Памяти Леонида Успенского [Валерий Николаевич Сергеев] (fb2) читать онлайн

Лидия Александровна Успенская чаще называла своего мужа Леонида Александровича не по имени, а ласковым словом «Патронушка». В этом слове, сочетавшем французский корень «patron» (согласно словарю – покровитель, защитник, заступник, руководитель, начальник) с уменьшительно-ласкательным русским суффиксом, было заключено множество смыслов. В нем заложена и мысль и об их постоянной жизни во Франции, и о русском их происхождении, и женская нежность, и ее собственное положение, которое она сознательно заняла в жизни этого выдающегося человека. Верная помощница во всех его делах и начинаниях, Лидия Александровна была для него всем – любящей женой и переводчицей многочисленных его работ на иностранные языки, и машинисткой, их перепечатывавшей. Дел с печатанием их русских оригиналов у нее было особенно много… Многочисленные труды Леонида Александровича по богословию иконы публиковались на русском, французском, греческом, немецком, английском, итальянском, финском, голландском, румынском, сербском, польском, венгерском, корейском языках. Уже первая теоретическая работа Успенского, изданная в 1948 году на французском языке брошюра «Несколько слов о догматическом значении иконы», с иллюстрациями выдающегося греческого иконописца и заочного друга Успенского Фотия Кондоглу, имела долгую и счастливую издательскую судьбу. В переводе дважды опубликованная в 1952 году в Греции, была напечатана в 1960-е годы в «Журнале Московской Патриархии» и переиздана в 2001 году по-французски. А год спустя, не потеряв свою актуальность, снова вышла в свет в Москве, в сборнике статей «Хоругвь» (Вып.7. 2002).

Событием в науке о древнерусском искусстве стала его статья «Вопрос иконостаса» (Вестник Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата. Париж № 44. 1963).

Большой популярностью на Западе пользовалась написанная им совместно с богословом Владимиром Николаевичем Лосским (1903-1958) книга «Смысл икон», впервые опубликованная в 1952 году на немецком языке в Швейцарии, четырежды переизданная по-английски в США и много лет спустя вышедшая в России.(См.: Uspensky L; Lossky W. Der Sinn der Ikonen. Bern-Olten. 1952; The meanining of icons.Boston. 1969; Grestwood. 1982 / 1983 / 1989; Cмысл икон. М., 2012). По первому немецкому своему изданию в обиходе и в переписке Успенских эта работа получила название «Зиндер».

Фундаментальный, признанный классическим труд Успенского «Богословие иконы Православной Церкви (Париж. 1989) был переиздан на Украине, дважды – в России и в переводах опубликован, по неполным данным, во Франции (1980), США (1992), Польше (1993), Греции (дважды 1993/1998), Румынии (1994), Италии (1995), печатался отдельными главами в Финляндии. Ученики Успенского – иконописцы работали, а некоторые до сих пор работают во Франции, Финляндии, Англии, США, Сербии, России и даже за границами православного мира – в коптской монофизитской Церкви в Египте.

За великие труды на благо Русской Православной Церкви Леонид Александрович был награжден орденом Святого Владимира II и I степени.

Мне посчастливилось познакомиться и вскоре подружиться с супругами Успенскими в 1960-х годах в московском Музее древнерусского искусства имени Андрея Рублева, где я тогда работал в должности научного сотрудника. С тех пор постоянно общался с ними во время ежегодных их приездов в российскую столицу. Мы вместе молились за богослужениями в моем приходе – Успенской церкви Новодевичьего монастыря, ездили на Пасху в Троице-Сергиеву лавру, посещали музеи, подолгу беседовали у меня дома и в гостях у тогдашних начинающих московских иконописцев. Леонид Александрович с интересом относился к опубликованным моим работам, посвященным литературно-художественным связям Древней Руси и, вообще, к моим взглядам на икону. Со временем он одобрит книгу «Рублев», впервые изданную  в 1981 году в серии «Жизнь замечательных людей» и позже неоднократно переиздававшуюся. Он ласково называл меня Валей и в каждый приезд привозил в подарок сигареты «Честерфилд», до которых я, грешный человек, был большой охотник после горьких болгарских «БТ», которые тогда постоянно курил. Эти полтора десятка лет продолжавшиеся приезды Успенских в Москву обычно на две– три недели, а иногда больше чем на месяц, были для меня праздниками и, вместе с тем, временем напряжения всех сил, душевных и физических. Супруги Успенские буквально заряжали окружающих царившей вокруг них атмосферой напряженной деятельности. При них и еще долгое время после их отъезда как-то легко и плодотворно работалось. Сам Леонид Александрович при общении с множеством людей стремился использовать каждую минуту для дела. Помню, как за ужином в арбатском полуподвальчике – мастерской начинавшего тогда иконописца Леонида Курзенкова он, отлив на газету чуточку кофе, показывал, как на иконе делать пальцем растушевку между санкирем и охрением. Не любивший говорить о себе, он рассказывал больше об «иконном деле» (Это его выражение я использовал в названии одной из посвященных ему статей). Причем его рассказы были напрочь лишены педантизма узкого профессионала и сопровождались то веселой шуткой, то повествованием о каком-нибудь интересном событии. Этому в немалой степени способствовало участие в беседах острой на язык Лидии Александровны, с ее умением вести разговор содержательный, и вместе с тем, оживленный. Помню, как поразил меня и, одновременно, пристыдил ее рассказ о распорядке работы Леонида Александровича. До глубокой старости он работал по тринадцать (!) часов в день. Отдыхом ему служил переход от одной работы к другой. От писания икон он переходил к резьбе по дереву, от нее – к чеканке по металлу. Таким образом, им было создано множество прекрасных икон, крестов и других предметов церковного обихода в различных техниках. Еще были уроки иконописи, которые он давал в течение сорока лет у себя дома и при парижском Трехсвятительском подворье Московской Патриархии на рю Петель. Субботы его были посвящены исключительно работе над теоретическими статьями и делом всей жизни – книгой «Богословие иконы Православной Церкви», вышедшей в свет уже после его кончины. По воскресеньям – обязательное посещение супругами литургии и общение с друзьями и знакомыми. И так сорок с лишним лет, и рядом с ним была его верная супруга и помощница. Нам, тогдашним, жившим в России, и не снились подобная дисциплинированность и строгий распорядок всего жизненного уклада.

Воспользоваться полученным от Успенских официальным приглашением приехать в Париж я так и не смог, поскольку был «невыездным» – бытовал тогда такой термин по отношению к лицам, которым советские власти почему-либо отказывали в разрешении на поездки заграницу. Но и, десятилетия спустя, живо помню, по многолетним встречам в Москве, рядом с задумчиво курящим трубку Леонидом Александровичем элегантную, стройную, всегда подтянутую Лидию Александровну, непременно в туфлях на высоких каблуках, в неизменном черном платье из тяжелого шелка, красивую ее седую голову с высокой, заколотой старинным гребнем прической, ее породистое горбоносое лицо. Помню, с каким любезным достоинством поблагодарила она однажды двух молодых людей, вскочивших перед супругами в вагоне московского метро. «Патронушка! – громко и удивленно воскликнула Лидия Александровна, нам уступают место!» И пояснила при этом, что в Париже такое не принято. До конца своих дней буду хранить в памяти мягкое, как бы чуть рыхловатое лицо Леонида Александровича, его добрые, уже близорукие глаза под толстыми стеклами очков, которые озорно вспыхивали, когда разговор заходил о чем-то смешном.

Лидия Александровна вела огромную деловую и личную переписку мужа на русском, французском, английском языках. И еще ей суждено было стать его первым биографом – автором всех опубликованных и архивных справочных материалов о его жизни и творчестве. Ее перу принадлежит первое его довольно подробное «Жизнеописание». И сам он отвечал на эти заботы с внешне сдержанной, но нежной любовью и благодарностью. В самом сходстве их имен «Лидия» и «Леонид», также как и в совпадении отчеств, казалось, был заложен символ их близости. Хорошо помню эту трогательную пару пожилых, уже седых людей, поздней осенью неторопливо идущих под руку по московским улицам и приятно удивлявшуюся малому количеству автомобилей: «Совсем как в Париже летом!»

Вспоминаю с ними встречу, едва ли не первую… Немногочисленные тогда сотрудники Рублевского музея тесной группой сидят у окна в фондах, рядом со стеллажами со стоящими в них громадных размеров иконами. Здесь весь музейный коллектив – кроме старших Ирины Александровны Ивановой и Брониславы Яковлевны Черняковой, все молодые и пока без отчеств: главный (он же единственный) хранитель, уже бородатый Вадим Кириченко, реставратор – очкарик Кира Тихомирова, научные сотрудники Мирочка Даен, Аля Куклес, я – для своих коллег тогда просто Валера, недавно поступишая в Музей Лиля Евсеева и музейный библиотекарь Юля Фрумкина. Леонид Александрович с какими– то бумагами в руках, не теряя времени на разговоры, начинает нечто вроде доклада – критический разбор работы о. Павла Флоренского «Иконостас», которой мы все тогда увлекались. Оценивая эту работу в целом достаточно высоко, Успенский отмечает в ней существенный и принципиально важный недостаток – неверный перевод Флоренским греческого слова «тэхнэ» как «техника». В результате, известное соборное определение неправильно понимается им, что сотворение иконы – дело святых отцов, а иконописцам принадлежит лишь техническое исполнение. «Это грубая ошибка с далеко идущими последствиями – подчеркивает Леонид Александрович, на самом деле, «тэхнэ» по-гречески значит «искусство». Не отрицая того несомненного факта, что иконописец всегда работает в духе святоотеческой традиции, Успенский подчеркивает, что дело церковного художника – именно искусство – вся полнота замысла иконописного произведения и ответственности за его эстетическое воплощение…

Кажется, в тот же день Успенские встретились в Музее со своим давним парижским знакомым – реэмигрантом Александром Петровичем Грековым, к тому времени известным советским реставратором. Милейший Александр Петрович, мой частый собеседник, живший тогда в очень трудных бытовых условиях, поспешил рассказать своим друзьям – парижанам хоть что-нибудь хорошее о жизни в Советском Союзе и простодушно заявил, что здесь настоящие сигары – «гаваны» стоят всего один рубль за штуку. Действительно, в те годы каждом табачном киоске продавались за рубль в алюминиевых «патронах» эти самые кубинские «гаваны», очень дорогое на Западе курево для богатых, которое у нас, кажется, мало кто покупал.   

Леонид Александрович дарил мне свои статьи на русском языке, публиковавшиеся в «Вестнике Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата», в котором Лидия Александровна работала ответственным секретарем редакции. Под влиянием богословских идей Успенского сложилась вся моя дальнейшая работа писателя и исследователя русской иконы. Уже в то время, живо заинтересовавшись биографией моего дорогого старшего друга и учителя, я стал понемногу записывать рассказы о нем Лидии Александровны и немногочисленные его собственные. О чем только они мне ни рассказывали! И о трудностях, с которыми воспринимались его идеи об особом языке канонического православного иконописания, и о том, как в 1945 году они приняли советское гражданство. И о том, как узнали, что едва ли не первый эшелон с репатриантами из Франции прямиком проследовал в сибирские лагеря…Рассказывали подробно и о своем житье в парижской квартирке, которую они многие годы снимали на рю Бреге 39. Помещение было мало удобным. Кран с водой первое время находился на лестничной площадке этажом ниже, уборная была внизу общая, на несколько квартир. Отопление, как и во многих домах Парижа, печное. «Но мы ценим – весело говорили они, это свое жилище за одно качество – пол у нас каменный, а прямо под нами живет русская эмигрантка – бывшая купчиха, которая страшно жарко топит, и мы пользуемся ее теплом». Впрочем, со временем Леонид Александрович устроит в своей рабочей комнате небольшую печечку для сушки олифы на иконах.

Помню, как неохотно и кратко, в ответ на мои любопытные расспросы, отвечала Лидия Александровна о родном своем дяде, революционере-террористе Борисе Савинкове, многолетнем борце против царского режима, а после 1917 года перешедшем на борьбу с режимом советским. «Обыкновенный масон, – с пренебрежением отзывалась она о нем, у нас в Праге постоянно лежал на диване и читал Библию». Но однажды в Москве, проходя вместе со мной мимо здания Комитета госбезопасности на Лубянке, она, трижды перекрестясь, склонилась у стены этого зловещего здания в глубоком поклоне, по-христиански помянув мятежную его душу.

По словам Лидии Александровны, «дикие французы» до 1920-х годов не употребляли в пищу белые грибы, считая их посему-то поганками, и нахлынувшие в Париж русские эмигранты в изобилии собирали их прямо на столичных бульварах. Вскоре на употребление этого русского деликатеса перешли и коренные местные жители. Супруги Успенские были страстными грибниками, «охотились» за ними на даче своих друзей Лосских, где ежегодно отдыхали. (В архиве сохранились несколько фотографий, на которых он возвращается с полной корзиной грибов из ближайшего леса, а она занята их разборкой и чисткой). Очень любили они и животных – много лет прожившего с ними большого лобастого кота по кличке Пушкин и позже – подобранную на улице крупную бродячую собаку неопределенной породы – тоже симпатичную обитательницу квартиры на рю Бреге. (Я знаком с этими их любимцами по фотографиям).

В один из их приездов в Москву мы всю Страстную Неделю ходили каждый день на службы в Новодевичий монастырь. После служб супруги любили посидеть на скамейке перед входом в Успенскую церковь и послушать разговоры древних старух, во множестве стекавшихся сюда в эти дни. И в самом деле, здесь было что послушать обладавшим тонким юмором Успенским… К церковному входу подъезжает митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий. В собственной его резиденции ему запрещено появляться на улице в облачении, и потому сотню метров от архиерейского дома до храма он вынужден преодолевать на своей черной «Волге». «Кто это? – с удивлением спрашивает одна божия старушка свою соседку. «Анхирей» – отвечает та. Вопрошавшая в полном недоумении от такой встречи: «Анхиреи ведь Христа на распятие предали» – говорит…

Идем уже после службы к выходу из монастыря. Еще одна старая прихожанка сообщает с трудом ковылявшей с нею рядом спутнице: «Слыхала, что Господь-то милиционеров проклял». Та не верит. «Как же, сегодня читали в церкви: «Горе вам книжники, фарисеи и милиционеры». По глухоте своей старушка спутала «лицемеров» с «милиционерами».

Позже супруги не раз весело и тепло вспоминали эти примеры «народного богословия».

Кажется, той же весною в Новодевичьем монастыре я познакомил их со старой нашей прихожанкой Прасковьей Тихоновной Кориной – вдовой знаменитого художника, и та пригласила нас в расположенный неподалеку от монастыря его дом-музей, где она одиноко проживала вместе со старым эрдель-терьером, любимцем ее покойного мужа. Я был знаком с самим Павлом Дмитриевичем Кориным и бывал в этом доме раньше. Мы с большим вниманием осмотрели его великолепную коллекцию древних икон, но прославленная коринская «Русь уходящая» Леониду Александровичу не понравилась. Должно быть, его, как и многих, смутил «суровый реализм», почти натурализм портретов духовенства из этого цикла. «Карикатуры»! – шепнул он мне, выходя из этого здания, превращенного в музей.

Незадолго до своей кончины Леонид Александрович завещал передать мне на хранение свой обширный парижский архив для использования «по усмотрению». Огромный чемодан с архивными материалами привез ко мне в Москву тогдашний патриарший экзарх в Западной Европе архиепископ Владимир (Сабодан) – впоследствии митрополит Киевский, Предстоятель Украинской Православной Церкви Московского Патриархата. Разбирая архив, я наткнулся на интересный документ – написанную в 1947 году Лидией Александровной краткую автобиографию. В немногих и скупых этих строках – жизнь, исполненная скитаний, упорного труда и опасностей:

«Успенская Лидия Александровна, рожденная Мягкова. Родилась в Ленинграде 23 ноября 1909 г. (Ошибка , в 1906 – В.С.). Отец Александр Геннадиевич Мягков, горный инженер, мать Вера Викторовна Савинкова. В декабре 1920 г., с родителями покинула СССР. До зимы 1922 г. прожила в Польше, когда переехала в Чехословакию. Окончила русскую гимназию в Праге, а также пять семестров философского факультета чешского университета. Одновременно сдала экзамены в Английском Колледже и Французском Институте. Давала уроки английского и французского языков, затем служила секретаршей в Французском институте. В 1939 году получила диплом «медсестры военного времени» и в качестве таковой была взята немцами на учет. Вследствие этого покинула Чехословакию и приехала в Париж в августе 1939 г. Работала в госпиталях, в частности, в госпитале Валь де Грас, превращенном немцами в лагерь для военнопленных. Подлежа аресту за организацию побегов многих пленных, избежала ареста за недостаточностью улик».

Помню рассказ Лидии Александровны, как из-за ее горбатого носа немцы даже потребовали справку, что она не еврейка. Много лет я переписывался с Лидией Александровной, пока она совершенно не ослепла.

2016 году к десятилетию со дня кончины Лидии Александровны в Париже вышла в свет прекрасно иллюстрированная франкоязычная книга воспоминаний «In Memoriam Lydia Ouspensky» – дань памяти родных, друзей и учеников об этой выдающейся женщине. В книгу вошли и мои краткие воспоминания о супругах Успенских (Sergueev V. Souvenirs surLydiaet Leonid Ouspensky). В свое время мною была написана многостраничная работа «Леонид Александрович Успенский. Очерк жизни и творчества», до сих пор не опубликованная (не тянет по объему на книгу и слишком велика для статьи – мои французские друзья разместили ее в интернете).

По материалам архива Успенского и указанного очерка в 2017 году был снят телевизионный документальный фильм «Леонид Успенский. История преображения и любви» (автор сценария и режиссер Наталья Сергеева). Этот фильм размещен на сайте: http://tvkultura.ru/brand/show/brand_id/61734/

Семь статей, посвященных Успенскому, мне удалось опубликовать в России. Вот их список: 1. «Иконное дело» (по материалам архива Л.А. Успенского)» // Проблемы современной церковной живописи, ее изучения и преподавания в Русской Православной Церкви. М., 1997. С. 71 – 83; 2.«Современное иконописание и проблемы экуменизма (по материалам архива Л. А. Успенского)» // Христианское искусство. Сб. Статей. Вып. 3. М. 1999. С. 17 – 31;. 3.«Мыслитель и проповедник в Русском Париже. Памяти Л.А. Успенского». // Московский церковный вестник. №117 (246) сентябрь 2002.; 4. «Л.А. Успенский в Финляндии» // «Светильник». Религиозное искусство в прошлом и настоящем. Ноябрь – декабрь 2002. С.18-24.; 5. «Из истории иконологических споров XX века» // Хоругвь. Сб. статей. Вып 7. М., 2002. 17-23; 6.«Митрополит Антоний Сурожский и Леонид Александрович Успенский // «Учиться видеть». Материалы Четвертой международной конференции 13 13-15 сентября15 сентября 2013 г. М., 2017.. С. 186-199; 7.«Памяти Леонида Успенского»» // Православное книжное обозрение. Сентябрь 2017. № 9 (074). С. 3, 20 – 29.

В 2001 году в Париже вышла в свет книга американского православного монаха о. Симона Дулана «Открытие иконы, Жизнь в произведениях Леонида Успенского». Это прекрасное иллюстрированное издание я получил в дар от Лидии Александровны. Содержательное «Предисловие» к этой книге принадлежит давнему другу Леонида Александровича – митрополиту Сурожскому Антонию. В этом предисловии – глубокое понимание его личности и иконописного наследия:

«В житии одного древнего монаха рассказывается о том, как три человека пришли к отшельнику, знаменитому своей мудростью. Двое из них задавали ему вопросы, на которые до этого никто не мог ответить, третий мочал. После беседы старец спросил того, кто молчал: «Брат, почему ты не задал никакого вопроса?». «Мне было достаточно смотреть на тебя!» – ответил этот человек. Успенский был немногословен, для общения с ним достаточно было одного его присутствия. Я встретил его впервые, когда мне было 17 лет. Впоследствии мы были рядом друг с другом вплоть до моего отъезда из Франции 35-летним священником. За все эти годы мы не сказали друг другу ни слова; мы присутствовали один для другого, общаясь в тишине и молитве во время богослужений, в которых мы принимали участие. Мы не делали попытки сблизиться; мы были там вместе в присутствии Бога – встречая нашего Господа, в нем мы встречались друг с другом. Что меня больше всего поражало в Успенском – это его спокойная сосредоточенность. Он не отстранялся от вас и не захватывал вашего внутреннего пространства. Абсолютное спокойствие, без аффектации, – вот что приходит на память, когда я думаю о нем. И вы можете прочесть все это в его иконах. Для него икона была не эстетическим творчеством, но видением, в линиях и красках божественного мира, и она проницала, захватывала и преображала падший мир. Лишь глубоко погружаясь в тишину созерцания, можно войти в духовный мир Успенского, который находил свое выражение средствами «мира сего», в падшей и искупленной вере, погруженной во мрак и в то же время проникнутой светом Божиим».

В 2001 году в Париже была опубликована на французском языке тоже подробно иллюстрированная книга «Иконография церкви Трех Святителей и творчество Леонида Успенского и инока Григория (Круга)» – коллективный труд группы исследователей во главе с ученицей Леонида Александровича Эмилией Ван Таак.

О своих приездах в Россию Леонид Александрович говорил: «Приехали домой». «Дома» ему чудесно помогали даже стены. Так долго и безуспешно лечился он на последние деньги у французских врачей от тяжелой язвы желудка. В Москве же обратился за консультацией к здешней знаменитости – доктору Покровскому, личному врачу престарелого патриарха Алексия I, и тот бесплатно и навсегда вылечил его за три недели. В России Успенский общался с множеством самых разных людей. Со многими состоял в деловой и дружеской переписке, нередко весьма обширной и длительной. Прежде всего, это были люди из среды церковной. Всех не перечислить, но в его архиве хранятся письма нескольких его друзей – архиереев безупречной репутации: архиепископов Волгоградского Пимена (Хмелевского), Вологодского – Михаила (Чуба), Рижского и Латвийского Леонида (Полякова). Здесь же и послания митрополита Ленинградского Антония (Мельникова), с которым у Успенского были довольно сложные отношения. Содержательна деловая переписка с ответственным секретарем «Журнала Московской Патриархии» Анатолием Васильевичем Ведерниковым и его главным редактором архиепископом Волоколамским Питиримом (Нечаевым). Его долгая переписка и личное общение с академиком Борисом Викторовичем Раушенбахом во многом способствовала переходу этого выдающегося ученого из протестантизма в Православие. Трудно назвать хотя бы одного из сколько-нибудь заметных тогдашних исследователей древнерусского искусства, с которым Успенский не имел бы творческих и личных контактов. Будучи прекрасным реставратором темперной живописи, он плодотворно общался и с советскими коллегами, работавшими в этой области.

Высоко оценивая религиозную составляющую жизни в России и живших в ней верующих людей, он отдыхал здесь душой и нередко рассказывал о том духовном разложении, какое переживал современный ему Запад. От Успенского я узнал и о французском кардинале, всерьез поставившим печати вопрос, конкретно, или только как символ следует понимать евангельский рассказ о воскресении Христа? И о появлении в светских салонах Парижа славянских языческих культов, на «богослужениях» которых переодетые в жрецов проходимцы призывали маразматическую свою паству молиться Хорсу, Перуну, древним Даждь-богу и Мокоши, и, вообще, о распространении в западных странах язычества в разных его национальных обличьях – явления столь заметного, что для его обозначения в современном богословии появился даже особый термин – «неопаганизм». Еще запомнился его рассказ о визите в Париж римского Папы. Ватикан потребовал, чтобы его встречали не менее полутора миллиона человек, и организаторам встречи пришлось поднанимать за деньги разный сброд для «торжественной встречи ликующими католиками» своего понтифика. Не жаловал он и американского ставленника Константинопольского патриарха Афиногора, рассказывал, как тот, прилетев впервые в Стамбул, в аэропорте сфотографировался с журналом с надписью «План Маршалла» на обложке. И как, очищая для него место, было объявлено о якобы сумасшествии законно избранного патриарха, кажется, Димитрия, который неизвестно куда исчез, а много лет спустя объявился в Швейцарии, совершенно здоровый. Соответствующим было отношение Успенских к прихожанам русских церквей константинопольской юрисдикции, того же парижского храма Александра Невского на рю Дарю, которых они величали не иначе чем «фанариотами» – для них уход из родной Церкви был равносилен предательству. Вспоминал Леонид Александрович, как однажды зашел он зачем-то в Свято-Сергиевский Богословский институт, тогда уже «контантинопольский» и как, увидев его, архимандрит Киприан (Керн) – потомок пушкинской «я помню чудное мгновенье» Анны Петровны - гневно воскликнул «А что делает здесь этот красноармеец?» Отец Киприан, строгий аскет, исследователь богословия Григория Паламы, судя по рассказам Успенского, имел несчастье жить этажом ниже матери Марии (Скопцевой), тоже монахини, и очень страдал от ночного шума, который производили, танцуя, ее постоянные многочисленные гости. Еще один рассказ Леонида Александровича был забавным и тоже «рисующим нравы»… После долгого изгнания в Париж было разрешено вернуться кажется, из Испании бывшей королевской семье, поселившейся в небольшом, но вполне приличном и уютном особняке. Прямых потомков последнего короля Франции по мужской линии не осталось, и «наследницей престола» считалась молодая девушка, работавшая модисткой в какой-то фирме. При встрече у убежденных монархистов было принято целовать ей руку, как настоящей королеве. В особняке был «двор» со всеми положенными традицией придворными должностями. Окрестные мальчишки из озорства писали мелом на заборе этого монархического гнезда «Да здравствует король!», существовала карликовая монархическая партия, и во французском парламенте заседал, обычно единственный, депутат – монархист. Со временем дотошные журналисты разнюхали, что весь придворный штат – всякие «мажордомы», «министры двора» и прочие – состоит исключительно из…евреев, которые, как известно, издавна считаются врагами всех монархий. Но вскоре выяснилась и причина столь парадоксального явления. Дело в том, что какая-то прореха в законе дозволяла современной королевской семье подтверждать старые, данные ею когда-то титулы в случаях, если аристократические семьи продолжали владеть своими поместьями. Этим и воспользовались приближенные ко двору богатые евреи. Они покупали какое-нибудь старинное имение и получали в качестве его владельцев соответствующий аристократический титул, документально подтверждаемый королевской семьей. Таким образом, «дети Израиля» за плату становились виконтами, баронетами и прочими «родовыми аристократами», а потомки королей поддерживали выдачей подобных документов свое отнюдь не роскошное существование. В этом рассказе Леонида Александровича не было и тени антисемитизма, просто ирония… И сам он, и его супруга относились к евреям без всякого предубеждения. Его близким другом был известный антиквар, торговец иконами Лев Адольфович Гринберг, по прозвищу «Петя», писавший Успенским теплые и остроумнейшие письма. Здесь следует упомянуть и о кресте, созданном Леонидом Александровичем на могилу Н. Голдриной на кладбище в Сент-Жененевьев-де-Буа. Сейчас о ней самой уже никто не помнит, но надписи, специально сделанные Лидией Александровной на двух архивных фотографиях ее могилы, кажется, говорят об особых их отношениях с покойной.

Вспоминаю рассказ Лидии Александровны про общение с посетившим их на рю Бреге архиепископом м Волоколамском Питиримом (Нечаевым). «Мы – с недоумением говорила она, пока не разобрались, что это за человек, но он такой антисемит!». На это, помнится, я возразил, что советские люди, особенно церковные, не забыли «Лейбочкины штучки» – злодеяния евреев против Православия. И процитировал дорогого моего старшего друга Ксению Петровну Трубецкую, которая говаривала: «Я не антисемитка, но всегда помню, что из шести следователей, которые меня допрашивали по делам о религиозно-монархических заговорах, пятеро были евреями».

Частой темой рассказов Успенского служили не лишенные иронии воспоминания об одном его знакомом из эмигрантов, с которым ему довелось время от времени сталкиваться больше пятидесяти лет – о неком долговязом увальне Володе Родионове, в 1929 году поступившем вместе с ним в Русскую художественную академию, но через несколько месяцев отчисленным за творческую несостоятельность. Позже ходили про него слухи, что перед войной он постригся в монахи с именем Серафима, служил в войну санитаром во французской армии, после, заболев туберкулезом, уехал в Швейцарию… На горизонте Успенского он вновь появился после более чем тридцатилетнего перерыва, на сей раз в роли самочинного иконописца – когда Леонид Александрович в начале 1960-х годов вместе с о. Григорием (Кругом) уже работали над иконостасом и росписями церкви парижского Трехсвятительского подворья Московской патриархии, он обманом проник в храм и без всякого согласования с авторами росписи написал две совершенно нелепые в общем ансамбле композиции. По этому случаю Успенский отправил письмо – решительный протест на имя тогдашнего правящего архиерея – архиепископа Клишийского Николая (Еремина) – патриаршего экзарха в Западной Европе (хранится в архиве), а о. Григорий оказался вынужденным переписывать эти никуда не годные росписи. Через несколько лет их злополучный автор, к тому времени архимандрит – настоятель русской церкви московской юрисдикции в швейцарском Цюрихе, забыв про недавний конфликт, во время приезда в Париж, как ни в чем не бывало, зашел к Успенскому домой с необычной просьбой: «Ты, Леня – заявил он, человек авторитетный, бываешь в Москве, знаком с архиереями. А у меня заветная мечта – хотел бы умереть епископом. Похлопочи за меня». Не помня обиды, Успенский принялся за хлопоты и сначала обратился к своему другу, архиепископу Брюссельскому и Бельгийскому Василию (Кривошеину), благочинному церквей московской юрисдикции в Западной Европе. «А кто это?» – спросил тот, и услышав ответ, сказал: А, помню, он делал доклад на одной конференции и такую нес ахинею!» В ответ на услышанное от Успенского пожелание архимандрита Серафима, митрополит Сурожский Антоний, к тому времени патриарший экзарх в Западной Европе, сначала только рассмеялся «Он с ума сошел, у него в церкви пять человек, мантию ему сошьют старухи – прихожанки, а на какие средства покупать ему дикирий и трикирий»?». Но вскоре, должно, быть вспомнил святоотеческое определение, что желание епископства есть дело благочестивое. И в 1974 году в церковной прессе появилось сообщение о хиротонии Серафима (Родионова) во епископа Цюрихского. Новоиспеченный епископ повел себя очень ловко. Сразу после посвящения он отправился на аудиенцию с римским Папой, сфотографировался с ним и разметил фотографию в «Журнале Московской Патриархии», избежав тем самым возможных нападок со стороны католиков . При ближайшей встрече с Успенским он держался очень важно, строго спрашивал, постится ли он перед началом иконописных работ и сколько из его икон уже прославлены чудотворениями?. На это Леонид Александрович иронически заметил: «Ну, ты теперь совсем митрополит всея Швейцарии!». Тот незамедлительно парировал: А ты – знаменитый иконописец!». Добродушное пикирование этих старых знакомых окажется пророческим: Успенский войдет в историю как выдающийся церковный художник XX столетия, а Владыка Серафим умрет цюрихским митрополитом.     

 Успенский, в отличие от многих русских эмигрантов, был напрочь лишен каких-либо монархических пристрастий и иллюзий. Помнится, как я, монархист по убеждению, однажды похвастался своим знакомством с Великим герцогом Люксембургским Жаном – показывал ему, герцогине и дофину музей. На что Леонид Александрович насмешливо заметил: «Да, есть такая мелкая американская марионетка». В начале нашего знакомства я был изрядно удивлен, узнав о его одинаково отрицательном отношении и к хваленой западной «демократии», и к «самому прогрессивному в мире» социалистическому строю. И то и другое он оценивал по отношению этих мировых систем к Православию, поясняя свою мысль жестами. «Вас, – говорил он, – давят (движение рукой над головой) сверху, а нас (жест двумя руками с боков) со всех сторон, имея ввиду, главным образом, негласную, но жесткую католическую цензуру. Но не только ее – как писала мне Лидия Александровна, ему однажды поступило письмо из канцелярии президента Франции (документ хранится в архиве) с предложением открыть в Париже иконописную школу, но с одним непременным условием – никакой идеологии (т.е. богословия!) Так что западные «свободы» ему были хорошо знакомы… Он постоянно отговаривал рвавшихся на Запад советских граждан от рокового шага эмиграции. Помню, как в результате его «отговоров» остался в России собравшийся было уехать в США замечательный человек – главный хранитель рублевского музея Вадим Васильевич Кириченко.     

Леонид Александрович не любил говорить о себе. Подробности его, можно сказать, фантастической, богатой крутыми жизненными поворотами биографии сохранились в воспоминаниях супруги – Лидии Александровны. Родился он селе Голая Снова Землянского уезда Воронежской губернии, в имении своего отца Александра Николаевича Успенского – небогатого помещика, судя по фамилии, выходца из «колокольного дворянства», как называли тогда потомков священнослужителей, уклонившихся от родового, из века в век, занятия своих предков. Мать – Мария Тимофеевна, урожденная Кутузова, была взята замуж из простой крестьянской семьи. Было у него две сестры – Александра и Анна. Даты своего дня рождения в зрелом возрасте он не помнил – в его детстве в их доме отмечались лишь его именины, приходившиеся на 5 июня по старому стилю – день памяти мученика Леонида Египетского. Воронежское подстепье – в верховьях Дона – место глухое, открытое всем ветрам и лишь не так давно обжитое. Это чувствовалось самом названии их имения Голая Снова – так называли на юге России новые, на голом месте возникшие поселения. Сам Леонид Александрович впоследствии ничего не говорил о каком-то особо религиозном воспитании в семье. Оно было, как и у большинства других – «тепло-хладным» Уездный город Задонск, где он учился в гимназии, от Голой Сновы в сорока верстах. Доехать туда можно было только на лошадях – железной дороги тогда еще не существовало. Учился он в гимназии нормально, переходя из класса в класс. На каникулы приезжал домой. С 1914 года, когда многие окрестные крестьяне были мобилизованы, с удовольствием занимался вместе с отцом сельскими работами и до глубокой старости, живя уже во Франции, особенно любил косить. С февраля 1917 года задонская гимназия оказалась центром революционного движения. Явились какие-то общественные организации недоучившихся гимназистов. Лёня Успенский, по собственному признанию, был главным зачинщиком всех беспорядков и нововведений. Будущий иконописец, а тогда воинствующий атеист – знак судьбы, только с обратным смыслом – разъезжал по окрестным деревням и, входя в избы, выбрасывал из окон иконы. Словно опровергая мнения о классовом характере Гражданской войны, сын помещика Успенский воюет в Красной армии в легендарной дивизии Дмитрия Жлобы (расстрелян в 1938 году) Летом 1920 года дивизия была окружена белыми и практически полностью уничтожена. Из 8000 бойцов в живых осталось, кажется, всего несколько десятков человек и среди них – чудом уцелевший дивизионный знаменосец – восемнадцатилетний Леонид Успенский. Под им была убита лошадь, и он, перелетев через голову, оказался на земле совершенно невредимым, но тут же был схвачен и немедленно приговорен полевым судом, вместе с несколькими другими пленными, к расстрелу. Он уже стоял, раздетый до белья, на краю могилы, когда случайно проезжавший мимо полковник остановил казнь… Воспоминание об этом страшном событии он сохранит до конца своих дней и будет всю жизнь молитвенно поминать спасшего его от расстрела полковника по имени Фома. Зачисленный в Белую армию, он на краткое время продолжит войну младшим фейервейкером Корниловского артиллерийского дивизиона. Той же осенью 1920 года станет свидетелем и участником трагического исхода Добровольческой армии из Севастополя, переживет унизительное и голодное Галлиполийское «сидение». В 1925 году в поисках работы окажется в Болгарии, где обстоятельства его жизни, казалось, нарочно складывались так, чтобы лишить его возможности со временем стать иконописцем. В летний зной на ярком солнечном свету, дробя камни на строительстве горной шоссейной дороги, он ослепнет, но, к счастью, временно. Работая забойщиком на угольной шахте, сломает правую руку с угрозой ампутации. Но его, хорошего работника, ценили и отправили на лечение. Промысел Божий явно хранил его для будущего… Переехав в Париж, Успенский в 1929 году поступит в Русскую художественную академию, основанную дочерью Толстого Татьяной Львовной Сухотиной-Толстой, где учится в мастерской художника Александра Александровича Зилоти, затем – под руководством Николая Дмитриевича Милиоти и совершенствует живописное мастерство в «академии Гранвилье», как в шутку именовали ежегодные летние штудии группы молодых русских художников в имении Константина Андреевича Сомова в этом маленьком городке в Нормандии. Хозяин имения – широко известный еще в дореволюционной России художник материально поддерживал бедствовавшего, по его словам, «милого, скромного, влюбленного в искусство Леню». Судя по воспоминаниям современников, Успенский, которого студенты – художники звали «светлая личность», голодал и «питался натюрмортами» – в его обязанности входила закупка продуктов для них на рынке, и он предпочитал покупать то, что можно было съесть без приготовления. «Староста русской художественной академии (Успенский – В. С.) – писал Сомов, обожает живопись и всем готов для нее пожертвовать. Утром работает в мастерской, потом работает где попало и маляром и грузчиком, ночью иногда. По-видимому, голодает. Весь изношен, но весь его облик чрезвычайно благородный… Сделал с меня замечательные наброски, первый и второй, я на них я поразительно похож. Вообще он делает поразительные шаги вперед…». На мои расспросы о Сомове Леонид Александрович отвечал, что это был очень добрый человек, но совершенно лишенный каких-либо религиозных интересов. Успенский бережно сохранит 28 писем, отправленных к нему этим замечательным художником (хранятся в его архиве). Однако в 1930-х годах Успенский, уже выставлявшийся вместе с ведущими мастерами живописи «русского Парижа», навсегда оставит светское искусство. Благодаря знакомству и дружбе с Георгием Ивановичем Кругом (1907 – 1969) – будущим выдающимся иконописцем монахом Григорием, он откроет для себя икону и через нее – Православие. Свой путь иконописца Успенский начнет с создания в 1937 году совместно со своим другом, тогда еще не монахом, иконостаса маленькой домовой Покровской церкви на русской ферме в местечке Грорувр. С этих скромных работ и начнется восхождение того и другого художника к вершинам иконописного мастерства. Итогом их творческого сотрудничества станут созданные в 1960-е годы широко известные замечательные иконы, поразительной красоты фрески и высокохудожественный деревянный резной фриз с иконными изображениями в церкви парижского Трехсвятительского подворья Московской Патриархии. Впоследствии Успенский напишет иконостасы для церкви святой Геновефы (Женевьевы) Парижской на рю Сен-Виктор, часовни преподобного Серафима Саровского на греческом острове Патмос, для церкви Святого Григория и Святой Анастасии во французской провинции – в Бернвилле, а также великое множество икон для частных лиц. Он станет создателем великолепных произведений низкорельефной скульптуры – резных по дереву и чеканенных по металлу икон и крестов. Из этих работ особо выделяются своим художественным совершенством резные кресты: Распятия на могилах председателя парижского общества «Икона» Владимира Павловича Рябушинского, философа Николая Онуфриевича Лосского, его сына, друга и соавтора Успенского богослова Владимира Николаевича Лосского, о. Сергия Булгакова, Николая Александровича Бердяева, о. Михаила Бельского на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и на могиле француза – православного архимандрита Дионисия (Шамбо) в местечке Люмильи в 100 километрах от Парижа. Успенским были возвращены к жизни около двух тысяч (!) реставрированных им русских, сербских, болгарских и греческих икон. (Среди архивных фотографий этих икон имеется фото иконы за № 1876).

Леонид Александрович, бездомный бродяга, в годы немецкой оккупации Парижа скрывался от депортации на работы в Германию и разыскивался немецкой и французской полицией. (В его архиве хранится документ – повестка в немецкую комендатуру с фашистской свастикой). Тогда он примкнет движению французского Сопротивления. В 1944 году тайно, на чужой квартире, обвенчается с Лидией Александровной Мягковой (1906 – 2006). Вот что рассказывала и писала мне сама Лидия Александровна о начале их совместной жизни… Венчавший их священник отец Михаил Бельский смог предоставить бездомным новобрачным лишь плохо приспособленную для жилья сырую комнатку при Трехсвятительском храме. Неунывающие молодые супруги меблировали ее подобранными на свалке ящиками. К большому пятну плесени на стене приделали раму, и получилась эффектная абстрактная картина…

В еще не до конца освобожденном от немцев Париже Успенский во второй раз в жизни чудом избежит расстрела. Об этомподробно повествуется в его «Жизнеописании»: «Сейчас многие помнят освобождение Парижа в августе 1944 года. Густая и возбужденная толпа заполняла улицы. В эту толпу то там, то здесь с крыш и окон верхних этажей стреляли из пулеметов и винтовок. Это, естественно, вызывало панику. Попал под обстрел и Успенский, впервые выйдя на улицу свободно. Как раз в этот момент улица была полита пулеметной очередью (оказалось, что стреляли два японца с крыши церкви святого Иакова). В общей возбужденности стали хватать, кого попало. Обвиняя в стрельбе без особого разбора. Так около нашего Трехсвятительского храма два очень молодых мальчика в форме «внутренних сил Франции» схватили Леонида Александровича и повели в комиссариат. Перед этим был схвачен также какой-то парень, о котором окружающие говорили, что стрелять он не мог, так как не имел оружия. Пока Успенского довели до комиссариата, оттуда уже выносили этого парня мертвого, с пулей в затылке. В комиссариате все стены и пол были в крови. Пьяный комиссар бормотал что-то несвязное. Думается, Леонида Александровича спасло его всегдашнее спокойствие и сдержанность. Он стал объяснять ничего не понимавшему комиссару, что он подпольщик и т. д. Комиссар почему-то на этот раз не выстрелил и велел отвести Успенского в мэрию. Мальчики, задержавшие его, были потрясены увиденным и, выйдя на улицу, просто его отпустили. Так началась его свободная жизнь». После войны Успенские проживут шесть лет на квартире Владимира Павловича Рябушнского. Старообрядец, миллионер до революции, председатель парижского общества «Икона», писавший статьи на эту тему, жил на окраине Парижа, предоставив супругам одну из двух своих комнат. Лидия Александровна занималась там готовкой обедов на всех, Леонид Александрович писал иконы и делал первые шаги в теоретическом их осмыслении. Кажется, в 1945году туда приезжал для совместной с Успенским работы из Троицкого скита в Сен-Дени живший там перед принятием монашества Георгий Круг. По рассказам Успенских, Рябушинский перед смертью отказался от исповеди у православного священника, а поскольку не оказалось старообрядческого, умирая, он громко кричал, вслух исповедуя свои грехи. На его могиле на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа поставлен великолепный резной деревянный крест работы Успенского.

Обращаюсь к воспоминаниям о неожиданных московских встречах Леонида Александровича, которым сам был свидетелем… Выставочный корпус рублевского музея (теперь не существующий). Показываю экспозицию икон XVII века делегации финского духовенства во главе с предстоятелем Автономной Православной Церкви Финляндии архиепископом Павлом (Олмари). Это очень красивый синеглазый старик в серебряных сединах – полу-русский, полу-карел. Среди нескольких священников – настоятель тамошней русской церкви о. Игорь Ранне. Поскольку в делегацию входит очень неприятного вида господин – что-то вроде министра культов этой страны, не понимающий по-русски, за неимением переводчика с финского, мою экскурсию блестяще переводит на немецкий язык ректор Ленинградской Духовной Академии епископ Михаил (Мудьюгин), бывший профессор Института иностранных языков и будущий архиепископ Вологодский и Великоустюжский. Долго рассказываю, стоя перед знаменитой иконой Тихвинской Богоматери 1680 года с множеством интересных миниатюрных клейм с историей чудотворного образа. В зал неожиданно входят только что приехавшие в Москву супруги Успенские. Я прерываю экскурсию, и они подходят под благословение хорошо знакомого им архиепископа. (В своей подробно иллюстрированной статье «Л.А. Успенский в Финляндии» («Светильник» 2002.) я пишу об их долгих и теплых взаимоотношениях).

И еще одна неожиданная встреча… Май 1971 года. Возвращаясь под вечер откуда-то из гостей, заходим в церковь Иоанна Предтечи на Красной Пресне. Идет всенощная. На архиерейской кафедре – епископ Роттердамский Дионисий и наш общий с Успенскими знакомый, архиепископ Бельгийский и Брюссельский Василий (Кривошеин). При помазании он с удивлением смотрит на супругов, а те на него – вот где встретились!.. На второй день Владыка Василий в очередной раз приедет к нам в Рублевский музей с интересным рассказом об Архиерейском совещании перед Поместным собором по выборам патриарха Пимена. (О встречах ним встречах в 1970-е годы подробно пишу в главе «Гость из Брюсселя» этой книги).

Успенский часто мне рассказывал, как на рубеже 1960 – 1970-х годов он с возмущением узнал о широкой практике демонстративного причащения католиков ленинградским митрополитом Никодимом (Ротовым) во время его богослужений в различных странах. Сведения об этом исходили от знакомых Успенского – католиков, тоже возмущенных подобной практикой. Как известно, и православные, и католические каноны допускают причастие в «чужой» юрисдикции лишь в смертном случае, когда нет в наличии «своего» священника. У митрополита Никодима это носило печать имитации несуществующего литургического единства, возможно, с далеко идущими замыслами – недаром в некоторых религиозных кругах его прямо называли «церковным авантюристом». Леонид Александрович написал об этой порочной, антиканонической практике нескольким своим знакомым – епископам, сделав с одного из этих писем машинописную копию для архива. Одни из его адресатов осторожно ответили, что это все печально, другие, как митрополит Таллинский Алексий (Редигер), будущий патриарх, предпочли отмолчаться. Лишь митрополит Ленинградский Антоний (Мельников) обратился к нему с обличением, обвинив в нескромности. Но Успенский считал затронутый им вопрос касающимся всех членов Церкви. Как рассказывала Лидия Александровна, сам митрополит Никодим, встретившись случайно с Успенскими в коридоре Московской Духовной Академии, начал буквально кричать на них, как они смеют писать к архиереям! Леонид Александрович промолчал, а Лидия Александровна ответила: «Мы писали к архиереям – своим друзьям, а переписка с друзьями, кажется, никому не запрещена».

В один из приездов в рублевский музей Леонид Александрович подошел ко мне и тихо спросил, где можно поговорить с гарантией не быть подслушанными. Мы поднялись в зал на втором этаже Братского корпуса и сели, на всякий случай, на скамейку в середине зала очень близко друг к другу. Мой собеседник неожиданно спросил: «А правда ли, что Савелий Ямщиков продает ворованные в России иконы заграницу?». – И хотя я не испытывал никаких симпатий к этой сомнительной личности и давно слышал о его жульнических проделках с иконами, наотрез заявил, что ничего об этом не знаю и даже не хочу говорить – слишком это серьезное обвинение, а слухи о людях в нашей недоброжелательной среде распространяются порой самые неправдоподобные. «А я, – решительно ответил Леонид Александрович, – знаю определенно, что это правда». И рассказал, что недавно в Париже к нему обратился один близко знакомый антиквар с просьбой реставрировать великолепные царские врата XVI века. На вопрос об их происхождении откровенно ответил, что получает иконы из Москвы от Савелия Ямщикова, которые ему доставляет проводник поезда Москва-Париж, провозящий их в тайнике под полом купе. Успенский, естественно, отказался от реставрации ворованного произведения, а я лишний раз оценил его предосторожность при этом рассказе – в преступной цепи могли участвовать и чины КГБ, и ему ими мог быть прегражден путь в Россию…. Осторожность Успенскому приходилось проявлять постоянно и быть все время начеку.

Великий бессеребренник, Леонид Александрович нередко дарил свои живописные, чеканенные по металлу и резные по дереву иконы ученикам и друзьям, а беря заказы, никогда не назначал цену за работу – сколько заплатят! И в большинстве своем нищие эмигранты могли заплатить совсем немного. Однажды он рассказал мне, смеясь, как один не то англичанин, не то американец, заказавший ему резной полихромный крест, расплатился за эту многодельную и довольно длительную работу… машинописным экземпляром поэмы собственного сочинения на английском языке, которого Леонид Александрович не знал. Эта так называемая «поэма» хранится в его архиве в разделе «Курьезы» и представляет собой четыре маленьких, в «четвертушку» листка с текстом – чистой графоманией верлибром, по словам читавших ее знатоков. Нахал – автор не позаботился даже прислать первый экземпляр отпечатанного своего «поэтического шедевра».

Как-то раз, выходя вместе с Успенскими из Рублевского музея, я рассказывал им о конфликте двух музейных коммунистов (их было у нас всего двое, сражавшихся межу собою за директорскую должность). «Это хорошо – весело заметил Леонид Александрович, – когда коммунисты поедают друг друга, как тараканы в банке». – И тотчас же получил строгое замечание от Лидии Александровны – за неосторожность высказывания.

В последний год своей жизни он, уже тяжело больной, зная о моем уходе из Рублевского музея, рекомендовал меня на работу в Московскую Духовную Академию – преподавать иконописание как богословский предмет. Получив официальное приглашение, я обусловил свое согласие с тем, что вести уроки иконописной практики будет вести о. Зенон (Тудор). Тот согласился регулярно приезжать на занятия из Псково-Печорского монастыря, где он тогда монашествовал. Но из-за начавшихся интриг ни я, ни он это место так и не получили.

По рекомендации Успенского я также был приглашен принять участие во Второй международной конференции Тысячелетие крещения Руси», прошедшей уже после его кончины

До конца своих дней не забыть мне то солнечное морозное утро – 12 декабря 1987 года, когда позвонила Елена Львовна Майданович с печальным известием, что сегодня ночью на 86 году жизни скончался Леонид Александрович Успенский. Помню, я сидел на кухне, потерянно смотрел в окно на сверкающий на солнце снег и горько плакал.

Лидия Александровна пережила мужа на девятнадцать лет и умерла в 2006 году, за двадцать пять дней до своего столетнего юбилея. Но и смерть не разлучила супругов Успенских – они покоятся в одной могиле на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем.

Царствие Небесное и Вечная им Память!