Эли Люксембург Десятый голод Роман
Жене-ХАНКЕ
«Вот наступают дни, сказал Господь Бог, когда пошлю Я голод на землю: не безводицу и бесхлебье, а голод внимать словам Господним!»Амос, 8,11
Глава 1 Палата
«…Ушел правоверный на хадж в Мекку, а назад не вернулся. Земля ли его проглотила, упал ли на него кусок скалы, змея ли ужалила или разорвали дикие звери? А может, сманили демоны, может, он в пропасть упал или умер с голоду, утонул, погиб от жажды — долго гадали мы! Потом лишь купцы рассказали, со слов одного бедуина… Увидел один бедуин в окрестностях Иерусалима огромную птицу, принесла кусок мяса — на землю бросила. Прилетела опять и снова бросила, да так — много раз. В конце концов куски эти сами сложились, образовав человека. А птица опустилась к нему и стала рвать его. Несчастный кричал и молил о помощи, он успел сказать бедуину свое имя, сказать, откуда он — вечный скиталец! Судьба его будет судьбою тех, кому неизвестна тоска по родине. Птица Анка будет вечно терзать его, каждый раз собирая снова и снова». Лежит на столе мой пергамент, мое сокровище, пергамент «Мусанна». Лежит на столе кусок базальта с оплавленным гвоздем. Помню, как этот камень ребе Вандал долго вертел в руках, недоумевая: «Осколок, сувенир из мира, бывшего до нас! Если нам повезет, если кто-то дойдет до Иерусалима, непременно покажите его тамошним каббалистам!» За стенами моей палаты день и ночь стрекочут приборы — вычерчивают кривые моих сновидений, мои мозговые импульсы, фиксируют температуру тела. Там трудится целый отряд в белых халатах — биологи, физиологи, эндокринологи, психиатры перебирают мои гормоны и отправления. Сама же палата напоминает пещеру. Где-то журчит, что-то капает — особая, словом, среда, влажная и прохладная, как там, откуда я, собственно, и вылез. Я плохо узнаю людей, предметы, врачи говорят, что у меня ухудшается зрение, — предвестие слепоты. Голова постоянно пуста, а тело невыразимо болит. Меня окликают невнятные голоса, слышу таинственные звуки, одолевает необъяснимый страх, преисподняя зовет назад, крепко держит меня! Доктор Ашер брался объяснить, что такое ощущение пустой головы. Он из Персии, кстати, помнит отлично фарси, мы понимаем прекрасно друг друга. — Подобные явления давно описаны, дорогой Калантар, этим страдают, например, заваленные в шахтах шахтеры, извлеченные впоследствии на поверхность. Но ваш случай несомненно можно считать феноменом, если все подтвердится… — И добавил, что я переживаю сенсорный голод — длительное отсутствие поступления в мозг обычной информации. Биоцикл у меня чудовищно извращен: пятнадцать-двадцать часов я сплю, а после бодрствую несколько суток. И ткнул пальцем в энцефалограммы в качестве доказательства. У меня случается глубокий, обморочный сон, без периода предварительной отрешенности, и в этом сне-обмороке весь я во власти мучительных галлюцинаций. Врачи прекрасно знают об этом, поэтому просят меня вести записи — тесты самоконтроля: может, с их помощью мне удастся восстановить и все остальное? «Птица Анка будет вечно терзать его, каждый раз собирая снова и снова!» — Я рву на себе провода, сдираю клеммы датчиков, мечусь по палате, словно безумный. И не пишу ничего, бессильный что-либо вспомнить, и хочется боли: сломать себе руку, ногу, бежать хоть к дьяволу. «Эй, которые там, за стенами! Я буду кроликом, я все вытерплю, и это не убьет меня! Невыносимо другое: вам все во мне подозрительно. И почему пишу по-арабски, и почему не хочу отдать вам пергамент и этот камень с гвоздем. Знаю, вы мне не верите, вижу по вашим глазам! А катастрофа с памятью вам кажется симуляцией». Эти приступы бешенства, или отчаяния, быстро, между прочим, кончаются. В палату влетает доктор Ашер, мой Джассус[1] (я дал ему эту кличку), и начинает с ходу меня успокаивать: «Не волнуйтесь, дорогой Калантар, у вас все о’кей! К вам возвращается былой темперамент, а это вернейший признак выздоровления». Он ищет меня во мраке, обращаясь наугад к стенам, поднимает с пола бинты и присоски, возвращает их снова на тело мое и ласково выговаривает, тая в сахарной улыбке: «Наблюдения за вашим организмом приносят неоценимую пользу!» А я чуть не плачу: какая насмешка над теми, кто не дошел, кого поглотили недра! Мне кажется, что Джассус влетает в палату слишком уж быстро. Отсюда вывод: где-то под потолком зрачок, за мной следят неотступно. И сразу хочется язвить, защищаться. Снова опутанный проводами, я говорю ему, говорю им всем: — Представьте, доктор, что вдруг потерялась Тора, потерялись Десять заповедей! И не осталось в памяти человечества ничего ровным счетом: ни Откровения Божия на Синае, ни чудес египетского Исхода, а только анализы мочи, кала, крови… Но Джассус невозмутим, не устыдился ни капли. Притворяется, что не понял, и снова, в который раз, домогается невозможного: «Передайте нам этот пергамент, почему вы не хотите себе помочь?» А я ему отвечаю — с порога крутой поворот, в сотый, быть может, раз: — У вас на уме одни подозрения, а это сосуд из чистого золота! В этом пергаменте заключается мой рай и ад — золотой сосуд, наполненный скорпионами! «…Ушел правоверный на хадж в Мекку, а назад не вернулся… Потом лишь купцы рассказали…»Глава 2 Пергамент
Скрывать мне нечего, я не за этим сюда пришел, я все расскажу по порядку. Из Бухары я — я в Бухаре родился! Учился и жил в медресе. Но небо — свидетель, Бог моего отца и Бог ребе Вандала свидетель: оставался евреем — евреем Иешуа. И даже больше скажу — слыл в медресе сионистом, пугалом. Там же выучил и арабский. А как же иначе я получил бы доступ в Китаб Аль-Байян, где хранятся древние свитки, инкунабулы и пергаменты? Для чего, скажите, принял презрение со стороны друзей, знакомых, изменив вере отцов? Но это уже другая тема — муки моей души в ту пору… В том сброде, именуемом мулло-бачами[2] медресе Сам-Ани, было полно иностранцев, все, как один, — мутные авантюристы… Помню преподавателей, всех этих кази[3], муфтиев, мударрисов, — в чалмах и с жидкими бороденками чуть ли не в локоть. Был в медресе и художник из русских, Николаев фамилия, нареченный Хилалом Даудом, помню его картины: купола, базары и минареты. Он говорил мне, что древняя Бухара и вообще весь колорит Средней Азии настолько пленили его, что стать он решил мусульманином. Гнусная паучья банка! Кто мне поверит, что я находился там с тайной, великой целью, кому излить свою душу? Ислам я постиг прилично и никаких иллюзий не питаю. Я так и сказал однажды ребе Вандалу, что все каноны этой религии — как бы искаженный слепок с иудаизма. — А хочешь знать, почему Всевышний дал нам Тору чуть ли не в небе? Почему не на ровном месте, а на высокой горе? И ответил мне ребе: — Чтобы Тору постичь, надо возвыситься духом, устремленным к небу всей душой надо быть… Ишмаэля же дети свое учение из колодца добыли, через коварство и кровь к тому же! И рассказал мне такую историю, что шейх один, весьма умный и предприимчивый, тот самый, кто объявил себя впоследствии пророком Мухаммадом и посланцем Аллаха, держал у себя ученым секретарем одного еврея. Был тот еврей образован в Торе, Талмуде и Агаде, и предложил ему шейх однажды сесть и изложить основы своей религии — иудаизма, изложить доступно. Заполучив рукопись, шейх заперся на долгое время, основательно все перекроил, и вышла книга, названная впоследствии Коран. Был Мухаммад человеком неглупым, стал он думать, как бы народу книгу передать, чтобы чудо было, иначе кто же поверит? И обратился к народу с призывом собраться всем у колодца. Дескать, минувшей ночью был ему сон, где Аллах сказал, что дает арабам новую веру, и выйдет она из колодца — истинная вера! Пусть лишь Мухаммад опустит в колодец веревку… И было: собрался народ, и опустили веревку, и достали оттуда Коран. «А теперь, — воскликнул Мухаммад, — берите камни и кидайте в колодец, такова воля Аллаха!» И сровняли колодец с землей, и никто не заметил, что с этого дня пропал ученый еврей, как никто и не знал, что накануне «чуда» с Кораном шейх попросил своего еврея о маленьком одолжении: залезть в колодец и в нужный момент привязать к веревке книгу. Часами сижу над своим пергаментом, он помогает мне многое вспомнить — Бухару, медресе, ребе Вандала, все наши странствия по преисподней. Мне доставляет особое наслаждение его рифмованная проза, дивные выражения в каждой строке, никем не расшифрованные намеки особого стиля. «…Я побывал в святом городе Мекка, совершив хадж под землей. Я пил за общественный счет похлебку, а в Иерусалиме едал хлеб с горохом. В Хевроне я был гостем отца Ибрагима, друга Аллаха. Я шел пещерами и часто терял дорогу, бывал истинно благочестив, а иногда случалось и есть запретное. В пещерах Ливана я водил дружбу с отшельниками. Случалось — владел рабом, а случалось, и сам таскал на себе корзину. Я подвергался опасности сгинуть, мой путь пересекали разбойники, меня заключали в тюрьмы, пытали меня как шпиона. Я видел, как руммы воюют на своих галерах, и слышал, как христиане колотят ночами в било. Я покупал воду за дорогую цену и испытал на себе искусство срезания кошельков — проделки мошенников, меня донимали негодяи, они доносили на меня правителям. Я шел пещерами и выходил к людям, и люди звали меня тридцатью шестью именами. Ко мне обращались: бухарец, багдадец, сириец, хорасанец, чтец Корана, законовед, святой, отшельник, аскет, паломник, купец, наставитель, проповедник, чужестранец, ханифит, наниматель, правовед, ученик, учитель, знаток, шейх, ездок, посланец». Пергамент «Мусанна» — он составлен чуть ли не тысячу лет назад, когда мир был ликом своим глух и дик. Я читаю его, и моя убитая память помаленьку оживает. Звучат забытые голоса, вижу далекие образы и видения — откуда они, почему мерещатся? А мой пергамент мне будто бы отвечает: «Кто углубляется под землю, тем овладевают грубость, глупость и животные страсти, по мере же удаления вглубь и вдаль они все сильней, все цепче…» Вот и карта, по которой мы шли! Черная жирная тушь змеится вдоль городов — Мерв, Нишапур, Рей… Частью — под небом, где обитают свирепые племена, «кладут голову путника на камень и разбивают, точно змею, ибо убийство с изощренными пытками — вот их наслаждение!» Но большей частью — меж скал и ущелий, тайными лазами и пещерами, провалами и звериными ходами. Пишет в пергаменте составитель: «Упомянул я столько, чтобы заглянувший сюда узнал — сей путь не выдуман, не сочинен, не плод моего воображения: я сам испытал все это, я составил пергамент с удобством!» И в самом деле — бесконечные пояснения! И сколько парсангов от перехода до перехода, и где имеются родники, ручьи и озерца, где вода ядовита и пить эту воду нельзя — она сочится из недр, начиненных серой либо аммиаком. Где искать съедобные травы и коренья. Где ютятся дикие пчелы и жирные голуби, где съедобна земля. А еще рекомендует пергамент искать серебро и мыть на отвалах золото, искать по берегам жемчужницы. Или вдруг пергамент рекомендует купить наложницу и обменять в другом месте на евнуха, или сокола для охоты, но ни в коем случае не идти с караванами. Караванщики чинят блуд и насилие, идти с ними — подвергать свою душу смертному искушению: каждого путника они склоняют к сожительству — все караванщики… Мне самому не верится, что так мы и шли! Читаю и сам не знаю, что я ищу, что так мучительно щемит мне душу? «…Десять посещений святыни Наби Юнеса в Нинве[4] равны одному хаджу в Мекку! Десять посещений мечети Омара в Аль-Кудсе[5] равны одному хаджу в Мекку! Десять посещений усыпальницы отца Ибрагима в Хевроне[6] равны одному хаджу в Мекку! Малодушный же подобен камню в устье колодца — он сам воду не пьет и на поля ее не пускает. Малодушный подобен побеленному надгробию: снаружи он весь бел, зато внутри полон мертвых костей. Не страшись свирепых разбойников и не бойся демонов подземелья, будь дерзок, как тигр, и смел, как лев! Тогда и Евфрат ты заставишь течь сквозь игольное ушко, а взгляду твоему, устремленному вдаль, любые страхи покажутся мелкими. Смело ступай под землю, бери свой молитвенный коврик — и иди! И тогда одежда, в которой ты не грешил, никогда на тебе не истлеет, а обувь, в которой ты не ступал в общество негодяев, на тебе не развалится!» Нет, никогда мне уже не вспомнить, как мы сошли под землю и сколько наш путь продолжался: годы, месяц, век? В том и заключается все коварство пещер — никогда не помнишь, сколько вас было и сколько времени шли, не помнишь, где вышли. Мои спутники странным образом исчезали, обезумев от беспрерывных галлюцинаций, и вот теперь они превратились в мои собственные галлюцинации, и их могилы ищу я и сразу натыкаюсь на интересное место. Оно меня взволновало: «Судьба не пошлет тебе две смерти! Та, что тебе предназначена, — ею умрешь. Те, кто умирает в пути, на лбу у них проступает надпись: „Это возлюбленный мой, умерщвленный мной!“ Птицы стаей слетятся к усопшему и осенят его крыльями, и тени в белых и голубых одеждах окружат его могилу». Это место меня смущает, никак я его не пойму. Не может быть, чтобы ребе умер, что где-то мертвый лежит! Я вспомнил, как глубоко под землей мы вдруг увидели вереницу бестелесных фигур. Они плыли мимо в жутком фосфорическом свете, а я воскликнул испуганно: «Ребе, что это, ребе?» «Души евреев, — сказал он спокойно. — Где бы еврей ни умер, его душа идет в Иерусалим, ибо в день Воскрешения мертвых там вострубят в трубы, и каждый будет судим». А если так, то все они здесь, все мои спутники! Мне только надо их встретить, а где их встретить — уж я это знаю.Глава 3 Толик
Мой доктор, кстати, гораздо понятливее и добрее, чем я о нем думал. Придется сменить ему кличку на более мягкую… В обед он принес, как обычно, поднос с моей ненавистной диетой, а я, возбужденный, был с головой погружен в пергамент. — Доктор! — схватился я за него. — Давайте я вам почитаю, давайте переведу?! — И принялся с ходу читать про пещеру в окрестностях Иерусалима, именуемую в пергаменте Кровяной. Над ней, над пещерой, видна кровь Хавиля[7], убитого своим братом Кавилем[8], сыном Адама (благословленного Богом). Кровь убитого стекла с половины горы и видна отчетливо над пещерой. Время стирает, а ветер выветривает сей след, но Бог увековечил на камнях след преступления: он тянется, как потек на горе, а кончается возле пещеры, ибо Кавиль, убив брата, тащил и тащил его, покуда не сбросил в пещеру. — Доктор, это ведь та пещера, где и нашли меня, конечная остановка? Отвезите меня туда! — стал я его умолять. — Посижу там немного, может, и встречу кого из наших? К этой дикой просьбе, как ни странно, он отнесся вполне нормально: не стал меня отговаривать, не стал расспрашивать ни о чем, а вроде бы похвалил даже: «К вам возвращается и жизненная активность!» — но сказал, что этих вещей он сам не решает. Ведь есть и еще врачи… «Наберитесь терпения, дорогой Калантар. Еще денек, и, думаю, все устроится». И вот — едем, мой первый выход на свежий воздух, первый раз без пут-проводов, без проклятых присосок и нашлепок. Раннее, какое-то слизистое утро, меня качает от слабости, всего качает. Тепло я одет и обут, но никакого понятия, что за время года стоит на улице. Я весь обмираю: «Бог ты мой, улицы Иерусалима, Иерусалим!» Пытаюсь вызвать в себе всеми силами священный трепет, всегда у меня возникавший при этом слове. Но кружится голова и подташнивает, а во рту противный металлический вкус. Озираюсь кругом, вижу здание из розового камня — меня из него только что вывели: клиника это или больница? Эх, прочесть бы только медную дощечку с ивритом, и смотрю дальше, на мокрые от росы и ночного тумана сосенки. Через плечо у меня ремешок, а сбоку в футляре пергамент: он может в любую минуту мне понадобиться! Особенно у Кровяной пещеры, такое у меня предчувствие. Едем! Сидим в машине вдвоем, доктор правит. Доктор гонит как бешеный, скорость его, видать, возбуждает. Ну а мне становится сразу дурно. Мельтешат дома, деревья, улицы, встречные автобусы и машины — вот-вот потеряю сознание. Закрываю глаза, чтобы не так мельтешило, а становится еще хуже, становится страшно, опять накатило, опять пришло это — я ящерица, снова в пещерах! И вырос хвост с лапками, все тело ороговело… Не попросить ли назад, не слишком ли рано? «Доктор, потише!» Он сразу сбавляет газ, но продолжает вещать без умолку. Золотой, говорит, Иерусалим: вон Кнесет, парламент наш, демократический и свободный. Наш еврейский парламент в Иерусалиме, гордо подчеркивает. А это, справа, — университетский городок. Наш еврейский университет в Иерусалиме! А вон там, внизу, монастырь. Наш, говорит, но не еврейский, и, если верить легенде, из этой рощицы возле монастыря срубили то самое дерево для Иисуса, для тезки моего, — крест под распятие. Ну как, интересно, спрашивает? А я отвечаю, я говорю ему вяло, что все мне безумно нравится, что, если бы не нравилось, я бы сюда и не шел, не полз бы сюда на карачках и животе всю эту бездну пространства. Пришел сюда, говорю, чтобы дышать этим воздухом, целительным и волшебным. — Ребе Вандал нам так и говорил: «Воздух Иерусалима качают ангелы прямо из рая!» Потом мы едем совсем медленно, и дурнота меня отпускает. Доктор меняет тему, говорит, что весть о моем прибытии всех в Израиле потрясла. «Иешуа из преисподней», «Пленники долгой ночи», «Служившие Богу ногами» — вот заголовки вчерашних субботних газет. Но это все ничего: мое имя прочно войдет в историю сионизма, это он мне гарантирует, это он твердо мне обещает. А он знает, что говорит… Меня же всего передергивает: мы разве для этого шли, для славы и для сенсации? Каждому еврею нужен Иерусалим — больше, чем он этому городу… Э, нет, покуда я жив, покуда память еще при мне и пергамент тоже, я посвящу себя одной-единственной цели: поведаю миру о ребе Вандале, о чудесах его, прокричу миру об этом гиганте. А им, как я вижу, только бы рыться во мне, им все во мне подозрительно. Им нужен кролик — тихий и мирный, и в путах к тому же. — Почему вы хмуритесь? — веселится доктор. — Целыми днями хмуритесь, пишете и молчите. Вам темнота не помеха? Нет, говорю, не помеха, я делаю записи, и, если не будут из меня создавать сенсации, я все помаленьку вспомню и опишу, а после передам им свои записи. «Только не поднимайте вокруг меня шума!» Я вдруг оживляюсь, вспомнив неожиданно Бухару, вспомнив одну историю, связанную с машиной. Не такой роскошной, правда, в которой мы едем, и говорю, что, если бы не один Египтянин, я бы и вовсе сюда не пришел. — Никакой бы поход, пожалуй, и не состоялся! — Какой еще Египтянин? — встрепенулся доктор. — Э, нет, послушайте-ка сначала одну мою притчу! — и сам я все более увлекаюсь. — После притчи вам все станет ясно. Одного человека ужалила как-то змея, а он, обезумев от боли, побежал и бросился в реку. Случилось же так, что именно в ту минуту и на том же месте тонул ребенок. Волей-неволей человеку пришлось к ребенку подплыть и вытащить на берег. Тут подоспели родители и стали, чуть ли не плача, благодарить спасителя. А он им с горькой иронией так отвечал: «Вам бы не меня благодарить, а эту гадину, что меня ужалила». Я долго потом молчу, даю доктору притчу мою переварить, а он кусает губы, сосредоточенно шевелит усами. Должно быть, думает, что кролик-то, черт, образованный! — А где же ваш Египтянин? — спрашивает. — Египтянин-то где ваш? — А вот сейчас и появится, — говорю. — Только теперь история вся про Моше-рабейну, когда он в Мидии был, когда бежал он в Мидию из Египта… Он сделал возле колодца привал, если вы помните, а в это время пришли дочери Итро со стадом, если вы помните. Он им стадо помог напоить, отвалил камень от устья колодца и даже защитил от других пастухов. Девушки домой побежали и стали рассказывать своему отцу, дескать, «какой-то Египтянин» помог нам и даже начерпал воды для овец. Ну так вот, поскольку в Торе ни слова не сказано зря, как же следует понимать восклицание девушек «какой-то Египтянин»? И ребе Вандал это дело нам так толковал: «Разве Моше скрывал когда-нибудь, что он еврей? В том-то и все величие этого человека, что он гордился своим происхождением. Никак не мог он выдать себя за другого — ведь девушки его обо всем расспросили!» «Какой-то Египтянин избавил нас…» — сказано в Торе, а это значит, что, если бы Моше не убил надзирателя-египтянина, не возгорелся бы на него гнев фараона и не бежал бы он в Мидию, спасая свою жизнь. Не стал бы мужем Ципоры, дочери Итро, не стал бы пасти овец, не удостоился бы впоследствии разговора с Богом из горящего терновника, не получил бы повеления идти назад и выводить Израиль из рабства. Вот и выходит, что «какой-то Египтянин» спас нас, разве не так, доктор? Мы оставляем предместья. Глазу открылись мягкие линии холмов. Я вижу впереди город: пальмы, башни и купола. Вижу чистые, ясные небеса. Видение разом пронзило меня, я умолк, голова закружилась, снова вернулись слабость и тошнота. — Вы закончили тем, что стали проводить параллели между вашим походом и выходом Израиля из рабства, — напомнил мне доктор, пытаясь меня подстегнуть. — Что вы вдруг сникли, великий молчальник, говорите же, ради Бога! Вы были женаты, у вас есть дети, родители? Но я отвалился на мягкую спинку в полном изнеможении и, смежив глаза, еле ему шепчу, что все ему расскажу, что надо мне поберечь свои скудные силы, приготовиться к встрече с пещерой — кошмаром недавнего прошлого. Я буду искать дорогих своих мертвецов, их великие души. Что весь я сейчас трепещу: «Не настигнет ли меня самого возле пещеры нечистая сила, частью которой я стал и сам? Не позовет ли назад преисподняя, с которой я свыкся, с которой мы свыклись оба — я с ней, а она со мной?» Он все понимает, мой добрый еврейский доктор. Он все-таки добр ко мне, этот Джассус. И слышу его бодрый голос, полный энтузиазма: — Впереди по носу у вас — город Бейт-Лехем, царь Давид здесь родился, и тезка ваш, кстати, — парень по имени Иисус Христос! Евреи в Бейт-Лехеме не живут. Сегодня, во всяком случае. В основном мусульмане и христиане… Только что мы миновали гробницу Рахели, она у нас справа осталась. А знаете, почему Рахель похоронена при дороге, а не в Хевронской гробнице вместе с сестрой и мужем? Это я знаю, прекрасно знаю, но угрюмо молчу. В моем сознании зыбкий, пугающий мрак, меня продувает ровное, ледяное веяние, под лапками у меня скользкие, липкие камни. Вижу в отдалении огоньки — свечи, фонарики. Слышу сильные, молодые голоса на иврите — четко, явственно… — Когда нас гнали в галут, она из могилы встала, праматерь наша Рахель, она на дорогу вышла и плакала: «Дети мои, о Боже, куда Ты их гонишь, куда их от меня усылаешь?» И Бог услышал ее, Бог от слез ее материнских сжалился и содрогнулся, пообещал ей вернуть нас. Вот почему Яаков похоронил ее при дороге — свою жену любимую, любимую некогда Богом… Красиво, а? Тяжелый утренний шар солнца бьет мне в упор в глаза. Вижу поля, пашни. Кони и ослики волокут первобытные сохи, поля разделены низкими каменными заборами, кругом феллахи в длинных белых одеждах. И отмечаю себе, что Восток везде одинаков: Бухара, Турция, Ирак — те же феллахи, те же сохи и ослики. Доктор Ашер продолжает тему изгнания, тему галута. Он говорит, что его родители живут еще в Персии, все еще там, в галуте, и улыбается: — Вот будет у меня скоро отпуск, и я к ним поеду, я им про вас расскажу. Евреи, мол, из Бухары, у вас здесь под носом прошли, а вы их, черти, и не заметили даже! Ведь надо же, а?! — И, сам себя перебив, задает мне вполне резонный вопрос: — А почему мы столько шли, столько тащились пещерами? Прошли бы под Амударьей, пересекли бы черту вашу красную да советскую — ну и хватит! Зашли бы в любое консульство израильское, пару часов полета, и дома… Или рекорд старались поставить, мир, так сказать, потрясти?! Я этого вопроса ждал, рано или поздно меня бы об этом спросили… Зачем нам было тащиться всю эту бездну пещер? Ну миновали границу красную — и слава Богу, и точка на этом. А я лишь горько и больно вздыхаю: как ему все объяснить?Из будки вышел человек с автоматом: мой доктор его сердечно приветствует. Стражник открывает ворота, и мы паркуемся на пустой стоянке. Местность скалистая и высокая, вижу поселок за колючей проволокой — крохотная крепость на случай осады. Вижу домишки ладные на бетонных сваях. И гудит продувной ветер, живой и злой вихрь, явно недовольный моим прибытием. Ветер валит с ног, треплет и рвет с нас одежду. Кровяная пещера где-то поблизости, объясняет мне доктор Ашер, где-то здесь, под скалой. Здесь я вышел, здесь нашли меня… Здесь давили в древности лучшее масло в Израиле, говорит он, это масло отборнейшее шло исключительно для храмовых светильников. — А символично как, согласитесь? Ведь вы, дорогой Калантар, как лучшее масло, лучшая выжимка, в светильнике всего народа! — так и сказал: красиво, витиевато, по-восточному. Мы бежим вниз едва заметной тропинкой над пропастью. Доктор орет, стараясь пересилить грохочущий ветер: в Кровяной пещере сейчас экскурсия, орет он мне, в пещере полно лабиринтов, по сей день пещера не вся изучена. Не ему рассказывать мне, какая она глубокая! А жители поселка, орет, он называется Ткоа, служат проводниками, охраной и проводниками. Смотрите, орет, видите — человек у входа? Который с автоматом сидит? Экскурсию оберегает от террористов. А те, кто внутри, — тоже с оружием. На случай засады. Такой у них тут порядок! Мы прыгаем, как козлы, с камня на камень. Мы возле пещеры! Пасть ее черная дышит на нас ровным ледяным дыханием. Развалившись, сидит на камнях и курит бородач с автоматом, а глаза у него колючие, зорко за мной следит. Где я видел этого здоровяка, что за наваждение? — Войдем! — говорит неожиданно доктор. А я в испуге отшатываюсь, я это дело решительно отвергаю. — Нет-нет, — говорю, — что вы, я только посижу здесь немного, только глазами кругом пошарю, подумаю… Доктор оставляет меня в покое, говорит «шалом» бородачу с враждебными глазами, от которых разит холодом, как из этой пещеры, доктор садится на камни, они беседуют на иврите. Я принимаюсь разглядывать окрестности: внизу ущелье, напротив руины древней цитадели… Козий косячок в пропасти притягивает мое внимание: козочки и пастушок — идиллия! И шевельнулся старый инстинкт. Да хоть бы и сейчас — проползти до водокачки, выждать за камнем и финкой козочке в ребра! И ничего пастушок не заметит: ни звука, ни шороха… Э, сколько я воровал живности у пастухов! Доктор Ашер вдруг громко расхохотался, запрыгало, поскакало эхо в горах и упало в пропасть. Пастушок задрал на нас голову. — Вы слышите, дорогой Калантар, он принял меня… Ой, не могу, развеселил, честное слово! За полицейского… Тут я прямо его спросил: — Откуда мне это лицо знакомо? Где я мог его видеть? — Как, да разве я не сказал? Это спаситель же ваш, его Анатолий зовут, он-то вас и нашел. Вы Бога благодарите, что в ту минуту валялись в обмороке, иначе бы вас пристрелили. Вы бредили по-арабски, метались, а у них экскурсия была с детишками. Этот футляр с пергаментом — подумали автомат, и сумка рядом — подумали бомбы: переполох был у них тут с вами… Они вас связали, в поселок отволокли, Анатолий вас и тащил на себе. Видите, богатырь какой: медведь, медведь… Вы, кстати, можете с ним по-русски, он бывший ваш соотечественник. Видите, опять получается у вас символически: с русским народом вы в Бухаре у себя расстались, и русский же человек вас встретил под Иерусалимом. Вы не находите? О, какое я испытал облегчение! Вот кто меня поймет, вот кто оценит по-настоящему. У нас с Анатолием в прямом и косвенном смысле слова общий язык. Я буду часто к нему приезжать, мы с ним непременно подружимся. И, чуть не рыдая от умиления, обратился к нему по-русски: — Ты мне, Анатолий, как брат, ты спас меня! А может, ты видел здесь и моих спутников тоже? Они должны, обязаны здесь появиться! Но он перебил меня, он изумительно хамски меня спросил, откуда я, тварь черномазая, знаю русский, где я, Аладдин вонючий, так хорошо его выучил? И пошел, и поехал… Я, говорит, насквозь тебя вижу, без рентгена, я, говорит, не из этих сусликов (кивок на доктора Ашера), яйца, говорит, мне не крути, из России нынче грандиозными табунами народ отваливает: неси заявление и кати на все четыре стороны… — Под землей шли, ха! Ты эти басенки сусликам рассказывай, — и сплюнул презрительно в пропасть. — Ведь у тебя, блядь, на роже написано, кто ты! Русский ты, тварь черномазая, в Москве выучил, в университете Патриса Лумумбы[9], там как раз такое говно и учится. Уж я-то знаю, москвич я сам… А после и шлют вас сюда! Какой, интересно, ванек тебе там придумал — пещерами шли? Восторг, мол, вызовет у сионистов, все двери ему откроют. А ты, чурка, и затвердил себе, как попугай, думаешь, болваны тут все, так тебе и поверили?! Он поднялся во весь рост и пошел на меня угрожающе. И сразу шевельнулась во мне пара еще одних бывших инстинктов, еще одного ремесла инстинкты. Я ведь боксером был, господа хорошие, чемпионом области, я это дело в медресе довел до боя с самим Кака-Бабой, драконом японским, моим учителем был Бейли, чемпион мира среди профессионалов, и это не шутки, а сущая правда. — Ну иди, иди сюда, москвич засранный! — стиснул я кулаки. — Вот я скину тебя в пропасть… Когда мы кашу свою в Бухаре варили и дым стоял коромыслом, когда мы даже под землей уже были, вы в вашей Москве затруханной красные песенки распевали, помои лили на этот Израиль… Иди же, ну?! Вот я трахну тебя по морде своими костями гнилыми, я научу тебя сионизму, иди же, ну?! — Что вы ему говорите? — испугался доктор. Он за меня волновался, учуяв неладное. А я его ненавидел. Я ненавидел сейчас их обоих, и этого, и этого, всех ненавидел! Никто мне не верил, никто. В такие минуты, я знаю, ропщут на самого Господа Бога. Но у меня и на это нашлось юмора: — Мы поздравляем друг друга с прибытием на нашу общую историческую родину, доктор. Бородатый дылда, этот балбес с автоматом, струсил. Меня — чахоточную былинку, пещерную тень, сифилитика — побоялся: я духом своим оказался крепче. Остановился, барбос, и стал тявкать: — Вчера мне тоже один повстречался, — стал он тявкать сразу на двух языках — иврите и русском. — В Старом городе часов в двенадцать ночи… Вы слышите, Ашер? Заполночь, тихо кругом, заехал я, значит, на бензоколонку — танкер залить, мотор выключил, стою и слушаю, а из будки — русская речь, музыка русская, «Маяк», короче, московский. Посигналил я от души, и выползает арабчик, ну точно, как этот. Увидел меня и сразу транзистор выключил. А я и спрашиваю: «Москву, сын проститутки, слушаешь? Откуда ты русский знаешь?» А он дуриком эдак: «Не слушал я никакой Москвы, не знаю, про что говорит господин мой!» Ну и дела, думаю, кишмя кишит в Иерусалиме агентура советская. Иди, говорю я себе, Толян, доложи куда следует, доложи немедленно! И доложил, конечно… Доктор Ашер легонько, но очень настойчиво начинает подпихивать меня к тропе. Ему явно не нравится моя смертельная бледность, не нравится этот бугай с автоматом: шпиономан, маньяк, одним словом. Он говорит, что головой за меня отвечает, что дует здесь страшно, в два счета можно схватить простуду, ведь я еще очень слаб. — Этот русский в общем-то миляга, но лучше давайте уйдем! Я все еще хорохорюсь, пытаюсь вытянуть шансик на драчку. Я бы этому патриоту врезал, ай, врезал бы по сопатке, он бы у меня там очнулся, меж козочек, — в пропасти. — Но он же стражник, доктор, и это служба его — он должен каждого подозревать! Последний, прощальный взгляд на пещеру. Как жаль, спросить не у кого по-человечески: старик с пейсами, костистый такой, очень высокий, и борода седая по пояс, на иврите хорошо изъясняется, Вандал его фамилия, ребе Вандал, он выйти здесь должен, он где-то здесь крутится, такое у меня предчувствие… Идем в поселок, идем, понурив головы, опасной, петлистой тропой. А Толик орет нам в спину, тявкает, как доблестная дворняга: — Эй, Аладдин, спасибо Богу скажи, что ты не один сейчас, дал бы очередь по тебе всей обоймой из автомата! Цацкаются с вами в Израиле, а я бы стрелял вас на месте без суда и следствия! Не прощу себе в жизни, что сразу не удавил тебя, как нашел… Ветер срывает, разносит по всей Иудейской скалистой пустыне эти слова, швыряет по всем ущельям, относит за цитадель далеко напротив. Ветер лезет в рот, разрывает бронхи, ветер ввинчивается в уши. Потом мы идем по поселку, идем мимо птичника, мимо жирных кур, индеек. А меня опять подмывает на подвиг: украсть, подмять под себя хоть одну живность и — в пещеру!
Глава 4 Египтянин
«Вы стали проводить параллели с Исходом египетским…» — как бы невзначай обронил доктор Ашер, а я с этой минуты потерял покой, мне это раньше и в голову не приходило. …В морге на опознании — труп человека на оцинкованном столе, заиндевелая головешка: были ли у него борода, усы, какого цвета глаза, волосы, сколько лет от роду? Всеми силами пытаюсь вызвать в памяти эту ночь и этого человека, которого ни разу в жизни не видел, и не могу. Не мо-гу! А ведь именно эта ночь — ночь моего перерождения, ночь всех начал. Я остался один, мои свидетели не придут на помощь, не поправят ошибки, не уточнят забытое. Мои свидетели мертвы, я сам себе свидетель. Это случится в зимнюю ночь, в смрадной яме, именуемой бухарским зинданом[10]. Я буду лежать на грязных неоструганных досках, услышу краем мерцающего сознания, сквозь пугливую дрему, близящиеся шаги в коридоре, вскинусь, сяду и буду ждать, готовый на выход. Нет, ко всему готовый! Под хмельное сопение и скрежет ржавых запоров ввалится конвоир: в шапке-ушанке, в ватном халате — чапане, и кирзовых сапогах, гаркнет: «Эй, Машка, айда наверх!» (Никто в зиндане не звал меня настоящим именем, коверкали, сволочи, как им вздумается, а я шипел, огрызался, а их это страшно веселило.) Зашевелятся, проснутся на нарах дед Васена и таджик Фархад, поднимут стриженые головы, щурясь на свет лампочки. Дед засмолит козью ножку, матюгнет конвойного за луженую глотку, а Фархад к параше пойдет, путаясь в полах своего чапана. Оба — «бытовики»: старый Васена и бывший мулло-бача медресе Сам-Ани парнишка Фархад. Дело мое им прекрасно известно, не скажут и доброго слова в напутствие: подумаешь, важность! И я — «бытовик»… Васена сидит за квартирный дебош: угрожал соседу своему, будучи в подпитии. Колуном угрожал, правда. Ну а Фархада подмели на рынке: зеленью торговал. Петрушка, лучок, укропчик — у его папаши участок имеется приусадебный. Я и сам подумаю — обычный ночной допрос, делов-то! Но вернусь в камеру на рассвете человеком больным, сломленным. Конвой запрет камеру, велит мне заложить руки за спину, и мы двинем наверх высокой крутой лестницей, по стертым ступеням. Стертым за последний век ногами сартов[11] эмира, ногами басмачей, а после — комиссаров, командиров-рубак в остроконечных шлемах, партийных баев и начальников — врагов народа, короче. Сонный, но уже встревоженный, я заставлю себя собраться, успокоиться, представлю мысленно следственный кабинет, крысиную мордочку капитана Чингизова: снова отвезет к месту аварии? Снова к врачам — неврологу, психиатру? Следствие давно топчется на одном месте, таскают меня наверх из ночи в ночь, странные задают вопросы, упорно чего-то недоговаривают, на что-то туманно и отвлеченно намекают и ждут. Ждут, что я сам признаюсь! А в чем, Господи, мне признаваться? Мы выползем из зиндана, всей грудью вдохну я свежий морозный воздух, поперхнусь, закашляюсь, посмотрю на прогулочный дворик — убитая ногами земля, водопроводная колонка, голое персиковое дерево. Посмотрю на высокий дувал[12], на помойку возле дувала. «Все, надо кончать!» — скажу я себе и посмотрю на длинную галерею напротив, куда выходят двери кабинетов и канцелярий, помещения для конвоя и охраны зиндана. «Сколько можно терпеть?» — скажу я себе, глядя на сочные спелые звезды, на чудный подлунный мир, которого я лишен неизвестно за что. Или взятки Чингизов хочет и ждет, когда я сам ее предложу? «Э, нет, не дождешься, татарин! Думаешь, если зацапал еврея, значит, и ободрать его на шашлык?» Взгляну еще раз на облитые лунным светом купола Бухары — башни и минареты, горбатые крыши бань, увижу фаллический контур Манори Калона[13] — башни смерти с гнездом аиста на самой макушке, услышу тонкий, едва различимый вой муэдзина, справляющего первый намаз ночи, и войду к Чингизову. Войду, да так и останусь стоять, озадаченный: «Кто эти двое? Таких и не запомнишь с первого взгляда: ничем не примечательные, бледные… Да и с десятого раза их не запомнишь: врачи, фотографы, люди из моего таксопарка?» И догадаюсь сразу, и вздрогну: «Ого, они совсем из другого ведомства — бесьего…» Чингизов подтянут и оживлен, застегнут на все пуговицы. На этих же — ни формы, ни знаков различия. — Садитесь, садитесь! — велит мне Чингизов. — Познакомьтесь с товарищами: слева товарища можете звать Иван Петрович, а справа — Петр Иванович, ну и достаточно. Сяду, как обычно, на табурет, напротив стола, напротив всех троих. «Зачем же все-таки эти двое гусей? И папки с делом не вижу! Как же все-таки их отличать? У этого, что справа, шея как будто потолще, а волосы сивые — жиже. Зато у другого та же шея — с кадыком. Во всем же прочем ну вылитые близнецы, однояйцовые близнецы». — Фамилия Юхно вам говорит что-нибудь? — спросят меня эти двое. Голосом сырым и бесцветным, точно всю жизнь прожили на болоте. — Нет, ничего. Капитан Чингизов меня уже сотню раз спрашивал. Какое отношение этот Юхно имеет к моему делу? Скажите ясно, хватит играть в кошки-мышки! Я очень собой доволен. Мне нравится, как вскипает во мне возмущение. Чего мне бояться? Он попросту вымогатель, мой следователь, и именно это я им скажу, этим болотным братьям, этим могущественным близнецам. И еще скажу: мало ли какая шваль в Бухаре обитает, я что, обязан каждого знать? У меня свои друзья, своя компания, гуляем в парке, ходим на танцплощадку, ну выпьем, случается, не скажу, что без этого. Сделайте запрос по месту работы, уверен, что получите характеристику самую положительную: приводов в милицию нет, левыми заработками не увлекался, прогулов нет, с клиентами вежлив и обходителен… Подумаешь, вышла промашка однажды, недогляд! А с кем не бывает? Но машина-то цела, целиком-целая, лишь о дерево слегка поцарапалась. За это гноить человека в зиндане, лишать за это свиданий? — Скажите, Калантар, а есть ли среди ваших знакомых люди из польских евреев? Начинаю лихорадочно соображать: что-то новое! А ведь и в самом деле звучит по-польски — Станислав Юхно… Нет, говорю, ни с кем из польских евреев не знаюсь, да их и не осталось почти в Бухаре со времен войны, с эвакуации — уехали все, лишь в Чор-Миноре[14] кто-то из них живет, а кто — я и понятия не имею. Может, отец их знает, он человек старый: общие интересы по синагоге… И еще раз пожму плечами: — Нет, не знаю, а какое это имеет ко мне отношение? — Стало быть, имеет, — ответит уклончиво хитрый Чингизов. — Вспомните, Калантар, а может, заходил из них кто-нибудь к вам домой, воздействовал на ваш образ мыслей, просил о небольшом одолжении? Я начинаю, кажется, прозревать: они подозревают нас всех в круговой поруке, в вечном еврейском заговоре против них! О, какой же я был дурак, у кого надеялся на защиту? Нет, я им все скажу, стесняться мне нечего, дам им понять, что разоблачил их полностью, и сделаю это так же грубо, как и они со мной. — Кто такой, собственно, Станислав Юхно? Скажу вам честно, я много об этом думал: алкаш, ночной бродяга, отпер отмычкой мою машину и спустил ее с рычагов. А она и ушла вниз, покуда в дерево не уперлась… Теперь вернемся ко мне, к лично моему делу! В таксопарке нашем работает диспетчером еврей Рома Розенфлянц, отвечающий за исправность каждой машины, отъезжающей в смену. В деле моем — вы поглядите дело — приколота справка, что в день аварии машина И. Калантара находилась в полном порядке, подписанная Розенфлянцем. Теперь дальше: в то утро я был поднят с постели и первым делом отвезен на экспертизу — нет ли в крови моей алкоголя? Врач, делавшая анализ, тоже дала справочку: «Не пил… Мало того, за трое суток до происшествия спиртного даже не нюхал!» Фамилия же врача Розалия Вайнберг — два! То есть вторая еврейка, не так ли? И, наконец, последнее. В самом начале следствия у капитана Чингизова возникла вполне разумная мысль, а не страдаю ли я лунатизмом? Чем, дескать, черт не шутит: поднялся я ночью, вышел на улицу, спустил машину, а после и спать пошел без всякой памяти… В папке поэтому есть заключение и гипнолога, вы тоже его смотрели: «Ни лунатизмом, ни прочими психоотклонениями водитель И. Калантар не страдает. Врач Белоцерковская». Итак, три справки, три самых существенных документа подписаны евреями, и именно это обстоятельство вас сильно смущает, мягко говоря: а не составлены ли справочки эти с таким расчетом, чтобы извлечь преступника из зиндана? Здесь я умолкну, глядя на всех троих, а вся застывшая моя фигура, вся моя поза устремлена вперед, словно продолжая вопль моей души: «Ведь это же ясно, товарищи, ослу даже ясно, а я не осел, нет, не осел я, товарищи!» Долгая тягостная пауза. Я смотрю в окно: густая чернильная ночь, но слышатся петухи, и скоро рассвет. Ночь как памятник предрассветному мраку… И чувствую вдруг отчаяние: нет, ничего нового этот допрос тебе не принесет, и ничего ты своим монологом не добился, настоящая круговая порука у них, Каланчик! Качнется Чингизов вправо, качнется Чингизов влево, он шепчет что-то соседям, а мне все слышно: «Я вам разве не говорил: мозги у него набекрень…» — «Надо кончать, капитан!» — «Да, пора бы и закругляться!» И спросит меня Чингизов: — Вы что-то еще хотите сказать, кроме наглого обвинения сотрудников органов в антисемитизме? Конечно, есть, еще бы им не сказать! И снова почувствую воодушевление, вскочу с табурета, рванув на груди бумазейную рубашку, покажу им свои ноги, обутые в войлочные тапки: — Смотрите, как я одет! Ав камере холод собачий, зима, а одеяла вы не даете. Таким я был доставлен в зиндан месяц назад, когда дни еще были теплые. Мыла нет у меня, полотенца нет, зубы почистить нечем. И жрать мне хочется, жрать, а вашей баланды мне недостаточно. Все получают с воли чего-нибудь, только на мне мертвый запрет. Почему мне отказано в свиданиях? — Это все у вас? — В общем, да, если главного не считать: когда домой отпустите? — Ну хорошо, свидание вы получите, а домой пока не спешите! И стерлись снисходительные улыбочки. А почему, сейчас вы сами услышите! — Итак, подследственный, будьте внимательны, — торжественно провозгласил Чингизов, впившись в меня гадючьими, крысиными глазками. — Читаю первое показание: «Я, Калантар Иешуа, водитель такси, выехал в ночную смену. Ближе к утру приехал к своему дому, так как время было пустое: ни вызовов, ни клиентов, прилег отдохнуть. Часов в шесть утра раздался в дверях стук, и меня арестовали». Ваша ли подпись под показанием? — спросит Чингизов. — Моя, — скажу. — Все верно! Он скажет «спасибо», дважды повторит «хорошо» и снимет со стола еще лист. Еще показание, скажет. Его дал уличный дворник, старик, — в то именно утро… «Я, Рузыбай Хамдамов, уличный дворник, вышел на работу в пять тридцать утра. Сразу обратил внимание на легковое такси „Победа“. Увидел на земле человека и много крови. Человек хрипел и умирал. Я позвонил в „скорую помощь“, позвонил в милицию. Двадцать лет я отвечаю за участок от угла Первомайской до нижнего перекрестка Хамзы Хаким-заде Ниязи с Братской. Знаком со всеми домами и жителями. На такси „Победа“ работает водителем молодой человек из дома номер четырнадцать». Я буду стоять на ногах обугленный, окаменевший, стоять буду вечность. Потом услышу, что с этой минуты следствие переходит в другую инстанцию. И Чингизов ударит рукой по столу: — Вы обвиняетесь, Калантар, в убийстве… — Кого же?! — закричу страшным голосом. — Станислава Юхно, который в больнице скончался. Он, бедный, месяц уже в морозильнике, ждет, когда вы нас перестанете морочить. — И подмигнет по-холуйски двум близнецам: — Заскочим в морг для начала?Глава 5 Фархад
Мое отчаяние непомерно! В приступе страха сдираю весь этот хлам: присоски, клеммы, провода, в палату влетает Джассус, находит меня на постели жалким, плачущим, как ребенок, беспомощным: «Что случилось, дорогой Калантар? Вам плохо?» И я шепчу ему, обливаясь слезами: «Очень мне плохо, доктор, и будет еще хуже! Останьтесь, ради Бога, я слишком много вдруг вспомнил». Он щупает пульс, его холодная рука лежит у меня на лбу. Я вскакиваю, кричу ему, чтобы не трогал меня, ибо я смертельно опасен, я не имел права сюда приходить! Там, под Каршинской степью, чуть ли не в самом начале, мы прошли закрытую зону ядерных испытаний, подземных ядерных испытаний, и все облучились. Мы так спешили, доктор, что не успели запастись защитной одеждой, а чудеса ребе Вандала оказались бессильны. — Я ведь умру, правда, уже нельзя мне ничем помочь? Я это читаю по вашим глазам… Ладно, не надо спешить, доктор, моим здоровьем вы позже займетесь, своим коллегам вы сообщите это потом… Я был сейчас на допросе, был в морге и только что вернулся в камеру. И утро уже! …Я лежу на голых, грязных досках, нас двое в камере — я и Фархад, а старика Васену конвойный увел наверх. Поджав под себя ноги, Фархад сидит возле меня, облаченный в чапан, — мой светлый, печальный брат-мусульманин. — Его стоит послушать, доктор, он сообщит мне сегодня уйму полезных вещей! Я лежу бревном, в нервном ознобе, словно что-то во мне тифозное, а Фархад поет мне песни. Причудливые песни давно позабытых поэтов, он тормошит меня: «Послушай стихи Шарифа ар-Ради, он жил в Багдаде тысячу лет назад, в век хиджры[15]. Его песни распевали все прекрасные женщины халифата. В тридцать лет Шариф был уже знаменит ничуть не меньше Ибн-Хаджаджа — своего великого учителя. Он держал дом на широкую ногу, он был богач, но любил опускаться на дно, в пучину жизни, и объяснял это меланхолией. Послушай же, Исса, какие песни он пел!Мне говорили: утешься, ведь жизнь — это сон,
Когда он кончится — исчезнут заботы.
О, путник, блуждающий в ночи, если это была бы
Только сладкая дрема — я бы вознес ей хвалу!
Но это исполненный ужасов сон беспокойный…[16]»
Несмотря на слабость, паук построил себе дом,
Чтобы в нем укрыться, у меня же —
Ни дома, ни родины!
Навозный жук имеет поддержку от своего рода,
У меня же — ни любви от людей, ни поддержки!»
Глава 6 Призрак
В камеру вносят длинный пожарный багор со ржавым на конце крюком — это означает, что пришел родной заключенному человек, что он уже наверху, на решетках. Я вскакиваю с нар, влезаю на табурет посреди камеры и сую голову в «трубу» — пологую наверх отдушину: вижу квадратик светлого неба, вижу решетку, но отца нет! Смешно и грустно вспоминать мне долю свою в качестве узника зиндана! Багор впервые принесли для меня. «О желанный, — думаю, — сколько же лет тебе, сколько народу держало тебя в руках, отполировав до блеска?! Ведь раньше, лет сто назад, опускали сюда человека и жил он в яме до самой своей кончины. И на допросы не волокли…» Фархада в камере нет, его тягают на допросы после обеда. Натыкаясь беспрерывно на табурет, на парашу, по камере слоняется старый Васена: курит вонючую махорку, бормочет громко вслух, выясняя запутанные отношения с галлюцинациями своих наваждений. Часами он может метаться так и бормотать, размахивая руками, и оторвать его от этих занятий не в силах никто на свете. Сегодня Васена особенно глух и невменяем. Он взвинчен чем-то и перепуган. Я пробую к нему достучаться: — У меня свидание важное, Василий Богданович, уймитесь хоть на минутку, я должен с отцом поговорить. Беда мне будет, если он не услышит! Мои просьбы напрасны, хоть кол на голове у него теши, — старик от всего разумного отрешен. Я хватаю его за грудки и сильно встряхиваю. Говорю, что заткну ему рот тряпкой, свяжу, чем покрепче… В редкие минуты просветления Васена скудно рассказывал, что родился он на Волыни, батрачил всю жизнь на богатеев, были жена у него, дети. В конце же войны поймали его в лесах и судили военным трибуналом: «За сотрудничество с врагом, за преступления против советских граждан», «четвертак» влепили, на всю катушку, как говорится. Двадцать лет Васена отгрохал на Колыме, а на пять оставшихся, «за раскаяние и добросовестный труд», отправлен был в Бухару на вольное поселение. Он бил себя в грудь, воздевал к небесам руки, он говорил нам с Фархадом в лютой обиде на род человеческий, что жертва он, жертва нелепой ошибки: «Усю войну доблестно партизанил, тильки вот доказать ничого ни можу!» Несколько лет прожил Васена в Бухаре, но знойное наше солнце по сей день не растопило его рассудок и душу, навеки закоченевшие. Старик метался по камере, мешая мне и Фархаду. Порой замирал на месте, лицо его вдруг вдохновлялось, с угрюмых морщин слетала обида, он принимался орать и крыть грязным матом: «К обрыву!..» — и вскидывал воображаемое оружие. «Тра-та-та!» — тарахтел он, уподобляясь ребенку… Смердящий бред Васены отравляет воздух камеры. Воздух становится чумным, я чувствую себя на грани обморока. Паутина его бреда цепляется по углам, свисает с потолка липкими нитями: «Сгинь, сгинь, сила нечистая, не томи душу православную, эки повадки завел — добрым людям во сне являться! Чего, скажите, у мальчонки у Пашкиного ручка отсохла? А все из-за него, колдуна малайского… Побежали пацаны спозаранок на речку купаться, а он там уже — окунается, по обычаю своему. Ну и стали мальцы озорничать с ним, камнем угодили разочек-другой; а как наутро проснулся пацан — ручки поднять не может, паралич стался… Его и органы, поди, трепещут, как сучий потрох, трепещут, а поделать с ним ничего не могут. Пришли на обыск однажды, всю крепость его перерыли… „Не трожьте, — говорил он им, — люди служивые, моих книг и молитвенников, на что они вам?“ А органы и не вняли, все в мешках унесли. И что же: как взяла их хворь в оборот, как всякие напасти их скрутили — вмиг одумались, в ножки колдуну повалились: прости, мол, дедушка добрый, отведи беду с лихоманью от наших детишек-родителей… А ночью этой пришел и ко мне, чертяка, стоит, точно живой. Слышишь, говорит, Васена, будет парнишку мучать! Когда пойдешь наверх к татарину копченому — сознайся, все расскажи: чего ты Пашке топором угрожал? Скажи, говорит, правду: пьяны, мол, были, а через то и на шалость пошли — скидка вам выйдет… Я ведь Стася вашего мертвым поднять могу, а тебя с Пашкой — и подавно!» Грохот кованым сапогом о железную дверь прерывает мои размышления. А смутная догадка, вот-вот готовая было родиться, пропала и ускользнула… «Эй, сдох ты там, что ли?! — кричат мне из-за двери. — Лезь в „трубу“, батька твой наверху уже икру выметает!» Мгновение — и я стою уже на табурете. Крик мой глохнет, уходит в почву: — Отец, где же ты там? — Разве ему не сказали, что надо лечь животом на решетку, иначе мы не услышим друг друга?! Но вот его голос, будто с того света, голос, от которого я чуть не теряю сознание: — Мальчик мой, ты жив-здоров? Я целый месяц не отхожу отсюда, днюю здесь и ночую… Я сапоги принес, вот тебе сапоги! А вот одежда, вот одеяло! — Он гремит наверху решеткой, начинает сбрасывать барахло. Я же вовсю шурую багром, цепляю крюком застрявшие вещи и тащу на себя. Покуда все прибывает, уходит уйма драгоценного времени: свидание короткое, пять минут… — Моя машина человека убила! — кричу я в слезах наверх. — Я знаю, прекрасно слышу тебя, не плачь, мой мальчик! — Надо найти тебе ребе Вандала, папа, ты слышал о нем? — Я все пороги у ребе Вандала истоптал, он все знает! Он говорит, ты должен узнать что-то важное у какого-то Фархада… — Передай ребе, я все узнал уже! А кто такой Станислав Юхно? — Бывший каратель, из ссыльных… Полицай бывший, будь осторожен, Иешуа! И все, конец! Опять грохочет решетка, отца уже отогнали. Потом я сижу на нарах и изучаю свалившийся с неба клад: сапоги, одеяло, теплую одежду. Нахожу в кастрюльке горячий, дымящийся плов, укутанный в полотенце. Это мама, моя мама! Я ем и плачу. Даже не спросил у отца, а что с ней, не слегла ли, бедная, с горя? Запускаю в плов грязные лапы и ем, неотступно слежу за Васеной и ем, обжигаясь. Теперь я вижу это лицо по-новому: отекшее, землисто-серое, висячий нос, прокуренные, обвисшие усы. Так вот что означали все его «Тра-та-та!»? Какой мерзавец, Боже ты мой, — бывший каратель… Да, но откуда знает ребе, что вместе со мной гниет в зиндане бывший мулло-бача Фархад, которому известна тайна пергамента «Мусанна»? И почему эту тайну именно я должен узнать? К черту, Иешуа, с тебя достаточно на сегодня, говорю я себе. Ты вкусно поел, впервые насытился, и есть у тебя одеяло. Вот и согрейся, укутайся, спи… О тебе, ты слышал, пекутся! Сам ребе Вандал тобой занимается. Я засыпаю и улыбаюсь: вспоминаю стихи, услышанные сегодня утром от Фархада: «Навозный жук имеет поддержку от своего рода, / У меня же — ни родины, ни поддержки…» Нет, думаю, что-то я здесь перепутал.Последняя ночь в зиндане, я плохо на сытый желудок соображаю. Ворчу, раздраженный, на конвоира: пришли, вынули из теплого одеяла… Я ухожу из камеры навсегда, но еще не знаю этого. На мне сапоги, телогрейка… В кабинете Чингизова полно народа. Тут и вчерашние близнецы-чекисты, и судебный фотограф, увешанный аппаратами, — всегда выезжает с нами, щелкает меня в разных позах возле «места происшествия». Я киваю фотографу, мне он симпатичен по крайней мере… А вот усатый пожилой милиционер с равнодушной рожей. Понимаю, что допроса не будет, долго мы здесь не задержимся. Куда же поедем сегодня? Чингизов говорит, что следствие пошло мне навстречу. У меня хорошие характеристики, моя биография без сучка и задоринки, почему бы человеку не облегчить его горькую участь? — Со Станиславом Юхно у вас действительно ничего не было общего, но дело в том, что кое-кто в Бухаре был ему личным врагом, и этот враг свел с ним наконец старые счеты… — Чингизов глядит на меня странными, подлизывающимися глазками. — Да, сумел свести с убитым старые счеты! Сама же картина содеянного преступления постепенно стала ясна следствию: в ту ночь, Калантар, вы все-таки находились под гипнозом! Под сильнейшим внушением убийцы! И стали слепым орудием в его руках. Подобные проделки, кстати, давно известны криминалистике… Это мне ясно, кто «убийца» — они под ребе давно копают, это я слышал уже от Васены: «…Трепещут, как сучий потрох…» И вдруг доходит, и хочется крикнуть: «Да что вы плетете, какой гипноз? На сей предмет меня уже проверяли. Врачиха Белоцерковская ясно вам написала: „И. Калантар гипнозу не поддается“. Выходит как раз наоборот, это вы хотите использовать меня в ваших преступных целях!» Но не могу, не в силах им этого крикнуть, воля моя действительно парализована. Чингизов же, крыса, внушает мне дальше: — Ваша судьба зависит теперь целиком от вас, от трезвой оценки всей ситуации. Если вы с этим справитесь по-разумному, то со скамьи подсудимых можете пересесть на скамью свидетелей обвинения… Итак, мы требуем беспрекословного подчинения следствию, все же прочее вам станет ясно по ходу сегодняшней нашей работы. Не будем терять времени — поехали! Ноги мои подкосились, я опускаюсь на табурет: ехать я никуда не хочу, это же форменное насилие! Но тащат меня куда-то, я слабо сопротивляюсь. Потом обнаруживаю себя в милицейской машине. Как в дурном сне… Неужели я сплю еще? Машина летит на бешеной скорости, а город мертв: визжат шины, нещадно терзаемые на поворотах… Потом высаживаемся… Я вижу вдруг родную «Победу», вижу свою улицу, родной дом, успеваю подумать: «В двух шагах от меня спят родители. Проснитесь!..» Быстро и деловито группа наша распалась: фотограф навинтил вспышку и снял аппарат, пожилой милиционер засеменил на угол — перекрыть движение на нашу улицу, и уже объясняет мне все Чингизов, а оба чекиста, склонив головы, настороженно слушают — верно ли чучмек это тонкое дело мне излагает? — Вот твоя связочка, крепко держи ее! — Вручает он мне ключи от машины и подлым, бессовестным голосом продолжает: — Глаза у тебя бессмысленны, полуоткрыты, машину ты отпираешь, садишься в нее, отпускаешь все рычаги. Огней же не надо включать, не надо заводить мотор — сама пускай катится… Стоит внизу манекен возле дерева, видишь? В него ты и втюришься! Спокойно выходишь потом, спокойно поднимаешься к дому: голова твоя по-прежнему вздернута, глаза так же бессмысленны… Я принимаю покорно связочку своих ключей, готов начать репетицию. Готов и фотограф со вспышками, и в эту минуту — дикий окрик милиционера с угла! Какой-то бабий визг в общем-то солидного милиционера. «Прошу повернуть назад, проход закрыт временно!» — остервенело кричит он троим гулякам. А те спускаются к нам, им ровным счетом плевать на запрет с проходом. Идут себе, тесно обнявшись, валкой пьяной походкой, топают громко, поют вразнобой, машут руками. Поют-то гуляки громко, а нам ни звука не слышно — немое кино… Вышли они под свет фонаря, отчетливо вижу косые тени: все, как положено! Все ближе, ближе они: легкие брюки на всех троих, рубашки с короткими рукавами. «А ведь не холодно им, зима все-таки?!» И узнаю вдруг Васену… «Остался ведь в камере, спит сейчас на топчане, где же успел… так нализаться?» И тут душа моя, бабочка, затрепетала, учуяла чертовщину. Смотрю на Чингизова, на чекистов, они тоже учуяли, отчаянно трут глаза, морщат свои тугие каменные лбы: этого быть не может! Потому что не может быть! И кадыкастый близнец дергает себе ухо — ах! Взгляд мой прикован к машине, вокруг которой начинается безобразие. Один из гуляк, кривляясь и пританцовывая, возится с отмычкой, открывает дверь и плюхается на сиденье. Васена же подлетает с другой стороны, машет, чтобы ему открыли. Через секунду и мой Васена в машине… — Ссать сейчас станет! — шевелит Чингизов деревянными губами. — Юхно, мертвяк… Перед капотом стоит Юхно, раскинув крестом руки. Мне вдруг захотелось машину свою защитить, ее, родную, мне жалко вдруг стало. Хотя бы им крикнуть, хотя бы кулаком пригрозить, а двинуться никак не могу, руки поднять не могу. И этот наглый разбой никто не может остановить. Один лишь фотограф-молодчик щелкает напропалую, и яркие вспышки выхватывают именно то, что нужно. Слава Богу, думаю… Юхно расстегнул брюки и мочится на капот, ссыт, как в точности предсказал Чингизов. Юхно это делает долго, поливая капот круговыми движениями целую вечность. Я успеваю восхищенно подумать: «Ну и пузырь у дядечки! Пивом, видать, надулись!» Теперь слышу над ухом: «Пашка тронет сейчас…» — и начинает машина катиться, повинуясь этим словам. А Юхно ссыт, Юхно, бедный, не кончил еще, он вынужден отступать назад, он отступает… «Они же задавят его!» — хочется крикнуть мне. И вспышка, вспышка, еще вспышка, Юхно бросается на капот и вместе с машиной несется вниз. Мы тоже срываемся, тоже бежим… Хруст костей, и сдавленный крик боли — дверцы машины разлетаются в обе стороны: тот, что Пашка, и мой Васена — врассыпную. И исчезают в ночи… Фотограф отщелкал последние кадры. «Только что задавили здесь человека, — докладывает. — Никакой липы, феноменальные кадры». Чингизов глядит на пустой асфальт, потом опускается на четвереньки, ищет, должно быть, Юхно, капот трогает, оглаживает брезгливо капот и поднимает на свет руки: «Ничего не пойму, где он? И сухо… А ссал ведь, вы видели, сколько он ссал?!» Чекисты тоскливо кругом озираются: тихо кругом, ни души, безмолвно и пусто. И страшно-то как, Господи… Потом берут у фотографа аппарат и вынимают из него кассету. Говорят обиженному фотографу, который только что сиял горделиво: — Это смыть надо, а лучше — совсем уничтожить! Потом говорят Чингизову: — Распусти народ по домам. Видишь — сорвалось! А я и был возле дома, ближе уж некуда.
Глава 7 Илана
Несколько дней назад мне сделали биопсию — убийственная процедура, брали костный мозг… А я вот вспомнил по этому поводу слова старика Фудыма: «Я вам завидую, вы идете на родину молодыми, здоровыми, а от меня какая там польза?» И думаю с отчаянием: «Ну да, пришел, здесь я уже! А толку-то что, пришел калекой, развалиной! Строил планы попутешествовать: съездить к Стене Плача, побывать в Тверии, на родине моего друга, полковника Бешара Чато, да будет благословенна память его! Хотел бы увидеть разочек Мертвое море, именуемое в арабских книгах Смердящим, а в христианских — Целящим. Что я видел, черт меня побери?!» Наберитесь терпения, говорит мне доктор Ашер, потерпите, больной, потерпите! И объясняет подолгу, как зарождаются новые клетки в костях и как убивает их облучение — костный мозг, селезенку, лимфатические узлы. Говорит, что в крови моей преобладают белые кровяные тельца, и это ему не нравится, говорит, что истинная картина моего здоровья будет ясна врачам после биопсии и гистологического исследования взятой из костного мозга ткани… Знает прекрасно, какое я испытал «удовольствие» — кому как не доктору это знать! И все-таки велел принять посетителя, навязал мне визит этот силой, знает, что весь я болен еще. Приказал, можно сказать: «Первая беседа у вас будет с Иланой. Ну а после приглашайте, кого хотите!» И вот вошла она грациозно, как лань, грациозно уселась в кресло. Все на ней было в обтяжку: брючки в обтяжку, свитер — статуэточка! Она из себя сотворила скульптуру, и эта скульптура была восхитительна — ходячая и живая… Прошу понять меня правильно: подобные существа в пещерах не водятся, там нет гурий! А все гормоны мои в полном порядке, они дремали, слишком долго дремали. И я это понял только сейчас! Я уговаривал себя, изнывая: «Она сестра тебе, смотри с благоговением, ибо израильтянка, смотри и радуйся, сукин ты сын! Помнишь, как ребе Вандал тебе говорил: „Когда ты придешь на родину — увидишь там настоящих евреев, ты отличишь их по той печати, чье имя Шхина[19]“. Вот и ищи эту печать, сиди и ищи, а грязно не думай!» С минуту мы изучали друг друга: она смотрела на меня как на диковинное животное. Я, впрочем, и выглядел так: в пижаме, весь опутанный проводами… А сам я впился в ее маникюр — длинные ярко-красные ноготки, в белые туфельки, и сразу мне сделалось дурно, нехорошо. Нет, не потому, что я одичал, тут, господа, совсем другая история… — Можно ли мне закурить? — спросила она и обвела глазами палату — сырую, сумрачную и неуютную. — Не знаю, право… — Я растерялся. — Доктор Ашер говорит, что здесь особая для меня среда… — Жаль! — и закинула ногу за ногу, устраиваясь в кресле поудобнее. — Я принимаю обычно у себя в кабинете и много при этом курю… Итак, вы и есть знаменитый Калантар Иешуа? Я ей кивнул, с трудом справляясь с возникшим вдруг давлением в черепной коробке. «Гляди прилично, благоговей! Не рыскай по ней глазами!» — В нашем ведомстве проявляют к вам исключительный интерес. Мы надеемся, что вы согласны будете оказать родине особого рода услуги. Кожа моя вдруг вспыхнула, загорелась, жжение стало невыносимым. Я перебил ее, бросившись вслед какой-то внезапной догадке: — А вас не Мирьям зовут? — Нет. Иланой. Вам разве не говорили? — Да-да, простите, я просто забыл, не обращайте внимания! Я весь еще там, в пещерах… — Потер себе лоб, виски. — Брежу, видать, а тут меня еще прокололи, всадили сюда иглу, толстую, как ломик, и что-то там отсосали — мерзейшая процедура… Вы принимаете в кабинете? Так заберите меня! Давайте сбежим? Смотрите, какая погода на улице дивная! Она от души расхохоталась, с легкой такой хрипотцой, пронзившей мне кровь. А что за духи у нее были — эх! Голова моя закружилась, а ноздри затрепетали, как у жеребца на луговой травке. И я заржал, я требовательно забил копытами. Не выдержал: — Перевербуйте меня, а? С удовольствием перевербуюсь, пойду за вами куда угодно! Давайте в кафе сбежим? Нет, я не шучу: неужели вам наплевать на такого агента? Это столько славы прибавит израильской разведке, а о вас, моя Мата Хари, станут слагать легенды… Я здорово развеселил ее. Она изумительно хохотала. Вот же, черти, прислали красотку — искушать меня! Они что, совершенно без милосердия? Меня искушать, который сто лет на безбабье?! — Кафе исключается, — сказала она. — Вас стерегут столько церберов! — Точно! Джассус… Откуда вы знаете? Какой приятный сюрприз, поздравлял я себя… Говоря по правде, я предвкушал встречу с пожилой дамой, суровой чиновницей, настроившись на долгий, изнурительный допрос, и откровенно признался: — Я вижу, вы умная девушка, и чувство юмора у вас в полном порядке… Я весь дрожал, со мной творилось что-то неладное. — Скажите, Мирьям, — вырвалось у меня невольно. — Увы, Илана! — поправила она немедленно. — Вы с кем-то упорно меня путаете. — Ну да, Илана! Конечно же, Илана! Я только хотел бы знать, уяснить для себя одну деталь: вы тоже были когда-то изнасилованы? Она обиделась и сверкнула глазами: — Ну знаете, это уж чересчур! — Да нет, вы не так поняли! — рванулся я к ней. — Я имел в виду, откуда вы русский знаете? Это так выражался ребе наш Вандал! Он говорил, что на нас, евреев галута, надо смотреть, как на изнасилованных: ни в коем случае не порицать за ущербность, за наш убожеский вид. Она на меня сердилась: ответила резко, с пренебрежением. Высокомерно ответила: — Нет, я сабра[20]! Родители мои из России… В разведке израильской, как правило, служат сабры! Возникла стена между нами; меня не туда заносило. Я злился на себя, ходил по палате, переступая провода на полу. Почувствовал вдруг тупую боль, стадо трудно дышать, говорить. Я жалко ей улыбнулся, глупо снова спросил: — Цветы вы, конечно, любите? Разговаривать с ними, шептать им слова, целовать, как живых? — Определенно путаете с кем-то! Нет, нет и нет! Цветы меня не волнуют, не волнуют рыбки, птички, кошечки, куклы… — И протянула ко мне руку с часами, ткнув пальчиком в циферблат. — Да, я понимаю: вам надо говорить со мной на темы серьезные: тайны медресе Сам-Ани… Я понимаю, сама действительность в Израиле слишком сурова, цветочки вас никак здесь не умиляют. Я вас упорно путаю с Мирьям, она мне все время мерещится! Мирьям, из-за которой я, собственно, и пошел. Нет, я шел, конечно, в Иерусалим, но из-за нее тоже, и это важно мне подчеркнуть. Порой мне кажется, что там, в пещерах, со мной случилось что-то ужасное, что я отстал, заблудился, а они поднялись наверх — в Турции, скажем, в Иране, зашли в израильское посольство — и все давно уже здесь. Ну а я, как последний кретин, шел да шел, и мне казалось, что все они рядом! А ведь в пещерах, знаете, бывает… И не такое случается! Сижу в палате, часами думаю об одном и том же: в некий прекрасный час они ко мне ввалятся, веселые и счастливые, и уведут с собой навсегда. Этим вот и живу, этим и тешу себя! А когда вы вошли, я так и подумал — Мирьям… И — ах, эти туфельки, маникюр! Она украдкой поглядела на часы и весело вдруг согласилась: — О’кей, игру принимаю! С одним условием: не увлекайтесь, иначе вы так себя истощите, что сил у вас не останется. Итак, я Мирьям — согласна, договорились! Я застонал от боли, вернулся на койку. Сел и обхватил руками горячую голову: — Какая вы все-таки черствая! Судя по вашему виду, вы совершенно здоровы, а я… А мне вот еще неизвестно, сколько осталось жить, и эти, за стенами, тоже не знают! А, да что говорить… Приглашу-ка я сразу рава Бибаса из Института каббалы и все ему выложу. Ему расскажу, а не вам. И не этим коновалам за стенами! Она обрадовалась, оживилась, извлекла из сумочки блокнотик и карандаш и что-то еще, вчетверо сложенное, легко поднялась из кресла — скульптурно и грациозно, подошла к столу и развернула карту: — Вот и говорите о духовных своих проблемах с равами и каббалистами, а что я в этом смыслю? Мы с вами делом давайте займемся. Вот карта советской Средней Азии. Покажите зону подземных ядерных испытаний. Я растерялся слегка: ну и темп, ну и хватка! Сразу быка за рога… Как же они самоуверенны, если ни в грош не ставят другие разведки: Хилал Дауд все-таки, Сам-Ани, палестинцы, ну и ну?! Я ей сказал небрежно, что в карту ее мне смотреть нечего, у меня есть своя — пергамент, вот по нему мы и будем работать. Я взял пергамент, велел ей сесть и записывать: «…Жители Саджистана добавляют в пищу съедобную землю, самая лучшая — зеленая, она, как брюква. Но хороша и белая, блестящая. В Магрибе за горшок белой земли платят целый динар». Я читал, она морщила лоб, смотрела на меня, как вначале, как на диковинное животное. — Нет, это не то! Давайте посмотрим дальше. «В скалистых провалах Ибн-Митар царит непроницаемый мрак: холодное, могильное веяние! Тут возникают образы сказочных дэвов[21] и чудищ — так жутко, что в панике хочешь бежать…» Глаза я на сей раз не поднял. Сказал, что и это пока не то, что вот нашел, наконец, пусть она смело пишет! «Между Тебризом и Ардебилем местные жители не знают огородного чучела, оно незнакомо им. Голые дети целый день проводят под палящим солнцем, отгоняя от садов и полей прожорливых птиц: шум здесь стоит адский — бьют в барабаны, колотят в тазы, крутят трещалки… Здесь можно заработать крупный алмаз, если поставишь на поле обыкновенное пугало». — Господи, что вы читаете? — вскричала она. Я резко поднялся и стал ходить вокруг кресла. Я стал говорить, что так не могу, так у нас не пойдет — я человек обстоятельный, должен войти в тему по своей особой системе. А она слишком нетерпелива, она уводит мысли мои таким поведением в сторону. А мысли эти являются сокровенными, и я бы предпочел сначала поговорить о них. — Вот доктор Ашер все время сравнивает нашу затею чуть ли не с Исходом египетским, а меня самого — с Моше-рабейну! — и тут я вспомнил, как говорил ребе Вандал. Он говорил, что душа Моше, — это душа Ноаха[22] в другой инкарнации. И объяснял почему: за то, что Hoax во время Потопа спасал только свою семью, не заступившись за всех людей своего поколения, эта душа, родившись позже, тащила из рабства сорок лет огромный народ и как бы себя искупила… И я ему верю, ребе Вандалу, он был каббалистом, и тайны душ ему были доступны, поэтому и прилип я к нему, готов был идти за ним хоть на край света. Ведь если вдуматься: всю жизнь я старался что-то в себе исправить, улучшить свою породу! Так старался, что дым из меня валил, дым из души моей, как из печки.. — Господи! — перебила она. — Битый час вы мне талдычите про Моше-рабейну, про Ноаха…Элементарнейшая гематрия[23], мы все это со школы знаем, в Израиле этим вещам детишек учат. Расскажите лучше про полигоны Южного военного округа. Эта настырная баба, эта бесчувственная красотка доводила меня до бешенства, до припадка. Куда она гнала? — Полигоны, космодромы… Скажите, милочка, а разве спутники там не летают? Не снимают ли все, вплоть до малой былинки, — со спутников это не видно? Ну что мы видеть могли, тащась глубоко под землей? Ну был у нас счетчик Гейгера, был Гейгер, да! Ну трещал он у нас под землей… — Я вытер обильный пот, умолк на минуту. — Не торопите, дайте сосредоточиться, я все припомню, обещаю вам, и пусть мой пергамент вам не покажется таким уж наивным! В этом пергаменте особая сила и тайна, никем еще не разгаданные. Это вам, человеку строгих фактов и голой информации, он кажется глупым, но есть — я абсолютно уверен — в Иерусалиме люди, которые сочли бы за счастье видеть его и послушать! Вот им я его и отдам, они придут за ним сами… Да, так что я хотел сказать? Пройдет много лет, вы слышите? Пройдет сто, пройдет двести лет, и станет Израиль «горою мира, империей истины», как выражался Хилал Дауд, — кто вспомнит тогда полигоны, ядерные испытания? Поверьте — никто! Зато нас не забудут, это я вам обещаю. И спросят потомки, а почему они шли, что за идею несли эти странные Одиссеи, эти безумцы? И еще спросят: исправил ли душу свою Каланчик, искупил ли походом свои грехи? Видите, на столе моем филактерии, талит, молитвенник — я каждое утро молюсь, прошу Бога очистить меня. А толку-то что? Был похотливым ослом, да им же и остался. Какой я Моше, будь я неладен, малюсенькой похоти не изжил. Она видится мне со скалу — так и уйду на тот свет! Но там она будет с булавку… Так мудрецы Талмуда толкуют, вы это, конечно, слышали, тоже в школе учили: когда человек является на тот свет, то один и тот же грех видится ему по-разному. Если в этой жизни ты сладил с грехом, осилил его, то там, на том свете, увидишь его размером со скалу. И удивишься себе: «И с этой глыбой я сладил?!» Но если не боролся, если внушал себе, что ты слаб, искал себе оправдания, то этот же грех увидишь на том свете величиной с булавочную головку и тоже скажешь: «Горе же мне, с такой козявкой я побоялся бороться?!» Так вот, моя лань, смотрю я на вас и сладить с собой не могу! И бороться с собой неохота! Задвину я, кажется, этот стол к двери, запрусь с вами и лягу в постель. Угрозу мою она поняла буквально, приняла ее всерьез: я прочертил в воздухе путь моего стола письменного к двери, потом — ее, моей лани, — от кресла к кровати… Ее воображению все и нарисовалось: баррикада у двери, а я по-волчьи, словно ягненка, тащу ее, бедную, в постель. — Да нет, успокойтесь, я этого не сделаю! То есть сделал бы с удовольствием, но поглядите под потолок! Зрачок видите там? Они наблюдают за нами, ворвутся и помешают. Глазок ее успокоил, она облегченно передохнула. Однако тревога в нее вселилась. И четкая тяга к порогу тоже. А я одному был рад: по крайней мере кто-то меня выслушивал. И стал продолжать, сам в себе открывая что-то: — Если злой человек, говорят мудрецы Талмуда, откровенный злодей, совершит под конец жизни хоть маленькое добро либо раскается просто, то это так зачтется ему, что прямо в рай дорога, верно я говорю? Но если истинный праведник согрешит в чем-то хоть раз, то все былые заслуги его перечеркиваются, он как бы сам становится злодеем, вы понимаете? Ну хорошо, спрошу вас конкретно: почему ребе Вандал не удостоился войти в Иерусалим, за что он наказан? И что за грех совершил? А потому не правы ли оказались те, кто за ним не пошел, не умнее ли они нас в тысячу раз? Они и слушать нас не хотели — агитаторов ребе! За кем, — кричали, — идти? За этим сумасшедшим поляком? А кто там, — кричали, — еще? Полоумный Фудым, грязная проститутка Мирьям, кавалер «четырех крестов» Иешуа? — Кавалер «четырех крестов»? Это что, русские боевые награды? — моя пугливая лань снова зажглась любопытством. Она все-таки была на работе: блокнотик с карандашом лежал у нее на коленях. — Вы в армии там служили? — спрашивала она. — Хорошо знакомы с современным русским оружием? Я улыбаюсь: домашний русский у девочки, книжный русский, оранжерейный! Откуда ей знать про «кресты» — эти награды дьявола? — Простите, — говорю я ей с горькой усмешкой, — вы разбираетесь, может, в гематрии, учили в школе Талмуд и каббалу, но тут вы меня рассмешили, тут вы дитя… Это синоним дурной болезни. Аллегория, если хотите, жаргон! И долго хожу по палате, прикидываю: а что скрывать, собственно? Что уносить в могилу? Если израильской разведке интересно — расскажи, Иешуа! — Глубокой ночью однажды, когда я работал еще на такси… (А все паскудства, кстати, случались со мной ночью.) И эта работа связана была с вечным риском, со множеством соблазнов… Еду я, значит, и шарю кругом глазами — клиентов ищу. И вижу вдруг девушку: бежит посреди дороги, отчаянно машет мне, дрожит, чем-то перепугана страшно. Сажаю ее в аппарат и набираю скорость. А она мне опять велит тормозить, выскакивает и убегает. Я машину не тронул, сижу и смотрю: бежит она по обочине, по мелкой гальке, ноги себе подворачивает. А сама все назад оглядывается, будто на помощь меня зовет и меня же боится. Дал я газу, сравнялся, выскочил и хватаю за руку: «Чего вы вдруг испугались, какая опасность грозит вам?» А она дрожит, слова не может произнести. Стояли мы с ней под фонарем как раз, и я ее разглядел: высокая, гибкая, маникюр, как у вас, такие же точно туфельки белые — изумительной красоты девушка! Один лишь изъян был в лице — клычочек, эдакий зубок-паразит на верхней десне. Это так, между прочим… Опять хожу по палате и долго молчу. «А может, и ошибаюсь, может, эту встречу ночную и надо принять за точку отсчета, с нее ведь и началось? Ночная встреча с дьяволом-искусителем моим… Он ведь с юмором, дьявол! Ошибка думать, что он вечно ищет тебя, охотится за тобой, поджидая за каждым углом. Э-э! Его уламывать надо, да…» Я удивительным образом прозреваю, мне открывается истина, я перескакиваю в моем рассказе много порядков разом: — Это была редкая блудница, странная и необычная! Хилал же Дауд называл ее богородицей, относился к ней как к святой, но нет, она ею не была… Но и просто блядью не была. Она жила высокой мыслью: мечтала пройти у могилы праматери нашей Рахели. Обратной дорогой — из галута в Иерусалим, мимо гробницы Рахели… Тогда лишь, говорила она, весь еврейский народ и очистится, ибо мнила себя дщерью Сионской и блудницей Иерусалима — ведь так называли пророки Землю Израиля за прегрешения наши против Всевышнего! Опять хожу возле кресла с Иланой, шлепая больничными тапками. Вижу отчетливо всю эту сцену под фонарем, когда дьявола своего уламывал. — Долго топтались мы с ней на гальке, я в ход пустил все свое обаяние, красноречие: говорил про добрых и милых своих родителей, про дом наш гостеприимный. Где, мол, укрыться ей, как не у нас? Чем я ей подозрителен? А помню ведь голос благоразумия: «Плюнь, опасно бабу цеплять на улице!» И в самом деле — плюнуть бы мне на сучку эту красивую, ведь я на работе был, мне сменную выручку делать… Меня всего передергивает, я содрогаюсь от собственных слов. Как будто никогда не любил, не пережил белесого безумия ревности: какой сатана, что я говорю? Но полон по горло злым, ледяным мщением: — Голосу ангела своего, голосу благоразумия, внял я лишь отчасти — отдельно нам постелил. А она позвала меня, и я пришел, и лег, и началось у нас сладчайшее душегубство… Я принимался ждать ее с вечера, мучительно считая часы, а она приходила, когда ей вздумается, — как ведьма, как привидение, после полуночи. Тихонько скреблась в дверь, и я отпирал, и мы кидались друг к другу. Я ничего не знал о ней ровным счетом: где живет, чем занимается? Я даже в имени ее сомневался! А имен у нее — я вам уже говорил — было множество… Мы распивали бутылку вермута — я вермут ей покупал и самую дешевую кильку пряного посола. Это она любила, это считала лакомством! Быстро она напивалась, и тогда на нее нападал безотчетный страх, тряслась она вся и дрожала… Я думаю, это были «кресты». Дом у нас был большой, в комнату мою со двора вел отдельный ход. Никогда не знали родители, когда она приходила и когда уходила. За домом же был у нас сад с цветами, с арыком; зимой и летом в арыке текла чистая питьевая вода. Мы уходили во двор нюхать цветы, ей нравилось гулять под луной, гуляли мы нагишом, и я обалдевал от умиления, как она с цветами беседует: шепчет им что-то, ласково гладит… Однажды включил я свет: она лежала, зажмурив глаза, я увидел ее наготу — груди ее, длинную линию ног. Увидел живот мраморный, слишком уж мраморный! «Что это за сыпь у тебя с язвочкой?» А она вздернула моментально простыню. «Это пустяки, — говорит, — это у меня нервное, аллергия!» А я и поверил! Я бы всему тогда поверил. Шлепают, шлепают тапки. Флюиды страха лани моей все более ощутимы в палате, чувство опасности в ней ширится и растет. Похоже, и кресло подъехало ближе к порогу. — Надо ли говорить, что со мной было дальше? Стал я слабеть день ото дня, задыхаться стал, как старик. Ну а кровь — густеть, как деготь… И все в неведении пребывал, покуда у самого язвочка не возникла. На срамном, простите, месте! О моя лютость! О мой позор: первый же анализ выдал сразу «четыре креста», и воткнули меня в лечебницу, омерзительную, как лепрозорий. За городом, за колючей проволокой, с вооруженной охраной… «В город меня отпустите! — просил я врачей. — Я ее, подлую, из-под земли добуду: найду и сюда доставлю, если не убью прежде!» Отпускали в город меня, тут препятствий мне не чинили, я ведь «источник» искал! По всей Бухаре искал, всюду расспрашивал, а найти не мог. Испарилась! Ну точно земля ее проглотила… Мата Хари моя торопливо вдруг сует в сумочку карандаш и блокнотик. Порывисто встает и прощается, пряча от меня глаза. А я пытаюсь вернуть ее в кресло, беру за плечи: «Куда же вы? Мы, собственно, и не поговорили!» А она шарахается, взвизгивает, не разрешает мне к себе прикасаться. Кричит, что будет кричать, что позовет на помощь: — Маньяк, хронический сифилитик! Все разговоры у вас о сексе, постели, об изнасиловании… И начинает хватать воздух, как рыбонька, захлебываясь у меня на глазах. Метнулась, бедная, к двери, хлопнула и исчезла. Я тоже бросаюсь к двери, исступленно в нее барабаню: — Ну хорошо, тогда я все опишу! Я буду писать вам — согласны? Вы все отчеты получите после… Ха, чего «после»? Когда «после»? После моей смерти?Глава 8 Первый отчет для Иланы
После вечерней молитвы ребе поднялся, обвел нас всех исполненным скорби взглядом и, весь осыпанный пеплом, тихо, но внятно сказал: «Мы сеяли с вами драконов, а пожинаем блох!» Так он молился, ребе, сидя всегда на пепле, в знак траура о некогда разрушенном Храме. Мы знали, откуда эта традиция, она нисходит в глубокую древность. Так молились пленники императора Тита — свидетели гибели Храма и Иерусалима. А ребе говорил, что на мешке с пеплом молился его учитель — знаменитый галицийский цадик, а тот принял сей обычай от своего учителя — гаона земли Баварской… — Завтра уходим мы в долгий путь! — говорил ребе. — Уходим из римского рабства. Две тысячи лет без малого оно продолжалось: столько сидели на пепле, но завтра пресечется мрачная традиция поколений! Итак, моя лань, завтра войдем мы в пещеры. Но почему нас так мало, спросите? Где остальные евреи? Почему не явились к месту сбора со свитками Торы, с детишками и стариками, с коровами, овцами, домашней птицей, почему не пришли к Вабкентскому минарету? Ведь чудо-то состоялось, «чудо стеклянных трех дней», как ребе им обещал: поднимитесь на минарет, поглядите сверху — что происходит?! Мы сидим на полу. Тихо гудит маленькая лампа-горелка, сидим в свинцовой комнате — фундамент гигантского Вабкентского минарета. Здесь имеется потайная дверь, уводящая в подземелье: ее-то и надо было расшифровать в пергаменте. — Мы больше не будем ждать, завтра поднимемся и пойдем, — продолжает ребе. — Ждать мы больше не можем… Те же, кто отказался идти, достойны всяческих наказаний! Я бы назвал их грех более тяжким, нежели «грех разведчиков». Те обошли Ханаан, но смутили народ напрасным страхом. Евреи же города Бухары вообще отказались идти на родину, они родину свою как бы отвергли! Голос ребе начинает звенеть и крепнуть, а рука его с прекрасным, длинным пальцем простерта туда, где, по мнению ребе, находится город продажных и малодушных. Ребе редко произносил столь сильные, разящие обвинения в адрес общины, но если уж увлекался, то забывал обо всем на свете. Поэтому Мирьям ему напомнила: «В этот час, ребе, сюда приходит мулла со своей свитой, они нас могут услышать!» Мирьям моя всегда отличалась благоразумными доводами, и ребе с ней согласился. Дальше он продолжал чуть ли не шепотом: — Мы пойдем глубоко под землей, лишенные свежего воздуха, солнца, лишенные запаха полевых цветов и трав. Роса небесная не будет орошать наши лица, мы не услышим пения птиц, голосов зверей, стрекота ночных цикад — обычные земные звуки! Там, под землей, нет зноя и нет морозов, не льют там дожди и не веют приятные утренние прохлады, ибо прибежище это червей и могильных гадов… Человек привычен, дети мои, обращать свой взор к небу — родине наших душ, где реют ангелы, серафимы! Но вспомните, из чего сотворил Господь человека — из праха! И этот же прах мы вечно вкушаем: плоды деревьев, мясо и молоко животных… Чего в нашей плоти больше: праха земного или же небесных сфер? Конечно, праха, той самой земли, куда мы завтра уходим. Эти недра полны жизни, они не стоят на месте. Как воздух небес, как воды морей и рек, земля тоже имеет свои течения, она подвержена тоже вечному обновлению! Евреи, дети мои, завтра мы выйдем исполнить великую заповедь свободы — заповедь всех поколений. Крепитесь же духом, воспряньте и веселитесь!* * *
Сейчас, моя лань, самое время познакомить вас с треугольником. Тем самым, классическим! Она бы просто так не пошла — без Димы. А если бы она не пошла, и я не пошел бы. А если бы… Короче, эту считалку можно продолжать долго: моя душенька предпочитала фигуры сложные! Пора нам подняться на минарет — в последний раз взглянуть на оставляемый навсегда город. Ребе Вандал и старик Фудым останутся в свинцовой комнате. И лампа останется при стариках. Ребе следует поберечь свои невеликие силы, напряжение последних дней сильно его истощило. Ну а подвох со стороны общины? «Вечные пленники, — бормочет ребе, укладываясь спать. — Тоже мне, умники!» Мы войдем в кромешную тьму минаретной утробы, в эту черную гулкость, и двинемся вверх истертыми, каменными спиралями. Идем гуськом, наш узенький треугольник, уютная, подленькая семейка, — на страшную высоту, а на вершине рассыпемся, вцепившись в перила, вперившись глазами в безбрежные ночные пространства. Напротив стоит Бухара — дыбом, как древний зверь, и чрево этого зверя дымится: бредовый сон, видение конца света — апокалиптическое зрелище… Воздух слегка посвежел, а в черных разрывах туч проклюнулись звезды. Мы долго молчим, чуя в ослабевших ногах страшную высоту. Губы мои и глотка мгновенно обсохли. «Стеклянные дни» кончаются, думаю я, кончились! Все кончилось, и начнется другое… Дело в том, моя умница, что несколько дней назад на всю нашу область пала неслыханная доселе жара. Вползла в город из соседней пустыни хмарь вперемешку с пылью, песком — природа оцепенела. Город опустел, одичал, а люди попрятались по домам: у всех отмечались вялость и полная потеря памяти. У всех, но только не у евреев, у них эти признаки явно отсутствовали: евреи ощущали небывалый прилив сил, бодрости, особую смышленость и предприимчивость. За эти три дня им полагалось собраться, пристроиться в общий обоз и двигаться в сторону минарета. Без паники, без суеты и страха — в сторону Вабкентского минарета… Ушли бы все, провалившись буквально под землю. Чего тут проще, скажите? Дима держится за перила — они нам вровень с грудью. Смотрим на море огней, на кустики далеких аулов, селений — лицо инженера печально. — Я просто счастлив, что они не пришли, остались в своих постелях! — говорит Дима, не повернув голову ни ко мне, ни к Мирьям. — Пусть дети спят, пусть их мамы баюкают… В Москве я вычитал однажды, что именно дети первыми гибнут под землей. Пугают их там тишина, таинственные гулы недр, диковинная игра теней. Илана, вы познакомились с Димой! От него редко можно было услышать больше трех слов кряду: странный, запертый в себе человек. Он всю дорогу молчал, им было, что от меня скрывать, — ему и моей душеньке! Он сделался моим кошмаром, вечной занозой в моем сердце, в мозгах. Невыносимо тесно, но деться мне будет некуда: как каторжанин, я буду скован с ними одной цепью. И целью. — А окончательно успокоюсь, когда окажется, что полости под Каршинской степью обрушились, и нам придется повернуть назад. — Ну, знаешь ли! — взорвалась Мирьям. — Оставь свои страхи при себе, слава Богу, есть еще ребе Вандал. По слову ребе любые препятствия, любые пласты и камни… Знаешь, что? Если ты хочешь назад, лучше тебе совсем не спускаться с нами! Полюбуйтесь-ка на него, с самого начала он смотрит назад! — А радиация, Машенька? Это сейчас ты такая прыткая, а я бы видеть хотел, какой ты явишься на любимую родину? Лысой калекой, больной лейкемией к тому же… Обо мне, моя лань, вы все уже знаете, а с Димой Барухом обстояло так: ребе отправил его в Москву. Жил он в Москве чуть ли не год, занимаясь в различных библиотеках, собирая материал на одну-единственную тему: «Пребывание огромной массы людей — детей и взрослых — в пещерах». Ни один ученый со дня сотворения мира над темой такой не сидел: одному Господу Богу известно, какую гору литературы он перерыл и что в Москве вычитал! Во всяком случае, Дима вернулся домой чуть ли не с докторской диссертацией, но выглядел абсолютно несчастным. Судя по той тревоге, что в нем жила, ответ он привез четкий: «Затея ребе дохлая!» И, чтобы снять с себя хоть малую часть ответственности, составил вопросник, обращенный к общине, — нечто вроде листовки: пусть, мол, каждый включится в общее дело. Идеи, фантазии, выдумки — все принимаю, любое творчество. Как они мыслят себе: переноску вещей, освещение, воду и пищу… Десятки, короче, вопросов, включая детские игры: «Чем занимать нам детей?» Ни одна листовка, как вы понимаете, к нему не вернулась: евреи оставались глухи, равнодушны! — Минувшей ночью я видел мерзейший сон, — начал Дима, подставив лицо горячему ветру, а тихий, бесцветный голос его было трудно услышать: — Даже не сон, а я бы сказал — дурное предзнаменование. — Вот и Саул во пророках, — съязвила Мирьям. — Говори уж, зануда, не тяни людям душу! Ко всякого рода снам, между прочим, моя душенька питала жгучее любопытство: мистика, бесовщина — это было ее натурой! Ребе Вандал часто ей говорил: «Язычество, доченька, Тора решительно осуждает!» Но эти занятия она упорно продолжала. Помню, что даже накаркала мне однажды, читая по моей руке, что где-то в скалистой пустынной местности мне вырвут язык, и так я умру — жестоким, необычным образом. — Что же снилось тебе? — спросила она. Ветер свистит и подвывает в прутьях перил, ветер обжигает и путает нам волосы. И Дима начал: напомнил он нам, что нервы у него крепкие, что спит он обычно как камень. «Пушкой меня не добудишься!» Без сновидений спит он… И слышит вдруг стук в дверь. Он встал и пошел открыть. — Понимаете, в чем она, странность: не мог же я спать и в то же время подняться? Отчетливо сознавая при этом, что сплю, лежу вот у себя на кровати, а тело… — Можешь, можешь! — сказала убедительно Мирьям. …Пошел он к двери, отпер ее, и в комнату ввалилось странное существо: не то птица большая, не то человек. Вернее, и то и другое сразу. Все в густом, клочковатом оперении, а на морде как бы клюв попугая. Существо обхватило нашего инженера со страшной силой — не вырваться, не шевельнуться, сунуло голову Димы себе под мышку, и стал он тут задыхаться, стало ему горячо, чувствует Дима, что умирает, и слышит при этом: «Куда это, Димушка, ты пойдешь завтра? Смотри, не ходи, я ведь смерть твоя!» — Я не трус, если вы знаете, подобные вещи меня не колышат, но поразило другое: кого мне это существо напоминает? Уж больно знакомо! И вспомнил — Станислава Юхно, рабочего моего, есть у меня рабочий такой на буровых в Кагане… Едва он понял это, едва ему это открылось, слышит Дима, что снова к нему стучат. Хватка на шее у него разом ослабла, Дима глотнул свежего воздуха, а существо заметалось и — юрк под кровать, высунулось оттуда и грозит ему кулаком: «Все равно далеко не уйдешь!» Дима молчит. Потом нашел у себя в карманах спички, собрался закуривать. — Не вздумай курить, нас могут заметить! — напомнила ему Мирьям. — Так кто же стучал к тебе во второй раз? Ты дверь-то ему открыл? — спросила тревожно, заинтересованно. А Дима мнет сигаретную пачку, Дима уже не с нами — упорно молчит. Он может, присутствуя, замечательно не присутствовать — это он может. Или при мне не хочет сказать? У них ведь есть от меня секреты… Но Мирьям немедленно хочет узнать, она всплескивает руками: — Да это же самое интересное: а вдруг ребе? — И сгоряча проговаривается: — Или Хилал Дауд?.. — Спущусь, пожалуй… — отвечает нам хитрый Дима, а она, поняв оплошность свою, набросилась на него с яростью кошки: — Ну и катись, катись отсюдова! И Дима ушел, провалился, шаги его глуше и глуше. Я говорю ей, что сон действительно странный, зловещий, и почему ей подумалось, что во второй раз мог быть Хилал Дауд? Они что, знакомы? Но Мирьям раскидывает руки: «Да ну их всех к черту!» — и валит меня на пол, куда я валюсь охотно, податливо, и лишь успеваю подумать: «Мулла ведь придет, угорелая!» Она целует меня, она говорит, что это последняя наша ночь — прощаемся с Бухарой! Со всей этой прошлой, проклятой жизнью, теперь же она станет хорошей девочкой, умной девочкой… А потому должны мы с ней отмочить на минарете сейчас что-то особенное! — Мне вспомнился ваш сад, когда я смотрела на город, я видела сад… Мне будет не хватать под землей цветов и луны. Ты никогда не спрашивал, что я цветам шептала. Хочешь, спроси сейчас! Ну спроси, спроси же, мой милый…А утром, как раз перед спуском, с ребе случилось вдруг странное. Взгляд его стал рассеян, опустошен, он перестал узнавать предметы, как бы покинул нас. «Это зачем?» — удивился ребе, когда мы поднесли ему каску. Легкую, пластмассовую, с небольшим козырьком и ремнями. «Каска, ребе… Этим предметом защищают голову. Местами мы будем ползти, местами продвигаться на четвереньках. Там наверняка темно, острые камни… Скалы кусок может упасть на голову!» — и он уступил. Ребе надел каску. «А это зачем?» — ткнул он пальцем в бухту веревок. «Веревки, ребе… Из верблюжьей шерсти. Перед сном вы окружите этим постель, а змеи, фаланги и скорпионы наткнутся и повернут назад. Так поступают кочевники, это действует безотказно». «Разве была нужда в веревках, когда мы шли из Египта? — и ребе тяжко вздохнул. — Впереди всех колен несли Ковчег, и, если встречались опасные гады, вылетала искра из Ковчега и убивала на месте. А это зачем? — и ребе обвел рукой все остальное имущество. — Куда вы столько набрали?» Зачем… «Вы же сами велели, ребе: примус, палатки, мешки спальные… Как обойдемся без ломика, кирки, лопаты?» «Пойдем налегке! Вот посох — посох мне нужен, я человек старый, мне надо на что-нибудь опираться. И Аврааму нужен посох его, Авреймалы Фудыму, — мы старые люди с ним. Согласен, пусть будет каска, голова еврея должна быть покрыта. А остальное оставьте! Все оставьте…» «Ребе, нет! — завопили мы. — Это никак невозможно!» «Разве тащили мы что-нибудь на себе, когда шли из Египта? Все предметы, все вещи переносило Чудесное Облако, путь освещался Столпом, никто не нуждался в обуви и одежде — они попросту ни на ком не изнашивались, а на детях они вырастали вместе с ними!» Мы впали в сильнейшее замешательство: зачем готовились, зачем собирали, если — бросить… тут я вспомнил и успокоился: если ребе впадал в подобное состояние, лучше всего ему подчиниться. Бесполезно протестовать, бесполезно задавать вопросы или, того хуже, злобствовать. Все было выше твоего разумения, и постичь ничего было нельзя. Когда я жил еще в медресе, прибежала ночью однажды Мирьям. «Ребе хочет, чтобы ты подкинул его в Гиждуван[24], там мальчик родился, он едет, чтобы сделать ему обрезание!» Тогда я спросил, на чем мы поедем, есть ли машина у ребе? А Мирьям отвела меня на пустырь, вернее, на свалку на городскую, что была у них возле дома, за Чор-Минором, и показала на развалюху, давно брошенную кем-то за ненадобностью. Я обошел кругом эту ржавую гору и от души развеселился: «Хорошие шутки у ребе!» Но вышел ребе из Чор-Минора — в руках у него чемоданчик, одетый для дороги, и говорит, что надо спешить, надо садиться и ехать… Я открыл ребе капот — мотора в машине не было. Не было аккумулятора, не было вообще ничего. Ребе же сел в машину и крикнул, чтобы я садился за руль, чтобы заводил машину немедленно. «Если спешишь на богоугодное дело, — крикнул он мне, — удача тебе сопутствует, несмотря ни на что!» Лань моя, что вам сказать? Я сел, продолжая хихикать, сел за руль рядом с ребе и нажал на педаль, и труп этот ожил! «Завелся с пол-оборота», как говорили у нас в таксопарке: вспыхнули фары, которых не было, и мы полетели… Слетали мы в Гиждуван и этой же ночью вернулись. — Личные вещи свои я не брошу! — решительно заявила Мирьям. — Без них я никуда не пойду! — Я разве сказал бросить? — смягчился ребе. — Я только имел в виду идти налегке, идти с Господом Богом на сердце! Богу быть нашей ношей — я это хотел сказать… Ну а вещи — вещи всегда будут с вами, вы их найдете, когда хотите! — Вы разве не видите? — вскричал он вдруг и поднял вверх голову. — Легион помощников! Вот они, ждут нас — чем бы нам только помочь… И ребе попятился, отступил назад, лицо его разом обрело былую осмысленность, обычный свой свет, лицо его вспыхнуло и вдохновилось, обе руки он поднял к небу: — Из глубины взываю к Тебе, из глубины взывать буду — выведи на простор!
Пройдет после этого много лет, вы слышите, лань моя? И я растеряю всех своих спутников и все-таки дойду до родины, в Иерусалим, но буду помнить всю жизнь эту минуту: как мы спустились, как шли вдоль мшистых, сочащихся стен со смешными касками на головах, с лампой, а ребе Вандал и Фудым гулко стучали по плитам своими палками. Тоннель шел вокруг Бухары, с обеих сторон на стенах виднелись подпалины — это древние факельщики сбивали, видать, таким образом копоть со своих факелов… В пергаменте было сказано, что этот тоннель прорыл для себя на случай бегства либо продолжительной осады глава династии Саманидов — Исмаил ибн Ахмед… «Ты будешь долго кружить вокруг Бухары, но выйдешь зато далеко в горы!»— сказано было в моем пергаменте. Дима Барух временами нас останавливал и смотрел на компас, вынимал Гейгер из грудного кармана, что-то записывал… Говоря по правде, нам не было никакой нужды сверять свой путь по компасу, как и не было нужды глядеть на часы. Трижды в день ребе нас останавливал и молился: точно лицом к востоку утром, в полдень и вечером, и это было самым надежным прибором… На второй уже день пути по этому гиблому подземелью, разящему склепом и сыростью, под звонкий наш цокот, походивший на цокот конских копыт о плиты, тайная болезнь старика Фудыма стала стремительно рваться наружу. Это все началось неожиданно, началось так: «Ребе, это правда, что мы идем к Исааку?» — спросил он вдруг ребе, и мы с ужасом поняли, что безумие некогда погибшего сына вселилось теперь в отца. «Конечно, Авреймалы, туда мы идем — в Иерусалим!» — ответил уклончиво ребе. «Наконец я к нему иду! — просиял тот счастливо. Лицо его приняло блаженное, детское выражение. — А он и не знает, он погружен с головой в строительство — он страшно занят… Прошло уже столько лет, Боже мой! А на каком этапе уже строительство, а? Храм его, я полагаю, почти что готов!» С этой минуты бедный старик рассуждал только вслух. Он говорил, что сын его — зодчий Третьего Иерусалимского Храма — давно подвел фундамент, что выросли стены, и как хотелось бы ему, Аврааму, послать сыну весточку, обрадовать, что идет, что папочка его не забыл, хотя у него, Авраама, есть все основания для горькой обиды. «Вы помните, ребе, как он бежал от меня, как поднял на отца руку? Чуть меня не убил… Но я иду к нему, и жаль, что не идет с нами Сарра, что мать его не дожила! Ребе, ведь, если послать ему весточку, Исаак снарядит нам навстречу целый обоз! Он важное лицо в Иерусалиме. Занимает солидное положение. Вы видите, ребе, этот тоннель? Сюда свободно заедут повозки! И нам, старикам, не придется утруждать себе ноги». Ребе кивал ему, говорил, что мысль с обозом очень хорошая, ведь именно так и поступил Иосиф Египетский — выслал навстречу коней с колесницами, когда отец спускался к нему из Ханаана во время голода… Но параллели этой библейской Фудым не поддержал и не стал развивать ее дальше, словно боялся покинуть бездонные пучины своего бреда. Он принялся вспоминать, каким его сын Исаак был проказником в детстве, постепенно перевоплощаясь в сына: скакал перед ребе, вырывался вперед во мглу или же вдруг отставал, прыгал козлом, дурашливо взбрыкивая ногами, визжал, хихикал, цапал ребе за бороду и откровенно его кусал. Бессильный придумать что-нибудь, ребе смотрел на Фудыма полными скорби глазами. В эти минуты мне приходил на ум Розенфлянц Рома — диспетчер из нашего таксопарка. Так он, бывало, глядел на пьяного шоферюгу, которому ехать в смену, а саму машину был вынужден ставить на прикол. Мало-помалу мне стали вспоминаться родители, а чувство неискупимой вины перед ними — глодать и грызть мою душу. Казалось, что этот тленный путь никогда не кончится, что сам я давно умер и только глаза у меня полны почему-то слез от непонятной обиды, от неизбывной жалости к самому себе… Но однажды, спустя час после полуденной молитвы, мы вдруг увидели далеко впереди свет. Он проникал сквозь слабые щели в скалах. Мы закричали и побежали — это был конец! Конец тоннеля главы династии Саманидов — выход на плоскогорье Буль-буль Зор-сай, как и сообщал об этом пергамент. Мне и Диме ребе велел приступить к расчистке. Сдвинуть же камни с места было под силу только циклопам: мы с Димой стояли и жалко переглядывались… Вдруг выступил Фудым и удивился, чего мы стоим? Почему не исполняем приказ ребе? «Вы знаете, какие камни мой сын передвигает в Иерусалиме — стотонные блоки! Одним движением пальца! Я верно говорю, ребе?» И ребе подтвердил, ребе сказал, что именно так обстояло дело при возведении Храма, целые глыбы перемещались по воздуху: «Плыли в воздухе, как пушинки, совершенно верно, Авреймалы!» Лань моя, и снова случилось чудо: Фудым нагнулся, взявшись за огромный валун, камни тронулись и поехали — один он расчистил проход! Сраженные солнечным светом, мы валимся на траву. Я дышу жадно горным, чистейшим воздухом, и кружится голова. Дышу запахом мяты, полыни, а вся душа моя потрясена видом проплывающих в ослепительной голубизне, белых, как лебеди, облаков… Рядом лежит Мирьям и плачет. Я отстегнул ей каску, снял с нее куртку, башмаки — положить на сырую землю растертые в кровь ноги… Помню, как пели птицы в листве чинар и арчевника, как припекало солнце и ветерок шевелил стебельки колючего сухостоя. Потом увидел наше имущество: в целости и сохранности, крепко, по-хозяйски увязанное. Лань моя, как ребе и обещал, на каждой стоянке мы находили его, наше имущество, и каждый раз я этому поражался, пытаясь постичь, что за имя этому легиону, доставлявшему вперед наши грузы! Мы лежим на нежной траве, лежу и я, ощущая каждой клеточкой тела безмерную тяжесть вселенной, и слышу вдруг дикий, индейский вопль Фудыма, подбросивший всех нас в воздух: — Ребе, да мы же у цели — Иерусалим! Я так и знал, что вы сократите нам расстояние. Мы повскакали на ноги, жадно глядя вдаль, сквозь густой кустарник, где безбрежная степь простиралась до самого горизонта. Сразу отсюда, в километре от нашего ущелья, виднелся поселок… Лань моя, это было как раз то, что вам нужно, — военный поселок: гигантские мачты антенн, чаши радаров, грузовики, бронетранспортеры. А чуть в стороне лежала серая лента бетона и ровный рядок истребителей. Даже отсюда легко читались огромные цифры разметок на ленте, виднелась башня, конечно, диспетчерская, а с той стороны — танкодром, весь изъеденный гусеницами… Словом, закрытая, секретная зона подземных ядерных испытаний, и мы, моя Мата Хари, в нее проникли, вот и все! И только сзади, за нашими спинами вздымался горный кряж Али-Езди, как и было в пергаменте сказано, а Иерусалимом и близко не пахло. Заночевать в этом месте или разбить просто бивуак было слишком опасно. Кто их знает, эти радары, а не прощупывают ли они каждую складочку гор, каждую пядь этой желтой безбрежной степи? Да так, что мышь у них не проскочит! Гора, из которой мы вышли, которая нас «родила», была вся из зеленого кремня. Лежали повсюду целые терриконы щебня, тут и там по всему склону виднелись устья многих пещер. Но цепкий, рыщущий мой глаз искал здесь намеки на белый мрамор либо окаменевший известняк, хотя бы… — Куда нам дальше идти? — спросил меня Дима. — Что там в шпаргалке твоей сказано? Так он называл мой пергамент, скотина! Так называл он мое сокровище, рогоносец! Я извлек пергамент из кожаного чехла у себя на бедре и стал читать: «Из-за сплошных пещер гора здесь выглядит как соты, это Пянджир, Пятихолмие. Что же касается благородных металлов, то серебро таится в недрах горы Беги-Джехан, что означает Узор мира… Выходят на поиски и золотоискатели: ночью, при лунном свете надо идти по течению ручья, отмечая себе все блестящее. Дорога будет казаться засыпанной, поросшая бледной травой. Местами надо ползти, местами идти пригнувшись. Вход в пещеру твою будет сиять, подобно китайскому фарфору. А ночью — как матовый бархат — переливаться в пунцовый…» Ребе лежал на траве, поигрывая веточкой с крохотными фиолетовыми плодами. «Дети мои, не ломайте голову! — сказал он нам. — Давно ничего здесь не светит, подобно китайскому фарфору». И показал веточкой на ближайший холм с остатками древней цитадели. Сказал, что это Дарван-Ахаз — Железные ворота, обсерватория великого Улугбека[25]. — Я это узнал из рукописей Бар-Иври. Он был каббалистом, предтечей первых нистаров[26]… Это он, Бар-Иври, велел Улугбеку запечатать вход в пещеру, ибо там, согласно преданиям Великих посвященных, находится осколок из агадической страны Тевель. Я покажу вам, дети, где мы будем копать!
* * *
Ночью, взявшись за руки, мы обходили с Мирьям развалины древней обсерватории. Купола ее были обрушены и лежали, искрошенные, в наших ногах. Снаружи, кругом, шли глубокие рвы, заполненные некогда водой. Через проломы в стенах виднелось звездное небо, шафранные сполохи на горизонте. Подняв лампу высоко над головой, я читал своей душеньке стихи с майоликовых плиток, вплетенные в вязь старинных орнаментов и арабесок, стихи Мавлоно Саккаки, чье происхождение из ремесленников, мастеров по изготовлению мечей и кинжалов:Султанов в мире пришло и ушло много,
Но такой, как ты, — один, Улугбек!
Если есть у небосвода язык — он пусть скажет:
«Взнуздав, усмирив небосвод, строптивого коня судьбы,
Ты выжег на нем клеймо,
На крупе его, — в виде звезды с полумесяцем!»
Ребе обложил веревкой большой квадрат на полу, под бывшим центральным куполом, и мы принялись за работу. Сначала пришлось оттаскивать тяжелые тесаные камни, упавшие некогда сверху, затем разгребать кайлом и лопатами комковатую, окаменевшую землю, занесенную в цитадель реками прошлых веков, а когда появились плиты пола — орудовать ломом. Плиты были спаяны удивительно стойким раствором, грохот поднялся на всю окрестность. Мы сокрушали пол, высекая фонтаны искр, и умирали от страха: под боком у нас крутились радары, торчали чуткие уши антенн… Часто садились передохнуть, поесть и попить, а ребе рассказывал нам историю жизни своего коллеги, приведенного ко двору Улугбека — в пестрый, раскосоглазый Самарканд из просвещенной, цветущей Кастилии: — Он был рабом, пленным рабом, но за острый ум и верную службу удостоился звания «мальчик» — таков был тогда обычай, невзирая на возраст, посвящать в «мальчики» любимых рабов. Много раз община пыталась выкупить Бар-Иври, но умный и хитрый владыка выставил евреям непомерную цену: стоимость целой дюжины боевых дрессированных слонов! И продолжал ребе: — Его мысль витала в просторах Вселенной, он занимался опасной темой, опасной и скользкой! Он утверждал, Бар-Иври, что царь Соломон имел общение с существами иных миров, что мы не одни во Вселенной… А Тора же, как известно, признает единственность этого мира, единственность и неповторимость! За основу своей леммы он взял случай из агады, где сообщается, что Асмодей, князь тьмы и подземных демонов, решил удивить однажды царя, удивить самого Соломона, которого удивлять уже, собственно, было нечем… И продолжал ребе: — Бар-Иври нашел подтверждение этому: не мы одни в просторах Вселенной! И пишет — а я читал это сам, — что в горах Али-Езди, в Фарфоровой пещере, он обнаружил нечто, а что именно, не говорит: «Дабы не ввергнуть Израиль в великую ересь, а у всего человечества не помутить рассудок!» Помню, как екнуло сердце, когда звякнул ломик о металлическое, екнуло и бешено заколотилось. «Не древний ли клад, легендарная библиотека великого Улугбека, которую весь мир столько ищет? Нет, ну ее к черту, библиотеку, сделай же так, Господи, чтобы был это вход в пещеру!» И Бог услышал меня. Бог ребе Вандала и нашей удачи… Мы отдохнули и помолились, потом пообедали, взялись за два кольца и открыли Железные ворота, запиравшие подземелье. Кто бы мог знать, что именно в этом месте воздвигнута обсерватория — несколько веков спустя после написания пергамента? Кто бы это место нашел нам, если бы не ребе Вандал?
Белые, словно мрамор, ступени плавно уводили вниз, а своды состояли из странной матово-светлой породы. Я эти странные стены щупал — чешуйчато-слюдяные. В соли будто идем? И даже лизнул их тайком — в них не было никакого вкуса… А воздух, Илана, мать ты моя! Воздух здесь был, как в раю, как у нас в Иерусалиме, да… «Как в целебных пещерах Урала!» — брякнул Дима, который вычитал это в Москве и был знаком с морфологией чуть ли не всех пещер мира. Вдруг обнаружилось, что нет нужды в лампе. Неведомо как и неведомо почему со всех сторон начал струиться мягкий, таинственный свет. А каждый в стене кристаллик играет всеми цветами радуги, каждый кристаллик — алмазик. «А это уже ни на что не похоже!» — комментировал этот умник. Так мы, Илана, спускались вниз, шли буквально, как в дивной сказке, а сияние ширилось, разрасталось и под конец стало пугать. Прибор моего врага, определяющий глубину, давно показывал, что мы в глубочайших недрах. Он говорил это Мирьям, которую бережно вел под локоть, как Золушку на балу, как принц этой дивной сказки. Я вижу, моя любопытная, вам хочется меня спросить: «Ты этому принцу завидуешь? Ведь ты спишь с Золушкой! Ты с ней спишь, а не он!» Э, нет, моя обольстительница, не так все просто! Я ведь человек восточный, я ласки хочу и нежности. Я рыцарем быть хочу дамского сердца, а не только справлять с этой сукой скотскую похоть чуть ли не в каждой щели, в каждой впадине… Ей нравится душегубство такое, и мне это стало нравиться — душегубство с убийством: мне есть ей за что мстить, за что убивать бесконечно и с наслаждением — я по ее вине сифилитик, хронический сифилитик, и это моя проблема, моя вечная мука! Но кто она — эта ведьма с клычком, таким похотливым и аппетитным, этим кошачьим ртом, с губами, как бумеранги, — кто она? И этот добрый волшебник и чудотворец на нашем балу — ее родной дядя, кто он? Почему уживается с нашей грязью? Или не видит ничего и знать ничего не хочет? Я слышу, лань моя, как вы меня утешаете: «С тех пор как ты идешь с ребе, все признаки кавалерства исчезли, Иешуа! Ребе источает флюиды здоровья, сам воздух вокруг него целебен и благостен!» А я вам отвечу, я вам скажу, что это как раз мне и не нравится: я часто смотрю на Диму, подолгу его изучаю, пытаясь постичь лишь одно — спит он с ней или нет? Заразила или не заразила? И ответа не нахожу: лицо этого гада невозмутимо, похоже, что нервная система его не задета, признаки кавалерства, короче, отсутствуют! Потому что есть флюиды от ребе, и эти флюиды мешают моим тестам… Зато у Хилала Дауда, у шефа моего бывшего! А, да что вспоминать, давайте-ка лучше спускаться, сейчас вы такое увидите… «Погоди, Иешуа, ты хочешь сказать, что с Димой у нее совсем другое? С ним другая она, и к этой другой ты ревнуешь ее? Что Диму она бережет, и это есть их тайна, а ты не их вовсе масти, ты здесь чужак?» «Да ничего я, Илана, не говорю, оставьте меня в покое! Давайте спускаться к двуглавой…» …Возник вдруг удивительный ручеек из какой-то дымящейся жидкости, прозрачной, как спирт или едкая кислота, и побежал ручеек под ногами, а стены кругом вспотели и засочились. Но воздух оставался сух, наэлектризован: мы явно приближались к источнику света. Это пугающее нечто, от которого робела душа, с легкостью пронзало немыслимые геологические толщи. Вскоре мы увидели наше имущество — в огромном зале с колоннами причудливых сталагмитов, на ровном и гладком месте. А это означало, что здесь мы и заночуем. Мощный сноп света, как из голубого юпитера, затоплял этот зал, выбиваясь откуда-то справа, из-за леса сталагмитовых колонн. Моя тревожная лань, прежде чем продолжать дальше, напомню вам вот что: в юности я служил в ракетных частях, в армии (при случае расскажу подробнее). Так вот, угодил я однажды под лучрадара, засекающего низколетящие цели, оказался поблизости от радара, когда тот был направлен параллельно земле… То же самое испытал я и здесь, в Фарфоровой пещере: будто мимо меня проносят жаровню с углями, а жар проникает через толстую куртку. — Дима, здесь дикая радиация! — вскричал я, точно ошпаренный. Он вытащил Гейгер и сунул его мне под нос. Потом, для пущей убедительности, — к моему уху: Гейгер был мертв! — Он у тебя не испортился? — Прибор в полном порядке! — сказал он с ленцой. Так обращалось со мной это ничтожество — небрежно… — Потом он добавил: — Пещера, я полагаю, состоит из пород, фильтрующих радиацию. Следующая картина запечатлелась в моих зрачках на всю жизнь. Все мы смотрим в одну сторону, на грот, где явно скрывается нечто, и думаем одно и то же: «Это не просто свет, а что-то живое — живой свет!» — Надо же поглядеть, что там в конце концов… — вызвалась Мирьям. И смело туда идет! Эта доблестная бесовка огибает сталагмитовый лес, входит в грот и скрывается… И слышим оттуда вопль, будто пронзили ей сердце смертельным ударом. Этот вопль бьется в моих ушах, раздирая душу, кишки. Я срываюсь с места и бегу, ничего не соображая. Из грота выходит Мирьям, на лице ее неописуемый ужас. Она не дает мне туда войти, раскинув руки, она даже ловит меня, вся обмякшая: «Не ходи, заклинаю! Не надо на это смотреть…» И падает на пол. Рвущийся из грота свет — совсем неслепящий. Интуиция мне подсказывает, что в нем нет никакого зла, никакой опасности. И я туда прыгаю… Вдруг ощущаю встречный, необъяснимый толчок, который валит меня на пол. Я потираю ушибленный лоб, осознаю природу случившегося: натолкнулся и пробил головой завесу тончайшего хрусталя или слюды — идеально прозрачную. Ошеломленный, тупо смотрю на осколки. Я вздеваю глаза и вижу перед собой женщину, двуглавую и нагую. Во всех четырех глазах ее нет ни капли стыда, скорее легкое ко мне любопытство. Я начинаю тихонько пятиться, чувствуя, что рассудок мой помутился, и натыкаюсь спиной на наших. Щель тесная, узкая, но, несмотря на это, все здесь, умудрились втиснуться, не дышат, в полном оцепенении пялятся на молодую женщину — это двуглавое чудище… Меня повлекло вперед, я шарю в воздухе протянутыми к ней пальцами, словно желая рассеять жуткое видение, но пальцы касаются чего-то твердого и холодного, и облегченная мысль — замурована! Как муравей, как янтарная мушка… Трясу за плечи бесчувственную Мирьям, трясу, как куклу, и говорю ей слова, в которые сам не верю: «Она совсем не двуглавая, это оптический обман, игра света…» А рядом стоит ее принц и тоже пытается привести ее в чувство. Говорит, как обычно, что-то наукообразное: «Гигантская жеода, форма такая минерального агрегата — замкнутая плоскость… Очнись, Машенька, такое бывает!» Но Мирьям мотает головой, царапает горло скрюченными пальцами, пытается что-то сказать нам, икает и уползает прочь, припадая, как раздавленная кошка. Нечто странное происходит и с ребе. Он начинает пластаться на скале, весь извивается, душа его словно рвется из тела, душе его тесно. Ребе щупает камни, ласкает их, начинает метаться и воздевать к небу руки: «Из глубины благословляю Тебя… Благословен Ты, Господи, сотворивший чудо сие в древние дни, давший дожить и просуществовать мне до этого дня!» Фудым же от этой двуглавой и дивного света в кристалле обрел вдруг снова ясность мышления. Они были сродни, как я понимаю, — его Храм в голове и эта женщина времен царя Соломона. Старый Фудым выглядел абсолютно счастливым… Он задавал ребе вопросы: «Где именно в просторах Вселенной находится та планета, откуда извлек Асмодей это странное существо — поразить Соломона, зодчего Первого Иерусалимского храма? И почему пришелицу эту никто не вернул назад?» Ребе стал помаленьку приходить в себя, он сиял и светился, будто помолодел, и делался все торжественнее, трепетнее. Он говорил Фудыму, что сейчас ответит, сейчас он ему ответит на все вопросы, и бормотал чуть слышно: «Совершенно прав был коллега, это действительно ересь, которая может разрушить рассудок». И вслух уже восхищался: «Вот что значит честь мундира и чистота ордена: не искал славы себе, а наложил на себя цензуру!» Мы пришли к своему имуществу и легли, и ребе поведал нам всю историю с этой двуглавой. Лань моя, это уже не гематрия, а просто красивая агада. Я думаю, эту историю каждый ребенок в Израиле знает, и, если вам снова скучно, не читайте! — Итак, Авреймалы, — начал ребе, — предстал однажды перед царем Соломоном князь демонов. «Ты ли тот, о котором все говорят, что он всех мудрее? А не желаешь, покажу тебе нечто, чего ты сроду не видел?» — простер руку к стране Тевель, и появился человек о двух головах. Задрожал Соломон и велел отвести двуглавого в отдельную комнату. Расспросил он его, какого он роду-племени, где обитает, есть ли солнце у них и луна? Пашут ли тоже, жнут ли, как мы, пасут ли стада, молятся ли Господу Богу, как мы, дети Адама? Все разузнал, что хотел, и спрашивает: «Хочешь, конечно, вернуться?» — «Еще бы!» — обрадовался двуглавый. Привели Асмодея, и велел Соломон отправить гостя обратно. «Нет, — сказал Асмодей, — теперь вовеки он не вернется!» Старик Фудым сидел возле ребе, сладко зажмурив глаза, тихо, блаженно кивая, будто забытое вспоминал, будто сам был свидетелем этой древней, волшебной сцены. Она отчетливо вставала в его памяти, он отпускал странные замечания: — И тогда, ребе, он остался жить на земле! — Остался жить на земле, совершенно верно, Авреймалы, и женился на нормальной земной женщине, и та родила ему семерых сыновей: шестеро уродились в мать, а седьмой — о двух головах, как и отец, — уродом… Прошли годы, умер отец, и поднялся между наследниками спор. Он был об имении, ибо тот человек, отец их, посвятил себя землепашеству и быстро сделался богатейшим на свете. Седьмой утверждал, что он о двух головах, что их двое, — в наследстве он требовал две доли! И снова припомнил старый Фудым, все так же блаженно закрыв глаза, радуясь своей древней, ожившей памяти: — Все семеро отправились на суд к великому Соломону, и сделал он испытание! — Именно так — испытание! «Сделаем ему испытание, — сказал Соломон. — Если обе его головы воспринимают одно и то же по-разному — значит, два человека он, а если одинаково — то один». И велел принести горячую воду. Стали лить на одну из голов, а завопили обе: «Мы умираем, мы умираем!..» Фудым открыл глаза и поглядел на ребе, с которым говорил одним языком, затем четко и ясно вдруг произнес: «Я был Бенайей[27]!» — гордясь при этом неведомо чем. Сообщение это ребе принял спокойно, но что у него на душе творилось, этого я не знаю. — Я помню, он пару извлек, Асмодей, — мужчину и женщину! — добавил Фудым. — Но женщину царь велел упрятать! Я был Банаей… — повторил он еще раз. — Он поручил это мне! — Об этом и говорит коллега: «Иначе бы род людской перевелся, другая бы Тора была!» Вот и все, моя лань, про зону ядерных испытаний. Теперь вы знаете все! Ах да, почему моя душенька корчилась и на кого похожа была двуглавая? Об этом в другой раз, уж очень устал я!
Глава 9 Чор-Минор
В эти дни в моей памяти все упорнее, настойчивее возникают лица моих дорогих родителей. Вижу нашу гостиную, устланную коврами… Зимнее, ясное утро… И эта картина не может уже стереться, ничто не может ее заслонить. В это утро отец отведет меня в Чор-Минор, к ребе Вандалу, моему единственному и безусловному спасителю. Мать же, странно притихшая, прячется от нас на кухне. На столе завтрак: пустая картофельная шурпа, лепешки, горячий зеленый чай. Отец не поднимает глаз от тарелки, отец зовет ее к нам: «Иди, Ципора, сюда, покажи сыну свое лицо, обрадуйся его избавлению!» Из кухни слышится подчеркнутый звон стаканов, грохот передвигаемой посуды. Тогда отец возвышает голос — признак подступившего раздражения. Он ей припомнил, как весь этот месяц она покоя ему не давала своими воплями. Ей было тошно видеть, как он сидит дома, сложив якобы руки, и ничего не предпринимает для спасения сына. Она гнала его к зиндану, требуя торчать там дни и ночи, чтобы он рвал с Чингизова живое мясо… Но это бы полбеды, она гнала его ко всем могилам — просить мертвых за сына! — И вот полюбуйтесь, ходит по дому, словно воды в рот набрала! Словно принесли ей покойника на отпевание, упаси Господи, а не сына родного живым и здоровым! Не получив из кухни ответа, отец кончает завтракать. Долго читает молитву, шевеля беззвучно губами. И напоминает матери ребе Птахью, ее знаменитого предка… Не оттого ли она так расстроена, спросил он язвительно, что в этой истории со спасением сына принял участие ребе Вандал, «этот поляк», как она презрительно о нем отзывается, а не ее предок, ребе Птахья? Конечно, продолжал отец, ты бы хотела, чтобы я не отходил от его склепа и только к нему бы взывал, и, если бы сын пришел домой, ты бы лопалась от счастья и гордости! Ты бы приготовила нам куда более праздничный завтрак, чем эта бурда из мерзлой картошки! Мать по-прежнему не выходит из кухни, упорно молчит, а отец ее пилит дальше, изливает душу. Зачем же так лицемерить, распаляется он, вспомни, Ципора, хотя бы вчерашний день и мой сон — вчерашнее утро, когда ты сама сказала: «Да, Нисим, теперь я верю, что он будет дома!» — Иди же сюда! — позвал он настойчиво. — Я и сыну хочу рассказать этот сон, повторить его при тебе… И буду рассказывать всем, тысячу раз, мой сон с чудом, ибо так и следует поступать еврею! Мгновенно остыв, отец повернулся ко мне. Глаза его потеплели… Он стал говорить, как вчера во сне он увидел ребе Вандала, тот пришел к нам прямо во двор. При ребе сумка была, похожая на портфель, но отец поразился усталому виду ребе: он выглядел изнеможенным. Где вы так наишачились, ребе, спросил он его. И ребе в ответ улыбнулся, сказал, что действительно тяжко работал, действительно наишачился. Вы видите, Нисим, сумку, спросил он отца. Здесь следственные материалы вашего сына… Тогда мой отец спросил: «Вы эту сумку украли?» А ребе похлопал его по плечу, сочувственно улыбнулся: «Хахам Нисим, там, где я был, ничего не воруют, там только судят! — И ребе добавил: — Если судят человека на небе, то тут наказание отменяется. И наоборот… Не надо меня много спрашивать, Нисим, я понимаю, что вы очень волнуетесь!» Кончив мне это рассказывать, отец опять повернулся к кухне и с новой силой крикнул туда: — Не так ли было, Ципора, а? Теперь же всем своим видом ты хочешь сказать, что тебе противно; почему это все провернул ребе Вандал, «этот поляк», а не твой ребе Птахья, которого ты вечно суешь… Он не докончил фразу — из кухни стремительно появилась мать. Она сорвала с себя фартук, скомкала его на ходу и бросила на стол, чуть ли не в лицо отцу. Она сказала лишь несколько слов, и я не обратил на них никакого внимания, полагая, что это сказано было в пылу их спора, сгоряча и в запальчивости: — Хорошо, отдай ему сына, Нисим! Но придет еще час — ты горько пожалеешь об этом, и сам ты мне скажешь: «Лучше бы сын наш пошел по сроку в Сибирь, ибо оттуда еще возвращаются, но оттуда, куда уведет его „этот поляк“, — никогда!» Села на стул и заплакала: моя мать — сильная, мудрая женщина, а эти слова ее оказались пророческими… Я лежу в палате и вижу отсюда, как, горестно кусая губы, она плачет. Мне вспоминаются эти слова, и смысл их постигаю по-новому: «Действительно, никогда!» — Ладно, не плачь! — примирительно говорит отец. — Какое имеет значение: ребе Вандал, ребе Птахья? Главное, что он уже дома, поговорим поэтому о другом. — И махнул неопределенно рукой туда, где простенок… Ни мне, ни матери не было никакой нужды поворачивать голову на простенок — мы знали, на что он показывал, что он имел в виду. Висела там грамота в серебряной оправе, выданная в XVII веке «патриарху якобитов, реш галута[28] ребе Птахье из Мосула», составленная по-арабски, за подписью надира Мухаммад-хана, повелителя правоверных… Читать по-арабски в то утро я еще не умел, но знал прекрасно, о чем в этой грамоте шла речь. Писалось там, что ребе Птахья, явившийся в Бухару из Мосула после жестокой стычки между евреями и общиной сабатейцев, которые поклонялись звездам и были язычниками, возводится в сан надима-сотрапезника и получает следующие льготы: «При встрече с правоверным он может не снимать головного убора, не обязан сходить с тротуара и уступать дорогу, не должен в знак унижения перепоясывать себя веревкой, дозволено выезжать на осле, имея под собой седло». Сейчас в палате я улыбаюсь и вспоминаю другие вещи, а не только текст этой грамоты. Мать хранила в доме предметы старины, исторические документы, они переходили по наследству из рода в род. Однажды пришла к нам сотрудница краеведческого музея: не согласится ли мать передать семейные наши реликвии в местный музей? Мать категорически ей отказала. Но описать для каталога — согласилась… Для начала она вынесла миниатюрный свиточек Торы из личной, домашней синагоги ребе Птахьи, потом показала оленьи рога, украшавшие нашу гостиную. Одно время ребе держал оленя, который всех и вся бодал, никому не давая к ребе приблизиться. Ребе пригласил столяра, и эти рога оленю отпилили. Мать говорила, что ребе дожил до возраста первых патриархов, и, чтобы придать влажность его высыхающему мозгу, ребе купали в ванной с фиалковым маслом, и вынесла сотруднице музея старинную бутыль зеленого цвета, в которой это масло хранили. Затем она принялась выносить посуду: хрустальные вазы, кубки. Это собирал другой ее предок — Беньямин по прозвищу Халдей. Он был купец и ходил с караванами в Междуречье, Месопотамию. У него была страсть к хрустальной посуде, он тратил на это бешеные деньги. Евреи же Бухары обращались к нему «сар а-сарим», что означает князь князей, ибо купец Беньямин Халдей давал на общину щедрые пожертвования. Однако по сей день говорят, что все свои деньги он закопал в пустыне. Женщина из музея провела в нашем доме чуть ли не весь день, и все это время отец угрюмо молчал: хвастать ему, в сущности, было нечем. Предки его были устод — мастера и ремесленники. Один из них, правда, отличался огромной физической силой: он мог ухватить огромного племенного быка за рога, и бык не в состоянии был даже пошевелиться. Звали этого силача Шимшоном, а прозвище его было А-Гибор. Во всем же прочем природа его обделила: он никогда не держал слова, не исполнял угроз и был крайне ленив. Мне говорили, что он любил еще птичьи бои, занимался дрессировкой боевых петухов и перепелов, а все остальное время посвящал поискам зарытых кладов; носил с собой змею, полагая, что рано или поздно змея укажет ему, где зарыты сокровища. Другой предок отца торговал навозом, звали его Абу Бакром. Этот, я слышал, имел жестокий характер, не знал меры ни в еде, ни в питье. Нализавшись однажды до беспамятства, он взобрался на минарет Калон и завопил оттуда на всю Бухару: «Эй, люди, в этой жизни я так ничем и не отличился, зато сейчас вы увидите такое, до чего никто из вас еще не додумался!» Привязал к обеим рукам створки дверей, полагая взлететь, как птица, бросился вниз со страшной высоты и насмерть разбился. — Оставь ребе Птахью в покое, — сказала мать, утирая слезы. — Судьба моего ребенка — вот что меня беспокоит. С той минуты, как он вошел в дом, меня не покидает предчувствие, и ты, Нисим, знаешь, что это за предчувствие! И мать со всей присущей ей силой принялась убеждать отца не отводить меня в Чор-Минор. Она знает, говорила она, как велико обаяние «этого поляка»! Его власть над простыми душами неотразима: он сразу превратит Иешуа в своего хасида. Сначала в хасида, а потом — в раба! И легкие пальцы матери гладили и ласкали грубую руку отца, лежавшую у нее на коленях. В этом нет ничего дурного, продолжала она, если Иешуа постигнет хотя бы истоки иудаизма, разве она не еврейская мать? Ведь он, Нисим, ничего не сделал для этого, и это страшно, что я, их сын, потомок ребе Птахьи, вырос такой невежда, даже букву «алеф» не знаю! И вся вина — целиком отца, ибо она, Ципора, всего лишь слабая женщина, не в силах что-то исправить… — Ну а теперь, Нисим, поговорим о самом важном и сокровенном: знаешь ли ты, с какой идеей носится ребе Вандал? Этот сумасшедший поляк решил увести всю общину в Израиль — ты знаешь, конечно! Но от него все евреи шарахаются, как от чумы, ибо есть в Бухаре бесы, которые крутят им, и это самая страшная нам опасность! Отец катал на столе хлебные шарики, изредка ей кивал. Голос матери сделался особенно вкрадчив, она сказала ему: «Да разве бы я не пошла? Пошла бы первая, не думая ни минуты, вот в этом кухонном платье — все бы бросила, все к черту! И не я одна, а и все остальные… Давай, Нисим, не станем спешить: еще год, еще два, и все мы там будем!» — страстно шептала она. Отец ей кивал и молчал, отец ее слушал. Она смотрела ему в лицо огромными мечтательными глазами и говорила, опустившись перед ним на колени: «Поедем, Нисим, увидишь, наберись терпения чуточку! С сыном поедем и все имущество с собой заберем — никто не станет чинить нам препятствий! А ребе Птахья так и предсказывал, ты же знаешь, ты же с умными людьми беседуешь?!» Тут он встал и громко ударил рукой по столу. «Если все твои предки, Ципора, были такие умники, сплошные праведники и пророки, то почему в галуте все они жили? Все, начиная с ребе Птахьи и кончая твоим отцом — хахамом Моше Мосуловым, пусть он здравствует сто двадцать лет! В Месопотамию он ходил — купец Беньямин, в Ливан ходил, в Сирию! К черту на кулички тащил верблюдов своих, а в Иерусалим его не тянуло, ни разу не заглянул даже! По сей день нет никого из Мосуловых в Иерусалиме, даже их духом не пахнет!» — гремел отец и бил кулаком по столу, а от глаз его, мечущих пламень, становилось мне жутко. — Зато мы, Калантары, только и ждали случая смыться: люди мы бедные, знатностью никогда не кичились! Скажи, Ципора, сыну своему скажи: почему в двадцать четвертом году мы, Калантары, голь да рвань, все, кто сумел, за Аму ушли, а вот из ваших никто даже задницы не поднял? И где теперь Калантары, где они все? В Иерусалиме. Ты это прекрасно знаешь! Целый квартал отгрохали… И я бы с ними ушел, Бог свидетель, да только влюблен был, влюблен, мальчишка, — ты поперек стояла! Я слушал их, затаив дыхание. Это были петли моей судьбы, моей жизни, это были тайны моих генов — я очень внимательно слушал! Качались чаши во мне, чаши моих весов, и они качнулись туда, где отец, где Калантары, а не Мосуловы. Отец поднялся, пошел надевать пальто. — Кастрюли латаю дырявые, живу рабом при рабах! — кивнул злым лицом на меня, кивнул матери. — Хоть этот пускай выбирается! Каким угодно путем: по воздуху, под землей! Хоть черт пусть выносит его на своих рогах — я только приветствовать буду!Четверть века назад прибыли в Бухару первые эшелоны эвакуированных — истерзанные евреи из Польши. Расселять их принялись, где придется. Заброшенные, разрушенные, веками необитаемые «памятники старины» стали жилплощадью: Чашма Аюб, усыпальница Саманидов, Тима Абдуллы-хана, служившие прежде прибежищем шакалам, лисицам и скорпионам, пришлись весьма кстати… Понятно, что новым жильцам городские власти не позволяли никаких перестроек, но кое-что поощрялось: заменить в полу плиты, вставить выпавшие камни и кирпичи, не нарушая при этом «архитектурной гармонии и замысла зодчих». И вот мало-помалу унылые наши развалины ожили, обновились, а еще через несколько лет — опустели: война закончилась, «поляки» уехали… В одном Чор-Миноре остался лишь кто-то жить: за крепостными стенами, в комнатах-кельях под стреловидными потолками — это мне было известно. Всю дорогу отец наставлял меня: «Первым делом, Иешуа, ребе вызовет тебя к Торе, ты скажешь биркат а-гомель — благодарственную молитву за избавление. Каждый еврей, избежавший заточения в темницу, перенесший смертельную болезнь, выживший после аварии, операции, землетрясения, даже просто вернувшийся из опасного путешествия, говорит у Торы биркат а-гомель». Дорогой сюда я только и делал, что повторял за отцом этот маленький текст на иврите и, страшно волнуясь, ничего все равно не запомнил. Старик Фудым возник из каменной ниши под темной аркой, возник неожиданно, бросившись на отца с упреками: — Ни капли совести, Нисим! Ни совести, ни благодарности — в такой день хотя бы постарались не опаздывать! — Миньян собрался? — осведомился отец в свою очередь. — Давно собрался, давно молимся! Еще бы минута, и я бы нанял такси, чтобы лететь к вам… — Вы не знаете мою жену, — стал оправдываться отец. — Не знаете этих женщин! Старик из ниши оказался человеком отходчивым. Я понял, что здесь он живет, но не хочет тратить время на перепалку. Он загремел цепями, отворяя со скрипом гигантские створки из мореного дуба с резным орнаментом. «Опоздали на целый час, Нисим! Когда войдете, не подходите к ребе, не беспокойте его своими извинениями!» Он впустил нас во двор старинного замка и снова запер ворота. В следующее мгновение я, кажется, побледнел, позеленел, стал малиновый — не знаю! В глазах у меня все помутилось, а горло перехватила судорога… Вспоминая сейчас пережитый позор, я вижу себя лежащим без чувств возле Торы, у ног ребе, и откладываю карандаш, не в силах об этом думать, не в силах про это писать — хожу взад и вперед, а руки у меня трясутся. Много раз после этого я исступленно ей восклицал: «Ну если знала, что я приду, что пришел уже — почему не отсидеться было тебе в своей комнате, почему?» А она зажимала мне рот, кидалась на шею и осыпала горячими поцелуями… На что, скажите, были мне ее поцелуи, если в тот день я лишился чести благодарить Господа возле Торы, отвергнут был Торой и Богом? А, да что говорить?! Я, господа, суеверен, у меня мистический склад души, в эти вещи я ой как верю! Верю, что все было сверху, оттуда, Господь отринул меня, не отпер мне двери раскаяния. Вот и бегаю по палате, вот и ломаю себе в отчаянии руки! Было так: у старика Фудыма никак не попадала в паз тяжелая щеколда запора, он был слишком стар, тщедушен — прижать ворота недоставало сил у бедного Фудыма. Мы с отцом привалились, створки сомкнулись, и щеколда зашла на место. Я обернулся… Она стояла на нижнем этаже айвана[29], держась за резную колонну. Об эту колонну она опиралась, глаза наши встретились! Она метнулась и тут же исчезла. Глазами я ее не узнал, это я помню, но что-то во мне вздрогнуло, задница ахнула. Она, бедная, исколотая жестокими уколами, как штыками, вдруг завопила! Потом спина моя завопила… И все во мне возмутилось, взывая ко мщению, к справедливости. Мы вошли в домашнюю синагогу ребе, а задница и спина гудели, жаловались, возмущались: «Не может этого быть: возле ребе, в святом таком месте, — эта гниющая блядь!» Было полно народу, люди давно молились. Подошел Дима Барух, молча пожал руку, представился: «Познакомимся — Дима Барух! От души поздравляю…» В эту минуту отец развернул талес и накрыл им мои плечи. Затем принялся наворачивать мне на левую руку ремешки филактерии, возложил их на мою голову и сунул в руки сидур. Привел, короче, в надлежащую форму… Я увидел себя обнаженным, все мое тело было сплошным позором: мои длинные, красивые ноги, мой торс из упругих, накачанных мышц, мои плечи с рельефными «дельтами», бицепсами и трицепсами, моя мощная, выпуклая грудь со смуглой и гладкой кожей были невыразимым позором! Сбоку на табурете сидела женщина и рисовала на мне кружочки, весь я был в синих кружочках: грудь, живот, спина… «Как же ты, парень, себя запустил? Расцвел как сирень, всем букетом расцвел. В лесу живешь разве?» — и цокала укоризненно языком. Отец толкнул меня в бок, я сразу очнулся — он показывал глазами на ребе, он чмокнул себя в руку. Снова показал глазами на ребе. Надо пойти поцеловать ребе руку, сообразил я, но сразу же ужаснулся. Я же весь гуммозный, у меня на губах язвочки, они кровоточат: как я смею подойти к ребе? «А это — на губах — пройдет. После первых уколов проходит», — сказала врачиха в белом халате и с авторучкой в руках. Я вырвался от отца, отошел и сел на скамейку. Он тут же подсел рядом. «Ты почему не идешь к ребе?! — закричал он одними бровями, отчаянно шевеля кожей лба. — Пойди поцелуй ребе руку!» Я отвечал ему, я тоже орал мимикой прямо ему в лицо: «Да ребе же молится, занят! Потом подойду…» И он от меня отстал. Все сидели вдоль стен, молились, качались. Слышались стоны, вздохи, тихие шорохи. Врачиха опять сказала: «Запущенный неслыханно случай! Главное сейчас — диета: ничего соленого, острого… Но гарантирую полное выздоровление. Согласен будешь на пункцию? Это мое условие, решай на месте! Случай твой как раз для моей диссертации, ты не алкоголик, не наркоман, и наследственность, вижу, отличная». В комнате все вдруг поднялись и стоя принялись качаться, как маятники. Сделалось тихо, совершенно тихо, и ребе на меня обернулся… Ребе стоял, облокотившись на тумбочку, и две свечи горели на тумбочке. Талес же его был очень красивый. Старинный, с серебряным окладом на шее, а филактерии — просто огромные! Глаза его застилал туман, но вот он узнал меня, вспомнил, а вспомнив — расхохотался: «Ай да Юхно, ну и Юхно! Помнишь, как он поливал этой ночью твою машину?» И сразу мне стало легко, весело… Ребе хохотал одними глазами, как здорово напроказивший вместе со мной мальчишка, подурачивший ночью Чингизова, близнецов-чекистов… Я весь рванулся вперед, чтобы пасть перед ним на колени, жадно целовать ему руки, ноги, но отец ухватил меня за полу: «Шмоне эсре[30], что ты?!» И снова я замер. А змейкой, побоку, сверкнула мысль: «Да нет, померещилось, это была другая!» Повалил вдруг снег, замело двор, крыльцо. Заиндевела колючая проволока, побелели вышки охраны. А утром все поплыло и стало таять… Пришел Сашка Сайфулин, напарник из таксопарка: принес мне мою зарплату. Сел на корточки, скатал мокрый снежок и стал его сосать. — Странно, — сказал Сашка. — Снег в ноябре… К чему бы это? Потом он добавил: — Гудишь, Каланчик, извелся, худущий весь стал! Да ты не тушуйся, на плоти ведь язвы, всего лишь на плоти! Отец опять одернул меня: «Гляди в сидур, чего по сторонам пялишься?» Я возразил ему слабыми жестами: куда, мол, еще глядеть, на что мне глядеть? Молиться ведь не умею, ни буковки в сидуре не понимаю! И мать вдруг пришла. Когда мне сказали, что мать сидит в вестибюле, со мной чуть дурно не стало. Как нашла, откуда узнала? Я ведь сказал, что еду в командировку, в длительную командировку! Она принесла шоколадных конфет в кулечке, три апельсина и плакала. И я с ней плакал, ел и плакал. «В лапу врачихе сунуть? Лечить будет лучше?» Я горько ей улыбнулся: «Лапа тут неуместна. Здесь, мама, совсем другие законы — все идет своим медленным, страшным ходом!» Она сказала: «Ну что, доигрался? Мы дверь твою заложили, теперь ходить будешь общим ходом!» Мне было опять смешно. Смешно и грустно. Потом я спросил: «А как ты нашла, откуда узнала?» — «Сердце, — сказала она. — Оно у меня болело, оно меня привело…» …И тут появилась она: зашла и взялась за мешок с пеплом — мешок стоял возле тумбочки, у ног ребе. Поволокла тяжелый мешок в коридор. В косынке была она, это ей очень шло. И был к лицу налет суровости, какой-то хозяйственной отрешенности. Она здесь живет, понял я, да, она здесь хозяйка. И почувствовал близость обморока. Ребе назвал вдруг отца по имени, и отец пошел к нему. Отец открыл шкаф за голубой парчой, шитой золотом, с двумя львятами друг против друга, потянул за шелковый шнур, и парча разъехалась. Отец извлек из шкафа Тору, увенчанную роскошной царской короной с серебряными бубенцами. «Нет, я возьму сейчас эту блядь за руку, крепко возьму, чтоб не вырвалась, — отведу в лечебницу. Мы подойдем с ней к этим страшным воротам, и стану я бить их ногами. „Ворота! — подумаю. — Заборы высокие, охрана на вышках? Кому отсюда бежать?“ И выйдет охрана: „Опять подхватил, Каланчик?“ — заржет охрана и удивится. Я лязгну зубами, скажу им в бешенстве: „Источник я свой нашел, лечите теперь источник!“» Бережно, как драгоценный сосуд, отец взвалил себе Тору на плечи и пошел с ней по кругу. Все подходили и целовали Тору, а мне стало стыдно ее целовать, стыдно и страшно: язвы у меня на губах кровоточили… «Э, нет, в участок ее отведу! Пусть ее, гадину, судят — судят пускай, а не лечат!» Вернулся отец к тумбочке и положил Тору. Пристальным, ищущим взглядом ребе обвел миньян — всех нас. Суровый взгляд его остановился на мне, и я обмер: комната вдруг качнулась и поплыла, а все кругом улыбались. Стал улыбаться и ребе. Он громко провозгласил: — Пусть встанет, поднимется к Торе коэн! Никто не шелохнулся в комнате, а ребе опять возвестил, как на площади, громко: — Заместо коэна пусть поднимется Иешуа бен Нисим! И сразу отец меня стал подталкивать: иди, ну иди же! И я пошел. Намотал, как отец научил меня, кисточку цицит на палец, коснулся Торы, где ребе касался указочкой, и я закачался. Рот мой наполнился сладкой, вязкой слюной, она хлынула с языка, вытекла на подбородок. Указочка ребе была рукой, серебряной птичьей лапкой — он крепко держал ее выше кисти, так, чтоб не вырвалась. Боже, странно, как держит… «В участке надо мной обхохочутся, они со скамеек попадают. „Поди, утопи ее! — скажут. — Ее, проститутку, не надо судить — топить ее надо! Кто ж ее, падлу, не знает?!“» Ребе читал Тору: — Моше убежал от Паро… Я услышал бухание своего пульса в ушах, увидел это биение у себя в глазах. Голос ребе сделался глуше, стал пропадать, совсем наконец исчез: «…В земле Мидья-н-с-кой…» Вспыхнули ярко обе свечки на тумбочке, вспыхнули и погасли.
Мы гуляли в полуночи в нашем саду, пахло розами, в небе стояла полная золотая луна: мы были нагими… Мирьям склонилась, лаская губами куст розы, она шептала цветам: «Я отнесу его в комнату, дядя, отнесу к себе! Его просто стошнило, я все сейчас подотру…» Ее голос поплыл надо мной концентрическими кругами, я видел его — этот голос, он был осязаемым, материальным. Его можно было трогать руками — я удивился этому… Было темно, как в склепе. Запах тления, запах искрошенных в пыль камней напомнил мне вдруг зиндан, мою вчерашнюю яму, мое узилище. Я тронул пальцами эту стену — она осыпалась прахом мне на лицо. Я шевельнулся, она услышала… Затрепетав всем телом, прижалась ко мне и обняла. Это пронзило меня, как удар электрическим током: я отодвинулся резко, брезгливо. А она засмеялась во мгле, прижалась ко мне еще крепче. Гул голосов проникал через стену: в конце коридора молились! Они там молились, а мы с ней лежали, и я входил… Я входил в этот мир, он становился моим, я стать хотел его частью тоже. Возникло в памяти лицо человека. Когда мы вошли, он сказал: «Дима Барух!», поздравив меня с освобождением. Я запомнил это лицо с золою вечных забот, как бы с присыпкой, но будто сраженное внезапным открытием. «Чего, интересно, открытием?» — Это новый дядин хасид! — она оживилась, привстала надо мной на коленях. — Дядя все ему говорит, чтобы он возвышался: «Возвышайся, благословенный, из глубины взывать будешь!» С Димой вот какая была история… Велел мне ребе пойти за ворота и пригласить еврея. Это была суббота, ему десятого не хватало для миньяна. А там, на базаре, говорит, еврей один шляется. Но ты заметь себе: ребе в то утро никуда не ходил и знать ничего не знал про Диму, но все приметы сообщил мне точно. Пошла и вернулась: да, говорю, действительно шляется на базаре, а идти сюда не желает. И вообще, говорю, дядя, сдается мне, что он не еврей. А ты еще раз сходи, говорит, пригласи человека еще раз, ибо еврей, только он сам не знает об этом! Ну я и пошла, и он пришел — пришел за мной как собачка! «А этот Дима с ней спит! — кольнула догадка. — Спят на этой, быть может, кровати, н-да…» — Дима зашел в синагогу, а ребе ждал его с талесом. Ребе начал молитву, а закончил когда — Дима был другим человеком. Молитва его потрясла, остался учить Тору. А так — ни праздников наших не знал, ни истории, понятия не имел про субботу, про пищу кошерную. Темный был, одним словом, как лес… — Так вот ты где пряталась, ведьма? Когда ты выходишь отсюда, искал я тебя… Ты по ночам вылетаешь? Она бросилась меня целовать, захохотала весело: — За ребе надо много ходить, как за малым ребенком. Нет, больше, чем за ребенком. Я очень несчастная ведьма! Ей в голову пришла вдруг новая мысль — что-то смешное замкнулось в ней: — И ты возвышайся, мой милый, из глубины взывать будешь!
Глава 10 Дядюшка Брахья
За окнами моей палаты гудит ливень. Целые водопады, сплошные стены дождя висят в воздухе. Гудит и льет, гудит и льет… Ночами грохочут громы и блещут ослепительно молнии, словно предвестие конца света, и буря с воем швыряет горсти воды в мои стекла. Вернулись кошмары, галлюцинации: изо всех сил пытаюсь унять в себе дикий страх, всю ночь ворочаюсь под одеялом — мозг воспален бессонницей. Возникло вдруг нечто новое, я вижу их всех, отчетливо, как живых, там, в ином мире! Все они там, а здесь никого со мной нет — один я. И только слышится голос ребе: «Смерть не должна застать человека врасплох! И не просто смерть, а даже воскрешение из мертвых!» Взгляд мой упирается в окно, вижу, как бегут струйки по стеклам. А там, дальше тянется к чернеющим холмам плавная, глубокая долина, поросшая стройным кипарисовым лесом. Утро… За острые макушки леса цепляются клочья тумана, они рвутся, всплывают к небу и тают. Всю минувшую ночь я полз во мраке бесконечных пещер, полз и полз по скользким камням, влекомый магической силой пергамента, я был ящерицей… И вот сейчас вдруг вспомнилась притча ребе, как в некой местности появился однажды змей… «Появился змей — чудовище в одной местности, искусавший множество людей насмерть. Пришли люди к знаменитому праведнику и чудотворцу: что, скажи, делать? Гибнут мужчины, дети и старики — все без разбору гибнут! „Покажите мне этого змея нору!“ — велел праведник, и отвели его туда… А он у норы разулся и сунул ногу змею. Ужалил его тот в голую пятку да издох сам на месте. Вытащил праведник это чудовище из норы, бросил людям под ноги. „Видите? — говорит. — Не яд, а грех губит! Грешны вы были, грешны…“»— Ачильди звали его, Ачильди! Это я точно помню. — Да нет подобных имен у евреев, нет и быть не может! — Ну а Рошель, слышали? А Очилад не угодно ли? Доктор Ашер вовсю веселится, от души хохочет. Тогда я вспоминаю историю этих странных имен в Бухаре и начинаю ему рассказывать: — Было это в начале века. Узнал о нашей общине барон Ротшильд, что бедствуют наши евреи, живут в нищете и невежестве, а местный эмир нас губит и всячески притесняет. Послал барон в Бухару своих эмиссаров… В точности утверждать не берусь, но слышал, что жизнь еврейская в Бухаре быстро поправилась, отстроили синагоги, ешивы, поприезжали раввины из Европы. Словом, все изменилось! А молодые бухарцы появились вскорости в Лондоне и Париже — в университетах учиться. На деньги того же барона, естественно. Вот и стали у нас нарекать младенцев именем благодетеля: Рошель, Ачильди, Очилад — кто во что горазд. Вот вам и вся разгадка! Кстати, если вам встретится человек по имени Пилосов либо Филосов, то не ломайте голову долго — тоже из наших. Шибко грамотный, значит! Вот я и думаю, что дядя мой Брахьей здесь уже стал, — высказал я доктору Ашеру предположение. — Поменял себе в Израиле имя… Разве это трудно проверить? И Джассус со мной согласился! Он предложил даже устроить нам встречу в семейном гнездышке дяди, прямо в Бухарском квартале, но отказался назавтра. Из-за зимы, дождей, слабого моего здоровья. «Пусть уж дядя сюда приезжает!»
Приборы от меня отключили. Побрили меня, искупали в ванной и причесали… К визиту Иланы меня точно так же готовили. А я сижу и волнуюсь: «Только бы не сорвалось, как сорвалось с Иланой!» Доктор Ашер принес в палату красивый поднос, полный фруктов, — это для гостя. А я все больше волнуюсь, все больше нервничаю: взял с подноса яблоко и стал вырезать на нем портрет Ибн-Муклы. Ноготь большого пальца у меня отточен, всегда острый. Когда я нервничаю и руки нечем занять, то вырезаю что-нибудь — давняя такая привычка, из медресе еще. Джассус с восхищением за мной следит. Ловко, говорит, у меня получается! И каждый раз берет яблоко посмотреть. А мне это льстит, и я отвечаю, что запросто могу вырезать любую картину, узор, орнамент, и никого в медресе это не удивляло. Там каждый, говорю, был знаменит чем-нибудь. Инструктор Адам Массуди, например, — своей знаменитой легендой; «человек-лягушка» Идрис Нура прирезал однажды сома-людоеда на Арале; бывший мой напарник Тахир был знаменит своим салихуном[31], а еще один мулло-бача по прозвищу Кака-Баба владел карате, как самурай, как дракон: этому делу обучался в Японии, в закрытой школе. — Всех и не вспомнишь, доктор, но будьте спокойны — каждый был знаменит, это уж точно! Джассус берет яблоко и изучает его. Говорит, что видит портрет, а под портретом — надпись. И крутит яблоко и так и эдак, пытаясь прочесть. — Ибн-Мукла, доктор, его вы не знаете! Его вы не можете знать! — И я вздыхаю, не в силах отделаться от мучительных воспоминаний, ибо мое предательство всегда со мной. — Видать, этот Ибн-Мукла крепко вам насолил? Всего вас прямо колотит… — Господи, ни днем, ни ночью нет мне покоя: зачем я ему подписал? До гроба не будет покоя, все предал этому педику, все святое и дорогое. Я под портретом знаете, что написал? «Двух вер не наследуют!» — древняя поговорка шиитов. Почерком Ибн-Муклы написано. Джассус кладет на плечо мне руку, дружески треплет: «Не надо грызть себя, дорогой Калантар, все уже в прошлом! А вы уже здесь, дома, и этим все искупили… Родина все прощает грешным своим сыновьям!» Он возвращает мне яблоко, но смотрит на меня испытующе: а что же я все-таки предал? Что я подписывал? И понимаю, что Джассус, что все ему надо знать! — Воля ваша, доктор, но много вы не услышите, это тайна. Быть может, и государственная, она не для ваших ушей! Она для Иланы, быть может… Году в семидесятом, если вы помните, скончался вдруг Насер. Откинул вдруг лапти Гамаль Абдель Насер — их нежно обожаемый вождь. Во всем медресе — траур! А вечером в читальном зале книгохранилища — торжественно-траурное заседание… Сижу я, значит, на этом заседании и зверею от их речей. Любой еврей на моем месте зверел бы, это уж точно! Такое там говорилось… Ну, думаю, надо и мне выступить. Я им сейчас скажу, я им устрою поминки! И руку тяну, понимаете? Я бы в жизни себе не простил, если бы смолчал! Беру, значит, лестницу и иду к сцене… Джассус тем временем что-то строчил в своем блокноте, и это меня покоробило. Что ему вдруг писать вздумалось? — Продолжайте же, дорогой Калантар! — поднял он на меня глаза. — Вы даты мне называете, впервые называете даты! А я и считаю: нашли вас в Кровяной пещере сразу же после войны Судного дня, а Насер скончался в семидесятом! Выходит, три года поход продолжался?! — Что это еще за война? — спросил я немедленно. — Впервые об этом слышу! Вы что, от меня скрывали это? Он снова опустил глаза, лицо его сделалось серым. Он что-то стал бормотать про излишнее волнение с моей стороны, про ненужные эмоции и стал барабанить пальцами по столу: — Ох, дорогой Калантар, нелегкое предстоит вам свидание! Несколько месяцев назад, в самый разгар боевых действий, пропал без вести родной сын вашего дяди — офицер Калантар Иешуа. Одних с вами лет и с вашим, как видите, именем. Командир танка — офицер Калантар Иешуа, такое вот совпадение! Полагают, что все-таки он убит: в ночном бою, на северном фронте — плато Голан… Попробуй такое придумать — ведь не придумаешь, а?! Послушайте, дорогой, а может, свидание отменить; ваш дядюшка, выражаясь мягко, чуточку не в себе. Что же делать, что делать?..
Я вздрогнул, когда он вошел: родной облик, родные черты! Когда ввели его, я чуть не крикнул: «Ты ли, отец?!» Он опирался на палку — витой ореховый посох, а был одет, как одеваются в Бухаре: тюбетейка на голове, пиджак, просторные шерстяные шаровары были заправлены в сапоги. Отец мой так одевался. С минуту мы пожирали друг друга глазами. Я первый справился с ситуацией, я эту дикую ситуацию быстро осмыслил и тут же решил рассеять: — Привет вам из Бухары! Привет от брата Нисима и Ципоры, я сын вашего брата, дядя! Давайте обнимемся! Ко мне он приблизился, грузный, тяжко передвигая ноги, но обниматься не стал, а жадно, в упор принялся меня разглядывать: мой рост, фигуру. Тем временем я тараторил, забалтывая собственное потрясение. Я спрашивал с интересом: а не забыл ли дядя фарси, язык своей бурной молодости? Может, легче ему на иврите? Прекрасно, мы можем и на иврите, для этого доктор сейчас в палате! Доктор Ашер как раз из Персии… А я вот совсем недавно пришел, как и вы, дядя, пешком, вы только поверху шли, а мы все низом, пещерами большей частью… Да будет вам изучать меня — племянник я ваш, скажите доктору, что племянник, иначе меня за шпиона принимают, арабчиком обозвали даже! Мой голос повисал в пустоте, мне это начинало не нравиться. А дядя продолжал свои поиски, он эти поиски решил углубить и расширить: отложил посох и принял мое лицо в свои ладони. Бережно, правда, любовно, как это бы сделал родной отец: шероховатость его огромных отцовских ладоней, грубых и нежных. Я ведь не каменный, вот-вот я мог разрыдаться и его обнять. Но нужно, чтобы он это сделал первый, чтобы Джассус это увидел: «Свидетель признал его, юридически все чисто!» Чуточку терпения, говорил я себе, старик справится с шоком. Тут, видно и сходство есть, огромное сходство?! Господи, лучше бы сходства не было, я и сам ошалевал: «И этот, видать, лудильщик, ступает грузно. Геморрой у него либо грыжа паховая — это у нас, у Калантаров, наследственное…» И видел, какой он седой, серебряный весь, как горе его сломило. Пальцы его дрогнули, шевельнулись: он ощупывал мое лицо, затылок, натужно сопел. Огромная, нечесаная борода стала меня щекотать, а он клонился все ниже к моему лицу, покуда пальцы его у меня на затылке не сомкнулись, и он вздохнул облегченно: «Нет, в голову он не ранен!» Сказал на фарси, обратившись к доктору. Голосом густым, басовитым, но с мукой души, с хрипотой. Выходит, он все понимал, что я ему говорил? А доктор стал кусать себе губы. Он тоже сказал на фарси: «Это не ваш сын, господин Калантар! Вы же слышали — сын Нисима и Ципоры! А ваш сын отыщется… Надо надеяться, что в плену. Сирийцы обещали дать дополнительные спискипленных». И тут он обнял меня, схватил жадным рывком и прижал к груди. — О мой мальчик, ты был контужен, ты все позабыл! Шел домой пещерами от самых Голан. Я все моментально понял: бедный старик свихнулся, он невменяем. Все кончено, больше не о чем говорить… И весь я заметался и побежал по палате. На моих глазах повторялась трагедия другого несчастного старика — Авраама Фудыма с сыном его Исааком. И вдруг осенило: подобное лечат подобным! Недаром я шел с Фудымом несколько лет бок о бок, ближе уж некуда. В этом смысле у меня грандиозный опыт. «Э, нет, дядюшка, еще ничего не кончилось! Мы даже с тобой и не начинали еще, я быстро верну тебе память, мои факты быстро исправят твои хрусталики!» И чуть ли не силой усадил его в кресло. Затем я отступил на шаг и всплеснул руками: — Конечно же, был контужен! Тысячу раз контужен… Вспомнить хотя бы венус-диспансер, врачиху мою в белом халате! Стою я голый, весь в синих кружочках, а она вдруг объявляет мне: «Калантар Иешуа, за танковый бой на Голанах — полных четыре креста вам, герою!» И тут у меня шок, контузия и потрясение на всю жизнь… Или представьте, дядя, зимнюю Бухару, кабинет Чингизова, пару чекистов, и снова мне объявляют: «Офицер Армии обороны Израиля, вы обвиняетесь в убийстве советского гражданина Юхно!» А я Юхно этого и в глаза не видел, и снова шок, и снова контузия с окаменением… Но знаете, дядя, когда мои ролики за шарики по-настоящему зашли? В бане однажды, на крыше! Помните, бани бухарские: каменные, горбатые, а меж горбами — дорожки с сиденьями? Так вот, был у нас банный день, а я привычку имел после парной на крышу выскочить, остудиться. Ночь была — ни луны в небе, ни звезд, и слышу вдруг шепот на том конце: «О любимый, ухо мое любит тебя! Ухо влюбляется раньше, влюбляется прежде глаз!» И ерзают, совокупляются, голенькие, намыленные: великий наш Ибн-Мукла и Хасан ибн Хасан, который из Сирии, палестинец… Вот вы, дядя, про Ибн-Муклу не знаете, даже не слышали о нем, а он зато все про вас знает! Странно, не правда ли? Кишки из меня мотал из-за дяди Ашильди. Так что контузий у меня навалом, как видите. И все они с шоком, с полной потерей памяти. Я тру лоб, пытаясь вызвать далекие воспоминания. Ибн-Мукла был нашей общей темой, его личная тема — увесистая дубина против него. Тут бы дядя сразу перестал взирать на меня любовно, тут бы он мигом возненавидел меня, вспомнил бы Бухару мигом! Но сыну его я завидовал, с удовольствием поменялся бы с ним судьбой и жизнью! Силы мои иссякли, но, несмотря на это, я вскочил, все так же юродствуя и кривляясь: — У меня для вас уйма историй, дядя! Располагайтесь поэтому как можно удобнее и угощайтесь: вот груши, бананы — стесняться нечего! Вы только вспомните: когда вы уходили на родину, то ничего не предали, никого — вспомните хорошенько?! Мы с вами один и тот же путь ведь проделали с разницей, правда, в пятьдесят лет. Хотите напомню вам эту дорогу, почитаю немного из пергамента: паромная переправа, несметные отары овец, Калан-паша с басмаческой шайкой… Ну этот самый отрезок между Амударьей и внутренним Афганистаном — хотите? Дядя сидел насупившись. Смотрел на меня с жалостью и любовью. Мои слова и факты были ему до лампочки, он видел во мне сына. Кресло мое стояло вплотную к столу. Я потянулся и взял пергамент, развернул его и стал читать: «В этом крае обитают свирепые люди, имя им ракка. Ракка обвязывают голову путника красной тряпкой, кладут под нее навозных жуков, жуки через час прогрызают череп и убивают несчастного. Еще ракка лишают вас жизни посредством стягивания мошонки. А еще — затыкают нос, рот и уши, нагнетают воздух мехами в легкие, затем вскрывают височные вены и кровь бьет из человека фонтаном. Ракка едят лук, это сделало их слабоумными: они видят вещи не такими, какие они есть на самом деле… Много достойных и знатных сволокли они в ад полуденного солнца. Они пекли их в аду: голова жертвы уподоблялась кипящему котлу, руки стягивали веревкой. Вешают человека на крюк и бьют по голове палками, вымогая у истязаемых деньги…»
Глубокая каменная лестница с опасным, крутым разбегом вела вниз в подвал, а там, в подземелье, горела голая лампочка — гнездо Ибн-Муклы. Он обладал редчайшим талантом. Он брал в рот лепесток розы и так искусно чирикал, что подражал пению любых певчих птиц. Целый день сидел у себя в подвале и заливался — очень был знаменит! Я побренькал медным кольцом о дверь — первый раз я пришел сюда на допрос. После драки с Кака-Бабой, после дикой выходки с лестницей и портретом я ждал вызова на допрос, ждал вызова чуть ли не месяц, а он не спешил. И вериться стало, что все обошлось, что забыл, пронесло и Бог миловал, но тут принесли яблоко: «Двух вер не наследуют!» — почерком Ибн-Муклы, и я понял, придется за все отвечать. Все понял — придется отвечать за еще большее, ибо таков был обычай диван аль-фадда[32]. Яблоко с надписью… Я побренькал еще раз. Ибн-Мукла не слышал, он заливался соловьем. Тогда я вошел и отвесил ему глубокий поклон: — Мир вам, хазрат[33], мир и благословение Аллаха! Он вынул изо рта лепесток, лениво помахал мне: — Мир, Абдалла, мир и благословение, давай заходи! Меня потрясла роскошь его кабинета, никто не рассказывал мне об этом. Начальник диван аль-фадда сидел в огромном кресле, а письменный стол его был накрыт крокодиловой кожей изумительной выделки. Хвост, четыре лапы и голова с оскаленной пастью распластаны были на полу, на толстом персидском ковре. По стенам же, обшитым деревом, были развешаны ляганы[34] усто Ибадуллы из Гиждувана… В последнее время, насколько мне было известно, шла настоящая охота за его ляганами — усто этого Ибадуллы, настоящее помешательство! Охотились за ними коллекционеры, музеи, туристы из-за границы, Москвы и Ленинграда, легко расставаясь с бешеными деньгами. А тут их была целая выставка! Я сел, пораженный невиданным крокодилом. Ибн-Мукла поглаживал чешую. Он начал: — Братство наших дней подобно супу отличного повара! Этот суп варит Аллах, поэтому он прекрасен… — Хвала Аллаху! — смиренно ответствовал я. — Аллаху хвала, тысячу раз хвала! Медресе — котел, и в этом котле что-то вдруг засмердело… Ответ на это был у меня готов, давно готов, я знал, что на это ответить: — Стоял в этот день самум, был ветер пустыни! Мне этот самум помутил рассудок, хазрат! — Э, нет, Абдалла, так не пойдет! Жара, рассудок, ветер пустыни — это оставь. Ты мне прямо, ясно скажи, кто послал тебя на все эти гнусности, чья рука толкала тебя? Стопка чистой бумаги лежала возле него на крокодиловой коже — стопка для записей, для протокола. Он снял с нее верхний лист, положил на лист растопыренную ладонь и стал обводить карандашом длинные, бледные, очень красивые пальцы. — Не знаю, о ком хазрат говорит. Он небрежно откинулся в кресле и обратил мое внимание на стену у себя за спиной. Я увидел портрет Ленина, исполненный маслом, — необходимый предмет в кабинете подобных начальников. — Я говорю об этом ублюдке, мулло-бача! Прекрасно знаешь, о ком говорю я! Когда он сказал «ублюдок», тыча пальцем в портрет Ленина, меня пронзил восхитительный ужас. Но понял спустя мгновение — все понял! Как раз под портретом висел ляган с изображением Чор-Минора: квадратный, внутренний двор крепости, колонны, о которые опиралась моя душенька… Все ляганы знаменитого гиждуванца изображали, собственно, одно и то же, круг сюжетов был ограничен. Мавзолей Саманидов, дворец Шир-Дор, медресе Мири-Араб, медресе Улугбека, дворец Ак-сарай — памятники старины, одним словом. Но что за умник завел эту новую моду — вешать ляганы по стенам, понятия не имею! Ляганы предназначались для плова, были облиты особой глазурью, с расчетом, что масло всосется, канавки царапин проступят резче и весь рисунок заиграет старинной бронзой. На стенах же ляганы пылились, трескались и выцветали… — Ребе Вандал — великий муж, — начал я, но он перебил меня криком: — А я говорю — ублюдок, старый ублюдок, недостойный своей бороды! О, я знаю, что говорил он тебе, посылая к нам в медресе! Ему нужен был человек, который не верит в Аллаха, не верит в дьявола, который нас ненавидит — ислам ненавидит! Это им нужно, вашим раввинам, все они мутанабби[35], ибо их вера — лукавая хитрость предков! Этот педик все хорошо рассчитал, он поливал мою веру, поливал моих предков, он знал, куда бить меня, он явно меня провоцировал. Он рисовал сейчас на контуре своей ладони звезду в полумесяце — мистический символ шиитов: ладонь, звезда, полумесяц… «Да, а кто же на ком елозил? Если трахал его Хасан, — стал я загадывать, — то все у меня обойдется, выйду сухим, но, если наоборот — тогда мне крышка! Крышка тебе, Каланчик, сотрет он тебя и раздавит». — Ты видишь на мне халат? — спросил он меня, оглаживая жирную грудь руками. — Он белый, правда? В белых халатах ходят в раю праведники. Аллах свидетель, я этот халат заслужил! Знаешь ли ты, что я тебя не хотел, был против твоего поступления? И не я один, а весь совет правоверных. Я вел себя на том заседании как истинный рыцарь ислама: «В наше медресе кого угодно, только не яковита!» Но поднялся вдруг сеид Хилал Дауд и стал говорить, что этот еврей перенес тяжелую венерическую болезнь, поразившую его кровь, что душа всякого человека — в крови, а из опыта его обширного, Хилала Дауда, он делает вывод о том, что именно эти болезни дают толчок самым неожиданным религиозным экстазам. «Значит, душа его изменилась и так угодно Аллаху! — внушал он совету. — В зиндане же этот еврей общался с Фархадом, и тот открыл ему источники чистых вод веры!» История моего поступления в медресе в общих чертах была мне знакома: кто да что говорил на том заседании. Сейчас я мучался более важным вопросом: «Что за весельчак мой хазрат, пассивный или активный?» И еще думал: «Знает ли он, что я их тогда застукал? И если знает — хорошо это для меня или плохо?» — Разбирая твой случай с убийством Юхно, Хилал Дауд привел целый ряд случаев, схожих с этим, — в твою, разумеется, пользу! Он привел, в частности, хитроумное толкование мистика Али Муваффака, где сообщается, как один человек поднимался по шаткой и ветхой лестнице, а другой стоял в это время внизу. Под тяжестью восходящего старая лестница рухнула и убила внизу стоящего. Кого винить в этом случае? И отвечал со ссылкой на все того же Али Муваффака: «Восходящий и виноват! Но косвенно…» Косвенный грех — вот вам, члены совета, второй мотив обращенца. Мягкий, вкрадчивый голос его зазвенел вдруг металлом. Не изменив небрежной позы в огромном кожаном кресле, он сказал: — У тебя покровителей двое! И что за общая тайна у них — высокого начальника из Москвы и этого твоего мутанабби, — нам предстоит еще выяснить! Но ты, Абдалла, ответь мне прежде, какая связь у тебя с Государством Израиль? И этого вопроса я ждал. С него, собственно, следствие тоже могло начаться, и я успокоился отчасти: «Он не туда идет, совсем не туда, след он берет явно ложный!» — Получаете письма от дяди Ашильди? — Клянусь, хазрат, ни с домом, ни с дядей нет у меня никаких отношений. Все это было давно, в прошлой жизни. — Клясться, Абдалла, — дурной признак! — И вонзил в меня полный жалости взгляд, как смотрит честный человек на уличенного во лжи мошенника. — Очень хорошо, давай обратимся тогда к документам! — Он поднял край крокодиловой кожи, сунул руку, и на стол вдруг легла толстая папка. Ибн-Мукла распустил тесемки, извлек из папки верхний лист и стал мне с ходу читать: — Гюль-Ханым Шарипова, активистка советской власти, первая женщина-узбечка, снявшая паранджу, была найдена зверски убитой в поселке Кукумбай — рана от уха до уха — от рук басмаческой шайки. Этой же шайкой были замучены и убиты еще три члена поселкового совета. Существует целый ряд достоверных свидетельств того, что главарь шайки Калан-паша состоит на службе Британской державы: наличие в шайке оружия и обмундирования британского производства подтверждает это… Время от времени шайка угоняет через паромные переправы отары овец и стада крупного рогатого скота… Он оторвался от документа и посмотрел на меня испытующе. Я ровным счетом не понимал ничего: зачем он мне это читает? Уж не глава ли это из исторического романа? И даже попробовал вслух угадать: хазрат мне читает «Последнюю Бухару» Сергея Бородина? Роман о первых годах становления советской власти? Он весь перекосился, мне даже показалось — он заскрипел зубами от злости: — Роман, говоришь? Ну-ну, слушай же дальше! К весне двадцать четвертого года злодейские вылазки Калан-паши полностью прекратились: в границах бывшего Бухарского эмирата наступило спокойствие, следы бандита исчезли и потерялись надолго… А злоба кипела в нем! Клокотала и булькала злоба, он дал ей излиться: — И все у вас невпопад! Сами не знаете, куда и к кому прилипнуть! Там вы бандиты, здесь — коммунисты… Или, пожалуйста, — у нас в медресе сионисты! И успокоился, выпустив из себя эти дурные газы, как водолаз. Вытащил еще один лист из папки и принялся вколачивать в меня звенящие сталью слова: — Базарный лудильщик Нисим Калантар получает регулярно письма из Израиля. Отправитель всех этих писем — лицо по имени Брахья Калантар, проживающий в Иерусалиме, Израиль… Вся информация об этом лице убедительно доказала, что предводитель басмаческой шайки Калан-паша и гражданин Государства Израиль Брахья Калантар — полностью идентичны!
Я скатал свой пергамент, молча вложил обратно в футляр. — Эти ракка жутко свирепы, — сказал я дяде. — Ну просто как басмачи. А ведь этой штуке, — кивнул я ему на пергамент, — чуть ли не тысяча лет! И поди же, лицо земли почти что не изменилось. Странно, не правда ли, дядюшка Калан-паша?! Мне мучить его предстояло долго, я только начинал пытку, раскаляя для дяди железные пыточные клещи. Подумать только — эти слабые старческие руки по локоть у него в крови: взрезали глотки узбечкам, разоряли кишлаки и аулы, грабили чужое имущество. Из-за этих рук Ибн-Мукла и мотал из меня кишки, доведя до предательства! Пусть же подымятся и его плоть, его душа, его совесть, как дымятся они у меня после допросов в диван аль-фадде. И эту вонь я буду чувствовать в своих ноздрях всю жизнь, буду чувствовать ее даже на том свете! — По этому вот пергаменту, дядя, я и пришел, а мне и не верят! Какая-то чертовщина лепится тут со мной, все им во мне подозрительно, принимают за шпиона, лазутчика, террориста! Попробуй им объяснить, что в медресе мне шили как раз обратное: сионизм шили… Чертовщина со мной, другого слова не подобрать! Упершись руками в колени, широко расставив грузные ноги, дядя восседал напротив, как каменный истукан, — лицо его было непроницаемым. Лишь губы едва шевелились, слетали слова, которые я угадывал: «Мальчик мой, ты жив! Сыночек…» Раздались бульканье, хрипота, и оба мы расслышали четко — я и Джассус: — …Объездил весь север, искал по всем там больницам, клиникам! Видел солдат, совсем еще дети, никак не приходят в сознание… Искал тебя в Акко, в Цфате, а ты был дома, в Иерусалиме! Я понимал, что надо его жалеть, старик мог свихнуться, я все понимал. И допускал феноменальное сходство, все допускал! Но и меня вам надо понять, всю глубину моего отчаяния. В конце концов сын его мертв, нет его, а я ведь жив, и положение мое дикое: как пробиться сквозь стену его безумия, как до него достучаться? И доктор не хочет прийти на помощь, наблюдает за нами с холодным любопытством: а чем у нас это кончится? Этот смешной поединок глухонемых или людей, говорящих на разных языках? Выбора не было, я наступил на горло собственной жалости и снял с жаровни раскаленные клещи: — Давайте говорить прямо, дядя. Уходили вы в Палестину, дай Бог каждому, с каким имуществом! И кони были у вас, и пулеметы на седлах… Так уходить любой дурак может! А вот мы… Нет, я не говорю, что нам было боязно, — с ребе Вандалом страшно не было! Шли мы с Богом на сердце, Бог был нашим имуществом. И скучно нам не было! С ребе Вандалом не соскучишься, он нам такие фокусы выдавал, такие мы видели чудеса, что сам Моше-рабейну пальчики облизал бы от зависти… И даже грешили, признаться! А как, скажите, было мне не грешить, если Мирьям была, эта суперблудница, дщерь Сионская, любовь о двух головах — мифическая женщина?! Мне и сейчас разобраться трудно, за кем я шел: за ребе или за ней, вот меня Бог за то и наказывает! Клещи мои раскалились, они были готовы. Я взялся за дужки, я знал, как с этим предметом следует обращаться — лудильщика сын или нет! Прицелился хладнокровно: куда бы его? — Вас разве не мучают угрызения совести, дядя? Ребе Вандал нам говорил: большая человеку удача, если наказан он на земле! Значит, на небе не будет наказан… Чего же вам убиваться? Вы радуйтесь: подумаешь, сына лишился! Наказан за подвиги бурной молодости! Паленым покуда не пахло, и под клещами моими ничего не дымилось. Иная, высшая сила заботилась, видать, о моем дядюшке, и сила эта окружала его надежной броней. Джассус настороженно слушал, как я выясняю с дядюшкой родственные отношения. А понимал ли он, что выясняю я их на самом деле с самим собой, — не знаю… Видел, как я зверею, и что-то мотал себе на хитрый персидский свой ус. Дядя же продолжал долдонить: — Подумать только, пещерами, с фронта! А там, в Акко, я видел солдат: тяжелые, неизлечимые… Видел, как мальчик один никак не приходит в сознание, мозг его мертв, только сердце стучит, — растение… Кормят его растворами. А ведь родители ищут, считают, убили… — Дядя простер ко мне руки и весь подался вперед: — Сыночек мой, дай я тебя обниму! Но Джассус опередил его, вскочил на ноги и удержал: — Нельзя обниматься, он слишком слаб! И между ними возникла борьба с усаживанием дяди обратно, а мне захотелось вдруг визжать, царапаться, драться, разбить себе голову о стены. — Привет вам из Бухары, будьте вы прокляты! Привет вам от Ибн-Муклы, горите вы оба синим огнем! Я не ваш сын, не ваш Иешуа, не с фронта… Вы что, и меня хотите убить, еще один грех принять на душу? Вы письма свои помните в Бухару? Письма хотя бы брату Нисиму и Ципоре? Он на базаре сидит, в закутке, базарный лудильщик Нисим…
Ибн-Мукла цедил чай, прохлаждался зеленым холодным чаем: плеснул в пиалу на самое донышко, поднял пиалу к губам — он держал ее холеными пальцами, на самых кончиках, барственно и небрежно. Я ощутил легкий укол зависти: тысячу лет надо обращаться с чаем и пиалой, чтобы пить так изящно, как он пьет! — Пей и ты, Абдалла, бери себе пиалу, — сказал он сердечно, гостеприимно. — Бери халву, конфеты, лепешку — все, что видишь, бери. Огромным, сверкающим шаром стоял на крокодиловой коже чайник, играя причудливым огнем тонких синих узоров, и этот же самый узор с синим огнем вился по нашим пиалам. Сервизы чайные, кстати, были у всех в медресе из кашина — прозрачные, тонкие, матовые, лучшие в мире, хивинского фарфора. Я плеснул себе чаю, отломил кусочек халвы. Ибн-Мукла же пил свой чай без сладостей, он сладости предпочитал преступные, его предки, я думаю, были ракка. — Ходил этой ночью домой? — спросил он участливо. — Я домой не хожу, хазрат! Родители от меня отреклись. Давно домой не хожу, все связи с домом порвались. — Куда же ты ночью бегал? Я набил себе полный рот халвы, чтобы подольше задержаться с ответом. Проследили, сукины дети! Минувшей ночью я поднялся тайком к Хилалу Дауду, трясясь от страха, рассказал, что этот педик меня «припутал», что начались допросы, сообщил в полной панике про толстую папку, набитую против меня документами, путаясь и заикаясь, сказал, что Ибн-Мукла считает его моим покровителем, и не он ли велел мне содрать со сцены на траурном заседании портрет Насера? Не его ли рука стоит за всем этим? Заложив толстые, громадные руки за голову, он молча все выслушал, оставаясь лежать на рваных своих одеялах. И коротко мне велел: «Не хезай[36], сынок, не он здесь хозяин!» И велел мне идти, но на выходе снова остановил и добавил: «Ты только ничего не подписывай, наш ты…» Перемахнув ограду, я смылся из медресе, прокрался в Чор-Минор темными переулками и рассказал ребе про ту же папку и про допросы, про то, как крыл и ругал его Ибн-Мукла, который думает, что между ним и Хилалом Даудом существует заговор, тайный заговор против ислама и медресе, и он поклялся, что выведет моих покровителей на чистую воду. Ребе сидел за столом при двух догорающих свечах, задумчиво катал хлебные шарики на грязной клеенке, долго кусал свои пейсы, долго щурил глаза. — Ибн-Мукла боится вас, ребе! Но я боюсь еще больше, боюсь за пергамент: знает ли он о нашей идее? На эти вопросы ребе мне не ответил, он только сказал, что завтра во время допроса он будет вместе со мной, утром же будет в подвале. Будет рядом до самой последней минуты, покуда не наступит час испытания. — В час испытания, — сказал он мне, — у человека отнимаются все добродетели, даже мои, ибо это решающий час судьбы и души.
— Не будем говорить о кровавом бандите Калан-паше, твоем дядюшке из Израиля. Это сейчас не в счет, все это происходило давно, тебя и на свете тогда не было. Но есть твои личные преступления: надругательство над портретом вождя, оскорбление святых чувств правоверных. Бегаешь чуть ли ни каждую ночь к мутанабби, в логово этого ублюдка… Отвечай, что ты делал там нынешней ночью? Ребе стоял рядом, он положил на затылок мне руку, я сразу почувствовал себя сильным, уверенным. Я доел спокойно халву, запил ее чаем, нагло ему доложил: — Хазрат глубоко ошибается: ребе Вандал — великий муж, праведник и чудотворец, самый удивительный старец во всей Бухаре! А я, хазрат, люблю племянницу ребе, люблю так, что не могу ничего с собой поделать. — Доносчица и грязная сука! — сообщил он мне доверительно, как мужчина мужчине. — Сука, больная бешенством матки… — Потом откинулся грузным и жирным телом назад и громко расхохотался: — Мутанабби! Самый последний мошенник на нашем базаре и тот честнее его… К одному еврейскому раввину, к такому же мутанабби, все приставали и приставали люди, чтоб он сотворил им чудо. Хорошо, согласен, отвечал он им, сотворю чудо, так уж и быть. У кого имеется красивая жена, дочь или сестра — тащите ко мне! Через девять месяцев будет чудо: зачнет и родит вам дитя… Он снова затрясся и захихикал, плеснул себе чаю и поднял пиалу к губам. — Вы что, его не боитесь, хазрат? Не слышали про три привидения на улице Хамзы Хаким-заде Ниязи? Весь народ болтает об этом! Не стоит вам так говорить, как бы чего не вышло! Ведь он над верой пророка Мухаммада не издевается, он говорит, что все мы, евреи и мусульмане, дети одного отца — отца Ибрагима, что мы не противны друг другу, ибо молимся одному Богу! — Молчать, мулло-бача! — рявкнул он на меня. — Тоже мне, миротворец… Ты вот что лучше скажи, знаешь ли сам, за что посадили Фархада? Что он тебе говорил про свою посадку? — На базаре, говорил, торговал… — Ну да, ну верно… Болтовня на базарах отвлекает от веры, каждый правоверный должен с презрением относиться к торговле. А что он еще говорил? Я вдруг уловил горячую и живую нотку участия в голосе Ибн-Муклы, даже тень боли: духовной, родительской, что рад бы вызволить из зиндана, Сибири, но не может! Фархад ему симпатичен. Фархад ему дорог, если не больше! — А ты, Абдалла, что о нем думаешь? Твое о нем личное мнение? Господи, что я о друге думал! Только и думал, как бы ему помочь, и весь встрепенулся от представившейся вдруг возможности. — Фархад открыл мне источники чистых вод веры, источники вечной жизни, хазрат! Это преданный рыцарь ислама и замечательный комсомолец! Ответ мой привел его в восхищение. Не смея верить своим ушам, он насторожился, с минуту глядел на меня пытливо и испытующе. И ребе ответ мой понравился. Ребе погладил меня по затылку, потрепал теплой рукой по щеке: «Умница, это ты хорошо придумал! Как ты ему сказал, „преданный рыцарь комсомола и замечательный…“ Очень, очень хорошо! Так и веди себя дальше, все люди из этой папки пусть у тебя будут самыми преданными, самыми замечательными. Так и надо обо всех думать — обо всех людях с лучшей их стороны!» Отъехали в сторону синий чайник и синие две пиалы, отъехали в сторону лепешки и блюдечки с леденцами, халвой — на стол легла вчерашняя папка, в диван аль-фадде наступило молчание. Ибн-Мукла слюнявил палец, шуршал бумагами, тихонечко напевал песенку: «Ашотик, Ашотик, ти-ра-ля-ля-ля! Где ты здесь, Ашотик, лю-ля-ля-ля-ля? Выйди к нам, кавказец, ля-ля-ля-ля-ля!» А я под эту песенку забегал в панике и заметался. Шумящим ветром ворвались в голову букинисты, сквер Революции, потом — по цепочке — вся чеканка Ашота: виноградные листья, двое львят с маген Давидом[37], портрет Теодора Герцля, потом Неля Лесная, дочка ее на Памире… Все в кучу, всмятку — неразбериха! Мне сделалось душно, дурно. «Ребе, ребе!» — стал я вопить. Ибн-Мукла собрал фотографии, их было с дюжину, веером раскрыл их в руке, точно игральные карты, и сразу пошел с козырей, с Ашота. — Узнаешь? Где это вы стоите? — У букинистов, хазрат, в сквере Революции! — я упал грудью на стол и взмолился: — Это же было давно, совсем в другой жизни! — Он что, чеканщик, этот армяшка? — Да, хазрат, очень искусный мастер! Я стал ломать себе руки, взывая этого педика к справедливой логике, но он начал выдергивать фотографии, швыряя их прямо мне в лицо. Они падали рядом с первой, где мы с Ашотом стояли в сквере, склонившись над книгами, посреди развала букинистов. — И ты ему заказал: виноград еврейский — раз! Еврейские ритуальные хищники с проклятой звездой — два! А это что за портрет? Чей портрет, спрашиваю? Ну-ну, рожай, не тужься, ты не на кресле у акушера, кажется! — Хазрат! — умолял я его, извиваясь. — Это было страшно давно, я не пил тогда из источников жизни… Ну Герцль, доктора Герцля портрет! Ибн-Мукла наливался багровой бычьей кровью, взвизгнул и обрызгал меня слюной иступленного бешенства: — А почему не портрет Насера? О, его портрет ты выбросил вон у всех мусульман на виду! Ты кусать нас пришел, собака, оборотень, у тебя этот яд — в крови он, в еврейской твоей крови! — И застучал по столу костяшками пальцев, а после поплыл — поплыл над столом брассом, над огромным крокодиловым столом. Он заплывал далеко, все дальше и дальше, все любовнее, нежнее оглаживая черную кожу и чешую: — Мы шкуру с тебя сдерем, да! Шкуру, как с этого крокодила, она будет висеть на сцене, в Китаб Аль-Байяне, в креповой раме, там, где висел портрет Насера, да… Он кончил заплыв, это сухое плавание его остудило. Снова взял со стола Ашота, свою козырную, спросил брезгливо: — Говорил тебе этот красавчик, почему он в Бухаре околачивается? Говорил, что сослан, дружочек твой? — Нет, хазрат, впервые слышу! Он говорил, что Бухара ему очень нравится, что хочет учиться чеканке у мастеров ислама, говорил, что в Ереване медь листовая в высокой цене, а у нас — навалом ее, и дешевая. — Врешь, Абдалла! — сказал он уверенно. — Сошлись, прикипели друг к другу на грязной дорожке антисоветчины, на грязной дорожке национализма! И бросил в меня еще фотографию: — А кто эта барышня, хрупкая и нежная, но, безусловно, блядь и кобыла?! Я взял в руки снимок. Это была Неля Лесная. — Неля, хазрат, Лесная… — Я выдержал паузу, вглядываясь изумленно в снимок: как угадал он точно, двумя словами — блядь и кобыла! Ну и ну, ай да Ибн-Мукла, вот проницательность: только педик, женщина или евнух могли бы так точно заколотить, обычный мужик сроду бы не увидел. «Кто же он: пассивный или активный? Хоть вы мне скажите, ребе?» — Так кто же она? — Комсорг, хазрат! Прекрасной души человек, комсорг по общественной линии в таксопарке, где я когда-то работал. А так — секретарша директора… Ибн-Мукла сердито оборвал: не мне об этом судить, какая она комсомолка. Во всяком случае, заметил он, девушка думает правильно, и все оценки ее политические и общественные кого надо вполне устраивают. — Ты вот что скажи: кто познакомил Нелю с этим армяшкой? С этим подонком и змеем? — Я их познакомил, хазрат! Неля — девушка добрая, одинокая, сама просила с надежным парнем ее познакомить, чтоб были серьезные намерения. — Сводник, сын шакала! У Нели развод не оформлен, у Нели дочь на Памире, этот армяшка живет с ней, как с блядью… Ладно! — ударил он кулаком по столу. — Пора зачитать заявление этой парочки! «Стукнули, конечно… Ну да, вызвали, пригрозили: обоим статьи солидные за сожительство. А выхода нет, стукнули на меня, написали. А кто я им, собственно? Мулло-бача, из той жизни я ушел в гадюшник, сволочью стал, так мне и надо — правы ребятки, ничего не поделаешь!» Ребе стал меня гладить: «Не огорчайся, Иешуа, из этих джунглей мы скоро уйдем, уйдем на родину! Хочешь, расскажу тебе притчу про гориллу с детенышем в клетке? Как воду пускали горячую, а самка детеныша под ноги бросила себе, чтобы ноги не обожгло…» Ибн-Мукла не дал мне дослушать притчу ребе, а сунул под нос лист бумаги и осведомился, знакомы ли мне почерк и подпись? Почерк был Нелин, и подпись была ее. Затем спросил, что ему читать раньше: Нелю или Ашота? Что бы хотелось мне раньше услышать? — Читайте Нелю, хазрат! — сказал я бездумно. И он начал: — Калантар Иешуа — человек странный, скрытый, сильно себе на уме. Свои симпатии к Израилю не скрывает — единственное, что не скрывает, и говорит об этом всем: заносчиво, категорично, ничуть не считаясь с мнением и чувствами окружающих. Хвастает, что слушает регулярно «Голос Израиля», что располагает об Израиле обширной информацией. Некоторое время назад был у меня день рождения. Целый час, а может, и дольше он рассказывал моим гостям про военные и экономические достижения Израиля. Рассказывал с восхищением и апломбом, хотя никому из нас это было не интересно. Ибн-Мукла взял другой лист — Ашота. Положил его рядом с собой. Но читать его сразу не стал, а решил, видать, отдохнуть малость: потянулся к чайнику, взял две пиалы с края стола, налил чаю мне, налил чаю себе. Поднял пиалу бесподобным по красоте жестом, на который потрачено тысячу лет, и я, восточный человек, снова ему позавидовал. — Говоря по правде, Абдалла, я тоже слушаю «Голос Израиля», это в медресе никому не запрещено, как ты знаешь. Так вот, неужели ты думаешь, что три миллиона ублюдков…
* * *
За окнами моей палаты живет сосенка. Ливень и буря утихли, а нежный слоистый туман всплывает в долине: его относит к скалам, к чернеющим вдали холмам. Промокла за окном земля, промокли травы, усеянные каменными, тугими шишками и прелой иглой в ошметках, деревья роняют тяжелые алмазные капли. Доктор Ашер и дядя тихо между собой беседуют на иврите. Я даже не слушаю их интонации, чтобы угадать, о чем они приблизительно говорят, — понятно, что обо мне! Меня только гложет безмерная жалость к самому себе: «Вот пришел ко мне родной дядя, чего уж больше? И не может меня признать… Или не хочет? Как вернуть его в прошлое, в Бухару, на чем заело его? Не может быть, чтобы я его туда не вернул!» Их перешептывание так затягивается, что становится неприлично. Я слышу, как Джассус возвышает голос и спрашивает дядю, знал ли его сын фарси? — Еще бы! — отвечает тот горделиво. — Вы же слышите сами, как он им прекрасно владеет. Он знает его с пеленок, дома мы исключительно на фарси говорим. Мой доктор долго соображает, чем бы еще мне помочь. — А рисовать на яблоках? Ногтем, по-арабски, портреты с рисунками — мог? И берет с подноса яблоко, где я рисовал Ибн-Муклу, и яблоко переходит к дяде. Он вертит его равнодушно, без всякого любопытства. И как бы для приличия интересуется: — А что написано под рожей этого евнуха? — Мудреное что-то! — Джассус хитро щурит глаза. — «Одного осла двумя седлами не седлают!» Я усмехаюсь горько и криво: прекрасно помнит, что там написано, а все равно подпустил мне шпильку, чтобы лишний раз намекнуть, что все ему подозрительно. Яблоко возвращается на поднос. Дядя говорит, что нет, такими вещами сын его не увлекался, сын его — человек серьезный. — Но допускаю, — говорит, — что после контузии это случилось с сыном! Я, понимаете, когда ездил по северу, такого в больницах навидался, такого наслышался — волосы дыбом! Впадают после контузии в детство или вдруг думают, что в них другая душа вселилась, и пробуждаются самые странные и удивительные таланты! А вы мне про яблоко говорите… Слава Богу, что только яблоко, а не похуже! Я подхожу к окну, прижимаю горячий лоб к ледяному стеклу и начинаю беззвучно плакать, чтобы никто не видел слез моего отчаяния, моего горя. Лишь сосенка за окном шевелит мне ветками-лапками. — Послушайте, дядя, зачем вы так изощряетесь? — говорю ему от окна, глядя на мокрый лес. — Зачем пытаетесь втиснуть меня в чужую биографию? Ведь я не лезу в нее, вы разве не видите, не помещаюсь?! Я вот лежу в палате и каждый день благодарю Господа, что Он возвращает мне память, а вы пришли сюда умствовать, подсовывать что-то другое. Еще немного, и я с ума сойду, честное слово! Да я бы с удовольствием заделался вашим сыном: об этом только мечтать можно, все проблемы решились бы разом… Я ведь, дядя, веду записи, все хочу вспомнить, понять, — что это было, поход наш? Просто ли искупление наших грешных душ, или пешки в чьей-то игре? И почему я чужак на родине, на любимой земле, — предстоит во всем разобраться! И когда я это пойму, приходите снова, с удовольствием стану вашим сыном! Соглашусь сразу, что был танкистом, что воевал, был контужен, что ноги сами собой привели меня пещерами домой от плато Голан! Вы ведь это хотите услышать, так себе представляете? Долго смотрю в окно — повсюду вода, все мокро: водой полно это низкое небо, и этот день — вода, и жизнь — вода… Все в землю уходит, все поглотится прахом и растворит нашу память, думаю я и тяжко вздыхаю. Одно лишь безумие вечно, печаль и безумие! Оно везде одинаково: безумие ребе Вандала, безумие Хилала Дауда, безумие дяди и мое безумие! Мои безумие и печаль в этой палате, в Иерусалиме, — Боже мой… — А что, если сын ваш в плену? — слышу я за спиной Джассуса. — Вернется сын ваш из плена, и что вы ему скажете? Старик немедленно отвечает, будто испугавшись: — Что вы, доктор! Душа моя чувствует родную душу, родная кровь различает родную кровь! И снова возникает в памяти образ покойного Фудыма, и снова я поражаюсь схожести ситуаций: упорно шел, как одержимый, к сыну, в Иерусалим, Исаак, дескать, жив, Исаак нас встретит! Но мы-то знали, что сын его мертв, погиб в горах Тянь-Шаня, что сам он и схоронил его там. И даже больше мы знали: никакой он не был герой, его Исаак, а сбежал из психушки, где строил в душе у себя Третий храм, сбежал в горы, чтобы якобы Храм отнести на родину, да так и разбился. Нет, наказан был Богом за свое предательство! В решающий час судьбы там, в Вульфвалде, застрелил доходягу из концлагеря, когда звали его в Палестину. А он, офицер Красной армии, струсил… И я струсил в решающий час судьбы, отрекся от всех святынь! Там, в диван аль-фадде, чего я только не думал: вербует в любовники, мстит за Фархада, за Кака-Бабу… И подошел к запретной черте, и пересек ее, и погиб! Навеки погиб, безвозвратно… Я отхожу от окна, вдоволь тайком поплакав. И затеваю с дядей новый раунд — с мольбой и уговариванием. Я этот бой еще не считаю проигранным, мне надо вернуть его в Бухару, вернуть ему память! Мы снова сидим в креслах. Я прошу дядю простить меня за гневливость, за внезапную вспышку, прошу напрячься. — Дядя, милый, добрый, несчастный мой, мой единственный, спасите меня! Вспомните рощу вокруг дворца генерала Кауфмана! Она сквером Революции нынче зовется… При вас же он выезжал, Кауфман, в перчатках, я слышал, при шашке, верхом на коне! Ну хорошо, черт с ним с генералом! Там, в сквере, за пиками железной изгороди, по воскресным дням букинисты книги разваливают. Все, что угодно, можно достать: Коран, Библию, изданные в Штатах, руководство по исламской чеканке! Но всего замечательнее — никогда не знаешь, из-за каких кустов на тебя объектив нацелен, не слышишь, как щелкают… Я что-то не то рассказываю, да, вам скучно? Ну хорошо, а знаете, дядя, и старые тупички кривые, и грязные переулки только в Старом городе нынче остались, везде проспекты пробили новые. Я, между прочим, вкалывал в таксопарке — их целых три в городе, я вкалывал во втором. Сидишь за рулем, помню, и катишь себе в четыре ряда королем!Когда я к нему вошел, он вскочил с проворством, неожиданным для этой слоновьей туши, запер за мной дверь, а ключ опустил в халат — просторный, белый халат из маргиланского шелка с отливами медовых оттенков, халат цвета праведников. Сегодня он был надушен, был возбужден! Здесь, в диван аль-фадде, на видном месте, имелась у него особая полочка, густо уставленная пузырьками, пуховками, баночками, флакончиками: он лил на себя духи, умащивал себя мазями, подкрашивал щечки. Бросались в глаза щипчики для волос, пилочки для ногтей, всевозможные лаки… «Ну а письма, где он письма наши вскрывает? Лаборатория, аппаратура… — пытался я всякий раз угадать. — Или совсем не здесь происходит у него перлюстрация?» На столе, на крокодиловой коже, я увидел старинный фолиант. Ибн-Мукла перехватил любопытный мой взгляд, сел в кресло и открыл фолиант на одной из закладок. — Макамы[38] несравненного Хамадани[39]! — сказал он чувственно, с благоговением. — Макамы несравненного Хамадани с комментариями Мухаммада Азди — ренессанс ислама, зенит Мамлакат аль-ислам[40]! Времена простые и грубые, но сам человек не так еще интересен… И спросил: — Ты в армии в ракетных частях служил? — Совершенно верно, хазрат, в ракетных частях три года! — Я и говорю: люди сейчас гораздо пошли интереснее! Ошибаются, правда, часто поступают неграмотно, и много надо работать с такими, наставлять на правильный путь, перевоспитывать… Но только не оттолкнуть, ни в коем случае не оттолкнуть, чтобы вера в них не заглохла! Верно я говорю, Абдалла? — Хазрат бесконечно мудр, сердцу хазрата доступны мысли самого Аллаха! С минуту он переваривал эту пустую лесть, переваривал ее благодушно. Но вот черные, заплывшие жиром глазки остро меня ужалили: — Пишешь письма из медресе? Я выкатил ему чистые, целомудренные глаза. — А разве нельзя? Впервые слышу об этом! Все пишут кому-нибудь: родственникам, друзьям… — Не прикидывайся шутом, отвечай коротко, четко: кто такой Виктор Цева? — Вместе служили в армии! Я после дембеля[41] домой вернулся, а он в училище поступил офицерское. Окончил училище, служит сейчас на Кубани. — Почему письма его получаешь на главпочту, до востребования, а не на медресе? Почему? Ребе немедленно мне подсказал: «Ты одинок…» — Я ведь вам говорил, все от меня отреклись, все избегают, даже пойти некуда. Вот и придумал лишний повод по городу прошвырнуться! — Лжешь, Абдалла! Лжешь, как коварный шакал! Диван аль-фадда боишься, меня боишься, тайной жизнью живешь! — И постучал пухлой рукой по папке. — Вся переписка ваша — здесь у меня! Письма офицера Цевы и мулло-бачи медресе Сам-Ани Абдаллы Калана. Тогда я задал ему совершенно естественный вопрос: «Почему вдруг нарушен закон — тайна граждан на личную переписку?» И привел Ибн-Муклу в дикий восторг. Он закатился сначала хохотом, а после, отхлопав себя с добрый десяток раз по животу и утерев слезы, сделался сразу суров, как прокурор, сообщающий отступление от закона, как последний базарный шут: — Бдительность работников почты! Эти письма в дороге расклеивались, листы выпадали, их подбирали на сортировке, передавали в дирекцию, передавали в органы… А органы эти поступки считают похвальными, всячески их поощряют! — Потом добавил сердечно и задушевно: — Во времена Хамадани эти письма велели бы вам обоим съесть, облили бы вас нефтью и подожгли! И, мысленно наслаждаясь казнью, этот ракка смотрел на меня пустыми глазами. Затем склонился над папкой и стал в ней рыться. — …Большой охотник выступать на собраниях! Любое скопление зрителей, и ты уже тут как тут, и ты уже вертишь задницей, чтобы отдаться — отдаться всем сразу! Настоящее сексуальное расстройство, явно выраженный комплекс сцены… Зря ты тогда испугался на крыше, я бы и тебя приласкал! Дверь заперта, видишь? Не будем стесняться, милашка, никто не зайдет! «Странные вещи…» — загудел мне ребе над ухом. — Странные, дикие вещи я слышу, хазрат, какой-то уличный, вульгарный тон! Быть может, Коран смотрит сквозь пальцы на подобные предложения, но вера моих предков… «Побиение камнями насмерть!» — немедленно подсказал ребе. Но я не стал вдаваться подробнее в веру моих предков, чтобы лишний раз не травить хазрата, а обратился к Аллаху: все-таки было надежнее. — Аллах уже покарал меня за распущенность! Вы мне хотите напомнить об этом, о страшных моих грехах? Разве хазрат не знает, что говорит Коран по этому поводу: не упрекай согрешившего, ибо он раскаялся, но, если напомнишь и упрекнешь, — это твой уже грех, это грех твой вдвойне! Меня он давно не слушал, он был поглощен папкой, загадочно ухмылялся. И вдруг вскричал, радуясь, как ребенок: — Нашел, нашел! «Еще один факел» — политплакат художественного комбината «Рассом[42]». Проклятый плакат был размером в простыню. Вначале он пробовал его развернуть, оставаясь в кресле, но это у него не вышло. Тогда он поднялся, взявшись за верхних два угла этого пожелтевшего от времени паскудства, и встал напротив меня в позицию тореадора. Опять эффекта не вышло: он несколько раз глянул на плакат сверху — плакат ему виделся вверх ногами — и наконец пришпилил его на деревянной обшивке, любуясь плакатом и умиляясь им. Я мысленно снял с Ибн-Муклы белый халат праведника, раздел его махом и стал примерять на него мундиры. Больше всего ему шел полковничий: золотые погоны, ряды орденских планок, сапоги блестящего хрома. «Где он является в этом мундире, на каких бесовских шабашах? И есть между ними с клыками, с хвостами — есть, несомненно! А как там с чинами, субординацией, с рангами? И гомик ли он вообще? Э, нет — сфинкс, вот именно…» «Не отвлекайся на постороннее! — напомнил мне ребе. — Думай о Розенфлянце, сосредоточься!» — Кто такой Розенфлянц? — Ибн-Мукла снова сидел в кресле. — Давно, хазрат, задолго до медресе… — Отвечай четко, по существу! Не начинай каждый раз с этих глупых «давно»! Все эти «давно» без тебя мы знаем прекрасно! — Сменный инженер-диспетчер второго Бухарского таксопарка, друг детства, вместе росли на одной улице, за одной партой в школе сидели. Однажды Рома мне спас жизнь! Это так было, хазрат… — Вот заявление Розенфлянца! — И между нами возник лист бумаги. Легко и мигом связалось: этот плакат из папки, злополучное собрание в таксопарке и донос Ромы. «Бедный Рома, балбес длинноногий! Вот и тебя припутали…» — На почве чего вы с этим еврейчиком не поладили, почему он написал на тебя грязный донос? Какие политические взгляды у этого Розенфлянца? — И смотрит на меня выжидающе. «Ай ловко, ай умница, ну и молодчик же Ибн-Мукла! Я должен Рому охаять, избить цепами. Еврейчики бьют еврейчиков, все правильно, все чисто и грамотно!» Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы долго-долго хватило: — Инженер Розенфлянц Рома человек тихий скромный принципиальный член партии человек с твердыми политическими убеждениями всегда мыслит вместе с партией на работе в быту и дома образец для подражания я всегда глубоко уважал его старался во всем брать пример… И все, и кончился, выдохся! Глотнул немедленно новую порцию, а твердого взгляда не погасил, готовый и дальше нести подобную околесицу. Но тут увидел, что Ибн-Мукла опять шарит в папке, что эту тактику он раскусил. Помнил, конечно, как хвалил я сукиного сына Фархада, хвалил Ашота, ишака карабахского, хвалил блядушку Нелю, а теперь эта тактика шла вхолостую. — Опять на тебя два заявления: одно от директора второго Бухарского таксопарка, а второе от Розенфлянца. Кого хочешь слушать раньше? По ком соскучился больше? — Читайте диспетчера, — рассудил я. — Все-таки друг. По другу соскучился, приятно послушать привет от друга детства! — Итак, читаю. В начале августа на нашем митинге в таксопарке, посвященном израильской агрессии, выступали ораторы. Все выступали красиво, клеймили наглых захватчиков. Вышла очередь Калантара, который с ходу прицепился к одному плакату на сцене, а этот плакат был правильный и эффективный. На тему агрессии было много плакатов на сцене, но Калантар прицепился именно к этому! Мы думали, что он больной, что выпимший, такой у него был вид, у водителя Калантара… С трудом разбирая почерк, Ибн-Мукла мычал, причмокивал, недовольно вздергивал подбородком и наконец откровенно пожаловался: — Ты только послушай, как инженер пишет, какой примитивный стиль! Какое изложение инфантильное! Как они институты кончают, эти еврейчики, шайтан их знает! Непременно диплом проверю — не с рук ли куплен? — И снова стал мучить себя, читая с трудом и отвращением: — Рука скелета держала факел, как факел с олимпийским огнем, а слово «Израиль» делали буквы из этого огня. Слово «США» было ясно написано на скелетной руке, как бывает написана татуировка у блатных и бандитов. На этот смешной плакат Калантар разозлился, он начал бросать слова: «Искажение картины войны на Ближнем Востоке», «Грязные средства агитации и пропаганды» — бросать такие слова людям в лицо, и все мы дружно смеялись. Все мы дружно его жалели, потому что у нас коллектив здоровый и дружный, потому что — советский! И этот плакат у нас понял сторож, поняли все уборщицы, а вот Калантар, шофер Калантар, — нет! Он явно валял дурака, Рома. Я все простил ему за это послание шутовское. Меня он повеселил, я был ему благодарен за этот привет из той жизни — он все понимал, «хитрый еврейчик». — Вернемся к письмам! — возвестил Ибн-Мукла. — Вернемся к нашим баранам… В папке — копии, а тексты писем своих ты помнишь на память, она у тебя отличная, хвала Аллаху! — Аллаху хвала! — бездумно отозвался я, поглощенный созерцанием «Факела», переживая привет диспетчера Ромы. — Смрад и падаль! — вскричал он вдруг громко. — Смрад и падаль! — Прикрыл халатом лицо и громко, навзрыд, заплакал.
Помню, как в наших странствиях ребе Вандал любил повторять, что жизнь — это как школа, как урок, и если кто в этой школе с уроком своим не справится, то Бог возвращает его душу на ту же ступень, в тот же класс. И еще любил повторять, что ухо над нами внимательное, и глаз за нами следит зоркий, и велел нам требовать от себя отчеты, чтобы каждый день был нам Судным днем[43], ибо судимый здесь уже не будет судим на небе. Отлично помню еще, когда нам в походе везло и все у нас шло гладко, то голова кружилась от счастья, и дух захватывало, как в полете, аж страшновато порой становилось. Но если вдруг не везло, то все садились на землю, и каждый подолгу себя исследовал, каждый тщательно в себе ковырялся. С дядей Ашильди все было ясно — мне явно не повезло. Бухара — город его и моей юности, город наших общих предков, — выпала вдруг начисто у него из памяти. Никаких следов Бухары, следов моего отца, матери… А это уже мое наказание, мне наказание! За что, Господи?! Пытаюсь проникнуть в дядину душу, прочесть его тайные мысли, а вдруг там расчет? И думаю за него: «Вот явился из Бухары щенок, стал трезвонить на весь Израиль про зверства Калан-паши, про награбленные сокровища… Зачем мне скандалы на старости лет?! А кто он сам, племянничек? Изловлен случайно в пещерах, наша разведка колет его и пытает, а он им глаза порошит: придумал пергамент, ребе Вандала, сионизм придумал в медресе Сам-Ани и шантажирует меня Ибн-Муклой, потому что я ему нужен… „Дядя! — кричит. — Спасите меня, признайте племянником!“ А я вот возьму да прикинусь себе идиотом». Никак не решаюсь сказать ему это в лицо, прямо при Джассусе, откровенно. Никто ведь меня не спасет, так и сгину никем не признанный, никем не обласканный в родном Иерусалиме… Чего же молчу?! Но эти мысли сменяются вдруг другими — покорными и фатальными: может, так мне и надо, так и должно быть? Это моя расплата в виде выпадения памяти у бедного старика, и должен принять я свою судьбу?! Ведь был же судим на моих глазах Авраам Фудым, судим на земле, и где он сейчас? О, душа его нынче свободна от мрака безумия, все понимает и знает, и в эту минуту, быть может, здесь, в моей палате, читает все наши мысли — мои, дядины, Джассуса и ждет развязки: «Иешуа, дружочек, все к лучшему, все к лучшему!» И все остальные, быть может, здесь, и тоже ждут земного моего суда. И Витя Цева… Нет, у Вити на меня свои обиды, очень серьезные. Его убили по моей вине. Ибн-Мукла так и сказал: «Твои письма убили его!» Витя не может быть в этой палате, он требует для меня другого суда — небесного, ибо скоро, очень скоро будет развязка, будет моя очередь. Мозги у меня трещат: «Что бы еще придумать? А может, с дядей все обстоит иначе, из области романтической? Может, двое эти любили одну женщину — мою мать, — братья Ашильди и Нисим, а я как призрак пришел из прошлого, разбередил его старые раны, оглушил старика? И знаю, что есть даже такое: от исступленной любви, если оба состоят в разных браках, рождаются у любимых дети, как две капли воды похожие… Вот и вышло у них именно так — у матери моей, у Ципоры, и у этого старика Ашильди. Родная душа, родная кровь! Все правильно, все сходится!» В эту минуту дядя принялся стаскивать сапоги. Кряхтя натужно, он объяснил доктору Ашеру: — Нет, он не в плену и не пропал без вести — он убит, сын мой, Иешуа! Я вижу его в гробу, я вижу его в могиле… Зрелище было дикое, неожиданное: он стал сползать на пол.
Он плакал навзрыд, Ибн-Мукла, плакал, закрыв лицо, а халат его, промокая, темнел у меня на глазах. — Хазрат! — тормошил я его. — Хазрат Ибн-Мукла, что с вами? Слезу он пускал легко, всем это было известно: когда он плакал, даже крик осла не мог остановить его слезы. И страшная догадка меня вдруг пронзила: «Зачем на столе у него макамы, зачем Хамадани?» О, я это читал, знаю! Плачет судья, плачет публика, плачет палач — именно так обстояло во времена Хамадани, во времена исламского ренессанса — Мамлакат аль-ислам: убивали и плакали. «Он что же, ребе, судья и палач мой?» «Иешуа, да — час твоего испытания! — услышал я сокрушенный вздох, и ребе добавил: — Я скоро тебя оставлю, ибо вся моя святость и все мои добродетели тебе не помогут, останешься один на один со своим испытанием, с этим ракка!» «А в чем оно будет, мое испытание, ребе? Речь пойдет о пергаменте? Пергамент ему из меня не вытянуть, из живого, во всяком случае!» «Не знаю, Иешуа, я твоего испытания, это ворота пятидесятые, даже Моше-рабейну их не открыли…» Вот уже целый месяц, день в день, спускался я на допросы в диван аль-фадде, спускался утром, после молитвы, а отпускал он меня в обед, а чаще — к вечеру. Мотало следствие и самого Ибн-Муклу: осунулся, нервничал, все чаще прибегал к насваю[44]. Этот верзила вставал задолго до восхода солнца, принимал горячую ванну, молился вместе с нами и сразу волок меня в свой подвал. Он высморкался прямо в халат, поднял на меня сырое, заплаканное лицо, спросил, всхлипывая: — Скажи напоследок хотя бы, Абдалла, это была сексуальная связь, вы это делали с ним в казарме? «Побиение камнями!» — уверенно подсказал мне ребе. — Аллах с вами, хазрат! — И я от него отшатнулся. — Может, Коран на это смотрит сочувственно, но вера евреев… Мы оба были евреи… Он сунул руку под стол, нашарил сосудик с насваем, вытащил хвостатую кожаную затычку, отсыпал себе на ладонь приличную горку и положил под язык. — Он что, умер, хазрат? Ради Аллаха — мой друг умер? Почему вы сказали, что напоследок? Откинув голову далеко назад, безжизненно закатив белки, Ибн-Мукла блаженно сосал. Через минуту он закивал убежденно: — Афисел Сева мевтв, мевтв, мулло-вача, совсем мевтв! Глаза его оживились, забегали, язык заворочался по-человечески: он отсосал первую силу наркотика, снова заткнул сосудик затычкой и спрятал его. — Вай-дод! Не сохранили, не доглядели — блестящий был офицер! Какие надежды подавал в гвардейской своей дивизии! Бесовское вдохновение снова вернулось к нему, он всплескивал руками, глумился надо мной и потешался. Как тогда, с ответом своим на вскрытые письма. — Вот вижу его в предгорьях Кавказа! По кручам взбирается, скачет по кручам, как молодой легконогий олень, — с одной скалы на другую. Вижу приборы: нивелиры, теодолит! Ах да — планшетная съемка… На съемку его послали планшетную с двумя солдатами, с рейкой, и ни души кругом! Лишь белый беркут парит высоко в небе… О, горе, Абдалла, какое горе, ну почему не послали с Цевой солдат потоньше, ну почему в штабе дивизии не нашли интеллигентов, как и сам офицер? А будто умышленно — грубый скот, хамов и блатарей? Затеяли ссору, антисемиты, и в пропасть столкнули, а он, бедный, и кобуру не успел расстегнуть, и все! Все кончено — никто не пойдет на главпочту, никто, кончились интересные письма в обе стороны! Рот у него был полон черной, отвратительной слюны, вытекающей нитями на подбородок, на белые лацканы халата. Он пошел к двери и выплюнул в медный тазик тягучую липкую жижу, оставшуюся после насвая. Он все мне про Витю сказал, я все увидел четко, выпукло. — Зачитаем письмо под номером шестнадцать! — сказал он, вернувшись. Письмо я прекрасно помнил, но на всякий случай осведомился у ребе: «Это слишком ужасное… Может, другое?» «Чудак ты, честное слово! — ответил он мне. — Допрос — это не право выбора, ведь ты на допросе!» Писал я Вите из медресе, что стал мусульманином — принял ислам, и отпускал тонкие шуточки по этому поводу. По поводу ислама, конечно! Описывал ему местную фауну, братьев своих палестинцев, говоря совсем уже откровенно, про временность, канареечность этой жизни, устремляя свой взгляд в надежную вечность еврейских наших корней. Потом вспоминал ему, как читали мы с ним Пятикнижие на уроках политпросвещения, сидя за самым последним столом в солдатской аудитории на ракетной базе, читали в казарме, либо уединившись вдвоем на полевых учениях. И снова шло медресе… Я подавал ему медресе как трамплин, как временную измену ради трамплина «в пропасть», как равновесие с Прагой! — Ну а про гнусную шайку чего ты там пишешь? «Ребе, ребе, вы слышите? Мне голову оторвут за эту „шайку“, спасите же, ребе! Ну что вам стоило украсть эту папку? Украсть, как ту, которую вы принесли к нам во двор, вы помните?!» «Но ты не вопил же к Богу, как вопил к Нему твой отец, ты только сейчас вспомнил! Черт меня облукавил, забыл, совсем вылетело из головы. Черт меня, видать, облукавил…» — Витя был в Праге, хазрат! Он занимал Прагу с войсками. — И ты в любви своей усомнился, предложил другу жребий? Прочитаем еще письмо, письмо за номером… «Витя, ангел, — писал я ему, — какое кощунство — утюжить танками весну Пражскую и на этой же облитой кровью земле вступить в партию, в эту гнусную шайку!..» И предлагал ему жребий: выпить воду с моего письма, с которого пил и я. «Если вспухнет у тебя живот и околеешь если, тому и быть, околевай, братец! А если жив останешься — твоя измена, как и моя: верный, надежный сын своего народа, и ангел по-прежнему, и наша с тобой любовь — до гроба!» — Так это же в шутку, хазрат! Дурачество… Так пили воду прелюбодейки в древности у евреев, пили воду с записки первосвященника в Храме. Как бы испытание у Святая святых, ну я и… — Э, нет, жребий твой очень нам пригодился! — сказал он серьезно и весело. — А кто, интересно, письмо заклинал, кто шаманил над ним, не этот ли — мутанабби? — И снова показал рукой на ляган с Чор-Минором, как раз под портретом Ленина: — Я вижу, что, кроме хадисов[45] про клевету и предательство, ты так ничему в медресе и не научился. Ну, может, еще благодарить Аллаха с фигой в кармане на мелких камешках… Отныне после каждой молитвы повелеваю тебе тридцать три раза, не меньше, произносить громко «Субхан Аллах!» и тридцать три раза, не меньше, «Слава Аллаху!» Он снял со стопки чистый лист бумаги и стал задумчиво рисовать могильный холмик. Нарисовал на могиле плиту, вписал в нее мое имя: «Иешуа бен Нисим из Калантаров, иудей…» — Вот именно! — сказал Ибн-Мукла и выставил дату моего рождения на плите, нарисовал черточку, чтобы продолжить — день моей смерти. А я смотрел на лист с моей могилой как завороженный. — Горе тебе, узнавшему о смерти единомышленника! — Стал строить плаксивую рожу и снова разразился безудержными слезами. — Нет, «Субхан Аллах!» отменяется, все отменяется, поздно! — Достал из кармана платочек и принялся по-дамски промокать уголки глаз, погрузившись в могильный холмик, в надгробие. — За эти вот подвиги, — обвел он широким жестом стены диван аль-фадда, обшитые дорогим светлым деревом липы, — взойдешь на Калон, Манори Калон, этой же ночью! Весь этот месяц, по ходу следствия, он шпилил и шпилил на стены всевозможные вещи и документы из пухлой папки, и под конец папка вся опустела, начисто отощала. Дорогие же, прекрасные ляганы усто Ибадуллы из Гиждувана задрапированы. Я входил по утрам в эту пыточную, и сразу бросался в глаза «Еще один факел» — желтая эта простыня, вгоняя меня на весь день в тоску и прострацию. Были здесь развешаны вся чеканка Ашота, масса фотографий ребе, фотографии Мирьям с ребе и без него, потом изломанный старый картон «Ателье Левиева Мордехая, императорских золотых медалей, эмирата Бухарского» — юный дядя Ашильди в полосатом бухарском чапане, в шитой золотом тюбетейке. Эта старая изломанная картонка была кругом усеяна снимками из архивов Ташкентского ГПУ с грифом «Хранить вечно» — Гуль-Ханым Шарипова с жуткой раной на шее, с тремя убитыми активистами из Кукумбая — мрачные, холодящие душу снимки… Потом главарь басмаческой шайки Калан-паша на сером в яблоках арабском скакуне — паромная переправа, лёссовый берег Амударьи. «Манори Калон — это ведь, ребе, минарет смерти. Чего я там ночью не видел?» Но ребе мне не ответил. Справа, где только что ребе стоял, разило ледяным холодом пустоты. «Ребе, ребе?» — закричал я всем своим существом. — При чем здесь Калон, хазрат? Чего я там ночью не видел? — Во времена Хамадани все обстояло иначе, это было как праздник. — Он снова плакал, утираясь платочком. — Остались одни невежды, самоубийцы! Выбирают для этой пакости наш Калон именно ночью, прыгают вниз, как зайцы, как воры, оскверняя звезду мусульманского зодчества. С пронзительной ясностью увидел я Витину смерть, белого беркута в высоком парении, заоблачные кавказские выси. Спихнули ангела Витю в пропасть, в бездну! А этой же ночью — меня, с высоты в семьдесят метров, с Калона. Увяжут меня аккуратно, словно пакет, во рту будет кляп, взволокут наверх, а там развяжут и скинут. Вот вам и вся разгадка этих таинственных самоубийств с Калона! Я стал что-то мямлить, я что-то выдавил из себя: — Там сторож, хазрат, на Калоне, туда по ночам никого не пускают. Он тут же ухватился за эту мысль, он вяканье это прекрасно расслышал. — Сторож? А я и не знал! Да как же прыгают, стервецы? Ну спасибо, ай спасибо, что подсказал: проверю сторожа, сегодня проверю же — в лапу берет, смотри, на чем наживается! «Ребе, ребе, спасите же…» — Ты шепчешь что-то еще? Ты вроде зовешь кого-то? Может, Хилала Дауда? Нет, этот тебе не поможет, ведь ты же пешка! И даже не разменная, а уже проигранная. Я эту пешку у него отыграл заместо Фархада, расквитались всего лишь… Можешь это узнать перед смертью. Ибн-Мукла поднес к моему носу кулак и пригрозил с клекотом злобы из глотки: — Нет и не может быть службы двум господам, как и двух вер не наследуют! — Взял стопку чистой бумаги, лежавшую сбоку, и вся стопка вместе с ручкой на ней переехала ко мне по гладкому крокодилу. — Пиши! — Он втиснулся поуютнее в кресло, сцепив пальцы на животе. Холод стоял кругом, холод и пустота. Я увидел себя в ледяной пустыне, всеми покинутого, и стал жаловаться ребе оттуда: «Жизнь, ребе… Не вы ли мне говорили, что жизнь надо беречь, что это имущество Бога. Ради жизни, говорили вы мне, отодвигают даже субботу…» — Итак, Абдалла, мы говорили уже про Израиль, про три миллиона еврейских ублюдков. Но сам ты мне ничего не сказал. Вот и хочу я услышать. — Про Израиль, хазрат? — Ну да! Что ты об этой стране думаешь? Я вытер рукой пот, обильный, холодный. Господи, да и думать не надо! Включи радио только, воткни штепсель в любую розетку, даже утюг… Набрал побольше воздуха в легкие, чтобы надолго хватило, и пошел-поехал, захлебываясь от восторга возвращаемой мне жизни, а на самом деле — в ледяную пустыню извечного развода с Создателем, где нет душе искупления, и нет прощения человеку. — Расистское агрессивное образование раковая опухоль на груди ислама ведет злодейские войны и творит в мире разбой бельмо на карте Ближнего Востока повадки государства — фашистские… — глотнул большую порцию свежего воздуха, но продолжать не стал, а только осведомился: — Верно ли я говорю, хазрат? — Отлично, мулло-бача, это и напиши! — Голос его потеплел. Блаженно обмякнув в кресле, он сонно моргал, расслабившись и отдыхая. Я быстро все это начеркал на бумаге. А закончив, спросил: — Добавить не надо, хазрат? — Конечно же, надо, сейчас я тебе надиктую! Пиши: «Именем Аллаха, именем пророка его, клянусь — клятвой души — посвятить себя целиком священной борьбе с сионизмом, вплоть до полного его истребления. Клянусь безропотно выполнять поручения, быть бесстрашным, как барс, коварным, как скорпион, и не щадить еврейских ублюдков, где бы ни ступала моя нога!» А теперь подпиши… Он был со своим креслом рядом. Меня обдало дыханием мощного семенного быка, рогатого сфинкса. «Ого, так вон ты какой?» — успел я подумать, чуя внезапно подступившее томление, слабость в ногах, в чреслах. «Ишь, как всхрапывает, как роет копытами землю! Почуял сливки малиновые?» — И вдруг поймал себя на мысли, что ревную — ревную к этой жалкой подстилке, к этой шлюхе из шлюх, — Хасану. И кто-то из нас уже промурлыкал, проворковал нежно: «О любимый, ухо мое любит прежде глаз!» — то ли он, то ли я, неважно.
…Стащив с себя сапоги, дядя Ашильди их тупо разглядывал. Было похоже, что проклятые сапоги ему жмут, и вот он смотрит на них со злобой и облегчением, ибо в тягость были. — Зовут меня Брахьей, Брахьей Калантаром! — буркнул он неизвестно кому из нас, мне или Джассусу. Мы тоже смотрели на его сапоги, на грязные, размотавшиеся портянки. Зрелище было диким, словно во сне. — Зачем вы разулись? — спросил его Джассус. — Я шиву буду сидеть! — Прямо в палате? Все семь дней? Дядя кивнул утвердительно, потом сказал опять, что сын его умер, что видел его могилу с плитой и даже прочел, когда именно умер: месяц и день… — Но вы же твердили, что это ваш сын! — И Джассус кивнул на меня. — Давайте продолжим! Дядя вскричал испуганно и, оставаясь сидеть на полу, отчаянно замахал руками: — Что вы, ни в коем случае! — Ну хорошо — не ваш сын. Тогда племянник все-таки? Не поднимая глаз, не поднимая гривастой седой головы, дядя вскинул слабую руку в мою сторону, вялую, слабую руку, и отмахнулся, словно от наваждения: — Мой сын умер, давно умер, а это черт знает что! Это оборотень или привидение — не знаю. «Пришел к змеиной норе праведник, разулся и сунул босую ногу… „Видите, люди, не яд, а грех губит!“» — вдруг вспомнилось мне.
Глава 11 Второй отчет для Иланы
Далеко за полночь мертвую сомлевшую тишину медресе взорвали вдруг жуткие вопли. Судя по грохоту, хлопанью дверей, по крикам и топоту со всех сторон: «О джамаль[46]! О совершенство!» — братья мои палестинцы вылетали из комнат, скатывались кубарем во двор и валились там в обморок, на каменные горячие плиты. Я включил ночничок, спустил ноги на пол и закурил. «Что-то важное передали в последних известиях!» — подумал я сразу. Лань моих чутких снов! Обитель сия, сей гадюшник, был местом в общем-то тихим: никто в медресе не дрался, громко не спорил, не выпивал и не спуливался в картишки. Это религия нам запрещала, ну и начальство, естественно! Зато липли к транзисторам — стояли в наших комнатах «сони», слушали последние известия. Вот и я, в кровати уже, с часик назад прослушал Лондон, Иерусалим, Вашингтон, Мюнхен — слушал на русском: жизнь в мире текла, как обычно. Что же вдруг взвыли братья мои, что их вдруг подняло разом и вымело? Много раз среди ночи случалось им вылетать во двор точно так же: скакали, кувыркались, поздравляли друг друга. А я их немедленно проверял. Как правило, лань моего рукоблудия, восторги их были ложными, питаемыми враньем и буйной фантазией арабских радиостанций, — хлопнули комара на Ближнем Востоке, а трезвонили про верблюда. Но если принимались крушить в медресе мебель, царапали лица себе и дырявили на себе одежду, мне все было ясно. Смывался потихонечку из медресе и шел к своим, в Чор-Минор. И там уже мы веселились: «Ну, ребе, как мы им всыпали?!» Я включил своего «япошку». Мои станции были мертвы: глубокая все-таки ночь! Зато в арабских эфирах творилось черт-те что: пели отрывки из Корана, ругали мировой сионизм. Короче, та же неразбериха и суматоха, что и у нас во дворе… Я жадно шарил в эфире. Что же случилось все-таки? Перевел, помнится, рычажок на ультракороткие, и тут вломился ко мне Адам Массуди, преподаватель английского, он же инструктор по стрельбам. А еще короче — рука «руки», глаза и уши Хилала Дауда. — Почему вы, Абдалла, раздеты? У меня, простите за выражение, яйца уже дымятся, а он себе в комнате прохлаждается! Я вскочил немедленно на ноги, слишком нервно вскочил и тут же пожалел об этом: Адам учил нас выдержке и хладнокровию, присущим каждому разведчику даже перед лицом смерти. — А что случилось, сеид Массуди? Что означают все эти вопли? Последней беды моей лань, ко всем преподавателям в медресе мы обращались «сеид», что означает товарищ, ибо именно так обращался святой Ибн-Кудайд[47] к своим учителям, которые велели ему исполнять лишь угодное в глазах Аллаха и запрещали то, что заставляет Аллаха гневаться. Сеидами, лань моя, были для нас наставники по марксизму и современным революционным движениям, инструкторы по шифрам, вербовке и радиоделу, слежке и диверсиям. Сеидом, как вы понимаете, был и Хилал Дауд, всесильная «рука Москвы», инструктор по спорту якобы. — Только что во всей международной обстановке произошли коренные, решительные перемены, — произнес Адам и умолк. И сразу мне сделалось тошно. У него привычка была тянуть из людей душу — наглядный пример хладнокровия и выдержки, «присущих разведчику высокого класса». Будто сами мы это не знали, будто вчера явились на свет Божий! Это он, кстати, Адам Массуди, пустил по гадюшнику крылатое выражение: «Если бы не было в медресе сиониста Абдаллы, его срочно пришлось бы выдумать!», поднявшее неожиданно мой престиж и обеспечившее полную безнаказанность самых сумасбродных моих поступков. — Ради Аллаха, Адам, что случилось? — Трагические, необратимые перемены… Я понял, что дело дохлое, и плюхнулся на кровать, вырубил все еще воющий «сони», а всей своей позой как бы ему демонстрируя: «Хочешь выдержки и терпения — ради Аллаха, ради Аллаха! Яйца мои не дымятся, могу и ждать!» — Возникшая неожиданно обстановка требует от нас максимального напряжения сил, взаимовыручки в первую очередь… Золушка моей постели, вы угадали — это Адам Массуди, обладатель легендарной легенды. Каждый раз, глядя на этого человека, я вспоминал Федечку, однокашника. Федечка этот чуть ли не до седьмого класса писал в постель, и вечно разило от него мочой. Его шпыняли, бедного, травили всем классом, и мне запомнилась на всю жизнь несчастная Федечкина мордашка: вечный испуг в глазах, вечная во всем виноватость… Это же приблизительно выражение было написано и на лице Адама, впору его легенде. И тут я становился всегда в тупик: по морде ли его сочинили ему легенду или же маску носил — артист высшего класса? Служил он некогда в Африке вместе с Хилалом Даудом — в загранке. Что за легенда была у него тогда — этого вовек не узнать. Легенда же нынешняя, для внутреннего, как говорится, употребления, звучала следующим образом. Происходил Адам из армян-католиков, некогда учился в Москве, в Институте иностранных языков. В Москве же подпал под сильное влияние группы армянских националистов, тоже студентов. Получив диплом, уехал работать на край света, на Памир, ледник Федченко: сам туда попросился в распределительной комиссии. Прибыв на место, Адам поселился в сакле, усердно принялся обучать местных детишек английскому. Прожил он так тихо-мирно несколько лет, обучая своих «папуасиков» английскому, покуда не прибыл в один прекрасный день инспектор облоно верхом на яке, чтобы проведать «кадры академические»: зимы-то ведь долгие на леднике, зимы лютые, а вдруг в пищу употребили драгоценный английский кадр? И в класс пошел, послушать урок… Сел инспектор за парту, и тут же упал. О, ужас! Заместо английского весь честной народ лопотал по-армянски… Адама на месте же повязали и вниз сволокли. По ходу следствия подлец раскололся, выдал и всех остальных: дружки его по группе московской гнали ту же армянскую липу, схоронившись по всей огромной стране в глухих, таежных местах. Мошенник раскаялся полностью, страшно: настоял на том, чтобы ему сделали обрезание, и принял ислам, за что наказание вышло условным. Адам остался в медресе учить правоверных английскому, однако на смуглой, носатой роже его навечно застыла печать неискупимой вины перед советской властью… Настоящее имя — утеряно. — Сегодня ночью от болезни сердца и тяжелых государственных потрясений скончался Герой Советского Союза президент Гамаль Абдель Насер! Я снова вскочил на ноги, будто ужаленный. Но он не дал мне очухаться, а принялся рубить ледяным топором приказания: — Возьмите нашатырный спирт и летите вниз: кто в обмороке — окажите первую помощь, пусть спирт нюхают! Затем — на проходную, у вахтера оружие, проследите, чтобы не вырвали, чтобы сдуру не стали палить! Из проходной же позвоните в «скорую помощь» — все городские машины, всех врачей и сестер гоните сюда… Работки, короче, будет навалом: сейчас мы двое только живых да ходячих! — Во двор я ни за что не спущусь! — решительно возразил я. — Мне голову во дворе оторвут. — Никто вас пальцем не тронет! Ведите себя естественно. Лань моего отчаяния, вечно он так мне советовал: «Ведите себя естественно». Гавкай, говорил, на этих арабчиков, подначивай их побольше, пусть себе злятся! Ну да, спустись я сейчас во двор со своими подначками, они бы меня до косточек обглодали. Хорошенькие подначки — сам Насер копыта отбросил… Моего зубовного скрежета лань, моя умница, вы сами уже догадались: больше всего на свете мне бы хотелось сейчас удрать, смотаться как можно скорее в Чор-Минор, чтобы первому принести грандиозную весть: «Евреи, злодей скончался!» Адам из комнаты вышел. Я медленно докурил сигарету, выпил соку из холодильника, взял тампоны, пузырек с нашатырным спиртом. Что же придумать, как предстать перед ними? А что, если разочек себе изменить? Почему бы не попробовать держаться их масти? Разбежался, грохнул ногой в дверь и вылетел с воплем на галерею: — О джамаль, о совершенство! На кого ты покинул нас?! И кубарем покатился во двор, на раскаленные плиты. А духота стояла за дверью, как в турецкой бане.Так начался этот день, самый длинный в моей жизни. Вижу себя в автобусе. Мы все во всем одинаковом: грязно-зеленые комбинезоны, черные ботинки, береты, летим по Каганскому тракту… Хоть и было по расписанию стрельбище у нас дважды в неделю, и ничего в эти дни, кроме стрельбища (и молитвы, конечно, чтобы вера в нас не заглохла), на самом же деле гораздо чаще. Нападала на братьев моих палестинцев внезапно тоска по дому, делались они грустными, хандрили, все валилось у них из рук, и не могли развеять этих печалей концерты и представления в Клубе содействия и солидарности с народами Азии и Африки — ночные концерты с флейтами, бубнами и танцами живота, не радовала баня, не утешали мальчики, поставляемые Ибн-Муклой, и все занятия тогда отменялись: валили на склад, облачались в комбинезоны и в пустыню, на стрельбище, — травить ненужные газы! Чаще всего рвались на стрельбище, услышав про стычки на Ближнем Востоке. И вовсе неважно, арабы вздули евреев или наоборот. «К оружию, братья!» И возвращались в гадюшник довольные, бодрые, снова жадные до скучных занятий: химичить с ядами, мастерить адские машины, шифры, коды, занятия спортом, лекции и семинары, жара и будни, короче… Ну а Насер окочурился, скажем, бог и страшилище Насер? Тут, моя лань горячая, сам Аллах велит за оружие взяться — никто не сказался слабым, никто не отговорился трауром. По сторонам тракта — бескрайние хлопковые поля, буровые вышки. Настроение у меня отличное: «Господи, радость-то какая!» Где-то на этих вышках пашет Дима Барух — инженер исхода нашего. Вернее, пахал недавно, ибо ребе послал Диму в Москву — в Москве сейчас Дима! Потом я думаю о себе… Лично мне ребе поставил четыре задачи. Во-первых, овладеть отлично арабским. Ведь я на всех путях нашего странствия буду выходить на поверхность, вступать в контакты с местными жителями, буду разведчиком, следопытом, буду добытчиком пищи, информации, медикаментов… Да просто пергамент читать! Без языка его и похищать нечего… Затем — здоровье: укрепить ноги, мышцы, легкие, ибо чахлому с дорогой не справиться, а подготовка физическая в медресе на самом высоком уровне. Третье — похитить пергамент. Это дело пустяшное, в нужный час мне ребе прикажет, и я пронесу его под халатом. Ну а четвертое и последнее — это уже для вас, разведчица моей постели: тайны гадюшника, тайны, что должны быть закованы в надежные челюсти. Явки, пароли, клички, ключи шифровальные — то, что полезно Израилю. «Если Богу будет угодно привести нас на родину!» — как говорит каждый раз ребе Вандал. «Будем надеяться, что Богу это угодно, — думаю я. — Вот и Насер сыграл в коробочку!» Бескрайние хлопковые поля, снежная картина в бухарском нашем оазисе. На окно кивает мне Тахир, мой напарник учебный, спрашивает, как называется у нас такая погода? — Самум! — отвечаю. — А у нас — хамсин. Идет из святой Аравии, из Мекки и Медины, черным платком накрывает Аль-Кудс, на весь Фаластын[48] — хамсин. Илана, он ваш земляк, кстати, до Шестидневной войны был жителем Иерусалима, имя же полное — Тахир Аббас Калваза аль-Кудси. Долгое, как наша родовая вражда. Ужасно тихий, ужасно религиозный, зато в отношениях со мной — сплошная спесь. Но, несмотря на это, на вечно надутое спесью сердце, я просто над ним трясусь и все прощаю. За Иерусалим, хотя бы за одно это… С той минуты, как сели мы с ним в автобус, он всю дорогу долбит мне одно и то же: «Это вы, евреи, убили его! И русские тоже… Сионисты и русские убили вождя!» Поэтому, лань моя, забегая вперед чуточку, хочу вам сказать: «Эта песня напарника и привела меня через месяц в диван аль-фадд, в любовные объятия Ибн-Муклы». К нашему разговору прислушивается весь автобус. — Если ты перешел в ислам, потому что есть на твоей душе грех, то ты дурной человек, но если вдобавок ты предал и свой народ, то ты вдвойне мерзавец! Тысячу раз мерзавец, — говорит мне Тахир. Адам сидит на переднем кресле и нервно, как конь, прядает ушами — к каждому слову прислушивается. Адама я не боюсь. У меня отличное настроение. Почему бы не подурачиться?! Я отвечаю громко Тахиру, что он заставляет меня страдать. — В день траура, в этот горестный день, — говорю я ему, — ты не имеешь права унижать товарища по оружию. Когда мы будем воевать против сионистов, ты увидишь, как я докажу свою верность джамалю, докажу свою верность исламу! Вот же собака, а! Когда я подначивал Тахира за поражение в Шестидневную войну, за сдачу и бегство арабов из Иерусалима, когда кричал ему в харю, что все они слабаки, трепло и пижоны, — тут я ему нравился, тут я был ему ко двору, как говорится. А если сегодня ночью один только раз прикинулся для них своим и визжал вместе с ними — то сразу я им еврей, сразу им русский, да?! Забавно же получается! Нет, я это дело так не оставлю, я на них отыграюсь еще. — Тахир, — говорю как можно внушительнее, — ведь ты человек умный, религиозный, в Коране нет тебе равных! Как объяснить тебе, кто я на самом деле? Ведь ты же все равно не поймешь, тут только твой салихун объяснил бы тебе. Адам шевелит ушами — двумя чуткими радарами. Все прочие, весь автобус, сидят с каменными мордами и тоже слушают нас. С такими сидят решительными мордами, будто везут нас сейчас на Суэцкий канал либо умирать на Голанах, а не резать из «калачей[49]» чучел и картонных «моше даянов». — Это верно, еврей, салихуна мне очень сейчас не хватает! А между прочим, Илана, за этого салихуна я тоже ему все прощаю, ибо тут мы с ним два сапога пара: у него салихун, а у меня ребе Вандал — святые наставники. Было дело в Алеппо, в Сирии, там же Тахир и подвергся первой вербовке… Прибегает к своему салихуну, весь сияя от счастья: так, мол, и так, святой старец, еду в Москву учиться, давай мне свое благословение — на кази еду учиться! А салихун его, как вы понимаете, был воробей стреляный: «Сын мой, тебя обманули! Беги назад, откажись немедленно, это злодейские сети!» А назад, извините, нельзя, подписана бумага вербовочная у милого человека, и выдан кушик приличный, и кушик этот в семью пошел: семья большая, голодная. Да и билет на руках в заморские дали — ай, соблазнительно! Короче, не дал салихун Тахиру благословение на дорогу и отпустил восвояси, и улетел он в Москву со скребущими кошками за пазухой. Быстро Тахир понял, что салихун его был прав, ибо в Москве его встретили «сплошные мерзавцы», да и заморские дали пришлось увидеть лишь через окно. Суровые русские люди подвели Тахира к окну и велели выглянуть вниз, на улицу: «Видишь, сколько народу? Все они — кази, больше не учим в Москве на кази, езжай-ка ты в Бухару!» В Бухаре же взяли Тахира сразу за жабры. «На кази захотел, значит? — спросил его с ходу Хилал Дауд, нагнав ужас одним своим видом. — А как же будет с твоим народом, угнетенным и согнанным с родной земли? В молодые, цветущие годы на кази захотел? А кто сионистов из Фаластына прогонит? Нет, так не пойдет, не пойдет, на кази, парень, на собственной родине учатся, и эту родину ты прежде себе отвоюй!» — Евреев я знаю, евреи веры своей не меняют, — говорит мне Тахир. — Там, в Алеппо, жил возле нас один еврей, удивительно благородный, и вот салихун мой начал его испытывать. «Такой замечательный человек должен быть мусульманином! Тогда ты станешь лучше, в тысячу раз лучше!» А этот еврей ему возражал, он отвечал моему салихуну, что переход еврея в ислам — неугодно будет Аллаху. Но салихун настаивал, салихун мой ему говорил: «Именно это Аллах и хочет, Аллаху это очень угодно!» — «Но почему же я тогда не хочу?» — спрашивал салихуна еврей. «А потому, что дьявол тебя не пускает». — «Вот и хорошо, вот я и буду слушать того, кто сильнее…» Грянул вдруг хохот в автобусе. Кидают на пол береты, бацают от восторга ботинками, гогочут, как черти. А мой «салихун» опешил, хлопает ресницами соболиными и вдруг попер на меня, как джин из бутылки: — Пошел вон, еврей вонючий, не хочу сидеть с тобой рядом! — И стал выталкивать меня из кресла. Терпение у Адама лопнуло. Адам взорвался на «салихуна»: — Эй, Тахир, твоя понимаешь, чего делаешь? Твоя голова мясо есть? На это «мясо» даже я взвизгнул. По-арабски сеид наш Массуди не волок совершенно, ну как я по-армянски. Но все его поняли, и Тахир мой тоже. «Куда ты Абдаллу пихаешь, мудак ты эдакий? — имел он в виду сказать. — Нет же мест в автобусе, надо же думать башкой своей чуточку!..» А тут еще с заднего кресла добавили: — Эй, святоша, отстань наконец от еврея! Чего ты выпендриваешься своими знаниями, своим салихуном? Твои знания хуже невежества. Это последнее, лань моя, произносит в мою защиту Кака-Баба — бывший телохранитель какого-то шаха из княжества Абу-Даби. Сидит Кака-Баба с Хасаном, с этой подстилкой, который тоже из Сирии. Еще одна учебная пара… Пышные баки у Кака-Бабы, серебряная серьга в левом ухе, холодным оружием владеет, как самурай, — искусству этому обучался в Японии, в специальной закрытой школе для телохранителей. К сорока годам Кака-Баба вышел на пенсию. Шейх предложил ему остаться садовником, отдавал под надзор конюшню со скакунами, соколиную охоту, пост шофера при огромном гареме. Но Кака-Баба от всего отказался, он тайную мысль имел — податься на фронт борьбы с сионизмом… Родился он в бедуинском шатре на Голубом Ниле, читать и писать не умел, в медресе жилось ему туго. «Какая тут электроника, какие шифры и коды, брат мой Абдалла? О Аллах…» Мне, бухарцу, любил Кака-Баба рассказывать: «Племя наше — бойцы рукопашные, от природы телохранители! Бану-Хашим[50] издревле служим, принцам чистых кровей. А чернокожим и африканцам — нет, ибо все они низкие твари, грязная пена и заболоченный колодец». «Хорошо, ну а как же тогда отличить знатного человека, настоящего аш-шарафа[51], от всякой черни? Как ты их отличаешь?» Он загорался, он говорил, что это и есть настоящая его наука, что эти знания передаются в его племени по наследству. «Настоящий вельможа великодушен, умен и рассеян. Рассеянность в жизни — это очень хороший признак, а рассеянность в науке — плохой! Голова у благородного человека большая, нос тонкий, волосы густые, а губы пухлые. В походке знатного человека нет жеманства, в одежде нет фатовства, чалму он повяжет просто, как ему это к лицу. Ну а в доме у потомков пророка Мухаммада — доспехи старинные и красивые, в конюшне — великолепные кони, а на столе у них — плоды высшей красы земли». Он говорил мне, какой у него богатый опыт по этой части и как безошибочно он это может определить, и принимался загибать пальцы, перечисляя долго, кто у нас в медресе «грязная пена», а кто чист по крови от низменных притяжений. «Эта наука близка мне! А ваши чернила в таблетках, эти яды, к которым мне страшно приблизиться, эта взрывчатка: нитро-гли… глю… тринитро… Тьфу, проклятие, даже не выговоришь!» Тахир вытащил четки и начинает молиться, беззвучно шевеля губами. Эти четки из масличных косточек, из маслин, росших некогда в Кедронской долине возле его дома, — память о доме, об Аль-Кудсе. — Раб и разбойник пустыни — твой Кака-Баба, — говорит он мне о своем обидчике. — Только трусы прибегают к подобным занятиям — телохранитель! Такие герои, как правило, боятся войны, боятся сражений, их мозг легковесен… Этим трусам чужда и тоска по родине, у них родины нет никогда. — Снова тоскуешь по Аль-Кудсу, Тахир? — спрашиваю примирительно у напарника, ибо сам я тоже по нему тоскую, по этому городу. Я говорить о нем могу бесконечно. — О еврей, не спрашивай даже! Не было на свете двух человек, которые бы тосковали по Иерусалиму больше, чем я и Тахир, к которому тянуло меня непостижимым образом… Когда опускались сумерки и солнце садилось за Сионскую гору, мы оба выходили на плоскую крышу его дома, где висело белье на проволоке, присаживались за плетеный столик и молча глядели вниз, любуясь Кедронской долиной. Справа, на Лысой горе, виднелось поместье наместника, а рядом, слева, — церковь Петушиного крика[52]. Много столетий назад, рассказывал мне Тахир, именно здесь прокричала в ночи горластая птица, возвещая миру рассвет, и трижды до этого крика предал Петр своего учителя. Ночь была зябкая, весенняя, а они у костра грелись — легионеры и Петр… Я смотрел на крышу церкви и видел возле креста петушка из зеленой жести, и били колокола, и слышалось пение муэдзина в глубокой Кедронской долине. «А почему тебе так интересен мой дом, мой город?» — спрашивал у меня напарник, словно чуя неладное. «Ну это же город нашей будущей партизанской войны! Все эти атласы, кинофильмы, учебники, по которым нас обучают, мертвы для меня. Другое дело, когда ты берешь меня за руку и водишь по улицам. Тогда я вижу и все засекаю, где нам устроить тайник, чтобы прятать доллары, документы, где нам устроить тайник для оружия, рации, микропленок…» Много раз я приходил в комнаты к уроженцам Шхема, Бейт-Лехема, Иерихона, просиживал с ними целые ночи напролет, пытаясь вызвать ностальгические воспоминания. Мне часто везло, и я отправлялся тогдапутешествовать. Мы приходили на берег Смердящего моря, лазили на неприступные скалы, подставляя грудь горячему ветру. Я видел стремительных барсов, горных козлов, сидел в бедуинских шатрах и пил кофе, любовался восходами солнца со стороны Моавитских гор, и не было для меня прогулок более обольстительных, нежели эти… Порой мне хотелось отправиться на Кинерет, побывать на Хермоне — блажь! Или вдруг, в какие краски одевается лес под Цфатом, хотелось узнать, как пахнет море у Акко и есть ли рыбалка на Иордане? Но узнать эти вещи было нельзя, не у кого. Или просто не помнили… — Мы вернемся туда! — ободрял я себя и их. — Эти горы, холмы и долины наши, принадлежат нам по праву отцов! И в знак восхищения братья мои палестинцы осыпали мне руки и плечи горячими поцелуями.
Мы сидим в инструкторской — голом бетонном бараке. За окнами воет ветер, о стекла трется песок с сухим шелестом. Дышать нечем, обливаемся потом… Я вижу за окнами сторожевые башни, вижу, как прячутся от непогоды под стеклянными колпаками часовые, вижу, как поземка взвихряет песок на дюнах, и дюны шевелятся, дышат, ворочают спинами и хвостами, и вся пустыня похожа на лежбище доисторических ящеров. Сидим вдоль серых стен, на длинных скамьях, а Адам помчался к начальству доложить о нашем прибытии. Сидим и ждем, и проклинаем всех черномазых на свете: уроженцев Конго, Родезии, Берега Слоновой Кости… Они живут в тренировочных лагерях в окрестностях Бухары, а сюда, в Беш-Куддук, приезжают на стрелковые упражнения, как и мы. Беш-Куддук — так называется этот край пустыни. Здесь некогда был цветущий оазис, была вода, но пустыня — неумолимый могильщик, нагнала сюда свои дюны… Ясно с первого взгляда, что черномазые здесь, а стрельбище занято, что мы напрасно приехали. Макет с джунглями посреди барака — родная природа черномазых: игрушечные танки, броневики, пехота в атаке — курносые, толстогубые, кучерявые. А на полу сигаретный пепел, огрызки яблок, конфетные обертки, накурено, как в борделе. — Поздно приехали, — говорю я напарнику. — Они тут всю ночь занимались. — Постреляем, еврей, имей терпение! — Тахир мне кивает на стену напротив, обклеенную сверху донизу плакатами. На самом верху, на белом ватмане, изображено черной тушью: «К терпеливому и Аллах терпелив!» — написано по-арабски, красиво, каллиграфически. А ниже чего только нет! Плакаты по оказанию первой помощи, защита от атомной радиации, «катюши», «калач», базуки, салоны чуть ли не всех пассажирских самолетов в мире. Кстати, по части терпения даже сам Адам Массуди — «не с утра диверсант», как говорится, и выносливейший «крот», мог бы многому научиться у моего «салихуна». Расскажу вам, моя Мата Хари, один случай, как устроили нам испытание. Операция называлась то ли «Синай», то ли «Аскет» — сейчас и не помню… Отвезли нас, короче, в пустыню и сбросили из вертолета на дюны. Сбросили следом компас, гидрофобную ткань, мешки пластиковые и по две фляги на брата. Но не с водой, моя лань, а с бензином фляги. И все — и ни оружия, ни консервов, ни мешков тебе спальных. Подыхайте, как падаль! И что же мой «салихун», хотите вы знать? Как повел себя этот нытик и ипохондрик, этот хиляк и святоша, хотите вы знать? — Мы оба с тобой семиты, верно? — спросил он меня, усевшись на раскаленный песок и обводя медленным взглядом эту пустыню медленной смерти. — Ну семиты, ну братья как будто… Ты что, политзанятия решил проводить? — Наши предки общие — кто они? — продолжал мой напарник, впадая в транс у меня на глазах. — Не знаю, кто у тебя были предки, а про своих я в другой раз тебе расскажу, если живы останемся. — Наши предки, Абдалла, знались с бесами, дружили с ангелами! Они брать умели от каждого по им присущему качеству… Шесть качеств имеют бесы, и тремя из них Аллах наделил человека: едим, как они, и пьем, размножаемся и умираем. И ангелам тоже подобны мы тремя качествами: ходим ровно, имеем разум и общаемся живой речью… — Ну при чем здесь ангелы, при чем бесы?! — вскричал я в истерике и принялся рыть песок, рыть могилу себе тут же на дюнах. — Мы через час начнем умирать, а ты уже бредишь, Тахир! Погружаясь в транс все больше и больше, он стал говорить о четырех родах вредителей: змее, коршуне, льве и шакале, которых мы видим, и они нас видят. — Но опасаться, Абдалла, нам следует невидимок: отравленной пищи, ядовитой воды, внутренних болезней! Короче, Илана, битый час мы сидели так, покуда мой «салихун» шептал заклинания, призывая бесов и ангелов, чего-то там вычислял, отнимая и прибавляя, затем встал на колени, сложил молитвенно руки и обратился непосредственно к Аллаху: — О Создатель! Жизнь, что Ты даровал нам, — она ведь превыше всего! Нет с нами крыльев, ибо не ангелы мы, и не бесы, чтобы мигом пересечь сей край проклятий и гибели, не можем ходить невидимками и не знаем своего будущего! Не ради заслуг наших, а ради жизни — гостьи Твоей, позволь нам питаться нечистью. Разве не на сей именно случай Ты наделил человека шестью качествами животного?! И мы пошли — шли мы неделю, а может, больше, питаясь мне и ему недозволенной пищей. Сливали в норку немного бензина и ждали, покуда появится дичь: вараны, мыши, суслики… Жажду мы утоляли буквально небесной росой. Откапывали на ночь воронку, устилали ее гидрофобной тканью, а утром пили воду — пару горстей на брата. Спали поочередно, ибо боялись черных, огромных каракуртов, кочующих по пустыне стаями, как саранча, боялись желтых панцирных скорпионов, разящих спящего насмерть, боялись блуждающих душ, отвергнутых вратами рая и ада, но больше всего — хикма-малауму, змею, что выглядит безобидно, как уж, но плюется ужасным ядом. Если падет на человека такая слюна, то сгорает как спичка, и остается лишь кучка пепла… А однажды, на пышущем зноем закате, мой «салихун» вдруг разделся, разделся догола, и велел мне ощупать все свое тело. Мне показалось, что блохи его замучили, паразиты, что хочет мой «салихун», чтобы я его почесал или сделал массаж. «У тебя члены одеревенели, брат мой Тахир?» Но он ответил, что хочет проверить, кто над ним властен, Аллах или русские: «Коварство этих бандитов не знает границ, это мой салихун еще говорил: они вживляют в тела людей капсулы с ядом, делают это во сне, а после нажмут на кнопочку и убивают тебя с любого расстояния. Капсула растворяется, ибо умная!» Помню, я щупал его добросовестно, миллиметр за миллиметром, все его тело, щупал и тихо смеялся… Была у меня и досада, Илана. Меня огорчало вот что… На кой черт мне сдалась пустыня, эти дурацкие опыты с выживанием в дюнах? Ну почему борьба с сионизмом не включает в свои программы опыт долговременного пребывания в пещерах? Лучше бы выбросили нас в скалах, опустили бы в шахту, на худой конец, или в пропасть! …В дверях возникает взволнованный Адам Массуди: — Бойцы, встать, застегнуться, надеть головные уборы! Все вскакиваем, Адам обходит четкий квадрат строя, придирчивым взглядом с ног до головы обшаривает каждого. В бараке появляется начальник базы генерал Шаман-Сури и с ним вся его свита. Лицо генерала преисполнено глубокой скорби — толстенький усатый туркмен в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, в бухарской вышитой тюбетейке. Он подходит к макету с джунглями, кладет руку на коричневую щетину деревьев, гладит ее. Похоже, что генерал волнуется. Берет пехотинца в руки, перекидывает негра с руки на руку, снова опускает на родную природу. Берет танк, комкает его и произносит речь: — Братья мои, мусульмане, бойцы великой палестинской революции! Я восхищен вашим мужеством! В час кончины вождя, в час великой утраты, ваша мораль высока — истинные мужчины! Аллах утешает на небе сейчас своего любимца, а вы, презрев печаль и траур, ни на минуту не прекращаете священную борьбу. Вожди мирового коммунизма именно так нас и учат, на каждую нашу потерю ответить пулей и смертью, ответить врагу миллионом пуль! Осваивать глубже боевую технику, тоньше постигать тактику и стратегию борьбы с коварным врагом… Моего разбитого сердца лань, он будет продолжать в этом же духе еще очень долго, не сообщив ничего интересного ни вам, ни мне. Не будем же терять время, давайте делом займемся! Видите свиту вокруг генерала? Это наши инструкторы: в кепи с жокейскими козырьками, в мотоциклетных, герметических очках, ибо самум в пустыне. Лица этих людей задубились, черны — безжалостно солнце пустыни, лица их каменно непроницаемы — никто по-арабски не понимает. С ними я вас познакомлю! Справа от генерала стоит человек с руками в экземе, это Антоша-Дракоша. Он чуть в стороне стоит, подальше от генерала, поскольку генерал его духа не терпит — разит от Дракоши вонючей гарью. Площадка его самая дальняя в Беш-Куддуке, а весь зверинец — это роботы-самоходки. Там нет песка, на его площадке, — там камни, галька, щебенка… Дают нам по саперной лопаточке, а мы за десять минут должны уйти под землю. Так упражнение и называется: «Провал под землю». Дракоша раздает нам лопаточки, стоит с секундомером ровно десять минут, затем распахивает ворота и палит в воздух. И тут несутся на нас танкетки, утюжат и перепахивают площадку во всех направлениях. И горе, горе тебе, если ты не успел уйти, провалиться, — раздавят насмерть и перемелют кости тебе. А вот Клоун — бывший артист цирка, а ныне инструктор по всевозможным ходулям. Этот обучает нас тонким секретам пересечения госграниц. Поместье его состоит из заборов с электронной сигнализацией, из рыхлых пашен, мокрых трав и песков, заболоченных водных препятствий. Каждая учебная пара числится у Клоуна каким-нибудь животным, смотря по тому, что за копыта на ваших ходулях. Мы с «салихуном» «кабан»: я — «передние ноги», а он — «задние». Ходим часами один за другим, ухватившись за пояс: правой-правой, левой-левой, синхронно так, аккуратно ходим. А ходули скакучие, фибергласовые, высокие, черти! Однажды отвалились у меня «задние ноги» — гляжу, нет «салихуна»… Поглядел вниз под копыта себе, а он, бедный, там барахтается, на колючей проволоке, в кольцах колючей проволоки запутался. А колючка особая, германская! И не колючка даже, а бритвочки махонькие: чем ты в них больше возишься, тем больше они и режут, и пишут тебя, и кромсают. А этот, что курит трубку, — Боинг, или, иначе, Агент Моссада — оператор электронного робота. Обратили, Илана, внимание на его ухмылочку злорадную? Он рад смерти Насера ничуть не меньше нашего! Ко всем арабам на свете Боинг питает лютую, тайную ненависть. Я слышал, что брат его, русский военный советник, воевал на стороне египтян в Шестидневную войну. Во время всеобщего отступления и бегства был ранен и брошен как пес, а кости его по сей день лежат и сохнут в Синайской пустыне… Эти рыжие, волосатые руки Боинга особенно нам ненавистны. Они все у него в синих татуировках, ненавистны даже и мне. Дело в том, что отличной оценки за захват пассажирского самолета никто из нас у него еще не удостоился. Робот свой, «агент Моссада», он каждый раз пересаживает на другое место и вдобавок заново гримирует. Врываешься ты, допустим, в салон, бегаешь как угорелый, орешь чуть ли не с самого трапа: «Сидеть всем спокойно! Руки на голову, мы ваши друзья!» — а он в это время тебе сообщает спокойно в мегафон: «Але, але, Абдалла, сойдите, вы все застрелены!» И весь наш подвиг приходится повторить сначала… А Боинг не ленится, идет в салоны, снова тасует чучела своими толстыми, рыжими лапами, а «агента Моссада», это таинственное существо, опять заткнет в дальний, неизвестный тебе угол и, конечно же, снова прикончит меня с «салихуном». Ну, кто у нас здесь еще остался? Ах да, сам генерал… Внешность у генерала, как видите, самая заурядная. Встретишь такого на улице, даже внимания не обратишь. Скажешь, чайханщик из окрестностей Ляби-хауза, колхозник, полевой учетчик, ну председатель колхоза, самое большее! Но вы-то знаете, моя Мата Хари, моя умница, подобная внешность дороже разведчику царской короны. Он делает паузу, генерал, крутит задумчиво кончик уса. Чей-то нетерпеливый и дерзкий голос вдруг смело брякает: — Зачем говоришь так много? Давай автоматы, давай базуки! У нас кровь кипит, мы стрелять приехали. Брови генеральские ползут наверх и застывают под потолком огромным восклицательным знаком, чуть ли не бомбой у нас над головами. И сразу становится тихо, становится слышно, как воет уныло ветер, как шелестит песок о стекла. У рядом стоящего Адама генерал тихонько осведомляется по-русски: — Как курсанта фамилия? — Идрис Нура, товарищ генерал! Брови сползают вниз, и генерал начинает щурить глаза, мучительно припоминая что-то. Потом снова Адаму по-русски: — Не тот ли Нура, который сома на Арале?.. — Совершенно верно, он самый. Теперь уж генерал восхищенно кивает, радуясь своей памяти. Он говорит Нуре, что перебивать старших нехорошо, старших по возрасту и по чину, и все с укоризной смотрят на белобрысого Нуру, а он, пристыженный самим генералом, тупит глаза. — Всех сильнее, — говорит ему генерал благодушно и назидательно, — укротитель собственных страстей, боец Нура! — И рявкает вдруг на весь барак: — Да здравствует палестинская революция! Да здравствует Мамлакат аль-ислам! — Мамлакат аль-ислам! — ревем мы немедленно и разом веселеем. Надо бы вас познакомить, мое сокровище, с симпатягой Нурой, ведь вы на работе все-таки, а он «человек-лягушка», мастак по подводным диверсиям. Нура у нас белокурый, совсем не похож на араба. Он страшно страдает от этого: от белого цвета кожи, от голубых своих глаз… Лань моя, вы обхохочетесь — Нура глушит черный кофе чуть ли не ведрами, наивно полагая, что это поможет ему изменить пигмент, чуточку посмуглеть! Он родом с морских побережий Персии, бывший ловец жемчужниц, охотник за «рыбьими слезами». Нура рассказывал мне, как там, в Персидском заливе, его обвязывали веревкой, затыкали уши и нос воском и опускали в пучину. На лодке же в это время варили в кипящем котле одеяло, и, когда Нура всплывал, его кутали в это одеяло чтобы уберечь от судорог и охлаждения тела. «Сколько раз с нашим братом бывало: дергали за веревку, звали, кричали ныряльщику, а доставали из моря лишь часть тела, остальное было отгрызено акулой либо морским драконом!» — Ступни ног и голени я красил в черный цвет, ибо морские гады черного цвета боятся, — говорил он мне, увлекаясь все больше и больше. — Я залезал в кожаный мешок, руки и ноги были наружу, а жемчужницы вместе с песком и водорослями собирал в мешок. А если завидеть пришлось морское чудовище, то брызгал в него уксусом, они уксуса тоже не терпят… Более двух минут самые опытные ныряльщики не выдерживают! Потом я узнал, что жемчужница, чтобы быть красивой, должна находиться в бурном и мутном месте, тогда раковина всплывает и ловит створками дождевую каплю! …что желтый жемчуг — это символ богатства, белый — свободы, а зеленый — счастья! …что та жемчужина считается особенно ценной, что весь день может кататься на голой тарелке! …что, если кто сомневается, — дай жемчужину проглотить курице. Побывав в желудке у птицы, жемчужина навсегда утверждается в своей красоте и ценности… И тут я вижу вязкие, оранжевые воды в дельте Аму, камышовые тугаи, где водятся тигры. Неподалеку от берега вижу старые баржи на рейде, сейнер-рефрижератор, списанный на слом. Под всю эту рухлядь нам следует подложить взрывчатку и потопить… Чего бы проще? Но не спешите, моя единственная! Когда мы с ластами и аквалангами отправились в воду, то с первых же погружений стало ясно — работать здесь невозможно, в дельте хозяйничает здоровенный, как бегемот, сомище. Ночью мы видели, как это чудовище цапало кабанов, приходивших на водопой из тугаев, как, громко чавкая, уволакивало в море добычу. А тут еще кто-то из местных прибавил нам радости и утешения, что этот шайтан и людей таскает, что человеков он тоже ест. Связались мы с базой: так, мол, и так, сеид генерал, стреляли в него, а он хоть бы что. Пришлите стрелы с отравленными наконечниками или разрывные пули, сеид генерал… Но в поступившем ответе заключался странный отказ: «А в Красном море акулы водятся!» …Утром на отмель вышел Нура. Обмазал себя тиной, черной, как деготь, обмазал руки, ноги, лицо, превратившись у нас на глазах в дьявола. Взял тесак и бросился в волны! В тот же день все посудины были взорваны. Мы ели уху у костра, пили арак, мы это дело отмечали грандиозным пиром. Рядом с костром нашим, на отмели, качалась на волнах огромная туша с белым вспоротым брюхом. …Генерал возвращает игрушечный танк в джунгли. Он говорит, что сегодня вечером у нас в медресе назначено траурное заседание, что больше не будет он говорить, что скажет все вечером. — Все площадки в вашем распоряжении, братья-герои мои! Но только стрельбище занято! — И снова повел рукой над макетом: вы понимаете, кем они заняты, мол. И снова к нам обратился: — Давайте так: поупражняетесь малость на захвате заложников в кибуце «Шалом», а я тем временем дам указание повару: зажарим барашка, плов соорудим. Ну как, согласны?
Глава 12 Китаб Аль-Байян
Часами сижу в палате, уставившись в одну точку: перед моим мысленным взором встает ребе Вандал, весь осыпанный пеплом, торжественный и печальный, во мраке свинцовой коробки Вабкентского минарета. Снова слышу, как он говорит нам об утренних росах, о слепящем полуденном солнце, о сочных высоких травах, навсегда уходящих от нас, это звучало, как зов смерти и зов обновления одновременно. Это была новая тайна, сильнее, чем зов родины… Никто не ужаснулся жуткого зева пещер — разверстых влагалищ земли, ее родовых мук, связанных с нашим новым рождением, не побоялся собственной боли рождения, и это тоже тайна, объединившая нас всех! С испугом отталкиваюсь от этой мысли, как будто от самого себя: «Не смей думать об этом, рассудок твой поврежден, ты болен! Пусть блуждают в этих потемках доктор Ашер и весь его бойкий отряд за этими стенами, все эти психологи, психиатры. Шепни я им только, что наши пещеры на что-то такое смахивают — отчетливый сексуальный символ, как их тут же осенит. Но нет, ничего им шептать не стану! Придет час истины, и все я постигну сам, как постигаю помаленьку и все остальное». Так я сижу и думаю, заглядывая попеременно то в бездны своей души, то в бездны земного чрева, откуда я вышел, родившись снова. Вдруг вижу пустынные залы книгохранилища: ребе склонился над фолиантом Кушайри[53]. Зачем он взялся читать его именно в тот день? Или вижу Хилала Дауда: пишет портрет усопшего Насера — сидит на сцене, на деревянной треноге… А все же… Что толкнуло старика Фудыма сойти в глубочайшие недра, чтобы сгинуть там навсегда? Одна только древняя память Банаи — взглянуть на свою работу? А может, попытка зачать с землей нового сына, идеал своего сына? Не преступный и грешный образ, заслоненный больным сознанием, а идеал! Или Дима Барух — инженер-буровик, нефтяник, устремленный мысленно в земные полости… Разве только для того и шел, чтобы удрать обратно с Мирьям: угрюмо молчал и терпеливо ждал своего часа? О, в мире случайностей ничего не бывает «вдруг», а есть законы судьбы и неумолимое предопределение, и тут я пытаюсь додумать, как бы они сказали, те, что за стенами, эти умники: «Глобальный сексуальный мотив, весь земной шар — любовница! Суперкомплекс…» С Мирьям как будто бы ясно: имела четкую цель — пройти у гробницы Рахели, пройти из галута обратной дорогой, за весь народ якобы. И все ипостаси ее — и блудная дщерь Сиона, и сука, больная бешенством матки, и Мария Магдалина — суть один образ: праматерь всего народа… Но с этой задачей моя слабая душенька не справилась! Не пришла сюда, она назад повернула, в кровях своих и в блевотине. Ну а я — Калантар Иешуа, Каланчик, мулло-бача Абдалла Калан — что обо мне скажут? Что скажут умные люди, прочитав мои записи, эту исповедь кавалера «четырех крестов», рыцаря двуглавой дамы? «Бедный рыцарь, искал приключений, был игрушкой всех кому не лень!» Э, нет, господа, я слишком стар, душа моя слишком стара. Я лучше вам сам подскажу: Калантар Иешуа — между землей и небом, в небытии… Вечное пребывание в биологической среде матки, стремление к абсолюту покоя! Вот что искал я в пещерах, и это истина всех моих истин… И последнее — ребе Вандал. Я и сам не знаю, что это за душа. Был с ним рядом, жил в тени этого древнего гиганта, но души его не постигну вовек. Откуда у ребе этот винтик с пергаментом, с тленным путем мертвых? Нет, сюда мне рано соваться, здесь все заверчено для его коллег из Института каббалы! Но я отвлекся, а этот длинный, проклятый день продолжался! …Автобус вкатил во двор, все побрели на склад сдавать амуницию, а я, как и был в мокрой и грязной робе, — в книгохранилище… Кругом пылало: к полудню самум набрал такой ярости, что, казалось, эти зеленые мшистые стены вот-вот потекут и расплавятся. Было пусто в читальном зале, пустынно, длинные столы были убраны, лампы с них сняты. Я скашиваю влево глаза, ребе сидит на своем неизменном месте, в секции древних рукописей. Меня он не видит, не услышал, как я вошел, — хруста тяжелой двери. Ребе вообще не отличался тонким слухом, тем более здесь, погруженный в занятия, когда Тора, как море, смыкалась над его головой. Я сразу повеселел: весь день мечтал с ребе увидеться! Зато заметил мое появление шеф. Машет со сцены, зовет Абдаллу к себе. Два моих покровителя, два наставника моей души — бес и ангел. Оба готовят меня к будущей жизни в Израиле. Вот они ждут меня! И мне разрываться меж тем и этим… Я подхожу к ребе, я к ребе тихонько подкрадываюсь, шепчу у него за спиной: — Ребе, ребе, а злодей-то подох! Он выпрямляет худую спину, оборачивается: сухой, бледный лоб, тонкий профиль носа, роскошная борода архангела. — А ты уверен, что Насер действительно был злодей? — И устремляет на меня загадочный взгляд. Я подтверждаю это кивком головы: «Безусловно! Злодей, ребе, злодей…» И весь сияю. Но ребе говорит, что я ошибаюсь, что большего благодетеля, чем покойный руководитель, народ Израиля сроду не видывал. — Блаженной памяти мудрецы наши так поучали: не радуйся смерти своего врага. Разве тебе известно, кем он приходился тебе на самом деле? Я эту мудрость прошу объяснить, и ребе с удовольствием соглашается. — Возьми простой факт: Насер поднялся воевать с Израилем, да? Но оказал нам одну из величайших услуг — мы получили обратно Храмовую гору, получили обратно древний Хеврон с могилами праотцев, Синай, Голаны… Вчетверо больше земли, чем купили когда-то за деньги. Перегибаюсь я пополам, хлопаю себя по коленкам, с трудом удерживаю рвущийся из меня хохот: — Ребе, вы огорчили меня, все мы должны быть в трауре: скончался великий сионист Насер! И ребе улыбается тоже, ребе разводит беспомощно руками: — Да, так этот мир устроен: даже злодеям Господь дает долю в добрых делах! Этот мир исправляют даже злодеи… Все, мне возле ребе стоять нельзя, опасно. Я задержался здесь слишком долго. А ведь Хилал сейчас спросит, с кем это я шептался? Хихикал, стучал ногами. «Рехнулся ты, что ли?» — спросит. Нас трое в этом пустынном зале, и мне исхитриться надо, чтобы успеть сновать между бесом своим и ангелом, и думаю с досадой — хоть бы стать невидимкой! Чтобы сесть рядом с ребе, войти в причудливый сад его мыслей, соприкоснуться с его душой, с Торой, вдыхая при этом саму вечность. Но как? Как угодить шефу и в то же время от ребе урвать пару зерен? Сумрак, окна зашторены, на сцене косой луч; как прожектор, падает он на огромный портрет, тусклым золотом блещут бритый череп художника, его рыжая борода… Я уношу с неохотой от ребе свои набрякшие ноги. Стою внизу под сценой, вижу, как танцуют пылинки в дымящемся столбе пламени. Щелкаю каблуками, вытягиваюсь и громко приветствую шефа. Он обволакивает меня поощрительным взглядом своих волчьих, желтовато-диких глаз. Ему льстит мой грязный, разящий потом комбинезон, весь мой вид ему нравится. — Вернулись, вижу! Тебя, сынок, никто не клевал? Он работает голый по пояс. На смуглой спине шевелятся канаты чудовищных мышц. Смотрю на толстую циклопическую шею борца, на которую насажена круглая, лобастая голова. Он фыркает мученически, говорит, что жара прямо-таки сволочная, и снова глядит на портрет. Откидывает назад неимоверно могучий торс, прицеливается несколько мгновений и кладет легкий, нежный мазок. Любопытство гонит меня на сцену. Я всхожу по приступочке, вижу, что портрет почти готов. Он пишет его по памяти, не глядя ни на фотографию, ни на открытку, и у меня срывается возглас восхищения: «А ведь здорово получилось, шеф!» Но он молчит, сосредоточен… Рисовать в медресе нельзя — нельзя святотатствовать в этих стенах, даже в Коране говорится об этом: «Горе тому, кто изображает живых существ: образы, что напишет художник, сойдут со своих картин и потребуют у него душу себе. И тот, кто души им не даст, — гореть ему в вечном огне!» — Тебе, я слышал, за нас обоих сегодня досталось? — говорит он мне иронически. — «Сионисты его убили, русские его убили…» С минуту я нахожусь в замешательстве. Невероятно! Откуда он знает про наш разговор в автобусе?! Ведь я же первый, кто перед ним предстал, первый, кто выскочил из автобуса. Просто фантастика! Ладно, не моего ума дело, и, набравшись смелости, откровенно говорю: — Я понимаю, у них траур, я их могу понять. Но врать-то зачем, что сионисты и русские заодно? Дескать, русские знали, когда начнется война Шестидневная, точные день и час, а им, арабам, не сообщили. Тоже мне умник! Вот всыплю я ему сегодня на боксе, проучу «салихуна» этого всем остальным в назидание. Мой шеф усиленно переваривает мое сообщение: оно горячее, прямо из свежих рук, из вражеского лагеря, из лагеря Ибн-Муклы. Он смотрит на портрет, но думает, конечно, об интересах своей империи, которую надо спасать, и только он знает, как это делать. «Я Россию спасу, я ее, матушку, сохраню империей! — постоянный его рефрен в многочисленных разговорах со мной, мулло-бачой Абдаллой Каланом. — А ты, сынок, мне поможешь в этом, мы оба ее спасем!» Он усмехается криво и опускает на колени руки. В одной руке у него кисть, а в другой — тряпка. — Хорошенько запомни, сынок, ты здесь единственный, кто представляет по-настоящему нашу родину. А точнее — ее самую мощную, самую уважаемую организацию. Теперь, когда этот помер, наша задача — прибрать к рукам всю их политику… Палестинское движение гибнет и расползается, ты же видишь, кто сюда прет, ты же с ними общаешься! Но из этого дерьма нам предстоит создать смертоносные орудия. Я весь обмираю: впервые он рубит так откровенно. Понятливо ему киваю. Сейчас я сосуд, в который вливают великие тайны. — Весь набор нынешний будут наши с тобой люди, поэтому ценный тебе совет: со всеми заводи дружбу! Не унижай никого, ни с кем не соревнуйся — этого тебе не простят. А лучше поставь на стол бутылку, скажи, что водка снимает с души любые обиды и ссоры, любой траур. Коран им, правда, запрещает спиртное, но жаждут они именно запретного. И тогда, сынок, — добавляет он шепотом, но по-царски щедро, — увидишь! Не успеешь и оглянуться, как все твои жизненные достижения пойдут только в гору, превзойдут твои самые дерзкие планы и ожидания. Инстинктивно чую, как к этому разговору прислушивается ребе: он сидит рядом, я вижу его — в стоптанных сандалиях на босу ногу. Он думает там, конечно: «Это отродье Исавово искушает моего Иешуа… Только бы он не поддался!» И я немедленно посылаю ребе ответ: «Помилуйте, ребе, я же все понимаю: нитка, втрое скрученная, и все такое…» Нельзя сказать, чтобы хлынувшие вдруг откровения шефа застали меня врасплох. Многое я знал и сам, многое чужие уста поведали… В силу необъяснимых симпатий шеф часто приглашал меня к себе в ротонду — одну из башенок медресе, где было его жилище и ателье одновременно. На всю Бухару открывался отсюда потрясающий вид! «Фонарик» господствовал над крышами бань и базаров, над переулками, тупичками, виднелся отсюда рабад[54] — дальние городские предместья, а еще дальше — пустыня, затянутая вечной хмарью. Целыми днями шеф рисовал здесь картины, любил мне рассказывать о себе, говорил, что работал некогда в Африке, много страдал там от дикарей, которые мочатся и испражняются прямо на улице. Вонь там невыносимая! Что даже болел много и по сей день от этой болезни не излечился. Потом вставал от мольберта, чтобы размять затекшие ноги и спину, рылся в углу и приносил свои старые картины. Это был унылый мир в кровавых красках: пески, тропическая растительность, хижины, крытые пальмовым листом и звериными шкурами. Мы пили подолгу чай, подолгу курили. Он приносил еще картины, его последний период. Моя новая тема! Тема была старая, все тот же Христос, все то же распятие, но картины приводили меня в содрогание. Лик Христа был похож на мое лицо, сильно обезображенное, расклеванное хищными птицами… Я обратил однажды его внимание на это и откровенно спросил: «Это за что же вы меня так, шеф? За то, что и я — Иешуа, за то, что еврей?» А он серьезно ответил: «Да я же на крест тебя посылаю, сынок, на Голгофу!» Больше всего мне не нравились на этих картинах женские образы — везде Мирьям! И это было поводом для многочисленных предположений и ревности: она тут бывает! Я искал часами следы ее пребывания здесь. Я намекал ему на натурщицу: «А когда она вам позирует?» Но он отвечал, что пишет по памяти, что память на лица у него поразительная, что удивительного в этом нет ничего: «Какой же разведчик без памяти?» — и уводил помаленьку разговор в сторону. …Хилал Дауд оборачивается, глядит в зал оценивающе, шевелит губами и загибает пальцы. В моих зрачках навсегда запечатлелись эти голые, булыжные плечи борца, огромный холст с изображением Насера, сырой, быстро просыхающий холст. — Гостей, — говорю, — на вечер считаете? — Ага! Давай-ка посчитает вместе: наших человек сорок, из органов, из обкома, из Беш-Куддука… Человек восемьдесят-девяносто?! — А этих вы что, забыли? — И машу рукой туда, где, по моим представлениям, находятся лагеря черномазых, уроженцев Конго, Уганды. — Действительно! Скамеек-то нам не хватит… Сходи, натаскай скамеек. — Снова берется за кисть и фыркает: — Бля, дышать просто нечем! Я отправляюсь к ребе, я лечу к ребе на крыльях, скачу к ребе козлом: о блаженные, незабываемые часы моих воспарений! Именно здесь, в Китаб Аль-Байяне, прошли лучшие часы моей жизни. Ребе давно меня ждет, проявляя признаки нетерпения, ребе чуть ли не сердится на меня. Берет табурет и велит немедленно сесть с ним рядом. — Ты говорил, Иешуа, что все их вожди злодеи? А ты вот послушай, какие встречаются чистые души у Ишмаэля, какие возвышенные поступки! — И, не дав мне даже опомниться, с ходу начинает читать, будто мы с ним и не расставались: — «Не было в этом столетии недостатка в руководителях, скромно и честно служивших Аллаху, по образцу праведников прошлых времен. Одна из высших проявлений набожности — не выходить никуда из дома, кроме как на молитву, а есть и такие, что просто живут в мечетях… Халиф аль-Кадир ежедневно раздает треть пищи со своего стола беднякам, вдовам и нищим. Он говорит, что не подобает человеку сидеть, когда он предстает перед Аллахом, и халиф никогда не садится, кроме тех случаев, что требует молитва: не ложится в постель, не прислоняется к стенам, не склоняет головы на подушку…» Я узнаю Кушайри, и мне становится сразу скучно. Господи, на что он тратит время, зачем мне это читает? Однако смиренно молчу, внимаю каждому слову, ибо ребе всегда говорит, что мудрость народов мира должна еврея радовать, как его собственная. Ничего не поделаешь — молчу, пусть ребе радуется. После каждой фразы ребе глядит на меня, и наши глаза встречаются: меня пронизывает длинная, сладко щекочущая молния. Теперь он читает про одного ученого: «Он окружал себя во время святых занятий режущими и колющими предметами, чтобы не уснуть. А появлялся на людях весь изрезанный либо с пробитой головой…» Не в силах выдержать муки, я умоляю его: — Ребе, давайте почитаем что-нибудь наше, что-нибудь стоящее. Этих халифов с пробитыми головами мы целый день зубрим. Ребе глядит на меня пристально, укоризненно, говорит, что я чересчур возбужден, чересчур взвинчен. — Я ведь не зря тебя посадил, не зря читаю. Смотри, Иешуа, не натвори сегодня безумств! Ребе расстроился, слюнявит палец, пытается читать дальше. Мрак затрудняет его, он не находит фразы. Я предлагаю ребе принести лампу, предлагаю открыть штору побольше. Но он нашел уже, что хотел, и продолжает: «Некий благочестивый человек ни разу не вбил гвоздя в общую с соседом стену, дабы не посягнуть на его право собственности. А еще — дважды в год выплачивает все налоги, чтобы никто не сказал, что эти налоги он считает слишком высокими». Я совершенно ребе не слушаю, все внимание мое сосредоточено на Хилале — проявляет уже беспокойство, куда Абдалла запропастился? Боже меня упаси навести шефа на мысль о пергаменте или выдать, что здесь ребе, что мы сидим вместе! Но ребе страхи мои нипочем — сияет, искрится, будто напал на россыпь золотых самородков: «Султан Южной Аравии никогда не ест риса, ибо известно, что рис в пору своего созревания требует массу воды, и каждый феллах жестоко надувает соседа с водой». В меня вползает старая, беспокойная мысль: а не дурачит ли нас обоих, меня и ребе, этот серый русский волк? Разве не слышит он голос ребе, разве не видит его? Шеф готовит меня в разведчики для работы в Израиле, понимает прекрасно, что медресе знаний об иудаизме не даст мне, вот и позволяет сидеть с ребе. Закрыв на все глаза, заткнув якобы уши… И от этих мыслей холод бьет меня по ногам… Разве не может такое быть? «А один человек дал своему ребенку рвотное средство, узнав, что ребенка покормила жена соседа. Ему показалось, что собственное дитя этой женщины лишилось от этого своей доли материнского молока, что его ребенок как бы ограбил другого». Все, мне пора идти! И я поднимаюсь, взвалив на плечи скамейку. — Ребе, он разве не слышит нас? — киваю с сомнением на сцену. — Какой же ты, право, — и ребе совершенно расстроился. — Не видит он нас и не слышит, в этом отношении — слеп и глух, ты сто раз меня уже спрашивал! Ступай и возвращайся. И хорошенько запомни, Иешуа: сомневающийся несовершенен. Я удаляюсь, пристыженный, мысленно кричу назад: «Вот именно, ребе, — несовершенен! Тянет меня к этому монстру, словно магнитом, словно мы связаны общим пороком, неведомым мне самому, но я вам клянусь, ребе, я все узнаю: он ли ее заразил? Сегодня я все узнаю…» Поднимаюсь по сцене, по каменной приступочке. Спотыкаюсь и чуть не падаю. — А сцену, шеф, нам тоже готовить? Он поднимает от портрета голову, живыми, быстрыми глазками проехался вокруг себя. Сказал, что без нас все доделают: — Посиди рядом, сынок, о многом поговорить надо! Я тоже проехался глазами по сцене, увидел мысленно, как будут выглядеть вечером этот зал и эта огромная сцена: будут столы, накрытые бордовой парчой, будет кафедра, и все затопит мертвенный, люминесцентный свет; будет так, как бывает здесь часто на лекциях, на собраниях, когда выступают иностранные знаменитости по исламу, которые приезжают работать в подвалах Китаб Аль-Байяна, где хранится уйма сокровищ, толком и не разобранных даже, не внесенных ни в одни картотеки и каталоги мира. Я слышал, что у нас хранятся подлинная туфля пророка и прядь его собственных волос. А один из бухарских эмиров имел привычку класть себе в рот такой волос, и это якобы помогало ему от приступов черной меланхолии. Потом слышал, что хранится здесь та самая кость, что обратилась однажды к Мухаммаду человеческим языком: «Не ешь меня, я отравлена!» — и спасла ему жизнь, ибо в самом деле была ядовита. А еще слышал про рукописный Коран, исполненный лично великим Османом[55] и претендующий тем самым на подлинные слова Аллаха. Этот Коран находился некогда в казне Кордовы и так тяжел, что выносили его два служки, а третий шел сзади со свечой в руках, сопровождая процессию. Выносили Коран каждую пятницу, народ кидался навстречу, чтобы коснуться его устами и обрести особую благодать. А сам Коран, обернутый в чудесное покрывало, опускали в золоченое кресло, имам[56] читал один из хизб[57], и снова Коран уносили в казну… Мне жарко и душно. Расстегиваю комбинезон и валюсь на каменный прохладный пол, рядом с войлочными тапками, в которые обуты мощные ноги шефа. Жужжат повсюду в зале кондиционеры, не в силах справиться с неслыханным самумом. Я лежу напротив портрета и явственно различаю запах тления. Я как-то слышал, что если человек умирает, то это отражается сразу на всех его фотографиях и портретах, и если проницательный взгляд посмотрит на любое изображение усопшего, то сразу скажет: «Этот помер». Я же явственно обоняю, как этот, который на портрете, который даже не дорисован, уже разлагается. — В нашей разведке есть правило, — хрипит шеф иссушенным горлом. — Ищи людей обиженных жизнью, ищи уродливых, безобразных. Ощутив свою принадлежность к мощной, влиятельной организации, они тут же начинают чувствовать превосходство над теми, кому завидовали: умными, богатыми, красивыми. Твой «салихун» как раз и есть такой. Хочешь дам взглянуть на его личное дело? Подобных ему, этих ущербных тварей, у нас полное медресе. Душно и нечем дышать, в глазах у меня бьются кровавые жилки. Я посылаю шефу длинный и равнодушный взгляд — на кой черт мне глядеть в его личное дело, я вам, шеф, и так верю! — Гораздо легче было работать в Африке, с хамитами, эти намного проще — без гонора, без спеси. Язычники, одним словом, лишенные религиозных бредней о высшей силе. С ними так у нас было: вот автомат, вот враг, и марш, марш в бой за родину и свободу… А ислам, ну что ислам? Всего лишь слепок с иудейского монотеизма. И вся песенка их уже спета, несмотря на нефть, на их миллиарды. Россию и Израиль они ненавидят! Израиль — из ревности, тупой зависти, а русские для них — сатана, лик самого сатаны, шайтан… Он излагает мне сейчас самые сокровенные свои мысли, исключительной важности, по крайней мере для него. Вливает в меня эти мысли, как в драгоценный сосуд. А я, с трудом шевелясь, обливаясь тягостным потом, даю понять шефу: вливайте, шеф, сколько угодно вливайте, я и есть этот сосуд! — А ведь на Ближнем Востоке поднимается сегодня империя иудейская вопреки всем догматам классического ислама и христианства! Дескать, евреев Бог наказал и рассеял, и все, и крышка евреям во веки веков. Но правы оказались как раз пророки еврейские, и это мало кто понимает даже из наших, из тех, кто на самом верху. Израиль сегодня, как камешек, как снежок, но этот Израиль вот-вот сорвется со страшной горы и весь мир расколет, всех сокрушит на своем пути… Ты сам, кстати, Даниила-пророка читал? …Там, в ротонде, в уединенном «фонарике», служившем некогда муэдзину для утренних и ночных намазов, соткалось у меня представление, кем является Хилал Дауд, человек явно славянского происхождения. Соткалось медленно, словно петли на спицу, с его неожиданной фикс-идеей спасти Россию, вопреки наступающему концу света. В медресе у нас никакого он курса не вел и ничего не преподавал, но все откровенно и просто называли его рукой Москвы, и было вполне естественно, что никому в медресе Хилал не отчитывался, а по какой-то неведомой нам иерархии даже сам таинственный начальник диван аль-фадда каждое утро шел к нему на доклад либо за новой инструкцией. Любой наш поступок, любое слово, оброненное в стенах гадюшника, с поражающей быстротой становилось достоянием его ушей. Короче — представлял у нас наивысшее начальство. Большую часть дня он проводил в ателье, перепачканный белилами, киноварью, читал Библию, валяясь на грубо сколоченном топчане, покрытом ветхим гилемом[58] и рваными одеялами, или шлялся по городу с мольбертом в руках и со складной треногой. В сумерки же или ближе к ночи он приходил, как правило, к Ляби-хаузу и пребывал несколько часов в полном уединении. Слушал пение перепелок, заключенных в нитяные клетки, висевшие гроздьями на плакучих ивах вокруг смарагдовых вод хауза, молча наблюдал собачьи и перепелиные бои. Напротив чайханы, на другой стороне хауза, были растянуты пестрые палатки областного цирка. Каждый вечер, едва появлялись звезды и всходила слабо позлащенная луна, на каменный майдан высыпали маги, фокусники, заклинатели змей в диковинных одеждах. Канатоходцы крепили канат и поднимали рогатки на страшную высоту, а после ходили там, над купами высоких карагачей, освещенные снизу юпитерами. Больше всего собирали народу борцы, их было штук восемь — слоноподобные палваны[59]. Усатые и свирепые на вид, как черти. Палваны натирались маслом, перепоясывались кушаками и боролись по круговой системе. Закончив борьбу между собой, один из них выступал на середину ковра и громко начинал вызывать на поединок любого из публики. Объявлял, что победитель получит приз — казан плова, а рукой показывал, какой именно: тот самый сорокаведерный, под которым клокочет сейчас адское пламя в чайхане напротив. В публике наступало смятение, маленькие водовороты, волнение, мальчишки летели к Хилалу Дауду, который сидел в это время на топчане под плакучими ивами, сидел с мечтательным выражением, свойственным человеку искусства, сложив по-восточному ноги, — мальчишки тащили его к палванам. Он выходил на ковер, обнажался по пояс и начинал разминку. Публика видела диковинные элементы из карате и самбо, нечто рубящее ногами и руками, дикие развороты, прыжки в воздухе, сопровождаемые звериными воплями, и обмирала от восхищения… Этих схваток я лично не видел, но те, кто присутствовал, с восторгом рассказывали, что все кончалось вничью, кончалось грандиозным пиршеством: народ валил в чайхану, непобедимый палван угощал, как и было обещано, пловом, а стойкий русский угощал народ шашлыками, чаем, лепешками. Нельзя сказать, чтобы жизнь Хилала Дауда состояла из одних удовольствий, никому из нас в медресе недоступных. Иногда заглядывал он на тренировки по боксу. Приходил на лекции, на лабораторные занятия и садился подальше. Рисовал, явно скучал, никому не мешая своим присутствием… Один только раз он позволил себе вмешаться. Сидели мы, помню, в лаборатории, возились с особо опасной взрывчаткой. Рукопашный боец, благородный дикарь пустыни Кака-Баба сводил в это время контакты из двухволосков. Лицо Хилала Дауда вдруг исказилось яростью, он рявкнул по-русски: «Брось, падла!» — и этот возглас на непонятном ему языке мгновенно парализовал Кака-Бабу. А не возвысь он голос и не рявкни, мы бы как пить дать взлетели на воздух… Еще я пытаюсь вспомнить, умел ли мой шеф молиться, но не могу, ни разу не видел его стоящим на коленях. Хотя по логике, как говорится, вещей он должен был возносить Аллаху молитвы вместе со всей своей паствой, он оставался самим собой. Он и мне велел быть всегда и везде самим собой, так он учил меня, и за одно это я бесконечно ему благодарен. Он выкурил папиросу, задавил окурок в картонной пепельнице на полу. Насер почти окончен, он кладет на портрет последние мазки. Я говорю ему, что Даниила-пророка читал, хорошо помню про идола с золотой головой и глиняными ногами, про камень со страшной горы. — И вы в это верите, шеф? Что пророчество сбудется, что Израиль весь мир сокрушит? Вы не совсем атеист? — Я, сынок, прагматик, придерживаюсь концепции разумности. Совесть — для меня понятие сомнительное, зато главная цель жизни — интересы моей родины как мировой державы, чтобы с арены мира она вовек не сошла, а крепла бы и твердела. Там, за рубежами своей родины, ты это быстро поймешь, что значит быть гражданином великой империи. Это и есть моя священная вера! Ну а что, скажи, предписывает человеку любая религия? Во всем раскаиваться, ничуть не заботясь о собственной гордости, достоинствах личности. Совесть, как и страх перед Богом, возводится в абсолют. А где тут место твоему положению в обществе, личным твоим достижениям? Э, нет, извините, мой идеал, идеал русского разведчика, — никакой вины за собой не признавать, сдохнуть, но не раскаяться… Это же никуда не годится, что нашим людям внушается в медресе! Что все они грешники, исполненные зла в своем сердце. Будь моя воля, я бы все эти бредни в один момент отменил, оставив бы им самые необходимые науки. Кто стоял ему поперек горла, мешал русифицировать всю учебную программу в медресе Сам-Ани, это я знал отлично. Понимал эти роковые, трепетные интонации, когда он говорил о возрождении Израиля в его древних границах, его страх за идола с золотой головой, которому грозит камешек, — это было из Библии, Библию он читал постоянно в своем «фонарике». Сейчас меня занимало другое: спит этот прагматик с моей душенькой или нет? Он ли представил ее к награде в «четыре креста», забавляясь некогда в Африке с милыми его сердцу хамитками? — Так нам действительно и внушают, — сказал я, давясь от смеха. — Все мы грешники, полные угрызений совести. — А как объяснить им, сынок, что судьба человека в его собственных руках, что Бог бесконечно далек, недоступен воображению?! Я еще допускаю, что в воле Бога такие вещи, как судьба нации, как явления природы, мировые катаклизмы, — это я допускаю еще… Возьми, к примеру, все тот же Израиль. Козявка ведь, а с этой козявкой никто ничего поделать не может, потому что Бог на их стороне, и это даже слепому ясно. Ты и представить себе не можешь, сынок, сколько оружия против евреев сегодня куется, какие планы уничтожения, какие армии, какие союзы! И только мы, авторы этих планов, прекрасно видим и понимаем, что Бог на их стороне, ибо все в руках наших валится, рассыпается… Я думаю, что Хилал сегодня особенно разговорчив, мне надо все это переварить, осмыслить, и поднимаюсь с пола, дав понять ему, что пойду за скамейками. — А что вы думаете, шеф, про инстинкты? Про тягу мужчины к женщине? — Это про баб? — Он смотрит на меня рассеянно, мутно. — Агент женского пола? — И сразу вспыхивает, воодушевляется: — Очень, очень большая тема, бесконечно по-своему интересная! Вот мы кончаем уже, пойди поищи скамейки, а вернешься когда — расскажу… Я зеваю, потягиваюсь, прохлада каменного пола меня разморила. Но надо и к ребе! Сначала я попетлял для блезиру возле столов и стоечек картотеки, постукал об пол мягкими креслами и, не спуская глаз со спины Хилала Дауда, пошел на цыпочках к ребе. — Ребе, у них горячка пошла! — сел я рядом на свой табурет. — Нас могут завтра же перебросить в Москву! Не брать ли пергамент? Стащу пергамент и скроюсь в пустыне, завтра может быть поздно! Ребе на меня раскудахтался, замахал руками: — Ша, ша, живи себе тихо! Он уже в Москве, он уже в пустыне! Не бери себе в голову этих глупостей… Я слышал, ты задал сейчас интересный вопрос: про тягу мужчины к женщине. В Талмуде по этому поводу есть множество толкований. В одном месте сказано, что мужчину легко упросить, а женщина упряма и несговорчива. Почему? — И ребе выбросил к небу указательный палец. — Ханина бен Доса[60] отвечает так: «Женщина сотворена из кости, а мужчина из праха. Капни на глину водой, и глина тут же растает…» «Так почему же мужчину влечет к женщине? — спрашивает Ханина бен Доса и тут же сам отвечает: — Мужчина дает женщине семя, поэтому за женщиной бегает, как будто дал ей на сохранение драгоценность». Но опять вопрошает Ханина бен Доса: «Почему же в таком случае мужчина смотрит в землю, а женщина — на мужчину? Потому что каждый смотрит на то, откуда произошел». «Сегодня ребе не понимает меня, все у нас невпопад: Кушайри, Ханина бен Доса…» И чуть не выкрикнул свой вопрос: «Почему ваша Мирьям, ребе, такая блядь?» Но спросил иначе, спросил про негодных женщин. И ребе снова обрушил на голову мне лавину Талмуда: — Блудница, малолетка, старуха — мужчина не вправе брать за себя такую! Тот, кто идет на это, проливает семя всуе, тот не занимается размножением, а подобен проливающему кровь, ибо уменьшает образ Бога, переступая заповедь «плодитесь и размножайтесь»… Отсюда следует вывод: за оскопление мужчины сурово наказывать, а за холощение женщины — нет! Едва уловимый шорох заставляет меня обернуться. По сцене ходит Хилал Дауд, разминая затекшие ноги. Он моет на сцене кисти, а солнечный столб переместился с портрета на противоположную стену. «Волоки стремянку, сынок!» — кричит он мне. — Нет, ты дослушай, не уходи! — велит мне ребе. — Он больше тебя не отпустит, не выходи из круга. Соображаю туго, мучительно: «Круг? Какой еще круг?» Ребе облизывает пересохшие губы, ребе жарко тоже. Надо бы принести ему хотя бы стакан воды… Курит ребе еще вдобавок! Принести ребе пепельницу, а то стряхивает пепел в ладонь. — Ты должен, Иешуа, дослушать, несмотря на то, что занят сейчас мицвой[61], несмотря на то, что по этому поводу даже сказано: «Кто совершает одну мицву, свободен от всякой другой!» Ребе плюет в ладонь и тычет туда сигарету, она шипит, выпустив струйку ядовитого дыма. — Ребе, помилуйте, таскать для Насера скамейки — это мицва? Мы Торой ведь занимаемся, Талмудом и Торой! Что есть превыше этого? — Нет, не говори так! Это еще проверить надо, что за душа то была: не все, очевидное нам, судится Богом, как нами… — Ну и что? Насер мертв уже, душа его отлетела, кто бы она ни была. Так что, таскать мне скамейки для трупа, для падали?! Ребе качнулся ко мне, желая любовно заключить мою голову в обе ладони, но увидел пепел в руке и просто поцеловал меня в лоб. «Где же стремянка, сынок?» — слышится окрик шефа. Он возбужден, доволен удачным портретом. Потом кричит по-арабски, явно подражая Ибн-Мукле, дискантиком влюбленной школьницы: «Куда же ты скрылся, прекрасный отрок?» Хватаю тяжелого Кушайри и вскидываю его над головой, чтобы он увидел, и тоже подыгрываю под этого пидора: «О возлюбленный мой, я углубился дорогой в эту книгу, меня захватили святые деяния… Но вот я спешу, поспешаю к тебе со всех ног!» Сейчас он пойдет купаться, мой шеф, ну а я… Пойду во Дворец пионеров, на бокс, мне надо намылить сопатку Тахиру, этому спесивому наглецу! А шеф не велит… Веди с ними дружбу, сказал… Ну а ребе, что ребе на это скажет? Как он скажет, так тому и быть. — Ребе, а что говорит Талмуд: должен ли еврей прощать оскорбления? Он долго глядит на меня, собираясь с мыслями: этот вопрос застает ребе врасплох. Но он привык уже, привык к моим самым неожиданным вопросам. — Если мудрец тебя оскорбляет… Если обвиняет мудрец, тут ты внимай ему, ибо добра желает. К ногам его припадай, днюй и ночуй в его доме — так говорит Талмуд. — Нет, ребе, он не мудрец и не еврей, он над народом моим глумился, он образ Божий во мне уменьшал, оскорбляя. — Тогда другое дело: обидчика порази! Порази, как Пинхас поразил Зимри и Козби[62], как царь Давид поразил всех хулителей Божьих. «Ого, наконец я слышу сегодня что-то четкое, вразумительное! Ай да ребе, ай, спасибо, ай, молодец! Именно это мне и хотелось услышать… Да, ну а мир, ну а дружба?» — А если мир лежит на весах, мир и месть — что предпочтительнее? — Для еврея? — Ну да, для еврея, для меня в частности? Он пожевал с минуту губами, затем ответил, как бы помыслив, как бы вслух советуясь с кем-то: — С миром они сами придут, покаянные и смирившиеся. Я оставляю ребе и бегу за стремянкой: она лежит у входной двери, дюралевая, легкая. Всхожу с ней на сцену и ставлю у задника, где будем вешать сейчас портрет Насера. — Ты этими бреднями не больно-то увлекайся! — говорит мне шеф назидательно, поверив, что там, в отделе древних рукописей, я и в самом деле углубился в Кушайри. — Ну сам скажи, как доказать истинность жизни Мухаммада на основании им же написанной книги? У тебя, сынок, впереди большая работа, ты уж держись своих собственных корней. Мы обматываем черным крепом огромную раму, втискиваем туда портрет. — На Ближнем, сынок, Востоке встает нынче зверь со страшной пастью: против медведя — лев иудейский, который грозит медведю обглодать все мослы. Вот с этим-то львом нам и надо выяснить отношения уже сейчас: или же насмерть схватиться, или же… Не знаю, что! Дипломатических отношений нет, а маразматики наши, эти кремлевские старцы, — не знаю, что они думают там! Шеф берет портрет, а мне велит стремянку держать покрепче. Он лезет наверх, над головой у меня висят его тапки. Он метится с петлей на гвоздь, качая, как маятник, тяжелый портрет: в глаза мне летят соринки. Сверху я слышу: — Когда между двух держав нет отношений дипломатических — отношения есть! По нашим каналам, через наши мосты: они есть постоянно, всегда… Сколько лет еще будут держать у нас власть эти кремлевские мафусаилы, трудно сказать. Но этому льву мы должны дать понять, что у нас в России будут новые хозяева, хозяева-медведи будут моложе. Я смотрю в каменный пол, на шершавые плиты, крепко ухватившись за стремянку, усиленно шефу киваю. Не знаю, видит ли он? — Там тоже придет к власти новое руководство, но не молодые, а старики — синедрион, семьдесят мудрецов, как было в древнем Израиле. Но старики эти будут прожорливее молодых, будут яростнее в тысячу раз… Ты почитай историю, почитай Библию: древний мир содрогался от власти синедриона, трепетал весь мир! Он справился наконец с петлей: портрет повешен. Он велит мне отойти подальше, издалека поглядеть — ровно ли висит? — Не шевелитесь, шеф! Отпускаю стремянку… Я отхожу, пятясь назад. А он руководит мной, велит дальше идти, дальше. Схожу со сцены и иду к двери: Насер весит безупречно. Когда я к нему возвращаюсь, шеф уже складывает тюбики в фанерный свой ящик, полощет кисти. — Запомни, сынок, Институт каббалы! — говорит он мне. — Думай отныне только об этом — Институт каббалы в Иерусалиме, больше я ничего тебе не скажу, это одно и запомни! Он надевает рубашку, складывает треногу, а ящик берет под мышку. Мы идем на выход, возле дверей останавливаемся и смотрим назад. — Висит нормально как будто? — Висит изумительно, шеф! — И гляжу при этом на ребе, а ребе мне улыбается. Придирчивым взглядом Хилал окинул напоследок сумрачный зал, проехался по секции древних рукописей, где ребе. Но ровным счетом ничего интересного там не нашел и фыркнул облегченно: — Уф-ф-ф, купаться иду! Я взглянул на его тень, перед тем как расстаться: она была огромнее его, чудовищнее и длиннее. И снова сказал я себе: «Нет, не медведь все-таки, а волк! Одинокий, сумасшедший волк, проколотый „четырьмя крестами“».Глава 13 Земляки
Количество нашлепок и присосок на мне заметно прибавилось. Доктор Ашер сказал, что у меня ухудшился общий гормональный баланс. И еще новость: «У вас падает зрение!» Он стал ругать меня, почему я так много пишу, курю и пишу? И в самом деле, куда я рвусь, разве память лечит меня? Нет, она только мучает, терзает мне душу! А ведь думал вначале, что через эти записи доберусь до здоровых зерен в себе, создам как бы плацдарм здоровья, а оттуда и весь выздоровею. Но нет, не видно ни зерен, ни плацдарма, да и всходов здоровых покуда не вижу.Только что ушли эти двое, а я сижу и грызу себя: зачем на этот визит согласился? Я был уже так далеко, так замечательно все позабыл, и вот — снова заброшен в прошлое! Москвича зовут Ури, или просто Юра: длинный, бледный и анемичный, при бархатной кипочке с пуговкой, он мне сразу понравился. Они, между прочим, оба были в кипочках… Зато второй меня раздражал, все в нем меня раздражало. Маленький, вздорный, вернее, мелкий какой-то, с густой бородой, вертлявый и хищноватый: все время вынюхивал что-то во мне, покуда не довел до истерики, поднявшей со дна души всю мою муть и тину. Марк зовут его, он из Одессы. Все они из Одессы такие подлые, это уж точно! Едва я на них взглянул, как сразу узнал земляков бывших: серятина вечных забот, какая-то накипь на лицах или присыпка. Но что поразило — печать Шхины — удивительный феномен, печать избранности на печати убожества. Доктор Ашер посадил их за стол. Они вытащили из портфеля магнитофон и велели мне говорить в белую головку на маленьком треножнике. — А кто вы, собственно, будете, господа? — обратился я к Юре. Он выглядел постарше, был бледный, с печальными голубыми глазами. Он сказал, что они сотрудники Иерусалимского университета, интеллектуалы, работают при кафедре советологии. — Публикуем из России всевозможные письма, издаем журнал на нескольких языках. Словом, всячески способствуем борьбе за выезд советских евреев на свою историческую родину. Я спросил их с огромной заинтересованностью: — А что, поехали, зашевелились? — Еще как! Гигантский идет процесс! — вскричал вдруг маленький Марк и стал отчаянно жестикулировать: — Бурлит и клокочет! Вовсю тараним железный занавес, к нам поступает лавина информации, мы даже не успеваем все печатать. А что творится на Западе, у всех ворот советских консульств и посольств! — И Марк принялся загибать на руках пальцы: — Митинги, шествия, голодные забастовки — все мировое еврейство с нами! Я отвалился назад, на спинку кресла. Радоваться мне или плакать? Ведь это же начало обновления мира, ребе Вандал так нам и говорил: «Когда Израиль пробуждает свой дух и возвышается, то вместе с нами восходит из мрака все человечество, но если мы опускаемся, то все опускаются вместе с нами!» Я смотрел на этих счастливчиков со смешанным чувством зависти и восхищения. Жаль, что ребе это не слышит: ведь мы были первыми, кто пробудился, кто возвысил свой дух свободы, — первыми вышли… И вдруг кольнула обидная мысль: вышли-то первыми, а дошли последними. Можно сказать, совсем не дошли! Один только я, да и то полумертвый, Господи. — Я тоже с вами хочу! — сказал я им, загоревшись. — Хочу на демонстрацию, голодную забастовку. Плевать, что слаб еще очень, что по утрам, поверите ли, не могу даже выдавить пасту из тюбика, чтобы зубы почистить. Торчу здесь безвылазно, весь опутанный проводами, слышите, что-то журчит в палате, что-то капает? И так постоянно… А по ночам — галлюцинации, кошмары… Нет, голодную забастовку, пожалуй, не выдержу, а вот на шествие, на демонстрацию — пойду! Пойду хоть сейчас, скажите доктору моему, пусть принесет одежду! Они обменялись странными взглядами, а бородатый Марк незаметно выключил магнитофон, и перестала шуршать кассета. Потом он сказал с обидой, что вовсе не за этим они пришли — искать добровольцев, желающих у них предостаточно, и стал вдруг захлебываться, глотая судорожно воздух: — Нет, Юра, да это же фантастический фильм! Вылазит из-под земли еврей: «Здравствуйте, я из Бухары!» — и с ходу в бой рвется! — Марк дико расхохотался, серьезно уставился на меня, расчесывая бороду всей пятерней — снизу и наперед. — Говорят, ты массу народу привел — это правда? Что всех их содержат в резервации где-то в Иудейской пустыне — это правда? А все потому, что русские вас обработали под землей смертоносными лучами, чуть ли не ядерным взрывом хотели всех уничтожить? Я это в Москве еще слышал с год назад от одного активиста. «В Москве год назад? Да нет, чушь абсолютная!» Марк потянулся к пергаменту. — Можно ли на твой знаменитый пергамент взглянуть? — Э, нет, господа, только из моих рук. Он по-арабски составлен, вам все равно ничего не понять. — Ну а записи? — Марк кивнул на стопку бумаг, лежавшую на столе. — Когда ты их нам передашь? Мы это хотим немедленно публиковать! Представляешь, какая сенсация? — Нет и нет, господа! — повторил я еще категоричнее. — Это Илане, в абсолютно надежные руки. Он понимающе закивал, успокоился вроде: — Ну да, принес в Израиль важные секреты, не подлежат покуда огласке. — Поглядел на меня по-новому, с уважением. Затем спросил участливо: — Мы можем тебе помочь? Нам говорили, ты ищешь людей в Израиле, чтобы тебя подтвердить, опознать? Я ухватился за это немедленно, лег грудью на стол и перешел на шепот. Сказал, что положение мое ужасно, что все им во мне подозрительно, скосив при этом глаза на Джассуса. — Вот Илана — почему от меня сбежала? Я что, чума? Или дядюшка мой родной — взял да и отрекся… А Анатолий? Вы этого Анатолия случайно не знаете, москвич он, возле пещеры целыми днями торчит, тоже из наших? Убить был готов меня, чуть не убил, по сей день убежден, что я представляю собой опасность. Юра принялся меня успокаивать, сказал, что я еще нездоров, что все преувеличиваю. Гиперболизирую, сказал он. — Да ты ведь уже на родине, кругом все свои. Теперь ты знаешь, кто? Национальный герой, вот кто, герой русской алии! — Э, нет, не так все просто! — отвечал я в отчаянии. — Со мной самим какая-то порча, как будто я проклят. И в Иудейской пустыне нет никого, нет никаких резерваций. Из-за меня они не пошли, евреи, меня боялись. Если хотите, могу и рассказать, как это было. Беру пергамент и начинаю крутить катушку. Пробегаю глазами знакомые строчки, ищу Ар-Румма-Румия, то самое место в северной Турции, где тысячи тсуйр — наскальных рисунков, изображений, которых горячечный мозг старика Фудыма принял вдруг за евреев. Принял их за живых людей и откровенно мне все высказал. «…Наверху в этой местности обитают беле, они верят в дурной глаз. Целые кланы имеют дурной глаз, этих людей называют „оньо“. Одной похвалой оньо наводят порчу, лишают женщин молока, вызывают любые болезни. А если позавидуют новому платью — оно назавтра сгорит. Защищаться следует амулетами: пещерной раковиной, гипсовой розой. Познания оньо удивительны! Они сшивают конским волосом раны, ампутируют конечности, оперируют череп…» Я волнуюсь, кручу дальше катушку. Не то, говорю, это не то… Они внимательно слушают, их лица напряжены. Марк пододвигает ко мне поближе треножник с белой головкой. «Суровый край, — читаю им дальше. — Ничего, кроме смерти и тлена. Переход сюда носит название „сахель“ — очень суровое испытание. Временами пещеры вдруг оживают, ты чувствуешь себя как бы в центре плоского диска. Дженнет эш-шайтан, что означает Сад дьявола, — ни чувства времени, ни ощущения себя в пространстве». Отлипаю от пергамента глазами, смотрю на доктора Ашера. А он смотрит мне в рот — ему интересно тоже. Понятия не имеет, что я читаю. — Это место волшебных фресок, я вам про это уже читал! — говорю я ему, а он кивает и улыбается. «Ты вдруг окажешься в сказочном городе, полном людей и животных. В этом мире безмолвия и смерти они особенно потрясают душу. Они живут кругом: на сводах, на потолках, на всех нависающих карнизах. От них исходит магическая сила! Беле, что наверху, не имеют к ним отношения, они имохог, что означает отвергнутые Аллахом, поэтому их беспощадно истребляют арабы».
Никогда мне не вспомнить, что за время года стояло в мире, где скитались до этого и как доползли туда — полуживые, на животах, через узкие дымовые каналы, после страшной, длительной жажды. Помню лишь зал со столбами, а там, наверху, световые отверстия — вертикально и наискосок. В одной из впадин была вода, мутная и ржавая, она и вернула нас к жизни. Без нее — этой ржавой лужи — пять наших трупов остались бы там навсегда с полными ртами песка и земли — свидетельством последних наших попыток утолить жажду в предсмертных галлюцинациях. Напившись, мы долго лежали, тесно прижавшись друг к другу, и все никак не могли согреться. И не могли уснуть, чувствуя кругом могильное, ледяное веяние, слушая глухой, таинственный гул, и приходили на ум образы таинственных чудищ, и все тянуло бежать отсюда, бежать в панике. Ребе вдруг здесь расхворался и надолго слег: повредил себе ногу, растянув сухожилие на щиколотке. Мы постелили ему на сухом месте, под гладкой высокой стеной. Он лежал и тихо стонал. Я делал ему массаж, растирал ребе ногу по несколько раз на день густым отваром из пещерных кореньев. Мы все постели наши обложили толстой верблюжьей веревкой, ибо тут кишело великое множество змей и скорпионов, целые полчища скорпионов! Старались не наступать на рогатых гадюк випра, что прятались под камнями или зарывались в песок, высунув маленькие граненые головки. Прошла неделя, и стал у нас складываться быт. Мирьям вдруг развела целый зверинец! Поймала на сухой тропке бахромчатую ящерицу добу с колючим хвостом, обвязала ее вокруг живота веревочкой, и доба жила при кухне. Нашла двух крольчат и кормила их бледной травкой. Один, правда, быстро сдох, зато другой ел с наших рук и сделался сразу ручным. Еще был молодой гунди, который тоже вертелся при кухне, — странного вида грызун, с которым мы тоже сдружились. Словом, чудная семейка, Ноев ковчег! Стряпали, как всегда, я и Мирьям: кипятили воду, исхитрялись печь даже хлеб — в золе, из растертых на камнях зерен, добавляя сухие дрожжи. Кошерность была полнейшая! Каждый продукт, что шел в суп, мы с Мирьям перебирали, крошили, чтобы, не дай Бог, не попало крылышко насекомого или жучок. Каждый плод разрезался на дольки — не прячется ли червяк, мошка… Все пятеро мы так отощали, что скинули сообща пуда три, если не больше. Ходили, качаясь… По стенам же гротов и скал ползли диковинные наши тени, похожие на персонажей из сказок про Али Бабу и сорок разбойников. Отросли наши волосы, пообтрепалась одежда, обувь, бороды у мужчин превратились чуть ли не в колтуны. Я все удивляюсь, почему до последней минуты мы были слепы? Ничего не видели — слепы до той минуты, пока не вспыхнуло все и старый Фудым не закричал… А ведь все признаки говорили, что здесь что-то есть! Мы натыкались на кости и черепки, на маленькие пластины неизвестного происхождения, а там, где лежал ребе, было отчетливо видно, как стена линовалась, а поверхность ее изумительно отшлифована. Своды многих гротов были обрушены, мы находили под ними бусы, кольца, пористые комья глины — первичный материал для красок. Вспоминаю сейчас этот райский сад, снова вижу цветущие долины, болота, леса, людей, стада антилоп, мирно жующих травку под кронами удивительных деревьев. А не было ли это миражом, думаю я? Воздух наших пещер часто наполнялся странной пылью, несущей в себе электрический заряд, — это там, наверху, шел горячий ветер, взвинчивая чудовищные массы песка, а у нас, под землей, возникали странные ландшафты и долго-долго держались. В разных странах эти бури зовутся по-разному: песчаный дьявол, сирокко, хариф — люди и животные при этом теряют рассудок, и все мешается. Даже пугливые обычно газели спокойно шествуют в сухом тумане между верблюдами и погонщиками. Прекрасно помню, как началось! Сначала стали поскакивать искры из каменных и железных предметов, огненные брызги, как бенгальский огонь, очень красиво: то там, то тут вдруг освещались стена, угол, свод. Потом стали сыпаться искры из нас самих: из нашей одежды, с волос, с пальцев, и возникло ощущение катастрофы, какой-то тоски, и странная тяга к этому перерастала в неумолимость. Я делал ребе массаж. Сидели мы, помню, на корточках возле ребе. А старый Фудым пошел за ближний мысок по малой нужде. Я взял, помню, одеяло у ребе и поднял его высоко в воздух, чтобы встряхнуть. В эту минуту взвился к потолку огненный столб и стало светло, будто включили разом десятки юпитеров. Эффект был настолько силен, неожидан, что все ослепли, схватившись руками за глаза. И тут вдруг под гулкими сводами, как в гигантском соборе, раздался голос этого сумасшедшего: — Ребе, смотрите, они пришли, они нагнали нас! Смотрите, сколько их — поднялись и все пришли! Как это все рассказать, как описать достойным образом? Для этого нужны обширные знания в истории искусства, знание магии, колдовства, а я, к сожалению, ими не располагаю — не поддается моему описанию все, что поразило нас здесь, в мире смерти и тления! Стены, своды и потолки были покрыты великолепными тсуйрами, напоминающими скорее знаменитые росписи эпохи Возрождения: колдуны с муфлоньими ногами, колесницы, квадриги, поединки воинов с классической мускулатурой… Старик настойчиво звал нас к себе, и мы к нему побежали. Там, где он помочился и стоял, пораженный, со спущенными штанами, были всадницы с луком, к тому же с одной грудью: то ли условность такая, то ли амазонки, кровожадные бабы, составлявшие охрану чернокожих царей. Они шли на удаление правой груди, мешавшей им натягивать тетиву, — неслись в штанах цвета индиго, голые по пояс, и крест-накрест широкие ленты с кистями на бедрах. Они летели, а позади, на заднем плане, тянулись обозы с лошадьми и мехари — самой выносливой в мире породой верблюдов: в повозках же была утварь, сидели дети… Мы смотрели не в силах оторваться от этой сцены, а Фудым говорил нам со слезами умиления, тыча пальцем в кисти на бедрах амазонок: — Это цицит, вы видите? Они все стали набожны… Иначе и быть не может, если евреи идут на родину, в Иерусалим, поверив нашему ребе! — Это не люди, Авраам, не евреи, — говорил я ему. — Это просто картинки, они не имеют к нам никакого отношения. Но он не поверил, он слишком был возбужден, набросился на меня с ехидным и мстительным выражением: — Молчите, молодой человек! Люди за нами пошли… Ведь именно вас они больше всего боялись: убийца, вероотступник и сифилитик, а выдаете себя за патриота, за набожного еврея! Думаете, люди глупы? Теперь бы я вам посоветовал никому из них на глаза не показываться, иначе вас просто прибьют! Да я первый брошу в вас камень за все ваши прошлые выходки. Я отошел, махнув рукой на старого идиота. Он даже не помнил наших имен: все трое мы давно превратились для него в одно лицо — «молодые люди», был с нами сварлив, склочен, невыносим. Он говорил нам в глаза любые гадости, как бы чувствуя полную безнаказанность. Всех троих обзывал сифилитиками, лез к нам под одеяла — кто спит с Мирьям сегодня? Ругал и проклинал последними словами: «Из-за вашего поведения, вот увидите, Бог не даст нам дойти до родины. Этот бордель никому в Иерусалиме не нужен!» — и сам не помнил, к кому идет, забыв про сына, давно превратившись в жуткий призрак, как те, что проплывали мимо нас в жемчужном, фосфорическом свете. Ребе тоже поднялся с постели и вместе с нами обходил этот удивительный музей. Я показал им на странные оттиски рук под каждой тсуйрой — по окончании работы художник, видать, окунал в краску ладонь и прикладывал ее к стене. В других же местах ладонь обводилась по контуру, как негатив, — своеобразный автограф или магический символ, чтобы вручить духам своей веры дальнейшую судьбу изображений. Ведь в будущем они могут сойти со стен и попросить себе душу! Многие тсуйры были сделаны поверх прежних изображений — методом палимпсеста. Этот прием, сказал Дима, изобрели монахи Европы, когда писали свои иконы, смывая с них прежние образы. Позади нас плелся Фудым, этот старый маразматик, и разорялся в мой адрес. Однажды начав, он не в силах был больше остановиться: — Теперь мы проверим, что за пергамент ты носишь, узнаем, куда нас ведешь! И кто дал его там тебе — в медресе? Ты нам за все ответишь! На входе в одну из пещер было написано что-то. Света было достаточно, и ребе прочел: «Это Михаил-архангел есть! Это Гавриил-архангел есть!» — Написано по-арамейски, — сказал ребе. И почему вдруг по-арамейски, подумал я. Кто и когда эту надпись сделал, не автор ли моего пергамента тысячу лет назад? Ребе пришел к себе и лег на постель. Пришел Фудым и тоже лег с ребе рядом. Продолжая обходить тсуйры, мы слышали, как ребе говорил Фудыму, как горько его отчитывал: — Нет, Авреймалы, они не пришли, они никогда не придут! Видно, я мало их просвещал, не так просвещал. Я сам впал в ошибку, мне нет и не будет прощения… Вот ты ругаешь нас, ругаешь нас всех, даже пергамент, а он правильный, да, как если бы я сам его написал. Ругать человека нельзя, это как избиение, как пролитие крови. Боль, что ты причиняешь нам языком, она сильнее физической.
…Маленький одессит магнитофон свой выключил и принялся бегать по палате, запустив всю пятерню в бороду: — У нас в Одессе было полно катакомб. Боже мой, сколько я в них плутал, сколько шарил! Дед мой, помнится, мне ляпнул однажды, что в любом месте, где бы евреи ни жили, имеется подземный ход до самого Иерусалима, и он открывается, дескать, человеку только после его смерти… И вот, этот ход я, мальчишка, самым усердным образом начал искать! Беготня его по палате и возбужденная жестикуляция страшно меня раздражали. Не люблю я такие натуры: они моментально могут вживаться в чужую судьбу, начинают с ходу вживаться в твою биографию, ставят тебе вопросы и тут же на них отвечают сами, вторгаясь бессовестно в самые заповедные тайны, не дают тебе рта раскрыть, путают и сбивают с толку, а когда уходят, то оставляют один хаос и развалины. Я наклонился к доктору Ашеру и сказал ему на фарси: — Марк мне рассказывает о своем детстве. Он с детства был сионист, мечтал попасть на родину. Как и я — пещерами! Тот подскочил ко мне и всплеснул руками: — Но превратиться, как вы, на несколько лет в пещерных людей, в троглодитов, — это непостижимо! Что такое мой жалкий опыт в сравнении с тем, что вы провернули? Нашли-таки ход умерших душ и топали по нему до самого Иерусалима! Глубже десятка метров я даже трусил спускаться. А что происходит там, в глубочайших недрах, где каждый камень, каждый выступ тебе видится страшным зверем?! А слуховые галлюцинации? Сколько раз я принимал шумок безобидного ручейка за человеческий или звериный голос или слышишь вдруг колокольный гуд, будто могильную мелодию с того света. Отсюда и берется вся эта дьявольщина, эти легенды и мифы про подземных чудищ! То, что зовется зооморфизмом. Он продолжал прыгать, скакать, а у Юры был вид очень несчастный. Вялым сидел этот Юра, Марк обращался теперь только к нему: — Но никогда в жизни не испытал я больше подобных переживаний, это было как нисшествие в ад, в обитель грешников, каждый день мне казалось, что вот-вот вспыхнет на входе Дантова фраза: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». — И он простер руку свою над Юрой, театрально все это прокричав. Джассус ко мне наклонился и спросил: — Почему этот маленький столько чешется? О чем он вещает? Эти русские могут часами трепаться с таким исступлением, будто решают великие мировые проблемы. — Да нет, доктор! Прочитал, видать, несколько книжек по спелеологии и выдает за собственный опыт… Просто очень хорошо к интервью со мной подготовился. Заметив, что я шепчусь с доктором, Марк послал мне сердитый взгляд. Эти трепачи жутко ревнивы, если, не дай Бог, ты от них отвлекаешься. И вскричал с новой силой: — А сколько раз попадался я на зрительные обманы? И все потому, что в кромешном мраке нельзя ничего определить с точностью: глаз твой как бы продолжает то, что теряется в темноте. Колодец в несколько метров чудится пропастью, а небольшая лужица — чуть ли не озером. И наоборот, каждую минуту можешь сорваться в самую настоящую пропасть, завязнуть в глине, в куче гниющего хвороста или погибнуть в «кармане», где загазованный воздух… Человек в пещерах слеп и беспомощен, и, как у всякого слепца, глаза твои превращаются в кончики пальцев… Последнее определение мне очень понравилось. Откуда он это знает? Где это выкопал в одесских своих погребах? Я стал смотреть на свои руки, действительно служившие мне глазами в пещерах. Крутил руки и смотрел на пальцы, подумал вдруг ни к селу ни к городу: «А Мирьям по ним нагадала, что я умру, погибну в скалистой местности! А вот и дошел, не погиб, моя душенька!» Теперь Марк говорил про газы, про загазованные пещеры. Про газы под потолком, где нечем дышать и свечи гаснут со взрывом. Потом схватился за газы внизу, которые под ногами, когда нельзя ползти, нельзя наклониться и лечь. — А вот в Марокко существует пещера, возле которой люди проводят всю ночь, чтобы услышать подземные голоса, а после толкуют это как предсказания духов. Тут Юра вдруг ожил: — Ну это уже другое — пророчествующие пещеры! — И стал выкрикивать как кликуша: — За Кумской сивиллой записано целых девять томов! Ну а весталки? А дельфийские пифии, вдыхавшие ядовитые испарения? А греческие оракулы, когда к полуночи появлялась вода? А Марк сказал убежденно: — И ребе Вандал, видать, обладал колдовскими чарами, иначе не объяснишь, почему вдруг вся община снялась и пошла: с детьми, с домашним скарбом — огромная масса… И посмотрел на меня вопросительно. Я улыбнулся горько и иронически. Ах вон что хотят из меня выпытать! Куда девалась община? — Колдун, говоришь… Ну да, пошли бы только, они бы всем обеспечены были! Да в том-то и вся беда, что никто за ним не пошел, никто… Не шли бы они во мраке, и пищи на всех бы хватало… Сам ребе источал из себя свет! А кроме того, со всех потолков и сводов свисают в пещерах черви светящиеся, фосфоресцируют мхи и лишайники. Полно было рыб в источниках! Слепые, правда, альбиносы с длинными усиками… И тюки бы на себе не тащили! Наши тюки сами ходили, по воздуху, да… — Это как же понять? Ты это серьезно? — поразился Марк и диковато хихикнул. — Ты пишешь хотя бы об этом? — Пишу, — ответил я с неохотой. — Пишу, что помню. У меня с памятью туго, беда у меня с памятью. — Ну если был с вами свет, почему ты не вел дневники, не снимал эти все чудеса на пленку? Почему не записывал все за ребе? Для истории, для потомков… Разве не преступление?! Ведь всякое чудо, все сверхъестественное как раз и составляют первейший предмет наших исследований, ибо само возвращение народа на родину — уже чудо! Юра вдруг перебил его и ляпнул: — Ну а угнать самолет был у вас вариант? — Да погоди ты со своим самолетом, — ответил Марк. — Об этом потом спросим. Они говорили о чудесах, говорили, что это им интересно. Мне это нравилось. Я стал им подробно рассказывать, как мы готовились, рассказывал про медресе, пергамент, а когда произнес: «Ну а Диму Баруха, инженера, ребе в Москву послал…» — Они странно переглянулись, как будто имя это им хорошо знакомо, что более того — подозрительно. Но не перебили меня, ни о чем не спросили… Я им рассказывал, как ребе, посылая нас по домам агитировать, снаряжал каждого притчами. — И что же это были за притчи? Ты помнишь их? Интересно: новая форма раввинской агитации — агадический фольклор. — Ребе так говорил нам: «Каждый создан согласно своей природе, и каждый человек своей природой доволен. Но жизнь в галуте — это не наша природа, ибо в ней нет никакому еврею радости и нет в ней удовлетворения, пока еврей не придет на родину и не станет там жить единственно своей исключительностью. Это и есть великая тайна наша — великая тяга к возвращению». Мои слова ложились на пленку, магнитофон шуршал, а Марк в волнении накручивал на палец шнур, лежавший на столе между нами. Я рассказал им притчу про самого счастливого человека в мире, который жил в лесу в одиночестве и имел одну-единственную рубаху. Потом — про бедняка-землекопа и его старуху, которые нашли случайно золотую жилу. Потом — про одного врача, богатого, но жадного, который был приглашен однажды в таинственный замок на сложную операцию и вдруг увидел там все ключи от своих амбаров и кубышек — ключи эти были у сатаны, и он взял их назад, вернулся домой и стал другим человеком — великодушным и щедрым… — Да что я вам все про себя да про себя! — воскликнул я. — Расскажите и вы что-нибудь: люди вы вольные, здоровые, новую родину обживаете. А что такое, ребята, собственной родиной обладать, что за чувство такое? Мы ведь для этого и пришли — поделитесь хотя бы опытом, личными ощущениями! Им давно хотелось мне что-то рассказать, я инстинктивно чувствовал это. Какое-то чудо, что ли… И мой вопрос попал в самую точку. Бойкий Марк вскочил на ноги и снова побежал по палате. А шаткий и валкий Юра тоже вскочил и тоже стал бегать вместе с ним. — Взгляни, Иешуа, на нас! — сказал наконец Марк. — Похожи ли мы на безумцев?
С чем я пришел к нему на базар, что принес ему в тот день? Рюкзак, тяжелый походный рюкзак… Поднялся к нему в закуток и бросил рюкзак на пол, оставшись стоять в дверях, заслонив собой и без того жидкое солнце заката: «Вот и все, отец, Иешуа уходит, пришел попрощаться, скажи мне последнее слово, благослови на дорогу сына!» Думал, что так и скажу, гордо, как победитель, а на самом деле — уязвленный до глубины души нашим неслыханным поражением, а этот рюкзак я сам положил границей: по эту сторону мы, а по ту — он и община. Он взвел на меня глаза, измученные, полные любви глаза, они были влажные: «Садись, поговорим, вижу, что ты уходишь!» Но я не сажусь, я стою в дверях, спиной к базару, оба молчим, крепимся. Движения рук его стали медлительны, как во сне: согбенный старик, мой отец, клепает донышко серебряного кумгана[63]. Он скашивает глаза на рюкзак, и я читаю все его мысли: «Разве я стражник райских ворот, от меня ли зависит пропустить тебя в вечную жизнь? Я только дал тебе жизнь, только отец, родил тебя только… Что у тебя там в мешке? Смешно ты выглядишь — как библейский Ной со своей бочкой! Ты, вероятно, как Ной, и думаешь, что мы пропащее поколение, что отреклись от спасения и только гибель Потопа мы заслужили? Нет, сынок, мы тоже пойдем, мы тоже там будем, но наши времена еще не исполнились, нам еще оставаться. А ты иди, сынок, отплывай, мой Ной, ты сделал все, что мог, все, что было в твоих силах, ты был нам больше, чем Ной, — уговаривал и уламывал! Вот и тащи свой мешок, тащи свою бочку, и пусть Господь будет с вами. Этот мешок искупит тебя у райских ворот со стражником…» Смотрю на отца в последний раз, на отцовские руки: набрякшие, иссеченные ороговевшими шрамами, на толстые синие вены, на суставы пальцев, усеянные веснушками в кустиках рыжих волос. Потом спрашиваю, смочив языком пересохшие губы: — Ты давно не молился, отец, в Чор-Миноре? Ты что, поссорился с ребе? Где же ты утоляешь свой голод? «Удивляюсь я ребе Вандалу, — думает он. — Умный как будто еврей, а кого себе выбрал для агитации? Уж больно Иешуа мой порченый. Ах, ребе, скорее бы вы уходили, а мы уж тут сами разберемся со своим голодом!» Я выныриваю на поверхность из глубины его мыслей: «Ты ведь знаешь, отец, почему я к ребе прилип, почему пойду за ним хоть на край света? Великий голод приходит на землю… При сотворении мира Господь назначил десять времен голода: девять из них состоялись уже, а вот десятый! Десятый будет духовный, самый жестокий, будем искать Божьего слова, Божий лик искать будем, но не найдем. Вот я и думаю, может, рядом с ребе этот голод меня минует». — А с матерью ты попрощался? С матерью попрощаешься? — спросил он меня. И тем же голосом, исторгнутым из облитого кровью сердца: — Смотри, как у тебя получается: во все дома заходил ты, всем тебе было что сказать, даже с врагами своими ходил выяснять отношения, с каждым подонком, кто писал на тебя донос, а вот порог своего дома, а лицо собственной матери… Талмуд, видишь ли, он изучает! Комментарии Раши… А до простой заповеди: «Чти отца твоего и мать твою…» — до этого не дошел, умом еще не дорос. Как же ты хочешь, чтобы любил тебя Отец Небесный, если здесь, на земле, ты родных родителей презираешь? «Откуда он знает про моих врагов, про доносы? Знает, что ходил выяснять отношения с ними, что плюнул в рожу Ашоту и Неле, что был на Чулье у Ромы и тоже сказал „спасибо“ за привет с „Факелом“? А, впрочем, какие они мне враги? Так себе — мука из-под системы!» Отец склоняется к шафранному пламени тигля, снимает паяльник, ворошит им шлак и окунает паяльник в чан: в задымленной мастерской возникает легкое облачко пара и сразу тает. — Давно бы пришел домой, — говорю, — да стыдно явиться: мы начинаем, отец, с поражения! Еще не ушли, а все проиграли, всю великую мысль ребе — уйти с общиной. Во мне возникает вдруг ощущение безмерных пространств, я чувствую себя народом, стою на пороге чего-то нового — я народ! Но отчего мне так пусто, пусто? Мои проклятия не рассеялись, ни одно из них не исчезло, они превратились в птиц, в злых гарпий, они полетят следом за мной и будут клевать меня, будут терзать везде. — Странно ты, сын, рассуждаешь, как будто жизнь — это спортивное состязание с наградами и синяками. Разве стыдилась мать приходить в лечебницу, когда ты гнил там заживо, разве сказала хоть раз, что это ее поражение? Нет, она просто нашла тебя, потому что болело ей, хотя казалось, что ты провалился сквозь землю… А ты, ты рвешься только вперед и назад не смотришь, потому что тебе не болит. «Это естественно, что мать приходила, что нашла, — хочу я ему возразить. — Разве любить детей своих — это заповедь? Заповедь — смотреть назад, на родителей. Ибо так устроен мир — с долгом любить родителей, тут ты прав, конечно!» Моя эрудиция начинает бить ключом, она меня радует. С губ моих вот-вот готовы сорваться жестокости мудрецов Торы, которых этот лудильщик не знает. «А мне, отец, переступить эту заповедь дозволено, ибо иду на родину! Запираю за собой двери окаянных пространств и тысячелетий —мне много сейчас позволено. Если идешь на родину, говорит Талмуд, и родители тебе преткновение — переступи их, переступить их ты должен, обязан: девятый, отец, прием, клал-уфрат-уклал[64], когда сантименты кончаются, вступает суровость устной Торы и всех ее отступлений. Тут даже супругам развод выносится беспрепятственно! А ведь „плодитесь и размножайтесь“ куда важнее, отец, куда важнее, ты сам это знаешь». — А как обстоит с кровью? Ты чист уже, тебя сняли с учета? — Нет, — отвечаю, — не сняли! Но кровь, мне кажется, чистая. — Куда же уходишь, кто тебе будет делать уколы, анализы в этих пещерах? Ведь эту мерзость лечат годами, уходишь с тлеющим очагом смерти в своем организме. «Вот они, гарпии, вот проклятия! И с этой стаей овеществленных проклятий я должен идти, они будут клевать меня, будут цепко держать когтями и не отпустят! Нет, не отпустят». — А ребе об этом знает? — Вот еще новость: конечно, нет! Никто об этом не знает. Он смотрит на меня иронически, удивляясь моей наивности: «Ну да, Иешуа, никто не знает! Только все воробьи в Бухаре про это чирикают», — и долго держит на отлете паяльник, а едкая канифоль источает в воздух синие жилки. «Уйти, скорее уйти, провалиться сквозь землю, чтобы не слышать больше подобных вопросов, а быть рядом с ребе, излучающим целительные флюиды. Сам воздух вокруг ребе чист и благостен, он погасит во мне любой очаг смерти». — Скажи мне, сынок, как мужчина мужчине: кто она, эта стерва? Я долго молчу и думаю, что оба мы уходим в пещеры с большим вопросительным знаком — оба с учета не снялись. Но у меня еще и вопрос: «Почему же ребе ее не вылечил? Ее, которая при нем неотступно, которая живет с ним рядом?» — Не та ли барышня, которая любит цветы нюхать? С которой вы нагишом по нашему саду шлялись — племянница ребе? Помнишь, что мать говорила: лучше бы ты пошел по сроку в Сибирь… Умная женщина, мать твоя. Теперь я тоже так думаю. Еще бы, я все помнил! По сей день я благодарен отцу, что он ее не послушал, отвел меня в Чор-Минор. Но, Боже мой, как он сам изменился! Неужели не видит, что ребе выводит меня отсюда, туда, к Калантарам, которые целый квартал в Иерусалиме отстроили, уводит к родной его крови не «бес на своих рогах», а ребе Вандал, как он и хотел! Мало того, ребе сделал меня евреем, улучшил мою породу… «Поздно, отец, я и сам изменился! Голодный теперь по пище духовной, я пойду за ребе куда угодно, как пес, как самый счастливый раб на белом свете!» — Сначала упрятал тебя в медресе, потом привязал к этой стерве, своей племяннице, а теперь уводит в преисподнюю… Тоже мне, новый Мессия, новый Шабтай Цви[65]! «На крыльях орлов возвращу вас на родину!» — вот как сказано у пророков, вот что нам завещали пророки истинные, а не ложные. Дорога в Иерусалим не может проходить через ад, дохлое дело твой ребе затеял! Кто же за ним пойдет?
— Нет, на двух сумасшедших мы с Юрой похожи? Марк повторил свой вопрос, а я ответил ему решительно: — Ни в коем случае! Хотя в эту минуту они походили именно на безумцев… — Тогда я начну с конца! Начну с того, что нам совершенно точно известно, где упрятаны храмовые сокровища, — Марк стрельнул глазами на Джассуса и тихо предупредил меня: — Не вздумай только сболтнуть персу. Тут я, признаться, пришел в восторг и взвизгнул. Возникло в памяти видение безумного Авраама Фудыма — его тоже влекли сюда исключительно храмовые дела, и с удовольствием приготовился слушать. — Еще в России, несколько лет назад, Юре приснился сон… Но Юра немедленно перебил: — Так дай же я сам расскажу?! — И, получив от Марка согласие, стал продолжать глухим, капризным голосом вечно голодного человека: — Вещий, Иешуа, сон… Юра поведал мне, как увидел себя однажды на странной незнакомой восточной улице. Все магазины и лавки были заперты. Был бледный рассвет, и улица совершенно пустынна, но что поразило его — улица эта сама запиралась на ворота. — А между прочим, она находится в Старом городе! Едва я приехал в Иерусалим, как сразу нашел ее и узнал — действительно запирается на ворота. Потом он услышал во сне отчетливый голос: «Камень, на котором стоишь, не сходи с него, сейчас ты увидишь…» Юра посмотрел себе под ноги: он действительно стоял на плите, и эта плита стала тихонько под ним гудеть. Она гудела и разгоралась внутренним странным огнем, но ноги ему не жгла. А гул из плиты все рос, все ширился, покуда не перешел в сирену, и Юре пришлось заткнуть себе уши — он звук этот не мог переносить уже! И снова услышал: «Прыгай!» — и сиганул в сторону. Плита развалилась, и он увидел лестницу в подземелье. — Я и вошел туда, и увидел сокровища, а голос шел за мной и все объяснял. Голос сказал, что эти сокровища перепрятали наши левиты — им подсказали это пророки… На арке Тита мы тоже их видим, но это всего лишь культовые предметы! Сами сокровища лежат в подземелье, остались в Иерусалиме, и я запомнил там каждую вещь… Тогда я спросил, а что они собираются делать, располагая столь потрясающей информацией? Пойдут к министру финансов? — Израиль воюет, Израиль строится! Правительство за такой подарок вам ноги целовать станет… — И начал потешаться над ними: — Жмоты несчастные! Получили родину задарма: не воевали, не пролили за нее капли крови, забыли уже, что троглодитами были? С ходу в мечту свалились, в желанную нашим душам природу, нам каждый час благодарить надо Бога за эту судьбу. Ведь нет ничего значительнее родины у еврея, нет и не будет! Красиво я все-таки говорил, черт меня побери, от всей души, от всего сердца — этим двум придуркам. Я даже сам себе нравился, гордился собой, что могу еще так. — Э, нет, не так все просто, Иешуа, — отвечал мне сокрушенно Марк. — Ты, брат, взаперти сидишь, газеты не читаешь и радио не слушаешь… Да знать бы, что наше золото на оборону пойдет, на строительство, на сельское хозяйство, — о чем разговор, пожалуйста, все берите! Но эти шакалы сокровища наши растащут, виллы себе понастроят, в партийную кассу положат! — И снова забегал, терзая бороду растопыренной пятерней: — Нет, мы не собаки на сене, и наши сердца не зачерствели еще! Не зря именно Юре приснился сей вещий сон, ведь Юра как раз архитектор-монументалист… Памятник, вот что мы думаем и лелеем, — небывалое, грандиозное, на самой центральной площади. Таким, как ты, памятник — великим героям, тебе и твоим бухарцам! Всем нашим героям, кто из России… Он тихо подкрался ко мне, этот маленький, танцующий сумасшедший, и откровенно, но дико как-то спросил: — Деньги тебе нужны? Дадим хоть сейчас. Сколько вас там пришло? Почему эти сволочи держат вас в резервации, точно индейцев? Ну вот, опять про общину! Вертело, вихлялось их колесо, и снова мне выбросило тот же самый вопрос. Подозрительно что-то… Мне стало вдруг скучно, обидно. Зачем приводят ко мне одних сумасшедших? Мне что, их специально находят? Нет, надо сказать Джассусу, зачем подвергать меня пыткам, я ведь и сам психически нездоров! — Откуда вы взяли общину?! — вскричал я, озлившись. — Один я пришел, один… И не тащите меня в свое безумие, хватит с меня своего!
Малиновые сумерки ложатся на базарную площадь. Со всех сторон слышится грохот решеток и ставен — торговцы кончают день, запирают лавки. Закуток отца расположен в чор-су — купольной постройке на перекрестке базарных улочек: быстрее всего здесь темнеет. Выходят подметальщики с тележками и совками, колхозники укрывают рогожей арбузные и дынные горы. Наблюдаю последние приготовления отца: плеснул пару горстей воды на тигель и гасит его, убирает инструмент с верстака, подметает пол. Я беру у него метлу и сам подметаю. А он снимает фартук, весь в жженых дырах, ставит его колом к стене. Снимает брюки, рубаху и моется над чаном, а я поливаю ему из кумгана. Отец облачается во все чистое, запирает дверь на щеколду и говорит мне: — Давай, показывай! Сажусь на корточки и вынимаю из рюкзака пергамент. Отец мне держит свечу, на лице его блуждает улыбка: «И этим жалким ошметком кожи он соблазнил тебя? Этой глупой писулькой хотел увести общину? Ну, не ребенок ли ребе, не сумасшедший ли?» Кладу на верстак тугую пружину свитка и говорю, стараясь не обращать внимания на его сарказм: — Пятый век от рождения Мухаммада! Эпоха великих путешествий, хурр-ва-хурр — расцвет арабского ренессанса. — Да ты читай, читай, я слушаю! — Главное в пергаменте — карта, — продолжаю я пояснения и чувствую, как начинаю сам вдохновляться. — Ты сразу захочешь мне возразить, конечно, что весь пергамент и эта карта не представляют сегодня ни малейшей практической ценности, что грош им цена, и вообще, подобные пергаменты всегда были ловкой мистификацией, подделками, свойственными писателям тех времен, — арабская, короче, фантазия! Такой же горячечный бред, как и «Книга путей», составленная Ибн-Хордадбеком[66], или такой же вымысел, как и все сочинения Ибн-Русты, где он описывает чудеса и диковинки тех стран, где якобы путешествовал… Так вот, отец, пергамент «Мусанна» вполне достоверен, это такая же истина, как и «Китаб аль-Булдан», книга еврея аль-Куби, описавшего историю своей эпохи со всей строгостью очевидца. Я сам себе поражаюсь: впервые толком удается что-то отцу сказать, преодолев свойственное мне косноязычие, хотя на лице его полным паводком продолжает разливаться ирония. — Так говорит ребе Вандал, и верить ребе имеются все основания: за тридцать лет он перекопал книгохранилище и его подвалы как самый усердный крот и нашел-таки золотую жилу! Ну а теперь — сохранность самих пещер… Пещеры целы, как в день сотворения мира, ибо по ним идут и идут — они в полном порядке! Ну хорошо, не будем о мертвых душах, идущих в Иерусалим, над этим ты можешь смеяться. А вот скажи, ты слышал о телекинезе? Ведь даже завзятые материалисты уже утверждают сегодня, что мысль движет предметы! Тем более коллективная, страстная, исступленная. Ведь самые сильные наши мысли, самые вдохновенные молитвы мы устремляем туда, по этому каналу, — в Иерусалим, и этот мощный, постоянный поток все на своем пути очищает: завалы, затычки, пробки, препятствия и камнепады… Отец смотрит на меня восхищенно: минута небывалой близости между нами, какая-то особенная минута тепла. — Да, да, сынок, десятый голод, телекинез. Главное, что ты обретаешь мир, обретаешь в душе своей устойчивость, равновесие. Но вдруг с пронзительной ясностью я ощущаю, какие мы разные! Именно в эту минуту мы разлетаемся друг от друга со страшной скоростью — навечно и навсегда. И нечего обольщаться, ибо все напрасно, все мое красноречие, и лучше прямо сказать, зачем я к нему пришел… Пергамент нужно еще обработать — то ли серой, то ли селитрой, тогда лишь он скажет, где наша первая дверца. А у отца полно химикалиев. — Читай же, читай наконец! Понятия не имею, что бы ему прочесть, и кручу пергамент, а ломкая кожа гремит, как жесть, и туго скрипит — идиотская ситуация! — Прочту я, отец, тебе наугад, прямо из середины. Ну, вот это хотя бы… И сразу буду переводить: «Люди племени узра умирают, если полюбят. От любовного томления у них расплавляются кости…» Отец вдруг вздрагивает и пугается: — Ты правильно, сынок, переводишь? А может быть, племени Эзры? Вперяюсь глазами в текст. — Нет, — говорю. — Написано ясно — узра… А в чем, собственно, дело? Тебе это важно? — Страшно важно, — отвечает отец. — Ведь мы, Калантары, племени Эзры, ты читаешь про нас, про себя… Ты не сердись, что я обозвал ее стервой, это твоя, видать, женщина, вот и иди за ней. И губы у отца шевелятся, он шепчет таинственные слова, как собственное открытие: «Расплавляются кости…» И видит, конечно, себя, свою любовь к Ципоре, из-за которой не пошел в Иерусалим со всеми прочими Эзрами. Оглушенный этим открытием, я чувствую, как плавятся и мои кости, и вот я иду, иду ради Мирьям, умру, если с ней не уйду. Хоть на край света, как и всякий нормальный Эзра, который полюбит… И здесь мы с отцом одной масти. Я замечаю, как катится от свечи к пергаменту стеариновый ручеек — вот-вот зальет мой пергамент, и убираю его со стола. Прячу в рюкзак, читать мне больше не нужно, все кончено, все ясно обоим. И только последняя мысль, которая деловая: селитра, сера… — Масть к масти, сынок. Иди и люби. Кто знает, что из всего получится? Когда-то и Иосиф ушел в Египет, и голод был страшный, голод по всей земле. И вызволишь нас из рабства, и будет тогда вся история с Иосифом — наоборот, ведь Бог любит подобные игры.
Только что эти двое ушли: бородатый маленький стервятник и его анемичный коллега с магнитофоном. Я их попросту выгнал! И Джассус ушел, хотя никто его и не гнал… Голос рассудка во мне вопит — я страшно себе навредил! Случилось непоправимое, я пропал… Не смог обратить их визит в свою пользу: само проклятие поселилось в этой палате и путает мне мозги. А ведь обо всем догадался и понял их всю игру — подсадные утки! За дверью слышатся голоса: три мужских и один женский, страшно знакомый, от которого обмираю. Прикладываюсь ухом к двери: конечно же, изъясняются на иврите! Но ловлю интонации, пытаясь постичь хотя бы язык их мыслей и образов. Слышу, как тараторит Марк, ему не хватает ивритских слов, он, бедный, захлебывается. Тут Юра встревает, и оба — погано и мстительно, будто строчат на меня убийственный приговор: «Фальшивый! Придуманный! Концы с концами не сходятся, уж мы-то видим его насквозь, получше рентгена, ибо сами русские!» И тут я слышу голос Иланы, совсем другой, не тот, что во время визита: добрый и сострадательный — таким я слышу его по ночам, таким я ее угадал на самом деле: «Это и есть ваше мнение, господа?» И не ошибаюсь — это Илана, да, моих лучших, последних чувств и переживаний. А вот и Джассус вступил, и ясно мне слышится: «Медресе! Хилал Дауд! Экспедиция в Израиль…» Я эти слова моментально сшиваю, и вьется ниточка дальше: наша странная экспедиция имела своих носильщиков, проводников — где же они? Где их искать, если этот подлец всегда начеку и не хочет никак расколоться? Где же «община» его попряталась? Срываю с себя провода, присоски — они держат меня, как собаку на привязи! В бешенстве и отчаянии путаюсь в проводах и бинтах, плачу и падаю на кровать. Как мне вернуть их снова в палату? Неужели нельзя ничего спасти? …Все началось с безобидных как будто вопросов, когда все колесо пошло по новому кругу, чтобы выбросить тот же вопрос: «А где же твоя община?» Шуршала лента, я слушал вопросы из колеса, обойма вопросов швырнула мне это: — А, скажем, кроме пещер, были у вас варианты — у вашей организации? Ну, самолет хотя бы угнать? Маленький Марк снова чешется в бороде и сверлит меня пытливыми глазками: — Несколько лет назад была такая попытка. Их всех повязали, правда, влепили огромные срока, даже пару смертных приговоров, отмененных, конечно, впоследствии… А вот человек, чье имя ты здесь называл, вышел сухим. И это по сей день всем подозрительно. — A-а, Дима Барух! Это на него похоже, он всю дорогу молчал… И все нам плакался, что зря мы погибнем, что не дойдем, что в мире это не прозвучит! Какого же черта тащился с нами чуть ли не до Ирака? — В высшей степени странно! — заметил Юра. — Идти пещерами чуть ли не полземного шара, а после вдруг повернуть назад?! Затем в Москве объявиться — очень уж подозрительно… И все ради славы, ради волчьего честолюбия? — А он, между прочим, совсем не один сбежал, он кое-кого еще прихватил! Марк принялся говорить с глубокой обидой о людях, позорящих русскую алию: — Сначала вопят, что готовы идти на родину в одних трусах, а стоит им только ступить на эту землю, как все им вдруг плохо. Того и гляди, захватят в один прекрасный день самолет в Лоде да обратно сбегут! — И хохотнул, дернулся странно и снова выбросил намек на общину: — Я абсолютно уверен, Иешуа, что и твои бухарцы готовы тебя за это живьем сглодать, за эту услугу, что ты их привел в Израиль! А я на наживку не клюнул, я промолчал! Не клюнул и все, а про себя вспомнил, что Авраам Фудым еще в дороге обещал со мной расправиться — мир праху покойного! «Кто же эти двое? — стал я усиленно думать. — Какие-то вздорные люди: только что восхищались героями алии, брались поставить мне памятник, предлагали любые деньги… Что им здесь надо?» И стал смотреть на Джассуса: «Кончайте, доктор, смотрите, как я устал!» Но пытка моя продолжается: Джассус не хочет понимать мою мимику, а визитеры мои сидят со скорбными лицами, тяжко вздыхают, обмениваются взглядами и кивками, но уходить не намерены, нет. Гости все-таки, надо их занимать разговорами! И привожу им слова ребе Вандала, что жить на Святой земле — это заслуга, и далеко не каждый достоин этого. — Есть евреи, говорил нам ребе, которым назначено жить на этой земле в покое и мире с самими собой. Есть такие, которым ступить здесь только ногой, согреть себе чуточку ноги, и бес их гонит прочь, гонит отсюда немедленно. А есть и третьи, которым вовеки здесь не бывать, они мимо валят: и воздух им плох, и климат не соответствует, а камни наши священные — груда ненавистных развалин… Это расчеты Бога с каждой душой, и ничего не имеют общего с заслугами предков, что уходят корнями в заслуги первых отцов. — Да! — замечает печальный Юра. — Это большая для нас потеря, что ребе Вандал сюда не пришел. — И Юра придвинул ко мне головку от микрофона, постучав по ней пальцем. — Ты многому от него научился, толкуешь о всяких премудростях, а вот иврит не знаешь! Арабский знаешь, а язык Торы и наших молитв — нет. Как это все объяснить? Я развожу руками и улыбаюсь: так, мол, уж вышло! — Ребе нам говорил, что этот язык живет в наших генах, в крови… Стоит прийти нам на родину — мы сразу язык вспомним… Вы знаете, вот слушаю я иврит и чувствую, что все понимаю. Как будто оглох временно, будто затычки в ушах, как бывает во время контузии. И тут меня Юра спросил, а как мне видится душа ребе в свете его же собственных рассуждений? В свете его же теории о заслуге жить на Святой земле? — Ведь ребе твой как раз из третьих — даже ногой не дали сюда ступить?! Рана была еще совсем свежей, а он ткнул в нее раскаленным прутом. Этот вопрос я даже сам себе страшился задать. А маленький стервятник мгновенно взлетел над столом и клюнул в эту же рану железным клювом, но в тысячу раз больнее: — Да потому, что поступки таких людей не исходят из доброго сердца и здравого рассудка, одно им название — авантюризм! Вы славы себе искали — немедленной, громкой, как и ваш провокатор по имени Барух… Я застонал беззвучно. За такие слова немедленно бьют в зубы, бьют наповал, насмерть. Продолжение мозга у меня — кулаки, я хорошо знаю, на чем я вырос и кем себя сделал. Хорошо знаю, когда белеют у меня зрачки. В эту минуту они у меня побелели — будьте уверены. Я поднялся, набычившись, на ноги, смел со стола магнитофон, и вместе с белой головкой он грохнулся на пол. — Не вы нам судьи, слышите?! Никто в этом мире нам не судья! Вон отсюда, сукины дети!
Лежу на кровати и медленно прихожу в себя. Я снова опутан бинтами и проводами, и все присоски на мне, все мои пиявки. Тихо в палате, лишь там, за стенами, что-то стрекочет… Давно утихли все голоса, и слезы мои просохли. В моем изголовье кто-то сидит, гладит меня по лицу, успокаивает: — Я одному всегда поражался, Иешуа, за что ты меня ненавидишь? И вдруг такой приятный сюрприз — с такой любовью меня защищаешь… Я буду ждать тебя у ворот, у райских ворот со стражниками, ибо большего защитника, чем ты, мне и не надо! А жизнь коротка, все равно ничего не успеваешь доделать…
Глава 14 Поединок
Я поднялся к себе, оставив ребе наедине с Кушайри, с его пергаментами и манускриптами, расшнуровал и потащил с ног бурые от пустынной пыли армейские башмаки, ненавистную робу в разводах соли и встал под душ — ледяные струи. Во мне шевелится отчаянный страх: «Не прилетел ли из Москвы приказ?» — и хочется немедленно лететь вниз, украсть пергамент и действовать дальше как Бог на душу положит. Ребе спокоен и безмятежен, и это мне очень не нравится. «Кончайте спячку!» — мысленно кричу я ему, вымывая злую беш-кудуккскую пыль, въевшуюся в поры, вычесывая из головы песок. Но тешу себя надеждой, что ребе еще очнется, учуяв грозящую нам опасность: отлепит глаза от поврежденных неумолимым временем страниц Кушайри, взглянет на сцену, где висит Насер, обрамленный креповой лентой, — подсохнет холст, и запах тления достигнет ноздрей ребе, взволнует ему сознание и возвратит в действительность. Я облачаюсь в шорты и свежую рубаху. Все грязное в охапку: башмаки, берет, замызганную одежду полагалось вернуть на склад, едва я прибыл со стрельбища… На склад! Вся катавасия, весь базар возникают в первую очередь там, склад мне сразу выдаст тайные мысли начальства, ибо самый чуткий орган. Каменный двор медресе пышет зноем, мертв и безлюден. Крутой каменной лестницей схожу в подземелье, навстречу божественной прохладе. Из-за массивной двери, обитой железом, доносится пение жаворонка, слова томительной песенки:Прилетели кони счастья, и один
Сияющий, счастливый день!
…И слишком тесно лоно земли,
Чтобы вместить твои доблести после смерти!
Мы воздух сделаем твоей могилой и вместо савана
Тебя укутаем ветров одеждой!
Глава 15 Тление
Я весь ушел в свои далекие воспоминания и бешеный гон моей ручки. Голова горит, я весь возбужден, а когда к вечеру отваливаюсь от стола с этими записями, то сам удивляюсь мешанине стилей — то на родном бухарском, то шрифтом Раши, но больше всего по-арабски, целые главы рифмованной прозы, эдакая манера частного письма. И понимаю сразу, что к этому стилю меня вынуждает образ Иланы, и тут я из кожи лезу… Для посетителей у меня нет времени. А если честно — я их просто боюсь: не войдет ли в их череде мой убийца? Порой мне мерещится смерть в виде капсулы и нажатия кнопки с кодом, и тут же хочу с себя все содрать, как это сделал когда-то на дюнах Тахир Аббас Калваза аль-Кудси, посреди безбрежной пустыни, желая убедиться в том, что, кроме Аллаха, никто не властен над его жизнью. Им ничего не стоит угробить меня еще проще! Подбросить хотя бы по почте одну мою фотографию в грязно-пятнистой робе — компания мулло-бачей, либо копию того документа, что я подписал Ибн-Мукле. И я отправлюсь под суд как миленький. Под трибунал… И весь каменею от этих мыслей. Проклятый, нескончаемый день! Он был описан уже однажды, законспектирован — целый месяц мы бились над этим в диван аль-фадде. «В тот день был самум, в день траура был ветер пустыни!» — кричал я этому педику, но правды так и не сказал. Они напоили меня, я пьян был, оглушен дерьмовой анисовкой. И даже сейчас мне слышится каждое слово, будто шел из дворца вместе с ними, хотя на самом деле провожал Мирьям. Провожал свою душеньку в Чор-Минор. Смеркалось, помню, и зажигались в городе фонари. Она ступала по асфальту босыми ногами и всю дорогу молчала, потрясенная только что увиденным и пережитым. Боль сводила меня с ума, изо всех сил я крепился. Болело ребро, болели расквашенные кисти. Он саданул меня один только раз, как лошадь, и сломал мне ребро. У Чор-Минора мы стали прощаться, она нежно меня целовала. И тут я вытащил ее пилюлю. — Как?! — вскричала она. — Ты ее не… Ты? Как же ты смог победить? Я вложил ей насильно пилюлю в ладонь: «Верни хозяину, сука!» И тут же, на месте, велел признаться во всем. Что за тайные отношения у нее с Хилалом Даудом? И почему он может вызвать ее, когда ему хочется? И спать с ней, когда ему хочется? — Говори, сука! — и тряс, оглушенную, за плечи. А она повернулась и пошла в крепость, странно шатаясь. Я скинул рубашку и здесь же, под аркой, в темноте обмотал боксерскими бинтами грудную клетку. Была еще мысль сходить на рентген, но вспомнил о траурном в медресе заседании и решил, что пойду завтра. Долго я шел назад. Возле каждой колонки тянуло присесть и держать в воде распухшие кисти, но вода была теплой и раны мои не студила. Я сидел на корточках и горячо шептал в избытке самых благодарных чувств: «Слава Богу, что был там паркет, а не камни! Слава Богу, что челюсть у него на хороших шарнирах! Слава Богу, что он летел в нокаут не по дуге и не расколол себе череп!» И тут же хотелось заботливо заглянуть в глубину его глаз — нет ли там очага смерти? «Ведь как бы ни были хороши шарниры, а сосудик в мозгу мог все-таки лопнуть… Сейчас он это не чувствует. Не будет чувствовать еще неделю, а после возьмет да и помрет от инсульта либо тромбоза. Сейчас еще можно прочесть — тончайшую пелену грогги у бедного Кака-Бабы, прочесть и спасти его». На стоянке при медресе я вижу автобусы и табунок черных правительственных лимузинов. Мне до смерти любопытно: кого привезли автобусы, не черномазых ли призраков? Значит, действительно все изменилось: новая стратегия арабо-хамитских сил в борьбе с сионизмом, как и сказал мне сегодня Хилал Дауд, и кто-то из шишек эту программу объявит! Ай, интересно… И лечу наверх — поскорее переодеться. На галерее стоит Тахир. Увидел меня, отлепился от каменного барьера, обрадовался, точно родному. — Ты где пропадал? Я отвечаю ему сурово, что провожал свою девушку. «Трем играм соприсутствуют ангелы…» — А что, — спрашиваю, — собрание уже началось? — Да нет еще, скоро начнется! — И стал ко мне откровенно подлизываться: — Мы ждали, ждали тебя, сулх[68] решили отметить, и вот — разошлись ребята! А ты заходи, заходи, на этой духоте ведь стоять невозможно. Он был облачен во все праздничное, белое: просторные шаровары, изящные, мягкие туфли, белая нательная рубаха, а поверх нее риад — халат с широкими рукавами. Волосы «салихун» начесал вперед, наподобие буквы «нун», наподобие скорпиона, который выгнулся жалом, приблизившись к пламени виска, ибо дано было указание в этот день вести себя в трауре согласно завещанию Хамадани — не раздирать на себе одежду, не рвать волосы и не мазать сажей лицо. И даже приказано было не ломать мебели, не рушить никаких построек и не красить ничего в медресе в черный цвет. — Ну а сам Кака-Баба, где он? — спросил я его озабоченно. — А здесь он, в комнате! Аллах не без милости — вполне благополучен. Я придвинулся к нему угрожающе, к своему «салихуну», и спросил его, знает ли он, какого заслужил наказания за все свои подлости? «Да, я еврей, но вышел я в долгий, изнурительный путь, а ты — ты подобен грабителю, ты засыпаешь колодцы на моем пути, колодцы живой воды, убиваешь все мои силы!» — Поэтому, — сказал я ему, — я хочу услышать сейчас такое, что сохранится надолго в моей памяти, а если нет — свяжу я тебя веревкой и брошу на пекло во двор, ну а после… Потом приведу обезьяну и пусть колотит тебя кулаками по глупой твоей башке. Он закатил покаянно глаза и потянулся ко мне двумя руками: — Сулх, брат мой, я готов лежать у твоих ног… Ты лучше заходи в эту комнату, чтобы стать немедленно главной жемчужиной нашего пиршества, чтобы ты почувствовал себя в райском саду. И тогда, обещаю тебе, раскроются очи нарциссов и зардеются щеки фиалок! Заговорят для тебя лютни и ударят проповедники струн — глашатаи нашей дружбы! Я обещаю тебе благоухание кубков с лучшим вином, обещаю целые базары нашего обожания… — Хватит, хватит, — перебил я его. — Ты мне короче скажи, из покаянного ли сердца я слышу твои слова? — Сулх, Абдалла! — И снова полез целоваться. — Выльем же грязную воду вражды и наберем в наши сосуды новую! Тогда я допустил его до своих уст, и мы с «салихуном» расцеловались. И вспомнил тут же с немым восхищением: «С миром сами они придут — смирившиеся и распаянные!» Потом я спросил его: а как быть с чалмами? — Напяливать ли нам эти дурацкие колпаки? — Кому как к лицу… — И нетерпеливо добавил: — Быстрее переоденься, мы ждем за накрытым столом! И еще я спросил, не черных ли привезли автобусы? — Черных! — сказал он брезгливо. — В пестрых одеждах, как дурры, и с бабьими вырезами на груди! Только рабы и наложницы так рядятся… Стояла адская духота. Когда я вошел к себе и начал переодеваться, с одежды моей сыпались искры. Пропала вдруг боль, сводившая меня с ума, и все во мне пело и ликовало. Вот уж верно, на победителях раны заживают мгновенно! Ну а какой капитал я могу извлечь из этой победы? Мне вовсе не нужно, чтобы меня боялись, пусть они восхищаются мною. Я же буду великодушен, но в то же время и как пружина… Любая выходка сойдет мне с рук, и каждому слову, что слетит отныне с моих уст, будут внимать с восторгом, какую бы глупость я ни ляпнул. О, сколько дерьма они съедят теперь на одну лишь тему «сионист Абдалла»! Потом я стою и разглядываю в трельяж большое грозно-багровое пятно под сердцем. И снова думаю: «Что такое, в сущности, чудо? Вот зеркало, бездушное стекло, но каждое зеркало отражает тебя по-разному. Так и люди — каждый воспринимает тебя по-своему, но не так, как ты о себе думаешь, как ты хотел бы, чтоб о тебе думали. Но вот случилось сегодня нечто, и ты отныне герой, и все медресе будет смотреть на тебя одинаково, как один человек. Чудо!» И вырядился вот как: в боксерки и атласные трусики… Примерил чалму, нахлобучивая ее то так, то этак, потом выпустил чуб, лихо задвинул колпак на бок и в этом виде предстал… — Так ты в зал не сойдешь, — сказал Кака-Баба. — Это уж слишком смело. Я поплевал на руку, пригладил чуб, страшно довольный своей выдумкой: — Кому как к лицу! Мне, например, нравится так, а вот «салихуну» нашему — скорпион у виска… Да вы же взопреете там в халатах, даже негры и то умнее вас — в балахонах приехали! На столе стоит бутылка анисовой, а на закуску — мирзачульская дыня-красномяска. Три расписные пиалы были полны, они ждали меня. Мы выпили. Водка была теплая, как моча. Теплая бесконечная мерзость. Давя отвратительную отрыжку, я взял кусок дыни и стал смотреть в глаза Кака-Бабы: есть ли в этих черных углях очаг смерти? Сидел напротив меня пожилой, сильно увядший атлет и ел дыню, накалывая оранжевые кубики на свой диковинный нож с костяной ручкой из рога носорога. Я смотрел ему в глаза, смотрел на его ухо с серебряной серьгой в виде полумесяца, на его пышные баки с сильной проседью, на старую, иссеченную морщинами кожу. — Духота! — сказал Кака-Баба. — Как вы в такую духоту спасаетесь? — А мы под землю уходим: у нас, у бухарцев, столько же квартир под землей, сколько и наверху. — Да нет, я серьезно! — А я серьезно и говорю: подземные квартиры из войлока, с двойными стенами, а между ними лед набиваем, сидим и дуем себе холодный зеленый чай… До грогги я еще не добрался, но думал о том, как слопал он у меня два нокаута, а после и третий, самый убийственный. Две черные ссадины горели у него на подбородке, я получал от них огромное наслаждение — чисто сработал, очень уж ювелирно, да! — А вот у нас прохладно всегда! Это от глины, мы наши дома глиной мажем. Так прохладно, что даже в полдень приходится укрываться одеялом. И светло в доме… Мы крыши свои кроем светлым мрамором: лежишь и наблюдаешь в небе тени пролетающих птиц над домом. Меня пробирал уже первый хмель, моя пиала стояла пустой. А их пиалы были полные — они водку свою едва пригубили. «Салихун» налил мне опять доверху. …Он стоял в белых кальсонах, мокрый после разминки, и подбирал складки на распашонке. Он затянул пояс потуже, растопырил босые ноги и стал шевелить ключицами. Затем поднял голову, просиял японской улыбкой, как самурай, и сказал старику Рустему, что в пах он меня не бьет, и очертил круг у себя на паху: «Такое наше условие…» Старик кивнул ему, дескать, понял, и тут Кака-Баба упал на колени. Он стукнулся лбом об пол и тут же вскочил пружинисто. А кладовщик крикнул: «Бокс!» — и прыгнул в сторону. …Мы чокнулись, выпили, «салихун» опасливо поглядел на двери. — Запремся на ключ? — спросил он меня. — Влетит, если накроют нас за попойкой… Они снова едва пригубили, и я огорчился, сказал, что так не пойдет, так я пить не согласен. — Помните диван аль-Мутанабби[69]? Давайте же пить, как пили у них в кружке! Помните куклу на их столе, заводную куклу с букетиком роз? Она смешно поднимала ногу и поворачивалась, и каждый, к кому кукла обращала лицо, пил за ее здоровье. Пил и рассказывал смешные истории. Я взял бутылку и налил себе сам. …Он рванулся в воздух, взвившись высоко над моей головой, и страшный, леденящий душу крик взорвался под потолком. Он висел там скобой, метя мне в лоб обеими руками и ногами. Я успел лишь слегка отклониться назад, но одно копыто лягнуло меня под сердце: там хрустнуло что-то, удар отбросил меня назад… Но я летел уже, летел с левым крюком, и этот дракон слопал его, будучи в воздухе, слопал мой крюк и лег на пол, как мешок с дерьмом. Страшным усилием воли я удержался, чтобы не врезать ему ногой по башке, чтобы мозги брызнули, и вот — хвалю себя, страшно собой горжусь: лежачего в боксе не бьют. Есть этика в боксе, бойцовская этика даже в убийстве: чисто чтоб было и по-спортивному, честно… Ух, как собой горжусь! — Представь себе, брат мой, что мы в Аль-Кудсе, — обратился я к «салихуну», — что мы сидим в кофейне, что весело нам, играем в нарды, в шахматы и все шесть наших чувств действуют разом! — В Аль-Кудсе в шахматы не играют! — заметил он мне сердито. — Это игра для варваров: сидеть и улыбаться друг другу, точно скоты. — А ты почему молчишь? — обратился я к Кака-Бабе. — У тебя все в порядке? Челюсть у тебя не болит? Может, ты рот раскрыть не можешь? И потянулся рукой через стол, чтобы потрогать его челюсть — замечательные шарниры. Но он отстранился, рука моя свалилась в дыню. Я взял кусок красномяски и стал его жрать. — Слушай, расскажи хоть раз про гаремы, про шейха! Расскажи, как вы там кутили? …Я вздел глаза на балкон. Вся банда братьев моих палестинцев выражала собой окаменевшую группу, а Мирьям царапала себе лицо. «Запомните это на всю жизнь, — злорадно подумал я. — Будете внукам своим рассказывать. Дракон, поверженный к ногам еврея, навечно в ваших зрачках…» Но Кака-Баба зашевелился, потом, шатаясь, как больная кошка, суставчато стал подниматься. Я отступил, в глазах у него я увидел уйму грогги, а он смотрел на меня и все никак не мог вспомнить. Он слишком долго лежал, отдыхал слишком долго! Он может снова взвиться в воздух и садануть копытом… Этого я боялся. Потом он вспомнил меня, все вспомнил и стал вытягивать руки. Ладони его изогнулись, как два меча, а ими пронзают кишки в шотокан-карате, протыкают горло, легким прикосновением вынимают из человека оба глаза — и кровь моя леденела… — Бокс! — рявкнул старик Рустем и отскочил в сторону. И тут я вылетел на него со вторым своим крюком. Я сильно хмелел, я начинал хмелеть сверх всякой меры, в глазах у меня был туман, было много грогги. Я услышал голос Кака-Бабы, бросил дыню, утерся и приготовился слушать. — Певичка одна славилась игрой на лютне. Днем она приходила за сотню долларов, а ночью — за две. Один богатый купец влюбился в нее и стал докучать любовными письмами. Он ей писал, что жить без нее не может, что потерял покой, и умолял явиться к нему хотя бы во сне… Тогда терпение у Джамили лопнуло — Джамиля звали ее. «Передайте этому скряге, пусть пришлет мне пару зелененьких, тогда я явлюсь к нему! Явлюсь наяву, а не во сне…» С некоторых пор я пил исключительно сам — наливал себе сам, а с ними даже не чокался. Они сидели ужасно далеко, я наблюдал за ними, как через перевернутый бинокль. И они на меня смотрели — смотрели и ждали чего-то. Как-будто дали мне яду и ждали: а что с ним будет? И я ждал-ждал и спрашивал у себя: «Сблюю или нет? Нет, сблюю все-таки…» Все выпитое вздергивало меня, между прочим, на подвиг, но я смотрел на Кака-Бабу и все внимательно слушал. — Так я о той певичке… Очень часто мой повелитель всходил с ней на любовное ложе. У нас во дворце было триста шестьдесят комнат, я сам их считал, и каждый день мой повелитель проводил свое время в другой, кончая таким образом весь круг года. Потом был у нас пруд, весь наполненный ртутью… Я присвистнул от удивления и бешено зажестикулировал: о подобных прудах я в жизни не слышал! Весь я был мокрый и скользкий, весь я дымился — в животе у меня клокотало сейчас пятьдесят градусов мерзейшей анисовки, да и снаружи было не меньше. Я эти градусы плюсовал, и они, видать, плюсовали. Выходило градусов сто — ровно точка кипения! …На балконе задвигались, загрохотали, повскакивали все на ноги. «Хаян, воздвигнись!» — кричали ему. Но все было кончено! Я удивился еще: какой у этого дикаря стойкий вестибулярный аппарат… Кладовщик поглядел на табурет у стены: там стоял наготове графин с холодной водой — на такой именно случай… Спустя минуту Кака-Баба снова поднялся. Стоял и качался, дрожали колени, дрожал он весь, как будто кусали его слепни. Я обошел его кругом. «Он что, ни разу в жизни не дрался? Э, вшивенький, видать, был у него шейх, никто на этого шейха даже не покушался! Тоже мне, телохранитель…» — По всем четырем углам стояли столбы из массивного серебра, а шелковые канаты держали в воздухе матрас. На это ложе как раз посередине пруда они и всходили, предаваясь всю ночь ласкам и развлечениям. Стоило это видеть, как в лунные ночи сияние ночного светила сливалось с чудным, серебряным блеском ртути, а пение волшебной Джамили — со звуками ее божественной лютни! — Да брось ты трепаться! — воскликнул я. — Ртуть испаряется! Они у тебя в ту же ночь на своем матрасе подохнут! Ну ты же грамотный человек, Кака… Химичишь в лабораториях вроде — ртуть испаряется, пары ее ядовиты! Нет, таких прудов не бывает, не может быть. И вообще — ртуть, она в землю уйти норовит, она слишком тяжелая. У нас выгребные ямы так чистят: бросят ртути, а она за ночь все дерьмо и утянет… Ты вот что лучше скажи, — спросил я его. — Ты плавать стоймя можешь? Плыть в пруду, в Ляби-хаузе нашем, и держать жаровню на вытянутых руках, жаровню с пловом, можешь? Ты сам-то хоть раз входил в воду? …Я посмотрел на Хилала Дауда, на шефа. Что мне с ним делать, шеф? Я ведь убью его, оторву ему голову еще одним крюком! Да что крюком, его соплей свалить сейчас можно… А он мне вдруг крикнул сверху по-русски: «Руки, руки!» Я снова увидел два страшных меча, они играли и поворачивались, гипнотизируя меня, как кролика, примеряясь снова к моим кишкам, глотке, глазам. Я дернулся к нему с финтом, чтобы проверить его реакцию. Я даже топнул ногой — реакции никакой… Ну да, не битый еще! Старый, никем не битый еще дурак. Тебе два нокаута мало? Ну на, получай же и третий! Это было, как бить по мешку или по чучелу, — его подняло в воздух, понесло головой на ящик пожарного крана, он грохнулся об него, сел задницей на паркет и лег, развалившись, точно распятый. И стало тихо, поразительно тихо. И только железная дверца ящика ржаво скрипела, качалась… Кладовщик бросился к своему графину, а я пошел к умывальнику. Я смотрел назад, на распятого Кака-Бабу, и держал расквашенные суставы под краном. Ему лили на лицо из графина, массировали сердце. Потом я тоже к ним подошел. Кака-Баба поднял лицо, слабо помахал мне рукой и сдался. Когда я выпил еще пиалу, то обнаружил, что Кака-Баба уже гостит со своим повелителем в Дамаске. Они оба проводили там время у очень богатого шейха, обоих успели отвести в баню, и им прислуживали два евнуха и очень красивые мальчики. Им больше всего понравилось, что это «ромейская» баня, что есть роспись и лепка и даже грифы с человеческими головами, но сколько кругом ни искали, нигде не видели изречений из Корана. Евнухи же все время обносили их фруктами и ледяными напитками. — Не нравится мне эта баня, — сказал я ему. — Парные бани и красивые мальчики вызывают у меня нехорошие воспоминания. Не нравятся, вот и все! После бани хозяин повел их в зал, и тут они пили вино. Хозяин тронул рукой занавес, хлопнул в ладоши — там у него скрывались рабыни — и крикнул им: «Пойте!» И те запели, красиво и нежно, а они осушали бокал за бокалом… Хозяин вскочил и снова крикнул: «Выходите!» — и девушки поплыли к гостям, и тут Кака-Баба пришел в восхищение. Таких он сроду не видел… И онемел! Девушки в роскошных, дорогих украшениях играли на флейтах, а одна даже на лире, и все они танцевали. Тут я сказал Кака-Бабе с ненавистью и в досаде: — Ну вот, ну вот — убить тебя мало! Предаешься пьянству во время работы, а шейх тебе жизнь доверяет… Видишь, Тахир, такие точно растяпы и Насера прозевали, а русские и сионисты его хладнокровно убили! И с горя я чуть не заплакал. Кака-Баба и его повелитель действительно опьянели и стали клевать носом, а хозяин с упреком сказал им: «Я вам послал мальчиков в баню, а вы ничего себе не позволили! А сейчас вы снова меня обижаете!» — и им пришлось взять себе на ночь по три рабыни. У них просто выхода не было… Утром хозяин спросил их, не хотят ли они принять участие в скачках? На этих скачках победитель получал в награду коня побежденного. И мне это лично очень понравилось, я сразу подумал про черный пояс Кака-Бабы, он мне давно приглянулся: отныне он будет мой! На всех наших пиршествах я буду носить его через грудь, как чемпионскую ленту, чтобы всем было ясно, кто победитель. К моему сожалению, от скачек они отказались, а выбрали посещение зверинца. В качестве крупной диковинки их хозяин любил демонстрировать своим гостям поединки львов со слонами. Они, как я понял, для этого в Дамаск и приехали… Я тоже приготовился на этот бой поглядеть. Это было похоже на бой каратиста с боксером, который мне лично с балкона не посчастливилось наблюдать. Но и это, черт побери, сорвалось! Хозяин их потащил в террариум, чтобы сначала похвастаться всеми своими гадами. Кругом в это время трубили слоны и выли в клетках хищники, а когда они подошли к корзинам, то оказалось, что змеи со страху расползлись. Все факиры, работники зверинца и даже рабыни бросились в парк и в бесчисленные комнаты дворца, а многие побежали на улицу — поднялись переполох и паника, пришлось вызывать полицию и пожарных, и тут с повелителем Кака-Бабы сделалось дурно. Он стал кричать хозяину дома: «Будь я проклят, если останусь еще на одну ночь! Пусть мой гарем трижды со мной разведется, если еще раз я переступлю порог твоего дома!» Время вдруг превращается в темный подвал, наполненный любовной возней, тихими уговорами, сопротивлением. «Салихун» выносит поднос с кожурками, прячет пиалы и пустую бутылку, и оба начинают подталкивать меня к выходу. Я обнаруживаю себя на кровати, у себя в комнате — меня раздевают… Они что, с ума сошли? Мне надо на траурное заседание — новая стратегия объединенных сил в борьбе с сионизмом! Это подло, нечестно, как же вы без меня?! Ведь это же я — я и есть единственный сионист во всем медресе! Как же вы без меня? Сами меня напоили, а зачитаете программу борьбы у меня за спиной?! Суки вы, суки, кто же бьет ниже пояса — не по правилам это! И они уступили… Я снова прихожу в себя, я снова в их обществе. На сей раз мы сидим в огромном зале с мертвящим неоновым светом. На мне чалма и белый халат, я радостно всем улыбаюсь. Черные незнакомые лица кругом, а эти два паразита — «салихун» и самурай — колотят меня ногами внизу, призывая к порядку. Я силюсь понять: где я? Сижу и болтаю ногами — а что, плевать мне на всех, я сильная личность, и все мне позволено! Издалека, со сцены, гремит гневный голос, все время мешающий определить мне себя в этом зале. — Многие из вас умрут одинокой смертью: живыми попадете в руки врага, будете посажены в тюрьмы, повешены либо расстреляны, и никого из друзей не окажется рядом. Свой долг вы будете исполнять по ночам. А днем — заниматься самым обычным делом… Но если придет приказ, то надо немедленно действовать: убивать, поджигать, взрывать, сеять повсюду панику… Господи, тощища какая! Одно и то же, противно слушать уже! И быстро отключаюсь от всей этой ахинеи со сцены. И тут… Я, кажется, уже говорил, что обоняние развито у меня сверхъестественно, что я унюхать могу фотографии и портреты: жив человек или умер, — говорил уже, кажется? Ну так вот, возникли первые признаки беспокойства — здесь что-то гниет! Я сразу закрываю глаза и начинаю принюхиваться. Я чую ужасный запах, он столь явствен, что я поражаюсь залу, почему никто не встанет, почему не скажут об этом громко? Все сидят и спокойно дышат миазмами трупа. О, я всех их сейчас спасу! Снимаюсь с места и иду, ведомый настойчивым запахом. Мои собутыльники затевают со мной борьбу: двое на одного, обвисают на мне, выворачивают руки. Мы боимся вскрикнуть, боимся наделать шума — долго боремся, покуда мне удается вырваться. А они, потерпев еще одно поражение, всплескивают сокрушенно руками, качают мне головой, вертят пальцами возле виска… Беру сразу след и вырываюсь вперед! Обтаптываю на бегу чьи-то ноги, перебираю руками головы, плечи, вежливо улыбаюсь и извиняюсь, поспевая при этом поправлять на себе развевающийся халат. И все, выбегаю наконец в проход! Побив колени себе, натворив за собой настоящий бурелом из людей и скамеек… С каждым шагом я чувствую невыносимые позывы к рвоте, я затыкаю нос и начинаю глотать воздух ртом. Прекратился хотя бы резкий конфликт вони с моим возмущенным чревом… По дороге на сцену я замечаю справа, глубоко-глубоко, слабенький огонек и сначала иду туда. Ребе сидит над своим Кушайри, сидит, как и днем, в согбенной позе. — Как вы можете это терпеть? — говорю я ему, имея в виду не Кушайри, конечно, а эту вонь в зале с гремящими микрофонами. Я отнимаю при этом руку от носа и чую, что воздух уже другой. Возле ребе воздух в полном порядке. Он смотрит на мой наряд и сам вдруг затыкает себе нос ладонью. — Значит, и вам воняет, ребе? Чем же воняет здесь так? — Сивухой! — отвечает он мне и начинает махать рукой, как будто ему напустили дыму в лицо. Мне становится обидно до слез, я сажусь на табурет, чтобы все ему объяснить. Сажусь так, однако, чтобы не травить чистое дыхание ребе — я от обиды вообще перестаю дышать. — Иешуа, ты пьян совершенно, пойди проспись. Погляди на свою одежду! Халат мой распахнут, я вижу свою мокрую грудь, она вся дымится, и — о ужас — на мне и трусов нет! Эти два паразита раздели меня догола, когда пытались спать уложить. — Ребе, я Зимри зато поразил! — говорю я ему хвастливо. — И Зимри, и Козби, и всех детей Ишмаэля… Я врезал ему и раз, и два, и еще раз, и слева, слева, слева — все время левым крюком, ребе! А допинг не принял, я знал, что это от черта, что вы будете против допинга. И вот, как вы и сказали, они ко мне сами пришли и даже водку поставили. Я кончил свистеть крюками перед носом у ребе и припал к нему умоляюще: — А Кака-Баба умрет? Скажите, я не убил его, ну скажите, ребе, миленький? Он погрузил руку в свою глубокую, прекрасную бороду, задумчиво стал расчесывать ее, как граблями. Потом сказал что-то странное приблизительно так: — Нельзя ему умирать! Я долго смотрел «туда и сюда»; ведь надо же в первую очередь везде посмотреть… — И ребе умолк, отрешенно глядя во мглу. Я снова вцепился ему в колено: — Куда это вы смотрели? И что означает «туда и сюда»? — Ну я, как Моше, он ведь тоже поглядел «туда и сюда», прежде чем убивать того египтянина. «Туда и сюда» — ки йоце ми маком ахер, что означает быть ему из другого источника, шестой способ толкования школы Гилеля! Весь алкоголь удивительно быстро из меня испарился. Давно привыкший к языку его аллегорий, я начинаю лихорадочно соображать — мы часто упражнялись в подобных силлогизмах, но не понимаю, пока ничего не доходит. И ребе продолжает: — Ведь надо сначала проверить, не будет ли в будущем кто-нибудь из его порождений евреем! Ведь истинный приговор человеку — это не просто сумма его грехов в настоящей жизни. Берется в расчет и семя… Хоть это и скрыто, хоть это и тайна, но это и есть ответ на людские судьбы. Впоследствии, правда, каждому все станет ясно, но в будущем — на Страшном суде, при воскрешении мертвых. Я восхищаюсь и прозреваю: значит, кто-то из потомков Кака-Бабы, этого разбойника пустыни и благородного дикаря, примет еврейство?! Ну и ну, чудеса… И как еще знать, а вдруг потомок сей станет великой личностью, подобно ребе Акиве, подобно Авталиону, Онкелусу — знаменитым авторитетам Торы? Ай да ребе! Может запросто глядеть вперед и назад, через толщу всех поколений, как через стекло! Айда Кака-Баба!.. — Пойди, Иешуа, проспись! Он стал меня снова гнать. Но я уже протрезвел и завелся, меня уже не прогнать, нет, у меня уже куча вопросов. — А что мы еще узнаем на Страшном суде, ребе? Что нас еще будут спрашивать там? — Самые разные будут вопросы! — И ребе смеется. — Тебя, в частности, спросят, почему ты здесь шлялся и всем мешал, искал того, что тебе не положено, что не твоего ума дело. Почему, короче, ты не был самим собой… Тебя не спросят, почему ты не был ребе Вандалом, тебя спросят, почему, Иешуа, ты не был самим собой? Все ясно. Снимаюсь с табурета и ухожу, потрясенный мыслью о наших потомках, за которых мы вечно в ответе. И они за нас будут в ответе — мы связаны единой судьбой! А мир этот губят и осложняют невежды… И вдруг подумал: а Станислав Юхно? Ведь ребе проделал с ним то же самое, прежде чем спустил на него мою машину! Ага, значит, того полицая можно, а Кака-Бабу нельзя? Теперь и это я понимаю. Едва я отхожу от ребе, как мерзостный запах буквально оглушает меня. Решительно беру стремянку— хорошо, что старик Рустем не подобрал ее после обеда. Хватаю стремянку и выхожу на голос оратора. «Вы слышите, ребе: Насер-эннеби, Насер-муккадас! Канонизируют, к лику святых приобщают, а от святого этого разит тухлятиной! Трупом разит на весь зал… Нет уж, ребе, я портрет его выкину!» На сцене как раз генерал Шаман-Сури. Хоть и маленький, едва над кафедрой возвышается, а вон как гремит! — Советское правительство полно решимости и впредь поддерживать все освободительные движения в мире, все свободолюбивые силы нашей планеты. Смерть египетского руководителя ни в коем случае не означает ослабления нашей борьбы! Напротив, мы эту борьбу будем крепить и усиливать… Все взгляды обращены теперь на меня — со всех сторон восхищенные взгляды: Ибн-Муклы, Хилала Дауда, Адама Массуди… Следят за моим проходом. Я вижу, как благодарны мне все: «Если бы не было в медресе сиониста Абдаллы, мы бы все сейчас задохнулись!» Теперь я на сцене: взошел по приступочке и иду по долгой диагонали, а целая куча шишек в президиуме поворачивают мне вслед головы, тоже следят за моим проходом. Генерал в это время как раз говорит: — Пора поставить в известность вас всех, что вместе с растущим стремлением лиц еврейской национальности в государство Израиль мы открываем во всех союзных республиках спецотделы. А чтобы отбить у них всякую охоту к эмиграции, создаем в их среде обширную сеть секретных сотрудников. Планы эти широкие и многоцелевые, вплоть до ваших личных с ними контактов. Стою со стремянкой как раз под портретом и поражаюсь терпению тех, кто на сцене. Прямо под носом целая куча тухлятины! И чувствую — не могу! Вот-вот сблюю… Набираю в легкие побольше воздуха, чтобы подольше хватило, и лечу наверх. Я хватаю обеими руками портрет — Господи, до чего же тяжелый труп! — шатаюсь, теряю вдруг равновесие и падаю. А грохот моего падения сливается со звоном покатившейся стремянки, но чрево зато облегчается. Прямо на Насера — дыня с анисовкой.Глава 16 Третий отчет для Иланы
Это было первое утро, когда Бешар нас вывел на боевые позиции, а пушкари-езиды[70] молились солнцу и целовали камни, тронутые первыми лучами рассвета. Ребе вдруг отделился, подошел к обрыву, поросшему молодым дубняком, и стал пристально смотреть в даль, где в сизой дымке, за безотрадной глазу Халдейской пустыней, виднелись холмы Ниневии с остатками Вавилонской башни, окрестности города Мосула. Ребе долго смотрел туда, погруженный в свои мысли, потом обернулся и сказал нам: — Здесь некогда был рай, Ган Эден, Адам и Ева гуляли здесь в прекрасном райском саду! А вместе с ними был и Господь Бог, радуясь юному миру — творению Своих рук. — И ребе простер вперед свою руку. — А теперь здесь яма и свалка — могила людей Потопа! Их сносило сюда со всей земли: трупы людей, птиц и зверей, сюда их сносило, где они согрешили. Их трупы смешались с тиной и грязью и стали нефтью. Поэтому здесь много нефти… Вы чуете, дети, какой разит на нас злобой оттуда? От этой башни, от Нимрода, — ну просто сатанинское веяние! Любовь моя, я пишу эти строки со светлой печалью. Там я оставил их, на окраине рая, у Ган Эдена, — там они похоронены! — в тенистой, сырой долине, где цветут эфемеры и астрагалы, где скачут по скалам газели, а в звездные, холодные ночи выходят охотиться лисы и леопарды. Лань моя, в этом раю и я был некогда счастлив — я воевал за Израиль! Я, Исса Мосули, был здесь королем на золотом, прекрасном дне своей жизни. Сейчас я подумал, что ничего не случилось бы с нами, если бы не наши вещи. Мы бы свернули, ушли, и все остались бы живы… Мы бросали вещи, если вы помните, и уходили. А после они всегда были там, впереди, где мы собирались заночевать, и вдруг наши вещи попали к разбойникам! Прекрасно помню, как это случилось, как шли мы голодные, а нас, измученных, дразнили в пещере запахи — мяса, похлебки, печеного хлеба… Потом мы увидели их — в тюрбанах, в длинных, до пят, абах[71], похожих на бурки. Они сидели на войлочных кошмах, глядя на наши тюки с мистическим ужасом, не решаясь даже притронуться к ним. Мы вылезли из пролома и увидели зал, где пылали костры, а в котлах булькало варево, и жарился на козлах с воротом жирный барашек. Едкий дым стал слезить ребе глаза, и ребе вдруг чихнул. Мы прятались в это время за камни, и мигом заклацали карабины в руках у вскочивших разбойников. И ребе к ним вышел… Он вздел к небу руки, выпрямился, сделался выше, а каменные своды наполнились его громовым голосом: «Из глубины взываю к Тебе…» И ребе пошел прямо на них. Дальше случилось вот что. Мелкими шажками ребе шел и шел на разбойников, произнося на ходу те несколько тайных слов, известных в мире лишь редкостным каббалистам, и стена расстрельщиков наших дрогнула. Один за другим они стали опускаться на пол, легли и успокоились. Но один из них по-прежнему стоит на ногах — в белой абе, в тюрбане. «Неужели еврей?!» — думал ребе, прекрасно зная, что только против еврея его магические заклинания не имеют силы. Заклинания, в которых содержится одно из сокровенных имен Бога. И ребе вдруг произносит: «Шма Исраэль…» — как первую часть пароля. И все мы услышали четко и радостно в ответ: — Адонай Элохейну, Адонай эхад! Так состоялась, Илана, наша первая встреча с Бешаром, ставшая для всех роковой. Но я ничуть не жалею, а снова хотел бы ее пережить, когда последняя смертельная обреченность в один миг оборачивается восторгом и избавлением. И, пережив однажды такое, ты жаждешь этого снова и снова, не в силах больше свидетельствовать о другом. Мы лежали, уткнувшись носом в мокрые камни, а ребе Вандал и Бешар, позабыв обо всем на свете, пылко и взахлеб чирикали на иврите. Наконец ребе вспомнил о нас и позвал знакомиться. Пройти к ним было не так-то просто: дорогу загромождали тела поверженных, с бритых голов свалились тюрбаны, руки и ноги были у них подвернуты, в бока им утыкались стволы собственных карабинов. Мы эти грузные туши принялись переворачивать, кряхтя и надрываясь, укладывали рядком. А ребе при этом говорил командиру, что все они могут проснуться, что спят, что может их разбудить когда угодно. Мирьям пошла к котлу, поправила под ним головешки, попробовала варево из половника. Потом сняла кусочек мяса с огромной бараньей туши, обожглась и стала дуть на пальчики, дуть и облизывать их, и это Бешара рассмешило. Ребе же был возбужден. Он весь сиял и говорил нам, сияя, что Святая земля, куда мы так долго идем, она к нам приблизилась. «Дети мои, это муж Святой земли, израильтянин! И наши скитания, с Божьей помощью, кончились». Все было странно и подозрительно: куда мы вышли, где находимся? И почему так по-разбойничьи выглядят израильтяне? А этот Бешар — он же типичный араб! И я стал усиленно вычислять: «Вот наши вещи, с ними ошибки никогда не случалось, — это пещера Палеагура, израильтяне здесь быть не могут, здесь курдские горы, Ирак…» И вообще, свою первую встречу с израильтянами я мыслил себе более романтично. И обратился к командиру на чистом арабском: — Во имя Аллаха милостивого и милосердного — хвала Аллаху! Да будет тебе приветствие Мухаммада, как и всему роду твоему. Это витиеватое приветствие привело командира в восторг: — Ты тоже из Бухары? Как зовут тебя? — Исса! — ответил я. — Родился-то я в Бухаре, но род наш мы ведем из Мосула, это должно быть где-то отсюда поблизости… — Вай-ле, больно уж непонятно! Давай-ка лучше перейдем на иврит, страшно по ивриту соскучился! Я развел руками: иврит, дескать, не понимаю. И обвел рукой поверженных и храпящих. — А кто эти люди? — Мои зенитчики, люди шейха Барзани. Вы находитесь в зоне активных боевых действий, — и Бешар показал рукой впереди себя: — Но оттуда приходят евреи, я ради них, собственно, здесь и торчу. Приходят ко мне евреи и летят на родину — через Турцию, через Иран. — Он обнажил в улыбке молодые, крепкие зубы, в кроткой, еврейской улыбке, и добавил: — Не так все просто, конечно! — А с нами что будет?! — воскликнула Мирьям. Я каждое слово переводил нашим, они стояли рядом и задавали десятки вопросов. «…Он ради нас тут живет?» «…Его прислали специально для встречи с нами?» «…Он знал, что мы вышли, он ждал нас?» Десятки, короче, вопросов, и я переводил, мне тоже не терпелось узнать о странной миссии этого человека. — Поживете, свыкнетесь, сколотится партия — тоже поедете, — отвечал он уклончиво. Тогда я похлопал себя по бедру, по пергаменту. — Видишь ли, что получается? Шли мы сюда по карте, она у нас верная! Карта нам говорит, что в этой местности обитают разбойники, а имя им гирде — дикие, зверонравные люди, живут исключительно грабежом… Ну а теперь для вас, моя лань! Надеюсь, вы понимаете, что мои познания в курдском вопросе не были столь наивны, как я это говорил? Не мог же я взять и ляпнуть ему, кто я на самом деле. Там, в медресе, все конфликты, все горячие точки в Азии, Африке и на Ближнем Востоке составляли первейший предмет нашего самого пристального внимания и изучения. Даже сейчас, в палате, судорожно карабкаясь в провалах своей памяти, я помню песню поэта аль-Джавахири — теоретика курдской революции, чью биографию мы учили. И эту песню учили, ставшую гимном восставших курдов, чья исступленная погоня за призраком собственного государства насчитывает много веков:Вставай, кто проклят был, навстречу свисту пуль,
Тогда узнаешь о счастливой доле.
Или туда, где жизнь твоим глазам предстанет,
Как честь, которую отвоевали,
Или в могилу! — твой темный дом не лучше![72]
Приснилась мне эта картина или была наяву? Облитые утренним солнцем скалы, воздух, наполненный звоном цикад, роением пчел и шмелей. Босая, в ситцевом платье, стоит Мирьям возле зенитки — свежая, умытая, простоволосая, издали мне улыбается, машет рукой, и я лечу к ней. Лечу тропинкой между медовых трав, весь мокрый от пота, в одних трусах, громко кричу и смеюсь: «Посмотри, что я тебе принес!» Локти мои прижаты к туловищу, я мощно и глубоко дышу. Подбегаю к ней и поворачиваюсь: вся спина у меня облеплена слепнями и золотыми мухами — сосут мой пот, черная,шевелящаяся корка. Она вскрикивает испуганно: «Господи, сумасшедший!» — и бьет меня по спине полотенцем. Потом вытирает мне спину, она меня в спину целует: «Господи, как я тебя люблю!..» Вот я и думаю, лань моя, приснилось мне это или на самом деле любила? Каждое утро я принялся бегать, изгоняя из легких смрадный, застоявшийся воздух гнилых пещер. Смастерил из брезента самодельный мешок — шорной иглой и бычьими жилами, набил его войлоком и щебенкой, подвесил на дерево и стал тузить помногу раундов в день. Я уходил купаться в ледяную речушку на конце медвяного поля, уставленного ульями. Потом увлекся пробежками наш командир, а еще через день стали бегать с нами Хаджи Феро и Керим-Ага — сухие скуластые парни. Потом и Дандо стал бегать, толстяк Дандо с лицом навеки уставшего грузчика: все трое с моей зенитки. Заряжалы мои… Я учил их боксерской стойке, простым ударам в голову, ныркам и защите. Мы прыгали через скакалки, поднимая под деревом тучи пыли, а вокруг нас толпился народ, глядя восхищенно на невиданный аттракцион: «Вай-ле, Исса, хуп, Исса! Готовь хорошенько наших парней против этих качахов!» — и кивали при этом вниз, в сторону Багдада. Я вспоминал при этом дубовую рощу Дворца пионеров, себя самого на чугунной скамейке, когда восхищался Бейли, моим тренером, и думал так: «Мой старый Бейли, смотри, кому я передаю твое мастерство! Кому и где… Я — твое порождение, как бы твой потомок, и это твоя целиком заслуга», — и слушал при этом одобрительный гул зрителей, вооруженных карабинами. Даже дети и женщины — на чистопородных скакунах: «Вай-ле, Исса! Хуп, Исса!» Питаясь простой, здоровой пищей, раз от разу вдыхая все глубже живительный горный воздух, я постепенно окреп, а мышцы мои обретали былую силу. Как бы в награду за все мои пещерные муки я оказался в удивительном доме отдыха, в горном спортивном лагере. Ребе же Вандал проводил эти дни в полном одиночестве, отрешенный от всего мира. Утром, сразу после молитвы, он уходил к обрыву, садился на ящик из-под снарядов и, подперев голову руками, часами глядел вниз, погруженный в глубокие размышления. Смотрел туда, где был некогда рай, ставший могилой человечества после Потопа, видел развалины Вавилонской башни, деревушку Ниневию между двумя холмами… Я и Бешар к нему подсаживались, пребывая в неведении относительно странного молчания ребе, и заводили разговор о погоде или об обеде, а более решительный Бешар откровенно спрашивал: «Когда же халиф Язид явит народу свое лицо? Когда позволит прибегать к его бахту?» — Это еще что такое? — отзывался ребе и снова уходил в свои мысли. Терпеливый Бешар ему объяснял, что клятва бахтом — великое дело у курдов. Бахтом знатного человека курды клянутся друг другу и ничего лживого не подтверждают, а если хотят кого-то убить и тот прибегает к бахту, то вина человеку прощается и его спасают от смерти. Ровно в полдень ребе вставал и шел за скалу, где творил минху — полуденную молитву. Там он снова сидел на земле и снова, как прежде, посыпал себя пеплом, разрывая одежды, скорбя и каясь неизвестно в чем. Туда ему Мирьям носила обед: мед, финики, козье молоко, и ребе ел отдельно от всех, словно заклявшись переступать порог пещеры. А Фудым однажды брякнул про это: «Наш ребе нарушает один из основных принципов иудаизма: возлюби ближнего своего, как самого себя… Почему ребе от нас отдалился?» Но на другое утро ребе опять шел к обрыву, опять садился на ящик, вперив измученный, неподвижный взгляд в сторону Вавилонской башни — руин царя Нимрода. Слушая рассуждения Бешара, ребе тяжело вздыхал, а Бешар ему рассказывал: — Здесь столько демонических сил, ребе, что я ощущаю их каждой клеткой… Ведь целью строителей этой башни было восстание против Бога. Этот Нимрод сам хотел стать Богом, подменить людям Бога, вот и смешал им Господь языки, рассеял по всей земле, вот и вражда поэтому… Ребе был бледен, беззвучно шевелил губами, а я и Бешар обменивались взглядами у него за спиной. — Порой мне кажется, что проклятие Нимрода несут на себе мои бедные курды, — продолжал Бешар. — Что курды — его прямые потомки, и все их войны напрасны, им не создать своего государства во веки веков. Проклят тот, в чьем имени присутствует слово «меред», что означает смута, восстание, — отрешение от Всевышнего! — Ну да! — отзывался ребе. — Кожаные штаны Нимрода… — Вот именно, штаны Нимрода, сшитые из кожи библейского змея-искусителя, — подхватывал эту мысль Бешар. — Бог наделил эту кожу особым заклятием, а Нимрод их надевал, и все боялись его. Он самых свирепых хищников мог запросто брать голыми руками, поэтому и стал царем, прославившись как герой и силач. Все поверия курдов тоже идут от этих штанов: если курду встретится барс или медведь, это считается у них добрым предзнаменованием. И вот однажды ребе нарушил обет молчания, его прорвало, как плотину в весенний паводок. Был тихий звездный вечер, мы все сидели у входа в пещеру, слушая звоны комариных столбов, кваканье лягушек и подвывание шакалов в соседних ущельях, вдыхали горький запах полыни вперемешку с кизячным дымом, когда возник неожиданно ребе в сопровождении Авраама Фудыма. Длинные седые волосы ребе были мокрыми, он только что совершил микве в ледяной запруде, где каждое утро купались и мы, и с ходу набросился на Бешара: — Послушайте, грамотный израильтянин! Известно ли вам, что Моше-рабейну, когда разговаривал с Богом в Египте или просто молился, то выходил из города — подальше от идолов? — Знаю, ребе! Это я в школе учил, в родной Тверии. Почему вы это мне вспомнили? — А потому, что не могу я жить и спать вместе с вами в пещере, где находится идол — существо, имеющее быть сатаной! — Всех-то делов, ребе?! — вскричал Бешар и мигом вскочил на ноги. — Всех-то делов? — сказал он, появившись через минуту с пестрым в руках павлином и унося эту мерзость подальше. — Ребе, что же вы столько молчали? — спрашивал он, перетаскивая из-под скалы в пещеру посуду и одеяла ребе. В ту же ночь ребе сотворил курдам первое чудо. Лань моя, это было первое чудо в бесконечной цепи чудес, прославивших имя «халифа Язида» на все окрестные ливы — Сулейманию, Киркук, Диялу. Эта слава спустилась дальше, до самой Сасупской казы[73], и пошла к Мосулу, в Ниневию, Вавилон! Помню, как пришел в пещеру сияющий Бешар в сопровождении растрепанной женщины с решительным лицом. Ее звали Рабой, в руках у нее был теленок, предназначенный в дар «халифу». И Бешар поведал нам, что сын Рабы долго болел и даже находился при смерти. Босая Раба ходила к чудотворцу. Потом возжигала лампады возле постели сына, вешала амулеты. Но в ночь появления «халифа Язида» Раба дала обет в своем сердце: если Аллах исцелит сына, она влезет живая в могилу и пробудет там ровно семь дней. И вот сын ее выздоровел. Должна ли Раба сойти в могилу? Сын ее встал с постели, ест и пьет, наливается силой. Что Рабе делать? Потрясенный нелепой дикостью ее обета, ребе велел спустить теленка на пол, затем осведомился у Бешара на иврите: «В своем ли уме женщина?» А Бешар весело отвечал, что курды страшно упрямы в исполнении своих обетов и, если взбредет им что в голову, никто не в силах изменить их решение. «Раба была у муллы, и мулла запретил ей. Рабу отговаривает все плоскогорье, а гроб уже приготовлен и могила вырыта. Люди хотят только знать: нужно ли обряжать Рабу, обмывать и оплакивать?» Ребе долго гладил шелковистую холку теленка, долго хлопал его по бокам и наконец сказал: — Ступай, женщина! Ты выйдешь с духом жизни в ноздрях, как мы из глубин выходили! И Раба сошла в могилу. Рано утром при невиданном скоплении народа она сошла туда, а через неделю, в этот же день и час, ее извлекли, и Раба была живой. Но больше всего укрепилась за ребе Вандалом слава исцелителя заколдованных женихов. Тех, кто в первую брачную ночь не исполнил соответствующий обряд, кто не ударил пинком ноги двери спальной комнаты, не опрокинул кувшин с водой у порога новобрачной, кто не стал мужем своей жене и получил из-за этого гнусное прозвище, ибо гордость его и мужское достоинство навеки опорочены и уязвлены: некий джинн или черный маг связал в узел нитку, вытащенную тайком из его одежды, либо бросил в омут лист с заклятием, либо нафс[74] плюнул на пол, либо кто-то подвесил жениху косточку удода… Взяли птицу на кладбище, развели в полночь огонь на могиле и, отвернувшись, убили удода. Убили и опустили в кипящую воду, варили, варили долго, покуда не остались голые косточки. Эти косточки вынули из котла и бросили в реку. И та косточка, что поплыла, — волшебная… В те дни, полные страха и ожидания, когда Раба лежала в могиле, а все плоскогорье считало дни ее погребения, и люди заключали пари, выйдет ли Раба живой, Дандо поведал мне тайну своей печали. Толстяк Дандо с лицом навеки уставшего грузчика, мой заряжала и мой боксер, с которым стряслось нечто похожее. В ночь его свадьбы Дандо, сопровождаемого весельем друзей и громкой пальбой из ружей, втолкнули в спальню и больно кольнули булавкой. Когда же он снова вышел к друзьям, рассевшимся тут же за дверью, то на вопрос: «Хамам ав гураб?», что означает «Ворон или голубка?», — Дандо лишь горько и безутешно заплакал, а весь дом сотрясся от криков отчаяния… Сначала казалось, что слабость продлится недолго, но это держалось стойко, ввергая бедного Дандо в пучину отчаяния. Он побывал для начала у знаменитого чудотворца, где прикладывался губами к его перстню: «Я прибегаю к силе Аллаха, я прибегаю к могуществу Аллаха, я прибегаю к словам Аллаха…» Потом он поехал в святой город Анн, где настоятель мечети лечил его молотком: взял молоток, обмотал его шерстяной ниткой и бросил в Ефрат, полагая, что нитка всплывет и это сразу вернет Дандо неукротимую силу быка. После этого он побывал в Самарре, где знаменитый имам клал его на живот, прыгал на спину и громко выкрикивал заклинания из Корана: «Если спросят тебя о грехе — Аллах разрушит твой грех полностью!» — и прочитал после этого ровно двенадцать раз: «И снимешь оковы с наших сердец!», посыпая порошок в воду вместе с кусочками сурьмы. А еще побывал Дандо в окрестностях Рамади, где его лечили яйцом от черной курицы, на котором колдун писал магические слова. Таких яиц было сварено три — одно ему, второе невесте, а третье рассечено пополам, и оба съели по одинаковой части. Словом, вконец отчаявшись, жена Дандо повесила себе на шею большую жемчужину, именуемую рыбьей слезой, была у кази и взяла развод. Развод, правда, временный, но через год он должен стать окончательным. В день извлечения Рабы из гроба, когда на всех высотах и скалах забили «барабаны тревоги», и началось веселье и празднество, и все плоскогорье дрожало от конских копыт, ибо весь этот день и еще три дня продолжались скачки, палили в воздух из карабинов и пускали в небо дрессированных соколов, и весь народ от мала до велика нарядился в лучшие одежды, а тонкий, серебристый воздух был наполнен беспрерывными песнями и игрой на музыкальных инструментах, я отвел Дандо в молодой дубняк, посадил на ящик и поведал ему об удивительном свойстве «халифа Язида» источать целительные флюиды. — Мы жили, Дандо, в другой земле, далеко отсюда, и там, в той еще жизни, меня и мою невесту заразили дурной болезнью. И вот — мы оба здоровы, как видишь! Попробуй и ты: обойди «халифа» кругом, обойди его семь раз или семьдесят, приложись устами к его одежде и расскажи о своей беде. Увидишь, это тебе поможет! Лань моя, угадайте! Очень скоро жена Дандо сняла с себя жемчужину — слезу безутешного горя невесты — и принесла в подарок «халифу».
* * *
Мы сидим на пологой вершине холма, чьи мягкие линии, теряясь вдали, переходят в каменистую степь и пустыню. Убитая кругом тишина. Мы сидим на жухлой осенней траве, а ребе мне говорит, что именно здесь ходил и пророчествовал Иона, призывая жителей Ниневии к раскаянию. — Они раскаялись, эти язычники, и заслужили тем самым великую честь — Господь привел их под стены Иерусалима, чтобы разрушить его. Они раскаялись, варвары и язычники, а Израиль нет, Израиль упорно был глух к отчаянным воплям Ионы… А этот холм, на котором сейчас мы сидим, называется холмом раскаяния, ибо тут это было! Мы долго потом молчим, смотрим с ребе на соседний холм, застроенный глиняными домишками, на мечеть Наби Юнеса, что напротив. Кружась, падают листья в фисташковом саду при мечети. Мы вдыхаем запахи увядающих трав. Мне удивительно хорошо под этим нежарким осенним солнцем. Я чувствую себя пророком Ионой, чувствую себя ребе Птахьей — будто снова вернулся сюда и со щемящей радостью узнавания вдыхаю восточный ветер, пахнущий снегом, узнаю эти кучевые облака, плывущие к нам от белых гор, эти мутные, шоколадные воды Тигра… Снова вижу себя в нашей гостиной, устланной коврами, а за спиной, в простенке, — грамота, выданная «патриарху яковитов реш галута ребе Птахье», который жил здесь когда-то… Ветер доносит сюда вонь сероводорода от старой турецкой крепости: обмелел Тигр, буйволы переходят реку вброд, слышу с реки стук — женщины бьют белье на деревянных досках. — А вот спускается наш израильтянин! — говорит ребе. До нас доносится песня Бешара. Он рвет на ходу шиповник, шелушит и кидает себе в рот. Облачен крестьянином: в рябой, небрежно повязанной чалме, в грязной белой рубахе с закатанными рукавами, кривой кинжал за поясом. Мы с ребе одеты примерно так же. Каждый раз, отправляясь по своим делам, Бешар прячет нас в пустынной местности, опасаясь, что ангельский лик ребе и его знаменитая борода сразу же вызовут подозрения. Бешар говорит, что собирает военную информацию, что здесь повсюду у него свои люди… Время от времени Бешар спускается в Междуречье, Месопотамию, — агитировать ехать в Израиль евреев. «Сколотится группа, и сразу поедете!» А в горы покуда никто не пришел, и мне это очень не нравится: плохо, видать, агитирует. Потом я думаю: «А может, наоборот, — заинтересован как раз задержать нас подольше? С тех пор как мы у него объявились, все военные действия в курдских горах странным образом прекратились: пропали МиГи — патрульные и поисковые, прекратились в ливах бомбежки, и курды твердо поверили, что это имеет прямое отношение к „халифу Язиду“ — покровителю их народа. Да и сам Бешар не такой уж простак, чудеса ребе Вандала слишком уж очевидны». — Что вы скажете о наших евреях, ребе? — спрашиваю с кривой усмешкой. — Израильтянин их агитирует, а поднять не может! Ну и народ — везде одинаков: что Бухара, что Вавилон! — И продолжаю уже с откровенным цинизмом: — А может, и с Ионой обстояло именно так: был послан сюда к евреям, чтобы раскаялись, чтобы домой уехали, а вместо евреев враги пришли в Иерусалим. Знал, бедный, прекрасно знал свой народ! Он даже с горя на корабле еще в море бросился, а рыба его проглотила да и доставила точно по адресу. Ходил обезумевший Иона, ходил по этим холмам и кричал: «Раскайтесь, идите домой!» Ребе смеется, глядит на приближающегося Бешара и хвалит его подозрительность: — Не знаю, Иешуа, как обстояло с Ионой, но то, что наши евреи даже чудо берут под сомнение, это уж точно! Ведь вещи-то наши сами пришли… А этот думает, что русские принесли, только об этом и думает! Все ему русские мерещатся, все проверяет нас! — смеется ребе. Эта дикая, неожиданная мысль надолго застревает в моем мозгу и ужасает меня. А ребе снова смотрит на мечеть Наби Юнеса, на древние стены Ниневии, все еще сохранившие изображения чешуйчатых драконов и бородатых богов, на остатки башен, которые покрывали некогда золоченой кожей, содранной с пленных воинов, а там, во дворце Синаххериба[75], сидели в клетках цари завоеванных стран и толкли в каменных ступах кости собственных предков, привезенные из фамильных склепов вместе с ними. Ребе тяжко вздыхает. Он говорит, что Иона похоронен здесь, что душа пророка болела за Храм, которому быть разрушенным. — Кто похоронен в Вавилоне, тот похоронен как бы в Иерусалиме, а кто похоронен в Иерусалиме, тот лежит под престолом Божьим…На исходе сентября, минуя бесчисленные кордоны баасистских качахов, мы вернулись в горы по пыльным, разбитым дорогам — к нашим друзьям и зениткам. Стояли последние дни бабьего лета, и в ровных, тугих струях, сквозивших с окрестных хребтов, все упорнее, все настойчивее слышался запах снега, и укрывались мы по ночам толстыми одеялами и овчинами. Приглядываясь к мрачному виду командира Бешара, было легко прочесть, что это опасное и дерзкое путешествие мы проделали зря, что на душе у него остался больной и глубокий след за «этих болотных внизу евреев», а я, пытаясь проверить, не лицемерит ли он, старался его утешить: «Тебе бы скорее радоваться! Ведь всю зиму мы проторчим у тебя. Разве со дня появления ребе ты не вкусил от прелестей мирной жизни?» Но он оставался угрюм и бурчал недовольно: «Какого же черта я здесь торчу, если не ради вас, галутских евреев?» Больше всех оказались убиты мои боксеры — обижены и расстроены, как малые дети, которым с ярмарки не привезли обещанных гостинцев. Бешар пустил слух, что мы едем в Багдад: «Едем покупать перчатки, мешки и скакалки — все настоящее!» А привезли фигу, забыли. Лань моя, был месяц элул, и Судный день приближался. Ребе стал подниматься задолго до рассвета, зажигал в пещере светильник, омывал пальцы рук, полоскал рот и принимался читать слихот[76], сидя на пепле и посыпая голову полными пригоршнями. Потом он выходил наружу, смотрел на небо и, обратившись в сторону Иерусалима, к пылавшему нежными красками восходу, будил все плоскогорье звуками шофара[77], обхватив мощный витой рог обеими руками. И все обмирало кругом, слушая эти звуки, взывающие каждую живую душу к раскаянию и очищению. «Тру-у-у-ааа, тки-и-и-ияяя, шва-а-а-рим…» — неслось по горам и ущельям, а пушкари-езиды еще неистовее кидались на землю и лобызали камни, тронутые первыми лучами рассвета, ибо так предписывает им их религия — целовать на рассвете камни, которых коснулось солнце. В эти именно дни я стал просыпаться от страха, весь в ледяном поту. Были мне странные сны: я блуждал по темным подвалам, пронизанным тлением, плесенью, путаясь в тугой, омерзительной паутине, чуя при этом, что здесь, в этих страшных подвалах, прячется нечисть, подстерегает меня, и я умру сейчас от разрыва сердца. И не так пугала смерть, как мысль о том, что вместе со мной умрет и душа, навеки закоченевшая, и сразу же просыпался, чувствуя облегчение: «Это пещеры, пережитые ужасы… Это не может пройти бесследно, это пройдет…», и обводил глазами непроницаемый, сгустившийся мрак, и снова с головой укрывался, словно хотел спрятаться от какого-то невидимки, который стоит рядом и молча на меня взирает — распростертого на полу, точно жалкий червяк. Но больше не мог заснуть, ожидая, что на меня ОН навалится, удушит, и память об этом умрет вместе со мной… Я будил Мирьям, прижимался к ней, стуча зубами от страха, безобразно трясясь всем телом, а она меня гладила, целовала вялыми губами и продолжала спать. И я опять попадал в подвалы, где сам воздух был пронизан невыразимым ужасом и прятались бесы, готовые сотворить со мной нечто неслыханное: разорвать мою душу и рассеять ее материю — этот зыбкий эфир… И вот однажды увидел… Серый призрак — плотную фигуру. Он стоял слева, опираясь на посох, а на груди у него отчетливо проступал белый треугольник острым концом книзу. Меня поразило ощущение громадной массы, заключенной в этой фигуре, его немыслимой тяжести, тягости, и стал подбирать ему имя. Сначала я назвал его големом, но тут же понял, что скорее подходит ему «белый карлик» — из-за его неземной природы. Я изучал его с любопытством — эту фигуру как монумент, а он проступал в осязаемой мгле расплывчато вместе с круглой, как шар, головой. Откуда он за мной увязался? Кто это? А этот безликий смотрел на меня пристально, читались презрение, укоризна, скорбь. Нет, он смотрит на меня с жалостью, ему все обо мне известно и жаль меня бесконечно! Лань моя, вы хотите, конечно, знать, а что же делали остальные, когда мы были внизу — в Халдее, Месопотамии? Чем занимались Мирьям, Фудым и Дима Барух, покуда мы плыли на узких таррадах, похожих на гондолы, продираясь сквозь тростниковые джунгли при помощи шестов, покуда Бешар вел толковища свои среди «болотных евреев»? Мирьям моя заделалась санитаркой и устроила в роще нечто наподобие госпиталя. Старик Фудым вспомнил свое ремесло парикмахера и стал далаком — полковым цирюльником, эта почетная должность оплачивалась у курдов щедрой рукой. Ну а инженер Дима Барух с маленьким отрядом строителей за короткий срок проделал массу усовершенствований: они прорубили в скалах новую сеть окопов, построили над обрывом бетонные огневые точки, подвели массивные фундаменты под все три наши зенитки… Наполняя однажды мешки с песком для защитной стенки вокруг зениток, я заметил ему, что слышал, как всю ночь он маялся под одеялом, и спросил откровенно, не мучают ли его кошмары, как и меня. — Ага! — признался он. — Станислав Юхно появился… Меня же при этом как будто мешком по башке шмякнули! Вот этим самым мешком с песком, который я засыпал для стенки… Увидел вдруг сразу нас всех троих на страшной высоте Вабкентского минарета, дыбом стоящую Бухару и море огней под нами — родимого зверя, с которым прощались, странное существо с попугайным клювом, что обещало везде нас найти, где бы мы ни были, — пророческий сон Димы перед нашим спуском под землю. — И что, снова душит тебя? — Ага, — и хохотал, страшно довольный… — Впору хоть назад повернуть! Лань моя, вспоминая сейчас эти страшные дни, я всего отчетливее вижу ребе Вандала, исполненного невыразимой печалью. По нескольку раз в день он приставал настойчиво к каждому из нас, своих спутников: «Дети мои, в чем я провинился перед вами? Скажите обо мне что-нибудь плохое, в чем мне каяться в Судный день? Ведь если человек не простит человеку, то и Бог не простит нам!» А я кричал ему лицемерно: «Ребе, какие за вами грехи? Да вы же сама святость!» Но он просил, он упорно настаивал: «Хоть маленький грех, ну пожалуйста! Нет праведника, который творил бы одно добро и не впал бы при этом в ошибку и заблуждение!» — и это оставляло в моей душе тягостное предчувствие, ощущение обреченности, тупую боль, сверлившую постоянно затылок. И вот наступила ночь Судного дня. Мы все поели — они поели в последний раз в этой жизни. Ребе рассадил нас вокруг себя, наша трапеза проходила при свете толстой свечи. Ребе говорил долго, странно, а мне особенно ломило затылок. То именно место, где, по словам ребе, из двух душ, обитающих в человеке, живет Божественная, а не животная. Дикая боль поглощала целиком мои мысли, поэтому я плохо его слова запомнил. Последние слова, обращенные к нам… — Мы находимся в самом грешном месте земли, среди сатанинских сил, влияющих на наши поступки и мысли. Но есть и еще препятствия, что помешают нашей молитве вознестись на небо, и каждый увидит свое препятствие в эту ночь. Я только хочу вам напомнить, что подчинение Богу — это не ярмо! Не для того впрягают в ярмо животное, чтобы его сломить, а для того, чтобы лучше использовать… Принято говорить, что все евреи ответственны друг за друга, но в этот час я один за все ответствен, за все, что случилось с вами и случится! Я вижу свое препятствие и знаю его — оно в оскорблении имени Бога, самым существенным атрибутом Которого является милосердие… Если за землю, что не имеет лица и не может краснеть, Господь покарал все поколение Потопа, то как же я могу быть наказан? Я — смешавший сферу небес и сферу преисподней, мечтавший возвысить прах до небес, а на самом деле повергший небо в прах и вас вовлекший в это неслыханное прегрешение! Потом воздел руки к небу, возвысил голос и приступил к молитве: — Кол ни-и-и-идрей-й-й! Смотрю, тупо уставившись на свой пергамент, а он, как магнит, притягивает к себе все мои мысли. Я ощущаю с ним незримую роковую связь и понимаю уже, что в этой штуке кроется и моя последняя тайна, и все пытаюсь постичь: как уцелел он на мне в день кровавой бойни, когда вставала дыбом земля, когда горели дома, трава и деревья? Земля горела… Вся моя горечь, вся моя ненависть к самому себе — игрушке каких угодно сил — сосредоточивается вокруг проклятого пергамента. Пытаюсь представить себе его автора, его демоническую силу, питаемую вечным пламенем ада, снова вижу отчетливо чугунную серую массу призрака, белый треугольник у него на груди… Вглядываюсь пристально и узнаю бритую циклопическую голову Хилала Дауда. Это его рука — неумолимая, властная — дотащила меня до пещеры, втолкнула туда и погнала дальше: «Иди на Голгофу, сынок!» — а я, обезумевший и оглохший, прижимая к груди свое единственное сокровище, снова повлекся в преисподнюю. Любовь моя, помогите мне! Скажите мне, что я умер, что выдаю себя за другого, и забирайте ко всем чертям эти записи и этот пергамент… Болит грудь, невыразимо болит все мое тело, и нет сил, чтобы встать и сделать вам всем важное заявление. Нет, не последнее завещание пещерного кролика, не Богом отвергнутого скитальца, а офицера Калантара Иешуа, воевавшего там, на плоскогорье! Обессиленным и контуженным, бежавшим в пещеру — домой, до Иерусалима… Вы только послушайте, как это было, как началось! Ребе поднял нас к долгой, на весь день, изнурительной молитве, облаченный сам во все белое, торжественный и печальный. Но вдруг зарокотали «барабаны тревоги», всполошившие всю Сулейманову ливу. Эти звуки были кощунственны и чудовищны… Мы похватали каски, карабины и бросились вон из пещеры, застегивая на бегу противоосколочные жилеты. Я сразу увидел МиГ — он шел низко, от воя его турбин гудела земля и гнулись, точно в молитве, деревья. Я тут же пришел в восторг: «Русачок! Мать твою так… Вот я тебя сшибу, мой родимый!» Содрал махом все чехлы с зенитки, полетел в кусты, выволок из ящика два тяжеленных диска. Зарядил стволы и запустил моторы. Через секунду я был уже в стрелковом седле… «Но где заряжалы мои, где стрелок Дандо?» Летчик заметил, как ожила моя зенитка, как плавно поднялись стволы, и сразу удрал из прицела. Стало тихо на плоскогорье, но я не спускал с прицела серебряную точку в небе, едва позлащенную еще не взошедшим солнцем. Я поглядел вниз и всех их увидел — весь мой расчет: Дандо, Хаджи Феро и Керима-Агу. Они топтались внизу, восхищаясь моим проворством: я сделал работу за четверых! И тут же услышал вой, стремительно нараставший. Он шел в пике, русачок, но фюзеляж и подвески его — я это сразу заметил — были без бомб. «Разведчик, стало быть…» Но бортовые-то пушки у него имелись! Я развернул резко платформу, нажал гашетку и больше уже ничего не слышал: навстречу моему огню шел встречный кинжальный огонь. Зенитка наша тряслась и скакала. И еще я успел заметить, что строчка его получше моей, густая и ровная. Как смерть с косой — по осоке… Мы несли Дандо в дубовую рощу, где Мирьям расположила свой госпиталь. Дандо был белый как мел и чудовищно тяжелый, а рядом с носилками шла его жена и несла нечто бесформенное и кроваво-взлохмаченное — ногу мужа, будто эта нога еще могла мертвому Дандо понадобиться. Что было дальше? Ах да, ребе молился… Слышались звуки шофара, летевшие от пещеры, а мы сидели в роще на ящиках. Куда-то Бешар пропал. Кто-то сказал, что командир побежал связаться по рации с центром. А мы сидели и осыпали друг друга бессмысленными обвинениями. Почему на первой зенитке заклинило вдруг соленоид? А на второй застряла гильза в стволе? И кто виноват, что Дандо вышел из строя? Лань моя, что вам сказать? Война нас застала врасплох: и пушки у нас не стреляли, и люди не оказались на месте! А этот умник Дима сидел и повторял очумело: «Это Юхно здесь орудует, это его работа!» Вернулся бледный Бешар. — Это, — сказал, — война! Война идет и в Израиле… Мы снова помчались к пушкам и стали остервенело в них ковыряться: снимали аккумуляторы, разбирали затворы и соленоиды, покуда не выскочила первая тройка МиГов из-под обрыва — прямо на нас! Бешар влетел в седло, ибо такое правило у зенитчиков — первый всегда в седло, всегда за стрелка, а я вскочил на платформу. Вскочил, а ремнями не привязался, и это меня спасло. То, что убило Дандо, меня спасло, а то, что спасло меня — броневые плиты, убило Бешара. Я видел плоскости русачков — они сыпали бомбы по плавной дуге, запрокидываясь назад, в петлю, и нашу пушку, как спичечный коробок, подняло в воздух. Очнувшись, я ничего не узнал. Самолеты пропахали всю местность, перелопатили всю картину… Я увидел нашу зенитку поблизости, Бешар лежал по пояс наружу, раздавленный, мертвый. Острая броневая плита стояла у него поперек спины. Я выкопал себя из земли. Странная тишина стояла в этом горящем, сожженном мире. В этой контуженой немоте кричал во мне чей-то голос: «Сынок, сынок!» Чья-то рука волокла мимо горящей рощи, где был госпиталь, была Мирьям когда-то. У входа в пещеру лежал ребе — в белой одежде, без крови и без следов очевидных ран. Он узнал меня. Я припал к ребе абсолютно тугим ухом, он что-то шептал, что-то хотел мне сказать, но я не слышал. «Жизнь коротка… ничего не успеваешь доделать!» — если я верно прочел глазами по его губам. Ведь я умел это делать когда-то! Даже мысли ребе умел когда-то читать.
Глава 17 Профессор
Сегодня утром все кончилось. В палату зашли двое, судя по всему — техники, молча отлепили с меня все клеммы и датчики, молча скатали бинты, провода и все унесли. Не объяснив ничего, не вымолвив ни слова, оставив меня на постели в полном недоумении. И наступила сразу же тишина. Мертвая тишина за стенами, за дверью, где днем и ночью ощущалась напряженная деятельность людей и приборов. Меня оставили наконец в покое. Жизнь пещерного кролика, слава Богу, окончилась! Самописцы не будут больше выбрасывать ленты с кривыми моих сновидений, температурой тела, мозговыми импульсами. Кончились охота эндокринологов за моими гормонами, замеры моей бороды и волос, дурацкие тесты самоконтроля — все это хамство и липа закончились. Время отныне целиком и полностью станет моим, оно будет принадлежать моей памяти и этим бумагам… О, случись это много раньше, я был бы счастлив, только об этом я и мечтал! Да, но можно ли обольщаться? Скорее всего, мне эти покои велят освободить, меня из палаты выгонят… Куда я тогда пойду? Ведь подтвердились самые худшие опасения! И последнюю точку в этом поставил вчерашний француз. «Калантар Иешуа запутался и заврался: пещерной системы от Бухары до Иерусалима в природе не существует! Ее нет и не было…» Картина случившейся катастрофы медленно возникает в моей памяти: вижу, как, сцепив нервные пальцы, Джассус ведет синхронный перевод беседы. Глаза его жадно приклеены к губам француза. Я же не в силах понять: о чем со мной говорят, что спрашивают и вообще, чего от меня хотят? Пореже, доктор, помедленнее. Но Джассус летит галопом, летит как бешеный… Я отключаюсь слухом, вниманием и тоже смотрю на губы француза — тонкие, бледные, подлые. И возникают странные мысли, питаемые нелепой догадкой: «Я эти губы знаю! Боже мой, я их узнаю… Как бойко он по-английски шпарит — английский он, сволочь, знает?! Куда, скажите, подевался весь его пессимизм, вся его мрачная былая надменность?» — Профессор говорит, что десять лет он сам был подопытным кроликом, подвергая себя добровольному заключению в глубочайших пещерах мира. Эксперименты эти тяжело отразились на нем. Сейчас, в тридцать четыре года, он эти опыты хочет бросить: все эти опыты и саму науку… Глаза мои ищут и быстро находят поразительное сходство: те же скулы, обтянутые смуглой кожей, та же красивая гордая голова с вечно короткой стрижкой — этим открытием я целиком поглощен. — Ходят слухи, что профессор окончательно выдохся, сдал, что хочет начать командовать сам: пусть другие лезут в преисподнюю! Но это не так, это ложь, говорит профессор. Именно сейчас у него самые интересные планы, и он подбирает себе команду из людей со стальным стержнем — искать нефть, руду, газ… Он говорит, что не будет щадить себя ради этого. Щадить себя он не имеет права, не хочет… Целый ряд фирм во Франции, в Штатах, в Израиле уже сейчас готов оказать ему всестороннюю помощь и самую щедрую финансовую поддержку. Передо мной вылитый Дима! Мне снова тесно, тревожно в его присутствии. Я как бы в одной клетке с тигром… Сильно потертый, по моде, видать, джинсовый на нем костюм, клетчатая фланелевая рубашка, а на шее, на золотой цепочке — миниатюрный магендовидик. И вот — с трудом удерживаю себя: «А где моя Мирьям, каналья? Куда ты ее увел от меня?» Но не кричу, а только кусаю губы себе. Последними крохами разума понимаю — на весь этот бред Джассус немедленно вскинет брови и удивится: «Вы что, дорогой Калантар, поменялись местами с дядюшкой Брахьей? Принимаете наваждение за действительность?» — Профессор спрашивает, страдаете ли вы никталопией? — Не знаю, доктор. А что это, собственно? — Не развито ли у вас ночное зрение… Профессор говорит, что у него это, как у кошки. Я улыбаюсь понятливо: «Нет, не развито, доктор. С ребе Вандалом было светло!» И Джассус ему переводит, но кивает при этом на мои бумаги, что-то от себя добавляя. Говорит, как я понимаю, что эта самая никталопия у меня имеется все-таки. Ведь целыми днями пишу чуть ли не в полной темноте… И вижу, как он виляет хвостом, а у француза этого такой вид пресыщенный, будто половина Израиля у него в кармане, а другую половину он тоже может купить — это раз ему плюнуть. Сижу и жду: сейчас меня спросят про полигоны и ядерные испытания. Я убежден почему-то, что это не просто коллеги по медицинским опытам, а разведчики. Что этот самый француз — большой босс, биг босс, его интересует, конечно, что за контакт состоялся между Моссадом и русской разведкой… Ах, бедная моя голова, чего тебе только не мерещится?! — Профессор говорит, что чувствует себя под землей не более мухи — всегда, и спрашивает, как это было у вас во время отсутствия привычных земных ориентиров? Какого рода галлюцинации? Я наливаю себе стакан кока-колы, долго и с удовольствием его цежу. Затем кручу пустой стакан перед глазами: «А сукиным сыном он там не чувствовал себя? Вечной занозой у меня в мозгах? Камнем у меня на душе и на сердце не чувствовал?» — Мы ощущали себя великанами, доктор. Ребе любил нам цитировать из пророков: «Когда пойдете на родину — великанами станете, реки перед вами иссохнут, и горы сравняются, а все дороги станут прямыми!» Они снисходительно улыбаются оба — удачная шутка! Эти улыбки злят меня. Я кручу пустой стакан, голос мой хрипнет: — Нет, до мухи у меня не дошло! А ящерицей помню себя… Таким ответом они довольны: тут я сказал что-то дельное, по теме, по-научному. И Джассус тоже плеснул себе и французу в стаканы кока-колы, и оба они выпили. — Профессор говорит, что в настоящее время идет большая охота за всякого рода пещерами. Особенно за неоткрытыми… Он сам залез в свою первую пещеру в девять лет, и это на всю жизнь определило его призвание. В одиннадцать лет он начертил стратиграфический разрез одной из альпийских пещер — самостоятельно! В пятнадцать был принят в коллектив знаменитого профессора Буркана в Ницце. В восемнадцать уже получил первую премию за очень серьезную работу по геологии. На эти деньги он снарядил экспедицию в пещеры Цейлона, где родилась идея его «отключения из времени». Он говорит, что даже свадьбу свою сыграл в пещере. На глубине двести метров! Все, включая раввина, были одеты, как спелеологи, а стульями и столами служили им сталактиты. Он говорит, что свадьба была бы гораздо глубже, но гости боялись. Как длинное, скользкое тело змеи, вползает мне в уши известие о его свадьбе. Я эту свадьбу отчетливо вижу… Змея вползает в сознание, сворачивается, и страшная головка ее поднимается в виде вопроса: «А кто невеста была, Господи? А раввин — кто этот раввин? Неужели венчал их ребе Вандал? А я где был в это время?» Профессор смотрит на меня победительно, горделиво. И столько вызова в этом взгляде, столько наглости и коварства — вылитый Дима! Сейчас я сидел в пушке, за броневыми плитами: в той самой — на плоскогорье. Окутанный влажным ночным туманом, курил сигарету за сигаретой как сумасшедший. Голова пылала, но мысли работали четко и холодно. На память приходили слова: «…Ревность — ярость мужа… Не будем считаться ни с каким выкупом… сколько бы ты ни умножал даров» — слова древние, из Мишлей[78]. Как это верно сказано! Густой белесый туман увлажнял мои плечи, лицо, будто стараясь смыть живую картину: вот мы соскочили с арбы: я, Бешар и ребе Вандал. Все бросились нам навстречу, и мы их всех обнимали, но Дима не дал мне обнять себя. Он выставил руку — поздоровался. Но как? Он руку свою поставил колом меж нами… И Мирьям ко мне не бросилась, я ей показался чужим. Она долго не могла меня вспомнить, а вспомнив, расстроилась.Джассус просит меня сосредоточиться. — Профессор хочет поговорить на темы исключительно узкие! И улыбается Джассус. Эта улыбка его, она как приклеенная, мерзейшая персидская улыбочка. Профессор тем временем достает из чемоданчика грифельную доску, карты, бумаги… Нет у меня никакой охоты с ними сотрудничать! Вот ведь и Джассус водит его за нос в чем-то. Похоже, не хочет делиться добычей. А какой добычей, собственно? Это мне предстоит узнать еще, разгадать их обоих… Кто бы француз этот ни был — Дима? не Дима? — я кровь его ненавидел, они все равно были с моим врагом одной крови — гиены пещерные! — Переводите мне, доктор, не так быстро, пожалуйста, я что-то плохо себя чувствую. — О’кей! — согласился он и, конечно же, с места понесся на рыси: — Профессор говорит, что вас ожидает первая премия Постоянной комиссии по длиннейшим пещерам мира! Профессор Жан-Жак Мишель состоит почетным членом этой комиссии… Первая премия безусловно ваша! Вы поставили величайший рекорд, заполнили гигантское белое пятно карстовой карты Азии. Он говорит, что в списках комиссии нет ни одной пещеры, которая бы относилась к этому району мира. Ваши открытия немедленно войдут во все учебники геологии и географии. Вы будете удостоены самых высоких научных званий и почетных наград крупнейших университетов мира… Француз сосредоточенно копается в своих картах и бумагах, под шорох которых я пытаюсь мучительно вычислять: когда же ребе успел их поженить? «Две недели мы были внизу, в Двуречье, в Халдее! Нет, ни за что в жизни себе не прощу, что оставил их вместе! Где была моя бдительность, что я думал себе?» — Пещерная система Хельнох в швейцарском кантоне Швиц! Я вижу карту. Француз водит по карте пальцем, а в глазах у него — сверлящее холодом любопытство. Нет, он не француз! Этот воробушек из ФБР, я для него добыча жирная… — А это пещера Флит-Ридж в штате Коннектикут! А это — Мамонтова пещера… Профессор говорит, что в списках Постоянной комиссии числятся в настоящее время тридцать пять длиннейших пещер мира. Пещеры же менее трех километров с учета комиссии сняты, ибо таких уже несколько сотен… «Научные звания! Деньги! Слава… А что, вовсе неплохо, стоит сосредоточиться, Каланчик!» — Но, к сожалению, — переводит профессора Джассус, — очень часто публикуются совершенно фантастические данные. Сообщалось, к примеру, что протяженность Мамонтовой пещеры якобы двести пятьдесят километров, а оказалось, что втрое меньше! Поэтому очень важно, чтобы все свои данные вы дополнили для начала орфометрически: объемами и площадью, характеристиками кадастра. И лишь тогда все открытия ваши… Вместе с креслом француз подъехал ко мне, положив на стол грифельную доску. Меня коснулось его дыхание. Профессор сопел, как жеребец на скачках. — Вы слышали про таблицы Корбеля? Имеете представление, как чертится продольный профиль? Это очень просто. Вам надо вспомнить для начала любую пещеру. Сейчас профессор вам хочет показать, как изображается карстовая впадина. Он вам рисует ее. А это — подземный поток. А это — сифон. Он спрашивает, как вы проходили сифоны? Он говорит, что без гидрокостюма сифоны не одолеть. Тупо смотрю на доску, на карты. Многие слова и термины я слышу впервые — весь я потею и ерзаю в кресле, но всего ужаснее то, что не могу вспомнить ни одной пещеры. Ни одной, ровным счетом. Глядя на мое отчаяние, они тоже начинают нервничать, не зная, чем бы помочь мне. — Ну хорошо, дорогой Калантар. Назовите хотя бы плотность пещер в любом районе, где вы проходили! Любую цифру — длина ходов, количество пещер на тысячу квадратных метров! Бросьте любую цифру! И вдруг меня осеняет. Эврика! Пергамент! Вскакиваю с кресла, чтобы бежать в палату, которая рядом, за дверью, но путаюсь в проводах и чуть не падаю. Проклятый француз наехал с креслом как раз на мои провода. — Пергамент, доктор! Несите пергамент! Но Джассус мне кисло морщится и делает тайные знаки. Дескать, пергамент сейчас не нужен, пергамент сейчас не по делу, в другой как-нибудь раз. Эти знаки ловит профессор, и между ними затевается разговор, затем — перепалка, и Джассус пергамент выносит. Страшно довольный, я расчищаю стол. Сейчас мой профессор все и получит: любые данные с фактами! С вашим Корбелем и сифонами, с вашей комиссией, черт бы ее побрал… Как я забыл про пергамент? О, вот они — слава, судьба и богатство, — счастливый конец нового Монте-Кристо! Велю профессору брать карандаш и все подробно за мной записывать… — Профессор готов? — Готов, — отвечает Джассус, точно из-под земли. Он этот пергамент видеть уже не может, не то чтобы слушать о нем, так он ему ненавистен. Ну и пусть, пусть ненавистен, пусть говорит из-под земли, туда ему и дорога, хитрому персу. Когда я стану миллионером, он будет и передо мной хвостом вилять, и мне будет задницу целовать! Я набираю побольше воздуха и начинаю вдохновенно читать: — После тяжелого голода, когда мы ели мертвечину, мы вышли к Ниневии — большому городу. Мы изумились множеству караванов под его стенами. Спросил меня старый погонщик: «Откуда вы?» И я ответил: «Из Бухары!» — «Это тоже немалый город, я был там, — сказал погонщик. — Но уверяю тебя, мой господин, да укрепит Аллах твои силы, что, если все караваны, что отправляются отсюда в дальние страны и в родные края, придут в твою Бухару, они смогут забрать всех ваших жителей, всю вашу мебель и утварь. Ваши дома, деревья, сараи и камни… И скажете после: „Здесь некогда былгород!“» …Я сидел в пушке, в стрелковом седле, а взор мой застилали бледные краски — белесого цвета безумие, розовая пена бешенства. Проходили часы, текли минуты, никто не звал меня, не искал, никто не позвал ужинать. Даже не позвал на молитву ребе! Я все пытался постичь природу ее измены, блуждая в тучах исступленной ревности и бессильной злобы. Я думал об искрах между ними: при нем она оживлялась и трепетала, рядом с этой глыбой мрака и холода, а при мне, возле пылкой моей души и кипящей крови, становилась угрюмой, рассеянно отчужденной. Почему? Да, поколачивал я ее, время от времени бил, причин для этого было слишком много! И в эти минуты лицо ее делалось злым, вспухшим, а глаза метали в меня испепеляющие стрелы: «Жалкий Эзра, ничтожный Эзра, ну и что, если плавятся кости! Все равно не твоя, ну и что?!» Сейчас ничуть не меньше, чем его рука между нами колом и ее внезапная, глухая забывчивость, мучила меня и Москва. Мы эту Москву замели с ней, как мусор под коврик, и этот мусор всегда был с нами. Однажды зимой ей вздумалось вдруг прошвырнуться в Москву. Я взял в медресе отпуск, коротенький, на неделю, а им это сразу показалось подозрительным, Ибн-Мукле особенно… Лежали в Москве сугробы, снега синие и снега желтые, Москва закована была в гололедицу, трещали морозы. Мы сходили с ней в Третьяковку, выстояли чудовищную очередь в мавзолей, потом я потащил ее в ГУМ, в Музей революции, сходили в Большой, сходили в Театр на Таганке — и все, и больше в Москве было делать нечего. И тут она брякнула: «А я с Димой говорила сегодня. Давай позвоним ему еще раз! Не хочешь с ним свидеться?» Больше всего меня потрясла ее безответственность: «Пойми, нельзя нам в Москве находиться, за нами следят. Оставь ты своего инженера в покое! Ты что, все дело загубить хочешь, всю нашу идею?» И все-таки она меня уломала, я сдался, и вечером мы поехали на Кропоткинскую, он жил там на частной квартире. Помню, мы пили чай, а эти двое сидели, прижавшись бессовестно тесно, тихо шептались и курили как очумелые. Мне было скучно, я понял, что им мешаю, что в тягость я им — у них от меня секреты. Ходил и трогал предметы в квартире, думал, как вечно она мне талдычит, что Дима совсем другой, совсем не угрюмый, что я совершенно его не знаю… А поздно ночью, уже в гостинице, впервые была беззаботна и весела, вся была вздернутая, сверкая мне нежными улыбками. А в постели, тесно ко мне прижавшись, сказала: «Ты прав, Каланчик, я все-таки сучка!»
Читаю им из пергамента, читаю много, чуть ли не все подряд. Мягкой, кошачьей походкой профессор ступает по комнате, оттягивая сухой зад, выворачивая длинные мускулистые ноги. Время от времени я поднимаю глаза и слежу за ним, давая доктору Ашеру нагнать меня с переводом. Читаю про Аммиачную пещеру в горах Буттума, где на входе стоит дом с забитыми окнами и дверями, и поднимается пар, похожий на дым, а ночью — на пламя, и люди входят в пещеру, укрывшись мокрыми одеялами, чтобы заживо не сгореть. Читаю им про картуны Сымбата — огромные пещерные обиталища, где зимой тепло, а летом прохладно. Там можно жить сколько угодно — в скальных нишах картун водятся жирные голуби, а рядом, в речушке Васит, полно рыбы по имени буни, которую можно брать голыми руками, ибо буни ленива и неповоротлива, а уха из нее подобна пяти отварам из конины. Профессор стоит все время ко мне спиной. Чем его мысли заняты, неизвестно. Похоже, он вовсе меня не слушает — комната набита приборами, на голубых экранчиках скачут электронные точки, движутся цилиндры и барабаны с дрожащими самописцами, выползают ленты из всевозможных отверстий. Профессор на все это смотрит, внимательно изучает, берет перфокарты в руки и что-то вычитывает из них. — Жителям Тебриза неизвестно огородное пугало. Дети торчат там целыми днями под палящим солнцем, отгоняя птиц трещалками и свистульками. Шум здесь стоит адский! Здесь можно заработать в награду алмаз, если поставить на поле огородное чучело… Снова поднимаю глаза: бешено скачут точки, кругом стрекочут приборы, к которым тянутся от меня провода. Это мой организм живет и пульсирует перед профессором, но чувств моих он не знает, нет… А впрочем, а почему бы и нет? Разве любой из этих приборов не может быть детектором лжи? — В скалистых провалах Ибн-Митар царит непроницаемый мрак, холодное, могильное веяние. Тут возникают образы жутких дэвов и чудищ, и так страшно, что сразу впадаешь в панику и хочется бежать в ужасе. Мрак пустоты внезапно наполняется шорохом кожаных крыльев, рычанием диких зверей, стуком когтей и клыков… — Стоп! — кричит внезапно профессор. — Стоп, мистер Калантар. — Басэ! Басэ! — велит мне остановиться Джассус. Профессор нервно теребит полы своей застиранной джинсовой куртки и произносит длинный монолог по-английски. Я слушаю его, откинувшись в кресле и заложив за затылок руки. Бог ты мой, а ведь учил этот самый английский в школе чуть ли не десять лет, сдавал в медресе экзамен Адаму Массуди, а толку-то что? Ни в зуб ногой! Потом отмечаю себе, как правильно, по-спортивному профессор сложен: все части его тела красивы и гармоничны. И Дима красиво был сложен, от этого никуда не деться… Ему я Москву простил! Ему, человеку с рыбьей кровью, я все простил, но ей ничего не прощу! Ей что, сопоставить вздумалось наши достоинства, мои и его?! По Диме она соскучилась, Диму слегка подзабыла, подвергая все наше дело неслыханной опасности! — Профессор говорит, что в вашем пергаменте он не сомневается. Он убежден в том, что это уникальный в своем роде документ, каждая страна ислама отдаст за этот пергамент любые деньги! Он только хотел бы знать, в недрах какой страны вы видели фрески оньо? Это огромный бизнес… Он говорит, что открытие новых пещер — это всегда большой бизнес! Там сразу начинают строить мотели, гостиницы, заповедники, проводят туда дороги, печатают альбомы, буклеты — целая туристическая индустрия, короче. Я начинаю что-то припоминать: фрески оньо — первобытные африканские картинки? О, в Москве же и видел, в той самой квартире на Кропоткинской… Ходил я по комнате, не зная, куда себя деть, когда они жарко шептались и прижимались, ходил и разглядывал картины на стенах. Они показались мне страшно знакомыми. Кроваво-красные закаты, бедуинские шатры, крытые звериными шкурами и пальмовыми ветвями, — я видел их в медресе, в ателье у шефа, и ужаснулся своему открытию: как попали они сюда? Чья эта квартира, если не шефа, «руки Москвы» в медресе Сам-Ани? — Ну хорошо, дорогой Калантар, фрески вы эти не помните, к сожалению. А что же вы помните, что запечатлелось больше всего в вашей памяти? Джассуса, как я понимаю, бизнес профессора и мой собственный бизнес не интересуют. Он хочет в принципе убедиться: шел я пещерами или нет? Кто я такой и за кого себя выдаю? Ибо час этой страшной истины настал, вот он, час моей истины, — был я там или нет?! Я пожимаю плечами и неуверенно говорю, что помню вроде бы двуглавую красавицу в хрустальном кристалле. — Очень сильное впечатление, доктор, незабываемое! Но он раздражается, говорит, что это сейчас не существенно. — Это вы будете каббалистам рассказывать из Института каббалы. Опять пожимаю плечами: воля, мол, ваша… Пружина моих ассоциаций раскрутилась с самого начала совсем не в том направлении — это я понимаю. Я как бы в ином мире, занят разгадкой моего врага. Разгадкой предательства и обмана. Постигаю зловещую роль Хилала Дауда… Мне есть о чем думать, есть о чем содрогаться! Вон как скачут бешеные приборы и датчики — я всю трагедию свою вижу теперь как на ладони! А вот пещеры — свое спасение — нет! Не вижу и не помню, и гори ты синим пламенем, подозрительный Джассус, вместе с этим французом, пропади ты пропадом, граф Монте-Кристо! Все, точка… — Профессор говорит, что много раз находил клады. В Каповой пещере он нашел в стеклянной бутыли четыре килограмма золотых монет! В Голубом гроте на острове Капри откопал мраморную статую времен первых римских императоров и хорошо заработал на ней. Он говорит, что несколько раз находил и пещерный жемчуг, исключительно ценный. Он образуется в каменных ванночках у основания ледяных толщ. Вы не встречали его? Я понимаю, они меня подстегивают, пытаются разбудить во мне алчность. Этот профессор — бизнесмен от науки, ему не интересны полигоны и ядерные испытания, нет, это не биг босс из ФБР, ему нужна совсем другого рода информация. Вот посижу сейчас истуканом еще немного, и он предложит мне компаньонство в бизнесе. Он полагает, видать, что я набиваю себе цену? Вот посижу и услышу сейчас. — Пещерный жемчуг, жемчужины? Видел, конечно же, видел! Даже сейчас эти жемчужные видения стоят у меня в глазах, повергая в трепет, — это души евреев, они идут на родину, помню, их очень много. Но их не надо искать в пещерах, они уже здесь, в Иерусалиме. Француз требует перевода, и Джассус ему переводит. Потом профессор что-то долго рассказывает, но уже с хорошим, неожиданно посветлевшим лицом. И Джассус мне сообщает: — Профессор говорит, что души евреев в пещерах он никогда не встречал, но в эту мистическую теорию совсем недавно поверил. Несколько лет назад он похоронил в Париже родителей — отца и мать, но, когда приходит на кладбище и стоит над их могилами, ровным счетом ничего не чувствует. Зато здесь, в Иерусалиме, отчетливо ощущает их рядом. И это каждый раз, когда бы он ни приехал. Он говорит, что это не может объяснить никакими словами — вот рядом они, и все, здесь, в Иерусалиме… Мой взор начинает мучительно блуждать по комнате, я пытаюсь почувствовать присутствие тех, кто никак не хочет прийти, с тоской ищу их. И думаю: «Приходят те, кто тебя любил, которых любил и ты! Кого же мне ждать? Никто ко мне не придет и не изменит мою жизнь. Так не лучше ли все забыть: обиды, ревность, измены и оскорбления? Сесть, и сосредоточиться, и принять предложение этого бизнесмена, сулящее мне богатство, и славу, и мирную жизнь? Ведь пусто же мне, пусто!» — Профессор говорит, вы можете спасти много человеческих жизней: пещерами пользуются в гидротехнических целях. При проходке тоннелей существует опасность обвалов: из ваших пещер хлынут потоки воды, вы понимаете? А на Сардинии пещеры служат автодорогами: их пол выровнен, залит асфальтом, на всех участках имеется освещение. Потом — гуано! Идеальное сельскохозяйственное удобрение, помет летучих мышей. Есть пещеры, где толщина гуано достигает нескольких десятков метров. Для бедных ресурсами государств это будет настоящим спасением. Но прежде всего — нефть! Руды и каменноугольные пласты. Профессор уверен, что все это имеется в изобилии в тех недрах, где вы проходили. Ответьте же, не молчите! Он предлагает вам любую долю в прибыли, это ваш верный шанс, один вы все равно не пробьетесь! Ни одно государство не купит у вас информацию, ибо вы нуль, нуль без имени! Зато весь мир знает профессора Жан-Жак Мишеля как человека абсолютно надежного! Вы слышите, Калантар? Не молчите… И ради Бога не отвечайте нам, что вы исход совершали, что думали лишь об одном — обогатить человечество чем-то духовным! Я глупо, бездарно ему улыбаюсь: — Вы правы, доктор. Мы только об этом и думали, идиоты!
Медленная, упорная сила клонит мою кровать, пытаясь выбросить меня из постели. Я начинаю судорожно карабкаться вверх: только бы не свалиться, не полететь вниз, в зияющую, черную пропасть! Извиваюсь во всех направлениях, как ящер, как саламандра, и… просыпаюсь. За стенами тишина: ни проводов на мне, ни присосок… Истерзанная постель, вся мокрая от холодного пота. И понимаю — никто кровать мою не опрокидывал, никто на меня не покушался! Это душа во мне накренилась, теряя последнюю устойчивость, и засыпаю снова, повиснув во мраке, зажмурив крепко глаза.
Глава 18 Пастушка
Я весь обернулся ящеркой, мои лапки тесно прижаты к брюшку. Ухватился острыми коготками за выступ скалы — жалкий комочек плоти, обмерзший на всю жизнь. Меня мучает подземная сырость, продувают до самых костей воздушные ледяные струи. Мои мысли сковывает жестокий холод. Смотрю на ребе. Он сидит, прислонившись спиной к скале. Похоже, он отдыхает, мой фосфорический спутник, моя неотступная пещерная жемчужина, — сидит, разбросав ноги в смертельной усталости, над головой его неподвижный, огненный груз солнца. «Жарится на вечном огне, это место — отдушина ада!» — вяло думаю я, сам мечтая о таком солнце. Мечтая о раскаленном ядре Земли, чувствуя лютый холод, и засыпаю. Но сон мой не так уж глубок. Он полон кровоточащим прошлым, ранами недавних горьких обид: «Почему он за мной тащится, что ему от меня надо? Шел бы своей дорогой, вместе с ему подобными — этот светящийся дух, живущий уже в ином измерении. Или важен ему пергамент? Хочет убедиться, что я по нему иду, что кто-то по нему дойдет?» Я понимаю, что он с легкостью читает сейчас все мои мысли, понимаю, почему он держится от меня подальше, ибо боится меня, зная всю меру моей ненависти к нему… Однажды, в Халдее еще, под стенами Ниневии, я проклял его впервые, пожелав толочь ему кости собственных предков. Прекрасно зная, за что… Как мне прогнать его от себя? Если я от него не избавлюсь, он и мне не даст умереть. Почему не оставит меня в покое — меня, жалкое пещерное чешуйчатое, влекомое им неизвестно куда и неизвестно зачем?! Кричу ему изо всех сил, чувствуя внезапную злобу, внезапный прилив сил: — А не здесь ли была их свадьба, ребе?! — обидным, лающим голосом. — И свадьба, и гости, и сталактиты — не вы ли ставили им здесь хупу[79]? И вот сидите и жаритесь за свое преступление! Мой голос быстро достигает границы ада, где ледяные мои сквозняки сталкиваются с раскаленным воздухом его пекла. И все там дымится туманом, столбами серы. Ребе поднимает голову, поднимает набрякшие веки. Потом находит меня на стене и тихо смеется: — Ну а ты, Иешуа? Ты не был к Богу ни холодным и ни горячим, ты был к Нему — так себе… Моя поза ужасно неудобна. Рядом гнездится колония летучих мышей: они тонко пищат, и я содрогаюсь от омерзения. Едва дышу, стиснутый каменными стенами. Сквозь писк и возню мышей, сквозь тяжелые аммиачные испарения снова слышу голос ребе: — Да, скверные отношения с Богом у тебя, Иешуа! Зачем усугублять их еще из-за какой-то мухи? Я не уверен, видит ли он меня достаточно ясно, но на всякий случай киваю: «Да, ребе, неважные отношения с Богом! Да, я эту притчу про муху отлично помню: четверо сели обедать… Я и есть тот самый четвертый, тот нечестивец, которому угодила в суп муха ревности: достал эту муху и обсосал, а суп с удовольствием съел!» — Перестань на меня дуться, никакой свадьбы не было! — кричит он мне. — Слезай со своей стены, и пойдем дальше. Но я не двигаюсь с места, не делаю попыток спуститься: меня все еще мучает жестокая головная боль. Та самая, в пушке, за броневыми плитами, в звездной ночи плоскогорья, — белесый туман безумия. О, не так-то легко он заставит меня спуститься! У меня к нему масса вопросов, и самый главный я ему еще не задал, самый обидный и страшный. — Сознайтесь, ребе, вы этот пергамент сочинили сами? Скажите хотя бы, когда вы его сочинили? — Тысячу лет назад! — слышу насмешливый, гулкий голос. — Ребе! — прошу я его серьезно. — Хотя бы в аду не кривляйтесь, скажите правду. — Правду и говорю! Фудыму ты поверил, что он Баная, а мне поверить не хочешь? Спорить с ним бесполезно. Бесполезно выяснять отношения, когда этот страшный груз огня над его головой и этот раскаленный под ним песок вот-вот прикончат его. Он умер в утро Судного дня, пришел на тот свет непрощенный — что ему до меня! Меня он может морочить сколько ему угодно… Мой взгляд скользит вниз. Я вижу внизу множество краполитов — окаменелый помет гиен, то кучками, то отдельно, черных от марганцевой пыли. Куда мне ребе велит идти?! Я этих гиен боюсь! Эти твари способны сожрать меня вместе с костями и выбросить наружу такими шариками! Вижу под краполитами, и память мне возвращает слова француза: «Это огромный бизнес! Не надо спасать человечество, господин Калантар, спасайте себя…» И сразу взгляд мой становится цепче, внимательнее. Своды пещеры покрыты натеками — тугими канатами. Повсюду вижу игольчатые кристаллы, увенчанные глиняными шапочками, точно грибы, но я ищу нефть, любые намеки на нефть… — Ребе, поглядите и вы возле себя! Я ищу полости карбонатных пород, на контакте с водой они выделяют вторичный кальцит! И ребе-мученик, терзаемый нещадным солнцем, долго вокруг себя озирается. Потом отвечает скрипучим голосом: — Кругом все бесплодно! То, что вы ищете, находится в недрах Святой земли: и нефть, и руда, и газ… Так и передай своему профессору! Полости карбонатных пород ему до лампочки. В голосе ребе слышится раздражение: ему надо идти дальше, но сдвинуться с места не может. Он целиком сейчас в моей власти, пленник моих желаний. Если я — единственный из живых — его не прощу, из ада его не отпустят, ибо так устроен мир и таковы законы Судного дня, который для нас еще продолжается и может стать для обоих вечным. Мои интересы его не волнуют, он давно жемчужина. А мне ведь хочется жить! Мне до смерти хочется жить в Иерусалиме, поэтому ставлю ребе условие — кидаю карты свои на стол: — Ребе, а точно вы можете мне сказать, где нам искать нефть? Скажите, и я отпущу вас! Освободим друг друга раз и навсегда. Смотрите, во что мы превратили друг друга! Во что вы превратили всех нас — своих спутников! Взгляд его шарит кругом бесцельно и пусто. Я и сам вижу — дикая, бесплодная местность… И снова он смотрит на меня с тоской и отчаянием. — Мы с вами сейчас похожи, ребе, на Агарь с Ишмаэлем, изгнанных из отчего дома: бессмысленно умираем! И ангел вам больше не явится и не разверзнет ваши глаза. Он начинает кряхтеть, шевелиться. Становится на песок коленями и кричит мне: — Передай своему профессору — это они, а не я, как Агарь в пустыне! Это им пусть ангел откроет глаза, им! Тогда и увидят все свои недра, увидят недра свои насквозь — сокровища, что им и не снились! — Ребе поднимается на ноги, крепко на них стоит и заклинает меня с неслыханной страстью: — Иди, Иешуа, и принеси им сию весть! Будь им там, как порог, на который они наступят, будь им бревном, по которому все там пройдут… Я уже здесь, а вы еще там. Иди же, Иешуа! Иначе никто не узнает, зачем был написан пергамент. Он свет и любовь! Такие же яркие, как и здесь… Я медленно пробуждаюсь и прихожу в себя. Долго зеваю, ощущая во рту тошноватый привкус металла. А все кругом пропитано запахом мышей, мочевины, фосфорной кислоты… Ребе велит мне идти дальше, опять дальше. Спасать Израиль, спасать человечество, будь они прокляты! Будь им бревном, говорит, будь им порогом, принеси им Мессию на своих плечах, принеси им свет и любовь! Ну да, а меня самого превратят в кролика, в пещерного кролика, и будут мотать из меня кишки? Э, да что к ним взывать! Чувства мои оживают. Спускаюсь помаленьку на пол, на землю. Слышу, как полые сталактиты, похожие на колокола, издают странные звуки. Час назад, услышав поющие сталактиты, я бросился со страху бежать и залез на каменный потолок: мне померещилась стая воющих гиен, стучащих когтями о землю… Вдруг слышу голос Мирьям — поющий, страстный — совсем рядом, а эти прерывистые удары колоколов — ее учащенное сердцебиение, пульс любимой! Стою и слушаю с восхищением, как наша кровь стучит вместе, это биение сливается! И вот мы бежим, бежим с ней рядом и задыхаемся. — Ты кожу мою подожгла! — кричу я ей на бегу. — Я весь в огне, потрогай меня! Весь я горю, а ты сбежала куда-то… Кругом я только и слышу: «Она тебя предала, она в Москве». Это что, правда? А я ведь чуть другую себе не взял, я в эту Илану влюбился. Мы летим каменным коридором, а потолок все ниже и ниже, и это заставляет нас идти. Мы идем по току красного ручейка, ступая босыми ногами по мягкому, пружинистому ложу из песка, потом спускаемся в лаз и оба стоим в красной ледяной воде по самые плечи. — Это сифон, сейчас мы нырнем, — объясняю я ей. — Без гидрокостюмов сифоны не одолеть, но мы попробуем! Ты только не трусь, набери побольше воздуха в легкие. Нырнем и навсегда от него оторвемся. — Да дядя ведь мертв, очень давно мертв уже, почему мы должны от него оторваться?! А где он? Он разве не умер? Когда я, когда мы… Но я мою душеньку уже не слушаю, я целиком поглощен тем, что подвергаю обоих смертельной опасности — ее и себя: этот тоннель с водой может тянуться так долго, что нам не хватит дыхания, и мы умрем, и снова я ее потеряю. Умрем, и каждый из нас попадет Бог знает куда. Но это единственный шанс оторваться от ребе… Как я могу его упустить? Кто-то недавно мне так и сказал: «Это ваш верный, последний шанс, одному вам все равно не пробиться!» Я набираю полную грудь воздуха и ныряю, плыву, вытянув руку вперед, а другой шарю нависшие своды, выемки шероховатостей, чтобы не врезаться головой в каменный выступ. Плыву и бешено колочу ногами, глаза у меня открыты, я все прекрасно вокруг себя вижу. И вдруг замечаю внизу цепочку людей — носильщики с тюками на головах. Идут в том же направлении, куда плывем и мы, в сторону Иерусалима. И я восхищаюсь: они, нагруженные, идут внизу, а мы плывем над ними под сводами той же пещеры! Мне очень знакомы их тюки. Ба, да это же наше имущество в целости и сохранности! Куда они это тащат? Ведь все давно уже кончилось, экспедиция наша давно погибла — для кого же тащат? — Смотри, твои любимые одеяла! — кричу я Мирьям. — Нам будет на чем лежать, будет на чем гасить огонь нашей кожи. А ты-то думала, что их разбомбили? А после в Москву сбежала, отчаявшись, разве не так? Цепочку носильщиков замыкает приземистая гориллообразная фигура, она мне тоже страшно знакома. Да не Хилал ли это Дауд в пробковом колониальном шлеме? И тросточка в руках… Как обратить на себя его внимание? Ведь у меня к нему масса вопросов! Он разве жив, его не убили разве? Ему что, не сказали свои же, что будет война и бомбежка МиГов? Свои же его и убили… Идет, стало быть, один, безумец, тоже заинтересован, чтобы я дошел, как и ребе. Все на свою ответственность, ради империи. И эта тяжесть его неземная… Как же дать ему знать о себе? Весь я голый, и нет в руках ничего. Ах да, пергамент! И я отстегиваю футляр и изо всех сил кидаю вниз. Пергамент попадает ему точно по шлему, задирает вверх голову, и мы узнаем друг друга. Он срывает с себя шлем и приветственно машет мне. Узнаю эту бритую голову, эту задранную рыжую бороду. Он подбирает пергамент и весело мне кричит: — Эй, Мухаммад, кидай в колодец веревку, я привяжу к ней этот Коран! Мы весело оба хохочем: получился как бы пароль. И я кричу ему: — А где наш ученый еврей, сочинивший все это? Он плохо слышит меня сквозь толщу воды, он говорит, что этому свитку нет цены в мусульманском мире. Что взамен пергаменту ребе Вандала он мог бы запросто присоединить к своей империи кусок земли размером с княжество Абу-Даби. — Да нет! — кричу ему. — Шеф, вы не поняли! Где сам ребе Вандал? На сей раз он расслышал и машет вперед рукой. Дескать, там, сынок, плыви туда, там ты его и найдешь. И я расстроился. А я-то думал, что мы оторвемся! И все, сифон кончился. Голова моя над водой, я снова дышу воздухом. — Теперь ты видишь, кто наши вещи таскал? — спрашиваю я Мирьям, задыхаясь и фыркая. — Ребе просто вышучивал нас… Слушай, а почему этот за нами идет? Не за тобой ли он увязался? Не ты ли превратила его в раба, в колониального негра? Одержимая безумием лихорадки, моя душенька неистово меня теребит. Она озирается на голые камни, на низкий потолок, с которого капает вода. Видит кругом хаос каменных глыб. — А где одеяла наши? На что мы ляжем? Как мне согреться после такой ледяной и кровавой ванны? Мы разве одни? А с кем ты только что разговаривал? Но нет, мы не одни! Где-то во мраке прячется ребе: прошел сквозь воду и камни, и это приводит меня в бешенство. Я увлекаю ее за собой, мы снова бежим. — За что ты его ненавидишь? — слышу я сзади. Мы несемся вдоль красного ручейка, а я бегу и молчу, крепко стиснув зубы: «Этого ты не узнаешь, никто не узнает, это я унесу в могилу!» Ручеек стал иссякать, превратившись в лужу, занесенную илом. Мы видим в луже целую стаю красных головастиков, и мой радостный вопль оглашает своды пещер — где-то поблизости выход к дневному свету! А вот и еще свидетельство: глинистые стены изрезаны медвежьими когтями… И вдруг поплыл протяжный свист — мы видим грациозного краснокрылого скалолаза. Он нас испугался и стал перепархивать со скалы на скалу, продолжая высвистывать мелодичную песню. Потом я вишу на шесте и осторожно ползу через пропасть. Мой шест слишком тонок, он может запросто перевернуться, поэтому я ползу тирольским способом, обхватив шест руками и ногами, ползу над пропастью головой вниз. На шесте появляется Мирьям. Легко танцуя, она переправляется через пропасть. Следом за ней возникает Илана. Она доходит до середины, как раз над моей головой, останавливается, расставив руки, словно канатоходец, и начинает раскачивать шест вместе со мной. «Ну разве это бревно? — спрашивает она. — Разве можно на него полагаться?» Шест мой трещит и лопается, и я лечу в пропасть… Долго лечу и вылетаю в небо, к солнцу, и опускаюсь рядом с Мирьям — мы снова вместе! Мы стоим рядом, под ало-зеленым небом, над крутым склоном горы. Оба мы в ссадинах и царапинах, измазаны глиной с ног до головы — совершенно голые! Задыхаемся, зато абсолютно счастливы. Над горизонтом висит низкое небо, далеко внизу, в овраге — стадо овец, охраняемое юной пастушкой. Я хватаю Мирьям за руку и настойчиво тяну вниз. Предлагаю ей тут же лететь вниз, к пастушке. — С ума сошел! Мы испугаем ее, бедную, до смерти! Это Рахель-пастушка и есть, а я еще не готова, я чуть ли не ведьма. Да и тебя она примет за дьявола, взгляни на себя! И мы сидим и ждем сумерек…* * *
Я просыпаюсь под открытым небом, оглохший от воющей пустоты в ушах. Режущий звон в голове, готовый лопнуть и разорвать голову. Я стою на коленях, заткнув уши руками, и понимаю, что попал в силовое поле, которое все — первозданный хаос и ужас. Потом вижу и самого сатану: он носится на бешеной скорости в воздухе, как пропеллер, как лопасти цветной мельницы, описывая вокруг меня угрожающие параболы. В глазах моих качаются звезды, качается вся вселенная, а этот бумеранг впивается в меня и кромсает куски плоти: вжик, вжик… И ночь кругом, холодная страшная ночь! Цепляясь за остатки рассудка, я нахожу в себе силы встать. Меня трясет и шатает, хватаюсь как пьяный за камни… Где я? Как я сюда попал, уснул почему? Вижу, как плавная падь камней сползает вниз, теряясь в чернильной ночи, и там, далеко внизу, — пляшущий свет костра, и в отблеске его вижу пастушку. «Ах да, Мирьям, она спустилась туда, решила меня не будить, а сатана напал на меня…» Распластавшись на вертикальной стене, я покидаю свое лежбище едва приметной тропинкой и выхожу на травяную поляну. Ступаю по мокрой траве, приятно холодящей мои окровавленные ноги. Потом бегу — бегу вниз, снова обретя слух, к костру моей обновленной Мирьям! Свистит в ушах тугой ветер, полный звуков ночных цикад, и благодарственный вопль Богу рвется из моей глотки: «Пылай, моя кожа, в этой черной, непроницаемой ночи, я этот огонь сейчас утолю!» И налетаю вихрем в самый костер, а дикий мой вопль и громовое эхо всполошили овец пастушки. Стадо встает на дыбы, стадо блеет и скачет… Стою как вкопанный, не в силах вымолвить слово. Из легких моих рвутся храп и сопение. Смотрю на лицо пастушки, а оно двоится в моих глазах. Лицо ее наплывает само на себя, никак не складываясь в одно. Неужели мерещится? Я где-то видел уже такое! Неужели две головы? Но вот принесенный мной ветер ударил в костер, пламя взвилось и осветило ярче, и сразу узнал обеих: Илана и Мирьям! Пастушка действительно о двух головах… Первая мысль — бежать! Бежать прочь, назад, в спасительные пещеры, но тронуться с места никак не могу, глядя на их губы. «Какие похожие губы! Как два бумеранга, и четкий под ними сегмент — и эта единственная реальность меня оглушает и сковывает. — Господи, как они обе похожи!» Четыре одинаково печальных глаза устремлены на меня. Я думаю, что их псевдоангельский взгляд уже дважды менял мою жизнь и судьбу. А ведь оба раза душа подсказывала — нечистая сила! И весь я дернулся, чтобы бежать, я весь заметался, но Мирьям вдруг обернулась назад и возмутилась: — Как вы гостей принимаете?! Вот дикари! А Илана весело рассмеялась, и тут блеснул у нее клычок в точности как у моей душеньки, и сразу подумал: «Они обе ведьмы!» Сзади, в кромешной мгле, прекратилось блеяние, какие-то поросячьи взвизги со скачками в воздух, и я увидел рыжую волосатую лапу Хилала Дауда, его рыжую бороду и даже край пробкового шлема в отблеске пламени. Он передал пергамент, бросив на меня ревнивый, полный враждебности взгляд. «Привал сатаны и всей его нечисти, — успел я подумать. — Как я сюда попал? Убьют ведь меня, вволю до этого наглумившись!» Я жадно хватаю пергамент — мое сокровище, мокрый и страшно холодный, как лед… Я обхожу весь костер, приблизившись к пастушке — моим женщинам. Они смотрят на меня призывно и выжидающе. Вот их оба лица на уровне моего паха, я трогаю руками их губы, эти странные бумеранги, разбудившие меня наверху, кромсавшие мою плоть. Но они хватают мои руки и начинают их целовать: обцеловывают пальцы и смотрят призывно в глаза. Кладут мои пальцы в рот, мягко жуют их и обсасывают, и сладкая дрожь восхищения пронизывает меня: «Боже, как изумительно! Обе сразу, а как одна… Боже, как я люблю их, как их хочу!» — Он же весь голый! — кричит Мирьям, снова обернувшись назад. — Передайте его одежду! Там, где минуту назад появился шеф, я увидел вдруг Диму и чуть не вскричал: «И этот тут?!» И плеснул в него столько яда и ненависти, что тот мгновенно отпрянул назад, швырнув в меня свертком. Я сажусь на корточки и распускаю сверток. Вижу брюки, рубашку, кеды — все, что было на мне в Бухаре в ту ночь под фонарем, когда уламывал сатану, который с юмором… Смотрю на эту одежду, пропахшую дымом и овечьим гуртом, и пинком отшвыриваю ее от себя. — В третий раз — ни за что! Этот урок я крепко усвоил на всю жизнь. — Но ты ведь туда идешь, — говорит мне Илана и смотрит сосредоточенно в костер. — А там все сгущается, густеет… С кем же ты хочешь быть? Голый, начинающий зябнуть, я жмусь поближе к огню и лихорадочно соображаю. Ну да, ну правильно — иду в Иерусалим. Что же густеет там: свет или тьма? Это я знаю — чем святее место, тем больше в нем нечисти. Это понятно, но я ведь не теплый и не холодный, чьей же я масти? Пусть отдадут мне мою одежду, я в этом сам разберусь. Смотрю на медные лица своих любимых женщин с игрой огня на них. Каждое лицо живет все-таки своей жизнью и мыслью — они меня любят, они мои… «Никто их у меня не отнимет», — думаю я. Лицо Иланы вдруг полыхнуло, она смотрит на меня плотоядно, хихикнула странно и тоже обернулась назад. — Асси, он возбуждает меня до крайности! Передай-ка все, что мы у него взяли! — сказала во тьму, где стадо. И стадо взволновалось, разблеялось, великую предвкушая сейчас потеху. Я даже увидел, как пятна овечьих спин трясутся в беззвучном смехе, а кто-то оттуда же голосом Хилала Дауда громко произнес: «Славно-то как, все понимают по-русски!», давясь при этом от смеха. Гибкое, единое тело пастушки откинулось назад, развернувшись ко мне грудью. Вижу в вырезе балахона единую наготу обеих: до пояса все из лазури, а ниже — сплошь позолота. И слышу в себе стон истомившейся плоти: «Все равно ляжем, покатимся в райские кущи… И пусть это будет хоть самый страшный конец!» А Асси, мой Джассус, играет в прятки — хитрый перс. Он появиться не хочет, он передал сверток Илане. Опять сажусь на корточки. Передо мной на сей раз — войлочные тапки, пижама, мотки бинтов, провода и присоски… Все кругом затаилось, не дышит, даже стадо перестало сопеть. Во мне возникает прозрение, смотрю на Мирьям, смотрю на Илану. Каждая думает: «Мой он теперь или нет?», — и обе на меня с глубокой иронией смотрят. Пастушка двуглавая вдруг встает — высокая, выше костра. Трепещущим, рыбьим движением заводит руку под дурру, и платье рушится рядом с моим ненавистным больничным шмотьем. — Кожа у всех горит — слепая и жадная… Сам подумай, Иешуа, а чем бы нас Бог еще удержал на этой земле? — И тянет ко мне призывные руки. Но тут с обеих сторон вылетают из тьмы два откормленных овна и припадают к голым ее сосцам, что смотрят на меня из лазури. Овны эти скачут стоймя, обкусывают моей пастушке сосцы, толкутся бестолково, меняясь местами. И обе женщины мои смеются, им это нравится, сучкам, их это щекочет. — Ну Дима, ну Асси! Ну Дима, ну Асси! — вскрикивают попеременно. А я печально думаю: «Нет, в этом мире мне ничего больше не принадлежит! С Мирьям и Димой — я еще понимаю, ну а эти двое? Э, да что говорить, изменяет с Джассусом! Я так и знал — у меня за дверью и спариваются…»Очнувшись, я увидел себя сверху, из ближайшей космической зоны, — дрожащее марево мрака, горный кряж, рассеченный оврагом, увидел спящее стадо и тлеющие признаки костра… На траве лежит грациозный овен, и с этим услужливым похотливым скотом мы что-то непотребное совершаем: он мне вихляет попкой, становится на задние ноги, а я цепляюсь за густую горячую шерсть у него на боках, и скачем оба в сладчайшей муке. Миг наслаждения столь велик и безмерен, что овен гнет ко мне голову в твердых рожках — хочет заглянуть мне в глаза: «О любимый, ухо мое любит прежде глаз…» И эти глаза я тотчас узнаю, эти бараньи черные очи, и отрываю в последней своей мыслеформе этому овну голову. Отрываю с легкостью, несмотря на то, что голова насажена на жирный, мощный загривок, и предсмертные судороги его чрева возносят меня наконец в блаженные райские кущи… Я долго прихожу в себя — счастливо-опустошенный: этого счастья и пустоты мне хватит на весь оставшийся путь. Благословенна Мидия, на краю которой мне подарены столь сильные встряски и впечатления! Благословенна дорога пещерами, где я рассчитался за все унижения в жизни, дорога к воскрешению… Я отрываю клок шерсти от мертвого Ибн-Муклы, который плавает в черной обильной крови. Я этот клок наматываю на пуговицу своей больничной пижамы — мне это будет памятью на потом, печатью проклятия в Иерусалиме, при воскрешении, ибо теперь я грамотный и все уже знаю — буду сидеть в черном саване и вечно скитаться. И тут появился ребе! Не появись он сейчас, в минуту моего величайшего торжества и падения, я бы просто на ребе обиделся… Он был жемчужный, матовый, но не качался, нет — он твердо надо мной стоял. — Ну и силища, ну и красненький головастик! Ты где научился этому? — Вы же знаете! — кивнул я ему горделиво на мертвого овна. — Вы же там были, в диван аль-фадде, вы же все видели — он же меня и научил. — Безумец! — И ребе стал озираться тоскливо. — Разума в тебе ничуть не прибавилось, ни света, ни разума. Ты голод хотел пересечь, а погляди, в какой гибельный край попал? Не может идти человек без прибыли, не может! И ребе в клочья изодрал на себе одежду.
Глава 19 Каббалист
«Жизнь коротка, а работы много, поэтому часа своей кончины никому не дано знать!» — любил повторять вечно печальный ребе Вандал. «Ну а если уйти самому, добровольно?» — спросил я его однажды. И он мне ответил: «Это дело — не в счет, это совершенно другая тема!» Сейчас я много об этом думаю — прервать самому эту пытку, уйти добровольно. И эти мысли упорны, настойчивы, ничуть не меньше самого желания… Вспоминаю последние слова ребе о том, что жизнь все равно коротка и ничего не успеваешь доделать. Что сколько бы ты ни спешил, а дойти свой путь до конца все равно не удастся. «Служат Богу в общем-то все, хоть и каждый по-разному, — говорил ребе Вандал. — Одни Ему служат усердной молитвой, другие — праведной жизнью либо чистым от лукавства сердцем, третьи — чревом либо супружеским ложем. Мы же с вами назначены были служить Богу ногами…» Лежу и чувствую в ногах знакомый зуд. Этот священный, жертвенный зуд будит в душе моей великую тягу пространства! Ошеломленный внезапным открытием, я говорю себе, что надо идти дальше, и притом немедленно: «Это не тот Иерусалим, не мой…» И весь воспаряюсь от этой мысли. В полдень заходит с обедом Джассус, и я кидаюсь к нему: — Доктор, давайте поедем к пещере! И лихорадочно суечусь, а в голосе у меня явно фальшивые интонации. Джассус велит мне сначала поесть, медленным взором обводит стопку бумаг на столе, собранных и увязанных, видит вложенный в футляр пергамент. Короче, всю картину моего отплытия из этой палаты. — Решили бежать? — спрашивает озабоченно. — Похоже, вы что-то задумали? Я ем и волнуюсь. Я все подряд пожираю — в желудке у меня пожар! А проницательный перс добивает меня вопросами: — Итак, на родине вам не понравилось? В Бухаре вы были уже, в преисподней побывали тоже. Куда теперь вас ноги зовут? Тоже мне Вечный жид, новый Агасфер на нашу голову! С обедом покончено. Я все с подноса подмел и смотрю на него с нескрываемой ненавистью. Этот поднос, вместе с объедками и посудой, я готов запустить в лицо этой циничной каналье. — Послушайте, дорогой Калантар, остыньте! Это вам врач говорит, это бывает, вас просто настигла инерция. Вам не пещера нужна, а сильная встряска — вот что вас остановит, вот что остудит от зуда. Поговорите-ка с равом Бибасом, он к вам давно просится, давно рвется в палату.Все та же железная лапа из ада качала ночью мою кровать, пытаясь сбросить меня в бездну, а я визжал и метался… Временами казалось, что кошмар отпускает. Я видел себя на вершине Вабкентского минарета, чуя страшную под собой высоту, видел черные, необозримые пространства ночи, огоньки далеких аулов и навсегда покидаемую Бухару и вопрошал себя мысленно: «А может, тянет тебя назад, в эту прошлую жизнь?» И тут же слышал вопль всего своего существа, вопль из недр нутра: «Нет, ни за что!» Вспоминался и мрачный, зловещий сон Димы с видением попугая в образе Станислава Юхно: «Вас я везде найду, где бы вы ни были, вас я везде настигну!» И как нагадала мне Мирьям, что где-то в пустынной местности мне вырвут язык и изувечат лицо, — по руке нагадала, ведьма… Видел себя в медресе, в ателье у шефа — бесчисленные картины с распятым Христом, где все лица были расклеваны птицами — мои собственные лица. Потом покидал постель, истерзанную в кошмарах, садился за стол и долго изучал пергамент: не вышла ли где ошибка? Самая страшная моя ошибка — с Иерусалимом, и громко вопил на всю палату: «На земле тебя нет и под землей тебя нет! Где же ты?!» И снова приходили мысли о смерти, обольстительные мысли, которые нашептывал дьявол: «А ведь путешествие, да еще какое! Полное удивительных приключений… Всем туда ехать, в кармане билет у каждого. А то, что мир тот прекрасен, — уйма тебе доказательств. Каждое новое рождение — доказательство! Ведь плачет, плачет младенец, с миром тем расставаясь даже временно, — помнит его и любит… Расслабь же пальцы, Каланчик, отключись от инерции, которая ложь по имени „любовь к жизни“, „любовь к родине“ или просто „любовь“. Ведь ясно тебе сказали в час величайшего твоего торжества: „А чем бы еще удержал нас Бог на этой земле?“ Расслабь свои цепкие пальцы, отпусти, Каланчик, постель! Лети в пропасть, в этот черный тоннель. Смотри, какой восхитительный свет горит для тебя в конце последней твоей пещеры!»
На каком языке предпочтительнее мне вести с равом беседу, спросил меня Джассус. На каком языке я бы смог изложить раву Зхарье Бибасу свои сокровенные мысли, повторил он вопрос, и толстая нижняя губа у него тряслась и прыгала. Он волновался, Джассус. — А что, он знает все языки? — поразился я. — Все языки мира, квод а-рав[80] — член Иерусалимского синедриона… Я в восхищении повел на сторону подбородком: «Ну и ну, как Мордехай из веселого Пурима… Тот тоже ведь был членом Иерусалимского синедриона, знал все языки мира — одно из непременных условий членства. Подслушал редкую речь заговорщиков и спас народ от Амана… Может, и этот меня спасет?» Спустя минуту в палате стоял еврей: в засаленном пиджаке, грязной рубашке, застегнутой невпопад, мятых, жеваных брюках, сандалиях на босу ногу, редкая проседь в большой бороде, а пейсы, как две косички, заложены за уши… Он молча и пристально глядел на меня. Странно, как-то рассеянно, и тут я увидел, как в этих детских голубых глазах шевелится, пересыпаясь, вселенная. Пронзил укол в самое сердце. Господи, глаза ребе Вандала! Ну да, ну конечно… Этот неряшливый и грязный еврейский ребенок понимает все языки строителей Вавилонской башни… Что ему языки народов земли?! Он понимает рык зверей и немоту рыб, пение птиц… Запросто разбирается в жизни трав и деревьев, слушает музыку небесных сфер и движения подземных недр, толкует и вычисляет законы галактик — этот смешной еврейский ребенок! — Доктор, вы были правы! На сей раз толмача нам не нужно. Вы бы могли нас оставить наедине? С глазу на глаз, как говорится. Джассус подумал и согласился: нехотя мне кивнул и вышел. Мой посетитель ко мне подошел и дружески положил на плечо руку. Сказал на чистом русском языке, с едва уловимым распевом на идише, но не комическим, как обычно, а теплым, полным благодарности голосом: — Покуда не прибыло о тебе известие, я задавался всю жизнь вопросом: «Когда вернется Шхина, когда она вновь почиет на Земле Израиля?» Ибо сказано мудрецами, да будет благословенна их память, покуда не устремятся сюда евреи всей силой душ, не устремятся так, что камни и прах Иерусалима и все развалины наши не станут им всем желанны, ничто здесь не будет отстроено… И вот я вижу тебя — это ты привел нам Шхину, и большего доказательства мне не нужно! Отныне Божия благодать почиет здесь навечно во исполнение древних пророчеств, ибо ты и есть величайшее свидетельство Богу. Он смотрел мне в глаза восторженно и любовно, затем взял мою вялую руку, поднял к своим губам и пламенно поцеловал. Я обалдело дернулся, вырвав руку. Я чуть не разревелся и закричал ему: — Ну что вы, квод а-рав?! Не нужно! Зачем вы так? Успела пронестись и такая мысль: «Еще один сумасшедший, нашли мне еще одного…» А он отступил на шаг, ничуть не обидевшись, глаза его увлажнились, мечтательно затуманившись. — О, ты это сам понимаешь, ты это знаешь лучше меня: эта земля — преддверие неба,ты видел, как души евреев идут сюда… Земля, в которую сам Моше вступить не удостоился, Моше с Аароном! Воздух этой земли лечит и умудряет… Каждого, кто пройдет по ней хотя бы четыре локтя[81], ожидает будущий мир! Он вспоминал мне давно забытое, давно слышанное. Эти истины сделались моей плотью и кровью, моей инерцией. Я слушал эти слова и помаленьку оттаивал, согревался душой, они будили мне сердце. Мне это нравилось… Боже мой, как жаждал я это услышать! Именно здесь, на родине, в Иерусалиме… И он продолжал: — Еврей всегда должен жить в стране Израиля, ибо тогда лишь он целиком приобщен к Богу! Но, если живет он вовне, он подобен идолопоклоннику — это лукавые души, они полагают, что близости со Всевышним можно достигнуть и там: зачем, мол, пускаться в опасные путешествия? Все одно — изгнание искупает их грех… Но наши мудрецы еще издревле постановили, да будет благословенна их память: «Всех приведи в Землю Израиля! Не живи никогда вне этой земли! Даже в городе, где все его жители — евреи…» Потом я сидел за столом. Перебирал стопку визитных карточек и всхлипывал сухим плачем: «Господи, какой же я был дурак, почему не пригласил его сразу?! Как случилось, что я его упустил — рава Зхарью Бибаса? Нет, это все Джассус, это его рука… Столько сил, и нервов, и времени было потрачено мной на дядюшку Брахью, на этих двух подсадных уток из Иерусалимского университета, на этого профессора… Как его там? Бизнесмена, короче! Покуда душа моя не озлобилась и не зачерствела. И вот, наконец, человек, с которым я говорю одним языком, который знает мне цену — зачем я сюда пришел…» — Мы знали, когда вы вышли, был вычислен весь ваш путь! И ты был вычислен тоже… Знаем, что ты одарен от природы, что получил от ребе Вандала большое наследство духа — первичные все понятия. Сейчас ты сильно страдаешь душой, и это усугубилось в тебе уже здесь, в Иерусалиме, к великому сожалению… Но ты не смей отделять себя от Всевышнего и не требуй доли счастливее, чем эта, ибо доля такая тебе назначена, такая тебе определена. Не отчаивайся! И даже не моя вина, что я не пришел к тебе сразу… Он читал все мои мысли и утешал меня. Я все еще всхлипывал сухим, судорожным горлом, но все во мне высветлялось. Да, они надо мной глумились, хулили Творца во мне, да, я поднимал им ворота своей души — высокие эти ворота, а они ничего не видели, не знали, на каких этажах я живу! О ребе, заберите меня отсюда, я пойду за вами куда угодно, как за ребе Вандалом… А он продолжал читать эти мысли, тут же на них отвечая: — Мы знаем, ты высоко стоишь, но ты человек больной и душой сильно смущенный: это остатки дурной крови… Я только хочу сказать — не считай себя грешником! Ни в коем случае не считай себя грешником, ибо тогда твой распад неизбежен. Поэтому не молчи… Скорбь и молчание хороши для душ твердых, невозмутимых, а для тебя, человека смущенного, лучше всего — откровение! Если ты хочешь, мы можем вместе открыть твой нарыв и все наболевшее. На все вопросы твои я отвечу! Как некогда ребе Вандал, этот еврей поднимал меня на высшие этажи мудрости. Этот гигант поднимал меня в один рост с собой и с этой высоты давал мне заглянуть в тайны судеб и мироздания. Он сказал про вопросы? О, вопросов у меня, как всегда, уйма! И я предложил ему сесть в кресло. Поедаемый любопытством к этому удивительному человеку, я спросил для начала, где он родился: здесь или в галуте? Откуда он знает так хорошо душу еврея галута? Глаза его весело засверкали, но отвечал он уклончиво. Он слишком высоко парил — таким неважно, где жить и родиться. — Галут — это всего лишь сон, долгое, летаргическое отступление, чтобы чудесная сила любви между евреями и Создателем не истощила себя преждевременно. Этой любви еще предстоит открыться по-настоящему в будущем! Когда наступит оно, это время, то всем нам станет вдруг ясно, что не было никаких страданий, не было слез и мук, не было наших грехов и нашей вины, а все, что было и есть, — хорошо и верно, в прекрасном предназначении Бога. И задним уже числом каждый из нас поймет и увидит, что это относится к прошлому с первого дня творения, ибо самыми существенными атрибутами Бога являются любовь и милосердие ко всем Своим творениям. Лицо его стало серьезным, а голос вдруг зазвенел и налился металлом: — Когда окончится голод духовный, десятый голод земли, придет Мессия, и тут нам откроется это: что все страдания наши и все наказания — по нашей же высочайшей вине, ибо ищем мы вечно единения с Богом. Нет галута и не было, а только жажда единения с Богом. Отправлен был из дому, из Двуречья, первый еврей в галут… Но разве это галут? Он обживать пришел Святую землю, он исходил ее вдоль и поперек — место нашего обитания! А мы эти поиски праотцев расширили, углубили. Единственно — ради Господа, чтобы приблизить к Нему, приобщить народы земли. Мы это делали даже способом парадокса! Возьми христиан хотя бы, возьми христианство… Их главное обвинение против нас: «Вы нашего бога распяли!» На самом же деле именно нас они распинают вот уже две тысячи лет. Нас, на ком почиет Имя и Лик Божий, каждый день распинают! Так мы их учим, так мы их приобщаем… Сейчас я особенно остро все чувствовал и быстро соображал. Палата моя наполнилась теми людьми, что здесь уже побывали. Они прошли чередой и разбудили во мне отчаяние. — Почему же так плохо, так тесно мне здесь? Меня не хотят, не принимают… Может, есть еще один Иерусалим — исключительно мой, даже на небе, так я согласен идти — идти туда сколько угодно! Может, каждому есть только его Иерусалим, единственный? И весь я напрягся, превратившись в слух, а он мне ответил фразой, общей фразой. Очень сильной и убедительной, правда: — Иерусалим вечен, един, каждый, кто скорбел о нем всей душой, удостоится жить в нем в конце концов в радости и ликовании. Обозревая в эту минуту всю свою жизнь, насколько хватило мне скудных воспоминаний, я откровенно ему признался, что вижу впереди не радость и не ликование, а черную, страшную бездну, что каждую ночь лечу туда, погружаясь все глубже и глубже, а выбираться оттуда все более неохота. — Я думаю, это конец! — подытожил я ему. — Конец моей всей программы на эту жизнь. — А ты соскочи на другую, — ответил он шутовски либо чересчур заумно. — Душа ведь, в сущности, вечна, и фокус с другой программой ничуть не трудный. Ты только найди ее, выбери… Порви контракт, заключенный на эту жизнь, и начинай себе новую. Мои тревоги не внушали ему опасений. Он относился к жизни и смерти по-мудрому легкомысленно. Это мне нравилось. Я начинал доверять ему, как доверяет больной ребенок своему отцу возле постели. Потом он достал очки и потянулся к пергаменту: — Ребе Вандал нам завещал его, да будет память коллеги благословенна! Труд его древней души, он нам доставил его, даже будучи мертвым. Его предстоит нам прочесть… Повинуясь этим словам как приказу, я передал раву Бибасу, члену Иерусалимского синедриона, свое сокровище — его настоящему адресату, и странное состояние овладело вдруг мной. Я увидел громадную силу, заключенную в этой катушке, а себя бездушной коробкой — детской игрушкой в центре мрачных сил преисподней и вечного распорядка неба, и легкая тень обиды коснулась меня. «Ну да, не требуй доли счастливее, чем эта…» И захотелось узнать напоследок, а что же такое Институт каббалы? Ведь есть у меня и еще поручение! Оно не от ребе Вандала, правда… Что это за сила такая, заставлявшая трепетать моего бывшего шефа, что за камешек, угрожавший золотому идолу его империи? Ведь он как раз оттуда, квод а-рав, он часть этой силы? Но мыслей моих он не слушал уже, а, жадно углубившись в пергамент, шевелил губами, мычал, проницательно улыбался. Либо же вдруг леденел и пучил глаза, впадая в беспокойство, ерзал на месте и вновь загорался — счастливый еврейский ребенок. Глядя, как бегло, легко он читает, как вертит катушку и так и этак, будто всю жизнь с ней обращался, я даже подумал, что лучше меня он справляется. «Нет, в этом мире даже пергамент уже не мой!» — с ревнивым уколом в сердце. — Как много отстало спутников, их отозвали назад, — читал он вслух на отличном арабском. — Их много, заблудших, и день их мотает туда и сюда. Сегодня они не придут… А ты, коллега, мигаешь, и слезы твои струятся, и никнешь, никнешь все ниже! Он поднял голову, и я увидел, как он плачет и слезы падают на пергамент. — Тебя куда-то зовут, ребе Иешуа, — сказал он мне, обратившись как к равному. От изумления у меня отнялся язык, и он добавил мне изумления: — Мы прочитали все твои записи, их надо проверить! Не все места, говорится в Талмуде, и не все свидетельства следует брать за веру… Тебя давно куда-то зовут! Он снял очки и спросил, куда хочу я поехать. — К пещере, квод а-рав! Сначала поедем к пещере…
Настроение у меня странное: что-то упорно мне говорит, что я сижу за этим столом в последний раз. Последний раз делаю эти записи. После обеда мы едем к Кровяной пещере. И вот я сижу один, переживаю свое счастье. Это огромное новое чувство настоящего возвращения.
Глава 20 Документы
1. Доктор Ашер Коэн-заде (эпикриз)
Больной Калантар Иешуа, двадцати шести лет, поступил в приемный покой клиники Главного полицейского управления двадцать седьмого февраля прошлого года. Был обнаружен в Иудейской пустыне, в одном из лабиринтов Кровяной пещеры, сотрудниками общества Охраны природы.Anamnesis morbi[82] — выписка
…Физически крайне истощенный, состояние невменяемое, цвет кожи смуглый, лицо землисто-серое, рост выше среднего, глаза темно-карие, реакция на свет содружественная, чрезвычайно болезненная. Со слов больного: родился в Бухаре, несколько лет жил в пещерах, шел в Иерусалим исключительно под землей.Anamnesis vitae[83] — выписка
…Помещен в особую палату со сходными условиями подземной среды, подключен к целому комплексу соответствующих приборов. Первые две недели контакт совершенно отсутствовал, затем восстановлен, стал ежедневно обогащаться и дополняться… Страдает головными болями, долговременным выпадением сознания, жалобы на боли в спине и в конечностях. Анализы и наблюдения. Расстройство речи и слуха, глубокая апатия, расстройство обонятельных рефлексов, раздражительная агрессивность с резкими выпадениями пульса и глубиной дыхательных движений… И. К. рассказал, что в недрах Средней Азии прошел зону заброшенных урановых выработок. Путался, был неточен: «То ли зону старых урановых шахт, то ли район подземных ядерных испытаний». …Беря в расчет то, что в старых урановых выработках отсутствуют вентиляция и прочие меры коллективной защиты, полагая также, что больной надышался урановой пылью вместе с радоном, мы пользовались двумя разными приборами одновременно. Ни язв, ни следов дерматита на коже больного обнаружено не было. Все критические кроветворные органы функционировали нормально. Лейкемия, опасность безусловно смертельная, явно отсутствовала. В серии все тех же опытов (поражение половых желез вследствие облучения) выявилась истинная клиническая картина, а именно: прогрессивный паралич (luetica) головного мозга, четко выраженная опухоль (гумма) с отложениями на внутренней поверхности сосудов. (Компьютерные съемки костей и мышечной ткани, топограммы послойных глубинных снимков SCAN.) …Прогрессивный паралич характерен необратимым распадом личности — резкое понижение интеллекта: больной онанировал в палате, несколько раз были предприняты попытки самокастрации… В последние дни впадал в тяжелые галлюцинации, громко рассуждая о смерти. Поскольку весь наш опыт полностью себя исчерпал, а все признаки говорили о том, что И. К. в любую минуту добровольно может уйти из жизни, к нему был допущен рае Зхарья Бибас. Беседа квод а-рава с больным была короткой, но удивительно благотворной. Он как бы заново ожил, нашел в нем опору и выразил желание поехать к пещере. Там и случилось несчастье. И. К. был сброшен с тропинки в пропасть внезапным порывом ветра. Топография ран, повлекших за собой смерть: сквозные разрушения носового хряща и глазных впадин, отрыв верхней и нижней челюстей, свисающие лоскуты языка, губ и гортани…2. Младший лейтенант Илана Случ (докладная записка)
На раннем этапе следствия по делу «операция „Голгофа“» меня как владеющую русским языком прикрепили к группе майора Ашера Коэн-заде, где я исполняла разнообразные и многочисленные поручения. Картина ужасной гибели Иешуа Калантара по сей день стоит у меня перед глазами и останется, я думаю, на всю жизнь. Странный, необъяснимый факт: из всей нашей группы прикрытия, наблюдавшей сверху всю эту сцену, никакой птицы никто не видел, что порождает у меня мистический страх, а точнее — глубокое религиозное потрясение. Во многом я обвиняю себя. Никогда не прощу себе своего поведения дурочки и суровой солдатки во время первого и единственного контакта с подозреваемым. Он везде искал сострадания, просил участия, чтобы кто-нибудь его выслушал! Да так и ушел, несчастный и бедный, «изнасилованный галутом». Хочу признаться в том, что конфликт моей совести с интересами государственной безопасности возник с самого начала. Прекрасно понимаю, что весь этот год с «лечением» И. К. был годом решения труднейшей загадки. Что имел в виду КГБ, засылая в Израиль группу евреев с пергаментом? И чего добивался советский разведчик Хилал Дауд от Института каббалы? Но речь пойдет не об этом. По сей день меня возмущают антигуманные, недозволенные средства, которыми пользовалось следствие во главе с майором Ашером Коэн-заде: алеф) больному Иешуа Калантару не было объявлено ни разу, что он находится под следствием, — в чем именно его подозревают; бет) тяжелобольного человека должным образом не лечили, содержали в глухой изоляции, вводя в заблуждение; гимел) без ведома и согласия больного он был подключен к детектору лжи, к множеству других датчиков и приборов, чье назначение ему даже не было известно; далет) какая жестокость — свести вместе психически нездоровых людей, Брахью Калантара и подследственного, доведя обоих до откровенного помешательства! И т. д.и т. п. Весь этот год со мной происходили странные вещи. Мне снились диковинные, фантастические сны. Я весь их поход словно сама пережила: шла вместе с ними пещерами, а все участники его мне стали как бы родными… Да, я питаю к погибшему определенные, сильные чувства. Я верю, что он тоже любил меня, и содрогаюсь от жалости. Он много писал мне. В своих бумагах он обращался ко мне: «Моя любовь! Моя трепетная лань!» И больно мне, больно… Все вышеизложенное прошу принять как отставку и заявление об увольнении.3. Майор Ашер Коэн-заде (итоговый отчет)
Резкие разногласия, существовавшие между нами и Институтом каббалы в вопросе об отношении к личности подозреваемого, привели в конце концов к неожиданной смерти последнего. Рае Зхарья Бибас по-прежнему утверждает, что прибытие евреев пещерами — беспримерный в истории иудаизма факт, чуть ли не составная часть Геулы [84] и мессианских времен. Материалы же следствия неумолимо доказывают огромную государственную опасность операции «Голгофа», руководимой и осуществленной КГБ. Начну с пергамента… Тщательно изучен группой экспертов, заключение: «Искусная подделка под древние арабские манускрипты. Срок изготовления —10–12 лет назад». Далее. Визит в клинику господина Брахьи Калантара помог установить следующее: И. К. проходил обучение и тренировку в диверсионно-террористическом лагере «Медресе Сам-Ани», где подписал клятвенный документ о смертельной борьбе с Израилем и сионизмом… (Копия магнитной записи имеется в Институте каббалы.) Далее. Характеристика личности И. К., сделанная двумя уважаемыми общественными деятелями — У. Габаем и М. Эфроном: «Искаженные знания о еврействе… Скудная осведомленность о жизни и быте бухарских евреев… Ненависть к Израилю как следствие арабского воспитания и пропаганды». (Выписка из докладных записок У. Габая и М. Эфрона, недавних граждан СССР.) Далее. Заключение профессора Жан-Жака Мишеля, ученого-спелеолога с мировым именем: «В карстовом районе земного шара между Иерусалимом и Бухарой нет никакой пещерной системы такой немыслимой протяженности. Человеческий организм не в силах с этим справиться, чтобы выжить. Это легенда для профанов». (…) дни напролет писал во мраке своей палаты, этих бумаг сохранилось несколько стопок. (Каждую ночь листы выносили). Это были царапины, нанесенные тупым карандашом, бессмысленные значки и каракули, не поддающиеся расшифровке (см. заключение экспертов.) Как ни странно, эти дикие загогулины, а порой абсолютно чистые листы белой бумаги легко читались равом Бибасом и младшим лейтенантом Иланой Случ. (…) Хилал Дауд, он же Николаев, он же Богатырев, он же Савченко, известный нашим органам безопасности по своим (…) в Иордании, в Ливане, в Ираке, в качестве атташе по культурным связям. Был замечен в Африке (…). После неудавшегося переворота в Замбии отозван назад и через несколько лет объявился в Сулеймановой ливе, Курдистан, накануне войны Судного дня (см. донесение полковника Йорама Габуны, кличка Бешар, да будет его память благословенна. Компьютерный фонд архива «йуд-гимель», перфокарта Х-2-Х, микрофильм «тав-шин».) Существует мнение, что операция «Голгофа» была тайно задумана и осуществлена Хилалом Даудом без ведома Москвы, что является событием исключительным в истории как советской разведки, так и тайных мировых служб вообще… Другое мнение гласит, что Хилал Дауд намеревался стать перебежчиком, что сама советская разведка за ним охотилась. Иначе не объяснить бомбардировку всего плоскогорья — в духе топорной работы русских, стремящихся любой ценой достичь своей цели. Далее. Уходя из Бухары с «группой ребе Вандала», Хилал Дауд позаботился замести следы. На еврейском кладбище в Бухаре существует фальшивая могила Калантара Иешуа, погибшего якобы при обвале тоннеля в окрестностях города. (Фотография этой могилы вместе с письмом от Нисима Калантара имеется в доме господина Брахьи Калантара. Это письмо с фотографией видела Илана Случ, готовившая встречу двух родственников у нас в клинике.) И последнее. Начальник диван аль-фадда в медресе Сам-Ани Ибн-Мукла был сброшен ночью с минарета Калон и умерщвлен, а клятвенный документ, подписанный подозреваемым по кличке Абдалла Кала, из медресе исчез. (См. сообщение агента по кличке Салихун. Компьютерный фонд архива «йуд-гимель», перфокарта Х-З-Х, микрофильм «тав-тет».) Два человека упорно утверждают, что причиной гибели подследственного была якобы гигантская птица: Илана Случ и рав Зхарья Бибас. Привожу поэтому выписку из показаний самого рава Бибаса во избежание недоразумений со стороны Института каббалы. Во избежание обвинений нас в субъективной, односторонней оценке, а также в предвзятом отношении к этой странной истории… «Мы спускались втроем по узкой тропинке. И вдруг, еще издали, я увидел гигантскую птицу. Она снизилась к устью пещеры, выбросив на площадку нечто, и скрылась. Ребе Иешуа сделался смертельно бледен: „Вот она, Анка…“ — стал он в страхе шептать. Вскоре птица опять появилась, заслоняя крыльями все ущелье, и снова выбросила нечто. Мы были ближе уже, поэтому я различил: нога от трупа, нога с бедром… Мы все спускались ниже и ниже, а эта ужасная птица каждый раз прилетала, выбрасывая из лап нечто новое. Куски эти наконец сложились, срослись на моих глазах и превратились в голого человека. Он громко вдруг закричал по-арабски, взывая о помощи, и побежал к нам… Минуту спустя он выхватил у меня пергамент и бросился с ним бежать назад. Я начал его преследовать, я даже вам закричал: „Пергамент, доктор, спасайте пергамент!“ — и тут нас накрыла тьма и над нами раздался клекот чудовища. Птица принялась бить ребе Иешуа своим железным клювом прямо в лицо и, вцепившись когтями, пыталась поднять его в воздух. Я ухватился за тело ребе Иешуа и повис на нем. Чудовище взмыло вверх, зависло над нами, готовясь к новой атаке, но вдруг раздумало, поднялось выше и ушло за скалу. Могучий вихрь от крыльев и сбросил ребе Иешуа в пропасть… Еще я увидел, как голый человек с пергаментом скрылся в пещере — туда он с пергаментом убежал». А вот мнение доктора зоологии Эти Рожанской, Иерусалимский университет: «… Экземпляры летающих гигантских птиц чрезвычайно редки. В Аргентине встречается калифорнийский кондор — с крылом парящим и планирующим. Он поднимается до пяти тысячи метров, но в наших краях ни разу замечен не был… Из гигантских птиц на острове Мадагаскар водится мао, вдвое больше страуса, но мао летать вообще не может». Институт каббалы требует тело для немедленного погребения. Грозят скандалом в случае вскрытия… Аргументы их бессмысленны: «Есть грешники, чьи язвы на душах — недостаток мудрости, совершенства. Но если язвы у них на плоти, это вернейший признак, что душа человека очистилась…»4. Доклад рава Зхарьи Бибаса на коллегии Института каббалы
Господа мои и наставники! Шесть предметов вселенной являются совокупным приобретением Господа Бога — Тора, небо, земля, Авраам, Израиль и Храм-святилище в Иерусалиме… Понятно, что никакой пещерной системы в Иерусалим с других частей суши — в так называемом научном понятии — не существует. Но души сюда идут, идут постоянно, ибо сей путь был сотворен Богом в сумерки шестого дня — накануне первой субботы, как письмена, как радуга, как ман [85] , как червь шамир [86] , как говорящие уста ослицы нечестивца Билама, как первые клещи, как пасть земли, поглотившая скопище Кораха, как овен для Авраама и Ицхака, как чудесная гробница Моше. Этим же ходом пытались пройти и живые души, как это случилось только что. Тысячу лет назад, в век хиджры по мусульманскому исчислению, накануне седьмого голода всей земли, рав Бен-Далион, один из великих посвященных, составил пергамент «Мусанна» и шел по нему с группой евреев в Иерусалим, ошибочно вычислив, что этот голод десятый и времена Геулы приблизились. Но, как и на сей раз, свершилась трагедия в Вавилоне, у истока нации. У истока конфликта Авраама-авину с царем Нимродом: тогда они не дошли, никто из них не дошел. Господа мои и наставники! Пергамент «Мусанна» я помню слово в слово. В известном ведомстве, творящем нам постоянно препятствия, хранятся его фотокопии, отчеты многочисленных экспертов. Но что нам от этого, если сам оригинал, начиненный истинной силой Шем а-Мефораш [87] , исчез? Кто похитил его у меня? Каково имя того ишмаэлита и куда он его отнес? Этого уже не узнать… Никто из арабов туда не спускался, не шел никогда в Мекку — сей путь не для них. Он предназначен со дней сотворения мира тому, кто будет творить молитвы на пепле, скорбя о разрушенном Храме. Да, подделка! Крамольная, дьявольская… Да, ей находиться скорее в Мекке либо в Медине. Но, если на то пошло, ответьте: разве сам ислам, и христианство тоже, — не наших собственных рук подделка? Так и древний труд коллеги ребе Бен-Далиона не избежал этой участи, ибо сказано в Пиркей Авот [88] … Велик на земле голод и велико народов смятение! Что нам хотел сообщить этот русский из Бухары под именем Хилала Дауда? Это порождение Исава, столь услужливо, как мул, тащивший на плечах своих грузы евреев? Он подтвердил пророчество: «Когда пойдете на родину, ваши враги и гонители понесут вас туда на своих плечах!» Но, к сожалению нашему, сложил свою голову в Вавилоне… С миром он шел сюда, с огромным вопросом: «Что нам с Россией делать? Как нам с заблудшей быть?» Искал он у нас совета. Господа мои и наставники! И все-таки исход состоялся, а Шхина здесь. И снова скажут народы, что из десяти частей учености девять вернулись в Иерусалим, а одна осталась для остального мира; что из десяти частей красоты девять находятся в Иерусалиме, а одна — в остальном мире; что из десяти частей отваги и мужества девять вернулись в Иерусалим, а одна пребывает во всем остальном мире… А этот юноша из Бухары, ребе Иешуа бен Нисим, да будет его память благословенна, — истинный герой этого подвига. Волей своей души он заставил идти и дух ребе Вандала, и этот дух ему помогал вопреки законам и порядку преисподней. Господа мои и наставники! Сегодня нам предстоит обсудить ряд вопросов, не терпящих отлагательства. Алеф. Мрачный, зловещий дух убийцы Юхно, поднятый однажды ребе Вандалом, обратно не возвращен. Огромной тяжести дух стоит у ворот Иерусалима — его нам следует обезвредить. Бет. Хрустальная завеса пред кубом с двуглавой женщиной разбита. Похоже, что она жива, ее образы смущают живые души и могут натворить зло. Гимель. Как сообщить в Бухару, что ребе Иешуа дошел? Что его могила не там, а в Иерусалиме, на родине? Далет. Две тысячи лет принято было считать, что храмовые сокровища похищены римлянами и по сей день находятся в казне Ватикана. Сама же тайна хранилась в нашем кругу, но эта тайна стала добычей того же ведомства, с которым у нас бесконечные препирательства… Необходимо наше вмешательство, чтобы сокровища Храма не перешли во владение авантюристов-ученых и нечистых на руку государственных чиновников. Хей. У ребе Вандала в Вавилоне возникла мысль, что нефть — это трупы людей и животных Потопа, снесенных туда, как в яму. Мысль свежая, интересная… Предать ли ее огласке? Вав. Вот камень с вплавленным в него гвоздем. Мне передал эту вещь за час до своей гибели ребе Иешуа. Он сказал, что ребе Вандал завещал его нам… Камень оплавлен, как видите, и гвоздь оплавлен. Что необычного? А то, что структура металла — это в чистом виде железо, чего по сей день не могут на земле отлить… Не это ли доказательство того, что каждые тридцать шесть тысяч лет Господь Всевышний стирает один мир, а из остатков прежнего, из хаоса и мрака, — создает другой?!1970–1983 гг.
Последние комментарии
2 часов 27 минут назад
9 часов 51 минут назад
15 часов 35 минут назад
16 часов 42 минут назад
17 часов 40 минут назад
17 часов 54 минут назад