Закат викинга [Генри Триз] (fb2) читать онлайн

Генри Триз Закат викинга

К читателю

Викинги – морские воины из Скандинавии, ушедшие за добычей – держали долгое время в страхе почти всю Европу.

Норвежские воины-наемники добрались даже до самого большого города того времени – Константинополя, где их охотно принимали на службу в варяжскую дружину византийских императоров.

Особенно известен своими подвигами Харальд Суровый, который служил в Византии во времена императрицы Зои, дамы, мягко говоря, легкомысленной, бывшей три раза замужем и отравившей всех своих мужей. Харальд с варягами принимал участие в походах на Сицилию и в Болгарию.

Неистовые викинги пронеслись по всему миру подобно страшному смерчу. Но они вошли в историю не только благодаря своим грабежам и разбоям.

Хотя нет документальных источников, подтверждающих это, считается, что гренландец Лейв Эрикссон открыл Америку задолго до Колумба. Датировать это событие точно немыслимо, можно лишь допустить, что произошло оно около 1000 года.

Локализация Винланда, «Виноградной страны», которую открыл Лейв Счастливый – предмет поисков и гипотез на протяжении столетий. Нет недостатка и в самых фантастических определениях местонахождения Винланда, который помещают на Кубе, в Мексике, Парагвае, Полинезии и на Аляске.

Поэтому неудивительно, что открытие Северной Америки викингами стало материалом для многочисленных романов.

В очередном томе нашей серии рассказывается о подвигах викингов за пределами родной Скандинавии, о неожиданностях и опасностях, с которыми им приходилось сталкиваться на морских просторах, и о законах чести и доблести, по которым жили эти северные разбойники.

Генри Триз по праву считается «королем викингского романа», а Карл С. Клэнси известен во всем мире своими историческими романами. Мы познакомим вас со службой варягов в Византии, с невероятными приключениями и сражениями неукротимого исмелого конунга Харальда.

Счастливого плавания на викингских драккарах!

1. РАЗОРИТЕЛЬНЫЙ НАБЕГ

Была весна. Харальд Сигурдссон и Груммох Великан на холме над Яго-фьордом не отходили от стельной коровы. Дул сумасшедший ветер, едва не сбивавший их с ног. Вдруг на склоне показался гривастый раб. Он бежал к ним и что-то кричал, отчаянно размахивая руками.

Завидев его, Груммох невозмутимо заметил:

– Это Янго Беспортошный, и если уж он бежит бегом, значит, близится конец света, потому как это самый большой лентяй отсюда и аж до Миклагарда.

Издали донесся голос Янго:

– Поспешите, хозяева! Скорее! Скорее сюда!

– Если жаркое подгорает, поверни вертел и жарь с другой стороны, – отозвался Харальд. – Эта корова с минуты на минуту отелится, и не пристало мне бросать ее тут одну оттого, что у тебя горит мясо!

Раб принялся в отчаянии ломать руки. Ветер отнес было его слова в сторону, но затем до них долетели вопли:

– Мясо горит не от огня, а от жажды отмщения, хозяин! И, по мне, никому не пристало с этим медлить!

Харальд Сигурдссон за те двадцать лет, что прошли с того времени, как он стал вождем, сменив покойного Торна, посуровел, и его густые и жесткие, как волчья шерсть, волосы тронула седина, Мало кто не испугался бы его гнева, разве что воины из Киева, но эти не бегали тут каждый день по холмам. Но раб не отставал. Он подбежал к Харальду и даже осмелился дернуть за его рукав кожаной куртки. Вряд ли кто решился бы на подобное, кроме, пожалуй, Груммоха Великана, его названного брата и второго отца его сыновьям Свену и Ярославу.

– Я бы на твоем месте поторопился, Харальд Сигурдссон, – сказал раб. – Три твоих амбара в огне, а супруга твоя, Аса дочь Торна, отбросила в сторону сломанную прялку и рыдает над тяжко ранеными сыновьями.

Харальд с недоумением и гневом поглядел на раба.

– Я тебя высеку, Янго Беспортошный. Не иначе, как ты стащил ячменное пиво, которое мы сварили, чтобы отпраздновать приход весны, и все тебе приснилось в пьяном бреду. Видно ты наслушался всяких там скальдов, толкующих о неведомых ночных огнях. Катись обратно и сунь свою голову в ведро с водой.

Раб упал на землю и стал кататься по траве, подвывая и скуля.

Он был из ирландцев, а они, как известно, склонны к таким представлениям. Груммох ухватил его за ворот одной рукой и вздернул в воздух, так что ноги раба повисли, как у тряпичной куклы, какими играют маленькие девочки.

– Давай говори толком, если тебе есть что сказать, а потом ступай домой, как послушный пес, – сердито потребовал он, мазнув раба по лицу своей всклокоченной бородой.

– Клянусь святым Кломкиллем и Светлым Христом, Хокон Красноглазый напал на нас, пока вы возились здесь с коровой. И что не сумел сделать огонь, доделал топор. Там внизу не осталось ничего, чем человек мог бы нагрузить ладью. Все порублено в щепки.

Ошеломленный Груммох опустил раба на землю.

– Я принес черные вести, хозяин, – продолжал раб, понурив голову. – За последний час многие отправились к Одину. Многие тронулись в дальний путь, а тела их болтаются на деревьях, С Хоконом Красноглазым было восемьдесят берсерков, а ты знаешь, что это люди нечеловеческой силы и ярости. И они не оставили в живых ни детей, ни стариков. И что те могли сделать против восьмидесяти разъяренных берсерков, у которых были в руках по боевому топору и по копью. Они и на твоих сыновей напали.

– Я тебя не спрашиваю, не находятся ли мои сыновья при смерти. Скажи мне только, ранены ли они в грудь? – хватая Янго за руку, вскричал Харальд.

Раб кивнул.

– Да, хозяин. Они ранены в грудь, в плечо и в голову. Но не в спину, не тревожься об этом.

Груммох любил этих мальчиков как своих собственных сыновей. Он схватил в руки дубовый сук толщиной в голень здорового мужчины и в ярости переломил ее о свою ногу.

– Во всей северной стороне, – вскричал он, – есть только один человек, который позволил бы себе надругаться над детьми и стариками, и шея его переломится, как эта палка, еще до захода солнца!

– Хокон Красноглазый уже отчалил от берега, – опасливо заметил раб. – Тебе пришлось бы оседлать лебедя, если ты хочешь догнать его. Нам следует поспешить в деревню, чтобы спасти то, что еще можно спасти. Я маленький человек, я раб, а не воин, но я осмеливаюсь подать вам этот совет.

– Мне уже сорок лет, – заметил Харальд. – Я надеялся, что смогу дожить свой век в покое. Мне думалось, я уже покончил с мореплаванием, вернувшись из Миклагарда. Но теперь я вижу, что мне придется снова обнажить свой меч, если только рука моя сможет его удержать.

Раб бросил взгляд на крепкие руки и могучие плечи Харальда, но не проронил ни слова. Он уже научился держать язык за зубами, когда воины вели свои высокопарные речи.

– Клянусь этой коровой и ее теленком, я буду гнать Хокона до самого края света, а затем водружу на полке в своем доме его отполированный череп. Пусть он поулыбается, глядя на то, что сотворил со мной.

Груммох, который прожил уже много лет с норвежцами на берегах фьорда и перенял их обычаи, сказал:

– Когда я встречусь с берсерками Хокона, они спросят друг у друга, что это так гремит гром и откуда взялась ослепительная молния? Конечно, если их головы уцелеют на плечах и им будет чем спрашивать.

– Поспешимте, хозяева, – торопил Янго Беспортошный. – Еще будет время потрясать копьями и грызть ободки щитов, когда вы увидите, какие дела ждут своего отмщения.

Он помчался по скользкой дороге к деревне, и те двое рванулись за ним, на этот раз не считая для себя позором следовать за рабом.

2. ОТПЛЫТИЕ

Раб описал все точно. Из тридцати семи домов уцелели только шесть. И ни одного гумна, ни одного амбара.

Харальд взглянул на старых и малых, неподвижно лежавших на земле. Их уже больше не пугал боевой топор.

– Назвать это страшным делом, – сказал он мрачно, – это все равно что ничего не сказать, просто выдохнуть разогретый воздух. С этого часа слова говорить будет не рот, а меч. Где моя семья?

Раб отвел его туда, где Аса дочь Торна сидела на земле, рыдая и раскачиваясь, как маятник. Оба ее сына лежали на соломенном тюфяке. Раны их были прикрыты целебным мхом.

Харальд осторожно приподнял мох и взглянул на раны.

– Мои сыновья сражались как настоящие воины, – проговорил он наконец. – Их раны заживут, хвала Одину, они хорошо обработаны.

– Мальчики в десять и двенадцать лет не должны бы знать, что такое раны, – проговорила Аса сквозь слезы.

– Аса, любовь моя, – обратился к ней Харальд ласково, – уж не ждешь ли ты, что я стану плакать как жалкий раб или женщина? Старому медведю не по душе, когда медвежат погрызет волк. Но он понимает, что мало проку сидеть и выть, задрав морду к небесам. Он твердо знает, что за палец он должен оттяпать руку, а за руку – голову. Старый медведь выследит волка и за все с него взыщет, потому как Хокон Красноглазый изгнан и живет вне закона, потому как он волчья голова и не предстанет перед тингом, чтобы получить по заслугам. Его нельзя приговорить к плате за пролитую кровь. Поэтому он должен будет заплатить своей собственной головой.

Аса снова разрыдалась и прикрыла лицо передником, чтобы никто не видел, как плачет жена викинга.

Когда другие мужчины вернулись в деревню с охоты, Харальд сказал им:

– Маленькое несчастье случилось, пока вы гонялись по лесам за зайчиками. Деревня сгорела дотла по оплошности Хокона Красноглазого, а ваши семьи в это время развлекали его берсерки. И похоже он так расстроился, что причинил нам эту неприятность, что удалился, повесив голову от стыда.

Молодой воин, подверженный припадкам страшного возбуждения, выскочил вперед и разорвал на себе рубашку. Его грудь и руки до локтей были покрыты глубокими шрамами.

Он потряс тяжелым боевым топором, который держал в правой руке так, точно это был не топор, а бузинная веточка.

– Клянусь Тором и Одином, – вскричал он, – я не буду знать покоя до тех пор, пока не покрою голову Хокона еще большим позором!

– Вот тут ты не прав, друг мой, – твердо проговорил Харальд. – На эту награду претендую я. Я сказал это первый, раньше тебя.

Юный берсерк опустил глаза перед грозным вождем, но шепнул стоящему по соседству воину, что, мол, Харальд должен сам ловить свою удачу, когда они встретятся с Хоконом Красноглазым, потому что в таком деле у людей равные права, что у вождей, что у простых воинов.

Некоторое время спустя викинги вывели свой корабль из бухты, где он был спрятан в зарослях папоротника и дрока, и стали внимательно смотреть, не требовалось ли его заново просмолить.

Гудбруд Гудбрудссон сказал:

– Там, где крепится руль, надо бы проконопатить, Харальд Сигурдссон, но мы не можем терять время. В конце-концов у нас есть шлемы, чтобы отчерпать воду. Они сойдут за ведра.

– Я заткну течь собственным пальцем, если уж дело до этого дойдет, Гудбруд Гудбрудссон, – сказал Харальд. – Закинь на борт сушеного мяса, ячменного хлеба и пару бочонков пива, и мы отправимся в плавание. Человеку нужна пища, раз он собирается платить долги топором и мечом.

Прежде чем подняться на корабль, он нежно поцеловал Асу и сказал, что оставит ей двадцать человек охраны, которым также поручит построить временное убежище для оставшихся в живых.

Он добавил, что постарается вернуться дня через три, потому что его шестьдесят воинов вполне способны заплатить долг Хокону Красноглазому и восьмидесяти берсеркам.

– Человек, у которого меч заострен жаждой мщения, равен четырем, что сожгли дома и амбары, – прибавил он, пристегивая к ремню железного друга – меч по имени «Миротворец».

– На тебе ли твоя шерстяная рубаха, муж мой? – спросила Аса. – По фьордам гуляют холодные ветры, и на что будет годен вождь, если на него нападет простуда?

– Скоро я согреюсь, размахивая мечом, любовь моя, – ответил Харальд.

Когда он склонился над своими сыновьями, Свеном и Ярославом, мальчики улыбнулись ему.

– Пусть Один пошлет крылья твоему кораблю, отец.

– Он благословил меня двумя ястребятами, в то время как у многих имеются только цыплята, – отозвался Харальд.

Свен сказал:

– Мы бы последовали за тобой даже без разрешения, если б только могли держаться на ногах.

А Ярослав добавил:

– Теперь я буду все время плакать, пока тебя нет. Я успел всадить Хокону в руку нож, пока он не огрел меня дубинкой. Это несправедливо, что я не смогу сам довести до конца начатое дело.

Харальд погладил мальчиков по голове.

– Отдохните малость, хорошие мои. А потом я подарю вам по длинному мечу и вы сами поохотитесь на таких нечестивцев, как Хокон Красноглазый, а я буду ходить за коровами да полеживать, вспоминая корабли, на которых я когда-то плавал по морям.

– Привези мне кинжал Хокона с коралловой рукояткой, – попросил Свен. – А бронзовый щит – для Ярослава. Это поможет нам быстро поправиться.

– А мне привези что-нибудь, что мы могли бы поставить на полку и смотреть на это с улыбкой, когда будем пировать и праздновать победу, – добавила Аса. – Что-нибудь такое, чем Хокон дорожит больше, чем кинжалом и щитом.

– Я ничего не стою, если не сделаю этого. Безделушки приятно украшают дом, Аса дочь Торна. А если судьба распорядится иначе, тогда поставь на полку святое распятие, потому что тогда будет ясно, что Тор и Один отвернулись от нас.

Аса не пошла провожать мужа. Она не любила смотреть на то, как от берега отчаливают ладьи, потому что некоторые из них не возвращались. И тогда долго не удавалось прогнать от себя печальное воспоминание о том, как браво они выглядели, отплывая, как весело поднимались и опускались весла, как звонко смеялся капитан на носу корабля.

3. ПРОСТЫВШИЙ СЛЕД

Дни шли за днями. Корабль Харальда «Длинный Змей» бороздил фьорды в поисках Хокона Красноглазого, и каждый день оканчивался одинаково – преследователи приставали к берегу и узнавали, что Хокон там не останавливался, а плыл все дальше и дальше на север.

Один седовласый ярл, ступив в зеленые воды Лангфьорда, крикнул им:

– Они тут проплыли позавчера, промчались на всех парусах, и были их суда до того гружены добычей, что чуть не черпали бортами воду. Вам бы надо грести пошибче, Харальд Сигурдссон, чтобы схватить этого волка за хвост! Думаю, что в Норвегии ты его не найдешь. Он отправился еще дальше на север к Исафьорду или к Ватенсфьорду. Он, думаю, может оказаться там, где бегают песцы и моржи будят тишину своим храпом, помяни мое слово!

«Длинный Змей» развернулся еще раз и направился к северу.

Харальд стоял рядом с Груммохом, неподалеку от рулевого.

– Я прозакладываю свои два пальца, если поверну назад раньше, чем либо труп Хокона, либо мой окоченеет, – сказал он.

Затем он обратился к викингам:

– Кто решил вернуться? Кто хочет есть свежее мясо и уютно спать под одеялом? Пусть скажет, и я высажу его на берег, дам ему в руки топор и положу деньги в карман, чтобы он мог добраться до дома. Говорите теперь же, или больше никогда не подавайте голоса.

Моряки подняли свои боевые топоры над головами.

– Кто повернет назад, тот просто ничтожество! – выкрикнул один из них. – За что ты оскорбляешь нас, Сигурдссон?

– Торнфинн Торнфиннссон, мне легче было бы оскорбить твоего тезку, самого бога Тора. С этой минуты я никогда больше не задам такого вопроса. Мы продолжим путь, и если кто выживет после этого нашего путешествия, пусть скальды прославят в народе его имя.

Тогда Торнфинн Торнфиннссон стал отбивать такт молотом по палубе, чтобы гребцам легче было грести, И пока они мерно взмахивали веслами, Торнфинн пел старинную песню, которая им всем была знакома:

Все стали петь хором, вновь почувствовав морские брызги на лицах, глубоко вдыхая просоленный воздух после проведенной ими на берегу долгой-долгой зимы.

И многие втайне благословили Хокона Красноглазого за то, что благодаря ему снова вышли в море, оставив позади и ячменное поле, и свиной хлев.

Уже поздним вечером на каменном островке, который едва возвышался над уровнем моря, они заметили человека, который им что-то кричал. Подплыв поближе, они увидели, как большие белые птицы, точно желая напугать, окружили бедолагу, прижавшегося к камням.

Викинги приблизились к островку вплотную. Человек стал отчетливо виден. На нем была старая куртка из конской кожи. Он отчаянно цеплялся за скалу, не в силах вырваться из цепких когтей птиц.

– Что ты за человек? – крикнул ему Харальд.

Тот отозвался слабым голосом:

– Я Хавлок Ингольфссон, хозяин. Хокон Красноглазый вышвырнул меня в море, потому что я требовал от него мою часть добычи, не дожидаясь, пока мы пристанем к берегу. Спаси меня, умоляю!

– Был ли ты с теми, кто сжег жилище Харальда Сигурдссона три дня назад?

– Да, хозяин, Весело так все горело! Возьми меня на борт, и я все тебе расскажу. Ты поулыбаешься немного, обещаю тебе.

Тогда Харальд взял в руки топор, и казалось, он вот-вот прыгнет в воду, чтобы прикончить негодяя. Но Харальд тут же повернулся к гребцам и проговорил со злорадством:

– Зачем мне торопить его конец? Пусть темные силы, которые плетут паутины для людей, сами с ним разберутся. Держите на север и продолжим путь, мои альбатросы!

И «Длинный Змей» продолжил свой путь. Несчастный громко завопил им вслед, а птицы вернулись и в сумерках снова закружили над его головой.

Вскоре все стихло.

В эту ночь они выплыли в открытое море, мили на три от берега. Натянули матерчатый покров на реи и завернулись на ночь в овечьи шкуры.

Харальду не спалось. Его сжигала жажда мести. Он слонялся, меряя шагами палубу, когда вдруг ему показалось, что ночной туман сгустился, и из него появилась женщина с крылатым шлемом на голове и со щитом в правой руке^[1]. Она взглянула на него и улыбнулась странной, загадочной улыбкой.

– Что ты хочешь сказать мне, Дева со щитом? – обратился к ней Харальд. – Скажи. Меня не легко теперь испугать. Я уже больше ничего не боюсь в этой жизни,

Тогда Дева со щитом заговорила, и голос ее звенел, как льдинки в проруби, а временами напоминал шум крыльев морской птицы, когда она устремляется вниз к земле из холодных заоблачных высот.

– Харальд Сигурдссон, – сказала она, – я ни о чем не собираюсь тебе поведать, я только хочу заглянуть тебе в лицо, так, чтобы мне узнать тебя, когда настанет время.

– Зачем тебе узнавать меня, Дева со щитом? – спросил ее Харальд. – Ты что, должна произнести надо мной приговор?

Ему показалось, что туманная дева рассмеялась печальным смехом, похожим на плач серого тюленя на одиноком острове к северу от исландских берегов.

Наконец она произнесла:

– Мы не отвечаем на вопросы смертных. Мы лишь исполняем повеления богов.

– Немало наслышан я о вас, – сказал Харальд, – исполняющих приговоры судьбы, но ни разу не видел глазами, хоть и приходилось лежать мне при смерти в море на северных островах, когда тело мое немело, и сознание покидало меня.

– Человек может увидеть нас только однажды, – отозвалась дева. – Когда мы появляемся вторично, мы уже больше не видны ему.

– Я все понял, Дева со щитом! – воскликнул Харальд. – Видно я что-то не так сделал, Я и не спрашиваю тебя что, потому что догадываюсь сам. Я не должен был оставлять того негодяя на милость безжалостных волн и морских птиц.

Дева легонько кивнула и прошептала:

– Когда ветры станут завывать над одинокими шхерами, а снега обрушатся на узкие, покрытые льдом заливы, ты вспомнишь о нем, вспомнишь Хавлока Ингольфссона, который жил как грешник, но принял смерть как праведник.

– Я тотчас разверну корабль и спасу его, Дева со щитом, – сказал Харальд.

Она усмехнулась и прошептала:

– Поздно… Поздно…

И когда Харальд шагнул к ней, чтоб рассмотреть поближе, облик ее поблек, размылся, слился с туманом и растаял над волнами.

Харальд пожал плечами, а затем вернулся под надежную крышу, завернулся в одеяло и, словно в глубокую яму, провалился в сон и спал до самого рассвета.

4. ДАЛЬНИЕ ВОДЫ

Следующее утро выдалось ясным и холодным, как хрусталь. Суматошные ирландские чайки кружились над палубой. Вскоре три буревестника приблизились к кораблю и летали низко, едва не задевая корабельную мачту.

Через некоторое время слева по борту стали выстраиваться темные облака, похожие на крепости. Задул злобный ветер, швыряя клочья соленой пены на гребцов, и точно бичом принялся хлестать их по спинам.

Груммоху, который ростом был с двух норвежцев, доставалось хуже всех. От холодного ветра у него совсем занемела поясница. Стыдясь самого себя, он вынужден был лечь плашмя с подветренной стороны у правого борта.

К нему подошел Харальд.

– Позор на мою голову, – начал Харальд, – если я не расскажу брату своему названному и названному отцу моих сыновей, что видел я нынешней ночью.

– Этот день покажет, чего мы все стоим, – отозвался Груммох. – Тут есть у нас такие, с позволения сказать, берсерки, которые вот-вот заплачут по чашке теплого молока и по кусочку скворчащей на противне свинины. Так что ты увидал ночью, брат мой?

Харальд рассказал ему о Деве со щитом и передал ее слова.

Груммох поднялся на локте и проговорил:

– Человеку приходится уходить, когда его позовут Норны. Только думается мне, что сон этот приключился с тобой оттого, что ты вчера мало принял пищи, да и тревог было слишком много. Я думаю, ты лет до ста доживешь.

Харальд занес было руку и чуть не стукнул своего названного брата за то, что он так неосторожно искушает богов. Но быстро опустил руку и шутя напомнил старую поговорку:

– «Гость, который задержится дольше всех на пиру, разглядит все надувательства и обманы».

Затем он направился на корму и взять курс прямо на север.

Прошло около часа. И тут разразился страшный шторм. Волны швыряли корабль как соломинку. В этот день почти никто из людей Харальда не мог съесть ни крошки, а кто и поел, не удержали пищу в желудках. И так продолжалось три дня и три ночи. Многие пришли к заключению, что Хокон Красноглазый находится в сговоре с богом зла Локи или что дающая жизнь богиня Фрейя отвернулась от них и решила скормить их рыбам, чтобы поддержать не человеческие, а рыбьи жизни.

Но Харальд только высмеял эти бредни, и не стал больше никому рассказывать о своем видении Девы со щитом. Вместо этого он обозвал их рабскими душами и поведал, что попадал он в молодости и в куда худшие штормы, хотя сам-то знал, что это сущая ложь.

И когда наконец над морскими волнами показался заледенелый берег, многие на «Длинном Змее», валяясь на палубе и громко стеная, умоляли своих товарищей всадить им нож между ребрами, чтобы только дольше не испытывать подобную муку. Воины вымокли до костей, желудки их были пусты, и сил у них не оставалось подняться, не то что взять в руки боевой топор или меч.

– Эти люди в таком состоянии, – обратился Харальд к Груммоху, – что кроме нас с тобой в случае чего и за оружие схватиться некому.

– Нет, ты меня не считай, – ответил Груммох. – Если бы даже котенок добрался до моего горла, я и то не смог бы защитить свою жизнь. Мне пришлось бы сдаться на его милость.

Харальд усмехнулся, пытаясь представить себе, какой это котенок сумел бы допрыгнуть до горла Груммоха. Но он ничего не сказал и направился к Гудбруду Гудбрудссону, который, лежа на палубе, пальцем пытался выцарапать что-то на палубной доске.

– Друг мой, – обратился к нему Харальд, – тебе знакомы все бухты и заливы в этих местах. Скажи, куда нам направиться?

– Я слышал об этих местах от моего деда, – отозвался Гудбруд Гудбруссон, не поднимая глаз. – Он скрывался здесь, когда у него не было денег, чтобы выплатить выкуп за кровь. Это когда он убил Алкай Никудышного. Но он в то время уже сделался слабоумным и бормотал невнятно. Я и тогда не понял, что говорил этот старый баран. Я припоминаю только, что в здешних местах полно всяких беззаконников, сбежавших от петли да от плахи. Вот и все.

И он снова стал что-то царапать на доске, точно его палец был пером, а соленая морская вода – чернилами. Он словно свихнулся от штормовой качки и голода.

Харальд сам взялся за руль. Он пристально вглядывался в береговую линию на горизонте. Большая стая морских птиц снялась со скалы и полетела навстречу «Длинному Змею». Харальд направил корабль туда, где с холма прямиком в небо устремлялся серый дым от костра.

«Длинный Змей» бросил якорь в защищенной от ветров бухте. Прибрежные скалы были покрыты несметными птичьими стаями. Викинги направились к берегу, они пытались напустить на себя грозный вид, хотя в душе каждый из них уже проклинал тот день, когда Хокон Красноглазый вынудил их к совершению кровной мести.

На берегу они обнаружили полусгнившую тушу кита и людей, которые суетились вокруг нее со скобелями и длинными ножами в руках. Они были заняты приготовлением ворвани^[2]: на огромных кострах кипели железные котлы, куда они бросали куски китового жира. Вонь стояла ужасающая. Даже птицы, и то старались держаться подальше от котлов.

Люди, разделывавшие тушу, подняли головы и уставились на пришельцев. Это были красноглазые мужики в потрепанной одежде. Ноги их были обмотаны овечьими шкурами – видно, за неимением обуви. Их всклокоченные бороды и нечесаные, в колтунах, волосы трепал прибрежный ветер. Они не были вооружены, а в руках держали только палки с насаженными на них железными наконечниками.

Кривоногий мужик, который в этот момент пытался извлечь китовое сердце, оторвался от своей работы и, не вытирая рук, сделал пару шагов в сторону викингов. Он окинул их злым, вызывающим взглядом.

– Привет, друг мой, – сказал Харальд по-норвежски. – Мы ищем Хокона Красноглазого. Не можешь ли ты нам сказать, где он сейчас?

Человек глянул на небо, потом поглядел направо и налево, а под конец послал плевок в пенистую лужицу, оставленную морским прибоем.

– Его здесь нет, – отозвался он наконец. – Он в Исафьорде. Или, может, в Рагнафьорде. А, может, в Тюленьем фьорде. Я не знаю. Да и знать не хочу. Может, где еще. Но только не здесь.

Он говорил на странном диалекте, Харальд с трудом разбирал смысл его речей. Казалось, этот человек родился и жил только тут, и говорить его учили кто угодно – моржи, тюлени, чайки, но только не люди.

Харальду был неприятен его вид, в особенности близко поставленные темные глаза. Да и рассмотреть их было нелегко из-за густо нависших бровей песочного цвета.

Пока тот говорил, двадцать остальных мужчин молча стояли вокруг разлагающегося кита, держа скобели в опущенных руках. Губы их были плотно сжаты, спутанные космы развевались на ветру.

Груммох приблизился к говорившему.

– Взять бы тебя за ногу да перебросить вон через тот холм. Мне бы это ничего не стоило сделать.

– Ну и какая от этого вышла бы польза, хоть тебе, хоть мне? Ты бы все равно не узнал, о чем спрашиваешь. А я бы только отвлекся от разделки кита. Чего говоришь, как дурак? Тело твое переросло твои мозги.

– Я бы вам хорошо заплатил, если бы вы мне сказали, где сейчас находится Хокон Красноглазый, – снова обратился Харальд к кривоногому.

– Здесь ничего не продается, – ответствовал его косматый собеседник. – Тут не на что тратить деньги, приятель. У нас есть лошади, свиньи и овцы. И рыба, и китовый жир. На что нам деньги?

Харальд понял, что этого человека ни купить, ни запугать не удастся.

– Ну, а если мы сожжем твою деревню? Что на это скажут ваши жены?

– Они не приучены подымать голос. Это женщины, которые прежде бороздили моря вместе с корсарами. Они сами когда-то жгли деревни. И строили тоже. К тому же они молчат, пока мы их не спросим. Они хорошо выдрессированы, не то что женщины в Норвегии или Дании. Хотите жечь деревню – сделайте одолжение. А мы в это время пропорем бока вашего корабля. Только и всего.

– А если мы возьмем да и укокошим вас всех, не сходя с места?

– Если я дуну в свисток, – отозвался кривоногий, – видишь, вот он, у моего ремня, из-за этого холма примчатся еще пятьдесят человек, а еще пятьдесят – вон из-за того. И что они с вами сделают, я и выговорить-то не могу. Убирайтесь и не отнимайте у нас время своей болтовней.

Сказав это, кривоногий повернулся к ним спиной, а его товарищи снова занялись своим вонючим делом.

– Этот парень лжет, – сказал Харальд Груммоху. – Он знает кое-что, только не хочет сказать. Однако речи его не бессмысленны. Нам не заставить его открыть, где находится Хокон Красноглазый.

– Не пристало воинам показывать спину такому ублюдку, – отозвался Груммох. – Только вряд ли нам тут удастся чего-нибудь добиться. Лучше вернуться на корабль.

Пока они шли к берегу, вслед им летели глумливые шуточки, куски китовой кожи и кости. Но викинги не оборачивались, хоть искушение и было велико, особенно, когда куски гнилого мяса шмякались об их спины.

«Длинный Змей» снова тронулся в путь. Обогнув мыс, он оказался в глубоких водах фьорда, где серые скалы высились стеной и справа, и слева. Проплывая, они видели, как загораются костры на холмах, точно подавая сигналы с одного берега на другой.

– Думается мне, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – что поймать Красноглазого удастся только тому, у кого еще и на затылке есть парочка глаз.

– И по мечу в каждой из восьми рук, – добавил Гудброд Гудбродссон.

– Если бы я тут командовал, – вступил в разговор Ямсгар Хавварссон, – я бы очистил эти места и от людей, и от скота. А потом я бы срыл и ту землю, на которой они живут, и утопил бы ее в водах фьорда. Потому что даже сама здешняя почва порождает зло.

– Хорошо тебе говорить, – подхватил Торнфинн Торнфиннссон, – раз ты за последние двадцать лет ни разу не вскопал свой огород. Ты вечно заставляешь этим заниматься жену.

– Я не копаю, потому что у меня сердце слабое, – возразил Ямсгар Хавварссон. – Мне нельзя наклоняться. Если б у тебя было слабое сердце, ты бы понял, что я говорю. Ты бы понял, что несправедлив ко мне.

– Как же это человек со слабым сердцем может так, как ты, размахивать мечом? – подивился Гудбруд Гудбрудссон.

– А это тайна, открытая мне во сне одной колдуньей. И я дал клятву, что не расскажу ни одной живой душе, а уж тебе в особенности.

– Какой замечательный способ избавиться от нудной работы! – усмехнулся Торнфинн Торнфиннссон. – Ничего лучше этого в жизни не слыхал. Когда я вернусь домой, мне обязательно присниться такой же сон. И копать больше не придется. Я тоже не большой любитель этого занятия.

– Тебе шуточки, а я говорю серьезно, – сказал Ямсгар Хавварссон. – Вот погоди, настанет время, и я снесу тебе башку за твои глумливые речи.

– Замолчите ли вы наконец, дураки! – прикрикнул на них Харальд Сигурдссон. – Если вы не заткнетесь, я пошвыряю вас всех за борт, и плывите домой в Норвегию, как хотите. Тогда вы узнаете, что такое слабое сердце.

Гудбруд Гудбрудссон сказал:

– Что до меня, то мне все едино. Я умею ходить по воде. Вы что, не знали этого? И Торнфинн Торнфиннссон тоже может. Мы обучались у одной русской ведьмы в пещере над Днепром, неподалеку от Киева. Мы ей здорово заплатили за эту науку. Я все ждал, когда выдастся случай как следует попрактиковаться. А то мы пока что все упражнялись на земле. Но нам доподлинно известно, как вести себя на воде.

Харальд повернулся и пошел прочь. Он хорошо знал, что норвежцы могут молоть подобную чепуху часами, пока не опьянеют от собственных слов, не схватятся за мечи и не начнут на спор прыгать в море.

5. ХОКОН КРАСНОГЛАЗЫЙ

Эту ночь викинги тоже провели на корабле, поглядывая на костры, которые горели на вершинах холмов. Они опасались сойти на берег. Весь живущий в этих местах сброд мог подобраться к ним и перебить во сне.

Они проснулись рано на рассвете и обнаружили, что корабль чуть ли наполовину заполнен бурой от водорослей морской водой.

Левый борт дал течь, и ее срочно надо было законопатить. Когда, подплыв к берегу, они заделывали дыру обрывками каната и засмаливали дегтем, из-за кормы неожиданно показался корабль. Он двигался вдоль залива и держал курс на запад.

Заметив, в каком плачевном положении находится «Длинный Змей», корабль подошел к нему на расстояние полета стрелы, и тут Харальд разглядел на носу Хокона Красноглазого, смотревшего на него с глумливой улыбкой.

– Будь у меня чуть больше свободного времени, я бы охотно помог тебе, Сигурдссон. Но вот беда – я опаздываю. Мне надо вовремя попасть к моей бабушке, которая обитает среди троллей^[3]. Приближается ее день рождения, и я обещал привезти ей подарочек. Я надеюсь, ты извинишь меня!

Его люди выстроились вдоль всего борта, посылали ехидные улыбочки из-за своих щитов и махали руками.

– Останься, и сразись со мной, как мужчина! – крикнул Хокону Харальд. – Я согласен сойтись с тобой в битве на твоем корабле, и всего только два человека будут меня сопровождать. Я должен хотя бы сделать попытку поквитаться с тобой.

– Нет уж, благодарю, Харальд Сигурдссон, – отозвался Хокон Красноглазый. – Мне вовсе не улыбается, чтоб ты меня пристукнул. Я как раз только что позавтракал, обидно, если пропадет такая хорошая еда. Прощай!

И Хокон Красноглазый скрылся из виду на своем корабле, а Харальду и его дружине ничего другого не оставалось, как посылать ему вслед грозные проклятья, отчерпывать воду да заделывать брешь.

Им пришлось провозиться еще парочку часов. Когда работа была закончена, они высадились на берег и наполнили бочонки из-под пива свежей родниковой водой. Кто-то из мореплавателей набрел на стадо овец. Они завладели девятью овцами. Молоденький пастушок сбежал, убоявшись боевых топоров. Вернувшись, они тут же принялись солить баранину, чтобы она хоть как-то сохранилась в их плавании на запад.

Наконец, когда солнце уже садилось, а заделанная брешь перестала пропускать воду, «Длинный Змей» вновь отправился по следам Хокона Красноглазого.

– Я не знаю, куда мы отправляемся, друзья, – сказал Харальд, когда солнце село и сумерки сгустились, – но стыдно было бы нам повернуть спины и сделаться посмешищем наших жен, когда мы вот-вот наступим на пятки человеку, принесшему нам столько горя.

6. ПУТЬ НА ЗАПАД

И всю дальнейшую жизнь аж до тех самых дней, когда пришло им время пройти через дубовые двери Валхаллы, где старые воины улыбаясь сидят за столами и ждут их прибытия, люди с «Длинного Змея» вспоминали это плавание как черный, кошмарный сон.

Временами огромные зеленые волны поднимались выше мачт, выше прибрежных скал. А то вдруг нависали как темные тучи и с грохотом обрушивались на палубу, швыряли корабль, как щепочку в потоке водопада, вращая и вращая его до тех пор, пока люди на борту теряли не только всякое представление о том, в каком направлении надо плыть, а вообще ощущение реальности. Они не были уверены, что существует мир и сами они.

Потом все разъяснялось и утихло, и их корабль качали приливы и отливы, и он скользил, точно состязаясь на каких-то сумасшедших скачках, плавно скатываясь по зеленым, заколдованным, грозящим смертью холмам. Викинги вычерпывали воду своими наполовину проржавевшими шлемами, ведя бесконечное и безнадежное сражение с непокорным, своевольным морем.

Пройдя десять лиг, они лишились и мачты, и паруса. А через двадцать они уже не помнили собственных имен. Их застывшие губы отказывались произнести хотя бы звук. Они передвигались, как люди, впавшие в глубокий транс, которых впереди ожидает только одно – смерть.

Но каким-то чудом смерть их все-таки не настигала.

Снова и снова она грозила им, без конца разевая свои покрытые пеной челюсти. Казалось она вот-вот проглотит «Длинного Змея». А потом исчезала…

Однажды Харальд увидел издали корабль Хокона Красноглазого, который скользил по водам прилива как по склону зеленой горы. Временами он как-то странно дергался, точно жеребец, которому стрела угодила в сердце.

Но Харальд никому ничего не сказал. Был момент, когда он не смог вспомнить имя того, кто плыл на этом корабле, имя человека которого он, Харальд, поклялся уничтожить. Так оно было в те страшные дни: люди забывали, куда и зачем они направляются, что за дело позвало их в путь, и как зовут их смертельного врага…

И тогда, когда уже думалось, что смерть была бы избавлением, небеса прояснялись, белые птицы опускались на покачивающуюся палубу, а высокие волны делались плоскими и гладкими, как стекло, и упругими, как мускулистая спина великана.

Однажды, ближе к вечеру, «Длинный Змей» подошел к одинокому острову. Его скучные скалы громоздились среди безбрежного моря. Тогда все, кто еще не утратил способности к передвижению и членораздельной речи, с криками ринулись на берег, и ухватились за канаты ослабевшими руками, пытаясь пришвартовать «Длинного Змея» к берегу.

И там, на этом заброшенном островке, когда темнота уже почти совсем окутала его, точно серым плащом, викинги пустили на дрова пару пивных бочек, выбили искру, ударяя кремнем о железо, и разожгли костер.

В самом сердце океана на незаметном островке люди «Длинного Змея» сели вокруг огня и, постепенно согреваясь, пытались вспомнить имена тех десятерых, что потеряли в это страшное время разрушительных штормов.

Но пока они смогли собраться со своими размокшими в соленой морской воде мыслями, налетела огромная стая птиц, которая старалась будто бы смести их с острова белыми крыльями.

И вдруг кто-то из викингов завопил не своим голосом:

– Скорее на корабль! Этот остров опускается в море!

И вот вода поднялась сначала по колено, а потом и по горло. Они увидели, как сперва залило их костер, а затем остров целиком ушел в морскую пучину.

И те, у кого еще достало присутствия духа и сил, боролись с канатами, чтобы снять корабль с якоря.

В эту ночь они потеряли еще пятерых. А над скрипящим, снова давшим течь, побитым бурей кораблем кружили птицы и кричали дикими голосами, точно фурии^[4].

– Я во всем виноват, – сказал Харальд, лежа на палубе у борта. – Не пристало человеку тащить людей в неведомые моря на бессмысленную погибель. И еще один раз в жизни, Груммох, брат мой, я совершил ошибку.

Груммох, распластавшись, лежал в шпигате. Он повернул свою косматую голову и ответил Харальду через силу.

– Харальд Сигурдссон, человеку не дано провидеть будущее. И ни один человек сам не выбирает себе судьбу. Яйцо его жизни держат в руках духи, и он им сам распорядиться не может.

Но многие, например, Гудброд Гудбродссон, ворчали и говорили, что вождь должен жертвовать собой, если его людей постигнут черные дни.

Другой, лежавший с ним рядом сказал, что Харальд теперь до самой смерти в долгу перед дружинниками, за то, что они оставили свои дома и согласились отправиться с ним в эту погоню за отмщением.

Возвышая голос, чтобы перекричать поднимавшийся ветер, Груммох напомнил им, что не оставляли они никаких домов, потому что оставлять им было нечего после того, как Хокон все сокрушил и пожег. Поэтому каждый из них стремился отомстить, а не только Харальд.

Ворчание прекратилось. Груммох дополз до рундука, где хранилось смазанное бараньим жиром и завернутое в тряпье оружие. Он достал оттуда свой боевой топор «Поцелуй Смерти» и, держа его перед собой, заявил:

– Я названный брат Харальда Сигурдссона, и мой долг и мое право защищать его. Не поговорить ли нам на языке топоров? Выходите любые трое и побеседуем.

Никто не пошевелился. Ни в этот день, ни на следующий. А когда на третий день «Длинный Змей» шел по мелководью между голых скал, они увидали такое, что выдуло у них из головы всякие бунтарские мысли.

Между двумя остроконечными скалами лениво покачивалась носовая часть корабля, украшенная вырезанным из дерева драконом, ощерившим моржовые клыки. Корма корабля целиком ушла под воду. Ее прочно держали густые водоросли.

Рядом с драконом на скале лежал топор, уже слегка тронутый ржавчиной.

Пристально вглядевшись, Харальд сказал:

– У человека, разорившего мою деревню, теперь будет достаточно времени, чтобы обдумать свои подлые поступки.

Когда быстрое течение пронесло их совсем близко от останков принадлежавшего Хокону корабля, Гудбруд Гудбрудссон заметил:

– Море наказало его, Харальд. Нам больше нечего здесь делать.

– А что еще нам остается? – сердито огрызнулся Харальд. – Что, как ни сидеть здесь со шлемами в руках да отчерпывать воду? У нас нет ни паруса, ни весел! Ты думаешь, я волшебством, что ли заставлю «Длинного Змея» добраться до родного фьорда? Куда нас понесет течение, туда и понесет.

Не успел он промолвить эти слова, как где-то далеко, на зеленой линии горизонта выступила твердая зубчатая полоса. Ветер усилился и погнал «Длинного Змея» к этой земле.

– Вот тебе и ответ, Гудбруд Гудбрудссон, – заметил Харальд. – Мы движемся туда, куда нас ведет судьба. А судьба гонит нас к земле, о которой до сих пор люди и не догадывались.

Вот таким образом и достиг «Длинный Змей» берегов, которые много лет спустя люди назвали Гренландией^[5].

7. ПЛЕМЯ ИННУИТОВ

Когда «Длинный Змей» пришвартовался к незнакомой земле под нависшими утесами, была поздняя весна. Но только к концу лета тридцати оставшимся в живых викингам удалось из бревен, вынесенных на берег прибоем, соорудить новую мачту и вытесать весла, правда, корявые, но все же пригодные для гребли сильными и привычными руками.

Из остатков дерева, медвежьих шкур и моржовой кожи они ухитрились изготовить покров для палубы и спальные мешки. Каждый из них умел ловко управляться с иглой. Поэтому у каждого был с собой мешочек из оленьей кожи, в котором содержались иглы из крепкого дерева, заячьих зубов и рыбьих костей. Не пристало викингу, говорили они, каждый раз бежать домой к жене, если на штаны требуется положить заплатку!

Питались они мясом, какое удавалось добыть, даже и лисьим, хотя это было сильно не по вкусу молодым воинам, вскормленным на нежной баранине и свином окороке.

Однажды, беседуя с Груммохом с глазу на глаз, Харальд заметил:

– Все это хорошо для того, кто родился тут, на краю света.Однако я вижу, что ветер начинает дуть с севера и приносит запах снега. Застрянь мы тут еще на месяц, мы увидим, как весь этот фьорд покроется льдом. И даже те жалкие корешки и ягоды, которые могут пойти в пищу, скроются от наших глаз под толстым слоем снега.

– Ты знаешь, – поделился с ним Груммох, – прошлой ночью я слышал, как выли собаки, и мне это сильно не понравилось. Я поднялся на холм, туда, где горбятся странные курганы, и увидал, как бежали собаки прямо на запад – такой длинной-длинной цепочкой. Они не были похожи на наших собак: все большие, круглые, точно шары, лохматые, и хвосты у них загнуты крючком вроде бы и не по-собачьи.

– Бегут цепочкой? – изумился Харальд.

Груммох кивнул своей большой заросшей головой.

– Цепочкой, – повторил он. – Точно следуют за вожаком. И я тебе больше скажу, Харальд, брат мой названный, только прошу тебя никому не говорить, а то как бы меня не приняли за помешанного и не поколотили. Мне показалось, что там были и двуногие, не знаю, люди ли они. Сдается, что больше похожи на троллей.

– Опиши их поподробнее, дружище, – сказал Харальд. – Это, думается мне. будет поинтереснее, чем то, что скальд Торнфинн слагает о ночных огнях:

Это его последняя песня, в которой он рассказывает нашу историю.

Груммох хмыкнул:

– Ерунда его песни. Я знавал простых скотников, которые сочиняли песенки поскладнее всего-навсего про скотину, за которой ходили. Однажды на Оркнеях я слышал, как мужик пел…

Но Харальд перебил его:

– Давай в другой раз, названный братец. Песня подождет, а то как бы не поостыли твои новости. Расскажи лучше про троллей, которые прошлой ночью бежали с собаками.

Груммох хмыкнул сердито, но спрятав свою обиду, как и полагалось викингу, продолжал:

– Ты, может, и не поверишь мне. Эти тролли ростом мне только до пояса, но в толщину ничуть не меньше, чем я сам. Головы у них огромные и круглые, завернутые в мех. Они бежали со своими собаками, не проронив ни звука. Кажется, в руках у них было по копью, Но точно я не могу сказать.

– Мы бились с воинами в стране франков и в Испании, – заметил Харальд. – А также в Миклагарде. Мы сумели перехитрить диких всадников, скачущих в Приднепровье. Не пристало нам пугаться каких-то низкорослых троллей с меховыми головами, которые бегают со своими крючкохвостыми собаками при луне, не кажется ли тебе, братец?

– Все зависит от того, сколько их, – отозвался Груммох, – и еще от того, какой силой обладает их волшебство. Каким бы сильным не был викинг, что он сможет сделать, если на него нападут полсотни троллей? Ни один человек, будь он хоть викингом, не сможет поднять топор против волшебства. Не об этом ли говорится в саге об Улафе Скрагге? Думаю, нам надо укладываться спать, положив рядом с собой по мечу, и надо кому-нибудь хоть один глаз держать открытым.

Харальд усмехнулся.

– Тот, кто не высыпается, и сражаться не сможет, – сказал он. Если тролли здесь появятся, тогда нам придется с ними сразиться, но не стоит наперед самих себя запугивать до смерти, ожидая их нападения. Мой совет, завтра же начать конопатить «Длинного Змея» и готовиться к отплытию, пока море не покрылось толстой коркой льда. А другие пусть идут на охоту. Нам надо хорошо питаться перед дальней дорогой. Если повезет, и ветер не переменится мы соберемся еще до конца недели. Что скажешь?

Груммох кивнул:

– Хорошо бы. Только вряд ли мы сумеем тронуться в путь так скоро. От рыбной пищи да от медвежьего мяса многие болеют. Кожа трескается и покрывается язвами. С такими нарывами на спинах и ягодицах, гребля вряд ли кому доставит радость. Но все равно, надо отправляться в плавание при первой возможности.

Они подошли к сидевшим вокруг костра воинам. То тут то там слышалось недовольное ворчание: всем хотелось поскорее увидеть своих жен и детей. Скальд Торнфинн, освещенный светом костра, стоя пел песню, которую он недавно сложил:

– Ничего не скажу, приятель, – проворчал Груммох. – А теперь послушайте дельные речи, друзья мои. Наш вождь, Харальд Сигурдссон, хочет кое-что вам сообщить. Это может вас заинтересовать чуть больше, чем чушь про котов, которую лепит Торнфинн.

Когда Харальд изложил свой план, послышались одобрительные возгласы, викинги заметно приободрились. Все желали себе и друг другу успешного плавания и скорейшего возвращения домой. Торнфинн сам попал под град шуток и сидел надувшись – все дружно смеялись над ним, а те, кто помоложе, дразнили его «Киса, киса!» и мяукали по-кошачьи.

Они все еще сидели у костра, слушали Харальда, и спорили, как это обычно бывает перед сборами в дальнюю дорогу. Вдруг Груммох, подняв глаза, издал изумленный вопль, тыча пальцем в сгустившиеся сумерки. Викинги проследили за его указательным пальцем и тоже вскрикнули. Все мысли о плавании тут же растаяли, как снег на холмах под лучами весеннего солнца.

Неподалеку от костра их окружила толпа людей, таких странных, что ни одному из викингов в жизни не приходилось встречать подобных.

Ростом они были чуть больше карликов. Их плоские и широкие лица под меховыми шапками отливали желтым. Глаза – щелочки. Большие, губастые рты.

Одетые в шкуры белого медведя, они казались круглыми шарами. В руках у каждого была пика с остро заточенной китовой костью на конце.

И было этих людей множество, не меньше сотни. А за ними стояли собаки, сотни собак, уставившиеся на викингов зелеными глазами.

– Вот они твои тролли, Груммох, – сказал Харальд. – Хотел бы я поглядеть на героя, который бы с ними управился одним только боевым топором. К тому же наше оружие – в хижине, и не так-то нам легко до него добраться.

Груммох стал медленно подниматься на ноги.

– Пойду и укокошу парочку дюжин голыми руками, – сказал он. – Может, они тогда отвяжутся.

Но едва он успел подняться на колени, как шестеро троллей опустили свои гарпуны ему на грудь, не проронив ни звука и не меняя выражения щелочек-глаз.

Груммох снова сел, уже далеко не уверенный в том, что сможет осуществить свое намерение.

Тогда один морщинистый тролль выступил вперед, странно переставляя ноги, обернутые в заячьи шкуры и оленью кожу. В руках он держал палицу, сделанную из челюсти нарвала, на конце которой торчал моржовый клык. Оружие это выглядело довольно грозно. Он обошел всех викингов, пристально глядя в лицо каждому, точно никогда в жизни не видел таких людей. Его сопровождали четыре собаки с загнутыми хвостами, они тщательно обнюхивали воина, возле которого тролль останавливался.

Викинги сидели неподвижно, точно окаменели. Никому не пришлась по вкусу эта палица, да и нюхающие собаки с загнутыми хвостами тоже. Харальд показал глазами, чтобы его люди не шевелились.

Затем в конце концов старый тролль вернулся к своим и стал им что-то говорить резким голосом, выражаясь короткими, отрывистыми словами и в паузах взмахивая палицей.

Один из троллей забил в маленький барабан, и тогда все остальные стали подскакивать вокруг костра, медленно и ритмично, точно в каком-то дурном сне, потряхивая своими гарпунами.

Наконец, когда от всего этого зрелища холодный пот выступил на лбу у викингов, странный танец прекратился, и старый тролль снова вышел из толпы вперед.

Он стоял, освещенный огнем костра и бил себя ладонью в грудь, приговаривая:

– Яга! Kaгa! Яга! Kaгa!

– Мне кажется, он сообщает нам свое имя, – сказал Груммох. – Объяви ему свое имя, брат.

Харальд поднялся осторожно и неторопливо, чтобы не навлечь на свою голову острые пики троллей, Он тоже похлопал себя по груди и произнес:

– Харальд Сигурдссон! Харальд Сигурдссон!

Тролль прислушался, но казалось, ничего не понял. Харальд повторил свое имя еще несколько раз, пока оно не зазвучало довольно комично, и Харальд подумал, зачем это боги нарекли его таким дурацким образом.

Наконец старый тролль вроде бы уловил что-то и указывая на Харальда произнес:

– Рольд Сгун! Рольд Сгун!

Харальд закивал и заулыбался, стараясь хоть как-то выйти из этого странного положения.

Старый тролль обвел рукой, завернутой в меха, всех своих собратьев и сказал:

– Иннуит.

– Он говорит, что этот народец называет себя иннуитами, – шепотом пояснил Груммох.

– Это даже я разумел, дружище, – ответил Харальд. – Ну а дальше-то что будет?

Но этого вопроса и задавать не следовало. Старый тролль вдруг залаял, точно тюлень во фьорде весенней порой, и в ту же секунду иннуиты бросились на викингов и связали им руки тонкими ремнями из оленьей кожи. Они проделали это так молниеносно, что воины не успели даже защититься.

– В жизни не встречал таких прытких людей, даже в Миклагарде, – сказал Харальд. – Если только они, конечно, люди.

Вот так Харальд Сигурдссон и его викинги попали в плен к иннуитам, как раз в то время, когда собирались покинуть Гренландию на «Длинном Змее».

8. СТОЙБИЩЕ

Никогда в дальнейшей жизни не забывали викинги это долгое путешествие к северу. Они проделали его привязанными к саням, которые тащили собачьи упряжки, и сидя в длинных кожаных челнах, которые плыли на север, огибая выступающую мысом землю и чернеющие фьорды. Иннуиты обращались с пленниками неплохо, засовывали им в рот китовый жир, хотели они того или нет, и закутывали в медвежьи шкуры, как только начинало темнеть и холодать.

Главный «тролль» Яга-Kara часто подходил к ним, изучая их лица и дотрагивался, как бы сравнивая, то до их длинных прямых волос, то до своих густых седых прядей, то до жестких черных волос своих соплеменников. Потом он обходил всех викингов, приподнимая им веки и вглядываясь в их светлые глаза с близкого расстояния. Можно было подумать, что он считал варягов незрячими.

Гудбруд Гудбруссон заметил:

– В жизни не встречал я человека, от которого так бы разило медведем.

– В жизни я не передвигался так медленно, – вступил в разговор Торнфинн Торнфиннссон. – Они проходят за неделю расстояние, которое можно преодолеть за день. И что они бороздят эти несчастные фьорды на своих странных посудинах?

Где бы иннуиты ни останавливались на ночь, они выстраивали маленькие пирамидки из камней, и под камнями оставляли китовый жир и рыбу, чтобы их охотникам, если придется вдруг забрести в эти края, было чем подкрепиться.

Викинги, привыкшие к солонине и сушеной рыбе, с трудом переносили такое количество китового жира. Многих тошнило, когда их заставляли есть жир или начинавших протухать полярных куропаток. Причем иннуиты ели птиц едва ощипанными и сырыми.

Если кого и рвало от этой пищи, то и в том не было для него спасения. Старый «тролль» тут же пролаивал что-то, как тюлень, и его подручные тут же бежали и снова запихивали пленнику в рот тухлую куропатку, только бы он не остался голодным.

– Если я когда-нибудь вернусь домой, – не уставал повторять Груммох, – в жизни не стану есть мяса. Ни сырого, ни вареного. Ни разу не гляну ни в один рыбий глаз. Буду питаться только ячменным хлебом и свежим молоком, прямо из коровьего вымени.

– Человеку на краю земли не пристало говорить о будущем, – обычно отвечал на это Харальд. – Может, у нас и нет никакого будущего, кроме того, что мы здесь имеем. Во веки веков. Только китовый жир, да тухлые куропатки, да кожаные лодки, да каменные пирамидки. И больше ничего!

– Ну тогда, – приходил в ярость Груммох, – остается только надеяться, что эти «тролли» вскорости воткнут в меня свои гарпуны, потому что я не из тех людей, кому приятно жить с собаками и жрать неощипанных птиц.

И действительно, положение, в котором оказался Харальд со своей дружиной, было отчаянным. Когда они наконец прибыли в стойбище иннуитов, всех викингов запихнули в длинный каменный сарай, притом вместе с собаками, которые беспрерывно грызлись и рычали.

Пол в сарае был тверд, как железо, и ночами, когда трещали морозы, люди были рады и собакам, которые спали с ними вповалку и грели их своим теплом.

Вскоре повалил снег. Викинги глядели на снегопад сквозь окна-щелочки. Снег летел густо-густо, точно перья с груди гигантского лебедя. И вот уже снежный покров поднялся выше человеческого роста и до самой крыши засыпал длинный каменный сарай.

Но иннуиты вроде бы ничего этого не замечали. «Тролли» продолжали охотиться, и плясать, и лупить в свои барабаны, как будто на дворе стояло лето, а вовсе и не начиналась долгая трудная зима.

Аборигены прокопали в снегу проход к длинному сараю и ходили туда-сюда, принося китовый жир и ламповое масло. Масло наливалось в лампы, сделанные из мыльного камня, и те слабо освещали помещение, наполняя его чадом и дымом, от которого у викингов поднимался кашель. Женщины тоже иногда заходили в длинный сарай поглазеть на голубоглазых, белолицых чужеземцев. Одеты они были в точности как мужчины, в звериные шкуры, и на головах у них сидели такие же круглые меховые шапки. Но в отличие от мужчин, это были тихие, мягкосердечные существа, которые просто опускались на корточки рядом с собаками и молча улыбались норвежцам.

Однажды несколько женщин явилось в сарай с каменным блюдом, на котором была положена горячая тюленья печенка. Викинги принялись есть и вскоре их затошнило от этого деликатеса. Но они изо всех сил постарались это скрыть от женщин, которые, между прочим, строго следили за тем, чтобы каждому досталось поровну.

– Харальд, тебе не кажется, что они принимают нас за собак? – сказал Груммох. – Заметь, они всегда дают собакам корм поровну. Так же они обходятся и с нами.

– Да пусть они думают, что хотят, – раздраженно отрезал Харальд. – Лишь бы выпустили нас из этого сарая. Мне уже только собаки и каменные сараи и снятся в кошмарах по ночам. Если эти «тролли» ничего не предпримут, то я начну буйствовать и хорошего из этого получится для них мало.

На это Груммох возразил:

– Вчера я глядел в окошко, знаешь, там, где снега поменьше. Я увидал как молодой «тролль» врезал тому, что постарше. Они поругались из-за горячей тюленьей печенки. Он его и стукнул-то несильно. Но все-таки стукнул.

– Ну и что же случилось дальше, братец? – полюбопытствовал Харальд.

– А то, что десятеро других налетели на парня и содрали с него всю одежду. Потом они стянули ему руки и ноги ремнями из оленьей кожи и положили на снег. А он и не вскрикнул ни разу. Лежал себе и тихо улыбался. В это же утро его засыпало снегом. Теперь его никто не увидит, пока весной не стают снега. Это же случится и с тобой, дружище, если ты начнешь буйствовать.

– Если бы мой меч «Миротворец» был со мной! – воскликнул Харальд. – Я бы рискнул нанести удар первым. А там бы я поглядел, что они со мной сделают. Но все наше оружие так и лежит в хижине возле «Длинного Змея». Эти «тролли» не проявили к нему никакого интереса. Да и к «Длинному Змею» тоже. Это довольно странно.

– Да, странный они народец, – согласился Груммох. – Вроде бы люди, но как будто и нет.

– А на кого был похож тот парень, которого они раздели и сунули в снег? – спросил Харальд.

– Человек как человек, только кожа желтоватая, – сказал Груммох. – Так только лица их отличаются от настоящих людей. А как завернутся они в свои меха, так и сделаются похожими на троллей. И руки и ноги у них не хуже наших. И знаешь, что удивительно: они довольно упитанные, а уж, казалось бы, в этом проклятом месте даже средних размеров мыши и то пропитаться нечем!

В этот вечер произошло одно чрезвычайное событие. Груммох мирно сидел на корточках возле огня, когда вожак собачьей стаи кинулся на него без всякой видимой причины и попытался перегрызть горло. Груммоху ничего другого не оставалось, как прикончить собаку, иначе, кто их знает, остальные животные тоже могли последовать примеру своего вожака и загрызть всех викингов до смерти.

Великану это было вовсе не по сердцу, но другого выхода не было. И до чего же противное зрелище явилось их глазам, когда остальные псы кинулись и стали рвать на куски своего дохлого вожака.

Когда с ним было покончено, Харальд сказал:

– Теперь собаки выберут тебя своим вожаком, Груммох. Гляди, как они обсели тебя кругом, вывалив языки на бок и уставились на тебя точно ждут, что ты им прикажешь делать!

– Вот уж не думал не гадал сделаться собачьим королем, – буркнул Груммох. – Не пристало викингу гавкать на собачьем языке. Но кто на этом свете может избежать своей участи? Впрочем, погоди, может нам эти псы еще и сослужат службу.

Груммох поднялся, подошел к толстой деревянной двери и начал скрестись в нее по-собачьи и делать вид, что грызет древесину.

Тут же вся стая, теснясь и толкаясь, отпихнула Груммоха в сторону, точно они сочли такое занятие ниже достоинства их повелителя, и стала грызть и царапать деревянную дверь.

Когти и зубы трудились без остановки до тех пор, пока собаки не порвали кожаные ремни, скреплявшие туннель от их сарая к внешнему миру.

Груммох наклонился и почти что на четвереньках пополз по туннелю. Остальные викинги рванулись вслед за ним, но не тут-то было! Собаки обернулись к ним, рыча и скаля зубы. Они по-видимому, посчитали себя королевской охраной и пожелали непосредственно сопровождать повелителя.

Торнфинн Торнфиннссон, посторонившись, заметил:

– Викингу не положено встревать в дела, которые его не касаются. Я могу и подождать, пока братья-собаки позволят мне выйти на свободу. Я спокойно последую за ними.

– Эх! – воскликнул Гудбруд Гудбрудссон. – Если б мое любимое копье по прозванию «Щекотун» было при мне, я бы показал этим псам, что может сделать викинг, если он хорошенько сосредоточится. А теперь – что? Мои зубы и ногти сильно проигрывают перед когтями и клыками моих новых товарищей!

– А мне все едино, что бы не случилось, – пробурчал Ямсгар Хавварссон. – Лишь бы эти собаки не заставляли меня бегать на четвереньках и отращивать себе загнутый крючком хвост.

– Хвоста крючком тебе как раз и не хватает, – кисло заметил Торнфинн Торнфиннсон, – чтобы укомплектовать твое обмундирование. Мне всегда казалось, что на собаку ты похож больше, чем на кого-либо другого.

В разговор вступил Гудбруд Гудбруссон.

– Чем скорее иннуиты уложат вас в снег, – сказал он, – тем лучше. Потому что есть два сорта людей, которых я не перевариваю – дураков и плохих поэтов.

– Если вы все тут же не заткнетесь, – сказал Харальд Сигурдссон, – я буду вынужден обойтись с вами, как Свен Тривлис с лапландским великаном. Вашим задам придется познакомиться с большим пальцем моей правой ноги.

Они тут же притихли, потому что кто из них не знал, что такое большой палец правой ноги Харальда Сигурдссона. Он однажды пустил его в ход, когда на него безоружного напал разъяренный бык. После этот бык целую неделю не мог ни лечь, ни встать, и с тех пор ни на кого больше не нападал. Некоторые утверждали, что это доказывает его мудрость. Имея в виду быка. Но другие утверждали, что это свидетельствует о силе большого пальца Харальда.

Перестав препираться, викинги двинулись по снежному туннелю вслед за собаками и их великолепным вожаком к большому ледяному дому, в котором обитали иннуиты.

А там они встретили «троллей», выстроившихся вряд за спиной старейшины. Их луки были натянуты. Их стрелы были нацелены на непрошеных гостей. Их злобные лица окаменели.

Норвежцы остановились, не решаясь двигаться дальше.

Но тут вперед в окружении своих новых подданных выступил великий Груммох. От жаркого собачьего дыхания густой пар устремлялся вверх точно рой приведений. Зрелище было поистине впечатляющее. Старейшина сделал знак рукой, и маленькие злобные луки опустились. Но злобное выражение так и не покинуло каменных лиц.

Старый «тролль», шаркая ногами, подошел к Груммоху и похлопал его по груди, точно добрую собаку. Для этого ему пришлось встать на цыпочки. Тогда и все остальные подошли к Груммоху и погладили и его, и собак, которые, свесив языки, сидели вокруг великана.

– Слава Одину! – воскликнул Гудбруд Гудбрудссон. – Наконец-то и нас признали за заслуживающих доверия собак!

– Все это хорошо, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – только бы они не заставили нас бегать в упряжке и грызть кости!

Харальд буркнул:

– Не забывайте про быка, который встретился мне на поле возле Ягесгарда!

Тут все примолкли.

Викингов пригласили зайти в ледяной дом, в котором жили «тролли» с семьями.

Дом был занесен толстым слоем снега, и все его окна-щелочки затянуты моржовой кожей. Внутри горело двадцать ламп из мыльного камня, и было нестерпимо жарко. Нельзя сказать, чтобы воздух освежали грудой наваленные тюленьи туши и куча сушеной рыбы. Харальд, хорошенько просморкавшись, сказал, обращаясь к Груммоху:

– Не напоминает ли тебе это финскую баню, братец? Только там не хранят запас рыбы и китового жира!

– Плевать на то, чем здесь пахнет, – проворчал Груммох. – Только бы не сидеть взаперти в собачьем сарае. Свобода замечательная вещь, Харальд. Викингу и помереть не страшно, если он сознает, что свободен.

– Мне бы хотелось, – отозвался Харальд, – чтобы вы, ребята, перестали болтать о смерти, точно это и есть самая высокая награда, которую добивается человек. Я например, хочу жить, чтобы увидеть сыновей и мою дорогую женушку Асу.

На что Груммох заметил:

– Когда я жил в Каледонии на хлебах у моей матери, еще до того как я поступил на службу к королю Мак-Миорогу в Дюн-ан-уар, я был весьма симпатичным парнишкой, который только и делал, что играл на флейте и целовал девчонок на гулянках по пятницам. В те дни я сроду не говорил о смерти. Мне хотелось разбогатеть и пережить великие приключения. А теперь, когда этих приключений у меня было больше чем достаточно и когда я знаю, что мало кому удается разбогатеть и еще меньше кому – сохранить богатство, я не прочь поразмышлять о смерти, как о более спокойном способе существовании.

На что Харальд возразил ему:

– Мне надоело с тобой спорить, потому что на эту тему спорят только дураки. Позволь только заметить, что способ существования относится к живым людям, а смерть – это способ несуществования.

Никогда после не рождались на свет такие спорщики, как в Норвегии в те далекие времена. Они могли усесться на скалу и спорить о жизни и смерти, не замечая прилива, и в конце концов потонуть незаметно для самих себя. Вот, например, в деревне Ваднесдон, что южнее Келлсфьорда, восемь викингов сгорели, потому что когда начался пожар, они заспорили, какая ножка у стола загорится первой.

В ледяном доме викингов усиленно потчевали китовым жиром. Женщины суетились вокруг и старательно пихали им в рот огромные куски.

Вскоре мужчины иннуиты из-за нестерпимой жары начали понемногу освобождаться от меховых одеяний. На них остались только небольшие повязки из тюленьей кожи. Викинги также последовали их примеру. В такое пекло они не попадали еще ни разу в жизни.

Волки, медведи и драконы, вытатуированные на груди и на спинах у викингов, привели в восторг и мужчин, и женщин. Они подходили поближе и дотрагивались руками до татуировок на коже белых людей.

На широкой груди Груммоха был наколот великий змей Мидгарда^[6]. Он служил предметом особого внимания. Но на беду Груммох страшно боялся щекотки. Он повалился на пол, закатываясь от смеха, и катался среди рыбьих пузырей и тюленьих шкур, стараясь избавиться от щекочущих пальцев.

Собакам такое обращение с их вновь избранным вожаком не понравилось. Они принялись злобно рычать и бросаться на иннуитов. Пришлось плетками из моржовой кожи загнать их в собачий сарай.

Вечер этот прошел очень весело, особенно, когда викинги обнаружили у хозяев в каменных кувшинах большой запас ягодного сока, который сильно напоминал вино из куманики, которое готовили у них дома на берегах родного фьорда.

9. СТРАННЫЙ ГРУЗ

На следующий день собаки перегрызлись, выбирая нового вожака. Груммоха они отвергли за измену: он ночевал в ледяном доме без них. Груммох по этому случаю решил в грусть не впадать.

– Не хватало учиться лаять еще и по-собачьи, – сказал он. – Это, по-моему, самый трудный язык на свете, тем более что надо при этом и хвостом вилять. А где я его возьму?

Овладевать иннуитским языком было не намного легче. Викинги пытались учить его, сидя долгими зимними вечерами у огня. Масляные лампы чадили, а тюленьи туши не добавляли воздуху свежести.

Единственным утешением было то, что примитивный язык иннуит состоял из очень малого количества слов, и постепенно викингам стало удаваться выразить кое-какие свои просьбы, хотя правильное произношение давалось с трудом.

Надо сказать, что женщины проявляли большое терпение и все повторяли и повторяли одно и то же слово, пока даже тугодум Ямсгар Хавварссон не запоминал хотя бы самое основное.

Но языком дело не ограничилось. Еще викинги научились стремительно бегать в толпе охотников с копьем наперевес и добывать моржей и тюленей на просторах ледяного моря.

Часто они пробегали милю за милей в лунном сиянии. Потому что в этих краях зимой была сплошная ночь, а день и вовсе не наступал. Добыв моржа, они помогали тащить его к стойбищу, где женщины угощали их горячей тюленьей печенкой наравне с другими.

– Теперь еще остается выучить тюлений язык, – пошутил как-то Груммох. – Я съел столько тюленьего мяса, что уже и сам наполовину превратился в тюленя.

Но он не стал произносить речи на тюленьем языке. Вместо этого он убил медведя.

Все произошло совершенно случайно. Если бы Груммох знал, что готовит ему судьба, то наверняка постарался бы в этот момент оказаться в другом месте. Не дурак же он подвергать себя такому риску! А случилось вот что.

Однажды Груммох, находясь на дне ловчей ямы, вбивал острые колья из китовых костей. Иннуиты покрывали такие ямы тюленьими шкурами и засыпали снегом. Если белый медведь проваливался в яму, острые колья неизбежно протыкали его. Ловчие ямы обычно делались на медвежьих тропах.

Груммох забил кол и поглядел наверх, ожидая, что кто-нибудь из иннуитов подаст ему следующий. Но тут обнаружилось, что никого из них там наверху, на краю ямы, нет и протянуть ему очередной кол некому. Но зато… зато там стоял огромный белый медведь величиной с самого Груммоха. Он пристально глядел на человека, без остановки мотая головой на своей гибкой, как змея, шее.

Груммох никогда не уклонялся от драки. С медведем, так с медведем. Но на этот раз он слегка растерялся, потому что в руках у него не было никакого другого оружия, кроме костяного колышка. Тем не менее он обратился к медведю с речью, призывая его спуститься вниз и выяснить, кто из них более достоин называться настоящим мужчиной или настоящим медведем, уж как там медведь пожелает на это взглянуть. Медведь не откликнулся на его призыв, сделанный на хорошем норвежском языке. Тогда Груммох перешел на ирландский. Но зверь продолжал стоять, где стоял, беспрерывно качая головой и скалясь, точно предлагал Груммоху воспеть белизну и крепость медвежьих зубов.

– Нет уж, – сказал ему Груммох. – Не дождешься. И если ты такой дурак, что не можешь понять, что тебя приглашают спуститься, тогда я сам к тебе поднимусь.

На этот раз слова прозвучали на языке иннуитов. Викинги часто теперь пользовались этим языком, даже обращаясь друг к другу, особенно из вежливости в присутствии хозяев, не понимавших по-норвежски.

Похоже, этот язык был белому медведю более доступен, чем норвежский или кельтский, потому что как только Груммох начал карабкаться наверх по склону ямы, медведь стал медленно спускаться вниз.

«Воины» встретились как раз на половине пути и оба разом кувырнулись на дно ямы. Медведь был много тяжелее Груммоха и, падая, подмял викинга под себя.

Хотя Груммох оказался внизу, он понял, что узкая яма – это его преимущество в данной ситуации. Это было, конечно, несправедливо, но Груммох тем не менее не стал терять времени. Он пустил в ход костяной кол, который с такого малого расстояния послужил ему не хуже стального меча.

Оба «воина» издавали такое страшное рычание, что иннуиты прибежали и, стоя наверху, нацелили стрелы на медведя.

– Не стреляйте! – крикнул им Груммох. – А то еще ненароком пришпилите меня к земле, вместо медведя!

Но стрелять не понадобилось, потому что минуты через три Груммох выпростался из-под обмякшего медведя и выбрался из ямы.

– Ну, я на сегодня работу кончил, – сказал он, обращаясь к Яга-Кага. – Теперь пошли кого помоложе, пусть вытащат медведя из ямы.

Чтобы поднять тушу медведя наверх понадобилось двенадцать «троллей». Сам Груммох был почти невредим, если не считать нескольких глубоких порезов на руках и на груди. Сам он назвал их «пустяковыми царапинами», однако на пути к стойбищу все же рухнул, потеряв сознание. Чтобы поднять его, тоже потребовалось ровно двенадцать иннуитов. Так что и медведь, и Груммох в стойбище прибыли на санях одновременно. Женщины принялись горько оплакивать раны викинга: они боялись, что медвежьи когти испортили прекрасную татуировку у него на груди.

С этого времени Груммох получил имя «Медвежий человек». И ему было предложено немедленно взять в жены любую из иннуитских девушек по собственному выбору. Но от этой чести он отказался, заявив, что не пристало изящной девушке из иннуитов брать в мужья такого неповоротливого верзилу, тем более, что он весь набит скверными привычками и ложится спать, не снимая сапог.

Его отказ стоил девушкам многих слез, но потом они с ним согласились и решили не проситься за него замуж, подарили ему ожерелье из лисьих зубов, спальный мешок из тюленьей шкуры, украшенный голубыми бусинками из мыльного камня, и маленький топорик из моржового клыка, насаженный на рукоятку из кости нарвала.

А старая колдунья, бросив тюленьи кости, предрекла Груммоху, что он в конце концов сделается великим вождем.

– Ну да, – прошипел Торнфинн Торнфиннссон, которому кроме маленьких тюленят ничего ни разу добыть не удалось, – не иначе как великим вождем собак!

Он таким образом собирался пошутить. Но, забывшись, высказал это на языке иннуитов, и собаки его расслышали. Когда же, погнавшись за ним, они наконец от него отстали, то на Торнфинне не осталось и клочка от его штанов. Таким образом у своих соплеменников он получил прозвище Торнфинн Бесштанный.

Но Груммох так и не сделался великим вождем иннуитов. Потому что в дальнейшем произошло следующее.

Когда стаяли снега, а лед сделался мягким и податливым под теплым дыханием нарождающейся весны, к стойбищу, причалил огромный каяк. В нем находились два иннуита, но из другого племени. Они были настолько худы, что, казалось, их кости просвечивают сквозь кожу. И были они так слабы, что сидели в своем каяке неподвижно, точно покойники. Их оттуда вынесли на руках и отогрели возле огня в ледяном доме.

Прошло несколько часов. Наевшись китового жира и горячей тюленьей печени, они слегка оправились и рассказали, как их каяк вмерз в лед и они не могли добраться до своего стойбища и как, едва выбравшись, они повернули на юг.

Так они гребли в южном направлении много дней подряд и доплыли до незнакомой страны, где текли реки и высились холмы, густо поросшие травой, и жили люди, у которых рога торчали на головах, а не во рту, как у моржей.

И были там еще люди, совсем не такие, как иннуиты, хотя многие слова их языка казались понятными. Кожа у них красная, а на голове растут перья. И надето на них совсем мало одежды, и носы у них длинные-предлинные.

И еще братья, приплывшие в каяке, сказали, что эти красные люди очень высокие, почти с Груммоха, и что они здорово сражаются топорами.

Гудбруд Гудбрудссон, которому обязательно надо было кого-нибудь поддеть, сказал:

– Лучшие боевые топоры изготовляются только в Норвегии, у нас там настоящее железо, у которого не тупится острый конец. А то, с чем вы говорите, не иначе, как просто игрушки, которыми женщинам только лучины щипать или маленьким мальчишкам забавляться друг с другом.

– У нас в каяке есть такие топоры, – откликнулся один из братьев. – Можете поглядеть сами.

Викинги направились к каяку и обнаружили там завернутые в тюленью шкуру топоры. Они были сделаны из красного металла, насажены на раскрашенные деревянные рукоятки и украшены разноцветными перьями.

– Удивительно красивые вещи, – сказал Груммох. – Правда на мой вкус они чересчур легкие. Но если бы у меня был такой топор, только размером побольше, неизвестно какие подвиги я бы еще совершил.

На что Харальд заметил:

– Ты отлично управляешься и с простым костяным колышком, названный братец!

Но Груммох продолжал:

– Хотел бы я встретить этих красных людей и прикупить у них парочку таких топориков. Я бы с ними поторговался!

– Как бы не выяснилось, что они умеют торговаться половчее, чем ты, Грумох Великан, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – и где ты тогда окажешься, неизвестно!

– Помру и успокоюсь, и буду счастлив, дружище! – отозвался Груммох. Ничего более разумного он к этим словам не прибавил. Но в этот вечер, когда все с изумлением рассматривали пестрые бусы и медные браслеты, привезенные братьями, Груммох завел беседу с Яга-Kara, убеждая его позволить викингам предпринять путешествие на «Длинном Змее» в эти неведомые страны, о которых рассказывали приплывшие в стойбище братья.

Попервоначалу старик только качал головой и даже плакал. Он сказал, что полюбил викингов и теперь считает их своей семьей. Но под конец Груммох все-таки убедил его, и тот согласился отпустить викингов с тем, однако, условием, что они обещают вернуться обратно.

И вот иннуиты отвезли норвежцев на санях к «Длинному Змею». Корабль был в целости, как они его оставили, а все их оружие лежало в хижине, которую они сами построили прошлой весной.

И вот викинги снова отправились в путь, и снова весной, и ветер надувал их сшитые из тюленьих шкур паруса.

– Если я вернусь к иннуитам, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – то Один может заявить свои права на мою голову!

– Мало выгоды извлек бы Один из твоей головы, – пробурчал Гудбруд Гудбрудссон. – Потому что она набита китовым жиром. Как, впрочем, и твое толстое брюхо.

– Не забывайте про быка, которого я встретил в поле над Ягесгардом! – напомнил Харальд Сигурдссон. – А также не забывайте про большой палец моей правой ноги!

И тогда все замолчали и стали махать руками, прощаясь с иннуитами, которые плакали на берегу и тоже махали руками и кивали своими опушенными мехом головами. Даже собаки казались опечаленными, расставаясь с Груммохом и его «стаей». Они лежали на мокрой, оттаивающей траве, уткнув морды в передние лапы, и так громко и жалобно скулили, как не скулили никогда до этих пор.

10. ЗЕМЛЯ

Весна была в самом разгаре, когда «Длинный Змей» развернулся носом в сторону новых неизведанных земель.

Викинги, покинув страну иннуитов, ни о чем другом не могли говорить, как только о раскрашенных топорах, о диковинных ожерельях и шлемах с перьями. Правда, иногда они вспоминали родную свою Норвегию, но это воспоминание быстро вытеснялось из головы мыслями о том, что ожидает их впереди.

– Если там есть золото, – мечтательно заметил Харальд, – то мы сделаемся богатыми, хоть ты и говоришь, что это редко удается людям, Груммох.

– Золото было упрятано под землю и в речной песок единственно к человеческому соблазну, вот что я думаю, братец. Кто берет себе это золото, берет с ним вместе и свою смерть. Подумай-ка о случае с Турвальдом Никлассоном из Йомсбю, который добыл целый ящик золота в стране франков и приволок его в свой дом в норвежском фьорде. А для чего? Только для того, чтобы какой-то жалкий мужичонка, прятавшийся в стволе дерева, перерезал ему глотку, не успела его ладья причалить к берегу.

– Зачем это я стану о нем думать? – отрезал Харальд. – Лучше я подумаю о Груммохе и Харальде Сигурдссоне, у которых хватит ума не быть захваченными врасплох какими-то мужичонками из древесных стволов. Турвальд Никлассон из Йомсбю обладал умом барана. Он стащил золото у франков из церкви, а это было священное золото и принадлежало Христу, Человек, который перерезал горло Турвальду, и был послан франкскими священниками, чтобы вдолбить ему это.

– Да не вдолбил он ему, а нож воткнул, чудило ты! – воскликнул Груммох. – И ножечек-то был, видать, острый, если вспомнить, как притих Турвальд Никлассон.

И тут они увидели прямо по носу корабля несколько полосок земли. Зеленых-презеленых.

– Никогда еще глазам моим не представлялась такая красота! – воскликнул Ямсгар Хавварссон, – а я уже тридцать лет плаваю по морям, и море – это моя стихия! Наконец-то ветры были к нам милостивы. И Фрейя – будь благословенна! – к нам благосклонна. Разрази меня гром, если я хоть когда-нибудь в жизни съем еще кусочек сырой рыбы или китового жира, или проглочу глоток мутной иннуитской воды или ягодного вина.

На что Гудбруд Гудбрудссон возразил:

– Истинный викинг – это зверь, лишенный желудка. Истинному викингу пять недель подряд должно быть достаточно только вдыхать морской воздух, он от этого и сыт и пьян. Викинг думает о морских походах, а вовсе не о жратве.

– Тогда истинный викинг – просто дурак, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – потому что это одно из истинных удовольствий – съесть хороший кусок жареной свинины да толстый ломоть ячменного хлеба с маслом, да поторопить это все кружкой на славу забродившего пива.

– Ммда, – вмешался в разговор Харальд. – Слегка удивительно, как это скальд воспевает жратву и питье. Мне-то казалось, что скальды думают только о легких облачках на небосклоне, где души испытанных воинов, облокотившись о свои щиты, слушают песнопения снежных дев.

– Но, Харальд, поэту ведь тоже надо жить.

– А зачем? – буркнул Гудбруд,

Корабль приближался к земле.

– Эту первую полосу земли я назову «Землей плоских камней», вторую – «Лесной», а третью – «Виноградной»^[7]. Я уверен, что там растет виноград, как в Миклагарде, где также щедро светит солнце, – заявил Харальд.

– А как ты назовешь лодку, которая скользит по волнам нам навстречу? – спросил Груммох, доставая боевой топор.

Харальд присмотрелся к узкой лодке с высоким носом и высокой кормой, на вид легкой, как ракушка. Пятеро обнаженных до пояса гребцов гребли слаженно и ритмично. Они были раздеты до пояса. Их черные волосы украшали перья.

Лодка неожиданно появилась из-за высокой волны и оказалась не дальше, чем на расстоянии двух выстрелов из лука.

Харальд сказал:

– Назовем ее лодка «Добро пожаловать».

Однако и он не поленился достать из ножен свой меч.

Теперь каноэ было уже так близко, что любой на «Длинном Змее» мог без труда добросить до нее свой шлем.

Было не трудно разглядеть, что кожа людей в лодке красного цвета, а точнее – отливала медью.

– Какие-то новые иннуиты, – сказал Гудбруд. – Попробуй поговорить с ними на иннуитском языке, Харальд. Я сильно сомневаюсь, чтобы они понимали по-норвежски.

– Что вы за люди, друзья? – сложив ладони рупором, обратился к ним Харальд, стараясь, чтобы голос его звучал помягче.

Один из краснокожих поднялся в лодке во весь рост. Грудь его была расписана желтыми полосами. На обеих руках сверкали тяжелые браслеты. В правой руке он держал длинное копье, к тупому концу которого был прикручен пучок выкрашенных в красный цвет перьев.

Краснокожий гордо вскинул голову и странным гнусавым голосом ответил:

– Беотук! Беотук! Ха! Ха! Ха!

Затем он слегка подался вперед и метнул копье в дракона на носу «Длинного Змея».

– Дурной знак, но хороший удар, – пробормотал Груммох. – Эти самые беотуки что-то не сильно дружелюбны, а, Харальд?

– Может это такой же простоватый народ как лапландцы или англичане? – отозвался Харальд. – Я попробую с ним еще поговорить.

Он опять сложил ладони и медленно произнес:

– Мы друзья с Севера.

Следующее копье угодило в мачту на расстоянии ладони от харальдовой головы.

– Да, простоватый народ, как же, – заметил Груммох. – Краснокожий, как видно, хороший воин, и кажется, не промах, как англичане и лапландцы.

Каноэ обогнуло «Длинного Змея» и направилось назад к берегу. Гребцы весело хохотали.

– Ну, если все люди в Стране плоских камней думают и действуют одинаково, то нам-то уж во всяком случае смеяться не придется, – сказал Груммох.

Но Ямсгар возразил ему беззаботно:

– Фух, да ты погляди, что это за пики? Наконечник той, что угодила в нашего дракона, сразу погнулся и затупился. Если оружие рушится только от того, что воткнется в дубовую деревяшку, так может, эти люди не такие уж страшные воины?

Груммох легонько похлопал его по плечу, и Ямсгар чуть не свалился на палубу.

– Твои ребра не дубовые, дружок, – сказал он. – И хотя этот металл мягок, он достаточно крепок для того, чтобы отправить тебя в дальнее путешествие, которое кончается Валхаллой. Имей это в виду.

– Я еще и то буду иметь в виду, – пробурчал Ямсгар обиженно, – что тот, кого погладит Груммох, не остается в прежнем виде. Я из-за тебя теперь рукой и пошевелить-то не могу!

– Как бы там ни было, – сказал Харальд, – нас мучают и голод, и жажда. Придется пристать к берегу, который мы назвали Землей плоских камней, хотя бы ненадолго. Может, еще все и обойдется.

«Длинный Змей» направился к песчаной полосе берега. Когда викинги подплыли поближе, они увидели, что берег кишит краснокожими людьми. И у каждого в руках было какое-нибудь оружие: или копье, или дубинка, или топор.

– Мужайтесь, друзья, – сказал Груммох. – И наденьте-ка свои рогатые шлемы. Может, они произведут впечатление на этих людей.

– Вряд ли, – заметил Гудбруд. – Вон там я вижу по крайней мере троих в шлемах с бычьими рогами не хуже наших. К тому же на их шлемах красуются еще и орлиные перья.

– Надо, чтобы мне кто-нибудь доказал, – мрачно заметил Харальд, выхватив меч, – что пучок перьев способен добавить воину силы или ловкости. Я не вижу в их руках мечей. И они меньше нас ростом.

– Хм, – буркнул Торнфинн, – но числом-то, числом их куда больше!

11. ВСТРЕЧА

«Длинный Змей» шел по мелководью.

– Никаких угрожающих жестов! – крикнул Харальд викингам. – Но все же будьте наготове. Если они захотят встретить нас мирно, то нам,оголодавшим волкам, ни к чему отказывать в этом. А если они замышляют войну, то глядите, чтобы каждый удар попадал в цель. И не размахивайте топорами, словно цепами на молотьбе. Каждый удар должен кусать. И никак иначе.

Когда они попрыгали за борт, то оказались по пояс в воде, воздух задрожал от свиста стрел, и многие из викингов всерьез испугались за свою жизнь. Но очень скоро выяснилось, что стрелы ударялись только о дерево корабля, а людей миновали.

– Они нас просто испытывают, – сказал Гудбруд Гудбрудссон, у которого на все всегда было готово объяснение.

– Тогда я вот-вот провалю экзамен, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – потому что ноги у меня дрожат, как у паралитика.

Но Харальд и Груммох только тряхнули всклокоченными головами и громко засмеялись, точно летящие стрелы пришлись как раз им по вкусу. Они бок о бок двинулись прямо к берегу, а все остальные – за ними, не оглядываясь на корабль, не выказывая ни малейшего страха.

Оказавшись шагах в десяти от густой толпы краснокожих, викинги остановились.

Среди толпы выделялся старик, весь в разноцветных перьях и с медными браслетами по всей длине обеих рук. Браслеты посверкивали сквозь прорехи в его долгополом кожаном одеянии. Харальд обратился именно к нему. Он заговорил на языке иннуитов, медленно и тщательно подбирая слова.

– Приветствуем вас, – сказал он. – Мы пришли с миром.

Краснокожий ответил ему долгим молчанием. Те, кто были помоложе, перешептывались и толкали друг друга локтями. Викинги заметили, что у каждого был лук с нацеленными на них стрелами.

Харальд повторил:

– Мы пришли с миром.

Украшенный перьями старик ударил себя ладонью в грудь и проговорил на языке, близком к языку иннуитов, и отличавшимся лишь несколько иной интонацией:

– Мы племя беотук – великие воины. А вы тоже великие воины?

Харальд почувствовал, в этом вопросе подвох: если бы он сказал, что, мол, да, норвежцы великие воины, то старик мог бы вызвать их на бой, не откладывая дела в долгий ящик, а если бы он сказал, что нет, то краснокожие могли бы накинуться и поубивать их всех из одного только презрения. Он секунду поколебался и ответил так:

– На этот вопрос только боги могут дать ответ. Мы воюем, когда нас вызывают на бой. Но мы мирно усаживаемся вокруг костра, когда нас приглашают сесть, только и всего.

Краснокожие начали о чем-то перешептываться, а один из них, высоченного роста и с крепкой, похожей на бочонок, грудью, выступил из толпы и низко склонил голову с заплетенной косой перед стариком в перьях. Он стал что-то горячо объяснять, размахивая огромной дубиной, утыканной акульими зубами.

Груммох прошептал:

– Этого парня нам стоит опасаться. Если это их главный воин, то, Харальд, позволь мне с ним встретиться. Мой «Поцелуй смерти» должен слегка поразмяться.

– Будет так, как ты скажешь, только давай подождем и поглядим.

Затем они заметили, как старик кивнул головой, а тот, с грудью, похожей на бочку, и с племенными знаками на широком лице, обратился к толпе краснокожих, что-то хрипло выкрикивая, точно пытаясь разбудить в них злобу.

Наконец он обернулся и поглядел на Харальда.

– Вы – собаки. А мы – люди, – выкрикнул он фальцетом.

Торнфинн Торнфиннссон пробормотал:

– Я так и знал, что выйдет что-нибудь нехорошее от того, что мы так долго жили в этом иннуитском собачьем сарае. Даже краснокожие учуяли их дух.

– Приподними куртку, покажи им, что у тебя нет хвоста крючком, дружище, – посоветовал ему Гудбруд.

– Я не уверен, – сказал Торнфинн шепотом. – Что-то подрагивает у меня сзади, и это не ножны.

Груммох сделал шаг вперед и метнул свой топор в воздух, тот кружась взлетел высоко-высоко. Великан легко поймал его правой рукой, сжав губы и выставив вперед правую ногу, опираясь на левую.

– Иди сюда, – сказал он краснокожему с вызовом, – и убедись, что эта собака больно кусается.

Краснокожие притихли и опустили луки, точно боялись пропустить интересное зрелище.

«Бочкогрудый» ударил себя по бокам, а затем пустился в странную пляску, легонько подскакивая на песке, словно стараясь подбодрить самого себя. Затем он издал боевой клич и кинулся на Груммоха.

Викинг стоял, точно окаменев, до тех пор, пока краснокожий не замахнулся дубинкой. Тогда он отразил удар древком своего топора так, что акульи зубы, поотломившись, полетели в разные стороны.

Краснокожий снова со злобой бросился на Груммоха, и снова Великан Груммох отбил удар.

«Бочкогрудый» поколебался с минуту, видимо, обдумывая, с какой стороны лучше подобраться к Груммоху. Норвежец воспользовался этим и, издав вопль, похожий на крик взъяренного быка, прыжком приблизился к противнику.

Краснокожий поднял свою расщепившуюся дубинку, чтобы отразить удар боевого топора, но в этот день Груммох был особенно удачлив. Он нанес всего один удар, но этот удар разрезал дубинку, точно она была сделана из сырой глины. Он нанес всего один удар, но его было бы достаточно, чтобы разрушить могучую грудную клетку краснокожего. Однако ловким движением в дюйме от его груди он повернул топор и огрел противника обухом.

Краснокожий застонал, у него прервалось дыхание, и он рухнул навзничь, пропахав борозду в песке своим тяжелым телом. Он лежал, раскинув руки и ноги, напоминая морскую звезду.

С мрачным видом Груммох приблизился к лежащему, точно собираясь добить его.

И викинги, и краснокожие хранили молчание. Старый вождь опустил голову, словно не хотел быть свидетелем позора своего воина. Никто из толпы не поднял оружие на Груммоха, стоявшего возле поверженного противника.

Груммох, постояв немного, склонился над ним и затем легонько коснулся его лба обухом топора.

– Мне просто повезло, – произнес он так, чтобы все его слышали. – Теперь я касаюсь тебя своим боевым топором в знак боевой дружбы. Встань и будь моим братом.

– Легко сказать, – пробормотал Торнфинн. – Боюсь, что ребра этого парня будут болеть целую неделю, так что он не сможет двигаться без посторонней помощи.

И когда краснокожий попробовал встать и не смог, Груммох вновь склонился над ним и поднял его легко, как ребенка, хотя тот был крупнее, чем большинство норвежцев.

Все краснокожие с восторженными криками замахали своим оружием, точно они одержали победу, а не потерпели поражение.

Старый вождь подошел к Груммоху.

– Этой мой сын Ваваша, – сказал он. – И хотя он очень дорог мне, он должен принять от тебя смерть. По нашим законам, он не может принять жизнь от первого встречного. Если ты не убьешь его, то не рассчитывай на его благодарность в будущем. А теперь решай сам.

– Ваваша храбрый воин, – ответил ему Груммох. – Я, Груммох, человек с Севера, люблю храбрецов и вовсе не стремлюсь их убивать. Пусть Ваваша станет моим братом, а также братом моего брата названного, Харальда Сигурдссона. Я вовсе не ищу благодарности краснокожего воина за то, что сохраню ему жизнь. Я только хочу, чтобы он стал моим побратимом и чтобы мы были вместе и наша храбрость удвоилась бы.

Тогда Ваваша, который чуть-чуть отдышался, хотя лицо его все еще покрывала смертельная бледность, смущенно произнес:

– Пусть будет так.

Он с трудом поднялся на ноги. Ваваша, Груммох и Харальд, сомкнули руки в дружеском рукопожатии, образовав небольшой кружок, а все люди племени беотук закружились на песке в медленном танце, выкрикивая что-то, размахивая оперенными пиками, и кивая головами, как это делают лошади.

Гудбруд Гудбрудссон пробормотал:

– Один брат стоит десятерых врагов.

Но Ямсгар Хавварссон заметил:

– Да, но брат на рассвете может стать врагом на закате.

– Да замолчи ты, – одернул его Торнфинн Торнфиннссон, – ты как лапландская старуха на весенней ярмарке, которая бормочет и пророчит всякие несчастья со своей любимой черной кошкой на голове.

Тогда простак Ямсгар похлопал себя по макушке и сказал:

– У меня на голове только волосы, и никакой черной кошки нет.

– Вот и смотри за ними получше, – сказал Гудбруд. – Потому что если ты видишь то, что я уже успел разглядеть, то поймешь, что эти люди любят коллекционировать чужие волосы. Погляди, сколько скальпов свисает с их ремней!

– Тогда я надену шапку, – откликнулся Ямсгар Хавварссон. – Мне вовсе неохота расставаться со своими волосами, хоть в них, может, и полно иннуитских вшей. Я люблю свои волосы. Они очень даже хороши, если их как следует расчесать и заплести в косы. У нас на фьорде очень многие женщины считают, что нет ничего красивее моих волос.

– Кто сомневается, – подхватил Торнфинн Торнфиннссон. – Они торчат у тебя точно сено в стогу. И жесткие, как щетина, и тонкие, как у старого осла. Береги их, дружище, не снимай шапку. Если такое сокровище будет утрачено, подобного не сыщешь во всей Норвегии.

– Я послушаюсь тебя, друг мой, – кивнул Ямсгар.

Они последовали за краснокожими вверх по холму и дошли до зеленой поляны, откуда в небо поднимался голубой дымок.

12. ПЛЕМЯ БЕОТУК

Жизнь среди племени беотук пришлась по душе викингам, особенно после их долгого пребывания в скованной льдом стране иннуитов и мучительного скитания по морским волнам.

Старый вождь, Гичита, предложил Харальду и Груммоху занять место у самого костра рядом с ним и Вавашей. Он подарил им головные уборы из перьев в знак того, что они приняты в члены племени. Это были шапки из меха, украшенные спереди и сзади орлиными и соколиными перьями. Головной убор Груммоха был отделан серебряными пуговичками, которые позванивали при ходьбе. А у Харальда он был украшен белыми крупными бусинами, нашитыми на широкую голубую ленту.

Вручая им эти дары, Гичита сказал:

– Великие воины должны носить знаки своей славы.

Младшая дочь Гичиты, Ненеошавег, научила их причесывать волосы на манер беотуков. Длинные пряди зачесывались назад, а получившийся «хвост» продевался в полую кость, так чтобы волосы не трепались, когда приходилось быстро передвигаться в лесной чаще.

– Это проще, чем заплетать их в косу, названный братец, – сказал Груммох Харальду. – Беда только в том, что эта кость прыгает за плечами, когда идешь, а это неприятно. Мне все кажется, что кто-то подкравшись, хлопает меня по спине.

– Да брось ты об этом беспокоиться, – ответил Харальд. – Если уж кто из здешних похлопает тебя между лопаток, тебе не придется оборачиваться. Твой позвоночник просто переломится, и все.

Это была, конечно, мрачная шутка. На самом деле, особенно в первое время, жизнь среди племени беотук проходила не без приятности. Викинги подарили Гичите железные мечи и боевые топоры, которые остались от тех, кто погиб на пути в Гренландию. В ответ Гичита подарил им оперенные топорики, сделанные из камня и лосиной кости, а также охотничьи ножи из меди и железа с рукоятками из лосиного или оленьего рога.

Вскоре викинги переняли у беотуков их боевую раскраску: она наносилась на лица широкими полосами. Иногда полосы были голубые, их готовили из сока местных растений. Иногда желтыми – из глины, которую добывали на поляне неподалеку от деревни.

Гудбруд Гудбрудссон заявил однажды:

– Эта раскраска очень тебе идет, Торнфинн Торнфиннссон.

Торнфинн поклонился с важностью, как это было принято у беотуков.

– Мне приятно, что ты это заметил, друг, – сказал он.

Гудбруд продолжил:

– В самом деле, она идет тебе потому, что скрывает твое уродство. Так ты меньше походишь на обезьяну и больше напоминаешь человека, хоть и очень чудного!

Торнфинн фыркнул и пошел прочь. Он направился к музыкантам, которые били в барабаны и играли на костяных флейтах и однострунных арфах.

Там, на поляне, под монотонную музыку Груммох танцевал Танец Медведя, которому когда-то обучился в Лапландии. Он раскачивал свое огромное туловище, волочил ноги, а руки его висели по бокам, как плети.

Этот танец беотукам чрезвычайно нравился. Они сразу же догадались, что он собой символизирует, и вскоре тоже начали ему подражать.

И еще кое-что очень понравилось беотукам в викингах. Норманны были великолепными рассказчиками и умели рассказывать истории о вечерних огнях, перед тем как забраться в свои кожаные спальные мешки и натянуть поверх звериные шкуры.

История, которую однажды поведал им Харальд, так понравилась слушателям, что они заставили его повторять ее снова и снова, пока и сами от слова до слова не выучили ее наизусть.

– Много-много лет назад, – так обычно начинал свое повествование Харальд, – у великой богини Фрейи было двое сыновей. Один – Бальдр Прекрасный, а другой – Хед Слепой. Ах, как радостно было смотреть на Бальдра, скачущего по небесному своду на своем белом коне! – Тут Харальд должен был остановиться, чтобы объяснить, что такое конь, потому что краснокожие никогда не видели лошадей. – И как печально было наблюдать Хеда, который бродил по лесам, спотыкаясь о древесные корни, слабый и беспомощный.

Бальдр был и красив и могуч, вот, например, как у вас Ваваша, и мастер на любое дело, а Хед был способен только жевать мясо, сидя у костра, да спать в своей постели, завернувшись в овечьи шкуры. Проку от него не было никакого.

Когда Харальд впервые произнес эти слова, странная тишина воцарилась среди его слушателей-беотуков, и все обернулись и поглядели в сторону бледного юноши, сидящего в одном из последних рядов.

– Фрейя так гордилась своим сыном-воином, – продолжал Харальд, – что однажды во время празднества, посвященного приходу весны, она призвала птиц, зверей и деревья в лесном краю никогда не причинять вреда Бальдру и взяла с них священную клятву. Она заставила принести клятву даже грозовые тучи и бурлящие воды, и они охотно поклялись, ведь в северных краях Бальдра любили абсолютно все.

И после того, как земля и вода, огонь и железо принесли свои клятвы, Один решил созвать всех на праздник и устроить состязания. Он пригласил всех знаменитых воинов и героев, чтобы они сразились с Бальдром, стреляли бы в него из луков или сражались мечами. Один хотел узнать, будет ли сдержана священная клятва. И клятва оказалась крепкой. Ни меч, ни стрела, ни топор не могли повредить Бальдру, они отскакивали от него. Прекрасный Воин оставался невредимым.

Праздник продолжался долго-долго, и рог с вином переходил из рук в руки. Коварный интриган, бог зла Локи подобрался к Фрейе и спросил у нее, неужели во всем огромном мире ничто не может повредить прекрасному юноше. И Фрейя, которая пила из рога наравне с мужчинами, беспечно призналась ему, что она не взяла клятву только со слабенького и ничего не значащего кустика омелы, который рос к востоку от Валхаллы. Кустик был так мал и слаб, что его-то уж можно было не опасаться.

В этот же вечер Локи, набросив на себя свой черный плащ, отправился в рощицу, где росла омела. Он срезал с кустика ветку, выстругал из нее стрелу своим острым ножом «Злодеем» и вернулся домой, спрятав ее под плащом. Локи направился прямехонько к Хеду, брату Бальдра, который молча стоял среди тех, кто шумел и восхвалял героя.

– А что же ты не веселишься, Хед? – спросил его Локи. – Что ты не примешь участия в состязаниях?

– Потому что я не вижу, где мой брат, да и оружия у меня нет, – ответил слепой.

– С чем не справиться человеку, то подвластно богам, – сказал бог зла Локи. – Я тебе отведу туда где он находится и поставлю рядом с ним. Пусти в него эту стрелу, тогда выйдет, что ты все-таки тоже участвовал в празднике и проверил его неуязвимость. Не пристало тебе, родному брату, быть в стороне, когда даже последний кухонный раб оказал ему честь, испытав его могущество.

И вот Хед оказался совсем рядом со смеющимся, счастливым Бальдром. Локи вложил стрелу из омелы в его слабую руку и направил ее Бальдру прямо в сердце.

Когда Хед шел к брату, все присутствующие расступились, давая ему дорогу, потому что Хед все-таки был королевских кровей.

Как только стрела коснулась Бальдра, она сразу же пронзила сердце юноши-бога, и он упал ничком, пытаясь вытащить это странное смертоносное оружие. Но оно поразило его насмерть, и Бальдр умер на полу залы, где происходило празднество, горько оплаканный своими друзьями.

Локи выскользнул из зала и растворился в темноте. Никто не обвинял Хеда, потому что все поняли, какую злую шутку сыграл с ним Локи. Так окончился короткий час торжества юного бога Бальдра.

Воины на щитах отнесли тело Бальдра к берегам фьорда и положили на его корабль «Звенящий Рог», самый большой корабль, когда-либо существовавший на севере. С ним вместе положили тело его жены Нанны, которая умерла от горя в ту же ночь. И у ног Бальдра покоился его белый жеребец Рексгор в золотой сбруе.

Корабль после долгих попыток наконец с трудом подожгли и пустили в море. Останки его затонули. Так прекрасный Бальдр был погребен по обычаю викингов. И боги и люди рыдали, понимая, что что-то светлое ушло из их жизни.

Когда Харальд окончил рассказ, вокруг костра племени беотуков наступила великая тишина, потому что история эта тронула их ничуть не меньше, чем самих викингов. У многих по щекам катились соленые слезы, и они этих слез не стыдились.

Чтобы немножко разрядить гнетущую тишину, Груммох сказал:

– Это древняя история, Гичита. Не плачь. Ведь твой сын также прекрасен, как Бальдр и такой же отважный воин. Ваваша похож на Бальдра, не сомневайся.

Тогда Гичита поднялся и указал на бледного юношу, который сидел вдалеке от огня.

– Да, – сказал он. – Но у меня еще есть сын, который очень напоминает несчастного Хеда. С той только разницей, что не глаза его, а руки ни на что не годны. Пойди сюда, Хеоме, пусть наши новые братья поглядят на твои руки.

13. ХЕОМЕ

Воины у костра расступились, чтобы Хеоме мог предстать перед Харальдом и Груммохом. Он послушался только после того, как Гичита трижды повторил свою просьбу, да и то скорчив недобрую гримасу на бледном лице.

Став возле костра под низкими еловыми ветками, он с горечью произнес:

– Вот мои руки, белые чужестранцы. Поглядите на них и в глубине души посмейтесь надо мной. Когда я был еще мальчишкой, их изуродовал бурый медведь. Полюбуйтесь.

Гичита печально склонил голову.

– Это случилось, – сказал он, – когда Хеоме шел двенадцатый год. По нашим обычаям мальчиков в этом возрасте посвящают в воины. Это моя печаль, что Хеоме не прошел испытаний.

Харальд мучительно искал слова, чтобы как-то утешить молодого человека, но не успел он раскрыть рот, как Хеоме горестно засмеялся и сказал так, чтобы слышали все:

– Это ты послал меня в леса, отец. Ты приказал мне сделать то, за что я поплатился своими руками. На тебе лежит вина! Ты отвечаешь за мои искалеченные руки!

Гичита низко склонил голову и заслонил лицо одеялом из шкуры буйвола. Ваваша, великий воин, резко поднялся от костра и протянул руки к брату. Отблески огня играли на его медных браслетах и крашенных перьях.

– Брат мой, – воскликнул он. – Никогда больше не говори так. Наш отец стар, и не надо доставлять ему мучений. Он послал тебя в леса, потому что таков обычай нашего народа, а не потому, что он хотел причинить тебе зло. Ты же плоть от его плоти, разве мог он желать тебе плохого?

Хеоме обернулся и со злобой плюнул брату в лицо. Воины у костра затаили дыхание.

– С тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет, женщины кормят меня с костяных ложек и пальцами отправляют мне кусочки еды в рот. Разве это жизнь для мужчины? Ты просишь меня не огорчать отца? Да я ненавижу его за то, что он сделал со мной! Гичита навеки утратил мою сыновнюю любовь!

Хеоме зарыдал, и слушать его рыдания в тихих сумерках было еще тяжелее, чем гневные слова. Это были рыдания приговоренного, утратившего всякую надежду и не знающего чем и для чего ему жить человека. Даже лесные птицы подхватили его рыдания, и все поляны и просеки в лесу отозвались птичьим эхом на его горестный плач.

Харальд встал. Вспомнив о своих раненых сыновьях, он сказал:

– У каждого человека есть свое горе.

Но Хеоме, резко обернувшись в его сторону, перебил его:

– Молчи, собака, когда говорит человек! Однажды я увижу, как тебя сожгут на медленном огне, ты, собака, лезущая в чужие дела!

Сказав это, он повернулся и пошел в темноту, подальше от света горящего костра. Воины расступились, давая ему дорогу.

– Это мой единственный брат, – печально проговорил Ваваша, – которого я люблю больше, чем свою правую руку, и который ненавидит меня в ответ.

– Если бы я мог, – с болью в голосе сказал Гичита, – я дал бы оторвать себе обе руки, чтобы только руки Хеоме вновь стали здоровыми.

После этого замерли и песни, и танцы, и рассказы. Ссора всех очень расстроила.

Когда викинги остались одни, Харальд сказал Груммоху:

– Настанет день, когда Локи придет и научит Хеда, как убить брата, Бальдра Прекрасного.

– Мне это тоже пришло в голову, – кивнул Груммох. – Что же нам предпринять, чтобы этого не случилось? Мы здесь чужие. А чужому лучше подождать за дверью, пока хозяева ссорятся в доме.

– Может, я зря рассказал эту старую норвежскую легенду сегодня, в присутствии Хеоме?

Но Груммох покачал головой.

– Беда случилась задолго до того, как мы покинули Норвегию, брат мой, – сказал он. – Ты не отвечаешь за горе этого бедолаги.

Харальд на мгновение задумался, а потом кивнул в знак согласия.

– И все же, если выдастся случай, я постараюсь, чтобы соплеменники приняли Хеоме как воина. Тогда, может, он откажется от мыслей о мести.

Случай представился раньше, чем Харальд или кто-нибудь другой мог предположить.

14. СЕРЫЙ ВОЛК

Охотники скользили по лесу беззвучно, как тени. Викинги, бежавшие отдельно от них под предводительством Харальда, производили больше шума, ведь они были непривычны к такому виду охоты.

Откуда-то спереди до них доносились крики совы. Такие крики беотуки обычно издавали, когда им удавалось выследить добычу.

– Наши люди не ухают как совы, когда видят своего врага, – заметил Гудбруд Гудбрудссон. – Они идут и приканчивают его – молча.

Торнфинн Торнфиннссон заметил, подмигнув:

– Это потому, что нас отличает скромность. Нам воспитание не позволяет хвастаться.

Он снова подмигнул и продолжил:

– Мой дядя, Свен Три Меча из Гульпье фьорда, всего лишь маленьким охотничьим ножом прикончил однажды пятнадцать датчан за одну ночь, пока они спали в зарослях вереска. Потом он вытер нож о траву и отправился домой ужинать. И ни словечка не сказал моей тетушке Бесье. Она спросила, откуда у него пятна на рукаве. Он заявил, что собирал чернику. Однажды он болтался на размохренной веревке над глубоким ущельем, собирая морской укроп целых четырнадцать часов. А когда к нему подошел пастух и предложил вытянуть его, он сказал: «Успокойся, приятель, мне ничего не стоит провисеть на этой веревке хоть до завтрашнего утра». Он был такой скромный, ясно вам?

Ямсгар Хавварссон сказал в своей обычной простоватой манере:

– Конечно, это правда, что мы, люди Севера, избегаем восхвалений и наград. Когда мой отец отправился на корабле в страну франков и сжег там семь церквей, то Папа Римский предложил ему большую награду: стол и постель до конца его жизни в самой крепкой тюрьме города Рима. Другой бы, может, и воспользовался такой милостью, но мой отец предпочел доживать дома со своей козочкой Несси и четырьмя коровками (я забыл их имена) и не воспользовался славой, распространившейся о нем в других землях.

– В самом деле, – заметил Торнфинн, подталкивая Гудбруда локтем, – мы все – очень скромные люди. Будем надеяться, что боги воздадут нам за это.

И когда они так разговаривали друг с другом на бегу, Харальд чуть не споткнулся о Хеоме, который лежал под кустом можжевельника, измученный попытками догнать своих соплеменников.

Груммох поднял молодого человека и перекинул его через плечо.

– Пошли, приятель, – сказал он, – может, ты и не сумеешь убить медведя, но это еще не резон отставать от других и просмотреть охотничью потеху.

Через какое-то время Хеоме начал лягаться, злясь на Груммоха за свое унижение. Но великан решил не обращать внимания на такие проявления дурного характера и продолжал его нести. В конце концов Хеоме затих.

К полудню, когда крики беотуков затихли вдалеке, викинги оказались на полянке, где в углу были навалены плоские камни, заросшие лишайником и диким плющом. В этой груде камней виднелся открытый лаз, точно это было чье-то жилище.

Харальд заглянул внутрь, но тут же отпрыгнул, словно его ударили по лицу. И тут все, кто подошел поближе, учуяли волчий запах.

Харальд крикнул:

– Это волчья лежка. Тут волк с волчицей и целая куча волчат.

Едва он успел объявить эту новость, как на пороге появился огромный серый волчище. Он рычал, злобно помахивая хвостом. Все разглядели его тяжелые челюсти и острые клыки.

– Да, тут, пожалуй, потребовался бы боевой топор, а не уполовник, которым моя бабушка прогнала англичан, явившихся в наш фьорд однажды весной.

– Это дедушка всех волков, – заметил Торнфинн. – Я ничего подобного не видел у нас в Норвегии.

Харальд наверное, отступил бы, уважая право зверя защитить свою жену и детей. Но огромное серое существо неожиданно издало грубый рык и кинулось на викинга, стоявшего шагах в трех от него. Харальд понял, что увернуться было бы глупо, да и выглядело бы это трусостью. Он выхватил охотничий нож и, наклонившись, чтобы дикий зверь не мог задеть его грудь и голову, повернул острие таким образом, что волк в своем прыжке сам распорол себе брюхо.

Когда зверь рухнул на землю, издав предсмертный вопль, Харальд нагнулся и, попросив у волка прощения, вонзил нож в холку. Огромный серый волк затих, только его задние лапы раз или два дрогнули в агонии.

Ямсгар Хавварссон заметил задумчиво:

– Ни один удар не был нанесен так блестяще, даже никем из лапландцев, а они здорово умеют управляться с охотничьим ножом. Если бы я был королем, сын Сигурда получил бы сейчас золотой браслет за храбрость.

– Если бы ты был королем, – заметил Торнфинн Торнфиннссон, – никому бы этот золотой браслет не достался, ты бы запрятал его в дубовую шкатулку и зарыл в землю, а сам бы ходил в рубище. Бывают на свете такие короли, и ты такой же, знаю я тебя.

Пока шли эти пререкания, Груммох подошел к Харальду и что-то прошептал ему на ухо. Харальд кивнул, соглашаясь.

– Хеоме, сын Гичиты, – сказал он, – весь мир знает, что ты храбрый парень. Только твои руки не позволяют тебе проявить мужество. Чтобы ты мог доказать это соплеменникам, я дарю тебе этого волка. Мы скажем, что ты схватился с ним и почти что прикончил его, когда один из наших людей подошел и нанес ему окончательный удар ножом. Как бы ты отнесся к этому?

Какое-то время Хеоме молчал, переводя взгляд с волка на Харальда и опять на волка. Наконец он заговорил, и губы его при этом подергивались:

– Это заставило бы наших людей, по крайней мере, почувствовать ко мне уважение. Они наконец-то признали бы меня мужчиной, за то, что я убил волка безоружным. Но как быть с этими белыми людьми?! Не проговорятся ли они, не выдадут ли наш секрет?

– Я ручаюсь, что тебе нечего опасаться. Все эти люди – мои друзья. Мы вместе выдержали грозные штормы на многих морях. Они не выдадут тайны, так ведь, викинги?

Все воины, стоявшие на поляне, подняли боевые топоры и потрясли ими в воздухе. Они поклялись не говорить об этом никому и никогда.

После этого все повернули назад, захватив с собой мертвого волка. Его нес Груммох, потому что это был зверь огромных размеров. Когда показался вигвам Гичиты, Груммох передал его Хеоме, и тот с трудом поволок добычу к жилищу своего отца.

Хеоме положил волка к ногам старого вождя и рассказал, как получилось, что он убил дикого зверя. Викинги стояли позади, скрестив руки на груди и кивая головами при каждом его слове.

Вначале на лице Гичиты отразилось сомнение, но когда он увидел, что и Харальд, и Груммох подтверждают слова сына кивками, он созвал старейшин племени беотук и торжественно провозгласил, что Хеоме отныне признается храбрецом и настоящим мужчиной.

Женщины ободрали волка и сделали из его шкуры головной убор для Хеоме. Его новое имя теперь стало «Победитель Волков».

Когда вернулся Ваваша, несший на шесте добытого на охоте оленя, и увидел Хеоме, важно вышагивающего в своем новом уборе, он удивленно спросил, что произошло.

Харальд поведал ему, как Хеоме показал себя настоящим воином. Тогда Ваваша подбежал к брату и заключил его в объятья, чуть не плача от радости.

Но викинги заметили, что Хеоме поспешил освободиться от братских объятий, презрительно скривив рот. Это больно задело Вавашу.

Груммох прошептал:

– Не совершили ли мы ошибку, братец?

– Возможно, – так же шепотом ответил Харальд. – посмотрим, что решат боги. Мы поклялись хранить тайну. С этой минуты мы должны забыть о происшедшем.

Надо сказать, что многие викинги в эту праздничную ночь пожалели о клятве, которую принесли днем на поляне. Они терпеть не могли заносчивых трусов, потому что сами были настоящими воинами.

15. ПУТЕШЕСТВИЕ ВГЛУБЬ СТРАНЫ

Весна была в полном разгаре. Деревья покрылись густой листвой, по лесным полянам в бесчисленном количестве носились молодые олени и лисы. Не было дерева, на котором бы птицы не свили гнезда. Орлы и ястребы парили в синем небе, гоняясь за добычей для птенцов.

Тогда Гичита созвал все племя и заявил:

– Настало время покинуть стойбище в лесах и двинуться в сторону великих равнин, где мы сможем запасти столько мяса и шкур, что хватит накормить зимой и одеть хоть весь белый свет. Готовьтесь, настало время путешествий, надо воспользоваться хорошей погодой, если мы хотим, чтобы наши каноэ спокойно прошли по рекам и озерам.

В течение двух следующих дней воины латали и смолили длинные кожаные каноэ и спустили их на воду. Они загрузили все необходимое для весеннего путешествия: и сушеное мясо, и туши молодых оленей, и меха, и бурдюки с вином, и, конечно, оружие.

«Длинный Змей» по-прежнему стоял на якоре возле берега, и викинги тоже занялись подготовкой драккара к плаванию. Они собирались последовать за беотуками, не зная хорошенько, что их ожидает.

Накануне отплытия Ваваша взошел на корабль викингов и сказал:

– Гичита, мой отец, возглавит наш поход, и Хеоме, вновь обращенный воин, будет рядом с ним, в его каноэ. Позвольте мне, мои новые братья, поплыть с вами на вашем большом деревянном каноэ. Я мечтал об этом с того самого мгновения, когда оно впервые приблизилось к нашему берегу.

Харальд пожал его большую смуглую руку.

– Мы охотно возьмем тебя с собой, Ваваша, – сказал он. – Ничего другого я и сам не желал бы. Ты сделаешься первым краснокожим викингом!

Тогда все норвежцы засмеялись от удовольствия, а Гудбруд Гудбрудссон подарил ему свой железный шлем с бычьими рогами и инкрустациями из меди и граната.

Ваваша был рад подарку и поклялся носить его не снимая в знак их нерушимого братства, хоть шлем и был довольно тяжелым. Когда судно отчалило от берега, Ваваша встал рядом с Харальдом и Груммохом на носу корабля, и все викинги готовы были поклясться, что они не встречали более красивого воина даже во фьордах своей далекой родины.

– Вот если бы он вооружился настоящим боевым топором вместо этого своего топорика, похожего на клюв дятла! – заметил Торнфинн.

– Не беспокойся, – сказал Гудбруд, – этот дятел может наделать дел не меньше, чем твой огромный нож мясника! Уверяю тебя, друг мой, стоит Ваваше только ткнуть своим топориком, и человек тут же – брык, и дух из него вон! А тебе надо еще раскрутить над головой свой кусок железа, насаженный на древесный ствол, прежде чем нанести удар. И вот ты уже и выдохся!

– Я готов поклясться, что ты и сам стал наполовину краснокожим. И почему ты до сих пор не носишь кожаную рубаху с каемочкой?

– Я уже об этом думал, дружище, – отозвался Гудбруд. – Эти рубахи очень теплые и куда более практичны, чем моя короткая шерстяная куртка.

На что Торнфинн фыркнул:

– Ступай и раскрась свою рожу, дикарь!

Но в глубине души Торнфинну нравились беотуки, и особенно Ваваша, который наверняка в дальнейшем станет великим боевым вождем, каким мог бы стать, как ему думалось, и всякий норвежский викинг.

Все было бы хорошо, но две вещи постоянно тревожили Харальда Сигурдссона. Во-первых, сон, который снился ему почти каждую ночь. Он видел во сне свою жену и обоих сыновей. Они стояли на вершине холма над фьордом, и, протягивая к нему руки, спрашивали его взглядом, когда же он наконец вернется домой. А во-вторых, его беспокоило поведение новоиспеченного воина, Хеоме, который не упускал ни единого случая, чтобы не напомнить всем и каждому о проявленной им доблести во время охоты на волка.

В первый же день их путешествия на запад Харальд отвел Груммоха в укромное местечко на носу корабля и сказал:

– Груммох, мой боевой друг, мне хотелось бы задать тебе два вопроса.

Груммох почесал свою лохматую голову:

– Давай, брат мой названный, спрашивай. Надеюсь, ты не захочешь узнать, откуда появляется ветер, или отчего луна делается круглой, как тарелка. Я признаюсь тебе открыто, на эти вопросы у меня нет ответов. Надеюсь, что со всеми остальными вопросами я справлюсь.

«А где зарождается прилив?» – чуть было не спросил Харальд, но шутка замерла у него на губах. В эту минуту он не был расположен шутить.

– Не думаешь ли ты, что было бы разумнее развернуть корабль и направить его на восход, туда, где наш дом, а вовсе не туда, где садится солнце? – задал он свой первый вопрос.

– Мне это тоже приходило в голову, – откликнулся Груммох. – Мы уже давно не были дома. Но подумай сам: нас стало вполовину меньше с того времени, как мы покинули родные берега. Разве что нам удалось бы уговорить десятка два беотуков сопровождать нас, иначе мы представим жалкое зрелище в открытых морях. К тому же, не в обычае норвежцев возвращаться без добычи, а мы пока что не добыли никаких сокровищ. Я надеюсь что там, в землях беотуков, мы, может быть, обнаружим серебро или золото, или, если боги будут милостивы, то и драгоценные камни, которые ничего не стоит привезти на «Длинном Змее». Тогда мы вернулись бы домой сознавая, что все это долгое путешествие было не понапрасну. Ответил я на твой первый вопрос, друг мой?

Харальд кивнул, но в глазах его продолжало светится непреодолимая жажда еще раз взглянуть на свою любимую супругу Асу дочь Торна и сыновей Свена и Ярослава.

– О чем еще ты собирался спросить, Харальд? – Груммох взглянул на него, лениво почесывая правый бок. Он решил изобразить великого пророка, которому на любой вопрос ответить так же легко, как прогнать муху.

– Меня беспокоит Хеоме, – продолжал Харальд, не реагируя на шутку. – Он был слаб и презираем своим народом, пока мы не помогли ему, надеясь, что он окрепнет духом и почувствует уважение к себе самому. Но кончилось это тем, что он только почувствовал презрение ко всем остальным. Теперь Хеоме тиранит воинов, а со своим братом, истинным воином Вавашей, обращается, как с собакой. Боюсь, что однажды он предаст своего брата и даже попытается его убить. Он захочет сам сделаться вождем племени, когда Гичита умрет. И более того, мне думается, что он и с нами попытается разделаться, поскольку нам известна его тайна.

Груммох зевнул.

– Хеоме, – сказал он, – не более чем кусачий комар, такой вот, какие увязались за нашим кораблем. Они докучливы, но не более того. Хочешь от них отделаться, ну, махни рукой и отгони. Если же какой из них сядет на руку и приладиться укусить, возьми да прихлопни его ладонью. Вот он и превратится в ничто. То же самое и с Хеоме. Он называет себя Хеоме Волк, а я зову его Хеоме Комар. Если Хеоме Комар чем-нибудь заденет меня, я прихлопну его, и от него даже памяти не останется.

Харальд задумчиво кивнул.

– Отважные слова, брат мой, – заметил он. – Но отвага это еще не мудрость. Я не раз приглядывался к его лицу. В нем есть некая странная сила. Боюсь, когда-нибудь пробьет час, и он может оказаться настоящим мужчиной, а вовсе не простым комаром. Мы должны смотреть правде в глаза, Груммох. Он может причинить нам зло.

Груммох стал напевать себе под нос легкомысленную песенку. Потом сказал:

– Ничего, я справлюсь с ним, если что и случиться, Харальд. Как я вспомню, какого перца я задал ирландцам во времена короля Мак-Миорога, так мне смешно делается при мысли о Хеоме.

– Ты встретил тех людей, – возразил Харальд, – когда ты был молод и жаден до побед и славы. К тому же они были простые воины, чья сила крылась только в боевых топорах и мечах. Стоило тебе справиться с их мечом и топором, как им приходил конец. Но Хеоме не владеет ни топором, ни мечом. Его сила в его голове, и хитрость его – грозное оружие. Он может напасть там и тогда, когда этого вовсе не ждешь. Неизвестно, до чего он додумается: до медвежьей ямы, или неожиданно упавшего дерева, или, снежного обвала, или пробоины в корабле, или яда, подсыпанного в питье, или жилы вокруг шеи спящего.

– Мы все в руках Одина, – философски заметил Груммох. – Что должно случиться, того не миновать. Оно все равно случится, Это то же самое, что и твоя тревога по поводу Девы со щитом, которая явилась тебе, когда мы отказались подобрать этого хоконова парня, Хавлока Ингольфссона.

– Ты даже не представляешь себе, насколько справедливы твои слова, друг мой, – печально отозвался Харальд. – Я думаю об этом, если не каждый день, то через день. Я не ребенок, меня не убаюкаешь сладкими речами. Я знаю, я поступил дурно, и Один накажет меня так или иначе. Вполне возможно, он для этого уже избрал Хеоме, и тот принесет мне смерть.

Груммох громко рассмеялся и заставил Харальда выпить большой рог ягодного вина, чтобы хоть немного его развеселить.

Может на час-другой это средство и помогло, но его не хватило даже до вечера. Харальд опять помрачнел. Он не принял участия в игре, когда викинги состязались в метании топора, коротая время в утомительном и однообразном плавании.

Они натягивали веревку, не толще мизинца, между двумя шестами, и отойдя на расстояние десяти шагов, прицеливались и метали топор, стараясь перерубить веревку в самом центре. Харальд обычно первым начинал эту потеху, но на этот раз он только пожал плечами и отошел в сторону.

– Сын Сигурда сегодня не в духе, – заметил Гудбруд Гудбрудссон.

– У него, должно быть, болит живот, – предположил Ямсгар Хавварссон. – Ни от чего другого человек не делается так мрачен.

16. ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ

Первые два дня они шли по узкой реке, и к вечеру второго высадились на берег и устроили стоянку под нависающими скалами, где-то там в вышине выли волки. На небо выкатилась круглая и бледная луна.

Место было зеленое, но какое-то пустынное.

– Кто здесь живет? – обратился Харальд к Ваваше.

Ваваша раскинул руки и передернул плечами.

– Мало кто, – сказал он. – Племена, которые никак себя не называют. Они выходят на охоту небольшими группами. Это непохожие на нас люди. Они носят одежды из меха, как медведи, и пришли с далекого севера. Они поклоняются луне и питаются не мясом, а только жиром убитых животных. Их нечего боятся. Стоит им завидеть нас издали, в перьях и с топорами, как они тут же бросаются наутек и прячутся в лесах.

– А есть здесь кто-нибудь, кого беотуки боятся, Ваваша? – спросил Груммох.

На что Ваваша ответил так:

– Нет, Великан, таких людей, кого боялись бы беотуки, не существует. Но к некоторым мы все же должны относится с известной осторожностью. Это, например, племя алгонкинов, которые живут на расстоянии одной луны отсюда, в верхнем течении большой реки, куда мы вскорости направимся. Это жестокие воины, и их много. Они не любят беотуков, потому что давным-давно, с тех пор уже сменилось много поколений, наши люди высадились на берегу и по неведению срубили их священное дерево. Они не замышляли ничего плохого, просто хотели построить избушку, чтобы защитить себя от бурь, которые обычно налетают к концу охотничьего сезона. В это время мы уже начинаем собираться, чтобы вернуться на зиму к своему стойбищу.

– Ну, и что же эти алгонкины, они на вас нападают? – спросил Харальд.

Ваваша кивнул:

– Бывает год, когда они прячутся в засаде и ждут, когда мы появимся. Тогда проливается великая кровь. А выпадают и такие годы, когда они просто толпятся на берегу и только провожают нас взглядами, в основном надеясь на то, что река сама с нами расправится. На этой реке часто подстерегает опасность: пороги, стремнины, водопады, подводные скалы и оползни.

– Чего же вы тогда, – возразил Груммох, – каждый год отправляетесь вглубь страны, когда легко прокормиться и у себя на берегу?

– На это есть много причин, – ответил Ваваша. – Во-первых, потому, что в самом начале времен великий бог, Гитчигума, повелел нам поступать именно так. Во-вторых, потому, что наше племя всегда совершало это путешествие, как и многие другие племена. И еще потому, что нам необходимо бывать время от времени в Великих Карьерах возле Большого Озера, где мы выкапываем священный камень. Нигде в мире больше нельзя найти священный камень, только там. Из этого камня можно сделать трубки мира и ожерелья, которые защищают нас от грома и молнии.

Он запустил руку под свою легкую одежду и снял длинное ожерелье из красного камня. Каждая бусина была вырезана в форме человеческой головы и нанизана на тончайшую нить из оленьей кожи.

Харальд осторожно перебирал бусины руками.

– Этот камень такой твердый, Ваваша, – сказал он. – Как это удается так точно вырезать на нем человеческое лицо?

Ваваша потихоньку взял из рук викинга свое ожерелье, точно оно могло утратить свою магическую силу в чужих руках.

– Когда камень достается из земли, он бывает мягкий, как глина, – продолжил объяснения Ваваша. – Вот тогда-то на нем и можно вырезать все, что угодно, острым ножом. Это ожерелье было сделано отцом моего деда, несколько жизней назад. Как видите, оно не раскалывается и не ломается. Это очень сильное средство. Ни один, на ком оно бывало, не был поражен громом или молнией.

– Мне бы такое ожерелье, тогда Тор может беситься, сколько ему захочется, – сказал Груммох.

– Глупые речи, Груммох Великан, – заметил прислушивавшийся к разговору Торнфинн Торнфиннссон. – Может быть, Тор слушает тебя сейчас. Он может решить поразить тебя до того, как ты накопаешь себе таких камней. И где ты тогда окажешься?

Великан пожал могучими плечами.

– Сгорю и превращусь в свиные шкварки. Тебе-то что до этого, Торнфинн Торнфиннссон?

– Я могу оказаться рядом с тобой, – сказал он. – И тогда я тоже превращусь в свиные шкварки. И все из-за тебя!

– Ну тогда вы оба изжаритесь в хорошей компании, – сказал Гудбруд Гудбрудссон. – Это все лучше, чем изжариться с ЯмсгаромХавварссоном. Он такой тощий, что какие из него шкварки?

Ваваша выслушал всю эту болтовню спокойно. Он уже привык к тому, что у викингов была манера подшучивать друг над другом. Из такой пикировки обычно ничего плохого не следовало, если только они не выпивали перед тем слишком много ягодного вина. И хорошо бы во время перепалки не было у них в руках боевых топоров. Но в этот вечер ни у кого в руках ничего не было, и никто не выпил более глотка красного ягодного сока из тыквенной бутылки.

На следующее утро они свернули стоянку и отправились в плавание, едва забрезжило: беотуки в своих каноэ мерно взмахивали веслами в таком ритме, что могли грести сутками, не уставая.

Корабль викингов плыл среди каноэ как гусыня со своими бесчисленными гусятами. Свежий восточный ветер наполнял его паруса.

17. АЛГОНКИНЫ

Месяц успел народиться, сделаться полным и исчезнуть, когда «Длинный Змей», покинув широкие воды, вошел в узкое устье реки. В этом месте путешественникам были видны сразу оба берега всего лишь в трех перелетах стрелы.

Надвигались сумерки, когда Ваваша впервые что-то почувствовал, втянув воздух чуткими ноздрями. Он прошептал:

– Пахнет опасностью, друзья мои.

Все краснокожие подняли головы и принюхались, как Ваваша. Точно дуновение тревоги легкой волной прокатилось по всем каноэ. Они подплыли поближе друг к другу и были похожи на оленей, которые вдруг все разом уловили резкий запах еще пока невидимого волка.

Харальд спросил шепотом:

– Это алгонкины, Ваваша?

Тот кивнул.

– Мой нос сообщает мне, что это алгонкины и абнаки. Я думал, что еще какое-то время они не появятся. Абнаки последние годы не продвигались вглубь страны. То, что доносится запах и тех, и других очень плохо. Абнаки сами по себе не страшны. Но когда они объединяются с другими племенами, то становятся много храбрее. Им тогда кажется, что они вновь великий народ, каким были в незапамятные времена.

Каноэ Гичиты подплыло близко к «Длинному Змею», и старый вождь проговорил хриплым голосом, обращаясь к сыну:

– Я заметил огни по обоим берегам, Ваваша. Люди в лесах ждут именно нас, поэтому и не прячут свои огни. Это обозначает, что они чувствуют силу. Что ты посоветуешь, сын мой? Будем продолжать путь или повернем назад? Можно совершить путешествие и попозже, когда эти племена уберутся отсюда.

– Беотуки еще никогда не убегали от алгонкинов, – отозвался Ваваша. – А от абнаков тем более. Еще не хватало боятся этих пожирающих белок и пьющих гнилую болотную воду! С нами белые братья. С вами мы ничуть не слабее тех, кто залег в засаде на берегу. Я советую, чтобы каноэ с женщинами и детьми следовали за кормой «Длинного Змея», а мы двинемся вперед, как настоящие воины.

Хеоме сидел на носу в каноэ своего отца. Руки у него дрожали от страха, и подрагивали бледные губы.

– Давай вернемся, отец, – молил он тоненьким голоском. – Мой брат Ваваша думает только о своей славе. А я забочусь о наших людях. Какой будет прок от того, что Ваваша повесит десяток скальпов в своем вигваме, если лучшая часть наших воинов останется лежать на здешних берегах?

Гичита ничего не ответил своему младшему сыну, но продолжал глядеть на старшего, словно ожидая от него окончательного решения.

– Ни разу в жизни не уклонялся я от битвы, – сказал Ваваша. – не повернусь спиной к врагу и на этот раз. Если, отец, ты прислушаешься к Хеоме и отправишься назад, я продолжу путь с воинами на «Длинном Змее». Надо положить конец этой вражде с алгонкинами. Если мы испугаемся их сейчас, то больше никогда они не пропустят нас к священному камню. Все люди в лесах и долинах будут смеяться над нами и назовут собаками и пожирателями падали. Вот мой ответ!

Гичита наклонил голову и сказал:

– Да будет так, сын мой. Я ждал от тебя именно такого ответа. Его я и хотел услышать.

Хеоме испустил вопль, как перепутанная женщина, упал ничком в каноэ и накрыл голову кожаной рубахой.

Гудбруд Гудбрудссон заметил:

– И как это у одного отца могут быть два таких разных сына? Один, дающий жизнь людям, удивляет меня, право же!

Торнфинн возразил ему:

– Один создал тебя и меня. За краснокожих он не отвечает. Они дети какого-то другого бога.

Наступила темнота, лишь узенький серпик новорожденного мев небе слабо освещал землю. Чутким ухом Харальд Сигурдссон улавливал, как в темноте люди достают из колчанов стрелы, накладывают их на натянутую тетиву, вынимают из ножен острые ножи, готовят к бою топорики. Каноэ слегка покачивались на поблескивающих водах. Чувствовалось, что люди напряжены, как псы перед охотой на крупного зверя.

– Вперед! – тихо скомандовал Гичита. – Голос Грома, принеси нам удачу!

– Лично я надеюсь только на свой «Поцелуй Смерти»! – сказал Груммох. – Голос Грома может и не раздаться, когда я призову его на помощь.

– А у меня в правой руке «Миротворец», этого мне достаточно, – отозвался Харальд. – Только когда мы начнем обмениваться ударами с врагами, постарайся, брат, встать со мной спина к спине. Тогда мы сможем на равных справиться с десятком алгонкинов. Счет будет справедливым!

По всей палубе «Длинного Змея» шли подобные разговоры, боевые братья по старому обычаю договаривались друг с другом, как им лучше встретить врага. Торнфинн встал с Гудбрудом, Ямсгар с юношей из Йомсберга по имени Кнут Ульфссон. Этот парень любил рукодельничать, а волосы носил заплетенными в четыре косы и на голове обруч, скрученный из медной проволоки.

Но никому из викингов никогда не приходило в голову подсмеиваться над ним, потому что он происходил из семьи, где было пятнадцать берсерков, да и сам Кнут снес головы трем саксам до того, как ему исполнилось четырнадцать лет.

Гичита издал боевой клич совы, и каноэ тронулись с места.

Какое-то время ничего не происходило, и кое-кто успел подумать, что тревога была ложной. Но вдруг с правого и левого берега донесся вопль алгонкинов, похожий на тявканье лисы зимой, и послышался медвежий рык, которым обычно призывали к битве абнаки.

В воздухе засвистели стрелы. Одна пролетела под правой рукой Харальда и ударилась о дубовые доски палубы.

– Метко! – сказал он Груммоху, который напевал какой-то несложный мотивчик, как обычно во время битвы.

– Да, – согласился Великан, – и это не последний выстрел, который раздастся до исхода ночи.

Потом со всех сторон послышалась песня смерти алгонкинов:

– Не следовало бы мне, чужестранцу, – сказал Торнфинн, – плохо отзываться о местных скальдах, только мне кажется, что их песенку больше пристало петь детишкам, играя в скакалки, чем взрослым мужчинам в благородном сражении. Когда с этим делом будет покончено и у нас будет время подумать о более приятных вещах, я сочиню подходящую песню, которую мы будем петь в соответствующих случаях.

Но Торнфинн Торнфиннссон не выполнил своего обещания, потому что вдруг «Длинный Змей» содрогнулся от топота множества ног, и до обоняния каждого донесся запах прогорклого медвежьего жира, которым краснокожие мажутся с ног до головы, чтобы было легко выскользнуть из рук противника.

Торнфинн пал первым, острие пики воткнулись ему между лопаток. Сделав последнее усилие, он взял с собой за порог смерти алгонкина, нанесшего ему смертельный удар.

После его гибели Гудбруду пришлось прижаться спиной к мачте. Харальд и Груммох, чьи глаза немного привыкли к темноте, испустили одновременно устрашающий боевой клич. Они были слишком крупны, чтобы остаться незамеченными, и решили открыто врезаться в густой пчелиный рой краснокожих.

Их устрашающий рык эхом отразился от вспененных вод реки, наводя ужас на врагов.

Харальд нанес первый удар «Миротворцем».

– Один! – сказал Харальд, открывая счет и сопровождая его леденящим душу смехом.

Груммох размахнулся «Поцелуем Смерти».

– Один! – крикнул он и засмеялся еще страшнее, чем Харальд. Хитрое гибкое существо оказалось у Харальда под правой рукой и взмахнуло томагавком. Харальд быстро поднял и опустил свой меч. Послышался глубокий, со всхлипом, стон.

– Два и царапина! – хохотнул Харальд, перекидывая меч из правой руки в левую.

Груммох размахивал «Поцелуем Смерти», как косой, потому что черные тени толпились особенно густо с его стороны. Только ему одному было известно, сколько раз острое лезвие поживилось желанной пищей, но и все остальные слышали вопли, которые следовали почти за каждым взмахом.

– Трое, и ни одной царапины, – возгласил он мрачным голосом, а вслед за этим принялся хохотать так, точно небеса целиком принадлежали ему одному.

– Притормози, – сказал Харальд. – а то я никак с тобой не сравняюсь, брат! Это несправедливо!

И они опять стали смеяться, точно неслись вместе с валькириями по темному северному небу мимо блистающих звезд.

За их спиной Ямсгар Хавварссон потерял свой меч, когда вонзил его глубоко в краснокожего и тот уполз куда-то в темноту. Теперь он сражался голыми руками, отбиваясь от ударов, затем схватываясь врукопашную и добираясь до вражеского горла. Возле его ног уже лежали бездыханными четверо абнаков, но тут и ему самому был нанесен тяжелый удар. Ямсгар рухнул на палубу и из последних сил выдохнул:

– Кнут Ульфссон, видно подразучился я драться. Если я усну и не проснусь, передай привет моим дочерям и жене, когда вернешься на берега родного фьорда.

Ямсгар умолк навсегда. А Кнут Ульфссон почувствовал, как у него в черепе начала громко пульсировать кровь, точно забил боевой барабан. Он знал, что это, хоть иногда и забывал, что в нем живет берсерк.

Груммох, ударив по голове краснокожего обухом своего топора, прокричал:

– Восемь!

А еле державшийся на ногах Харальд ответил:

– Шесть!

Кнут Ульфссон запел песню, которую все его родичи всегда запевали в подобных случаях, потому что все они были настоящими берсерками:

И каждая строка в его песне сопровождалась взмахом боевого топора, и от каждого взмаха замертво падал краснокожий, иногда с глухим стоном, иногда с предсмертным криком. Наконец никто уже не смог подобраться к Кнуту Ульфссону, потому что возле него выросла гора трупов алгонкинов и абнаков.

– Девять! – выкликнул Груммох. – Однако топор мой затупился. Приходится бить по два раза. Надо будет с утра его хорошенько заточить, а то так дело не пойдет!

Харальд еле стоял на ногах, тяжело опираясь о спину Груммоха, по его рукам и груди текло красное вино войны.

– Девять, – сказал он, и стал сползать вниз. Груммох взвалил друга себе на спину, продолжая размахивать «Поцелуем Смерти».

Внизу, в каноэ рядом с «Длинным Змеем», Ваваша таким же образом поддерживал своего старого отца. Хеоме лежал, укрывшись с головой, не дыша и желая только одного – чтобы никто из врагов его не обнаружил.

В конце концов, те из нападавших, кто еще оставался в живых, с трудом перевалились через борт корабля, наугад попадали в свои каноэ, невидные в темноте, и стали грести к лесистым берегам настолько быстро, насколько им позволяли раны.

Они уже не тявкали, как зимние лисы, и не рычали, как бурые медведи. Когда они скрылись из виду, Ваваша обратился к викингам:

– Друзья мои, догоним их и закончим это дело, как должно. Сожжем их лодки и деревни. Дадим им возможность запомнить нас навсегда!

Но Груммох, который еще не знал, насколько тяжело ранен Харальд, ответил ему:

– Отправляйся туда, Ваваша, со своими воинами и разожги там маленькие огонечки сам. Не пристало норвежцам сниматься с якоря, не прибрав палубу. А у нас тут еще немало работы. Но подай нам знак, если придется туго, и мы тут же явимся на помощь.

Ваваша ничего не ответил. Он собрал тех, кого смог, и они поплыли по темной воде. Вскоре оба берега заполыхали пожарами.

Никто из воинов Ваваши при этом не пострадал. Деревни сгорели, алгонкинские и абнакские воины исчезли, точно их вовсе никогда и не было.

Единственным живым существом, которое обнаружил Ваваша, оказался краснокожий малыш, которого забыли при поспешном бегстве.

Он сидел, прислонившись к боевому барабану, и безмятежно сосал палец.

Ваваша взял его на руки. Маленький ребенок считался у беотуков священным, и причинять ему вред было запрещено.

Не то, что викинги в далекие времена. Они, по их выражению, «очищали» города, которые им доводилось захватить. Ваваша отнес младенца в свое каноэ, напевая песенку и забавляя его, чтобы не испугался темноты.

Ребенка воин протянул женщине, чей муж одним из первых пал в этой битве. Она назвала малыша именем, которое означало «Подарок богов», и в дальнейшем он приносил ей только радость.

Ребенку ведь все равно, к какому он принадлежит племени. Ему нужно только молоко и материнское тепло. Да еще ласковая песенка, которую мать напевает, склонившись к нему в вечерний час, когда едва мерцают угли догоревшего костра.

18. РАССВЕТ И МОГИЛА ДЛЯ БРАТЬЕВ

Когда снова рассвело и белые воины вместе с краснокожими смогли оглядеться, они поняли, что заплатили хорошую цену за ночную победу. Десять каноэ затонули, и в каждом находилось по четыре воина. Правда, некоторые из них все еще были здесь, но вряд ли в будущем они смогли бы снова выйти на охоту, или спеть песню, или принять пищу… Алгонкины были великие мастера рубить топором и снимать скальпы. Гичита оплакивал их, покрыв голову кожаной робой. Ваваша гладил его забинтованные руки, стараясь как-то утешить. Ноги старого вождя тоже были сильно изранены, так, что он даже не мог подняться. Правда, женщины, которые ухаживали за ним, накладывали на раны целебный мох и делали примочки из травяных отваров, уверяли, что раны Гичиты затянутся еще до наступления полнолуния.

Хеоме, чей страх опять навлек на него всеобщее презрение, сидел в отдалении в полном одиночестве и тупо глядел на воду.

На «Длинном Змее» Харальд и Груммох подсчитывали свои потери. У Харальда на голове была шишка величиной с мужской кулак.

– Благодари Одина, – сказал Великан, – за то что он наградил тебя крепким норвежским черепом, брат мой.

Не в силах ответить на шутку Груммоха, Харальд только молча кивнул и показал взглядом на Ямсгара Хавварссона и Торнфинна Торнфиннссона, лежавших навзничь с повернутыми к небесам лицами. Казалось, они погружены в глубокий сон.

– Гудбруду Гудбрудссону будет одиноко, – сказал Харальд с горестным вздохом. – Не было еще такой дружной пары по эту сторону Валхаллы. Погляди, скольких краснокожих они уложили. Эта парочка не теряла времени даром.

Все поглядели на Гудбруда. Он стоял возле самой мачты, и тела алгонкинов и абнаков громоздились возле него. Харальд окликнул его, но Гудбруд не отозвался. Он стоял, скорбно склонив голову на грудь, видимо горюя о потерянном друге.

Но нет! Не в печали склонил он голову! И не думал он в этот момент о погибших друзьях. Он вообще ни о чем не думал. Две алгонкинские стрелы пригвоздили его к мачте, вот почему не упал он на палубу вместе с другими, кого коснулась смерть.

Кнут Ульфссон, усевшись на планшире, перевязывал раны тряпьем. Глаза его все еще были безумны, в них по-прежнему бушевала битва. Он запел печальную песнь:

Харальд подошел к нему и ласково потрепал по израненному плечу.

– Убийцы уже получили свое, берсерк, – сказал он, – их деревни сметены с лица земли, будто их никогда и не было на свете.

Кнут Ульфссон ничего поглядел на Харальда пустым взглядом, точно не осознавая о чем говорит вождь. Потом он продолжил свою песнь, словно тут же и забыл о самом существовании Харальда.

– Бесполезно заговаривать с ним, – заметил Груммох. – Эти берсерки живут в замкнутом мире, где есть место только битве и братству. Потребуется еще какое-то время, чтобы уши Кнута Ульфссона стали снова воспринимать человеческую речь. Он пока находится в боевом угаре. Он сейчас ничего не способен заметить, даже если поднесет к глазам собственную руку. Все берсерки таковы, ты же знаешь.

– Погляди только, – грустно вздохнул Харальд, – мы потеряли четверых из них. Мы заплатили дорогую цену, сокрушив алгонкинов и абнаков ради беотуков, наших краснокожих друзей.

– Враг тоже заплатил не мало, – сказал Груммох, – указывая на человека, наполовину перевесившегося через борт.

Побратимы с усилием подняли тело краснокожего великана и положили на палубные доски.

С головы до ног он был облачен, как полагалось только великому вождю. На нем был колоссальных размеров головной убор из орлиных перьев, кончики которых были выкрашены темно-коричневой краской. К перьям крепились красные пряди волос, как бы выраставшие из распушенных шариков белого гусиного пуха. Могучую шею украшало ожерелье из сотни медвежьих когтей, оправленных в серебро и нанизанных на тоненький кожаный ремешок. Руки великана повыше локтя охватывали кованные медные браслеты с выгравированными на них изображениями «Птицы Грома» – орла. Его одежда была так расшита красными, синими и желтыми бусинами, что между ними не удалось бы просунуть и лезвие ножа. На мокасинах тонкой золотой нитью было вышито изображение восходящего солнца на фоне лазурного неба, расшитого крошечными, с муравьиную головку, бусинками из бирюзы.

Лицо вождя, с нанесенными на него широкими полосами желтой глины, все еще сохраняло гордое выражение. Мертвая рука сжимала оперенный томагавк, точно желая взять его с собой в тот далекий и темный путь, который лежал теперь перед ним.

Ваваша поднялся на корабль и поглядел на покойного.

– Это Боевой Орел, – сказал он, – самый могущественный из алгонкинских вождей. В молодости они были друзьями с моим отцом, пока не поссорились из-за женщины. После этого они поклялись убить друг друга. Но Гичита в глубине души до сих пор любит его. Для отца было бы большим горем узнать, что Боевой Орел погиб на вашем корабле, откуда его дух не сможет прибыть на Последнюю Охоту. Давайте ничего ему не скажем. У него и так горя хватает.

Сказав это, Ваваша встал на колени возле убитого и дотронулся пальцами сперва до правой, потом до левой щеки. Прикоснулся к его груди – сначала справа, потом слева. Затем он ласково что-то прошептал так, чтобы никто не мог услышать, и, склонившись еще ниже, мягко надавил на веки и закрыл Боевому Орлу глаза.

После этого викинги сняли с него роскошное облачение и привязали к его ногам камень.

Они перевалили его за борт, с другой стороны, не там, где находилось каноэ Гичиты, так чтобы старого вождя не постигла еще и эта печаль.

Чуть позже в этот же день они разложили на берегу погребальный костер, положили в ноги каждому воину оружие, чтобы в конце своего пути он мог сразу заняться охотой или принять участие в сражении.

И в этот же самый день, когда солнце оказалось в зените, Гичита повелел Ваваше побрататься с Груммохом и Харальдом, как того требовал обычай краснокожих.

Для этого надевший ради такого случая головной убор с бизоньими рогами знахарь сделал по надрезу на руке у каждого из них, смешал их кровь и помазал ранки. Затем всех троих, крепко взявшихся за руки, положили в неглубокую траншею, заранее выкопанную краснокожими воинами в мягкой прибрежной земле и всех троих этой же землей припорошили.

Обряд обозначал, что все трое должны жить, как братья, и вместе лечь в землю, когда пробьет их последний час.

После этого беотуки начали плясать и распевать свои песни под высокие звуки костяных флейт и мягкие удары кожаных барабанов.

Только Хеоме не выказывал никакой радости. Он сидел один неподалеку от детей и женщин, окидывая всех злобными взглядами.

19. ОЗЕРО БОГОВ

И вот настало время великого и многотрудного перехода. Случалось, что река становилась совершенно непреодолимой: она стремглав неслась по порогам, кидалась в разные стороны, как зверь, стараясь проглотить и корабль викингов, и каноэ краснокожих. В такие моменты краснокожие устремлялись в маленькие речушки, которые спокойно текли под низко нависающими над водой ветками деревьев. Однажды какое-то странное существо, похожее на кошку, соскользнуло с ветки, угодив прямо в одно из каноэ. Это было так неожиданно, что воины все до одного попрыгали в воду. Они плавали вокруг каноэ и били зверя томагавками до тех пор, пока он перестал скалить на них свои страшные зубищи и не затих. Женщины и дети, наблюдавшие всю эту сцену из других каноэ, захлопали в ладоши и засмеялись от радости. Они тут же подняли крик, потому что каждый хотел сшить себе одежду из красивой шкуры убитого зверя.

Иногда перед путниками вырастали сплошной стеной скалы. По отвесным стенам грохоча низвергались потоки вспенившейся ледяной воды.

Тогда всем приходилось высаживаться на берег и нести лодки на плечах, обходя водопады. Это были моменты тяжелых испытаний. «Длинный Змей» был малость тяжеловат, чтобы таскать его на руках! Приходилось викингам валить деревья и ставить корабль на катки. И викинги, и краснокожие, и женщины, и даже детишки, схватившись за крепчайший, сплетенный из кожи канат волокли корабль по суше к верховьям реки, где течение было поспокойнее.

– Нам уже приходилось перетаскивать суда волоком в Гардарики, – заметил Харальд. – Например, попался нам на пути волок, когда мы возвращались из Миклагарда на кораблях, которыми владел Хокон Свиной Жир.

– М-да, – хмыкнул в ответ Груммох, прикрыв глаза ладонью и пытаясь разглядеть вершину горы, с которой река срывалась вниз бешеным потоком. – Разве это был волок! Такого, что здесь твориться, наверно, больше не встретишь на всей земле!

Но они в конце концов добрались до верховьев, стерев в кровь руки, хребет у мужчин чуть не переламывался пополам, а кровь стучала и пела в голове. На вершине горы они расположились на ночь. Усталость валила их с ног, ни у кого не было сил двигаться дальше.

Однажды они расположились на ночь на опушке сосновой рощи. Женщины тихонько ударяли по натянутой коже маленьких барабанов, а подростки плясали у костра.

Вдруг неожиданно для всех Хеоме вскочил на ноги, размахивая искалеченными руками, с искаженным злобой лицом.

– Почему, отец мой, – вскричал он, – эти белые чужестранцы сидят с тобой и моим братом Вавашей у костра, а мне место находится только среди ребятишек?! Разве я не доказал всем, что я мужчина, как и любой другой?

На морщинистом лице Гичиты, освещенным желтыми отблесками огня, появилась печальная улыбка.

– Хеоме, сын мой, – начал он ласково, – я не могу нарушать обычаи народа, требуя того, что желательно мне или тебе. Все из нашего племени знают, что я люблю обоих моих сыновей одинаково, как и полагается отцу. Оба мои сына для меня равны, несмотря на то, что один большой и сильный, а другой маленький и слабый. Даже среди медвежьего народа отец одинаково забавляется и с калечным медвежонком, и со здоровым и сильным, который может повзрослев, прогнать его.

– А не сможет ли и калечный медвежонок прогнать старого матерого медведя с помощью хитрости, которая и в голову-то не придет старику? – спросил Хеоме, щуря свой недобрые глаза.

У Гичиты сильно болели ноги, доставляя ему большие страдания. Он как-то не обратил внимания на слова сына, продолжая говорить свое:

– Это верно, что ты принес волка, убитого неподалеку от нашего стойбища. Но когда мы столкнулись с алгонкинами и абнаками, ты не показал себя воином и истинным сыном вождя. Люди говорят о том, что когда они сражались, ты лежал в каноэ, укрывшись шкурами, точно тебя там вовсе и не было. Вот почему твое место сейчас не рядом со мной и твоим братом. И с этим я ничего не могу поделать до тех пор, пока тебе не выпадет случай вновь проявить себя мужчиной. Тогда и ты, сын мой, будешь сидеть со мной рядом вместе с остальными, и ты тоже принесешь клятву кровного братства с великими белыми воинами, и тебя положат рядом с ними в могилу братства и прикроют землей.

На это раздался визгливый голос Хеоме:

– Я лучше умру, Гичита, чем побратаюсь с этими чужаками! Это просто белые волки, вот кто они есть! Эти белые волки пришли сюда ради собственной добычи, а вовсе не из любви к нашему народу!

Харальд и Груммох сидели у костра молча, воззрившись на Хеоме, но он избегал встречаться с ними взглядом. Зато другие викинги не проявили такого же спокойствия. Среди них поднялся ропот.

Они громко заявили, что потеряли отличных воинов в битве, которая вовсе их не касалась. А иные говорили, что если бы Харальд вовремя к ним прислушался, то «Длинный Змей» был бы уже на полпути к дому.

Но Ваваша постарался всех примирить. Он поднялся и стал исполнять у костра Танец Орла, широко раскинув руки, кружась и подпрыгивая, словно птица, которую он изображал, парила в воздухе над костром. Время от времени он издавал клич: «Ку-и-и-и! Ку-и-и-и!»

Женщины у отдаленных костров подхватили этот клич «Ку-и-и-и! Ку-и-и-и!». И кричали до тех пор, пока лесное эхо многократно его не повторило.

Когда барабанные палочки из молодого ясеня и орешника начали выбивать легкую дробь, Ваваша застыл на месте, поднялся на цыпочки, и колыша руками, точно трепеща крыльями, сомкнул кончики пальцев над головой.

И пока все молчали, застыв в восхищении перед дивно исполненными танцем, Хеоме встал и с презрением плюнул в огонь.

Но никто даже и не взглянул на него. Все взоры были устремлены на юного воина, который однажды сделается вождем их племени.

Когда Ваваша замер, вытянувшись на носках, барабаны ударили – туанг! – точно слетела стрела с тетивы огромного лука.

И затем, в полной тишине, Ваваша, выкрикнув высоким голосом «Ку-и-и-и-ок!», закружился на месте, опускаясь все ниже и ниже, кругами обходя костры, пока наконец не опустился на землю, все еще трепеща одной рукой-крылом.

Наконец, и эта рука замерла, и бой барабанов стал стихать, пока не превратился в еле слышный шепот, и замер вместе с затихшей на земле птицей.

Глаза у женщины сделались влажными от слез, дети подползли поближе к матерям, пряча лица в их кожаных одеждах. И только воины продолжали молча взирать на Вавашу, их медные лица оставались неподвижны и бесстрастны. Они молча выражали свое восхищение.

Гичита наклонил свою старую голову и произнес молитву, обращенную к Богу-Орлу:

Тогда Ваваша поднялся и подошел к отцу.

– Хорошо ли я танцевал, отец? – спросил он с улыбкой.

Старый вождь кивнул.

– Очень хорошо, сын мой, – сказал он. – Я сердцем чувствую, что теперь мы доживем до того, чтобы вновь увидеть Великие Озера, и доберемся до священных камней.

Но Харальд шепнул Груммоху:

– Я бы во все это поверил тоже, если бы этот бешенный волк, Хеоме, оказался бы скованным железной цепью, так чтобы нам можно было каждый час знать, что он замышляет. Прошлой ночью мне приснилось, будто он стоит на воде прямо посредине реки и беседует с Девой со щитом, которая однажды явилась мне из тумана, после того как я оставил Хавлока Ингольфссона погибать на тонущем острове. Во сне мне почудилось, будто Хеоме и Дева со щитом о чем-то договорились друг с другом, потому что они держались за руки и улыбались. И чуднее всего то, что искалеченные руки Хеоме были совсем здоровы, а пальцы его шевелились после рукопожатия Девы.

– Снам не стоит доверять, – ответил Груммох. – Мне как-то раз приснилось, что у меня появился новый меч и боевой топор, весь отделанный драгоценными камнями из Миклагарда. Так ясно я это видел, и дотрагивался до них, и даже чуть было палец не обрезал! А проснулся, пошарил под лавкой, где им полагалось лежать – и ничего похожего! И никто мне их никогда не дарил! Нет, Харальд, смешно верить снам. Не думай ты больше про этого Хеоме Волка. Если он станет чересчур опасным, я скажу Кнуту Ульфссону, берсерку, чтобы он прогулялся с Хеоме в лесочек и показал ему путь в Валхаллу – своим маленьким ножичком. Это поручение, безусловно, понравится Кнуту, потому что он мало думает о чем-либо другом. Его не заставишь грести или тянуть корабль на веревках! Но надо же ему что-нибудь делать, чтобы оправдать свое существование!

Харальд отвернулся, ничего не ответив. Ему казалось, что вряд ли Кнуту захотелось бы прикончить увечного сына Гичиты, сколь зловредным он бы ни оказался. Для этого Кнут был слишком серьезным воином.

Но на следующий день перед храбрецом Кнутом встала другая задача, которая была ему больше по вкусу, хоть и явилась полной неожиданностью и для него самого и для всех остальных.

Он брел по лесу вдоль берега, когда остальные воины выгребали против течения, как вдруг прямо перед ним спрыгнул с дерева незнакомый краснокожий и накинулся на него, размахнувшись боевой дубинкой.

Кнут был не тем человеком, который уклоняется от битвы. Он быстро пригнулся так, что дубинка только мазнула его по спине. Затем берсерк ударил краснокожего по ногам, и тот мгновенно оказался на земле. Кнут и сам не запомнил, как он махнул своим топором. Краснокожий, неподвижно лежавший у его ног, уж и вовсе не мог ничего вспомнить. Он был убит единственным ударом топора.

Затем Кнут спел короткую песенку о том, какой он лихой вояка, стащил с убитого его головной убор и одежду, расшитую голубыми и желтыми бусинами и облачился в них. В душе он был франтом, только вот в бесконечных путешествиях и плаваниях бедному Кнуту негде было развернуться.

Когда наконец он догнал «Длинного Змея», который боролся с речной стремниной, кто-то из викингов крикнул:

– Глядите-ка на берегу какой-то белый краснокожий!

Тут все рассмотрели белокурые косы и признали в «краснокожем» Кнута Ульфссона.

– На тебе наряд сына вождя, – сказал Ваваша с мрачной улыбкой. – Так одеваются люди из племени снейда. Красиво, ничего не скажешь.

Кнут приосанился и тряхнул убором из перьев.

– Тот, на ком были эти одежды, их вовсе не заслуживал, – заявил он. – Кто носит такой изысканный наряд, должен уметь драться более искусно.

К этому он ничего больше не добавил.

– Если ваш воин убил сына вождя снейда, тогда нам надо двигаться побыстрее, – сказал Ваваша с тревогой. – Это мстительный народ. Вряд ли они будут сидеть у костра, мирно распевая песни, когда до них дойдет весть о случившемся.

На «Длинном Змее» так же, как и на всех каноэ, гребцы налегли на весла и не останавливались день и ночь, пока не решили, что им удалось покинуть территорию снейдов.

Следующей ночью им пришлось сделать привал на берегу небольшого водоема, над которым низко склонялись ветки огромных елей. У Гичиты отекла правая нога, покраснела и сделалась горячей.

Старая знахарка из беотуков, которая прекрасно умела залечивать раны, заявила, что опухоль не спадет, если Гичита не пролежит целую ночь спокойно с повязкой из кожи зеленой змеи.

И хотя старый вождь сказал, что он не хочет задерживать путешественников, особенно в таком гиблом месте, молодые воины, возможно, первый раз в жизни, отказались ему повиноваться и принялись сушить весла. Трое воинов тут же отправились в леса, и через несколько часов упорных поисков вернулись с тремя зелеными змейками. С них тут же сняли кожу и быстро, пока кожа еще сохраняла влагу, обернули раненую ногу Гичиты.

Все улеглись спать. И пока краснокожие на земле, а викинги на корабле мирно спали, к лагерю подобрались странные люди в медвежьих шкурах. Они уселись возле вытащенных на берег каноэ держа наготове свои боевые топоры. Лица их были плоски и неподвижны. Глаза – точно узкие прорешки в оленьей шкуре.

Когда Ваваша проснулся, он с изумлением увидел, что охрану, которую он оставил на ночь, как будто ветром сдуло. Предводитель одетых в медвежьи шкуры обратился к Ваваше:

– Не вини своих охранников, друг мой. Мы подобрались к ним незаметно и привязали к деревьям. Мы не причинили им вреда. Вам от нас тоже никакого вреда не будет, если только вы проявите выдержку и разум.

– Кто вы такие? – спросил Ваваша у предводителя. – Я не знаю вашего языка, хотя и могу кое-что разобрать из вашей речи.

Тот ответил Ваваше:

– Мы племя, носящее имя кри. Мы живем на болотах. Нас иногда так и называют – болотные кри. Мы заблудились в здешних лесах и потеряли дорогу. Мы не различаем деревьев. Они для нас все одинаковы. Мы не привыкли бродить по лесам.

Ваваша кивнул в знак того, что понял.

– Что вы хотите, болотные кри?

– Мы хотим добраться до места возле Большого Озера, где добывается камень для трубок. Но мы не знаем туда пути. Согласитесь проводить нас, и тогда все обойдется хорошо.

– Вы что, хотите нам пригрозить? – возмутился Ваваша. – Не очень-то умно с вашей стороны так говорить с беотуками. С нами вместе к Великим Озерам направляются белые боги на большом деревянном корабле. Хорошо, что они пока спят и не слышат ваших заносчивых речей. Иначе бы они непременно укоротили бы ваш рост ровно на голову, или уменьшили бы ваше племя на несколько дюжин.

Пришельцы прислушивались к словам Ваваши, недоверчиво улыбаясь. Ваваша трижды свистнул условным свистом, и Груммох, сон которого всегда был неглубок, выскочил на берег и двинулся в сторону болотных кри, сидевших на корточках и державших на коленях свои топоры.

Он встал перед ними, распрямившись во весь свой громадный рост, и казался в ширину, как трое кри. Он был облачен в слегка поржавевшую кольчугу и рогатый шлем. Его боевой топор выглядел таким тяжелым, что ни один из пришедших не смог бы его даже приподнять.

Когда Груммох пошел прямо на чужаков, они отпрянули, затаив дыхание, хотя и не показали страха – из гордости.

– Так как? – спросил он громовым голосом. – Скажи мне, брат Ваваша, медведи явились, чтобы разговеться от поста с нами или нами?

– Пусть сами решают, – сказал Ваваша громко, чтобы всем было слышно. – Если они выбирают первое – милости просим, оленины хватит на всех, Если же второе – то они жаждут смерти. Что ж, мы не откажем им в этом.

Груммох, лениво кивнув, стал покачивать в руке «Поцелуй Смерти», точно помешивая бледный свет приближавшейся зари. Топор посвистывал, а болотные жители не сводили с него восторженных глаз.

Наконец вождь чужаков проговорил с кислой улыбкой:

– Этот парень не из тех, кого бы мне хотелось обидеть, если только десять моих братьев не окажутся рядом.

Груммох перестал вертеть боевой топор.

– Пойди и приведи своих десятерых братьев, – сказал он. – Я посижу тут на камушке и подожду. Я не из тех, кто уклоняется от сражения.

Но индеец покачал своей лохматой головой.

– На севере мы великий народ, – ответил он Груммоху, – и все нас уважают, даже большое племя иннуитов. Мы хотели бы сохранить свое положение. А сохранится ли оно, если твой огромный топор прогуляется по нашим головам? Послушай-ка меня, ты, белый бог! Давай продолжим путешествие вместе, и, если придется, будем сражаться бок о бок. Идет?

Ваваша кивнул, и Груммох тоже ответил согласием, потому что по правде говоря, ему вовсе не хотелось затевать сражение натощак.

Вскоре к ним присоединился Харальд, и все уселись вокруг большого костра. И Гичита был с ними. Отек сошел с его ноги, жар поутих, а краснота исчезла, как и обещала старая знахарка.

Вождь болотных кри достал из-под одежды длинную полую трубку черного дерева и приспособил к ее концу резную чашу из красного камня. Он наполнил чашу высушенными семенами и измельченными сухими листьями каких-то трав, потом поджег содержимое чаши и пососал другой конец черной трубки. У него изо рта пошел дым.

– Клянусь Тором, странное колдовство! – воскликнул Кнут Ульфссон. – Никогда еще мне не приходилось видеть, чтобы дым шел у человека прямо изо рта. Не сжигает же он рот изнутри, а, Ваваша?

– Никто еще пока от этого не сгорел, – хохотнул в ответ молодой воин. – Хотя пускать дым изо рта не в обычае моего народа. Правда, они могут выдувать дым, когда их призывают к этому другие племена. Это обозначает мир, понимаешь?

Вождь болотных людей передал трубку Груммоху, знаками показав, что тот должен последовать его примеру.

Великан втянул в себя дым через трубку, и тут же закашлялся так. Казалось, он тут же и умрет, потому что он позабыл выдохнуть дым, а вместо этого проглотил его, как проглотил бы глоток медового напитка.

Все краснокожие дружно рассмеялись, а один из болотных кри даже осмелился подойти и похлопать Груммоха по спине. Но тут же, скорчив гримасу, отдернул руку, потому что спина Груммоха в кольчуге была твердой, как амбарная дверь из крепкого дуба.

Так с веселым смехом трубка передавалась из рук в руки. Кнут Ульфссон выдохнул самую длинную из всех струю синего дыма.

– Это детская забава! – воскликнул он. – А ну, кто из вас решиться съесть и трубку, и то, чем она набита, вместе с огнем?

Однако Харальд остановил его строгим взглядом, потому что берсерк мог и в самом деле проделать то, о чем сказал, и ему было все равно, умно это или глупо.

Наконец трубка была вновь убрана под одежду Ланука, вождя болотных кри.

С этого времени оба краснокожих племени продолжили путешествие вместе.

И вот однажды, одним прекрасным утром, они миновав излучину реки остановились в священном трепете.

Их взорам предстали воды Великого Озера, широкого, как настоящее море. По поверхности зеленых волн точно лодки там и сям плыли стволы огромных деревьев. Противоположного берега озера было не видно.

– Мне доводилось пересекать страну финнов, – сказал Харальд. – Я встречал там немало озер. Но по сравнению с этим их озера просто лужи после дождя!

Груммох спросил Вавашу:

– Вся эта вода в самом деле озеро или, может быть, все-таки море? Мне как-то не верится, что озеро может быть таким безбрежным!

– Это озеро, друг мой, – сказал Ваваша. – Это Озеро Богов. Но это еще не конец нашего пути. Мы должны переплыть это озеро, затем еще одно, и еще одно, и только тогда мы попадем туда, где собираются все племена. Там цель нашего путешествия.

20. МЕСТО, ГДЕ СОБИРАЮТСЯ ВСЕ ПЛЕМЕНА

Когда лето было в самом разгаре, и орлы носились в небе, переполненные энергией жизни, а солнце, казалось, с каждым днем светит все ярче и ярче, беотуки и болотные кри поставили свои вигвамы из кожи бизонов, высотою с три человеческих роста. Эти кожаные жилища были ярко раскрашены, а отверстия для дыма в них были обращены на восток, потому что ветер на равнине, как правило, дул с запада.

И вдоль берегов огромного озера, и в лесах, и в обширных прериях – всюду высились вигвамы. Казалось, все краснокожие, сколько их было на земле, собрались сюда, чтобы поохотиться на круторогих бизонов и добыть священный красный камень.

Харальд и все викинги, стоя на палубе «Длинного Змея», смотрели на бессчетное множество вигвамов, утопающих в клубах дыма и пыли. Они прислушивались к мириадам доносившихся до них звуков: крикам мужчин, детскому визгу, собачьему лаю, поющим женским голосам, стуку топоров, барабанному бою, тонким голосам флейт, топоту танцующих ног…

– Никогда бы в жизни я не подумал, – сказал Груммох, – что можно увидеть и услышать такое множество живых людей и такое несметное количество звуков зараз. В Каледонии, когда осенью гуси готовились к отлету, нам, ребятишкам, казалось, что нигде в мире не может быть такого скопища живых существ. А теперь я думаю, что даже если бы все гуси, жившие на земле с начала времен, собрались вместе, и то бы их не было столько, сколько сюда привалило краснокожих.

– А я вот что думаю, – сказал Харальд мечтательно. – Вот бы всю эту толпу да переправить в Норвегию, да дать бы им в руки по боевому топору и по пучку стрел, какие дела можно было бы совершить! Тот, кто сделался бы их боевым вождем, мог бы с ними завоевать Англию и страну франков, Миклагард, Испанию и еще полмира! Такой вождь прославил бы свое имя, как никто на свете до него! Его назвали бы истинно великим!

– Мой отец, – вступил в разговор Кнут Ульфссон, – возглавил однажды поход против франков. Стал он во главе ирландцев, исландцев и данов. А все кончилось тем, что они друг другу перерезали глотки, и остался мой отец в стране франков с разбитым кораблем и ржавым кинжалом. С этим ему и предстояло добыть себе счастье. Три года добирался он до дому пешком. Вот уж не хотел бы я возглавить такое разношерстное войско. Эти краснокожие больше, чем любой народ, какой мне в жизни встречался, склонны перерезать друг другу глотки, уж поверьте мне!

Когда викинги отправились в большой вигвам Гичиты, они застали там вождей других племен, с которыми Гичита о чем-то совещался. Он принимал их полулежа на шкурах. Ноги у него все еще сильно болели, и он не мог разговаривать стоя. Зато все его воины полукругом стояли у него за спиной.

Другие вожди передавали трубку мира по кругу. Гичита говорил, а они кивали головами, и черные глаза их не выдавали никаких чувств. Выражение их не изменилось даже тогда, когда прибыли белые викинги и встали за спиной у Гичиты.

Харальд с удивлением обвел взглядом вождей у костра. Ему никогда не приходило в голову, что люди могут быть такими разными! Среди них были низкорослые, с плоскими желтыми лицами, как у иннуитов, и завернутые в медвежьи шкуры мехом наружу, так что и лица-то было трудно разглядеть, и высоченные, с коричневой кожей, на которых, наоборот, почти ничего не было надето, кроме расшитой бусами набедренной повязки, медных браслетов да маленького колчана со стрелами, висящего на ремешке на шее, и крепкие прочно «сколоченные» мужчины в расшитых коротких куртках и мокасинах, с уборами из орлиных перьев на головах, которые держали в руках ножи иопушенные мехом небольшие щиты. Словом, люди всякого вида и из всех племен. Гичита что-то говорил им на простом, примитивном языке, помогая себе жестами. Они либо кивали в ответ, либо махали руками.

Ваваша шепнул Харальду:

– Мы прибыли последними, и поэтому должны поведать о своем путешествии. Вот почему мой отец Гичита говорит с ними. Таков обычай. Он объясняется на «первоначальном языке». Так мы его называем. Это язык первых краснокожих людей, которые прибыли с севера тысячу жизней назад. Они пришли сюда, неся свои пожитки на спине, чтобы заселить леса, берега и равнины в здешних местах. Все краснокожие знают этот язык и говорят на нем, когда соберутся вместе в это время года. Это язык мира и братства. Позже, когда мы покинем священный карьер, мы опять будем говорить каждый на своем языке.

– И что же, – спросил Харальд, – когда вы оставите эти места, вы опять будете убивать друг друга?

Ваваша кивнул.

– Это древний обычай, – сказал он. – Мы все тронемся в путь, когда задуют северные ветры – в один и тот же день. И направимся каждый к своему стойбищу. Древний закон гласит, что никто не имеет права начинать сражение в течение трех дней. А через три дня, когда краснокожие успеют удалиться на довольно большое расстояние от священных мест, тогда они могут себе позволить все что угодно.

– Это в обычае и у других народов, – вступил в разговор Груммох. – Народы, которые живут южнее Миклагарда, совершают ежегодные паломничества к святым местам в Иерусалиме. У них это тоже принято. Также и у саксов, и у франков, которые направляются на поклонение в Рим. Это мудрое соглашение, и оно сдерживает кровопролитие, которое могло бы случиться, не будь такого закона.

Ваваша мрачно улыбнулся.

– К сожалению, несмотря на закон, находятся люди, которые ночью у костра напиваются маисового пива, заводят сумасшедшие пляски и уже не помнят, зачем они сюда явились. Они совершают набеги на вигвамы враждебных им племен и нарушают наш закон.

– Я этого всего не понимаю, – сказал Кнут Ульфссон. – Я сам происхожу из семьи берсерков, и мне кажется, радость жизни вовсе не в том, чтобы сидеть у очага и слушать сказки старых баб, а в том, чтобы обменявшись достойными воина ударами, положить врага к своим ногам. Вот в этом действительно заключается смысл жизни!

Харальд Сигурдссон строго взглянул на него.

– У меня жена и двое сыновей, которые ждут у фьорда моего возвращения. И я собираюсь к ним вернуться. Я не потерплю этих берсеркских разговоров, Кнут Ульфссон. То, чем занималась твоя семья, это одно дело, и совсем другое – что я тебе приказываю. Так что изволь воздержаться от маисового пива и всяких там танцев, пока мы здесь. И держи свой топор там, где ему положено быть – сбоку на ремне. Если я когда-нибудь еще замечу это сумасшедшее берсеркское выражение на твоем лице, я помогу нашим краснокожим друзьям и сам утихомирю тебя. Причем, навсегда. Хорошенько запомни это.

Кнуту Ульфссону эти слова не пришлись по душе, но он хорошо знал, что Харальд Сигурдссон никогда ничего не говорит зря. На берегах фьорда даже была сложена такая припевка:

Кнут опустил голову и отвернулся, чтобы не прочесть на лице Харальда эту готовность зарычать.

Всю ночь краснокожие пели и плясали под музыку барабанов, деревянных и костяных флейт. Некоторые из краснокожих стояли, выстроившись в линеечку в чем мать родила, и вертели над головами огромные трещотки, пока розовые от пламени костров сумерки не наполнились свистом, треском, визгом этих странных инструментов. Возле другого костра плясали люди с запада. Их спины были украшены уложенными кругом раскрашенными перьями, символизирующими солнце. Ритмичный топот их ног словно пульсировал в самой земле, а затем поднимался оттуда вверх к небу, пробирая человека до костей.

Харальд, переходивший от одной группы людей к другой, вдруг увидел Кнута Ульфссона, жадно пьющего маисовое пиво из глиняного кувшина. Кувшин держал у его губ краснокожий, чье лицо было все расписано белыми полосами. Кнута при этом пробирала дрожь, а Харальду было известно, что это дурной знак.

Он осторожно взял кувшин и вежливо подал его краснокожему, который с удивлением взглянул на вождя викингов. Харальд схватил Кнута за шиворот, отвел к тотемному столбу, прочно врытому в землю, и привязал берсерка к столбу за руки.

Когда Харальд пришел утром отвязать его, то увидел, что берсерк прогрыз раскрашенную древесину столба, как бешенный пес. Взглянув Харальду в глаза, Кнут опустил голову.

– Если я увижу еще раз, как ты пьешь маисовое пиво, – сказал Харальд, – я тебя усмирю. Внезапно, так что ты ничего не успеешь заметить. И навсегда. Понятно, берсерк?

– Понятно, вождь, – отозвался Кнут. – Хотя я чувствую, что подобные законы неразумны и бесчеловечны.

Харальд дал ему такого тумака, что берсерк чуть было не упал.

– До тех пор, пока я вождь, – сказал Харальд внушительно, – я не потерплю, чтобы мне указывал всякий мальчишка с тюленьими мозгами. А теперь иди и проспись.

Около полудня Груммох подошел к Харальду.

– Не пристало викингу придавать значение пустякам, – сказал он. – Но сегодня я был свидетелем одного очень странного события.

Он подождал вопроса Харальда о том, что это было за странное событие. Так всегда поступали викинги, когда хотели сообщить что-либо интересное. Но Харальд только сел и улыбнулся, пристально глядя на Груммоха. Великан, не выдерживая его долгого взгляда, начал свое повествование.

– Назревает беда, Харальд Сигурдссон, – сказал он. – Попомни мои слова.

– Какая еще беда, малыш? – спросил Харальд. – Я люблю слушать об опасностях, это хорошая приправа к мясу.

Груммох нахмурился.

– Эта опасность не покажется тебе вкусной, брат мой. Хеоме побратался с этим идиотом, Кнутом Ульфссоном. В своей сумасшедшей жажде битвы, Кнут забыл данную тебе клятву верности. А Хеоме потребовал, чтобы Кнут послужил ему своими руками, а в замен этот калека объявит его величайшим берсерком краснокожих. Я все это слышал сам, там, в лесу, когда наклонился завязать шнурок. Я был за кустом, они меня не заметили.

Харальд помолчал.

– И что же Хеоме хочет, чтобы совершил этот бесноватый Кнут?

– Чтобы он убил его брата Вавашу и отца Гичиту. Вот и все.

– Да, немало, – сказал Харальд. – Теперь мы должны не выпускать этих дураков из виду. Такое соглашение может означать и наш конец.

– Я тоже так подумал, – ответил Груммох, – только не стал ничего говорить. Я всего-навсего великан-простак, о чем ты мне частенько напоминаешь, а ты человек великого ума и великих дел.

Харальд мрачно взглянул на него, но ничего не ответил.

21. СТРАННЫЕ КОМПАНЬОНЫ

Вскоре настало время рыбной ловли. Сотни краснокожих протягивали сети по мелким водоемам, или выходили на легких лодочках, сделанных из березовой коры, держа в руках нацеленные рыболовные пики. Иногда это происходило ближе к ночи, когда рыба не ждала нападения, и тогда волнующееся озеро выглядело волшебно: мерцали зажженные факелы, поблескивали отполированные ножи, сделанные из крепчайшей древесины, а люди в белых одеждах казались привидениями.

После рыбной ловли наступало время охоты на бизонов. Посреди косматого стада метались самые искусные охотники, ветер обдувал их бесстрастные лица, направо и налево мелькали их острые ножи.

Часто после такого набега поле оказывалось все покрыто телами огромных темно-коричневых животных, точно поле сражения великанов после отчаянной схватки.

Правда, иногда жертвами оказывались и сами краснокожие. Это происходило тогда, когда за дело брались лесные племена, мало знакомые с такого рода охотой. Иногда они застревали в узком глубоком овраге, куда устремлялось стадо перепуганных животных, за которым гнались люди с собаками из другого племени. Однажды семинолам, простым болотным людям, которые из-за дальности расстояния редко добирались до священных мест, пришлось оплакивать соплеменников, которых потоптало в глубокой лощине стадо обезумевших от страха бизонов.

Зато Груммоху эта охота пришлась весьма по вкусу. Он один сумел добыть не менее сорока голов огромных неуклюжих животных. Он вел себя так, как если бы ему пришлось сражаться с людьми, наносил удары ножом направо и налево, а затем ловко отскакивал в сторону, подальше от тяжелых копыт и косматых голов быков, которые, падая замертво легко могли сокрушить менее ловкого человека.

У краснокожих он получил имя «Победитель Бизонов». К нему явились послы по крайней мере от четырех племен, предлагая охотится вместе с ними и жить в их жилищах.

Но Груммох каждый раз отрицательно мотал косматой головой и вежливо отказывался.

– У меня уже есть и жилище, и хозяин, – говорил он. – Не пристало мужчине изменять своему вождю.

К Харальду краснокожие тоже прониклись великим уважением. Однажды в лесу на поляне, где было темно от свисающих до земли еловых веток, он наткнулся на целый клубок ядовитых змей. Викинг кинулся топтать их и мгновенно всех передушил до того, как они успели вонзить в него свои ядовитые зубы.

За это он был прозван «Погубитель Змей». А краснокожие из племени оджибивег, наблюдавшие это необычную схватку, подарили ему браслеты из змеиной кожи.

И каждый раз, когда кто-нибудь из викингов одерживал подобные победы, Ваваша и Гичита созывали все племя беотуков и устраивали пляски под барабан вокруг костра. Барабаны всех размеров и цветов редко молчали у вигвамов беотуков,

И каждый раз, когда начиналось такое празднество, Хеоме Безрукий шел на берег озера и горестно, безутешно рыдал и молил своих богов, чтобы чужеземцы, чья сила и мужество злили и унижали его, были бы наказаны. К этому времени он научился улыбаться, разговаривая и со своим братом, и с Харальдом, и с Груммохом, искусно скрывая черные замыслы. В мучительных снах он видел, как все трое тонут в озере или гибнут под каменным обвалом, или как их топчет разъяренное стадо бизонов. В своем воображении он всегда видел их мертвыми. И тогда путь к сердцу Гичиты и к сердцам его соплеменников становился свободным…

И вот наконец наступило полнолуние. Великий ведун краснокожих велел своему посыльному, с острым ножом из оленьих рогов обойти все вигвамы, что означало – «пора настала». Такими ножами-копалами и добывался священный камень. Теперь каждое племя могло само решать, когда отправиться в Священный Карьер. Из добытого там камня и будут делаться трубки, и бусы с изображением человеческих лиц, и браслеты для молодых жен, и серьги для юных воинов. В Карьер следовало направляться безоружными и иметь при себе только нож из оленьих рогов, чтобы копать им мягкий, еще не застывший красный камень.

Этот закон ни разу не был нарушен с тех пор, как первые краснокожие явились сюда перебравшись через северные льды, тысячу жизней назад.

И вот на следующее утро еще до зари поднялось племя Гичиты и болотных кри. Вместе с ними встали и викинги. Они позавтракали в полном молчании. Им не полагалось брать с собой еду или питье. Есть разрешалось только вечером. Груммох рванул зубами огромный кусок жареного бизоньего мяса.

– Ну, раз я не имею права есть до самого заката, так я хоть сейчас заставлю свои зубы поработать! – нарушил он торжественную тишину.

Ваваша похлопал его по спине и сказал со смехом:

– У нас есть поговорка: «Большие едоки – малые копальщики». Смотри, чтобы твой нож сегодня вонзился в землю глубже всех, потому что ты больше всех наелся с утра!

Груммох притворился обоженным.

– Ну, если ты так говоришь, тогда я потащу на горбе целого бизона, чтоб откусить кусочек-другой еще и по дороге. Надо же чем-то подкреплять свои силы, друг мой!

Священный карьер был расположен примерно в двух лигах от озера. Ваваша был очень озабочен тем, чтобы его народ прибыл на место раньше других. Надо было занять место поудобнее. Он торопил соплеменников, внимательно следя за тем, чтобы у каждого был нож из оленьих рогов и кожаный мешок. Туда складывались накопанные корни.

Между вигвамами он встретил Харальда.

– Я ищу моего брата Хеоме, – сказал Ваваша с тревогой, – и нигде не могу его найти. Его нет в вигваме, где он живет. И это очень странно, потому что каждый год Хеоме ходил вместе со всеми, и хотя брат не может копать, он от имени всех возносил молитвы.

– И одного моего человека тоже нет, – ответил Харальд мрачно, – Кнута Ульфссона. Я его нигде не нашел. И это тоже странно, потому что раньше он всегда ходил за мной по пятам. Думаешь, они ушли раньше нас, не пожелав дождаться?

Ваваша в задумчивости потер свой медно-красный подбородок.

– Может, они и вправду вышли раньше, – сказал он неуверенно, – и дождутся нас в карьере. И если это так, то они должны уйти одни. У нас все остальные на месте. Но как говориться, «две одинокие собаки добудут не так уж много оленей».

Они больше ничего не сказали, а и отправились, как и положено, бегом в сторону священного карьера.

Какое-то время они двигались в полной тишине, потому что все остальные краснокожие племена еще не проснулись. Вскоре они поравнялись с заболоченным ручейком, протекавшим в неглубокой лощине. Его темная вода пахла неприятно – болотом и разлагающимися останками животных, забредших туда со стрелой охотника в боку, или погибших от каких-либо болезней, например, той, что причиняет ядовитое растение джураба.

Место было, надо сказать, ужасное, в этом мнении все викинги оказались единодушны.

– Уж не притаились ли здесь где-нибудь тролли? – спрашивали они друг друга. Беотуки все время сморкались и сплевывали, чтобы злой дух этого места не проник им в сердце и не отравил их.

А болотные кри привыкли к такой местности, они бодро шагали с улыбками на лицах, точно гниющие корни и падаль не могли причинить человеку ни малейшего вреда. Вдруг из куста терновника, вырисовывавшегося на фоне утреннего неба со странным, зловещим криком вылетела птица. Бегущие люди разом остановились, приглядываясь. Это был болотный ястреб. Перышки его растрепались, некоторые были обломаны. Казалось, он недавно побывал в сражении с другими птицами.

– Ястребы очень храбрые птицы, – заметил Ваваша. – Они обычно не пугаются и не издают криков, когда видят человека. Это дурной знак, друзья мои.

– Смешно человеку останавливаться или поворачивать назад только из-за того, что какая-то престарелая птица вдруг почувствует, что жизнь не так уж и прекрасна, – сказал Груммох.

– Мы обычно стараемся прислушиваться к тому, что нам хотят сообщить звери или птицы, – ответил Ваваша. – Эта птица поведала о своей печали. Кто-то напугал ее рано утром. Этот ястреб испугался не нас, поверь мне.

Они продолжали свой бег, а Харальда все не покидала мысль о Кнуте Ульфссоне, ведь берсерк мог причинить горе не только птице, когда впадал в ярость.

Некоторое время спустя один из болотных людей подбежал к Ваваше, показывая медный браслет, который толстым слоем покрывала хлипкая грязь.

– Я нашел браслет у самой воды, сын вождя, – сказал он.

– Он принадлежит моему брату Хеоме, – посерьезнев, сказал Ваваша. – Нам надо быть осторожнее. Боги обратились к нам дважды. Первый раз через птицу, второй – через этот браслет. Было бы глупо заткнуть уши и закрыть глаза, не видеть и не слышать. Это поданные нам знаки.

– Их всего двое, а нас много, – заметил Груммох. – Что до меня, то я продолжил бы бег, да еще распевал бы при этом во весь голос. И кто может нам что сделать, если к карьеру все идут безоружными ни у кого нет ни меча, ни ножа, ни боевого топора?

Ваваша никак не отозвался на его слова, но в дальнейшем бежал осторожно, глядя себе под ноги и высматривая следы. Временами он склонял голову набок, то на одну сторону, то на другую, как это делают звери, когда силятся что-либо понять.

Но все было спокойно, и наконец они вышли из длинной лощины, где воняла болотная вода и жужжали мухи. Перед ними высился круглый глиняный курган. На фоне голубого неба он казался гладко отполированным шлемом. Человек сорок, не толкаясь, могли бы удобно расположиться на нем.

– Это древний могильник, – пояснил Ваваша. – Он уже был здесь, когда первые краснокожие появились тут, и наши предания гласят, что он пребудет здесь, когда самый последний из нас покинет землю.

– В Англии, на юге, – сказал Харальд, – есть круг, построенный из огромных камней, о котором люди говорят то же самое. Он был уже, там, когда римляне высадились на Британских островах, и останется, когда Одину заблагорассудится погубить мир. Такие вещи существуют, чтобы напомнить человеку, какой он маленький, и что век его едва ли длиннее века весенней мухи.

В молчании продолжили они путь в сторону древнего могильного кургана, за вершиной которого должны были оказаться вырубленные в скале ступени, ведущие вниз, к Священному Карьеру.

Когда они наконец добрались до вершины холма, то многие издали крик радости. Они опасались, что что-нибудь обязательно помешает.

А теперь все были в сборе на гладкой вершине, чувствуя огромное облегчение. Вокруг было видно на десять полетов стрелы, не меньше.

У Харальда от вида этого необъятного карьера перехватило дыхание. Ничего похожего он еще не встречал, хоть и странствовал по свету немало.

Ему казалось, что перед ним лежит огромная чаша, выдолбленная в земле рукой неведомого бога.

В ней уместился бы город, в десять раз больше Миклагарда, и еще осталось бы место для Рима. Карьер был так глубок, так глубок, глубже вод Иимьефьорда, хотя всем известно, что этот фьорд бездонный. На отвесных и гладких склонах лишь кое-где росли желтые кустики, точно клочья бороды на щеках мужчины. В стенах выступала порода разного цвета: и красная, и желтая, и черная, и голубая. У викингов вырвался вопль удивления. Им показалось, что это конец земли, потому что ничего подобного они не видели своими глазами и ни о чем подобном не слышали ни в одной из древних саг.

Ваваша махнул в сторону, показывая на место в отвесной стене, шагах в двадцати от них.

– Только здесь можно спуститься вниз, – сказал он. – Там есть ступени, они были сделаны, когда сюда впервые пришли прадеды наших прадедов, когда солнца было таким маленьким, что человек мог, не обжигаясь, держать его в руках. Теперь мы должны спуститься по этим ступеням. Все племена пользуются этой лестницей. Она называется «Ступени жизни и смерти». Начинаем спуск! Здесь никто не появится еще примерно час.

Все слушали его, стоя на вершине кургана на фоне голубеющего неба и держа в руках кожаные мешки и ножи-копала из оленьих рогов.

И вдруг, едва договорив, Ваваша выронил свой мешок и олений нож. Издав странный, всхлипывающий крик, он повернулся вполоборота и широко раскинул руки. Харальд и Груммох, стоявшие рядом с Вавашей, подхватили его и с удивлением взглянули на воина.

Внезапно они заметили воткнувшуюся в лоб индейца стрелу. Ваваша ничего не мог сказать, челюсть его отпала, глаза закатились, руки повисли как плети, и он умер, повиснув у друзей на руках.

Харальд повернулся к Груммоху, но не успел произнести ни слова. Из-за края карьера посыпались люди: алгонкины, абнаки и снейда. Они размахивали копьями и томагавками. С ног до головы их покрывала боевая окраска. И во главе всей этой разъяренной собачьей стаи несся с бешенными криками берсерк Кнут Ульфссон, призывая смерть на всех стоявших на вершине древнего кургана, в руках у которых были лишь копала из оленьего рога. Сердца их переполнились предчувствием беды.

– Мы попали в засаду! – задыхаясь, воскликнул Груммох. – Клянусь Тором! Вставайте все в круг и бейте их, чем сможете. Вот о чем предупреждал нас болотный ястреб, а у нас не оказалось ушей, чтобы услышать!

Краснокожие и викинги встали плотно друг к другу, как бизоны, приготовившиеся к битве.

22. БИТВА НА ВЕРШИНЕ КУРГАНА

С лисьим тявканьем и с грубым страшным медвежьим рыком ринулись краснокожие на стоявших на вершине кургана людей, размахивая томагавками и оперенными ножами.

Груммох стоял впереди всех. Его косы развевались на ветру. Он закричал громовым голосом:

– Быстро бегите сюда все, кто хотел бы испытать крепость моего костяного ножа! Игра началась! Торопитесь, пока я настроен справляться с вами всего с одного удара. Позже я, может, и подустану, и тогда встреча со мной не доставит вам столько удовольствия!

Викинги, стоявшие позади него, рассмеялись.

– Ну, где там знаменитые алгонкины? – позвал кто-то из них.

Рослый алгонкинский воин в меховом головном уборе, утыканным выкрашенными желтой краской ястребиными перьями, завопил в ответ:

– Мы здесь, бледнолицые убийцы-волки! Не беспокойтесь, мы окажемся рядом с вами, как только высмотрим местечко, где бы нам было удобно развернуться.

Болотные кри с каменными, непроницаемыми лицами били не спеша, но наверняка. Каждый из них бормотал «третий, четвертый, пятый…», подсчитывая количество убитых врагов, рухнувших у их ног под ударами костяного ножа. К сожалению, движения кри сковывала тяжелая меховая одежда, а нападавшие абнаки не давали им ни секунды, чтобы остановиться и сорвать с себя одежду. Они понесли тяжелые потери в это утро, потому что привыкли совсем к другим схваткам. А беотуки, глубоко вздохнув воздух и раздув ноздри, изобразили крайнее презрение к врагу, и вскоре алгонкины узнали, что копало из рога оленя, попадая в сильные руки, может сравниться с заостренной медью томагавка, пока не затупится его острый конец и сам он не разломится пополам.

Харальд, стоя лицом к лицу с алгонкином в меховом уборе, успешно отражал его удары, но вдруг боковым зрением уловил, как молодой викинг Улаф Миклофссон приняв удар на древко поднятой с земли чьей-то пики, высоко подняв ногу, так ударил абнака в грудь, что тот мгновенно рухнул навзничь, а подоспевший беотук пронзил его насквозь своим копальным ножом. Но тут же Улафу был нанесен удар в шею другим абнаком, прорвавшимся сквозь толпу низкорослых болотных людей.

– Встаньте спина к спине, краснокожие друзья! – призвал Харальд. – Тогда они не смогут прорваться.

Рослый алгонкин завопил:

– Белые собаки – трусы!

Он нацелил длинную острую пику Харальду в плечо.

– Эй, приятель, целься левее! – подначил его Харальд. Покачнувшись от удара, он сам нанес алгонкину удар сбоку. Острая пика вонзилась врагу прямо под ребра.

Алгонкин завалился вбок, увлекая за собой пику Харальда, древко которой было влажным от пота и крови. Харальд торопливо наклонился и выхватил из холодеющей руки вражеского воина его боевой топор.

– Это обмен, а не кража, приятель! – сказал он мрачно, и тут же обернулся, чтобы отразить удар соплеменника убитого.

Груммох, наблюдавший всю эту сцену, пробормотал:

– Когда я вернусь домой к своему фьорду, я стану рассказывать встречному и поперечному, что Харальд Сигурдссон такой хороший торговец, что даже на поле битвы раскладывает свой прилавок.

Слова Груммоха звучали слегка презрительно, но Харальд обратил их в шутку, как и положено настоящему воину в разгар битвы.

– А я думаю, – сказал он, – что Груммоху пристало назначить большую цену за свою удачу. Не то враги его дешево отделываются, уползая всего-навсего с поломанной рукой или пробитой башкой!

Груммоху и на самом деле приходилось так туго, что кое-кто спасался недобитым, не получив смертельного удара, которыми он обычно награждал противника.

В тот момент, когда Харальд произносил эти слова, на Груммоха сразу напали трое краснокожих, размахивая ножами и чуть ли не вонзая их друг в друга в жажде поскорее сразить великана.

Харальд подскочил к ним и разрубил топором двоих, не успели они и глазом моргнуть. Третий, увидев, что он остался один против двух белых воинов, сжался в комок и покатился с холма, надеясь укрыться в безопасном месте.

Викинги рассмеялись и похлопали друг друга по плечам. Груммох остановился перевести дух и поднял с земли самый большой из ножей, оставленных на поле боя краснокожим воином.

– Теперь мы хорошо вооружены против всех, кому заблагорассудится на нас напасть, – сказал он. – И спасибо тебе, брат, за совет хорошенечко поторговаться. Раньше мне никогда не приходило в голову торговать оружием во время битвы, твои слова прозвучали вовремя.

– Я всегда рад подать дружеский совет, – отозвался Харальд.

Груммох махнул рукой, туда, где колебалось море черных голов.

– Посмотри туда! Вон там, позади толпы – Хеоме и Кнут Ульфссон. А я-то все гадал, когда мы их снова увидим вместе!

Хеоме бил в плоский барабан своими искалеченными руками, потому что пальцы его не могли удержать барабанные палочки. Звуки, которые он извлекал из туго натянутой оленьей кожи, неслись над усеянной трупами землей, как шепот самой смерти.

Кнут Ульфссон к этому времен содрал с себя всю одежду. Он мотал головой в такт барабану, точно боевой жеребец, которого как не держи, все равно кинется в самую гущу битвы. Его косы, которые вообще-то были светло-русыми, сейчас окрасились алой кровью, и, затвердев, торчали во все стороны. В правой руке он сжимал длинный железный боевой топор, который принес с корабля, а в левой – щит, каким обычно пользуются краснокожие: деревянный круг, обтянутый кожей бизона, с каймой из гусиного пуха.

Груммох заметил с горечью:

– Не пристало викингу сражаться против друзей и соратников. Этот парень опьянен не только маисовым пивом. Его пьянит жажда славы и почета у алгонкинов! Кажется, ему захотелось стать их боевым вождем после сегодняшней битвы.

– После сегодняшней битвы Кнут Ульфссон будет коченеть на этом холме. Это я тебе обещаю, а о таких вещах я никогда не говорю попусту.

Груммох, чьи руки по локоть были красны от крови, а по лицу ручьями текли кровь и пот, завопил пронзительным голосом:

– Кнут Ульфссон, приглашаю тебя повеселиться! Иди сюда, как настоящий мужчина, и мы с тобой вместе станцуем, друг сердечный!

Кнут обвел все вокруг невидящим взглядом и крикнул, ни к кому не обращаясь и сотрясая голубой утренний воздух:

– Я – Локи, я краснокожий Локи! Калечный Хед бьет в барабан в мою честь! Гордый Бальдр мертв! Я не откликаюсь на приглашения смертных!

– Бедняга совсем сбрендил, – сказал Харальд. – Он такой же сумасшедший, как и тот калечный краснокожий, из-за которого разгорелась эта битва.

И, возвысив голос, он крикнул:

– Кнут Ульфссон, крошка, Харальд Сигурдссон приказывает тебе! Поднимись на холм и покажи, что ты еще помнишь из боевых приемов. Не забывай, это Харальд научил тебя всему, что ты умеешь. Он учил тебя на пастбище за деревенскими помойками!

У Кнута Ульфссона вдруг начали заплетаться ноги. Показалось даже, что берсерк вот-вот упадет, потом он затряс выпачканной в крови головой, точно впавшая в истерику девка, когда ей уже все равно, кто на нее смотрит.

И наконец выкрикнул, высоким, не своим голосом:

– Харальд Сигурдссон – настоящий мужчина! Я не трону Харальда Сигурдссона, научившего меня, как управляться с боевым топором. Пусть Харальд Сигурдссон спустится ко мне с холма, и мы встанем с ним рядом, как братья, и будем сражаться за Хеоме. Два настоящих берсерка среди стаи паршивых волков!

– Я беру себе в братья только мужчин, Кнут Девичьи косы! И я сражаюсь только за мужчин, а Хеоме Мягкорукий не мужчина! Иди сюда и узнай, что значит встретиться лицом к лицу с мужчиной!

На эти слова стоявшие на холме краснокожие взорвались смехом, хоть кровь их павших братьев поднималась им по колено, а сила их шла на убыль, по мере того, как солнце выплывало в небесную синеву.

Кнут Ульфссон, услышав этот глумливый смех, так заскрипел зубами, что они стали крошиться. Он так яростно кусал губы, что кровь брызнула и побежала по его продолговатому подбородку, нарисовав на нем красную бороду. Он стал с угрожающим видом вертеть над головой боевой топор. Стоявшие рядом с ним краснокожие отпрянули: они поняли, что сейчас к нему невозможно обратиться ни с какими словами и никаким способом нельзя его урезонить.

Затем Кнут начал выкрикивать в такт барабанному бою Хеоме, точно сердца обоих бились в унисон:

Груммох содрогнулся от этих слов. Потому что ему стало ясно, что Кнут дошел до последней стадии берсеркского сумасшествия. В таком состоянии разум изменяет викингу, он сам радостно, с шуткой и смехом напарывается на острие пики, не отдавая себе отчета в том, что он чувствует и говорит. Такие люди умирают, не осознавая своей смерти. Но самое ужасное, что, умирая, они всегда забирают с собой того, до кого дотянется их рука, держащая оружие. Эти люди не предпринимают ни малейшего усилия, чтобы спасти свою жизнь. Они полностью вкладывают себя в наносимые ими удары…

Груммох пробормотал запекшимися, покрытыми пеной губами:

– Я встану с тобой рядом, Харальд. Как только он приблизится, я ударю его по ногам древком своего топора. И когда он рухнет на землю, мы отправим его паковать вещички и собираться в дальнюю дорогу.

Но Харальд ничего не ответил на это. Лицо его сделалось твердым, точно было вырезано из дерева. Он не спеша встал в боевую позу, выставив вперед левую ногу. Он готовился встретить нападение берсерка. Каждое движение было взвешено и обдумано. Точно он стоял перед королевской особой и готовился поклониться ей. Точно он стоял перед дамой и готовился пригласить ее на танец в просторном и высоком зале на зимних празднествах. Точно он был статуей из слоновой кости. Статуей человека, готовящегося предстать перед самой Смертью.

Тут Кнут Ульфссон издал визг на высоких-высоких нотах в ритме бьющего барабана. Хеоме все стучал и стучал по пустой, обтянутой кожей тыкве, точно вторя пульсу берсеркского сердца.

Но вдруг Хеоме сам трижды повернулся вокруг себя, выкрикнул что-то, напоминавшее собачий лай, и барабан умолк.

Кнут Ульфссон откинул свои вымоченные в крови косы и ринулся вперед, оскалив зубы. Казалось, улыбка смерти появилась на его лице. Краснокожие расступились, опустив свои топоры. В их широко раскрытых глазах отразились удивление и страх.

Груммох захотел было заслонить собой Харальда, но тот так на него рыкнул, что великан отпрянул в сторону, а острие его пики уткнулось в землю.

Он понял, что Харальд Сигурдссон решил встретиться со своей судьбой один на один. Он не желал ничьей помощи. Он не хотел принять ее даже от своего дорого названного брата и второго отца своих детей – Свена и Ярослава.

23. РАСПЛАТА

Случаются в жизни человека такие моменты, когда ему хочется, чтобы вокруг него толпились люди, чтобы они могли его утешить, или накормить, или сделать подарок, или просто сказать добрые слова. Но бывают и другие, которые наступают не так часто, когда человеку никто не нужен, кроме себя самого. Это такие моменты, когда еда, слова и подарки ровно ничего не значат. Потому что человек оказывается лицом к лицу со смертью, а ее нисколько не занимают ни еда, ни подарки, ни добрые слова.

Перед лицом смерти человек предстает один, и никто не может его утешить. Да никакие утешения и не нужны ему. Он понимает, что он один должен пройти через низкую дверь – в темноту. И никто не пойдет с ним вместе, сколько бы у них не было в руках подарков, сколько бы не было в душе ласковых слов.

И Харальд Сигурдссон стоял в то утро один на скользком от крови древнем могильном кургане, который уже существовал в этом месте до того, как первые краснокожие пришли сюда с севера, перебравшись через белые пустыни – покрытые льдом моря. Жаркое солнце хлестало Харальда своими лучами из далека, из того мира, который выше человеческого понимания. Солнце бездумно обжигало всех, в чуждом ему мире муравьев. Ах, эти муравьи! Одни украшали себя перьями, другие надевали железные шлемы. Ах, уж эти муравьи! Бессмысленны в своих движениях, слабы умом. Муравьи обречены однажды умереть, то ли от солнца, то ли от мороза, то ли от голода, а может, выпустив друг другу кровь. Могли они погибнуть и в морях, где бессмысленные огромные существа плавают среди густых водорослей…

И когда Харальд, стоя на холме, смотрел на Кнута Ульфссона глазами острыми, как у ястреба, словно сквозь прозрачный кристалл, хотя мир людей, окружавших Кнута, был серым и туманным, он внезапно вспомнил несчастного Хавлока Ингольфссона и его жалобный предсмертный крик. Вспомнил, как тот тонул на одиноком острове недалеко от берегов Норвегии, захлебываясь горькой морской водой, а над ним с торжествующими криками кружили морские птицы.

И когда Кнут подошел к нему на расстояние полета копья, Харальд вспомнил Деву со щитом, которая сказал ему, что он не должен был оставлять бедолагу на милость волн. Он поступил плохо, он, Харальд Сигурдссон, избороздивший моря вдоль и поперек на своей утлой, как ракушка, посудине. Дева сказала тогда, что появится всего два раза в его жизни. И вот теперь он чувствовал, что она где-то близко, может, и здесь, на краю Священного Карьера, а может уже у него за спиной. Ее золотистые косы ниспадают до пояса, ее широкие плечи распрямлены. Она дожидается его конца. Тогда они вместе отправятся в Валхаллу, где Торнфинн Торнфиннссон ждет его, уже приготовив новую веселую шутку, а Гудбруд Гудбрудссон полирует свой металлический нагрудник кусочком железа, который они как-то обнаружили в кухонных отбросах в одной из деревень, которую разграбили в прежние времена лихих викингских походов…

Харальду так хотелось встретиться там с ними. В этот момент он не думал ни об Асе, ни о своих сыновьях, Свене Харальдссоне и Ярославе Харальдссоне. И бедняга Ямсгар Хавварссон не приходил ему на память. Он был хорошим воякой, этот Ямсгар, но сильно сомневался в существовании Тора и Одина, а иногда подумывал даже о крещении в Христову веру.

О многом не думал Харальд Сигурдссон в это утро на скользкой вершине холм, насыпанного людьми, которые расписывали пещеры изображениями быков и вплетали кости в свои косы.

Он не слышал, как кричали ястреб и ворон-стервятник над его головой. Он не слышал, как зарыдал Груммох. Его слух не уловил, что сказал Кнут Ульфссон, остановившийся, как вкопанный, перед своим вождем – человеком, который научил его управляться с боевым топором.

– Харальд Сигурдссон, – воскликнул Кнут. – Я сумасшедший, который пришел в себя. Я готов повиноваться тебе во всем. Я люблю тебя. Я твой. Давай продолжим сражение вместе, как братья.

Харальд ничего этого не слышал. Потому что тоже был берсерком… Зажатый в его руке алгонкинский топор опустился прицельно. Без страха, без сожаления, без ненависти.

И Кнут Ульфссон скончался с улыбкой на своей глупой северной роже. И косы его разлетелись, и раскинулись гладкие, без мозолей, не знавшие весел, руки, В эту минуту он был безоружен.

Потому что бросил топор у подножья холма, когда рассеялся серый туман в его голове, и он снова узрел в Харальде своего истинного вождя.

Вот так закончилась эта битва на могильном кургане, когда у обеих враждующих сторон осталось всего по горсточке людей. А птичьи крики еще только предвещали рассвет.

Те, кто в это утро стояли за мертвого берсерка и за Хеоме, припустили как побитые собаки и наутек через разогретые скалы и привядшие кусты – на запад, чтобы никто из племен, прибывающих к карьеру позже, не мог их встретить и понять, что они нарушили мир, который всегда царил над этим священным местом…

Потому что все случилось, когда остальные индейцы все еще спали, все еще видели во сне предстоящий им день.

24. ПРИГОВОР ГИЧИТЫ

Время близилось к полудню. Гичита сидел под навесом из бизоньей шкуры, почесывал за ушами своей любимой собаки, которую звали Веук-Веук, и добродушно поглядывал на мальчишек, боровшихся друг с другом в пыли. Солнечные лучи скользили по их отливавшим медью спинам. Оба старались продемонстрировать старому вождю, какими мужественными воинами они со временем станут.

Старые воины и седовласые старейшины расположились позади Гичиты. Кто стоял, а кто сидел на корточках. Они тоже следили за борьбой, время от времени прихлебывая воду из тыквенных бутылок, потому что день был жарким. Правда, вождь велел растянуть навес на холме повыше, где всех мог обдувать долетавший сюда с озера ветерок. Внизу белел плоский склон холма, а чуть пониже росли деревья. «Длинный Змей» покачивался на воде, стоя на якоре на расстоянии полета стрелы от берега. Паруса его были свернуты. Древесина высохла и зацвела на солнце.

Пока мальчишки боролись, а старики поклевывали носами, просыпаясь лишь для того, чтобы отогнать назойливую муху, одна из краснокожих женщин вдруг вскочила и закричала истошным голосом:

– О! О! Беда! Беда, Гичита!

Гичита в сердцах поглядел на женщину, нарушившую царящую теплую тишину. Сперва он никак не мог разглядеть, на что она там указывает, старые глаза его уже поутратили былую зоркость. Да и жара подняла влагу с земли и окутала все легкой дымкой. Но вот наконец и он различил вдали горсточку людей, появившуюся из-за гребня холма. Гичита вспомнил, что на рассвете за священным камнем ушли человек сорок, а теперь возвращались шестеро.

И когда они приблизились, он заметил, что из шестерых всего трое были краснокожими. Его глаза выхватили Груммоха, который то ли вел, то ли волок Хеоме. Харальд, вождь белых викингов, вместе с другим викингом нес кого-то на руках. Остальные передвигались медленно-медленно, как люди, изнуренные длительной ходьбой.

Гичита резким голосом приказал мальчишкам прекратить возню. Они мгновенно послушались и в страхе уползли под навес. Веук-Веук последовал за ними, почувствовав, что у хозяина тяжело на сердце, и лучше его не беспокоить.

И вот Гичита отчетливо разглядел, что воин, которого несут белые – его сын Ваваша, и по безжизненно свисающей руке он понял, что Ваваша мертв.

Женщины тоже это поняли, упали на колени и посыпали головы пеплом. Старейшины заслонили лица кожаными покрывалами и медленно отошли в сторону, чтобы не беспокоить Гичиту в минуты его величайшего горя.

Итак, Харальд и Груммох вернулись. Они принесли тело Ваваши и привели хнычущего Хеоме. С ними вернулись еще двое тяжело раненых беотука и один викинг. Все прочие остались лежать на палимой солнцем вершине древнего могильного кургана. Над ними уже кружили птицы, а у подножья кургана рыскали гиены.

Харальд положил тело Ваваши к ногам Гичиты. Его била дрожь от горя и усталости. Он рассказал старому вождю обо всем, что произошло у священного места.

Гичита слушал, раскачиваясь взад и вперед на своей подстилке. Он стонал как раненое животное, переживая страшную утрату. В этот момент под руками женщин забормотали плоские погребальные барабаны, аккомпанируя словам Харальда.

– Гичита, – сказал Харальд, – мой названный отец, наша скорбь безмерна. И твоя, и моя. Мы оба потеряли человека, которого любили. Но слезы и стоны принесут мало пользы, он не вернут смех мертвым губам, зрение мертвым глазам. Ваваши нет. Боги взяли его к себе. Больше мне сказать нечего.

Харальд постоял некоторое время молча, опираясь на «Миротворец», который захватил по дороге, проходя по-над озером.

Лицо его осунулось, постарело, было грязно от запекшейся крови и пыли. Влажные от пота волосы свисали спутанными космами.

Груммох опустился на землю. Силы покинули его, руки опустились. Хеоме стоял между двумя краснокожими воинами. Его тонкие губы кривились, по лицу, точно рябь по воде, пробегала тень, слабое тело время от времени сотрясала судорога. Он был похож на старика в агонии смерти.

И когда долгое молчание навалилось на всех своей тяжестью, как наваливается толстое бревно или бизонья туша, Гичита сделал знак, женщины снова ударили в барабаны. Он поднялся, чтобы произнести приговор, вынести который ему полагалось как вождю племени.

Сначала голос его звучал мертво и глухо, точно шепот ночного ветра в сухой осоке, но постепенно обрел живые интонации и зазвучал громче.

– Члены Совета Старейшин, воины, белые гости, – сказал он. – Пролилась кровь. И слезами пролитую кровь не вернуть. Погибшие воины, белые и краснокожие никогда не вернутся к нам, сколько бы мы не плакали, сколько бы не призывали к отмщению. Ваваша больше никогда не сядет со мной возле костра…

Женщины в ответ на эти слова зарыдали, а старейшины наклонили головы и забормотали заклинания. Хеоме вдруг вздернул голову и начал яростно бить в маленький барабан, который висел у него на шее, ударяя по нему тыльной стороной искалеченных кистей, словно тоже оплакивал погибших.

Гичита посмотрел на него так, будто увидел первый раз в жизни.

– Кому могли бы мы отомстить? – сказал он. – Кто сравнится с теми, лежащими на кургане, добычей волков? Остался только Хеоме. Один Хеоме, который улыбается и бьет в барабан, оплакивая своего брата и воинов. Те из вас, кто потерял друзей или сыновей, вправе требовать его крови. Вы можете потребовать мести для этого негодяя, что стоит и дрожит перед вами. Те из вас, кто хочет этого, возьмите топор и пусть он поговорит с головой Хеоме. Это ваше право, и никто вас за это не осудит. Она принадлежит вам, голова Хеоме, несчастного Хеоме, который хотел быть воином и не стал им, потому что боги отказали ему. Отомстите ему. Возьмите его жизнь, если это хоть как-то утешит вас и поможет легче перенести потерю ваших здоровых сыновей.

Харальд поднял глаза на главного старейшину, который, качая седой головой, сказал:

– У старейшин беотуков так не принято, Гичита. Если бы Хеоме умер не один, а двадцать раз, то и это не вернуло бы наших сыновей.

Харальд приметил, как улыбка выползла на тонкие губы Хеоме, увидел, как блеснули его глаза, как осветились они янтарным блеском. Так сверкают глаза волка, которому удается обмануть охотников и вырваться на свободу.

Харальд высморкался, прочищая нос от смрада, каким наполняло воздухприсутствие Хеоме. В душе у него была гнетущая тоска по погибшим друзьям. Он отошел от стоявших под навесом людей и стал на гребне самой высокой скалы.

Он увидел раскинувшееся далеко внизу озеро, и сосны, теснившиеся по его берегам. Он посмотрел на «Длинного Змея», покачивавшегося на волнах, который уж больше не поведет в плавание команда норвежцев, и слезы покатились по его щекам. Он стоял неподвижно. Ветер трепал его мокрые от крови волосы. С глубокой нежностью повторял он шепотом имена своих друзей – Гудбруд Гудбрудссон, Торнфинн Торнфиннссон, Ямсгар Хавварссон, Ваваша…

На какое-то короткое мгновение вспомнил он и несчастного Хавлока Ингольфссона, и как он кричал, и как бесновались птицы на покрытом солью тонущем острове тогда, ночью, давно-давно, и как Хавлока покинули все – и Хокон Красноглазый, и он, Харальд, и даже сам бог Один… Только Дева со щитом говорила о нем по-доброму…

Тем временем Гичита сказал:

– Вы великодушны, старейшины и воины. Вы решили не убивать моего сына Хеоме, и за это я благодарен вам. Сколь бы ни был он ничтожен, он – это все, что у меня осталось, моя родная кровь…

В то же мгновение Харальд пал на колени перед старым вождем и предложил стать его сыном до конца своих дней. Но тут же он вспомнил Асу дочь Торна, и обоих своих сыновей, Свена и Ярослава… Может когда-нибудь он вернется к своему фьорду. Еще до того, как они вырастут, и сделаются мужчинами, и окончательно забудут своего отца…

Но тут заговорил Хеоме, и тоненький голосок его дрожал, напоминая голосок почти что бесплотной птички, которая трепещет крылышками над головами людей и чирикает что-то свое, недоступное человеческому пониманию.

– Хеоме сын Гичиты, брат Ваваши, говорит вам! – начал он свою речь. – Внимайте и молчите, потому что голос Хеоме – это голос самих богов, голос дождевых капель, голос маленького барабана. В дроби моего барабана услышьте голоса вождей, голоса потоков, голоса листопада. Вслушайтесь в слова, которые первоначальные боги хотели сказать людям, но не могли говорить, потому что у них не было ни языка, ни рук. У Хеоме тоже нет рук. Поэтому он, как те боги, он и есть те самые боги! Но у Хеоме есть голос и есть маленький барабан, а в нем заключена божественная сила. Молчите все!

Затем Хеоме ударил по натянутой коже так сильно, что она треснула, точно барабан широко разинул пасть. Но Хеоме не заметил этого и продолжал лупить по безгласной уже теперь тыкве, и его не чувствующие руки двигались при этом в каком-то безумном ритме.

– Молчите все! Молчите все! – выкрикивал он. – В грохоте моего барабана слышен голос великих гор, необозримых лесных пространств! Из моего барабана несется голос Вендиго, рогатого зверя, который охотится за телами и душами людей на ледяных просторах и вдоль безбрежных озер. Те из нас, кто хочет сохранить свою жизнь, прислушайтесь к этому голосу, потому что я и есть Вендиго, рыскающий зверь…

Тут старый вождь Гичита прикрыл глаза морщинистой рукой и издал печальный стон. Он повернулся к воину стоявшему возле него:

– Схватите этого безумца, – сказал он надтреснутым голосом, – и свяжите по рукам и по ногам. Боги украли у него разум, и он уже никогда не вернется. Хеоме убил своего брата и теперь сердце его повреждено навсегда. С сегодняшнего дня должен он находиться только рядом с женщинами и малыми детьми. Он не подходит для общества взрослых мужчин. Лучше бы, воины мои, вы убили его, во имя отмщения.

Харальд слушал, страдая за старика, вынужденного произносить подобные речи. Потом он услышал другие слова, которые сначала даже и не понял. А когда понял, было уже поздно. Это были слова, которые выкрикивал потерявший рассудок Хеоме.

– Викинг-собака! – визжал он. – Вся вина падает на твои плечи. До твоего появления мы были мирным народом!

И он кинулся к Харальду, спотыкаясь и поскальзываясь, поднимая ногами облако пыли и размахивая скрюченными руками. Харальд не успел понять, не успел приготовиться. Он только краем глаза заметил, как Груммох встал и в ужасе прикрыл глаза руками, он только успел уловить тревожный возглас, долетевший до него из-под навеса.

И тут же, издав какой-то клекот, похожий на ночного ястреба, Хеоме набросил на плечи Харальду свои искалеченные руки и повлек его к крошащемуся краю скалы над великим озером.

Оба мгновенно скрылись из виду, один – с диким визгом, другой – не издав ни звука.

Когда Великан Груммох достиг края гряды, он увидел только бешено несущийся вниз поток камней в облаке пыли.

25. ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНЬЕ «ДЛИННОГО ЗМЕЯ»

Груммох и последний оставшийся викинг спустились со склона к озеру. За ними следовали те из краснокожих воинов, кто еще был способен на такой подвиг.

Торгриф из Лаккесфьорда, человек невысокого роста, не великий мастер управляться с топором, но хороший моряк, сказал:

– Если бы Харальд зацепился за моховую кочку, какие бывают тут во влажных местах, он был бы жив.

Груммох ничего не ответил. Горе его было слишком велико.

Торгриф продолжал:

– Или, если бы он свалился на ветки дерева, это могло бы его спасти.

Груммох повернулся к нему и грубо выругался, не потому, что хотел его обидеть, а просто не сдержавшись в своей скорби. Тогда Торгриф замолчал и дальше уже бежал молча, а пот градом катился по его лицу.

Они разыскали Харальда Сигурдссона не на моховой кочке, не на ветвях деревьев, а на остром, зубчатом камне. Он лежал, как поломанная кукла, но все еще дышал.

У его ног распластался Хеоме, с улыбкой на мертвых губах. Лопнувший барабан все еще висел у него на шее. А меч «Миротворец» прошил безумца насквозь.

Торгриф сказал просто:

– Харальд успел внушить ему кое-что по дороге, пока они падали. В мире не было еще такого воина!

Груммох не решался шевелить Харальда. И тот, все еще лежа на камнях, прошептал:

– Я нанес много славных ударов, Торгриф Раммссон из Лакесфьорда, там, где лен цветет лучше, чем где-либо в Норвегии. Но этот удар – моя вершина. Его надо было нанести мгновенно, иначе волк мог вырваться на свободу и навлечь беду на других людей.

Груммох обмыл Харальду голову озерной водой.

–Лежи спокойно брат, и не трать силы на разговоры, – сказал он.

Харальд улыбнулся и легонько кивнул.

Но через минуту зашептал снова:

– Это был великолепный удар, а, скажи, Груммох? Ты видел ли в жизни что-нибудь лучше этого? И все это в воздухе! А где Торнфинн? Ему бы надо сложить про это песню. Где Торнфинн?

Торгриф опустился на колени и заплакал.

– Торнфинн пошел в лес, – ответил Харальду Груммох. – Хочет поймать зайца на обед.

Груммох поперхнулся собственными словами.

Харальд опять заговорил, улыбаясь:

– Он и всегда-то уважал свой желудок, этот Торнфинн! Я помню, однажды осенью в тюленьих шхерах в Исафьорде… Я помню… Я помню…

Но Харальд так и не сказал, что он помнит, потому что все вдруг показалось ему таким несущественным…

Краснокожие стояли вокруг него. Лица их были суровы и печальны.

– Аса дочь Торна, и мои сыновья, Свен и Ярослав, – снова зашептал Харальд, – они ждут меня на холме у фьорда, смотрят, не входит ли «Длинный Змей» в нашу гавань, Груммох. Я сейчас видел их. Они передают тебе нежный привет, друг мой.

Груммох отвернулся, потому что не мог сдержать горьких слез. Он слышал, как Харальд продолжал говорить шепотом:

– На обратном пути надо подобрать этого бедолагу Хавлока Ингольфссона. Он, должно быть, сильно замерз, Груммох, он сильно замерз зимой в холодных морях.

Гичиту снесли вниз на носилках. Старый вождь коснулся разбитого лба викинга пальцами нежными, как у женщины.

– Иди с миром, сын мой, – сказал он. – Тебе нечего боятся. Ты настоящий мужчина. Боги знают это и ожидают тебя.

Он говорил на языке краснокожих, но Харальд понял его, и, в последний раз открыв глаза, сказал:

– Краснокожий отец, я ухожу с миром, и в моей руке рука моего брата Ваваши. Он стоит рядом и улыбается. Он рад, что мы снова вместе.

После этого Харальд вздрогнул и раза два мотнул головой. В этот момент стая гусей пролетела над сосновой рощей, воздух наполнился свистом их крыльев.

Голос Харальда донесся как бы издалека, глаза его были закрыты:

– Дева со щитом прилетела со своими лебедями. Разве вы не слышите?

Груммох наклонился к нему и пожал остывающую руку. Затем все краснокожие воины наклонили свои разубранные перьями головы, обходя скалу, на которой лежал викинг.

И когда показалось, что земля остановилась в небесах, Гичита поднял голову и вытер глаза.

– Все трое пойдут вместе, – сказал он. – Наконец-то Хеоме окажется рядом с воинами.

«Длинного Змея» подогнали к берегу. Всю палубу устелили смолистыми еловыми ветками и вместе с Харальдом положили его любимый меч. Справа от него лежал Ваваша, а слева – Хеоме.

В руки Ваваше краснокожие воины вложили боевой топор, а руки Хеоме, бесполезные в жизни, не могли послужить ему даже в последний раз. Боевой топор положили на грудь калеки, рядом с поломанным барабаном.

Когда солнце клонилось к закату, сухое дерево подожгли факелами, и «Длинный Змей» отправился в свое последнее плавание. Вечерний ветер надувал его паруса.

Корабль отплыл на двадцать полетов стрелы, пламя поднялось на высоту мачты и пожрало древесину и парус. На расстоянии тридцати полетов стрелы корабль сгорел до самой ватерлинии.

Вскоре, все еще пылая, «Длинный Змей» опустился в воды великого озера, в то самое время, как далекое солнце скрылось за холмом.

Торгриф печально обратился к Груммоху:

– Я плавал с Харальдом Сигурдссоном с тех самых пор, когда он был еще юношей. По Северному морю, и по Белому, и по Средиземному. Никогда не думалось мне, что доживу я до того, что он уплывет один и оставит меня среди чужих людей.

Груммох отвел взгляд от озера и, обернувшись к Торгрифу, положил свою огромную руку ему на плечо.

– Мы одни с тобой остались друг у друга, чтобы вечерком поговорить на родном языке, – сказал он. – Человек должен быть благодарен даже и за такие небольшие милости.

И они пошли, обнявшись, и запели старинную песню, которую обычно поют на зимних празднествах в Йомсбурге про человека, который в темноте обнял медведя, приняв его за свою любимую.

Но задолго до того, как поравняться с ярким костром беотуков, они умолкли. Говорить больше было не о чем. И они оба хорошо это понимали.

Карты IX – XI вв.

Карта 1. «Западные территории» викингов.

Карта 2. «Восточные территории» викингов.

Примечания

1

Имеется в виду валькирия—в сканд. мифологии прекрасные девы с лебедиными крыльями, носящиеся в золотом вооружении по небу. Они распоряжаются битвами, распределяют по воле Одина смерть между воинами и отводят их в Валхаллу.

(обратно)

2

Жидкий жир, добываемый из сала китов и тюленей. Эскимосы и самоеды употребляют его в пищу.

(обратно)

3

В сканд. мифологии великаны, поросшие шерстью, уродливые и глупые.

(обратно)

4

В римской мифологии богини мести и угрызений совести, наказывающие человека за совершенные грехи.

(обратно)

5

Древнеисландские саги утверждают, что Гренландию открыл Эрик Рыжий.

(обратно)

6

В сканд. мифологии Мидгардом называлась «средняя», обитаемая человеком часть мира на земле, окруженная океаном, в котором плавает ужасный змей Мидгарда – Крмунганд.

(обратно)

7

Древнеисландские саги утверждают, что все три земли открыл Лейв Счастливый, сын Эрика Рыжего.

(обратно)

Оглавление

К читателю

1. РАЗОРИТЕЛЬНЫЙ НАБЕГ

2. ОТПЛЫТИЕ

3. ПРОСТЫВШИЙ СЛЕД

4. ДАЛЬНИЕ ВОДЫ

5. ХОКОН КРАСНОГЛАЗЫЙ

6. ПУТЬ НА ЗАПАД

7. ПЛЕМЯ ИННУИТОВ

8. СТОЙБИЩЕ

9. СТРАННЫЙ ГРУЗ

10. ЗЕМЛЯ

11. ВСТРЕЧА

12. ПЛЕМЯ БЕОТУК

13. ХЕОМЕ

14. СЕРЫЙ ВОЛК

15. ПУТЕШЕСТВИЕ ВГЛУБЬ СТРАНЫ

16. ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ

17. АЛГОНКИНЫ

18. РАССВЕТ И МОГИЛА ДЛЯ БРАТЬЕВ

19. ОЗЕРО БОГОВ

20. МЕСТО, ГДЕ СОБИРАЮТСЯ ВСЕ ПЛЕМЕНА

21. СТРАННЫЕ КОМПАНЬОНЫ

22. БИТВА НА ВЕРШИНЕ КУРГАНА

23. РАСПЛАТА

24. ПРИГОВОР ГИЧИТЫ

25. ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНЬЕ «ДЛИННОГО ЗМЕЯ»

Карты IX – XI вв.

*** Примечания ***