одарить бывшего легионера подобным «подарком», но благоразумно промолчал. На мой вопрос, чем теперь занимается он и его люди, Цимбал ответил уклончиво, но в общих чертах я понял, что по большей части они просто пытаются выжить. Впрочем, деньги мои как раз и позволили не сгинуть в Стаферосе в первые же дни, а моё нынешнее появление Цимбал связывал с возможностью получить еще некоторое количество золота. И в этом он был прав.

— Мне нужно, чтобы твои люди напали на капитул.

Судя по тому, как округлились глаза Цимбала, даже для такого тупоголового громилы задача показалась попросту безумной.

— Здесь — задаток, — я положил на стол набитый серебром кошелёк, в надежде доказать серьезность своих намерений и при этом не вызвать искушения попросту сбежать с моими деньгами, — чтобы собрать достаточно людей, информации и снаряжения. Я расскажу всё, что знаю, покажу слабые места и возможности для проникновения в цитадель. От вас нужно будет только пройти по указанному мной пути и устранить нежелательных свидетелей.

— Нежелательных свидетелей? — перебрав в голове с десяток вопросов, Цимбал начал с самого конца.

— Стражу Калокира.

— Но зачем?

— Затем, чтобы другие люди смогли устранить главное нежелательное лицо.

— Когда?

— Еще не знаю. Зависит от того, как скоро ты сможешь подготовиться.

На меня обрушился целый поток вопросов, и это было очень, очень хорошо, поскольку Цимбал всё-таки клюнул на ту жирную приманку, что я для него приготовил. Мозгов ему не хватало — это минус, но, с другой стороны, это же было и плюсом, поскольку никакой разумный человек на подобное попросту бы не согласился. Связываться с орденом, а тем более идти против него — всё равно что дергать льва за хвост в надежде безболезненно добыть себе немного шерсти на удачу. Ордену не будет стоить особых сил покарать наглецов, именно поэтому я сделал ставку на «новичков» в виде Цимбала и его банды, которых в Стаферосе еще никто не знает. За то недолгое время, что мне довелось побывать в компании этого человека, я мог с уверенностью сказать: никто из его людей не проболтается раньше времени. Но вот после…

Я шел сюда без всякой надежды на успех, но расчет на деньги выиграл, и я получил в своё распоряжение некоторое подспорье в деле убийства Великого магистра. Если те, кого послал сюда Августин, всё-таки выйдут на меня, у меня в руке окажется пусть сомнительный, но всё же козырь, с помощью которого я смогу хоть как-то повлиять на ход событий.

— Если дело выгорит, нам придется валить отсюда как можно быстрее. Или залечь на дно до тех пор, пока всё не уляжется — будто немного протрезвев от вида монет, заметил Цимбал.

— Тех денег, что вы получите, смею полагать, хватит с лихвой, чтобы компенсировать подобную неприятность. Заметь: если бы не те прекрасные юстинианы, разве не хуже было бы сейчас твоё самочувствие? Отчего-то мне кажется, что этот город и его обитатели не слишком дружелюбно настроены по отношению к тебе. Зачем всё время рисковать и пробиваться в неизвестном тебе направлении, опасаясь на каждом шагу подлого удара в спину, если можно провернуть всего одно дело, рискнуть всего лишь один раз, и жить всю оставшуюся жизнь богачом?

Такая математика, вероятно, показалась Цимбалу одновременно достаточно сложной, чтобы заслужить уважения, и в то же время весьма привлекательной. Зачем рисковать много раз, если можно разок сыграть по крупному? Альвин наверняка бы не согласился с такой вероятностью, но то Альвин. В случае если помощь этих бандитов всё же не понадобится, я бы просто потерял немного денег, так что в любом случае, как мне казалось, я оставался в выигрыше.

— Я сразу понял, что ты, кир, человек непростой. Но чтобы позариться на такое дело… Обычно моя чуйка в таких ситуациях говорит валить на хер и обрубать все концы, потому как дело, верно, в какой-то мудреной политике. Теперь же мне кажется, будто всё у нас выгорит.

— Конечно, выгорит, иначе и быть не может.

В этом я совсем не был уверен, но для собственного успокоения всё же согласился со словами Цимбала. Все, кто ходил под началом этого бритоголового дезертира верили его чутью безоговорочно и даже с каким-то фанатизмом. Так почему бы не довериться и мне?

Показываться здесь еще раз я не собирался, и потому мы еще долгое время обсуждали возможность создания устойчивого сообщения, по которому в любой ситуации можно было связаться друг с другом. Так и не придя к конкретному решению, Цимбал пообещал всё устроить сам, и поскольку денег у него теперь было достаточно, никаких проблем с конфиденциальностью возникнуть не должно. Мне оставалось только подготовить необходимые карты и указания для плана атаки. Канализация — вот слабое место капитула Стафероса. Конечно, наверняка нашлось немало умов, которые учли и этот вариант, и некоторая защита от проникновения через отхожее место всё же присутствует. Вопрос лишь в том, что немного на свете найдется людей, готовых прорываться в твердыню ордена не героически, через ворота, а ползком по каменной кишке через остатки человеческой жизнедеятельности. Стоки из цитадели соединялись с городской клоакой, и из нее, насколько я знал, вело как минимум три прохода, о двух из которых мне было доподлинно известно. Оставалось только решить проблему с решеткой, перегораживающей эти туннели, и над этим еще предстояло поломать голову.

— Другой вариант — акведук.

— Этот вариант мне нравится гораздо больше, — как-то нервно рассмеялся Цимбал.

— Проблема в том, что источник водоснабжения всегда находится под охраной. Возможность пройти по нему и преодолеть те же решетки у нас появится только при условии, что нам будет известно расписание смены караула. Но даже в этом случае я очень сомневаюсь в успехе подобного пути, поскольку трубы слишком узкие, и в них запросто можно застрять, не говоря уже о том, чтобы по ним быстро проникнуть достаточному количеству людей. Остается только вариант с личным туалетом Великого инквизитора в западном крыле капитула. Старик помер еще год назад, так что пусть твои люди займутся именно этим вариантом. Заранее спилите решетку, если это возможно.

— Значит, придется лезть через дерьмо. Одно только радует: это не просто дерьмо, а святое дерьмо, святой братией высранное!

— Можно и так сказать. Есть еще один нюанс, который по возможности следует соблюсти: никого не убивать без лишней необходимости.

— Я и сам об этом подумал. Если за синяки и шишки нас просто на рудники отправят, в худшем случае повырывав ноздри, то за души орденцев будут месяцами яйца прижигать, пока сами о смерти умолять не начнем.

— Обо всём остальном я сообщу позже, мне самому еще нужно обдумать всё как следует. К тому же, может статься, что дело не выгорит.

— А деньги?

— Всю сумму можешь потратить по собственному усмотрению. Это будет залогом нашим дружеским отношениям.

Алчность, горевшая в маленьких глазках Цимбала, явно выдавала его мысли. Если этот человек может вот так запросто раскидывается подобными суммами, на которые честный бандит сможет прожить беззаботно целую жизнь, то сколько же вообще у него этих денег? И сколько из них может перекочевать в его карман? Размышлений о моей личности у него, к счастью, не возникало, поскольку благородное сословие, по всей видимости, даже в лице обнищавших всадников, лежало в совершенно иной плоскости бытия, и почти никак не дифференцировалось. Тем же лучше для меня.

— Последний вопрос.

— Да?

— Почему тебя прозвали Цимбал?

На некоторое время на лице бандита застыло его обыкновенное тупое выражение, а затем, будто прорвалась запруда, из горла его раздался хриплый смех, нарастающий с каждой секундой. Отсмеявшись, Цимбал вытер вспотевшую лысину, и так же громко закашлялся.

— Когда я еще служил в легионе, центурион моей когорты частенько развлекался тем, что забивал палками присланных новобранцев. Конечно, по большей части за дело, потому как центурия наша была последней в легионе, и в нее сливали всё дерьмо, что удавалось соскрести с задницы империи. Трусы и висельники, вторых — большинство. Естественно, чтобы держать такой сброд в подчинении, требовалась либо железная воля, либо страх. Центурион этот выбрал второй путь, потому как, сам понимаешь, командовать последней центурией не поставят человека выдающегося. Проще говоря, он был просто жестоким ублюдком, которому нравилось видеть чужие страдания.

Как-то раз я вернулся из городка, в который ходил в увольнение, вдоволь натрахавшись и напившись. Довольный собой и жизнью. Захожу в общую палатку, где легионеры жрали и говорю: «А где мой старый добрый друг Лука? Что-то не видно этого любителя местных помоев». Мне и говорят: «И не увидишь его больше. Забили его насмерть за то, что на посту уснул». Долго я не раздумывал. Дождался ночи, прокрался между патрулями, вошел в палатку центуриона, схватил первое, что под руку попалось, и размозжил его ублюдскую голову. Людей он всегда ненавидел, а вот музыку любил, и похвалялся при случае, что привез откуда-то из похода инструмент такой, цимбалами называемый. Тонкая работа, из красного дерева, посмотреть любо-дорого, любил вечерами на нём бренчать. Вот цимбалами этими я ему голову и разнес.

— Интересная история.

— Ну, бывай, кир. Надеюсь, скоро свидимся.

Я как можно скорее покинул разваливающуюся инсулу, и скрылся в многочисленных проулках окраинного города, сплошь застроенного подобными домами, многие из которых сходились крышами так плотно, что солнечный свет попросту не мог проникнуть в закоулки между ними. Такие темные кварталы всегда были идеальным пристанищем для преступников всех мастей, и потому я сильно рисковал, появляясь здесь. Особенно в одиночку. Но и на этот раз удача благоволила мне, позволив избежать ненужных происшествий. Когда солнце зашло, я уже подходил к своему временному прибежищу.

Глава 11

Военное превосходство ордена стоит на трёх столпах: регулярной армии, состоящей из свободных граждан империи, боевых братьев, цепных псов капитулов, и ополчения. Великий маршал ордена имеет право повелевать регулярной армией и ополчением только в военное время. В остальных случаях — лишь с дозволения Великого магистра или согласно коллегиальному решению малого совета. Боевые братья подчиняются исключительно магистрам капитулов, к которым приписаны навечно.

Основные положения о структуре ордена и разделении власти, часть 1.

Моё постоянное душевное напряжение и паранойя, так измучившие меня за последние недели, наконец оправдали себя. Вместо того чтобы напрямую войти в стабулу и беззаботно завалиться в снимаемые Альвином апартаменты, я предварительно прошел пару кругов по кварталу, приглядываясь к возможной слежке. И именно это спасло меня, поскольку доспехи имперской гвардии и красные шарфы я заметил не у себя под носом, а еще издалека. Я застыл как вкопанный, боясь пошевелиться, но сомнений не было: императорская стража пришла именно в тот дом, в который я направлялся. На мгновение даже подумалось, будто это всего лишь игра моего воображения, но я уверенно отмел эту идею: очень сомнительно, что у нас за стенкой мог обитать кто-то другой, заслуживающий визита гвардейцев.

В плечо мне сзади что-то ткнулось. От неожиданности я чуть не закричал, но в последний момент смог сдержаться, оглянувшись достаточно спокойно и с чувством собственного достоинства. Передо мной стояла старая женщина с корзиной в одной руке и палкой в другой. Видимо, этой палкой старуха до меня и дотронулась. Собравшись было возмутиться, я уже набрал в грудь воздуха, но старуха опередила меня, снова едва не заехав мне своей клюкой по плечу.

— Помоги бабушке донести её корзинку. Тут недалеко.

— А…

— Живее.

Долгих объяснений не потребовалось, я сразу же понял что к чему, и, взяв корзинку, забитую непонятно чем, направился вслед за ней. В голове крутились разные мысли, часть из которых призывала меня броситься на помощь к Альвину, или хотя бы попытаться узнать, всё ли с ним в порядке. По его словам, этот вечер он не намеревался проводить где-то еще, а значит, гвардейцы сумели застать его на месте. Впрочем, для слуг императора ничего бы не стоило найти его где-нибудь еще, пусть даже в самом университете в выдвижном ящичке стола самого ректора. Оставалось только надеяться, что приходили они за мной, а не за нами двумя, потому как, в общем-то, вменить Альвину хоть какое-то преступление, как мне казалось, было невозможным за отсутствием состава этого самого преступления. К тому же, родня его едва ли не ровня по происхождению самому императору, а значит, скандала и долгих разбирательств не избежать. Постепенно, размеренно и неторопливо шагая за сгорбленным силуэтом струшки, я смог себя успокоить, решив, что опасаться за друга нечего, и сейчас нужно как-то позаботиться о сохранности собственной персоны. В том, что моя проводница (или проводник?) — одна из людей Августина я уже не сомневался, поскольку больше вариантов у меня в голове не зародилось. Какой-то особой необходимости в подобном наряде, как мне казалось, не было, но вопросов я не задавал, полностью доверившись мнению Цикуты в деле компетенции его людей.

«Недалеко» оказалось почти на другом конце города. Мы бесконечно долго шли по каким-то окольным улочкам, наверное, для утомления возможных преследователей, пока не добрались до закутка, где прежде находился дом Корделии. Внутренне содрогнувшись, я всё же вошел внутрь, окидывая взглядом некогда знакомую обстановку, которая, к слову, почти не изменилась за всё это время. Маленькая прихожая со старым ковром посередине, деревянная лестница, убегающая в темноту, слева — кухни и помещения для слуг. Стены облупились от времени, и на них уже почти невозможно было различить никаких рисунков, которые здесь были прежде. Почему мы оказались именно здесь? Совпадение или нечто совершенно иное? Снова перед глазами у меня возник образ моей былой возлюбленной, но на этот раз к прежним чувствам примешалось нечто совершенно новое, с чем я никак не мог разобраться.

— Вот мы и пришли.

Но голос оказался совершенно не старческим, скорее, он принадлежал взрослой женщине. «Бабушка» распрямилась и оставила свою палку у стены, походка ее также претерпела существенные изменения, как и все движения, прежде будто скованные ржавчиной времени.

— Кто ты такая? — задал я первый пришедший в голову вопрос.

— И ты прошел со мной половину города, даже не зная, за кем идешь?

— Значит, здесь укрываются остальные?

— Нет, здесь укрываюсь только я.

— Кто это — ты?

— Меня зовут Сира.

Повернувшись ко мне лицом, женщина распутала многочисленные платки, укрывающие ее голову, и сняла седой парик, под которым обнаружилась короткая поросль темных волос. Грима на ней почти не было, только грязь, создающая иллюзию старческого лица. На вид я бы дал ей лет тридцать-тридцать пять, но, вполне вероятно, что хорошая ванна и нормальная одежда запросто омолодят её ещё больше.

— Сколько человек прислал Августин? Где остальные?

— Было шестнадцать. Теперь — только я.

Я не мог поверить своим ушам. Неужели орденские ищейки переловили всех, кого послал Августин? Что вообще можно сделать, если из всех, кто должен был готовить покушение на Великого магистра, осталась только она одна?

— И что теперь? — задал я самый глупый из всех вопросов, пришедших на ум.

— Пока я жива, моя миссия не отменяется. Остальных, кому не повезло попасться в руки палачей капитула живыми, вероятно, принимать в расчет уже не стоит.

— Как давно вы здесь?

— Две недели.

— Почему сразу не связались со мной? В письме Цикута говорил…

— В этом не было никакого смысла, ты, кир всё равно пребывал в беспамятстве, и потому надеяться на сотрудничество было нерационально.

Мы поднялись на третий этаж дома, и зашли в первую дверь слева, облезлую и рассохшуюся. Создавалось впечатление, будто в доме уже давно никто не живет, но все же это было не так. Сверху слышались чьи-то шаги и приглушенные голоса, грязь и пыль, хоть и не полностью, но всё-таки убирались, немного сглаживая впечатление полного запустения. Я даже заметил на окне горшки с цветами, непонятно отчего вдруг зацветшими посреди зимы. В комнате было сухо и отсутствовал вездесущий запах сырости и затхлости, пропитавшего весь остальной дом. Маленький очаг в углу аккуратно вычищен, и рядом сложен небольшой запас дров.Посредине — соломенный матрас, закрытый шерстяным одеялом, какой-то наполовину развалившийся сундук и вычищенная до блеска посуда. Единственное окно закрыто ставнями, в которые настырно ломится зимний ветер, воя в бессильной злобе.

— Августин передавал какие-нибудь приказы или распоряжения? Или полностью отдал инициативу в руки группы?

— Кир приказал уничтожить Великого магистра. Также велел во всём содействовать киру Маркусу. Полномочия по корректировке действий группы лежали на Эмиле. Эмиль покончил с собой.

Меня начинала раздражать её манера разговора. Вместо открытого диалога получался какой-то допрос, в ходе которого получать информацию приходилось едва ли не силой. Сира создавала впечатление лица незаинтересованного, и это еще больше распаляло моё раздражение, заставляя сомневаться в правильности моего поступка, приведшего меня в этот дом.

— Что теперь? У тебя есть какой-нибудь план действий, или информация, которая позволит его придумать?

— Мой координатор погиб, как и его заместители, а значит, я теперь подчиняюсь твоим приказам, кир. Так велит регламент. Я не могу самостоятельно осуществлять какую-либо деятельность, помимо той, что была обозначена приказами координатора, поскольку это может негативно сказаться на ходе операции.

Я некоторое время сидел, переваривая услышанное, и никак не мог отделаться от мысли, будто передо мной не живой человек, а тряпичная кукла, управляемая какой-то невидимой рукой: до того бесстрастным и застывшим казалось мне лицо Сиры.

— Расскажи о том, что случилась по порядку, начиная с обстановки в капитуле Альбайеда и заканчивая нашей встречей. Мне нужно знать абсолютно всё.

И она рассказала. Доклад этот, а иначе его никак не назовешь, занял у Сиры всего десять минут, и был настолько сух и монотонен, что под конец его я готов был заснуть прямо на полу. Цифры и факты, которых, как это ни печально, всё равно оказалось слишком много для адекватного восприятия, никак не помещались в мою голову, поэтому вскоре я стал просить её пропускать подобную информацию.

Сира — специальный агент капитула Альбайед, его собственность, как и боевые братья. Все отличия сводились только к специфике её деятельности, но не более того. По существу, она была даже не рабом, а оружием, поскольку рабы, в общем-то, люди несвободные, но наделенные собственной волей и желаниями. Как я уже и говорил, те, кому не посчастливилось стать собственностью ордена наподобие тех же боевых братьев, навсегда утрачивали собственную индивидуальность, чем, и была обусловлена полная бесстрастность Сиры. Отчего-то мне стало искренне жаль её, и всё раздражение оказалось полностью вытеснено этой жалостью. Я не понаслышке знал, как готовили таких агентов, но, по счастью, наблюдать за этим мне не приходилось, поскольку главный капитул в Стаферосе подобной деятельностью не занимался.

Она не знала, какие точно приказы были даны координаторам. Всего в Стаферос было отправлено пять групп из трех человек, во главе которых стоял тот самый упомянутый Сирой Эмиль, профессиональный убийца и диверсант, лучший, потому как последний. Он, как и главные в каждой тройке, были людьми свободными, в отличие от простых исполнителей, и потому в случае их гибели, как оно и произошло, управление всей операцией оказалось невозможным. Каждая из диверсионных групп добиралась до Стафероса по отдельности, и все они в этом деле преуспели, но вот дальше начались проблемы, одна другой сложнее. Мне было сложно представить, как вообще работали подобные структуры ордена, и слова Сиры особой ясности не внесли, поскольку простым языком изъясняться она не умела, а без этого понять ту систему, которой её обучали целую жизнь, понять казалось попросту невозможным. Тот факт, что Великий магистр находится именно в капитуле Стафероса и что в ближайшее время он в нем и останется, представлялся Сирой как априори известным, и я никак не мог разгадать, отчего же. Такая же «проверенная информация», как и у Августина касательно «демона».

Здесь в столице ячейка Сиры занималась сбором информации о таинственном прислужнике Великого магистра, который стоял за бойней в Клемносе и за ритуальными убийствами здесь, в Стаферосе, но все труды оказались напрасными, поскольку объект не оставил никаких следов, присущих именно тому образу убийцы, на который указал Августин. Само собой, Сира понятия не имела, откуда у мятежного инквизитора подобные сведения, однако на месте достаточно быстро обнаружилась причастность к убийствам кого-то из инженеров. Как и предполагал Альвин. Единственное, что не удалось узнать моему другу, так это то, что капитул в столице несколько раз посещала делегация из университета. Причем происходило всё в полной тайне, и потому установить личности посетителей можно было только по косвенным признакам. Альвин говорил о необходимости в строгой отчетности всех перемещений учащихся, учителей и служащих, среди которых свободно могли путешествовать только члены ученого совета и ректор. Но кто поручится, что этот же ректор, если он замешан в убийствах, попросту не мог подделать бумаги другим соучастникам или же вовсе освободить их от этой обязанности? Если в орден прибыла целая делегация, наверняка убийца — не один. К тому же, пусть и поверхностному, выводу пришел координатор Сиры, которому, однако же, не удалось проверить все путевые бумаги университета. В демоническую натуру убийцы никто в здравом уме поверить не мог, кроме самого Цикуты, а разорвать девять человек в мелкую пыль никто, кроме инженеров не способен. Кровавые следы, оставленные убийцей, для поверхностного взгляда невероятно четкие, и дойти по ним до университета не составило никакого труда. Оставался открытым только один вопрос: для чего нужна была такая открытая провокация, а самое главное, для кого? Имперские службы совершенно не торопились начинать чистку среди инженеров, и все будто замерли в ожидании непонятно чего.

— Они ждут, пока в ловушку кто-то попадётся, — озвучил я общую мысль, — но для кого она? Всё выглядит так, словно осталось во всеуслышание крикнуть: «Вот они, убийцы! Неужели никто не видит их окровавленные руки, их кривые оскалы и глаза, полные ненависти?». Но никто не решается это сделать. Толпа стоит и ждет того, кто возьмёт на себя такую ответственность.

— И когда кто-то подаст голос, всем сразу станет понятно, кто выступает против них.

Сира сидела в одной позе, совершенно не шевелясь, уже четвертый час, и от одного взгляда на неё, у меня начинали затекать ноги. На лице её, очищенном от грязи, на удивление не оказалось морщин. Ни одной, как у не слишком реалистичной восковой куклы. Но в то же время она не была лишена какой-то особой красоты, не поддающейся описанию. При совершенно типичной для приморской и центральной частям империи внешности: почти серебряные широкие глаза, узкий прямой нос, сжатые в линию губы, высокий лоб и выступающий аккуратный подбородок, она мне кого-то смутно напоминала. Но вот кого?

Сира не знала, всё ли в порядке с Альвином, как и того, был ли он в апартаментах в момент обыска. Одно она знала точно: гвардейцы пришли именно к нам, и ни к кому другому. Сложно сказать, кто их направил, поскольку помимо императора, властью распоряжаться некоторыми гвардейскими частями имели также члены консистория и особо влиятельные сенаторы. Узнать у них напрямую, к сожалению, не представлялось возможным.

Еще долго я сидел и выпытывал всё новые и новые ответы на свои вопросы, подсознательно испытывая некоторое недоверие к своей собеседнице. Недоверие это было того рода, что собаки испытывают к собственным мраморным копиям, зачем-то изображенным людьми: внешне выглядит точно так же, но не источает ни запаха, ни тепла. И, однако же, камень этот, вероятно, нельзя назвать мертвым, поскольку не может быть мертвым то, что никогда не жило. Такое же впечатление производила и Сира, при первом с нею знакомстве показавшаяся мне вполне обычным человеком. По мере нашего разговора внутреннее содержание её медленно, но неотвратимо раскрывалось передо мной какими-то незначительными деталями, и то, что я видел в нём, совершенно не походило на то человеческое, к чему я привык. Методы воспитания ордена настолько сильно исказили всё, что мы привыкли считать основой нашей сущности, и, образно говоря, создали каменную копию человека, каким-то образом наделенную возможностью осознанно двигаться и исполнять определенные команды. То же касается и отсутствия у Сиры морщин на лице, большая часть которых создается нашими эмоциями: страхом, удивлением, радостью или грустью. Ничего из этого в большей части своего сознательного возраста она, вероятно, не испытывала, или же прятала в глубинах своей души, не давая им выхода.

Осмысливая всё, что мне сегодня стало известно и пытаясь придумать, как со всем этим поступить, я сидел рядом с печью, глядя на пляску огня внутри. Сира, получив временную передышку, легла спать, вытянувшись как струна на своём незамысловатом ложе, застыв и не подавая признаков жизни. Казалось, даже грудь её не поднималась во время вздоха, и не опускалась во время выдоха, сколько я ни приглядывался в тщетной попытке разглядеть в ней хоть что-то человеческое. Сам не заметив как, я погрузился в сон, тяжелый и угрожающий, первый из своих снов, что я запомнил на всю жизнь.

***

Я открыл глаза и обнаружил себя у той же стены, возле которой так нечаянно уснул. Вокруг царил непроглядный мрак, среди которого угадывались лишь почти прогоревшие угли в печи. Холод пробирал до костей, и я незамедлительно поднялся на ноги, решив подкинуть еще немного дров. Пошарив в округе, я с удивлением обнаружил поленницу совершенно в противоположной стороне от той, в которой она прежде лежала: в самом углу у окна, до которого мне пришлось ползти в темноте, опасаясь споткнуться о спящую Сиру. Ветер стих, и в полнейшей тишине каждое моё движение отзывалось раскатами грома, грозящими перебудить не только весь дом, но и все близлежащие улицы. Замерев и не двигаясь, я начал слышать, помимо собственного сердцебиения, нечто совершенно странное. Как будто дышал кто-то огромный, сам дом, заставляя окружающий меня мрак содрогаться от его исполинского дыхания. Очень медленный вдох и такой же медленный выдох, сопровождающийся скрипами в стенах и половицах. В голове у меня засело какое-то чувство ирреальности происходящего. «Я сплю? Но что это за странный сон, так похожий на явь?». Эти вопросы пронеслись у меня в голове и вышли через рот, обратившись в яркий набор светящихся букв, на мгновение осветивших комнату. Сира исчезла, и на её месте появился кто-то другой. Внезапный страх, накативший на меня, смыл даже удивление от волшебных букв, исторгнутых мной, заставив попятиться назад, шаря рукой вдоль стены. В углу я и наткнулся на злополучную поленницу, непонятно зачем сбежавшую от меня.

Быстро набрав в руки дров, я почти бегом отправился в обратный путь, но едва различимый огонек в печи почему-то упорно не желал приближаться, сколько бы я ни прошел на пути к нему. Дом, будто разбуженный звуком моих шагов, задышал чаще и глубже, еще больше нагоняя на меня страху. Бросив дрова, оглушительно попадавшие на пол, я внезапно нашел себя снова сидящим на полу около печки. Страх будто испарился, не оставив и следа. Отодвинув заслонку и заглянув внутрь, я с удивлением обнаружил там вместо углей странные камни, которые и испускали приятный красноватый свет. Более того, на ощупь они оказались едва тёплыми, что позволило взять парочку из них голыми руками. Но как только эти камни оказались у меня в руках, свет их стал меркнуть, пока всего за несколько секунд, не исчез полностью. Тьма вокруг будто придвинулась ко мне еще больше, а дыхание дома стало еще отчетливее. Я уже чувствовал дрожь пола у себя под ногами, ощущал, как огромное чудовище пробуждается, ворочаясь в своём логове. Но страх так и не вернулся. Вместо того чтобы бежать отсюда прочь, я быстро схватил из печки еще один сияющий камень, и бросил его во тьму, в то место, где, как я предполагал, находилось нечто бывшее прежде Сирой.

Прокатившись по полу, камень остановился прямо перед ворохом какого-то тряпья, среди которого теперь можно было разглядеть маленький силуэт, похожий на младенца. Подойдя поближе, задерживая дыхание и стараясь не потревожить и без того беспокойного монстра дома, я утвердился в своих догадках: передо мной действительно лежало маленькое тельце. Крохотные ручки его замерли, поднесенные к такому же маленькому, но по-старчески сморщенному рту и казались вполне живыми, но, прикоснувшись к нему, я отчетливо осознал, что ребенок был мертв, причем уже довольно давно: так холодна оказалась его кожа, успевшая даже окоченеть.

— Беги прочь, пока тот, ДРУГОЙ не воспользовался тобой.

Звук исходил от мертвого младенца, но был голосом взрослого, почти что старого человека. Глаза младенца распахнулись, сверкнув на миг огненным всполохом.

— Посмотри, что ОН сделал со мной.

— Кто ты? — дрожащим от страха голосом спросил я.

— Я — пропащая душа, запертая в оболочке из плоти, которая мне уже не принадлежит.

— Про какого другого ты говоришь? И кто такой он?

— ОН — это я. ДРУГОЙ — тот, кем станешь ты, если останешься здесь. Слышишь? ОНИ видят тебя, чувствуют и жаждут завладеть, потому что одной ногой ты уже переступал Кромку.

— Скажи мне своё имя.

— Беги!

Весь дом содрогнулся как от страшного удара, и тьма, до той поры непроницаемая и эфемерная, будто превратилась в ледяной поток, захлестнувший меня своим течением. Страшный холод пронзил всё моё тело и я, вероятно, закричал, хотя даже не мог услышать звука собственного голоса, заглушаемого поднявшимся шумом.

***

Когда я очнулся, судорожно пытаясь вдохнуть сведенными судорогой легкими хоть немного воздуха, начинался рассвет. Ставни оказались распахнуты, и через них в комнату пробирался холод зимнего города. Сон этот, немного развеянный первыми лучами солнца, всё равно не казался мне сном. Скорее, недавним воспоминанием, но никак не вымыслом собственного сознания: до той поры мне просто не приходилось видеть сны, а те, что всё-таки приходили ко мне, казались странным, незапоминающимся калейдоскопом, в котором не проглядывало и толики смысла.

Сира уже проснулась и готовила какую-то похлебку в кастрюле над топящейся печкой. Судя по запаху, что-то очень сытное и вкусное. Взгляд её лишь на одно мгновение задержался на мне, и снова переместился на объект её деятельности, за которым она следила с тщательностью кошки, караулящей мышь. Я чувствовал себя разбитым и не выспавшимся, чему особенно способствовал сон в сидячей позе. Всё тело затекло, мышцы ныли при каждом движении, но голова при этом оставалась на удивление ясной, будто бы отделенной от телесно оболочки.

— Отличный сегодня день, не правда ли? — чтобы развеять гнетущую меня тишину, спросил я скорее больше для самого себя.

— Правда, кир.

Впрочем никакого другого ответа от Сиры я и не ожидал, и, как бы я ни пытался, организовать развернутый диалог вряд ли бы получилось. Мне отчаянно хотелось с кем-нибудь поговорить, посоветоваться и рассказать о снедающих меня тревогах, но Сира вряд ли смогла бы помочь мне дельным советом. И потому я решил высказаться для себя самого, как частенько делал Альвин, которого я не раз заставал за разговорами с самим собой. «Приятно иногда поговорить с умным человеком», — обычно так он отвечал мне в подобные моменты.

— Мне нужно знать, где сейчас находится мой друг, и поэтому сегодня я навещу брата. Он наверняка должен быть в курсе. Тебе же предстоит отправиться к Цимбалу, и начать подготовку к нашей миссии, ему будет полезно узнать ту информацию, что ты мне вчера сообщила.

— Ты уверен в нём? Стоит ему сказать лишнее слово там, где не нужно, и всему конец.

— Другого выбора у нас нет. Вдвоем мы вряд ли сможем сделать то, что замыслили. И если ты, вместе с людьми Цимбала попадешь внутрь через стоки, я же планирую поступить наоборот.

— Что ты имеешь в виду, кир?

— Еще не знаю. Но, надеюсь, скоро узнаю.

Ни помыться, ни умыться, в этом доме было негде, и потому, дав Сире какие-то неопределенные указания, я отправился в ближайшие термы, где долго отмокал и грелся, стараясь забыть странный сон, который никак не шел из моей головы. А еще, после ночи, проведенной в доме моей покойной возлюбленной, мне снова явился её образ, испятнанный галлюцинациями, явившимися мне в Сэптеме во время предпоследнего обострения моей болезни. Как будто длинная и острая игла прошила моё сердце, на мгновение ослепив меня страшной болью. И чувства снова исчезли, спрятались где-то в той тьме, в которой мне довелось побывать этой ночью. Какое-то ощущение недосказанности между нами двумя, растущее после нашего расставания, исчезло, будто его и не было. Будто разум мой отказался признавать даже само существование тех чувств, что нас прежде связывали, и тех, что возникли после нашей последней встречи два года тому назад. Я помнил всё, как и прежде, совершенно отчетливо, но больше ничего не чувствовал, кроме тянущей ностальгии к застывшему перед моим внутренним взором образу Корделии, прекрасной и теперь уже вечно юной.

Окончательно придя в себя, я отправился к брату, надеясь застать его на том же самом месте, на котором мы с ним простились в прошлый раз, и ожидания мои сбылись. Впрочем, удивляться тут было нечему, потому как Виктор проводил в триклинии большую часть своего времени, в любую погоду, предаваясь своему любимому делу со всей тщательностью, ему доступной. Почему именно там? Ответа на этот вопрос не знал никто и, как я подозревал, даже сам Виктор, неизменно отвечавший одно и то же.

— Я нахожу в этом какое-то необъяснимое притяжение. Я будто лежу на самом дне глубокого бассейна, и наблюдаю за миром. День сменяется ночью, зима — летом, приходят облака, идет дождь, а затем их прогоняет ветер, но звезды говорят мне о том, что это — лишь шелуха нашего мира, и лишь они одни вечны. Что тысячи тысяч раз сменится день и ночь, но они всегда будут там, и так же будут светить тысячам людей после меня. Некоторые из них смогут разгадать их загадку, как я, но многие будут суетиться в своих ничтожных делах, и никогда не увидят вечности, что смотрит на них с небес. Не поймут своей ничтожности и не познают всю тщетность своих поползновений.

Виктор, как и всегда, был околдован своим дурманом, и мало соображал, отпуская свои мысли на произвол судьбы. В глазах его, казавшихся абсолютно черными и бездонными, отражались бегущие по небу облака и блики света, изредка заглядывающие в колодец триклиния. Я часто задавался вопросом, как у него получалось управлять немалым хозяйством, принадлежащим дому Кемман, всё время находясь в таком состоянии, но так и не пришел к однозначному выводу. Насколько я знал, у Виктора был целый штат личных помощников, разъезжавших по поручениям брата по всей империи, но встречаться с ними мне доводилось крайне редко, отчего создавалось впечатление, будто Виктор дни напролёт пребывает в полном одиночестве, созерцая небеса, в то время как шестерни его машины крутятся сами по себе.

— Ты еще спрашиваешь меня, знаю ли я о том, куда делся младший Марий? Я знаю всё!

Мой вопрос, казалось, искренне изумил Виктора, не потрудившегося как всегда даже взглянуть в мою сторону.

— Так что же с ним?

— Его обвиняют в убийствах девяти граждан Стафероса, и к тому же в поклонении демонам.

— Что за бред? У них ведь нет ни единого доказательства.

— В таких случаях, доказательства и не требуются, дражайший братец. Простолюдина и вовсе сожгли бы на месте, не став предаваться рассуждениям.

— А ты не боишься, что вместе с ним под удар попадет и дом Кемман? Я ведь не меньше замешан в этом деле.

— Ты абсолютно прав, — с трагическим вздохом ответил Виктор, — и я искренне удивлен, как тебе до сих пор удается разгуливать на свободе. Но это факт! На тебя и твою дружбу с этим демонопоклонником почему-то закрыли глаза, и я даже не знаю, кого же восхвалять за это.

Судя по широкой улыбке брата, он считал это собственной заслугой. Конечно же, я и представить не мог, какими силами и средствами он располагал, и каким именно образом мог приложить свою руку ко всем этим заговорам и убийствам. Но в одном я мог быть уверен точно: арест Альвина — дело рук Виктора.

— Вот так, значит, ты использовал моё доверие? Или… это была идея отца?

— Ты недооцениваешь мою подлость, весьма недооцениваешь. Но тут ты прав. Вокруг отца всегда было столько интриг, что разобраться в них мне попросту не представлялось возможным.

— Где сейчас держат Альвина?

— Ах, я так и знал, что ты сразу же бросишься спасать друга. Банально и глупо.

— А что не глупо? Одной рукой отец прикармливает мятежный капитул и устанавливает с ним договоренности, а другой…

— Ты все же еще слишком мал, Марк. В мире большой политики нет места твоим рассуждениям о подлости, двуличии и лицемерии. В ней действуют только законы выгоды. Ты боишься, что твоего друга кто-то отправит на костер за демонопоклонничество? Аррул Марий этого не допустит, пусть он уже и очень стар, но всё еще обладает большим влиянием на императора. Смысл здесь совсем в другом.

— Так в чём же?

Виктор театрально закатил глаза и вдохнул очередную порцию дыма из своего кальяна. Угли в нем на мгновение вспыхнули и погасли, подобно глазам какого-то странного и нелепого существа. Несколько минут брат лежал в полном молчании, прикрыв веки, и я уже начал бояться, что он уснул.

— Может, уже ответишь, причем здесь Альвин? Зачем были нужны такие радикальные меры?

— Вероятно, он не поведал тебе о своих поисках в полной мере и о своих успехах в них, хотя при этом большая часть его домыслов выглядит просто смешно, — совершенно бодрым голосом ответил Виктор, — Мариям плевать на политику, они одержимы войнами, на которых погибли почти все представители их рода мужского пола. Единственный их наследник — Альвин, хоть и далёкий от всего мирского и замкнутый в своём мире познания, но последний, не считая пары троюродных сестер. Его нужно было одернуть, пока не случилось беды. Пока он не влез туда, куда не следует. Или пока не сошел с ума: видел бы ты, до чего он дошел, разбираясь в этом вопросе, и какие теории придумал…

— Где он сейчас?

— В руках красных, где же еще. Не волнуйся, скоро его отпустят за недостатком доказательств, когда они разберут все его бумаги. А вот кое-кого другого наоборот водрузят на костёр.

— А причем здесь вообще политика? Разве эти убийства — политического толка? Расправу в Клемносе я еще могу отнести к ней, но эти девять в действительности похожи на действие некой секты.

— Давай объясню тебе всё подробно, раз ты такой непонятливый. С самого начала. На большом игровом поле у нас есть три ключевых игрока: император, великие дома и орден Антартеса нашего солнцеликого. Орден этот — заноза в заднице императора, поскольку обладает слишком большой властью, имуществом и богатством, чем полагается скромным служителям бога. В ордене уже многие годы идут процессы, направленные на сепарацию церкви и военных капитулов, поддерживаемые извне, которые неизбежно этим разделением и завершатся. Вопрос только в том, будет это происходить долго, мучительно и кроваво, или же пройдет безболезненно и быстро. Итог ведь один, и потому лучше всего, как всем кажется, будет провести реформы, да и наделить патриархов независимостью, остановить кровавые репрессии инквизиции, и так далее. Орден в результате теряет своё влияние, император получает в своё распоряжение церковь, которая провозглашает его наместником бога на земле, великие дома мечтают о том, как заполучат в свои руки влияние на капитулы, превратившиеся в обычные крепости, и всё вроде бы хорошо.

Вот здесь-то и оказалось, что очевидный путь, который должен был удовлетворить всех — далеко не самый простой. Великий маршал и главы некоторых капитулов, его поддерживающие, а также большая часть инквизиции, которую представляет Цикута, оказались против отделения церкви и реформ веры. Они хотят сохранить свою власть и свои деньги, вполне логично. А кто у нас на стороне маршала?

— Воинские подразделения капитулов и боевые братья.

— Вот именно! На стороне ныне покойного Иеремия — целая армия, карательные части инквизиции, рыцари-ренегаты и регулярная армия ордена. А кто на стороне Великого магистра? Император и великие дома, далеко не все, конечно, поскольку часть из них верит в победу традиций и маршала, на стороне которого явное преимущество, но это тоже немало. Грядет гражданская война, и даже император не может урезонить будто сорвавшихся с цепи святых братьев. Но магистр, как человек досконально изучивший большую политику, принял правильное решение.

— Убил всех, кто ему воспротивился.

— Да, именно так. Просто и эффективно. Осталось решить только один вопрос с капитулом Альбайед, с этим последним очагом сопротивления. Но тут поднялось такое недовольство среди знати, роднёй которым приходился Иеремий сотоварищи, что стало совсем не до шуток.

— Почему же в столице ничего об этом не слышно? Ни единой новости об убийстве маршала спустя столько времени.

— В этом ты ошибаешься, новости есть, но не для всех ушей. Клемнос едва не взбунтовался, и если бы не легион Феррата, не избежать бы нам всё той же гражданской войны. Несколько закрытых судебных процессов, и люди Великого магистра были признаны невинными, аки агнцы, в то время как прислужники маршала превратились в еретиков и прислужников демонов. Всё как и всегда, горе побежденным. Скоро полетят головы всех недовольных с таким поворотом событий, и на этом всё вроде как завершится. Однако… Все с интересом наблюдают, как будет защищать свою жизнь загнанная в угол крыса по имени Августин.

— Так на чьей же стороне дом Кемман? И в чём был смысл обвинять неповинного Альвина? Всё остальное мне и так было уже давно известно.

— Вот здесь начинается самое интересное.

— Не сомневаюсь в этом. Тебе известно, кто на самом деле убил тех девятерых?

— Нет, к сожалению, этого я не знаю. Но догадываюсь. Тот же почерк, что и в Клемносе: убийство, совершенное для устрашения, очень кровавое и, вероятно, очень сложное.

— Чувствуется рука боевого мага.

— Несомненно. Но вот кто из них? Впрочем, это и не важно. Важно то, что друг твой, как и ты сам, влез куда не следует. Убийства эти совершены едва ли не с одобрения императорского двора, и я даже не исключаю возможность того, что инженер этот был послан именно для этого: разобраться с врагами магистра быстро и максимально кроваво, дабы устрашить остальных. Естественно, мне пришлось немного осадить Альвина, прежде чем он натворил дел по своей юношеской глупости.

— А что с Калокиром? О нем не слышно ничего, кроме того, что он где-то здесь, в Стаферосе.

— Действительно, последний раз его видели въезжающим в капитул, но вот известий о нем больше не поступало. Как многие думают, старик просто помер, но это не хотят предавать огласке до тех пор, пока не разберутся с мятежным Цикутой.

— Так отец теперь будет выступать за разделение ордена, на стороне реформаторов? Мне казалось, еще не так давно он выступал в поддержку противоположной стороны. Впрочем, я уже решительно ничего не понимаю.

— Без реформ уже не обойтись, это верно, и потому наш дражайший батюшка хочет извлечь из сложившейся ситуации максимально возможную выгоду. Капитул Альбайед, если взяться за серьезную осаду, может стоить ордену множества жизней и огромного количества времени, на эту осаду потраченного. Знаешь, кем легко управлять? Слабыми. Потому что сильный оборвёт удила и сбросит тебя на землю.

Глаза Виктора закрылись совсем, и говорить он продолжал, как мне казалось, уже из своего дурманного сна. Стоило ему договорить последнюю фразу, как трубка кальяна выпала у него из руки и с глухим стуком ударилась о землю рядом с пустой чашкой, на дне которой застыли остатки дурмана. На этом диалог наш исчерпал себя, поскольку больше ни одного слова вытянуть из брата мне не удалось. Меня переполняла злость, и я едва сдерживался, чтобы не сдернуть этого любителя дурмана на пол и как следует не отхлестать его по щекам, чтобы привести в чувство. Но всё-таки надо отдать ему должное: кое-что в текущей политической обстановке наконец прояснилось, пусть даже в таком общем виде.

Теперь же передо мной возник совершенно другой вопрос. Как быть теперь, когда, предположительно, Великий магистр мёртв? Ведь это значит, что задание Августина выполнено. Но оно при этом уже не имеет смысла. В любом случае я должен проникнуть в капитул и либо в этом удостовериться, либо убедиться в обратном. А затем либо каким-либо способом прикончить Великого магистра, либо смириться с поражением и встать на сторону победителей. Первое всё же казалось предпочтительнее. Банда Цимбала и Сира должны будут мне в этом помочь. И я даже придумал способ, как всё это провернуть. Донельзя глупый и простой, но всё-таки заслуживающий право на существование.

Глава 12

Дознаватели выполняют свою работу согласно «Положению о создании кабинета дознавателей» и являются аппаратом внутренней разведки ордена. Управляющий кабинета подчиняется непосредственно Великому инквизитору или лицам, временно исполняющим его обязанности. Основная задача кабинета — выявлять любую деятельность, несущую угрозу учению Антартеса на территории империи.

Основные положения о структуре ордена и разделении власти, часть 7.

Серые небеса нависли над городом каменной плитой, и беспрестанно извергали из себя потоки холодной воды. На улицах необычайно безлюдно, и даже в районе Большого храма Феникса, где весь день толпятся паломники и ведутся службы, нет ни души. Мостовая под ногами блестит от влаги, и мне начинает казаться, что в блеске её я вижу собственное отражение. Кем меня теперь считают в ордене? Предателем или всё тем же младшим дознавателем? Как Виктору удалось отвести от меня все подозрения, и удалось ли вообще? Каждый раз наш разговор с братом обрывался так грубо и на полуслове, что я уже отчаялся получить от него нужные сведения, и потому решил действовать так, как подсказывают мне чувства.

Гранитная громада капитула вырастает передо мной из пелены дождя, угрожающе щерясь бойницами надвратной башни. Архитекторы, создававшие это чудо, в большей степени были склонны создать нечто грозное и одновременно красивое, нежели практичное и лишенное излишеств, и потому капитул больше напоминал сказочный замок, неведомым образом выросший посреди города, чем резиденцию самого влиятельного и могущественного ордена империи. Так мне всегда казалось, по крайней мере. Сумрачные шпили внутреннего собора скрывались где-то в дождливой дымке у меня над головой, но я все равно мог разглядеть их, даже с закрытыми глазами: настолько образ этот глубоко засел у меня в голове.

Стража у ворот, увидев мой перстень, без лишних слов освободила мне путь. На это я совершенно не рассчитывал, и даже растерялся, когда передо мной открылась калитка, ведущая во внутренний двор. Но делать нечего, я вошел внутрь как ни в чем не бывало, и отправился прямиком в помещения архива, куда вело меня чутьё. Минуя очередной пост стражи, теперь уже у входа в цитадель, я оказался вначале в своём старом кабинете, в котором оставил мокрый плащ, а затем и на нижних этажах, где помещались архивы. В здании почти никого не было, за исключением нескольких клерков, занятых своими делами, и даже главного надзирателя за всем этим сонмом знаний нигде не было видно. Моего старого знакомого я нашел на удивление быстро, он, исхудавший, с пергаментно-серой кожей, больше похожий на мертвеца, сидел за ворохом бумаг и сосредоточенно в них что-то выискивал.

— Брат Экер, давно не виделись.

Мой голос, казалось, не произвел совершенно никакого эффекта, поскольку Экер лишь на мгновение соизволил поднять глаза, тут же уткнув их обратно в истерзанный листок в своих руках. Дочитав, по всей видимости, всё, что хотел, он отложил все свои дела в сторону, и поднялся со своего места.

— Боюсь спросить тебя, но всё же должен: какого демона ты сюда пришел?

— Пришел проведать старого друга.

— Ах, друга, значит?

От былой манеры его речи, казалось, не осталось и следа. За эти несколько месяцев Экер изменился так, что я теперь смотрел на него, и видел перед собой будто бы совершенно другого человека. Наружность его, впрочем, стала еще уродливее, но вот его голос…

— Попасть-то ты сюда попал, но обратно тебя теперь никто не выпустит. По распоряжению Великого магистра, мы уже вторую неделю сидим на особом положении и ждем непонятно чего. И потому я повторюсь: что ты здесь забыл?

— Я же сказал.

— Я в полном порядке. Теперь можешь заняться другими делами.

— У меня к тебе исключительно глупый вопрос, но не гони меня раньше времени, прошу. Что вообще обо мне тебе доводилось слышать?

На безжизненном лице Экера застыло какое-то тупое выражение, будто мой вопрос поставил его в тупик. Он то ли попытался улыбнуться, то ли рассмеяться.

— Это что, очередная твоя шутка? Что я должен был о тебе слышать? Кто ты вообще такой, чтобы мне было это интересно?

— Я в том плане, — замявшись, я не сразу сообразил, как правильно сформулировать вопрос, — не связывают ли моё отсутствие с чем-нибудь, скажем, не очень хорошим.

— Ты что, пьян? О каком не очень хорошем может быть речь? О государственной измене и ереси или о пристрастии к выпивке, порочащей честь святой братии? В первом случае я бы тут с тобой не разговаривал, и в лучшем случае слышал бы твои вопли, а во втором…

— Ты стал каким-то уж слишком раздражительным. Что с тобой произошло? Трифон вернулся и снова заставил рыться в никому не нужных бумагах?

— Именно так, умник. С тех пор, как он вернулся из Авермула и засел в кресло старшего дознавателя, моя жизнь превратилась в пытку.

С этими словами, в душе моей будто оборвалась какая-то нить. Я был свято уверен в том, что Цикута расправился с Трифоном где-то в окрестностях Демберга, хоть он и не говорил об этом напрямую. Но почему-то мне казалось, будто это абсолютно точно подразумевалось в его словах, особенно если учитывать радикальные методы инквизитора. Но если мой бывший начальник жив и снова занимает своё место, что же вообще произошло между этими двумя?

Я не успел больше ничего спросить, поскольку по мою душу всё-таки явились. Три почти неотличимых друг от друга стража, судя по вышитым на груди символам, принадлежащих кабинету дознавателей. Экер тут же исчез из моего поля зрения, будто растворившись в воздухе, посчитав, наверное, что его присутствие здесь будет лишним. Никто, однако, не спешил заковывать меня в кандалы и волочь против моей воли, один из троицы лишь вежливо попросил следовать за ними. Я не стал спрашивать, куда меня собираются отвести, поскольку вариантов здесь было не так уж и много. А если точнее, лишь один.

***

— С возвращением, Марк. Я всё гадал, когда же настанет тот день, когда я снова увижу тебя в стенах нашей скромной обители. И вот, ты здесь.

На обрюзгшем за последнее время лице Трифона светилась довольная улыбка, которая в его исполнении могла означать совершенно разные вещи. Однако тон его голоса говорил о том, что улыбка эта, по крайней мере, не враждебная. Всё та же расшитая золотом мантия, всё та же нелепая шапка, скрывающая лысину. Но совершенно другое лицо.

— Мне прекрасно известно, какой вопрос вертится в твоей голове и не дает тебе покоя. Отвечу вначале коротко и по существу, а потом, возможно, более развернуто. Тут уж всё от тебя зависит.

— Я весь внимание.

— Так вот, никто тебя арестовывать не собирается и не собирался. Тот факт, что ты отправился в Авермул вместе с Цикутой, еще не делает тебя его соучастником. По крайней мере, я так не считаю. Не знаю, почему он оставил тебя в живых после первой провалившейся попытки, и как тебе вообще удалось выжить, но это теперь уже и неважно.

— Первой попытки?

— Так ты думаешь, это я решил тебя прикончить? Наверняка этот тиран так обозлился из-за потерянной должности, что решил во что бы то ни стало покончить с причиной своего отстранения. Так?

Я никак не мог взять в толк, в чем смысл подобного спектакля, но внешне старался ничем не выказывать это непонимание, лихорадочно пытаясь продумать дальнейшие вопросы.

— Но зачем это Августину?

— Скажу одно: он не знает, что мы знаем. Всё должно было указывать на солдат, приписанных к гарнизону. Кто отдал им приказ? Наверняка тот, у кого были свои личные мотивы. Ниточка от них оборвалась, и теперь уже ничего не докажешь.

— И всё же, принцип «если это не сделал я, то сделал он» — не слишком хорош.

— Тогда ответь мне на вопрос: почему Цикута взял с собой именно тебя?

— Я всё еще не услышал ответ.

— Я просто предлагаю тебе подумать самому. Почему-то ведь ты сбежал от него, как только появились силы, и вернулся сюда?

Постепенно я начал понимать, какая часть всей истории известна Трифону. Но вопрос в том, чего именно он не знает? И почему считает, будто я сбежал от Цикуты? Но если не Трифон пытался меня убить, то кто? Неужели это действительно был инквизитор?

— Если предположить, что это и в самом деле был Цикута, становится понятно, зачем он впоследствии вывез меня из Демберга. Откуда стало известно, что я сбежал от него?

— От одного из тех, кто был тому свидетелем, само собой. Впрочем, зная тебя, это нетрудно предугадать: Клавдий никогда бы не поставил на заведомо проигравшего.

При упоминании отца, я невольно вспомнил и письмо Августина и слова Виктора. Все они вели какую-то им одним известную игру, в которой мне приходилось играть роль спортивного инвентаря, который, впрочем, не принимает ничью сторону, и не вызывает ни в ком желание его устранить. По крайней мере, мне хотелось на это надеяться.

— Вижу, в этом я оказался прав, — довольно улыбнулся Трифон, — провокация Цикуты сорвалась, и он решил придержать тебя подле себя в надежде извлечь из этого ещё какую-нибудь пользу. Однако смерть всех зачинщиков мятежа спутала его планы, а вместе с этим из его рук уплыл и ты. Вернулся сюда и снова принялся за старое, теперь уже с оглядкой на свою недавнюю связь с Цикутой, опасаясь преследования со стороны своих же собратьев. Только теперь, твоими стараниями, этот твой Альвин Малий, в той же степени одержимый идеей ритуальных убийств, сам попал под подозрение. По собственной глупости. Ему, конечно, это почти ничем не грозит, но вот опять я вижу, как повторяется сценарий прошлого лета, и мне это уже совсем не нравится.

Пока Трифон говорил, я всё не переставал поражаться тому, как мало на самом деле ему известно. Была ли то заслуга Августина и его продуманность во всех мелочах? Не исключено. Однако во все эти планы он так и не удосужился меня посвятить. Почему? Это меня интересовало в первую очередь.

— Мне хочется лишь знать, кто стоит за всем этим. Только и всего. Ответ на один вопрос поставит точку. Можешь считать это мальчишеским любопытством, но, клянусь Антартесом, больше мне ничего не нужно.

Лицо Трифона нисколько не поменяло своего выражения, и только дернувшаяся рука, будто дознаватель хотел взять что-то со стола, а затем передумал, известила меня о внутреннем его напряжении.

— Не буду спрашивать тебя, отчего ты решил, будто я знаю ответ на этот вопрос, мне не сложно догадаться и самому. Мой ответ тебе — Angelus Domini. Святой дух, ниспосланный Фениксом, если угодно.

— Что бы всё это значило? Все они убиты инженером, или с его помощью, причем здесь какие-то ангелы?

— Иногда руку человека направляет сам господь. Он может отправить и своего посланника, чтобы тот в точности исполнил его волю, избавив избранного им от возможной ошибки.

— Я так понимаю, о божественных мотивах мне спрашивать не стоит? Всемогущий Антартес отправил на землю ангела, дабы тот превратил в кровавые брызги пару десятков человек?

— Не богохульствуй, Маркус. Я сказал тебе лишь то, что знаю.

— Так значит, убийца — кто-то из университета. Его руками всё было исполнено?

— Верно. Ты ведь и так уже это знал, насколько я понимаю.

— И что теперь? К чему это всё приведет?

— Совсем скоро ты об этом узнаешь. А до того времени тебе придется остаться в капитуле и ждать.

— Так я теперь под арестом?

— Вовсе нет. Капитул нельзя покидать никому из тех, кто вступил на его территорию, вплоть до особого распоряжения Великого магистра. Он собирает большой совет, и когда с мятежным инквизитором будет покончено, а случится это уже очень скоро. Здесь, в столице, соберутся те из нас, кто наделен Его властью.

Я не нашелся, что ответить, и просто смотрел на сочащегося каким-то странным самодовольством Трифона. Было во всей его фигуре нечто непривычное. Но я никак не мог понять, что же именно. Какое-то странное возбуждение, наблюдаемое мной в поведении Виктора, без прочих сопутствующих дурману эффектов. Но Трифон был одним из самых праведных в отношении подобных вещей человеком, и потому я отверг эту идею, сославшись на то, что просто слишком долго не видел своего бывшего наставника.

— Твоя келья всё еще пустует. Теперь ступай, и помолись Антартесу, чтобы всё поскорее закончилось.

От последних его слов я невольно вздрогнул, но Трифон будто и не заметил этого. Лицо его как-то странно разгладилось, будто оборвались удерживающие улыбку нити. Он, казалось, потерял ко мне всяческий интерес, а мне не оставалось ничего другого, кроме как покинуть кабинет и отправиться в свои апартаменты. Естественно, под присмотром всё тех же стражников. Две достаточно просторных комнаты и маленькая молельня никак не тянули на скромное звание «кельи», но все в капитуле, у кого имелось здесь подобное жилье, не называли его никак иначе, будто смакуя словестную скромность. Следом пришел послушник и поставил на сто ужин — скудную похлебку, кусок хлеба и стакан вина. После этого дверь захлопнулась, и лязгнул закрываемый снаружи засов. Теперь оставалось только ждать.

В комнатах пахло сыростью и запустением, здесь давно никто не прибирался, и на всех моих немногочисленных вещах, разложенных на письменном столе, образовался приличный слой пыли. Все пергаменты, аккуратно уложенные мной когда-то на специальную полочку в столе, размокли и превратились в бесформенную серую массу. Бессмысленно проведя пальцем по серому от пыли дереву, я оставил длинную полосу, расчертившую стол поперек, затем сел на кривоногий стул и принялся за еду, поскольку был ужасно голоден. После этого я повалился на незастеленную кровать, укрылся плащом и моментально уснул, не успев почувствовать даже намекана сонливость.

Проснулся я от ярчайшей вспышки молнии, ворвавшейся в мои сны. Через секунду последовал сотрясающий стены гром, и от неожиданности я даже подскочил на ноги, запутавшись в собственном плаще и повалив стул на пол. За окном хлестал дождь, и створки ставен жалобно поскрипывали каждый раз, когда очередной порыв воды и ветра обрушивался на них. Свет почти не проникал в мою обитель, и двигаться приходилось почти ощупью, уповая лишь на память, запечатлевшую расположение мебели. Запах сырости за время моего сна (а сколько вообще прошло времени?) усилился многократно. Теперь это было настоящее зловоние. Плесень и распад, сырая земля. Почти как на кладбище. У меня при себе не было ничего, чем можно было бы развести огонь, да и в камине вряд ли кто-то мог сложить свежие поленья взамен тех, что я сжег в последний мой визит сюда. Только пара огарков издевательски выделялась на фоне чернеющего посреди комнаты стола. Не было здесь и никакой еды, но этот вопрос волновал меня в последнюю очередь, поскольку удушающий запах отбивал всяческое желание подкрепиться.

Я почти наощупь двинулся к двери, держась одной рукой за исчезающую во мраке стену, источающую влагу, будто я находился в глубоком подземелье, а не на третьем этаже одной из казарменных башен. Всё здесь теперь казалось совершенно чужим, хотя с момента моего последнего здесь появления прошло только чуть больше полугода. Всё вызывало отвращение, и хотелось лишь одного: поскорее убраться отсюда, оказаться в тепле и сухости. Уже нельзя было сказать, сухая ли на мне одежда, и не от нее ли теперь исходит вся эта гнилостная вонь.

Нащупав шершавую, но всё-таки не отсыревшую еще поверхность двери, я собрался было начать барабанить в нее кулаком, привлекая внимание своих тюремщиков, но от первого же удара створка чуть отошла. За ней клубилась такая тьма, что я не смог разглядеть и первой ступеньки винтовой лестницы, уходящей наверх. Не горело ни одного факела или свечи, не было видно и слышно ни единой живой души. Всё так отчётливо напоминало мой недавний сон, что я даже провел ладонью по лицу, надеясь удостовериться в нереальности происходящего. Всё те же ощущения, никакой разницы. Можно ли её почувствовать, а самое главное, распознать, когда находишься во власти сновидений? Ответа на этот вопрос я не знал. Сны наши, как правило, расплывчаты, поскольку мы находимся всего лишь во власти собственного воображения, не способного нарисовать перед нами сколько либо правдоподобную картину. Всё дело в мелочах. Но в этой непроглядной тьме невозможно было разглядеть даже собственных рук. И страх, вызванный этой неизвестностью, ощущался совершенно реально.

Переборов себя, я сделал первый шаг за дверь, остановившись у порога, будто на границе света и тьмы, а скорее, ночи и непроглядной бездны, где терялись очертания даже собственной личности. Я не мог даже почувствовать здесь движения своих рук и ног, будто тело у меня отняли, и всё, что мне оставалось — полагаться на отдалённые ощущения, также притупленные этой тьмой. Очень медленно, держась за холодные камни стен, я принялся спускаться вниз, поначалу вслушиваясь в каждый шорох, издаваемый собственными шагами. Зрение моё так и не смогло привыкнуть к черноте вокруг, и я всё больше убеждался в нереальности происходящего. Вначале, по моим подсчетам, я спустился на три этажа вниз, и уже должен был очутиться у выхода, подумав, что просто запутался в пространстве. Но когда количество ступеней перевалило уже все мысленные пределы, страх, понемногу отступивший с тех пор, как я оказался за дверью, ледяной змеёй обвился вокруг сердца, сдавив его изо всех сил. В панике я вначале понесся вниз, позабыв про осторожность, а потом, когда осознание опасности такого перемещения вслепую пересилило страх, развернулся и бросился уже наверх. Спустя пару сотен ступеней сердце стало биться так гулко, что мне уже начало казаться, будто оно разорвется, и я умру на месте. Боль была такой сильной, что я уже просто не мог бежать дальше, обессиленно опустившись на ступени злосчастной лестницы, пытаясь хоть немного отдышаться. Пот застил глаза, которые и так ничего не видели, и дрожащими от напряжения пальцами я пытался протереть их, лишь усиливая жжение. Мне стало казаться, будто это не темнота вокруг лишала меня зрения, а я и в самом деле ослеп. Может, все воспоминания этого дня — лишь сон, а Трифон, схватив меня, приказал ослепить и бросить в темницу? Но я не чувствовал боли от прикосновений, никаких повреждений кожи вокруг. Глаза мои смотрят, но не видят. Из-за накатившего на меня ужаса, я никак не мог понять, где сейчас нахожусь. Лестница казалась бесконечным, уходящим в бездну лабиринтом, откуда никогда не найти выхода, единственный путь из которого — смерть.

Когда же мне удалось немного унять дрожь и успокоить судорожно сжимающееся сердце, в голове созрела простая мысль: спускаться гораздо проще, чем подниматься, и я уже просто не осилю весь путь обратно, поскольку ушел слишком далеко. Если это место существует в действительности, рано или поздно путь мой должен где-нибудь закончиться. О том, что мой путь вниз может окончиться тупиком, я старался не думать.

Времени здесь словно не существовало, и я мог отмерять его лишь собственными шагами. Одна ступень, другая. Шестьдесят, шестьсот, три тысячи шестьсот… Я постоянно сбивался и путался в подсчетах, но если принять равным расстояние между ступенями за одну секунду, должно было пройти уже больше десяти часов. Но я не чувствовал голода или жажды, только бесконечную усталость, несмотря на которую идти было легко, словно ноги, налитые свинцовой тяжестью, сами тянули меня вниз.

Затем всё кончилось. Попытавшись шагнуть вниз, я неожиданно уперся в ровную поверхность, потерял равновесие и упал, растянувшись во весь рост и ударившись о каменный пол лицом. Что-то теплое закапало у меня из носа, но боль так и не пришла, сколько я ни ждал, замерев в такой позе. Зато я смог увидеть очертания руки, возникшей прямо перед глазами. Моей руки. Я чуть не заплакал от облегчения, будто слепой старик, внезапно прозревший после целой жизни, проведенной во тьме. Однако здесь не было так светло, здесь просто отсутствовала Тьма. Но когда я поднял голову, чтобы осмотреться, страх с новой силой обрушился на меня, в этот раз буквально парализовывая и вжимая в холодный камень, на котором я лежал.

Я оказался у того самого выхода, к которому так стремился. Но это был не он. Вернее, не совсем он. Всё так же, как обычно: одна дверь ведет в помещение для слуг, одна — наружу, всё небольшое пространство помещения занимают какие-то бочки и мешки. Но вот у стен и рядом с дверью неподвижно замерли тени, почти неразличимые, но очень напоминающие людей. Одни стояли, другие сидели или лежали, вытянувшись посреди прохода, загораживая мне путь к выходу.

Тишина нарушалась только звуком капающей крови, оглушительным в царившем здесь безмолвии. На мгновение мне показалось, будто тени пришли в движение, потревоженные этим звуком, но то была лишь игра воображения. Хотя стоит ли вообще говорить о воображении в месте, подобном этому? В тот момент я не мог направить свои мысли в русло размышления, поскольку первейшей моей задачей было лишь выживание. Теперь же я могу сказать: то было видение Чертогов, которое недоступно при жизни ни одному смертному. Но явленное мне по какой-то неведомой причине.

С трудом поднявшись на ноги, дрожащие от непосильного напряжения, я двинулся к двери, ведущей, как мне казалось, во внутренний двор капитула. Тени, чем ближе я к ним подходил, становились всё более материальными, в них не только проступали человеческие очертания, но даже некоторые черты лица, застывшие в предсмертной маске. Всего на моем пути встретилось шесть призраков, на первый взгляд неразличимых между собой. Переборов страх, я подошел к одному из них так близко, что оставалось только руку протянуть, чтобы коснуться. На меня смотрели два застывших в немом изумлении глаза, один из которых заливала какая-то черная жидкость, непрерывно сочащаяся из маленькой раны возле носа. Руки призрака скрючило будто бы судорогой и притянуло к груди, где они застыли навечно. Опасности от этой фигуры не исходило, однако страх не покидал меня, заставляя в нерешительности топтаться на одном месте. Кто знает, что могло ждать меня за дверью? Я обошел по очереди всех, кто был здесь, и все они казались слепками людей в предсмертный миг, замершими навеки в той позе, в какой их застала смерть. У всех были разные доспехи, оружие и одежда. Не хватало лишь цвета, чтобы понять, кем они были при жизни. Одна из теней и вовсе держала в руке нечто вроде огромной кости, а все тело его покрывали плохо выделанные шкуры, огромное уродливое лицо его разошлось в яростном крике, который, по всей видимости, был предсмертным.

Закончив обход и немного успокоившись, я смог собраться с мыслями и заставить себя продолжить путь. О возвращении на проклятую лестницу уже не могло быть и речи. Я видел эту Тьму, именно её, с большой буквы, будто непроницаемую стену, за которой терялись ступени, и мне совсем не хотелось снова идти туда. Как в страшном сне я подошел к двери и толкнул её, открывая себе дорогу в мир призраков.

***

— Говорят, каждый видит там что-то своё.

Голос этот доносился до меня словно из-под воды. Смутно знакомый, но неуловимо далекий. Я ощущал себя совершенно разбитым, будто бежал целый день без остановки, а затем поспал едва ли полчаса. Кажется, я всё еще пребывал в своих комнатах, на кровати, но едва ли мог ощущать собственное тело.

— Что ты увидел, дитя?

— Смерть. Конец земного пути.

Слова эти сорвались с моего языка будто помимо моей воли. Каждое произнесенное слово тут же стиралось из моей памяти, и через мгновение я уже не мог вспомнить, что говорил. Тело моё скрутило такой судорогой, что я не мог пошевелиться, выгнувшись дугой и страдая от боли.

— Знание всегда приносит страдание. Этим всё закончится, если мы не используем единственный наш шанс. В таком случае у нас будет шанс хотя бы отсрочить неизбежное.

***

За дверью я обнаружил всё тот же капитул, каким он был (обычно?). Из этого мира кто-то начисто стер все краски, наполнив его мертвыми серыми тенями. Я шел вдоль десятков застывших в агонии тел, мужчин, женщин и детей, стариков и младенцев, умерших десять месяцев или десять эпох назад. Но все равно не понимал, где оказался, потому как мой разум не мог вместить в себя это знание. Я не верил в Чертоги, но даже если бы верил, реальность эта вовсе не соответствовала общепринятому мнению. Это было будто бы кладбище слепков человеческих душ, курган размером с целый мир, наполненный теми, кто когда-либо жил под этим солнцем, кто сгинул давным-давно или лишь мгновение назад.

Небо над моей головой казалось нелепой карикатурой на небо мира реального: переплетение уродливых нитей всех оттенков, начиная с серого и заканчивая угольно-черным. Как будто кто-то наспех сшил это место из того, что оказалось под рукой, надеясь лишь, что творение его не разойдется по швам еще какое-то время.

Но почему я оказался здесь? Я ведь жив. По крайней мере, я на это надеялся. Я могу беспрепятственно перемещаться здесь, в отличие от мертвых теней, могу мыслить и говорить. Как будто желая специально в этом удостовериться, я прошептал себе под нос нечто вроде «Abyssus». Получилось крайне невнятно и, если бы рядом со мной оказался хоть кто-нибудь живой, принял бы меня за человека, страдающего нарушением речи. Но слово это, невольно пришедшее мне в голову, более всего соответствовало месту, в котором я оказался. Бездна этого мира, место мёртвой жизни. Такой оксюморон. Меня не должно здесь быть, я не должен это видеть.

***

Пробуждение было похоже на маленькую смерть, и это без всякого преувеличения. Я чувствовал, как тело моё буквально умирает, испытывая предсмертную агонию, цепляясь за своё существование. Сердце едва билось, и каждый толчок его отдавался невероятной болью во всём теле. Я хотел кричать, но лёгкие будто бы слиплись, и не было сил, чтобы снова наполнить их воздухом. Чувство непреодолимого ужаса наполнило меня.

Ощущение это или просто наваждение длилось всего лишь несколько мгновений, после чего всё вернулось на свои места. Боль просто исчезла, как исчезло и то бессилие, окутавшее меня в эти мгновения. Я не чувствовал боли, мне будто бы больше не требовалось дышать. Я был спокоен и умиротворён, как никогда прежде. С этими ощущениями я вновь заснул, не опасаясь даже снова оказаться в том месте, где пробыл, как мне казалось, несколько дней.

Проснулся я, когда за окном уже светило яркое послеполуденное солнце. Таким бодрым и выспавшимся я не чувствовал себя никогда прежде. Хотелось поскорее подняться с постели, на которой я заснул прямо в одежде и для начала привести себя в порядок, принять ванну и освежиться, а затем выйти навстречу новому дню. Состояние радостной глупости настолько сильно завладело мной, что первое время даже мысли о моём необычном ночном переживании не могли заставить меня задуматься над происходящим. От этого невероятного позыва к деятельности мне стало жарко, хотя я чувствовал, как холодны мои руки и какой холод вливается в комнату из раскрытых (но ведь когда я ложился спать, они были закрыты?) ставен с улиц зимнего Стафероса. Горячий пот в считанные минуты пропитал шерстяную рубашку, тут же неприятно прилипшую к телу.

Принесли обед. Двое стражников вошли в апартаменты и деловито всё обыскали, будто за ночь я мог смастерить из подручных средств маленький онагр, метающий снаряды из отвалившейся от стен штукатурки. Затем вышел послушник, быстро поставил на стол поднос с едой, и все трое всё так же молча удалились, оставив меня наедине с проснувшимся вдруг чувством голода.

Я ел жадно как никогда, проглатывая куски хлеба целиком, заливая их острой похлёбкой с кусками баранины. Так едят люди, голодавшие несколько дней или недель, наплевав на все приличия и самоуважение. И я был подобен пустынному страннику, проведшему в песках долгие недели, не видя человеческого жилья и даже самых чахлых оазисов. Я просто жрал. Как дикий зверь, который стремится расправиться с добычей до того момента, как на запах крови явится зверь побольше. Руки мои тряслись от этого нестерпимого голода, и даже после того как чарка с кислым вином, завершившая мою ужасную трапезу, оказалась пуста, я всё еще чувствовал, что не насытился. Мой живот просто не успел осознать, что в нём оказалась пища и даже не начал эту пищу переваривать.

Рассудок мой явно помутился, но я не замечал того. Мне было хорошо как никогда, и даже малейшей мысли о делах насущных у меня не возникало. В голове моей крутились какие-то отдельные образы неоднозначных перспектив: вот моя свадьба с девушкой, которую я даже не знаю (почему бы и нет, ведь этот союз только усилит дом Кемман), вот я занимаю высокий пост в ордене, я первый среди инквизиторов…

Эти образы вызывают странное противоречие: отец не так давно хотел, чтобы я принёс присягу Фениксу и, если меня оставит удача, ушел от мирских дел навсегда. Он готов был рискнуть, лишь бы запустить свои когти поглубже в орден. Семья для него превыше всяческих обетов, и потому он не сомневался, что я не отрекусь от неё. Не исключено, что именно после моего провала он заключил сделку с Цикутой, который и поведал ему о том, что покровитель империи если не мёртв, то, как минимум, больше не интересуется делами своего детища, и что клятва отныне не действует. В результате этой сделки я перешел под командование Августина, собравшего под своими знаменами всех недовольных нынешней политикой Великого магистра. В какой-то момент, возможно, отец стал сомневаться в успехе этого предприятия. Возможно, он захотел сделать что-то, что Августину очень не понравилось. Так не понравилось, что он решил убить меня, сделав своё ужасное дело руками своих врагов. Подстроить всё так, чтобы отец, узнав об этом, решился на месть и уже в открытую выступил на стороне мятежного инквизитора. Но ему это не удалось, а я остался жив. Планы снова поменялись. Когда же все, кто прежде был на стороне консерваторов, оказались убиты, Цикута, верно, просто отпустил меня. Он предвидел своё поражение и отослал меня к отцу. Он велел ждать тех, кто будет участвовать в покушении на Великого магистра. Так он рассчитывал, что я буду сидеть и ждать, пока всё не закончится. К капитулу Альбайеда не было приписано ни одного из тех, кого называют рабами ордена, потому как это было запрещено стратегом фемы. Я знал, но совершенно забыл, потому как не ожидал подвоха. Но кто же тогда Сира?

Среди этой мешанины образов будто чья-то невидимая рука протянулась ко мне и указала на разрозненные прежде части мозаики. И я внезапно всё осознал. Но случилось это уже глубокой ночью. Я сам не понял, как прошел целый день, как не мог я вспомнить и чем всё это время занимался. Мне просто было хорошо и спокойно, я, кажется, просто сидел и размышлял, хотя чувство было такое, будто размышляют за меня, показывая мне лишь конечный продукт этого мыслительного процесса. Мне было одновременно нестерпимо жарко, и в то же время холодно: руки и ноги мои вконец одеревенели, и я едва мог их чувствовать. Зато теперь я отчётливо знал, что мне предстоит сделать, и потому, когда дверной замок щелкнул, открываясь, я уже стоял напротив, ожидая гостей.

На пороге стоял Цимбал, как всегда гладко выбритый и блестящий даже в полумраке, царившем здесь. Позади него виднелось еще несколько силуэтов, один из которых лежал на полу, и который, по всей видимости, должен был охранять мой «покой».

— Куда делась эта девка? — вместо приветствия спросил Цимбал.

Он и его люди словно тени бесшумно подхватили тело охранника и внесли его внутрь, закрыв за собой дверь.

— Какая?

— Сира. Она должна была проникнуть в капитул еще вчера ночью и помочь нам.

— Быть может, её обнаружили?

— Сомневаюсь, кир, что мы были бы сейчас живы, если бы так произошло. Нам пришлось потратить лишние несколько часов для того, чтобы выпилить эту сраную решетку, и времени у нас теперь меньше, чем вы рассчитывали.

— Грязную одежду мы поменяли на чистую, — предвидя мой вопрос, уточнил Цимбал, — не хватало еще, чтобы нас вычислили по запаху.

— Сколько с тобой людей?

— Десять. Самые проверенные и опытные, как и договаривались.

— Превосходно.

В тот момент мне казалось, будто за меня говорит кто-то другой, а я лишь наблюдал со стороны. Губы мои одеревенели, но слова, срывающиеся с языка, были на удивление чёткими и спокойными. Наверное, я опять заболел. Невольно притронувшись к ране, я ощутил исходящий от нее жар, но никаких неприятных ощущений не последовало.

— Как рана, кир? — проследив взглядом за моей рукой, как-то даже сочувственно поинтересовался Цимбал.

— Не так страшно, как могло быть.

Во взгляде этого сурового немногословного человека мне на какое-то мгновение удалось прочесть отголоски его мыслей. Ощущение было такое, будто я смог их «увидеть», как если бы представил их перед своим внутренним взором. Ощущение нереальности происходящего усиливалось и внутри начала нарастать паника. Впрочем, при первых же уколах страха жар стал таким нестерпимым и одновременно таким приятным, что вскоре я позабыл обо всем, кроме одной своей цели. Я должен был убить Великого магистра во что бы то ни стало. Но кому должен и зачем? Я совершенно позабыл. Цикута ведь хотел убить меня, использовал в своих целях. Для всех я не более чем пешка на шахматной доске, которую можно разменять на что-то более крупное. Пешка, которой никогда не стать ферзём, по крайней мере, до тех пор, пока на доске еще остаётся достаточно фигур.

Чёрная ненависть поднялась во мне такой волной, что даже дыхание перехватило. Я едва мог удерживать себя, чтобы не броситься вперед, невзирая ни на что, с одним только мечом, зажатым в сведенной судорогой руке.

— Покои магистра находятся на самом верху цитадели, и наш путь к ним, верно, лежит через залы приемов или совета. Само собой, личная гвардия охраняет оба подхода и, вероятно, кто-то дежурит и возле него.

— Я слышал, что эти сукины дети не чета преторианской гвардии, которая только и делает, что задницу императору лижет.

— Точно. Но на нашей стороне будет два неоспоримых преимущества: внезапность и возможность драться в строю. Личная охрана магистра — лучшие мечники ордена, но они нужны для предотвращения покушений, а не для военных действий.

— Будем работать по прежнему плану?

— Нет. Пусть твои парни заблокируют оба входа, я же всё сделаю самостоятельно.

— Изнутри?

— Снаружи. Затем — уходите.

— А как же ты, кир? — нахмурился Цимбал, — тем более, в покоях наверняка будет двое или трое ублюдков.

— Там никого нет. А если и будет, я сам разберусь с ними. За меня можешь не волноваться.

Бывший легионер посмотрел на меня как на сумасшедшего, но ничего не сказал. «Разберусь с ними сам»? Мне ли принадлежат эти слова? Еще совсем недавно я был на грани жизни и смерти от полученной раны, а теперь решился вступить в бой с теми, кто в своей жизни не знал ничего, кроме битвы? Но какая-то неведомая сила несла меня вперед, убаюкивая тревогу и страх. Я чувствовал лишь, что со всем справлюсь, а до остального мне не было никакого дела. Как только я начинал размышлять, тело моё раскалялось, и мысли исчезали, оставалось только радостное возбуждение от предстоящей схватки.

Темные, освещенные редкими факелами, переходы сменяли друг друга в каком-то безумном спектакле теней. Люди Цимбала действовали по одной простой схеме: тихо подкрасться и оглушить дубинкой, если не оставалось другого пути. Кожаные мешочки, туго набитые песком, как оказалось, были отличным для этого средством: достаточно мягкие, чтобы не искалечить, достаточно плотные, чтобы оглушить на какое-то время, нужна лишь сноровка, которой у этих парней было в избытке. У них, верно, где-то внутри был безотказный механизм, рассчитывающий силу удара от необходимого времени, которое человек должен провести в отключке. В одном я решил не отходить от своего прежнего плана и не убивать без необходимости. «План — полное дерьмо», — как сказал мой верный подручный. И я был с ним полностью согласен, однако что-то в моей голове будто подсказывало верные действия и усмиряло мои страхи. На тот момент мне требовалось только добраться до покоев магистра. А что потом? Вопрос этот раз за разом утыкался на один ответ: «Всё будет хорошо». Моё сознание воспалилось до таких пределов, что услышав этот внутренний голос в очередной раз, я нервно рассмеялся, вызвав на себя шквал предостерегающих взглядов.

Могу ли я вообще доверять себе сейчас? Болезнь наверняка снова взяла верх, и у меня начался бред. Во что я втягиваю себя и этих людей, на что рассчитываю? Нестерпимый жар сжигал меня изнутри, вытесняя мысли, заставляя идти вперед быстрее. Коридоры, лестницы, узкие лазы, по которым слуги проникают в цитадель. Ноги уже будто и не принадлежат мне. Три тела позади нас, укутанные болезненным сном. Мы остановились почти у самой цели, люди Цимбала ушли немного вперед, а я же зачем-то остался с ним наедине. Зачем?

— Они не должны уйти отсюда, — голос, идущий изнутри, будто и не мой, — страшный голос, угрожающий.

Блестящая лысина легионера едва заметно качнулась. Он и так понял, кто именно, хотя даже я сам еще до конца не осознавал этого.

— Уходи тем же путём. Спустись во внутренний двор и беги, кричи о том, что в цитадели пожар. К тому времени на тебя уже никто не обратит внимания, а твоя лысина сослужит тебе неплохую службу.

Причем тут лысина, причем пожар? Снова отдельные образы всплывают перед моими глазами, снова такое чувство, будто кто-то указует мне на то, что я должен увидеть. Я воочию вижу горящие шпили цитадели, вижу бегущих людей и выбритые головы боевых братьев, по цепочке передающих ведра с водой, вижу панику и хаос. Я совсем ничего не соображаю, всё будто в тумане, но тело моё действует так, будто само знает, что делать.

Мы выходим, группа разделяется на пятёрки. Пятеро вместе со мной входят в зал приемов, большой и роскошный, излишне облепленный золотом и потому несколько аляповатый. Здесь дежурит тройка ликторов, при виде нас обнажившая мечи и приготовившаяся к бою. Молча, как ни странно. Никаких криков о проникших в цитадель врагах. Пятеро моих бойцов тут же образовали стену щитов и стремительно бросились в сторону опешивших от неожиданности врагов. Пятеро выученных бойцов со щитами легионеров в закрытом пространстве, которые несутся на тебя в полной тишине, подобны болту, выпущенному из арбалета. У трех человек, будь они хоть четырежды лучшими из воинов, нет никаких шансов против накатывающего на них строя, если у них, конечно, нет щитов. А их, естественно, не было. Слаженный выпад копейными древками, и двое уже лежат на полу, корчась от боли. В ход идут дубинки, и крики их затихают.

Последний, понимая всё отчаяние своего положения, взвившись в каком-то немыслимом прыжке, пытается оказаться по другую сторону строя, но чей-то меткий удар обухом копья сбивает его на землю, и тут же сразу несколько дубинок обрушиваются на него сверху. Бой закончен.

Я уже почти не соображаю, что происходит, и только коротким движением руки приказываю людям Цимбала выволочь ликторов за двери и накрепко закрыть их. Откуда-то я знаю, что сам Цимбал, когда это будет сделано, заблокирует двери и снаружи. Страшная смерть, для тех, кто будет заперт здесь. Даже для таких, как эти.

Провал. Я открываю дверь и вхожу в темноту. Чей-то клинок пытается пронзить моё сердце. Я отвечаю. Ничего не видно. В плече рана, но боли нет. Чьи-то глаза прямо передо мной. Снова темнота.

***

— Долго еще ждать?

— Потерпи немного.

— Как ты вообще ведешь здесь отсчёт времени?

— Считаю вот так: раз, два, три…

— И сколько уже насчитал?

— Много.

Двое мужчин сидят у потухшего костра и играют в какую-то игру. Фигурки на огромной доске неотличимы друг от друга, но эти двое, похоже, знают, что делают.

Я стою рядом с ними, но они либо не видят меня, либо делают вид, что меня нет. Одеты они в серые изорванные туники, лица их грязные и худые, а бороды подметают пепельную землю.

Я сплю? Или бодрствую? Вокруг всё то же царство мертвых, безликая пустыня, наполненная тенями. Но вот откуда эти двое, такие чуждые этому миру? Я отчетливо помню вчерашний (или позавчерашний) день, разговор с Трифоном, помню болезненное пробуждение. Это будущее или настоящее?

— В последний раз всё-таки спрошу тебя: уверен ли ты в своих желаниях? К тому же, изгнать Самуила будет весьма непросто.

Один из мужчин, более молодой на вид, похоже, никак не мог молча дождаться своего хода.

— Его тело уже на последнем издыхании. Небольшой погребальный костер — и дело сделано.

— Я не про то. Зачет тебе это? Просто ради того, чтобы вернуть себе еще одного соперника?

— Ты проиграл мне десять партий подряд, — со вздохом подняв глаза, ответил старший, — значит, будешь делать то, о чем мы договаривались. Дело здесь совсем не в том, что мне скучно играть с тобой. Дело в том, чем занимался Антартес, и что закончить не успел. Дело, в конце концов, в самих людях.

— После всего, ты продолжаешь его поддерживать.

— В тысячу и один раз отвечаю: да.

— Ни свобода воли, ни ее отсутствие, сколько он ни старался, ни к чему не привели. Идеальный мир невозможно создать. Пусть они живут как хотят, какое тебе дело?

— Ты вновь ввязываешь меня в свой философский диспут, хотя по условиям твоего семидесятого по счету проигрыша обязан был этого не делать.

— Это именно то, что я называю свободой воли. Хочу — следую правилам, хочу — их нарушаю.

— Это хаос.

— Именно так! Но, впрочем, ладно. Обещаю больше не нарушать правил, потому как…

— Потому как без них ты сойдешь с ума, как и без этой игры. Достаточно вспомнить печальную участь Мара.

— Пусть так. Но вернув нам Самуила, как мне кажется, всех проблем не решишь. Он уже успел натворить достаточно дел, пока пребывал в смертном теле.

— Порядок держится на страхе. А страх несложно внушить.

— Ты говоришь об этом странном человечке? Забыл его имя.

— Нет. Он только уничтожит всё, что еще осталось. Хотя свою роль он еще сыграет.

— Предлагаю пари! После того, как я всё сделаю, мы сыграем еще раз. И если я выиграю, ты дашь истории идти самостоятельно. Мне крайне интересно, что из всего этого выйдет без нашего участия.

— Ты еще ни разу не выигрывал.

— Тем интереснее ставка!

— Что ж, а если снова выиграю я…

Я почувствовал себя дурно, когда голова его повернулась ко мне, и взгляд его бесцветных глаз нашел меня. Снова поднялся жар, только теперь, казалось, он шел не только изнутри, но и снаружи. Я будто бы горел.

— Тебе пора просыпаться.

***

Я закричал от боли. Вокруг полыхал огонь, стремительно пожирающий кровать с балдахином, на которой металось чьё-то тело, объятое огнем. Вероятно, это был сам Калокир, судя по тому, что я оказался в его покоях. Сознание полностью вернулось ко мне, и страх, прежде притупленный, вырвался на свободу. Я кинулся к ближайшей двери, но она оказалась закрыта, затем к другой — то же самое. Обернувшись, я увидел, как покрытое золотой краской дерево на стене возле кровати начало гореть, а объятый огнем магистр перестал трепыхаться. Под моими ударами ни одна из дверей даже не шевельнулась, и я остался заперт здесь наедине с огненной стихией.

— Тебе страшно?

Голос этот я едва мог различить в той панике, что меня объяла. Он был почти идентичен моему внутреннему голосу, и, само собой, я даже не обратил на него внимания.

— Что ж, вопрос и вправду глупый. Сгореть заживо, наверное, всё-таки страшно. Хотя я об этом ничего и не знаю. Но вообще смерть обычно наступает не от ожогов, а от удушья. Для огня нужен воздух, и тебе тоже нужен воздух. Понимаешь? К тому же при горении всей этой краски, которой так безвкусно раскрашены комнаты, выделяется некоторое количество яда, что тоже, в общем-то, не очень полезно для твоего смертного тела.

Я наконец смог отвлечься от яростного штурма дверей и обратил внимание на внутренний голос, который по какой-то причине заговорил сам по себе.

— Я просто хотел помочь. Быстрее, прыгай в окно.

И вот, перед ликом смерти, я снова оказался в бреду. Пожалуй, если бы не огонь, то эта несчастная рана всё равно бы меня вскоре убила.

— Дверь всё равно не получится открыть. Она заперта ключом, а ключ в кармане.

Я машинально потянулся к тому месту, где у штанов располагается карман, но вовремя вспомнил, что на мне туника. Под поясом, впрочем, тоже ничего не оказалось.

— В кармане этого старика, я имел в виду, объятого огнём. Жуткая смерть.

Я отчаянно пытался осознать, что со мной сейчас происходит, потому как реальность, казалось, трещала по швам. Огонь распространялся всё быстрее, а удушливый дым, до сей поры скапливающийся только под потолком, начал резать глаза и жечь легкие. Воздух становился всё жарче и, пожалуй, через несколько минут я должен буду последовать тем же путем, что и покойный ныне Великий магистр.

— Прыгай в окно, — повторил надоедливый голос.

Всё выглядело так, будто я сам себя упрашиваю это сделать. Сколько здесь до земли? Семьдесят-семьдесят пять футов? Разбиться точно хватит. Поэтому я, полный странной решимости, выбежал в соседнюю комнату, где дыма пока что было меньше всего, и открыл огромной витражное окно, впустив внутрь холодную ночь. С неба на меня смотрели мириады звезд, а подо мной, лелеемый их холодным взором, раскинулся ночной Стаферос. Весь город был погружен в предрассветную тьму и спал спокойным сном, не ведая о том, что где-то здесь, на самой вершине капитула, одинокое человеческое существо решало, какой смертью ей предстоит умереть в ближайшее время. Такого всепоглощающего одиночества мне, пожалуй, не доводилось испытывать. Здесь, на пороге смерти, ты остаешься поистине лишь наедине с собой. За спиной ревёт всепоглощающее пламя, а под ногами у тебя — черная как смоль бездна. Кажется, шагни вперед, и будешь падать вечно.

— Какие поэтичные мысли блуждают в твоей голове. Звёзды, бездна…Я не вижу в тебе жажды жизни, которая должна затмевать всю эту чепуху. У тебя сейчас и вовсе не должно быть никаких мыслей, одни только действия! Впрочем, я уже успел удостовериться в том, что ты весьма странный представитель своего вида. Инстинкт самосохранения у тебя находится в каком-то зачаточном состоянии, и это при том, что боишься ты и сомневаешься практически всего и во всем. Если я тебе сейчас скажу, что, раскинув руки и рухнув вниз, ты полетишь, поверишь ли мне?

— Нет.

— И даже после всего, что произошло?

— Особенно после всего, что произошло.

— Я так и думал.

Я закрыл глаза и поднял руки в стороны. Наверное, со стороны выглядело очень глупо: мои руки — не крылья, и лишены того же изящества. Дым уже валил со всех сторон и буквально подталкивал меня к тающей под далёкими и робкими лучами восходящего солнца пропасти. Теперь уже отчетливо можно было видеть, что бездна эта на самом деле каменная мостовая, об которую расшибется в лепешку моё бренное тело. Я сделал шаг, и сердце моё рухнуло вниз. Но перед тем как я почувствовал сжимающуюся хватку смерти, крылья у меня за спиной всё-таки сделали первый свой взмах.

Глава 13

Преступность — неотъемлемая часть нашего мира, так же как и солнце или, скажем, ветер. И точно так же, как мы не можем обороть солнце, не сможем мы никогда победить преступность.

Некий базарный стражник.

Яркий солнечный свет пробивался через кроны старых олив. Ночной холод постепенно уступал дневному теплу, но здесь, после дождей, среди корней, всё еще было сыро и холодно. Я жив? Ноющая боль в плече говорила о том, что так оно и есть. Не может же быть так, чтобы и после смерти наша бренная плоть продолжала испытывать страдания.

С большим трудом мне удалось подняться: всё тело продрогло и онемело, и отказывалось теперь мне подчиняться. Исчезла прежняя лёгкость, как будто горевший внутри меня огонь потух, лишив меня жизненной энергии. А вместе с тем пришла и боль в многочисленных ссадинах и ушибах по всему телу, которых я до того времени не замечал вовсе. Главной же проблемой стала рана плеча, всё еще истекающая сукровицей. Туника, насквозь пропахшая дымом и потом, вокруг раны насквозь пропиталась кровью до самого низа и прилипла к телу. К тому же я опять стал ощущать режущие боли в рубце на животе. Но между тем я всё еще был жив, что не могло не радовать.

Выглядел я, вероятно, как последний оборванец, однако туника моя, пусть и изодранная, всё еще не напоминала бедняцкие одежды, и потому шанс пройти в город у меня оставался. Главное сделать это не под своим именем, дабы не привлекать излишнего внимания, особенно со стороны ордена, который сейчас должен гудеть как потревоженный улей.

Не смотря ни на что, я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, и потому всё вокруг казалось мне до трепета приятным и дружелюбным. Чернеющие на холмах вокруг города виноградники, покинутые оливковые рощи и поля, едва тёплое зимнее солнце, запах оголившейся и промокшей земли, опавших листьев и жухлой травы, слабое дуновение прохладного ветра — всё это в рамках природы символизировало умирание, на фоне которого я представлял собой биение самой жизни, её апофеоз. Я чувствовал себя самим фениксом, переродившимся в пламени и рожденным заново.

Бредовое состояние, мучавшее меня в последние дни, отступило, и я как никогда ясно смог взглянуть на окружающий меня мир и на себя самого. К тому же, я исполнил свой план, а значит, мне есть с чем вернуться обратно к Августину. Зачем, с учётом того, что он пытался убить меня? Мне в первую очередь нужны были ответы. К тому же, повторюсь, Цикута был человеком выдающимся, человеком с большой буквы, таким, какие рождаются только раз в целое поколение, о чем я, впрочем, уже говорил прежде, и буду говорить вновь. Даже теперь, каким-то неведомым образом убедившись в его злонамерении относительно меня, я все равно не изменил своему прежнему отношению к нему. Он был мне одновременно страшен, и в то же время интересен, и более всего мне хотелось оказаться подле этого человека. Более того, подсознательно моё слаборазвитое тщеславие убеждало меня со временем стать выше этого человека. Но здесь в большей степени сыграло свою роль отцовское воспитание, и, трезво оценивая ситуацию, я отчетливо осознавал всю тщетность подобных желаний. Как бы то ни было, сейчас мне требовалось собраться с силами и отправиться в капитул Альбайед (если оставшиеся мятежники еще не покинули свою последнюю обитель) и примкнуть к опальным инквизиторам. Смерть Великого магистра, как я опасался, мало что позволит изменить в реальном положении дел. К тому же, я всё еще не смог разобраться в словах Трифона касательно силы, которая уничтожила почти всю верхушку орденских мятежников и которая устроила череду ритуальных убийств в столице, хотя глубоко в душе при этом чувствовал уверенность: со смертью магистра сила эта исчезла.

Добравшись до города, я прошел кружными путями через Глиняные ворота. Стража здесь была из тех, кто не против поживиться чужим добром, но моя история о нападении разбойников всё же была принята ими за чистую монету и расспросам о происшествии в ближайшей караулке было уделено целых полтора часа. Что поделать, военное время даже на этих увальней наложило определенный отпечаток.

Я представился сыном мелкого землевладельца с окраинной фемы, прибывшим в Стаферос в сопровождении слуги для того чтобы поступить на военную службу в легион, благо возраст как раз соответствовал. Такого словоблудия, которое со мной приключилось, я сам от себя не ожидал, и потому, когда казарменный медик заштопал моё плечо, мы с капитаном вигилов и несколькими десятниками, пребывавшими в междусменке, несколько часов сидели и весело пили вино, даже в разбавленном состоянии казавшееся мерзкой кислятиной.

— А что это в городе ночью так горело? — поинтересовался я между делом, — уже под самое утро.

— Шпиль цитадели капитула, — тут же отозвался один из десятников.

Время было уже за полдень. В душно натопленной офицерской комнате в казарме помимо меня находилось еще четверо, и от каждого из них исходил такой запах перегара, что я едва мог сдерживаться, находясь в их компании, чтобы не выбежать тотчас на свежий воздух.

— Святоши хреновы погорели, — резюмировал капитан, нетрезвым взглядом окидывая свой офицерский состав, — говорят, Антартес на них-таки нашел управу.

— И как, есть жертвы? — аккуратно поинтересовался я.

— Да непонятно. Оттуда никаких вестей, одни слухи только. А слухи говорят, что на рассвете видели фигуру ангела, объятую пламенем, которая стояла на самом верхнем шпиле цитадели ихней и которая проклинала всех безбожников империи. И еще говорят, что ангел этот испепелил и самого магистра и всех его приспешников за их грехи.

— Это какие же грехи?

— Так это… За разные грехи. За чревоугодие, за блуд, за гордыню, за алчность, за тщеславие, — старательно стал перечислять капитан, закатив глаза.

— За лень, — подсказал сидящий напротив меня вигил.

— Лень — это не грех, Мар.

— А вот и грех. «Лень есть расслабление души, изнеможение ума… ублажатель мирских», — пьяно отозвался тот, кого назвали Маром.

— Каких мирских?

— Тех, кто не принадлежит к служителям церкви.

— А им, значит, можно?

— Выходит, что так. Вино — вот истинный ублажатель, так я считаю.

— И за это следует выпить.

Я едва пригублял свою порцию вина, в то время как остальные осушали свои котелки едва ли не в один присест. Даже не смотря на то, что вино разбавляли, все присутствующие в комнате надрались очень быстро, чему немало способствовала царившая здесь духота, от которой я пропотел насквозь. Я чувствовал, что если останусь здесь еще хоть на мгновение, выносить меня придется уже вперед ногами, и потому, несмотря на пьяные протесты, всё же смог вырваться, убедив капитана сотоварищи в том, что вербовщики не будут ждать меня вечно. Хотя мне и предлагали остаться на ночь, я вежливо отказался, но для сохранения хоть какой-то видимости легенды принял от них несколько медяков, которых должно было с лихвой хватить на съем самой простой комнаты и ужин. За тем мы и распрощались.

Я не стал даже пытаться приблизиться к своему жилищу, опасаясь, что за ним, как минимум, может быть установлена слежка, и отправился сразу к Цимбалу, который, как я надеялся, удачно выбрался из вчерашней передряги и сейчас дожидается меня. Или же его люди уже обшарили мой дом в поисках хоть каких-либо ценностей, которые можно принять в качестве платы от почившего заказчика. Ведь выжить у меня просто не было шансов с адекватной точки зрения. Тем не менее, Цимбал, несмотря на нарушение изначальных договоренностей и плана, выполнил всё, что от него требовалось, причем без всяческих пояснений с моей стороны. Или память мне просто изменяет, окутанная туманом того бредового состояния, в котором я пребывал?

Оказавшись в районе временного пребывания банды бывшего легионера, я еще долго плутал, пытаясь найти нужную мне инсулу, пока дорогу мне не перегородили два звероподобных бандита с татуировками на лицах. Вероятно, наткнулся я на них не случайно, потому как выглядели они будто местные стражники, пытающиеся найти в толпе некую личность по выданным им ориентировкам.

— Милости просим за нами, кир.

Выглядели они как будто бы испуганно, однако во взгляде у них читалась какая-то странная решимость.

Пройдя грязными подворотнями, где крыши домов смыкались над головой, не пропуская солнечных лучей, и где царило жуткое зловоние, мы вышли на местное подобие базарной площади. Здесь нищие продавали нищим какое-то подобие еды и вещей, годящихся только на тряпки, но жизнь при этом била ключом и народу было не счесть. Мы прошли еще немного и оказались возле грязного и перекошенного трактира, занимавшего весь первый этаж некогда жилого дома, превращенного, по всей видимости, в гостиницу. Это место и оказалось новым обиталищем Цимбала.

— Твои люди уже навещали мой дом?

Не дождавшись от безмолвно замершего в углу Цимбала приветственных слов, начал я. Вся фигура бывшего легионера, как и тех двоих, что привели меня сюда, вызывала у меня какое-то странное ощущение, но я пока не мог понять, что же именно в нём сейчас было не так.

— Так ведь, не было никаких приказаний.

Голос его был будто бы испуганным, хотя бояться по большому счету следовало именно мне, оказавшемуся в самом сердце этого преступного мирка.

— Я ведь не заплатил тебе оставшуюся часть денег. И компенсацию за, так скажем,моральный ущерб.

— Ну что вы, кир, можете заплатить когда угодно, я вовсе не настаиваю.

Цимбал смотрел на меня совсем не так, как прежде, но я никак не мог понять, в чём тут дело.

— Садись, кир. Может, вина, перекусить, полежать? Или, быть может, девочку? Всё что угодно, только попроси…

— Я бы хотел, чтобы ты отправил кого-нибудь в мой дом и забрал оттуда все деньги и ценности, если они еще остались. Мне нужно как можно скорее уехать из города.

— Всенепременно, сию же минуту.

Цимбал стрелой вылетел за дверь и тут же раздались его громкие вопли и отборная брань. Спустя минуту он уже стоял напротив меня, вытянувшись как легионер перед легатом.

— Через два часа всё будет, кир. Сколько нужно лошадей? Две, три, четыре? На сколько дней припасов?

— Двух будет достаточно. Припасов на две недели. И еще комплект теплой одежды, пару легких туник, сапоги и калиги. Из оружия достаточно будет кинжала. Еще нужен щит и какой-нибудь легкий доспех, теплый плащ и всё, что может понадобиться в пути.

Я не хотел задавать Цимбалу никаких вопросов, боясь изменить это его странное отношение ко мне. Кто знает, не придет ли ему в голову убить меня после этого? Однако мне была до боли любопытна причина его странного поведения, но я всё же удержался.

— Я бы хотел поспать хотя бы несколько часов. Но вначале — помыться. Можешь всё организовать?

Цимбал только медленно кивнул, пристально рассматривая меня.

— В чём дело? — не удержался я.

— Ни в чём, кир. Просто хотел убедиться, что с вами всё в порядке.

Я не стал допрашивать его. Буквально через несколько минут я уже отмокал в огромной деревянной бадье, доверху наполненной горячей водой. Я отказался от помощи двух не слишком приличного вида девушек, хотя некоторое сомнение в своих действиях при этом всё же испытывал.

— Это совершенно правильно, у одной из них весьма неприятное заболевание, передающееся половым путём.

Снова этот голос. И снова жар в груди, от которого хочется кричать во весь голос от наполняющей тебя радости.

— Я ненадолго, хотел лишь прояснить пару моментов. Во-первых, здоровяк боится тебя, потому что я немного поговорил с ним и объяснил, что и как нужно сделать. Поэтому лучше не задавай ему лишних вопросов. А во-вторых, у тебя возникла одна небольшая проблема.

— Какая? — спросил я вслух, чувствуя себя при этом немного глупо.

— Тот, кого ты пытался убить, не совсем умер. И очень хочет отомстить.

— Мне?

— Именно. Так что будь готов ко всяческого рода неожиданностям. Вот и всё, собственно.

— Кто ты такой?

— Можешь считать, что я твой ангел-хранитель. Это объяснение тебя устроит?

— Нет.

— Я так и думал.

Голос исчез, как исчез и странный жар. Осталось только приятное тепло воды, но не более того. Я явно сошел с ума.

***

Проснулся я, когда уже совсем стемнело. За окнами опять накрапывал дождь, нет-нет да и пролетали одинокие снежинки. Сон совершенно не принес мне облегчения, хотелось забыться хотя бы до утра, но я отлично осознавал, что каждый день промедления сейчас смерти подобен. В конюшнях, пристроенных к гостинице, меня уже ждали два чёрных как ночь мерина, загруженных походным скарбом. Путь предстоял не слишком долгий, но на большей части пути, когда я выйду к Сардайской возвышенности, не найдется даже самой захудалой деревушки, где можно было бы переночевать. Сам же капитул находился на самой границе с Чёрными горами, которые формально принадлежали нескольким полудиким царствам, ведущим вечную войну друг с другом и со стратегом фемы.

Августин, можно сказать, забился в самый дальний угол империи, если не считать фемы Ауреваль, и занял стратегически выгодную позицию. Если ему удалось договориться со стратегом (на местном языке именовавшимся гундарием) или с кем-то из представителей высших родов Альбайеда, вытравить оттуда мятежников было бы делом весьма непростым.

В этот раз я не стал оставлять Виктору никакого послания, на тот случай, если ему вдруг взбредет в голову остановить меня. Цикута почти проиграл свою войну, и даже смерть Калокира не слишком сильно изменила его положение. А Кемман никогда не выступит на стороне проигравших, если для того нет веских оснований. К тому же, ни брат, ни отец пока что ничего не знали о событиях прошлой ночи, а я не собирался им об этом рассказывать.

Люди Цимбала вернулись поздно: городская стража выставила на улицы дополнительные патрули, и потому перемещение по городу, в особенности по богатым районам, было сильно затруднено. Старина Грев, по всей видимости, уже много дней не появлялся в доме, судя по толщине слоя пыли, скопившейся в нём, и потому выпотрошить парочку моих тайников не составило никакого труда. Кошель с тремя сотнями полновесных юстинианов — всё оставшееся у меня богатство, и родовой меч, один из трёх, что отец подарил своим сыновьям. Я лишь единожды брал его собой, два года назад на Зимние игры, когда всё наше семейство в последний раз собралось вместе. С тех пор он лежал в самом надёжном моём тайнике, под замком: я просто боялся потерять это сокровище. Впрочем, доверять его рукам неизвестных мне бандитов было делом крайне рискованным, однако я был уверен в том, что они просто не представляют себе его истинной ценности, поскольку выглядел он совершенно невзрачно, и не был украшен ни единой драгоценной вставкой. В этот раз я просто не мог его оставить, поскольку мне была необходима сила и память десятков поколений моих предков, заключенных в нем (такая мысль, по крайней мере, меня успокаивала).

«Для воина меч — продолжение его руки, продолжение его души. Они неразделимы. Но этот меч особенный, как и два других, что я вручил твоим братьям в день их совершеннолетия. Он сделан из меди еще в те времена, когда люди не знали железа, однако он способен потягаться в крепости с лучшими клинками современности. Но лишь до тех пор, пока он находится в руках кого-то, в чьих жилах течет кровь Кемман. Если ты его потеряешь, я убью тебя собственными руками», — сказал мне отец в день моего четырнадцатилетия. И эта ответственность тогда сильно испугала меня. Теперь же меня в большей степени пугало странное предостережение моего ангела-хранителя (кем бы он ни являлся на самом деле), касательно мести неупокоенного магистра (или злого духа, завладевшего его телом). Впрочем, чем больше я размышлял над этим, тем больше склонялся к мысли, что тяжелое ранение и последующая болезнь всё-таки негативно сказались на моём рассудке, и что всё сверхъестественное в моей жизни — не более чем плод больного воображения. Размышления эти вызывали у меня неприятное чувство тревоги, поскольку каждый раз заходили в тупик, направляясь на очередной бессмысленный виток. Рациональное во мне боролось с мистическим, и хотя я никак не мог отрицать существование Антартеса, возможность явления мне кого-то из его легиона ангелов казалось маловероятным, хотя об этом мне еще совсем недавно говорил сам Трифон.

Единственный, для кого я оставил послание, был Альвин. Я всё-таки склонялся к тому, чтобы доверять словам Виктора, и потому был относительно уверен в скором освобождении друга из рук Красных шарфов, некогда относившихся к личной охране императора, занятых ныне в роли тайной полиции. В любом случае, я ничего не мог им противопоставить. Что уж говорить, наверняка даже Виктор не решился бы давить на префекта Red Fascias для достижения своих целей. Так что я ограничился лишь упоминаниями о смерти Великого магистра и цели своей поездки, решив не рассказывать о том, что на самом деле произошло в капитуле и обо всём, что мне стало известно касательно убийств. Мало ли в чьи руки могло попасть это письмо. Я не стал рисковать.

Когда все дела были закончены, я покинул город. Было это уже глубокой ночью. Вывели меня из города через портовый район какими-то подземными туннелями, оставшимися от старого города, переходящими в частично действующие канализационные каналы. Там меня посадили в утлую лодку, больше похожую на скорлупу гигантского ореха, и вывезли за пределы городских стен, где меня ожидали виденные прежде на конюшне лошади. Несмотря на глубокий сумрак, затянувший окрестности столицы, в глазах животных я прочитал глубокую неприязнь. Только сейчас я вспомнил, что Хлыст, этот жирный упрямый мерин, которого я все же любил как друга, так и остался на том безымянном постоялом дворе в трех днях пути от Стафероса. В голове отчего-то мелькнула противная мысль о том, что его грузное тело, вероятно, пустили на мясо после сотен попыток продать его хоть за медную монетку. Слишком упрямый. Слишком толстый.

Я подтянул стремена, проверил походные сумки, последний раз окинул светящийся ночными фонарями город, и поскакал прочь, надеясь до рассвета оказаться как можно дальше отсюда.

Глава 14

Нынешняя империя насчитывает десять крупнейших городов, семь провинций, четыре фемы и два протектората. Все её части спаяны воедино разветвленной сетью дорог, позволяющей в мгновение ока перемещаться из самой удалённой точки севера на далёкий юг и обратно. Сила империи не только в руках её легионах, но и в их быстрых ногах. Какой толк в армии, успевающий к осаждённому городу только к тому моменту, когда стены его уже разрушены, защитники перебиты, а все кладовые выметены дочиста?

Ливерий Коронат, историк при дворе Октавиана Третьего.

Если Стаферос — пламенное сердце империи, то бесчисленные тракты — её вены, разносящие кровь по всему её телу. Идеальные дороги, каких не найти больше нигде, даже у заносчивых ахвилейцев, кичащихся превосходством своего оружия, и разъезжающих по просёлочным дорогам с ямами размером с целую телегу. По этим дорогам легионы, в случае нужды, могли пересечь всю империю из конца в конец за считанные недели, не позволяя захватчикам прорвать оборонительный рубеж.

Я двигался так быстро, насколько это вообще было возможно. День пути, четыре часа сна и отдыха, обильный завтрак и снова день пути. Но как бы быстро я ни передвигался, он настигал меня. Тошнотворный, но пока еще едва уловимый запах горелой плоти и волос я почувствовал на Гордиановой дороге между Альбой, крупным торговым узлом южной провинции и Кентиром, гарнизоном шестого Пепельного легиона, удерживающего обширные территории вдоль границы с фемой Альбайед. Впереди простиралась обширная Сардайская возвышенность. От столицы я удалился уже на расстояние порядка двух тысяч миль, но расстояние это не оказалось для меня столь спасительным, как я ожидал.

— Ты чувствуешь это? — схватив подвернувшегося под руку мальчишку-конюха за локоть, спросил я.

— Что именно, кир?

Черные глаза его округлились от страха. Еще бы, со стороны наверняка могло показаться, будто у меня не все в порядке с головой.

— Запах палёной шерсти. Весь этот поганый кабак провонял им.

Я не спал уже третий день, пытаясь залить призрачный запах не только вином, но и всем хмелем, какой только удавалось найти. Голова раскалывалась, болезненно реагируя на любое неловкое движение, но я никак не мог заставить себя лечь в постель. Проскакав весь день и всю ночь, едва не загнав лошадей, я не смог удалиться от мерзкого запаха ни на фут, и затем, добравшись до таверны, принялся изгонять его другими средствами.

— Ничем не пахнет, кир. Только навозом немного…

Посмотревшись с утра в своё отражение на колышущейся глади воды в дождевой бочке, я с трудом смог узнать себя: так сильно я изменился внешне. Последний раз я видел себя в зеркале в доме у брата, перед тем как отправиться в капитул, и тогда всё выглядело вполне нормально. Теперь же на меня глядел осунувшийся, обросший жидкой бородкой и завивающимися спутанными космами незнакомец, которому на вид можно дать лет тридцать. Добавить к этому воспалённые глаза и тёмные круги под ними, неразличимые на поверхности воды, и картина будет пугающе полной.

Бесцельно сделав несколько кругов по обнесенному забором дворику таверны и распугав немногочисленных постояльцев, вышедших с утра до ветру, я собрал вещи и снова отправился в путь. К обеду я уже не мог держаться в седле прямо, глаза мои нещадно слипались, и в какой-то момент я всё-таки задремал. А когда очнулся, стояла уже глубокая ночь.

На небе, подобно глазам гиганта, светились Близнецы, обрамленные мириадами звезд, столь ярких, что дорога передо мной виднелась на несколько миль вперед. Конь подо мной остановился и напряженно прядал ушами, в то время как товарищ его всхрапывал и потихоньку пытался вырваться с привязи. Я оказался почти что в чистом поле и, насколько хватало взгляда, вокруг не было ни души. Неподалёку тихо покачивалась в такт дуновениям ночного ветра небольшая роща, единственное возможное укрытие, но животные смотрели совершенно в другую сторону, туда, где глаза мои не видели ничего, кроме дорожки ночного света, проложенной прямо вдоль мощёной дороги, уходящей далеко на юг. Но вот запах… запах просто выворачивал наизнанку. Я прополоскал рот водой и сплюнул, но во рту по прежнему оставался мерзкий привкус, не поддающийся описанию.

— Где же ты, мой ангел, когда ты так нужен, — пробормотал я себе под нос, будто надеясь на чудо.

Но вместо этого на дороге появился темный силуэт человека, будто бы уставшего ждать моего приближения и раздраженного моей нерешительностью. Конь подо мной испуганно заржал и взвился на дыбы, едва меня не сбросив, мне лишь чудом удалось удержать его в узде. Удержать второго уже не удалось, и всё что мне оставалось — слушать стук подкованных копыт по камням тракта. Тень, замершая на краю дороги, всё еще не двигалась, будто ждала чего-то или же просто пыталась напугать одним своим видом. У неё это, впрочем, неплохо получалось. Рука моя до боли впилась в рукоять меча, и, если бы не близость родового оружия, я бы не раздумывая помчался прочь вслед за обезумевшим от страха мерином.

— Что тебе нужно? — как можно более уверенным голосом спросил я того, кто так напугал лошадей.

Вышло не очень уверенно и не так чтобы громко. Голос мой, казалось, был проглочен окружившей меня темнотой. Никто мне не ответил, и я сделал то единственное, что посчитал верным: бросил коня в галоп, прочь отсюда. Впереди, всего в нескольких часах езды меня ждала постель и горячая еда, а теперь уже позади — пугающая тьма. Впереди лежал Кентир, а позади ожидала своего часа сама смерть.

***

Со временем я стал замечать, что тень, преследующая меня, не одна. Я предполагал, что их будет ровно десять, столько, сколько сгорело заживо на вершине цитадели той ночью. Десять висельников и каторжников, которых привел с собой Цимбал, сейчас шли за мной, медленно, но верно обретая плоть, ведомые чьей-то злой волей. Если раньше лишь я один чувствовал запах их обугленных тел, то со временем его стали замечать и другие. От меня шарахались как от прокаженного, когда я проходил мимо. Меня, пусть пока и вежливо, но просили пересесть в самый дальний угол в придорожных тавернах и трактирах. Меня даже не пустили в стабулу в небольшом городке на реке Маранджа, через паромную переправу которого лежал мой путь. Все вокруг будто чувствовали на мне потустороннюю метку. Еда в моих руках и вода — всё имело запах обугленной и гниющей плоти, и потому один их вид выворачивал меня наизнанку. Я не мог нормально спать, потому как, стоило мне смежить веки, как я начинал чувствовать рядом с собой чье-то присутствие. Я боялся остаться в одиночестве, боялся останавливаться в чистом поле, боялся тени одиноких рощ и перелесков, оврагов, канав и карстовых провалов. Спустя какое-то время, стоило наступить сумеркам, тени проступали везде, куда ни падал мой взгляд. Впрочем, это уже можно было связать со стойкой бессонницей, преследовавшей меня так же как и призраки сгоревших людей. Чем дольше я не спал, тем большую силу обретали они, и тем отчётливее чувствовалось их присутствие. Я всё время взывал к тому, кто назвался моим ангелом-хранителем, но призывы мои оставались без внимания. На шестой день без сна, совершив последний свой дневной переход и загнав обоих коней, я оказался всего в паре миль от капитула Альбайед.

Когда так долго не спишь, страх притупляется, ослабляются чувства и весь мир превращается в некое подобие мира реального, его тень. Ты будто бы остаешься в полном одиночестве, в то время как другие люди существуют где-то отдельно от тебя. Любое мышечное напряжение отзывается таким сердцебиением, что можно оглохнуть от ритма пульсации собственных вен. Во рту металлический привкус, и солнце нещадно изжаривает тебя до хрустящей корочки. Но отчего-то ясность сознания не покидает меня, как прежде. Я отчётливо понимаю, что происходит, и что мне нужно сделать, чтобы спастись. Но я будто заперт внутри самого себя и наблюдаю за происходящим через мутное стекло, управляя собственными руками и ногами как какими-то чужеродными механизмами, отказывающимися подчиняться. Реальность это или фантазии больного разума? Раньше я бы без раздумий назвал это игрой воображения или болезнью души, но теперь осознаю: всё происходящее со мной происходит в действительности.

Впереди, насколько хватало взгляда, простиралась каменистая пустошь, поросшая редкими кустами и заваленная камнями различных форм и размеров. Крутые холмы сменялись обширными низинами, но, как бы глубоко ты ни спустился, отовсюду можно было видеть величественные пики гор, покрытые белыми шапками снега. Почти невозможно было сказать, как далеко находятся эти горы, потому как, только зная истинный размер их, можно было утверждать, что до подножий еще долгие-долгие дни пути, а вовсе не пара дневных переходов, как могло показаться сначала. Можно идти весь день, всю ночь и снова весь день, но горы вдалеке будто бы не становятся ближе ни на шаг. Вид их одновременно завораживает и пугает, стоит только представить себя возле одного из морозных пиков, поднимающихся на невообразимую высоту. Только с их помощью мне удавалось все эти дни идти вперед, забыв о еде и отдыхе. Организм мой, смирившийся с таким положением дел, будто бы и перестал требовать пищу, чего не скажешь о несчастных лошадях, также обреченных мною на страшную смерть.

Я шел по пустынному тракту, превратившемуся в узкую каменную полоску, на которой две телеги уже не смогли бы разъехаться, до тех пор, пока силы окончательно не покинули меня. Казалось, за спиной у меня не маленькая походная сумка, а целая глыба, пригибающая меня к земле своей тяжестью. Было жарко, но вокруг, насколько хватало взгляда, не виднелось ни деревца, ни камня, в тени которого можно укрыться от полуденного зноя. Но в то же время не было и призраков, меня преследующих: палящее солнце этих земель не давало им ни единого шанса. Едва ли я когда-нибудь мог себе представить, каково это, идти вперед на пределе своих сил, но в тот день мне довелось узнать также, что значит шагнуть за этот самый предел. Человеческие возможности поистине огромны, в чем мне удалось убедиться, и когда разъезд из трёх всадников подобрал меня, я уже не замечал ничего вокруг, упорно продолжая шагать к горизонту. Меня куда-то везли, но я мог наблюдать только землю, быстро плывущую подо мной. Затем темнота. Чьи-то голоса поблизости.

— Позовите Августина, позовите его, — только и смогли произнести мои запекшиеся от жары губы.

— Нет нужды звать его, — раздался где-то рядом знакомый голос.

Я уже не мог различать окружающий меня мир, поскольку сил не осталось даже на то, чтобы держать глаза открытыми.

— Я убил его.

— Великого магистра?

— Да.

— Как именно ты это сделал?

— Я… кажется, сжег его, поджег капитул.

— Поджег старика в собственной постели, пока он спал? Несомненно, поступок достойный благородного воина.

— Всё было не совсем так. Я был будто бы в бреду.

— Хочешь сказать, тобой будто бы кто-то управлял? Говорил через тебя и действовал?

— Да, похоже на то.

— Ты когда-нибудь бывал в доме для душевнобольных? Наверное, не доводилось, потому как то, о чем ты говоришь…

— Это совсем другое!

— Правда, Марк? Наверное, ты еще и слышал чей-то голос? Каков же голос Бога на самом деле?

Взгляд мой, до той поры затуманенный, немного прояснился, и я смог разглядеть часть красного одеяния того, кто стоял передо мной.

— Я…

— Чей же это был голос? Бога или, быть может, ангела? Может, он тебе даже сказал, что ты — избранный? Для того чтобы избавить мир от зла. А для этого нужно убить Великого магистра. Всё так?

— Нет, всё было совсем не так. Я очнулся в объятой пламенем комнате, посреди которой металась фигура в огне, а двери которой оказались закрыты. И мне были дарованы крылья, дабы я мог спуститься вниз с самой вершины…

— Крылья? Ты сам в это веришь? Не может ли быть так, что болезнь, вызванная твоей раной, сыграла с тобой злую шутку? Что если ничего этого не было? Что если пожар в капитуле — просто несчастное стечение обстоятельств, свидетелем которого ты стал? Можешь ли ты положиться на свой рассудок теперь, после того, как заявил о том, что с тобой говорил сам Антартес, направивший твою руку для убийства магистра и даровавший тебе крылья, чтобы скрыться с места преступления? Что из этого реальность, а что — твоя фантазия?

— К чему все эти вопросы? Я не сошел с ума.

— Так говорят все умалишенные. Ты ведь и сейчас пребываешь в бреду. Ты — убийца и сумасшедший!

— Не смей говорить так!

Какая-то чудовищная сила взметнула меня на ноги, едва не подломившиеся подо мной, стоило мне принять вертикальное положение. Вокруг меня всё та же местность: дорога, засыпанная бурой пылью, камни и редкие кусты. Я совершенно один, а вокруг уже сгущаются сумерки. Горло болит от жажды, и я судорожно пытаюсь нашарить почти пустой бурдюк у себя на поясе. Вода в нём горячая, но я уже не замечаю гнилостного запаха, преследовавшего меня всё это время. Его просто нет. Зато призраки никуда не делись, собрались вокруг, прячась в тенях, почти незаметные беглому взгляду.

Я достаю меч и чувствую шевеление где-то справа, на самой грани бокового зрения. Одна из теней бесшумно поднялась с земли и направилась в мою сторону, закрывшись щитом и выставив меч. Действительно ли это просто видение? Оживших мертвецов не существует. Никому не под силу вернуться с другой стороны. Я безучастно наблюдаю за тем, как призрачный меч, всё ускоряясь в длинном замахе обрушивается на меня. Еще мгновение и он разрубит меня. Я, кажется, даже слышу свист рассекаемого сталью воздуха, вижу зазубренную кромку и пятна запекшейся крови. Просто иллюзия больного разума? Меч проходит сквозь меня и превращается в дым. Призрака больше нет. Есть только я и бескрайняя долина, очерченная ледяными шапками далёких гор. Я достаю свой плащ и укладываюсь спать. Прямо посреди безлюдного тракта, укутанного сугробами бурой пыли.

***

К капитулу я вышел только после полудня. По пути мне довелось пройти мимо двух маленьких поселений, состоящих из нескольких глиняных лачуг, где мне удалось разжиться водой и припасами. Истощенный длительным голоданием организм требовал пищи, причем в огромных количествах, но я знал, стоит мне по неосторожности переесть, меня скрутит в бараний рог, и разогнуться уже вряд ли получится. Поэтому, щедро заплатив найденному мной поутру местному жителю, единственному, кто кое-как понимал официальный имперский язык, я перекусил почти пустой похлебкой, после чего долго отпаивался козлиным молоком, лёжа в тени фисташкового дерева. И пока я лежал, глядя в безоблачное небо, всё раздумывал над тем, чем же здесь живут люди, поскольку на ум мне не приходил ни один вид деятельности, которым можно было бы заниматься в этой каменной пустыне. Вопрос этот измучил меня донельзя, но радушный хозяин, принявший меня под свой кров, умел произносить лишь несколько слов, среди которых главными были «вода» и «деньги».

Покидая это место, я заметил несколько коз, жевавших в загоне сено. Видимо, местные всё-таки знали, где в этой каменной пустоши найти луга, пригодные для выпаса скота. Я же за всё время моего пути, казалось, не встретил ни единой свежей травинки.

Стены капитула, вокруг которого раскинулось небольшое селение с домами из кирпичей цвета придорожной пыли, возвышались на скальном выступе близ мелководной реки, название которой переводилось с местного как «Указующая путь». Какой именно путь она указывала, я не совсем понимал, но предполагал, что путь этот — вдоль её русла до самого моря Тьмы, за которым простирался край нашего мира. Пусть астрономы и утверждают, будто земля наша имеет форму шара, но те, кто хоть раз видел чёрную стену на горизонте темного моря, с ними вряд ли согласятся.

Мне беспрепятственно дали пройти до самых ворот Альбайеда, и только затем остановили, преградив путь как какому-то бродяжке. Впрочем, я и выглядел как самый настоящий бродяга: заросшее худое лицо, грязная и пыльная одежда, да еще и пеший. Солдат удачи, ищущий, кому бы продать свой клинок, не иначе. Но стоило достать из сумки родовое кольцо, которое я бережно припрятал от греха подальше, презрительное отношение сначала сменилось подозрительностью, а после — учтивостью. Всё-таки мне повезло, и среди дозорных оказались те, кто пришел с Августином из срединной империи.

— Мне нужно срочно увидеться с Августином. Я — Маркус Кемман, думаю, он не откажется от встречи со мной. Если, конечно, он сейчас в капитуле.

— Тебе повезло, кир, преподобный вернулся только вчера, и уже к вечеру планировал отбыть, — ответил мне один из стражей, — пройдем со мной, я доложу ему.

Альбайед предстал передо мной типичным имперским укреплением: за крепостными стенами располагались казармы и складские помещения, в центре — плац, рядом с которым находится преторий и возвышается церковь Антартеса, самое высокое сооружение капитула, стрела которого видна даже с расстояния в дневной переход от крепости. Здесь даже обнаружились собственные термы, которые, вероятно, снабжались водой из какого-то подземного источника. Страж провёл меня во двор претория и оставил ждать на скамейке в приятной тени. Но стоило мне немного расслабиться и закрыть глаза, как я тут же провалился в сон.

Багряное одеяние инквизитора появилось передо мной словно видение с того света. Поначалу я даже не поверил в реальность происходящего, но через пару секунд после пробуждения уже пришел в себя и, подняв голову, встретился взглядом с пепельной бездной глаз Августина. За то время, что мы не виделись, он сильно постарел, хоть и выглядел всё так же внушительно. Шрамы на его загорелом от южного солнца лице выделялись еще сильнее, словно русла давно высохших рек на запекшейся от жара равнине.

— Ужасно выглядишь, — вместо приветствия сказал Августин.

Я не знал, что ответить, и просто молчал, пытаясь собраться с мыслями. Так много нужно было рассказать, и так мало слов нашлось в тот момент, когда я достиг своей цели.

— Великий магистр мёртв.

— Вот как? И при каких же обстоятельствах он умер?

— При обстоятельствах, я бы сказал, крайне загадочных. Вполне вероятно, что именно я помог его жизни завершиться. Нечаянно я выполнил то, что ты мне завещал сделать в своём письме.

— Ах, значит, в письме? — брови Августина стремительно взлетели вверх, образуя неподдельное выражение изумления, — пойдём со мной, дорогой друг. Нам нужно поговорить.

Мы переместились в дальнюю часть претория, туда, где располагалось малое святилище Антартеса. Я, признаться честно, чувствовал себя немного неуютно под тяжелым взглядом Феникса, изображенного здесь в человеческом обличии, но Августин, кажется, наоборот, находил в нём силы для своей борьбы. После короткой молитвы лицо его разгладилось, и, обратив взор свой на меня, он наконец заговорил.

— Я полагал, ты догадался, зачем я отправил тебя в Стаферос. Но теперь убеждаюсь, что это не совсем так.

— Я и в самом деле догадался, пусть и не слишком быстро.

— Никаких писем не было и не могло быть, ты ведь понимаешь. И это сильно настораживает меня. Для понимания ситуации мне нужно знать.

— Что именно?

— Всё. Не сомневаюсь, ты проделал столь долгий и, по всей видимости, тяжелый путь, не просто так. Ты не остался под крылом родительского дома, но…

— Выбрал путь борьбы. Пусть еще и не знаю, насколько верным этот выбор оказался.

— За что же ты хочешь бороться?

— За своё место в жизни.

— Честный ответ. Пусть у нас с тобой и разные цели, но тот, кто направляет нас, привёл тебя именно сюда и именно сегодня. А значит, нам по пути.

Вначале коротко и сбивчиво я поведал Августину всю вереницу событий, начиная с расставания в инсуле по пути в Клемнос и заканчивая миражами местных пустынь. Августин слушал и хмурился, но молчал, не задавая никаких уточняющих вопросов. Когда я закончил, мы еще несколько минут сидели в полной тишине, и я с тревогой наблюдал за ходом мыслей на лице инквизитора. После этого плотина безмолвия его будто прорвалась, и он стал выпытывать из меня мельчайшие подробности каждого случая. Особенно его заинтересовали мои видения, к которым он прицепился как клещ. Говорить так откровенно обо всём, что со мной произошло, было не так уж и просто: в собственных глазах я уже был едва ли не умалишенным, и делиться этим с кем-либо было сродни признанию в собственном сумасшествии. Но Цикута умел спрашивать. _Читай на Книгоед.нет_ Он был человеком, которому, абсолютно того не замечая, можно было выложить всего себя на блюдечке, причем с величайшей радостью. К каждому человеку он имел собственный подход и прекрасно знал, как разговаривать с тем или иным собеседником. Я был глупым юнцом, глубоко в душе жадным до славы и признания, и он прекрасно знал это, позволяя мне рассказывать о своих «свершениях», о собственных достижениях, мыслях и чувствах, играя на моих слабостях как на струнах кифары.

— Твои слова далеки от сумасшествия, — наконец заключил Августин, — по крайней мере, от сумасшествия в обыденном его понимании. В твоём рассказе слишком много того, что попросту невозможно выдумать воспалённому уму. Что же касается твоих видений, то здесь я не могу сказать ничего определенного, кроме одного имени, которое тебе довелось услышать.

— Самуил? Но я так и не смог выяснить, кем были те двое у костра.

— Может, это было и не важно. Самуил по праву считается правой рукой Антартеса, предводителем небесных легионов, самым преданным его слугой. Возможно в том, что Великий магистр в твоём видении одержим именно его сущностью, есть какой-то особый смысл, но я пока не могу сказать со всей определенностью. Во всяком случае, в Книге не единожды упоминаются случаи, когда Феникс посылает своих воинов на помощь людям в тяжелые времена, но поскольку даже у архангелов нет материальной оболочки, они вынуждены действовать человеческими руками. Как это было, например, с пророком Силуаном, обратившим в девяносто шестом году Первой империи в истинную веру все южные земли нынешней империи.

Рассказывая мне о книге бытия, Августин расхаживал из стороны в сторону, подобно учителю перед аудиторией. Слушать его, в отличие от моих школьных преподавателей, было интересно, не смотря на его лекторский тон, и с каждым его словом во мне всё яростнее разгоралось забытое еще в далёком детстве и едва начавшее разгораться за весь предыдущий опыт общения с Цикутой пламя. Пламя веры. В тот день Августин уделил мне всего лишь несколько часов своего времени, но за эти часы я, кажется, на многое в себе взглянул заново. И потому, когда к моим ногам легла багряная лорика инквизитора, я уже был готов крушить предателей веры со всей яростью, какой только могло наделить меня пламя Феникса. Впрочем, разожжённое Цикутой пламя имело странное свойство гаснуть, стоило ему разжать свою хватку и выпустить объект своего воздействия из своих рук.

Глава 15

Инквизиция в первые годы существования ордена представляла собой церковный трибунал, занимающийся исследованием ереси. Со временем, осознав неоспоримое преимущество силы в борьбе с нею, были созданы и боевые подразделения, так называемого святого воинства, предназначенного для ведения войны вне состава основной группировки сил ордена. В конце концов, инквизиция превратилась в орудие террора, занимающееся устрашением врагов ордена и Антартеса.

Святой Тит, Обличия демонов ими принимаемых, а также методы борьбы с ними.

Как получилось, что я оказался рядом с человеком, благодаря которому я едва не отправился на другую сторону? Как мог я простить всю ту боль, что испытал, мучаясь от страшной раны, от которой обычно не выживают? Ответ прост: я не верил в злонамеренность Августина, более того, проникся его идеями и борьбой с «предателями веры», как он их называл.

— В тот день я пожертвовал не только тобой, но и теми нашими сподвижниками, что прибыли в Демберг из местных приоратов. Миролюбивые клирики, ни разу в жизни не бравшие в руки оружие, их убили первыми. Тебе повезло больше всех, поскольку каким-то образом тебе удалось разминуться с убийцами, и те, посчитав, видимо, что дело сделано, наткнулись на тебя позднее. Я же с горсткой воинов демонстративно отправился на встречу с главой местной церкви, на собрании с которым планировалась расправа уже надо мной. Всё, что я мог — либо взять тебя с собой, либо оставить в Демберге, надеясь только на помощь Антартеса. С твоей смертью на нашей стороне оказалась бы сила целого дома, возмущенного этой вероломной расправой и жаждущего мести. Не буду отрицать, что я не исключал этот исход. Но Феникс в тот день направлял твоё оружие, и убийцы сами превратились в жертв. А ты теперь сидишь передо мной. Всё сложилось именно так, как было предначертано нам божьим замыслом.

Эта ситуация стала единственным моим камнем преткновения, над которым я размышлял достаточно часто, пытаясь взглянуть на поступок Августина с разных сторон. Наверное, мне следовало чувствовать злость или хоть что-то на нее похожее, но ничего не было. Я видел только то, чего смогу достичь, оставшись с инквизитором, и наслаждался видом багряных доспехов, представляя как иду с ними в бой, который, с большей долей вероятности окончится для всех нас смертью.

Ситуация, в целом, однако же, складывалась не так плачевно, как мне казалось. После бойни, учиненной в Клемносе, разрозненность в ордене только возросла, и уже большинство приоров высказывались за скорейшее отделение от ордена. Церковь, казалось, ждала одного лишь знака, чтобы начать процесс отчуждения, но собранию совета приоров до последнего времени мешало только странное поведение Великого магистра, запершегося в капитуле Стафероса. В то же время многие маршалы, осознавая неминуемость грядущего раскола, выражали своё недовольство действиями иерархов ордена, пусть пока еще тайно, опасаясь за свою жизнь. Инквизиция же, почти полностью лишившаяся высшего руководства и временно приостановившая свою деятельность на время войны с Ахвилеей, уже готова была встать на сторону Августина, особенно теперь, со смертью Великого магистра. Главной же проблемой оставалась военная сила реформаторов, возглавляемая малым советом ордена, насчитывающая более пяти тысяч человек, в то время как под рукой у Цикуты оставалось лишь чуть больше трёх сотен воинов из боевых подразделений инквизиции и затерянная в каменистых пустошах крепость. Плохой расклад, если не считать того, что за время своего пребывания в Альбайеде, Августин успел заручиться поддержкой местных князей, фанатичных приверженцев его, как он считал, истинной веры, племена которых собирательно назывались уштарами. Пусть гундарий Альбайеда и не высказался в поддержку беглого инквизитора, но помог материально, снабдив воинство Цикуты оружием, провизией и деньгами. И теперь войско общей численностью в три тысячи копий только ожидало приказа, поводом к которому и стало моё прибытие и вести, которые я принес.

— Армия их стоит всего в трехстах милях от нас. Ты их не мог не заметить.

— Однако не заметил. Мне было не до того, чтобы смотреть по сторонам.

— Как бы то ни было, они почти у наших ворот, и с ними идет боевой инженер.

При упоминании инженера я сразу же вспомнил Альвина. Вот уж кому сейчас не до нашей битвы посреди пустыни. Я искренне надеялся, что друг мой уже давно у себя дома, а возникшее недоразумение устранено.

— Разве они все сейчас не на войне? Корпус ушел уже много месяцев назад, разве что…

— Кто-то из учеников или учителей, это не так важно. Важно то, что они рассчитывают на долгую осаду. Я отчего-то совершенно не сомневаюсь: инженер этот им нужен не для локального прорыва в стене. Как говорится, мёртвый враг всегда хорошо пахнет.

— А кто ведет армию?

— Новый Великий маршал, Гордиан Бакарра, ставленник нашего общего знакомого, который нынче вошел в малый совет как представитель инквизиции. Насколько я знаю, родом он откуда-то с запада, и прежде занимал должность маршала в капитуле Авермула.

— Какой стремительный взлёт для них обоих. Я, думал, что ты прикончил Трифона ещё в Демберге.

— Он гораздо умнее, чем ты думаешь, и изворотливее, чем думал я. Я уже понял, что в твоих глазах он не более чем старый толстый дурак, но поверь мне: недооценивать врага смертельно опасно. Когда-то очень давно мы вместе приносили клятву Фениксу, и вместе начинали наш путь, и за годы нашей службы я успел узнать его вдоль и поперек. Как я думал.

На лице Августина отразилось странное чувство, интерпретации которому я не сразу смог найти. Нечто, означавшее «даже я могу ошибиться».

— И что же в итоге?

— А думал точно так же, как и ты. Он занимал должность старшего дознавателя не просто так, не потому, что ему нравились пытки или бесконечный поиск врагов Феникса. Просто с этого места всё слышно и всё видно, все нити в твоих руках. Агентурная сеть ордена порой бывает гораздо эффективнее его армии.

— Но даже после сотен бесед с ним я не смог отыскать в нём нечто выдающееся.

— Просто его ум не такой как мой или твой, вот и всё. Он мыслит иными категориями, за которыми скрывается демоны знают что. Скоро, впрочем, нам предстоит положить всему этому конец.

Августин, естественно, был абсолютно уверен в своей победе. А его уверенность была неразрывно связана с двумя столпами его мироздания: врожденными способностями и верой. Верой отнюдь не в себя самого, поскольку в таком случае ему неизбежно пришлось бы проиграть. Верил он истинно лишь в то, что сам Антартес направляет его руку, его ногу и все остальные части его тела. Он был одержим идеей того, что лишь поступая «правильно», поступая в соответствии с заветами Феникса, он и достигнет, если уже не достиг, всего, чего только пожелает. Впрочем, со временем эта война за правду сыграла с ним злую шутку. Война за истину и правильность бесконечна, и потому, стоило бы ему только принять тиару Великого магистра, кровь человеческая затопила бы империю до самых шпилей самых высоких соборов.

Следующие три дня пролетели как один: я, хоть и не принимал участия в подготовке к кампании, присутствовал на всех ключевых этапах её планирования и реализации. И, к тому же, я прошел достаточно серьезную военную подготовку для того, чтобы понимать значения всех тех решений, принимаемых Августином для достижения его целей.

Как я уже и говорил, костяк мятежной армии составляли исключительно воины-инквизиторы, тяжелая кавалерия, идеально подходящая для боя на открытой местности, но здесь, среди холмов тяжело было отыскать подходящее место для реализации всех её возможностей. Гордиан же или не знал о пополнении в армии Цикуты, или делал вид, что не знает, потому как армия его шла к капитулу Альбайеда ускоренным маршем, пренебрегая мерами безопасности. Они были уверены, что на своей земле им ничего не грозит, и я был почти уверен, стоит союзной коннице ударить по марширующим колоннам из засады, победа нам будет обеспечена. Цикута же мою уверенность совершенно не разделял, поскольку всегда руководствовался принципом «лучше врага переоценить, чем недооценить». К тому же, местные князья, с которыми мне даже удалось пообщаться в эти три дня, вызывали у меня серьезные опасения в части, касающейся боеспособности их воинства, состоящего исключительно из коренного населения Альбайеда. Ни одного из воинов гундария, как я уже и говорил, к делу Цикуты не присоединилось, а федераты, больше похожие на разбойников, не отличались ни выучкой, ни навыками боя в строю, ни дисциплиной. Бесспорно, каждый из них отлично владел и луком и копьём, но всё-таки они больше привыкли биться по отдельности, и никогда — в строю. Эти фанатики, услышав сигнал буцины, не разбирая его значения, лавиной бросятся в бой и полягут все до единого, если будет на то нужда, но вот действовать согласно выработанному плану, как воины легиона, они вряд ли смогут. Естественно, к ним требовался особый подход, и такой подход Августин к ним всё-таки нашел.

Поздней ночью, за час до рассвета, союзная конница совершила налёт на лагерь армии Гордиана. Ни о какой фортификации в условиях местных пустынь не могло быть и речи, и потому редкий частокол из привезенных брёвен, был растаскан арканами в считанные минуты, в то время как град огненных стрел сеял хаос внутри лагеря. Горцам был дан единственный приказ: нанести как можно больше ущерба издалека, и они отлично с ним справились: в результате набега удалось уничтожить большую часть припасов и воды, а также перебить вьючных и ездовых животных, сжечь телеги и повозки. Надо отдать должное, воины карательного корпуса опомнились очень быстро, и сумели дать отпор налётчикам, увлёкшимся поджогами и резнёй, но при этом лишись почти всех своих жизненно необходимых припасов. За их спинами остались три дня пути до ближайшего колодца и две недели до ближайшего города, впереди — сотня миль до хорошо укрепленной крепости, взять которую с наскока вряд ли получится. А вокруг… Вокруг рыскают три тысячи фанатичных головорезов, чьи луки грозят смертью всем, кто осмелится выйти из-под укрытия щитов. Но Гордиан всё-таки не зря оказался выбран Великим маршалом.

Впервые в жизни мне воочию удалось увидеть использование знаний и сил инженера именно тогда, в каменистой пустыне Сардайской возвышенности. К середине следующего дня обычно безоблачное, почти лиловое от жара, небо над нами начали заволакивать тяжелые тучи. Все вокруг, в особенности уштары, за всю свою жизнь видевшие дождь не более одного раза, напряженно всматривались в хмурящиеся небеса, застыв подобно каменным изваяниям: настолько зрелище это было захватывающим. Насколько я знал, подобные манипуляции с погодой были строго запрещены Верховным советом университета, поскольку последствия их могут стать поистине катастрофичными. Если дождь прольётся среди пустыни, значит, где-то этогодождя не будет. Неплохо, конечно, если засуха поразит земли противников, но никто не сможет дать стопроцентные гарантии, что этого не случится на плодородных землях империи. В любом случае, засуха в этом случае не самая страшная беда: мироздание, сотворенное Демиургом, не слишком жалует подобные попытки вмешательства в естественный ход вещей, и о последствиях их можно только гадать.

Грозовые тучи в считанные минуты налились свинцовой тяжестью, и горячий ветер донес до меня запах надвигающегося бедствия. Я невольно запахнул складки плаща и накинул капюшон, всего за пару мгновений до того, как поток воды тугим бичом хлестнул по иссушенной земле. Тут же, с первыми оглушительными раскатами грома и вспышками молний, раздались крики тысяч людей: уштары, вероятно, увидели в этом какое-то страшное предзнаменование, потому как большинство из них слезли с сёдел и принялись в едином порыве возносить молитвы Антартесу, протяжно напевая на своём грубом языке. Из-за воя поднявшегося ветра, грома и шума дождя невозможно было услышать другого человека, стоящего перед тобой на расстоянии вытянутой руки. Некоторые командиры уштаров, не предавшиеся фанатичным песнопениям и молитвам, пытались поднять своих людей обратно в сёдла, но тщетно. Хаос овладел всеми вокруг, кроме маленького островка, состоящего из воинов инквизиции, собравшегося на холме, возвышавшемся над человеческим морем.

Потратив целый час на попытки привести армию этих дикарей в порядок, командирам так и не удалось достичь никакого результата. Большая часть их вождей отказалась идти дальше, не желая ничего слушать и тем более идти за человеком, «Против которого восстал сам Отец-Небо», который, по всей видимости, был кем-то из ипостасей Антартеса.

Лицо Августина, в наступивших сумерках, разрываемых частыми вспышками молний и омываемое потоками дождя, казалось высеченным из камня. Единственными, кто не поддался всеобщему оцепенению, была только пара уштарских князей, чьи смуглые бородатые лица теперь казались черными как смоль. Цикута, зло сплюнув себе под ноги, еще пару мгновений рассматривал сошедшие с ума тучи, носящиеся по небу с какой-то немыслимой скоростью, а затем удалился в командирскую палатку, единственное укрытие, которое успели возвести на месте этого временного лагеря. Все прочие командиры, и я в том числе, тут же последовали за ним.

— В сложившихся условиях, я полагаю, Гордиан отступит к вот этому ущелью, — Августин ткнул пальцем в карту местности, расстеленную на большом дощатом столе посреди палатки, — до него почти дневной переход пути, и, заняв эти позиции, он сведет наше преимущество к нулю.

— За ущельем располагаются только маленькие горные поселения, вряд ли они смогут найти там достаточно припасов, чтобы прокормить такую армию, — почти на чистом общеимперском ответил ему один из молодых князей, промокший до нитки и в таком виде больше похожий на ворона, чем на человека.

Второй, такой же молодой, и, по всей видимости, такой же рассудительный, как и его брат (их внешнее сходство даже в таком виде не заметить было просто невозможно), утвердительно кивнул, соглашаясь.

— У них нет другого выхода. Гроза эта не продлится долго, и, пока твои соплеменники бьются в религиозном экстазе, они не успеют ни напасть на нас, ни осадить капитул. Но они наверняка отправили гонцов, которые, в свою очередь, разнесут вести о взбунтовавшихся горцах. И тогда им останется только подождать, пока официальная власть не раздавит этих дерзких мятежников. То есть, нас.

— Нам остается только немедленно атаковать, пока они не достигли ущелья, — скорее в шутку, чем всерьез, добавил я.

— Вот именно, Маркус, вот именно.

Взгляд инквизитора оставался совершенно серьезным, впрочем, как и взгляды его командиров, коих собралось в палатке семь человек.

— Их ведь больше четырех тысяч голов. Пусть среди них пять сотен уже непригодных к бою в такой дождь стрелков, это всё же не простые крестьяне с рогатинами. А тех, кто не побоится идти с нами, наберется едва ли малая горстка, — снова заговорил уштарский князь, единственный, кого помимо меня смутили слова Цикуты.

— У нас нет другого выхода, нельзя допустить, чтобы они вошли в ущелье. Не спорю, предприятие это безумное и самоубийственное, но на нашей стороне будет эффект неожиданности. Если кто-то среди них и предвидит такую выходку с нашей стороны, в такую непогоду непросто будет узнать о нашем приближении. Ваши люди, киры, — Августин кивнул замершим в напряжении князьям, — те из них, кого вы сможете образумить, должны будут выполнить две основных задачи: произвести разведку и создать эффект присутствия.

— Эффект присутствия? — брови князя нахмурились еще сильнее.

— Я прекрасно осознаю: вернуть в строй всех ваших воинов вряд ли удастся, но вот сделать вид, будто за ближайшим холмом от армии нашего неприятеля скрывается не тридцать мокрых и испуганных воинов, а три тысячи человек, оставшиеся всадники смогут. Нужно только выбрать подходящее место для битвы и вы, киры, займётесь его поисками. В идеале нам нужна котловина, по периметру которой можно будет выставить наших людей, создав эффект окружения. Приманкой… Приманкой будем мы сами. Мы свяжем боем их маршевые колонны, или ту часть их строя, которая успеет собраться. Вам же нужно будет появиться в нужный момент, чтобы вселить в сердца наших врагов страх: они должны увидеть, что окружены. А вы будете той самой кавалерией из-за холмов, которая должна будет решить исход боя.

— Но если они не побегут, преподобный?

В обсуждение вступил один из командиров Цикуты, прежде не выказывающий и следов сомнения. Кир Амплий, единственный из всех здесь присутствующих, кого мне доводилось видеть и прежде, до событий, происходящих здесь. О нем можно было сказать только одно: безукоризненный исполнитель и ревностный слуга Антартеса. Если среди окружения Августина и был кто-то, кого можно было окрестить его правой рукой, кир Амплий был бы её указательным пальцем, всегда готовым воткнуться в чей-нибудь глаз по приказу своего господина. Он никогда не раздумывал, только действовал в рамках выданной инструкции. В данном случае его вопрос не подразумевал под собой ничего, что могло означать «А если ты, мой кир, ошибаешься, отправляя нас в эту самоубийственную атаку?». Он лишь спросил, как поступить, если атака эта захлебнётся.

— Если они не побегут, нам останется только отступить, нанеся максимально возможный ущерб. В идеале, если будет на то воля Антартеса, мы должны будем уничтожить весь их командный состав. Если получится подобраться на дистанцию достаточную для удара.

И воля Антартеса действительно была. Так, по крайней мере, со стороны могло показаться. На деле же огромный вклад в общее дело внесли разведчики, сумевшие вырезать рассеянные патрули армии неприятеля, лишив её глаз и отыскать подходящее место для битвы, лишив противника права выбора. Когда Августин, скрепя сердце, и выслушав донесения и советы всех своих командиров, уже было скомандовал лобовую атаку, с севера пришел новый штормовой фронт, принёсший с собой мокрый снег. То ли инженер, пребывавший в войске неприятеля, так и задумывал, желая скрыть непогодой все следы и отогнать уштаров, то ли он просто перестарался, но это так и осталось тайной. Для Цикуты же ледяная стена, быстро надвигающаяся на нас и несущая совершенно немыслимый для местных пустынь холод, стала знаком свыше.

Битва эта стала самой первой в моей жизни, и мне было ужасно страшно. Тяжелые доспехи, пусть и позволявшие драться в пешем строю, закрывавшие меня с головы до ног, непривычно тяготили, а щит и длинное, пятнадцати с половиной футов копье, казались жутко неудобными в сравнении с лёгким мечом. К тому же, в отличие от всех остальных членов отряда инквизитора, конь подо мной был знаком со мной всего несколько дней, в то время как остальные воспитывали своих боевых скакунов уже с трёх лет и до полного их взросления. Да, конь был отлично выучен его предыдущим хозяином, неплохо держался в строю и сносно слушался команд, но при этом переносил меня с трудом. Мне оставалось только надеятся на те навыки, что мне успели привить в военной школе, и на собственное везение. Когда вокруг нас закружилась метель, видеть подобную которой мне не доводилось еще ни разу в жизни, казалось, последние душевные силы и вовсе покинули меня. Говорят, в строю все — как один, и все друг за друга. Но в тот момент я ощущал себя совершенно одиноким и покинутым: зелёный новичок среди ветеранов многих битв, которому здесь явно не место. Однако Августин решил, что мне полезно будет идти в битву вместе со всеми, и я не мог его ослушаться.

В беспросветной белёсой мгле я не видел ничего дальше пары десятков шагов, и лишь следовал туда, куда указывали командиры Августина. Здесь не было привычного для меня аппарата военного управления, присущего легионам регулярной армии, и это приводило меня в некоторое смятение, однако общий смысл всё же был примерно одинаков: десятками командовали десятники, сотнями — сотники, у которых, в свою очередь, были свои заместители. Убери несколько «лишних» звеньев, и получишь структуру командного состава боевых подразделений инквизиции. В данном случае, вся она представляла собой пятерых инквизиторов третьего ранга, имевших в своём подчинении определенное количество посвященных ими воинов, которым они имели право отдавать приказы. Среди посвященных выделялось некое количество инквизиторов четвёртого, самого низкого ранга, которым, в свою очередь, доверялось командовать какими-то произвольными на первый взгляд группами воинов, численность которых определял их покровитель. Полнейший хаос, но люди эти, все же, отчетливо знали, что и как следует делать.

Вокруг сновали вестовые, разнося приказы и докладывая о положении дел, кричали люди и обеспокоенно фыркали животные. Кажется, это продолжалось бесконечно долго, пока, наконец, не была дана команда на построение. Фаланга, выстроившись в три ряда, пришла в движение. Августин, а я не сомневаюсь, что это была именно его инициатива, отвёл мне место рядом с собой, в первой линии, и, если бы не латные рукавицы, все вокруг могли бы увидеть, как дрожат мои руки. Строй двинулся с места, через несколько минут перейдя на крупную рысь. Вокруг бушевала метель, и резкие порывы ветра то и дело бросали мне в глаза мокрый снег, колючий и холодный, оседающий крупными каплями на доспехах и прозрачными кристаллами на гривах коней. Мне было одновременно холодно, и в то же время нестерпимо жарко, как и в тот день, перед приходом Цимбала. И чем дольше мы пробирались через ледяную пургу, тем жарче мне становилось, и тем чаще билось сердце, отдаваясь молотами в висках.

Звук боевого рога раздался столь неожиданно, что я даже дернулся, испугавшись его низкого протяжного голоса. Он нарастал лавинообразно, прорываясь сквозь завывания ветра, топот сотен копыт и лязг оружия и доспехов. Фаланга опустила копья и устремилась вперед, разбрызгивая превратившуюся в грязь пустынную пыль вперемешку с песком. Мне оставалось только направить копье, а конь подо мной пустился в галоп, лишь следуя сигналу рога. Ветер ударил в лицо, ту часть его, что не была защищена маской, и обзор окончательно сократился до узкой полосы, пролегшей в неизвестность. Через несколько секунд рог взревел вновь, и впереди, всего в сотне футов возник строй неприятеля, неумолимо приближающийся, еще не до конца осознавший, откуда ждать атаки. Такой уязвимый.

— Бей! — одновременный клич пронесся по рядам инквизиторов.

Не поддержал его лишь один человек, испуганный и сосредоточенный лишь на том, куда направить своё копьё. Удар оказался такой силы, что сразу три ряда пехоты противника, не успевшей организовать оборону, оказались сметены, раздавлены и отброшены. Копьё, увязшее в одном из тел, оказалось вырвано из моих рук, и в дело пошла спата, заменившая в этой схватке родовой клинок, слишком короткий для верхового боя. Конная лавина, почти не встречая сопротивления, вгрызалась в плоть неприятеля, стремительно прорубая себе путь (вот только куда?). Я остервенело рубил и колол всех, кто не успевал убраться с моего пути, почти не обращая внимания на происходящее вокруг. Противник, ошеломленный столь неожиданным и стремительным нападением, ударился в бегство, но часть моего сознания, не поглощенная горячкой боя, отчётливо осознавала: вокруг нас еще оставались многие тысячи врагов, пусть и ослепленных стихией, но готовых биться до конца, поскольку, по крайней мере половина из них состояла из боевых братьев, не знающих страха. Гордиан, вне всякого сомнения, привел с собой последние резервы ордена, но в резервах этих, как бы ни хотелось надеяться, были далеко не одни только зеленые новички.

Пробив сквозную дыру в строю армии Великого маршала, мы буквально вывалились на открытое пространство, перебив всех, кто стоял на пути. Я понятия не имел, в каком порядке сейчас находились подразделения неприятеля, но подозревал, что к ущелью они отступали боевым маршем, а не походной колонной, а значит, вероятнее всего, схватка произошла с авангардом, то ли сильно обогнавшем основное войско, то ли брошенном на перехват.

Снова зазвучал рог, на этот раз призывающий перегруппироваться. Фаланга, по всей видимости совершенно не пострадавшая во время первого удара, превратилась в клин, ощетинившийся немногочисленными оставшимися копьями. Враг бежал, и за ним никто не гнался, а Цикута лишь выжидал. Я смотрел на его залитые кровью доспехи, припорошенные мокрым снегом, и на такой же окровавленный моргенштерн с измятыми местами иглами. Он что-то яростно втолковывал Ампию и двум другим инквизиторам третьего ранга, один из которых успел потерять в бою шлем.

Если задуматься, всё происходящее могло показаться чистым безумием. Никогда прежде, насколько я знал, не происходило битв, в которых участвовала бы только одна тяжелая конница. Стоит завязнуть в строю неприятеля, и конец. Пехота не придет на помощь, не сможет расширить брешь, пробитую катафрактариями, и всех нас просто перебьют, предварительно окружив. На месте Августина я бы попытался вразумить впавших в транс уштаров, пусть на это понадобилось бы какое-то время и какое-то количество повешенных дезертиров, но всё же…

Вьюга с течением времени только усиливалась, и теперь уже было совершенно непонятно, где враги, а где друзья. Я мог различать только несколько ближайших ко мне силуэтов, несущихся во весь опор неизвестно куда. Командованию оставалось только надеяться на донесения разведки, мне же — лишь на правильные решения этого самого командования, поскольку теперь я не мог их даже подслушать, находясь уже в некотором отдалении от Августина. Конная лавина неслась сквозь вьюгу, разбрызгивая грязь и лязгая доспехами в абсолютную, как мне казалось, неизвестность, и когда прямо передо мной возникла стена копий, я даже не успел удивиться. Удар клина оказался такой силы, что фаланга противника, пусть и подготовленная на этот раз не смогла устоять, порвавшись подобно незащищенной плоти от удара ножа. И рана эта, по мере того, как в неё вливались всё новые и новые ряды бронированных всадников, расширялась с ужасающей скоростью. Но вот затем, как и следовало ожидать, натиск стал ослабевать. Вместо четырех-пяти шеренг, встретившихся нам во время первого столкновения, здесь собрался весь костяк армии Гордиана, и конца ему, особенно в этой непроглядной мгле, не было видно. Я рубил направо и налево, всецело полагаясь только на своего боевого скакуна, яростно продолжавшего пробиваться вперед, снося доспешной грудью оказывающихся на его пути врагов и втаптывая их в землю мощными копытами. Вокруг звенели мечи, бряцали доспехи, ржали кони, кричали раненые и умирающие, и в этой какофонии звуков я совершенно тонул, будто оказавшись в самом сердце океана на утлой лодочке без паруса. Один из бросившихся мне навстречу мечников изловчился и схватил меня за ногу, в то время как двое других, вооруженных копьями, изо всех сил пытались найти слабое место в моих доспехах. Продвижение клина полностью застопорилось, и теперь вокруг меня были только разозленные враги, которые, несмотря на сокрушительную атаку инквизиции, вовсе не помышляли о бегстве. Отмахиваясь от очередного выпада, я почувствовал, что теряю равновесие и начинаю соскальзывать. Теперь врагов стало не трое, а пятеро, и двое из них слаженными усилиями стягивали меня вниз. В отчаянии я несколько раз ударил мечом почти наугад, но все удары пришлись на выставленные щиты, и только один, проскользнув в щель между шлемом и наплечником, достиг цели, впрочем, только лишь ранив неприятеля, увязнув в складках шарфа. Положение спасла десятка всадников, сумевших сгруппироваться и продолжить натиск. Нападавших тут же смело с их пути, а я, не теряя времени даром, присоединился к своим спасителям.

Неизвестно, чем бы закончилась эта мясорубка (хотя вполне очевидно, что ничем хорошим), если бы шум битвы не прорезали звуки сразу нескольких сигнальных рогов. Было совершенно непонятно, с какой стороны они исходят, и создавалось впечатление, будто трубят отовсюду разом. Сердце радостно колыхнулось, услышав боевой клич уштаров, но в тот момент я даже не сообразил, что союзников, верно, не больше четырёх сотен. В этот момент рядом со мной возникла грозная фигура Цикуты, залитая кровью с головы до ног. Моргенштерн в его руке потерял большую часть шипов и теперь больше напоминал не утреннюю звезду, а кровавую луну, обляпанную кусками плоти. Рядом с инквизитором сбилась небольшая часть отряда, составляющая теперь некое ядро сопротивления, медленно, но непреклонно продолжающее движение вглубь армии неприятеля.

— А, ты еще жив, мой мальчик, — с какой-то странной веселостью в голосе, завидев меня, воскликнул Цикута, — неплохо для человека, первый раз побывавшего в настоящем бою.

— Думаю, везения моего хватит на какое-то время, а потом нас всех перережут, — голос мой предательски дрожал, но в царившей вокруг суматохе это было вряд ли заметно.

На ответ у инквизитора уже не оставалось времени, и мне волей-неволей пришлось присоединиться к его самоубийственной атаке на замешкавшегося неприятеля, сбавившего на минуту свой яростный натиск. Снова отчаянная рубка, снова попытка прорваться. Вот только куда? В какой-то момент я заметил, что вьюга стала стихать, и впереди виднеется открытое пространство, на котором происходит какое-то действо. Я даже не успел осознать, что всё это не к добру, когда мощный порыв ветра внезапно ударил меня прямо в лицо, удар даже не урагана, а будто лапы рассвирепевшего великана в одно мгновение выбившего меня из седла. Я всем телом рухнул в истоптанное сотнями ног и копыт месиво из грязи и крови, едва не лишившись при этом сознания от удара, выбившего из легких весь воздух, а из головы — все мысли и чувства. Смягчили падение лишь пара мертвых и пара еще живых тел. Тут же в нагрудник мне ударило копыто, едва не проломившее грудину, в последний момент соскользнувшее в сторону. Ураганный ветер снес и людей и лошадей, и сейчас и те и другие, смешавшиеся в ледяном болоте, пытались подняться на ноги, не переставая при этом сражаться друг с другом. Кого-то придавило лошадиным телом, и он страшно кричал, пытаясь вытащить из-под него переломанные конечности, кто-то и вовсе упал замертво со сломанной шеей, некоторые инквизиторы в тяжелых латах, вылетев из седла, словно камни из требушета, оставили за собой целую полосу изломанных тел. Битва превратилась в побоище, и никто уже, казалось, не представлял, где друг, а где враг, поскольку багряные доспехи присутствовали и с той и с другой стороны, и при этом и те и другие покрывала бурая грязь и ледяная корка.

Я едва мог шевелиться, а всё тело, казалось, превратилось в один сплошной, непрестанно болящий ушиб. В голове звенело, а во рту было солоно от крови, текущей потоком из выбитых зубов. Чудовищным усилием, превозмогая казавшуюся непосильной тяжесть доспехов, я поднялся на ноги, неловким ударов меча отводя удар копьём. Вокруг вместе со мной поднимались и солдаты Гордиана, чему я активно попытался помешать, в итоге лишь потеряв спату, которую уже не могли удерживать отшибленные пальцы. На помощь мне пришел родовой меч, слишком короткий для конного боя, но идеально подходящий для этой мясорубки. Рукоять, казалось, жгла огнём, но вместе с тем я чувствовал странную силу, исходящую от него. Трибун оправдывал своё имя, разговаривая с врагом на языке стали, кромсая доспехи как бумагу, разрубая мечи и копья, заставляя неприятеля внимать его голосу. Никогда прежде я не чувствовал себя таким… могучим, непобедимым и искусным. И позже я еще много раз корил себя за то, что отказывался носить этот меч после того как отец вручил его мне.

Вокруг меня постепенно стало образовываться свободное пространство, и враги, устрашенные голосом Трибуна, стали отступать, а союзники, немногие из тех, что смогли подняться, собирались вокруг, прикрывая тылы и фланги. Рядом со мной внезапно возникла огромная фигура кира Амплия, лишившегося и шлема и щита, лицо которого превратилось в кровавое месиво, на котором выделялись только безумно горящие глаза.

— Нам нужно убить их инженера! — почти мне на ухо проорал он, показывая мне рукой куда-то за спину.

Я обернулся в ту сторону, и увидел знамёна Великого маршала, теперь уже отлично различимые, когда метель почти стихла. Всего в сотне футов от нас, казалось, лишь рукой подать. Я лишь коротко кивнул, и ринулся вперед, не заботясь о защите и надеясь только на прочность собственных доспехов. Трибун вспорол кольчугу вставшего на пути воина и вскрыл его от живота до подбородка, словно тот был из воска, но засел в щите следующего противника, пробив его насквозь и войдя по самую рукоять. В руку мне тут же прилетел удар мечом, звякнул погнувшийся наплечник, а в следующее мгновение нападавшего уже зарубили подоспевшие инквизиторы. Не без труда выдернув оружие, я снова бросился вперед, нанося теперь уже только рубящие удары, прокладывая путь и себе и тем, кто шел за мной следом. Усталости будто и не было, я ощущал такой подъем внутренних сил, что, казалось, мог бы рубиться бесконечно долго. Увы, врагов было слишком много.

Сложно сказать, сколько длился этот прорыв. Может быть лишь пять минут, а может быть и пять часов. Инквизиторы, шедшие со мной, падали один за другим, сраженные мечами, копьями и молотами боевых братьев, подоспевших к месту нашего прорыва. Они, в отличие от прочих солдат ордена, не знали страха, не прогибались и не отступали, и один пропущенный удар боевого молота едва не стоил мне жизни, опрокинув меня на спину. Без сломанных ребер явно не обошлось, но я уже не чувствовал боли, и даже не успел удивиться такому повороту событий. Когда я поднялся на ноги, вокруг уже лежали только мертвые тела и трое оставшихся в живых инквизиторов, среди которых был и кир Амплий, хромавший на левую ногу, но всё еще вполне боеспособный. Я оглянулся и с удивлением обнаружил прорывающийся в нашу сторону конный отряд, вне всякого сомнения, возглавляемый Цикутой. Теперь, когда метель окончательно стихла, я наконец смог разглядеть место, в котором оказался: небольшая низина, со всех сторон окруженная крутыми холмами, в которую успела втянуться основная часть армии Гордиана. По всей видимости, в первый раз мы и вправду столкнулись с авангардом, вот только предупредить идущие следом подразделения они не успели, и теперь мы оказались в самом сердце войска противника, окруженные со всех сторон. «Этот фанатик привел нас на верную смерть» — единственная мысль, которая пронеслась у меня тогда в голове. Слепая ярость захлестнула моё сознание, гнев и обида за бесцельно проделанный путь, в конце которого снова одна лишь смерть. Позади меня остались сотни мертвых тел, мясорубка, в жерновах которой продолжали перемалываться остатки ударной кавалерии инквизиции, а впереди ощетинился копьями строй личной гвардии Великого маршала, неспешно катящийся к месту нашего крошечного прорыва. Белый феникс на багряном флаге казался вымокшим и замерзшим голубем, а разверзнутый клюв будто кричал: «Беги, глупец, всё кончено!».

Но вместо этого я бросился вперед, словно герой древних мифов, в одиночку противостоящий целому войску. Из-за щитов вперед выступила шеренга арбалетчиков. Я бежал, и слышал, как за моей спиной бегут еще трое таких же сумасшедших храбрецов, сознание которых затмило какое-то странное отчаяние, граничащее с фанатизмом. Эти трое взрослых мужчин шли за мной, совсем еще юнцом, впервые увидевшим настоящую битву, идя в последнюю отчаянную атаку. В следующее мгновение все они погибли, пронзенные сразу несколькими болтами, с такого расстояния прошибающими любой доспех. А я всё еще был жив. А еще через мгновение стрелы обрушились уже на строй противника. Уштары наконец вступили в бой.

Глава 16

Фема Альбайед была образована в шестнадцатом году недавно восстановленной Шестой империи командующим остатками сил стёртого с лица земли Клемноса. Вместо восстановления древнего города легионы ушли на юго-восток, образовав военно-административный округ Альбайед на месте одноимённой варварской сатрапии. До сей поры данная территория существует на автономных правах, поскольку сложная политическая обстановка с соседними государствами и постоянные войны с местными племенами не позволяют преобразовать её в полноценную провинцию.

Ливерий Коронат, историк при дворе Октавиана Третьего.

— Не перестаю удивляться твоей живучести. Я уже не надеялся увидеть тебя после того, что устроил этот инженер.

— Кодрат Паулус. Так его звали.

— Ты знал его?

— Да, мы встречались прежде. Можно сказать, были приятелями. Нас познакомил общий друг.

— И голову ему ты отрезал тоже из дружеских чувств?

— Так уж получилось.

Когда кавалерия уштаров лавиной выскочила из-за холма за спинами гвардии Гордиана, те тут же потеряли ко мне всякий интерес, полностью переключив своё внимание на новую угрозу. Я, вероятно, должен был быть мертв, и тот факт, что после арбалетного залпа одна из четырех человеческих фигурок продолжает бежать вперед, видимо уже никого не смущал. И зря. Потому что когда гвардейцы оказались связаны боем, я оказался у них в тылу, и принялся орудовать Трибуном, превратившись в настоящее бедствие.

— И что теперь? — задал я самый очевидный для такой ситуации вопрос.

— Теперь мы пойдем в Стаферос, по пути собирая всех, кто сможет к нам присоединиться, и «убеждая» тех, кто не сможет. Затем мы разведем небольшой костёр, на который отправятся все члены совета ордена, выступавшие на стороне ныне покойного Великого магистра. Это если коротко. К тому же, придется выбрать главу инквизиции и разделить власть среди достойных, поскольку не осталось ни одного иерарха первого ранга.

— Мне кажется, ты сам не против занять это место.

— Если Антартесу будет угодно, я сделаю это. Но для начала придется дождаться окончания войны с Ахвилеей, поскольку большая часть наших воинов до сих пор сражается на землях этих еретиков.

— А тебя не беспокоит тот факт, что вернувшись, некоторые из иерархов будут не совсем довольны текущим положением дел? В их отсутствие много чего успело произойти, и по возвращении они застанут здесь пепел перегоревшей междоусобной войны.

— Не беспокоит.

— А как же император?

— Не императора стоит опасаться. Он малолетний дурак, который всё еще держится за сиську матери и играет в детские игры.

Юстиниан Третий, пусть и был гораздо моложе Цикуты, но малолетним его вряд ли можно было назвать. Впрочем, за девятнадцать лет своей жизни он, по мнению большинства, так и не принял ни одного собственного решения, всецело полагаясь на свою мать, которая, в свою очередь, делала то, что считает нужным.

— Причина, по которой меня и, вероятно, тебя тоже, не схватили носители красных шарфов, очень проста: среди людей, наделенных властью в империи, также идет передел сфер влияния. И я подозреваю, нет, даже уверен в этом, что не только твой отец заинтересован в поддержке ордена.

— Большая политика настолько запутана, что я уже даже не пытаюсь понять, кто в чём заинтересован.

— В этом, Маркус, твоя большая ошибка. Если не знать, кто за чем стоит и почему происходит то или иное событие, можешь невольно оказаться орудием в чьих-то руках, от которого затем наверняка попытаются избавиться.

— Так значит, ты уверен, что всё это, — я неопределенно развел руками, — не чья-то задумка, и ты не являешься орудием чужой воли?

— Определенно, так оно и есть. Но я-то об этом прекрасно знаю. Без денег и без поддержки со стороны мы бы уже давно лежали среди камней этой богом проклятой пустыни. Любому восстанию, как ты однажды назвал наше дело, требуется очень много денег и очень много поддержки, за которую, в случае успеха, придется отдать сторицей. Спроси своего брата, на сколько юстинианов полегчала его сума, и, думаю, ты будешь крайне удивлен ответу. Если он вообще захочет отвечать.

— Нечто подобное я и предполагал. Но чем же ты, в таком случае, намерен отдавать долг? Зачем вообще дому Кемман понадобилось вмешиваться в дела ордена?

— Как странно, что о мотивах отца меня спрашивает его сын.

— И всё же?

— Лояльность Великого магистра немало стоит, особенно в делах, касающихся политики. Орден — это не только экзекуторы и охотники на ведьм, это еще и разветвленная агентурная сеть, наделенная широкими полномочиями, это крепости-капитулы и боевые подразделения, способные тягаться даже с целым легионом. Это, в конце концов, собственная инфраструктура. Неплохое подспорье для того, кто, возможно, захочет со временем примерить императорскую тогу.

— Это то, о чем я подумал?

— Понятия не имею, о чём ты подумал, но надеюсь, что так оно и есть, потому что у меня сейчас нет настроения разжёвывать очевидное.

Из моего горла непроизвольно вырвался сдавленный смешок.

— А теперь иди и приведи себя в порядок, герой.

Последнее слово, впрочем, прозвучало совсем не обидно.

Я отошел от походного лежака Августина, на котором тот возлегал с головой, перевязанной так, что был виден только один налитый кровью глаз. В остальном Цикута казался вполне целым, но под одеялом разглядеть это было сложно.

— Я впервые увидел, как в багряном доспехе человек может двигаться с такой скоростью. Впрочем, в конном строю ты всё же похож на циркового слона с палкой, уж не обижайся.

— Ты не первый, кто так говорит.

Невольно коснувшись рукояти меча, я снова ощутил прежний прилив сил, правда, лишь на мгновение. Только теперь я осознал, насколько вымотался: битва закончилась, и внутри меня не осталось ничего, кроме усталости. Каждая клеточка моего тела болела, и страшно было представить, что я обнаружу, сняв наконец остатки доспехов и одежды под ними.

Выбравшись из палатки я понял, что ни на какие дела сегодня уже больше не способен. Уштары складывали мертвых в огромные штабеля, предварительно избавив их от доспехов и оружия. Варварство. Но здесь некому было судить, кроме шквалистого горячего ветра, несущего откуда-то издалека бурую пыль, обещавшую в скором времени замести поле боя. Под ногами всё так же чавкала холодная грязь, покрытая коркой грязного, стремительно тающего снега, и уже через несколько шагов на ногах моих налипли по паре лишних фунтов.

Перед тем как пойти проведать Августина я несколько часов вместе со всеми разгребал тела погибших, которых оказалось слишком много. Из всего отряда инквизиторов в живых осталось тридцать два человека. Тридцать два из трёх сотен. Я бы не назвал исход битвы победой, поскольку большая часть последователей Цикуты оказалась мертва, но сам Августин при этом так не думал.

— Антартес забрал тех, кого посчитал нужным, и оставил тех, чьи земные дела еще не завершены, таковы были его слова, когда подсчитали потери.

Видимо сегодня Антартес посчитал, что свои земные дела должны завершить почти все. Уштары, к моему большому удивлению, почти не понесли потерь, оставив на поле едва ли десятую часть своих воинов. Но противник, несомненно, потерял всё: главнокомандующий, весь командирский состав, инженер и три с половиной тысячи солдат армии Гордиана остались лежать в грязи посреди Сардайской возвышенности. Головы же самого Гордиана и Кодрата, его инженера-недоучки, отделенная от его тела мной лично, теперь красовались на пиках рядом с палаткой Цикуты рядом с головами всего командирского состава пятитысячного корпуса. Взглянув в лицо бывшего моего приятеля я вспомнил вдруг, как пил с ним за одним столом в обществе других инженеров, едва окончивших первый курс. Теперь, если ему вздумается выпить, всё вино выльется из перерезанной гортани прямо на песок. От этой мысли я зашелся тихим смехом, близким к истерике. Мне вдруг стало ужасно плохо, будто только сейчас я в действительности прочувствовал все те события, которые разворачивались здесь каких-то несколько часов назад. Меня била крупная дрожь и к горлу подкатил комок, отдающий желчью и кровью.

Грязь, кровь, изувеченные тела, мертвые и еще подающие признаки жизни. Уштары обирают каждое тело, деловито добивая тех, кто еще не успел расстаться со своей земной жизнью. Один удар в горло, и поверженный враг начинает биться в предсмертных судорогах разной степени интенсивности, издавая булькающие свистящие звуки, забавляющие своих палачей. Ветер треплет выцветшие знамёна с окровавленным Фениксом, рвёт полог палаток. Тревога раскаленным обручем сжимает виски и холодит сердце, я закрываю глаза, но от этого становится только хуже. Уштары продолжают резать раненых на глазах у пленников, которые теперь уже не пленники, а почти полноценные подданные Цикуты, решившие, что в их жизни есть вещи поважнее чести и долга. Я будто сквозь увеличивающую линзу вижу, как тройка воинов пустыни со смехом преследует человека, пытающегося уползти куда-то, волоча за собой наполовину отрубленную ногу. Один из уштаров быстрым и точным ударом завершает дело, отделяя искалеченную конечность от тела. Двое других хватают почти бессознательного человека за руку и пытаются теперь отсечь и её, что получается далеко не с первой попытки. Я чувствую, как тошнота подступает к горлу с новой силой, но в животе уже не осталось ничего, что можно извергнуть наружу. Желудок болезненно сжимается, и я чувствую, что еще немного, и я попросту упаду в обморок прямо в ледяную мешанину под ногами.

Судорожно сжимая рукоять меча, будто всё еще надеясь на тайную силу, сокрытую в нем, я плетусь туда, где среди обоза лежат раненные в бою уштары, не решаясь влезть в доверху набитые палатки. Для этого приходится подняться выше по склону, и ноги уже почти не держат, когда я оказываюсь рядом с кучей какого-то барахла и трофеев, разбросанных то тут то там. Никто не обращает на меня внимания, и я, бросив на какую-то телегу свой плащ, ложусь на иссушенные пустынным солнцем доски, моментально проваливаясь в сон.

***

— Прекрасная битва, не находишь?

— Бойня.

— Зато какая. Их кровь… будоражит меня.

— Вот что бывает, когда пускаешь всё на самотёк. Не стоило соглашаться на твою ставку, да уже ничего не исправить…

— Но не будешь же ты отрицать, что победа вышла очень красивой?

— Никогда не видел ничего красивого в случайности. В целой череде случайностей, если быть точным.

— Но не будешь же ты отрицать…

— Буду.

— Если отпустить вожжи, всё становится намного интереснее. Наблюдать иногда интереснее, чем править. Вместо дружеского обмена рукопожатиями и прочей ерунды, кровавая бойня. Дождь, снег, ветер в лицо! Старый добрый таранный удар тяжелой конницы в лицо. Ничто так не бодрит с утра, как звук боевого рога. К тому же, твои планы не слишком пострадали от одного небольшого кровопролития.

— Ты так считаешь, потому что ты — дурак.

— Дурак? Не ты ли согласился с условиями спора и проиграл? Я лишь показал тебе другой вариант событий. Показал, какова человеческая воля.

— Я и без тебя прекрасно знаю, какова она. Человеческая воля — это хаос и разрушение, противоположность миропорядка, построенного Антартесом.

— Результат достигнут, так или иначе.

— И всё-таки ты не смог не вмешаться. Положил ту песчинку, что сломала верблюду шею. Считаешь, твоё вмешательство, не считается?

— Я просто добавил в уравнение еще одну неизвестную. Мера хаоса от этого только увеличилась.

— Но, тем не менее, твоя неизвестная составляющая сыграла нам на пользу. Впрочем, больше я тебе не позволю принимать такие решения. Иначе мир и в самом деле захлестнет хаос.

— Природе свойственен хаос, даже человеческой. День будет сменяться ночью, зима — летом. Без твоего вмешательства.

— Всё так, но однажды это случится уже без людей, в том случае, если позволить себе отпустить поводок. С этим мы уже сталкивались, если тебе вдруг изменила память.

— Но мне всегда нравилась только весна человеческой цивилизации, ничего не могу с этим поделать. Со временем их методы ведения войны становятся всё менее интересными, то ли дело когда двое мужчин, закованных в железные одежды, лупят друг друга железными же палками…

— Займись лучше фигурами. А мне пока нужно кое-что доделать.

***

Я проснулся от того, что в глаза мне било яркое солнце, проникающее сквозь веки и задубевший от крови шарф, которым я пытался закрываться. Поначалу я даже не мог понять, где нахожусь, и что вообще происходит. Картина сегодняшнего (или уже вчерашнего?) дня расплывалась перед глазами, неумолимо ускользая подобно сновидению. Всё тело ломило то ли от усталости, то ли от боли, то ли от всего вместе, и только сейчас, при дневном свете и в трезвом рассудке я смог разглядеть, во что превратилась моя одежда и тело под ней.

Вся грудь была покрыта кровоподтёками и черными синяками, как и всё правое предплечье, на которое я приземлился при падении с лошади. На правой ноге обнаружился длинный, но неглубокий разрез, начинающийся почти у самой стопы и заканчивающийся у колена: здесь сказался недостаток облегченной брони. Одежда застыла кроваво-грязной коркой и прилипла к телу. Лицо заплыло и болело так, будто превратилось в один большой синяк, а во рту я не досчитался пары зубов с правой стороны, обломки которых теперь неприятно кололи щёку. В общем и целом можно было сказать, что из боя я вышел практически без единой царапины, учитывая ту мясорубку, в которой мы оказались и которую пережили не иначе как с высшей помощью. Всё произошедшее показалось мне каким-то чудовищным сном, и чем больше я о нём думал, тем более утверждался в мысли, будто большая часть вчерашнего боя мне действительно приснилась. Поглядев на валяющийся рядом со мной доспех, который весил никак не меньше пятидесяти фунтов, я ещё больше усомнился в том, что вчерашние чудеса лёгкой атлетики были исполнены именно мной.

Но самым странным явлением, яркой звездой выделяющимся на фоне чернеющих небес вчерашнего дня, был Трибун. Дотронувшись до рукояти, я не почувствовал ничего, кроме шершавости рукояти, никакого прилива сил, как это было еще не так давно. Да, меч превосходил в прочности все прочие, но никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы подобным ему рассекали доспешного человека пополам вместе с щитом. Это было попросту немыслимо. От нахлынувших воспоминаний меня затрясло, и я снова испугался того, что схожу с ума. Наверное, стоило спросить совета у Цикуты, хотя я и понимал, что толку в этом не будет никакого.

Стояла страшная жара и не осталось и следа от вчерашней метели. Поле битвы запеклось коркой, на которой в великом множестве виднелись свежие отпечатки ног. Большую часть тел уже убрали, сложив их в четыре десятка «поленниц», иначе и не скажешь. Уштары также предавали своих мертвых огню, используя в качестве топлива не дерево, ценившееся в пустыне на вес золота, а земляное масло, использующееся как основа для боевой зажигательной смеси на огненосном флоте. Сколько теперь ждать подвозов? Два дня, неделю? Мы наверняка не двинемся дальше, пока мертвые не упокоятся так, как того требует Антартес. Я сильно сомневался в том, что душа может остаться в теле, пока физическая оболочка не обратится в пепел, но, кроме меня, похоже, больше в этом никто не испытывал сомнений. Нет ничего хуже для бессмертной души, чем оказаться запертой в темнице из разлагающейся плоти, и даже враг достоин нормального погребения. Я же всегда считал, что гораздо страшнее оказаться в темнице из плоти горящей и обугливающейся, ведь кто знает, в какой именно момент твоя несчастная душа всё-таки решится оставить своё бренное тело.

Смутный образ из сна заставил меня поморщиться: уж слишком неприятное ощущение он после себя оставил. Временами мне начинало казаться, будто во сне я проваливаюсь в мир мертвых, в котором такое долгое время стоял одной ногой. Почему же мир этот в моём воображении представился таким безрадостным и мрачным местом, совершенно не похожим на Чертоги, описываемые в Книге Антартеса? Я не знал ответа на этот вопрос, как не знал и того, какая часть моих «божественных» видений, как выразился Цикута, произошла в действительности. Чем больше времени утекало с тех пор, тем бо̀льшие сомнения у меня возникали, поскольку воспоминания становились похожи на старый, почти позабытый сон, переплетающийся у меня в голове с явью. После вчерашней битвы, прошедшей рубежом через мою жизнь, все события, произошедшие в Демберге и следующие за ними, и вовсе начали казаться мне настоящим абсурдом. Мне срочно требовалось поговорить с кем-нибудь, желательно с человеком не заинтересованным, поскольку благообразные речи Августина меня ещё больше выводили из равновесия. Оказываясь рядом с ним, я непременно попадал под его одурманивающее влияние, и только больше запутывался в собственных видениях. Мне требовался ясный взгляд Альвина, который, как мне тогда казалось, был единственным человеком на всей Хвилее, способным меня понять. Его дружеской поддержки не хватало мне как никогда ранее.

К вечеру вонь от мертвых тел стала уже невыносимой, и в небе над полем битвы к этому времени уже кружили огромные стаи падальщиков, привлеченных запахом мертвечины. Солнце высушило грязь, превратившуюся за день в непробиваемую броню, и от вчерашних осадков не осталось ни капли. К вечеру следующего дня, когда запах уже не просто выбивал слезу, но и мешал дышать, в ночное небо Сардайской пустыни поднялись клубы жирного черного дыма, и тьма вспыхнула десятками костров, в которых души павших очищались от оков бренной плоти. Кто-то говорит, что в пламени погребального костра можно разглядеть ускользающую в Чертоги душу. Я же, среди тысяч не разглядел и одной. И почему-томне кажется, что причиной тому стал отнюдь не жирный вонючий дым, закрывший собой всё небо до самого горизонта.

Оставшиеся в живых инквизиторы полукругом собрались вокруг Августина, который нараспев читал отходную молитву. Голос у него был хриплый, но сильный, разносящийся по округе, казалось, на многие мили. Все остальные скорбно молчали, в особенности восемь сотен бывших воинов Гордиана, с опасением поглядывающих на обезображенные стервятниками лица своих командиров, единственных, кому Цикута отказал в последней милости. После Первого инквизитора молитву подхватили и остальные, но вышло как-то не очень: тихо и вразнобой, будто шелест опавшей листвы. Настроение было подавленным у всех, кроме уштаров, обошедшихся малой кровью, и мне сложно было представить, как Августин собирается вести этих людей дальше, обещая еще большие жертвы. Но ему, вероятно, было не до этого: почерневшее лицо его горело фанатичным огнем еще более ярким, чем погребальные костры. Когда всё закончилось, я всё-таки решился подойти к нему, оставшемуся одиноко стоять посреди пепелища.

— На твоём лице видны нехорошие мысли, — не повернувшись даже в мою сторону, тихо произнес Августин, — тебя терзают сомнения? Думаешь ли ты, что все эти смерти были напрасны?

— Наше воинство только увеличилось.

— Я рассчитывал на большее. Антартес, к сожалению, не всем явил свою волю.

— В пылу битвы, особенно, когда вокруг кружит уштарская конница, узреть его волю, наверное, не так просто.

— Я слышу в твоих словах насмешку.

— В твоём новом войске царят упаднические настроения, и это видно даже невооруженным взглядом. Все, кто был предан тебе, и кто составлял костяк былой мощи, погибли, а вместо них пришли варвары-федераты и перебежчики, пострашившиеся смерти. Я просто высказываю свои опасения по поводу…

— Не так давно я уже говорил тебе: всё предопределено Им еще задолго до того, как мы родим в своей голове очередной план касательно будущих действий. Да, в этой битве мы сломали хребет армии ордена, собранной, вероятно, из остатков гарнизонов и списанных ветеранов, но иного пути попросту не было. Когда война закончится, вернувшиеся воины закроют эти бреши. Зато сейчас попросту не найдется силы, способной остановить нас, и всё, что нам остается — пойти и навести окончательный порядок, поразить сердце гидры, пока у нее не отросли её головы. Дорога на Стаферос наконец свободна.

— А ты не думал, что имперским наместникам не придется по вкусу нахождение на их землях федератов? Если так, уштары не пройдут к столице. А те, кто прежде сражался за Гордиана, вполне могут снова поменять свои убеждения. Тогда у тебя останется только три десятка человек, половина из которых — раненые.

— Ты слишком плохо разбираешься в сложившейся политической ситуации, чтобы делать такие выводы. Скоро мы объединимся с силами приората Соломона и нашими сторонниками из тех частей инквизиции, что не ушли за фронт.

— А как ты планируешь привести к ответу членов совета из капитула Стафероса? Разве император допустит его штурм прямо посреди столицы?

Вместо ответа Августин только улыбнулся, повернув ко мне взгляд своего единственного здорового глаза.

— Я вижу, тебя терзают сомнения, и это нормально. Но ты слишком долго копишь свои вопросы, пренебрегая моим доверием, и в собственных умозаключениях успеваешь уйти слишком далеко, позволяя росткам этих сомнений прорости и дать обильный урожай.

В этом Цикута был совершенно прав. Как только я отдалялся от него, меня неизменно одолевали сомнения касательно правильности всего происходящего. С меня будто спадали его чары, застилающие глаза и мешающие взглянуть на правду. Влияние инквизитора на меня было совсем иным, тогда как все прочие попавшие в поле его притяжения, навек оставались его рьяными сторонниками. Мне же хватало одного дня, чтобы обрасти вопросами. Теперь, снова оказавшись подле него, я почувствовал былую уверенность.

Наверное, отчасти именно этим я и заслужил его внимание. Я никогда не следовал за ним слепо, как другие, и неизменно подвергал сомнению его действия, которые в ряде случаев он объяснял только «волей Антартеса». И все так же неизменно я соглашался со всеми его доводами, впрочем, с каждым разом это выходило всё легче и легче.

Той ночью мы проговорили еще долго, до тех пор, пока тела павших не превратились в пепел, а на востоке не забрезжил первый луч восходящего солнца. Мы говорили о битве и о моих видениях, страстное желание высказаться и быть понятым наконец утихло. А когда совсем рассвело, мы двинулись в путь, прямиком на Стаферос.

Приор Соломон успел собрать внушительный отряд поддержки со времен нашей так и не состоявшейся встречи по пути к Клемносу. Старейшина одного из богатейших приоратов привел с собой по большей части наёмников и некоторое количество «небезразличных граждан», ответивших на его призыв. Всего пять сотен клинков, сотня из которых прибыла конно. С Августином они встретились как давние друзья, сердечно обнявшись, избежав только многократных лобызаний, приличествующих в подобных случаях. Вести и слухи о победе Цикуты тем временем облетели едва ли не всю империю и, вероятно, были многократно приукрашены, тем ярче, чем дальше они распространялись от места события. Император тем временем безмолвствовал, что, по общему мнению, было хорошим знаком.

За две недели пути я успел в достаточной мере пообщаться с оставшимися в живых инквизиторами, ушедшими за Цикутой в Альбайед, и последние сомнения окончательно выветрились из моей головы. Весь мир будто сошел с ума, и я присоединился к этому сумасшествию. Как жаль, что я тогда и не подозревал, что именно стоит за всем этим, и откуда тянуться нити, заставляющие кукольные фигурки плясать. Война за истинную веру, за Феникса и орден! Вот чем я был увлечен. И даже слова Цикуты, многократно мне указывающего на подоплеку этой междоусобной войны, не возымели должного эффекта, потому как впереди победителей ожидала награда. В скором времени враги ордена будут наказаны, и всё станет действительно хорошо. Так же думали и все остальные. Все, кроме самого Цикуты и, вероятно, приора Соломона, для которого все положенные на алтарь победы жизни значили не больше, чем грязь под ногтями. Я был среди тех, кто победил, и тех, кто в скором времени получит свою долю в общей добыче. Это было самое главное. Не всем, однако, суждено было разделить эту радость, поскольку на проверку всё вышло совсем не тем, чем казалось прежде.

По пути к Стаферосу к свите нового претендента на пост Великого магистра примкнуло ещё по меньшей мере восемь сотен воинов, готовых сражаться за правое дело, в результате чего общая численность армии уже сравнялась с легионом. Для всех, кто примкнул к инквизитору, Цикута олицетворял воина господа и святого ревнителя веры, гаранта незыблемости её основ. Впрочем, большинство из тех, кто пошёл вслед за ним, не желало даже слышать о тех реформах, которые вознамеривался провести покойный Великий магистр. Для них он был раскольником (что отчасти являлось правдой) и еретиком. Пусть удержать в руках стремительно разваливающегося ордена церковь уже казалось задачей воистину непосильной, многим казалось, будто это совсем не так. Преподобный Соломон, пусть и выступал на стороне Августина, отнюдь не желал делиться своей властью. Приоры, в руках которых находились обширные земельные владения, церкви, храмы, монастыри и прочие источники дохода, обладали властью ничуть не уступающей иерархам ордена, и последним их желанием было кланяться Великому магистру, отстёгивая ему изрядную долю своих доходов. Но реформы, должные сформировать из ордена исключительно военную структуру, оставив тщетные уже попытки контролировать все прочие сферы влияния, вовсе не были по нраву старейшинам, поскольку теперь уже сам совет приоров вознамерился сделать подконтрольными себе некоторые из структур ордена, такие как дознаватели и инквизиторы. Соломон же, выступая неким послом воли совета, активно участвовал в разделе шкуры еще неубитого медведя, вероятно, полагая, будто после завершения кампании Цикуты, установленные ранее договоренности будут соблюдены. В его мечтах орден представлял собой обглоданный костяк, представляющий собой исключительно военную силу, которая должна будет помогать теперь уже не церкви, но Церкви в распространении истинной веры на территориях варварских королевств, действуя по указке некоего высшего иерарха этой самой Церкви, в руках которого будет сосредоточена вся полнота власти. Инквизиция же будет карающей рукой, служащей для приведения неверных в лоно истинной веры и наказания несогласных. Так, по крайней мере, считал сам преподобный Соломон, не стеснявшийся рассказывать об этом никому из ближнего круга Августина, в том числе и мне.

Толстый и неуклюжий, человек этот не понравился мне с самого начала, и я никак не мог понять, отчего же Цикута считает его своим ближайшим соратником, борющимся за правое дело. Соломон больше походил на жирного слизня, изо всех сил тянущегося к поросшему свежим клевером лугу, дабы насытить своё непомерное брюхо, нежели на праведного ревнителя веры. Ему было абсолютно всё равно, какие реформы вознамеривался провести покойный Калокир, Соломону требовалось только урвать кусок, для самого себя.

— У всего есть своя цена, — все с тем же невозмутимым видом ответил мне Цикута, когда я указал ему на Соломона.

— Твоя цена — продать орден по кусочкам всем тем, кто протянет руку помощи?

— Если потребуется.

Загадочная улыбка на лице Цикуты говорила об обратном, и это меня немного остудило. Беспокойство же мне доставляло лишь незнание того, что именно задумал инквизитор, совершенно отказывающийся посвящать кого бы то ни было в его планы. Даже меня. Были ли приоры и дом Кемман единственными, чьей поддержкой он заручился для победы над Калокиром? В этом я очень сомневался. Кроме Гордиана не нашлось никого, кто смог бы встать у него на пути, и маловероятно, что все остальные, прежде травившие Цикуту как бешеного пса, все, кто был причастен к расправе над людьми маршала Иеремия в Клемносе, просто сменили свою точку зрения.

К окрестностям столицы армия вышла спустя полный месяц. Как я и подозревал, уштарам пришлось отправиться домой, поскольку подпустить такую прорву варваров к Стаферосу не решился бы ни один здравомыслящий человек в империи. Но воины ордена пользовались исключительным правом, и даже несмотря на военное положение и фактически внутриусобную войну, останавливать Августина никто не стал, в результате чего в начале весны, спустя год после начала конфронтации между покойным Великим Магистром Калокиром и покойным же Великим Маршалом Иеремием, сторонники последнего заняли столичный капитул Стафероса, без сопротивления и почти без шума. Все выжившие члены Малого совета и половина Большого к этому времени уже находилась в казематах капитула. Остальные же, в основном представители инквизиции, радостно встречали своего героя, с такими почестями, каким и император позавидовал бы. Победа достигнута, все счастливы и довольны, а каждая жадная ручонка, до этого времени щедро отсыпавшая золото в карманы Августина, получила то, чего хотела. Негодяи наказаны, победители награждены. Вот и истории конец.

Именно такого финала, вероятно, многие и ждали. И были это люди, совершенно незнакомые с истинной сущностью человека, которого не просто так прозвали Цикутой, за что сполна и поплатились, поскольку буквально на следующий же день после нашего прибытия в столицу вспыхнула настоящая бойня.

Глава 17

Делами церкви занимается совет приоров он же совет старейшин. Империя поделена на девять приоратов, территорий, на которых главенствует избранный церковью старейшина. Половину доходов от своей деятельности приораты обязаны направлять в казну ордена, остальные же средства они могут распределять по своему разумению. И это, пожалуй, единственный камень преткновения, уже многие годы грозящий окончательно разделить церковных владык и иерархов ордена. По общему разумению, да и по моему мнению тоже, половина — это слишком много, пусть Антартес и завещал нам делиться. В конце концов, жадность, с которой мытари ордена залазят в мой карман — это самый настоящий смертный грех.

Василий, третий епископ Авермула.

Преподобный Соломон визжал громче, чем свинья на бойне, когда пяток его коснулось раскаленное докрасна железо. Голое тело его, больше напоминавшее мешок с жиром, в свете факелов, освещавших подземные казематы, выглядело страшно. Я едва мог сдерживать тошноту от вони горелой плоти, казалось, пропитавшей здесь каждый камешек. Цикута же смотрел на экзекуцию с полнейшим равнодушием. В соседних камерах точно так же пытали всех, кому не посчастливилось убежать из столицы прежде, чем сюда заявились сторонники инквизитора. Здесь оказались все девять приоров, прибывших в Стаферос выразить своё почтение новому, как они полагали, Великому магистру. Здесь же находились тридцать восемь членов совета и еще бесчисленное количество тех, кто не успел вовремя переметнуться на сторону «праведных воинов». Их вопли до конца дней моих будут являться мне в кошмарах.

Не было никого, кто мог помешать свершиться этому, поскольку никто попросту не ожидал подобных действий от Августина, наивно полагая, будто победитель просто возьмет своё и одарит всех, кто ему помогал в достижении этой победы. Мне страшно было представить, что случится после подобной выходки. Старейшины были не просто влиятельными людьми, они имели прямое влияние на императора и держали в своих руках значительную власть, которая в скором времени должна была увеличиться еще более за счёт сепарации церкви. Цикута же, прежде готовый пойти на уступки и предоставить им долгожданную независимость, поступил так, как никто и вообразить не мог, давая своими действиями однозначный ответ всем, кто ошибочно полагал, будто орден можно просто взять и разделить.

А началось всё достаточно спокойно. После официального приёма в капитуле, где присутствовали все, выражающие свою однозначную приверженность к консервативному течению, Августин удалился на длительное совещание, продлившееся без малого восемь часов. Новая гвардия инквизитора тем временем успешно заняла новые рубежи, сменив абсолютно всех, кто прежде нес службу в стенах капитула, включая поваров в обширной кухне цитадели. Императора к счастью (а может, и к несчастью) в городе не оказалось, поскольку он вместе с матерью отбыл в главный порт Мраморного моря — Текрон для «инспектирования флота». Вместе с ним отбыла и его личная гвардия, в результате чего в городе остались только вигилы и ополчение, по военному времени несущее стражу на стенах города, в отсутствие императора находящегося в руках сената. После обширного совещания Цикута, как и было обговорено с преподобным Соломоном, уделил время совету приоров, прибывшему в полном составе со всех фем и провинций империи для составления договора, согласно которому Церковь отделялась от ордена и наделялась особыми правами.

Здесь и вышла первая заминка. Буквально через час интенсивных волеизлияний церковных иерархов, жадно набросившихся на прибывшего триумфатора со своими требованиями, Августин попросил почтенных старейшин прерваться, после чего покинул главный зал капитула, который через минуту заполнили люди в красных доспехах.

Вскоре оказалось, что и среди присутствующих на первом совете людей произошла серьезная зачистка. Всех, косвенно или прямо причастных к бойне в Клемносе, арестовали и отправили в казематы, равно как и тех, на кого указали проверенные люди Цикуты. А таких обнаружилось немало. Августин же, перед тем, как устроить показательный суд, сделал всё, чтобы суд этот свершился быстро и максимально жестоко, отдав неугодных в руки палачей, чтобы те пытками вырвали все необходимые признания.

***

— Преподобный Соломон Эссентский, приор Кантарра и Святой земли, сознаешься ли ты в заговоре против благополучия Священного Ордена Антартеса, целью которого было разделение оного, неминуемо повлекшее за собой падение столпа истинной веры?

— Да, я сознаюсь!

Соломон, которому теперь недолго уже оставалось быть преподобным, мелко дрожал. На лице его застыла гримаса ужаса, и он, казалось, готов был сознаться в чём угодно, лишь бы больше никогда не видеть своих палачей.

— Сознаешься ли ты в том, что поддерживал праведное дело исключительно из корыстных побуждений, дабы получить власть и влияние бо̀льшие, чем имеешь?

— Сознаюсь!

Экзекутор в белой тунике, выделяющийся среди кроваво-красных одеяний остальных присутствующих в зале людей, зачитал еще с десяток обвинений различной тяжести, в которых Соломон, всё с той же интонацией охотно сознался. После этого толстяку, уже не способному самостоятельно стоять, поднесли документ, в котором тот дрожащей рукой расписался, не осознавая, что подписывает себе смертный приговор.

— Уведите его, и да сжалится над его грешной душой Антартес.

На каменном лице Августина не дрогнул ни один мускул. Быть может, он и испытывал какие-то чувства глубоко в душе, но ни одно из них не пробилось наружу. Соломон был первым в чреде десятков и сотен тех, кому предстояло признать свои многочисленные грехи, но мне, казалось, достаточно было лишь одного несчастного приора, чтобы утратить сон и покой на ближайший месяц. Я пребывал в глубоком состоянии шока и действовал скорее по наитию, чем обдуманно. Августин будто специально заставил меня присутствовать при всех «процедурах», применяемых к тем, кто, как он считал, были врагами истинной веры, ордена и самой империи. Я же, стоя от него по правую руку, наблюдал и думал о том, действительно ли рядом со мной тот Августин, которого я знал всё это время, или же кто-то другой, кто выполз наружу под его личиной.

— За всё нужно платить, Маркус. Но не за всё до̀лжно платить так, как от тебя того требуют. Я, ты, все мы сражались не ради денег, не ради славы и не ради власти. Те, кто намеревался получить именно это, сейчас здесь, в темнице, пожинают плоды своей необузданной гордыни. Орден — это не просто скопление людей, разделяющих власть и влияние, распихивающих по карманам золотые юстинианы. Это та опора, одна из немногих, на которых держится сама империя. Далеко не все понимают эту очевидную истину.

С этим я мог бы вполне поспорить, но делать этого, разумеется, не стал. Августин видит во всех моих действиях некую божественную направляющую, и пусть видит дальше, поскольку невозможно поручиться, как именно поступит инквизитор, стоит ему убедиться в обратном.

На третий день мне удалось оказаться в камере Трифона. Человек этот уже более не походил на самого себя, превратившись в некое ужасающее подобие человека. Но он был одним из немногих, кто еще не сломался, продолжая посылать проклятья на своих палачей. Мне даже удалось добиться того, чтобы остаться с ним наедине и поговорить, хотя бы несколько минут.

— А что ты здесь делаешь? Ужели ты окончательно перекинулся на его сторону?

— Я всегда был только на своей стороне.

— Ты остался таким же глупцом, каким я тебя помнил. Ты либо с ним, либо против него, а третьего не дано.

Говорил он медленно и сильно растягивал слова. Оба его глаза заплыли, и, кажется, меня он видеть уже не мог, но чутко реагировал на каждый шорох, поворачивая голову в ту сторону, откуда доносился звуки моих шагов.

— Зачем ты пришел ко мне? Решил навестить старика?

— Калокир погиб в пожаре или его убили?

— С чего ты решил?

Окровавленные губы Трифона растянулись в подобии улыбки, обнажая остатки зубов.

— Многие так говорят. В том числе и я сам.

— Он умер спустя три недели после пожара. Просто удивительно как в его обугленном теле столько времени еще теплилась жизнь.

— Я мало что помню о том времени, что провёл здесь, перед пожаром и после него.

— Неудивительно. У тебя была лихорадка, а когда в очередной раз тебе принесли еду, ты попросту исчез.

— У меня совсем другие воспоминания.

— Тебя это удивляет?

— Мне казалось только, будто я чуть было не умер.

— Тебе много чего казалось.

— Например?

— Прошу, дай мне воды.

Напившись, Трифон будто забыл обо всех проблемах, став куда более словоохотливым.

— Я не сидел у твоей кровати, и знаю только со слов других. Ты умирал в тот день, когда случился пожар, и Авл, доктор, который тебя выхаживал, говорил, будто жить тебе осталось от силы день или два. Ночью у тебя началась агония, а потом… потом стало не до тебя. К утру же ты просто исчез.

В словах его чувствовалась странная весёлость. И тон голоса и манера его речи даже не напоминали его прежнего, будто из Трифона раскаленными щипцами вытащили часть его прежней личности. Он продолжал болтать, но я его уже не слушал, полностью погрузившись в собственные мысли, из которых меня вырвала фраза, произнесенная совсем тихо.

— Убей меня.

Лицо Трифона мелко затряслось, будто от сильного страха, а один глаз приоткрылся настолько, чтобы можно было различить окровавленный зрачок, бегающий из стороны в сторону.

— Не могу.

— Я ведь не сделал тебе ничего плохого. Я всегда закрывал глаза на то, какой ты никчемный идиот! До самого конца именно я пытался удержать тебя от этого конфликта, от Калокира и от Цикуты. И от той участи, что постигла всех жертв Гая Элагабала!

— Но об этом ты мне так ничего и не рассказал, хотя прекрасно понимал, что запретный плод сладок, и рано или поздно я добьюсь своего. Одного только я так и не понял: в чем же был смысл убивать этих людей? Особенно таким изощренным способом.

— У Калокира было видение! Голос приказал принести в жертву девять грешников, дабы Антартес обратил взор на землю свою.

— Элагабал — магистр боевого корпуса инженеров. Каким же образом он оказался в этом замешан?

— Голос говорил не только с Великим магистром, но и с ним, даже со мной. Он же велел уничтожить Иеремия и его людей, принести их в жертву за их гордыню. Но затем он превратился в шепот, а после смерти Великого магистра и вовсе исчез. А Элагабал, насколько мне известно, сбежал еще задолго до возвращения Цикуты.

— У меня еще столько вопросов, но время наше, боюсь, уже истекло.

— Убей меня, убей прежде, чем палачи вернутся в камеру. Просто дай мне одно из звеньев, — Трифон покосился на золотой браслет на моей руке, — ночью я вдохну его и, надеюсь, уже не выдохну.

— Ты уверен, что сможешь сделать это?

— Мне нечего терять. Я прекрасно понимаю, что просто так ты убить меня не сможешь, а если к утру обнаружат мое бездыханное тело, никто и не подумает, будто в Чертоги мне отправиться помог кто-то, кроме палача.

Я молча кивнул и, отстегнув самое крупное из звеньев, положил его Трифону в рот. Сумасшедшая улыбка тут же расчертила его лицо. Не став больше задавать вопросов, я покинул камеру. Своего бывшего наставника я видел в последний раз.

***

Я уже говорил, что Августин был великим человеком своего времени? Несомненно. А великие свершения, как правило, выстроены на большой крови. Когда двести тридцать семь признаний оказались подписаны, свершился суд, на котором, казалось, присутствовал почти весь Стаферос. Я всё еще не мог поверить в происходящее. Потребовалось всего пять дней, чтобы двести тридцать семь человек, большая часть из которых даже представить не могла, что жить им осталось всего несколько дней, оказались на костре. В сенате поднялся страшный вой, и каждый день пороги капитула обивали сотни ног, грозящие неминуемой и скорой расправой над Цикутой за тот произвол, который он устроил. Однако весь этот шум не смог предотвратить неизбежного, и десятки пылающих костров осветили небо над Стаферосом, одновременно с криками сотен тех, кто заживо сгорал в их ненасытном пламени.

На седьмой день я смог вырваться из этого безумия, и первым делом направился к брату, который, как оказалось, всё это время ждал моего визита.

На этот раз он был совершенно трезв, и глаза его, обыкновенно залитые дурманом, лихорадочно блестели. В них можно многое было прочесть, начиная с удивления и заканчивая яростью, и вся эта гамма эмоций в тот час оказалась обращена на меня, будто это я устроил показательную экзекуцию, отправив на костер без суда и следствия без малого две сотни человек.

— Он с ума сошел! Он обезумел! Ты видел? Что он сотворил!

— Вы сами способствовали тому, что сейчас происходит. Неужели ты думал, будто он позволит вот так просто развалить орден?

— Как будто ты сам мог! Не говори мне, что не знал о его планах.

— Я не знал. Но должен был догадаться.

— Ты хоть понимаешь, чем это всё обернется? Нет, не понимаешь. Приоры — не безродные дворняги, которых можно забить палками и бросить в ближайшей канаве, это одни из самых влиятельных людей империи. Когда все отойдут от шока, полетят головы.

Виктор наконец перестал ходить из угла в угол и встретился со мной взглядом. Его лицо показалось мне сильно осунувшимся и каким-то незнакомым.

— Сомневаюсь, что Августин не предусмотрел этого, — спокойно ответил я, — у него наверняка есть какой-то план, согласно которому он и действует.

— Этот его план рушит все наши договоренности. Казнь приоров — это безумие, это… нарушение закона, в конце концов. Когда из Мельката вернутся боевые подразделения ордена, на костер отправится уже сам Августин.

— Значит, у него есть все основания полагать, что этого не произойдет. Почему бы тебе самом, в таком случае, не переговорить с ним о ваших, как ты это сказал, договоренностях. Или ты хочешь, чтобы это сделал кто-то, кто стоит к нему несколько ближе? Тот, кто является залогом дружеских отношений?

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Что за договоренности, о которых ты только что говорил?

— Это не твоего ума дело! На кону стоит величие нашего дома, а ты…

— А я об этом ничего не знаю! Если это не моего ума дело, то и разговаривать нам с тобой больше не о чем.

Развернувшись, я направился прочь, но мой расчёт всё-таки оправдался.

— Стой.

В его голосе слышалось столько ярости, что я невольно испугался за свою жизнь. Всё-таки в доме брата были не только слуги, но и личная гвардия, которая по одному слову Виктора могла остановить меня и силой. А учитывая, что брат непонятно сколько времени не принимает свои «целебные зелья», рассчитывать на адекватные действия с его стороны было бы непростительно опасно.

— Прости.

От второго его слово, произнесенное с совершенно противоположной интонацией, оказалось куда более действенным. Я остановился как вкопанный, поскольку никогда прежде не доводилось мне слышать от него ничего подобного. В нашей семье вообще не принято было просить прощения. «Что сделано, то сделано», — как говорила моя любезная матушка. И потому все обиды росли в каждом из нас на протяжении жизни как сталактиты в тёмных пещерах.

— Нам нужно многое обсудить, — разорвав неловкое молчание, Виктор подошел ко мне почти вплотную и положил толстые руки свои мне на плечи, будто всё еще опасаясь, что я убегу, — очень-очень многое. Но не здесь. Давай для начала перекусим и выпьем вина, чтобы я мог собраться с мыслями. В последнее время они у меня с ними полный разлад.

— Ты разве перестал приводить их в порядок привычным способом?

— Перестал. Но теперь от открывшейся мне ясности жизни умереть хочется, так что лучше не напоминай мне об этом.

Теперь-то мне стало понятно, почему Виктор показался мне таким незнакомым. Его движения, манера речи и даже черты лица, лишенные привычного воздействия дурмана, претерпели сильные изменения. Он более не растягивал слова и коверкал предложения, будто пытаясь создать из каждого какую-то одному ему ведомую балладу. Он не прятал взгляд и смотрел прямо. Глаза, прежде напоминающие чёрные озёра, снова одели зрачки в серебряные кольца радужек. Впрочем, теперь движения его стали слишком резкими и нервными, а губы и пальцы были нещадно ободраны, отчего выглядел он едва ли не хуже, чем раньше.

За трапезой, приготовленной будто бы на два десятка человек, Виктор яростно пожирал блюдо за блюдом, переключив, по всей видимости, одну свою зависимость на другую. Слуги едва поспевали убирать за ним. Наконец, насытившись, он откинулся на лежанку с кубком вина в руке и велел всем убираться вон. Наскоро очистив стол, слуги удалились, и мы вновь оказались наедине. Начиналась весна, и в триклиний пробивались теплые солнечные лучи, но двери и окна, ведущие в сад, оставались закрытыми, препятствуя холодному ветру. В отличие от открытого триклиния в северной части виллы, в котором Виктор обычно наблюдал за ходом небесных тел, этот был совсем небольшим и изолированным от остального дома. К нему вели два крытый коридора, один — для слуг, и другой — для гостей, и со всех сторон расстилался буйнорастущий сад, какие обычно любил брат.

— Знаешь, я приказал разрушить место своего привычного обитания. Эта дыра в потолке меня в итоге совсем доконала.

— Отчего же?

— Я так долго вглядывался в небесную бездну, что моё юношеское чувство бессмертия наконец покинуло меня. Помнишь, как мы однажды говорили об этом? Я называл все дела наши несущественными и сиюминутными, пока не осознал, что сам я такая же песчинка в этой бесконечности. И мне стало страшно. Я подумал: «На что же я трачу свою жизнь?».

— Это, безусловно, очень интересно, но не мог бы ты перейти к сути. Ты ведь не намерен в очередной раз рассказать мне о смысле бытия?

Я ожидал вспышки гнева, какие обычно происходили с братом, стоило вклиниться в его монологи о жизни, но на этот раз он будто этого и не заметил. Он выглядел скорее потерянным и обессиленным, как будто мысли в его голове никак не желали приходить в порядок.

— Право, не лучшее сейчас время для разговоров, но другого выхода нет. Голова у меня уже третий день раскалывается, и, чувствую, завтра лучше не будет.

— Это ведь идея отца, отдать меня Августину как залог?

— Скорее, это требование самого Цикуты.

— Вот как?

— Наверняка инквизитор уже рассказал тебе о том, для чего дом Кемман поддерживает его. Впрочем, рано или поздно ты бы все равно узнал об этом. К счастью, это произошло тогда, когда нужно, иначе бы Цикута мог и не совладать с армией бедолаги Гордиана, решив держать осаду, забившись в свою нору. Однако теперь это уже не важно.

— Отец так жаждет примерить золотой венок?

— О нет, трон он уготовил своему любимому сыну. Я думаю, ты знаешь, о ком идет речь.

— У Фирмоса и вправду больше прав на этот трон, не зря же отец женился на племяннице покойного императора.

— Этот болван Цикута, должен был занять место Великого магистра, тем более что у него была поддержка совета приоров. А теперь, когда все они мертвы, он настроил против себя не только Церковь, но и всех тех, кто прежде выступал против Калокира, устроившего бойню в Клемносе. Тупой фанатик.

— И ты думал, будто я в курсе всех его планов? Единственное, о чем мне удалось узнать — это о намерениях отца, и то лишь тогда, когда всё уже свершилось. Скажу лишь одно: надеяться на то, что Цикута выполнит уговор, пустая затея, потому как даже за всё золото мира не будет он верен никому кроме ордена и бога.

— Отец…

— Отцу придется подавиться. Эта кость в его глотку не пролезет.

— Однако так резок ты стал. Сложно тебя нынче узнать.

— Тебя тоже.

— А как же семья? Ты теперь возжелаешь на вольные хлеба уйти, когда всё стало известно?

— Вовсе нет. Если за содеянное Цикуту не отправят на костер и не сорвут все регалии, по крайней мере одному человеку из нашей семьи он поможет возвыситься. Конечно, это будет не Фирмос и не отец, но всё же.

Виктор сидел, раздумывая над чем-то, и старательно жевал нижнюю губу. Вряд ли он поверил моим словам, скорее, они стали для него надеждой на утешительный приз. Отец будет в ярости, и с этим ничего не поделаешь, и в полной мере за этот промах он спросит именно с Виктора, который вовремя не вмешался и не остановил бойню. А ещё, по всей видимости, он просто не знал, что предпринять, и во взгляде его будто бы читалось: «Давай же, скажи что-нибудь!». Как поступить с тем, кто пренебрег всеми договоренностями, получив при этом всю затребованную помощь, не отдав ничего взамен? Ответ слишком очевиден. Но возможно ли как-то исправить ситуацию?

— Я поговорю с ним и попробую решить дело миром.

— В противном случае его придется устранить, потому как другого шанса уже не будет. Жаль только затраченное время и средства.

— Августин — слишком опасная фигура, и им нельзя управлять.

— Поэтому у отца есть запасной план.

— И в чём он заключается?

— К сожалению, меня он в него решил не посвящать. Видимо ожидал этого промаха, хотя и надеялся на лучшее.

— Вполне в его духе.

— У тебя будет день в запасе. После этого я сообщу обо всём отцу.

— Большего я и не прошу.

На этой невеселой ноте мы и распрощались. Впервые за всё время, сколько я знал Виктора, он снизошел до того, чтобы проводить меня и обнять напоследок. Впервые глаза его были чисты от дурмана. Естественно, я понимал, что это ненадолго, и рано или поздно ему захочется вернуться в безоблачный мир грёз. Но я был рад и такой малости. Однако радость эта длилась недолго, поскольку разум мой вскоре оказался целиком и полностью занят предстоящим разговором с Цикутой. Был ли у меня шанс изменить хоть что-нибудь? Навряд ли. Но попытаться всё же стоило.

Глава 18

Великий магистр ордена избирается сроком на пять лет на большом совете. Решение о снятии полномочий также принимает совет или же сам император.

Из Устава ордена Антартеса.

Город гудел как разворошенный улей. В отсутствие императора всю полноту власти принял сенат, который, однако же, ничего не мог поделать с разбушевавшимся инквизитором. Не мог, потому как дела церкви и ордена мог регламентировать только сам император. В ордене же царил полнейший хаос, и справиться со своими внутренними делами он уже не мог, поскольку Великий инквизитор, преставившийся в самом начале войны с Ахвилеей, так и не был выбран, а единственный инквизитор первого ранга преподобный Варфоломей сейчас был далеко на вражеской территории, занимаясь своими прямыми обязанностями. Великий магистр мертв, Великий маршал убит, малый совет отправился на костёр, как и совет приоров. Соответственно, унять Цикуту до тех пор, пока император хотя бы узнает о случившемся, будет некому.

Остатки гвардии, вигилы и местное ополчение на всякий случай были приведены в военное положение, опасаясь уже любых действий со стороны Августина, воины которого теперь полностью контролировали капитул Стафероса. Мне же без всяческих происшествий удалось проникнуть внутрь, вызвав лишь пару внимательных взглядов стражи. Невольно подняв голову, я заметил обгоревший и обрушившийся шпиль цитадели, к ремонту которого так и не приступили, успев убрать только обломки и мусор, оставшиеся от пожара. По всей видимости его восстановлением теперь займутся не раньше, чем определится новый глава ордена.

Во внутренних покоях всё по-прежнему, несмотря на прошедшие перестановки. Только количество вооруженных людей увеличилось. Не успел я сделать и двух шагов, как наперерез мне бросился брат Экер, позади которого маячили еще несколько фигур моих бывших коллег.

— Брат Маркус!

Меньше всего мне сейчас хотелось это испещрённое прыщами лицо, но Экер, моментально преодолев разделяющее нас расстояние, вцепился в меня как клещ.

— Они брата Игнатия и брата Вита схватили, и увели в подвалы!

Я смутно помнил этих двоих, такие же младшие члены кабинета, занимающиеся мелкой работой и выполняющие поручения старших наставников. Только им, в отличие от светских братьев, должных приобщиться к делу ордена и быстренько отправиться покорять вершины карьерной лестницы, в силу своего происхождения путь наверх был практически закрыт. И Игнатий и Вит уже разменяли вторую дюжину лет, пребывая при этом еще и в роли прислуги у высокопоставленных братьев кабинета. В общем, до жизней их мне не было никакого дела, однако Экер выглядел очень испуганным.

— За что же их так? — стараясь выглядеть максимально бесстрастно, поинтересовался я.

— А за что всех остальных? Просто схватили и увели. Ты ведь теперь из людей Цикуты, так что должен сделать хоть что-нибудь. А еще ты должен мне услугу, не забыл?

— Не забыл.

Я зло стиснул зубы, припомнив это уже забытое недоразумение. Кто они ему, в конце концов, чтобы пытаться вырвать этот кусок мяса из пасти такого бешеного пса как Цикута?

— Хотя бы задержи экзекуцию, пока император не вернётся и не отправит Цикуту на плаху.

— И меня вместе с ним?

— Я не это имел в виду…

— Почему ты так радеешь за их жизни? Они и медной монеты не стоят, особенно теперь. А будешь совать свой нос куда не следует, вскоре и сам отправишься вслед за ними.

Экер отпрянул, будто обжегшись, и посмотрел на меня уже совершенно другим взглядом. В его взгляде явно читался испуг, перемешанный с чем-то похожим на разочарование.

— Это ведь наши братья, они ни в чем не виноваты, я точно знаю.

— Ты прав, братьев у меня двое, вот только ни одного из них не зовут Игнатием или Витом. Отчего ты так уверен в их невиновности? Тебе, в таком случае, тоже стоит дать показания, и рассказать обо всём людям Цикуты.

Тут в разговор вступила группа поддержки Экера, всё это время безмолвной тенью стоявшая за его спиной. Четверо будущих дознавателей, с которыми я был мало знаком, и имена которых я практически забыл. Один из них, кажется, и вовсе собирался пойти по стезе тех, кто сейчас должен был мило беседовать с «братьями» Экера.

— Давай отойдем немного в сторону и поговорим без лишних ушей, — обратился ко мне один из них, высокий темнокожий каддарец, — прошу тебя.

Последняя фраза прозвучала почти умоляюще, но я сразу насторожился, будто опасаясь того, что они заведут меня за угол и перережут горло. Неспроста эта компания собралась тут, и не о благополучии своих названых братьев печётся Экер. Хотя этот-то, может, как раз об этом и думает.

— Игнатия с Витом не просто так на допрос забрали, в этом ты прав, — продолжал всё тот же каддарец, когда мы наконец добрались до чьих-то апартаментов, закрывая за собой дверь, — эти двое пытались отравить Цикуту и его ближников.

— Тогда мне тем более нет резона помогать им.

— Помогая им, ты поможешь и нам, вот в чём всё дело.

— Если дело дойдет до пыток, они сдадут нас с потрохами, и тогда уже наша очередь будет идти на костёр, — вмешался в разговор второй, которого звали, кажется, Ма̀ксимом.

Голос у него заметно дрожал, в большей степени от возбуждения, чем от страха, и в тёмных глазах горел какой-то нехороший огонёк. Максима я знал достаточно хорошо, как знал и его не слишком здоровый нрав, благодаря которому он и заслужил свою дурную репутацию.

— Вы пытались убить Августина и его сторонников, а теперь говорите обо всем этом со мной, да еще и просите помощи. В своём ли вы уме?

Рука моя непроизвольно легла на рукоять меча. У остальных при себе не было никакого оружия, по крайней мере, на виду, и это немного успокаивало.

— Жизнь за жизнь, так сказать, — отстранив своего взволнованного товарища, пояснил каддарец, — помнишь ли ты, как оказался за стенами города в ту ночь, когда в капитуле произошел пожар?

— Не особо, — уклончиво ответил я, еще не предполагая, к чему он клонит.

— Трифон приказал тебя отравить в тот день. Когда об этом узнал наш любимейший брат Экер, ты уже принял первую дозу, которая почему-то тебя не убила. Если бы не мы, на следующий день в твоём завтраке принесли бы еще одну, и ты бы уже точно отправился к праотцам. У тебя начался бред и лихорадка, ты стал зачем-то требовать какие-то цимбалы и порывался отправиться к покоям Великого магистра, затем и вовсе стал убеждать нас, будто из туалета вот-вот должны вылезти какие-то бандиты. Мы не знали, что с тобой делать, поэтому попытались спрятать, хотя бы до тех пор, пока яд тебя либо окончательно не прикончит, либо ты не выздоровеешь.

— Короче говоря, — закончил рассказ Максим, — в определенный момент ты попросту исчез. В связи с этим у меня, конечно, к тебе много вопросов, но я рад, что ты всё-таки жив.

— И где же вы меня прятали?

— В покоях Великого инквизитора, упокой Антартес его душу.

История эта проясняла достаточно многое, отсеивая ту мистическую часть, которой приходилось довольствоваться прежде. Бред, галлюцинации и фантасмагорические сны, ничего более. По крайней мере я теперь знал, что не сошел с ума, если, конечно, всё здесь сказанное является правдой. По счастливой случайности покои Великого инквизитора находились рядом с тем местом, через которое должна была проникнуть группа Цимбала. Но что же произошло в действительности той ночью? Встретился ли я с этим головорезом?

— Пыльца лунницы — вещь неприятная, и всё бы выглядело так, будто ты сгорел от воспалившейся раны. Впрочем, еще удивительно, что ты не сломал шею, скрывшись от нас.

— Но почему вы вообще решились меня спасать?

— Меня удивляет твой вопрос, брат Маркус.

Только взглянув в бесконечную синеву глаз Экера, я понял, что вопрос этот явно лишний. Несмотря на то, что человек этот всегда был мне крайне неприятен, он же, в конечном счёте, спас мне жизнь. Если так оно и есть, я теперь действительно обязан помочь им. пусть даже они и злоумышляют против Августина.

— Почему бы вам просто не сбежать подальше от того, кого теперь вы уже сами пытались отравить?

— Проблема в том, что нынче выход из капитула всем, кто не имеет особого разрешения Цикуты, запрещен. Как, собственно, и вход, если ты не заметил, у нас тут военное положение.

— Как же тот путь, которым ушел я сам?

Все пятеро переглянулись, не понимая, о чем речь, и снова посмотрели на меня.

— Вероятно, это был туалет рядом с тем местом, где вы меня оставили. У меня есть все основания полагать, что именно через него мне и удалось покинуть капитул, потому как, направляясь сюда, именно через него я намеревался бежать. Благо, им уже давно никто не пользуется.

— Мне туда не пролезть, как и брату Экеру, — покачал головой каддарец, не выказав и тени брезгливости, — конечно, собственная жизнь дороже возможности искупаться в дерьме, но туалеты в капитуле делали специально так, чтобы максимально усложнить задачу тем, кто захочет через них войти или выйти. Через эту трубу с нашим телосложением не протиснуться, даже если обмазаться маслом. У этой троицы, впрочем, должно получиться.

— Оставим этот дерьмовый вариантнапоследок, — судорожно рассмеявшись на собственной остротой, вмешался Максим, — ты не мог бы замолвить за нас словечко перед преподобным?

Каддарец презрительно скривил губы, по лицам же остальных явно можно было понять, что этот вариант они считали полнейшим безумием. Я и сам это прекрасно понимал, памятуя, с каким бесстрастным лицом Цикута наблюдал за тем, как с его недавнего друга Соломона живьем сдирают кожу. С другой стороны, если инквизитор еще не до конца обезумел, казнить остальных он не будет, поскольку добавлять себе врагов в лице их благородных и влиятельных семейств — это уже сверх всяческой меры. К спасению ордена казнь пятерых юнцов уже не имеет никакого отношения. Однако в этом я был совершенно не уверен.

— Я что-нибудь придумаю, — заключил я, — а теперь мне пора.

— Ты с НИМ говорить будешь? — с каким-то трепетом в голосе удивился Экер.

— Да, брат мой.

Казалось, они ни за что меня не отпустят, пока я что-нибудь не придумаю, но обошлось. Я понимал, что лучшим вариантом тут действительно был побег через туалет, поскольку договариваться с Цикутой — что играть с огнём. На что они вообще рассчитывали, покушаясь на его жизнь? Вероятно, надеялись таким образом возвыситься, когда всё уляжется. Впрочем, у них я этого так и не спросил. Через несколько минут я уже стоял в дверях приемного зала, где теперь обитался Августин, с замиранием в сердце наблюдая за выверенными движениями инквизитора, механически подписывающего одну бумагу за другой.

***

— Проходи, сын мой, садись, — тоном, близким к дружелюбному, приветствовал меня Августин.

Я так и поступил, в уме всё еще пытаясь придумать, какие же слова говорить этому человеку. Теперь я уже не был так уверен в том, что знаю, какие мысли бродят у него в голове, и не произойдет ли со мной того же, что и с преподобным Соломоном. Цикута же, облачившись в серую рясу, побрившись и подстригшись, выглядел подобно истому праведнику, но я-то знал: внешность его обманчива. Во взгляде его, тяжелом и почти непереносимом, виднелась подлинная натура человека, желавшего повелевать людьми, который превыше всего к тому же ставит собственную веру и собственное же этой веры понимание. Распробовав один раз всю полноту власти, не ограниченную почти ничем, он даже будто переменился, хотя заметить это было сложно, лишь по незначительным деталям. Разбросанные по столу письменные принадлежности, чернильное пятно на рукаве: всё то, что прежде контролировалось им с маниакальной старательностью. Некая правильность его действий и навязчивые ритуалы будто бы исчезли, и со стороны стало казаться, что передо мною и вовсе обычный человек.

— Я так понимаю, твой брат не пришел в восторг от моих решений?

Августин сформулировал это скорее как факт, нежели вопрос. Я был абсолютно уверен в том, что инквизитор состоит в очень плотной переписке как с Виктором, так и с отцом, и потому прекрасно осведомлен о настроениях моей семьи.

— Он, скорее, в растерянности. Кажется, договорённости с твоей стороны соблюдены не были, а сожжение приоров — чистое безумие. Ещё он полагает, что в скором времени и тебя постигнет та же участь.

— Ты и сам, как мне кажется, гадаешь, что же последует дальше? Император прибудет в город примерно через четыре дня, а до того он отправит приказ о заключении меня и всех, кто причастен к казни старейшин и членов малого совета ордена, под стражу. Затем, я полагаю, с войны будет выдернут преподобный Варфоломей, а после — учинён суд над всеми нами. Так ведь?

Я неуверенно кивнул, пытаясь понять, к чему клонит инквизитор. Августин либо совсем опьянел от власти, либо уверен в правильности своих действий, причем уверен небезосновательно. Я уже успел убедиться: Цикута совсем не дурак, и даже фанатичность его, порой кажущаяся совершенно бестолковой, таковой только кажется.

— Но ты не знаешь и ещё кое-чего. Старик Варфоломей, не далее как неделю назад умер в собственной постели, уснул лицом в подушку и уже не проснулся.

В глазах Цикуты читалось скрытое торжество, как будто он наслаждался каждым словом, произнесенным передо мной. Он выглядел подобно актёру, раскрывающему зрителю неожиданный для него поворот событий.

— А наш малолетний император, гуляя вместе с матерью по набережной Текрона, поскользнулся, упал в воду, да и захлебнулся.

— Надо полагать, его мать, обезумев от горя, последовала за ним?

— Возможно. И теперь, через пять дней в Стаферос прибудет уже не Юстиниан, а твой отец и будущий император, Фирмос Кемман во главе легиона Протекторов, который, к тому же, овеян славой победителя ахвилейцев.

— Тогда почему же об этом не знает Виктор? Он ведь занимался всеми делами семьи в отсутствие отца. Я не знаю еще чего-то?

— «У жирного борова голова полнится дурманом, а не мыслями о деле семьи», — цитирую дословно. Похоже, у Кеммана старшего с ним не самые тёплые отношения. Наверняка, он не оправдал высоких ожиданий старика Клавдия.

Я не знал, что и сказать. Вся ситуация будто перевернулась с ног на голову, и просто невозможно было понять, в какой момент это произошло. Я как всегда оказался простым наблюдателем, которого уведомили лишь в последнюю очередь. Да и на том спасибо.

— К тому же, все, кто был замешан в бойне в Клемносе, а также в убийствах здесь, в столице, были казнены совершенно заслуженно. Последний, кто еще не получил по своё — ректор и несколько его доверенных лиц, непосредственно ответственных за все эти смерти. Трифон утверждал, будто голос ангела говорил с ними, и призывал убивать во славу Антартеса, — тут Августин осенил себя знаком Феникса, будто боясь собственных слов, — и они выступали лишь проводниками его воли. Твои видения были абсолютно правдивы: они называли имя Самуила, первого из ангелов.

— Что-то подобное он говорил и мне, перед тем, как в капитуле произошел пожар. Я полагаю, в Калокира вселилась демоническая сущность, которой в итоге и были принесены эти жертвы.

— Именно так, сын мой. Тобою же руководила рука самого Господа, покаравшая в итоге нечестивца. Услышав твои слова, я сразу это понял. Вот только за маской ангела на самом деле скрывался демон, ибо не может воин господа сподвигнуть людей на столь страшные убийства.

Знал бы он, как всё было на самом деле. Не крылья ангела спасли меня, а грязное нутро канализации, а впоследствии, вероятно, люди Цимбала, которых я там встретил, и от которых, опять-таки, сбежал, оказавшись за городом, охваченный бредовыми видениями. Однако тот факт, что Трифон и его сподвижники под пытками якобы назвали имя Самуила, вызывал у меня множество вопросов. Коллективные галлюцинации или божественное провидение? Я настолько запутался в хитросплетениях происходящего, что попросту вытеснил всё с ними связанное из головы, сосредоточившись на настоящем. В конце концов, теперь это не так важно.

— Ты заслужил право носить багряный доспех, пожизненно. Обещаю, сын мой, когда я воссяду на место Великого магистра, ты займешь достойное место подле меня. Слишком мало у нас осталось надёжных и преданных людей.

От этих слов я испытал двоякие чувства, будто всё еще не веря в случившееся. Мой брат — будущий император, а сам я, в свои неполные восемнадцать, заслужил багряный доспех и право быть подле Великого магистра. Голова шла кругом. Последние слова Августина прозвучали, как по мне, скорее уничижительно, будто мою кандидатуру он рассмотрел лишь по причине нехватки кадров, но я постарался не думать в этом ключе.

— У меня есть еще кое-что. Это насчет двух послушников, работавших в кабинете дознавателей, — неуверенно начал я.

— Не волнуйся, я прекрасно знаю, кто стоит за этим маленьким заговором. Малолетние отравители мне совершенно неинтересны. Конечно, пригревать змею у сердца я не буду, и потому освобожу их от службы Антартесу. Но вот исполнителей отпустить я не смогу, с ними, считай, уже покончено.

Цикута повертел перо в руках, начал было укладывать его в своём обычном порядке параллельно краю стола, в строгом согласовании со всеми остальными предметами, но внезапно остановился, будто старая привычка вызвала у него приступ зубной боли.

— До тех пор, пока каждый из нас не займет причитающееся ему место, даю тебе возможность как следует отдохнуть. Тебе немало пришлось пострадать за правое дело, и ты заслужил передышку.

Августин наконец улыбнулся мне тем особым образом, от которого на душе всегда становилось тепло. Но на этот раз улыбка эта вызвала у меня только чувство тревоги. Мне просто необходимо было поговорить с Альвином: боюсь, что-то тут было не так.

На обратном пути, минуя коридоры и лестницы, не замечая ничего вокруг, я будто бы совершенно случайно наткнулся на теперь уже бывших младших дознавателей. В последнюю очередь мне сегодня хотелось рассказать им о том, что я услышал от Цикуты, но деваться было некуда.

— Отстранение от должности — не так уж и плохо, если сравнивать с пытками и сожжением заживо.

Каддарец невесело улыбнулся, будто ожидая какого-нибудь подвоха. На его месте я бы и в самом деле не стал расслабляться, лучше воспользовавшись моим советом, чем оставшись здесь, подвергая себя лишнему риску. Цикута вполне мог скрывать за своими словами совершенно другое, но раз организаторы покушения всё ещё живы, значит, велика вероятность, что таковыми они и будут оставаться.

— Но как же Вит и Игнатий?

Экер, как и всегда, не мог не вмешаться. Чем-то он мне напоминал Августина в своём эгоцентризме. Пусть он не обладал ни умом, ни харизмой, да и вообще ничем другим, чем обладал Цикута, в упорстве этим двоим не было равных.

— С ними всё кончено, брат мой, — Ма̀ксим осторожно положил руки на плечи Экеру, пытаясь увести его прочь, но тот вырвался и со злобой двинулся на меня.

— Это всё из-за тебя! Ты ведь обещал!

— Я ничего не обещал. Кто я такой, по-твоему, чтобы указывать Цикуте, как ему поступать с теми, кто его собирался отравить? Скажи спасибо, что сохранил свою жалкую жизнь.

— Ты — самый настоящий предатель! Ты с самого начала был на его стороне и подговорил меня ничего не говорить Трифону. В результате вначале он вытер об меня ноги, а теперь этот раскольник Цикута вышвырнет меня из ордена.

— В этом виноват только ты один. Сам же выдал меня, а теперь называешь меня предателем.

Не желая более слушать несущиеся на меня проклятия, я пошел прочь, благодаря судьбу за то, что всё наконец закончилось. Даже этот маленький инцидент не мог испортить мне настроение, которое с каждым шагом становилось всё лучше. Впереди, как мне казалось, меня ждало безоблачное будущее, полное неизвестных доселе возможностей. Обо всех «но» я старался попросту не думать.

Глава 19

Доподлинно неизвестно, откуда у тех, кого сегодня принято называть Первыми всадниками, появились мечи, свойства которых иначе как сказочными не назовёшь. Легенды и народная молва говорит одно, но на деле выясняется другое: эти самые первые всадники были обычными офицерами обыкновенного легиона, основавшего Стаферос две сотни лет назад. Не существует ни единой записи о том, что подобное оружие было добыто или во времена Пятой империи или получено в награду или же в качестве подарков, выкупа или чего-нибудь ещё. Мечи эти, больше похожие на артефакты глубокой древности, будто бы возникли из ниоткуда, а те, чьи предки их когда-то раздобыли, либо не имеют ни малейшего понятия об истинной природе происхождения своего наследства, либо хранят его тайну пуще собственной жизни.

Антоний Струла, Жизнеописание престольного града.

Почти год прошел с той поры, когда в дом мой постучался послушник, посланный Трифоном по мою душу с вестью об убийстве Дарбина. Не стало ни Трифона, ни, вероятно, того послушника, да и сам я, наверное, не обошелся без перемен. Глядя теперь в зеркало, не узнавал того беспечного юнца, каким был прежде, хоть повзрослел я всего на один год. Вместо плешивого пушка на подбородке отросла светлая бородка, ушла припухлость щёк, скулы теперь выпирали как два утёса над морской пучиной. На теле изрядно прибавилось шрамов, впрочем, почти незаметных в сравнении с тем, который багровел посреди живота, и при взгляде на который меня каждый раз невольно передёргивало.

На улице снова стояла жара, теперь не такая чудовищная, как прежде. Погода, скорее, солнечная и приятная, а не удушающая. Дома всё так же хозяйничал старый Грев, всё такой же выслуживающийся напоказ пьянчуга, за спиной хозяина таскавший дешевое вино из ближайшего кабака, разрывающийся между холодным кувшинчиком и девкой из лупанария. Здесь, в старом моём обиталище, ничего не изменилось, кроме выпотрошенного тайника в полу за кроватью, в котором раньше лежал Трибун. Из открытых окон струился запах нагретой мостовой и пальмовой листвы, всё так же пытающейся проникнуть ко мне в спальню.

Я не стал возвращаться к Виктору и передавать ему слова Августина: в этом более не было никакого смысла. Нас никогда не связывали родственные, и тем более, дружеские чувства, и сообщать брату о текущем положении дел мне попросту не хотелось. Вместо этого я связался с Альвином, встретиться с которым мне удалось вечером того же дня, после разговора с инквизитором. Он с неохотой поведал мне о своих злоключениях, истребляя неразбавленное вино в огромных количествах. Об участии Виктора в его судьбе я решил ничего не говорить.

— Меня недолго продержали под арестом. Тем же вечером я уже был в родительском имении, которое мне, по правде говоря, покидать тоже было запрещено. Больше всего меня тревожила твоя судьба, учитывая, что ты едва отправился от раны и, кажется, только-только начал сносно передвигаться без посторонней помощи.

— Главное, что теперь со мной действительно всё в порядке.

Чтобы рассказать всю историю целиком мне понадобилось несколько часов, за которые Альвин успел порядком набраться. Прежде мне не доводилось замечать за ним подобного поведения. Но кто же из нас остался прежним? Вопросы сыпались на меня нескончаемым потоком, пока Альвин выстраивал в своей голове картину происходящего, мне же оставалось только терпеть и дотошно объясняться, ведь именно за этим я к нему и пришел.

— Меня очень беспокоят три пункта в твоей истории: кто такая Сира, и кто написал тебе письмо от имени Цикуты? А самое главное, что произошло в ночь, когда в капитуле произошел пожар? Без Сиры и письма ты бы так и не отважился прийти прямо в руки Трифона.

— У меня, честно говоря, нет вариантов.

— А еще ты забыл спросить, зачем же Трифону понадобилось тебя травить. По твоим словам, общался он с тобой вполне дружелюбно, и даже заверял, будто не знает о твоей связи с главным врагом Калокира.

— Быть может, он просто наблюдал, на каком моменте я проколюсь. Очевидно, он обо всём если не знал, то хотя бы догадывался. Августин предостерегал меня относительно него, но слишком уж поздно.

— Зря ты помог этому мерзавцу отправиться в Чертоги столь быстро. Наверняка рано или поздно он бы сам заговорил, и выдал много интересной информации.

— Плевать. Всё уже кончилось, и кончилось как нельзя лучше: Фирмос взойдет на трон, а Цикута будет плясать перед ним так, как тот пожелает, за возможность окончательно отобрать свободу у церкви. Орден снова един и неделим, и верой и правдой служит интересам нового императора.

— Еще предстоит разобраться с ректором и теми, кто ему помогал. Если он не дурак, наверняка он уже слишком далеко от границ империи. А он не дурак. Есть, однако, кое-что, чего тебе следует опасаться: лунница, насколько мне известно, вызывает кратковременные бредовые видения, но ты упомянул, что они сохранялись у тебя целыми неделями. Я бы на твоём месте был более аккуратным со своим здоровьем и воздержался от каких бы то ни было напряжений.

— В каком смысле?

— Чтобы окончательно умом не тронуться, понимаешь?

— Вполне.

— И за это, несомненно, нужно выпить.

И мы выпили. В итоге мне пришлось нанимать паланкин, куда погрузили мертвецки пьяное тело Альвина. Если даже он не стал беспокоиться о тех мелочах, что прежде грызли мою душу и разум, мне и подавно не следует обращать на них внимание. Вероятнее всего, Сиру послал сам Трифон, дабы завлечь меня в капитул, пусть такой шаг и выглядел несколько экстравагантно. Об этом теперь не стоило и думать. Я вышел в ночь из «Цветущей Эвридики» и зашагал к дому, наслаждаясь прохладой и тем, что всё сложилось так, как надо. Интересно, как обстояли дела у Домнина? С тех пор, как мы расстались, от него не было никаких известий. Я бы наверняка узнал о его смерти, так что дело было в чём-то другом.

***

Спустя пять дней, как и предсказывал Цикута, в город вернулась вся моя семья в полном составе, вместе с легионом протекторов. Война почти закончилась, хоть и не победой, но почти ничьей. Разграбив и опустошив Мелькат, и даже уничтожив крепости, запирающие перевалы на пути к Ахвиллее, легионы так и не смогли прорваться к главным рубежам противника, завязнув в кровопролитных боях у самых границ. Единственная крупная победа на море также не сыграла значимой роли, поскольку к войне против Феникса, разделавшегося с большей частью флота противника, подключились сохранявшие прежде нейтралитет государства, заинтересованные в военном и торговом паритете между двумя государствами-гигантами на мраморном море. Но отцу и брату и так уже было не до войны: зарезав бывшего императора и его мать, и утопив их тела в заливе, подкупив гвардию щедрыми посулами, они тут же бросились к столице, желая как можно быстрее утвердиться в правах на трон и оттеснить конкурентов, если потребуется. Желающих оспорить права Фирмоса на золотую тогу не нашлось, что неудивительно, поскольку помимо гвардии, не блещущей своей безоговорочной преданностью, город контролировали еще и воины ордена Антартеса, предводитель которых, известный теперь уже на всю империю инквизитор, которого прозвали Цикутой, объявил нового венценосца наместником Антартеса на земле, устроив службы во всех храмах столицы во славу нового императора.

Я же, помимо багряного доспеха, получил еще и должность эмиссара ордена. Что это значило, я пока еще толком не знал, но и так было понятно, что по молодости лет никакой ответственной работы мне бы не поручили. Эмиссар — это, скорее, почётное звание, чем нечто определенное, но меня это более чем устроило. Отец также выразил свои чувства, когда отошел от бурного восторга по поводу столь неописуемого для него взлёта своего дома.

— Ты славно послужил своему дому, сын мой, — серые глаза отца лучились веселостью, наблюдать которую в последний раз мне доводилось довольно давно, — ты, к тому же, показал немалое мужество в битве, которое я хочу похвались отдельно. Я рад, что не ошибся, доверив тебе родовой меч. Теперь же о важном: после церемонии воцарения Фирмоса, тебе предстоит связать свою жизнь узами брака с Виргинией Мелий. Виктор, насколько мне известно, уже просветил тебя.

Меньше всего мне сейчас хотелось думать об этой свадьбе. Последние дни я чувствовал себя абсолютно опустошенным, как будто и меня выжали все соки, но в образовавшуюся внутри пустоту больше нечего было поместить. Одолевавшая меня последние дни грусть казалась мне беспричинной, и почему-то больше не получалось радоваться тому, от чего я только недавно был в восторге. К грусти примешивалась затаённая до времени злость, будоражащая душу. Я перевел взгляд с довольного жизнью отца и взглянул на мать, как всегда безучастную. Её полуприкрытые веки и полная расслабленность и отстранённость выражали только глубокую скуку и безразличие. Виктор был её полной копией, когда принимал дурман, к которому он вернулся вскоре после приезда отца.

— В десятый месяц жатвы вы станете законными супругами. Мне еще предстоит подумать над твоей службой ордену, поскольку для тебя, вероятно, найдётся более подходящее место, достойное брата самого императора. Всё-таки насаждение веры и пытки еретиков — дела не слишком благородные.

— Теперь иди, — помолчав немного, будто раздумывая над чем-то, закончил отец.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласно кивнуть, поскольку мнение моё, само собой, не имело никакого значения. Свадьбу с незнакомой мне девушкой я ещё мог стерпеть, но вот от ордена отказываться не собирался. Я очень рассчитывал сбежать куда-нибудь подальше, как только закончатся свадебные торжества, в тот же Мелькат, частично оккупированный теперь войсками империи после окончания войны. Пытки еретиков и вправду занятие не слишком благородное, но кому-то же нужно делать и эту работу. В большей степени меня манили далёкие земли, и я бы с радостью умчался в них сей же час, если бы Августин отдал такой приказ.

Фирмос готовился к принятию власти и, по моим прикидкам, это должно было занять не одну неделю. И отец и мать были заняты только этим, поэтому никто из них даже не спросил о том, как моё здоровье. Наверняка они знали о том, что я едва не погиб, но как и всегда «едва» для них ничего не значило. Виктор же, по всей видимости, переживший не слишком простой разговор с отцом, на некоторое время отошел от дел, вовсе покинув Стаферос. Я же занялся тем, чем занимался прежде: абсолютным бездельем.

Но прежде я всё-таки уделил время встрече с Цимбалом, который ещё глубже запрятался в свою нору на окраине города. Дела у него шли как нельзя лучше, потому как деньги, полученные от меня, бывший легионер потратил с максимальной для себя и своего положения пользой. Убежище его, с виду похожее на развалины, внутри выглядело ничуть не хуже дома какого-нибудь богатого купца. Вкусом Цимбал оказался не обделен, несмотря на кажущуюся твердолобость.

Когда мы наконец остались вдвоём для разговора с глазу на газ, я напрямую спросил его о событиях той ночи.

— Моим людям удалось пробраться в капитул, как и договаривались. Вот только никакой женщины, о которой ты говорил, мы не нашли. Нужно было сворачивать операцию ещё тогда, когда её не обнаружилось в условленном месте, но я отчего-то решил рискнуть.

— И что потом? Как ты рассчитывал найти меня без её помощи?

— Не знаю, кир, я просто чувствовал, что тебе грозит опасность, и не особо раздумывал.

— Так вы всё-таки нашли меня?

— Да, но… Ты был уже мёртв, по крайней мере, мне так показалось. Поэтому мы вынесли твоё тело, то есть, тебя, и оставили в схроне, чтобы потом, значица, забрать. Но ты исчез, а потом вдруг объявился живым и здоровым.

Голос Цимбала дрожал от волнения, и в своих объяснениях он перескакивал с начала на конец и обратно, но общую суть мне всё-таки удалось уловить.

— А как же пожар?

— Это моя заслуга, — гордо улыбнулся Цимбал, — поняв, что денег с тебя не стрясти, я решил хотя бы отомстить. В итоге я пробрался туда, куда ты мне рассказывал, и поджёг всё к демоновой матери. Раз десять, если память не изменяет, заблудился, но до цели дошёл, будто какое-то провидение меня вело.

— И в итоге выполнил заказ в полной мере.

— Это я уже много позже узнал. Очень я испугался, когда ты ко мне пришёл, думал, призрак твой решил по счетам заплатить, раз свою часть сделки я выполнил. Так ведь оно по-честному. Потом, конечно, осознал свою ошибку, и крепко задумался, как же так вышло. Да только не решился спросить прямо.

— Не ты один не решился.

Всё-таки пожар в цитадели оказался не случайным. Но Трифон, по всей видимости, даже не понял, что имел место поджёг, а не несчастный случай. Очередной фрагмент мозаики встал на своё место, и картина произошедшего сложилась окончательно. Волновало меня только одно белое пятнышко, которое никак не удавалось закрыть: кто же такая Сира, и, если она и была, то куда подевалась? Я перерыл весь капитул, но не нашел никого даже похожего на неё. Её не числилось среди приписанных к капитулу рабов, не была они ни служанкой, ни специальным агентом. Теперь, когда в ордене пришел к власти Цикута, все необходимые сведения оказались у меня в руках, но ответа на свой вопрос я так и не получил. Таинственная Сира исчезла точно так же, как и появилась.

— Но всё-таки, кир, ума не приложу, как тебе удалось выжить. Ты ведь даже не дышал, и весь холодный был, точно мёртвый.

— Возможно так оно и было.

На новые вопросы Цимбала я уже не ответил, целиком и полностью погрузившись в раздумья. Этот крохотный вопрос никак не давал мне покоя, и теперь, отдавшись безделью, я намеревался заняться им вплотную.

Эпилог

Трое сидели у тлеющего костра, заросшие бородами до самых глаз, покрытые пылью времён и сединой веков. В полнейшей тишине не слышно было ни звука, кроме едва различимого шороха одежд, когда одна или другая рука поднималась и переставляла фигурки на доске перед ними.

— Ты опять всё испортил со своей свободой воли, — сказал один, не отрывая взгляда от доски.

— Оставь свои упрёки, я сделал всё так, как ты и хотел, просто другими способами. Вмешательство Самуила чуть не стоило нам всех предыдущих усилий, поэтому выказывай ему своё недовольство, — невозмутимо ответил второй.

— Будьте вы прокляты.

Третий старик, сидевший чуть поодаль, смотрел куда-то в серое, перекрученное жгутами небо, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону.

— Вы предали его, — добавил он спустя какое-то время.

— Его давно уже нет, друг мой. И кровью несчастных его уже не вернешь, как ни пытайся. Михаил хотя бы попытался спасти его детище, его память, вместо того, чтобы устраивать очередную кровавую резню.

— Без него эта память исчезнет в один миг, без него она не имеет никакого смысла.

— Это мы еще посмотрим. Ты даже представить себе не можешь, насколько крепка человеческая вера.

— Как и неверие, в общем-то, — отозвался тот, кого назвали Михаилом, — раньше божественные видения называли чудом, теперь же — безумием. Сколько еще пройдёт времени, прежде чем религия будет служить лишь для обогащения храмовников, стригущих свою паству?

Снова воцарилось долгое молчание.

— Вы слишком серьезно воспринимаете то, чем занимаетесь, — сказал, наконец, тот, чье имя еще ни разу не звучало в этих пустошах, — это просто игра, как и та, что сейчас перед нами. И Антартесу она уже надоела.

Ответом ему снова было молчание. Фигуры неспешно двигались по доске, снова и снова. Вскоре и тот, кого назвали Самуилом, не выдержав созерцания окрестностей, сел поближе и принялся жадно всматриваться в ходы двух извечных противников. Всё снова шло своим чередом.

Оглавление

Тень Феникса

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Эпилог