Окно в сад [Леонид Андреевич Гартунг] (fb2) читать онлайн

Леонид Гартунг ОКНО В САД Рассказы

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Лена захлопнула дверь каюты, сердито сунула чемодан в угол и присела на диван. В полутьме за поднятыми жалюзи она затаилась, словно спряталась. От кого? Может быть, от самой себя. Хотелось тишины. Но где ее найти? Сквозь узкие щели жалюзи лезли непрошенные звуки: стук шагов о металлическую палубу, чей-то громкий смех. С пристани неслись звуки гармони — истошные, неумелые. Скорей бы тронулся пароход, увез ее от сомнений, от раздвоенных мыслей. Скорей бы! Ожидание становилось непереносимым.

Внезапно ручка двери щелкнула. Лена испуганно обернулась. На пороге стоял Павлик.

— Ой! — вскрикнула девушка, и сердце ее обдуло холодным ветром, как во сне, когда падаешь в бездну. Но это лишь мгновение. Молодой человек с чайником в руке отпрянул.

— Извините, не туда попал.

Лена облегченно вздохнула. Какая глупость — подумать, что это Павлик! Павлик далеко, в Новотайгинске. Да и не похож этот паренек на него. Только, пожалуй, клетчатая яркая рубаха да светлые вихры мягких волос. Но как она постыдно испугалась! До сих пор сердце трепыхалось, как рыба, выброшенная на песок.

Наконец, где-то внизу загудели, застучали машины. Еле заметно, мягко всколыхнулось громоздкое тело парохода. «Тронулись», — поняла Лена.

В дверь постучали. Пришла дежурная по коридору, принесла постельное белье, протерла стекло широкого окна, зеркало, строго заметила:

— Графин в целости, при нем два стакана.

— Хорошо, — кивнула Лена.

Она причесалась, надела легонькое, цветное платьице и вышла на палубу. Встречный ветер беспричинно радостно обнял ее, затеребил, словно после долгой разлуки. Взвилась легкая юбочка. От его грубоватой ласки пришлось уйти на корму, в затишье.

Огляделась. С городом все было покончено. На горизонте остался от него дымный мазок — и только.

Мимо шли берега. Под прихмуренным небом однообразно волновалась темная вода. Когда на миг проглядывало солнце, она становилась похожей на серебро с чернью.

В кресле сидел лейтенант-артиллерист. Смотрел мимо Лены невидящими глазами. Наклонился, что-то быстро записал в блокнот. Лена искоса взглянула в исчерканный, измученный листок. Лейтенант сочинял стихи.

Внизу, на железном полукружье кормы сидела, удрученная неволей, пестрая собачонка. Бечевка от ее ошейника привязана была к лебедке. Подле собачонки — банка с молоком и нетронутый ломоть булки.

Дальше за кормой — ревущий вал воды. В разрывах бушующей пены скользила темная глубина, как пропасть, разверзался бездонный, зеленоватый мрак.

Лена прислонилась грудью к перилам. Не хотелось думать ни о чем серьезном. Она решила просто наслаждаться природой. Но природа, будто в насмешку, предлагала ей все неспокойное, остро тревожное. Вот проплыл островок — зеленый осколок суши, весь почти истаявший среди серой, злой воды. Тоскливо шевельнул он ветвями тальника вслед пароходу. Видимо, понимал свою обреченность.

Дальше отмель, где из воды торчат почернелые ребра разбитой, покинутой баржи. Странно было думать, что были здесь и волнение, и крики, и борьба, а остались тишина и трепет воды у вздыбленного, бесполезного руля. Словно павший конь, расклеванный вороньем в степи. И ветер шевелит мертвую гриву.

Некрасивым, пустынным выглядел низкий, глинистый берег, иссверленный стрижами, словно пробитый пулеметной очередью.

А вот невысокий яр, заросший осинником. Одна осинка склонилась над водой, чертит по ней безжизненным корнем. Страшно за нее. Жить ей лишь до вешней воды. И еще одна, тоже над самой водой, разодетая в багряно-боярские цвета, тоже обреченная. Повиснув над стремниной, дрожала листом, будто раньше других озябшая.

Лена смотрела на погнутые, обглоданные весенними льдами, тальники и думала с тоской: впереди еще день, вечер, ночь и еще день, и еще ночь. И все перед глазами будет эта река… Нет, напрасно она поехала на пароходе. Надо было на поезде. Вдвое быстрее. Но там две пересадки. Там суета, беспокойство, у билетных касс хвосты, пыль и грязь.

Было и еще одно обстоятельство. Даже от самой себя хотелось скрыть его. Тянуло проплыть мимо Бегучей. Зачем? Она и сама еще не знала. Тянуло что-то прикинуть в самый последний раз. Понимала, что больно будет, но почему-то поддалась странному желанию причинить себе эту боль.

И вдруг кто-то спросил рядом:

— Синьорита, вы не боитесь простудиться?

Лена обернулась. Перед ней стоял Алексей Утехин. Как всегда, красивый, как всегда, самоуверенный.

— Свежий воздух таит в себе опасности…

— Ты откуда здесь? — спросила она, даже не пытаясь скрыть свою досаду.

Утехин поклонился, протягивая букет цветов.

— Позвольте, синьорита, в день вашего рождения…

— День рождения? А я и забыла.

— Разрешите вам не поверить.

— Спасибо. — сказала Лена. — У тебя все?

— Вы недовольны мной? Напрасно! Я думаю, вы со временем оцените Утехина. Несмотря на все свои ужасные пороки, он имеет одну неоспоримую добродетель — он верен.

— Слушай, Алексей, не кривляйся, у меня и без того дрянное настроение.

— Понятно. И для этого, конечно, есть достаточно веские причины. Но мой долг — служить вам. Готов, синьорита, исполнить ваше любое желание.

— Любое?

— Конечно.

Лена засмеялась:

— Тогда, будь добр, прыгни, пожалуйста, за борт и не мешай мне.

Утехин вежливо поклонился:

— С удовольствием. Подержите только мою шляпу. Я не хочу, чтобы она промокла… Или нет, давайте сначала подсчитаем, во сколько обойдется это развлечение. Не слишком ли это расточительно? Я молодой специалист… На меня истрачено, как утверждал наш незабвенный декан… э… забыл… Во всяком случае не считаете ли вы, что ваша прихоть слишком дорого обойдется государству?

Ей не нравится Утехин. Неприятны были его тонкие руки, его по-женски красивое, одухотворенное лицо, его подбритые брови и невеселые, будто после тяжелой болезни, глаза — очень темные и беспокойные. Она не могла понять, почему он подошел к ней, да еще с цветами. В его тоне было что-то непривычно развязное, чего она не замечала в нем раньше. Он явно паясничал, зачем-то обращаясь на «вы». Ей даже казалось, что он — навеселе. Но нет, не похоже.

Лена должна была повернуться и уйти от него, но она не ушла и взяла от него цветы — бедный букетик из львиного зева и мелких астр. Она даже не отказалась, когда он пригласил ее в ресторан. Другой раз она не пошла бы, но сегодня ей не хотелось оставаться одной.

В ресторане было пусто. Они заняли столик у открытого окна. Официантка принесла шампанское, два бокала. Утехин предложил:

— За очаровательную новорожденную.

Выпила без всякого удовольствия. Задумалась, глядя на Утехина: «Нельзя же вечно сердиться на человека. Он, должно быть, и забыл уже». Но он не забыл. Пододвинул стул поближе к Лене и заговорил так, чтоб слышно было только ей:

— А помните, какой это был счастливый день прежде?

Да, Лена помнила: она просыпалась рано утром и, еще не открыв глаза, ощущала запах цветов. Они стояли, дожидаясь ее, на столике подле кровати. Рядом с ними лежала телеграмма от папы. Мама дарила новое платье, вечером приходили гости, а дядя приносил радиолу. Ее ставили на подоконнике раскрытого окна, и девочки танцевали во дворе под звездами. Как сладко кружилась голова от быстрого вальса! Как прекрасно все было впереди… А нынче в этот день Лена одна.

— О чем задумалась прекрасная синьорита?

— Неужели тебе еще не надоело? — спросила Лена.

— Нисколько. Разве можно соскучиться в обществе столь прекрасной…

Лена смотрела в окно. Скользили низкие, северные берега — иногда траурно печальные пихты, иногда болотные заливные места. Все было серьезно и просто. Нет, ей не хотелось шутить. И особенно с Утехиным.

Когда-то, еще на первом курсе она увлеклась им. Ей казалось, что она полюбила его, что за его шутками кроется что-то серьезное. Вначале все шло вежливо и пристойно, как вдруг однажды в нем прорвалась грубая чувственность, и Лена испуганно толкнула его. С тех пор они не разговаривали. Сейчас она смотрела на него, и в памяти всплыла та последняя сцена: Лена вся дрожала от волнения, вырвавшись из этих вот белых рук, которые сейчас двумя пальцами держали тонкий бокал. Отчаянно нажимала она кнопку звонка, чтобы мать скорее открыла дверь, а он, поправляя галстук, сбившийся на сторону, цедил сквозь зубы без малейшего волнения:

— Никак не ожидал… Такая милая девушка — и вдруг царапаться.

Учтиво поклонился и ушел. В спокойствии этом проглядывало что-то очень циничное, даже жестокое. Впрочем, может быть, тогда он рисовался.

Утехин подозвал официантку, попросил принести коньяку.

— Я не буду, — предупредила Лена.

— Что ж, тогда я буду пить за ваше здоровье. Лена смотрела в окно. Он пил, не закусывая, и быстро пьянел. Сдвинул в сторону куски хлеба, консервы, облокотился о столик, окликнул ее:

— Ну, чем вы там занялись?

— Смотрю, — ответила она, не оборачиваясь.

— Так сказать, окно в будущее? Бросьте вы, насмотритесь еще. Давайте-ка лучше выпьем. — Он шлепнул ладонью по краю стола. — Слушайте, выпьем за одного молодого человека, хотя он и не именинник.

Высоко поднял рюмку. Капнул вино на белоснежный манжет.

— За молодого человека, который мечтал стать заглавной буквой, а жизнь обрекла его стать обыкновенной запятой.

— Это ты о ком же? — спросила насмешливо Лена.

— О нем. Только о нем. Итак, он стал запятой. Но не думайте, что запятая ропщет. Ничего подобного. Во-первых, она памятует, что роптать неблагородно, во-вторых, она сознает… Что сознает? Что у каждого своя судьба. Как в песне — «У нас судьбы разные…» Одному судьба преподносит лавры, а другой… — Он оглянулся и таинственно прошептал: — А другому Лопухи.

— Что значит — Лопухи? — спросила Лена.

— А самые натуральные, — он вытащил из внутреннего кармана пиджака какую-то бумажку.

— Вот, читай: назначается преподавателем в Лопуховскую школу. Как вам нравится? Буду всю жизнь писать в своей биографии: «Работал в Лопухах…»

Лена вспомнила недавнее факультетское собрание. Утехин вылез на трибуну и минут пятнадцать распинался, доказывал, что все, как один, выпускники должны отдать свои знания народу. Председатель нетерпеливо позванивал карандашом о графин, а он все говорил, говорил и никак не мог остановиться, а из последних рядов уже кричали: «Закругляйся!»

— Лопуховская судьба? — усмехнулась Лена. — Раньше вы совсем другое говорили.

Утехин засмеялся.

— Да я пошутил. Лучше Лопухов ничего на свете нет. Я их никому не уступлю.

— Ну, я пойду, — сказала Лена, вставая.

— Уже?

— До свиданья.

— А цветы? Нет, нет, нельзя их забывать. Помните? «Мой уголок я убрала цветами…» Был такой романс. Впрочем, теперь романсы не в моде. Девушка! Сколько с меня?

Лена поспешно пошла к выходу.

* * *

К вечеру небо отстоялось. Ушли тучи. В открытом окне все плыли и плыли черные пихты. Иззубренный ими край неба располыхался малиновым костром. Потом закат отпылал, и все померкло, стало, как на гравюре, черно-белым. Из-за темного мыса, из надвигающейся ночной хмури неожиданно щедро высыпали беспорядочные электрические огни. Под высоченным яром светилась белая, хрупкая, словно изо льда, пристань. Пароход пришвартовался осторожно, как будто опасаясь раздавить ее.

Матросы выдвинули сходни. Из парохода на пристань потекла медленная, нерасторопная струя пассажиров. В свете прожектора заколыхались платки, фуражки, узлы, чемоданы.

Утехин, наклоняясь над перилами, вполголоса говорил Лене:

— Вот взгляните, любопытное зрелище. В мутном потоке аборигенов мы легко различаем инородные тела. Это семена культуры. Вон в фуражечке блинчиком — это одно семя, а вон в синем платке — другое. Не думайте, что это студенты, едущие на каникулы. Студент столько книг не повезет. Это выпускники едут на работу. Уверяю вас, у них в чемоданах даже шпаргалки — авось пригодятся.

Девушка в синем платке остановилась, помахала кому-то рукой на пароходе, крикнула:

— Привет Павлику…

Лена невольно вздрогнула — какое странное совпадение.

Кто-то снизу крикнул девушке:

— Обязательно!

Она взяла паренька под руку и двинулась дальше. Почему-то Лене захотелось узнать, кто они. Но нет, теперь не узнаешь. Людским течением их унесло на берег, откуда слышалось сухое похрустывание гальки. Где-то там шли они теперь без всякого страха за свое будущее. «Как хорошо, — подумала Лена, — так вот ни в чем не сомневаться. У таких, как они, все просто, потому что в их жизни все честно, все открыто».

— Что, завидно? Ничего, не торопитесь, — засмеялся Утехин. — Следующая очередь ваша.

Пароход постоял недолго. Сверху крикнули зычно в рупор:

— Отдать носовую.

— Отдать среднюю.

Огни повернулись и стали отодвигаться назад густым электрическим созвездием. Потом их темной мохнатой лапой прикрыл остров.

Лена вздрогнула, как в детстве после плача, прерывисто, долго.

— О чем? — спросил Утехин.

Она не ответила.

— Между прочим, вы не занимаетесь хула-хупом? Напрасно! А вы ели когда-нибудь устриц?

— Неужели нельзя помолчать? — оборвала его болтовню Лена.

Но он опять спросил:

— А как вы насчет того, чтобы повертеться?

Лену охватило странное безразличие. Танцевать так танцевать. Не все ли равно, наконец! Только бы не одиночество. Да и какое право она имеет презирать Утехина? Сама-то она чем лучше?

В полукруглом зале салона под низким потолком лениво мяукала радиола. Пары танцующих сонно пошаркивали ногами. Тюлевые занавески выгибались, дышали ветром. Временами, уходя в сторону, они приоткрывали сырую, холодную темень ночи. Словно исполинские, черные глаза заглядывали в салон из другого мира. Утехин танцевал вяло. Неприятно было ощущать его лицо рядом со своим. Он что-то шептал, но так невнятно, что слов различить было нельзя, и только горячее дыхание его щекотало в ушной раковине, как муха. Лена ожидала, что придет то особое оживление, которое приносили ей танцы, но оно не пришло. Все вокруг казалось сегодня мелким и ненужным.

Длинный парень из команды в полосатой тельняшке медленно кружил пассажирку с обнаженной, прыщавой спиной.

— Уйдем, — предложила Лена.

Утехин согласился с готовностью, даже как будто обрадовался. Поднялись на палубу, Лена устало уселась на скамью. Утехин, разглядывая ее, заговорит насмешливо и высокопарно, словно обращаясь к воображаемым слушателям:

— Нет, нет, вы только посмотрите на эту юную героиню. Ее взгляд с улыбкой устремлен в будущее. Что ждет ее впереди? Бегучи. Бегучи — это звучит дивно. Сколько музыки в этом слове. Бе-гу-чи. В нем слышится шум вековой тайги. И вы представляете себе, она приезжает в это скромное село. Все удивляются: «Ах, какая молоденькая, и уже кончила пединститут». Бегучинские парни теряют покой и сон. Под ее окнами исполняют «Что стоишь, рябина…» на сорока баянах. Но она тверда… Она с увлечением проверяет тетради, проверяет и никаких гвоздей. Проходит долгих пятьдесят лет, а она все проверяет и в окне ее ночью все светит огонь. Ее волосы поседели, но глаза все те же — вечно молодые, вечно устремленные вперед…

— Отстань ты, — вдруг оборвала его Лена. — Ни в какие Бегучи я не еду.

— Да ну? — деланно удивился Утехин. — Поразительно… Но тогда позвольте спросить, куда же мы едем?

— Какое тебе дело?

Лена отвернулась. Утехин приблизился, заглянул ей в лицо.

— Обождите, обождите, а зачем же слезки? — Он засмеялся. — О, девичьи слезки! Они похожи на жемчуг.

Помолчал.

— Так что же все-таки случилось? Что помешало? Мама или папа заболел?

— Да хоть бы папа! Какое тебе дело?

— М-да, — протянул Утехин с удовольствием. — Папа? Да он у вас умница — знает, когда заболеть.

Притворно вздохнул:

— Мне бы хоть на время такого папу — с хроническим аппендицитом или с чем-нибудь в этом роде.

Швырнул недокуренную папиросу за борт. Заговорил с откровенной издевкой:

— Ну, предположим, папа… Это месяц или два, в лучшем случае. А потом что? Тетушка? Или стремглав замуж? — И радостно зашептал: — Я ведь, оказывается, неплохой психолог. М-да, любопытно. Еще когда вы билет сдавали… слышу: «До Новотайгинска». Вы меня не заметили? Я сзади вас стоял. Так, так, думаю, оригинально… Ушам не поверил. Однако, думаю, надо будет проверить…

— Зачем тебе это все?

— Как же? Любопытно познавать механику жизни.

Наклонился, всматриваясь ей в лицо:

— А я, между прочим, считал вас сознательной. Там, на филфаке вы так естественно… Я даже жалел вас. Нет, правда. Оказывается, вы умнее, чем я думал. Только слезок не надо… Это не современно…

Притворно зевнул.

— Что ж, я пойду. А, впрочем, у меня идея: закатиться сейчас в ресторан. Вдвоем! И обмыть ваши новоявленные артистические таланты. Во всяком случае, это приятнее, чем торчать здесь на ветру и ссориться. А?

— Иди к черту, — сказала Лена медленно и внятно.

Утехин взял было ее под руку.

— Брось ты из себя строить…

Лена вспыхнула.

— Если ты…

Ей казалось, что она сейчас способна ударить его.

— Пока, — поклонился Утехин. — Надеюсь, мы еще встретимся. До Новотайгинска далеко.

Осталась одна. Справа каютки-коробочки, цветные шторки, освещенные изнутри. Слева — ветер, тьма, бесприютность.

* * *

Пароход жил своей пестрой жизнью. Лена бродила, разглядывая все вокруг, словно перелистывая книгу с картинками. Детское, скучное занятие.

Спустилась вниз, к машинному отделению, где пол подрагивал и гудел. Сквозь дрожащее стекло переборки долго смотрела, как огромные синие руки шатунов крутят толстый, как бревно, коленчатый вал. Двинулась дальше. Брезгливо проскользнула мимо спящих в проходе торговок ягодами, которые сели на предыдущей остановке. Они грубые, загорелые, похожие на мужчин в юбках. Перешагнула через их корзины, обшитые белыми тряпицами. Подумала: «На билетах экономят».

Наткнулась на игроков, которые, примостившись на ящике, исступленно шлепали костяшками домино, а какой-то человек в брезентовом дождевике скрипучим голосом укорял их:

— Сколько же можно просить? Не опирайтесь, стекло тут!

Они не слушали его, а он, тыча пальцем в бумажные свертки, сложенные около ящика, нудно пояснял:

— А я что привезу в школу? Осколочки?

Ушла к себе в каюту, погасила свет. Обидно было, что показала Утехину свою слабость. Да нет, не плакала она. Разве позволит она себе заплакать при нем! Просто затуманились глаза слезами, но переборола она себя. Да разве если бы не Павлик… Ей и в голову не пришло бы… Только он, только он…

Год назад… Она хорошо помнит, когда они познакомились. В тот ясный день, когда с газетного листа впервые волнующе сверкнули слова «Программа Коммунистической партии Советского Союза». У голубого киоска «Союзпечати» мгновенно взбухла, потянулась зигзагами очередь. Выныривая из веселой сутолоки, люди останавливались и впивались глазами в листы газеты. Лена примостилась на тихой скамье в скверике, что около театра. Белые крылья газеты были усыпаны солнечными бликами, словно само солнце прорывалось сквозь сетку строк. Рядом уселся рабочий парень, наклонился к газете.

— Разрешите взглянуть.

От него пахло бензином. Большая, черная рука его оказалась рядом с белой, тонкой рукой Лены. Он взял газету бережно, за краешки полей, чтобы не испачкать. Пробежал заголовки, выхватил жадно несколько абзацев. Обнажил в улыбке ровные, чистые зубы.

— Не зря живем, значит? Ну, ладно, читайте.

Лицо у него было обветренное, скуластое, освещенное ясными, хорошими глазами. Уходя, спросил:

— Студентка?

— Почему вы думаете? — удивилась Лена.

— Видно.

И добавил с радостной убежденностью:

— Я ведь тоже скоро буду студентом.

Интересно было бы поговорить с ним, но он спешил на работу, которая была где-то рядом за углом.

Хороший это был день! В душе звенели величественные слова Программы, волновало ощущение устремления вперед.

А потом она узнала, что он работает на катере мотористом и хорошо знает ее отца, они часто ездят вместе на рыбалку. Он рассказал Лене, что занимается в аэроклубе, готовится поступить в институт здесь, в Новотайгинске.

Лена присела на диван. Склонила голову на столик. Никогда в жизни она не оставалась совсем одна. Оказывается, это очень страшно. Необходимо было собраться с мыслями, но все что-то отвлекало. Сперва на палубе громко пело радио, затем, когда оно умолкло, под самым окном приютились двое влюбленных. Настойчиво заворковали приглушенные голоса: мягкий девичий и мужской. Они мешали сосредоточиться, напоминали что-то знакомое. Лена прислушалась. Явственно послышалось девичье ласковое:

— Больно делаешь, не надо так.

— Прости, — виновато отозвался другой голос.

Не мигая, долго смотрела она на синюю ночную лампочку над дверью, но видела не ее, а вечернее синее небо, почти совсем угасшее, у самого края ночи. То самое небо… Они с Павликом на рыбалке. Отец с товарищем ушли с бреднем, долго не возвращались, а Лена и Павлик ждали их у костра. Как сейчас видит Лена Павлика. Его верхнюю губу покрывает тонкий пушок. Фуфайка расстегнута. Видна клетчатая рубаха, не заправленная в брюки. Он шевелит прутиком в углях, и из них выбегают, приплясывая, прозрачные, голубые огоньки.

Та ночь навсегда останется с Леной. Она записана в ней звездами, холодом, поцелуями. Как в ту ночь пахла полынь! В книге привезла Лена одну ее веточку. Сохранила на память. И здесь на пароходе она с ней. Пусть будет. Она очень нужна. Всего можно лишиться, но только не этой веточки.

Милый Павлик! Нет, не погасли угольки того костра. Да и не погаснут, никогда. Прежде одна мысль о том, что он может поцеловать, приводила Лену в смятение. А потом он непонятно почему стал таким родным, таким желанным. И вместе с тем она боялась того неожиданного, сильного, что пробуждалось в ней, когда он был рядом. С Павликом она становилась способной на странные поступки. Так было на аэродроме. Сперва ей показалось, что все похоже на детскую игру. В просторном, высоком небе появился серебристый самолетик. Он тянул на ниточке игрушечный зеленый планер. Это было забавно. Но когда ей сказали, что на этом планере Павлик, она побледнела. Не помня себя, следила за тем, как темно-зеленая птица, разбросив крылья, парит в белесой высоте. Под ней ничего — только воздух и смерть. При каждом повороте казалось, что хрупкая птица сейчас заколеблется, потеряет равновесие и, как подстреленный ястреб, рухнет вниз. Безумно, исступленно кинулась бежать Лена, когда птица пошла на посадку. Вслед ей кричали, но она бежала и бежала. И чуть не погибла. Планер опустился рядом с ней. Едва успела она метнуться в сторону от его стремительной, настигающей тени. Планер скользнул по траве истертым, как подошва, килем и застыл. Лена подбежала к Павлику. Он сдернул авиаторский шлем, блеснул на Лену злыми глазами.

— Сумасшедшая!

Она почувствовала себя настежь раскрытой перед ним. Он понял. Да и не он один. Все поняли. Так это неожиданно вырвалось, словно взорвалось. И тогда сама Лена поняла, что не может она без Павлика, они должны быть вместе. А мама была против.

Ей больше всего хотелось, чтобы дочь осталась с ней.

Лена любила мать и с детства привыкла ей подчиняться. Мать говорила: «Я живу для вас».

То есть для Лены и ее брата Виктора. Так оно и было. В семейном альбоме Лена видела прежнюю мамину фотографию. Куда делись мечтательные глаза, кокетливый поворот головы, красивые, молодые руки? Все было истрачено на них, на детей. Теперь руки были жилистые, крепкие, с жесткими ладонями и обломленными, сухими ногтями.

Тяжело жилось на небольшую зарплату машинистки. Прежде отец помогал, а последние годы дети подросли и он перестал присылать деньги. А тут как раз и пошли настоящие расходы. Лена не могла уже ходить в простенькой ученической форме. Она стала студенткой. Нельзя же было одеваться хуже других. Мать брала работу на дом, ночами перепечатывала диссертации, поэтические сборники, бухгалтерские отчеты. Иногда до самого рассвета устало стучал ее старенький «Ремингтон». Мать постарела, осунулась, ходила в пальто, перешитом из мужского, мало спала, скудно питалась, лишь бы Лена была одета по моде, не отстала от своих подруг. Никто, кроме них двоих, не знал, каких это стоило трудов и лишений.

Отец жил в Новотайгинске, со второй женой. Лена любила его, и каждое лето ездила к нему на каникулы. Отец работал директором универмага. Лену поражала и обольщала обстановка его квартиры: ковры, картины, плафоны, сверкающая, как снег, ванна, паркет.

Училась Лена хорошо, а педагогическая практика даже увлекала ее. Ей нравились дети, их простота, искренность, их доверчивые, иногда смешные вопросы. И оттого, что они нравились ей, она сразу сумела взять с ними нужный тон — серьезный и доброжелательный. Тщательно готовилась к урокам, каждый раз отыскивала что-нибудь интересное, чего нет в учебнике, и дети удивлялись, почему уроки литературы короче всех остальных. Один мальчуган высказал даже неосуществимую мечту: «Эх, была бы литература каждый день». Лена догадалась, что ребята любят не только литературу, но и ее самое — Лену, и это было так ново, так волновало, что, входя в класс, ей стоило труда сдержать непроизвольную, счастливую, совсем не педагогическую улыбку. На последнем курсе Лене не терпелось поскорее развязаться с экзаменами и стать учительницей.

Да, все было бы хорошо, если бы не Павлик. Мать допытывалась встревоженно: «Ну, скажи, что случилось? Между вами было что-нибудь серьезное?» Лена обливалась горячим, стыдным румянцем: «Что ты, мамочка!» — «Ну, хотя бы сделал он тебе предложение?» — «Нет пока». — «Значит, ты собираешься сама кинуться ему на шею?»

Все было, конечно, не так. Все было решено, хотя и без слов, все подразумевалось. Они только не разложили по полочкам. Не успели… Лена уехала домой. А в письмах, сдержанных и целомудренных, они избегали говорить о своих чувствах.

Были бы они вместе, пришло бы и предложение, и все остальное.

Отец рассуждал проще. Он писал: «Не хочешь в деревню — не надо. Чтобы служить народу, не обязательно забиваться в дыру. Будешь жить у меня. Места хватит». Она знала, что отец неправ, но там, в Новотайгинске, она будет с Павликом. Не может же он бросить институт и уехать с ней в Бегучи.

Душно было в каюте, душно от своих мыслей. И вместе с тем никак не хотелось видеть опять Утехина. Только вышла на палубу, он, пошатываясь, приблизился к ней. Должно быть, ждал ее. Поймал перила рукой, оказался плечом к плечу с Леной. Забормотал:

— Зря ты отказалась… От ресторана…

Лена отстранилась. Утехин замахал рукой:

— Не бойся. Настроение у меня олимпийское, но в пределах.

Икнул, помотал головой, затем вынул анодированный портсигар, распахнул его, протягивая Лене. В полутьме папиросы белели, словно длинные оскаленные зубы.

— Прошу!

Лена отказалась. Он закурил. Едкий дымок понесло Лене в лицо.

— Я хочу открыть тебе. Лопухи мои я пошлю к черту. Понятно? У меня тоже есть мое «хочу». И это мой закон… Мало логики? Вот и хорошо. Очень скучно, когда ее много. Почему это я свое «хочу» должен кому-то уступить? И сунуть шею в хомут. Почему? Но об этом — никому. Нельзя идти на красный свет — раздавят. Надо без шума. Ты правильно действуешь — тихо, раз — и в тень. Одобряю. Я тоже… Ты понимаешь, я рад, бесконечно рад. Теперь я знаю, что мы с тобой совсем одинаковые. «Мы с тобой два берега у одной реки…»

— Ну, уж нет, — сказала Лена.

— Почему — нет?

— Иди, проспись, тогда говорить будем.

— Значит, ты не согласна?

— Нисколько!

— Ты, значит, думаешь, что лучше меня? А чем? Чем? Ну, скажи!

Не дождался ответа, посмотрел на горизонт, где светилось, разгоралось оранжевое зарево. Спросил:

— Ты как насчет луны? Специально для нас вылазит.

Лена сделала движение, порываясь уйти. Он загородил ей дорогу.

— Мы с тобой одни. Двое нас и никого больше. Никого, ни людей, ни звезд.

Показал на звездное небо.

— Эти не для нас. Слишком высоко. Мы пониже. Верно?

Пододвинулся ближе, шепнул:

— Ты не бойся.

Лена из самолюбия не отодвинулась. Вот еще — такого бояться. А он понял это по-своему.

— Эх, Ленка! Да ты для меня…

Грубо обнял, сунулся в лицо мокрыми губами. Лена оттолкнула его пьяные, липкие руки и ушла. Он что-то крикнул вслед.

В каюте Лена заперлась на ключ. Утехин пришел, подергал дверь. Из замочной скважины зашипело с пьяной страстностью:

— Ну, чего ты? Открой!

Лена тоже приложила губы к скважине, прошептала:

— Дурак!

Некоторое время его новые ботинки недоумевающе поскрипывали подле двери. Потом удалились и снова заскрипели, в этот раз на палубе. Утехин, прильнув к соседнему окну, позвал с мольбой в голосе:

— Ленка!.. Ей-богу, хватит в прятушки играть. Открой, тебе говорят! Леночка…

Чей-то мужской голос тихо, но угрожающе загудел в ответ:

— Этого еще не хватало! Что вам надо?

Некоторое время Утехин молча размышлял, не понимая, в чем дело. Потом забормотал:

— Вот так раз… Нашла, значит, себе… Успела!

Лена смеялась, зажав лицо подушкой.

* * *

Утром ее разбудила глухая, щемящая сердце, тишина. Пароход стоял. Где? Почему? Поспешно оделась. Вышла на палубу. Со всех сторон пароход плотно окутывал густой туман. Везде он одного цвета — серого. Только внизу проступало что-то зеленоватое, неясное, живое. Тревожно провыла сирена и смолкла. Где-то рядом стоял другой пароход. Четко послышался окрик:

— Архипенко! В машинное!

Пароход спал. Только на палубе прогуливался вчерашний лейтенант.

— Скоро двинемся? — обратилась к нему Лена.

— Видите, туман.

И спросил:

— А вы куда едете?

— Не знаю, — ответила Лена и вздохнула.

Лейтенант посмотрел на нее внимательно, но без удивления. Помедлил, ожидая, не скажет ли она еще что-нибудь. Она не сказала. Он повернулся на каблуках, снова зашагал.

Прошел час или полтора. Туман стоял все такой же густой, но теперь его освещало солнце, и от этого он весь сверху донизу, до самой смутно мерцавшей зеленоватой воды, напитан был густым, желтым светом. Казалось, сожми его — и польются золотые струи, как из сотов.

Сквозь туман проступило красное пятно — флаг соседнего парохода. Потом обозначился берег бледными, акварельными контурами сосен. И тут Лена заметила, что туман не стоит на месте, а течет, разделяясь на клочья. Течет вместе с водой.

Лицо уловило теплоту солнечных лучей. Пароход проснулся. Звонко и решительно загремела якорная цепь. Что-то дрогнуло вдоль корпуса парохода, — просыпаясь, он вздохнул подавленным, сдержанным вздохом. На палубе появились пассажиры. Морщась, сонно поглядывали, как по речной долине уползал вниз туман, словно исполинская, мохнатая гусеница.

Пароход тронулся. Вдоль палубы пролился, затрепетал живой, беспокойный ветерок. Все вокруг стало свежим и солнечным. Мир словно только что умылся холодной водой и крепко вытерся мохнатым полотенцем.

За спиной спросили кого-то:

— Скоро Бегучи?

— Через час, пожалуй, будем.

«Бегучи! Бегучи!» Лену словно обожгло. Забыв о вежливости, поймала за рукав проходившего мимо усатого матроса.

— Скажите, правда, скоро Бегучи?

— Так точно!

— А есть какие-нибудь другие Бегучи? Не эти?

— Зачем вам еще? — засмеялся матрос. — Одних хватает.

— Нет, серьезно?

— Одни-единственные Бегучи на всем белом свете. Вот так!

«Одни-единственные», — повторила она про себя.

Снова мимо шли берега. Под голубым небом была все та же река, что и вчера, но сегодня она казалась Лене удивительно красивой. Правый, высокий берег дремал еще в глубоких утренних тенях, а левый, уже пробудившийся, радостно сиял солнцем.

Дышалось просторно и глубоко, и все сильнее охватывало Лену то особенное, ясное настроение, которое у нее всегда предшествовало ясным мыслям.

Кто-то шептал рядом. Она прислушалась.

— Солнце встает, засучив рукава.

Это склонился над своим блокнотом лейтенант.

От носа парохода неотступно, косым крылом катилась крутая волна. Освещенная низким солнцем, она насквозь просвечивала глубоким, внутренним светом, бежала все дальше и дальше к берегу, подбегала к нему и вгрызалась, как резец, буйно вскидывая белую стружку пены.

Под самым бортом на мгновенье, вздыбленный волной, прошмыгнул пустой катерок. Свистнул на бегу задорно, по-мальчишески. Пароход ответил ему снисходительно, степенным, глухим басом.

Прошел встречный буксир, толкая впереди себя две баржи, тяжело груженные плахами и тесом. От них пахнуло запахом смолы, сосновым бором.

На берегу вспыхнула белыми стенами избушка бакенщика. Над нею темно-синие кедры. К самому краю берега выбежала девчушка в красном платье, с голыми коленками. Сдернула с головы белый платочек, замахала пароходу. Лена ответила ей.

В это время матрос, проходя мимо, кивнул небрежно:

— Вон ваши Бегучи, девушка.

— Где?

Прильнула к перилам. Перед глазами только ветер, вода, тальники.

— Где же?

Между тем пароход сбавлял ход. За спиной раздалось насмешливое, с хрипотцой:

— Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.

Опять Утехин. В плаще, с поднятым воротником. Лицо бледное, с синевой, как снятое молоко. Зябко улыбнулся.

Пушек, ясное дело, не было, но не было и пристани. Где же Бегучи? Должно быть, там, за непроходимой чащей мелкого хвойного леса, где в небо взмыла пожарная вышка, откуда желтым ручьем выливается мягкая от повядшей травы, еще не разъезженная дорога. По обочинам ее какие-то ящики, бочки, что-то угловатое под брезентом, лесопильная рама, пучки дранки. К ним-то уверенно подруливал пароход. Едва не коснувшись бортом склоненных тальниковых ветвей, подошел к берегу, остановился. На берегу сгрудились люди с котомками, чемоданами, мешками.

Утехин спросил:

— Что? Дрогнуло сердечко?

Как смеет он говорить о сердце? Он! Лена бросилась прочь от него. Кинули сходни. Пароход стоял, но плицы потихоньку шлепали, и от этого он весь нетерпеливо вздрагивал, поторапливая людей. Первым на берег выбежал мальчонка с пестрым щенком на руках. За ним какие-то люди потащили бумажные свертки, а завхоз в дождевике суетливо напоминал:

— Осторожно! Приборы! Электрофорную машину сюда, здесь посуше.

Вышел и остановился на берегу лейтенант. Киномеханик с полевой сумкой через плечо таскал на берег жестяные кинобанки. Вынесли на берег большой приемник. Какой-то взлохмаченный парень встретил девушку с синим узелком и прямо на людях принялся целовать. Она смущенно и весело отбивалась.

Остановка была недолгой. С капитанского мостика раздалось:

— Убрать трап.

Матросы взялись за веревку, чтобы вытянуть его на пароход. Но в это время на него вошла Лена с чемоданом в руке. Вошла и замерла. Узкая длинная доска вздрагивала, под ней покачивалась темно-зеленая вода, поигрывала какой-то щепочкой, сопела, поплескивая в берег. Губы у Лены побелели.

Лейтенант поймал отчаянный взгляд девушки, крикнул:

— Ну, смело!

Подбежал. Кинулся по трапу навстречу. Протянул руку. Она взглянула в его глаза, озорные, смеющиеся, и, чувствуя с ужасом, как все вокруг поворачивается и плывет, шагнула ему навстречу. Он поймал ее на лету, уже падающую, помог ей удержаться и свел на берег.

Завхоз в дождевике, забыв о своих драгоценных свертках, хохотал:

— Ну, девка, отколола. Как с парашютом прыгает…

Матросы затащили на пароход сходни. Машины примолкли. Пароход стало относить от берега, разворачивало течением. С гулким плеском ударили о воду плицы. Матросы торопливо задвинули перила у выхода.

Пароход кинул на воду испачканный сажей рваный клок дыма. Вошел в фарватер. На палубе темнела нахохленная зябкая фигура Утехина. Лена помахала ему рукой.

Лена подошла к лейтенанту, виновато произнесла:

— Извините, товарищ.

Он кивнул понимающе:

— Бывает.

Никогда еще в жизни Лене не было так свободно, так радостно, как сейчас. В душе что-то пело, рвалось наружу, как весенний ручей из-под снега.

— Я… — начала было Лена и запнулась.

Как объяснить ему то счастливое, удивительное, что творилось с ней? Где найти слова?

— У меня сегодня день рождения, — вырвалось у нее, и ей показалось, что этим она сумела обнять все, что чувствовала, все, что случилось с ней.

КАТЯ

Место досталось Кате удачное — впереди, у открытого окна. Как только автобус тронулся, она с наслаждением подставила лицо ветру. Мимо неслась земля, только что омытая коротким, сильным дождем, и Катя ощущала ее запах — густой, терпкий, напоминающий запахи детства. Сегодня с самого утра Катя была непонятно счастлива, и мир казался ей красивым, двадцатитрехлетним, таким же, как она сама. Откуда взялось это чувство — она не знала: может быть, причиной его было то, что ей, начинающему репортеру, поручили, наконец, важное дело, а может быть, ощущение это принесла новая нейлоновая кофточка, которую она сегодня первый раз надела.

И в Новопокровке ей повезло — Баталина она застала в последнюю минуту. Он стоял во дворе у мотоцикла, уже в брезентовом дорожном плаще и сапогах, готовый уехать. «Молодой совсем», — отметила Катя.

— Степанова. Из радио. Будем знакомы.

Она встряхнула его тяжелую большую руку и добавила:

— Приехала писать о вас очерк.

Как приятно было произносить эти значительные, такие вкусные слова: «Писать очерк». Произносить впервые в жизни.

— А я на поля. В ночь, — сказал он, осторожно сжимая ее пальцы в своей широкой, жесткой ладони.

— Вот и чудесно, — обрадовалась она. — И я с вами.

— Ну, что ж, — неуверенно согласился Илья.

Его смущала Катина кофточка — совсем прозрачная, словно только намеченная из воздуха. Разговаривая, он смотрел в сторону. Катя с удовольствием подумала: «Славный, застенчивый». Ей понравилось, что этот большой, должно быть, сильный человек смущается ее — маленькой и слабой.

— Только ведь… — начал Илья.

— Что?

— Замараетесь.

Он и не заметил, что вместо «запачкаетесь» употребил деревенское «замараетесь», но ей это слово понравилось. Ей вообще нравилось говорить по-сибирски вместо «простудилась» — «простыла», вместо «замерзла» — «заколела». Было в этих словах что-то прочное, надежное.

Катя улыбнулась:

— Извините, вы женаты?

— Нет.

— Или, может быть, сестра есть?

Он догадался, о чем она.

На минуту ушел в дом, вынес что-то синее и ватную стеганку.

— Идите в избу, там нет никого. Это Васькино… Если не брезгуете.

Катя взяла одежду, ушла в дом. Ожидая ее, он присел на ступеньки крыльца. Небо постепенно расчищалось, последняя туча ушла за горизонт, волоча за собой серый занавес ливня. Илья знал, что дождя больше не будет, но его тревожило, успеет ли пообыгать пшеница, возьмет ли ее комбайн. По опыту он знал, что если и возьмет, то все равно работать будет трудно, и думал о том, что, может быть, напрасно не послушал совета своего помощника Борьки Лапшина — не выезжать сегодня в ночь. Кроме того, было неприятно, что именно сегодня приехала эта нарядная городская девушка, и что будет она ко всему присматриваться, записывать, и потому надо быть все время начеку, чтоб не осрамиться.

Катя тем временем переоделась. Комбинезон пятнадцатилетнего Васьки пришелся ей впору. Волосы она повязала красной косынкой, которую нашла на комоде. Заглянула в зеркало и осталась собой довольна.

Вышла во двор уже не смущающая, а простенькая, обыкновенная. Илья поразился: она казалась теперь совсем другой — необъяснимо милой, как будто давно знакомой. Она предложила:

— Зовите меня просто Катей.

Примостилась на седле, позади Ильи. Мотоцикл взревел и кинулся со двора, как застоявшийся рысак.

Ночной сторож — дед Максимыч сидел уже на лавочке возле склада сельпо. Подле него, как всегда, неизменная его собеседница тетка Настасья. Заметив Илью с Катей, Максимыч толкнул локтем свою собеседницу:

— Ишь ты! Илья-то, скромник… Укатывает какую-то… — И подмигнул. Настасья вздохнула.

— Молодежь. Она свое дело знает.

Промчались вечерней дорогой, круто заглядывая в лужи на поворотах, навстречу начинающему разгораться закату. Нырнули в лог. Здесь все уже закоченело в холодной вечерней дремоте. Затем вырвались на поля, на чистые, свежие просторы. Остановились у комбайна, похожего на исполинского красного жука. Илья ушел в поле, долго стоял там, ощупывая колосья еще влажной пшеницы. Катя прошлась вокруг комбайна, наклонилась, потрогала острые, холодные пальцы жатки. Катю поразила сложность машины, обилие деталей, передач, колес. Вернулся Илья, начал проверять натяжение цепей, подтягивать гайки, шприцевать подшипники. С невольным уважением к нему она подумала, что нужно иметь умную голову на плечах, чтобы разбираться во всем этом.

Катя поинтересовалась маркой машины, давно ли он на ней работает, сколько обязался убрать гектаров. Он отвечал немногословно и будто нехотя. Марка комбайна — С-4М, что значит: самоходный, захват жатки 4 метра, модернизированный. Предназначен для работы вдвоем, но они с помощником приспособили педаль с передачей на соломокопнитель и теперь можно работать одному. Кроме того, переконструировали грохот, это позволяет убирать влажный хлеб.

Медленно угасал закат. Илья включил фары. Комбайн тронулся. Катя стояла рядом с Ильей на площадке управления и ничего не записывала. Блокнот и авторучку она забыла вместе с сумочкой в селе. Но сейчас ей и не хотелось писать. Все было так ново, так остро воспринималось, что, казалось, и без записей навсегда запечатлеется в памяти.

Илья начал жать осторожно, на малых скоростях, захватывая хлеб только половиной жатки, затем, убедившись, что молотилка справляется, пустил комбайн на полный захват. Его подавшиеся вперед плечи, его руки, напряженно лежавшие на рулевом колесе, глаза, с тревогой всматривающиеся в полутьму, — все показывало Кате, как трудно, неспокойно идет сегодня его работа.

Мысленно она сочиняла очерк: «Мерный рокот механизмов слегка сотрясал громоздкое, но сильное тело комбайна. Ловкие, умные руки Ильи Баталина уверенно лежат на рулевом колесе. Волнуется золотое море пшеницы. Ветер гонит упругие волны колосьев».

А заголовок дать: «Под звездами». Вон они уже загораются. Звезды в городе над крышами совсем не такие, как здесь. Там они тусклые, словно подтертые резинкой, а здесь небо распахнулось во всю ширь, щедро рассыпало свои алмазы. Нет, алмазы — это избито. Ну, с чем сравнить здешние звезды? Хотя бы с далекими огнями электросварки. Оригинальный образ. А небо все в трещинах от их голубых лучей.

Наклонившиськ плечу Ильи, заговорила:

— Представьте, мне кажется, что мы на капитанском мостике. А вокруг — море. Почему-то желтое. Не все ли равно — почему. И мы плывем. Лес — это берег. Вы слышите?

Да, он слышал. И не только слышал, но и понимал каждое ее слово. Понимал и ее настроение. Не отрывая взгляда от бегущей навстречу пшеницы, он кивнул. Нет, он не считал ее болтливой или глупой. Он тоже умел выдумывать и, пожалуй, не хуже ее. Разве сама эта девушка, которая стояла рядом, не была прежде создана в его мозгу? Он ждал ее — и вот она явилась.

Круг за кругом шел комбайн. Время от времени из непроглядной черноты ночи возникали ярко-белые глаза автомашины. Она подходила, забирала зерно из лотка комбайна и отходила вперевалку, отяжелевшая и неторопливая. И снова Катя и Илья оставались вдвоем среди темных полей, которые казались бескрайними.

Она взглянула на часики. С начала работы прошло не более двух часов, а ей казалось, что она здесь уже очень давно. Становилось холодно. Хотелось спать. Катя примолкла, задумалась.

И вдруг комбайн резко качнуло в сторону, послышался скрежет и хруст. Машина задрожала крупной, лихорадочной дрожью. Илья нажал педаль тормоза, но поздно. Катя поняла, что там внизу что-то сломалось. Еще вхолостую работал мотор, но этот пустой шум казался стоном. Илья спустился вниз, присел на корточки возле ножа, разглядывая что-то. Катя тоже спустилась на землю, подошла к нему.

— Что случилось?

Он не ответил. Да и нужно ли было отвечать? Правое крыло жатки упиралось в крепкий сосновый пень. Было сломано пять пальцев, несколько сегментов ножа, сорвана его головка, порвана цепь. Илья вернулся на мостик и выключил мотор. Теперь, когда стало тихо, было слышно, как шелестит листьями близкий лес, как далеко на дороге шумит автомашина.

Илья стоял и курил. Курил жадно, глубоко вдыхая дым.

— Что делать? — спросила Катя.

Этот человек, который несколько минут назад был таким приветливым и даже близким, теперь вдруг стал чужим, молчаливым.

— Что ж делать? — опять спросила она.

— Ремонтировать будем, — ответил Илья. — Ремонтировать.

«Вот и конец моему очерку», — подумала Катя. От этой мысли хотелось плакать.

На краю поля заморгала фарами автомашина. Илья поднял переноску, помахал ею. Машина подошла к комбайну. Шофер был городской, пожилой мужчина с рыжеватыми усами, в китайской меховой куртке с застежками-молниями. Илья стал уговаривать его съездить на центральную усадьбу, найти механика и получить на складе запасные детали.

— Ты пойми, — говорил негромко Илья. — Пока ты ездишь, я тут сколько проверну! Все подготовлю и цепь склепать успею. К рассвету бы закончили.

Катя понимала, что ему хочется до приезда сменщика вернуть комбайн в строй. Но шофер тупо смотрел куда-то в сторону.

— Мое дело — зерно.

— Ты пойми, раз такой случай.

— Куда я поеду? Я и не знаю никого. Да и кто мне даст… Ночь ведь. Коли бы еще днем.

Ему, должно быть, очень хотелось уехать домой, провести остаток ночи в теплой постели.

— Пишите записку механику. Я поеду, — неожиданно для самой себя сказала Катя.

Илья оглянулся.

— Хорошо.

Он вырвал из засаленного блокнота листок, написал что-то, посоветовал:

— Вы напрямик, через лога. Километров пять срежете.

И вот Катя мчится лесом, корявой, разбитой дорогой. Дребезжит, бьется, словно в судорогах, пустая машина. С разлету нахлестывают по ветровому стеклу низкие ветви берез. Светящаяся стрелка спидометра дергается где-то около тридцати. Шофер зол, оттого по-злому летит машина. Дорога петляет. Кате кажется, что вот-вот машина опрокинется, со скрежетом и треском рухнет в ночную тьму.

Мелькнули темные дома какого-то села. В свете фар вспыхнули и исчезли белые платья девчат. Собаки с диким лаем увязались за машиной, но задохнулись в непосильном беге, оторвались.

Машина мчалась навстречу восходящей апельсиново-желтой луне. Наконец, показалась центральная усадьба. У въезда лохматые, как будто обросшие синими волосами кедры, за ними сквер, цветы на клумбах. В опрокинутом конусе света парень. В петлице пиджака белая астра. Шофер затормозил. Катя высунулась из кабинки, крикнула во тьму:

— Товарищ, где живет механик?

— А вам зачем?

— Комбайн поломался. Мы за деталями.

Парень вскочил на крыло машины, на ходу указывал: направо, налево. У большого дома с наглухо закрытыми ставнями сказал:

— Здесь.

И успокоил Катю:

— Ты смелее. Собаки у них нет.

Внутри крытого двора парень осветил путь электрическим фонариком. Пока шли к крыльцу, успел спросить:

— Ты откуда такая?

— Какая?

— Не знаю. В общем, таких у нас не было.

Катя постучала в дверь.

— Не умеешь ты, — сказал парень. — Дай-ка я.

Он постучал так, что в сенях что-то упало и покатилось по полу. На крыльцо вышла женщина и неожиданно спокойно спросила:

— Ты что, Петька, сдурел? Дом того и гляди разломаешь.

— Михаила Тимофеича нам.

— Занемог он, с утра не подымается.

Женщина хотела закрыть дверь, но Петька придерживает ее ногой.

— Комбайн встал. Авария!

— Завтра.

— Нельзя завтра, — сказала Катя.

А сама подумала: «Ну, нет. Все равно добьюсь. Что значит — занемог?» Она представила себе поле, темный, притихший комбайн. Он тоже занемог.

— Ни днем, ни ночью спокою, — вздохнула женщина и ушла в дом. Катя и Петька двинулись за ней следом.

На широкой кровати, раскинув руки, спал механик. Лицо у него было толстое, широкое, заросшее черной щетиной. Женщина потрясла его за плечо.

— Минька! А, Минька! Слышь?

Механик промычал что-то.

— Минька! Слышь, люди к тебе. Комбайный поломался.

— А черт с ним, — внятно произнес механик.

— Михаил Тимофеевич, проснитесь! — сказала Катя.

— Дядя Миша, только подписать… — уточнил Петька.

Механик открыл мутные, красные глаза. По ним было видно, что он просто-напросто пьян.

— Вот, — протянула Катя бумажку.

Петька достал авторучку и вежливо посветил фонариком. Красные глаза поморгали и начали закрываться. Катя испугалась, что все начнется сначала.

— Минька, — окликнула его жена.

— Михаил Тимофеевич! Да как вам не стыдно!

Катя схватила его за плечи и стала трясти его большое жидкое тело.

— Проснитесь, я вам говорю!

Один глаз удивленно раскрылся. Механик взял авторучку, изобразил на бумаге невероятную загогулину и обессиленно повалился на подушки.

— А теперь к кладовщику…

На улице Петька спросил Катю:

— Ты, наверное, дочка Ваниных?

— Никаких Ваниных не знаю.

— Так чья же ты?

— Своя собственная.

Ей стало почему-то очень смешно, и она засмеялась громко и весело.

— А я знаю, — продолжал Петька. — Ты у Петровых остановилась. Студентка?

— Нет, не угадал.

Они шли по улице, а машина потихоньку следовала за ними.

— Ну, значит, ты практикантка.

— А вот и нет.

— Новая учительница?

— Опять не то.

— Вот здесь кладовщик живет, — остановился Петька перед двухэтажным домом. — Да только заходить не стоит. Все равно его дома нет.

Справа на скамеечке мерцали огоньки папирос.

— Эй, ребята, — крикнул Петька. — Вахлакова не видали?

— Он с Валькой на берег подался.

Петя обернулся к шоферу:

— Вы обождите.

И улыбнулся Кате:

— Адрес точный — на берег.

Повернули в переулок. Под ногами влажная трава, через чулок ужалила крапива. Катя шла и думала: «Как все странно, и то, что я здесь, и то, что ищу какого-то Вахлакова, которого никогда в жизни не видела».

— Дай руку, — сказал Петя, — здесь голову поломаешь.

Катя протянула ему руку и улыбнулась. Она догадалась, что ему приятно держать ее руку в своей. Он осторожно помог Кате спуститься по тропинке, бегущей круто вниз. Луна раскинулась по всему плесу желтыми искрами, огоньками. Сквозь хвою сосен просачивались редкие звезды. Под соснами над кручей сидели двое. Парень и девушка. Ее голова у него на плече.

Петя осветил их фонариком. Девушка вскрикнула, закрыла лицо руками. Парень поднялся угрожающе.

— Ну, чего тебе?

— Хватит девчонке голову крутить, — сказал Петя.

— Товарищ Вахлаков, — вмешалась Катя. — У нас срочное дело. Авария… Вот записка Баталина.

Вахлаков смотрел хмуро.

— Валя, пойдем, — позвал он.

— Да ну тебя, — обиженно отозвалась девушка.

Она все еще прятала пылающее лицо.

Возвращались в село гуськом. Впереди шел Петя, за ним Катя. Сзади Вахлаков со своей подружкой.

— Вы извините нас, — обратилась Катя к Вахлакову.

Тот засмеялся.

— Недолго осталось звезды караулить. Вот уборочную закончим и свадьбу сыграем.

— Скажешь тоже! — отозвалась Валя. — Вы его слушайте больше! Он наговорит…

Все вчетвером сходили на склад. Катя получила новый нож и запасные пальцы. Петя помог уложить в кузов машины. Пока шофер что-то копался в моторе, улучил минуту и шепнул Кате:

— Ты скажи начистоту. Если свободная, я приеду к тебе. Завтра. Идет? Вечером, после работы? Ну, что молчишь? Занятая?

Катя видела близко просящие и надеющиеся его глаза.

— Нет, не надо.

— Скажи хоть, как звать тебя.

— Зовуткой, — засмеялась Катя.

— Все равно найду.

Катя уселась рядом с шофером, тронулись. Петя кинул ей астру, она упала ей на колени. Крикнул что-то. Она разобрала только:

— …жди…

Она долго ехала с улыбкой на губах, будто еще разговаривая с парнем. Смешной какой, влюбчивый и, кажется, хороший.

Обратный путь показался короче. И вот знакомое поле. Знакомые очертания леса. Белой звездой горит электрическая лампочка, подвешенная на мотовиле. Илья… Он успел уже снять погнутый старый нож, отделить поломанные пальцы, склепать цепь.

Потом шофер спал в кабине, а Катя помогала Илье: завинчивала гайки, подавала ему то молоток, то гаечный ключ, то зубило, и эта несложная работа рядом с ним доставляла ей почему-то наслаждение.

Ремонт закончили они перед рассветом, и Илья сказал, что можно еще поработать часа два или три. Катя сделала с машиной один круг, но как-то внезапно почувствовала, что ужасно хочется спать. Она попросила Илью остановить комбайн и ушла по стерне к полевому стану. Наощупь забралась в глубь темного вагончика, сняла туфли, натянула на себя что-то мохнатое, тяжелое, как кусок дерна. Пахло свежей соломой, овчиной. В небе теплилась бледно-зеленая полоска — тонкое начало рассвета, из открытой двери в лицо тянуло острым, предутренним холодком.

Катя лежала и думала об очерке. А что, если так и написать все, как оно было: с аварией, и с ленивым шофером, с Петей и Вахлаковым. Ведь это и есть сама жизнь. С этими мыслями незаметно уснула.

Илья пришел, когда солнце уже высоко поднялось над лесом. Присел на пороге вагончика. Катя спала, подсунув ладонь под щеку. Он поправил старый тулуп, который слез с плеча, накрыл ноги в тонких капроновых чулках. Посмотрел в запыленное, словно загримированное лицо, усмехнулся: «Чумазая».

Потом он пошел на берег и вынул из корчажки, которую поставил с вечера, десятка два пескарей. Почистил их и положил в котелок. Натаскал хворосту.

Катя спала долго. Он ждал, когда она проснется. Вскипятил чай. Подремал немного в тени вагончика.

Проснулась Катя часов в десять. Потянулась, зашуршала соломой, села, с удивлением оглядываясь вокруг. Потом вспомнила: ночь, комбайн, вагончик. Улыбнулась Илье:

— Вы уже сменились?

— Да. Есть хотите?

— Конечно, но я вся грязная, прегрязная! Наверное, на всех чертей похожая. Не смотрите на меня. У вас найдется мыло, полотенце?

У нее не было купального костюма, и потому, уходя к реке, она предупредила Илью притворно строго:

— Только не ходить за мной!

Ее долго не было или только так показалось ему. Встревожился. Пошел к берегу. Не приближаясь к краю обрыва, прислушался. Снизу доносился приглушенный плеск. Успокоился.

Вернулась Катя, веселая и оживленная. Помахивая туфельками, которые несла в руке, заговорила громко и радостно:

— Вы не представляете… До чего приятно босиком. А вода жжется, как пламя. И сейчас еще вся кожа горит.

Ей было так хорошо, так просторно, так чисто, как будто вода смыла и обожгла не только тело, но и все уголки души, самые темные, от всех затворенные. Он невольно окинул ее взглядом — худенькую, с пятнами воды на синем комбинезоне и неожиданно подумал: «Тоненькая. Такую боязно и в руки взять… Того и гляди, сломается».

Ушел помыть ложки и котелок. С поверхности воды щурилось солнце. На том месте, где купалась Катя, у самой воды заметил на сырой глине след ее легкой, небольшой ступни. Подумал с непонятной болью: «Только это и останется».

Завтракали подле догорающего костра. Поели ухи, выпили чаю.

— Что ж, поедем?

— Так быстро? — удивилась она.

— Как хотите.

— Нет, нет, — воскликнула она, вскакивая на ноги, — конечно, надо ехать. Я ведь сумасбродка, вы меня не слушайте.

Она, и правда, казалась себе сумасбродкой.

— Едем.

И снова мотоцикл и увлекающее, пьянящее ощущение полета. Только вывернули на проселок, она крикнула ему:

— Цветы!

Остановились. Катя слезла набрать букет. Цветы были уже осыпающиеся, с жесткими, сухими стеблями, пахли сеном, и все-таки они ей нравились. Ей казалось, что она опять девочка — так свежо воспринималось все… Краски были кругом такие, как в детстве, — яркие, сильные, без полутонов, Давно она не видела мир так просто и определенно.

— Неужели домой? — спросила она и добавила почти жалобно: — Может, побродим?

По его лицу она поняла, что ему тоже не хочется расставаться.

Несколько дней спустя Катя пыталась сложить из отдельных впечатлений что-то последовательное, о чем можно было бы записать в дневник. Но ничего не получилось. Так и остались в памяти разрозненные куски чего-то необыкновенного, яркого, неповторимого… Но только куски.

…Вот перед ними канава, полузаросшая травой. Катя разбежалась и прыгнула через нее, и получилось легко и изящно. В жизни так не прыгала.

— Откуда здесь канава?

— Лес горел. Копали, чтоб огонь перехватить.

На минуту представила себе пламя, дым, услышала потрескивание горящих сучьев, грохот падающих деревьев. Невольно вздрогнула.

… В сыром осиннике нашли опустевшее гнездо и подле него в начинающей желтеть траве осколки пестрых скорлупок. Здесь же темнел удивительный гриб: слезящийся, трухлявый, вот-вот готовый развалиться, а на шляпке его разместилось несколько маленьких грибков. Катя наклонилась, чтобы взять его, но тут же отдернула руку. Из черного летка в земле с угрожающим жужжанием вылетали земляные осы.

…Зашли в смородинник. Кое-где на ветвях висели еще не осыпавшиеся крупные, чуть подвядшие, черные ягоды. Лицо и руки мгновенно облепили комары. Илья достал из кармана флакончик диметилфталата, капнул Кате на розовую ладошку густую душистую каплю.

— Натирайтесь.

Набрали по горсти ягод, и вдруг Катя увидела зайца. Он сидел, прижав длинные уши к спине, всего в двух шагах от нее. Ясно были видны глаза его — темные, полные лесной, пугливой тьмы. Катя протянула к нему руку. Он прыгнул, как отпущенная пружина, прошуршал сухой травой, исчез.

…Дальше пробирались, взявшись за руки, по кочкам через болото, где сквозь дремотную воду виднелось рыжее дно. Было немного страшно податливой мягкости под ногами, сумрачной, нетронутой тишины, таинственного бездорожья.

— А мы не заблудимся? — встревоженно спросила Катя.

Илья засмеялся.

… Вышли на поляну, заросшую высокой травой. Вокруг огромные пни.

— Как хорошо здесь! — воскликнула Катя.

Ей казалось: что-то настоящее высвободилось в ней, а то обычное, ежедневное, оставленное вместе с нейлоновой кофточкой и узкой юбкой, было не настоящее, не ее.

Она кинулась на траву. Как давно не лежала она вот так на траве, открыв лицо солнцу! Илья сел чуть поодаль.

Когда-то в детстве она жила в деревне. Потом семья переехала в город, а деревня осталась в душе зеленым, солнечным уголком. Иногда она звала Катю к себе, но все реже. Годы учебы, смерть матери, новая женитьба отца, самостоятельная, трудная жизнь — некогда было хоть раз вернуться к этим деревьям, к этой траве. Все здешнее казалось ей знакомым, почти родным.

Она со смехом рассказала Илье о том, как Петя назначал ей свидание, о счастливом Вахлакове, о механике, который «занемог». Илья смеялся вместе с ней. Потом она спросила, не знает ли он наизусть каких-нибудь стихов. Он подумал, припоминая. Кивнул:

— Знаю.

— Прочтите, — попросила она.

Почему-то смущенно умолк.

— Ну, дальше, дальше, — нетерпеливо напомнила Катя.

Он дочитал:

Катя приподнялась на локте, испытующе посмотрела ему в лицо:

— Чьи это?

Илья не решался ответить.

— Ваши?

Он кивнул.

— Хорошие стихи, — сказала Катя.

— Самодельные.

Она села, охватила руками колени, заговорила серьезно:

— Не самодельные, а самобытные.

Он прочел ей еще одно стихотворение, которое называлось «Когда надо мною тучи».

— А вы поэт!

— Куда там!

Кате было немного обидно: она кончила литфак университета, но сколько ни пыталась сочинять стихи, ей не удавалось и пары сносных строк. Катя погрустнела, замолчала, в уголках ее губ появились горькие, печальные складки. О чем-то задумалась.

— Что с вами? — спросил Илья с тревогой.

Она подавила вздох, тряхнула волосами:

— Ничего. Просто пора домой.

Поднялась на ноги.

— В какую сторону идти?

Осмотрелась беспомощно, весело.

— Теперь я вся в вашей власти.

На этом кончилась их прогулка, — нечаянная, счастливая, — первая и, может быть, последняя.

Через полчаса они были уже дома.

Илья остался в кухне. Она скрылась в горницу. Он сел спиной к двери и слышал, как она шуршит одеждой, как заскрипел старый венский стул. Снова вышла, вчерашняя, но теперь не чужая, не загадочная, а удивительно близкая. Засмеялась:

— Как я замечательно устала!

И переменила тон на деловой:

— Ну, спасибо. Стихи присылайте.

— Хорошо.

— Нет. Лучше давайте-ка ваши стихи сейчас. Не бойтесь, я за них отвечаю.

Он подал ей тетрадку.

— Кажется, все.

— Все, — повторил он.

Ей очень не хотелось, чтобы было все. В дверях она приостановилась.

— Вы не обидитесь?

— На что?

— Нет, сперва скажите, что не обидитесь.

— Ну, пусть, не обижусь, — обещал он.

Она сделала шаг к нему, погрузила свои прохладные тонкие пальцы в его волосы, откинула их назад, пригладила.

— Вот так… А пробор вам не к лицу. Теперь так не носят.

Он проводил ее до остановки автобуса. Шел рядом с ней, как давеча, но сегодня она не вызывала в нем неловкости. Он любовался ею и даже произнес мысленно удивительное слово, которого прежде никогда не употреблял.

Слово это было стройное, снежно-белое, словно выточенное из слоновой кости. Он произнес его по складам: «Ми-ни-атюр-ная».

Когда проходили мимо сельпо, опять на скамье сидел дед Максимыч с Настасьей. Илья слышал, как дед кивнул вслед:

— Настя! Глянь-ка! Кофтенка-то! Всю сбрую видать!

Тетка Настасья протянула в ответ насмешливо-мечтательно:

— М…да. Мне ба такую.

Оба засмеялись. Кровь кинулась Илье в лицо. С опаской взглянул на Катю. Она невозмутимо шла рядом, словно ничего не слышала.

И как досадно: только подошли к остановке, подкатил автобус, Катя поднялась на ступеньку, махнула букетиком.

— Слушайте радиопередачи!

Автобус тронулся. Белая рука мелькнула, как крыло взлетающей птицы, исчезла. Пыль закрутилась, метнулась вслед, но отстала, легла на дорогу.

Домой Илья шел неторопливо, раздумчиво, еле заметно улыбаясь сухими заветренными губами. Над селом в сторону лесных озер пролетела тесная стайка уток, сухо просвистела короткими крыльями. Илья проводил их взглядом и только тут заметил, что солнце уже склонилось и светит из-за облаков не дневным, а закатным красноватым светом.

День кончался. Пора было собираться в поле.

ОКНО В САД

В июне, в самом конце учебного года, учитель математики Иван Васильевич тяжело заболел и вынужден был уйти на пенсию. Врачи посоветовали ему поселиться где-нибудь на юге. Он решил уехать в Колхиду. Места эти были ему немного знакомы: там он однажды провел лето вместе со своей женой Клавдией. Это было еще до войны, кажется, в том самом году, когда Виктор готовился в институт.

В памяти остался чистенький, южный городок, много цветов и много солнца. Там влажно шумели длинными, мягкими иглами серые приморские сосны. На отлогий берег шли и шли чистые, прозрачные волны. На пляже играли разноцветной, горячей галькой загорелые дети. Клавдия брала с собой книгу, но читать не могла. Ее отвлекало море. Она подолгу лежала на песке, у самой воды, слушая шум прибоя.

Раз или два им случилось видеть, как море сердится: приморские сосны протяжно шумели, на землю падали их огромные, жесткие шишки, с грохотом рушились на берег высокие, сильные волны, и над извилистой кромкой пустынного берега вился летучий туман брызг.

Что ж, все это он увидит еще раз. Он поселится на самой тихой улице. У него будет своя комната, любимые книги, какая-нибудь кошка или собака. Даже, может быть, птица. Попугай, например. Не все ли равно? Лишь бы было нужно о ком-то заботиться. Вечерами он будет сидеть на набережной, провожать взглядом гуляющих, любоваться на уходящее за море солнце. Так он спокойно дождется и своего заката. Вполне возможно, что это случится скоро. Всякому костру рано или поздно суждено догореть. Стоит ли по этому поводу особенно огорчаться?

И все же очень трудно было покинуть школу, в которой он работал. Ей ведь отдано было семнадцать лет жизни. За это время ее надстроили, разбили перед фасадом цветники, оборудовали спортивную площадку. Там, в историческом кабинете, стояла статуэтка Афродиты Книдской. Она чем-то очень напоминала молодую Клавдию.

Тяжело было расставаться с детьми, с этими озорными мальчишками и девчонками. Он любил их, в каждом из них жила частица его самого. Бросил их на полпути… Что ж делать, если так случилось?

С помощью друзей Иван Васильевич продал домашние вещи и книги, и теперь, перед тем, как уехать в Колхиду, оставалось только одно дело: ему хотелось съездить в Новотайгинск, попрощаться с теми местами, где прошла большая половина его жизни.

Рано утром, стоя у вагонного окна, Иван Васильевич пристально вглядывался в бегущие мимо улицы пригорода и не узнавал родного города. Незнакомым оказался и двухэтажный белый вокзал, выросший на месте желтого закопченного строения, и площадь перед вокзалом, где прежде дремали извозчики, а теперь сверкали лаком новенькие, комфортабельные такси. Вдали голубели прежние горы, и над ними простиралось привычное небо, но город стал совсем иным. Было такое ощущение, что в старую раму вставили новую картину. И позже, когда он ехал по улицам в одном из этих такси, всюду искал взглядом старое, привычное. Несколько раз мелькнули знакомые черты: резные ворота с подгнившими столбами, водоразборная будка на перекрестке, обомшелая и жалкая, кое-где старые, деревянные дома. Все остальное, то самое, что он так бережно хранил в памяти, исчезло без следа.

Неожиданно вспомнил, как встречал Клавдию, в тот год, когда она кончила учительские курсы и приехала сюда уже его невестой. Это было в двадцать первом году, летом. Ехали, кажется, вот этой же длинной улицей. Дергалась пролетка по крупному булыжнику, качалась пыльная спина извозчика, а рядом бежал легчайшей балетной рысцой игреневый жеребенок. Клавдия шалила, тянулась к нему, стараясь погладить его морду, а он, опасливо стрельнув темным глазом, шарахался в сторону от ее руки… Да, тогда была Клавдия. Теперь он ехал один.

Внезапно умолк шум мотора. Машина остановилась. Что такое? И понял: «Приехали». Вот дом, в котором он жил. Тот самый дом. Его можно было узнать, несмотря на то, что он поблек и ссутулился. Одно только странно — почему он здесь, а не на окраине города? Раньше рядом с ним ровным полем зеленел выгон. Сразу за ним густой синевой поднималась тайга. Оттуда, как из-за кулис, выходили облака, вставало солнце. Теперь улица уходила вдаль. Геометрически точной прямой она разрезала те поляны, где он мальчишкой играл в лапту.

Шофер вытащил из багажника усталый, потертый чемодан, поставил его на тротуар и уехал. Дом равнодушно смотрел на Ивана Васильевича полдюжиной невысоких окон. В окнах белели полоски раздернутых занавесок. Между ними яркими пятнами горели цветы. Те же самые петушьи гребешки и примулы, что и двадцать лет назад. Иван Васильевич постучал. Дверь открылась. Женщина в коричневом платье, не узнавая, спросила:

— Вам кого?

— Тебя, Нина.

Женщина вздрогнула, прищурилась, всматриваясь в его лицо.

— Иван Васильевич, голубчик!

Она радостно, неловко поцеловала его в щеку. — Так проходите же, проходите.

Он смотрел ей в лицо. Больно было видеть, как оно изменилось. Как многого в нем не хватало! Словно из хорошей книги кто-то грубо вырвал страницы. И все же где-то в глубине теплилась прежняя красота. Она светила для немногих, для тех, кто любил ее.

Никто не спросил его, зачем он приехал. Ему отвели комнату с окном в сад. Ту самую, в которой он жил прежде, и жизнь в доме потекла так же, как до его приезда. Нина унесла в ясли маленькую Зойку. Минут через десять ее муж Алексей Стратонович ушел на работу и увел в детский сад пятилетнего Сережку.

Иван Васильевич остался один, неторопливо обошел весь дом. В сенях еще сохранился верстак Виктора, а подле него на стене планка с гнездами, в которые он когда-то вкладывал стамески, зубила, сверла. В большой комнате, как и раньше, стоял большой рояль. Старик поднял крышку и попробовал взять несколько аккордов. Это не удалось — рояль был расстроен, да и сухие старческие пальцы не слушались. Вспомнилось, как учил он сына играть на этом рояле, еще не Виктора, а Вику — курносого, остроглазого. Мальчишка крутился на винтовом стуле и все поглядывал в окно, на улицу, где товарищи его гоняли лапту. Нет, музыка его не увлекла. Мальчонку тянуло к технике… Он устроил в сенях целую мастерскую. Вечерами здесь шумела паяльная лампа, жужжал сверлильный станок, поблескивали длинные, таинственные искры электрофорной машины.

И позже, когда Виктор учился в педагогическом институте и собирался стать математиком, он и здесь оставался непостоянным, все еще искал себя, перекидываясь от методики геометрии к астрономии, к радиотехнике.

Потом к нему стала приходить его однокурсница Нина. Тогда она была худенькой студенточкой, диковатой и молчаливой. Она заставила Виктора забыть на время и приемники и конденсаторы.

Однажды Виктор несмело вошел в комнату отца и, покраснев, как кумач, сказал:

— Слушай, папа… Пусть Нина живет у нас.

— То есть как? — удивился Иван Васильевич. — Давай уточним. В качестве кого же?

— Не все ли равно? Я хочу, чтобы она была со мной.

— Хорошо, значит, как я понимаю, ты хочешь жениться?

— Пусть так.

Нина поселилась в комнате Виктора. Потом у них родилась Анечка — черноглазая, веселая, похожая на Виктора. Ей было два года, когда началась война. Виктора призвали в армию. Нина работала токарем на военном заводе, который разместился в помещении их института. Аудитории стали цехами.

Большой, старый дом промерзал насквозь. Обледенелые окна не оттаивали, и потому в комнатах всю зиму стоял полумрак. Приходя из школы, Иван Васильевич отправлялся добывать дрова. Приносил доску от забора, разрубал ее на щепки, чтобы затопить железную печь. Ужинали при свете коптилки, и при этой же коптилке они с Клавдией проверяли тетради. Каждое воскресенье Клавдия ходила на толкучку продавать вещи.

Анечка умерла зимой сорок второго года. Маленький гроб обит был голубой марлей. Его опустили в неглубокую могилу, вырубленную в мерзлой земле. У Нины было серое ледяное лицо. Прямо с кладбища она ушла на завод.

Вскоре пришло страшное известие — погиб Виктор. Клавдия заболела. В ней словно надломилось что-то. Работать она уже не могла. Когда кончилась война, они уехали в Барнаул, чтобы переменить обстановку. Но Клавдия так уже и не оправилась. Последние годы у ней слезились глаза. Он много читал ей вслух.

Весь дом был, как раскрытый дневник…

Вот и сегодня Иван Васильевич понес в кладовку свой чемодан и заметил на полке какую-то запыленную папку. Взял ее в руки, открыл. Почерк сына. Что это? Институтские конспекты? Полистал. Нет, не конспекты, какие-то чертежи, задачи, на первом листе что-то вроде предисловия. «Я думаю, кроме отдельных, совершенно исключительных случаев, нет учащихся, неспособных к математике. Есть лишь те, у кого мышление не успевает за ходом мыслей преподавателя или учебника, за широкими шагами их рассуждений…» Иван Васильевич присел на пустой ящик, стал читать. Оказывается, Виктор задумал составить задачник, который был бы по силам любому ученику, в котором не было бы разрыва между задачами, где все они были бы соединены небольшими логическими ступеньками. Расстояние между ступеньками сперва устанавливалось совсем незначительное, но по мере тренировки оно должно было увеличиваться…

Здесь, в кладовке, и застала Ивана Васильевича Нина, вернувшаяся из школы. Он унес папку к себе в комнату. Не хотелось, чтобы она затерялась.

* * *

Прошел день, два, три… Между тем, семья жила своей обычной жизнью. Зойка училась говорить «деда». Пока что получалось «де-де». Сережа увлекался змеем, который склеил ему Иван Васильевич. Нина вечерами стирала, готовила обед на завтра. К Алексею Стратоновичу приходил его товарищ, инженер, и они вместе что-то чертили, вычисляли, готовили какое-то рационализаторское предложение.

Днем Иван Васильевич гулял по городу, читал газеты и чувствовал себя бодро. Тоска приходила только ночью, когда он оставался один в своей комнате. Ночь, как река, мягко, неслышно подхватывала его и несла через прожитую жизнь. До двенадцати город вздыхал, ворочался, укладывался спать. До двух часов еще гремел трамвай. Потом и этот последний звук исчезал. Иван Васильевич поднимался с постели, шел к окну, открывал его и садился на подоконник. Было тихо, очень тихо. Казалось, что звезды похрустывают, как алюминиевая фольга.

На подоконнике виднелся закрашенный, но все еще глубокий след. Пятьдесят лет назад Иван Васильевич, тогда еще Ваня, попробовал, хорошо ли наточен его новый перочинный нож. Ножа этого давно нет. А след остался. Глубокий, темный. Значит, не сон, значит, действительно, Иван Васильевич был маленьким. Это трудно было себе представить. Но след — свидетель. Он останется и тогда, когда самого Ивана Васильевича не будет. Да, не будет. Собственно говоря, в этом нет ничего таинственного. Все произойдет очень просто: где-то там, на юге, куда он должен уехать, чужие люди уберут его кровать в сарай и побелят то место на стене, где висел ковер. А его просто не будет… Теперь он знает, как это случается. Один раз это уже было. Черная, душная метель ударила в лицо, сбила с ног, потащила с собой в небытие. Вернулся он оттуда совсем другим — слабым, размягченным, с виноватой усмешкой на бледных губах. После этого, когда он улыбался или хмурился, то с брезгливостью ощущал на лице что-то постороннее, липкое, как паутина. Это были морщины. Но зачем думать о таких скучных вещах…

Да, подоконник. Сорок пять лет назад с этого подоконника бесшумно спрыгивал на землю ловкий, загорелый паренек. Спрыгивал и замирал, прислушиваясь. Она ждала его у той памятной доски забора, которая висела на одном гвозде, отклонялась в сторону, как маятник. Не было случая, чтобы Клавдия не пришла. Он целовал ее руки, холодные, как роса, ее губы, упругие, как спелые сливы… О чем они говорили тогда? О чем? Этого невозможно теперь вспомнить. Если до рассвета, то, значит, было о чем… Затем она уехала учиться. Потом стала его женой. Родился Виктор. В ту ночь был сильный ветер. Сломало несколько деревьев в городском саду.

Вот так, о чем бы он ни вспомнил, мысль его непроизвольно возвращалась к Виктору. Да, Виктор мог бы стать хорошим учителем. Как обидно, что работа его осталась незаконченной. Даже по той части, которая сделана, видно, что задумано интересно, по-своему. Да что толку? Так и останется вместо книги пачка исписанной бумаги. Кому нужна она? Когда-нибудь ее кинут в огонь.

* * *

Как-то незаметно Иван Васильевич включился в жизнь семьи. Утром, когда Нина и Алексей Стратонович уходили на работу, он неторопливо прибирал посуду, оставшуюся после завтрака, поливал цветы, вытирал пыль на рояле и книжных полках.

В этих занятиях он находил странное удовольствие. Может быть, потому, что это помогало отвлекаться от мыслей о себе. О себе он думать не любил — это было слишком непривычно. Думая о себе, он быстро уставал и начинал нервничать. Он был готов думать о чем угодно, но только не о себе. Это удавалось, но не всегда.

Как-то вечером пришел Сережа и спросил, испытующе заглядывая в глаза:

— Дедушка, а ты кто?

Иван Васильевич не нашелся, что сказать.

— Не знаю, — ответил он.

— Ты никто?

Вот об это ребячье слово споткнулась мысль, закружилась волчком на месте. «Никто. Никто. Никто». Сердце заболело сильнее, чем обычно. Ушел к себе, плотно прикрыл дверь. Обессиленно прилег на кровать. Слово вошло в сознание, как яд. «Никто». Конечно, мальчонка прав: чтобы быть кем-то, надо что-то делать. А что делать ему? Можно ходить на реку, удить рыбу. Можно читать пухлые романы. Целыми днями читать. Можно уйти в лес, растянуться на траве и смотреть в небо. Можно делать все, на что в течение всей жизни не хватало времени. Можно все… Ужасная, бессмысленная свобода. Зачем? Нет! Нет! Скорее на юг. Чтоб никому не быть в тягость, чтоб никто не видел, что он ни на что уже не годен.

Он попросил Нину принести его чемодан и начал укладываться. Женщина постояла рядом, заговорила:

— Иван Васильевич! А вы подумайте, может быть, и не надо ехать?

— Как так, не надо?

— Остались бы с нами.

Он рассердился.

— Легко сказать: «Остались бы…»

Нина вздохнула.

— А все-таки…

Он не дал ей договорить.

— Вопрос решенный.

Алексей Стратонович заказал билет до Кобулети. Нина зажарила курицу, приготовила Ивану Васильевичу белье, дорожный чайник, кружку. Но вдруг ночью у Зойки повысилась температура. Она плакала, тяжело дышала, маленькое ее личико посинело. Вызвали скорую помощь. У Зойки оказалась злокачественная дифтерия. Ее вместе с Ниной увезли в больницу. Утром Иван Васильевич унес им свою дорожную курицу, молоко, долго стоял под окном палаты и сквозь стекло знаками объяснялся с Ниной. Он стал ходить в больницу каждый день, носил передачу. Ему было приятно, когда санитарка говорила:

— Внучке? В пятую? Передам, передам, не тревожьтесь.

Или:

— Привет вам от дочки. Просит не тревожиться.

В этих словах «внучка», «дочь» заключались какие-то особенные, музыкальные звуки.

А когда Зойка выздоровела, он встретил их и, обняв обеих, неожиданно прослезился.

Некоторое время Зойку не носили в ясли, и она оставалась дома с Иваном Васильевичем. Они уходили в сад, и он рассказывал ей сказки. Она слушала внимательно. Вероятно, ее интересовали интонации его голоса. В саду пели птицы. Зойка поднимала серые глаза и старалась отыскать их в густой листве. Она лепетала «ти-ти». Это означало «птицы». Зойка напоминала ему Анечку.

В тени пахло дождем и лесом. Уходящее солнце касалось влажных листьев. Вечером Зойку уносили в дом. Семья собиралась за столом в большой комнате. Ивана Васильевича звали ужинать. Надо бы ему ходить в столовую, чтобы не обременять Нину лишними заботами, но тянуло в семью. Ведь когда-то были и этот стол, и такая же скатерть, и приветливая женская улыбка. Жизнь не повторялась, но сквозь настоящее просвечивало то, что было. А было счастье, молодость…

Он ел молча, думал, потом благодарил, уходил к себе. Долго еще потом сквозь тонкую дверь доносились звуки из других комнат. Купали Зойку. Она плескалась в ванне и повизгивала от удовольствия. Потом Алексей Стратонович что-то диктовал Нине, а она считала на логарифмической линейке. Затем Нина что-то рассказывала и смеялась. По ее голосу он узнавал, с кем она говорила. К Сереже она обращалась твердо и даже несколько властно. К Алексею Стратоновичу как-то сдержанно, а к Зойке с откровенной, бьющей через край любовью.

Иван Васильевич слышал, как тихо напевала Нина, усыпляя Зойку, как отодвигал стул и ходил по комнате Алексей Стратонович.

В одиннадцать все умолкало. Тогда начинал говорить тополь. Днем он молчал. Ночью же шумел, как дождь. Тихий, проникновенный плеск листьев под ветром. Дерево шелестело тысячами живых листьев, тянулось к звездам. Оно смутно тревожило его. Он чувствовал, что чем-то связан с ним, чем-то очень хорошим. Но чем? И внезапно вспомнил со странной, пронзительной ясностью то, что было. Ощутил прохладу сырой земли, курточку, продуваемую весенним ветром, почувствовал в руках деревцо, беспомощное, как ребенок, который еще не научился стоять. Он поддерживал его, а Виктор, присев на корточки, засыпал его корни землей. Потом каждое утро они поливали его. Теперь оно стало сильным, счастливо раскинуло ветви, тянуло их к звездам. Как же он раньше не узнал его? Как мог забыть?

* * *

Прошло больше месяца, как приехал Иван Васильевич, а Нина ни разу не заговорила с ним о Викторе. Но вместе с тем она относилась к нему внимательно, предупредительно, и в этом внимании он чувствовал скрытую нежность к тому, кого уже не было. Нет, не нашла она второго счастья. Иван Васильевич видел, что они с Алексеем Стратоновичем совсем разные люди. Он — жесткий, деловой, она — мягкая, порывистая. Он человек строгого, логического ума, она больше доверяющаяся чувству. Иногда он просто мало замечал ее, занятый своими мыслями. Даже придя с завода, он не давал себе отдохнуть и тотчас же после ужина углублялся в книги и чертежи.

День проходил за днем, но Иван Васильевич все время помнил, что ему надо ехать на юг, в Колхиду. В доме на тихой улице у него будет комната, окно в сад, только перед окном будет не тополь, не черемуха, а, может быть, каштан или инжир. Какая разница? И ночами будет шептать море. Ему ведь тоже есть о чем рассказать. В молодости они с Клавдией мечтали о путешествиях, хотели об ездить весь мир, но не было средств. А потом, когда стали работать, то оказалось, что для путешествий нет времени. То Виктор был маленький, то не позволяли заботы о школе. Иван Васильевич был директором. Каждое лето: учебники, краски, стекло… Ни на день он не решался оставить школу, и он не раскаивается в этом. Так было нужно. Все же один раз вырвались на Кавказ. Теперь туда он поедет один. Но зачем? Жене достаточно было сказать: «Посмотри», и можно было быть уверенным, что она увидит то же самое, что и он, и подумает так же, даже теми же словами. За столько лет они стали как один человек. А кому он теперь скажет: «Посмотри»?

Иногда вечером он писал письма. Почерк у него был старческий, надломленный, как отражение камыша в засыпающей, но еще неспокойной воде. Он писал обстоятельно, неторопливо. У него было несколько друзей, близость с которыми прошла через всю жизнь. Теперь их оставалось все меньше и меньше. Они уходили один за другим.

Иногда он надевал пальто и отправлялся бродить по городу. Однажды вечером он нечаянно вышел на берег реки, в небольшой скверик. Солнце уже зашло. Над водой тяжелым свежим светом горело дождевое небо. В сквере было ветрено и пустынно. Блестела мокрая дорожка. Быстро смеркалось.

Иван Васильевич сел на скамью, поднял воротник пальто, укрываясь от ветра. Рядом недовольно шелестело дерево, отряхивая с себя капли дождя. Шелест листьев напомнил ему другое дерево, тополь в саду, посаженный руками Виктора. И вдруг он подумал о том, что так мирно горит вечер, и на реке идет катер с зажженными бортовыми огнями, и из городского парка доносится музыка только потому, что его Виктор и миллионы других, таких же как он, молодых парней, ценой своей жизни отстояли все это. И у каждого из них осталось что-то незаконченное, — может быть, дело, может быть, мысль, и те, кто остался жить, должны исполнить за них то, что они не смогли. И, конечно, именно он, Иван Васильевич, должен завершить работу над рукописью сына, издать ее, чтобы была книга, чтоб не умерли его мысли, как умерла Анечка, как умер он сам.

Это решение внезапной тяжестью легло на его плечи, и он испуганно подумал:

— Успею ли?

И сам ответил себе:

— Надо успеть.

Он торопливо поднялся со скамьи. Скорее домой, да, к себе домой. Какой дурак советовал ему ехать на юг? Какая нелепость!

Он чувствовал потребность рассказать о своем решении Нине. Он знал, что она вполне поймет и одобрит его мысль. Он знал, что в ней еще жил Виктор, и это делало ее близкой, почти родной, и он знал, что этого чувства он уже не испытает никогда ни к кому и никакое море, никакое солнце, никакие цветы не заменят ему теплоты внимательных, молчаливых глаз этой женщины.

Наступила ночь. Началась она так же, как и все предыдущие: догорающим закатом, тишиной, звездами. Но сегодня окно в сад было закрыто и тополь молчал. Иван Васильевич работал.

Оглавление

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

КАТЯ

ОКНО В САД