Иоганн и Василиса [Елена Владимировна Клещенко] (fb2) читать постранично, страница - 3

схватился за вожжи. Я заверил Василису Каспаровну, что не буду возражать против присутствия ее верного пса, так как сам люблю собак; она свистнула, и тот словно не поверил сперва своему счастью, а потом запрыгнул в повозку и вытянулся у наших ног, улыбаясь и барабаня хвостом; на морде его изобразилось такое радостное дружелюбие вместе с самодовольством, какое можно наблюдать у молодых франтов, совершающих особенно приятный променад.

С тем же радостным вниманием взирала на меня и хозяйка экипажа. Узнав, что я владею польским языком, она оживилась еще более. Немедленно я был спрошен, давно ли я в Малороссии, что побудило меня оставить отчизну и доходно ли ремесло аптекаря. Чтобы избегнуть разговоров на медицинские темы, я отвечал, что лишь из человеколюбия помогаю лекарю в уездной больнице от Приказа общественного призрения; сам же занимаюсь ботаникой и состою в переписке с членами Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге и Московского общества испытателей натуры.

Ты снова хмуришь лоб, любезный Зигмунд, и я как будто слышу твои гневные слова: дескать, то, что мы называем изучением природы, есть кощунственная попытка заменить мертвой буквой истинную связь с первоистоком нашей души, доступную лишь поэтам; дескать, мы со своим латинским бормотанием уподобляемся сумасшедшим или детям, что произносят ничего не значащие слова и уверяют, что изъясняются языком богов… Все так, дорогой друг, но ответь мне: где были бы наши музыкальные гении, если бы они не изучали контрапункта и не оттачивали свое мастерство? Бинарная же латинская номенклатура, придуманная мудрым шведом для описания всего что ни есть живого в подлунном мире, не бессмысленна, а напротив, столь же точна, как нотная запись, и вместе с тем исполнена красоты, суровости или юмора — смотря по тому, какие чувства владели людьми, над коими ты насмехаешься столь безжалостно. И теперь я мог смело заявить моей спутнице, что моей величайшей амбицией было бы найти прославленную Lilium aureum, она же Lilium flammiferum, доселе известную лишь в странах Востока или в еще более отдаленных областях.

— Огненная лилея? — Моя спутница рассмеялась. — Уж не иванов ли цвет ли вам потребен?

Я не знал, что это.

— Иванов цвет, иначе папорот, — цветок папоротника. Люди сказывают, папоротник цветет одну ночь в году, в летний солнцеворот, в самую полночь и притом не дольше часа. У того, кто отыщет цветок и сумеет взять в руки, сбудется любое желание, хоть самое безумное.

— Цветок приведет его к зарытому кладу? — спросил я с иронией.

— Нет, милостивый государь, заговоренные клады открывает плакун-трава, иванов же цвет делает иного богатым — и я бы не винила бедняков, что таково у них заветное желание, — иного умным, а иного одаряет талантом. Сказывают бабки, что цветок этот весь состоит из огня. Будто похож он на золотую либо серебряную звездочку, и то меркнет, делаясь не более макового зерна, а то испускает огненные потоки, да только не дается в руки никому. Впрочем, конечно же предание об ивановом цвете — простая сказка, какой у нас в Малороссии забавляют детей.

— У вас есть дети, милостивая государыня? — тотчас же я понял, что задал вопрос не самый удачный.

— Я девица, — темные глаза прожгли меня насквозь, — и нахожу, что нет ничего приятнее девической жизни.

И то сказать, храбрецом был бы кавалер, что посватал бы такую, подумал я, бормоча извинения. Если почтенная дама любит развлечения, которые не каждому нынешнему мужчине под силу, то какова же была она в юности?..

— Но вы упоминали, что у вас есть племянник?

— Ванюша единственная моя отрада. — Она умолкла на миг и с подозрением взглянула на спину нашего возницы, но потом, верно, вспомнила, что мы говорим на чужом для него языке, и продолжила: — Он сирота, и у меня никого кроме него на свете не осталось. Скоро придет ему время входить во все дела. Он и теперь уже хороший хозяин, это я говорю не из пристрастия, спросите хоть Ивана Ивановича, хоть самого заседателя. Одного бы мне еще хотелось: дожить до его свадьбы, понянчить внуков.

— Ваш племянник имеет на примете какую-нибудь достойную девушку?

— Что вы, что вы, — поспешно ответила моя собеседница, — он еще совсем молоденький мальчик.

— Сколько же лет ему?

— Дайте сочту. Кончивши училище в семнадцать лет, Ванюша вступил в пехотный полк. Служил под Могилевом одиннадцать лет, до подпоручика дослужился (рот мой самым неучтивым образом открылся для удивленного возгласа, который мне едва удалось удержать), и еще четыре года служил, а затем вышел в отставку поручиком, и тому уже шесть лет… — тридцать восемь лет Ванюше.

— Тридцать восемь?!

Осудишь ли ты меня, любезный Зигмунд, за то, что я хлопнул себя по коленям и расхохотался? Я-то решил, что подопечный Василисы Каспаровны и впрямь молоденький мальчик, не заслуживающий, быть может, даже имени юноши — а он, оказывается, отставной поручик без малого сорока лет! Приметив, что моя собеседница