Рассказы [Зина Постолова] (fb2) читать онлайн

      ЗИНА ПОСТОЛОВА

      БОЛЕВАЯ ТОЧКА

      Рассказы и зарисовки

      Лос-Анджелес

2015 -2019

СОДЕРЖАНИЕ

Последнее желание

Пони бегает по кругу

Неотправленное письмо

Наследство

Антисемитка

Сын

Девичник

Миллион алых роз

День благодарения

Крестиком шитьё

Синее платье

Обещание

Лёгкий летний роман

Болевая точка

Находка

Чужой праздник

Креветки

Приглашение на свадьбу

Насмешка судьбы

Светлячок

Тоска пустая

ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕЛАНИЕ

Вот уже больше месяца Милочка, придя домой с работы, не подходила к телефону, не заглядывала в интернет, даже не ужинала своим неизменным вечерним салатом. Захватив с собой на балкон бутылку вина и пачку сигарет, она усаживалась в своё любимое кресло, открывала затрёпанную до дыр книжку на любой странице и перечитывала заново, замирая над какой-то пронзительной строчкой, от которой опять становилось больно. Больно от избытка любви, совершенства и безнадежности. «Ну, зачем, зачем они собрали самое лучшее в один сборник, в Венецианские тетради, где на разных языках идёт перекличка лучших поэтов с Любимой, где каждый пишет о своей Венеции так, что ты чувствуешь себя косноязычным ничтожеством? - мучилась Милочка. - Что нового после них можно сказать о золотой голубятне у воды, когда уже всё сказано? - У меня ведь тоже есть моя Венеция, моё наваждение, но я боюсь о ней не только писать, я боюсь даже мысленно уверять её в верности без малейшей надежды на ответную любовь».

  После той поездки прошло уже десять лет, и Милу уже почти отпустило, но месяц с лишним назад началась шумиха с 75-летием со дня рождения Бродского, и опять всё накатило, нахлынуло...

  Наваждение, этакое наводнение рассудка на всю жизнь началось, когда ей было всего 30 лет, именно тогда, когда рассудок Людмиле был необходим больше всего. Скоро, уже очень скоро должна была начаться её новая жизнь в новой стране, где не было места для сантиментов. Вот уже три недели, как она распрощалась навсегда со своим городом, родителями и последней любовью. Тогда же и сменила своё имя на Милу, чтобы оборвать даже эту последнюю ниточку с прошлым, и прыгнула в неизвестность. Чудовищный страх перед прыжком в никуда не щадил ничего на своём пути. Он заползал в уши, глаза, внутренности, расширялся, выходя за пределы тела, или конденсировался в узкий болезненный пучок.

И вдруг - Италия. И эта натянутая и чуть не лопнувшая струна вдруг ослабла, не устояла перед передышкой, римскими каникулами. «Вот она награда», - думала Мила, с утра до вечера бродя по вечному городу, примеряя его на себя и влюбляясь в каждого проходящего мимо итальянца. А вечером, вернувшись в пансион, она пила вино с новыми друзьями, и они говорили и говорили, обменивались впечатлениями до утра. У них на глазах развалины старого Рима обрастали плотью, а картины, знакомые только по репродукциям, оживали. Город был щедр и великодушен ко всем.

     Когда оставалась всего две недели до отъезда в Нью-Йорк, Мила поняла, что просто не может уехать из Италии, не побывав в Венеции. Она продала свой фотоаппарат на блошином рынке и уехала с русской экскурсией на два дня. Из поездки Мила вернулась притихшей, на вопросы о Венеции отвечала односложно, явно выбиваясь из восторженного многоголосного хора туристов.

«Странная какая-то эта Милка, в Риме совсем другой была, - перешептывались новые знакомые. - Неужели Венеция так не понравилась?» Мила в ответ молчала, а перед ней «размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла». Да и как она могла объяснить, что один раз побывав в зазеркалье, ты уже никогда не будешь прежней. У неё не было даже вещественных доказательств - фотографий до и после. Разве могла она хоть кому-либо признаться, что от внезапно настигшей её любви саднит внутри, что говорить об этом мучительно, невозможно и не нужно. А для себя она искала ответ на вопрос, почему расставание с Венецией, где пробыв всего лишь сутки, оказалось почти таким же тяжёлым как прощание с родителями, и что если она не сможет туда хоть когда-нибудь вернуться, то...

Мила не знала, что могло бы случиться, но это уже не имело никакого значения. Страх перед неизвестным исчез, и все у неё в Америке получилось: и работа, и язык она схватила быстро, и новые знакомые. Не сразу, конечно, но уже через несколько лет она была вполне счастлива, даже замуж вышла. Женя и Мила были подходящей парой, оба остроумны, начитаны и даже спортивны. Их союз продлился недолго, уж очень каждый дорожил своей свободой, но остались они в друзьях. Мила даже в отпуск с ним два раза съездила уже после развода - один раз в Испанию, а второй раз в Лондон. Долго и тщательно они вместе готовились к путешествиям и искренне радовались новым впечатлениям. Вернувшись, оба ещё долго жили воспоминаниями, что сблизило их на время. Мила даже засомневалась, стоило ли им разбегаться, если бывает так хорошо вместе. О совместной поездке в Венецию Мила даже не заикалась. Загадала, что если он сам заведёт разговор, значит - судьба.

Но когда Женя предложил ей на выбор махнуть в Венецию прокатиться на гондоле или в Лас-Вегас развлечься, у неё дрогнуло сердце. О своей Венеции она ему не рассказывала, но одно то, что Женя посмел унизить Serenissimа, небрежно приравняв её к Лас-Вегасу, навсегда уничтожило все колебания.

Больше Милочка замуж не выходила, а в Венецию поехала одна спустя одиннадцать лет.

Она долго собирала деньги на поездку, учила основы итальянского языка, чтобы правильно произнести названия кале, фондамента, кампьелло, каналов и рио, штудировала все доступные путеводители. Мила, не сбиваясь даже во сне, могла перечислить все сестьеры: Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко и Кастелло. Она учила историю Венеции и биографии всех, кто её прославил. Она читала и перечитывала «Набережную Неисцелимых» Бродского, в очередной раз замирала над стихами тех, кто знал, как признаваться Светлейшей в любви, составляла список картин, фресок и статуй, которые обязана была посмотреть.    К поездке Мила была готова. Она сняла квартиру в Сан-Поло, как только сойдёшь с Риальто недалеко от рыбного рынка, на целых 16 дней - более чем достаточно, чтоб разобраться в её отношениях с этим городом...

На третий же день всё пошло кувырком. Все дни, заранее расписанные Милочкой по часам, с учётом маршрута, не желали подчиняться намеченному распорядку. У каждого дня был свой ритм, своя мелодия, своя режиссура. В этом спектакле без начала и конца, ты мог быть только зрителем, полностью зависящим от смены декораций.

Милочка то неслась увлекаемая туристским потоком к площади Сан-Марко, то полдня могла просидеть в тёмном уголке на сырых ступенях у воды, вслушиваясь в плеск волны, то оказывалась в местах, которых не было на карте и где воздух «розоват от черепицы». Дней через десять она поняла, что никаких запланированных шестнадцати дней ей не хватит, как и не хватило бы всей жизни, чтоб познать этот город.

«Трясина, волшебная трясина, стоит только один раз попасться и утянет за собой», - приговаривала она, стоя перед входом в небольшую картинную галерею. К её удивлению хозяином оказался англичанин. Мила обрадовалась, что наконец-то может поговорить на знакомом языке с человеком, который никуда не спешит. Ответ англичанина на её вопрос, как долго он живёт в Венеции, уже не казался странным: «Ты понимаешь, Мила, я приехал сюда из Лондона в 1979 году туристом на 9 дней…»

Мила выскочила из галереи, опять бормоча про себя «трясина, волшебная трясина…»

Она так и не смогла заснуть в эту ночь. Под утро она успокоилась, убедив себя, что таким волевым женщинам как она, всё под силу, и никакой роковой любви они не подвластны.

    Через три дня нужно было улетать домой, а Мила, забросив карту и фотокамеру, всё бродила и бродила без цели, наугад. Её молчание сменялось шёпотом, минутное прозрение - руководством к действию. Мила даже не замечала, что почти всё, что она шептала самой себе, было уже сказано другими раньше.

- В самое первое знакомство город, в котором нельзя отделить воздух от воды, замутил зрачок и занозил сердце.

- На взаимность рассчитывать не приходится, и никакие уловки тебе не помогут. Венеция никого не любит кроме самой себя. И тебе остаётся быть счастливой только от того, что она есть. Ты уже заработала право продолжать её любить, страдать и поклоняться.

- Когда тебя раздавит тоска, ты можешь вспомнить и услышать плеск волн, и скрип весла, и крики чаек у Лагуны. Радуйся, что иногда слух милосердней глаза, и ты не сможешь навечно удержать в памяти неземное посекундное изменение пейзажа.

- От попытки восстановить каждое мгновение ты можешь сойти с ума. А лучше всего постарайся забыть, так как вытерпеть такую красоту можно только дважды: в первый раз, чтобы мучиться ею, надеясь на встречу всю жизнь, и в последний, когда готов умереть...

- Я ещё не готова, значит, вернусь ещё раз, - уверяла она себя.

    Мила начала подниматься по ступеням Риальто, когда что-то непривычное привлекло её внимание. Поток толпы будто разделился на два русла, растекающихся по средней и правой части моста. Левая же часть от самого низа до середины моста была абсолютно пуста. В этой пустоте на самом верху Мила разглядела контуры каких-то людей. Что-то в их позе настораживало, и Мила медленно начала подниматься, чтоб разглядеть поближе.

  Высокий мужчина крепко удерживал на вытянутых руках подростка, чья голова свисала далеко за перила. «Это же опасно, сейчас уронит», - подумала Мила, подымаясь всё выше и выше. Почти поравнявшись с ними, она отступила в сторону и замерла. Тот, кто снизу выглядел подростком, оказался женщиной лет пятидесяти, если судить по ёжику редких с проседью волос. Она, наверное, ничего не весила. На мёртвенно-бледном, измождённом лице были видны только глаза, которые жадно смотрели в воды канала. С такой уверенностью, не боясь уронить, мужчина может держать только любимую женщину, выполняя её последнее желание. Женщина прощалась с Венецией навсегда. Её распахнутые в пол-лица глаза с каждой минутой всё больше походили на зеркальные блюдца, из которых с холодной усмешкой глядела Венеция. А над ней в гранёном воздухе стоял колокольный звон.

Мила беззвучно сошла с моста и направилась к фондаменте Нуове и через пару часов уже подплывала к острову Сан-Микеле. Она торопилась в гости к поэту, который и после смерти не захотел расстаться со своей Венецией. Он даже в молчании был красноречив, напоминая, что мы уходим, а красота остаётся.

ПОНИ БЕГАЕТ ПО КРУГУ

Было около двух часов пополудни. Ринин взгляд ещё раз лениво скользнул по мелькавшим картинкам новостей в беззвучном ящике на стене. Она неохотно поднялась с продавленного дивана. Скоро появится с пакетами Лёка и, увидев её снова неприбранной, в ночной пижаме, заведёт свою нескончаемую песню с вариациями, которая длится уже восемь месяцев со дня смерти Жени. Рина вылезла из душа, почистила зубы, прошлась густой щёткой по волосам, не глядя в зеркало, и натянула на себя валявшиеся сверху на кресле тренировочные штаны и пожеванную футболку. Дочку было жаль, мотается к ней через весь город по два раза в день, до и после работы, а ведь дома двое маленьких детишек, которых Рина не видела уже столько времени. Рина понимала, что во многом Лёка была права, что жизнь продолжается, что надо взяться за себя, выйти на улицу из своего добровольного заключения, в конце концов, закрасить седину, но ничего не могла с собой поделать…

   А вот и ключ повернулся в двери. Лёкины каблучки застучали по кафельным плиткам кухонного пола, зашелестели бумажные пакеты, хлопнул дверцей переполненный холодильник, и звонкий голос немедленно перешёл в атаку.

   - Мама, ты что, опять ничего не ела? Голодом себя решила уморить? Меня полной сиротой решила оставить? Да, посмотри на себя, совсем исхудала, штанам не на чем держаться. Только один нос торчит, а с седыми волосами выглядишь как старуха, тебе ведь всего 62... Лёка вещала, а Рина её даже и не слышала, только смотрела на неё и думала, до чего же она всё же похожа на отца - сочетание насмешливых серых глаз, высокий лоб, шапка жёстких, коротко выстриженных тёмно-каштановых волос, ямочки на щеках с ходу покоряли обаянием любого. В то же время волевой подбородок, широкая поступь и большие сильные руки заявляли о желании командовать и подчинять. И когда же у Лёки прорезалась именно эта отцовская вторая половина? А ведь ещё недавно была мягкой, чувствительной и нежной девочкой. И голос у неё визгливый и назойливый, особенно когда поучает, точно как он когда-то. Интересно, кричит ли она на детей?

    Рина вышла на балкон, закрыв за собой дверь, закурила очередную сигарету, но обрывки Лёкиных тирад, которая в это время что-то подтирала на кухне, были слышно даже через стекло. - И что это у тебя за манера, на телефонные звонки не отвечать? Ты хоть меня бы пожалела, а то у меня семья может развалиться, как и у тебя... Ты таблетки хоть пьёшь? Ты ведь сама медработник, знаешь, чем это может закончиться… Не услышав ответа, Лёка вышла к матери, присела на корточки, обхватила её колени как в детстве и заплакала: «Мамуля, я понимаю, сложно у вас всё было с папой, особенно в последний раз, когда он променял тебя на эту тварь, но ты ведь сильной оказалась, не распалась на куски, как сейчас. Мамочка, я его уже давно простила, знаю, что и ты тоже. И жалобно добавила: «Детки по тебе соскучились, про бабушку спрашивают…»

Лёка смахнула слёзы и перед самым уходом пристыдила: «Мам, ты ведь такая спортивная была, в форме, каждый день по пять миль бегала, а вместе с папой и на мотоциклах, и на велосипедах, и на лыжах гоняла. Ну, пойди хоть в ваш парк с беговыми дорожками, там сейчас дивно, не жарко и соснами пахнет. Пообещай, что пойдёшь, хоть ради меня…» Закрывая за собой дверь, она прокричала: «А ты вообще в курсе, что на Наталью со всей её бандой шулеров уголовное дело завели? Так ей, сучке, и надо. От кармы не уйдёшь». И умчалась по делам.

  Наутро Рина после бессонной ночи всё же заставила себя подняться и дойти до парка. Первые два круга беговой дорожки Рина еле проковыляла с непривычки. Ноги не слушались, сникерсы казались неудобными, мешали постоянно сползавшие с исхудавших бёдер спортивные штаны. Хорошо, что здесь хоть пусто. Меньше всего ей хотелось видеть людей, даже выдавливать из себя дружелюбную улыбку незнакомцу ей было в тягость, не говоря уже о нежелательной встрече с бывшими знакомыми.

Они познакомились в московском метро, казалось, сто лет назад. Толстенный медицинский справочник выскользнул из Рининой подмышки и шмякнулся на ступню стоящего рядом юноши. Он, не издав ни звука, нагнулся за книгой, неожиданно рассмеялся и со словами «привет коллеге», приподымаясь, замер. Рина была удивительно хороша. Длинноногая, узкобёдрая, с белоснежной кожей без единой веснушки, с ярко-рыжими запутанными кудрями до плеч и растерянным лицом она казалась видением, прилетевшим с другой планеты. Даже её чуть длинноватый нос в соседстве с миндалевидными цвета янтаря глазами, не мешал, а органично вписывался в этот её почти библейский образ.

- Евгений, - сказал он, зная, что уже никогда не выпустит этой изящной кисти из своих рук.

- Рина, - ответила она.

    - Ну, какая же вы Рина, вы Эсфирь.

      Рина радостно рассмеялась, так её называл дома отец с пяти лет.

Знакомый запах сосен защекотал Ринины ноздри. Сколько же лет они втроём отбегали по этим посыпанным гравием дорожкам, в небольшом парке, скрытом от посторонних глаз густыми кронами старых деревьев. Этот парк они нашли сразу, как только стали владельцами нового, просторного дома. Рина вспомнила, как переехав из крошечной голливудской квартиры, в первое время с непривычки они не могли найти друг друга, перекрикивались, аукали, пока не завели телефоны в каждой комнате.

В тот год в Москве Рина в мединститут не поступила. Но это уже было совсем не важно. У неё за плечами был диплом Киевского медучилища, а Женя через два года должен был стать врачом. Они поженились через месяц и поселились у его родителей в коммуналке. У них была своя комната, узкая как пенал, но зато с отдельным входом и крошечным окошком, выходящим на крышу. Уставшие от любви, они, полуголые, болтая босыми ногами, вылезали на подоконник и хохотали до одури. В такие минуты они думали, что могут всё, даже летать.

В том, что Рина умеет летать, Женя не сомневался. Он боялся только одного, что улетев, она забудет дорогу домой и не вернётся. А он без неё уже не сможет…

Друзей у них всегда было много. В Москве, в их пенал закатывалось по 10-15 человек, приносили с собой кислячок и незамысловатую закусь, и балдели. Даже когда родилась Елена, к которой немедленно приклеилось имя Лёка, ничего не изменилось. На детскую кроватку натягивали балдахин из ситцевой простыни, чтобы свет не разбудил, а к гитарным переборам и громким спорам на любую тему у ребёнка очень скоро выработался иммунитет. Тишина в доме наступала только тогда, когда Жене надо было сдавать экзамены. Женька, блестящая голова, получил диплом с отличием и стал врачом. Всё оказалось не так просто. Через год, промыкавшись на скорой помощи, он пришёл домой с готовым решением. «Ну что, детка, ты ещё не разучилась летать? Мы уезжаем. Родителей заберём, когда устроимся».

«Неужели я действительно легко пробегала здесь пять миль ещё не так давно? Лёка, конечно, права. Надо взять себя в руки. Ещё шесть кругов и будет миля. Жаль, что я не взяла с собой наушники, слушала бы себе музыку, в голову не лезли бы всякие мысли...»

Рина вставала рано, надо было успеть убрать в доме и подать всем завтрак, ведь к шести Жене надо было быть в госпитале. Рина им гордилась, только она знала, как нелегко ему далось подтвердить звание врача в Калифорнии и стать оперирующим хирургом. Свою работу медсестрой она начинала в офисе во вторую смену, так что успевала отвезти дочку в школу, пробежаться, наготовить еды на вечер и привести себя в порядок. А ведь им было хорошо тогда. Они всё успевали: заниматься с Лёкой, таскать её на все существующие в Лос-Анджелесе кружки, ходить в концерты и театры, принимать гостей. А главное - мечтать, строить планы и по ночам любить друг друга. Им, жадным на впечатления, везло. Каждое лето они открывали для себя новые страны и города, каждую зиму уезжали с друзьями кататься на лыжах то в Австрию, то в Италию, то в Колорадо. Вернувшись, не могли наговориться, вспоминали, рассматривали отснятые плёнки, намечали следующее путешествие, пока не насытились сполна.

Рина не успела заметить, как ноги приобрели давно забытую лёгкость, и счётчик в голове отщёлкал девятый круг. «Ну да, я как из той детской песенки: Пони девочек катает, Пони мальчиков катает, Пони бегает по кругу, И в уме круги считает».

Всё покатилось под гору, когда Лёка поступила в Стэнфорд. Дом опустел. Женя слонялся по комнатам мрачный, ждал часами у телефона обещанных звонков, не находя себе место. Ему не нравилась новая фаза жизни, он тосковал, резко осунулся и внезапно постарел. Всё, что они любили раньше, приелось и потеряло смысл. Своё раздражение он срывал на Рине. Даже в постели он брал её настолько грубо, словно хотел за что-то отомстить. Выпив пару коктейлей, Женя всё чаще бурчал вслух, что только благодаря его таланту и каторжной работе, они живут как люди, что Ринкиной жизни может позавидовать любая баба. Рина обижалась, но молчала. Навсегда запомнила, как Женя, уже прилично набравшись, нахамил ей впервые в жизни, грубо оборвав её в разговоре с их другом: «Ринка, ну чего ты лезешь в мужские разговоры со своим мнением? Ваш, фрау, удел – киндер, кюхе унд кирха, в нашем случае, синагога. Старый друг детства разрядил обстановку шуткой, заговорив с грузинским акцентом: «Ты што, кацо, женщыну обыжаешь? Да у тебя такая баба, всех палчиков облизат не хватыт. Умныца, красавыца, царыца, одним словом!», и прибавил: «Ты вот лучше скажи, Евгений, ты почему её с работы не снимаешь? Тебе что бабок жалко? Да их у вас хоть прудом пруди».

В чём в чём, а в скупости Женьку обвинять было нельзя. Он всегда был щедр. Платил за всех в ресторанах, помогал неудачникам, посылал деньги в помощь израильской армии, не говоря уже о родителях, которые так в России и остались доживать свой век. «Он всё равно лучше других, надёжный, период просто у нас такой, сложный - кризис среднего возраста», - уговаривала себя Рина. «Перемелется. Главное, Лёку не травмировать, ей о наших недоразумениях знать не надо».

И действительно, всё потихоньку устаканилось, они обзавелись новыми знакомыми, ездили на круизы, купили дачу в горах у озера, Женя обзавёлся новым хобби – стал отменным кулинаром, летали раз в месяц в Лас-Вегас развеяться, словом всё как у людей, не подкопаешься. То, что Женя подсел на амфетамины и пьёт не в меру, знала только Рина, он по-прежнему считался одним из лучших хирургов в городе. А кто не пьёт после такой собачьей работы? Всё у них под контролем, «нормалёк». Её вполне устраивало, что он её не дёргает, что она может спокойно после работы детектив почитать или сериал про любовь посмотреть.

Прошло ещё пять лет. Лёку замуж выдали. Свадьбу закатили королевскую. И у самих что-то вроде медового месяца началось, несмотря на Ринин тяжело протекающий климакс. Вот тогда Рина и бросила работу. Ей давно хотелось уйти из офиса. Больные, стонущие, иссохшие старики каждый день напоминали о больных родителях, которым она ничем, кроме денег помочь не могла. «Так жизнь сложилась, - оправдывала она себя, - зато я буду самой лучшей бабушкой в мире».

 «Как там было дальше в песенке? Что-то про печального пони, который хочет стать взрослой лошадью, потому что на нём смогут все сидеть??? Какую всё-таки чушь пели в детстве. Давать сидеть на себе всю жизнь, чтоб тебя потом выбросили на помойку за ненадобностью?»

Рина со смехом и угрозами разнимала на кухне Беню и Сонечку, размазывающих друг другу рожицы остатками каши. Женя с чемоданом в руке пытался ей что-то сказать, но она не расслышала, тогда он просто махнул рукой и вышел. Он вернулся утром. Какие-то фразы из его монолога до сих пор пульсируют у Рины в висках.

- Я люблю другую женщину уже два года. Она уйдёт от мужа, когда я с тобой разведусь. Мне скоро 60, я имею право на счастье. Мы с тобой разделим всё нажитое поровну... Концовку Рина почему-то запомнила полностью. Он сказал: «Я уже начал искать покупателя на дом, так как совершенно незачем тебе одной жить в пятикомнатном доме с садом, замаешься убирать эту махину на старости лет, ведь ты не девочка уже».

 Рина была не первой и не последней женщиной, стоящей перед девятью кругами ада. Всё только начиналось. Но самым тяжёлым ей казался предстоящий разговор с дочкой. Кроме фразы «твой отец - предатель», она ничего из себя так и не смогла выдавить, понимая, что Лёка-Елена, сама уже мать двоих детей, но на удивление сохранившая наивную веру в людей, уже никогда не будет прежней, ведь отец до этой минуты был для неё Богом. Они долго сидели в обнимку, две взрослые женщины, не обменявшись больше ни словом, и не было в их жизни большей горечи и близости.

В городе, где якобы никому нет никакого дела до других, слухи разлетались со скоростью света. Очень скоро из Рининой жизни исчезли почти все бывшие друзья. Осталось только несколько «доброжелателей», которые и раскопали подробности о Жениной новой зазнобе и будущей жене. Говорили, что она лет на 15 моложе Рины, замужем в третий раз, на первый взгляд совсем неприметная - белёсая, с бесцветными глазами и лягушачьим ртом - но если приглядеться, то чувствуется в ней такая сексуальная дьявольская сила, прущая изнутри, что не было ещё мужика, который смог бы устоять. Баба она хоть и без образования, но деловая, всего десяток лет как из России, а какой бизнес развернула, позавидовать можно, возит сюда рожать для получения американского гражданства российских женщин за большие бабки, и всё так чистенько устраивает, что и не подкопаешься. Рине даже захотелось поделиться с Женей этой информацией. Он, конечно же, об этом грязном бизнесе своей пассии не знает и не ведает, а иначе бы и не стал связываться с таким дерьмом. «Ну и пусть, пусть сам убедится, что она моего мизинца не стоит», - на этой мысли Рина успокаивалась и выпрямляла спину. Скоро он вернётся.

Но Женя не вернулся, а подал на развод. Слово своё он сдержал, выгодно продал их дом и дачу в горах, купил Рине небольшую уютную квартирку рядом с их парком и щедро поделился наличными. Рина за всем происходящим наблюдала без малейшего участия и интереса, словно выжидала финала очень неудачного кино. В этом фильме роль героя играл Женя. Он был сух, деловит и смешон, когда войдя в роль брокера, совершившего выгодную сделку, пожелал ей на прощание счастья в личной жизни. Выглядел он на редкость помолодевшим, подтянутым, полным сил и совершенно чужим.

  Слухи в городе набирали второй оборот. «А вы слышали, что он в самом дорогом районе дом купил и на её имя записал?», «А мне сказали, что она хоть и живёт там с Женькой, но разводиться с мужем не собирается, ну хитра баба, выжидает…». Знакомая из местного турагентства не успевала заказывать им билеты: Англия, Венеция, Япония, Москва…

Через год народ успокоился и перекинулся на новые эмигрантские сенсации. Рина так и не свыклась со своим одиночеством и записалась на классы Кабалы. С Лёкой об отце она больше никогда не заговаривала. А ещё она ждала того дня, когда их обоих, Евгения и Наталью, покарает Бог…

Год и два месяца назад Женя позвонил и попросил разрешения зайти. Договорились на утро. Рина отворила дверь, взглянула на него и заплакала. На пороге стояло худющее, осунувшееся существо с серо-пепельным лицом, смутно напоминавшее прежнего Женьку.

    - Ринка, девочка моя, прости меня, но мне некуда больше идти. Ты же добрая душа, ты всегда такой была, помоги мне. Мне ни операция, ни химия не помогут, метастазы повсюду. А в хоспис я не хочу. Ты ведь меня сможешь колоть, я тут с собой ампулки морфия с работы прихватил. Ты квалификацию ещё не потеряла? Мне ведь недолго осталось, два-три месяца от силы и, неудачно пошутив, добавил: «Я тебе по гроб жизни благодарен буду».

Для кого эти три месяца были мучительнее, Рина так никогда и не узнала. Она сидела у его постели днями и ночами, колола в его скорченное от боли умирающее тело чёртов морфий, который уже почти перестал помогать, носила на руках в ванную, подтирала коричневую рвоту со рта, выносила утку с канареечного цвета кишечной жижей. Тяжелее всего было выслушивать его бред, когда он приходил ненадолго в себя. Он умолял её, «свою Эсфирь», простить его и спасти. Он говорил что-то о выборе дороги и о расплате, о круге, из которого ему без неё не вырваться, заклинал снять с него проклятие. Заставил пообещать, что когда придёт время, она даст ему свободу и вколет ему тройную дозу морфия, но сохранит их тайну от всех. И уже перед самой смертью, сжав её узкую кисть в своей высохшей руке, Женя просипел: «Пообещай мне, что ничего не будешь бояться, как тогда на крыше, и снова научишься летать».

Похороны были тихими. Женю хоронили вчетвером - Рина, Лёка с мужем и прилетевший из Бостона его ближайший друг.  Восемь месяцев Рина казнила себя, что накликала на него смерть. Заказала ему божье наказание, а наказала себя. Отпускать надо с лёгким сердцем, а у неё не получилось, дважды...

Ноги опять стали ватными. Рина резко остановилась, и от этого у неё ещё сильнее закружилась голова. Она огляделась по сторонам, неожиданно для себя подняла руки к небу, встряхнула гривой и вылетела из круга ввысь. Она летела легко и свободно, к неизвестному, как и пообещала своему любимому перед его кончиной.

 А старая детская песенка разливалась многоголосьем по небосводу:

      Я летать могу как птица,

       Я с врагом могу сразиться,

       На болоте, на снегу,

       Я могу, могу, могу.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

                                                Мамочке

Ты знаешь, а я ведь не могу вспомнить, когда я в жизни говорила тебе слово «мамочка» в последний раз. Может, когда я была ещё ребёнком, в те минуты, когда чувствовала себя очень важной и единственной, достойной особой любви. Вы ставили меня на стульчик и при многочисленной родне заставляли произносить одну и ту же фразу «У тёти Гени и дяди Арона на старости лет родилась девочка, назвали её Зиночкой». Всем это казалось очень забавным. По старым советским понятиям ты действительно родила меня «на старости лет». Тебе было 44 года, а моим старшим братьям уже исполнилось двадцать и шестнадцать.

Мне хотелось сохранить свой особый «статус важности», но у меня ничего не получалось. Для тебя все были важны: и муж, и сыновья с жёнами, и появившиеся вскоре внуки, и оставшиеся в живых после войны братья и сёстры, двоюродные и троюродные, их дети, их внуки. Ты любила и жалела весь мир, всех людей, и они платили тебе той же монетой. Тебя, твою улыбку и добрые серые глаза любили все: семья, учителя и ученики в школе, соседи, подруги из Дома Учителя и просто прохожие. Ты приводила домой нищих с вокзала, чтоб накормить их и оставляла их ночевать в нашей маленькой квартире. А я в очередной раз должна была уступить свою кровать им, или дальним родственникам, или их знакомым, ведь кто-то из чужих всегда жил в нашем доме. Я раздражалась, ревновала и всё делала тебе назло: белое называла чёрным и наоборот… всё, чтоб лишь привлечь твоё внимание к себе и быть самой главной. Я хотела, чтобы ты принадлежала только мне…  Меня раздражала твоя любвеобильность, жизнерадостность, твой наивный взгляд на мир, твоя непоколебимая вера в хороших людей, твоя извечная фраза «всё, что не случается, всё к лучшему…»

      Мне многое не нравилась в тебе. Я не понимала, как можно не строить больших планов, довольствоваться только тем, что все сыты, здоровы и что любовь и мирное время - это всё, о чём можно мечтать. Я не хотела принимать такие постулаты. У меня ведь вся жизнь была впереди. Мне хотелось многого. Я не хотела быть на тебя похожей и бунтовала по-своему.

 Как ты ухитрилась сохранить такую чистоту, прожив такую непростую жизнь? Вас было шестеро, когда вашего отца сгноили в сталинской тюрьме, и вы прожили всю жизнь с клеймом детей «врага народа». В первую же бомбёжку в Минске вы с бабушкой и сыновьями остались без крова. Ты успела схватить детей, две простыни, найти подводу и эвакуироваться в Сызрань. Ты не гнушалась никакой тяжёлой работы, лишь бы спасти от голода своих и чужих детей, и вы выжили. Только свою маму тебе не удалось спасти. Она наотрез отказалась убегать с вами от немцев, ушла пешком в белорусскую деревню к бывшим соседям, которые выдали её немцам, и она была повешена. Только после окончания войны ты узнала о её судьбе и о всех многочисленных потерях. Тебе повезло - папа вернулся с фронта, вы уехали в другой город, где поселились твои брат и сестра. Вы начали новую жизнь и даже родили меня, подарив мне имя бабушки Зиши.

Ты искренне делилась со всеми, кому не так повезло. Страшный опыт навсегда расставил твои приоритеты. Ты знала, что важно в жизни.    Мне, обычной советской девочке послевоенного времени, к счастью, такой опыт не достался. Но вместе с этим не досталась и щедрость любви. Мне стыдно вспоминать, но мне не хотелось делиться кровом с «чужими», мне хотелось еще одно платье, потому что у меня их было всего два. То, что у тебя было всего одно, на выход, я даже не замечала. Меня больше коробило, что у нас стояла старая мебель, и мне неудобно было приводить домой своих кавалеров. И в то же время мне хотелось поэзии, а не прозы жизни, и я стала жить в моём придуманном книжном мире, потому что твой мне казался слишком мелким. У меня было много друзей, пятёрки в школе, тройка по поведению, на всё своё мнение и, как мне казалось, очень мало общего с тобой.

      Мне всегда казалось, что ты мне что-то не додала. А ведь это было не так. Были и балет, и уроки по музыке, и книжки на ночь, летние каникулы на снятой даче в сосновом лесу или на море. Даже попытки разговоров по душам тоже были, но они почти всегда заканчивались неудачей, и не по твоей вине, а по моей. Но поняла я это значительно позже.    Помню, как впервые я увидела тебя лежачей - ты сломала ногу. Я ходила за покупками, готовила, кормила, убирала, кипятила в кастрюлях воду, чтоб вымыть посуду и к вечеру падала с ног от усталости целую неделю! Я мечтала, чтоб этот «ад» закончился поскорее. Никогда до этого я не обращала внимания, с какой видимой лёгкостью ты умеешь делать всё сама. Почти каждый вечер кто-то из семьи ужинал у нас, «ведь мама никогда не откажет». Мы посмеивались, что ты из «топора» можешь сделать обед и накормить десять человек.

     Ты тоже умела бунтовать (так я это интерпретировала). Раз в месяц ты ходила с подругой в театр. Ты встряхивала своими чёрными кудряшками, красила губы, надевала чёрное панбархатное платье, и у тебя было безумно счастливое лицо. Счастливей, чем всегда…

    Что такое твоя материнская любовь я поняла в 18 лет. Отличница, не поступившая в родном городе в институт по «пятой графе», я через год уехала в Ижевск. На сборах картошки я ухитрилась заблудиться с подружкой в удмуртских лесах на трое суток. Нам повезло, мы спаслись, обе отделались тяжёлым испугом, а я ещё и воспалением лёгких. В Ижевске меня ждала телеграмма: «Доченька, что с тобой случилось? Я чувствую беду. Мама». Я всё отрицала - и само приключение, и затянувшуюся болезнь. Но когда я приехала домой на зимние каникулы, ты подвела меня к настенному календарю. Три дня в сентябре были обведены жирным карандашом. «Ты ведь меня не можешь обмануть. Я знаю, что ты была близка к смерти. Мамы всегда всё знают - пуповиной». По-моему, мы обе долго плакали, крепко обнявшись. Через полгода я перевелась в Львовский Политехнический, стала жить дома, но такой близости, как в тот момент, между нами уже не было.

Ты помнишь, как я прибежала домой с горящими глазами и закричала, радостная: «Я встретила ЕГО!» Ни на один твой вопрос я не смогла ответить, а ты гладила меня по голове и повторяла: «Я так за тебя рада, я так за тебя счастлива…» И всё, я закружилась в вихре своей любви, и ты приняла его как ещё одного сына, как принимала всех, не умея ни врать, ни лицемерить. А я ушла жить в его дом, и назвала «мамочкой» чужую женщину…

Ты никогда ни на что не жаловалась, не плакала. Только один раз из-за меня, и я не могу это забыть. Я сказала тебе что-то очень обидное, что-то вроде того, что ты никогда меня не понимала, что мне такой любви от тебя недостаточно, что вылечить и накормить для выражения материнской любви - этого мало… О, как же ты горько заплакала и сказала: «Не дай Бог, чтоб ты когда-нибудь это услышала от своей дочки…»

Ты думаешь, я не помню, кто вставал ночью к маленькой Юлечке, чтоб мы могли подольше поспать, когда вернулись в ваш дом? Кто же ещё поможет, если не мама… У меня перед глазами сцена, как ты стояла передо мной на коленях и заклинала не уезжать на Север. Говорила, и была права, что и я, и ребёнок будем там болеть, и делать этого никак нельзя, так как есть вещи более важные, чем работа и квартира… Но, у меня была любовь… А после, когда Юлька начала болеть в Норильске, вы с папой нянчили её вместо нас, ведь я привозила её каждые три месяца на протяжении четырёх лет. Тебе было уже за семьдесят… Только сама став бабушкой, я поняла, как это было нелегко… Всё принималось мною как должное, а я ещё иногда выражала своё недовольство несовременными методами воспитания…

 Ты всё поняла, когда серьёзно заболела моя дочь, и мы вернулись из Норильска. Ты не спорила, не ломала руки, когда мы решились уехать навсегда в Америку. Ты надеялась, что мне здесь тоже помогут, сделают операцию, и уговорила папу дать нам это разрешение на отъезд. Я не знаю, способна ли я на такое самопожертвование. Доченька, которую ты родила «на старости лет», уехала от тебя навсегда, и больше мы никогда не увиделись. Признаюсь, мне так было страшно, что и тогда я не смогла сказать тебе вслух о своей любви.

Наше прощание было похоже на преждевременные похороны. Мы стояли на перроне вокзала; ни ты, ни я не плакали. Плакал папа и никак не мог отпустить ручонку своей любимой пятилетней внучки. А ты хватала за руку мою свекровь и умоляла её быть мне мамой. Разве ты не понимала, что это невозможно, что мама может быть только единственной в жизни? Ты себя подстраховала, ты доверила нас своей сестре Сонечке, к которой мы уезжали. До самой её смерти она была мне здесь самым родным человеком.   Я, человек по натуре не завистливый, завидовала и тянулась ко всем, у кого была семья, родители, с которыми можно соглашаться или спорить, спросить совета или сделать всё по своему, но которых можно обнять и поцеловать. Мне было всего 30 лет. Как же мне вас всех не хватало, а особенно тебя…

     Почти девять лет я получала твои письма, полные беспокойства, написанные по ночам, и боялась их читать. Мне надо было выживать, а не рассыпаться на куски. Я красочно расписывала в ответ, как мы замечательно устроились, что все здоровы и счастливы. Хочется думать, что ты мне верила. Ты ведь была доверчива, правда? Но, скорее всего, твоя материнская интуиция не давала тебе спать по ночам. А когда всё наладилось и нужда в усиленном вранье отпала, тебя не стало.

    Ровно тридцать лет назад я получила телеграмму от братьев, которую мне зачитали по буквам по телефону. Взятый мной листок бумаги медленно заполнялся латинскими буквами, пока не приобрёл смысл. Телеграмма сообщала о твоей смерти. И я впервые за все эти девять лет не то что заплакала, я завыла…

Мамочка, я не только не была с тобой в твои последние часы, но смогла попасть на твою могилу только через два года после твоей смерти в 1988 году. Все эти годы я разговариваю с тобой, прошу прощения за обиды, за то, что я недоговорила, недопоняла и недолюбила. Ты иногда приходишь ко мне во сне. Когда ты улыбаешься, я понимаю, что ты меня простила, и мне становится легче на душе, потому что ты радуешься, зная, как мне повезло. Я до сих пор люблю и любима, и в моей жизни есть не только проза, но и поэзия. У нас замечательная, добрая, талантливая и преданная дочка - внучка, которую вы нянчили, а наши с Толей внуки, мальчик и девочка, верят в добро и справедливость.

И ещё, мамочка, что-то очень важное я хочу тебе сказать. С годами я всё больше и больше хочу быть похожей на тебя…

Ты знаешь, что я решила сделать в эту 30-летнюю годовщину твоего ухода? Я не буду плакать, мы пойдём в театр, я надену нарядное платье, буду улыбаться, и я знаю, что ты будешь за меня рада.

НАСЛЕДСТВО

                  Автоответчик по какой-то причине не включался. Было около восьми часов вечера, и последние 20 минут Елена провела лёжа на диване, на том самом, где только недавно, свернувшись в маленький, незаметный комочек, плакала навзрыд её пациентка. «Ну чем я могу ей помочь?», - рассуждала Елена, прикрыв глаза. - Да, ничем. Лекарства не работают. У бедной Ирены никакой мотивации к выздоровлению нет, да и вряд ли будет, одинокая она, как деревцо посреди поля.

    «До чего же мерзкие гудки, к тому же такие длинные. Настройку надо наладить, настройку, - думала Елена, нехотя подымаясь с дивана. - До чего же я устала. Надо же было мне такую профессию выбрать, чтобы всё время жить в чужих кошмарах и фобиях? Я, в конце концов, могла бы лекции студентам читать или исследованиями заниматься, зря что ли у меня профессорское звание? Но для этого надо предпринимать какие-то новые шаги, а где взять на это силы?.. Здесь уже всё накатано: свой офис, хорошие связи и клиентура. А может, всё-таки взять отпуск и укатить куда-нибудь к морю, просто лежать, ни о чем не думать? Лежать и слушать элегию волн…»

Но ни времени, ни денег на отпуск не было, и Елена уже поднимала телефонную трубку, надеясь на то, что никакой это не экстренный случай, и никуда ей не нужно срочно ехать, на ночь глядя, а можно будет просто поехать домой и лечь спать.

- Доктор Залеская слушает.

- С вами говорит адвокат Мильман. Мне вас рекомендовала ваша коллега доктор Гринберг.

- Чем я могу быть вам полезна?

- Мне необходим двуязычный эксперт в вашей области для окончательного диагноза клиента.

- Простите, ваш клиент русский?

   - Нет, он американец, но с какими-то русскими корнями, и честно говоря, он не совсем мой клиент…

    - Я вас не поняла. Повторите ещё раз, пожалуйста.

- Ну, если коротко, это дело о наследстве. Я представляю интересы другой стороны, но возникли кое-какие осложнения, по телефону всего не расскажешь. Судья потребовал двуязычного эксперта, чтоб доказать полную невменяемость и некомпетентность ответчика. Вы согласны со мной встретиться? Дело простое, времени на него много не надо, но зато вознаграждение весьма приличное. Мои клиенты очень щедры.

     - Вы разрешите мне подумать, я сейчас очень занята. Я вам перезвоню… Да, не позже чем послезавтра.

     «До чего же склизкий тип, и голос у него повизгивающий; а каким он фальцетом зашёлся о щедрости своих клиентов, знает, чем заманить. Надо позвонить доктору Гринберг, разузнать поподробнее», - думала Елена, поглядывая на часы. - Ещё и не так поздно. Мы с Анитой уже столько лет в одном котле варимся... В конце концов, это она мой телефон адвокату дала».

Елена опустилась в удобное со спинкой кресло, стоящее под прямым углом к дивану, взглянула на нейтральную картинку на пастельной стене своего офиса и набрала на мобильнике знакомыйномер.

  - Анита, привет, это я. Что это ты мой номер телефона раздаёшь направо-налево?... Что значит, о ком? Об адвокате Мильмане. Он, кстати, мне даже своё имя не назвал, так и представился - адвокат Мильман… Я должна была о нём знать? Он что, такой знаменитый?.. Встречались на каком-то суде?.. Нет, не помню, у меня какие-то смутно неприятные ассоциации с тем процессом, да и сколько лет уже прошло. Ну ладно, давай о деле. Неужели там без меня разобраться не могут? Так это твой больной? Сколько ты с ним возишься?.. Третий месяц и никаких сдвигов?.. Что значит, молчит?.. Надеешься, что, русский язык поможет? Знаешь, давай в деталях.

    - Понимаешь, Хелен, - начала объяснять доктор Гринберг. - Там сам чёрт ногу сломит. В общих чертах картина такая: парня зовут Джек. Ему 23 года. В 7 лет потерял мать в автомобильной аварии. Со смертью матери тоже не совсем понятно, не то она случайно врезалась в дерево, не то суицид, так никто и не раскопал. Отец - американец, вскоре женился, родилось ещё двое детей. Такая обыкновенная, нормальная семья. Все работают, учатся, не шикуют, но дом в приличном районе. Джек до 18 лет жил с ними, а потом уехал учиться в Санта-Круз… Нет, к психологу в детстве не водили, вначале был слегка замкнут, но ничего настораживающего… И позже тоже, никогда у психиатра на учёте не стоял, тихий, спокойный мальчик, не лишённый способностей.

Год с лишним тому назад в жизни Джека неожиданно объявляется его дед. После гибели единственной дочери - матери Джека, он уехал неизвестно куда, и никто из семьи с тех пор ничего о нём не знал. Похоже, что с семьёй он разорвал все отношения после той трагической истории… Ну да, и с внуком никаких связей не имел, ни звонков, ни открыток на дни рождения, ничего, хотя в прошлом проводил с ребёнком много времени. Дед - русский, эмигрировал из России достаточно давно…

Говорит ли Джек по-русски? Никто не знает, он и по-английски за три месяца не сказал ни одного слова. Короче, бросает Джек последний курс в колледже и переезжает в Лос-Анджелес, где дед снимает для них скромную квартирку. А через пять месяцев дед умирает от лейкемии. Парень сам же его и похоронил. Джек известил всех родственников, но на кладбище так никто и не появился.

- Анита, всё, что ты мне рассказываешь - стандартная ситуация в проблематичных семьях. Причём здесь я? - перебила её Елена.

- Хелен, ты лучше наберись терпения и слушай! Там всё совсем не по стандарту! - продолжила свой рассказ доктор Гринберг. - Через две недели мальчику по почте приходит приглашение в адвокатскую контору, где ему объявляют о завещании деда. В общем, хочешь, верь, хочешь, не верь, Джеку достаётся наследство около 20 миллионов долларов. Дед его, оказывается, все эти годы скупал участки земли. На сегодняшний день это оценочная стоимость недвижимости. Похоже, что Джек ничего об этом завещании не знал.

Ну, и тут вся семейка сходит с ума. Непонятно откуда, вдобавок к прямой родне Джека, появляются какие-то двоюродные и троюродные родственники, и все хотят урвать свой кусок. С ними, правда, отец Джека быстро разобрался, так что оспаривать наследство стали только он и его семья.

Через полгода по подсказке адвоката, кстати того же Мильмана, они объявляют завещание недействительным по причине якобы невменяемости деда, и начинают копать его прошлое. А там, всё чисто. Ни буйств, ни психотропных лекарств, ни жалоб. Они перекидываются на Джека, чтобы тот признался, что дед был не в себе, пока они жили вместе. Донимали они его долго и настойчиво и довели бедного мальчика… В какой-то вечер на очередном большом семейном совете у Джека впервые в жизни едет крыша - настоящий нервный срыв. Он начинает орать, что дед был лучше и нормальнее их всех вместе взятых, что все они - свора алчных подонков и ответят за это. И вдруг, со словами «это ты во всём виноват, убийца!», хватает с кухонного прилавка обычный столовый нож и бросается на отца. Как понимаешь, ничего не страшного не произошло, но семейке просто выпал джокер в колоде. Вот и нашёлся главный сумасшедший, а значит, можно оспаривать, что наследство недействительно, то есть у них появляется возможность распоряжаться деньгами, оставленными Джеку. Ну, а дальше - классика: вызывают полицию, парня объявляют опасным для жизни окружающих и отправляют к нам на психиатрическое обследование.

- Так ты ведь сама сказала, что срыв был временный?

- Да, я и весь консилиум специалистов, поначалу так думали. Слушай, у любого случился бы шок от таких денег… Но очень настораживает непонятная агрессия Джека именно против отца. Кто знает, что ему там дед наговорил о смерти матери и почему настроил против отца, и вообще непонятно, чем они там вдвоём занимались… Увы, теперь узнать уже ничего невозможно, парень после того вечера отказывается разговаривать… С другой стороны, скорбь и тоска по деду - нормальное явление. А вот обида за деда на семью у него явно гипертрофированная…Словом, он стал моим больным. Мы сделали для него всё возможное. Он лежит в отдельной палате под присмотром, на медикаментах, а ему всё хуже и хуже: не ест, не спит, ходит как в воду опущенный, молчит и ни на какую коммуникацию не идёт.

Короче, дело подходит к концу. Эти жадные суки, конечно, парня угробили, ждут, не дождутся, когда станут деньги между собой делить. Ну не сразу, конечно - сначала опекунство, возможность принимать все финансовые решения, ну и прочее… Возникла лишь одна загвоздка: по настоянию адвоката парня, судья затребовал окончательную экспертизу от независимого доктора. Если подтвердится, что парень никогда не будет адекватным, считай, что дело в шляпе. Джека переведут в перманентную психушку, оттуда он уже никогда не выйдет. Папаша, конечно, оплатит самую лучшую клинику.

  - Ты знаешь, Анита, я так и не поняла, зачем вам нужна именно я?

  - Извини, Хелен, что-то я увлеклась. В деле Джека фигурирует какая-то записка на русском языке от деда. Представляешь, её ни один профессиональный переводчик перевести не смог. Словом, адвокат парня вцепился в эту «шифровку», как в недостающее звено для окончательного решения дела, и требует двуязычного специалиста. Я сразу о тебе и вспомнила.

    - В качестве дешифровщика?

    - Тебе бы всё в смех перевести. Ты вот лучше меня послушай, придёшь ты к нему, обследуешь, на русском попробуешь с парнем пообщаться. Всего-то дел…, и напишешь заключение. Парню-то уже не поможешь. Безнадёжный он. Это я тебе говорю! Кстати, Хелен, Мильман тебе сказал, сколько он за экспертизу в свою пользу заплатит? Тебе, вроде бы, деньги были нужны... Получишь, смотри, не забудь о подруге. Там на всех хватит. Я, как понимаешь, внешне должна соблюдать нейтралитет. Ой, извини, мне звонят по другой линии, доложишься потом. Пока.

   «Тёмная какая-то история, похожа на детектив, - раздумывала Елена. - Анита, конечно, неплохой специалист и своя баба, но как-то она уж очень откровенно «смотри, не забудь поделиться, когда Мильман заплатит». А почему, собственно говоря, Мильман позвонил мне? Он заинтересованное лицо, не имеет права выбирать доктора, влиять на результаты экспертизы. Судья ждёт независимого заключения... Так, и влипнуть можно. Нет, не надо мне в это дело лезть… А что, если по официальной линии получить запрос от судьи? Они, правда, копейки заплатят… И время… где я найду на это время?… Только случай уж очень необычный. Интересно, что там в этой записке…    Может, все-таки стоит позвонить этому Мильману?»

Мысли у Елены путались, наскакивали друг на дружку, резко разворачиваясь, меняли направление, и она, не придя ни к какому решению, начала складывать свой портфель. В лифте она увидела своё отражение в зеркале и отшатнулась. На неё смотрело измождённое лицо женщины в летах. «Дожила... Я подумаю об этом завтра», - сказала она вслух и усмехнулась. Этой фразой она учила пользоваться своих пациентов, когда те не могли справиться с потоком беспорядочных и тревожных мыслей. «О, боже, докатилась до клише из книжек «Помоги себе сам». Пора самой лечиться. А впрочем, «утро вечера мудренее», чем не мудрая мысль?»

Утром Елена набрала телефон адвоката Мильмана.

- Мистер Мильман, это доктор Залеская. Я бы хотела ознакомиться с делом Джека Харисона. Времени на встречу у меня нет, но если вы мне вышлите все материалы, включая официальный запрос из суда в мой офис, я обещаю дать вам своё решение к завтрашнему дню... Что значит, какое решение? Моё согласие выступить в роли эксперта… Нет, я не буду выступать на вашей стороне. Это противозаконно. Говорила ли со мной доктор Гринберг? Мистер Мильман, простите, я вам только что сказала, что разговор идёт только о профессиональной независимой экспертизе, назначенной судьёй. Своё заключение я отправлю в суд. Когда мне ждать от вас копию всей документации?… Курьер будет через час? Хорошо.

***

Из открытого окошка в офис заглядывала цветущая магнолия. «А ведь на дворе февраль. Да и день сегодня по-особому ласковый. Как всё же здорово, что я живу в Калифорнии. Надо обязательно возобновить прогулки. Вот сейчас разберусь с этими бумажками и пройдусь. Имею же я право хоть на полчасика для себя». Но курьер доставил бумаги очень скоро, и доктор Залеская пришлось отложить все другие срочные дела. Полдня она созванивалась с адвокатом, судьёй, психиатрическим отделением госпиталя и перекраивала расписание. «Вот и прогулялась… Но записка, действительно, весьма загадочная».

В 10 утра Елена уже входила в новое здание медицинского центра. Здание ей не нравилось, на её взгляд было слишком холодным. Да и внутри не лучше: огромный мраморный холл, гранитные столики, черные кожаные диваны для посетителей. Елена представила себе, что должен чувствовать человек, дожидаясь кого-то близкого, находясь в этом неуютном, обезличенном пространстве. Вот сейчас к ним выйдет родной человек с приговором «у меня рак четвертой стадии», а здесь даже заплакать невозможно.

Доктор Залеская уверенно шла в левый отсек здания. Чтобы попасть внутрь отделения, нужно было показать удостоверение и указать цель визита к пациенту. Охранник тщательно сверил данные в своем списке, выдал временный пропуск и открыл ключом лифт. На седьмом этаже ей был выделен кабинет для встречи с Джеком Харисоном.

 Через открытую дверь Елена увидела, как к её кабинету два санитара ведут под руки молодого человека, не поднимающего глаз. Скорее волочат, крепко вцепившись в его предплечья. Было видно, что сам парень не принимает в движении никакого участия. Казалось, что если санитары, хоть на секунду, ослабят свою стальную хватку, он тут же мешком свалится на пол. Доктор Залеская быстро захлопнула папку, лежащую на столе из красного дерева, взглянув в последний раз на фотографию симпатичного синеглазого юноши. Фото было двухгодичной давности.

Содержание записки Елена помнила наизусть. «Жека, не дрейфь! Мы ещё с тобой побаяним!» Записка не имела никакого смысла. Теперь понятно, почему все переводчики зашли в тупик. Нет такого слова в русском языке, нет! Может, побуяним, и это просто описка…, или своего рода призыв к агрессии…

«Помогите ему, пожалуйста, сесть вот сюда, в это кресло и оставьте нас одних», - сказала она санитарам. Перед ней сидел сгорбленный, болезненно худой, с нездоровым цветом лица человек. Плечи его были вогнуты внутрь так, что казалось, они торопятся вслед за глазами рассмотреть что-то невидимое внизу.

Единственное, что оставалось подвижным в его теле, это руки. Казалось, что руки Джека живут своей жизнью. Они вдруг раскрывались во всю ширину, то сжимались, а все десять пальцев не переставали двигаться, будто выплясывали чечётку. «Что-то мне этот ручной танец напоминает», - подумала Елена.

   - Джек, меня зовут доктор Залеская. Я пришла с вами поговорить. Знаете, я ведь тоже, как ваш дедушка, приехала сюда из России. Хотите, я буду говорить с вами по-русски?.. Нет? Хорошо, я буду продолжать по-английски. Я знаю, что вам сейчас очень больно, что его больше нет с вами. Вы ведь его очень любили. И он вас, да? Если вы не хотите мне ничего говорить, не надо, просто кивните головой. Он ведь очень вас любил, ваш дедушка? Елена поняла, что оговорилась, случайно вместо английского grandfather произнесла русское, как в детстве, слово «деда», и вдруг заметила, что Джек кивнул головой. Реагирует, он реагирует! Нельзя упустить момент.

  - Джек, а хотите, я угадаю, как он вас называл? Женя? Женечка? Жека? Ну конечно, Жека! Ну вот, Жека, а я думала, что вы не понимаете по-русски. Она схватила листок чистой бумаги, быстро что-то черкнула и протянула Джеку. Пожалуйста, посмотрите! На листке была записана вечная как мир формула, в которой за знаком равенства наскоро было нарисовано сердечко: ЖЕКА + ДЕДА = ♥

 Бедный мальчик схватил эту бумажку, прижал её к себе, и из глаз его полились слезы. «Деда мне всегда это писал … давно…когда ещё мама была…», - всхлипнул Джек. Елена долго обнимала его, забыв обо всей профессиональной этике, а он всё плакал и плакал…

Позже, Елена, опять перейдя на английский, спросила: «Джек, а что вы с дедушкой больше всего любили делать, когда были вместе? Его пальцы снова лихорадочно стали нажимать на невидимые кнопки, и неожиданно и для неё и для самого себя, он произнес: «Музыку… на баяне».

- Джек, а можно я тебя спрошу, почему ты никогда не поднимаешь глаз?

 - Мне стыдно… За них… За всех…

Доктор Залеская сидела у себя в офисе и дописывала последние строчки своей экспертизы:

«Правильно подобранные медикаменты и психотерапевтические сеансы могут заметно улучшить состояние пациента в кратчайшие сроки.

По моему профессиональному мнению, пациент Джек Харисон не безнадёжен. Особые рекомендации: доставить пациенту в палату баян».

АНТИСЕМИТКА

                                                       Ханне

Зое определённо не везло в последнее время. Сначала она потеряла работу, а как только собралась с духом и назначила несколько интервью, сломала ногу. «Нечего было на таких каблуках в 60 лет уродоваться, программы писать можно и в тапочках», - бурчала она самой себе, вспоминая, как неуклюже повернулась, подвернула лодыжку и, зацепившись за стул высоченным каблуком, грохнулась на мраморный пол.

Проковыляв на костылях целый месяц, она была рада, что вчера наконец-то с ноги сняли гипс. «Зоя, ногу надо разрабатывать, желательно в воде и каждый день. Месяца три - и будешь как новая копейка. Благо в Калифорнии живём», - наставлял знакомый ортопед. Общительная по натуре, Зоя заранее радовалась новым знакомствам. Новые люди - новые темы. За 30 лет американской жизни они с Вадиком повстречали много интересных людей.

На следующее же утро Зоя, прихрамывая, осторожно спускалась по ступенькам в бассейн в Западном Голливуде. В бассейне было четыре дорожки. Три из них - только для плавания, в четвёртой - можно плавать и заниматься упражнениями. День был жаркий, и прохлада воды сперва льдинкой обожгла тело, а после так мягко и тепло его запеленала, что Зоя, чуть не замурлыкав вслух от удовольствия, поплыла. Вскоре ей пришлось остановиться и прислониться к бортику.

Перед ней плотной стеной стояли четыре грузные женщины в панамках и больших роговых очках. Они громко говорили по-русски.

- Ну вот, ещё одной здесь не хватало… Не видит, что ли, что занято. Плывёт себе, на людей не смотрит…

- Новенькая какая-то, я её здесь не видела...

- И я. А ты видела, как она в бассейн заходила, как будто её в задницу кто-то ужалил?

В ответ раздался дружный хохот. А четвёртая из них добавила: «Американка, ну что с неё взять…»

Зоя развернулась и, не подавая вида, что всё понимает, медленно отплыла в дальний угол бассейна. Она всё ещё делала упражнения для ноги, когда вся четвёртка вылезла из бассейна и гуськом направилась в джакузи. Оглушительная болтовня ещё долго разносилась по всему бассейну.

Вечером за ужином Зоя никак не могла успокоиться. Изображая в лицах своих бывших соотечественниц, она даже забыла о боли в ноге: «Вадька, я таких мерзких русских баб за все годы жизни в Америке ещё не встречала! Им же столько лет как нам, до пенсии ещё пахать и пахать. Ты бы послушал эти разговоры! Ну, ладно, если бы они трепались о еде и диетах, но они же, совершенно не стесняясь друг друга или посторонних, в полный голос обсуждали, как лучше поиметь Америку! Всё им здесь не так, недодали им что-то, а сами, скорее всего, ни одного дня здесь не проработали. Одна про SSI и Медикал, вторая - кому дать взятку, чтоб получить государственную квартиру, третья, как можно по уходу к себе кого-то устроить… Ну, просто как в совке, будто они оттуда никогда не уезжали. Да я в жизни не признаюсь, что я русская!»

Ногу надо было разрабатывать, и Зоя каждое утро ехала в бассейн, где изо дня в день продолжалось одно и то же. Она, молча, занималась в своём углу, а дамочки, широко расставив ноги, непроходимой глыбой загораживали доступ к другой стороне бассейна, изредка вяло поддёргивали конечностями и громко возмущались, когда на них попадали брызги с соседней плавательной дорожки.

Однако сегодня Зойка не выдержала. Предметом раскрытия её инкогнито явилась безобразная реакция этих русских тёток на невинную, на взгляд нормального человека, сценку у бассейна. Двое мускулистых молодых ребят, отплавав свои мили, тихо шептались с улыбками на лицах у своего лежака, растирали друг друга полотенцами, а потом обнялись.

О боже, что же началось в осином гнезде… «Позор, как они смеют себя так вести в общественном месте! Еще немного, начнут трахаться при всех! Неизвестно, какую тут ещё заразу можно подхватить. На этот разврат противно смотреть…» - заверещали дамочки по-русски.

Зоя подошла к ним и, спрыгнув в воду, ледяным голосом на родном языке сказала: «Да на вас в сто раз противнее смотреть, чем на этих ребят! Что они вам сделали? Вы ведь в Америке живёте, с вашей ментальностью вам обратно в совок надо».

- Ух, ты, русская, оказалась! Ты что это, учить нас вздумала как нам жить? Ты откуда такая приехала?

- Я приехала из Львова, живу здесь уже много лет. Мне, глядя на вас, стыдно, что обо мне могут подумать, если узнают, что я тоже русская.

 - Ишь ты, стыдливая какая попалась! Тут еще одна такая же есть, как ты из Львова. Тоже от нас нос воротит. Старая полька-антисемитка. Давно здесь живёт. Старуха, а с гонором. Мы с ней по-русски заговорили, а она вид сделала, что нас не понимает. Даже приходить стала позже, чтоб нас не видеть. Вы с ней - два сапога пара!

***

Зоя решила приходить в бассейн после полудня. Лучше жара, чем очередная стычка. В бассейне было тихо и почти пусто.

- Какой сегодня жаркий день, - сказала Зоя, подплывая к пожилой женщине, которая медленно и осторожно делала упражнения с водяными гантелями. В воде она казалась крошечной, с тонкими ручками, и было непонятно, как ей удаётся так ловко управляться с гантелями. Резиновая шапочка прикрывала её волосы. На сухом морщинистом лице сияла улыбка.

  - Да, но зато как прекрасно в воде, места сегодня много, и заниматься никто не мешает. Вы не волнуйтесь, я не вас имела в виду. Вы мне не мешаете, - ответила женщина, продолжая улыбаться. Она говорила тихо и с лёгким акцентом.       - А вы здесь, наверное, новенькая? Я вас раньше не видела, - дружелюбно продолжала она. - Я слышу, у вас тоже небольшой акцент. Меня зовут Ханна, а вас? Вы откуда?

- Зоя. Я из Львова, ответила Зоя и только собралась продолжить, что живёт здесь уже много лет, как увидела, что у женщины мелко задрожали губы.

- Зося? И цо, паненка, мове по польску?

- Нет, совсем помалу, потрошку розуме, но всё запамятовала, давно уехала, - забормотала в ответ Зоя на чудовищной смеси из русского, польского и украинского, лихорадочно припоминая польские слова. - И зовут меня Зоя, а не Зося.

- Так вы русская? Доброжелательная улыбка почти в одно мгновение сползла с лица старой польки. Её, только что посверкивающие глаза, поблекли и сузились в маленькие щёлочки. Поспешно отворачиваясь от Зои, успела добавить: «Не люблю я русских. И язык ваш слышать не хочу!»

.

«Нет, мне определённо не везёт на людей. А ведь вначале производила впечатление такой симпатичной старушки. И, вообще, за что? За что такая неприкрытая ненависть к русским? Ну что, мне в бассейн совсем уже не ходить? А нога?», - рассуждала сама с собой Зоя по дороге домой.

На следующий день в бассейне Ханна подошла к Зое первой.

- Вы извините, меня, Зоя. Я погорячилась вчера. Не надо было мне так… Вы мне только на один вопрос сейчас ответьте, только честно. Вы Америку любите?

 - Конечно. Я ведь здесь давно живу.

 - Это не ответ на мой вопрос. Вы по-настоящему благодарны Америке за свою жизнь? - продолжала Ханна.

- Да, Ханна, да! Но, у меня к вам тоже вопрос. Вы за что русских так ненавидите? Я вот, например, русская еврейка, а жила в Украине. И давно уже считаю себя американкой. Нас здесь всех русскими называют, без разбора. Но русский - это мой родной язык, и мне очень обидно. Мы ведь, кто мог, не от языка убежали, а от антисемитизма и советской власти.

- Беженцы? - с горькой усмешкой спросила Ханна. Хорошо, Зоя, я вам расскажу как-нибудь про настоящих беженцев. Только не сейчас. Тяжёлый это разговор.

                               ***

Разговор действительно оказался тяжёлым для обеих. Иногда он длился по несколько минут в день, иногда по несколько часов, прерывался и возникал снова. И через несколько недель Зое стало казаться, что ближе и роднее Анечки, как она стала её называть, у неё уже давно никого не было.

- Я, Зоя, везучая! Сколько раз от смерти уходила... Мою жизнь Америка спасла, за что я ей по гроб буду благодарна, - рассказывала Ханна. - Я с родителями до войны в Кракове жила. 30-го августа отпраздновали моё 17-летие, а второго сентября немцы заняли Краков. Я плакала, умоляла маму с папой не отправлять меня одной с соседями и их дочкой, подругой моей Зосей, на восток в Галицию, а они ни в какую. «Мы тебя через несколько дней догоним», - клялись они, но не догнали, никогда уже не догнали... Плохо сейчас помню, как нас десять человек на этой подводе уместилось, но мы все добрались до Львова. Только успели поселиться в подвале дома у родни и немного передохнуть, как ваша Красная армия заняла город. 20-ое сентября было, навсегда запомнила.

- Так мы и не поняли ничего: там немцы, здесь русские… Что лучше? Через месяц у нашей львовской родни дом и лавку отобрали, сами они куда-то исчезли. Мы тогда ещё не понимали куда. Нас перевели в бараки, но разрешили за еду работать на советских военных - стирать, убирать, готовить. С каждым днём военных в городе было всё больше и больше, а местных поляков и украинцев всё меньше и меньше. Наших, тех, которые из Польши от немцев бежали, перестали принимать, отправляли обратно на верную смерть.

- Странно было, но нам разрешали говорить между собой на идиш. Так мы и прожили в Львове почти год…

- В конце июня 40-го года вышел приказ всем беженцам с территории Польши, оккупированной немцами, в том числе бывшим польским гражданам еврейской национальности, добровольно собраться на привокзальной площади. Суббота была. На сборы было дано два часа. Тех, кто прятался, арестовывали. Вот так нас из Львова, «чуждых элементов», депортировали в Сибирь, в Красноярский край...

- Загрузили в вагоны для скота, с маленьким зарешёченным окном. Каждый вагон имел два ряда нар, на которые загоняли до пятидесяти человек - столько, сколько влезет... Посредине вагона была небольшая дыра, ну ты поняла для чего. Через пару дней уже никто не стыдился... За 18 суток нас кормили всего четыре раза. Мало кто из нас добрался до места. От голода и холода многие заболели и умерли... И моя подруга Зося умерла там, в товарняке… Её просто выбросили, как скотину, наружу, в снег. Нет у неё даже могилки… А я доехала. Не знала я тогда, в какой ад попаду. Рада была, что выжила...

- Потом нас перегрузили на подводы, и мы ещё несколько суток добирались до места. Ну и началось… Каждый день под конвоем энкавэдэшников - на лесоповал. Для армии, сказали нам, необходимо много древесины. Мужчины деревья рубили и валили. Ну, а нам, женщинам - всё остальное досталось: ветки обрубать, брёвна пилить и на лошадей их грузить… Поблажки не было никогда. Работали в любую погоду: зимой в лютый мороз, а летом комарьё атаковало…

- Кого я там только не повстречала: и поляков и немцев, евреев и калмыков, русских политических… Всего не рассказать… К тому времени война уже вовсю шла, заключённых всё больше прибывало взамен нашим. Так что работа никогда не останавливалась. Люди там мёрли, как мухи, а я крепкая была, спину вот только надорвала, и месячные кончились, а так терпела, пока тифняк не свалил...

- И с этим мне повезло. Вместо того, чтоб добить, отправили немного южнее, в спецпоселение. Меня там бабки выходили, век им благодарна буду, вот только с начальничком не повезло. Он девок молоденьких сильно любил… Утром на работу гонит, а ночью нас по очереди… у меня до сих пор в ушах его мат стоит… А, ты говоришь - русский язык…

- Но, как видишь, жива я. Сердце только барахлит. Ничего это, ерунда. Я каждой минуте рада.

***

- Зоя, давай, я тебе лучше расскажу про свои удачи после войны. Мне ведь ещё три раза в жизни по-крупному повезло.

Первый раз, когда в 46-ом ваши в Польшу разрешили вернуться. Мало кому такая удача выпадала. Не стану тебе рассказывать, что я застала в Польше после войны… Ты, Зоя, не маленькая, сама знаешь. Квартиру нашу уже давно поляки заняли. Из моих в Кракове никого в живых не осталось… да, разве только в Кракове? По всей Польше наш пепел фашистами развеян… А вокруг - спасители наши…и русская речь…

Второй раз, когда в 47-ом году Америка приняла меня как беженку. Не иначе, как Бог мне помог… В то время попасть в список польских евреев, кому Америка предоставляла убежище, было как вытащить счастливый лотерейный билет… Третья удача - то, что я Давида встретила...

- Я в Нью-Йорке на медсестру выучилась. Давид в госпитале работал доктором, там и познакомились. Хорошо мы вместе жизнь прожили, жаль, ушёл он рано. Девять лет уже прошло... Доброй души был человек. Одно плохо, не дал нам Бог детей... С тех пор как мы в Калифорнию переехали, я всегда только в детском отделении работала, где деток недоношенных выхаживают. Я и сейчас тоже волонтёром три раза в неделю хожу в Cedars-Sinai. Им там руки всегда нужны...

- А Америка… Она мне новую жизнь подарила и Давида. Я если вижу, что эту страну не любят, злюсь очень. Ну что ты носом хлюпаешь?

Зойка, которая никогда не перебивала Ханин рассказ, разревелась и начала рассказывать, что бабушку её повесили немцы, что полсемьи погибло во время войны, что во Львов её родители попали уже после войны; что в Минск им возвращаться было некуда, дом их разбомбили; что Зоя была поздним послевоенным ребёнком; что уехала она от мамы и папы навсегда в Америку, и умерли они уже без неё.

Ханна притянула Зою к себе и, поцеловав в голову, сказала: «Так и ты горя натерпелась, цурка»?

- Да что вы, Ханна, разве я одна такая? Нас таких много. Уехали мы, чтоб у наших детей и у нас всё по-другому сложилось. А здесь уж, как у кого получилось… Не надо всех осуждать, люди все разные, в основном, хорошие, и русские в том числе.

И вдруг, совершенно не к месту, стала жаловаться, что нога у неё никак не заживает, работу она потеряла, а деньги нужны…

Ханна прижала её к себе ещё крепче.

«Зоя, а ты ведь тоже везучая. Ты в людей веришь. Всё у тебя будет хорошо. У тебя же всё есть: и муж, и дети, и внуки. И работу ты найдёшь, будешь искать и найдёшь». И добавила: «А может, ты и права, Зоя, люди разные бывают. Бог им судья».

Целую неделю Зоя не ходила в бассейн. Во вторник её вызвали на интервью. И вот сейчас, после телефонного звонка, счастливая и радостная, она мчалась поделиться с Анечкой своей новостью. Она искала Ханну, но нигде не могла её найти. «Может я перепутала её расписание дежурства в госпитале? Вроде бы нет, Ханна должна в это время быть здесь…», - недоумевала она.

- Что, Зоя? Свою подружку-антисемитку ищешь? - раздался голос из воды. Можешь не искать, умерла она пару дней назад от разрыва сердца. В госпиталь бежала, и не добежала.

  - Да ладно тебе, не будь такой злыдней, перебил её другой голос. - Тебя вчера не было, а нам о ней Гебби, эмигрантка из Венгрии, рассказывала. Никакая Ханна не антисемитка была, а еврейка, как и мы. Она из Польши от немцев к русским бежала, а её - в Сибирь, в лагеря... Чудом выжила и в Америку в 47-ом попала тоже чудом. Везучая была…

- Да ты что? А я же ничего этого не знала. Ну, тогда, светлая ей память… Зоя, ты куда? Зоя, подожди…

Зоя ничего уже не слышала и, спотыкаясь и глотая слёзы, бежала прочь…

В понедельник она вышла на новую работу.

СЫН

1.

- Ну вот, пожалуй, всё... успела, - выдохнула Дина, завязывая тесёмки на распухшей гармошке. Она поставила её на середину своего рабочего стола и вытащила из компьютерного разъема флешку. Технология технологией, но дубликат не помешает. Дина свято верила в бумажные документы, заверенные у нотариуса при свидетелях, с подписью и печатью. В офисе над ней все подсмеивались. На её рабочем столе царил идеальный порядок. Большинство документов она дублировала в аккуратно разложенные фолдеры, на случай, если клиенту что-нибудь понадобится, а компьютер со всеми своими электронными примочками вышел из строя. На такие экстренные случаи у Дины всё под рукой – папочки с ярлычками, а в них нужные бумажки, доверенности, накладные. Кем её только коллеги не называли, - старомодной теткой, чистоплюйкой, а то и просто врагом зелёных насаждений… Она обычно помалкивала, но однажды отшутилась: «Деревья новые вырастут, а если компьютер накрылся, то «без бумажки - ты какашка». Но в переводе на английский родная поговорка не прозвучала, получилось совсем не смешно, как, впрочем, и все остальные её попытки сблизиться с коллегами, которым она всегда казалась непонятной чудачкой. Непонимание постепенно перешло в обоюдную неприязнь, ледяной панцирь отчуждения, который ни она, ни ее сослуживцы не пытались растопить.

А ведь посмотришь на Дину - молодая, привлекательная женщина, на вид лет сорока пяти, волосы каштановые, мягкие, шелковистые до плеч; каблучки по моде удлиняют и без того длинные ноги; поверх накрахмаленной белой рубашки пиджак сидит как влитой, и талию подчёркивает, и бёдра…

Всё у неё на первый взгляд на месте, хоть бери и приглашай на коктейль и танцы после работы, ведь вроде незамужняя… Раньше местные рыцари подплывали к ней с неуклюжими комплиментами или пустой болтовней, но стоило им заглянуть Дине в глаза, и весь их пыл улетучивался. Сразу становилось ясно, что ей не до шашней, что надо спешить домой, там есть поважнее дела…

При этом в глазах ни смешинки, ни искорки, ни огонька, вместо них две стальные счётные машинки - слева кредит, справа дебит. Ухаживать за такой ущербной нелюдимкой или даже пытаться дружить - только время зря терять.

Дина и не пыталась ничего никому доказывать. Ни друзей лишних не искала, ни серьёзных ухажёров. Есть у неё Борька и Лёлька. И больше ей никого не надо. Не станет же она первому встречному душу наизнанку выворачивать. Этот опыт у нее уже был. Закончился он в тот раз, правда, рождением Борьки, которого она любит больше всех на свете вот уже 23 года, но вывод для себя Дина сделала бескомпромиссный.

Никогда никому нельзя доверять, надеяться надо только на себя. Лёлька, конечно, исключение из правил - родная душа, с первого класса вместе. И когда мама умерла, Дине тогда еще и четырнадцати не исполнилось, и когда отец женился на этой долговязой выдре Инессе, верная Лёлька всегда была рядом. Сколько ночей Дина проспала у лучшей подружки на «своём» диванчике, сколько знала чужих семейных тайн, сколько ей досталось тепла и ласки от Лёлькиных родителей, всего, чего она не получала у себя дома? Не сосчитать. А когда невозможно было в той стране дольше оставаться, кто ей вызов прислал? Тётя Аня и дядя Гриша. Светлая им память. А кому она подбрасывала маленького Борьку, когда подворачивалась вечерняя работа - продажа страховых полисов? Так что Лёлька ей по всем человеческим правилам - сестра, а Бореньке - тётя Лёля. И хоть подружки такие разные, а жить друг без друга не могут. Лёлька - пузатенькая коротышка на бутылочных ножках и в свои почти пятьдесят могла хохотать даже над старыми анекдотами, а Дина, если и улыбалась, то крайне редко, жила, словно особую миссию выполняла.

«Вот поставлю Борьку на ноги, тогда и расслаблюсь, начну жить для себя», - спорила она с Лёлькой, которая своим же характером то и дело создавала себе новые проблемы, но упрямо доказывала свою правду. Лёлька говорила заученными штампами, твердила, что нельзя, ничего нельзя откладывать на завтра, всё - здесь и сейчас, что радоваться надо каждой минуте, и опять заливисто хохотала до колик в животе. Ну, и кто бы кого учил? Ведь сама ничего в жизни не добилась - парикмахерша, за душой ни гроша, третью мелодраму с женатыми мужиками проживает, а ничему не научилась, только прыгает стрекозой, но поучает. Заведёт старую заигранную пластинку: «Да, для себя, дурила, жить надо, не только для нашего драгоценного мальчика. Ты даже не заметила, что сыночек-то наш вырос, большой он, понимаешь, взрослый».

«Примазывается» - злилась Дина после таких разговоров. Не наш сыночек, а МОЙ, и только мой. Это я его таким вырастила - умным, добрым и достойным человеком. Это я у его кроватки сидела ночами, когда он болел, книжки ему читала, кукольный театр показывала за шкафной дверцей. Это я таскала его на гимнастику, баскетбол и уроки русского языка. И тому, как важно в жизни стать независимым человеком, этому тоже я научила, а не Лёлька - легкомысленная шалава, которая ни за кого в жизни не была ответственна. И права я была, что нельзя ей всё рассказывать…Никогда не знаешь, кто тебя предаст в последнюю минуту... как, например, папочка, который закрутил роман со своей Инессой, когда мама с постели уже не вставала... или, как козёл этот, Борин отец, который струсил в последнюю минуту, материальной ответственности побоялся...

Хорошо, что никогда даже имени его никому не открыла. А уж как Лёлька только не пыталась из неё это вытянуть… Не было бы у Лёльки куриных мозгов, могла бы и сама догадаться. Сама же их с Игорем в первый год эмиграции познакомила. А ведь Борька вылитый отец - мускулистый, смуглый, с чёрными кудрями, которые кольцами не раз валялись у той же Лёльки на полу в парикмахерской, с тёмными густыми девичьими ресницами над глазами цвета морской волны и ямочкой на подбородке. И для её сыночка, такого красивого, способного и трудолюбивого, Дине ничего не жаль. Она сама настояла, чтоб он учился в самом дорогущем университете, и ради этого понабирала частных клиентов по максимуму, вела дополнительные бизнесы, заполняла в сезон тонны налоговых деклараций. Подумаешь, отодвинула свою личную жизнь ещё на пять лет, не съездила в долгожданную Италию, но, тем не менее, квартиру выплатила в намеченный срок, и вот вам результат. Борька только что получил диплом магистра юридического права. Ни у кого нет сомнений, что и экзамен на Калифорнийскую лицензию он сдаст, когда вернётся. Боренька уже третий месяц, как путешествует с друзьями по всему миру. И правильно, когда ж ещё, если не сейчас? И во всех его успехах есть и её заслуга.

Дина нагнулась, достала из нижнего ящика стола конвертик с неподписанным диском, доложила к документам и закашлялась. Кашель был сухой и надрывный, от него снова невыносимо разболелись грудь и живот, и Дина еле дотащилась до дивана.

- Лекарство заканчивается, - отметила она про себя. - Да и ладно, всё равно придётся Лёльке завтра звонить. Она прилегла, не раздеваясь, только передохнуть, но как только боль отпустила, неожиданно для себя крепко заснула и спала долго, почти до самого утра. И немудрено, так как последние три недели, запершись в доме, Дина работала как сумасшедшая днями и ночами, не отвечала на телефонные звонки, а двери открыла только дважды, когда доставили продукты.

Утром Дина, благодаря сну или отпустившему наконец-то изматывающему кашлю, почувствовала себя довольно бодрой и спокойной. Проделала утренние процедуры, заварила кофе, продумала дальнейший сценарий до мелочей и позвонила Лёльке.

- Лёлечка, привет! Хочешь забежать? Дверь открыта. Как, почему я дома? Взяла такси из аэропорта. В порядке я, в порядке. И отпуск был замечательный, и с погодой повезло, а когда на Гавайях была плохая погода? У Борьки тоже всё хорошо, он сейчас в Китае. Так, Лёлька, не мучай меня своими миллионами вопросов, а то трубка взорвётся. Лучше приезжай. Ничего не надо привозить, кофе есть, посидим, поболтаем.

«Нечего человека сразу пугать, - подумала Дина. - И в кабинет сразу не надо заводить. В гостиной по-прежнему чисто, уютно, и всё на своих местах». Перед приходом Лёльки она переоделась в яркое, хоть и висевшее мешком платье, и даже губы накрасила…

Через полчаса в дом колобком вкатилась Лёлька с громадным букетом белых пахучих лилий, двумя бутылками любимого калифорнийского и изящной, как ювелирная шкатулка коробкой французских пирожных из самой дорогой в районе кондитерской.

- Я ещё сигареты хотела захватить, но не спросила, можно ли тебе после этой чёртовой пневмонии курить. Динка, как я по тебе соскучилась! Сейчас посмотрим, что с тобой сделало гавайское солнышко, - продолжала верещать Лёлька, сваливая на кухонный стол свои дары. - Сейчас, мы с тобой как выпьем за всё, за всё! А где твои бокалы для…

И тут, вдруг разглядев исхудавшую Дину с нелепой яркой помадой на землистом лице, с проваленными вглубь глазами, осеклась, не договорила, бросилась к ней и заревела…

- Так, Лёлька, нечего рыдать. Ну, поняла, так поняла, я всё равно собиралась тебе сегодня рассказать. Мне просто время было нужно, чтоб всё подготовить. Ты мне сейчас нужна без всяких соплей, а с нормальной трезвой головой, которая всё запомнит и выполнит все мои просьбы. Ну, врала я тебе, я всем врала. А что, на весь свет раструбить надо было, что никакая у меня не затяжная пневмония, а рак лёгких четвёртой стадии? Не хлюпай, я сказала. Главное, что я всё успела сделать. Ну, Лёльчик, родненький, не плачь. Ну, какая химия, поздно, голубчик, поздно. Мне максимум 3-4 недели осталось. Зато волосы свои сохраню. Представляешь меня лысой? И я не представляю. Пойдём в кабинет, там всё готово. - Значит так, Лёлька, самое главное, Боре преждевременно - ни слова! Пусть себе отдыхает. Не каждый год человек в кругосветное путешествие уезжает. Ему ещё целый месяц гулять, а потом экзамен сдавать надо. Это, знаешь, какой стресс? Конечно, если он вернётся, пока я ещё в хосписе буду, тогда деваться некуда. Но лучше бы - когда всё закончится. У меня там, в папке инструкции на каждый случай и самые важные бумажки с печатями. Гармошку видишь на середине стола? Я тебе на всякий случай сейчас всё вкратце расскажу, чтоб ты не растерялась, а то ведь ты в этих делах ни хрена не понимаешь. А мне завтра в хоспис, я там под морфием забуду даже, как меня звали. Да, вот ещё, на работе знают, что у меня затяжная пневмония. Я отпуск длинный под это дело взяла, всех клиентов передала другим. Ничего им не сообщай, меня там всё равно никто не любит. Компьютер свой я от всякой ненужной дряни почистила, почти две недели на это ушло. Фотографий оставила с десяток, вон там на флешке, и пароли к счетам, а всё остальное в гармошке: завещание, Trust на Борьку, чтоб лишних налогов не платил, титул на квартиру и машину, которые я выплатила, страховой полис на миллион. Так что Боренька мой будет миллионером. Всё-таки не зря я в этом бизнесе была, навидалась всякого, вот и хорошую страховку купила.

И ещё отдельная папка от «Neptune Society». Что значит, какой Нептун? Я же тебя тоже уговаривала, не помнишь? Чтоб кремировали, а прах развеяли над океаном… У них для этого специальные яхточки существуют. И стоило по тем временам - копейки. Так что только позвонить, они сами всё дальше… А вы с Борькой дату сами назначите, когда готовы будете меня развеять. Хотелось бы, чтоб в ясную погоду, когда небо не ярко-голубое, а с парой перистых облаков, а океан тихий и с изумрудцем, как Борькины глаза… Что-то занесло меня…

- Да, вот ещё, очень важное, Лёлечкин. Право принимать все медицинские решения за меня я доверила тебе. Что принимать - и без того ясно, так что это тебе не в напряг. Вот тебе ещё моя кредитная карточка, все документы и доверенность на специальный счёт в банке. Оплатишь с него все мои последние нужды, остальное заберёшь себе. Там тысяч шестьдесят после всего останется. Сколько можно без лишней копейки жить? Учишь тебя, учишь... Цацки мои все приличные заберёшь себе, ну и одежду, которая подойдёт, книги на русском... подаришь кому, если сама читать не захочешь. Ну, а остальное бедным отдашь или кому захочешь, ты же меня знаешь, я барахла не покупала.

- Ну всё, хватит об этом… Каких ты нам вкусностей принесла? Пойдём, подружка, выпьем напоследок! Как нажрусь я сейчас твоих пирожных, за всю жизнь отыграюсь. Отказывала себе, вот дура, фигуру испортить боялась…

Когда они обе уже в стельку пьяные сидели в обнимку на итальянской тахте, поджав как в детстве под себя ноги, Дина наконец-то разрыдалась. - А ты помнишь, как мы мою маму хоронили? Она тогда попросила, чтоб токката и фуга ре минор Баха звучала, когда её в землю класть будут. Ты знаешь, я тоже так хочу. Я в последнее время столько музыки переслушала… там на столе диск лежит, я подготовила… ну, придумаете с Боренькой как-нибудь, чтоб меня над океаном, а музыка пусть в небо…

      Напоследок Дина чуть ли не взмолилась: «Лёлечка, береги нашего мальчика, он ведь такой ранимый…»

Боря ещё был в Китае,когда уже было всё кончено. Оставалось согласовать с «Neptune Society» только дату. Никогда бесстрашная Лёля ничего так не боялась, как этого звонка. Она плакала, сморкалась в трубку, никак не могла сказать мальчику, что мамы больше у него нет, а потом выпалила всё сразу одним предложением и про метастазы, и хоспис, и завещание, и яхту.

- Так на какое число ты сможешь взять билеты, Боренька? Плохо, очень плохо слышно. Я не поняла, что ты сказал, повтори еще раз, - орала тётя Лёля в трубку, обвиняя во всём плохую связь.

Спать Лёля в эту ночь так и не легла, а всё выписывала и выписывала круги по своей улице, жадно глотая свежий воздух. Наутро она тщательно проверила прогноз погоды на ближайшую неделю и позвонила в «морскую контору». Непривычным для самой себя деловым и спокойным голосом обсудила детали.

- Сэр, мне нужен транспорт на послезавтра для праха Дины Шульман. Погоду обещали, если им можно верить, самую подходящую. Да, вот ещё, у вас не найдётся портативного проигрывателя для компактного диска? Спасибо, впишите, пожалуйста, в заказ. И главное, забыла сказать, судёнышко может быть самым маленьким, на одного пассажира. Нет, вы не ошиблись, в документах указано двое - я, Леона Вишневская, и Борис Шульман, сын усопшей. Я понимаю, что вы можете держать у себя урну сколько угодно, дело не во времени. Дело в том, сэр, что второй человек не сможет присоединиться к церемонии. Он просил, чтобы без него. Его в океане укачивает.

2.

В лучшем ночном клубе Шанхая «Rouge» было шумно и не по карману дорого. Сколько раз они уже давали себе слово не попадаться на удочку для туристов. Великолепная четвёрка, как они себя гордо называли ещё с первого года совместной учёбы, путешествовала по миру уже третий месяц, и деньги подходили к концу, несмотря на то, что останавливались они в дешёвых мотелях и питались в ещё более дешёвых забегаловках. Но Гарри сказал, что они должны увидеть небоскрёбы Пудуна именно с этой знаменитой террасы на крыше, и ребята по глупости согласились. Как будто нельзя было увидеть те же огни небоскрёбов с набережной Вайтань. Они сидели с напитками в углу бара, где даже бутылки мерцали аспидно-красными светом, отражённым от стен, светильников и кресел. Ребята возбуждённо спорили, как спорили всегда и по любому поводу, какому городу нужно отдать предпочтение - Пекину или Шанхаю. Сегодня в этой невинной разминке перед будущими настоящими баталиями на стороне обвинения выступали Эд и Крис. Защиту Шанхая взяли на себя Борис и Гарри. В дискуссиях подобного рода те и другие частенько менялись ролями, соревновались в искусстве аргументации, выискивали слабую сторону противника, и напоследок пытались честно разобраться, кто из них сегодня был лучше, хотя соревноваться им было уже ни к чему. Все четверо закончили «law school» с отличием несколько месяцев назад, и главное испытание у каждого было ещё впереди - подготовка и сдача «bar exams» в своём штате.

Именно в тот момент, когда ребята старались перекричать старый американский хит, который DJ запустил на полную мощь, и почти согласились на том, что в отличие от «лица Китая», Шанхай раскрывается в деталях, неприметных за небоскрёбами, у Бориса зазвонил телефон. «Странно, что я его вообще услышал при этом гаме», - подумал Боря, выйдя на террасу, словно повисшую в воздухе.

Звонок был из Лос Анджелеса от Леоны, вернее тёти Лёли, как она просила Борю себя называть. Выговаривать мягкие русские «ё» и «я» в её имени он так и не научился, да и вообще, предпочитал болтать с ней по-английски. Но тётя «Лола» упорно настаивала на своём. Вот и сейчас до него доносились обрывки русских словосочетаний, которые или из-за плохой слышимости, или из-за вечного неумения Леоны логично выстроить фразу, не имели никакого смысла: «...мой бедный мальчик… миллион… мамы нет… выйти в океан на яхте…»

«Какой миллион? Что значит, мамы нет, она ведь уже должна была вернуться из отпуска на Гавайях? И зачем надо выходить в океан на какой-то яхте?» - недоумевал про себя Борис. Вслух он сказал первое, что ему пришло в голову, уцепившись за её последние слова: «Яхта? Меня укачивает в океане, Леона…», но тут связь оборвалась, и Борис ещё какое-то время раздумывал, что она такое говорила, но после парочки коктейлей почти позабыл о странном телефонном звонке.

- Кто это тебя вчера вызванивал? - спросил Гарри его на следующее утро, когда они выскочили из отеля голодные, в поисках ближайшей забегаловки. - Борис, ты что, забыл? Вчера в баре, ты ещё отошёл в сторонку, чтобы мы не слышали.

- Ничего серьезного, - ответил Борис другу. - Леона, мамина подруга звонила. Чушь какую-то несла. Не то пьяная была, не то накуренная, на яхте звала прокатиться.

Они с Гарри стали близкими друзьями с тех пор, как начали делить комнату в общежитии. Так вместе и взрослели. Боря, выросший без отца, тянулся к этому умному уверенному крепышу, перестал дичиться, казалось, даже избавился от недоверия к людям. Гарри взял на себя привычную роль старшего брата. Сам он был из простой многодетной семьи, к Борису привязался искренне за его пытливый ум, железную логику и доброту. Жаль только что скоро, через какую-то неделю, они расстанутся, разъедутся по домам: Гарри в Небраску, а Боря в Калифорнию. Невозможно было представить, что в дальнейшем каждый будет жить своей жизнью.

Однако звонок от Леоны, загадочная галиматья, похожая на ребус, продолжала звенеть в ушах какими-то тревожными колокольчиками. Что-то до конца не складывалось, выплескивалось из русла разговора. Что это было? Тревожный голос Леоны, разрозненные по смыслу фразы?

Борис набрал номер матери, но никто не ответил. Перечитал её последние сообщения на мобильнике:

«Сыночек, как я за тебя рада! У меня всё в порядке, завтра прилетаю домой из своего Гавайского рая. Великолепно отдохнула. Приедешь, расскажу. Люблю. Мама». Сообщение было отослано неделю назад.

10 дней назад: «Боренька, спасибо за фотографии. Учти, что рассказывать обо всём тебе придётся всё равно. У меня всё хорошо. Целую. Мама».

А это двух недельной давности: «Борька, учти, что когда ты сдашь экзамены на лицензию, мы с тобой поедем вместе в Италию! Конечно, я соскучилась, но я так за тебя счастлива. Жду подробных рассказов. Люблю. Твоя мама».

«Ерунда, показалось, всё у неё в порядке», - сказал он себе, но на всякий случай послал матери текст. Не дождавшись ответа, на следующее утро он попытался связаться с тетей Лолой. Но она тоже молчала.

- Гарри, ты знаешь, я, пожалуй, полечу домой раньше. Этот непонятный звонок..., и мать не отвечает второй день…

Билет он смог поменять только на послезавтрашний рейс. Из аэропорта он взял такси.

- Мам, ты дома? - прокричал Борька, открывая дверь своим ключом. В доме было пусто и полутемно от наглухо задёрнутых штор. Он распахнул холодильник, надеясь поживиться домашней едой, но холодильник был отключён и только дразнил своей белизной. Боря не удивился, так как это всё объяснялось маминым отсутствием, но немного расстроился. «Значит, она ещё в отпуске. Наверное, задержалась, а я рванул из Китая, мог бы ещё с ребятами побыть…»

- А всё-таки дома хорошо…Сейчас приму душ и закажу жрачку. А потом - спать. Боря забросил рюкзак в свою комнату, в которой уже столько лет ничего не менялось. Компьютер, стеллаж с книгами, плакаты его бывших кумиров на стене, в углу шкафа за тряпками заброшенная гитара и запрятанная коробка «на память о детстве». Только на полу, словно пришельцы, стояли один на другом ящики с вещами и учебниками, перевезёнными Борей из университетского общежития ещё до его отъезда.

- Мечта сбылась, я всё-таки много повидал. Надо будет начать заниматься, - думал Боря, уже погружаясь в глубокий сон. Он проснулся в полдень и, лениво потягиваясь, пробурчал: «В доме совершенно нет свежего воздуха, могла бы хоть щелочку оставить…»

Отдёрнув шторы и открыв окна в кабинете у матери, Боря заметил кипу деловых бумаг на её рабочем столе. Сверху на гармошке, плотно набитой документами, лежал коричневый пухлый конверт, адресованный ему. В конверте были сложены свидетельство о смерти матери, копия договора с «Neptune Society», чек на предъявителя на шестьдесят тысяч долларов, страховой полис на миллион и записка от тёти Лолы на английском языке.

«Борис, я никогда не могла себе представить, что мы с Диной вырастили такого подлеца. Как ты мог не исполнить последний долг перед матерью, которая всю жизнь тебе отдала? Она жалела тебя до последней минуты, не хотела навешивать на тебя свой диагноз и свои страдания. А ты не захотел даже развеять её прах. Ты что, не мог найти лучшей отговорки чем то, что тебя укачивает в океане, и это после всех наших совместных круизов в Мексику и на Карибы? Ты знаешь, кто ты? Ты не ранимый мальчик, как о тебе думала мать, ты - последний предатель в её жизни.

На столе ты найдёшь всё необходимое для своей никчемной жизни. Мать об этом тоже позаботилась, я лишь выполняю её последние инструкции.

Не смей мне никогда ни звонить, ни писать. Леона»

Только сейчас Боря понял, что значит стать взрослым. Запершись в доме, он несколько дней не отвечал на телефонные звонки, а двери открывал только тогда, когда доставляли продукты, сигареты и бутылки.

Боль утраты и несправедливости была такой сильной, что высушила у Бориса и слёзы, и саму любовь.

Казалось, что от матери в доме не осталось ни следа, кроме бумажек, заверенных у нотариуса. Её книжные полки были пусты, в шкафу болтались пустые вешалки, в смартфоне не было ни одного контакта. В компьютере не осталось ничего, что могло бы напомнить о маминой жизни. Все письма были уничтожены, даже музыки, которую она любила и сохраняла в специальных фолдерах, и той не стало. На флешке сохранилось с десяток Борькиных детских фотографий, а её - ни одной. Как будто матери никогда и не было. Боря стал одержим идеей немедленно разыскать что-то личное, принадлежавшее только ей.

И только когда он нашёл в её ванной комнате случайно завалившийся за дно ящика пустой флакончик ее любимых духов, его прорвало. В одну минуту он из взрослого превратился в одинокого мальчишку, которому так не хватало мамы. По ночам Борька ложился в мамину кровать, вдыхал знакомый запах из пустого флакончика, и в нём нарастала страшная обида и горечь:

«Всё - ложь! Всю жизнь от тебя я слышал одно враньё. Это не я, а ты со своей Лолой предали меня. Какое ты имела право мне ничего не сказать о своей болезни? Как ты посмела лишить меня возможности попрощаться с тобой, быть с тобой, когда тебе плохо? Ты, умирая в хосписе, посылала мне текстовки с Гавайских островов. Всю жизнь ты решала за меня, каким я должен быть, чем мне заниматься, сколько я стану зарабатывать. Ты никогда в меня не верила, как не верила никому на свете. А может, ты сама виновата в том, что тебя предавали? Возможно, и мой отец тебя из-за этого бросил? Ты ведь и о нём мне ничего не рассказала». Но чаще он метался, не находя себе места: «Мамочка, я же теперь совсем один…»

Спустя месяц Борис стоял одетый, собираясь выйти по делам, когда снова раздался телефонный звонок от Гарри. На этот звонок, как и на все предыдущие, Борис не ответил. Как такое расскажешь даже близкому другу…? К тому же, и дороги у них уже разошлись...

Готовиться к экзаменам Борис тоже не стал:

«А на кой хрен, когда у меня скоро будет миллион. Может, стоит купить лодку»?

ТАЙНА

Слова – обманщики. Обещают взять с собой в плавание

и потом уходят тайком на всех парусах,

а ты остаёшься на берегу.

М. Шишкин. Письмовник.

Дора Ефимовна караулила почтальона уже шестой день. Вот и сейчас он, недовольный её назойливостью, пробурчал: «Ну что вы все ходите за мной? Нет вам никаких писем, если бы были, достали бы тогда из почтового ящика, как все нормальные люди. И что вам так не терпится? Наследство ждете, что ли»? Смягчившись, он добавил: «Да не расстраивайтесь вы так, пишут вам, пишут, получите вы своё долгожданное письмо не сегодня, так завтра».

      Дора Ефимовна, молча кивнув головой, стала медленно взбираться по ступенькам на шестой этаж. Лифт, по обыкновению, не работал, и она вынуждена была делать остановки, чтобы передохнуть. Несмотря на отсутствие тяжелой сумки с продуктами, сегодняшний подъём казался ей труднее привычного. Безусловно, возраст, одышка и подагрические ноги играли свою роль. Намного хуже было внезапное понимание, что письма не будет ни завтра, ни потом, и что с её нелепой фантазией пора распрощаться. Почтальон сказал что-то о наследстве… Да, это письмо могло бы быть чем-то вроде наследства, несомненно, бесценным подарком, доказательством для самой Доры, что последние пять лет прожиты не напрасно. Она рухнула без сил на кушетку, не снимая пальто, только стащив с ног свои тяжелые ортопедические туфли.

Сколько душевных сил она вложила в него, в свою «лебединую песню», неужели всё зря? Он пообещал прислать письмо. Нет, не по электронной почте, а настоящее письмо, написанное от руки, жанр уже почти забытый в наш век новых технологий. Письмо, которого она ждала, вряд ли претендовало бы на роль образца художественного текста или представляло бы интерес в стилистическом отношении. В этом псевдо-дружеском письме автор, как всегда, был бы максимально вежлив, немногословен и учтив. Искренне поблагодарив Дорогую Дору Ефимовну за бесконечно благосклонную оценку его творчества, он, слегка кокетничая, занизил бы самооценку. Затем, одарил бы её вежливыми комплиментами за тонкость ума, понимание и профессионализм. Так как он не любил писать о себе и о своих планах во всём, что не касалось литературы, Дора никаких сюрпризов не ожидала, но питала тайную надежду разглядеть между строк что-то более существенное. Дора умела домыслить, заполнить пробелы, ей хватило бы и тонкого намёка. В конце концов, она имеет право на это письмо, где почерк является своего рода ДНК личности, так же, как имеет право и на саму личность!

Как ей хотелось открыть конверт и взять в руки письмо, пульсирующее неровными окончаниями строк и абзацев, где перед поставленной запятой чувствуешь вдох, а после точки выдох. Ей казалось, что стоит только обвести своей ручкой все его точки и запятые, как произойдет полная синхронизация их дыханий - наивысший пик интимности. И тогда ритмика его вечных и прекрасных стихов, уже давно заученных наизусть, совпадет с каденцией её жизни. Интересно, какие у него буквы, заострённые, как вся его ироничная проза? А может они закруглённые, и напоминают лиричность его строфы? А может его почерк не так легко разобрать, и на это нужно будет потратить столько же времени, сколько она тратит на смакование его метафор, на любование семантической радугой над словом, на наслаждение рисунком верно найденного образа? Слово для Доры было превыше жизни и смерти, времени и движения, красоты и уродства. Кому, как не ей, было дано об этом знать?

Дора была подростком, когда отец бросил их с матерью. Вернее, он бросил мать, а Доре объяснил причину, выстрелив фразой: «Твоя мать - пустышка, она ничего не понимает в магии слова». С тех пор она возненавидела свою мать, а заодно и всех представительниц женского пола. «Что стоит их красота и изящество в сравнении со СЛОВОМ»? - думала она, и твердо решила навсегда посвятить себя познанию тайны слов. В том, что это её миссия, данная только избранным, Дора уже не сомневалась. Никто не посмеет обойтись с ней так, как с матерью, уверяла она себя.       Когда Дора попыталась объяснить матери своё решение поступать в Литературный институт, та только расхохоталась в ответ, любуясь подъёмом стопы в новых лаковых лодочках. Повторив свое любимое: «Ну и дурочка же ты, Дорка, совсем жизни не знаешь, лучше бы ты внешностью своей занялась», мать умчалась на вечеринку.

      С внешностью Доре действительно не повезло. От красавицы-матери ей досталась только роскошная грива иссиня–черных волос. Иногда Доре хотелось их срезать, чтобы уже ни в чем не быть похожей на мать, но она так и не решилась. В конечном счете, волосы довольно удачно скрывали её небольшие невыразительные глаза и крупный, несоразмерный с узким овалом лица, отцовский нос. Когда Дора смотрелась в зеркало, она видела свое тело сложенным из геометрических фигур, похожее на незаконченный набросок Пикассо. А иногда ей казалось, что её рисовал ребенок, приговаривая при этом: «ножки, ручки, огуречек - вот и вышел человечек…» Но не это главное. «А что, мамочка, очень тебе помогли в жизни твои зелёные глаза и длинные ноги?», - не без злорадства продолжала Дора свой незаконченный диалог с матерью.

Со временем, она смирилась со своим отражением и подходила к зеркалу только по необходимости. Вот и сейчас, поднявшись с кушетки, она, переваливаясь, как старая утка, с одной ноги на другую, зашла перед сном в ванную комнату и долго расчесывала щеткой свои густые, но совершенно седые волосы.

Дора, винившая во всём только мать, так никогда и не простила ей ухода отца: ни тогда, когда мать ещё раз вышла замуж, ни тогда, когда та умерла. Поклялась себе, что никогда ни в чём не будет похожа на неё, и слово своё сдержала.

      Дора была уверена, что всего в своей жизни она добилась, только благодаря отцу. Несмотря на детскую травму, Дора не испытывала к нему ничего, кроме чувства нежности и благодарности. Разве сложилась бы её жизнь так, если бы он тогда не открыл ей главную тайну? При первой возможности она уехала в другой город, поступила на филологический факультет, защитила диссертацию и всю свою жизнь провела, изучая значение слов. Она читала лекции, консультировала студентов, работала с текстами и написала множество статей. Дора Ефимовна была прекрасным специалистом в своей области. Даже сейчас, в 70 лет, её не выгоняли на пенсию, как выгнали уже многих других. Точь-в-точь как её отец, которого ценили на кафедре до самой его смерти, Дора была востребована.

Замуж она так никогда и не вышла, некогда было. Да и зачем? Для того чтобы родить сына и передать ему своё знание? Но у неё было много таких сыновей…

Ах, эти юные мальчики, как они хотели прослыть гениями. Как они ждали её приговора, когда отдавали ей читать свои рукописи. Иногда ей вдруг попадался самородок, непризнанный талант, и она становилась его ментором, его поводырём. Дора, открыв для себя новые таланты, не сдерживалась, восторгалась вслух и, сравнивала их с великими и, вероятно, отпугивала своими признаниями, заканчивающимися в её постели. Дора дарила им и тело, и ум, и душу. Долгое время она не могла понять, почему они сбегают от неё к своим девицам, которые ничего не смыслят в слове.

И всё же на какое-то время они принадлежали ей. Как верные щенки, они носили её тяжелые портфели, жадно ловили каждое её слово, терпеливо высиживали с ней в чужих гостиных, дожидаясь минуты, когда Дора гордо представит друзьям своего нового протеже. Вот так, однажды, расслабившись после застольной беседы у знакомых, Дора осталась у них ночевать. Подвыпившему «гению» гостеприимные хозяева предложили раскладушку. Утром Дора проснулась от прикосновения нежной мальчишеской руки и, наконец-то, поняла, чего ждала от своих юношей всё это время - не расплаты за «путёвку в жизнь» в виде секса, а восхищения и теплоты. Она хотела быть желанной, мечтала о ласке и нежности. Доре навсегда запомнилось то утро. От избытка чувств она, как ей казалось, даже похорошела и помолодела, забыв, что ей на прошлой неделе стукнуло 50 лет. Как же замечательно было сидеть полуголой на стуле в чужой гостиной, и, не стесняясь своей вялой и наползавшей на живот груди, давать этому мальчику расчёсывать свои волосы с проседью, и читать ему стихи! Он, конечно, получив рекомендательное письмо, тоже сбежал, а Дора впредь научилась вести себя осторожней.

Подающие надежду таланты, впрочем, попадались редко, а Дора, уговорив себя в очередной раз, что кроме удачной словесной находки ей ничего не нужно, научилась восхищаться ими в полутонах. Она обольщала свою новую добычу с неподдельным энтузиазмом, но не спеша, умело расставляла ловушки, продумывала всевозможные удачные комбинации.

Пять лет назад Дора случайно наткнулась на стихи неизвестного ей поэта в американском эмигрантском журнале и поразилась новизне и точности образов. «Самородок, нуждается в небольшой шлифовке», - вынесла Дора приговор. Она сама разыскала его адрес в издательстве, забрасывала его электронной почтой, искренне восхищалась всему написанному, цитировала удачные находки студентам и предлагала свою помощь. Завязалась переписка. Он был благодарен, вежлив и слегка отстранён. Больше Дора о нём ничего не знала. У неё на руках был козырь - его тщеславие. Увы, но и с козырями проигрывают. Столько лет подряд она сочиняла панегирики новому гению, ничего не требуя взамен, а он даже не прислал обещанного письма.

Доре не спалось. Ей было зябко и одиноко. Она поёжилась от мысли, что самые лучшие слова ничего не значат, если рядом нет ни одного близкого существа, к кому можно прижаться ночью и прошептать их на ухо. Какая неудачная каденция, подумала Дора, - только на финише понять, что таинство слова оказалось всего лишь иллюзией, фальшивкой в престижной обёртке, как и вся её никому не нужная жизнь.

ДЕВИЧНИК

- Ритка, ну и сколько тебя можно ждать? Я уже пять минут как в машине сижу. Ты же сказала, что готова. И вообще у меня сейчас мобильник разрядится. Нам ещё вино подкупить надо, - строго выговаривала ближайшей подруге Ольга. - Могла бы за столько лет уже выучить, что я не люблю опаздывать. Вижу, уже вижу… Ничего себе… Ты где такие туфли оторвала? Смотри, шею себе не сломай на таких каблучищах.

  Но Ритка с невероятной ловкостью взобралась в джип и чмокнула её своими подколотыми губами в щеку.

 - Твоё счастье, что я сегодня такая добрая, - никак не могла остановиться Ольга.

  - Да ладно тебе, не на самолёт опаздываем. Тебя Гришка сегодня спокойно отпустил? Ты вот тоже прикинутая сегодня по-особому. Ты знаешь, тебя этот зелёный цвет здорово молодит. Что значит, всегда зелёный носишь? Ты кому будешь рассказывать, я тебя уже 25 лет знаю, и носила не всегда, а только когда в рыжую выкрасилась. Только блузка эта тебе тесна, вон как сиськи вываливаются. Да не от зависти я, мне со стороны лучше видать. Слушай, Оль, когда мы на новую диету садимся? Говорят за неделю 5 кг можно скинуть. Так ты про Гришку ничего не ответила. Спокойно, говоришь? А что ты думаешь, мой Женечка про нашу традицию ничего не знает? - тарахтела в ответ Рита.

Последние 20 лет каждое третье воскресенье они собирались у Мышки на девичники. Подружились они ещё в институте. Оля с Ритой сразу по глазам друг дружку вычислили, что они «свои» на всю жизнь. Кроме живых с огоньком зелёных глаз ничего у них внешне похожего не было. Одна - стройная с длинными ногами, а другая - невысокая, с тоненькой талией, крутыми бёдрами и роскошной, совсем не девичьей грудью. Но когда эта парочка, принарядившись, выходила вместе, у мальчишек кружилась голова от невозможности сделать правильный выбор. К пятому курсу обе поняли, что не остаться им в городе, если замуж не выйдут, и тогда, не особенно выбирая, устроили свою жизнь как могли. И вот уже сколько лет не разлучаются. Семьями дружат, детей даже в одно время нарожали и понимают друг друга с полуслова, ничего не скрывая о надоевших мужьях, о новых интрижках и о том, что дети не удались...

Сейчас они ехали к Мышке на очередной девичник. Давно уже повелось, что встречаться они будут именно у неё в доме. Хорошо там, спокойно. Мышь каждый раз праздник устраивает, причём без всякого надрыва. Это только она так может – спокойно, красиво, с цветочками, с музыкой, да ещё и вкусно при этом. Изящно всё разложит и улыбается, довольна, что пришли. А когда Лёшка приходит, так всё вокруг просто искрится. Да и разговоры у них в доме какие-то другие, не как у всех, про книги новые, выставки и театр… А ведь, казалось, ничего общего между ними и Мышкой никогда не было, и быть не может. Смешно, как они встретились. Она вошла в общагу, незаметная такая, серенькая, даже очки больше чем она сама. Маленькую ручку протянула, глазки в пол, Ирой меня зовут, а Ритка ухмыльнулась и не выдержала, какая же ты Ира, мышка ты серая. С тех пор и прилипло к ней Мышь да Мышь. А лучше и не скажешь.

    - Ну что ты молчишь? Я тебе про Женьку, что взъелся он меня сегодня, что, мол, это за девичник такой, когда Лёшка всё равно к вам присоединяется. И началось, устраивай у нас, надоело одному дома сидеть. Но я ж не дура набитая, чтобы лишний раз на кухне стоять. Это только Мышь так может. Мы сколько бутылок привезём, одну или две? - продолжала Рита.

     - Две, конечно, как всегда, - подъезжая к ликёрному, ответила Оля. - Ты знаешь, я ведь тоже как Мышь не смогла бы. Странная она всё же девка, довольная всем, уравновешенная. Даже когда узнала, что бесплодная, не плакала. А помнишь, как мы им с Лёшкой своих детишек подбрасывали понянчить? Они её мамой Ирой называли, я даже ревновала…

     Они стояли в очереди, придирчиво оглядывая друг друга с ног до головы, и не прекращали свой вечный трёп.

      - А помнишь, как мы её на танцы с собой звали, а она: «Нет, девочки, мне заниматься надо», - и опять за книжки.

    - А на третьем курсе уговорили наконец-то, платье даже моё старое для неё перешили, - подхватила Ольга. - А она стоит в сторонке. Я всё могла ожидать, но чтобы Лёшка, самый классный парень на всём потоке, на неё клюнул? Ну, умненькая, мы уже тогда все знали, что, как минимум, кандидатскую защитит, но такое страшило, и огонька внутри никакого. Откуда ж там страстям разыграться. До сих пор поражаюсь.   - И я её, хоть умри, в постели представить себе не могу. Ходит в старомодных джинсиках, ни разу даже губы не накрасила.

- Ничего в ней нет от настоящей женщины, - вторила Рита, нежно поглаживая свою новую жёлтую сумочку.

     И только уже сев в машину, неожиданно для себя сказала: «А хорошо всё-таки у них. И добрая она. Помнишь, когда от меня два года назад мой Женька уходил к той стерве, я нашей Мышке позвонила. Так она всё бросила и приехала ко мне. Какие она слова находит! Как у неё это получается, не знаю, но полегчало мне тогда. Разве такое забыть можно? Век буду помнить»!

     Со словами «Да здравствуют наши девичники!» они вошли в дом. Дверь в квартиру была не заперта. Было темно. Из глубины комнаты раздавались странные попискивающие звуки. Включив свет, они увидели Мышь, забившуюся в щель дивана. Без очков её глаза казались переполненными мутными озерцами.

    - Мышенька, что с тобой? Ты больна? А Лёшка где? Да сами видим, что нет. За продуктами пошёл? А когда придёт? Что значит никогда? Подожди, Мышь, что значит ушёл? Куда ушёл? - перебивая друг друга, говорили старые подружки.

     - Девчонки, я ничего не понимаю, - вдруг начала причитать что-то невнятное Мышь и горько расплакалась, как в детстве. Лёшка с утра купил продукты, я на кухне стою, к нашей встрече готовлюсь. А он выходит из спальни с чемоданом. Я ему, Лёшенька, тебе же только во вторник в командировку, я тебе не всё погладила, я ещё успею завтра тебя собрать после института. А у него лицо такое странное, как будто чужое. А потом руку протянул, снял мои очки и глаза поцеловал. И говорит: «Мышь, ты моя Мышь, Ирка моя ненаглядная. Ухожу я от тебя. Не могу больше. Не тяну. Все у тебя хорошие, всех понять можно, на всё объяснение находится. Ты что, святая? Ты же учёный, доктор наук, и в бога не веришь, а у тебя ведь не только чёрного, у тебя и серого не бывает. С тобой же нормальному мужику выжить невозможно! Ирка, проснись! Вокруг ложь сплошная!»

     - А ему что-то бормочу вроде, да что ты, Лёшенька, может, случилось что, так всё пройдёт… И девичник у нас сегодня, скоро на стол накрывать надо. А он вдруг как расхохочется, глаза как у сумасшедшего из орбит вылезают, волосы дыбом. И как заорёт: «А ты своим блядям-подружкам песенки спой для успокоения их душ, да исповедь прими, может чему и научишься».

- И ушёл. А я ничего понять не могу, что он этим хотел сказать?

      Как только Ира перестала всхлипывать, гостьи, не допив бутылки вина, заторопились домой.

   - Вот кобель, ну чистая кобелина, такую Мышь бросить! - в унисон возмущались они, подходя к машине. И только уже перед тем как завести мотор, Ольга спросила: «А ты, Ритка, когда с ним спала?»

   - Да вроде года четыре назад, но недолго, всего с полгода. А ты? – подозрительно спросила Рита.

     - Ещё какой кобель, у нас с ним серьёзный роман уже восемь лет как длится, я даже подумывала от своего уходить, - обидчиво заметила Ольга. - А что ж ты, сука, мне ничего не рассказывала?

    - А ты? Тоже мне, подруга! Восемь лет и ни одного слова? Ну, и к кому же этот мудак ушёл?

Они продолжали сидеть в машине ещё минут пять, перебирая всевозможные варианты и не найдя ни одного подходящего, дружно сошлись на том, что полный он дурак, этот Лёшка, бросить такую умную, хозяйственную и тихую Мышь... Жаль её, бедную, конечно. Но сама виновата. Не девочка уже, а как заведёт свою песню о вечной любви и верности, так удавиться хочется. Серой мышкой была, мышкой и помрёт.

И девичникам теперь конец, а ведь столько лет вместе…Можно сказать, традиция.

МИЛЛИОН АЛЫХ РОЗ

1.

- Ленка, что ты копаешься так долго? Я на работу опаздываю, дети в школу, а завтраком даже и не пахнет, - бурчал Миша у дверей в ванную комнату. - А вырядилась чего так, как на свадьбу? Восьмое марта? Кто же его в Америке справляет, тоже мне, нашла праздник. Мы здесь уже 20 лет живём, а ты всё старыми мерками…Тебе что, мало Дня Матери и Святого Валентина? Ты же знаешь, что я этот праздник не признаю. И вообще, почему я должен сегодня отвозить детей, когда тебе в офис только к двум часам? Маму поздравить? А я думаю, с чего это у нас в вазе такой роскошный букет цветов появился... А кто заберёт девчонок из школы? Таня? Ты, надеюсь, договорилась? Что значит, в семь вечера у них празднуем? Борька и твоя Таня такие же чокнутые, как и ты. А кто готовит? Ну, ладно, женский день, так женский день. Я постараюсь не опаздывать, хоть у меня проект горит.

    Лена, приодетая, похорошевшая, на каблучках и с косметикой на лице с самого утра действительно выглядела необычно, по-праздничному. На Мишины слова она уже давно не обращала внимания, побурчит и перестанет, но отец он хороший, да и муж вообще-то неплохой, хоть педант и зануда, но зато верный и надёжный. И, конечно, любит её, только не умеет это показывать. Сонечке сегодня пришлось то же самое объяснять. Она как с утра заладила: « Мам, а тебя папа больше не любит? Он тебе цветы не подарил, а ты нам с Машей рассказывала, что всем женщинам, которых любят, в этот праздник дарят цветочки». Вот и оправдывайся потом за папу перед десятилетней дочкой. Машенька тоже как-то странно ухмыльнулась, хоть и знает, что всё у мамы с папой хорошо. Подростковый возраст, всё берут под сомнение, ничего не поделаешь…

   Цветы получить от мужа в женский день не самое главное, хотя и обидно, конечно… Вот Борька, конечно, совсем другой…романтик… Таню осыпает цветами чуть ли не каждый день, не только в праздники, а она принимает это как должное, не ценит его по-настоящему. Да, Лена знала, что по-настоящему важно в семейной жизни. Кому как не ей знать, когда в семье что-то не так, ведь к ней в офис так часто приходят несчастные пары на грани разрыва. У всех свои истории, а по сути одинаковые… Как же редко ей удавалось кому-то по-настоящему помочь. Жаль их всех…

    И всё-таки жизнь замечательная - чудные девочки растут, любимая работа и хорошие друзья. Как интересно всё же у них сложилось.

С Таней они случайно познакомились на конференции психотерапевтов восемь лет назад. Лена как раз в это время искала напарницу в свой офис разделить расходы. В первый момент от интересной блондинки со стальными глазами, сидящей рядом, так и повеяло холодом. Но вскоре они разговорились, и от первой неприязни не осталось и следа. Оказалось, что Таня тоже из Питера, что живут они рядом, что у неё с Борей двое мальчишек того же возраста, что и её с Мишей дочки. И с тех пор они - не разлей вода. Снимают один офис, Таня с утра, а Лена после полудня. Дети дружат и ходят в одну школу, все праздники встречают вместе. И что удивительно, мужья тоже понравились друг другу. Оба технари и им всегда есть о чём поговорить. Так что всё сложилось – лучше не придумаешь. Ну, а о лучшей подруге и мечтать не приходится. У Тани характер, конечно, не сахар, любит поучать и властвовать, но дружбу ценит…

Сегодня Лена пришла на работу специально на полчаса раньше, чтоб успеть повидаться с подругой. Таня уже закончила последнюю сессию, но всё ещё сидела за столом, на котором стояла огромная корзина с белыми розами.

«Борька? - спросила Лена. - Везучая ты, Таня, от моего в жизни не дождёшься. Всё, что услышала с утра: «Это какой ещё такой праздник?»

- Представь себе, что не он, русская клиентка притащила. Борька мне ещё с утра стишок, цветочки и подарочек преподнёс. Я тебе вечером покажу. Давай быстренько обсудим меню на ужин. Ленка, ты до которого часа сегодня занята? В магазин успеешь? О детях не беспокойся. Они будут у меня. Вечером выпьем за нас, за баб. Ты, кстати, сегодня очень хороша. Я же тебе говорила, краситься надо, и каблуки носить, это ещё никому не мешало. А цветы я в офисе оставлю. Так всё-таки праздничней. Ты сама их забери, когда будешь уходить.

   Лена достала папку своей клиентки, назначенной на два часа. «Надо успеть подготовиться, сложный случай», - подумала Лена, но никак не могла сосредоточиться. Ей мешали цветы, которые занимали полстола. Лена начала переносить корзину с пятью дюжинами роз, чтоб переставить её на журнальный столик, когда из неё нечаянно выпал листок, адресованный Татьяне.

     На нём было написано: «Я никогда не признавал этого праздника до того, как в моей жизни появилась ты, моя любимая, настоящая женщина. Мечтаю о том дне, когда я смогу открыто дарить тебе цветы каждый день в нашей новой жизни. Твой Миша».

2.

«Это же надо быть таким кретином? Перестарался ты, Мишенька! Прислать цветы в их общий офис, да ещё с признанием «любимой женщине, жду не дождусь, твой Миша», - рассуждала про себя Таня, вытащив из корзины роз любовное послание.  - Сколько раз говорила, посылай сообщения электронной почтой, специально для этого новый адрес открыла, который Борька не знает. А нахрапистый какой, как будто между ними уже всё решено. Думает, что с ней можно как с Ленкой, безвольной и податливой, что прикажет, то и будет исполнено. Нет, пора с этим экспериментом заканчивать. Я ведь своего добилась, вон, у ножек моих валяется, цветочки носит…»

   Смешно, но всё началось именно с цветочков. Мужики около года назад вдруг разоткровенничались в соседней комнате. «Боря, ты всё же невыносимый романтик», - вещал Миша. «Цветочки, подарочки… Стихи своёй бабе сочиняешь… Меня Ленка уже носом тычет в ваши цветочки, почему, мол, я не такой… Я понимаю, что любишь… Так и я к своей нормально... Но баловать незачем. Их в строгости держать надо, тогда на голову не сядут. Твоя Танька слишком уж своенравная, ей слово - она тебе два в ответ. У меня она бы по струночке ходила без всяких цветочков».

    Для Тани это было как вызов. «Ну, поглядим, как долго ты продержишься, властитель», - сказала она себе, намечая план действий. К тому же ей давно уже приелась эта однообразная и скучная жизнь: работа, дети, излишне романтичный муж, обеды семьями и такая занудно-правильная подружка Ленка.

     Дальше всё было делом техники. Таню вполне устраивало, что раз в неделю можно было перепихнуться в хорошем отеле… Любовником Миша оказался неплохим… Никаких угрызений совести она не испытывала, когда в тот же вечер они собрались вчетвером за бутылкой вина поболтать. Просто было забавно наблюдать за этими двумя. Неужели они не видят, как у неё искрятся глаза и как по-особому Миша на неё поглядывает? Ей казалось, что от них пахло сексом за версту, а эти олухи…

     И всё было хорошо и спокойно до тех пор, пока Миша вдруг не заладил: «Мы с тобой из одного теста, победители, знаем, что хотим от жизни, нам вместе надо быть…» А сейчас вот эту корзину роз с письмом притащил. И что она должна с этим всем делать? Борьку она всё равно не бросит, лучшего мужа не найти, до сих пор в глаза заглядывает. А с Мишкой они бы друг другу глаза выцарапали через неделю совместной жизни…

«А что, если оставить это письмо, чтоб Ленка его нашла? Интересно увидеть, как она будет реагировать, когда дело коснется её, а не несчастненьких клиентов. Вечно она над ними кудахчет: «Ах, бедные, несчастные, им помочь надо, ведь они когда-то любили друг друга…» И вся из себя полна сострадания и понимания. Наверное, и глазки не красит, чтоб вместе с ними поплакать…. Сука… Половину клиентов к себе переманила... К этой «святой» полгорода в очереди стоит…Чем она лучше, чем я?

     Ну и поделом ей. За всё надо платить. А если Ленка письма в розах не найдёт, значит ещё не времечко. Тогда можно будет всем вместе выпить сегодня за женскую солидарность. Праздник всё же».

3.

«Какие странные метаморфозы и всё это только от другого угла зрения», - удивлялась Лена, поворачивая корзину с розами то так, то этак, замечая, что алые бутоны стали похожи на змеиные раздвоенные язычки, которые могут ужалить. Уже ужалили.

Лена инстинктивно отшатнулась, понимая, что жало - это символ предательства, о котором она сегодня узнала, и что страшнее этого уже ничего не будет…

У неё непонятно откуда взялась сила, уверенность и детальный план, что необходимо сделать, причём сегодня. Она даже слезинки не проронила, некогда было. Лена успела позвонить своей следующей клиентке и попросила не приезжать. Никак не могла Лена именно сегодня выслушивать жалобы этой несчастной стареющей женщины на мужа, который уже лет пять, как живёт на два дома, и ни он, ни она не могут решиться разрубить этот гордиев узел… Сегодня она бы ей крикнула: «Выбирайтесь поскорее из этого болота!» Но навязывать клиентке своё мнение и кардинальные меры она не имеет права – закон и этика профессии.

Лена спешила. Ей надо было успеть сделать всё за остаток дня. Она нашла и внимательно просмотрела договор на аренду офисного помещения и с удивлением обнаружила, что главным съемщиком является она, Лена, и может в письменном виде предупредить свою напарницу о расторжении их совместного договора, дав ей недельный срок. Составив официальный документ, Лена приложила к нему счёт на солидную сумму Таниной задолженности за четыре месяца, успела сбегать на почту и отправить заказные с уведомлением письма Тане на домашний адрес, адвокату и менеджеру здания.

Вернувшись в офис, Лена ещё раз охнула над роскошным румянцем роз взяла записочку и размножила её на ксероксе пять дюжин раз. Она совершенно замаялась и исколола пальцы, пока не прицепила каждую из них, свёрнутую в трубочку, к стеблям цветов так, чтобы они оказались как можно ближе к бутонам. Лена ещё раз глянула на букет. Розы от контраста с белой бумагой, заалели ещё больше - в этот раз от стыда.

Перед тем как сесть в машину, Лена сделала ещё два звонка - один маме, а второй в туристическое агентство.

Свой чемодан она собрала быстро. Пока ехала домой повторяла про себя «написать записку Мише, взять деньги, купальник, джинсы, паспорт, косметику, босоножки на каблуках и платье, самое любимое платье, которое она так редко одевала в последнее время». Берегла к случаю. Вот вам и случай… Ничего, у неё будет целая неделя разобраться…

Записка мужу была краткой: «Миша, у тебя есть ровно одна неделя выехать из дома навсегда, надеюсь, с разделом имущества мы обойдемся без адвокатов, девочек разрешу видеть в любой момент, детей травмировать не дам! Эту неделю они будут жить у мамы. Лена».

Подъехав к Таниному дому, она позвонила на Борин мобильник и попросила его вывести к ней дочек. «Ты извини, но я не смогу сегодня с вами встречать женский праздник, Боренька, планы поменялись, а эту корзину с розами не забудь передать Тане, она её на работе забыла, и с праздником не забудь от меня её ещё раз поздравить», - пробормотала она наскоро придуманную фразу.

«Мама, а почему мы к бабушке едем? Это же не бабушкин день, это всех нас, девчонок день, ты сама нам так объясняла», - ныла Сонечка в машине. «Мама, ты что, поссорилась с папой? Навсегда?» - настойчиво требовала ответа Машенька, когда Лена сказала им, что они поживут у бабушки недолго.

      «Что сказать девочкам? Как им объяснить? Где вся моя учёная подготовка? Это я другим могу давать советы, как жить… А сама? Вот и у девочек её не будет больше нормального детства. Девочки из разбитого дома», - перевела Лена дословно фразу с английского на русский. Разбитый дом, разбитое корыто, разбитую вазу не склеишь… Заезженные штампы жужжали в голове, напоминая, что всё это уже было… с кем-то… но не с ней…

Мама много вопросов не задавала, её материнской интуиции объяснения были не нужны. Уложив девочек в постель, они сели на кухоньке выпить чаю. Ленка уткнулась ей в плечо и разрыдалась: «Не любит он меня, мамочка, не любит». А мама в ответ поглаживала её по голове, как в далёком детстве и приговаривала:

«Леночка, осилим всё вместе, не бойся. Женщине без любви жить никак нельзя, никак нельзя, никак…»

Ночью Леночке приснился сон, в котором Миша, похожий, как две капли воды, на художника Нико Пиросмани, расстилал на площади длинную красную ковровую дорожку, а Алла Пугачёва, выйдя на балкон в одной ночной рубашке надрывно пела Миллион миллион миллион алых роз…

«Мишка, не жмоться, нужен целый миллион роз, чтоб тебе поверили», - подбадривала его Лена во сне. Мишка посмотрел на неё и неожиданно подмигнул: «Я же не грузин, Ленка, у меня на миллион бабок нехватит, а потом всё это давно не настоящее, песня - плагиат, Пугачёва - плагиат, вся эта запись - подделка». «А любовь? Любовь настоящая»? - пыталась добиться своего Лена. «Ну ты, Ленка, даёшь! У Пиросмани может и была, а так уже давно ничего настоящего нет, одни подделки, игрушки для взрослых».

Утром, по дороге в аэропорт Лена думала о том, что никогда не сумеет сказать правду ни маме, ни клиентам, ни девочкам. Пусть живут с надеждой, что любовь есть или будет, и никакая это не фантазия и не подделка. А вдруг кому-то повезёт?

***

Прошло пять лет. Леночка выжила - не первая, да и не последняя, все выживают. Сама растит дочек, часто забегает к маме, по возможности избегает женского общества. Сменила специальность - стала неплохим компьютерщиком. Каждый год в день 8-го марта у неё начинается астматическое удушье, которое на следующий день проходит. Говорит, что это у неё аллергическая реакция на розы, особенно на алые, хоть и не пахнут они вовсе, а если и пахнут, то так же, как и все остальные - фальшивой любовью.

ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

             - Что я натворила, что я наделала, - лёжа на койке, тихо причитала Оля. Ей хотелось выть, кричать, звать на помощь, но ей надо было молчать. Она сама загнала себя в западню, в которой не место для нормального человека. За неделю с лишним Ольга сильно изменилась, никак не могла смириться с правилами, по которым ей пришлось жить. В ту минуту, когда ты попадал в это заведение, у тебя отбирали стыд вместе с одеждой, мысли вместе с кровоточащей душой, связь с внешним миром вместе с телефоном. Никому не было дела до твоей наготы и срама - двери в палату, душ и туалет были всегда открыты. Справить нужду или даже натянуть на себя трусы и мерзкую, не по размеру салатного цвета пижаму, и то приходилось с оглядкой. Не удавалось Оле и выспаться. Несколько раз в день, в любое время суток в её комнате появлялся кто-то из медперсонала и фальшиво-заботливым голосом справлялся о её самочувствии. Все её ответы записывались в «дело» и докладывались врачу. Ночью частенько к ней забредал больной из соседней палаты. Он был явно не в себе, плакал, уверял, что кто-то хочет его убить, и выговаривал все свои страхи Оле, так как никто больше не желал его слушать.

Каждый день в полдень всех, кроме буйных и лежачих, выводили из палат и собирали в общей комнате. Часовое общение под присмотром психолога и медсестёр поощрялось, добавляло плюс в «деле», поэтому Оля старалась не показывать никаких эмоций во время собраний, где всё напоминало игры в детском саду. По её мнению, всего несколько человек были адекватны, видимо попали сюда случайно и ненадолго. Большинство больных находились здесь не первый год и, по заключению врачей, были безнадежны. Оля боялась, что ещё немного, и она станет такая же, как они: с печатью безысходности на лице, с пустыми глазами и невнятным бормотанием вместо речи. К этому идёт - у неё от всех этих лекарств уже память отшибло, и соображать стало тяжелее.

  - Насоветовали, доброжелатели, - расстраивалась Оля. - И где они все сейчас? Ведь никто даже не позвонил, не пришёл... Ей теперь самой надо выпутываться из этой истории. Всё идет совсем не по плану. На носу первое число, а её до сих пор не выпускают. К тому же через два дня праздник - День Благодарения…Она повторила вслух «День Благодарения» и ещё больше расстроилась. Никакого чувства благодарности она уже давно не испытывала.

Не предполагала Ольга, что всё так получится. Как она была счастлива, когда выиграла грин-карту, благословляла судьбу, случай и Америку. Друзья завидовали её везению. Кое-кто, правда, предупреждал, что тяжело ей придётся в Америке, мол, слышали они разные истории. «Ты, Ольга, смотри, за своих держись. Это тебе не Россия, там каждый за себя, слышали мы про этих америкашек», - наставляли другие.

Перед отъездом Ольга заручилась адресом каких-то знакомых её родни, и загадала: «Всё у меня сложится, как надо. Выучу язык, найду работу, жить буду как человек, всё же лучше, чем здесь. Я работы никакой не боюсь, устроюсь - смогу детям помогать, кто знает, может, и замуж выйду».

Олин оптимизм улетучился в первый же день. Из аэропорта она долго добиралась до Энсино - одного из городов большого Лос-Анджелеса. Новые знакомые долго изучали сопроводительное письмо, оставили ночевать, но посоветовали поселиться в Западном Голливуде, где живёт много русских. «Деточка, - сказала Оле элегантно одетая дама неопределённого возраста. - Как же это ты без языка и специальности приехала? Ты на что рассчитывала? Хорошо, если тебя на уборку наймут. Нет, мне не надо, ко мне мексиканка ходит. 20 лет уже ездит сюда, я ей даже ключи от дома оставляю. Так что езжай в Пламмер Парк, может, кто подскажет, гляди и повезёт тебе».

Через несколько недель Оля уже работала. Поселилась она в квартире ещё с двумя русскими молодыми девчонками, чтобы меньше платить. Втроём они ходили убирать дома. По вечерам девчонки убегали на свидания, а Оля ездила на курсы английского языка в местный колледж. Ей очень хотелось завести знакомство и дружбу с американцами, но ей не везло. Молчаливые автобусные попутчики ехали усталые с работы - не до разговоров. Соседи по дому при встрече улыбались, но давали понять, что лясы точить им некогда. Прохожих на улице встретишь, вежливо подскажут, какой автобус взять, и по своим делам.

«Верно у нас говорили про американцев, все они искусственные со своими приклеенными улыбочками, каждый за себя», - сделала вывод Оля.   С тех пор она старалась быть от всех подальше. Даже с соседями больше не заговаривала, улыбнётся в ответ на приветствие и нырнёт поскорее в своё одиночество.

Невезуха накатила неожиданно. Сначала Ольга себе спину сорвала, так что про уборки и речи быть не могло. Потом девчонки съехали, и ей теперь самой всю квартплату тянуть надо было. Только она нашла бабушку русскую, чтобы за ней ухаживать, как та вскоре умерла. Оля уже три месяца как без работы, найти ничего не может, а за квартиру платить надо. Две недели назад от менеджера дома пришло официальное письмо, что если до первого числа Ольга не заплатит, она подлежит выселению. А куда ей уходить, когда у неё ни семьи, ни друзей, кто бы выручил хоть на время. Ольга этого менеджера всего пару раз видела, сытый такой, довольный жизнью, не всегда даже и на звонки отвечает. Такому не объяснишь, не попросишь отсрочки. Не поймёт. У таких, как он, проблем не бывает.

Оля кинулась за советом к своим новым русским знакомым, которые здесь все входы-выходы знают. Спасибо им за подсказку, она сама бы до такого сама бы не додумалась. Всё было так просто - нужна была справка, чтоб тебя не выкинули из дома на улицу. Оказалось, что если прикинуться психически больной на грани суицида и получить соответствующую бумажку, тронуть тебя никто не имеет права. И нечего волноваться. Доктор и госпиталь с бедной Оли денег не возьмут, так как брать с бедной Оли нечего. Такое только в Америке возможно...

Словом, наговорила Оля доктору, что не спит, не ест, в полной депрессии и жить больше не хочет, так как не видит в таком существовании никакого смысла. Осталось только решить каким способом ей покончить со своей несчастной жизнью. Доктор, испугавшись ответственности за чужую жизнь, в тот же день пристроил её в больницу к специалистам, пусть вникнут, насколько у Ольги серьёзные намерения расстаться с жизнью. Вот специалисты и разбираются с ней в психушке уже вторую неделю, вместо того, чтобы выпустить со справкой.

Ну и насмотрелась же Оля здесь всего... Не поймёшь от кого раньше спасаться надо, не то от жалких психов, не то от чёрствых, равнодушных и давно привыкших к чужим страданиям медработников. Одним словом - американцы…

    Оле нужно было успеть всё провернуть до первого числа, но её никак не отпускали домой. Она давно смекнула, как надо себя вести в этом заведении. Своё раздражение на судьбу, хронический недосып и унизительное отсутствие privacy внешне не показывала, агрессии не проявляла и, улыбаясь, уверяла всех подряд, чуть ли не пела, как прекрасна эта жизнь. Так что вскоре, по мнению докторов, никакой опасности ни для себя, ни для других она уже не представляла. Оставалось лишь одно - Ольга до сих пор не могла дать администрации имя человека, кто сможет за неё поручиться, и заберет её домой.

Накануне Дня Благодарения участились визиты к другим пациентам. Очередь к единственному телефону в коридоре становилась всё длиннее. В телефонную трубку рыдали те, к кому никто не приходил. С утра в коридоре выстраивалась очередь. На длительность разговоров устанавливался регламент, не обходилось без скандалов.

Оля была готова выстоять в любой очереди, главное - дозвониться. Утром, решая, кому стоит позвонить, она неожиданно поняла, что не помнит ни одного номера. Все контакты были записаны в отобранном мобильнике, доступ к компьютеру был запрещён, и Оля совсем было отчаялась, как вдруг в памяти всплыл номер телефона менеджера дома, в котором она жила. Весь прошлый месяц Ольга набирала этот номер почти каждый день, надеясь договориться об отсрочке оплаты, но тут же вешала трубку. Не верила, что из этого что-то получится.

Оля дозвонилась до менеджера только поздно вечером. Аллен приехал за ней в День Благодарения, подписал все бумаги и привёз её домой, ни о чём не спрашивая. Оля на всякий случай спрятала справку в надёжное место, долго стояла под душем, жадно вдыхала аромат душистой мыльной пены, и скребла, и смывала, смывала... Достав свою старую телефонную книжку, Оля начала обзванивать своих русских приятельниц. Одна из них, подняв трубку, минуты через три после Олиного монолога, раздражённым голосом заявила, что, во-первых, сегодня праздник, и она занята; во-вторых, в такой праздник принято благодарить, а не высказывать претензии; а в-третьих, Оля не единственная, у кого в жизни неприятности и пора уже понять, что в этой стране каждый отвечает только за себя, а не ждёт помощи...

Неожиданно постучали в дверь. В дверях стоял Аллен: «Ольга, ты не могла бы ответить на один вопрос? Почему ты никому не сказала, что у тебя проблемы? Ты ведь всегда могла поговорить со мной или с моей женой. У нас в доме много хороших и добрых людей живёт».

Через несколько часов, Ольга, поднявшись на третий этаж, сидела за праздничным американским обеденным столом. Их было шестеро: Аллен, его жена, Маргарет, двое детишек, парализованная старушка в кресле и Оля. Когда Аллен сказал, что Олю им послал Бог, и они за это благодарны судьбе, Оля расплакалась, не стесняясь, вслух. Оказалось, что семья Аллена уже пять месяцев искала помощь по уходу за мамой и никого подходящего найти не смогла. Маргарет пришлось бросить работу и разрываться между свекровью и маленькими детьми.

«Кто же, как не ты, Оля, может понять, что такое быть без работы. Мы бы хотели попросить тебя ухаживать за мамой и помочь с малышами, благо, твоя квартира рядом…» - они продолжали говорить, но Ольга уже почти ничего не слышала. В голове пульсировала одна и та же мысль: «Неужели это всё наяву? Я ведь оказывается, совсем не разбираюсь в людях, ни в своих, ни в чужих…»

Ольга первый раз за все эти долгие недели улыбнулась и неожиданно для себя сказала: “God Bless America!”

КРЕСТИКОМ ШИТЬЁ

Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем, ещё только пять минут назад почивавшую на своем привычном месте в углу старого бюро. Они были аккуратно сложены в пластиковый кулек, а затем в коричневый конверт. Её рука невольно потянулась к этой незнакомой стопке с международными штемпелями и многочисленными почтовыми марками. Адресатом на них везде был её муж Алекс, в прошлом Саша, но адрес был незнакомым, ошибка, наверное, какая-то. Они, конечно, жили когда-то в этом районе города, но улица была совсем другой, да и номер квартиры тоже.

«Боже мой, да ведь этим письмам почти 20 лет, - вглядываясь в полуистёртые даты, подумала Ирина. - Как быстро всё же меняется время, я уже и сама забыла, когда писала или получала письма, написанные от руки, где только узнавание знакомого почерка ускоряло пульс. В последние годы даже самые яркие воспоминания, расплываясь, превращались в какую-то липкую желеобразную массу. Единственной постоянной связкой с прошлым были книги на родном языке, тяга к хорошим стихам и музыке, да и пара старых друзей». У всех писем был один и тот же обратный адрес. Имя тоже было знакомым, она наверняка слышала это имя примерно сорок с лишним лет назад, когда Саша, уже будучи женихом, как-то случайно обмолвился о своей первой безответной любви...

Семье Штейнов здорово повезло в этой новой стране. Вот уже почти 35 лет как Алекс, талантливый и подававший надежды учёный, занимался своей любимой теоретической физикой в одном из крупнейших университетов Америки. Ирине было сложнее - пришлось переучиваться и менять специальность. Ей приходилось жонглировать учёбой, работой, воспитанием детей и домашним хозяйством, но то, что ей всё удалось, лишь придало уверенности в себе. Со временем она стала довольна и своей новой профессией и своей жизнью. Дети выучились, к счастью, выросли достойными людьми и сохранили тёплые отношения с родителями. Жадные до новых впечатлений Штейны использовали каждый отпуск, чтоб посмотреть мир. С друзьями им тоже повезло: было с кем пойти в театр, с кем - в филармонию, и с кем - просто расслабиться и посидеть за рюмкой водки. Не обходилось и без формальных приемов, и тогда Ирина с невероятной видимой легкостью входила в образ хорошей и любезной хозяйки американского дома и получала вдоволь щедрых комплиментов и благодарностей.

Штейны производили впечатление счастливой и удачливой пары: после стольких лет вместе - и поговорить им есть о чём, и понимают друг друга с полуслова, а нежности в отношениях столько, что обзавидуешься…

По большому счёту, у них действительно всё было хорошо. Ну, а недостатки... А у кого ж их нет?

Алекса давно раздражала Иринина легкомысленность, безответственность за свои поступки, которые могут привести неизвестно к каким последствиям... А эти участившиеся вспышки неадекватных эмоций? Ведь раньше, если она не была согласна с его мнением, то хоть молчала. Хорошо, что недавно удосужилась послать ему ссылку на статью о возрастных изменениях в женском организме... Всё равно, эгоистка, только о себе и думает...

Ирина, в свою очередь, считала его, и не без оснований, педантом и занудой. Всё у него должно было быть разложено по полочкам, на своих местах, ученый, одним словом. Предсказуемый, не способный ни на эмоции, ни на спонтанность, он даже смеялся как по звонку. Вот и сейчас уехал в Цюрих и наказал, чтоб она разложила по папкам его бумаги из бюро. Она попыталась отшутиться, вытянувшись в солдатика, готового всегда исполнять любой приказ своего генерала, но он даже не улыбнулся, наверное, уже думал о своем докладе.

Ирина сидела на полу, тупо глядя на связку писем... «Не смей читать, - приказывала она себе. - Не смей...», но рука уже потянулась раскрывать эти старые конверты один за другим, отказываясь подчиниться элементарному чувству самосохранения. В этих письмах жила, страдала и любила Сашу, её Сашу, другая женщина. Она вспоминала их молодость, благодарила за высланную шаль, заказывала шубку, и считала недели, а потом дни до намеченной встречи. Из следующих конвертов, хронологически разложенных её мужем, одна за другой начали выпадать фотографии: она одна, они вдвоем, где у Саши незнакомый, глуповатый вид и улыбка в пол-лица, и она одна (немолодая и грузная тетка с неинтересным лицом), и опять она... Писем было много. В них, с небольшими вариациями, повторялась банальная бабская болтовня, явно слизанная с любовного третьеразрядного романа, о своей готовности бросить третьего из своих мужей, пусть только Саня позовёт, а она будет ждать, ждать... От всех этих сопливых штампов и коряво составленных фраз Ира чуть не расхохоталась, представив, с каким лицом эту муть должен был читать её супруг-эстет, но внезапно остановилась.

«А я ведь его совсем не знаю», - подумала она. «Он ведь берёг все эти письма, и ни о каких последствиях не думал...» Неожиданно, в голове закружились хороводом слова «крестиком шитьё, крестиком шитьё...»

- Что это? Ну да, они ведь только на той неделе ходили слушать одного местного поэта, и эти «крестиком шитьё» звучали в его цикле «Американский Дом». Кажется, что-то вроде:

...лишь старое бюро стоит в углу, как патриарх печального исхода. И где-то там, в его отсеках смутных есть связка писем... крестиком шитьё каких-то встреч, порой сиюминутных, но в них вся жизнь, вся музыка её...

Ира сидела и думала о том, что вся эта сценка совершенно не лепится в стандартный сценарий. Правдоподобнее было бы так: она - безутешная вдова, которая только год спустя, всё еще мучительно скорбя по светлому образу любимого, заставила бы себя наконец-то прикоснуться к его бумагам. И вот тогда - разочарование, горечь, страдание, а, может, и заслуженное освобождение… А сейчас, ну зачем ей это нужно сейчас?

Ирина поднялась с пола, положила на обжитое место пластиковый кулёк с содержимым, не забыв вложить его в коричневый конверт, и медленно пошла к их спальне. Потом, нашарив в своем шкафу тайник с обувной коробкой, достала оттуда несколько своих, небрежно брошенных связок писем и, не перечитывая, так как давно уже знала их наизусть, начала безжалостно рвать в клочья признания, в которых для других она была не земной женщиной, а Богиней.

- А вдруг найдёт? Жалко его, свой же. А потом, есть еще и дети... Вот и вся музыка...

СИНЕЕ ПЛАТЬЕ

- Я домой хочу, домой, - тихо выдавила из себя в очередной раз Анна Михайловна. Как будто это могло помочь? Никто не хотел её услышать ни тогда, когда она выкрикивала эту фразу в полный голос, ни когда она её нашёптывала, едва шевеля губами. Нет, они по-своему суетились, усаживались рядом, заглядывали в её потухшие глаза и, поглаживая старческие руки, уговаривали, что именно эта незнакомая квартира и есть её дом, где она живёт уже много лет.

     Анна Михайловна сидела в кресле-качалке на своём патио, окружённая растениями, которые, как ей помнилось, она сама когда-то посадила, и теперь она не могла понять, почему в круглых пластиковых кадках растут какие-то чахлые пальмы, кактусы и кусты с малиновыми цветочками, которые облюбовали диковинные колибри. Но деревца как-никак спасали от полуденного зноя, и она погружалась в воспоминания…

    В квартире, где вся семья поселилась после эвакуации, по всем углам были расставлены расписные закарпатские керамические горшки с растениями, которые Анна Михайловна сама сажала. Те же самые горшки и были самой главной мишенью для её сыночка Оси. На своем детском велосипеде он разыгрывал пиратские баталии и нередко брал на абордаж невинный глиняный горшок, после чего Анна Михайловна сметала осколки и всю вину брала на себя. Почему-то вспомнился хорошо разросшийся фикус у открытого балкона. Если бы не Анна Михайловна, фикус вряд ли бы выжил под порывами ветра с дождём, которые словно сговорившись с кружевными занавесками и надувая их парусами, бросались на бедное растение, чтобы растерзать и уничтожить его. Но Анна Михайловна не дала. Она спасала ему жизнь каждый раз, когда грозила опасность. Фикус она спасла, а больше никого ей в том доме спасти не удалось. Ни маму, которая за пару месяцев растаяла как сосулька под весенним солнцем, ни отца из племени великанов… а ведь такие, казалось, должны жить вечно. Какой парадокс: отец вернулся с войны с двумя легкими ранениями, а ногу пришлось ампутировать в мирное время из-за банального диабета… а после - агония, долгая и мучительная.

Прошло пару месяцев, и Анна Михайловна, похоже, стала приходить в себя, в доме опять стал слышен смех, но тут грянула очередная беда. В воскресенье, прямо перед приходом гостей, муж, совсем ещё не старый, душа компании, умница, весельчак внезапно покачнулся и, заваливаясь боком на персидский ковёр в гостиной, успел просипеть: «Рыжик, кажется всё…» Так и закончилась её жизнь, потому что больше никто и никогда её так не любил.

  Самое ужасное, что имя его Анна Михайловна вспомнить не может. Сидит часами в кресле и перебирает чётками мужские имена, а они все не те. Вот только сыночек иногда фотографии покажет и скажет: «Мама, ты помнишь? Это мой папа, твой муж, Матвей… его уже давно с нами нет». На фотографии Аня, ещё совсем молодая, стройная, рыжеволосая, в синем платье, только пятьдесят исполнилось, стоит в обнимку с незнакомцем, а у того добрые, ироничные глаза. Так это он? Да, глаза она помнит, помнит, как он её смешил, и руки помнит, под которыми всё Анино тело оживало и светилось, а больше ничего…

   Анна Михайловна фотографию эту бережёт, держит в бисерной сумочке, которую сама когда-то и расшила. Да и как не беречь? Такой она уже никогда не была. После похорон вся медь её волос запушилась белым снегом навсегда, а мраморная кожа покрылась трещинками. К зеркалу давно подходить не хочется - страшно смотреть на разрушенную статуэтку. Оттуда на неё смотрит старуха с глубокими морщинами и седыми редкими волосами. Сын часто напоминает, что ей скоро будет целых сто лет.

- Кто это? - вздыхает Анна Михайловна, пытаясь разгладить кожу, похожую на обшарпанную стиральную доску, французским кремом. - Ах, не надо было катаракту оперировать. Раньше хоть самой не так видно было…

У сыночка тоже глаза добрые, как у отца на фотографии, а домой её не отпускает. Не хочет понимать, о чём мама просит, уверяет, что она у себя дома. Когда у него не хватает терпения, он приводит к ней на разговор свою жену Ритку. Зачем он это делает? Ведь должен понимать, что жизнь мамина окончательно потеряла смысл с тех пор, как эта полногрудая с крутыми бёдрами блондинка отобрала у неё единственную кровиночку. Воровка - самое лучшее определение для неё. Ося всю жизнь пляшет под её дудку, до сих пор смотрит на неё влюблёнными глазами. Не видит, что ли, что не девочка уже эта Ритка, ей где-то так под 70 должно быть. Правда, выглядит она помоложе, наверное, операцию на лицо сделала. Они сейчас все это делают. Вот куда Осины денежки уплыли.

Ося женился на ней почти сразу после того, как умер Анин отец. Анна Михайловна её сразу невзлюбила. Слишком самоуверенная, тонкости в ней никакой, всё она знает, про всё читала… Не будет сыну с ней счастья, ой, не будет... Невестка всё делала Анне Михайловне назло. Даже три внучки, которых она родила, и то все были беленькие с чёрными маслиновыми глазками, и ни одной рыженькой. Как будто нарочно, чтоб и следа Аниного не осталось. Только вот у старшенькой внучки веснушки по лицу рассыпаны, поэтому Анна Михайловна её больше всех любит. Ну, и конечно за то, что с детства девочка к ней тянулась, и всегда ласковая была, не то, что её мать... Теперь все трое замужем, у всех свои детки, и Анна Михайловна в них запуталась... Иногда вся семейка приходит её навестить. Аня улыбается изо всех сил, а когда никто не видит, переживает, так как, не помнит их имен и не понимает язык, на котором они тараторят.

Соседи говорят ей, мол, везучая она, что дети такие заботливые - в дом для престарелых не сдали. И усмехаясь, добавляют - пока…

   О каком доме они говорят, если Анна Михайловна уже давно в чужом доме живёт. Анну Михайловну давно мучает мысль, что в этом доме она больше не хозяйка. За неё всё время кто-то и убирает, и готовит. Ей даже не разрешают самой ходить без ходунка после того, как она бедро сломала. Даже в ванную комнату и то самой не разрешают заходить

Всё здесь чужое, даже её одежда. Где её синее платье? Это было то самое синее платье, которое она увезла сюда с собой на память о счастливой прошлой жизни, в которой она была «рыжеволосым сокровищем» и «хозяйкой медной горы», и спрятала его надёжно, чтоб не потерять. А найти теперь не может.

В шкафу только чёрно-белые блузоны, брюки и пиджаки, которые она сама сшила уже здесь, когда ещё глаза хорошо видели и артрит не закрутил в узлы её ловкие пальцы. Вот и вся радость на сегодня - наряды померить. Только вот одеть некуда. Вот и сидит она день-деньской у телевизора или делает вид, что книги читает. Очки наденет, а сама замрёт над одной страницей, через часок-другой очнётся - оказалось, что дремала. В новых книжках всё равно ничего интересного, не то, что когда-то. Она-то знает, за всю жизнь столько читано-перечитано.

      Интересно, что это за чужие люди постоянно появляются в её спальне? Анну Михайловну не обманешь, они там вдвоём или втроём какой-то заговор против неё затевают. Но об этом никому говорить нельзя, особенно Осе, заставит новые лекарства пить.

Сыночек часто приходит, но говорит с ней как с ребёнком: мол, это надо делать, а это - не надо, побольше пить воды, поменьше мучного … Странно как... Аня точно знает, что это её сыночек, а ведь не похож совсем… Только голос прежний, а волосы седые, морщины на лбу… говорит о каких-то своих внуках, её правнуках… Ну смех - и всё тут. Он говорят, что сладкое ей вредно. Сколько ещё радости в жизни осталось? Чай вприкуску, как когда-то… Можно и с пирожным.

Нет, всё-таки никто не умеет ни печь, ни готовить, как это делала Анна Михайловна - это все знают. Это её ещё мама научила тогда, когда было из чего готовить. И шить научила, и на рояле играть. Не хотелось Ане женскими делами заниматься, а ведь как всё в жизни пригодилось… На Урале, куда они с мамой эвакуировались, было не до изысков. Утром на завод, вечером скудный ужин и, как награда, изредка селёдка с картошкой! А сейчас селёдочку ей только раз в неделю дают, не допросишься. Ноги, говорят, от неё опухают и давление поднимается.

   Настроение у Анны Михайловны после ужина с картошкой, селёдкой и чёрным ржаным хлебом со сливочным маслом явно исправилось. Если бы не ходунок и цепкий взгляд ухаживающей за ней женщины, она бы сейчас как затанцевала! Уже потом, после двух стаканов чая, сидя в кресле у телевизора, она опять провалилась в дрёму.

***

- Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой, - обидные слова догоняли Анечку из детской дразнилки.

 - Папка, зачем они так? - размазывая веснушки по лицу, рыдала Аня, крепко вцепившись в крепкую отцовскую руку. - Я ведь не мальчик, я девочка… Мама меня даже заставила сегодня юбочку надеть, - продолжала она всхлипывать по дороге домой из детского сада. - А ты мне всегда говорил, что меня солнышко любит и что я - твоё рыжее золото... А они - эти противные мальчишки опять дразнятся…

- Папка, я к тебе в домик хочу! Чтобы близко к небу!

  Отец легко подхватил своё рыжее сокровище, поднял ввысь и усадил на самое её любимое место - свои широкие плечи. Слёзы немедленно высохли, слишком уж там было хорошо и привычно. Анька и впрямь была похожа на мальчишку: длинненькая, сильная, быстрая, она любила гонять с отцом в футбол, плескаться в реке, и даже научилась немного грести. Вёсла, конечно, он купил ей детские. Часто они, оба мокрые, перемазанные в песке с глиной, умирающие от голода, прибегали домой только под вечер. Маме всегда надо было хотя бы для вида немного поворчать, прежде чем накормить их самой лучшей в мире вкуснятиной. За обедом мама обычно подсмеивалась над обоими: «Что, Мишаня, на Анечке отыгрываешься? Совсем в мальчишку её превратил. Ничем хорошим это не кончится. Она девочка, ей в женском мире надо будет выживать. А придет время, я сыночка тебе рожу, не велико дело». Но дело оказалось не лёгким. Братика не родили, и Аня на себя надела рыцарскую кольчугу. Для мальчишек в школе она всегда была своим парнем: долговязая, ловкая, сильная Анька ни в чём им не уступала, а вот для девчонок - бельмо в глазу. И прозвище они дали ей обидное «медная копейка».

Это было ещё оскорбительней, чем глупое детское «убил дедушку лопатой», и Аня невзлюбила весь женский пол навсегда. Даже на маму, которая всё же заставила Аню надеть самое первое синее платье в 17 лет, чтобы быть как все, а после учила всяким женским премудростям, и на ту сердилась.

И напрасно, с того синего платья всё в её жизни поменялось. От кавалеров не стало покоя. Взмахнёт Аннушка своей рыжей гривой, сверкнёт синими глазами в тон платью, и все они - у её длинных стройных ног... Вот вам и медная копейка!

Было уже поздно, когда Анна Михайловна очнулась и неожиданно для самой себя легко распрямила плечи. Домой она хотела, домой! Теперь она точно знала, что ей для этого нужно: синее платье и краска - рыжая краска для волос, которой она не пользовалась уже сорок лет. Когда придёт время, она позвонит не сыну, а его жене Рите. Если по справедливости, Ритка ведь умница, и наверняка сможет понять, о каком доме идёт речь. Ведь всё так просто… как в детстве…

- Папка, я к тебе в домик хочу! Чтобы близко к небу!

ОБЕЩАНИЕ

За последние два месяца у меня было две неудачные попытки написать эту историю о чужой жизни. История правдивая, но никак не складывалась у меня в единое целое. Вероятно, мне просто не хватало фактов. К тому же, будучи сторонним наблюдателем, очень нелегко писать о жизни людей, которых ты на самом деле плохо знаешь, хоть и видишься с ними на протяжении многих лет. Это история о Питере и Аги, венгерских евреях-эмигрантах.

***

Мы встретились в местном бассейне четырнадцать лет тому назад. По странному совпадению Аги старше меня на четырнадцать лет. Для своих лет она выглядела очень моложаво. Белозубая улыбка, безукоризненная стрижка, идеальные ногти и плотное, загорелое тело в бирюзовом израильском купальнике не могли не нравиться.

Эта привлекательная женщина немедленно пожелала со мной познакомиться и представить «новенькую» не только Питеру, но и всем, кому могла. Аги хотела знать всё и обо всех. Для знакомств и общения она выбирала одну из плавательных дорожек. Если ей не удавалось разговорить собеседника, искренне удивлялась: «Кто же ходит сюда плавать, когда можно так славно поболтать?» Обижать улыбчивую и дружелюбную сводню никому не хотелось. «Максимально ограничить информацию о себе, выслушивать её байки вполуха, и никаких чересчур близких отношений», - наказала себе я.

Аги очень настороженно относилась к русским. «Мне и моему мужу удалось сбежать от «ваших» после венгерских событий 56-го года только с третьей попытки», - заявила она. Она долго выпытывала у меня, истинная ли я еврейка, как мне удалось эмигрировать, моё отношение к бывшей родине. В конечном счёте, она смирилась с моим советским прошлым и записала в свой «список друзей». Сама же она никогда не снимала с шеи звезду Давида.

Что меня по-настоящему поражало в Аги при каждой встрече, так это её неожиданный ответ на стандартное приветствие - как поживаешь, Аги? Её оживлённое лицо превращалось в плаксивую гримасу, и изменившимся голосом она произносила всегда одну и ту же фразу: «Пока ещё жива…»

Это настолько не подходило к её образу - энергичной, здоровой и оптимистичной женщины, что ничего кроме недоумения у меня не вызывало. Через минуту она превращалась в прежнюю жизнерадостную Аги, а я, со временем привыкла и перестала обращать внимание на её странности.

Аги не всегда болтала только о пустяках. Порой она затевала серьёзные споры с собеседниками и отстаивала своё мнение до победного конца. Такой она мне нравилась больше.

Питер, на 10 лет младше Аги, крепыш, добряк и симпатяга в ненужные разговоры не вступал, а лишь снисходительно посмеивался. «Если Аги это нравится, пусть делает, что ей хочется. Она ведь получает от этого удовольствие, такого рода общение ей необходимо, как сама жизнь», - сказал он, когда мы познакомились поближе. Питер эмигрировал из Венгрии в 79-ом году, познакомился и влюбился в Аги, и с тех пор они не разлучались. Для своей Аги он был готов на всё: занимался домашним хозяйством, приносил в дом продукты и готовил обеды; он помогал ей в бизнесе, делал ремонты для жильцов дома, которым они владели, придумывал всевозможные развлечения и планировал путешествия. Меня поражало, как он терпеливо с книжкой ждал её в кресле в «предбаннике» физкультурного комплекса, пока его жена договаривала с кем-то незаконченный разговор. Иногда мне казалось, что Аги его недооценивает, но разве разберёшься в чужой жизни? Да и отношения с годами у нас стали хоть и приятельскими, но не близкими.

Два года назад у Аги начались проблемы со здоровьем, походы по врачам, попытки поставить правильный диагноз. Через полтора года её было невозможно узнать. Из привлекательной женщины она превратилась в худющую, морщинистую старуху. А ещё через четыре месяца в госпитале, где от её кровати не отходил заботливый и верный Питер, стало понятно, что долго Аги не протянет. До сих пор у меня перед глазами Питер, который вносит на руках в воду её беспомощное тело и мысль, что видим мы Аги в последний раз.

Её нелепая фраза «пока ещё жива» вдруг стала казаться вполне уместной.

***

Недели через две в бассейне наша общая знакомая подплыла ко мне поближе и начала что-то говорить. Плеск воды заглушал слова, но я услышала имена Аги и Питера. То, что пыталась мне сказать Луиза, звучало настолько неожиданно и нелепо, что мне пришлось переспросить её несколько раз прежде, чем поверить.

«Два дня тому назад похоронили Питера. Он умер от инсульта в машине прямо возле их дома… Это Аги во всём виновата! Питер так за неё переживал и не отходил от неё, а она… Кстати, никакой он ей не муж. Мало, кто знает, что стать его женой Аги наотрез отказывалась, а ведь сколько лет прожили вместе. Ей, видите ли, бывших двух мужей хватило. Первый был не слишком перспективный, как она выразилась, и она его бросила, а второго, зажиточного еврея, со свету сжила своим характером. От него у неё и дом, который она сдаёт в аренду, и немалые деньги. Ты не в курсе, а Аги Питера даже в завещание не вписала. Это за тридцать-то с лишним лет! Не хотела, чтоб ему досталось наследство. Если бы она сейчас умерла, что и должно было произойти, ему даже жить было бы негде, ведь дом только на её имя был записан. Питер за ней, как за любимым ребёнком ухаживал, и любил её бескорыстно. Посмотрим, как она будет без него сейчас, со всеми её деньгами, - взволнованно и зло говорила Луиза. - Что ты смотришь на меня так странно? Всё это чистая правда! Вы тут кудахтали над бедной Аги, ничего о ней не зная, а она - мерзкая, скаредная старуха, ни о ком, кроме себя никогда не думала».

Я вернулась домой растерянная и подавленная новостями. «Какая же чудовищная нелепость! Почему так неожиданно должен был умереть Питер, крепкий и полный сил человек? Ведь он никогда ни на что не жаловался. Какая ирония судьбы, что Аги, не жилец на этом свете, осталась одинокой вдовой» - раздумывала я. - А что будет с ней? Неужели у Аги только один выход - старческий дом, она даже ходить сама не может…»

Но Аги смогла. Когда через неделю я увидала её в бассейне, такую же худую, но с выпрямленной спиной, принимающую соболезнования от знакомых, я не нашла в себе силы к ней подойти. Я представила, как на мой вопрос Аги ответит своё: «пока ещё жива…»

В тот момент я не могла бы ей этого простить. По-честному, Питера мне было жаль намного больше.

***

Вот тогда я и решила написать этот рассказ о чужой жизни, о которой я на самом деле ничего не знала…

Я сделала две попытки. Чтобы закончить его, мне нужно было что-то очень важное узнать. Мне надо было понять, почему эта женщина всю свою жизнь с молодости повторяла одну и ту же фразу даже тогда, когда на это не было никаких оснований, обладая при этом удивительной жаждой жизни.

***

Я, безусловно, выразила Аги свои соболезнования при следующей встрече. Она всплакнула, сказав, что потеряла своего самого лучшего друга... Меня поразило, что Аги выглядела намного лучше, чем раньше. Она явно шла на поправку, набирала вес, кожа немного разгладилась, даже голос стал звонче. Только глаза её были по-прежнему блеклыми. У меня даже мелькнула дикая мысль, что Питер намеренно отдал ей все свои жизненные силы и умер, чтоб спасти свою любимую женщину.

- Аги, кто тебе помогает? Кто возит на машине, ты ведь не можешь сама? - спросила я.

- Деньги могут всё купить, - с кривой усмешкой ответила она. - Я одним своим жильцам пообещала оставить свой дом в наследство, вот они и стараются. Есть, конечно, и добрые люди, которые просто так помогают. Питера все любили, вот и мне перепадает, пока…

      - Расскажи мне о себе, о своем детстве, ведь я о тебе очень мало знаю, - попросила я.

- А я разве тебе не рассказывала? Я не так ярко помню, что было до июня 44-го года. У нас была большая семья - родители, я с младшим братиком, бабушкой и маминой сестрой. Мы все жили в своём собственном доме в центре Будапешта. Нижний этаж сдавали в ренту венгерской семье с двумя детьми. Несмотря на войну у нас в доме был полный достаток. Хорошо помню празднование Шабата каждую неделю - веселье, смех и игры с детьми. Ну и, конечно, мамины руки, и папины поцелуи перед сном. Он всегда меня и маму дразнил, что я подкидыш, на еврейку совсем не похожа. Да… Мои светлые локоны меня и спасли...

Когда мне было лет восемь, взрослые стали много шушукаться между собой, что-то обсуждать вполголоса, нас они разгоняли по своим комнатам. А в июне 44-го мне как раз исполнилось 9 лет. Так вот с этого дня я помню всё, как будто это было вчера.

Аги продолжала свой рассказ, а я слушала, не перебивая.

- Ты же знаешь историю Холокоста венгерских евреев. В середине июня нас всех должны были переселить в Будапештское гетто. Ну, а потом депортировать в концлагеря…

Сразу после моего дня рождения входят ко мне в комнату мама и папа. Говорят: «Доченька, мы, может быть, расстанемся ненадолго. Мы обязательно вернёмся, вы нас только ждите. Мы решили, что ты и Йосик поживёте пока у наших жильцов Ласло и Марианны, на первом этаже. Мы с ними договорились, что если за нами придут немцы, то они скажут, что вы их дети. Только пообещай, что никому не скажешь, что вы евреи… И ещё, запомни самое главное - ты и Йосик должны выжить. Слышишь? Выжить! Обещай!»

Через несколько дней в дом ворвались немцы. Больше я ни родителей, ни бабушки никогда не видела. Не знаю, где они погибли… Скорее всего в Аушвице… В 45-ом году из лагеря вернулась только моя тётя, молчаливая и состарившаяся за эти полгода на десять лет. Йосика мы тоже не уберегли. Кто-то из соседей на улице закричал, что он жидёнок, ему спустили штанишки, и тут же пристрелили на месте. А я, как видишь, выжила.

Ласло и Марианна сдержали своё слово, Я жила у них до приезда тёти. Только потом я узнала, что мои родители заключили сделку: оформили через нотариуса передачу всей нашей собственности Ласло и Марианне пожизненно. Договор был простой - обмен имущества на жизнь детей. Я всё равно им благодарна, если б не они, не было бы и меня в живых. Ну, а потом пришли русские…

А своё обещание маме с папой - «выжить» я, как видишь, выполняю. Я ещё жива!» - с гордостью добавила Аги.

Так у моей истории появилась концовка.

ЛЁГКИЙ ЛЕТНИЙ РОМАН

                                                Посвящается моей бабушке       

                   - Какого чёрта я согласился на эту поездку? И теперь я должен плыть на этом второсортном кораблике с паршивой едой, стариками и блеклыми женщинами? И только потому, что я не смог отказать умирающей матери? Я и её-то видел три раза с тех пор как сбежал из дома в 18 лет навсегда, - думал Ганс, заказывая второй стакан виски. - Не могла же мать всерьёз думать, что примирение между нами возможно после стольких лет, и сын сможет простить отцу то самое молчание, в котором уже угадывался ответ? Мы все тогда в конце 60-ых, захотели знать правду, кем были наши отцы во время войны...

- Надо завести лёгкий летний роман… ни к чему не обязывающий… и говорить только о приятном... Хотя ночевать всё равно придется с отцом в одной каюте, следить, чтоб не упал во время экскурсий, вместе завтракать, обедать и говорить о погоде. О чём я ещё могу с ним говорить? О комплексе вины или о своей почти законченной третьей книге «Преступления нацизма»? Или о лекциях, которые я читаю в Кёльнском университете? А может, о том, что настоящей причиной развода с Ирмой было то, что я никогда не хотел детей… Из-за них всех, из-за него… боялся посадить своего мальчика ему на колени… Вот и не было никакого мальчика.

  - Так, впереди ещё пять дней: Малага, Лиссабон, опять Испания, а потом через канал в Дувр. В Лондоне уже снята гостиница на три дня, там не будет выхода. Но сейчас? Да, да, лёгкий летний роман, - решил Ганс и оглядел зал.

Эффектная брюнетка с зелёными глазами что-то оживлённо рассказывала соседкам по столику и вдруг заливисто рассмеялась, взорвав невыносимо чопорную тишину. Чинные пожилые пары неодобрительно оторвались от десерта.

 - Жизнь, там есть жизнь! – обрадовался Ганс и заказал дорогую бутылку вина на их стол. - Странно, что я не видел её раньше, она здесь будто из другого мира. Итальянка? Но говорят они, кажется, на английском. Американка? Хотя все сейчас говорят на английском...

***

Ане нравилось всё в этой поездке: и шесть долгожданных дней, пока она с подругой добиралась из Милана в Геную, путаясь в расписаниях поездов, и дешёвенькие отели у железнодорожных станций и предстоящий семидневный круиз. И неважно, что плыть они будут на маленьком корабле без роскоши и развлечений. Вокруг такая красота… Аня даже перестала злиться на Риту, которая всё время сбегала из длинной очереди в галерее Уффици посмотреть на кофточки в витринах магазинов. Дней не хватало, и часто Аня бродила одна почти до рассвета, напевая «Amоre, amоre…». Только бы успеть всё увидеть и запомнить… Казалось, что в мозгу уже не осталось запасных ячеек, а впереди ещё Испания и Португалия… «Сколько же я не спала ночей?» - пыталась подсчитать Аня и рухнула в койку, как только отплыли от Генуи. И только к следующему вечеру она вновьбыла самой собой, весёлой и жизнерадостной Аней.

Всё началось за ужином с появлением дорогой бутылки вина с карточкой «Вon voyage» на их столе. На немой вопрос им указали в сторону бара, за стойкой которого сидел улыбающийся незнакомый господин приятной скандинавской наружности. Потом, когда она с Ритой сидела с ним за стойкой бара, Аня отмечала про себя его достоинства: мягкий баритон, плавная английская речь с лёгким европейским акцентом, умные серые глаза под высоким лбом, безукоризненно сидящий костюм на худощавом теле. Похоже, её ровесник, а сохранил мальчишескую улыбку, даже намёк на ямочку на одной щеке. Он оказывается везде бывал, причём не раз, и рассказывал об этом так живописно, что Аня предположила, что он турагент. А как он настаивал, чтоб они не пропустили экскурсии в Севилью и в Сантьяго де Компостела... - Он наверняка турагент, - предположила она. - И такое лёгкое, приятное, а может и полезное знакомство... Еще бокал вина, и ещё… Беседа затянулась. Вот уже и Рита, скучая и позёвывая, ушла в каюту...

  А к часу ночи Аня была в незнакомца почти влюблена.

- Лёгкий летний роман, - думала она. - Почему я не могу позволить себе лёгкий роман, тем более, что спать всё равно надо с Риткой в одной каюте... Самое смешное, что мы даже толком не представились, и протянула руку.

- Анна. Приятно познакомиться.

- Ганс. Из Кёльна. Мне тоже.

     Аня от неожиданности вздрогнула и, пролепетав, что ей срочно надо уйти, пулей выскочила из помещения. Ганс нашёл её на палубе.

- Анна, почему? Вы еврейка? Из России? Какой же я болван, мне надо было сразу сказать, что я немец. Я думал, вы догадались.

   Ни о чём Аня не догадалась. А иначе не было бы ни этого дивного вечера, ни вина, ни разговора. Она всю жизнь не любила и избегала немцев, от звуков немецкой речи ей становилось тяжело дышать, и ничего она с этим поделать не могла, да и не хотела. И в Германию ни разу не захотела поехать. И этого немца она не хочет ни видеть, ни слышать. Мало что ли дома в Америке обаятельных интеллектуалов? Всю поездку испортил...

      Аня порывалась уйти к себе в каюту, но Ганс просил выслушать его, и они просидели на ступеньках на палубе почти всю ночь, пока она окончательно не замёрзла в своём чёрном длинном платье с голой спиной. А он говорил, снимал и надевал очки, и снова говорил, и Ане было стыдно его прерывать. Невозможно было прерывать человека, который искупал чужую вину, оправдывался перед ней, Аней за то, что произошло ещё до их рождения…

      Ане почему-то вспомнились строчки поэта «Мы нынче для уюта ставим свечи, а не для искупления вины». Она думала, что Ганс намного лучший человек, чем она, что у неё в доме даже на шабат, и то редко зажигают свечи, и что за такое покаяние, наверное, надо научиться прощать. А она так и не научилась и вряд ли когда-нибудь сможет.

     Ритка, увидев её утром, неодобрительно покачала головой, но когда вечером после отплытия из Малаги в дверь каюты постучался портье, с трудом удерживающий в руках три дюжины свежих роз, не выдержала: «Ну и сучка же ты, Анька!»

Розы не вяли, каждый день они раскрывали свои новые бутоны и, отразившись в зеркале алым лучом, раскрашивали убогую каюту. Впрочем, несколько следующих дней она в свою каюту заходила только переночевать. На Риткины вопросы отвечать отказывалась, и все дни проводила с Гансом. «Какой к чёрту лёгкий роман», - думала она, понимая, что влюбилась в него не на шутку. Более интересного собеседника она уже давно не встречала. Казалось, что за эти несколько дней они узнали друг о друге всё. «Нет, не случайно мы встретились, - пришла она выводу Аня. - Мне его Бог послал, чтоб я простила их всех».

***

Поездка подошла к концу. В Дувре все собрались на палубе. Начали подавать автобусы. Ганс стоял рядом с высоким стариком в шляпе и искал глазами Анну. Он хотел попросить у неё разрешения написать или позвонить. Маленькая, изящная с дорожной сумкой и огромным букетом роз она, улыбаясь, подошла к ним сама.

   - Отец, я хотел тебя познакомить со своим новым другом Анной. «Guten Morgen», - произнёс старик и слегка кивнул головой, лениво взглянув на Анну. Но вдруг насторожился, его взгляд стал острым и пронзительным, сощурившиеся мутные глаза словно приобрели другое видение.

    Анна даже стала выше ростом, стараясь разглядеть, что же он там увидел. Поняла и отшатнулась…

В зрачках старика тенями метались сотни таких же, как она Ань: дети, женщины, старики… и Анина бабушка… Потом, он торопливо отвёл глаза и отошёл в сторону.

   Ганс, наблюдая за этим безмолвным поединком, казалось, стал меньше ростом, снял очки, под которыми прятались беспомощные и печальные глаза, и ничего не ответил, когда Анна сказала на прощание: «Ганс, не надо мне писать, прости. Никогда».

Ане ещё долгие годы снились розы, которые она оставила там же, на палубе.

БОЛЕВАЯ ТОЧКА

Женя опаздывала на деловую встречу и уже стояла в дверях, когда раздался звонок от её подруги.

«Женя, у тебя есть пара минуток? Ты даже не представляешь, как я влипла. Не надо было мне даже затевать всю эту фигню на старости лет, - звенел в телефоне голос Веры, слегка возбуждённый и в то же время ироничный, словно она посмеивалась сама над собой. - А может, встретимся на кофе в твоём «Диалоге?» Я бы заехала после занятий по йоге. Идёте к внукам? Ха-ха, не знаю, кому лучше: тебе к внукам или мне на свидания бегать. Завтра же поставлю новое объявление на сайт, чтоб дома не сидеть».

   Про старость лет Вера явно загибала, так как на свои 65 никак не тянула, выглядела на пятьдесят с хвостиком, сохранив на удивление тонкий стан, обаятельные ямочки на щеках и насмешливый огонёк в зелёных глазах. Свойственная Вере самоирония здорово вытягивала её из повседневности и постоянной борьбы за выживание. А бороться пришлось, и немало. Кроме себя она была ответственна за сына, единственного по-настоящему любимого мужчину в своей жизни. К счастью, он оправдал её надежды и всегда радовал Веру своей целеустремлённостью, успехами и самостоятельностью. К сожалению, её взрослый сын уже несколько лет жил и работал вдалеке от неё, и встречались они не чаще, чем два раза в году. Вера, привыкшая к тому, что сын всегда был рядом, впервые в жизни чувствовала себя одинокой.

Всё текло в привычном режиме - работа, йога, друзья. Вера прожила в Америке больше половины жизни, но до сих не любила, когда к ней обращались с сухим английским ”Vera”. Близкие друзья называли её “Верушей”, именем, которое прицепилось к ней ещё с юности. Для неё это было своего рода индикатором степени дружбы.

Для Жени она стала Верушей тоже не сразу. Они не раз встречались в доме у общих знакомых, но близкая дружба не сложилась. Вера при всём своём обаянии и лёгкости в общении, казалась Жене слишком самоуверенной и поверхностной, а сама Женя, видимо, была Вере неинтересна.

Женя была поражена, когда спустя годы, Вера, на восьмом месяце беременности, вдруг позвонила ей, «опытной маме». Они долго ходили по пляжу и разговаривали. «А вдруг я не буду его любить?» - неожиданно спросила Вера. И добавила: «своего сына», бросив взгляд в пронизанную солнечным лучом дымку океана. «Ты его уже любишь», - ответила Женя, обнимая её.

С тех пор они и подружились, обнаружив много общего, даже научились прислушиваться к мнению друг друга. Хотя, надо сказать, характер у Веры был не из легких. Она нередко с горячностью отстаивала свою позицию, свою оценку чужих взглядов и поступков, не изъявляя ни малейшего желания идти на какие-либо компромиссы. Если разногласия в отношениях зашкаливали, она беспощадно рвала все связующие нити. Вера всегда считала себя сильной личностью, никогда не позволявшей себе ни соплей, ни слёз.

***

Внезапно накатившая тоска стала для Веры полной неожиданностью. Давило ли её одиночество, мысли о сыне, с которым так редко приходилось видеться, а может быть ежедневная рутина или приближение пенсионного возраста? Ей смертельно захотелось возвращения молодости, новых знакомств, любви, в конце концов.

 Правда, и в молодости с любовью у Веры не слишком гладко выходило. «Всё я правильно сделала», - часто убеждала Вера саму себя, глядя на то, как растворяется в небытии «вечная» любовь или распадаются браки у многих из её подруг. Она была обаятельна, не лезла за словом в карман, и при желании могла влюбить в себя любого. Вот только подстраиваться ни под кого Веруша не умела, да и не хотела, даже если и была влюблена. Самодостаточность перехлёстывала, дипломатии в отношениях хватало ненадолго, и несмотря на многочисленные романы, Вера так и не нашла такого мужчину, ради которого пришлось бы себя ломать. Зато родила себе сыночка, была им занята, по-своему счастлива и к серьёзным попыткам найти «самого-самого» больше не возвращалась.

Когда ей было уже за шестьдесят, Вера всё же поддалась уговорам подружек познакомиться с подходящим, по их мнению, вдовцом. Но, даже проносив какое-то время на руке обручальное кольцо, струсила перед намечавшейся свадьбой и дала отбой. «Скучно с ним, всё слишком предсказуемо, и никакие колокольчики внутри не звенят, даже когда на мотоцикле с ним по побережью гоняем», - оправдывала она свой, необдуманный на их взгляд, поступок. «Пусть другие любой ценой устраивают личную жизнь, а мне и так хорошо, я свободой своей дорожу…» Так и прожила Вера «монашкой» ещё три года.

Для неё самой было полной неожиданностью, когда с полгода назад она записалась на интернетовский сайт знакомств. На сайте она честно вывесила свою прошлогоднюю фотографию, заполнила анкету, указав возраст, иудейское вероисповедание (хоть и не была религиозной), специальность, сколько лет в Америке. «А там будь, как будет - говорила она. - Вряд ли что-то из этого выйдет, зато насмеюсь вволю». И действительно, нахохоталась Веруша вдоволь, читая по вечерам послания от потенциальных ухажёров. Кого на этом сайте только не было, начиная от малолетних балбесов до 80-летних стариков. Одни хотели мамку, другие - сиделку, третьи, не прикрываясь красивыми словами, откровенно предлагали ни к чему не обязывающий, одноразовый секс. Через месяц Вера уже была готова бросить эту нелепую затею, ведущую в никуда, как вдруг на экране выплыла фотография довольно симпатичного мужичка с умными глазами. Анкета была заполнена нестандартно, о себе незнакомец писал полунасмешливо, но с достоинством, мастерство писателя угадывалось с первых фраз.

Он был не стар, свободен, пять лет, как переехал из Вашингтона в Калифорнию, жил на берегу океана, сменил специальность, хорошо отзывался о своей бывшей жене и гордился близостью со своими взрослыми детьми. Они стали переписываться и с каждым днём всё больше удивлялись схожести вкусов и в литературе, и в кино, и в музыке. Что самое поразительное, что и с чувством юмора у него тоже не было никаких проблем.

На первое свидание Вера шла с опаской, но случилось что-то невероятное. С первой минуты между ними возникла такая химия, что стало понятно - эта встреча не последняя. Вере в Роберте нравилось всё: стройная атлетическая фигура, внешность, изысканность вкуса, разнообразие интересов, умение делать комплименты. Роберт определённо знал, как завоевать женщину. По утрам, пока Веруша собиралась на работу, он доставал с книжной полки одну из им же написанных кулинарных книг, а по вечерам потчевал её своими блюдами итальянской кухни. За обедом он иногда вспоминал свою бывшую жизнь в Вашингтоне, таинственно намекал о своём особом аналитическом даре и о чуть ли не секретной работе в сфере международной политики. Веруша не настаивала на раскрытии государственных тайн, посмеивалась и в шутку прозвала его Джеймс Бондом в отставке. Давно забытый звон колокольчиков звучал в ней всё сильнее и сильнее, с её лица не сползала счастливая глупая улыбка, что молодило Веру еще больше, несмотря на хроническое недосыпание. Они жили от свидания к свиданию. Серьёзные разговоры постепенно сошли на нет, не до того было.

Иногда Веруша звонила Жене и докладывала обстановку. «Я, кажется, в него влюбилась!», «Я за эти два месяца такое учудила в рабочем проекте, что они, наверное, меня уволят…», «Он познакомил меня со своими детьми, они мне нравятся», «Мы едем в небольшое путешествие вместе…» А потом вдруг: «Женька, надо встретиться, нужен твой совет, возникли осложнения».

***

Подруги встретились за чашкой кофе, разговор затянулся, и только через пару часов, нескольких чашек кофе и полпачки выкуренных сигарет у Женьки начала вырисовываться довольно сложная картина динамики Верушиных отношений с Робертом. Спустя несколько месяцев любовной эйфории появились первые островки непонимания и раздражения. Островки росли, превращаясь в материки. Секс стал высшей точкой их достижений, но эта высота захватывала тело, а душа не находила собеседника и друга. Джеймс Бонд на поверку оказался мелочно скупым. Его воинствующий атеизм раздражал своей безаппеляционностью, а желание перестроить мир по социалистическим моделям не могло найти у Веры ни йоты сочувствия.

Веруша частенько вспоминала полученный совет через неделю после прибытия в Америку - если хочешь сохранить с кем-либо хорошие отношения, никогда не говори с ним о политике, религии или о деньгах. Совет, конечно, был мудрым, но оказался совершенно неприемлемым для Веры. Ей хотелось узнать Роберта получше, но чем больше она задавала вопросов, тем яснее становилось понятно, насколько они разные.

   Особенно обоих ожесточали постоянные споры о социализме. Роберт с каким-то наивным упрямством твердил о новом мироустройстве, как о светлом будущем Америки. Над Вериными доводами, основанными на её бывшем советском опыте, от которого она сбежала, при первой же возможности выйдя замуж за американца, Роберт сначала посмеивался, но вскоре стал всерьёз злиться. Веру, в свою очередь, бесила его наивная глухота к её аргументам и непробиваемое упрямство. Они поменяли тактику, попытались переубедить друг друга в письменном виде, ссылаясь на статьи, интервью и книги из разных источников. Переписываться оказалось легче, чем выкрикивать оскорбления в лицо. Свидания становились реже и реже. Отношения зашли в тупик.

«Если бы я не была в него влюблена, насколько всё было бы проще... Ты знаешь, Женя, я иногда думаю, что мне специально такое испытание подкинули», - говорила Вера. - Может, мне надо поменяться и перестать быть такой непримиримой? Ведь живут же пары, думают по-разному, но спорят интеллигентно, а не выцарапывают друг другу глаза. В худшем случае остаются каждый при своём мнении. Мне всю жизнь твердят, что все мои беды от нежелания стать гибкой. Возможно, они правы, ведь любовь же…»

***

И тут Женя задала ей вопрос: «Скажи, Веруша, а ты знаешь свою самую болевую точку? Ту самую, на которой ты никогда не согнёшься, не подладишься, не согласишься? Ту самую, на которой самая сильная любовь сдохнет… Я уверена, ты понимаешь, о чём я говорю, об антисемитизме и отношении Роберта к Израилю. Вы когда-либо касались этой темы? Он ведь у тебя, вроде, как эксперт по международной политике... Боишься? Да, ты говорила мне, что он по отцу еврей. И про историю твоей семьи, погибшей в Холокосте, он знает, ты ведь ему рассказывала... Веруш, вот тебе мой совет, выясни, тогда всё и решишь».

Вера объявилась только недели через три. «Куда пропала? Болела я. Что ты там мне про болевую точку насоветовала? Выяснила я, а вот теперь болею».

      Верушин голос звучал глухо и с надрывом. «В Израиле как раз очередной теракт был, я Роберту в почту новости скинула с вопросиком, что, мол, думаешь по этому поводу? Ответа никакого, а через два дня приносит мне UPS посылку домой. А в ней книга с запиской. Книга под названием «Факты и легенды Ближнего Востока». Издательство вашингтонское, книга издана 6 лет тому назад, как ты думаешь кем? Правильно, моим Джеймс Бондом. Села я читать и через сто страниц его «исторического» исследования» выбросила эту пропалестинскую дрянь подальше. Я много чего уже слышала и читала на эту тему, но таких помоев от него не ожидала… А в приложенной записочке он мне знаешь, что написал? - «Вера, если тебя интересует моё сегодняшнее мнение по вопросу израильско-палестинского конфликта, то оно осталось неизменным с момента издания моей главной книги. Не хочешь ли ты прийти ко мне на обед? Нежно целую. Роберт».

И так мне стало мерзко на душе за свою бесхребетность в наших отношениях и его уверенность, что секс пересилит даже мою тебе известную бескомпромиссность, что я действительно заболела. С омерзительным чувством всякий раз вспоминаю эту записочку с его приглашением на обед, за которым, как это бывало прежде, последовала бы та же постель… А ведь всё, с чего мне нужно было начинать мой интернетовский роман, это с болевой точки…»

После паузы Веруша внезапно вдруг расхохоталась и добавила звонким голосом: «Да ну её к чёрту эту любовь! Колокольчиков мне захотелось... Я что, корова швейцарская, без них не выживу? Ничего. И без них ещё побегаем».

НАХОДКА

Аня с тяжёлым вздохом отворила дверцы шкафа, вернее достаточно вместительной кладовки, которую она по старой привычке до сих пор именовала шкафом. А если быть совсем точной, то в кладовку эту она вошла, что и делала по несколько раз в день. Схватит что-либо с первой попавшейся вешалки и наденет на себя, а что именно - не так уж и важно. Главное, чтоб поудобней и полегче, ходить особо всё равно некуда, разве что в гости или на концерт, да и то редко. С другой стороны, вдруг старых знакомых встретишь? Они ведь тебя знают и помнят, как очень деловую, энергичную, вечно спешащую по делам, но всегда хорошо одетую женщину…

В последние годы Аня редко куда спешила, разве что к внукам или на класс йоги опаздывала. Спортивные штаны, пара джинсов и кроссовки полностью соответствовали её новому стилю жизни после ухода на пенсию. Но в переполненном шкафу-кладовке до сих пор жили вещи из Аниного прошлого - пиджаки, юбки, брюки, которые ей уже давно стали малы, тесные в груди кофточки, вечерние платья и туфли на каблуках. Аня периодически избавлялась от ненужных ей вещей, любила дарить и радовалась, когда кому-то они оказывались больше впрок, чем ей, или просто отдавала бедным. Но шкаф совершенно неожиданным образом переполнялся снова, и когда вещам опять не хватало ни вешалок, ни полочек, ни коробок, у Ани портилось настроение, так как ей предстояло заняться «проектом большой чистки». На самом деле она называла это неблагодарное занятие «ворошением прошлого», а этого Аня не любила. «Никогда не знаешь, на что наткнёшься, и что из этого прошлого упадёт тебе на ладони именно сегодня. То ты застрянешь над выпавшей из старой сумки фотографией, где вы втроём - такие молодые и такие радостные с совсем ещё маленькой дочкой стоите на чёрном вулканическом песке, чей контраст с лазурью набегающей волны до того красив, что перехватывает горло. «Конечно же, это наше первое путешествие на Гавайи!», а рука уже потянулась к старым альбомам и коробкам, и пошло-поехало, забыли про вешалки и ненужные вещи…

Так можно провести неделю, другую или полжизни, разматывая этот клубок воспоминаний…

В конечном счёте с досадой запихиваешь всё куда-либо и захлопываешь дверь до следующего раза… Или ты вдруг нашла в шкафу туфли, которые в самый раз на тебя, удобные, не жмут и каблучок - маленький и устойчивый - носи и радуйся, а память тут как тут: «В Италии, конечно, в Италии купила, только не помню точно в какой приезд. Рим? Венеция? Нет, всё-таки Рим…»

Самое поразительное, что все считали Аню перфекционисткой. О её своеобразных отношениях со шкафом кроме мужа и одной близкой подруги не знал никто. В их доме всё радовало глаз - порядок, сочетание правильного цвета и формы, хорошие картины на стенах, крошечный садик на небольшом балконе - многое было делом её рук. Благо, появилось время полюбоваться закатом, прочитать новое или перечитать старое, без спешки расставить цветы в вазе, найти для новой картины правильное место с нужным освещением, украсить лепесточками салат. Красота и гармония, окружающего Аню пространства, была ей важна, как воздух, как музыка, как слово, как любовь…       Чем больше Аня видела зла, несправедливости и хаоса во внешнем мире, тем с большим упорством она пыталась найти ему противоядие, если не для всего мира, то хотя бы баланс и покой для себя. Тогда, по давно забытой привычке, она что-то тихонько напевала… для себя, только для себя…

На сегодня у Ани был намечен тот самый ненавистный «проект», оттого она так тяжело вздохнула, открывая дверцы шкафа. Она была полна решимости безжалостно избавиться почти от всего, раз и навсегда! Через три часа на полу уже собралась полная горка. Оставалось только отсортировать, но рука сама собой потянулась в самый дальний угол шкафа, и оттуда, скользнув по телу, к Аниным ногам упало что-то давно забытое, мягкое и шелковистое.

Аня охнула и присела там же на полу, не выпуская из рук такое знакомое, фиолетовое с бирюзовыми, оранжевыми и зеленоватыми геометрическими фигурами чудо. Это был Анин шарф, её концертный шарф! Когда-то, давным-давно, когда они с мужем пели все его ранние песни дуэтом, Ане для сцены нужен был наряд. Ей хотелось чего-нибудь очень нестандартного и необычного. Во время поездки в Сан-Франциско они встретились с местной художницей Наташей Фуко, которая предложила Ане шарф-накидку. Шарф был расписан художницей красками на шелку по мотивам картины Пауля Клее, и очень пришёлся Ане по душе. С тех пор выходя на сцену, она накидывала поверх одежды только его.

Иногда ей даже казалось, что шарф - волшебный, что он помогает ей петь, что сочетание цвета и формы делает музыку объёмней и глубже; подсказывает, как лучше разложить голоса, усложнить аккорды, создать полную гармонию. Аня была уверена, что её тяга по-настоящему разглядеть увиденное, пропустить через себя услышанное и необходимость окружить себя совершенством в любой форме, именно в этот период стала ещё острее, чем раньше…

Именно Анина не то врожденная, не то приобретённая со временем способность услышать, почувствовать и распознать настоящее и потянула её к чернобородому парню с гитарой при первой же встрече. Когда он читал свои стихи, у неё внутри зарождалась музыка, когда он пел свои песни, она не могла не подпевать вторым голосом. Ане пелось легко всегда, с самого детства. И хоть она привыкла солировать, но так легко как с ним вместе, ей не пелось никогда. Так и сложился их дуэт. Аня долгое время верила, что творит наравне с мужем. Её низкий, грудной, волнующий голос не только вторил тенору, он оживлял любую его песню, отдавая ей каждый раз кусочек своей души. На самом деле, творил он, с каждым годом всё лучше и лучше, изысканнее, сложнее, разнообразнее, находя всё новые и новые формы.

Прошли годы, они стали реже петь дуэтом. В его новых, мужских, сильных песнях не было места для женского голоса. Аня была первой, которая почувствовала это нутром, посторонилась, гордо заняла место Музы рядом с Поэтом и забросила шарф подальше в шкаф, чтоб не раздражал.

      Вот уже несколько лет, как Аня и вовсе перестала петь, и даже на редкие просьбы старых почитателей спеть дуэтом отнекивалась, выдумывая на ходу новые причины. Не признаваться же всем подряд, что голос она почти потеряла и что он не звучит и не зазвучит как прежде… Со временем зареклась, что больше никогда не выйдет на сцену и успокоилась.

Всё было бы, как она наметила, если бы она не вытащила сегодня из шкафа этот памятный шарф… Внезапно - как нахлынуло! И ностальгия, и молодость, и люди, и их дуэт…

      Аня вышла в гостиную, замотанная в шарф Пауля Клее поверх домашнего платья для уборки, и на немой вопрос в глазах мужа, ответила: «Это ведь тот самый шарф, помнишь? Я сегодня уборку в шкафу затеяла… Он соскользнул прямо мне в руки, словно на сцену просится… а внутри меня - музыка…

Послушай, ты не мог бы достать сейчас гитару? Давай, я ещё раз попробую, с тобой вместе, как когда-то…»

ЧУЖОЙ ПРАЗДНИК

- Фирка, возьми трубку, - проорал автоответчик. - Я знаю, что тебе надо пройтись после вчерашнего вечера, а мне скоро на работу. Мы ведь договаривались! Фира!

Оглушительный голос подруги наконец-то затих, но успел разбудить Фиру от тяжёлого похмелья. Голова была чугунной, во рту всё пересохло, ноги как колоды, даже пошевелить тяжело, не то чтобы встать с постели. Да какое там пройтись, водички бы попить, – вскричало похмельное нутро. «И что это за манера, будить человека в 6 утра. Договаривались… Я что, могу помнить, о чём мы договаривались? Анька, конечно, хороший заботливый человек, но… и потом, сколько раз можно повторять, чтоб она не называла меня Фирой… подумаешь, привыкла с первого класса. Нет у неё никакой деликатности или хоть элементарного такта».

Она ненавидела своё имя. Фира Рабинович - ухитрились же родители клеймо поставить с рождения… При первой возможности она стала Фаиной. Не бог весть какое улучшение, но всё-таки получше, чем Фира. Для американцев она стала Fay Rabin. Неплохо бы выглядело имя на обложках её книг…

Фирина свекровь всё равно ухитрилась однажды съязвить: «Что бы ты ни выкручивала, от своего «фэ» никуда не денешься». Только Лёнчик её принимал, такой как есть. Может этим он её и взял, когда она ещё в седьмом классе строго ему наказала - зови меня Феей. Лёнчик безропотно согласился и добивался своей доброй феи ещё много лет. Ждал и тогда, когда она уехала поступать в литературный институт, и когда вернулась домой ни с чем, ждал, пока она не сдалась и не вышла за него замуж. Хороший он всё же был, заботливый, и всегда всё - в дом: и для неё, и для детей, и для внуков…

Говорить, конечно, было особо не о чем, никак он не дотягивал до её уровня, но всю жизнь поддерживал её творческие поиски. Здесь, в Америке, он тоже всё взял на себя и только ждал в ответ, чтоб его приласкали. А ей и не жалко было вовсе – погладит его лениво лишний раз и простонет три минуты под его большим, но вялым телом – невелика плата за удобство. И никогда, она не дала ему понять, что с ним она попросту фригидна.

Истинный оргазм она могла получить только от своего творчества и самовыражения. И вот именно это она имела сполна: и стихи писала, и рассказики, и красками баловалась, да и всю жизнь повышала свой интеллектуальный уровень, и очень им гордилась. Но ни с кем из её окружения не получалось поговорить о том, что её волновало. Друзья, опять же, были общие, из прошлой жизни, которые помнили её как Фиру. Они только пересмеивались, называли её вслух «наша интеллектуалка», когда она пыталась посвятить их в оригинальные философские течения или рассказать о новом, только что прочитанном нашумевшем романе. Да и что было ожидать от этих технарей и бизнесменов? Всё о чём говорилось на днях рождений и встречах в ресторанах - кто добился большего успеха. У них с Лёнечкой тоже был успех, но духовная пища была только у неё. И она это подчёркивала при любой возможности. Она умела скрывать свои мысли, но никогда не скрывала своего превосходства. Да и зачем? Каждому своё.

Фира наконец-то вылезла из постели и поплелась в ванную комнату. Огромное зеркало в чёрной дубовой раме над двумя умывальниками из зеленовато-серого стекла чуть не потеряло свою форму, удивившись непривычному отражению. Так Фира не выглядела даже в день Лёниных похорон. Опухшие веки наползали рваными тучками на маленькие глазки в красных прожилках, шея отвисала под тяжестью неизвестно откуда взявшегося второго подбородка. И это после пластики за тридцать тысяч? Они же мне гарантировали как минимум 10 лет… Лёнчик и в этом был молодцом до конца, обеспечил ей комфортабельную жизнь и после своего ухода. Но всё-таки обидно - что это за операция с гарантией? А ведь делала у лучших врачей и мучилась от боли пару недель…

О, Боже, о каких гарантиях вообще можно говорить? Кто мог знать, что интересный, крепкий и здоровый мужик может сгореть за три месяца от этой напасти, промучившись от чудовищных болей, и оставить свою добрую фею вдовой в 56 лет? А ведь через неделю должна была быть 35-ая годовщина их свадьбы. Она всё ещё чистила зубы, стараясь уничтожить мерзкий вкус алкогольно-табачного перегара, когда вдруг вспомнила утреннее сообщение на автоответчике «я знаю, что тебе надо пройтись после вчерашнего вечера». «А что было вчера вечером такого, что Анька знает? Годовщина! - вдруг вспомнила Фира. - Чужая годовщина свадьбы…»

Фира залезла под душ и долго стояла под тремя струями воды. Они били и терзали её совсем ещё не старое тело, пытаясь смыть эту жуткую налипшую грязь со вчерашнего вечера: чужой праздник, людей, вино, оркестр, танцы и слова той женщины, обращённые к ней, Фаине… А эта снисходительная жалость? Какая чудовищная несправедливость…

Всё было несправедливо! Почему она должна была остаться одной так рано? Уже одиннадцать месяцев, как она спит одна в этой широкой двуспальной кровати. Вернее, лежит и думает, что люби она своего преданного Лёнчика хоть немного, может он бы и не умер так рано? А может, он догадался? Понял, что она несчастлива, что всё её высокомерие творческой натуры - это лишь сублимация неудовлетворённого женского начала, и позволил тоске и болезни сожрать себя, чтобы дать ей долгожданную свободу? Она ведь и не пишет уже давно, и не рисует… Так, покажет знакомым очередной плагиат или старьё, чтоб доказать какой она молодец… Они всё равно не разбираются, что её, а что чужое…

«Да, большой молодец», - ухмыльнулась Фира, вспомнив как неделю назад, сгорая от нахлынувшего желания, поехала ночью в соседний городок, зашла в бар для дальнобойщиков и уже через 15 минут кричала от удовольствия, выгнувшись дугой на пассажирском сидении трака. И никакой тебе поэзии - мужик сорвал с неё кружева и выдрал как сидорову козу. А у неё до сих пор ноги дрожат. Но этого никто не знает и не узнает никогда. Она умеет себя держать на людях.

***

Вот только вчера... Ох, этот чужой праздник... И только она - одна, все остальные парами. «Приглашение на казнь», - думала Фира накануне, тщательно одеваясь и мысленно давая себе установки: всего должно быть в меру на моём лице - и макияжа, и выражения радости за чужое счастье, и чуточку скорби. Говорить только о поэзии, только вот с кем? Она слишком хорошо всех там знала. Начнут подходить по одному и на ушко выражать соболезнования, а после, кричать пьяными голосами «горько» и «за молодых».

Чуткие хозяева празднества учли щекотливость ситуации и познакомили её с новой парой.

- Фаина, это тоже наши друзья. Очень интеллигентная пара. Вам есть о чём поговорить. Странно, что вы незнакомы. Он же поэт, я тебе рассказывала, давала читать его стихи… и жена его тоже очень продвинутая…

Пара была такого же возраста, может чуть постарше, и на первый взгляд казалась симпатичной. Особенно он. Мягкое интеллигентное лицо, умные глаза, никакого намёка на живот. Она - радостная, с сияющими светлыми глазами на смуглом лице, с хорошей фигурой и с какой-то особой харизмой. «Нет, не верю, уж слишком интересная баба для интеллектуалки. А ведут себя как влюблённые. Да нет, такого быть не может, что-то там не так».

Фирину проверку на вшивость новая пара прошла блестяще, правда поэт слишком скоро отошёл в сторону, не высказав большого энтузиазма от знакомства. Его жена оказалась более терпеливой к показу Фириной живописи на мобильном телефоне, которая явно напоминала ей картины Модильяни, но не подала виду и перевела тему на буддизм.

Гулянка в ресторане шла своим чередом, а Фира, оставшись одна за столиком, в то время, когда все плясали под оркестр, подливала и подливала себе вина. Через час, она уже не притворялась, что ей весело. Как же она ненавидела всех этих глупых квочек, которые прижимались к своим пузатеньким и лысоватым партнёрам, делая вид, что они до сих пор любят друг друга. Обида за себя и чудовищная зависть росла, как на дрожжах, с каждым выпитым бокалом. В какой-то момент она даже всплакнула.

Но когда оркестр заиграл танго, танцующие пары все внезапно расступились, отдав площадку одной только паре - её новым знакомым, Фира привстала со стула. Ни в одном танцевальном классе невозможно было научиться танцевать танго так, как это получалось у них… И тут Фирка припомнила стихи этого самого поэта, которые прочла пару лет назад.

Мне нужен танец дикий, властный…

Как соль, мучительный и едкий,

как рифы, острый и опасный.

Хочу плести я в нём узоры

Не вышивкой девиц капризных,

А сочных красок буйной флорой –

Своей харизмой!

Так это он о ней писал, о своей жене… И этой манифестации любви напоказ Фира выдержать не смогла. Остановить, их надо остановить! Она задиристым петушком подскочила к женщине и приподняла ей сзади юбку. Та, даже не заметив, продолжала танцевать, глядя только в его глаза. Тогда Фирка задрала ей юбку до самого верха, приговаривая застывшим в полуулыбке нескольким наблюдателям: «Хотите, мальчики, я вам что-то покажу - вот она, где правда.. Вот вам и вся любовь!»

Женщина медленно одёрнула юбку. Потом она посмотрела на съежившуюся Фаину и, рассмеявшись, вдруг произнесла: «Кыш отсюда! - и добавила - А впрочем, мне вас искренне жаль». И повернулась к мужу. - Давай уйдём домой!

      Фира обернулась к зрителям.

- Ну и как вам эти интеллигенты? Совершенно не умеют прилично вести себя в обществе. Она схватила чей-то начатый бокал вина с соседнего стола и жадно сделала глоток. - Ну, что уставились, вдов, что ли не видели?

      Женщина по дороге домой молчала, только дома расплакалась: «Ты знаешь, мне одновременно стыдно и за неё, и за себя. Откуда у меня это «кыш» выскочило? Я сроду этого слова не говорила… И всё-таки жаль её…»       Она прижалась к мужу и жалобно добавила: «Слушай, я хочу так малого… Я хочу, чтоб мы умерли в один день».

КРЕВЕТКИ

Невозможно было поверить, что у пары, которая прожила вместе почти 40 лет, может быть столько нежности и понимания друг к другу. А главное, что они это даже не скрывали. Глянешь на них, и завидки берут. «Повезло», - говорили одни. «Это он, такой удивительный, тонкий, интеллигентный и заботливый, с ним каждой бабе было бы также хорошо», - говорили другие. «Да, но посмотрите на неё, - говорили третьи. - Ведь и лет ей уже немало, а как держится! Хороша сучка до сих пор, фору даст любой, а к тому же умна и начитана. Секрет какой-то знает, чтоб такого мужика к себе прилепить навеки. Ну, готовит хорошо… так это много кто умеет. В компании могла бы сама быть в центре внимания, а одеяло на себя не тащит, запоёт своё вечное «а вот мой Мишенька…», а он, довольный, стоит и улыбается. У них, наверняка, и в постели всё хорошо, а как иначе с такой-то женщиной».

 - И правда, повезло, думала Сонечка, готовя баклажаны особым способом. - Очень хочется Мишеньку чем-то новеньким порадовать. Она стояла у плиты, радостно мурлыча «вы пропойте, вы пропойте славу женщине моей».

  - Какой он всё-таки у меня! И ведь даже славить вслух не стесняется! Сама себе завидую… Как же славно всё у нас вышло: до сих не скучно вместе, и пространство чужое уважаем, и приласкаться любим…

- Живёт, конечно, во мне этот чудовищный страх за него, с тех пор как 34 года назад он выскочил из ванной комнаты с серым лицом, и почти без дыхания просипел: «Сонь! Плохо… Нечем дышать…» Счастье какое, что скорая приехала через три минуты. Кто мог подумать - аллергия на креветки! Но спасли, спасли! Четыре дня в госпитале, и наказ - никогда не прикасаться к морской живности, в следующий раз может закончиться летальным исходом. Мишка, конечно, раздражается, когда я не разрешаю ему до даров моря дотрагиваться - что ты, мол, мамочку из себя строишь - а мне всё равно, пусть и мамочка, только чтоб живой…

Соня, закончив готовку, поговорила с дочерью и свекровью по телефону, проверила электронную почту, оплатила счета, убрала в ванных комнатах, позанималась йогой, три раза приняла душ и переоделась, а Мишеньки всё не было. Когда наступило время ужинать, она наконец-то дозвонилась до Миши. - Сонечка, прости родная, но такой завал на работе, они без меня не справятся. Не волнуйся, милая, я и не голоден совсем. Баклажаны? Завтра будут баклажаны. Не сердись, но работа…, ты же знаешь, как это важно…

***

В 11 часов вечера раздался звонок из приёмного покоя ближайшего госпиталя: «Это София Резник? Приезжайте, ваш муж у нас. Считайте, что он под счастливой звездой родился, спасли мы его на этот раз. Разве вы не знали, что нельзя ему креветок? Прямо там, в ресторане в Беверли Хиллс его и подобрали».

Соня привезла его домой только через несколько дней. Вопросов она не задавала ни в больнице, где круглосуточно дежурила у его постели, ни дома. Через пару дней Мишенька окреп и изъявил желание пройтись: «Нет, я сам пойду, что я тебе ребёнок, которого за ручку водить надо»?       «Миша, ты забыл свой телефон», - прокричала вслед мужу Соня.  «Какой он всё же стал рассеянный, всё стал забывать в последнее время. Ничего не поделаешь, возраст сказывается. Есть какие-то упражнения для фокусировки и памяти... Нужно будет ему как-то деликатно намекнуть, чтоб не обиделся, сказать, что это необходимо мне, а не ему», - думала Сонечка, продолжая держать в руках Мишенькин телефон.

Телефон щёлкнул, звякнул и пропел одновременно - «вам поступило сообщение». Сообщение на глазах у изумлённой Сони начало разворачиваться в любовное послание от незнакомки:

«О, боже мой, как же ты меня напугал, мой милый! Я чувствовала себя такой беспомощной, когда ты в ресторане вдруг стал задыхаться, и я ничем не могла тебе помочь. Я не могла даже отвезти тебя в госпиталь, ведь я до сих пор не твоя жена. И вместо меня, которая имеет на тебя все права, с тобой сидела ненавистная жена. Что она знает о тебе, кроме того, что у тебя аллергия на креветки? Разве она знает каждую клеточку твоего тела, которым я наслаждаюсь уже полтора года? Разве она знает каждую твою мысль ещё до того, как она возникла в твоей голове? Она - не женщина, она - твоя нянька. Но, ничего, мой родной, мы всё исправим. Я стану для тебя всем, только решись! Жду, как всегда, у меня, завтра».

Мишенькин смартфон выпал из Сониных рук. Соня подошла к кухонной плите и начала готовить баклажаны особым способом. Закончив готовку, она поговорила с дочерью и свекровью по телефону, проверила электронную почту, оплатила счета, убрала в ванных комнатах, позанималась йогой, приняла душ, переоделась, спустилась в гараж и завела машину.

Соня ехала в ближайший супермаркет за креветками.

ПРИГЛАШЕНИЕ НА СВАДЬБУ

                        Всем скорбящим

__________________________________________________________________

ДЖЕННИФЕР и СЭМЮЭЛ приглашают вас на СВАДЬБУ

Торжество, посвящённое этому счастливому дню, не может пройти без близких и дорогих нам людей. Разделите с нами-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Церемония и празднование состоится 22-го Мая, 2018 года в 2 p.m. в отеле London по адресу 1020 Sun Vicente Blvd. W. Hollywood, California

----------------------------------------------------------------------------------------------------

МЭДЛИН

Вот уже три месяца и девять дней, как Мэдлин перестала жить в мире звуков. Для неё, пианистки и преподавателя теории музыки в местном Манчестерском музыкальном колледже, это было всё равно, что перестать дышать. Но она зачем-то продолжала жить, только по-птичьи обострилось зрение, и навязчивые мысли пульсировали височной болью. Вокруг неё стояла оглушительная тишина. Забавный оксюморон, над которым прежде Мэдлин не задумывалась, казалось, лишил её не только слуха, желания жить, но и речи. С первого дня, когда необходимость отвечать на вопросы и давать деловые распоряжения отпала, она практически перестала разговаривать, чтоб не мешать торжеству безмолвия, которое в уме переименовала в гробовую тишину.

Наспех одевшись, Мэдлин вышла из дома. Её дом ничем бы не отличался от соседских старых кирпичных викторианских построек в Западном Дидсбери 19-го века, если бы не заброшенный сад. Совсем ещё недавно цветущий и ухоженный, он был её гордостью.

«Надо бы позвать кого-нибудь в помощь», - думала Мэдлин, чуть не споткнувшись о мокрую голую ветку, рогаткой наползшую на гравий дорожки.

Раньше Мэдлин торопилась, чтобы успеть на скоростной трамвай. Остановка MET была недалеко, и через 20 минут Мэдлин уже в центральном Манчестере. А там до колледжа рукой подать. Но спешить ей больше некуда. Всё оказалось предельно просто. Мэдлин написала заявление с просьбой о годовом отпуске, в деканате посочувствовали, и, глядя на ее лицо с выцветшими от слёз глазами, подписали все бумаги.

Только бы не наткнуться на соседей с их неуклюжими сожалениями. Мэдлин ускорила шаг и свернула влево, заметив вдалеке миссис Голдвэйн с продуктовой сумкой. И вот она уже недалеко от реки. Мэдлин ходит сюда каждый день, как на работу. Смотрит на мутную воду и думает, и опять смотрит то на небо, которое опять заволокло тучами, то на воду, и снова думает. Речка называется Mercey. Мéрси - какая ирония! Если переставить ударение на французский манер, то получится «Спасибо»… Сейчас снова польёт дождь, и «Спасибо» опять затопит всё вокруг.

Мэдлин медленно поплелась назад к своему дому с запущенным садом, к дому, в котором жили и умерли её родители, где родилась и выросла она сама…

К дому, куда возвратившись из Лондона двадцать лет назад, она была ещё много лет счастлива с мужем и сыном до того проклятого дня, когда всё замерло, и ни солнце, ни высаженные заново цветочки, уже никогда ничего не изменят.

ЭНТОНИ

«Мэди, открой дверь! Нам надо поговорить!», - продолжая колотить в дверь, кричал Тони. «Вот чокнутая баба! Не делай вид, что ты меня не слышишь! Как будто ты одна несчастна!»

class="book">Три месяца и восемь дней назад, придя с работы, он не смог открыть своими ключами дверь своего собственного дома. На двери была приколота записка: «Энтони! Ищи себе другое жильё. Я поменяла замки. Не тревожь меня больше никогда и ни по какому поводу! Мне больше нечего тебе сказать. Мэди.»

Тони присел на ступеньку и вытащил блокнот из потёртого от старости кожаного портфеля.

«Мэди, я бы не стал тебя тревожить по пустякам, но это важно, а до тебя никто не может дозвониться. Мне вчера сообщили о новом вандализме на еврейском кладбище. Было повалено тридцать надгробий. Камень твоего отца не тронули, он цел. К сожалению, памятник Маргарет частично разбит. Я бы хотел восстановить его сам, но в главном офисе требуют либо твоего присутствия, либо твоего письменного разрешения. Это ведь твоя мать, а не моя.

Прости за плохую новость. Свяжись со мной любым другим способом, если ты намерена продолжать молчать. В конце концов, существует электронная почта и сообщения текстом по телефону. Твой Тони».

      Дождь уже хлестал во всю мощь, когда он наконец-то ухитрился просунуть записку в узкую щель под дверью своего бывшего дома.

В маленькой кухоньке наспех снятой в аренду квартиры Тони вскипятил чайник и долго сидел, уставившись в одну точку, пока чай окончательно не остыл. Не раздеваясь, Тони лёг в свою холодную холостяцкую постель и провалился в сон.

Во сне они втроём, Мэди, Сэм и Тони были радостны и беспечны - летний отпуск, Лондон, путешествие на корабле по Темзе…

Сэму, худющему, черноволосому в отца, с завитком надо лбом - лет 13 на вид. Мэди, рыжеволосая красавица, как всегда смотрит на своего мальчика лазурными глазами с такой любовью, что даже во сне Тони немного ревнует. Но он говорит что-то очень остроумное и смешное, и все хохочут. Когда Мэди смеётся, кажется, что звучат хрустальные колокольчики. «Колокольчик» - так её зовёт Тони с самой их первой встречи.

Тони проснулся от колокольного звона. «Конечно, сегодня же воскресная служба в кафедральном соборе, поспать не дадут…», пробурчал он. Самая большая англиканская церковь в Манчестере славилась не только средневековой готической архитектурой, но и уникальным сменяющимся звоном десяти колоколов на центральной башне, который был слышен по всей округе. Громче всех звучит теноровый колокол. «Он настроен на тональность D, слышишь, Тони? А все остальные ему подпевают», - так просвещала его Мэди в первый год их совместной жизни в Манчестере, и тотчас начинала имитировать все десять голосов. У Мэди, у его колокольчика, всё получалось легко и в радость: петь, музицировать, учить, любить…

Сегодня Мэдлин молчит, не хочет произнести ни слова, а Тони не выносит звон колоколов.

МЭДЛИН

Накануне она половину вечера провела, сидя за письменным столом и глядя на запертый ящик внизу, справа…Потом решилась и достала лежащий перед ней всё это время запретный ключик…

Всё самое главное в её жизни уместилось в этот небольшой деревянный ящик.

Мэди-потешная, с тысячей рассыпанных веснушек по лицу, по рукам, по всему, что видно на любительской фотографии, хохочет во весь свой детский, наполовину беззубый рот. Они сидят вместе с молодыми мамой и папой возле только что купленного для неё пианино.

Мэди-серьёзная, в чёрной бархатной юбке и шёлковой блузе сидит за Grand Piano. Это её первый сольное выступление в концертном зале Манчестера.

Мэди-счастливая, стоит у главного входа Лондонского Королевского колледжа музыки. Её только что зачислили на первый курс по классу рояля.

Несколько фотографий её с Тони: возле театра в Ковент-Гарден, на ступеньках Национальной Галереи, у Альберт-холла в очереди за билетами. Фотографировал кто-то из друзей, снимки не чёткие, видно, что ни она, ни Тони не позируют. Тони размахивает рукой, доказывая ей что-то своё, а Мэди смотрит в сторону, выискивая кого-то знакомого в толпе.

А вот здесь они позируют - официальная фотография жениха и невесты. Они молоды и удивительно хороши собой. Глаза счастливые-пресчастливые у обоих.

      Отдельный пухлый конверт с фотографиями Сэма. Их много. Больше всего снимков маленького Сэмми в их крошечной квартирке на Баундари-Роуд недалеко от знаменитой Эбби-Роуд. В этом районе даже однокомнатное пристанище было совсем не по студенческому карману. Хотим быть поближе к Битлз! И это решило всё. Вечерами у кроватки она пела малышу « Sleep pretty darling do not cry, and I will sing a lullaby», а Тони подхватывал, фальшивя на каждой ноте «Love you, love you, love you, love you, love you, love you, love you,

Love you, love you, love you».

Последняя фотография родителей в Манчестере. «Не хочу оставлять тебе на память себя такую, как сейчас, помни меня и папу молодыми», - просила мама. За неделю до этого отец позвонил Мэдлин и сдавленным голосом сказал, что у матери нашли раковую опухоль с метастазами.

Они всё бросили и переехали в Дидсбери в дом к родителям Мэди. Тони устроился работать в архитектурную фирму восстанавливать центр Манчестера, который в 1996 году был полностью разрушен во время IRA теракта.

Никаких фотографий этого периода у Мэди нет. Ей было не до фотокамеры. Мать мучительно умирала. Отец ходил сам не свой. Тони пропадал на работе. Единственной её радостью был Сэм и музыка. Когда выпадала свободная минутка, Мэди учила его играть на своём стареньком детском пианино. Мальчик схватывал всё на лету, обладая отличным слухом и невероятной для его возраста усидчивостью. Врождённая смышленость, мягкий характер, несомненный талант и невероятное обаяние – чего только не было в этом мальчишке. Иногда Мэди казалось, что Бог создал его намеренно для её утешения. Когда умерла мать, а очень вскоре за ней и отец, Мэдлин устроилась на работу в Манчестерский колледж.

      Вот фотографии Сэма-подростка, Сэма-выпускника школы, Сэма-студента университета. Конечно же, он вырос и забыл о музыке, стал как его отец, инженером.

Несколько фотографий, где они втроём – Сэм, Энтони и она. Они сняты ещё до того, как Сэм ушёл из дома в студенческое общежитие, вспыльчиво заявив, что не в состоянии больше жить под постоянной материнской опекой.

Есть, конечно, ещё фотографии где-то в компьютере, но разыскивать их в вечном компьютерном хаосе у Мэди нет никаких сил. Всё это знает только Тони, но видеть его и просить о чём-либо Мэди не хочет и не станет.

Мэди сложила все фотографии в ящик и вытащила большой красивый глянцевый конверт, который лежал отдельно. В нём было приглашение на свадьбу.

ЭНТОНИ

Уже два часа пополудни, а от Мэдлин никакой весточки. Кроме вчерашнего визита и подсунутой под дверь записки, Тони оставил ей три сообщения на телефоне и послал два электронных письма. В конце концов, это её родители! Над могилой её матери глумились, а Мэди молчит и не понимает, что поодиночке им не выжить…

«За что она меня наказывает? Как это несправедливо!», - в сотый раз повторяет себе Тони. Бросила ему в лицо фразу: «Это ты во всём виноват!», и ушла, как будто и не было у них почти тридцати лет вместе.

«Конечно, не всё и не всегда было у них гладко. А у кого бывает? Покажите мне хоть одну пару…

У нас было и есть много разногласий. И ничего ненормального я в этом не вижу. Двое взрослых людей, по-разному воспринимающие мир, и то, что происходит вокруг нас. Теракты, рост антисемитизма, осквернение памятников, призывы к уничтожению Израиля.

      Совсем недавно в центре Манчестера повторились демонстрации разъяренных радикалов, участники которых несли плакаты с лозунгами «Увидишь еврейского оккупанта - убей!», «Смерть израильтянам!». Мечети в Дидсбери вытеснили синагоги 19-го века, даже несколько церквей закрылись за ненадобностью.

Мэди всего этого не хочет видеть. У неё есть Сэм, музыка и сад, а всё остальное не так важно. Неужели тот факт, что именно в этом городке поселились её бежавшие от погромов в Румынии прабабушки и прадедушки, ничего для неё не значит? Ну, хорошо, Мэди имеет право не быть ортодоксальной еврейкой, однако у нас есть и реформистская синагога, но она туда - ни ногой! Я должен был уговорить её сделать Сэму бар-мицву, настоял на похоронах её родителей по еврейскому обычаю. Надо знать свои корни, иначе нас истребят, как мою семью во время войны, как и всех нас, если мы не будем помнить…

Год назад наш «мирный» сосед по кварталу, родившийся в Англии, устроил взрыв в Манчестерской Арене, где погибли не только евреи… Вчера осквернили могилу её матери, а она молчит. Раньше Мэдлин боялась наших споров с Сэмом о политике, говорила, что я не понимаю сегодняшнюю молодёжь, что мои ортодоксальные взгляды однобоки и неприемлемы, что надо быть более терпимым.

      Я всегда говорил Мэди только правду. Да, ей было больно слышать, что своей болезненной материнской любовью, она оттолкнёт Сэма. А её панический страх, что с ним что-то ужасное случится… Да, это правда, в Манчестере – студенческом городе в уикенд страшно выходить на улицу: пьяные потасовки, наркота, драки, поножовщина... Но он - парень взрослый, ответственный, со стержнем, сумеет за себя постоять. Сэму нужна свобода, а не мамина юбка! И уехал он в Калифорнию не только, чтоб погреться на солнышке, не только подальше от нашей мерзкой погоды, а подальше от мамочки. Эти её вечные упрёки: «Ах, сыночек, почему ты не заезжаешь ко мне, я тоскую по тебе, неужели не можешь найти времени для мамы?». Сэм не выдержал и сбежал. И ему там было хорошо целых два года. Так хорошо, что он забыл о своей мамочке... и обо мне...»

Энтони заплакал навзрыд, утирая слёзы рукавом пиджака. Всё, что он только что выговорил в пустоту, было лишь частичной правдой. Они оба безумно тосковали по Сэму, но старались не говорить об этом вслух. Сэм звонил не часто, но звонил. Расспрашивал, интересовался, как они без него, много шутил, наказывал не ссориться, грозился, что приедет и наведёт порядок… Признавался, что влюблён в Лос-Анджелес, что ему очень по душе его работа и что у него много замечательных друзей.

      Пять месяцев назад Сэмюэл прислал им обоим приглашение на свадьбу.

МЭДЛИН и ЭНТОНИ

      Сэм категорически отказался отвечать на все их вопросы. Сказал коротко, что счастлив, как никогда, что с нетерпением ждёт их в Калифорнии хотя бы за неделю до свадьбы, что зарезервирует им отель, как только они сообщат о дате своего приезда. Добавил, посмеиваясь, что даёт гарантию - они влюбятся в Дженнифер, так как не влюбиться в неё невозможно.

Он категорически отказался от их предложения финансовой помощи, несколько раз повторил, что любит их и ждёт, а всё остальное – сюрприз.

Как же они оба были счастливы эти несколько месяцев! Казалось, что у них самих медовый месяц. Суетились, выбирали платье для Мэди – матери жениха, покупали подарки для Сэма и неизвестной Дженнифер, которую они обязательно полюбят, вспоминали юность, изучали по компьютеру карту Калифорнии и Лос-Анджелеса, смотрели статистический прогноз погоды на май месяц…

Лишь однажды, взглянув на календарь в очередной раз, Мэдлин внезапно побледнела и схватила Тони за локоть: «Боже, зачем они выбрали эту дату? День скорби, годовщина концерта Арианы Гранде, теракт в Арене… Раненые, убитые, дети… Несчастные матери… Как это я сразу не заметила?» Тони гладил её медную гриву, плечи в конопушках, целовал руки, потом назвал её суеверной тёткой и приказал выбросить всё дурное из головы.

Билеты были куплены на десятое мая, гостиница заказана, чемоданы почти собраны.

Ночью с 8-го на 9-ое в доме зазвонил телефон. Гудков было много, но пока Тони искал затерявшиеся под кроватью тапки, чтоб подойти к телефону в гостиной, телефон умолк. Зато разлился трелью его мобильник.

Тони плохо помнит все детали этого звонка. Что это было? Глупый розыгрыш? Злая жестокая шутка? Звонили из Лас-Вегаса и просили приехать опознать тело… Что было дальше, он тоже плохо помнит. Жуткий крик, нет, протяжный стон, животный вой своей жены…

      Лас-Вегас, полиция, морг, у морга зарёванная белобрысая девочка - Дженнифер, которую срочно вызвали из Лос-Анджелеса. А на металлическом столе - закрытое тело. Приподняли простыню, под ней лежал их мальчик с чёрным завитком надо лбом, только очень бледный, будто и не жил никогда в солнечной Калифорнии.

Когда Мэди выписали из больницы после обморока и сердечного приступа, случившегося там же, в морге, Энтони уже всё организовал. Разрешение на перевоз тела самолетом домой в Англию и билеты на самолёт. Настоял на немедленном отъезде Дженнифер домой к маме. Несколько раз пытался понять неправдоподобную в своей ужасающей простоте историю о смерти сына, которую сбивчиво рассказывал ему Эдвард, лучший друг Сэма… Традиционная холостяцкая предсвадебная вечеринка в Лас-Вегасе с друзьями в Хилтоне… Сэм, которого нашли наутро возле Банкомата за углом отеля с ножевой раной. Удар был нанесён сзади. Лезвие попало прямо в сердце... Паника, полиция, вызов родителей и невесты… Убийцу нашли по видео банковской камеры слежения. Обычный наркоман, которому была нужна очередная порция. Нашли и арестовали его, совсем ещё мальчишку, на мусорной свалке неподалёку от ярких огней города греха, где он валялся с кошельком Сэма в кармане засаленных джинсов.

Их мальчик погиб не в массовой перестрелке, не от руки террориста, не по политическим мотивам, не из-за ненависти к «чужим»... Их мальчик погиб самой нелепой смертью ровно за две недели до своей свадьбы.

Мэдлин настояла на кремации. Тони не противился, боялся услышать ещё раз её звериный вой.

22-го Мая, в День Скорби, она высыпала из урны в тихие воды Мéрси прах единственного сына. И только уже потом, подойдя к двери их дома, она хрипло сказала Тони «Уйди!», и замолчала.

***

С того дня прошло три месяца и девять дней...

Тони вздрогнул от телефонного звонка мобильника. Звонила Мэди: «Тони, приезжай, пойдём вместе на реку. Я хочу, чтоб ты сказал кадиш!»

НАСМЕШКА СУДЬБЫ

1.

После тяжелого рабочего дня, лёжа в постели, Маша медитировала под монотонный голос Луизы Хэй. На 97-ой из ста жизнеутверждающих установок «я здорова, меня ничего не беспокоит», её растолкал Миша. «Тебе Элька звонит, говорит, что срочно», - сказал он, протягивая жене мобильник.

«Ты мне нужна! Приезжай»! - прозвучал в трубке настойчивый голос подруги.

«Сейчас? Что-то случилось? У твоих всё в порядке? - забеспокоилась Маша. - Давай перенесём на завтра, у меня спина разламывается», - попросила она. Безапелляционный Элин ответ «Сейчас!» не оставил ей выхода, как кряхтя, подняться с постели. «Завтра не забыть пойти на иголки», - вспомнила она, натягивая на себя спортивные штаны под Мишино бурчание.

- Маша, что же ты такая бесхарактерная! Элька свистнула, и ты уже бежишь… Ты что, забыла, как она тебя обидела? Ты потом несколько месяцев пролежала, в себя прийти не могла. Она тебя даже с днём рождения не поздравила, подружка называется…

      Маша была уже у двери, а муж всё не унимался.

- Ну, куда ты в ночь едешь? Нет, вас баб никогда не поймёшь…

- Миша, а что тут понимать? Эля первый раз за пятьдесят лет нашего знакомства у меня что-то попросила. А ты «бабы, бабы». Значит, я ей нужна!

До Санта Моники даже в девять вечера ехать пришлось почти 40 минут. Дорога была знакомая, не первый год Маша туда ездила, и она даже не заметила, как погрузилась в воспоминания.

Они с Элей действительно были знакомы ровно полвека - с тех пор, как посадили их, семилетних, за одну парту. Пару лет они по-детски настороженно приглядывались друг к другу, а потом сдружились. Странная эта была парочка - совершенно неподходящая на первый взгляд. Маша - хорошенькая, тоненькая, спортивная. Эля - пухленькая, неуклюжая, подслеповатая, с громадными очками на круглом, как шар лице. Их в школе и прозвищами наградили: Машка - хохотушка, Элька - тихоня. Так всё и было: Машу хлебом не корми, дай поболтать да посмеяться, а Эля в книжки зароется, слова из неё не вытянешь. Но это для других, а когда они оставались наедине, никак не могли наговориться: и о страхах своих детских, и о сомнениях, и о любви. Обе знали, что никогда и никому не расскажут о своих минутах откровения, и что такое доверие к другому человеку – редкость.

После школы дороги их разошлись. Эля уехала в Москву и поступила в Первый Медицинский. Машу, несмотря на пятую графу, приняли в местный Политехнический институт. Пару лет они переписывались, а потом… А потом началась взрослая жизнь, у каждой своя, так и потерялись навсегда.

Как же они удивились, когда спустя много лет, гуляя по Променаду в Санта Монике со своими семьями, случайно встретились.

«Этого не может быть, откуда ты здесь? Как давно?» - перебивали они друг дружку, жадно вглядываясь в знакомо-незнакомые лица. Хотелось всё расспросить, рассказать, познакомить с мужьями и детьми, и больше уже не расставаться. Довольно долго, встретившись вдвоём в кафе, они вздыхали «а помнишь…», и эта связка была важнее всего. Разглядев друг друга поближе, обе поняли, что совершенно они разные, и не только внешне.

Маша за эти годы раздобрела (где эта тонкая талия и торчащая попка), стала домоседкой и кудахтала над своим Мишей и детьми, как над цыплятами. Работа с 9-ти до 5-ти в строительной фирме её вполне устраивала, а дома – обед, телевизор и книжки о чужой любви. Миша-Маша были образцовой семейной парой: ни ссор, ни скандалов, вся жизнь была распланирована наперёд. Они даже внешне были похожи – два румяных колобка.

Эля, на удивление, превратилась в стройную и привлекательную женщину. Она сменила очки на линзы, и её новое радостное лицо с серыми в рыжую крапинку глазами, нисколько не напоминало прежнюю Эльку. О своей тяжёлой работе - медсестрой в госпитале она рассказывала нехотя. Но как только Эля заговаривала о путешествиях, прошлых и будущих, её голос звенел от возбуждения так, что хотелось немедленно собирать свои рюкзаки и чемоданы и следовать за ней. Муж её, Женя, бывший геолог, до сих пор был помешан на турпоходах, бренчал на гитаре и любил собирать у себя гостей.

Они опять сдружились, теперь уже семьями. А у женщин появились свои новые тайны, как прежде.

Как-то Маша встретилась с Элей на запланированный заранее утренний кофе. После изнурительного ночного дежурства подруга выглядела удивительно свежей, с искрящимися глазами, как после длительного отпуска. Маша не выдержала и спросила, в чём же секрет.

Элька в ответ только рассмеялась: «Роман завела с пациентом. Да не смотри ты на меня так! После того, как он уже выписался. А причём здесь Женька? У нас всё хорошо. Это же никому ни во вред, если быть осторожной. Во-первых, он никогда не узнает, а во-вторых, бросать я его не собираюсь, лучше мужа всё равно не найти. Лизоньке я уже не нужна, уезжает она в Бостон учиться. Так что всё в полном порядке». Эля задумалась и, глядя в глаза школьной подружки, неожиданно продолжила: «Помнишь, как там, у Окуджавы, «вот уж день прошёл, так и жизнь пройдёт, словно сад осенний опадёт». - Так что, сидеть и ждать, когда жизнь пройдёт? Ну, уж нет, жить надо так, чтоб потом было, что вспомнить! А ты, что, никогда? Ну и дурочка!»

Маша подругу не осуждала, слегка завидовала, но не в её характере было бросаться в авантюры.

«Ох, и рисковая же ты!» - говорила она Эльке, которая после этой встречи ещё лет десять рассказывала ей про свои новые увлечения. Её романы, как правило, длились около года, а потом сходили на нет. Эля, казалось, и не переживала.

«Зато будет, что вспомнить на смертном одре», - с усмешкой повторяла она всегда одну и ту же фразу.

***

Сейчас Маша мчалась к Эле, несмотря на недавнюю обиду и размолвку. Началось всё с того, что Маша полтора года назад попала в автомобильную аварию и серьёзно повредила спину. Эля, конечно, кинулась помочь. И снимки немедленно организовала, и самых лучших врачей насоветовала, и весь план Машиного выздоровления выстроила.

      Маша, неожиданно для всех, воспротивилась и решила лечиться нетрадиционными методами. В ход пошли целители, бабки-знахарки, костоломы и гипнотизёры. Невыносимые боли продолжались. Тогда она решила, что ей этот урок дан свыше «в наказание», и записалась на курсы Рейки и Кабалы. Её как подменили. Она стала разговорчивой, как когда-то, любила пофилософствовать о земных и неземных жизнях, о карме, о реинкарнации… Спина болела по-прежнему. Лекарства от боли Маша не принимала. Знакомый иглоукалыватель намешал ей смесь из китайских травок, пообещав стопроцентный результат, и она снова стала жить очередной надеждой.

      Из-за этого они с Элькой впервые в жизни и поссорились.

Эля просто зашлась в крике, обозвав Машу средневековой идиоткой.

«Ты кому это говоришь, мне? - вопила она. - Я ведь медик! Вы все одурели со своей альтернативной медициной, органической пищей и духовным ростом! Если б ты меня слушалась, давно забыла бы о своей проблеме! Посмотри, во что ты превратилась! Жрать надо меньше, чтоб вес сбросить! Для твоей спины это важнее, чем молитвы и советы мошенников!»

Подъехав к знакомому дому, Маша, к своему удивлению, увидела пустое парковочное место, где обычно стояла Женина машина. Тут же в голове мелькнула ужасная мысль, вытеснив собой все обиды и размолвки: «Элька попалась, Женька всё узнал о её последнем ухажёре и ушёл от неё. Вот что она хочет мне рассказать…»       Дверь на втором этаже была открыта. Эля выглядела непривычно растерянной.

«Женьки нет, он прилетит завтра первым рейсом из командировки. Поэтому ты мне была нужна сегодня», - ответила Эля на немой вопрос, помогая Маше сесть в кресло.

«Ты только меня не перебивай, Машенька, сиди и слушай. Я сегодня по своему желанию уволилась с работы. Мы с тобой не виделись давно. Со мной что-то происходить стало. Про твой день рождения, вот, начисто забыла, ты уж извини. Путаю всё, забываю, даже имя последнего любовника вдруг из головы выскочило, - попробовала пошутить Эля. - А если всерьёз, то месяц назад я перепутала лекарства и принесла не тому больному. К счастью, вовремя спохватилась. На прошлой неделе не могла вспомнить фамилию врача, с которым работаю вместе больше десяти лет. Тем же вечером с трудом нашла дорогу домой. Стояла, как вкопанная, и гадала, мой это дом или чужой…»

Эля замолчала, вдохнула, выдохнула и продолжила, глядя в пол: «Короче, сделала я тест и получила сегодня результат…Альцгеймер у меня, прогрессирующий… Об этом ещё никто кроме тебя не знает, даже Женька».

«Машенька, не плачь, милая, а то сейчас я зареву, а мне надо о многом ещё подумать, пока я что-то соображаю, - гладя по голове кинувшуюся к ней Машу, горько продолжала Эля. - Я ведь медик, прогноз этой болезни в моём относительно молодом возрасте мне известен… Очень скоро я не смогу вспомнить не то, что других, а саму себя. Я тебя вот, что хочу попросить. Вы с Мишей моих не оставляйте… Им тяжело со мной придётся, не справятся они… Ну, а потом, когда всё закончится, ты им там про свою реинкарнацию и прочую хрень наговори, может им полегче будет…»

Подруги ещё долго сидели, обнявшись как в детстве. Под утро Эля прижала к себе Машу и прошептала ей почему-то на ухо: «Машка, ты все мои «любови» помнишь? Так ты приходи и мне их рассказывай, когда я… ну всё забуду…. А кончатся мои, так ты чужие можешь. Мне тогда уже всё равно будет. Главное, чтоб про любовь».

2.

Маша вернулась домой далеко за полночь. Миша мирно похрапывал в кровати под звуки местных новостей светящегося экрана. Почувствовав рядом знакомое тепло, он сквозь сон пробубнил: «Вот и колобок мой наконец вернулся». Маша не прижалась к нему, как обычно, а продолжала лежать неподвижно с открытыми, распухшими от слёз глазами. Заснуть не удавалось. Она растолкала Мишу и, всхлипывая, начала говорить, какая у Эли беда, и чем это грозит для всей её семьи.

«Маша, ты что, утром не могла мне это рассказать? Ты слишком близко берёшь всё к сердцу. У всех несчастья… На всех жалости не хватит. Нам на работу завтра рано вставать», - недовольно проворчал Миша и перевернулся на другой бок.

Маша долго ещё рассматривала лежащего рядом с ней совершенно чужого ей человека. Потом поднялась и ушла в соседнюю комнату расстилать себе постель на диване.

3.

Два года спустя…

Мира Семёновна ещё раз оглядела себя в зеркале с головы до ног и одобрительно кивнула. Чёрные шёлковые брюки, свободный блузон с длинными рукавами и чёрно-белый шарф прекрасно сочетались с её сединами. «Впрочем, кто это оценит? Все бабы опять придут расфуфыренные, в блёстках, как в ресторан. С ними соревноваться никаких денег не хватит. У большинства сыновья - кто адвокат, кто доктор, а мой что? Всё, что зарабатывает, на нянек уходит уже два года, не до матери ему… Но на ноги что-то подходящее всё равно придётся подкупить. В моём возрасте, с больными ногами уже не до каблучков. А жаль…, - думала она, глядя на часы. - Минут через десять можно будет выходить к автобусу».

Мира Семёновна только присела, как зазвонил телефон. Она уже собралась отчитать Бориса, водителя автобуса, за то, что приехал раньше положенного, как услышала в трубке тревожный голос сына.

      - Мама, ты не могла бы меня сегодня выручить? У нас аварийная ситуация. От нас нянька вчера ушла, а мне на работу сегодня позарез как нужно. Я за тобой через двадцать минут заеду… Садик? Неужели ты не можешь пропустить свой садик? Мама, ты же знаешь, Элю одну оставлять нельзя. Мам, просто посидишь с ней сегодня, ну, покормишь, только к плите не разрешай подходить. Эля в последнее время тихая, сидит c книжкой в своём любимом кресле, молчит, никого не беспокоит. Завтра? Я с Машей договорился, она отпуск на неделю возьмёт, а Миша - в следующий вторник. Я за это время что-нибудь придумаю. Всё, мама, хватит, я выезжаю!

Пока Мира Семёнова спускалась к подъезду, в её голове уже созрела достоверная версия почему она не предупредила шофёра заранее (не правду же им рассказывать). Переодеваться она тоже не стала. Пусть невестка посмотрит, как надо достойно доживать свою жизнь. Тут и Женя подъехал, но вместо того, чтоб поцеловать мать, начал с нравоучений: мол, мама постарайся с Элей быть помягче, не делай ей замечаний, она же бедная и разнесчастная...

«Тьфу, не мужик, а тряпка! Всю жизнь у неё под пятой провёл и вот дождался… «Эленька» его скоро под себя ходить начнёт, что он тогда делать будет? К маме за помощью? А вот, фигушки! Не дождётся! В дом её надо сдать, и точка», - раскаляла себя Мира Семёновна, но крепко держала язык за зубами. Он хоть и тряпка, но родную мать на место поставит, не раздумывая». Женя благодарно кивнул: «Мамуля, спасибо тебе, что выручила. Я часам к шести точно буду». Впустив маму в квартиру, он на прощание поцеловал жену и мать, и умчался на работу.

***

В квартире было чисто и тихо. Мира Семёновна на всякий случай провела пальцами по поверхности рояля и, не обнаружив ни пылинки, вспомнила Женины слова «нянька только вчера ушла». Ничего, скоро грязью зарастут. Невестка, по её мнению, как была грязнулей, так ею и осталась, хоть и был у неё шанс от Миры всему научиться. Какое там?. Вот мне так уже давно за 70 перевалило, а я до сих пор ни от кого не завишу… Они только деньги на ветер выбрасывают. Нечего ей свою лень на Альцгеймер сваливать. Руки и ноги целы, ходить может. Месяц назад сама на улицу вышла и даже в автобус села. Женечка, бедный, весь город на ноги поднял, пока разыскал... А где она, кстати?» - спохватилась Мира Семёновна.

Эля, в лёгком домашнем платье, молча, сидела в кресле на патио. На коленях у неё лежала очередная книга о любви, перевёрнутая вверх ногами. Пол лица закрывали огромные очки. Мира Семёновна вздрогнула. Будто и не прошло сорока с лишним лет. Эля сейчас была удивительно похожа на ту испуганную, бессловесную и неуклюжую 17-летнюю девочку, которую впервые привёл в их дом сын...

      В доме сына Мира всегда чувствовала себя чужой. А сегодня особенно. Вот и сейчас она долго слонялась по комнатам, не находя себе место, хотела включить телевизор, но вспомнила, что у них доме нет русского телевидения. Эля продолжала молчать. Лишь один раз, поднявшись с кресла, сходила в туалетную комнату и, так же молча, вернулась на старое место. «Как собака», - подумала Мира и предложила разогреть ей еду. «И ради этого я не пошла сегодня в садик? Она меня просто игнорирует, делает вид, что не замечает», - разозлилась Мира Семёновна, ушла в столовую и набрала номер своей подруги, которая знала о ней всё, или почти всё…

- Ритуля, ты уже вернулась? Как сегодня было? Ничего особенного? Ритка, ты же единственная, кому я могу всё рассказать… Ни в какой я не в поликлинике… Сижу, как неприкаянная, места себе найти не могу у Женьки дома. Он позвонил утром, умолял за этой… присмотреть. От них очередная нянька сбежала. Я - добрая душа, ты же меня знаешь, согласилась. А она сидит, и ни слова. Ты мне скажи, кто её может выдержать, кроме мужа? Дочь родная два раза из Бостона приехала, так её через три дня как ветром сдуло. Женя мой - святой! Хотела бы я, чтоб он к своей матери так относился, как к этой шиксе! Что он в ней нашёл? Мы с отцом с первого дня его отговаривали… Конечно, ты знаешь всю историю - и как её в интеллигентную еврейскую семью приняли, и как она у нас жила как у Христа за пазухой на всём готовом, и как с нами в Америку выехала... Не видать бы ей Америки как своих ушей, если бы не мы… Родителей своих оставила? Не велика потеря. Что они ей могли дать - голодранцы! Это она с нами облагородилась, посмотрела бы ты на неё раньше…

Ты думаешь, мы хоть слово благодарности от неё услышали? Как стала столичной штучкой и на доктора выучилась, так у неё сразу на всё своё мнение, видите ли… Рита, что ты мне глаза её жертвенностью тычешь? Доктор из неё был никудышный, потому и экзамены здесь не сдавала. Медсестра - тоже мне большое звание! Да, за Лёнечкой покойным неплохо ухаживала, пусть земля ему будет пухом... И правильно, должна была, он к ней как к родной дочери относился, особенно после того, как она наконец-то согласилась Иудаизм принять. Ты же знаешь, насколько для него это было важно. Я, между нами говоря, не очень разбираюсь, о чём раввин говорит, но традиции есть традиции... А этой я не верю, никогда не верила... «Баруху» скороговоркой скажет, а по глазам видно, что всё наше ей чуждо.

Никакая я не агрессивная, Ритка! Ты меня понять не можешь, у тебя две дочери. А у меня - сын единственный, у которого гулящая жена. Какие доказательства? Они мне и не нужны, достаточно было один раз увидеть, какими глазами на неё доктор смотрел, когда мой Лёнечка в госпитале при смерти лежал. Материнскую интуицию не обманешь... Да что говорить? Она за всю жизнь меня Мамой ни разу не назвала.       Ритуля, ты про карму знаешь? Ты думаешь, ей память в её годы просто так отшибло? Значит, заслужила Божье наказание! Зачем только мы с этой безбожницей мучаемся? И еще…

На этом месте Мира Семёновна запнулась, почувствовав всей своей кожей чьё-то присутствие за спиной. Обернулась и замерла, выронив трубку.

Эля стояла босая, с распущенными волосами и, глядя куда-то поверх головы Миры Семеновны, отрешённо декламировала чьи-то стихи. С каждой строчкой голос ее, казалось, набирал силу, а слова звучали, чем разборчивее, тем страшнее.

… «Ангел смерти в саду - он задумчив и тих,

Распахнется твой плащ парой крыльев навеки,

И исчезнет, растает, метнётся, как вихрь,

В даль бессмертия, в омут душа человека".

Испуганная Мира Семеновна застыла на месте и только смотрела во все глаза на незнакомое одухотворённое лицо до тех пор, пока Эля не потянула ее за рукав блузона.

- Мама, смотрите, там в углу - вестники...малах ха-мавэт, малах ха-мавэт...

СВЕТЛЯЧОК

Утром Вера проснулась с неожиданной для себя улыбкой на лице. Желание продлить радостную минуту накатило на неё пучком серебристого света, на мгновение окутало с головы до ног, замерцало и исчезло. «Как светлячок» - подумала она, вставая и раздвигая штору. Солнечный луч стремительно ворвался в спальню, сменив декорации, и замер на Вериной любимой акварели. Венеция питерского художника при всей своей аллегории, казалось, была выхвачена из самой жизни, но лишь на первый взгляд. На самом деле это была лишь очередная сказка, полная чудес. На картине, в такт почти невидимой волне покачивалась одинокая гондола; отталкиваясь шестами от зыбкой тверди Гранд-канала, взлетали ввысь, помахивая крылышками расшитых серебряными нитями кафтанов из парчи, средневековые венецианцы...

***

      Вера вышла на балкон с утренней сигаретой и долго ещё сидела, глядя на газон герани с осыпавшимися лепестками. «Чёрт, я уже неделю, как забываю полить цветы», - мелькнула мысль, но она продолжала сидеть, в очередной раз печалясь, что всё с годами поменялось: и окружающие её люди, и она сама…

Никаких оснований для улыбок у неё сегодня не было, и быть не могло. Снова возникла сложная ситуация, в которой, Вера не имела права на эмоции. Ей не впервые приходилось решать нелегкие житейские задачи, задавшись лишь одной целью - в кратчайший срок найти самое оптимальное решение проблемы, сведя при этом к минимуму любые переживания. Позже, чувствительная и ранимая от природы, Вера, как правило, распадалась на мелкие кусочки от чудовищного напряжения.

В этот раз всё было сложнее, чем всегда. Приходилось придумывать, как объединить отстранённость, трезвое решение, максимальную концентрацию, сохраняя деликатность. «Как мало осталось тех, кого я по-прежнему люблю, ведь ещё совсем недавно я была так щедра на любовь - рассуждала она. - Самое страшное, что разуверилась в людях, во всех - молодых и старых и не верю больше в человеческое добро и альтруизм. Интересно, это у всех так или только у меня?»

Уже несколько лет, как у Веры возникло пристрастие выслушивать истории совершенно чужих для неё людей. Почему эти люди исповедовались Вере чуть не с первой встречи, она не знала. Может, принимали её за психолога или за попутчика в поезде, который сойдет на следующей остановке, а возможно чувствовали, что ей не всё равно, что их выслушают до конца и не осудят.

Вера внимательно вслушивалась в рассказы, искала в них что-то очень важное для себя и не находила ничего утешительного. Чужие жизни пахли обречённостью. Все коллизии отличались лишь вариациями на несколько стандартных тем: либо любовь разнесчастная, либо измены и предательства близких людей; неудачи и проблемы с детьми, или болезни да смерти.

«Да я просто мазохистка! Зачем мне это надо?» - думала Вера. После всех этих историй не то, что летать, самой жить не захочется!»

Уже давно потухла вторая закуренная сигарета, а Вера так и продолжала сидеть, задумавшись. Хотелось кофе.

«Кофе», - повторила она вслух, и тут же вспомнила своё радостное утреннее пробуждение.

«Светлячок! Ну конечно, встреча с этим светлым мальчиком. Поэтому и светлячок!»

***

Вчера к медленно угасающей не столько от болезней, сколько от старости женщине приходил домой медбрат из хосписа. Женщина была Вере не чужой. Они обе любили одного и того же мужчину. Женщина - с момента его рождения, а Вера - с самой первой встречи уже почти полвека.

Больную только позавчера забрали из госпиталя домой. Надо было всё решить и устроить: разобраться в условиях контракта с агентством, прежде чем подписать, понять, как принимать новые лекарства, что делать в экстренных случаях…       Обсудив с медбратом все необходимые детали и сделав себе пометки, Вера предложила Арману, так его звали, выпить чашку кофе во дворике. Чувствовала в нём и профессионализм и неподдельное желание помочь. Ему оставалось только осмотреть больную, но она дремала, и парень согласился подождать.

Весь его юный облик: горящие, зелёные в коричневую крапинку глаза, лёгкость подвижного тела говорили, нет, кричали о жизни! «В пятницу вечером такому молодому человеку надо целоваться с девочками, гонять в футбол, быть в баре, клубе, на танцах… где угодно, только не у постели умирающей!», - удивлялась, глядя на него, Вера. «Ну, понятно, всем надо зарабатывать деньги, но откуда в нём столько милосердия и искренности? Это в наши-то времена? Не успел ещё сгореть на такой работе?»

***

У них завязался разговор, а вскоре Арман уже спрашивал Веру, хочет ли она выслушать его историю.

Юноша рассказывал Вере о себе и о судьбе своей семьи. Ему 23 года. Он и младшая сестрёнка родились в Америке в семье эмигрантов. Мама - армянка из Греции, отец тоже армянин, но из Ирана. Первые годы их жизни прошли в благополучии, и казалось, любовь и согласие царили в их семье. Деньги, вывезенные семьёй по отцовской линии, могли бы обеспечить несколько поколений наследников. Отсюда и прекрасный дом, в котором он родился, налаженный отцовский бизнес, хорошие частные школы для детей и исполнение любых желаний. Мать же и вторая бабушка не были богаты, и здесь оказались в полной зависимости от отца и его матери.

Всё изменилось, когда Арману исполнилось 14 лет. Дальше шла одна из историй, каких Вера выслушала немало, но с совершенно неожиданной развязкой. У отца появилась другая женщина, конечно же, моложе, чем мама, и однажды жизнь переменилась буквально за десять минут: наскоро собранный отцом чемодан и уход из дома навсегда, снятые им капиталы из банка и продажа дома. Как следствие - полная нищета брошенной семьи, мамина на несколько лет затянувшаяся депрессия и болезнь. Бабушка - гречанка, научившая 12-летнюю сестру Армана шить, чтобы шитьем хоть как-то зарабатывать себе на жизнь, Арман, работающий с 15-ти лет, давший себе слово, что никогда не будет таким, как его отец, а станет человеком, умеющим держать удары судьбы. И стал. Выучился сам и выучил свою сестру. Они оба помогают людям, чем он гордится. У Карины такая же профессия, как у него. Мама поправилась, а вот любимая бабушка недавно умерла... Ни отец, ни вторая бабушка, никогда с тех пор не звонили, не интересовались их жизнью, не пытались помочь…

Три года тому назад, возвращаясь с работы, Арман увидел у подъезда незнакомого человека. Седой, плохо выбритый мужчина неожиданно назвал Армана по имени и удивился, что тот не узнал родного отца. Тут же торопливо принялся говорить, что нуждается в помощи своих детей, что болен, его мать от него отказалась, новая жена обобрала и выкинула на улицу, и кто, как не сын, обязан вернуть его к жизни. Он слышал от кого-то, что Арман стал медработником.

      Вера насторожилась. «Неужели вы смогли всё забыть и простить?» - вырвалось у неё.

- Нет, я ничего не забыл, и простить тоже не смог, да я и не хотел. Дело в том, что я ведь помогаю совсем чужим людям... Он мне тоже чужой… И ему тоже нужна была моя помощь…

Я только поставил условие, что он близко не подойдёт ни к сестре, ни к маме. Познакомил с кем надо, договорился о лечении, его подлатали… А потом он опять исчез, надолго, я думал навсегда... Увы, недавно был у нас ещё один разговор, в этот раз по телефону…

- Арман, вы хотите сказать, что это не конец истории?

Он вдруг рассмеялся.

- О, нет! Дальше всё, как в плохом кино! Вы не поверите…

И продолжил: «Четыре месяца назад звонят мне из юридического департамента госпиталя и говорят, что мне срочно надо прийти и подписать юридические документы, пока больная еще не умерла. Я даже не понял, о ком это они. Оказалось, что это наша вторая бабушка, которая от нас отказалась девять лет назад, меня разыскивает. Я захожу, а она: «Прости меня, мой мальчик, я виновата перед всеми вами. Перед смертью хочу грех с души снять и оставить тебе и Карине наследство. Сын мой, твой отец, ничтожество полное, ни копейки от меня не получит». Лежит такая сухонькая старушка, еле дышит, но продолжает: « Это меня Бог наказал, что я своим богатством с вами не поделилась. У меня в сейфе драгоценностей, тех из Ирана, старых, настоящих, миллиона на два, на три… и в ценных бумагах около четырёх наберется… Примите, не откажите перед смертью».

- Я, Вера, подписал все бумаги. Оставил свой телефон персоналу для связи. Через неделю бабушка скончалась. Я бросил всё - и в машину. Уже почти был на месте, как звонит мне мой отец, и в крик: «Если ты, гадёныш, рассчитываешь на бабкино завещание, забудь! Оно на меня переписано со вчерашнего дня. И не вздумай на похороны приходить или вообще мне на глаза попасться, увижу, если не сам убью, то киллера найму!» - Вот и вся история, Вера. Ну чем не сценарий для кино?

Вера долго молчала, но выдавила из себя: «И как вы после этого?»

От ответа этого «светлого мальчика», так Вера и назвала его тогда, у неё защемило сердце.

- Что вам сказать, Вера? Каков мой отец я понял ещё тогда, когда он нас бросил. А деньги… Жаль мне, конечно, что на доктора не смогу выучиться. Но ничего, я и так могу людям помогать.

Арман ушёл поздно со словами «Да поможет вам Бог!» и обнял Веру на прощание.

Вскоре на дворик с одинокой пальмой и двумя глиняными горшками с отцветшей бугенвилией опустилась ночь. Её густая тень медленно переползла через стол, за которым столько лет подряд чаёвничала вся семья, пробралась через коридор в спальню, скользнула по лицу дремлющей в кресле у больничной кровати сиделки и улеглась до утра в изголовье старой женщины.

Вере давно надо было быть у себя дома. Но она ещё долго сидела во дворике, не сводя глаз с места, где раньше сидел мальчик. Там, освещая всё вокруг, чуть ли не до самого рассвета мерцал светлячок... «Да поможет всем нам Бог!» - загадала Вера.

***

Утром Вера проснулась с неожиданной для себя улыбкой налице. Желание продлить радостную минуту накатило на неё пучком серебристого света, на мгновение окутало с головы до ног, замерцало и исчезло...

ТОСКА ПУСТАЯ

Лиля так и не поняла, что её разбудило. Может, это был пробравшийся из-за плотной шторы солнечный луч, а может, мучительная жажда. С полузакрытыми глазами она пошарила правой рукой по поверхности прикроватной тумбочки, надеясь найти бутылку с водой, которую всегда ставила рядом с собой на ночь. Кроме книги, которую она читала уже больше месяца, и выключенного на ночь мобильника, там ничего не было. От мысли, что ей придётся сейчас подняться с постели, Лилю начало мутить ещё больше, и она, натянув простыню поверх головы, заснула снова.

В утреннем похмельном забытье Лиле снился сон. Сон был странный - не то фрейдистский, не то псевдо-философский. Лиля в этом сне была молодой и абсолютно нагой и, легко рассекая руками серебристую гладь, плыла в озере.

«Только не надо спешить на берег, там опасно, надо просто плыть и плыть… И слушать тишину… Время должно остановиться… Книга, я только что читала книгу с таким названием, - сообразила она во сне. - Время и смерть. Опасность и спасение… И понимание, только уже потом, позже…»

И как только Лиля подумала об этом, тело её вдруг отяжелело и начало штопором вкручиваться в неизвестно откуда-то возникшую воронку. Сопротивляясь изо всех сил, ей удалось вынырнуть на поверхность. Ещё мгновение, и вот, нащупав дно, она уверенно пошла к берегу, не думая ни о какой опасности. Но тут дорогу ей загородили заросли почерневших камышей. «Это никакое не озеро, - осознала Лиля. – Это же болото, трясина! Не спастись…» Камыши были похожи на оловянных солдатиков. Словно подчиняясь команде, они дружно зашуршали и вскинули игрушечные ружья. Только это были не ружья, а руки, тысячи рук. Каждая из них тянулась к ней, к её наготе. Внизу живота знакомо заныло…

«Домогаются, - выплыло откуда-то знакомое слово. - Они все меня хотят. А почему их так много? Это уже похоже на насилие. А как же любовь? Где любовь?» - требовала Лиля.

«Не надо бояться жить», - зашелестели камыши почти беззвучно, словно только Лиле открывали свою великую тайну, и от этого прозрения её охватила невероятная радость.

«Ещё бы водички попить», - попросила Лиля…       И проснулась.

«Поразительно, я никогда не запоминаю своих снов, а этот помню во всех деталях», - думала Лиля, сидя на патио и допивая четвёртую чашку кофе в воскресный полдень. К счастью, несколько таблеток аспирина сняли тяжёлую с непривычного похмелья головную боль.

«Это же надо было так наклюкаться, - корила она себя, чуть ли не вслух, вспоминая, как за вечер ухитрилась выпить четыре, а может и все пять бокалов красного. - После такого, ещё и не такая чушь может присниться. Хорошо хоть за руль не надо было садиться, Перецманы привезли и отвезли. Концерт, конечно, был замечательный…, и всё-таки он в зале был бы лучше, чем в домашнем варианте».

К тому же с перерывом для «общения» ничего путного не вышло. Народ, в основном был незнакомый, радовался жизни - ел, пил, курил, смеялся и обсуждал… А она чувствовала себя не в своей тарелке, лишней. Больше всего ей не хотелось отвечать на вопросы старых знакомых. Да, и кому какое дело, чем она занимается с тех пор, как осталась одна? Лезут в душу со своими вопросами, просто так, из вежливости… На самом деле никому нет до тебя никакого дела. Хуже всего бабы, но и это не ново… Улыбаются тебе, а у самих счётчик в голове высчитывает сколько ты фунтов прибавила, и сколько новых морщин появилось на твоём лице. Мужики тоже все как на подбор - старые, лысые и пузатые или молодняк.       Говоря о молодняке... Подвалила к ней в перерыве совершенно незнакомая девица с пустыми глазами, лет под сорок, и говорит: «Ах, как вы замечательно сегодня выглядите! Я вас ни за что не узнала бы!»       Ну, и как после этого не напиться…

Впрочем, она сама виновата, нечего было поддаваться на Ленкины уговоры «выйти в люди».

      «Мне и дома хорошо, и не надо мне людей, ни новых, ни старых. Я что хочу, то и читаю, о чём хочу, о том и думаю, - спорила она с давней подругой. - Я не публичный человек, не стану свои внутренности выворачивать наизнанку».

Только себе Лиля признавалась, что думает в основном о своём одиночестве, а по ночам часто о Марике.        Ах, прижаться бы к нему, почувствовать его родное, такое знакомое ей тепло хоть на одну ночь… Но его уже три года как нет… Тоска пустая…

      Подливая себе кофе на кухне, Лиля по привычке включила телевизор. В новостях разоблачали очередного правительственного деятеля в сексуальных домогательствах и требовали его немедленной отставки.

Лиле опять вспомнился сон с протянутыми к её телу руками… «Это был только сон», - успокоила она себя и замурлыкала свою любимую песню Владимира Музыкантова:

Тоска пустая…

О, безнадежность…

О, да помилует их Бог!

***

На кухне настойчиво зазвонил телефон, перебивая монотонный звук телевизора и опус Музыкантова в Лилином исполнении.

Лиля нехотя сняла трубку.

- Лилька, ты, что это на свой мобильный не отвечаешь? Я с утра пробую до тебя дозвониться по двум телефонам, - требовательно выговаривала подруге взволнованным голосом Ленка. - Ты уже пришла в себя после вчерашнего? Ты ведь у нас не пьющая, я тебя в жизни такой не видела… Я даже ехать к тебе собиралась... Мне Миша уже три часа названивает, тебя ищёт. Ты на его звонки тоже не отвечаешь.

- Лен, давай завтра поговорим, хорошо? Какой ещё Миша? Я спать хочу, - зевая, пробормотала Лиля.

- Что значит, какой Миша? Миша, с которым ты вчера весь вечер флиртовала… Симпатичный такой, из Бостона недавно переехал, художник. Все бабы, у которых хоть капля эстрогена осталась, чуть от зависти не лопнули, на вас глядя, - затихла на секунду подруга, но тут же продолжила. - Лилька, не говори мне, что ты такого мужика забыла… Неужели ты не помнишь, как ты сама ввела свой номер мобильника в его телефон и наказала, чтоб он с самого утра обязательно отзвонил. Вот он, бедный, и звонит, только без толку. Да, проснись ты, соня, найди и проверь, в конце концов, свой телефон! Позвонишь мне потом, отчитаешься.

Как Лиля не старалась, провал в памяти зиял рваной раной по-прежнему. Там никакого Миши не существовало, и существовать не могло. Всё, что Лиля могла вспомнить о второй половине вчерашнего вечера - только то, что второе отделение концерта она слушала со двора. После нескольких попыток из дыры памяти Лиле удалось извлечь непринуждённую беседу шёпотом с кем-то незнакомым и давно забытое ощущение невесомости в теле… Спрашивать подробности у подруги было стыдно.

Лиля в полной растерянности включила свой мобильник. От адресата с незнакомым ей номером в её телефоне сохранилось несколько оставленных сообщений. Приятный баритон на автоответчике просил перезвонить, надеялся на скорую встречу и просил посмотреть на посланный им эскиз. Лиля открыла текст. Там действительно был эскиз. Эскиз женского лица. Эта улыбающаяся одними глазами женщина, но излучающая свет даже в карандашном наброске, была смутно похожа на Лилю. Такой Лиля не помнила себя уже давно.

                                    ***

      Вечером Лиля перезвонила загадочному Мише, и, набравшись мужества, честно призналась, что совершенно не помнит ни его лица, ни их разговоров. Миша только рассмеялся. Оказалось, он целых два часа охмурял её совершенно напрасно, и теперь придётся начинать всё заново. Встречу назначили на следующий день в кафе неподалёку от Лилиного дома.

Прежде, чем выйти из дома, Лиля долго и придирчиво разглядывала своё отражение в зеркале. На неё смотрела стройная, элегантно одетая и совсем ещё не старая женщина. Даже из глаз исчезла «вся скорбь еврейского народа». «Батюшки, завтра же Ханука - время чудес», - улыбнулась Лиля и поразительно стала похожа на женщину с эскиза.

На свидание она отправилась пешком, не переставая удивляться, как этому незнакомцу удалось разглядеть её, настоящую Лильку с солнечными зайчиками в янтарных глазах.

За ней следом шагал её любимый опус:

…Снега растают,

А каравеллы оживут.