И власти плен... [Олег Максимович Попцов] (fb2) читать онлайн

- И власти плен... 2.58 Мб, 588с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Олег Максимович Попцов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

И власти плен...

НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРЯЮЩИХ СЛОВ

Роман, повесть, рассказ, написанные в разное время и отдельно существующие, не требуют слов предваряющих. Да и зачем? Для автора нет утомительнее занятия, нежели разъяснять собственный текст до его прочтения.

Другое дело книга. Произведения, собранные в ней, как бы лишаются некой доли самостоятельности и обретают иной смысл. И тотчас автора охватывает смятение, беспокойство: не ошибся ли, удачно ли сочетание предложенных работ. И не разрушит ли следующее повествование ощущение от предыдущего. Все потому же. Единым и целым становится книга, она обретает характер самостоятельного произведения.

Так в чем же объединяющий мотив книги, ее общий знаменатель? И есть ли он? Есть, так считает автор. Это совесть. Совесть Власти, совесть Любви, совесть Памяти.

Никаких иных разъясняющих слов автор говорить не намерен. Лишь несколько мыслей он еще хочет высказать, несколько разрозненных мыслей, созвучных книге и времени.

Нас всех достало время. Состояние несвойственное для затворника, каковым считает быть писатель. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Процесс демократизации в обществе всегда начинается с демократизации слова.

Мы все сейчас живем идеями перемен. Это состояние приподнятости и тревоги одновременно. В сказанном нет противоречия. Реальность надежд рождает реальность тревог по поводу торжества надежд. Видимо, все дело в том, что многие из нас не готовы к переменам, хотя их очень желают. В этом проблема. Переселиться в мир перемен, минуя стрессовые состояния, когда меняется сознание, уклад жизни, нарабатывается иная оценочная шкала твоей значимости в этой жизни. Не с точки зрения зарплаты, которая, конечно же, как считаешь ты, занижена, а с точки зрения твоей реальной стоимости, насущности и полезности для общества. Хорошо бы миновать все это, перенестись неким образом по воздуху и оказаться уже в другом, переменившемся мире, где все отлажено и ты сам задействован по максимуму. И конечно же, среди наиболее талантливых, справедливых, деятельных. Не ты объединился вокруг кого-то, а кто-то — массы, народ — объединяется вокруг тебя, носителя высоких идей и созидателя. Хорошо бы, не правда ли?

Однако оставим фантазии, обретем реальность ощущения.

Без борьбы ничего не произойдет, не получится. Слишком долго творилась, преумножалась словесная жизнь, где и свершения случались с непререкаемой непременностью, ибо оценочным механизмом были опять же слова, которые без особого труда переставлялись с места на место, обеспечивали прирост, преумножение, наращивание.

Уместно будет сказать, что у нас разладился не только экономический механизм, но и механизм нравственный. Сузился, поблек этический горизонт, как если бы в обращении остались лишь две разменные монеты — выгодно, невыгодно. Что крайне необходимо на торжище, то пагубно для души.

Ставить свою порядочность, честность, воспитанность, свое гражданское предназначение в зависимость от условий — порочно по сути своей, хотя бы уже потому, что создание условий — дело не одного дня. Честность, повязанная экономическими стимулами, — это уже не честность, а товар. Где-то я прочел недавно, кажется, у Лихачева: «Совесть подсказывает, честь действует. Совесть всегда исходит из глубины души. Совестью человек очищается».

Один мой знакомый, адресуя слова большому начальнику, с горечью заметил:

«Чем больше власти, тем меньше совести. И знаешь, почему? Сострадать всему человечеству проще, чем одному конкретному человеку. — Потом он подумал и добавил: — Хозрасчетный социализм, самоокупаемость. Мы должны построить совестливый социализм. Все остальное приложится».


Автор

И ВЛАСТИ ПЛЕН… Роман

Глава I

Не хочется просыпаться. Блаженное безмыслие: еще уплывают размытые очертания сна, тело расслаблено, и теплая, вялая лень окутывает тебя. Не хочется просыпаться.

Лежишь с закрытыми глазами, прислушиваешься к себе. Какая-то перемена чувств, иное состояние. К нему еще надо привыкнуть. Потому и шутишь невдумчиво: стареем, наверное. Не разуверяешь себя, не соглашаешься, а так отрешенно, сдерживая зевоту: стареем… А мозг уже включен на полные обороты, просчитывает, сравнивает. До сорока, после сорока. Не мною сказано: до сорока живешь вне возраста. Нескончаемая череда событий, а ты как заведенный бежишь, бежишь, не останавливаясь, и не поймешь, ты мимо них, они мимо тебя. Если бы знать точно, когда кончается  д о  и начинается  п о с л е. Не перестараться бы, не пережать. Сколько себя помню, всегда чего-то не хватало: времени, средств, людей, в месяце считанных часов, в году считанных дней. На согласование не хватало, на проектирование, на строительство, на освоение. На личную жизнь или на такой вот воскресный сон — тоже не хватает. Не хочется просыпаться.

А может, я наговариваю на себя? На самом-то деле все хорошо. Я, Антон Метельников, — счастливый, удачливый человек. Биографически состоявшаяся, цельная личность. Не всякий про себя такое скажет, не всякий.

Окончил институт, получил распределение в тридевятое царство — художественный образ, а по существу так оно и есть. Если Урал считать Европой, то еще не одну тысячу километров надо разменять, чтобы долететь или доехать. Должность скромная — начальник цеха. Подвинем к себе счеты и отбросим влево четыре костяшки — вроде как зачин. Четыре года прошло, звонок: «Вас просит зайти директор завода». Оказывается, я в поле зрения, на меня рассчитывают. Следующая запись в трудовой книжке — главный инженер. Отбросим еще три костяшки. Тут уместен восклицательный знак: переведен в другое ведомство. Там своя лестница: заведующий отделом, заместитель председателя исполкома, секретарь райкома. Все поздравляют, пророчествуют: «Ты у нас самый-самый». А я в панике — не мои сани. Всех мыслей — сбежать на завод.

Беда помогла. Директора машиностроительного инсульт свалил. Девять фамилий перебрали — некем заменить. Десятым оказался я, послали. Затем область. И вот теперь — машиностроительное объединение, генеральный директор. Такой расклад.

Недавно министр назвал мою фамилию на коллегии: «Такие, как Метельников, — наш золотой фонд. Им дашь завод — поднимут завод, дашь область — поднимут область. Одно слово, гвардия». Начальство хвалит — жди беды. Приезжаешь на завод, а тебе уже несут телекс: коррективы к плану. Увеличить, реконструировать, ускорить, освоить. Золотой фонд — все может. Поэтому нам планируют невозможное.

И так всю жизнь, никаких сверхситуаций. Один год похож на другой, последующая пятилетка на предыдущую. Мне грех жаловаться: я замечен, обласкан. Мое общественное положение устойчиво. Меня ценят. Людская молва ко мне благоволит. По слухам, меня систематически повышают, наделяя масштабными полномочиями.

А если это все треп, затянувшееся бодрячество? На самом деле шел, шел человек и вдруг остановился — пятнадцать лет на одном месте. И тот, другой, путь был вернее и мой выбор не так удачен? Странно, но подобные мысли все чаще и чаще одолевают меня.

Слышу шорохи, но глаз не открываю. Так и должно быть. Это жена, она проснулась раньше меня. В воскресные дни я запрещаю меня будить. Радио к черту, телефон отключен. Рынки, магазины, прачечная, дача, гараж — все после десяти.

Говорят, что Наполеону хватало на сон четырех часов. Я не удивляюсь: у него перерывы между сражениями были длительнее, чем у нас между совещаниями, коллегиями, отчетами, проверками, сдачами и пусками.

Ждешь воскресного дня как манны небесной не дня того, чтобы твоя жена пробудилась в семь утра и произнесла риторическую фразу: «Есть повод для раздумий».

Когда состояние раздумий — факт чрезвычайный, можно проснуться и в шесть, и в пять утра, чтобы оповестить мир о посетившем тебя прозрении. Я ничего не ответил. Я спал, по крайней мере мне так казалось. Не могу утверждать точно, была ли это реплика жены или слова произнес абстрактный женский голос, явившийся мне во сне. Не хочется просыпаться. Воскресенье — единственный день, когда воплощается видимость, что я принадлежу себе. Главное, не открывать глаза. Тут кто кого перехитрит. Жена произнесет фразу еще раз, не услышит ответа и успокоится. Ей-то, слава богу, известно: воскресенье — мой день. Если же голос жены — досадное сновидение, надо сказать себе: «Хочу, чтобы приснилась собака». Собака во сне — к счастью. И никаких иных сюжетов. Хочу, чтобы приснилась собака.

Нет-нет, только не это. Жена склоняется надо мной, я чувствую ее дыхание. Теперь она разглядывает мое лицо, чтобы за завтраком сообщить мне, как я изменился. Мое лицо — любимая тема. «У глаз появились новые морщинки. Ты уже не похож на спящего ребенка. Ты даже во сне озабочен. Твой мозг не отдыхает. Раньше твой рот был приоткрыт». Жена обдувает мои волосы. Я угадываю прикосновение ее рук. Теперь она не отстанет. Запеть невпопад, что ли? Что-нибудь этакое, из ряда вон. Строку из оперной арии, например. По крайней мере мы будем квиты. Даже идиотство должно выглядеть полновесным.

«Са-атана там правит ба-ал!!!» Жена вскрикивает, в глазах испуг. «Ненормальный!» — «Есть чуток. Почему не спим? Приснился Сальватор Дали? Приземлились гуманоиды?» Делаю упругий отжим и сажусь в постели.

— Я говорю, есть повод для раздумий.

Это я уже слышал.

— Какой повод, для каких раздумий?

— Ты действительно спокоен или прикидываешься?

Изображаю шутовскую гримасу. Мне не хочется затевать этот разговор.

— Остается один месяц. Надеюсь, ты это понимаешь?

— О!! — Стон вырывается у меня непроизвольно и крайне некстати. Жена преображается. Мгновенная мобилизация чувств. Горячее дыхание, и такой же горячий шепот: «Это я, я должна стонать». Когда жена злится, у нее меняется цвет глаз. Говорят, от возбуждения у человека поднимается температура. Избыток тепла делает глаза другими: у жены они темнеют, наливаются обжигающе синим цветом.

Настроение женщин неустойчиво, мы к этому привыкли. Однако быстрота, с которой происходит эта смена настроения, всякий раз меня озадачивает. И напрасно я уверяю себя, что к этому можно притерпеться и точно угадать причину, повод. Самое невероятное, малозначимое, о чем и помнить незачем и думать в ущерб: перестояла в очереди, кто-то не поздоровался, не заметил, часы остановились, дождь пошел или поздоровался тот, кого не признала в лицо, — и тотчас непредсказуемая реакция. Легкое замешательство переходит в легкое возбуждение, легкое возбуждение — в явное недоумение. Явное недоумение — в возмущение и далее до предельных состояний.

А я невозмутим. В душе еще теплится слабая надежда, что сиюминутную вспышку удастся погасить какой-нибудь примиряющей фразой: «Обидно просыпаться пятидесятилетним. Когда рядом с тобой молодая жена, напоминание о возрасте тягостно. Пятьдесят — это уже старость». Жена, а я ведь знаю свою жену, станет меня разуверять: «У тебя ни одного седого волоса. Даже на рынке…» Ох уже этот рынок. Какая-то бабка навеселе, кивнув на меня, сказала жене: «А что, милая, хорошо иметь молодого мужа?» Теперь чуть что я слышу: «Даже на рынке…» Еще что-нибудь обнадеживающее, будоражащее, я буду вяло сопротивляться, и незаметно, ненавязчиво утро вернется в привычное русло воскресного покоя.

Я ошибся. Жена демонстративно одевалась. Покою конец. И все-таки нелепо начинать воскресный день ссорой.

— Ну хорошо, хорошо, — бормочу я. — Только не заводись. Через месяц мой юбилей. Что дальше?

— Это ты меня спрашиваешь? — Смех у жены нервный. — Кого ты хочешь обмануть? Твое спокойствие — показуха. Не верю, чтобы человек, достигший положения в обществе, в канун своего пятидестилетия не думал об этом событии.

Жена права — такого быть не может. Конечно же, думаю, страдаю от этих мыслей, гоню их от себя.

Каких слов она от меня ждет? Ее излюбленный аргумент: скромность — удел несостоявшейся личности. Жена обожает изрекать афоризмы. Ей покажется, что я чего-то недопонял, она разовьет свою мысль: «Им (господи, кому «им»?) выгодно превозносить скромность, делать ее своим оружием. Они ни на что не способны. Если они заявят о себе во всеуслышание, все увидят — король голый. А раз общество определило скромность как благо, как достоинство, не лучше ли убрать свою наготу в одежды пусть даже призрачного достоинства?»

Кого могут удивить эти откровения? Двадцать лет совместной жизни. Все перепуталось. Уже и не различишь, твои ли это мысли, вложенные в уста жены, или мысли жены, ставшие твоей жизненной философией. «Человек, достигший твоего положения…» Как ей объяснишь, что именно мое положение делает ситуацию с юбилеем неоднозначной? И мой юбилей — это вроде как не совсем мой юбилей.

Это юбилей моего положения. Если оно, положение, будет подтверждено, то и значимость юбилея вроде как прибавляет в масштабности. А если… Не стоит углубляться, разжевывать смысл этого рокового «если». Всякий достигший пятидесятилетия отмечает день своего рождения. Только для одних это просто круглая дата, а для других — юбилей.

— Что тебя интересует конкретно?

Надо сохранять свой стиль: она возбуждена, я спокоен.

— Все! — Жена с грохотом захлопнула бельевой шкаф. — Абсолютно все: где, когда, как, сколько.

— Надо подумать, — говорю я уклончиво.

— Увы, дорогой мой, думать надо было раньше. На «думать» уже времени нет, надо действовать. Ты, конечно, уверен, все как-нибудь само утрясется, кто-то проявит заботу, отволнуется за тебя. Как бы сделать так, думаешь ты, чтобы вся эта суета меня не коснулась? Я и не хотел, так ведь заставили, уговорили. Народ требует, желает чувства свои лить. Ничего не получится: твой юбилей, тебе и вертеться. — Жена умышленно взвинчивала себя. Не по утру выглядела возбужденной, раскрасневшейся. Я обреченно натягивал рубаху. Мне нечего ответить. Она права.

Завтрак, благостный воскресный завтрак. Просыпаешься с хорошим чувством, потому что знаешь: тебя ждет воскресный завтрак. Хорошо, черт побери! Не надо ошалело смотреть на будильник, судорожно хватать одежду. Этакая обломовская благодать. И плюс к тому будоражащий ароматами воскресный завтрак. Суббота — совсем иное. Да и когда я отдыхал в субботу, не помню. Ностальгия по воскресному покою угасала, не пережив даже утренних часов. Лучше бы сегодня была суббота.

А может быть, в том и есть неповторимость жизни, что нам суждено тысячекратно переживать уже пережитое, чувствовать себя людьми, сопряженными с миром, заново сотворяющими его? И нынешний воскресный день войдет в историю моей жизни как день раздумий над смыслом прожитого? Выпит кофе. Мы сидим друг против друга. Дети отбыли по своим делам: сын где-то зубрит английский, дочь уехала к подруге. Нам никто не мешает.

— Кого ты собираешься приглашать? — Жена складывает руки на груди. Поза человека, чувствующего свое превосходство. — Пятьдесят лет бывает один раз в жизни.

— Так же, как и сорок и тридцать.

— Извини. До пятидесяти надо дожить.

— Надо, — соглашаюсь я. — Впереди еще целый месяц.

— Если бы ты не паясничал, мы бы уже имели список гостей. Еще надо заказывать зал. А череда малых приемов? Разве обойдешься без этого? Никогда. Наиболее близкие, самые близкие. Узкий круг, только свои. И пошло и поехало. Этих вместе нельзя, тех порознь неудобно. От одной мысли спина разламывается. Их, мой дорогой Антон Витальевич, как ты изволишь выражаться, потчевать надо. Вот я и спрашиваю: где, когда, как?

— Кому нужна эта помпа? Давай пригласим только тех, кого нам хочется видеть.

Жена даже не засмеялась, она укоряюще хмыкнула.

— Такое может предлагать человек, который больше не собирается жить. Давай заниматься делом, Антон.

На столе появилось несколько листов бумаги, я вижу, что они до краев исписаны мелким почерком жены.

— Что это?

— Это люди, папа. Реальные люди. Среди них есть и те, кого ты хочешь видеть, и те, кого нельзя не замечать.

Жена надела очки и стала вслух называть фамилии. Очень скоро я понял, что это занятие ей нравится, она не просто перечисляет фамилии, она декламирует, творит стратегию, она своими руками создает режим наибольшего благоприятствования, где сам я до поры до времени некая теневая фигура, которая в последний момент должна появиться на авансцене.

— Ну, Евгений Евгеньевич с заместителями, их жены, начальники главков — с этими все ясно. Дальше у нас что? Дальше у нас смежники. — Ее карандаш ползет по списку, оставляя против той или иной фамилии многозначительное «да».

— Что ты там нарисовала? — спрашиваю я, расстроенный собственной пассивностью.

— Теперь подчиненные. — Жена сосредоточенно морщит лоб, не спешит отвечать на мой вопрос. — С подчиненными сложнее. Послушай, папа, а если без подчиненных? Собираетесь в твоем кабинете…

— Нет, уж извини, без подчиненных нельзя. Главного инженера надо пригласить? Надо. Парторга — само собой. Коммерческого директора, директора головных заводов. Это, Лида, моя команда. Сегодня ты, завтра я. Разве угадаешь?

— Как знаешь, но Рябкова я бы не приглашала.

При упоминании этой фамилии у меня портится настроение. Жена права. Рябков — человек истеричный, неуравновешенный. Рябков — начальник КБ. Мужик головастый, но пьющий и скандальный. Наперстка достаточно, чтобы у него отключились тормоза. Требует внимания, непременно откуда-то извлекается гитара, и Рябков начинает петь. Поет он, кстати, неплохо. Голос у него несильный, с трогательной сипловатостью квартирного барда. Сановная публика обожает шалости. «Еще что-нибудь, Рябков! У вас талант, Рябков! Вы чудо, Рябков!» И Рябков поет. Хорошо, если русские романсы, цыганщину под залихватские взвизгивания молодящихся, но уже тронутых тленом дам. Закусывает он тоже красиво, с замахом, с удалью: и морщится, и крякает, и огурцами хрустит так аппетитно, что скулы сводит. Его просят на «бис». И он поет на «бис». А когда с выпивкой туго, Рябков мрачнеет, озлобляется, его репертуар становится крикливо-рычащим, и уж тут последствия могут быть самыми неожиданными. Она бы Рябкова не приглашала. Ей просто. Я бы его тоже не приглашал, если бы не… Вот именно, если бы не одно обстоятельство.

…После моего утверждения на коллегии меня вызвали в министерство. Я приготовился услышать положенное напутствие. Мне было приятно оказаться в кабинете именно этого заместителя. Он больше чем кто-либо настаивал на моем назначении; в нескончаемой череде согласований, собеседований я все время ощущал его поддержку, его опеку. Порой мне казалось, что кто-то идет впереди меня и распахивает двери, в которые при прочих обстоятельствах я не осмелился бы толкнуться. Разговор он начал с очевидного признания: «Не скрою, ваше утверждение в должности генерального директора оказалось делом непростым». Я чувствовал, что своим назначением обязан этому человеку. Я был взволнован, возможно, даже оглушен случившимся, ничего складного, здравого произнести не мог и достаточно бестолково повторял: «Я понимаю, я понимаю». Это вдвойне смешно. У меня неплохо подвешен язык, и такое смятение, растерянность овладевают мною нечасто. Это возможно, пожалуй, объяснить только молодостью: подумаешь, тридцать пять — разве это возраст? Видимо, на меня подействовало подчеркнутое напоминание о трудностях, которые ему пришлось преодолеть в связи с моим назначением. Я ни с того ни с сего стал говорить о планах моего завода, он отмахнулся, его не интересовали планы завода, на котором я уже не работал.

«У вас много противников, — сказал заместитель. — Я не припомню столь сложного утверждения». — «Постараюсь оправдать, — отрапортовал я. — Надеюсь на помощь товарищей». — «Вам нужна своя команда. Этим займитесь в первую очередь. Окружите себя умными и преданными людьми. Преданными. — Слово «преданными» он повторил несколько раз. — Помните, я вас знакомил с Рябковым?» — «Да-а, у меня на даче. Он еще пел «Ямщик, не гони лошадей»…» Я помнил. Да и забыть трудно. Он выделялся и манерой одеваться, и манерой поведения: стареющий плейбой с внешностью безработного киноактера. Фамилию я, конечно, не запомнил. Я вообще грешу забывчивостью, когда дело касается фамилий, имен. «Рябков Алексей Емельянович. Запишите его телефон. Он мог бы стать одним из ваших заместителей». — «Но… — Скорей всего мне не следовало этого говорить, но я сказал: — Как я помню, там нет вакансий». Замминистра с силой вогнал карандаш в специальный карандашный ящик. «Вакансии генерального директора тоже не было, но она появилась. Осмотритесь, разберитесь. Я же не сказал: должен. Он  м о г  б ы  стать одним из ваших заместителей. Мы ценим личную инициативу. И самостоятельность ценим. Никаких напутствий говорить не стану. Месяца вам достаточно, чтобы оглядеться. Вы же не новичок в делах такого рода».

Я согласился на месяц. «И не тяните. — У заместителя была привычка провожать до дверей кабинета. — Все, что касается кадровых решений, реорганизации управленческого аппарата, вы должны осуществить в первые полтора года, а еще лучше — за год. Пока вы новичок, вам идут навстречу, выделяют средства, материалы. Умные и преданные вам люди. — Хозяин кабинета уже пожимал мне руку. — Преданные! Это главное».

Мне наплевать, кто чей родственник. Главное — дело. У Рябкова светлая голова, и слава богу. О родственных отношениях я узнал много позже. Конечно, пьяница, конечно, скандалист. Но не приглашать нельзя. Всего жене не объяснишь. Рябкова приглашаем.

— Как насчет Глушковых?

Я чувствую в голосе жены вызов. Скажи «нет» — и нарвешься на неприятность. Я пожимаю плечами. Глушковы — скорее друзья жены. Они вместе работают. «Видишь ли, — поясняет жена, — по крайней мере я всегда могу пораньше уйти с работы. Вполне возможно, он небольшой начальник, всего-навсегда заведующий кафедрой, но меня ценит». А как же не ценить, когда муж твоей сотрудницы достает тебе типовой финский дом? Всего жене не объяснишь. «От этого человека зависит моя заграница, — настаивает жена. — Так что не спорь, приглашаем!»

— Сударкины!

— Сударкины?! — переспрашиваю я. — При чем здесь Сударкины?

— Ты близорукий человек, Антон. Виктор Пантелеевич — народный художник СССР. Твой юбилей — это не просто встретились, разошлись. Это и признание твоего общественного авторитета. Пусть твои технари поймут наконец: Метельников — творческая, многогранная натура. Ему не чужды веяния духа. — Жена так и сказала, «веяния духа». — Ты видный мужик, Антон, пусть нарисует твой портрет. А на его должность мне наплевать. Подумаешь, ректор. Мы что, ректоров не видали? Ты знаешь мои правила. Наш сын будет поступать без всяких протекций. Я ему всегда говорила: посмотри на отца — он сделал себя сам. А Кира Константиновна, та вообще прелесть. Ты слышал, какие она чудеса вытворяет как уролог?

— Ну при чем здесь это? — пытаюсь я урезонить жену.

— К слову, Антон. Ни при чем, ты прав, но люди славные. Видеть их приятно. Это главное. Значит, договорились, Сударкиных приглашаем.

— А Левашовы зачем в списке? Ты же знаешь о наших отношениях. Они же не придут.

— Придут не придут — их дело. А приглашение послать надо. Ты выше кухонных дрязг. Ты протягиваешь ему руку примирения.

— Но почему я, а не он?

— Да потому что он в тебе нуждается во сто крат больше, чем ты в нем. Когда сильный протягивает руку слабому, это лишний раз подтверждает его силу.

Я засмеялся. Представил Левашова: бедняга потеряет сон, пытаясь разгадать причины моего поступка. Ну что ж, жене надо отдать должное — это тонкий ход. Мы еще долго спорим. Зачеркиваем, восстанавливаем, снова зачеркиваем. Наконец список готов. Еще раз прочесть его вслух, перепроверить, кого-то могли и забыть. Я верен себе, предлагаю не спешить, считать список черновым вариантом, вернуться к нему еще раз дней через десять. Жена повышает голос: и через десять дней вернемся, и через двадцать, о чем ты говоришь? Но предупредить нужно всех сейчас. Чем раньше люди будут приглашены, тем серьезнее они отнесутся к предстоящему событию, тем глубже прочувствуют его неординарность.

Итак, список готов. Жена с карандашом проштудировала его в последний раз. Я и сам был доволен: какая-то часть забот свалилась с плеч, и теперь уже никто не упрекнет меня в желании взвалить предстоящее событие на жену. По крайней мере этот список мы делали вместе. И хотя я был недостаточно тверд и в большинстве случаев мне пришлось уступить, чувство удовлетворения оказалось сильнее.

Последние дни привычный ритм событий нарушился, поговаривали о возможных переменах в ведомстве, дух беспокойства витал в воздухе. Ни в главке и уж тем более в ведомстве никого особенно не интересовало, что Антону Витальевичу Метельникову ровно через месяц исполняется пятьдесят. Все происходящее на девять десятых было во власти слухов, но жизнь приучила меня: настойчивые слухи всегда чреваты. Их постоянство вызывало тревогу. Мы не думаем об орденах, однако юбилей провоцирует нашу память, и мы, того не желая, устремляемся в долгое путешествие по дорогам прошлого. Мы непременно сравниваем себя с кем-либо. Нам нужны аналоги. И отговорки занудствующих кадровиков, что пятьдесят лет — юбилей не орденоносный, нам кажутся несерьезными и унизительными. Мы ждем своего часа. И нашему тщеславию предстоит трудное испытание.

Месяц назад мое настроение было иным. Мне позвонили из министерства, чтобы уточнить некоторые детали моей анкеты. Я посчитал это неслучайным. Мне разъяснили, что подобная процедура совершается ежегодно, и все-таки я позволил себе усомниться. В должности генерального директора я проработал пятнадцать лет. В нашем кругу жизнь исчисляется пятилетками. И год значим, и месяц, но главное — пятилетка. Виток жизни, виток карьеры. За две прошлых я уже имел ордена. Нам хочется верить в лучшее. Когда спустя дней десять я вспомнил о просьбе и позвонил, чтобы передать уточнения к своему личному делу, мой звонок вызвал удивление. Долго не могли выяснить, кто именно мне звонил и по какому поводу. Я раздраженно отрезал: «Не знаю», — и повесил трубку.

А потом эти слухи.

— Есть нюанс, — говорит жена.

— Да-да, — спохватываюсь я, — слушаю тебя. Слушаю.

— Видишь ли, — жена протягивает мне исписанные листки. — Нет социального контраста.

— Чего нет? — не понял я.

— Социальное однообразие — это нехорошо. Давай пригласим Отрешина. Герой Социалистического Труда, рабочий. Ведь это ты его сделал Героем. Ты помнишь, как он нам помог с садом, мало что достал яблони, смородину, еще и старый сад выкорчевал. Он любит тебя, Антон. Представляешь, на одном конце стола — министр, а на другом — простой рабочий.

— Ну, положим, не простой. И Герой, и депутат.

— Ах, Антон, разве в этом суть? Бескорыстие — вот идеал. Кстати, мы упустили Боровского. Между прочим, тоже рабочий, механик-моторист.

— Это какой же, со станции обслуживания? Ты с ума сошла!

— Твои амбиции, Антон, меня удивляют. Бескорыстие, порядочность не существуют на пустом месте. Они нуждаются в гарантиях. Да-да, в гарантиях. Ты бескорыстен в своей помощи кому-либо, потому что уверен: человек отплатит тебе тем же, обратись ты к нему.

— Это неправда. Я об этом никогда не думал.

— А я думала. И не стыжусь в этом признаться.

— То-то ты так тщательно записываешь имена всех, кому я оказывал услуги.

— Записываю. — Жена сказала это с вызовом. — Я хочу убедиться, плодоносит ли твоя порядочность. Если она не породила тебе подобного, зачем она?

Невероятно. Столько лет совместной жизни. Нелестное признание: я не знаю своей жены.

Она откинулась на списку стула. Мне показалось, вздохнула с облегчением. Лицо уже не выглядело озабоченным, нервным, морщинки разгладились, тень улыбки придавала лицу мечтательное выражение.

— В целом список внушительный. Шестьдесят семь человек. Не с пустыми же руками они придут. — Жена потянулась. — Знаешь, о чем я подумала?

— О чем?

— Духовности мало. Скажем, писатель, крупный актер. Честное слово, они бы украсили наше общество.

— Там есть редактор газеты.

— Твоей многотиражки, что ли? Смешно. Давай пригласим Дашевского. Помнишь, мы познакомились в санатории? Он по забывчивости дважды свою визитную карточку подарил. Он же известный поэт. Знаешь, это произведет впечатление. Представить его соответствующим образом, попросить прочесть стихи. Напрасно ты не поддерживаешь с ним отношений. С такими людьми…

— Некогда, Лида. Да и потом — они со мной поддерживают. Дашевский раз в месяц звонит обязательно. Последний раз просил дверные ручки отхромировать. Очень духовные потребности, очень.

— Напрасно ты так. У нас такая библиотека, а книг с дарственной надписью всего четыре. Честное слово, стыдно. И Пронин мог бы подарить, и Фаблов.

Уже середина дня. Уже нет ощущения, что это воскресенье. И все-таки насколько достоверны слухи, вот в чем вопрос.

Глава II

Толки о переходе Голутвина на другую работу возникали периодически. Скорее всего где-то наверху бродили соответствующие идеи: Голутвина то повышали в должности, то понижали и даже освобождали от обязанностей, отправляли на пенсию. В мире желаемого корабль начальника главка Павла Андреевича Голутвина сотрясали производственные и социальные бури, а в мире реальном дул постоянный бриз, и корабль шел, не меняя курса. Пенсионный вариант стал добычей слухов лишь в последнее время. Павел Андреевич Голутвин, как и все в этом мире, старел. Недостатка в информации у Павла Андреевича Голутвина, естественно, не было, и ему даже доставляло удовольствие обсуждать слухи о самом себе. Он делал это изысканно, вовлекая в подобное занятие самых близких ему людей. Его не беспокоила утечка информации. Эти люди были его людьми. С ними он вошел в историю отечественной индустрии, вместе с ними из нее уйдет (или в ней останется). «Как будет — на то воля утверждающих нас в должности и лишающих таковой», — мрачно шутил Голутвин.

Антона Метельникова возможно без преувеличения назвать любимцем Голутвина. Он был его выдвиженцем и, как казалось Голутвину, оправдывал надежды. Объединение шло в гору. Хотя и спады были, но взлетов больше. Нормальный ход событий. Вокруг имени Метельникова все время шли разговоры. Отголоски их доходили и до Павла Андреевича. «Хитер. Поступки непредсказуемы, к чинам неуважителен. В деловых контактах надежен, однако своего не упустит. Небескорыстен». Еще что-то о тщеславии, властолюбии. Голутвин, который сам пережил не один прилив и отлив человеческой молвы, будучи человеком постоянным и даже консервативным в своих воззрениях и симпатиях, к подобным слухам относился с недоверием. Лично он Метельникова ценил. Да и по себе знал хорошо: всякое неожиданное выдвижение воспринимается настороженно, дает повод для самых крайних предположений, слухов и суждений. «Люди не более, чем люди, — любил повторять Голутвин. — И каждый в среде слухов воплощает невоплощенное в жизни: казнит противника, возвеличивает друга в надежде, что друг не забудет того, кто его возвеличивал».

В кругу своих, и не только своих, Метельникова считали человеком Голутвина, а самого Голутвина — человеком Дармотова. И хотя Дармотов был уже на ином витке спирали, более высоком и значительном, ничего примечательного в подобном откровении не было: всякий, кто получает самостоятельное дело, набирает команду, то есть формирует костяк людей, с которыми намерен продвигать и расширять это дело. С этого момента каждый из привлеченных считается его человеком, и где бы он ни появился, о нем так и будут говорить: «Вот идет человек такого-то, вам звонил некто, он из его команды». А если вас и не предупредили, не сочтите себя уязвленным, в том лишь признание: вы человек неглупый, догадаетесь сами.

Голутвин вел Метельникова, делал это продуманно, если не сказать — виртуозно. Он выделял из своего окружения несколько человек. Метельников мог быть пятым, десятым, двенадцатым, Голутвин мог даже забыть о Метельникове, и тогда обязательно находился кто-то, кто напоминал о нем. Напоминающий, конечно же, работал с Голутвиным не первый день, он тоже из поднаторевших. Он не говорил о Метельникове в лоб: дескать, забыли Метельникова. Упаси бог. Списки просматривались, доводились; выяснялось, что такое-то направление упущено, ссылались непременно на исходящий сверху документ, где подчеркивается возрастающее значение именно упущенного направления. При этом говорилась фраза, которая всегда обречена на успех: «Нас не поймут». Тогда и всплывала фамилия Метельникова. Говорилось примерно так: «Может быть, Метельников? Как-никак ведущее объединение. Интересно и продуктивно работают с новой техникой». Не «предлагаю Метельникова» или «рекомендую Метельникова», а так вот, с сомнениями, в состоянии внутреннего борения: «Может быть, Метельников?» Голутвин морщится, крутит головой. Это тоже не просто так. Это как подтверждение. «Я разделяю ваши сомнения. И если вы уверены в Метельникове, то должны меня убедить. Вы же видите, я не говорю «нет». Инициатива должна исходить от вас. Убеждайте». И напоминающий, он знает правила игры, начинает раздумчиво, по кирпичику подводить под Метельникова пьедестал.

Голутвин вел Метельникова. Сам по натуре человек напористый и резковатый, он понимал, что в его команде, так старательно подстраивающейся под него самого, не хватает людей гибких, деловых. Не людей дела — тут Голутвину не в чем было себя упрекнуть: людей убежденных, устремленных выполнить порученное дело во что бы то ни стало, сделать невозможное и этой невозможностью удивить, таких людей в его команде было достаточно. Они слыли хорошими специалистами. Они все были людьми с биографией. Они знали дело до тонкостей в параметрах привычного, устоявшегося. Им были свойственны размах, масштабность. Но они не умели быть коммерческими людьми. Они представления не имели, что это такое — деловая выгода. Они умели рассуждать о важности, о государственной значимости, о престижности, о традициях ударного строительства. Они любили говорить: «Возможное под силу всякому, невозможное — единицам». Они так и не научились спрашивать себя: сколько  с т о́ и т  невозможное? Они бредили идеями досрочных пусков. Им нравились эпитеты «крупнейший, единственный, мощнейший». В мировом масштабе, во всесоюзном, европейском — они жили во власти превосходных степеней, упивались ими. Они были преданы делу, они были людьми дела. Но им не хватало, и это было парадоксом, делового диапазона. Как часто они говорили с непререкаемой убежденностью, как им казалось, вдохновляющие слова: «Понятие нереальности ложно. Наше предназначение — делать невозможное». Со временем Голутвина стали пугать эти слова: «невозможное», «самое-самое». Однажды, пересилив себя, он сказал: «Мы все обременены консервативным реализмом. В этом наша беда. Кто-то думает: призывать к воплощению невозможного и есть широта воззрений. Роковое заблуждение — вот как это называется. Совершив невозможное, мы уменьшаем плацдарм возможного и необходимого. Все за счет чего-то. Мы думаем, что в этом есть наше предназначение в жизни. Я полагаю, что люди, думающие так, ошибаются. Реально мыслящий человек — это человек, мыслящий завтрашним днем. Это и есть современное толкование реальности. Надо научиться ориентироваться в будущем, как в настоящем». Сказанное не было сиюминутной импровизацией. Голутвин понимал: изрекая подобное, он выносит приговор и себе самому. Не кто иной, как он сам, Голутвин, в свое время побуждал окружение к тому образу мыслей и действий, которые сегодня во всеуслышание осуждал.

Метельников был другим. Вообще Голутвин все чаще замечал, что многие из его коллег, людей близких ему, с каким-то затаенным страхом наблюдают за Метельниковым: как он выступает, как отстаивает свою точку зрения. Метельников производил впечатление очень сговорчивого человека, и это качество вызывало неожиданную реакцию: его сговорчивости не верили, ее боялись.

Метельников был другим. У него был свой парикмахер, свой портной, свой слесарь-сантехник, который содержал в порядке его квартиру, свой механик, который следил за его машиной. Это было неправдоподобно, но, куда бы они вместе ни попадали, у Метельникова тут же оказывались налаженные отношения с людьми. Это мог быть кто угодно: референт министра, лифтер, директор магазина, буфетчица, машинистки, секретарши всех рангов, престижные директора кинотеатров или просто некий дядя Вася, знавший, где кого разыскать. Его идеи — а Метельников часто предлагал очень дерзкие проекты реконструкции производства или освоение самых невероятных видов продукции, никак не сочетавшихся с главными направлениями отрасли, но бесспорно выгодных, возможных для отрасли и необходимых для народного хозяйства в целом, — так вот, большинство его идей были отнесены к категории нереальных не потому, что их осуществление было невозможным. Нет. Из-за отсутствия людей, способных эти идеи материализовать, людей, думающих, как Метельников.

Голутвин чувствовал, что жизнь усложняется, привычные декларации уже давно не дают должного эффекта. Он, как и многие, понимал, что надо что-то менять. Менять немедленно, но факторов, которые требовали пересмотра, было так много, что Голутвин терялся. Он не знал, с какой точки, с какого пункта надо начинать эти перемены. Однажды, выступая на каком-то совещании, Метельников сказал: «Нужна другая модель восприятия реальности». Ведущий его одернул: «Надо делать дело, а не рассуждать о вариантах восприятия». Помнится, и Голутвину был сделан выговор за опрометчивые рекомендации. Теперь уже того человека, что одергивал и выговаривал, давно нет, а выступление Метельникова запомнили. Именно тогда, после неприятного объяснения с руководством, Голутвин выделил Метельникова и стал негласно его опекать. В истории с Метельниковым он имел свой собственный интерес. В себе Голутвин был уверен и не считал свою звезду закатившейся, при первой возможности был настроен выдвинуть Метельникова на свое место. Пока это был чисто умозрительный вариант. Голутвин на этот счет не высказывался вслух ни в кругу близких, ни в кругу самых близких и уж тем более о кабинетах высокого руководства, где, как принято считать, проводились зондирующие собеседования.


Афанасий Макарыч Теремов появлялся в кабинете Голутвина вкрадчиво. Было непонятно, как этот достаточно грузный мужчина ухитряется бесшумно открыть и закрыть дверь и, не вызывая скрипа половиц, приблизиться к столу. Говорят, что раньше Афанасий Макарыч передвигался обычно, как все смертные, не обращал внимания на свою походку и уж тем более на шум, который вызывали его шаги. Но однажды по случайности Теремов проник в кабинет начальства бесшумно. Голутвина в тот раз мучила головная боль, и внезапное появление Афанасия Макарыча его испугало. Такая вот нежданная манера возникать перед глазами и заставать начальство врасплох Теремову понравилась. Он стал вживаться в образ и выработал удивительную бесшумную походку, достигнув в этом навыке немалого совершенства.

Это было замечено. И, как часто бывает в подобных случаях, слово, оброненное неизвестно кем, становится нарицательным — Афанасия Макарыча Теремова прозвали Тихим. Вскоре о прозвище узнал и сам Афанасий Макарыч. Не возмутился, не посчитал себя обиженным, прозвище не показалось Теремову высмеивающим, принижающим его достоинство, скорее наоборот, в прозвище странным образом соединились и уважительность, и такт, на которые может рассчитывать авторитетный в ведомстве человек. «Это очень хорошо, что Тихий, — рассуждал в одиночестве Афанасий Макарыч. — Громких, их вон сколько, чуть стул повыше, уже орет. А Тихий — это вам не просто так, с секретом даже. Океан тоже Тихий, а как расходится, ни в какие берега не загонишь». Образ волнующего океана окончательно примирил Афанасия Макарыча с прозвищем. Он был убежден, что для человека его обязанностей — а в главке Афанасий Макарыч значился заместителем по кадрам — иной стиль поведения, нежели выбранный им, противопоказан. И фраза, блуждающая по коридорам ведомства: «Власть должна быть загадочной», — не что иное, как продолжение наработанного образа, фраза эта принадлежала самому Афанасию Макарычу Теремову.

В данный момент Афанасий Макарыч стоял перед необъятным голутвинским столом, поза его была выжидательной, улыбка застенчивой, что можно было понять как извинение за дарованное ему право входить без доклада. Середину стола застилали развернутые враспашку газеты. Сам Голутвин, широко расставив руки, навис над столом и оттуда, с высоты, выискивал нужную информацию. Голутвин всегда читал несколько газет одновременно, раскладывая их на столе таким образом, чтобы все интересующие его материалы оказались вмонтированными как бы в одну плоскость: вид сверху давал зрительное представление о закономерностях, объединяющих интересы разных газет и ведомств. События последних дней доставляли много беспокойства, и Голутвин, сопоставляя различные материалы, пытался просчитать ситуацию. В газетах же был полный разнобой. Голутвин пожалел потерянное время, оторвался от чтения и только тогда заметил ноги стоящего перед столом человека. Павел Андреевич поднял голову.

— Ах, это вы? Что за страсть являться как привидение? Можно подумать, что вы сюда просочились.

Теремов не первый год работал с Голутвиным, знал, как часты перепады в настроении начальства и как важно не обращать на это внимания. Начальство не придает особого значения своим вспышкам, полагая, что капризы и раздражительность ему положены по рангу. Теремов молча принял упрек, отлаженным движением раскрыл папку с делами.

— Ну, чем порадуешь? Кто там еще скурвился, проворовался, погряз в пороке?

Голутвин осторожно распрямился в кресле. Годы давали себя знать: отложение солей, сколиоз, холецистит, Тело стало непослушным и, казалось, скрипело и скрежетало при всяком движении. До чего дожил: надо помогать рукой, чтобы забросить ногу на ногу. Стыд. Голутвин достал из ящика коробку с порошками, нащупал на телефонном столике стакан с водой. Запивая лекарство, брезгливо морщился.

— Такие дела, — сказал тяжело, с одышкой. — Послушай, Теремов, ты боишься старости?

Вопрос был задан с вызывающей прямолинейностью. Это показалось Теремову обидным. Как-никак почти шесть лет разницы. Голутвин мог бы и воздержаться от подобных вопросов.

— Я обэтом не думал, — без энтузиазма ответил Афанасий Макарыч.

— Врешь. Мы все об этом думаем. Ты вроде года на три меня моложе?

— На шесть.

— Вот видишь. Хе-хе. — Голутвин скрипуче засмеялся. — А говоришь, не думал. Мои-то годы вон как помнишь. Значит, считаешь, Афоня. Просыпаешься каждое утро, и как укол бодрящего эликсира: я моложе Голутвина на шесть лет.

— Напрасно вы фантазируете. Ни о чем подобном я не думаю.

— Врешь. Только что тебе бояться? Это я старше, а не ты. Раньше мы как могли с тобой сказать вопреки всем неурядицам, подсиживаниям, наветам: «Шалишь, нас через бедро не бросишь! Мы еще посмотрим, кто кого». А почему мы так могли сказать, мой преданный Афанасий Теремов, а? Может, связи наши были тому гарантией? Нет. Какие связи? Выдернули с периферии, пихнули в громадное дело, как в реку бросили. А там — течение, омуты. А им наплевать — плывите, и весь сказ. Мы и плавать не умели, ведь не умели же, Теремов? Энтузиазм, дерзость, здоровье. И ничего больше. Ни-че-го! А сказать «шалишь!» могли. Теперь вот, — Голутвин обвел глазами громадный кабинет, посмотрел на свой стол, — одних телефонных аппаратов: наверх, вниз, в стороны — пять штук. Кто не знает Голутвина? Все знают. Считаются, ценят, боятся. Ранг, может, и не самый высокий, но порядочный, и регалий хватает. А сказать «шалишь!» не могу. И знаешь, почему? Нет у нас в резерве непрожитых двадцати лет, физиология не та. А у Метельникова есть. Вот ему я завидую.

— Кстати, они снимают актовый зал.

Теремов положил перед Голутвиным письмо объединения.

— Что это?

— Просьба о выделении средств на премирование.

— В связи с чем?

— Конец квартала. Освоили серийный выпуск морозильных шкафов.

— Разрешить. Посоветуйтесь с бухгалтерией. — Голутвин жирной чертой подчеркнул слово «разрешить». Этого ему показалось мало, он поставил восклицательный знак и размашисто расписался. — А ведь его затею кое-кто считал бредовой. А он возьми да и сделай. Вместо того чтобы строить новый завод, не сокращая программы основного производства, это, дорогой мой Теремов, подвиг! Хозяйственный подвиг во благо государства. Документы о награждении заслали?

Теремов почувствовал, что краснеет.

— Пятидесятилетие — не нормативный юбилей.

— Послушай, Афанасий, отчего ты его так не любишь? Он же умница.

— Мы заслали документы, заслали. Я просто предупреждаю о возможных сложностях.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Его ум коварен. Он живет в режиме вседозволенности. Для него не существует авторитетов.

— Мой дорогой Афанасий, таких, как Метельников, надо убедить. Приказ — это не только команда, но и программа действия.

— Хорошо, я скажу иначе: неискренний. Метельников — неискренний человек. Он легко лжет.

— Факт лжи — уже обвинение. Его надо доказать.

— Он упразднял из личных дел своих сотруднике и компрометирующие факты. Один из его сотрудников имел партийные взыскания, в его личном деле это не значилось. Мне точно известно, что подобные коррективы им были сделаны по совету Метельникова. Другой был даже исключен из партии и скрыл это.

— Речь идет о Песчаном?

— Точно так.

— Но он же у него не работает.

— Не работает, но работал.

— И потом не исключен, а не принят в партию. Я слышал, этим делом занималась партийная комиссия. Она сочла обвинение в адрес Метельникова необоснованным.

— В комиссии мнения разделились. Метельников все отрицал. Скорее всего на комиссию было оказано давление.

— Скорее всего, Афанасий Макарыч, это не довод. А деловые качества этих самых «запятнанных» людей? Ими кто-нибудь интересовался?

— Речь идет не о профессиональной аттестации, а о честности коммуниста. Да-да, о честности. О честности организатора производства, хозяйственника.

— Профессиональная зрелость, компетентность — это и есть материализация честности.

— Вы что же, оправдываете их ложь?

— Нет, не оправдываю. Думаю, что ты драматизируешь события. Если проступок Песчаного был так велик, ему бы не продлили стаж.

— Я же сказал: мнения разделились.

— У меня складывается впечатление, что ты тоже оказывал на комиссию давление, но успеха не имел. И теперь задним числом ставишь под сомнение выводы комиссии, противные твоему собственному мнению.

— Я ничего не ставлю под сомнение. Я хочу уберечь вас от ошибки.

Голутвин доверял Теремову, ценил его. Да, Теремов ему предан, он знает свое дело. Он честен и почти бескорыстен. Но его мозг закостенел, он проглядел качественный скачок, который произошел в воззрениях на действительность. Каждого вновь назначаемого Теремов прогоняет по коридорам собственной памяти. Он допускает, что те, кто приходит, могут быть не похожи на него сегодняшнего, но Теремову образца шестидесятых годов они должны соответствовать. Вот в чем его ошибка. «Метельников не похож на нас и окружает себя людьми, непохожими на наше окружение. Значит, он не наш». А если разобраться, что в этом громадном здании наше? Непроветренный груз времени. Вот и все. Голутвин не хотел обижать Теремова. Нужны фразы примирения, и он их скажет, но какая-то непроясненная мысль не дает ему покоя. Для многих из них его, Голутвина, уход равен катастрофе. Он это понимает. И, наверное, Теремов будет первым, кто уйдет тотчас. Все потому же: мало желать быть. Они в том возрасте, когда приходится  д о к а з а т ь  свое право быть. Возможно, его, голутвинские, доказательства не самые лучшие. Но они убедительны и весомы. Он оставит Метельникову свое место. Пора. Возрастная солидарность губительна. Плоть смертна, идеи бессмертны. Года четыре ему еще дадут поработать. Их надо приучить к мысли: Метельников — благо. Должностные старики, у них своя логика, они не страшатся молодых, они — за: растить, выдвигать. Но им нравятся лишь те молодые, что стоят в отдалении. У стариков синдром преследования: их раздражают те, кто дышит в затылок. Не те, кто молод, а те, кто моложе.

Голутвин отпустил Теремова. Пообещал все бумаги прочесть и к концу дня подписать. Трудно подниматься, поясница разламывалась, но он переселил себя, проводил Теремова до дверей. Никогда этого не делал раньше, но хотелось, чтобы Теремов почувствовал его расположение. Уже в дверях Голутвин даже пошутил с присущей ему грубоватостью: «Ты знаешь, кто мы с тобой, Афанасий? Мы невоспользованная потенция мамонтов». Вытолкнул Теремова и еще долго смеялся перед закрытой дверью.

Желание Теремова оградить его от каких-то мифических неприятностей, предупредить становится навязчивым. Не исключено, что Теремов прав: Метельников ставит на выигрыш. Освоил новый вид продукции к своему пятидесятилетию. Сумел, ухитрился почти на год раньше предполагаемого срока. Никто же не верил в реальность замысла! Никто. И сам Голутвин не верил, пока не увидел их собственными глазами — сто новеньких, лучезарно белых холодильных камер. Их можно было открыть, ощупать, включить. Орден, он заслужил орден. Только зачем ему актовый зал? Голутвин вернулся к столу и снял телефонную трубку.


Приглашения на юбилей рассылали заранее. Суета раздражала. Слишком много людей знали о моем пятидесятилетии. Я понимал, что это неизбежно, но всему есть предел. Звонили домой, звонили на работу. Происходящее было уже не в моей власти, вершилось мимо меня.

В середине дня позвонил Голутвин. Я извинился, сказал, что у меня совещание, минут через десять я ему перезвоню. Голутвин не дал мне договорить. Голос у него был раздраженный, вздыбленный.

— Разговор срочный, объяви перерыв.

Когда Голутвин взвинчен, с ним лучше не спорить. Я отпустил людей. Так ли был срочен этот разговор, сказать трудно. Он мог состояться и завтра, и через неделю, и после моего юбилея. Скорее всего кто-то вывел Голутвина из равновесия, и теперь у него появилась потребность выговориться, выплеснуть свой гнев, свое неудовольствие. Разговоры такого рода лучше вести с глазу на глаз. Я несколько раз порывался объяснить это Голутвину. Он заупрямился, потребовал немедленно ответить на несколько вопросов.

Почему остановлен монтаж импортного оборудования? Как мог получиться недокомплект? Кто вел переговоры? Кто визировал проект?

Я мог ожидать чего угодно, но только не этих вопросов. Именно я настаивал на закупке двух цехов в полном комплекте. Именно Голутвин урезал ассигнования на тридцать процентов. Я не соглашался, пробовал опротестовать такое решение. Предупреждал, что фирма может отказаться от заказа, грозил международным скандалом — Голутвин был неумолим. Кто-то втемяшил ему в голову, что можно обойтись без импортного электрооборудования, наше выполнено будто бы в тех же параметрах, достаточно унифицировано и используется в смежных отраслях. И вот теперь, когда монтаж почти завершен, выясняется, что параметры не те, частоты не те, мощности чуть ниже. Начинаешь объяснять, в ответ ругань: куда смотрели? Отвечаю: «Вверх смотрели. Начальство глазами ели. Потому как начальство ошибаться не может». Опять не понравилось. «Ты что себе позволяешь?» А что я себе позволяю, что?! Не хочу быть идиотом — неужели это так много?

— Когда подчиненный всем подряд сообщает, что он умнее своего начальства, это говорит прежде всего об отсутствии ума у подчиненного! Надеюсь, ты понял меня? Свои эмоции по поводу решений, принимаемых моим заместителем, можешь оставить при себе. Это валюта, Метельников, а не семечки, которые стаканами продаются на рынке. Валюту надо беречь. Не перебивай меня! Я же знаю, что ты сейчас скажешь: что Курпенин последний раз учебник физики открывал, когда кончал рабфак, что в технике действуют не положения КЗоТа, а законы физики, что воскресниками и субботниками экономику не поднимешь. Так что не очень ты оригинален, два года говоришь одно и то же. Оборудование должно быть смонтировано и опробовано к концу месяца! Завтра в девять — у меня в кабинете с расчетами, соображениями, из-за чего задерживается монтаж и как вы намерены распорядиться оставшимся временем. Ну а что касается виновных, виновные будут наказаны. И еще… Не тратьте завтра усилий на доказательство нереальности установленных сроков. Когда сроки истекают, об их нереальности говорить непродуктивно. Нужно найти инженерное решение, которое даст эффект именно в эти сроки. Вы же любите опровергать привычное. Ну а аплодисменты я тебе обещаю.

Последняя фраза была лишней. Голутвин это почувствовал. Он замолчал, думал, как исправить впечатление и дать фразе иное толкование. Дело не в иронии. Фраза прозвучала оскорбительно.


Теперь очередь за мной. Я мог не заметить этой фразы. Сделать вид, что не придал ей значения. Мог и испугаться: выговор от столь высокого начальства случается не каждый день. И потом, зачем мне скандал накануне юбилея? Скорее всего Голутвин именно так просчитал ситуацию.


Он не станет пороть горячку, решил Голутвин. Он бросит на чаши весов свой юбилей и возможные неприятности от возможного конфликта. Зачем ему неприятности? Быть того не может, чтобы он не знал, что его представили к ордену. За все в этой жизни надо платить. За орден тоже. По существу, он вправе начать скандал. Мой зам — редкий идиот. Это он срезал ассигнования. Это зам подсунул мне документ на подпись. Была очередная запарка: спасали годовой план. Не вчитался, не посмотрел. Кто откажется, когда есть возможность сэкономить валюту? Подмахнул. Если он предложит толковое инженерное решение, он спасет моего зама. Он спасет человека, который никогда ему не отплатит тем же, хотя бы потому, что держится за свой стул. Его подпирает возраст. Он видит в Метельникове конкурента. Заму под семьдесят. Он у меня резвый, подвижный, играет в теннис. Ему никогда не дашь его лет. Не то что я: в шестьдесят выглядел как в восемьдесят, а в семьдесят как участник боев под Цусимой. У зама и прозвище подходящее — Спортсмен. Этого зама я не выбирал, я его получил вместе с главком. За все в этой жизни надо платить. Когда я захотел его убрать (мы сразу не понравились друг другу), меня пожурили. «Не надо спешить, — сказали мне. — Вы работаете вместе всего месяц, а уже конфликты. Нам нужен начальник главка, который улаживает конфликты, а не создает их». Я был молод, провинциален и, как всякий провинциал, удручающе чтил начальство. За все в этой жизни надо платить. За почитание тоже. Спасая зама, Метельников оказывает услугу и мне. Как-никак под документом стоит моя подпись. Это сейчас я обнаружил, по чистой случайности: в отсутствие своего многорукого, многоликого зама (он догуливает отпуск) я затребовал всю информацию по закупке импортного оборудования за этот год. Кто-то из новичков, не искушенный в закулисных интригах, действительно принес все. В том числе и записку Метельникова. Милая, бескорыстная непосредственность. Слава богу, я догадался записать его фамилию на календаре, этого неофита еще придется спасать: мой зам с подчиненными крут. Метельникову всего не расскажешь. Да и знать ему всего незачем. Каждый несет свой крест. Я — свой, он — свой. Еще подумает, что я хочу перед ним оправдаться, выгородить себя. Дескать, зам опростоволосился. Так не годится. Мой зам не подарок, это факт. Но он мой зам. Раз я его терплю (почему терплю, это уже другой вопрос), значит, он мое продолжение, в мое отсутствие он — это я. Вот почему, признавая правоту Метельникова, я тем не менее скажу ему: «Ты не прав». Метельников не робкого десятка, атакует с ходу. Если молчит — значит, озадачен. О записке молчит и о разговоре с замом молчит. Записка в двух, а то и в трех экземплярах. Один у зама в сейфе. Подал ее Метельников, конечно же, игнорируя все и всяческие правила. Во время ругани в кабинете зама бросил ее на стол, и нигде, ни в какой канцелярии эта записка не зарегистрирована. Она как бы есть, и ее как бы нет — так рассудил зам и убрал записку в сейф. Перехитрил его Метельников. Разбросал записку, как листовку, по комнатам ведомства. Ударит гром — записка непременно найдется. И не надо из сейфа извлекать копию.

А зам, конечно, уже приготовился к обороне. «Ах оставьте, Антон Витальевич! Что вы там написали и когда написали, я не знаю. Вы приняли условия. Да, мы спорили, мы ругались, но я вас убедил, и вы проявили государственный разум, когда сочли возможным сберечь часть валютных рублей для других нужд. А теперь…» — «Вы хотите сказать, — взовьется Метельников, — что такой записки не было?» — «Именно это я и хочу сказать». Зам спокоен. Записка не прошла канцелярию — значит, ее нет. И вот тогда на стол извлекается эта самая документация, которая хранится в столах ведомства. Протокол переговоров, копия контракта, а под копией контракта — копия записки, о существовании которой никто не подозревал. Из этого следует, что мой выговор Метельников не воспринимает как гром небесный. Он считает наш сегодняшний разговор промежуточным, неглавным. Сейчас ему важнее узнать причины этого разговора: почему я так раздражен, почему, не выслушав его объяснений, заранее отвергаю их? Я сам исключил возможность полемики, подсказал ему единственно реальный выход — предложить удачное инженерное решение. Он его найдет, я в этом не сомневаюсь. Я даже думаю, что в истории с холодильниками он спешил по другой причине. Юбилей здесь ни при чем. Ему нужен был плацдарм для атаки. Положение моего заместителя в ситуации с импортным оборудованием можно назвать безнадежным. Начни Метельников скандалить — заму несдобровать. Все спутал юбилей. Допустим, зам подаст заявление, уйдет. Кого это может утешить? План сорван, неоправданная консервация импортного оборудования, убытки — все это имеет цифровое выражение. Все будет обсчитано… Но главное — убытки. Раз они есть, значит, кто-то в этом виноват. Был бы зам, обвинили бы зама. Но зама нет, вышел из игры. А убытки есть. Что они сделаны в прошлом, это теперь никого не интересует. Раз они есть, они принадлежность настоящего. Да и цифры… Это ведь сотни тысяч.

Оборудование не установлено у кого? У Метельникова. Недокомплект у кого? У Метельникова. Записка не в счет. Где лежала, почему не зарегистрирована? Значит, и убытки будут поименованы убытками Метельникова и записаны на счет предприятия, которое не сумело воплотить замысел. В этой ситуации выдвижение Метельникова, даже при полной лояльности к нему, понимании его непричастности к срыву, будет сочтено несвоевременным — надо подождать. Впоследствии о таком столкновении возможно будет сказать: Метельников одержал моральную победу. Однако история человеческих отношении материальна, потому и победы она учитывает только материальные, овеществленные.

Я мог бы исправить впечатление от последней фразы, но Метельников молчит. Что это: игра в послушание, рассеянность, расчет? В таком случае я тоже смолчу. Я полон желания сделать для него так много, что угрызения совести из-за неудачно оброненной фразы — даже не пылинка, микроскопическая, миллионная малость по сравнению с тем, что я собираюсь для него сделать. Не стану ничего объяснять. Теремов в чем-то прав: Метельников не идеален. Пусть знает, я реально мыслящий человек.


Насколько точно я угадал мысли Голутвина? Не стану ни на чем настаивать. Он прав, мне не нужна иллюзорная победа.

— В девять у вас, — сказал я. — Только реальное понимание вещей может нас примирить с обстоятельствами.

— Вот и прекрасно, — ответил Голутвин.

Он должен положить трубку первым.

Если бы это было в моей власти, я бы отменил собственное пятидесятилетие. Нельзя слишком долго свои профессиональные и должностные действия ставить в зависимость от событий жизни личной: даже если эти события сверхзначимы для тебя, ты теряешь неизмеримо большее: свободу поступков и независимость суждений. На тебя падает твоя собственная тень.

Много позже я понял: тебе хочется часть своей жизни оградить от перепадов общественного настроения, но не существует никакой личной жизни, обусловленной границами только твоих интересов, а есть просто жизнь, где твой дом — лишь станция на общем перегоне. И отголоски баталий служебных долетают туда не как урезанное эхо, нет, дом сотрясается, словно от прямого попадания, он не похож на укрытие, где возможно переждать беду, изолироваться от неприятностей; твой дом — звено в общей цепи, по которой идет ток человеческих отношений, страстей, неурядиц, он не защищен, именно тут, дома, сильнее всего разряд, именно тут случаются замыкания. Ты боишься признания, но жизнь обязывает тебя высказаться: «Я не защищен. Я не обособлен. Значит, я не волен». И связи, которые ты настроен порвать, не есть твои связи, они часть общей паутины, в которую ты обернут. Любое твое движение натягивает, рвет, дырявит эту общую паутину и создает неудобство, сквозняк на территориях тобой не учтенных и тебе неведомых.

Я заметил одну закономерность. Когда к тебе небезразлична людская молва и имя твое — вечная тема энергичных суждений, которые никак не подтверждаются практикой кадровых перемен, твое человеческое «я» девальвируется — возможно, не так стремительно, как если бы ты понес служебный урон, но тем не менее постоянно и неотвратимо. Так падает популярность стареющего киноактера, сыгравшего однажды запомнившуюся роль первого любовника.

Я не склонен воспринимать разговор с Голутвиным как нечто чрезвычайное. Не сам разговор, а время, выбранное для разговора, представляется странным и необъяснимым. Почему именно сейчас? Или еще определеннее: кто спровоцировал этот разговор? Тональность, настроение — все не случайно.

Мою пассивность он принял как должное. Я зависим, и меня это сдерживает. До него дошла моя записка, он ее прочел. И не обмолвился о ней ни словом. У нас еще в запасе завтрашний разговор. Но там я буду не один. Нет, завтрашний разговор не в счет. Завтра будут другие люди, а значит, и другой разговор. Он дал мне понять, каким он должен быть, этот разговор. Он прочел мою записку, и для него очевидно: во всем виноват его заместитель. Значит, моя вина исключается. Остается зависимость. Я зависим.

Все дело в юбилее. Я смотрю на телефонный аппарат и не решаюсь снять трубку. Мне надо задать ему два вопроса: почему такая спешность? И что еще, помимо сказанного, он хочет от меня узнать? Должен же я убедиться в справедливости слухов о наших доверительных отношениях.

Потрескивает, попискивает, шелестит тишина в телефонной трубке, гудки вызова втыкаются, прокалывают безответную тишину, и кажется мне, что этот звук очеловечен. В его занудствующем повторении что-то издевательское. Это прямой телефон. Никто, кроме Голутвина, не может поднять трубку. Гудки уже не раздражают меня: Голутвина нет, Голутвин не отвечает. Общая команда «вольно».

Голутвин — эталон спокойствия. Голутвин незыблем. Голутвин вечен. Почему он был так раздражен? Корабль дал течь, сбился с курса, взбунтовалась команда? Он что-то недоговаривает.

Глава III

Утром ли, вечером, в середине дня непременно спохватишься: что-то недодумал, что-то упустил. Ах да, банкет. Ну как там у нас с банкетом?

Лучше, чем телефонный разговор, ничего не придумаешь. Два вечера, и все приглашены. Кому-то позвонил сам, кому-то жена. Наиболее близким позвонит дочь, пригласит от нашего имени. Сын не в счет, его пока не принимают всерьез — пацан.

В первый же вечер от затеи с телефоном пришлось отказаться. Двумя словами не ограничишься. Значит, разговор. Хорошо, если пять минут, а если десять, а если… Я сам и предложил: делаем пригласительный билет. День на адреса, еще день на рассылку. Два дня, и все приглашены. Жена и дочь согласились сразу. Среди сомневающихся остался один я. Скромнее бы надо. Телефонный разговор — какое ни есть, а общение. И проще, и человечнее.

— Человечнее, проще! — передразнивает меня жена. — О чем ты говоришь? — Жена закалывает волосы на затылке. Она моложе меня на несколько лет. Мне казалось, я знаю жизнь, но всякий раз уроки практичности преподает мне жена. — Звонить надо заранее, а кто поручится, что человек не забудет об этом разговоре? Ты скажешь ему: запиши, пометь где-нибудь. «Да-да, — ответит он, — обязательно». Ничто и нигде не запишется. Зачем? Еще уйма времени впереди, напомнят, напомнят непременно. И ты сам понимаешь: придется напоминать. Значит, звонить еще раз. Плюс ко всему твои комплексы: удобно ли, стоит ли? Нет уж, уволь. Вот типовые приглашения. Чем они тебя не устраивают? «Дорогой друг. Уважаемый коллега. Ваше превосходительство. Я и моя жена имеют честь…» На все случаи жизни. Надо быть современным человеком, Метельников. Как ты сам говоришь: соответствовать однажды удачно заявленному образу.

Посуда с грохотом сваливается в мойку. Стол освобожден от всего лишнего. Россыпь бледно-розовых карточек. Таких чистых, что прикасаешься с опаской.

Уважаемый сэр…

Все как всегда. Никаких особо приметных событий, а на душе неспокойно. Стареем, наверное. Даже этот юбилей. Попробуй заикнись: я против. Не поверят. Нет. Ты — за, ты, конечно же, — за, но так — за, чтобы все вокруг знали — ты против.

Странная жизнь, собственный юбилей отмечаешь с оглядкой. Все было нормально, и вдруг… Замкнулось, разладилось. Заговорил о переменах. И даже Голутвин, вечный Голутвин дрогнул: опять позвонил.

— Что там у тебя с юбилеем?

— Ничего, — говорю, — пятьдесят лет исполняется.

— Сколько тебе лет, я и без твоих уточнений знаю. А вот актовый зал — это лишнее. Зачем тебе актовый зал?

— Какой актовый зал? — От волнения у меня даже голос сел. — Первый раз слышу.

— Это хорошо, — говорит, — что свежую информацию ты из уст начальника главка получаешь, молодец.

Идиотское положение: я действительно ничего не знаю.

— Алло, — говорю, — Павел Андреевич, я хотел бы… — Голутвин недобро рассмеялся в ответ и, не дослушав, положил трубку. Сижу оглушенный. Телефоны надрываются, а у меня сил нет руку протянуть. Вызвал своих.

— Что там у вас с юбилеем?

Они даже засветились от удовольствия. У нас, говорят, полный порядок. Вчера утвердили сценарий.

— Сценарий — это хорошо. Не зря работаем, есть на кого положиться. Покажите.

Тон им мой не понравился. Лица испуганные.

— Что с вами, Антон Витальевич?

А я и сам не знаю, что со мной. Мне сейчас нужна злость. Я зубы стиснул, жду, когда сердце отпустит.

— Ничего, — говорю, — с поздравлениями замучили. Давайте ваш сценарий.

Вот она сидят передо мной, вершители торжества. Осмысленные, одухотворенные. Протягивают папку красного сафьяна — наверное, для будущего адреса. Им приятно: небезразличен, проявляю интерес. Ну что ж, откроем папку. Нет, не фантазия, не образное сравнение, действительно сценарий. Так и записано:

«Сценарий торжественного вечера по случаю пятидесятилетия генерального директора А. В. Метельникова. Актовый зал, начало в 17 часов.

Первое отделение — шесть позиций. Перерыв.

Второе отделение — семь позиций. Перерыв. Товарищеский ужин».

— А подробнее?

Можно и подробнее, говорят. И начинают излагать подробнее. Надо бы остановить, думаю. А остановишь, не узнаешь всего. Пусть говорят. Пятнадцати минут хватило, выговорились.

— И оркестр будет?

Обиделись. Как можно такие вопросы задавать? Восемь человек дает воинская часть. И плюс наш, заводской. Получается вроде как сводный оркестр. Заулыбались, руки потирают, сравнение понравилось. Действительно, сводный — девятнадцать номеров.

Я сразу понял: спокойный тон их не убедит. Они должны испугаться. На них надо орать, топать ногами, брызгать слюной, хвататься за сердце. «Наверное, в приемной сидят люди… Надо будет поставить сдвоенную дверь», — эта мысль мне пришла, когда они по одному исчезали из моего кабинета.

Вызвал секретаршу, глаза поднять стыдно. Я сам не переношу, когда в моем присутствии кричат на подчиненных и уж тем более когда кричат на меня. И вдруг такой пассаж: Метельников в истерике. Она молчит, в глазах слезы. Я не смотрю на нее, и без того тошно. И слезы эти меня еще больше угнетают. Мне не раз давали понять, что моя секретарша, Нонна Викторовна Земкова, в меня влюблена. Я не прочь посмеяться над сплетниками, хотя сам факт существования таких сплетен мне не безразличен: приятно чувствовать, думать, что рядом с тобой работает красивая молодая женщина, которая к тебе расположена. Наши отношения были похожи на игру: Нонна Викторовна не упускала случая подтвердить свое расположение, я же, со своей стороны, продолжал разыгрывать роль человека занятого, в своих увлечениях запрограммированного и неспособного принять как реально существующее некое очарование собой и пылкую чувственность, которая замечена всеми окружающими. Мой отчужденный тон обижал ее. Она ждала от меня иной серьезности, на которую я, судя по всему, не был способен. Я, со своей стороны, не находил слов, которые могли ее как-то утешить, объяснить мое поведение и примирить ее с образом слепого и глухого Метельникова.

— Дайте мне чаю, — сказал я. На большее меня не хватило. А потом позвонил Бегемот. Бегемотом в объединении звали Адашина — директора пятого механического. Я так и не понял — сам додумался или кто-то посоветовал:

— Антон Витальевич, а что если в субботу отработать, а во вторник дать слабину?

— В каком смысле слабину? — не понял я. — Зачем?

— Ну как зачем? Ваш юбилей. Народ должен почувствовать.

Он ждет моего ответа. А я молчу. Молчу и думаю. Дурак или подлец? Первое — плохо, второе — так скверно, что и думать не хочется. Не из чего выбирать. И то и другое необратимо. Надо успокоиться, взять себя в руки.


Встреча с Голутвиным не состоялась. Мы съездили вхолостую. Ровно в девять я, мой главный инженер, руководитель группы монтажа и главный экономист стояли в приемной Голутвина. Секретарша, добрая, жалостливая женщина, уже по третьему разу предлагала нам чаю с сушками. Без конца заглядывали посторонние. Я повернулся к двери спиной, не хотелось ежеминутно отвечать на приветствия. И без того достаточно позора, не меньше часа уже сидим. Если что-то стряслось, мог бы и позвонить — не ждите. Спрашиваем: «Не звонил, не предупреждал?» Нет, не предупреждал.

С утра Голутвин был вызван к руководству, знал об этом вызове накануне. Никаких материалов по импортным поставкам не просил, никаких распоряжений о предстоящей встрече не давал. Помощник на свой страх обошел кабинеты замов, но и там ничего определенного узнать не смог. Не видели, не знают, не предупреждал.

Выразительная реклама доверительных отношений Метельникова и Голутвина. Мои сослуживцы украдкой поглядывают на часы, высчитывают по минутам размер моего поражения, участливо вздыхают, так же участливо придумывают на ходу чрезвычайные обстоятельства, которые не позволили Голутвину подтвердить репутацию точного человека. Единственное, что удерживало меня в этой приемной, скрашивало бесцельное ожидание, — факт отсутствия первого заместителя Голутвина. Он числился в отпуске. Это позволяло надеяться, что разговор с Голутвиным, случись он сейчас, обещает быть откровенным и конструктивным.

Мои подчиненные жили по своему иерархическому календарю, и каждый из них настоящую встречу соотносил с моим юбилеем, полагая, что обретает безошибочную информацию для размышлений: действительно ли их генеральный — человек Голутвина или это такой же вымысел, как и многое другое?

— Дальнейшее ожидание бессмысленно. — Я произнес это, ни к кому не обращаясь, но они поняли меня и поднялись.

На улице шел снег. Он падал вяло, необязательно, как если бы знал заранее, что лежать ему на этих улицах недолго. Растает, или сгребут в серые, грязные кучи. Их прихватит морозом, они так и останутся на всю зиму фрагментом местного рельефа. До этих дней всех пугало затянувшееся бесснежье. Нахлынувшие холода завладели природой внезапно и полностью, и уже думалось, что снег лежит давно, и всякие разговоры о бесконечной осени, похожей на раннюю весну, вряд ли относятся к нашему городу.

Я смотрел, как мои подчиненные идут сквозь этот негустой, неряшливый снег. Они оживлены, они не догадываются, что я стою у окна, наблюдаю за ними и на свой лад, по своим меркам расцениваю их оживление.

Нет, я остался не ради того, чтобы дождаться Голутвина. В приемную позвонил Теремов, поинтересовался, не уехал ли я, просил заглянуть.

Теремов располагался этажом ниже. Здесь властвовал свой стиль, теремовский. Говорят, что во время общего ремонта здания он настоял, чтобы коридор, где расположены его службы, был выполнен в мягких тонах. Все здание под мореный дуб, а теремовский коридор — в цвете спелой соломы.


Вообще-то Теремов был неплохим мужиком, и Метельникову до поры казалось, что они ладят. Именно Теремов поддержал кадровые перемены, которые Метельников провел в течение первых трех лет. Не занудствовал, не придирался по пустякам. Повертит личное дело в руках, подержит на ладони, будто взвешивает его, и скажет пророчески: «Смотри, Антон, сам, тебе с ним работать». — «Вас понял», — браво отвечал Метельников, и новый человек, получивший теремовское благословение, заступал на вахту. «Подчиняться — значит понимать», — любил говорить Теремов. И понимал, если не все, то очень и очень многое. Что Голутвин и Метельников родом с Урала; что в Голутвине патриотическая черточка обострена до крайности, он земляков поддерживает, опекает. И еще одна немаловажная заповедь: ежели ты любим начальством и помимо тебя его расположением пользуется еще кто-то — не соверши опрометчивого поступка, не заставляй начальство делать выбор между вами. Лучше половина любви, чем вся недоброжелательность.

Ничто не предвещало перемен, и вдруг… Есть, обязательно есть заведомые причины, обстоятельства, в недрах которых вызревает это импульсивное «вдруг». Просто наше внимание сосредоточено на чем-то ином, и мы не улавливаем, не замечаем качественного накопления, предвестия внезапных перемен.

Отношение Теремова ко мне изменилось. Изменилось разительно. Тихий стал своей противоположностью. Не кто-нибудь, а Тихий расковырял эту историю с моими заместителями. Мне еще надлежит понять, почему отношения ухудшились именно сейчас, когда я сам считал свое положение неуязвимым и прочным.

Теремов верен себе. Застенчиво улыбается, с извиняющимся видом подымается навстречу. Осторожно обходит стол. Он избегает резких движений, громких звуков. Рукопожатие у него мягкое, оно лишено усилия, чисто символическое прикосновение руки. Если бы я не знал Теремова, я бы прослезился. Но я Теремова знаю. Маска, хорошо разученная роль. Он не предлагает мне сесть. Значит, разговор недолгий, недоверительный, лишенный привычных теремовских заигрываний: милый, садись, ты наша надежда, наша опора, мы на тебя молимся. Ничего этого не будет. Идея разговора у него уже созрела, он раздумывает над первой фразой. Надо ли меня готовить к очередной неприятности или в целях экономии времени выложить все сразу…


Метельников ошибался. Причина раздумий была иной. Теремов сам не мог себе объяснить, почему он попросил Метельникова задержаться.

Во-первых, предполагаемый и несостоявшийся разговор между Голутвиным и Метельниковым оказался для Теремова полной неожиданностью. Наткнулся в коридоре на главного механика объединения и только от него узнал, что все руководство объединения тоже здесь. О чем они собирались говорить? Какая надобность в присутствии главного экономиста и главного механика? И почему этот разговор не состоялся? Почему Голутвин ничего не сказал Теремову? Накануне договорились с Метельниковым о встрече, а наутро забыл? Не похоже на Голутвина. Так или иначе, надо разобраться в ситуации, прощупать Метельникова, угадать тему неслучившегося разговора.

Теремов не сумел бы объяснить, отчего он так обостренно воспринял это внешне малозначительное событие. Кого-то зачем-то вызвал Голутвин. Ну и что? Какое ему-то, Теремову, дело до этого разговора? Почему он нервничает, волнуется? Всему виной слухи — ползут по коридорам, захватывают воображение.

Кто-то желал перемен, кто-то их боялся, кто-то полагал, что изменение в руководстве, возможно, и случится, но оставался глубоко безразличным, ибо оно, это руководство, было так далеко и недосягаемо, что всякое недовольство, высказанное наверху, воспринималось в десятом пересказе как невнятный гул артиллерийской канонады. Все эти слухи, слушки, нашептывания самых разных модификаций стекались не куда-нибудь, а в теремовский коридор. Здесь они систематизировались, проходили проверку на достоверность. В ведомстве считалось хорошим тоном относительно любых измышлений посоветоваться с ребятами из теремовского коридора. Теремов властвовал над второй средой информации и втайне гордился этим. Все было великолепно, пока слухи не коснулись самого Теремова. Нет-нет, его лично никто никуда не передвигал — поздно, годы не те. Правда, на этот счет существовало мудрое изречение какого-то английского историка, определившего данный возраст как возраст расцвета государственного деятеля. Но Теремов не был государственным деятелем и не имел такой перспективы, о чем тайно сожалел.

Теремову не хотелось уходить на пенсию. Он не чувствовал своих лет, по крайней мере ему так казалось. Следил за собой и не без гордости мог напомнить, что за последние два десятилетия ни разу не воспользовался бюллетенем. Он не рискнул бы сказать об этом вслух — после шестидесяти Теремов стал суеверен, но факт отменного здоровья существовал и доставлял ему мысленное удовлетворение.

Не исключено, что именно поэтому Теремов с раздражением воспринимал брюзжание Голутвина о неважнецком здоровье. Неуместными казались и его сарказмы насчет решений, под которыми стояла его собственная подпись, и уж тем более разглагольствования о невозможности что-либо изменить к лучшему. «Кризис трудовой нравственности, — вещал Голутвин. — Эпидемия профессионального паралича. Раньше можно было сказать одно волшебное слово «надо», и люди шли и делали свое дело, не задавая идиотских вопросов: кому надо, зачем надо? Теперь новые люди. Мало сказать, надо еще и доказать, что надо, и вот тогда они подумают: выгодно это самое «надо» или невыгодно? Не государству, нет, — им самим».

Теремов не любил этих голутвинских саморазоблачений. Он нутром угадывал, что все это неспроста. И хотя Голутвин на людях, в ведомстве, в кабинетах руководства был прежним Голутвиным, напористым, уверенным в себе, умеющим масштабно подать дело, от имени которого говорил, — Теремова, знавшего Голутвина почти двадцать лет, обмануть было трудно. Червь сомнения глодал душу Голутвина, и исподволь, издалека он готовил себя к переменам, которых, похоже, желал сам, поскольку они были естественными, а значит, ни обидеть, ни унизить не могли.

Теремов извелся. Он использовал все свои связи. Ему нужна была достоверная информация. Его собственная судьба связана с судьбой Голутвина, он был его человеком, достаточно заметным, возможно, даже необходимым, но его предназначение истолковывалось как нечто очевидно зависимое, вторичное: человек Голутвина. Уйди Голутвин, утрать свое влияние, свой вес как член коллегии… да что говорить… И тотчас понятие «Теремов» станет понятием относительным.

Такие вот мысли терзали мозг Теремова, когда в его удивительный кабинет вошел Метельников. Это было единственное помещение в здании со скрытой и внушительной нишей Г. Разделительная стена, существовавшая на других этажах, здесь отсутствовала. И человек, появлявшийся в кабинете, никогда не мог сказать точно, что там укрыто за изломом стены. Теремову не однажды предлагали другой кабинет, но он всякий раз находил веские причины к отказу. Настырным хозяйственникам надоело это бесполезное препирательство, они оставили Теремова в покое.

Он мог предложить Метельникову чаю, проводить его в ту часть кабинета, которая была скрыта от людских глаз. И там, удобно устроившись в мягких креслах, выбрать для разговора тон располагающий и доверительный. Теремов отказался от этой затеи, его устраивал разговор накоротке, некая дань случайности. Случайно встретил, случайно спросил, получил необязательный ответ, не очень задумался над смыслом и опять занялся своими делами. Никаких намеков, подкалываний, один конкретный вопрос. «Ну так что там у тебя с замом, уладилось? Взгляд рассеянный, тон необязательный, если я спрашиваю, то по принуждению, как бы от лица Голутвина интересуюсь развитием событий. Никакого нажима, никаких выговоров, просто даю понять: сам-то я помню, слежу, располагаю достаточной информацией, но не намерен ею злоупотреблять. «Все может измениться, — невесело думал Теремов. — Все!» Сегодня есть Голутвин, и Метельников зависит от его, теремовского, расположения. Завтра Метельников сменит Голутвина, и уже Теремов будет зависеть от настроения своего вчерашнего подчиненного. Голутвин уверяет: «Зря будоражишься. Афанасий Макарыч. Если хочешь знать, Метельников — либерал, он гарантия твоего административного долголетия». Но кто поручится, что мысли Метельникова совпадают с мыслями Голутвина! Да мало ли вариантов? Всесилие Голутвина не вечно, ему тоже могут указать на дверь. Пора. Значит, возможен вариант и без Голутвина и без Метельникова. Вот уж когда всем им придется выстраиваться в очередь перед дверью, через которую часом раньше вышел Голутвин… Итак, никаких расспросов, больше сочувствия.

— Да ты не расстраивайся, Антон Витальевич. Скорее всего срочный вызов наверх. И нас никого не предупредил.

— А я не расстраиваюсь. Начальство задерживается, подчиненным положено ждать. Не люблю срочных вызовов наверх.

— А кто их любит? В таких случаях, брат, всегда нужно иметь запасной вариант. К кому зайти, с кем переговорить. Времени жаль, а так какие твои беды.

— Это уж точно. Наши беды — семечки.

Экая ядовитость, сдержаться не может, усмешки, подковырки. С таким всякий разговор — испытание, все время оглядываешься, себя проверяешь, не послышалось ли, правильно ли понял сказанное. И предчувствие не из приятных: тебе, старому человеку, лапшу на уши вешают. Теремов старался сохранить на лице улыбку, это было не так просто, во всяком жесте Метельникова, в отрывочных фразах неизменно угадывался иной смысл, обидный для Теремова. Ишь, обнаглел, любимцем Голутвина себя чувствует. И слушает вполуха. А я ведь, дорогой мой Антон Витальевич, и старше тебя, и рангом не ниже, и Голутвину не чужой человек. Напрасно ты меня держишь за холопа. Я ведь догадливый, все вижу. Не такой ты благополучный. Антон Витальевич, как кажешься. У Теремова материалов достаточно, работа у меня такая — располагать информацией. Я с твоим замом могу дело повернуть так, что не отчихаться тебе, и не отмыться, и причесанной головы твоей не сносить.

В этом месте мысли Афанасия Макаровича делали неожиданный разворот и двигались в обратную сторону, получалась петля, в которой оказывался он сам и которая, как казалось Теремову, готова была затянуться до ощутимой боли. Ассоциация с поверженной, свалившейся к ногам Теремова головой Метельникова оказалась излишне образной. До такой степени, что Теремов почувствовал колющую боль в шее. «Наши беды — семечки». Кого ты веселишь, Антон Витальевич, себя, что ли? Все с издевкой, два пишем, восемь в уме.

Губы Метельникова дернулись, усмешка хоть и была малозаметной, но Теремов разглядел, отвел глаза. Не хотелось думать, к чему именно относится эта спрятанная ирония. Метельников внимательно разглядывал теремовский стол. Теремов не удержался и переложил с места на место какие-то бумаги. Боль в шее была импульсивной, стреляющей, и Теремов снова поморщился. Он был почти уверен, что угадал мысли Метельникова: дескать, молодишься, а сам еле ноги таскаешь; тут колет, там режет. Такой не пощадит, невесело подумал Теремов. И чего с ним носится Голутвин?

— Не стану тебя долго задерживать. — Теремов мысленно одернул себя: слишком велико было желание и тон изменить, да и смысл сказанного, добавить тревоги словам. Не может быть такого, чтобы Метельников ничего не боялся. Пусть бы увидел, что и Тихий способен превратиться в Грозного. — Ну, чем кончилась история с твоим замом, разобрались? — спросил спокойно, без нажима. Как о само собой разумеющемся, утратившем остроту.

— А что разбираться? Вы же лучше меня знаете. Работала комиссия. И документ наверняка вами читан и перечитан. Мы выводы комиссии обсудили. Криминала там особого нет. Приняли к сведению.

— И все?

— Почему же все? Работаем, план выполняем.

— Я тебя о заместителе спрашиваю, при чем здесь план?

— План всегда при чем, Афанасий Макарович. Его, план этот, заместители и выполняют. Значит, и Фатеев — фигура в таком деле определяющая.

— Отчего ты так упрям, Метельников? Мне ты мог бы поверить. Разве я не поддерживал тебя в трудную минуту? Да иназначение на пост генерального директора… Ты вспомни, сколько было противников, вспомни…

Удивительная жизнь, невесело подумал Теремов. Первым был Голутвин, он раскопал Метельникова. А потом уже я. Голутвин нервничал, каждый день микробаталии — кто кого. Для Голутвина была нестерпимой сама мысль, что кандидатура Метельникова может быть провалена. Он усадил меня в кресло, а сам вышагивал по кабинету. «Ты должен подготовить этому парню убедительный документ. Он нам нужен. Тебя пригласит руководство. Аттестуй Метельникова по высшему разряду. Ты же знаешь наших ортодоксов, скажут, не знаком с настоящими масштабами, слишком молод, новый человек в отрасли; опыт директорства мал, да и предприятие невелико, средний завод — и вдруг такое выдвижение. Это в нас собственная дремучесть сидит. Будто на больших заводах дураков мало. Он из своего завода игрушку сделал! Нет такого второго во всем объединении. Им знамя на вечное хранение передано, а это, знаешь ли, не так мало. Твоя задача — доложить его послужной список так, чтобы стало ясно: речь идет о незаурядном человеке. Умен, дерзок, имеет пристрастие к неожиданным инженерным решениям, инициативен, честолюбив. В высоких кабинетах ты все это должен говорить убедительно. Поверь мне, Метельников — человек, который способен поднять объединение».

В те годы Голутвин еще не был всесильным Голутвиным. Начальник ведущего главка. Таких, как он, двенадцать человек. Министр каждому говорит: «Ваш главк — ведущий». Мой голос тогда многое решил. Первый замминистра — а убедить надлежало именно его — был человеком старой формации. Хотел уйти спокойно, с почетом. Никаких рискованных решений, никаких спонтанных идей. Ему надо было уметь докладывать. Я умел. Покряхтит, покапризничает, дескать, никто не желает его понять, он-де уступает нажиму, его сомнения не развеяны, он не хочет выглядеть ретроградом и потому дает свое согласие. И так по любому поводу. Разве все расскажешь… Странная жизнь. Странная.

Да и самого Метельникова ободряли безмерно, вселяли уверенность: «Наша смена, наша надежда». Говорили скорее по инерции, не принимая сказанное всерьез и уж никак не рассчитывая, что слова эти уподобятся векселю, который со временем будет предъявлен к оплате. Пацан, мальчишка! Да я в твои годы… Как же хотелось сейчас Теремову освежить память преуспевающего и удачливого Метельникова, дать ему понять: он, Теремов, ничего не забыл, ничего. И его, Теремова, консерватизм — всего-навсего эстафетная палочка, которой он владел положенный срок и теперь должен ее передать. А еще ему хотелось сказать, что всех нас преследует заблуждение, будто, формируя свое окружение и предлагая людей более молодых, мы поступаем естественно, делаем это с радостью, безболезненно, думаем, что следуем своим воззрениям, проявляем себя как люди современные и прогрессивные. Это не так. Просто мы формируем свое окружение в те годы, когда сами полны сил и если не молоды, то находимся в той поре зрелости, которая нам кажется бесконечной, и потому разница в возрасте, даже если она есть, не замечается нами. Мы не думаем об этом. В том и состоит великая сила нашего заблуждения: мы убеждены, уверены, со временем эта разница сойдет на нет, станет почти незаметной.

Если одному двадцать, а другому десять — это вроде как разные века. Одному двадцать, другому тридцать — в лучшем случае разные поколения. Когда же одному шестьдесят, а другому семьдесят — это почти одно и то же. Нам хочется так думать, мы убеждаем себя в этом, никогда не разделив точно, что в сказанном ложь, а что правда. И окрыляющие слова «наша смена», «наша надежда», уже не вдохновляют, а скорее преследуют нас, как рок. Мы никогда не готовы принять вердикт о своей ненужности, признать обременительность своего существования в должности или в звании, своего предназначения, наконец. Вот в чем вопрос…

Не о том он спрашивает Метельникова, не о том. Что заместитель? Запятая в общем предложении. Перестроил предложение — и знаки препинания уже другие. При чем здесь зам?

Как ты себя чувствуешь, товарищ Метельников? Незавидная у тебя роль в этой истории. Не кто-то другой, а ты сам вычеркнул крамольные слова из автобиографии своего заместителя. Вычеркнул и заставил переписать. Вот о чем надо бы спрашивать.

— Ты вот что… Дай ему понять, его работа в прежней должности нежелательна.

— Дать понять можно. — Лицо Метельникова утратило насмешливое выражение. У глаз собрались морщинки, обозначилась впалость щек. — Дать понять нетрудно. А где взять заместителя? Кто будет заниматься строительством, импортом? Или с этого момента мне разрешено план не выполнять?

Скорее всего Голутвин ему ничего не сказал, иначе он был бы сговорчивее.

— Ты напрасно упорствуешь. В твоих интересах показать, что ты небезразличен к решению комиссии.

— В моих интересах и в интересах ведомства не сорвать годовой план. Я против увольнения Фатеева.

— Зачем же увольнять? Есть прекрасная формулировка «в связи с переходом на другую работу». Разве мало других работ?

— Другие работы есть, другого зама нет.

— Фатеев был исключен из партии. Ты же не станешь этого отрицать?

— Не стану. Но он был восстановлен. Восстановлен!

— Если все так безобидно, почему он не указал этого в автобиографии?

— Не знаю, возможно, вспомнил о крючкотворах, которым все равно ничего не докажешь. Указывать или не указывать — это его право. Ему восстановили стаж, значит, исключение было ошибочным.

— Ты невнимательно прочел материалы. Нигде не сказано, что прежнее решение признается неправильным. Фатеев показал себя хорошо в работе, партия сочла возможным восстановить его. Он обязан был это написать в своих документах. Ты понимаешь, у кого-то может появиться желание глубже и обстоятельнее изучить его личное дело. Есть повод. А если он еще что-то скрыл, что тогда? Зачем тебе это? Своим упрямством ты усложняешь жизнь не только себе, но и Голутвину.

Это был пробный шар. Теремов мельком взглянул на Метельникова, затем посмотрел себе под ноги. Так получилось, что в поле его зрения оказались ботинки Метельникова. Это были очень хорошие ботинки. Густого темно-вишневого цвета. Добротная мягкая кожа матово лоснилась. Ботинки были так ухожены, так уверенно стояли на ковре, что не оставалось сомнения: ногам в этих ботинках удобно и благополучно. Теремов покосился на свои ботинки, затертые, загуталиненные. И снова недовольство кольнуло душу: пижон!

Афанасий Макарыч пожалел о потерянном времени. Примирения не получилось. Возможно, теремовскому тону не хватало доброжелательности, он мало улыбался. Метельников не верил ему, и это неверие прочитывалось на его ироничном и чуть надменном лице.

— Как знаешь. Я хотел тебе помочь. — Это был уже итог, последняя фраза, предполагающая мир.

Метельников остался к ней безразличен.

— У меня нет другого заместителя.

В его положении ссориться со мной и неразумно и невыгодно, думал Теремов. Еще ничего не решено, а он ведет себя так, будто уже назначен на место Голутвина. Пожимая руку на прощание, я был молодцом. Я улыбался сочувственно. Меня ему не в чем упрекнуть. Я хотел ему помочь, мои слова невозможно истолковать иначе.


Он улыбался сочувственно, размышлял Метельников. Он давал понять: еще ничего не решено, и союз со мной тебе выгоден в любом отношении.


Метельников — мой шанс, думал Голутвин, вызванный срочным звонком к руководству. Я предложу им кандидатуру Метельникова. Не молодой, конечно, но в пределах допустимого. Я так и скажу: «В пределах допустимого». Тот, кто вызвал меня, мой ровесник. Он может понять мои слова как намек. А что делать? Мы достигли такого возраста, когда даже упоминание даты рождения звучит двусмысленно. А еще я им скажу, что года три-четыре на обкатку Метельникову хватит, а там… В этом месте я сделаю паузу и пожму плечами. Не стану ничего уточнять.

Это хорошо, что я не думаю о причине внезапного вызова, о должности, которую мне собираются предложить. Мое настроение возможно определить как состоявшееся чувство независимости. Я независим, поэтому спокоен. Если речь пойдет о новом назначении, говорить о годах, потребных для обкатки Метельникова, не стоит, это может насторожить. Никому не хочется верить, что пришло время уходить. Трудно смириться. Оптимизм — естественное состояние человеческой натуры. Мы никогда не думаем о смерти, хотя знаем наверное: смерть неизбежна.


Они расстались холодно. Метельников старался как можно быстрее миновать этот нелюбимый им теремовский коридор, оказаться на улице, отделаться наконец от ощущения сдавленности и духоты. Навстречу попадались знакомые лица, его узнавали, кто-то улыбался, кто-то подчеркнуто уступал дорогу — слухи о его возможном выдвижении дошли и сюда, и по тому, как улыбались, как уступали дорогу, нетрудно было догадаться: слухам верят. Он не был расположен останавливаться, с кем-либо заговаривать. Вопросы — он без конца задавал их себе — оставались без ответа. Он еще не разобрался, но понимал: есть безусловная связь между разладившейся встречей и беседой в теремовском кабинете. До юбилея оставалось совсем немного, и всякое событие, выбивающееся из привычного ряда, невольно связывалось с юбилеем, адресовалось ему, ставилось от него в зависимость.

Водителя в машине не оказалось. Метельников растерянно огляделся. Было неуютно на этом голом пятачке, полы незастегнутого пальто парусили на ветру. Хотелось убраться с глаз долой. К подъезду то и дело подъезжали, и приходилось отворачиваться, чтобы не заметили, не узнали, не втянули в ненужный разговор. Когда затормозила голутвинская «Волга», Метельников уже сидел в своей машине. Он вывернул на себя зеркало так, чтобы присмотреться к Голутвину, разглядеть его.

Что-то не понравилось ему в фигуре Голутвина. Метельников не сразу понял, что именно: в привычной голутвинской сутулости, замедленных жестах (он с трудом выбрался из машины, вяло толкнул дверь назад, она не дошла до середины, и было видно, как шофер потянулся и захлопнул ее), в походке чувствовалась непомерная усталость, потерянность. Странно, но этот надлом угадывался только в фигуре, лицо же — оно на мгновение промелькнуло в зеркале — сохраняло привычное сумрачно-волевое выражение. И то, как Голутвин прикладывал руку к шляпе, отвечая на приветствия, выдавало в нем высокое начальство. Было не понять, сосредоточен его взгляд или излишне рассеян. Ему уступали дорогу, и он, не вглядываясь, устремлялся в освободившееся пространство. Нет-нет, не показалось. По ступеням громадного, величественного здания поднимался надорвавшийся человек. Чувство, похожее на жалость, шевельнулось в душе. Судьба Метельникова тоже зависела от Голутвина, и сейчас, разглядывая его спину, пытаясь угадать его состояние. Метельников, сам того не подозревая, подумал о себе. И, что редко с ним случается, пожалел себя.

Голутвин скрылся в проеме высоченных министерских дверей. Метельников вернул зеркало в прежнее положение и еле слышно сказал: «Поехали».

Глава IV

Приглашение пришло заказным письмом с уведомлением о вручении. Левашов, приволакивая разношенными шлепанцами, позевывая, миновал прихожую и открыл входную дверь. Не без удивления принял письмо из рук почтальона, расписался.

— Ну кто там еще, Володя? — Жена была нездорова, заснула лишь под утро, она стояла в дверях спальни, слегка покачиваясь, с полузакрытыми глазами, пытаясь понять причину внезапного пробуждения. — Что-нибудь случилось?

Левашов помахал конвертом.

— От кого, покажи.

— Успокойся. Заказное письмо, с уведомлением. Любовницы таких не пишут.

Жена Левашова — женщина когда-то красивая, с округлым располневшим лицом, постоянно страдала всевозможными недугами. Левашов жену жалел. Порой ему казалось, что именно недомогание и есть ее естественное состояние, с которым раз и навсегда надо примириться. В доме вечно пахло лекарствами, настоями, отварами. Деньги уходили на бесчисленных гомеопатов, травников, специалистов по тибетской медицине. В квартире толклись поклонники сыроедения, голодания, йоготерапии. Мало кто из них имел отношение к медицине, но все охотно ругали существующую врачебную практику, растравляли себя этими разговорами и становились как бы носителями народного гнева по поводу незнающих и нерадивых докторов. Сами они считали себя людьми здоровыми, но здоровыми не по первости своей плоти, не от рождения, а скорее исцелившимися вопреки врачебным вмешательствам. Они охотно, перечисляли болезни, от которых страдали еще недавно, и  в е щ а л и. Начинался ритуальный обмен телефонами, рецептами, методами. Это было как помешательство, каждый такой визит являлся началом очередного новомодного увлечения жены. Левашов пробовал быть неучтивым, грубить — ничто не помогало. В конце концов он махнул рукой. Эти люди стали обязательным обществом жены, без которого она не могла существовать.

— Я тоже жду письма, — неожиданно сказала она.

Левашов засмеялся.

— Ты груб, — обиделась жена. — И невоспитан.

— Прости, — сказал Левашов. — Так от кого ты ждешь письма?

— От врача из-под Киева. Говорят, он творит чудеса с полиартритом.

— Очень интересно. Это кто же говорит? — Левашов вздохнул, взгляд оставался отсутствующим. — Еще одна из твоих знаменитостей, которая лечит гипнозом дистрофию, колиты, импотенцию?

— Напрасно ты обижаешь уважаемых и заслуженных людей. — Глаза жены влажно блеснули, она давала понять, что готова заплакать.

— Ну вот…

При всех своих завихрениях она была добра и отзывчива. Про таких говорят, что у них слезы очень близко. Жена легко обижалась, начинала моргать, и слезы появлялись так просто и необъяснимо, что это всякий раз вызывало у Левашова умиление, схожее с восторгом. Он любил жену какой-то странной, опекающей любовью, как может любить отец свою дочь. Он считал ее далеким от жизни человеком. Считал, что ее непосредственность граничит с глупостью. В сущности, он мало знал свою жену, и его удивляло ее очевидное умение нравиться гостям, знакомым. Видимо, осведомленность жены во всевозможных медицинских нововеяниях производила впечатление, и она всегда имела больше слушателей, нежели сам Владимир Арсеньевич Левашов, умный и просвещенный человек. Как казалось Левашову, незнание жизни, отстраненность от ее пороков, от недоброжелательности делали жену в ее суждениях крайне свободной. Любой человеческий поступок она воспринимала в чистом виде и давала ему порой неожиданное и точное определение. Эта наивная мудрость жены раздражала Левашова. Жена не упорствовала, не настаивала на своем мнении, напротив, она обязательно говорила, что Левашов очень умный и, конечно, он прав, ей надо было оставить при себе свои бабьи суждения. Именно это сиротское послушание взвинчивало Левашова до крайности. Тем более что спустя недолгое время он убеждался в правоте жены.

Сейчас он усадил жену рядом и открыл конверт. «Уважаемый Владимир Арсеньевич! Моя жена, Лидия Васильевна Метельникова, и я имеем честь пригласить Вас на банкет по случаю моего 50-летия. Банкет состоится…» Дальше указывались адрес и время. На обратной стороне перечислялись номера маршрутов городского транспорта. В конце карточки чернилами было приписано: «Ждем вас». Левашов упрямо втянул воздух, аккуратно вложил приглашение в конверт и отдал жене. Он был взволнован. Требовалось время, чтобы унять это волнение.

Отношения между Левашовым и Метельниковым имели свою предысторию. Не вдаваясь в подробности, уместно сказать так: двенадцать лет назад Метельников убрал Левашова из объединения. Конфликт можно истолковать проще: Левашов стал жертвой собственного характера. Ничего сверхневероятного не произошло. Пятнадцать лет назад оба оказались претендентами на одно и то же место. Они были приглашены в один и тот же день к руководству и лишь волей случая не столкнулись в приемной министра. Их опекали разные должностные лица, и назначенного часа каждый ожидал в лагере единомышленников на своем этаже. В тот день они даже пообедали вместе в министерской столовой, испытывая явное расположение друг к другу. Неспешно уничтожая комплексный министерский обед, они по-свойски иронизировали насчет министерских порядков, суеверно сохраняя в тайне истинную причину сегодняшнего своего присутствия в ведомственных стенах.

Теремов в тот день высказался за Метельникова, точнее будет сказать, Теремов высказался за Голутвина, который предложил кандидатуру Метельникова. Весы судьбы пришли в движение, и чаша, на которой значилась фамилия Метельникова, пошла вниз. Метельников получил пост генерального директора объединения. Левашов остался в прежней должности главного инженера.

В предварительной экспозиции эти фамилии стояли в обратном порядке. Положение Левашова оказалось более драматичным: до самого последнего момента с ним беседовали как с будущим генеральным директором. Левашов и к Метельникову расположился дружески, зная, что этот подвижный и энергичный малый смотрится к нему главным инженером. Метельников был обаятелен, много шутил, и Левашов по-доброму подумал о нем: свойский мужик, сработаемся.

Обстоятельства сложились так, как они сложились. Выбор был сделан. Уже задним числом, фиксируя в памяти случившееся, каждый из них отвечал себе на одни и те же вопросы, хотя бы потому, что судьба предопределила каждому примерно одинаковые возможности и примерное равенство шансов. Полная схожесть вопросов и вызывающая несхожесть ответов.

Вопрос: правомерно ли назначение Метельникова генеральным директором объединения? Ответ Левашова: это уже не первая ошибка, которую допускает главк. Ответ Метельникова: все относительно; на моем месте мог оказаться другой человек, скажем, Левашов, мне представлялось бы это более логичным. Но выбор сделан, он сделан не мной. Жизнь всякой идеи нормативна: есть фаза рождения идеи, фаза обсуждения и, наконец, фаза плодоношения, утверждения идеи в жизни. Касательно идеи, быть или не быть Метельникову генеральным директором, две первые фазы — уже история. Надо работать.

Вопрос: Левашов опытнее, авторитетнее. Он не из категории сильных личностей. Разве не естественнее на посту генерального директора, объединения иметь такого человека, как Левашов? Ответ Левашова: я уже отвечал на этот вопрос. Страшна не ошибка, а время, потраченное на ее осознание. Время — главная ценность настоящего века. Ответ Метельникова: я был готов к любому назначению.

Вопрос: как вы представляете свои взаимоотношения? Ответ Левашова: как отношения более сильного подчиненного со слабым начальником. Ответ Метельникова: нет абстрактного понятия — сильная личность: есть  д е л о  сильной личности. Других аргументов я не признаю. А этот придется предъявить всем, в том числе и мне самому.

Вопрос: ваши планы? Ответ Метельникова: доказать, что главк не сделал ошибки. Ответ Левашова: восстановить истину. Более способный должен руководить менее способным, опытный — менее опытным, инициативный — менее инициативным.

Реплика к размышлению. Их случай справедливо назвать крайним. Судьбе было угодно, чтобы два человека независимо от своего желания в один день открыли дверь одного и того же ведомства. Их встреча была внезапной, общение мимолетным, но запоминающимся. Они понравились друг другу. Каждому из них чужой волей был предписан свой маршрут в ведомственном лабиринте. В долгих и неторопливых расспросах каждый исповедовал свои взгляды, свой образ мыслей, оставался верен своей натуре, никак не подозревая, что в представлении людей, сидящих напротив за необъятными министерскими столами, они противоборствовали, теряли и набирали очки. А спустя несколько часов, когда с разницей в двадцать минут они покинули здание ведомства, судьбою было предопределено выбрать именно их, аттестовать по всем существующим нормам, усадить в одну лодку и оттолкнуть эту лодку от берега. Ну а те, кому вверено влиять и решать судьбы, удалились на совещание, как удаляется суд, с той лишь разницей, что им придется определять не степень вины, а порядок расстановки соратников на служебной лестнице. Исходя из противоборства симпатий и антипатий, влияний и авторитетов им предстояло установить тот порядок соподчинения, который более влиятельным кажется более разумным, что никак не означает торжества истинной разумности. В окружающем мире все условно и все относительно. Реален лишь факт: вершить порученное дело придется вдвоем. Оба в силу тех или иных обстоятельств чувствовали себя обделенными — один властью, другой доброжелательностью. Хотя и назначены, а точнее, приговорены к единомыслию, соавторству, соратничеству.

Метельников считался вторым, так и говорили: запасной вариант. Беседовали с ним хотя и предметно, однако ощущение неопределенности подчеркнуто сохранялось. В разговорах преобладали выражения типа: как вы посмотрите; на ваш взгляд; если мы вам предложим; если возникнет необходимость; если, если, если… Для Метельникова и пост главного инженера был достаточным ростом.

Левашова погубил экстремизм. Он очень рвался к власти и не умел этого скрыть. На собеседовании он вел себя уверенно, почти не задумываясь отвечал на вопросы, производил впечатление крайне независимого и смелого человека. Был агрессивен, давал характеристики уничтожающие. У него уже есть программа, он все обдумал, и деньги, которые он намерен просить, — деньги немалые. Он так и сказал: «Программа, которую я предложу, потребует внушительных затрат и серьезных кадровых перемен». Он был самонадеян и полагал, что его убежденность заражает других. Он ошибался.

Метельников воспринимался как человек иного толка, без программы, без претензий. На вопросы отвечал скованно: «Надо посмотреть, подумать». К нему присматривались, уместно сказать — его разглядывали. О таких обычно говорят: «По месту прежней работы характеризуется положительно». Сомнения были, нельзя без сомнений. Кому-то он показался нерешительным, кому-то — умеренным. Все сказанное — никак не упрек Метельникову. Решили: значит, более управляемый, это хорошо. Руководство ведомства высказалось за Метельникова.

Три изнурительных года. Дверь в дверь. Их разделяли шесть шагов в общей приемной.

Левашова подвел максимализм. Человек властный, напористый, он любое дело творил, чуть-чуть опережая приемлемую быстроту, с которой должно было вершиться это дело. Его идеи всегда несли в себе некий взрывной заряд. Левашов был нетерпелив, настаивал на воплощении своих идей, проявляя при этом неуважительность и нетерпимость к идеям оппонентов. От окружающих и подчиненных он не требовал единомыслия. Это его не заботило. Он полагал, что им предписано лишь выполнять, и силою своей власти увлекал их за собой. В его новациях всегда была внезапность, что-то недосказанное, неразжеванное и даже авантюрное. Не всякий понимал, куда и зачем, но уже бежал, увлеченный стадностью, завороженный страстью, но не смыслом. Смысл постигался потом. И напор Левашова уже не казался загадкой, свойством его натуры, а воспринимался как продолжение все той же стремительности, хорошо продуманной тактики форсажа, когда человек, оказавшись в окружении людей куда-то спешащих, сам не желая этого, прибавляет шаг и уже через минуту бежит вместе со всеми.

Левашова подвел максимализм. Он недооценил Метельникова. Принял его сдержанность, его пристрастие по любому поводу собирать главных специалистов, принимать коллективные решения за неуверенность, за страх, за желание разделить ответственность, которую положено нести самому. Левашов действовал так, словно ему противостоит человек слабый, временный. И это его погубило.


…Оставались формальности: приехать на головной завод, познакомиться с коллективом. Голутвин чувствовал, что Метельников нервничает, и, как мог, старался успокоить его. Говорили только на отвлеченные темы, все, что касается объединения, уместилось в одной фразе: «Разберешься сам». Голутвин считал, так будет лучше, потому и настоял, убедил министра — на завод Метельникова повезет именно он, Голутвин.

В общем-то ситуация ординарная, единственное неудобство — Левашов. Тут уж ничего не поделаешь, он есть, другим Левашов не станет. Травить душу заранее, дескать, это тот самый Левашов, твой конкурент, который претендовал на твое место? Нет-нет, разумнее промолчать. Сядут по разные стороны стола и договорятся — альтернативы нет.

Их ждали. Левашов опоздал. Уже все расселись, когда он появился. Метельников, увидев знакомое лицо, заулыбался было. Когда же Левашова представили как главного инженера, улыбка на лице Метельникова утратила выражение растерянной радости, осталась лишь тень ее, похожая больше на выражение виноватости. Метельников почувствовал сильное до боли ответное рукопожатие и, возможно, в мгновенном прозрении увидел события последних дней. Он словно бы прикоснулся к обнаженным, разорванным нитям налаженных до него отношений и вздрогнул, подчинившись незнакомому импульсу. Ему показалось, что Левашов заметил его растерянность. Блеск в глазах Левашова был мстительным и холодным.

Появление нового директора встретили контрастно. Кто-то недоумевал, кому-то, напротив, перемены были на руку, третьи уже подыскивали себе другую работу. Никто не сомневался, что назначат Левашова, и вот теперь, когда все произошло вопреки ожидаемому, мнение было единодушным: не уживутся.

Первое столкновение случилось летом — обсуждался план развития объединения. Открывая дискуссию, Метельников сказал: «Поговорим о том, как жить дальше. Какой должна быть наша стратегия, устремленная в послезавтрашний день. О тактике тоже поговорим. Нам надо наращивать потенциал уже сегодня».

Левашов выступал первым, был, как всегда, задирист и бескомпромиссен. Он предложил исключить очередность. Реконструкцию проводить форсированно, рывком, сразу на всех площадях, но не сейчас, а спустя три года, в течение которых возвести несколько новых корпусов. (Проект почти готов, идея обсуждалась с прежним руководством), причем строительство новых цехов вести одновременно. Подрядчик заинтересован в объемах, надо только помочь людьми. «У нас появится возможность маневра, — вещал Левашов. — Новые цеха станут базовыми, ничего устаревшего: просторные помещения, новейшее оборудование, автоматические системы управления. Избавимся, наконец, от тесноты. К этому времени будет готов проект реконструкции старых площадей». В предложениях Левашова был достаточный изъян, но он обладал удивительной способностью заговорить оппонента, подавить его волю. Левашов настаивал, чтобы все эти шесть лет план выпуска продукции оставался без изменения. Через пять-шесть лет, успокаивал Левашов, мы вернем задолженность. Кстати, полагал он, фронтальная реконструкция позволит избавиться от кадрового балласта. Причина уважительная — временное сокращение производства.

Ему возразили: мы обязаны их трудоустроить.

Обязаны, легко согласился он. Предложим конвейер, литейный, ремонтные бригады — они сами откажутся. Балласт везде балласт.

А как же с фондоотдачей? Это был главный вопрос, вызывавший недоумение. Производство расширено, а план по номенклатуре остается прежним? Так не бывает.

«Должно быть! — взрывался Левашов. — Мы вернем, вернем задолженность. У нас есть коллеги, они выпускают аналогичную продукцию. Временное перераспределение, только и всего. Надо договориться. К тому времени, когда будет закончена реконструкция, мы запустим несколько новых моделей. Мы расплатимся не одряхлевшим старьем, которое не покупает даже Африка, не прошлогодним снегом, мы расплатимся золотом. Через год у нас будут готовы опытные образцы. У меня все». — И довольный собой Левашов победно улыбнулся. Он умел говорить страстно, люди попадали под гипноз его слов.

Метельников не боялся риска. Напротив, он считал, что настоящая хозяйственная стратегия без риска немыслима. Он хотел одного — осознать степень риска. Но времени для этого не оставалось. Это запутывало ситуацию и вынуждало Метельникова принимать решение немедленно. Метельников предложил другой вариант. Реконструкцию проводить в три этапа. Одновременно наладить в объединений выпуск непрофильной продукции из группы товаров народного потребления, Объединение большое, межзаводская кооперация — дело реальное. Такой продукцией могут стать стиральные машины или холодильники с увеличенной морозильной камерой. Освоение новой продукции, помимо прочих выгод, позволит удержать квалифицированные кадры. Обеспечить выполнение плана в денежном выражении. Наш козырь — компенсация в виде ширпотреба. Значит, не будет и большой задолженности. Легко рассуждать — летаешь долги через пять лет! Под расширенное производство, к тому же производство реконструированное, и план будет соответствующий. Еще плана не знаем, а уже говорим о перевыполнении. Несерьезно.

Оба предложения были правомерны. В тот момент дело решала не инженерная целесообразность того или иного варианта, а личные симпатии к авторам идей.

Левашов был свой, ему верили больше. Вариант Левашова имел один бесспорный плюс: реконструкция и новое строительство, проводимые форсированно в течение трех лет, позволяли оснастить заводы действительно современным оборудованием. Оно не успеет морально устареть. Поочередный процесс растянется на семь, а то и десять лет, тут не избежать и корректировки, и изменений проекта. Подойдет время третьей очереди, первая уже будет нуждаться в модернизации. Технический совет объединения поддержал вариант Левашова.

Метельников мог отклонить его, в конце концов последнее слово за генеральным директором. Но он этого не сделал. Сказать, что он побоялся, означало бы крайне упростить ситуацию. Опасения были, конечно, но они имели иную природу: инженеру Метельникову идея Левашова была и понятна и близка по сути, но директорское чутье, навык хозяйствования… Пусть прежний завод был средним по масштабам, но на этом заводе он директорствовал не один год. Согласование, утверждение, директивные указания — сегодня одно, завтра другое. Инициатива наказуема. Ты подал идею, ты ее и пробивай. По лестницам, по коридорам, по кабинетам. Надо настаивать, надо добиваться, надо убеждать — все эти глаголы требовали поименной конкретизации: кто именно будет добиваться, настаивать, убеждать. Судя по всему, не Левашов. Он так и сказал: «Высокое начальство недолюбливает визиты вторых лиц. Уровень не тот». Значит, Метельников я никто другой. А какие гарантии, что Метельникова, нового человека, там встретят с распростертыми руками? Кто он такой? Идея, о которой он заявится туда, ни в какие времена не была популярной — не увеличивать план в течение пяти лет. И это при миллионных капиталовложениях. Его попросту сочтут идиотом. Не станет же он объяснять, что мнения разделились и вверх взяла точка зрения Левашова. Кого это интересует?

Итак, Метельников не возразил, хотя мог возразить, имел право это сделать. А если бы возразил, непременно сказали бы, что он употребил власть, а там расшифровывай как хочешь; уязвленное самолюбие, упрямство, да мало ли что могло быть ответом на его возражение.

Жена посочувствовала: «Ты потерпел поражение». Метельников ее не разубеждал, в оправдание лишь заметил: «Идея нового строительства созрела до меня. Я вскочил в уже тронувшийся поезд». Впрочем, страхи оказались излишними: идею форсированной реконструкции поддержали. Ассигнования выделили в достаточном объеме, обещали, пусть неопределенно, туманно, но все-таки обещали скорректировать план. Левашов потирал руки: знай наших. Но очень скоро случилось то, чему положено было случиться. Темпа хватило лишь на полтора года. Подрядчик сроки срывал, он не справлялся с объемами, пришлось вернуться к идее поочередности. Начались поставки импортного оборудования, его рассовывали куда только могли, не хватало складских помещений. Чуть позже и того хуже: конъюнктура с импортом изменилась. Строительство, рассчитанное на три года, грозило превратиться в пятилетнее, да и то, если… Все вернулось на круги своя. Левашов делал вид, что случившееся его не касается. Метельников не сумел нажать на подрядчиков. Корректировку производственного плана должен пробивать генеральный директор, а он этого не сделал. Не сделал, согласился Метельников. И показал участникам технического совета снимки стройплощадки. Что-то было построено наполовину, что-то на четверть. И вообще вся стройка напоминала лунный пейзаж.

Второе столкновение случилось спустя полгода.

Строительство и расширение основного производства курировал главный инженер. Существовало два крупных проектных института, которые могли выполнить заказ объединения. Как часто бывает в таких случаях, опрометчиво названный Метельниковым институт, с которым он раньше поддерживал контакты, был отвергнут главным инженером уже потому, что этот институт был назван генеральным директором. Метельников не пошел на обострение, тем более что предложенный им институт посчитал сроки проектирования нереальными. Значит, придется уламывать, просить, доказывать. Другой институт со сроками согласился. Приступил к проектированию и сроки сорвал. За срыв сроков пожурили, но стерпели. Когда обсуждали уже готовый проект, выяснилось досадное «но»: конвейерные линии, которые спроектировал институт, не могут быть собраны из отечественных узлов. Импорт составлял более семидесяти процентов. В условиях изменившейся конъюнктуры с импортом согласиться на такой проект было равносильно самоубийству. Метельников в разумности проекта усомнился и передал его на техническую экспертизу. Заключение экспертов было отрицательным: требовалась кардинальная переработка проекта. Институт с выводами экспертов не согласился. Метельников проект отклонил, дело передали в арбитраж.

Метельников понимал — позиция объединения уязвима. Работа выполнена, о несоответствиях надо было думать раньше, вникать в детали проекта по ходу его выполнения. Он, Метельников, наивно полагал, что этим занимается Левашов: осуществляет негласный надзор, опекает интересы заказчика. Готовый проект лежал на столе. Надо было принимать решение. И Метельников его принял, объединение отказалось от проекта. Все было, как всегда: Метельников настаивал, Левашов возражал, отклонял доводы, впрочем, без привычного напора. Было похоже, что и сам Левашов сомневается, считает проект рискованным и не очень реальным, отсюда и вялость возражений и схоластические рассуждения о необходимости соответствовать мировым стандартам.

Разбирательство в арбитраже явилось некой кульминацией событий. Метельников был уверен, что Левашов как человек одаренный сможет непредвзято оценить масштабы своей ошибки. Его, конечно же, мучает совесть, и только болезненное самолюбие мешает ему признаться в своем промахе. Принимая решение относительно какого-либо конфликта, Метельников всегда ставил себя на место пострадавшего и в последующих рассуждениях ориентировался как бы на собственные поступки и реакции, В данном случае, если бы он оказался на месте Левашова, он посчитал бы для себя справедливым и логичным поехать в арбитраж и там, вопреки всем предсказаниям, выиграть дело в пользу объединения. Ну если не выиграть, то свести урон до минимума. Метельников послал в арбитраж Левашова. При разборе конфликта Левашов вел себя скованно, выступал дважды и оба раза путано. Объясняя позицию объединения, Левашов сказал: претензии института к объединению, в сущности, правомерны; но позиция объединения — вынужденная, она обусловлена обстоятельствами, изменившейся конъюнктурой и требованиями директивных органов. Какие требования он имел в виду, Левашов не объяснил. Дело было проиграно и решилось в пользу института.

Сумма штрафа, назначенного к выплате, была столь внушительной, что исключала какую-либо возможность замять конфликт. Если бы только штрафные санкции! Все двинулось по цепочке: нет проекта, нет реконструкции, значит, объединение лишалось возможности получать в будущем выгодные заказы. Нет выгодных заказов — нет основания для расширения производства. А значит, и наращивания мощностей нет. Ну, а нет мощностей — ничего нет: ни авторитета, ни кадров, ни зарплаты.

На следующий день после заседания арбитража Левашов заболел и в течение двух недель не появлялся на работе. Была ли это «дипломатическая» болезнь или потрясение оказалось основательным и Левашов почувствовал себя выбитым из колеи, не имело значения. История с провалившимся проектом была последней каплей. Сторонники Левашова, напуганные непредсказуемыми последствиями, с удивительным единодушием и поспешностью осудили его. Приказом по главку главный инженер был освобожден от своих обязанностей. Авторитетный Левашов, гениальный Левашов, несговорчивый Левашов превратился просто в Левашова Владимира Арсеньевича, 1932 года рождения, образование высшее. В послужном списке появилась новая запись: с такого-то по такой-то годы работал главным инженером машиностроительного объединения. От занимаемой должности освобожден на основании приказа по главку за номером…

В атмосфере разыгравшегося конфликта Левашов, плененный собственными амбициями, каждым последующим шагом лишь осложнял свои взаимоотношения с Метельниковым. Не в пример Левашову Метельников сохранял спокойствие и не дал себя увлечь эмоциональной перепалкой. Он настоял, чтобы в приказе по главку была изменена формулировка, и отставка Левашова выглядела уже не как отставка, а как перевод на другую работу, диктуемый целесообразностью производства.

С этого момента профессиональная биография Левашова складывалась противоречиво. Сначала он был оформлен переводом на небольшой завод. Предполагалось, что не более года он поработает в должности главного инженера (директор завода дотягивал последние месяцы), ну а дальше, как сказал начальник главка: «Дальше получишь завод и докажешь себе, всем докажешь — Левашов мог споткнуться, но упасть Левашов не мог». — «Не мог», — как эхо повторил Левашов и поехал на завод принимать дела.

Путь, начертанный начальником главка и игриво названный им двухходовой комбинацией, на практике оказался довольно тернистым. У Левашова сразу не заладилось с уходящим директором. Директор вроде бы не держался за место, охотно говорил о будущей пенсионной жизни, легко и трогательно предавался воспоминаниям. На его памяти инструментальный завод был третьим, а он не без гордости говорил, что, несмотря на все тяготы жизни — а он пережил и взлеты и падения, — из директорского седла его выбить не смогли. Он удержался в стременах. Это был добродушный, слегка сварливый, милый старикан, он знал по имени и в лицо всех рабочих завода, любил, оказавшись в цехе, посудачить о рыбалке, записать рецепт малиновой настойки, напроситься в гости. Он ждал с каким-то восхитительным умилением республиканской пенсии, хлопоты насчет которой отчего-то затягивались. Достойная биография не раз его выручала. Директор был не чужд человеческих слабостей, потому безропотно склонял голову, когда начальство мрачно вещало, адресуясь к нему лично: «Из ничего ничего и бывает». Это была натура, чуждая принципам Левашова, считавшего себя человеком, делегированным в эту жизнь от лица рационального и стремительного века. Впрочем, добродушный старикан оказался «вещью в себе»: за место не держался, но своим преемником видел совсем другого человека.

Он знал, что в главке вряд ли его послушают, зато на заводе Батя — а его звали умиленно Батей — сколотил приличную группу сторонников. На очередной конференции Левашова забаллотировали в состав партийного комитета. Он не собрал даже половины голосов — это было несправедливо, возможно, даже жестоко, но это было фактом. И упрямое желание Левашова не опускаться до этой реальной ситуации, а как бы вызвать обратное движение, подчинить ситуацию себе пока ощутимых результатов не приносило. Когда добрый старикан передавал ему дела в своем кабинете и сказал на прощание что-то о невозможности бегом, нахрапом пробиться в душу человека, к его сердцу, Левашов зло ответил: «Человек творит разумом, а не сердцем. Я пробиваю дорогу труда». Так они и расстались, не пожав друг другу руки. Старый директор, провожаемый толпой к машине, и новый — в одиночестве застывший у окна. На лице Левашова блуждала нервная улыбка, улыбка человека, уязвленного своей победой.

Его не любили, его боялись, ему подчинялись. Люди не желали принять его концепцию жизни. В той, старой жизни им было хорошо. Они не считали ее совершенной, но в ней было что-то семейное. Вот, скажем, понедельник. Конечно, тяжело. Батя понимал, входил в положение: «Чтоб во вторник наверстать». И так внушительно положит руку на свой директорский стол, что никто из начальников цехов и головы не поднимет. Стыдно. Чего ни коснись: производительности, количества брака… Тяжелый день — понедельник. Приход Левашова имел разительные последствия. За два месяца с завода уволились сто семьдесят шесть человек — больше, чем за предыдущие пять лет. Каждый день одно и то же: плохо работаете, скверно работаете, не умеете работать, разучились работать.

Шалишь, брат, весь завод не уволишь!

Надо было перестраиваться, искать иные подходы, иную мотивировку собственных поступков. Уволились — это не страшно, если на их место пришли другие. А если не пришли? Не столь давно он сам упражнялся в остроумии насчет повсеместного «требуются, требуются». Допустим, придут. Что имеем предложить, помимо работы? Никого не устраивает то, что есть. И не спрашивают, а по глазам видишь: «С этим ясно. Это везде есть. А помимо, сверх того? За те же деньги? Иначе почему из ста «требуются» я должен выбрать именно вас? Скажем, жилье, детский сад, профилакторий, пионерский лагерь? И для души что-нибудь. Халтура какая… Ах, с этим трудно? Ну, на нет и суда нет. Арриведерчи». Требуются, требуются, требуются…

Стихия оказалась сильнее. Левашов это понял и ушел с завода. Он часто задавал себе вопрос: каким он остался в памяти людей, с которыми проработал более двух лет? Скорее всего был отнесен к числу тех, кто хотел бы все изменить, вечно говорил о переменах, готовился к ним, но на сами перемены его не хватило. Их не с кем было делать. Те, кто мог, ушли; иных отпустил сам, иных выгнал. Те, кто пришел им на смену, умели восторженно слушать о предстоящих переменах, но оснастить эти перемены своим трудом не могли. Салажата, профтех. Молодежь трудно постигает науку ждать, Левашов этого не учел.

Предложили работу в главке — согласился. Затем ушел в институт сельскохозяйственных машинзаместителем по эксплуатации, вроде как на пересидку, затем снова — завод. Полтора десятка лет. Сейчас у него все хорошо. Ему очень важно убедить себя в этом. Завод компактный. Его мечта осуществилась. Когда еще одним из первых он заговорил о роботах! Нынче без этого никуда.

Завод принадлежал другому ведомству, и Левашов постепенно стал отдаляться от мира прежних забот, страстей, противоборств. И только однажды, где-то на выезде, встретившись с ним в конференц-зале, один из прежних коллег неловко пошутил: Левашову, дескать, всегда было трудновато с людьми, с автоматами он нашел общий язык. Он сделал вид, что не расслышал, но запомнилось ощущение нахлынувшей обиды — мог и не сдержаться, сказать что-то грубое, оскорбительное в ответ. Еще долго, очень долго эти слова преследовали его, заставляли страдать. Он был лидером по натуре. И мозг его работал по программе лидера. Таким людям трудно жить. Очень часто, оказавшись под началом человека менее умного, менее профессионального, они начинают бунтовать, вздорно ругаться по мелочам. Их невостребованные способности, как стареющая плоть, подвержены болезням. Уже никуда не деться от мнительности, от хандры. А окружающим и дела нет: «Подумаешь, Левашов! Горе от ума. Кого нынче удивишь этим?» Многие и сами полны обидой, потому как каждый второй, а впрочем, почему второй — каждый, каждый, наверное, — убежден, что сам он стоит ступенькой, а то и двумя ниже, чем ему стоять положено. Однако терпит, не высовывается. Если только в гостях или за столом. Там единодушие крайнее: все не так, все! А Левашов… Да полно, Левашов неплохо устроился — директорствует. Еще неизвестно, окажись он над нами, что бы мы запели.

Метельникова Левашов соперником не считал. Следил придирчиво, так тому есть объяснение: думал, размышлял, как бы повел дело он, Левашов. А ведь он мог повести это дело. Мог. Но все до поры. Свои проблемы накопились. Завод. Бесконечное ожидание перемен. Он никого не винил в своих неудачах. И себя самого в том числе. Если можно так выразиться, он давал инженерное толкование событиям собственной жизни. Изображая ситуацию схематически, отставку с должности главного инженера объединения можно уподобить взрыву, который отбросил Левашова достаточно далеко. Новое назначение оказалось в радиусе досягаемости взрыва. И получил он его тогда, когда, увлекаемый инерцией, двигался совсем в другую сторону. Отсюда неудача на заводе. Его раздавил груз прежних потерь. «У меня не было передышки, — говорил Левашов жене. — Понимаешь, не было. Возможности организма, психики не беспредельны». Жена безропотно соглашалась. «Тебе было тяжело, — говорила жена. — Они тебя не поняли, не оценили». Нельзя сказать, что ее слова успокаивали Левашова, мирили с ситуацией. Сама жизнь, казалось, так запрограммировала, что Левашову, человеку достаточно незаурядному, суждено остаться белой вороной, что в этой жизни он не приживется. «Ты опередил время, Левашов», — терпеливо говорила жена. Он готов был ей поверить, хотя его и раздражала эта женская наивность. И все-таки, устремляясь взглядом в прошлое, вопреки собственным заверениям, Левашов не переставал думать о той, прежней своей работе. Конечно, он знал, как обстоят дела у Метельникова, хотя никогда не расспрашивал о них, не уточнял и даже, слушая случайный рассказ об удачах и неудачах Метельникова, напускал на лицо выражение крайнего безразличия. Левашов был умным человеком. Когда интересовались его мнением о тех или иных переменах в хозяйстве Метельникова, он легко распознавал первопричину вопроса. У него выработалось равное неприятие и тех, кто был в восторге от Метельникова, и заведомых хулителей, скрыто полагающих, что он, Левашов, их единомышленник и ему доставляет удовольствие узнать о вчерашних и завтрашних неприятностях в стане Метельникова. И все-таки прошлое жило в нем. Памяти не прикажешь: она с большой отзывчивостью и с большим вниманием к подробностям восстанавливала период, когда он был лидером. Он не скрывал своего желания стать генеральным директором объединения. И сейчас, когда жизнь распорядилась по-своему, его воспоминания были прекрасны именно благодаря этому мощному и будоражащему душу молодому желанию, пусть не воплотившемуся, но существовавшему, имевшему реальные предпосылки, реальных людей, которые были в нем, Левашове, уверены.

Не получилось. Вмешались обстоятельства, которые во все времена были непредсказуемыми. Не повезло. А Метельникову повезло. Но восприятие Левашова не застыло в той первичной фазе: Метельникову повезло. Везение — миг, понимал Левашов, а прочее — процесс. Метельников поставил дело. Он из тех, кто дерзает молча. И, как ни странно, поняв и осознав это, Левашов почувствовал необъяснимое облегчение. За бесконечной чередой собственных оправданий, ссылок на обстоятельства, на дурной характер Голутвина, на его местнические привязанности, на интриги, ненадежность союзников — где-то у истоков, в самом начале, стояла реальная, лишенная приятности мысль: ты проиграл. Так вот теперь и она стала бальзамирующей. Он мог сказать: «Даже если и так, то проиграл достойному. Метельников — личность». Пристрастие не растворилось полностью. Окажись они оба рядом, Левашов неминуемо стал бы сравнивать, сопоставлять. Но отрицание лишилось почвы. Потому что есть весомая реальность, созданная Метельниковым.

— Весомая реальность, — сказал Левашов вслух. Это был итог раздумий, и он огласил его.

— Ты это мне? — Жена встрепенулась. Сидя рядом, не проронив ни слова, она свидетельствовала свое понимание, охраняла раздумчивое левашовское молчание.

— Да нет. Мы ведь с ним и виделись с тех пор раза три. В республиканском Совмине, один раз на стадионе, он же заядлый болельщик, и… и… на кафедре, столкнулись в дверях. Дня через три после моей защиты. Глупо получилось. Я насторожился, заподозрил что-то неладное. Он меня с защитой поздравил, сказал, что читал реферат, я ему тоже что-то ответил, сейчас уже не помню, что именно, что-нибудь приличествующее случаю. Я, знаешь ли, струхнул тогда, подумал: не случайно он здесь. Даже спросить хотел, что его привело на кафедру. А если по своим делам, думаю, что же, получается, я на что-то намекаю? Нет, думаю, лучше промолчу. О чем говорили? Да ни о чем. Вспомнили встречу на стадионе, посмеялись. Зачем он нас приглашает? — Левашов повернулся к жене. Он любил внезапные вопросы, полагая, что ответ в этом случае бывает самый точный.

— Должно быть, хочет восстановить отношения. А почему нет? Ты же иначе его оцениваешь сейчас? Хотя, с другой стороны, времени прошло столько, что естественнее было бы не пригласить, чем приглашать. А может, ему нравится поступать парадоксально? — Жена тщательно смазала руки кремом и теперь шевелила пальцами, сушила кожу.

— Кто знает. В каждом из нас сидит ностальгия по началу. Тем более если оно было удачным.

— Начало вашей с ним работы удачным не назовешь.

— Не скажи, — привычно раздражился Левашов. — Он с первых дней понял, каков масштаб его главного инженера!

— Да-да, ты всегда говорил, что тащил его за собой, или что-то в этом роде. Возможно, он переосмыслил те годы… Противоборство с тобой сделало его тем самым Метельниковым, который ныне у многих вызывает зависть.

Если быть откровенным, Левашову хотелось в это поверить. И все-таки ирония сейчас была более уместной.

Левашов встал, отрешенно закинул руки за спину и сделал по комнате несколько шагов. Из окна, с высоты двенадцатого этажа, город был похож на увеличенный архитектурный макет. Геометрическая точность линий. Наплывы деревьев замкнуты в такие же точные прямоугольники, треугольники, квадраты. Сахарно-белые дома, гудронная прочерченность дорог, маслянисто-черных от дождя, — снег, выпавший на той неделе, будто языком слизало. Он попробовал представить лицо Метельникова, поймал себя на мысли, что в редкие встречи, которые случались, вглядывался в него, старался заметить перемены: поседел ли, огрузнел, стал надменнее? Лицо Метельникова осталось в памяти без каких-либо примет удивления, сочувствия или неприятия случившегося. Левашов ощущал спиной: жена ждет, что он скажет. Левашов подумал и произнес:

— И все-таки странно, тринадцать лет прошло.

— Двенадцать, — поправила жена.

Метельников, оказался единственным человеком, к кому жена после бесславного для Левашова конфликта — а конфликтов с людьми в его жизни и при его характере хватало — сохраняла упрямую симпатию. Она никогда не спрашивала, почему муж порвал с тем или иным человеком, хотя вчера говорил о нем восторженно. Жена была уверена, что причиной тому, конечно же, тот человек, его несовершенство, его непорядочность, его предвзятость. Иначе было с Метельниковым. Всякое слово Левашова в его адрес, а слова, которые он произносил, были, естественно, лишены миролюбия, исполнены гнева и вспыльчивости, встречало у нее сопротивление. Плененный собственной неприязнью, Левашов всюду искал подтверждение своему протесту и вдруг эта внезапная оппозиция в собственном доме! Жена и сказала спокойно, без нажима: «Ты проиграешь». В этом ее предчувствии не было ничего возмущающего, необычного. Он мог проиграть. И хотя опыт, знание производства да и стаж — Левашов прошагал немало ступенек, начинал мастером, — все это как бы увеличивало его капитал, его шансы, полной уверенности в успехе не было. Он мог проиграть. Бесхитростное упорство жены, повторение этих обидных слов: «Ты проиграешь», — сначала удивляло его. Такое случалось очень редко. Он пробовал ее переубедить, но всегда наталкивался пусть на слабосильное, но все-таки отрицание своей правоты. Терпение истощилось, он уже ничего не мог с собой поделать, стал подозревать самое нелепое, стал припоминать, где и когда они с женой оказывались в обществе Метельникова. Он, видимо, привык к ней, не обращал внимания на ее привлекательность. Когда же все перевернулось и он стал думать о жене иначе? Ловить себя на мысли, что обращает внимание на ее фигуру, походку. Неустанно спрашивать себя: может ли такая женщина в возрасте сорока… впрочем, причем здесь возраст? Так все-таки может такая женщина понравиться мужчине, ну, скажем, такому, как Метельников, или нет? Ему хотелось быть объективным. Неожиданно он понял, что, сказав «нет», он как бы удовлетворяет свое раздражение, дарит себе необходимое успокоение. Но если взглянуть более придирчиво, то успокоение вовсе и не похоже не успокоение, более того, он чувствует себя уязвленным. Если жена могла понравиться ему, Левашову, а ведь он очень разборчив, почему она не должна понравиться Метельникову? Взвинченный собственными домыслами, стыдясь их, он чуть было не решился на объяснение с женой, но в последний момент передумал. «А если ничего нет?» — внезапно спросил себя Левашов. Тогда разговор побудит жену думать о Метельникове, сравнивать их, и уж тут Левашов не волен. По мере отдаления роковых событий острота восприятия притупилась, имя Метельникова произносилось в доме все реже и реже, словно на него был наложен негласный запрет, и надобность в выяснении отношений между супругами отпала.

И вот спустя годы это приглашение. И надо искать причины, побудившие Метельникова его отправить. Спрашивать себя: зачем? Следить за выражением лица жены. Обрекать себя на воспоминания, от которых нет радости и только душа ворочается в груди и болит, болит.

— Отчего ты всегда была уверена, что в нашем конфликте с Метельниковым был прав он, а не я?

Левашов не мог себе объяснить, почему он вдруг задал этот вопрос, даже не предварив его каким-то соображением, из которого бы следовало, что вопрос такой уместен. Жена не удивилась вопросу — это поразило Левашова больше всего. Тон ее был таков, как если бы разговоры о Метельникове случались между ними постоянно и возвращение к этой теме было привычным.

— Видишь ли, — сказала жена, — жизненные принципы Метельникова, как я их понимаю, более естественны, более понятны, более доступны. Даже не так: они более приемлемы. Человек, соблюдая их, может остаться самим собой. На утверждение своих взаимоотношений с людьми он не расходует своего человеческого достоинства. Вы очень разные люди, Левашов. Ты помнишь, у Метельникова была одна особенность: он не торопился. Твои единоверцы оказались никудышными психологами: Метельников комплексует, Метельников боится, не уверен в себе. Ты думаешь, он не слышал ваших возмущений? Слышал. Однако остался верен своей тактике. Он не торопился, никого не подталкивал в спину. Давал людям время оглядеться, сравнить твою и его программу, почувствовать, какая из них реальнее. Вы очень разные люди, очень. Я много думала об этом. Раз ты настаиваешь, я скажу. Он искал понимания, а ты — столкновения. Ты был уязвлен — как же так, выбрали не тебя! И весь свой темперамент, профессионализм, красноречие ты употребил на то, чтобы доказать — они ошиблись. Тебе нужна была компенсация, публичное посрамление Метельникова. В этом ты весь, Левашов. Тебе была нужна победа, а ему — разумный, максимально выгодный план реконструкции объединения. Сейчас ты возразишь: я выиграл как инженер. Может быть, Левашов, может быть. Ты был ослеплен своим превосходством. Очень скоро я поняла: это превосходство сиюминутное, мнимое. Но никакие вразумляющие слова в тот момент тебя остановить не могли. Это было похоже на помешательство, ты все время повторял: они пожалеют, они перерешат. Я где-то прочла, Левашов; чтобы возвыситься над окружающими, есть два пути — либо самому взойти на пьедестал, либо заставить окружающих опуститься на колени. Ты слишком часто избирал второй путь. Появился Метельников, и первое, что он сделал, — вернул людям отнятое тобой самолюбие. Этого оказалось достаточно, они пошли за ним. А тогда, в том первом столкновении, Метельников подыграл тебе, уступил. Все потому же — он искал понимания, это была единственная возможность работать вместе.

Метельников, как и ты, технократ. Но он без этих наполеоновских закидонов: «История нас рассудит». Метельников учел человеческий фактор. У тебя, Левашов, по социальной психологии «три», а у него «пять».

Вряд ли что-либо могло поразить Левашова больше, чем этот внезапный монолог жены. Его жена, уступчивая тихоня, раздражавшая его безмерным послушанием, — и вдруг это жесткое, логическое, неженское мышление.

— Очень интересно, очень!

Он был настолько ошеломлен, что не заметил истлевшую почти до основания сигарету. Судорожно дернул рукой, послюнявил обожженный палец. Приглашение на банкет — голос из далекого прошлого, Левашову казалось, давно забытого прошлого. Ничего подобного. И судьей ему — его собственная жена! Если бы он даже захотел, он не смог бы с такой обстоятельностью и дотошностью обозначить суть своих прошлых отношений с Метельниковым.

— Ты долго ждала, — сказал Левашов. Он не повернулся, боялся увидеть выражение ее лица: скрытую усмешку или, наоборот, испуг, какой бывает на лицах внезапно проговорившихся людей. Он продолжал смотреть в окно. Не заметить слов жены, не придать им значения — вот что сейчас нужно, думал он. А еще лучше аппетитно зевнуть, потянуться. Дать понять: приглашение Метельникова не более чем каприз самого Метельникова, и он не намерен тратить себя на переживания, касающиеся давнишних, отболевших событий.

— Ждала? — переспросила жена, в ее голосе было удивление. — Не понимаю, о чем ты?

Левашов нервно передернул плечами.

— Все ты отлично понимаешь. В твоем лице Метельников обрел преданного союзника. Браво! — Чем больше Левашов старался показать свое безразличие к происходящему, тем сильнее, обостреннее чувствовал уязвленность и обиду. Слова помимо его воли складывались в злые, крикливые фразы. И собственный голос, изменившийся, высокий, был противен ему. — Что ж, я тебя поздравляю! Впрочем, о чем я? Это Метельникова надо поздравить. Когда это вы так спелись? Проснувшееся чувство или затухающая страсть?

— Замолчи…

Ему нетрудно представить выражение ее лица. Измени он тон, скажи какие-то, пусть не ласковые, привычные слова, извинения, и она заплачет. Тихо, пряча голос, глотая слезы и захлебываясь слезами. И тогда ему станет стыдно. И он будет успокаивать ее, жалеть. А она оттолкнет его, не примет ласки и, прорываясь сквозь слезы, выкрикнет что-то обидное. А он не обратит внимания на ее слова и как бы простит ее вспыльчивость, окажется выше мгновенного желания мести. Сколько раз так было! И не поймешь, кто кого прощал. Он хотел промолчать, понимал, что должен промолчать, но не мог. Откуда бралась эта обида, под каким слоем памяти накапливалась, набирала взрывную силу? И вот прорвалась.

— Я всегда говорила!

— Всегда? — Он вздрогнул. Его собственный вопрос таил какой-то обличительный смысл. Всегда, постоянно, каждый день? Это различие в понимании ситуации все эти годы существовало между ними, а он не замечал, не слышал? Чего он ждет от этого разговора? Раскаяния жены? Застарелых обвинений в свой адрес?

— Ну, хорошо. С этим все ясно. — Левашов обернулся.

Лицо ее было замкнутым, холодным. Левашов сделал несколько шагов к столу. Ему пришла в голову неожиданная идея, и он раздумывал, осуществить ли ее тотчас, в присутствии жены, или повременить. В движениях появилась нарочитая замедленность. Выдвинул ящик стола, достал чистый конверт, осмотрел его со всех сторон. Двумя пальцами поднял приглашение и аккуратно вложил его в конверт. Теперь пауза была просто необходима. Он, как фокусник, повертел запечатанный конверт в руках, предлагая присутствующим убедиться, что конверт настоящий и никакого обмана тут нет. Затем вынул ручку и надписал адрес: «Машиностроительное объединение. Метельникову». Щелчком оттолкнул конверт от себя, он заскользил по столу, и теперь из любой точки комнаты было видно: на полированной поверхности, в самой середине стола, лежит запечатанный конверт.

Мельком взглянул на жену. Понял: надежды на примирение пока нет. И так же не спеша вышел из комнаты. В дверях обернулся, почувствовал, что так вот уйти, не сказав ничего, нельзя. В голосе обозначилась глухая хрипотца. Откашлялся.

— Пойдешь в магазин, не забудь бросить в почтовый ящик. Банкет — удовольствие дорогое. А так хоть какая-то экономия. Как видишь, я становлюсь другим — оберегаю его интересы.

Глава V

Лидия Васильевна старательно перепроверяла список подтвердивших свое будущее присутствие на банкете. Находящихся в отъезде она помечала крестиком, оповещенных через второе лицо — восклицательными знаками. Напротив фамилии Левашова стоял знак вопроса.

В суете, в предъюбилейных хлопотах мимо глаз, мимо сознания проходило многое, на что в обычные дни и сама она, и муж непременно обратили бы внимание.

Уже неделю утренняя почта имела весьма объемный вид. Лидия Васильевна извлекала мятые конверты из тесного почтового ящика. Метельников пошутил: «При виде этих писем я испытываю угрызения совести. Меня знает до неприличия много людей». Завтракали, как правило, на скорую руку, по этой причине письма и поздравительные телеграммы не зачитывались, Лидия Васильевна лишь перечисляла фамилии и адреса. На что Метельников, уткнувшийся в газеты, произносил свое всепонимающее «угу».

Этот конверт почти не выделялся среди других, единственно был менее помят, и еще, может быть, марка привлекала внимание, приклеенная чуть косовато, но внушительных размеров. Марка была из серии юбилейных, посвящалась художнику Сурикову и изображала картину «Утро стрелецкой казни». Обратного адреса не было, и, обнаружив в письме лишь карточку приглашения, Лидия Васильевна не сразу вспомнила, кто такие Владимир Арсеньевич и Агния Федоровна, которых супруги Метельниковы рады будут видеть в 19 часов в Жемчужном зале ресторана. А вспомнив, вздохнула раздраженно: Левашов есть Левашов. Никто другой так поступить не мог!

Лидия Васильевна отыскала в списке Левашовых и аккуратно переправила вопросительный знак, стоящий напротив фамилии, на знак восклицательный. Пусть это будет ее маленькой хитростью. Муж не станет вдаваться в детали. Он сам сказал: «Я их пригласил, а дальше пусть корректирует жизнь». Исправленный восклицательный знак выглядел излишне рыхлым, обращал на себя внимание. Лидия Васильевна покачала головой, и еще несколько восклицательных знаков были утолщены. И хотя теперь весь лист обрел вид неопрятный, Лидия Васильевна осталась довольна. «Ну не будет Левашова, что от этого изменится? Ничего. Отсутствие не может ничего изменить. Изменить может только присутствие» — так считала Лидия Васильевна.

В перечне приглашенных Левашов стоял под номером 64 на третьей, заключительной странице списка. О тех, кому положено быть, помнили. Что же касается тех, кто оказался на третьей странице, о них вспоминали. Их появление есть прямой ответ на прямой вопрос: «Кого еще забыли?»


В полуденные часы ресторан выглядел удручающе пустым. Пересекая эти громадные пространства, именуемые Голубым, Розовым, Белым залами, Лидия Васильевна испытывала чувство подавленности. Она едва поспевала за крупным, даже грузным мужчиной, назвавшим себя старшим администратором. Они поднимались по каким-то лестницам, спускались на лифте, ей даже подумалось, что человек, сопровождающий ее, заблудился и они уже второй раз проходят по тем же залам. Старший администратор шел не оглядываясь и, как угадала Лидия Васильевна, этим своим непочтительным поведением выражал отношение не к ней лично, а к самому факту, что процедура подготовки банкета возложена на женщину.

Старший администратор охотно перепоручил бы этот банкет кому-либо из своих помощников, но директор ресторана не считал его рядовым событием и даже обвел красным карандашом число в календаре, на которое банкет был назначен. Вопрос о подмене, таким образом, отпал, и старший администратор ограничился выбором трех наиболее расторопных официантов, которых знал хорошо и которые, если даже не свалятся дармовые деньги, не станут качать права.

Наконец они достигли земли обетованной, администратор выбрал из связки нужный ключ и открыл дверь.

— Жемчужный зал. Девять столов на семьдесят персон. Вход и выход отдельные. Танцевальный зал ниже этажом. Туалеты прямо и налево. Если есть собственная музыка, у столика распорядителя четыре розетки.

Уютный, если не сказать тесноватый зал с немыслимыми светильниками в виде морских раковин — они, судя по всему, и предопределили столь заманчивое название: Жемчужный.

— Очень хорошо, — сказала Лидия Васильевна. — А где кухня?

— Не понял.

— Откуда будут носить блюда?

— Ах, кухня! — Администратор засмеялся, обнажились ровные, ухоженные зубы. Он смеялся громко, покачивал головой и снова смеялся. Смех у администратора был очень мужской, сытый. — Такой вопрос могла задать только женщина. Кухня на первом этаже. Работает лифт. Какие-либо затруднения исключены.

— Значит, горячие блюда будут подавать остывшими?

— Что вы предлагаете?

Лидия Васильевна смутилась.

— Я… Просто Виктор Константинович заверил, что никаких сложностей не возникнет. — Она не хотела, получилось помимо воли: назвала директора ресторана по имени и отчеству.

Старший администратор внимательно посмотрел на Лидию Васильевну. Глаза у него были выцветше-голубыми, такие глаза бывают у стариков. И лицо администратора уже не казалось моложавым, напротив, лицо стареющего человека со следами склеротического румянца. Тщательно выбритое, холеное, но никак не молодое. И мешки под глазами, и дряблая кожа, и лоб невысокий, мясистый, с тремя тяжелыми складками. Администратор раздумчиво поворачивал тугой перстень на безымянном пальце. Хотелось ответить этой придирчивой бабе резко, дать понять, что директор, возможно, и обещает, и заверяет, но выполнять эти обещания и заверения поручено ему. Так что уж потрудитесь, голубушка, не дергать вожжи. А то не ровен час, и понести можем.

Он преодолел искушение поставить даму на место. Перстень был снят, затем вновь надет на палец.

— Сложностей не будет, — сказал администратор, — горячее будет горячим. Холодное — холодным.

— Да-да, — растерянно пробормотала Лидия Васильевна. — Я понимаю А что есть поближе к кухне?

— Все просят подальше: запахи там разные, шум. Мы вам предложили удобный, изолированный зал. А вы хотите наоборот? Вас же не устроит проходное помещение?

— Не устроит. Но Виктор Константинович…

Администратор не дал ей договорить.

— Уважаемая! — У администратора покраснели уши. — И у вас, и у меня времени в обрез. Займемся меню.

Лидия Васильевна вздохнула. Она совершила опрометчивый шаг. Сюда не следовало приезжать одной. Она посмотрела в водянисто-голубые глаза администратора. Поняла, что на таком бело-розовом лице с рыжими бровями иных глаз быть не может. У глаз не было выражения, они были просто выпуклыми.

— Ну хорошо, — сказала Лидия Васильевна. Ей не хотелось, чтобы у администратора сложилось впечатление, что разговор о зале закончен. — Как-никак, но Виктор Константинович…

Ласковый и общительный человек, Виктор Константинович легко убедил Лидию Васильевну, что лучшего зала попросту быть не может. Он бегло просмотрел предложенное меню, укоряюще погрозил администратору пальцем.

— Как можно? — сказал директор. — Уважаемые люди отмечают свое пятидесятилетие, а вы?..

— Я исходил из предложенной суммы. — Администратор был недоволен выговором.

— Это совсем ненамного удорожит стол, но сделает его изысканным. — Директор улыбнулся Лидии Васильевне, как бы испрашивая разрешения на незначительное удорожание стола.

— Если вы считаете… — Она не нашлась, что сказать. Да и неприлично было особенно торговаться.

— Что будем пить? — спросил директор.

Лидии Васильевне послышалась в тоне директора плохо скрытая фривольность. Не оборачиваясь, он повернул ключ в настенном шкафу и достал из-за спины бутылку боржоми.

— Не желаете? А я, знаете ли, без этого уже не могу, привык. Да и полезно, говорят. Ощелачивает организм. — Директор засмеялся, не разжимая губ.

Ей все время казалось, что директор ресторана как-то не так на нее смотрит. И даже стул, на котором сидела Лидия Васильевна, ей все время мешал. Стул был очень на виду, он нарушал аккуратный ряд нарочито мягких, обтянутых хромовой кожей стульев. Он был сам по себе, его не успели поставить на место. Она смутилась, одернула юбку.

Директор заметил ее смущение. И сейчас думал, надо ли отвести глаза, усмехнуться или, наоборот, прикинуться валенком. Вообще директор был убежден, что понимает этот тип женщин, еще красивых, но уже тронутых увяданием. Он привык нравиться именно таким женщинам. В этот момент их взгляды встретились. Нет, сказал себе директор, от этих никогда не знаешь, чего ожидать. Все дело в амбициях. Важна отправная точка, объем комфорта, который женщина считает для себя идеалом. Те, что из провинции, с ними проще… Директор отвел глаза. Лицо его обрело обычное задумчивое выражение, в нем был как бы намек на некую озабоченность и на безразличие ко всему происходящему.

Лидия Васильевна, человек возбудимый и эмоциональный, легко впадала в состояние чрезмерной мнительности; всевозможные подозрения, которые имели пустячные причины, возникали внезапно, отчего Лидия Васильевна начинала так же беспричинно страдать. Она заторопилась, засобиралась. Сказала зачем-то, что они с мужем очень любят этот ресторан, заметила удивленный взгляд директора, смешалась окончательно. Обычного удивления оказалось достаточно, чтобы заподозрить неладное, прочесть нелестные для себя мысли: «Я никогда не встречал вас здесь вместе с мужем. Да, он бывает у нас, но… Впрочем, это не мое дело». Ну конечно же, конечно, она поняла, она разгадала! Вот что выражает этот взгляд… Боже мой, как ей не пришло в голову раньше? В Москве тысяча ресторанов, муж отчего-то выбрал именно этот… Лидия Васильевна почувствовала внезапное возбуждение. И тотчас директор с вкрадчивым голосом, рыжий администратор с его сытым животом, который с трудом удерживался брючным ремнем, — все, все стало невыносимо, почти омерзительно. Они и разглядывали ее так, будто приценивались к ней.

— Нет! — Лидия Васильевна резко поднялась, сжала обеими руками сумку. И, сама того не ожидая, выкрикнула в лицо ошеломленному директору: — Нет-нет, ваш ресторан нам не подходит! — И, задевая на ходу стулья, выскочила из директорского кабинета.

— Странная дама, — сказал невозмутимо старший администратор, достал из кармана фирменной куртки два грецких ореха, с треском раздавил их в ладонях. Затем так же спокойно сдул раскрошившуюся скорлупу с руки и хорошо натренированным движением стал бросать кусочки орехового ядра себе в рот. — Чокнутая. А я ей уже обсчитал меню.

Директор ничего не ответил. Директор размышлял о превратностях жизни. Очень похоже, что эта женщина угадала его мысли и сочла их для себя оскорбительными. Досадно. Метельников — влиятельный человек. Кто знает, что взбредет в голову его супруге и как она перескажет их разговор? Ничего же не случилось. Да и не могло случиться. И вот на тебе, пожалуйста. А может быть, старший администратор?.. За этим рыжим котом не углядишь. Пересидел трех директоров, четыре ревизии. На одного жалобы, у другого недостача, третий попивает втихую, а у этого — никаких конфликтов.

С Метельниковым у директора были свои отношения. Директор ресторана одним из первых угадал тенденцию: сфера услуг становится престижной, ее влияние на жизнь общества возрастает. Надо научиться шагать в ногу со временем, внушал он подчиненным. Масштаб — это не только вширь, но и вглубь, вглубь! Они гоготали: «Наш Пионервожатый». Это у него прозвище такое. Узнал случайно, на кухне услышал, шеф-повар воспитывал ученика: «Иди, иди к Пионервожатому, он тебе галстук поправит». Хихикают, скалят зубы: «Ученых учить — только портить». Устроить, достать, обслужить — не так мало по нынешним временам. Вот они сидят перед ним, его сподвижники, — сто сорок единиц. Два ресторана, два кафе, четыре бара, шесть буфетов. Те, кто осел в ресторанах, самые чванливые, пустые. Элита. Он им как-то пересказал миф об Антее, не поняли, бормочут: «Как напугал! Зато мы все можем. Прикажите». Да замолчите, вы, надоело! Непедагогично, а что делать, действительно надоело. И не выгонишь. У каждого свой покровитель. Нет, не в тресте ресторанов, выше. Спрашиваешь: «Откуда знаете, вместе работали?» Смеются: «Нас породнили Сандуны». Все правильно, куда уж нам супротив Сандунов. Пусть работают.

Директор почувствовал момент, раскусил, угадал. «Если гора не идет к Магомету, то…» Придумал открыть кулинарию, кафе прямо на территории предприятия. Фирменный знак, специальная упаковка. И все это не увеличивая штатов. Кому предложить идею? Поразмыслив, выбрал Метельникова. Влиятелен, сравнительно молод, современен. Надо ставить не на тех, кто сегодня в зените, — эти уже на пределе, а на тех, кто на пути к зениту. Надо думать о завтрашнем дне. Позвонил на завод. Его спросили, по какому вопросу. Рекомендовали обратиться к заместителю. Директор ресторана сказал, что вопрос принципиальный и заместитель проблемы не решит. Он согласен подождать, пока у Метельникова появится свободный час. В ответ услышал недовольный, выговаривающий ему голос Метельникова: за час он может обсудить во всех деталях пятилетний план развития целой отрасли, поэтому свободного часа у него не найдется. Он назвал день и уточнил: десять минут.

Директор ресторана оказался на высоте. Пяти минут ему оказалось достаточно. Две минуты понадобилось Метельникову, чтобы принять решение. Он сказал: «Надо подумать». Поднялся из-за стола, сделал несколько шагов по кабинету, затем вернулся к столу. «Давайте попробуем, я — за!» Тут же определил долю своего участия. Помещение найдем, сказал Метельников, холодильники установим, чистоту обеспечим. «Ну а насчет наценки… — тут он сделал паузу. — Впрочем, все зависит от вас… Будет качество — цена себя оправдает».

Его откровенность, легкость, с которой он решил вопрос, вызывали восхищение, но и настораживали. Такого на козе не объедешь, подумал директор. Идея быстро обретала контуры налаженного дела. Больше они не встречались. Впрочем, Метельников однажды заезжал к ним в ресторан. Какая-то делегация. Они перемигнулись, поприветствовали друг друга на ходу. Метельников знаком дал понять, что делегация очень важная и надо показать класс. Директор понимающе кивнул, поднял большой палец. В тот вечер рыжий превзошел себя. Директору передали записку от Метельникова: «Канадцы в нокдауне. Спасибо!!! А. М.». Восклицательные знаки шли по нарастающей: маленький, чуть больше и самый большой.

Кажется, еще один или два раза он заказывал столик. Директор был в отпуске, старший администратор отметил эти заказы в журнале. Сейчас, думая о странном поведении жены Метельникова, директор почему-то вспомнил об этом и пожалел, что не полюбопытствовал тогда, с кем приходил Метельников. Сейчас спрашивать об этом было неудобно. Гораздо разумнее настаивать на своем недоумении.

Администратор по натуре человек тщеславный, ему захочется подтвердить свое превосходство и разъяснить наивному директору, что это все значит.

Администратор дожевал остатки ореха, отряхнул руки. Молчание директора было слишком выразительным, чтобы его не заметить. Администратор понял директора и сейчас думал, что ему надо сказать. С одной стороны, он должен подтвердить свое умение понимать директора, с другой, он обязан сказать ровно столько, чтобы сохранить дистанцию, дать понять, что информация, которой он располагает, обширна и крайне необходима директору, расшевелить, заставить его стать более сговорчивым и объяснить наконец, кто такой Метельников и почему с ним надо так цацкаться. И то, что он скажет директору сейчас, менее десятой доли того, о чем он мог бы рассказать.

— Не могу ручаться точно, — сказал администратор, — хотя почти уверен — лицо этой женщины мне знакомо. Где-то я ее видел. У нас в ресторане или еще где-либо? Надо вспомнить.

Директор ничего не ответил. Администратор не сказал главного. Он мог и не знать этого главного, а лишь делать вид, что знает. Мог и знать. И сейчас решал, как с наибольшей выгодой для себя продать информацию, в которой так заинтересован его начальник. Так или иначе, он не сказал главного, поэтому не стоит обнаруживать своего беспокойства, о чем-то расспрашивать, что-то уточнять. Есть два вопроса, на которые желательно получить ответ: «Как часто и с кем бывал здесь Метельников?» И еще: «Где мог видеть администратор жену Метельникова?» Или это все сиюминутный вымысел его помощника, маленькая хитрость, должная сбить директора с толку? Директор посмотрел на часы. Настенные часы были его выдумкой. Он их повесил таким образом, чтобы каждый находящийся в кабинете оказывался во власти обширного циферблата. Результат превзошел все ожидания: время на всевозможные разговоры сократилось вдвое. Люди испытывали крайнюю неловкость: минутная стрелка не просто двигалась, каждый раз она издавала щелкающий звук. Это делало уходящее время осязаемым.

Итак, директор посмотрел на часы, призывая своего помощника сделать то же самое.

— Через час открываем, — сказал директор. — Пригласите ко мне старших по залам и шеф-повара.

Администратор полуприкрыл дверь и по привычке взглянул в небольшое зеркало над журнальным столиком. Зеркало тоже было директорским новшеством. Вместо безликих стульев в приемной появились четыре кресла, журнальный столик и вот это зеркало. Когда директора спросили, зачем тут зеркало, он засмеялся: «Чего не сделаешь ради женщин!» Никто не понял, был ли это серьезный ответ. В директорской приемной появились признаки уюта. Всякая вещь должна иметь свое место. Место для зеркала определил старший администратор. Это была уже его маленькая хитрость. Находясь в приемной, администратор знал, где именно надо сесть, чтобы в зеркало увидеть, что происходит в директорском кабинете в тот короткий миг, когда открывалась дверь. Администратор посмотрел в зеркало, в зеркале отразился директорский стол и сам директор. Директор снял с полки фигурку китайского болванчика, толкнул ее пальцем. Дверь издала шуршащий звук и закрылась.

Глава VI

На улице дождь, опять дождь. Охристо-желтые листья, прилипшие к асфальту, похожи на пятна краски, пролитые по неосторожности. Каждый день дождь. Сырой асфальт, сырая земля, сырой воздух. Сырой западный ветер. Куда ни повернись, все говорят о погоде. Затянувшаяся осень кажется подозрительной, не предвещающей ничего хорошего. Вспоминаешь прошлую зиму — тоже была не поймешь что: ни снега, ни мороза. Да и весь год будто сбился с ритма: в марте леса и парки почернели так явственно, что про снег забыли, как если бы его вообще не было. А в самом конце марта все разом опрокинулось — обширный северный циклон. Холода держались до последней декады апреля. Никто не помышлял о летней одежде. Жара так и не наступила. Когда же и осень оказалась не такой, как ей положено быть, уныние стало всеобщим. По городу катилась эпидемия гриппа. Охотно ругали уходящий год, наивно полагая, что первого января, волею времени, все, слава богу, образуется. Так и говорили: «Дотерпеть, дождаться Нового года».

На сегодня все! Метельников не посмотрел на часы, не позвонил домой, стал не спеша одеваться. Повертел в руках шляпу, раздумывая, надеть ли. Чуть приоткрыл окно. Масса сдвинутого с места воздуха закачалась, и на какой-то миг в кабинете стало прохладно. Он надел шляпу, слегка сбил ее на лоб. Ему казалось, что так его лицо выглядит строже. Окно пришлось все-таки закрыть. Ненастье разыгралось не на шутку. Дождь накатывал на оконные стекла волнами, и казалось, что между струями, ниспадающими с небес, нет просвета.

На набережной можно поймать такси, подумал он. Мысль была очевидной, он засмеялся. Зачем было отпускать служебную машину? Как только захлопнул кабинетную дверь, вспомнил, что забыл зонт. Суеверно чертыхнулся и вернулся назад. Зонт оказался в «кейсе». Склероз, в замешательстве пробормотал Метельников, еще раз сделал себе внушение: не торопись, — остановился посреди кабинета, огляделся, проверяя, не забыл ли чего, все ли убрал, закрыл. Шаги в пустом коридоре отдавались торжественным эхом. Вахтер, заступивший на ночное дежурство, по старой армейской привычке козырнул директору.

Метельников двумя пальцами коснулся шляпы и прошел мимо. Вахтер украдкой посмотрел на часы и покачал головой: четверть одиннадцатого.

Пенсионер Еремей Евгеньевич Мухин значился в штатном расписании завода начальником заводской охраны. Ночные дежурства не входили в круг его обязанностей, но доставляли ему особое удовольствие. Службу Еремей Евгеньевич кончил в чине подполковника, на гражданке по армейским порядкам скучал. Вопросов типа «нравится ли вам ваше начальство?» не понимал. Был усерден, исполнителен. Набрал в команду таких же, как он, отставников и сейчас переживал очевидный душевный подъем, имея в подчинении четырех бывших полковников. Еремей Евгеньевич боялся старости. А кто ее не боится? Держал себя в форме, не переедал. Жилистый, подвижный, без признаков старческого дряхления. Есть такой тип людей: наступает возраст, после которого они уже не меняются. Сам даже удивлялся: посмотрит на себя в зеркало, затем на фотографию двадцатилетней давности, головой покачает — похож. Не потолстел, не похудел, все такой же.

Метельников в понимании вахтера был очень большим начальником. По армейским нормам не меньше, как командующим корпусом. На эту тему он любил порассуждать, сравнивая Метельникова с другими директорами, аттестуя последних непременно более низким воинским званием. Через десять минут Еремею Евгеньевичу начинать свой первый обход территории, а сейчас он стоит у окна, отставив лампу в сторону так, чтобы она не мешала видеть удаляющуюся директорскую фигуру. Не одобряет Еремей Евгеньевич демократических новшеств — отпускать водителя, а самому в темень, в дождь топать домой пешком. По этой причине Егорчиков, директорский водитель, вахтеру неприятен. Положено две смены баранку крутить (от денег не отказываешься) — будь любезен. А то ведь придет, развалится в вахтерской, то в домино, то в шахматы. Теперь и того хуже — телевизор поставили. Зачем, спрашивается, на посту телевизор? Факт, притупляющий бдительность. Его, этот телевизор, только Егорчиков и смотрит. Ему замечание сделаешь: шел бы ты, Ваня, работать, — а он и ухом не ведет. «Зашнуруйся, дед. Не твое дело». Редкий паразит. Чего его Метельников не выгонит?

Фигура Метельникова за окном делается все менее различимой, неожиданно вынырнула в свете далекого фонаря и опять пропала, растворилась в пропитанном дождем мраке. Еремей Евгеньевич неотрывно смотрит в знакомую темноту. Он как-никак охрана, и ему приятно осознавать, что до конца улицы он как бы сопровождает директора, отвечает за его безопасность. Там, на углу, фонарь светит чуть явственнее, фигура будет уже неразличима, но зонт, а может, край зонта в этот белесый, размытый дождем свет попадет непременно. Ага, вон он, качнулся и пропал. Еремей Евгеньевич возвращает лампу на место, заглядывает в подсобную комнату, подходит к телевизору, вынимает предохранители. Этого ему кажется мало, он снимает антенну и прячет ее в шкаф. Вахтер жалеет генерального директора. Такой дождь, как же можно? Он хоть и стоит в тепле, а чувствует: холодный дождь, и стекло холодное. И холодом этим из всех щелей тянет. Снег пойдет, думает Еремей Евгеньевич; замечает, что нижний оконный шпингалет не закрыт, с силой дергает оконную створку на себя. «А Егорчиков редкий паразит, редкий». Пора начинать обход территории.


Свои поздние возвращения домой Метельников считал правомерными и даже необходимыми: благодаря им нарушался привычный ритм жизни, и благополучие уже не выглядело таким закоренелым. Ко всему же привыкаешь. Перестаешь думать, переживать. Душа глохнет. Когда-то жена выходила встречать на улицу, потом ограничилась телефоном: скоро ли буду; со временем и это ушло. Безразлично поднимается навстречу, услышав звук открывающихся дверей. Все проходит, все. Радоваться необязательно, встречать необязательно. Надоело делать вид, что ждешь, что соскучилась, что не садишься за стол, потому что ждешь.

«Кто там?» Он бормочет в ответ что-то невнятное, досадуя на себя, что все знает наперед. Привычное возвращение, привычный кивок, нет даже намека на беспокойство. Пришел, потому что положено приходить.

«А вот возьму и не приду. Что тогда?» — «Тогда? — зевнула. — Тогда Марфиных приглашу, посидим, в преферанс поиграем. Ты ведь сам не играешь и другим не даешь». — «Да не о том я. Не о том. И в восемь, и вдесять, и в двенадцать — вообще не приду». — «В каком смысле, на заводе ночевать останешься?» Непробиваемо. В ее сознании этот канал попросту отсутствует. «Нет, не на заводе. А впрочем, какая разница, где? В другом измерении. В другой жизни. Или ты считаешь реально существующей только нашу с тобой жизнь?» — «Я что-то не пойму тебя. — Она снимает фартук, открывает дверь в ванную комнату, но не входит, остается на пороге и лишь слегка приседает, чтобы видеть себя в зеркале. Закалывает растрепавшиеся волосы шпильками. — Ты хочешь мне изменить или уже изменил? — Это даже не вопрос, а полусонное размышление. — Картошки ты, конечно, не купил?»

— Непро-би-вае-мо!


Я часто спрашиваю себя: куда все подевалось? Что-то же было. Не могло не быть.

Моя первая зарубежная командировка. С ума сойти, сколько лет прошло. Это сейчас мы отбываем за рубеж с незатейливой простотой. Собрался, оформился, не успел задуматься, уже летишь. А тогда — событие. Молодой, непричесанный, и вдруг — Италия. Еще и Москву не разглядел толком. Мне говорят, ты едешь, а я не верю.

Наша группа называлась делегацией советских коммерсантов. Программа сугубо деловая: участие в международной выставке, заключение договоров, знакомство с итальянскими фирмами и только в последний день осмотр города. По нынешним меркам поездка так себе. Одно название — побывал в Италии. Мало что страны, города не видел. А тогда… Восторженный стон — и только. Тоша Метельников едет в Италию, ура!

Возглавлял делегацию начальник главка. Породистый, статный, одно слово — барин. Я отчего-то ему приглянулся и оказался на правах заместителя: оформи, договорись, достань, подготовь. Сейчас уж не знаю, повезло мне или, наоборот, не повезло — начальник главка знал два языка, он приглашал переводчицу только на официальные переговоры, все остальное время Лидия Толчина (это ее девичья фамилия) была как бы при мне. Она оказалась хорошей помощницей; в той непривычной для меня роли это был сущий клад. О себе я был мнения самого неважнецкого. Неотесан, провинциален, всех достоинств — упорство да наглость. Выражаясь современным стилем, из электронной схемы моего сознания творец изъял одно немаловажное звено — умение сомневаться. Я делал бездну ошибок. Но вот что удивительно — я не падал духом. Рецидив молодости. Я заметил в себе эту странную особенность — непозволительно долго считать себя молодым. Все это вспоминается сейчас как запоздалое недоумение: почему Лида Толчина выбрала меня?

Моя производственная карьера складывалась вполне пристойно, и навязчивая идея растревожить прошлое, узнать истинные мотивы столь неожиданного выбора, сделанного Лидией Метельниковой, в девичестве Толчиной, выдохлась. Наверное, угасло любопытство. Мне даже казалось, что своим административным продвижением я как бы выплачивал жене некий кредит, взятый у нее под непроясненное будущее. И мне доставляло удовольствие следить за ее лицом, когда она узнавала о моем очередном продвижении. Молчаливый диалог, в котором Метельникову положено произносить одну и ту же фразу: «Ты во мне не ошиблась». Такая вот сложилась у нас личная жизнь.

Моя первая женитьба оказалась недолгой, и, судя по всему, я не слишком преуспел в отношениях с женщинами. Разлад начался так скоро, что я никак не мог взять в толк, возможно ли за такое короткое время перечеркнуть чувство, которое еще вчера казалось вечным. Все перемешалось — жена уходила от меня. Уже не припомню, как я себя вел, скорее всего, молчал. Да и о чем говорить, в чем разуверять? Внушать, что она не права, что по-прежнему любит меня? Нелепо и стыдно. Жена ушла, и ничего не осталось, кроме невостребованной, невысказанной обиды.

Потом случился мой перевод в Москву. Мотивы переживаний стали иными. Душа, возможно, и болела, но я не знал, что это болит душа. Впредь я буду осторожнее, думал я. Это по крайней мере было бы логично. Еще не забылось, не перегорело, но… Это вечно отрезвляющее «но». В большом городе, где твое появление — дань все той же невычисляемой случайности, где гостиничный номер, потертый и обшарпанный, есть твоя земля обетованная на долгие месяцы, где все предстоит создавать заново: свой авторитет, свои увлечения, своих друзей, — в таком городе, в окружении обстоятельств непредсказуемых, одиночество ощущается разительнее.

Может быть, потому во всем облике Лиды Толчиной: в лице, одежде, походке — привлекла меня печать особого столичного лоска, который моему пониманию в ту пору был недоступен. Я никогда не видел таких ухоженных, ладных женщин. Я обратил на нее внимание. Иначе и быть не могло. Делегация из шести человек: пять мужчин и одна интересная незамужняя женщина. На нее все обратили внимание. Не в том вопрос. Таких скособоченных, неотесанных, вроде меня, мало ли она видела? Однако вот разглядела, поняла! Ах, боже ты мой, что можно разглядеть за десять сумасшедших дней в божественной Италии, где я, Антон Метельников, был олицетворением несуразности, этакое дитя захолустья? Чуть позже (мы уже встречались), видимо, желая развеять мое навязчивое недоумение, она сказала: «Ты был незахватанный, чистый». Я почувствовал себя уязвленным. «Ты не права, — сказал я, — моя простота обманчива. У меня были женщины и до тебя. Я был женат, наконец». Она смеялась. Я заражался ее смехом, мне становилось легче.

Еще до отъезда нам объявили: ваша поездка в некотором роде пробная, пристрелочная, мы заинтересованы в расширении контактов с Италией. Вы должны произвести хорошее впечатление. Мы трепетно выслушали все наставления, а вечером делегацию повезли в ГУМ. Как объяснил наш руководитель, подновить гардероб. Кому-то по мелочи: ботинки, рубашка, галстук, запонки, — а кому-то более основательно. Там, в ГУМе, все и началось. Я не заметил, как она взяла меня под руку и тоном, исключающим возражение, шепнула: «Вам надо купить костюм». Нормальный человек на моем месте возразил бы, заупрямился. Легко сказать — костюм, а что делать с тем, который на мне, и еще одним — в чемодане? Она угадала мои мысли: «Тот, что на вас, вам упакуют, оставите у меня, я тут живу в двух шагах. Вернемся в Москву, заберете». Заливаюсь краской, против воли бормочу: «Хорошо». Смотрю в зеркало: вроде и не я стою. Новый костюм, новая обувь, специфичный, резковатый запах неношеных вещей. Она останавливается за моей спиной. Я не знаю этой женщины, боюсь обернуться. Я еще не прижился в Москве, и моя стеснительность — это я сам, настоящий. Продолжаю смотреть в зеркало, вижу только ее лицо. Ей нравится эта игра. И то, что я не оборачиваюсь, и то, что она может меня разглядывать, не заговаривая со мной.

Потом была Италия. За десять дней мы привыкли друг к другу. Я уже не краснел, а она подчеркнуто называла меня по имени и отчеству. Я считаю, что у нас с ней все началось позже, когда мы вернулись. Она смеется: «Женщина знает лучше, когда у нее начинаются отношения с мужчиной». Она не стыдится говорить об этом вслух.

«Я скоро поняла, что рассчитывать на твою инициативу не приходится. Спустя месяц, когда ты заболел, помнишь, я позвонила тебе на работу? Ты оставил мне только рабочий телефон». — «Мне обещали квартиру, давать гостиничный телефон я считал неудобным». — «Может быть. Квартиру ты получил через полгода. А тогда, сопливый и температурный, валялся в гостинице. Я ухаживала за тобой. Забыл?» — «Нет, отчего же, помню. Ты признавала только иностранные лекарства». — «В такие минуты граница исчезает, размывается. Я спросила себя: а почему нет? Ты выходила его. Ты имеешь право. Когда ты проснулся утром и увидел меня рядом с собой в своей постели, ты сделал лишь одно движение: потеснился, оставляя мне больше места».


Не сегодня он поймал себя на мысли — ему нравится уходить из здания заводского управления последним. Безмолвствует заводской двор, безмолвствует улица. Шум города далек, малоразличим. В коридорах так тихо, что закрадывается страх. Звуки, о существовании которых не знал раньше, явственны и необъяснимы. Прислушиваешься, стараешься угадать: рассохшийся паркет, вода журчит в батареях, и еще что-то, не понять, шорох, кто-то скребется. Он ускоряет шаги, и гул его шагов заглушает остальные звуки. Раз-два, раз-два, раз-два! Темнота уже не кажется приятной, рука шарит по стене в поисках выключателя. Вспыхивает свет. Удивительно: в освещенном коридоре гул шагов не так слышен.

Ветер налетал порывами, и дождь, подхваченный ветром, собирался в волны, и они раскачивались, уподобляясь морскому приливу. Зонт рвало из рук, он с трудом удерживал его. В такую непогоду зонт был скорее помехой. Гремело кровельное железо. Из дождевых труб рвалась пенная вода. Он посмеялся над собой: все мы любим рассуждать о ненастье, восхищаться ненастьем, говорить о своей влюбленности в непогоду, но стоит испытать ее на себе вот как сейчас, когда согреваешь рукой мокрое от холодного дождя лицо, поворачиваешься к ветру спиной и ощущаешь лопатками, как стремительно намокает плащ, — и сразу восторги по поводу непогоды представляются фальшивыми. Человек легко лжет себе по мелочам.

По мере того как приближался день юбилея, не думать об этом становилось невозможным. Вмешиваться, овладевать ситуацией — стиль его поведения, привычный и для него и для окружающих, и вдруг такая крайность: безразличие, полная отстраненность. Парадокс, нелепость — люди приучены к его присутствию. Импульс. Метельников давал импульс, он же сам его и принимал и с этого момента уже выполнял роль маховика. А все они: сотрудники, подчиненные, коллеги — приводились в движение его волей, его мыслями, его словом. Они и сейчас ждут того же.

Дождь усилился до такой степени, что идти по улице было уже невозможно. Потоки неслись по тротуару, мостовая напоминала перекат горной реки. Вода дыбилась, бурлила, пенилась. Метельников уже не шел, а бежал, выискивая глазами укрытие. Это был новый район, он только застраивался, дома стояли достаточно далеко от дороги, и до каждого надо было еще добежать. Унылые в своей одинаковости, лишенные каких-либо выступов, архитектурного изыска, с мокрыми, отсыревшими стенами, под проливным дождем они выглядели голыми. Неизвестно, сколько бы времени Метельников еще бежал вот так, по-сиротски, оглядываясь кругом, если бы не крохотный трехэтажный особнячок, чудом оказавшийся на пути и чудом уцелевший среди этой многоэтажной цивилизации.

Его тоже полосовал дождь. Особнячок был похож на рубку корабля. Неосвещенное строение с единственной лампой под козыречком, таким же миниатюрным, как и он сам. А под козырьком — кусочек сухого асфальта, не более трех квадратных метров. Он оказался там не один. Молодая пара, они стояли у самых дверей, прижавшись друг к другу, удивленные и напуганные разбушевавшимся ненастьем. Они и одеты были не по сезону, в легких спортивных куртках, и обувь тоже была легкой, никак не предназначенной для такой погоды. Девушка замерзла, и мальчик старался согреть ее, держал ее руки в своих, время от времени склонялся над ними и дышал на них. Как давно это было, подумал Метельников и закрыл глаза. Скорее всего я им мешаю. Но идет дождь, они видят, как я вымок, и вряд ли осуждают меня. Лучше будет, если я отвернусь. По крайней мере они догадаются, что я понимаю их, мое присутствие не такая уж большая помеха. Метельников отвернулся.

Ветер пронизывал его, прикосновение мокрой одежды было так неприятно, что тело сжималось, стараясь сберечь тепло. Дело не в дожде, дожди шли и раньше, и дни были ветреными, но этот сегодняшний ветер был совсем другим, нес на своих волнах обжигающий ледяной дождь. Метельников почувствовал, что замерзает. Он сглотнул слюну, показалось, что у него начинает болеть горло. Мысль о болезни представилась ему оскорбительной. С какой стати и почему он должен заболеть? Нет. Этот номер не пройдет. И, подчиняясь охватившему его возбуждению, он стал вышагивать взад и вперед, согревая себя резкими выбросами рук в стороны, вверх, в стороны, вниз. Он никому не сделает такого подарка! Он здоров, он в расцвете сил. И все должны знать об этом, все должны в этом убедиться.

Дождь грозил превратиться в снег. Он, Метельников, может пройти пять, десять километров под этим дождем или снегом, и никакого насморка, никаких недомоганий. Он готов это доказать сейчас, немедленно. Достаточно сделать шаг, и власть ненастья над ним будет безраздельной. Он не сопротивляется, он даже еще и подзадоривает себя: «Давай!» Смотрит под ноги, выискивая место, куда сделать первый решительный шаг, и вдруг замечает вымокшие ботинки и брюки, вязко-сырые, заляпанные грязью. Зачем? — успевает он спросить себя. Мальчишество! Кто узнает, что он шел сквозь этот дождь? Все мокрое: плащ, брюки, вокруг ботинок целое море. Еще полчаса на ветру, и уже никакие проповеди о железном здоровье не помогут. Идти нельзя — дождь. Стоять нельзя — холодно. Двигаться, двигаться! Какое ему дело до этой молодой пары? Ноги вместе, руки врозь. Еще раз, еще. Сорок таких движений, и все будет в порядке. Его не остановят насмешливые всхлипы за спиной. Руки вместе, ноги врозь! Ноги вместе, руки врозь!

Шел дождь, сумасшествовал ветер. В расплывчатой мгле проносились мимо машины. На маленькой бетонной площадке стояли двое, прижавшись друг к другу, а рядом с ними, смешно выкидывая руки, прыгал человек. Издалека прыгающий человек был похож на большую заводную куклу.

Как бы поздно он ни вернулся, у него есть оправдание — дождь. Я вижу, что дождь, скажет жена. Но почему именно сегодня, когда на дворе такое творится, тебе взбрело в голову отпустить служебную машину? Дождь начался в шесть. Жена посмотрит на часы, он тоже посмотрит на часы. Хорошо, если он до двенадцати окажется дома, а если проторчит здесь еще час?

Остается две недели до юбилея. Хотелось прожить эти дни без осложнений. Желание вряд ли сбыточное, но хотелось. Вспышки, конфликты в кругу деловых людей непредсказуемы. По крайней мере без брожения в тылу… Когда у него бывало хорошее настроение, он называл дом тылом: ну как в тылу, без перемен? Он принюхивался к запахам, которые блуждали по квартире, чувствовал, как тело обволакивает домашнее тепло. Блаженно улыбался и сам себе отвечал: без перемен. Да здравствует прочный тыл! Сейчас он вряд ли повторит эту фразу. Разладилось в тылу. Некстати, не ко времени.

Метельников смотрел на летящий мимо глаз дождь. Тело согревалось медленно, и даже то тепло, которое зарождалось в мышцах, скоро уходило, достаточно было две-три минуты постоять без движения. Он снова подумал о жене.

Они ладили — вот, пожалуй, и все, что можно сказать об их отношениях. Любить, боготворить — все в прошлом. Если честно, ему кажется, что все это еще надо доказать, было ли. Нет, отчего же, сердце болит иногда, но по другой причине. Где он, валидол? В «кейсе», наверное. Лично ему валидол помогает от головной боли. Так вот о сердце. Двадцать лет рядом с ним не было другой женщины. Он ни о чем не жалеет, и все-таки двадцать лет… От одной мысли можно поседеть. А ведь он видный мужик, она сама говорит, статный, высокий. Статный — это уж слишком. Он привык к жене, жена привыкла к нему. Скучно. Все знаешь заранее. Как ответит, как спросит, как закричит. И даже молчание — одни и те же краски. Губы поджаты, покашливание. Стоит замолчать, и начинается покашливание. Сначала не замечаешь. Легко не замечать, если один раз, два. Увы, счет пошел на годы. Можно ли назвать их отношения с женой разладом, он не уверен. Просто они лишились какого-то насыщения, смысла. Бывает так: и не поймешь почему, ты вдруг начинаешь думать о своих отношениях с кем-либо еще, помимо своих, самых близких, приглядываться, сравнивать. И очевидных причин нет, а думаешь. И чем больше думаешь, тем ощутимее твои сомнения…


Откуда она взялась, Алла Разумовская? Глупый вопрос. Оттуда же, откуда берутся все: кто-то рекомендовал. В отделе главного экономиста появилось новое лицо. Он ее не заметил. Да и с какой стати, мало ли смазливых лиц. Его ошарашил коммерческий директор Фатеев.

— Слушай, — сказал он. — Смешная история. Подхожу утром к работе, смотрю, впереди — сумасшедшие ноги. Я даже смутился, не могу глаз отвести. Ей лет тридцать, нет, вру, тридцать пять. Останавливается, открывает сумочку, что-то там ищет, пропуск, что ли. А мне мимо проходить не хочется. Я, знаешь ли, тоже останавливаюсь. Кошмарное зрелище: коммерческий директор читает на углу газету «Известия». Обрати внимание, время — без пяти восемь. Что подумает рабочий класс? Народ мимо меня, как демонстранты, толпой.

Эта извечная фатеевская страсть к утренним анекдотам становится утомительной. Он бесцеремонно оборвал:

— Короче, старый ловелас!

Фатеев не обиделся, протестующе поднял руку, усмешка у него получилась многозначительной.

— Наберитесь терпения, уважаемый генеральный директор… Потрясение было мимолетным, но оно было, а тем временем загадочная незнакомка взглянула на часы, ахнула и с легкостью непредсказуемой взлетела по ступеням нашего родного заводского управления. Не мог же я броситься вслед за ней… — Фатеев вздохнул, еще раз переживая утреннее впечатление. Это Метельникова развеселило: он близко увидел фатеевское лицо, упитанное, с округлыми складками вокруг подбородка, с оттопыренной нижней губой, тоже пухлой и сочной, и круглые темно-карие глаза — даже в минуты печали в глазах Фатеева читалось невысказанное удивление перед удовольствиями и радостями жизни. — Я выдержал паузу и двинулся следом. Странно, подумал я, никогда не встречал этой женщины. Сквозь стекло я видел, как она бежала по коридору, стягивая на ходу плащ. Так вот. Не имею права уйти, не сказав главного: когда эта женщина искала пропуск, она обронила одну небезынтересную вещь. А близорукий Фатеев заметил и подобрал. Хочешь взглянуть?

Мысли Метельникова были заняты другим, он пожал плечами, предлагая Фатееву самому решить, надо ему взглянуть или не надо. Фатеев вынул пухлый бумажник, извлек оттуда фотографию, бросил на директорский стол. Даже сейчас, вспоминая, Метельников почувствовал, что краснеет, настолько это было неожиданно: на фотографии был изображен он сам. Когда и где его сфотографировали, Метельников вспомнить не мог. Такого снимка он никогда не видел.

— Ну ладно, — сказал Фатеев. — Я пошел.

— Давай. — Это не было разрешением: уходи, — но и возражением тоже не было. Метельников продолжал молча разглядывать фотографию. Было слышно, как под неспешными шагами Фатеева поскрипывает паркет. Дверь закрылась. Метельникову было неловко признаться, но фотография ему понравилась. Лицо живое, напряженное, но спокойное — мужское лицо. Он знает за собой эту черту. Его слушают, он предчувствует возражения, предвосхищает их, отвечает на якобы высказанный вслух вопрос. Неожиданно он увидел неровный обрез справа. Он уже не сомневался: такой фотографии не существует, где он изображен именно так, без тех, к кому обращается, кого желает убедить. Кто-то вырезал его из общей, групповой фотографии.


Посреди бетонированной площадки возник дрожащий от холода котенок. Он громко мяукал, попеременно поднимал озябшие лапы, и на сером бетоне оставались темные крошечные следы. Перед котенком на корточках сидела девушка, она двумя пальцами осторожно гладила котенка. Дрожь сотрясала его маленькое тельце. Молодой человек, широко расставив ноги, стоял рядом, курил и давал советы.

— Хочешь, возьмем с собой? Засунем его в мою перчатку.

— Ты думаешь, он ничей? — спрашивала девушка.

Молодой человек усмехнулся.

— Он дворянин арбатского двора.

Метельников подумал, что стоять дальше не имеет смысла. Дождь, кажется, поутих. А может, поутих ветер, и шум дождя стал менее слышен. Метельников раскрыл зонт и шагнул в дождь.


В тот день он еще не раз возвращался мыслями к странной фотографии.

День мало чем отличался от остальных: звонили директора заводов, затем совещание по селектору. Отменили позарез нужную встречу в Госплане, пришлось срочно ехать туда — объясняться, настаивать. Незапланированная ругань с проектантами, партийное собрание в литейном. Звонок из общежития: непонятно, откуда в подвалах взялась вода; приехали изыскатели, стали проверять, заложен ли дренаж; в плане дренаж есть, а на деле нет — забыли. Сначала вспылил, потребовал дело передать в прокуратуру. Потом успокоился. Строило-то свое СМУ, получалось, что судить придется своих. Для монтажа импортного оборудования фирма откомандировала специалистов, два этажа общежития оборудовали для иностранцев. Скандал с общежитием был не ко времени. На исходе дня открыл ящик стола и увидел фотографию. Интересно бы посмотреть на эту женщину. Дневную почту перелистывал рассеянно. Подвинул к себе настольный календарь и перевернул лист. День завтрашний аккуратно прикрыл день минувший. Это было как ритуал. Положено в таких случаях склониться над столом, увидеть в полированной поверхности свое смутное отражение, вздохнуть долго и уже на выдохе поставить точку: устал.

— Устал, — сказал Метельников громко. Затем повторил чуть тише, но уже с вопросом: — Устал?

Удивительно. Нервный, дерганый день, который должен был загнать, и утомить, прошел над ним, не коснувшись, не оставив в душе привычного осадка, не отяготив грузом недорешенных проблем. Он подумал, что усталость еще впереди. От фотографии шел тонкий аромат духов, столь непривычный для этого кабинета. Метельникову хотелось угадать, вспомнить, когда и при каких обстоятельствах был сделан снимок. Он поймал себя на мысли, что ему приятно не думать о делах, никуда не торопиться и как-то по-иному, пусть мысленно, представлять свою жизнь. Он сам не мог понять, что с ним происходит. День начался, можно сказать, с неприятностей. С утра отключили ток. На двух заводах полуторачасовой простой. В конце месяца это равносильно катастрофе. Полгорода поднял на ноги. В десять ноль пять дали ток. Адова ругань, а генеральный директор улыбается.

Фотографию надо было бы отдать Фатееву, подумал Метельников. Но не вспомнил о ней ни на следующий день, ни через неделю. Фотография перекочевала из верхнего ящика в самый нижний, она уже не напоминала о себе, нижний ящик был архивный и выдвигался крайне редко. Мы не управляем своей памятью, мы ее заложники. В мир забытого уходит важное, единственное, значительное, выплывает же порой и проявляется самое заурядное, казалось бы, обреченное быть забытым.


Народный театр объявил премьеру. Театром занимался профессиональный режиссер. Идея пригласить профессионала принадлежала Метельникову, и теперь режиссер настойчиво просил генерального директора побывать на премьере. Ставили Гауптмана «Перед заходом солнца». Метельников в театре бывал редко, всякий раз по настоянию жены. Перед премьерой режиссер пробился к нему, сказал, что без него во Дворец культуры не вернется. Он пробовал рассердиться, но режиссер был обаятельным человеком, и ссоры не получилось. Они выпили по чашке крепкого кофе. За компанию прихватили коммерческого директора. Так и решили: после спектакля поедут на фатеевской машине.

В антракте их пригласили за кулисы. Метельников смущенно жал руки актерам, произносил какие-то слова, оглядывался на Фатеева, по его лицу проверял, то ли говорит. Все-таки театр, пусть народный, но… Когда молодая женщина, исполнительница главной роли, внезапно спросила, нравится ли ему Гауптман, Метельников вспыхнул. В вопросе таился скрытый подвох, и он понял это. Он не почувствовал себя уязвленным, не успел. От него ждали ответа. Никто не мог ему помочь, куда-то подевался режиссер, краем глаза Метельников заметил Фатеева, лицо которого излучало счастливое изумление. Женщина была хороша собой, раскраснелась и все время улыбалась, наверное, от чрезмерного волнения. И Метельников вдруг понял, подсказала интуиция — среди этой взбудораженной любопытством толпы она самый сочувствующий ему человек. Сознание сработало мгновенно. Лучше обнаружить непросвещенность, нежели глупость. В конце концов он директор завода, а не театральный критик. Он вправе не знать этого Гауптмана.

— Честно говоря, я не знаток его драматургии, — негромко сказал он. — Но я завидую вам и понимаю, как много значит эта пьеса для вас. Я не заметил, как объявили антракт.

Вокруг засмеялись, заговорили разом, отодвигая прочь возникшую неловкость.

Звонок, приглашающий в зал, услышан всеми. Режиссер отдавал последние распоряжения. Сценический круг со скрипом двигал навстречу длинный стол, стулья с высокими спинками. Белая скатерть съехала набок, упал высокий подсвечник. «Почему стол не сервирован?» — резко спросил режиссер. Послышалось позвякивание посуды. Из суфлерской выглянул помреж и сообщил, что буфетчица требует за тарелки денежный залог. Дали второй звонок. Закрывая дверь ложи, режиссер шепнул: «После спектакля ждем». Метельников почувствовал раздражение. Сзади протискивался разгоряченный Фатеев, выдохнул ему в затылок:

— Я узнал ее, это она.

Пьеса шла к финалу. Дети были настроены объявить отца сумасшедшим. Метельников поймал себя на мысли, что после антракта с ним что-то произошло: спектакль, поначалу захвативший его, теперь представлялся не таким уж безукоризненным. Актеры путали текст, опаздывали с выходом или, вопреки режиссерскому замыслу, невпопад являлись на сцену и, напуганные, застывали в нелепых позах, изображая отрешенную задумчивость или внимание. Режиссер за кулисами, должно быть, сходил с ума. Вряд ли в первой половине спектакля актеры играли лучше, однако он был увлечен. Отчего же все изменилось после антракта? Всех этих людей, занятых в спектакле, он наверняка знал и сейчас старался, мысленно лишив их грима, вернуть в ту привычную жизнь, где он был директором объединения, а они рабочими, мастерами, начальниками цехов, конструкторами. Старался припомнить, где и когда видел каждого, о чем разговаривал. А может, хорошо, что в этом актерском мире, где он человек посторонний, люди обретают независимость, становятся другими? Интересно бы узнать, как действует механизм обратного превращения: жалеют ли они о той утраченной независимости, которую чувствовали на сцене, или эта независимость — плод его фантазии, а сами актеры о ней даже не подозревают?

Игра в угадывание настолько увлекла его, что смысл пьесы стал ускользать. Он заставил себя сосредоточиться. Он понимал, что впечатление от спектакля должно быть цельным и что ему, Метельникову, это цельное впечатление может понадобиться. Было еще одно ощущение, которое удивительным образом возвращалось к нему в тот момент, когда на сцене появлялась та самая женщина, задавшая ему вопрос о драматургии Гауптмана. Зачем она его спросила об этом? Из озорства? По причине все той же независимости, которую вдруг почувствовала? Или из желания обратить на себя внимание, выделиться? А может быть, это режиссер сболтнул или Фатеев? Представили его как заядлого театрала. Скосил глаза на Фатеева. Коммерческий директор наконец нашел удобное положение в скрипучем кресле и, как показалось Метельникову, задремал.

Героиня пьесы остановилась прямо против директорской ложи — Метельников не видел лица актрисы, мешал свет юпитеров — и произнесла свой монолог с какой-то вызывающей интонацией и, как показалось Метельникову, адресуясь именно к нему. Он заслонил глаза рукой, затем сделал усилие и вместе со стулом отодвинулся назад, в полумрак ложи. Толкнул Фатеева и показал глазами на часы.

Завтра съезжаются заказчики. Спешка, неубывающие, выматывающие заботы, но все равно Метельников был рад и этой спешке, и занятости, и невозможности вклиниться в мозг какой-то иной мысли, помимо тех, что были подчинены делу. И театр был продолжением той же спешки: пойманный где-то в коридоре, он уже не мог отделаться от режиссера, и опять они бежали, торопились. И только сейчас, в театре, в мире иных ощущений, недоумевая по поводу перемен в собственном настроении, он понял: антракт и визит за кулисы здесь ни при чем, просто исчерпан день, и подступают неумолимо новые заботы. Вечер, вечер наступил, положено думать о завтрашнем дне.

Ах, если бы только доклад. Доклад написан, согласован, уравновешен. Идея смешанных экономических комиссий принадлежит ему. Сначала над ней посмеялись, однако скоро спохватились, сочли замысел серьезным, идея обрела второе дыхание — главк высказался за. А дальше — внакат, идею поддержало министерство.

Попытка усадить заказчиков и поставщиков за один стол, хотя и представлялась заманчивой, успеха не имела. Страсти накалились настолько, что словесная перепалка компаньонов могла обернуться скандалом. Количество посредников прибавлялось стихийно, и было уже не понять, кто и по какой причине участвует в разговоре, кем приглашен и вообще зачем здесь. Прозрение оказалось скорым: от взрывоопасной затеи единения отказались. Отныне сначала съезжались заказчики, затем делали двухнедельную паузу и приглашали поставщиков и смежников.

С поставщиками надо ладить. Когда страсти после доклада угаснут и дух общего, рожденного усталостью примирения возобладает в зале, он произнесет свое заключительное слово. Все эти дни он его тщательно продумывал, взвешивал каждую фразу. Нужно проверить себя. Потом он повторит и разовьет эти мысли на коллегии, но впервые он их обнародует завтра.

Заключительное слово — его домашняя заготовка. Есть текст, но текст ему не нужен. Все должно выглядеть как экспромт, как выстраданное, наболевшее, выплеснувшееся. Эффект неожиданности. Он скажет о новом экономическом мышлении. Да, да. Есть набивший оскомину лозунг «План — любой ценой», и есть набившее оскомину развенчание этого лозунга: «Сколько стоит план?» Все не так просто, уважаемые коллеги, скажет он. План любой ценой — лозунг дисциплинарный, а не экономический. Вряд ли у кого возникнет желание спорить с очевидным. Вопрос в том, является ли этот принцип: план любой ценой — краеугольным камнем плановой структуры. И еще вопрос: когда определяется  ц е н а  плана — в момент его выполнения или в момент его составления? Если положенная тобой цена за план оказалась недостаточной, если ты просчитался, не сумел, не предвосхитил, не учел, у тебя остался последний шанс, последний резерв: план любой ценой. Во имя того, чтобы цена людей, зависимых от тебя, не сошла на нет. Ибо, если ты сорвешь этот план, ты всех нас не просто подвинешь к черте разорения и спада, больше того — вера рухнет. Суждения о повсеместной рентабельности — иллюзия. Переплатить в одном месте — это не значит переплачивать всюду. Концентрация ведомственных выгод, отсутствие экономического мышления, расчленение конечного продукта на сырье, узлы, детали, изделия — все это экономическая дремучесть. Выгодные гайки и выгодное литье могут дать невыгодную машину.

Завтра трудный день. Народу соберется достаточно. Главк и министерство не обидят вниманием. Дело не в чинах. Рядовые сотрудники — лучшие распространители слухов. Есть хорошее название, вызывающее чуть-чуть, но эффектное: «Экономический меморандум Метельникова». А почему нет? Он сам и скажет, в шутку как бы, сожалея, критикуя ведомственное злоязычие, хлебом, мол, не корми — эпитеты, прозвища, вот и сейчас, не успели закончить заседание комиссии, а уже кто-то сочинил: «Экономический меморандум…»

Аплодисменты были дружными и долгими. В зале вспыхнул свет, на сцену полетели цветы. Актеров вызывали несколько раз. Главреж всякий раз оказывался в центре, профессионально подхватывал руки стоящих справа и слева и еще, и еще раз выводил актеров к зрителю.

«Тайный советник», он же начальник измерительной лаборатории — Метельников узнал его, — в третий или четвертый раз вышел к публике уже без грима, без парика. Это произвело неожиданное впечатление, в зале засмеялись: начальник лаборатории не в пример тайному советнику был молод, освободившаяся от седовласого парика голова сразу стала маленькой, обнаружился курносый нос, оттопыренные уши, вид у завлаба был озорной и задиристый, человек такой внешности обязан был и двигаться иначе, но разгримированный актер оставался во власти образа и отвечал на восторги публики чопорной сдержанностью.

Фатеев выдернул из букета несколько гвоздик и бросил на сцену. Метельников увидел, как актриса посмотрела наверх, в ложу, и улыбнулась. Метельникова коробили фатеевские замашки: бросить цветы на сцену, засвистеть на улице, останавливая машину, ввязаться в разговор, не спрашивая разрешения, перебить, повысить голос — так или иначе обратить на себя внимание и тотчас разрушить дистанцию, создать атмосферу дискомфортную, нервную. Шумный, жизнелюбивый, неуемный человек. На работе эти крайности проявлялись иначе, без них Фатеев перестал бы быть Фатеевым. На работе они имели иную окраску, можно сказать, были уместны, потребны, так как разрушали монотонность и регламентированность заводской жизни. Но здесь, в ложе, наблюдая за чрезмерной фатеевской оживленностью, Метельников ограничился подчеркнутым молчанием и усмешкой, которую возможно было адресовать чему угодно: фатеевским выкрикам «браво», смущению счастливых актеров, взбудораженному залу, никак не желающему отпустить актеров.

Испортился подъемный механизм, и занавес заклинило. Это еще больше раззадорило публику. Аплодисменты не прекращались.

Цветы были уже вручены, обязательные слова сказаны. Закулисная суета подчинена совсем другим заботам. Вынужденный проталкиваться через этот гам, сиюминутно извиняться, ссылаться на завтрашний день, охлаждать восторги Фатеева, который вышел проводить его к раздевалке, Метельников обрадовался, когда внезапная тишина охватила его в гулком вестибюле.

Зрители разошлись, пахнет оседающей пылью, позвякивают номерки, гардеробщицы наживляют их на проволочные кольца. У зеркала он механически поправил шарф. Оглянулся на стук каблуков, увидел ее, спешащую навстречу, почувствовал растерянность. Шофер застыл в дверях, старухи гардеробщицы, и еще полно всякого народу — увозили декорации. Грузчики уронили солнечный диск, переругиваются; двери никак не распахнуть настежь. Волны холодного воздуха гонят мусор по каменному полу вестибюля.

— Вы уходите? Почему? — Он не успел ответить. — Там, за кулисами, вы очень хорошо сказали, что все мы  п р о ж и л и  этот спектакль. Вы почувствовали главное. Я очень рада. — Она торопилась, боялась, что он не дослушает, уйдет, она словно удерживала его, пыталась расположить к себе и все повторяла эту фразу: — Я очень рада, очень!

— Чему вы рады? — Глупый вопрос, он задал его от растерянности. Он продолжал чувствовать себя стесненно. Его здесь знали, и надо было соответствовать этому привычному представлению о себе. Быть добрым, отзывчивым, демократичным, улыбаться, сердиться или смеяться — все так, все по делу; только сначала пусть люди увидят в тебе директора, а уж потом разглядят в твоих действиях ту особую окраску, особый колорит, который сделает твои действия более заметными не в силу их особой значительности или глубины, а лишь потому, что их совершает генеральный директор. — Так все-таки чему вы рады?

— Я перешагнула черту, проломила стену. — Она засмеялась. — До этого я знала вас, как можно знать документ под грифом: «генеральный директор». Нужна виза генерального, записаться на прием к генеральному, согласовать с генеральным, рекомендации генерального — набор вариаций на одну тему. Существует некто, делающий нечто. Сам памятник скрыт, а видишь лишь зеркальное отражение, увеличенную тень. И вот, пожалуйста, стою рядом, бормочу извинения за свои дерзости. Приду завтра в плановый отдел, всех ошарашу: я нахамила генеральному, он признался, что с Гауптманом незнаком…

На следующий день после заседания комиссии Фатеев сказал ему:

— Это счастье, когда мы вдруг понимаем, что нас, надоевших самим себе, замотанных, одеревенелых, с коростой цинизма и перекисшей страстью вот здесь, — Фатеев ткнул себя в грудь, — что нас, вот таких, могут полюбить. — Фатеев изумленно покачал головой и, сбившись на шепот, повторил: — Невероятно: нас еще могут полюбить. — Фраза выплеснулась, как прозрение, как чувственный вскрик, лишивший его покоя.

Когда Метельников холодно спросил, что он имеет в виду, Фатеев отвесил шутовской поклон.

— Поезд прибыл, билеты при вас, вагон и место указаны. А уж ехать или не ехать, вам решать. Мы с вами на перроне, мой директор. Это ночной поезд. Больше поездов не будет.

Спустя неделю подвернулся повод, и Метельников пошел в плановый отдел. Провожали на пенсию главного экономиста, Поливадова Федора Федотовича.

Удивительно, как это уживалось. Машинный зал вычислительного центра, белохалатная публика, мигающая, потрескивающая циферная аритмия на световом табло, спрессованный разум, просчитывающий одновременно десятки тысяч операций, — и тесные комнаты с обветшалыми однотумбовыми столами, незакрывающиеся скрипучие ящики, беременные пыльными бумагами и женской обувью, электрический чайник и набор разномастной посуды, упрятанные в главный шкаф, где под стеклами выцветшие фотографии киноартистов: молодого Тихонова, молодого Копеляна, не успевшего состариться Олега Даля.

В комнатах пахнет пылью, женской косметикой и пережженной электрической спиралью.

Визит генерального директора воспринимают как налет неприятельской авиации: все по команде «воздух» бросаются, распластавшись, на землю. Вжались в свои столы, убавились в теле и ждут с замиранием сердца, готовые принять самую грозную кару. Его смутили и сбили с толку этот испуг, общая подавленность, выражение вины на лицах. Он морщился от женских вскриков, оказавшись перед распахнутой дверью следующей комнаты. Старался не замечать стыдливого шороха: прятали авоськи, сумки, подхватывали из углов туфли и бросали в ящики столов. Он поспешно здоровался и так же поспешно закрывал дверь.

Цветы (он держал их в руке) однозначно толковали его появление здесь. И тем не менее он чувствовал себя на правах некоего инспекционного чина, обязанного задавать вопросы и сохранять на физиономии выражение строгости, внушая мысль о непредсказуемости своих поступков. Где-то он уже видел эту сцену. Директор, красные гвоздики. Кабинет главного экономиста — этажом выше, какая надобность в кутерьме, зачем заглядывать в комнаты, раз это вызывает смятение и панику. Случись подобное дней двадцать назад, Дед непременно бы вынырнул, встретил, а нынче нет: всё, отволновался. С утра принимает поздравления. Кто-то по инерции, может, и залетел в кабинет, доложил: «Генеральный на этаже». По привычке было встрепенулся, а потом махнул рукой, с кряхтеньем поменял позу. «Чего уж теперь суетиться! Приказ подписан».

Метельников со смущением вспомнил и текст приказа, и выцветшие почти до белизны руки Деда — когда-то смуглые и сильные, выложенные на стол, теперь они прятались, укрывали свое неясное старческое дрожание, отчего в росписи главного экономиста добавился еще один волнистый изгиб. Никто не заставлял Деда, не торопил его. Сам, по собственной инициативе. Еще год-другой Дед мог бы и посидеть. Не захотел. Время, говорит, вышло, израсходовался. Не хочу считаться единомышленником, когда быть им, соответствовать не могу. Что поделаешь, все под богом ходим.

По инерции Дед ставил каждую идею Метельникова под сомнение. И даже не саму идею. У Деда в запасе было выражение: «Всякая мысль должна быть обсчитана, иначе она голая, без штанов». Фраза привычно произносилась, но доказать правомерность своих сомнений Дед уже не мог. Не получалось, стал забывать причинный смысл. Жаль. В сомнениях Поливадова был свой стиль, манера. Не как у других: сначала формулировалось сомнение, несогласие, а уж затем доказательство, доводы. У Деда всегда были раздумья на тему и как итог — сомнение. Со стороны казалось, нет логики. В этом и был фокус. Рассуждения его походили на отвлекающий маневр, внимание собеседника теряло ориентир — неправильным Дед признавал совсем иное, мысли оппонента устремлялись в другой конец дедовских рассуждений и, как правило, не успевали… Впрочем, это все в прошлом. Осталась только интуиция. Она еще как-то выручала Поливадова. Дрожащей рукой он ставил вопросы на полях. Вот здесь, говорил Дед. Раньше у нас не получалось здесь. Иногда он угадывал. Всматривались, начинали пересчитывать, запрашивать дополнительные данные и действительно находили ошибку. Потом еще долго восхищались, качали головами: «Ай да Дед!» Не верилось в случайность.

Метельников не привык чувствовать себя виноватым. Печаль, грусть — это было уместно, естественно. Пятнадцать лет они проработали вместе. Как же навязчиво это видение вздрагивающих рук. Что-то же было еще, очень важное…

Он попросил Поливадова задержаться, он не собирался устраивать ему разнос. Просто показалось, что надо рассеять возникшие сомнения. Не было тревоги, были сомнения, обычные рабочие сомнения. И про нездоровье спросил случайно, нащупывая главный мотив своего беспокойства. Старик отвернулся к окну и заплакал. Это было так неожиданно. Плечи Деда вздрагивали. «Я стал забывать, — бормотал он. — Потом вспоминается, но не полностью. Моя голова… Вы понимаете, голова!» — Он сжал кулак и, не боясь сделать себе больно, стал бить себя по голове. Метельников старался успокоить его.

Такое бывает, надо отдохнуть. Это все нервы. Небольшой отдых, и все образуется. Подумаешь, забыл! Он и сам не помнит ни одной фамилии, телефонных номеров. Старик не слушал. Слезы катились по лицу, капали на стол, и он вытирал их ладонями. Эта деталь была главной: слезы капали на стол, и Поливадов вытирал их ладонями…

Сейчас он поднимется этажом выше, освободится наконец от этих гвоздик. Цветы дают однозначное толкование, зачем он здесь. Все остальное потом. Сначала наверх, обрадовать да и успокоить Деда. Признаться и пристыдить себя — первый раз, мол, во владениях главного экономиста. Несколько скупых фраз по существу: дескать, и вчера думал и сегодня. А напоследок, сквозь объятия, полушепотом — ни для кого другого эти слова не предназначаются: «Жизнь продолжается, Федотыч». Дед отвернется, не захочет показать заслезившихся глаз. Что уж там ему почудится за этими словами… Не удержал цветов, рассыпались гвоздики. Руки дрожат.

Не удалась затея — мысль, словно нарочно, повторила себя. Он даже оглянулся, испытывая странное ощущение, будто кто-то из стоящих рядом произнес это вслух.

У дверей поливадовского кабинета — очередь. Тут только свои. Так и пошел сквозь стену общего смущения, и своего в том числе, сквозь общий гул, общий смех и духоту общего дыхания. И то, что не вглядывался в лица, поздоровался со всеми сразу, лишь добавило смущения и неловкости.

— Классический сюжет: «Не ждали».

В словах был умысел. И в громкости, схожей с декламацией, был умысел. Слова адресованы ему. Он обернулся и увидел ее.Темно-синий строгий костюм, белая блуза. И в тон костюма — синий бант. Она выделялась среди всех и знала точно, что выделяется, обращает на себя внимание. Все, что положено знать о своей внешности, она, конечно же, знала, и было даже удивительно, с каким достоинством, как свободно, легко она делится своим превосходством. И тут же, казалось бы, невпопад, он вспомнил, как в вестибюле она призналась, что ужасная трусиха и вся дерзость ее показная.

— Значит, не ждали? — переспросил негромко, как бы проверяя, те ли слова были сказаны. Строгости в голосе не было. Он сделал вид, что подсмеивается над собой. Если бы они были одни, он добавил бы, наверное: «Рад вас видеть». Слова, лишенные особого смысла, сдержанно-формальные даже. Он произнес бы их спокойно, без нажима, предлагая ей самой разобраться, так ли они обязательны, эти слова. В окружении посторонних людей следовало поступить иначе. Он не станет делать вид, что незнаком с этой женщиной. Он ей подыграет. Она ждет его смущения, а у него нет оснований для смущения. Его взгляд остановился на лице Разумовской.

— Репетируете новую роль?

Он не оставлял ей другого выхода, как принять вызов.

— Нет, — сказала она. — Экспромт, рожденный страхом. Генеральный директор на территории служб главного экономиста.

Теперь очередь за ним. Разговор начат, есть слушатели, есть зрители.

— Страх — это лишнее. Страх надо изживать. — Для равновесия сказанных слов было достаточно. Они давали ему право рассеянно улыбнуться, показать, что мысленно он уже там, в кабинете главного экономиста, что этот лестничный диалог ему даже приятен, однако он не волен распоряжаться собственным временем. Удивительно другое: то, что было естественным и логичным для окружающих, представлялось неестественным ему самому. Не хотелось обрывать разговор на полуслове и, пользуясь директорским правом, войти в кабинет главного экономиста. Она должна что-то ответить. И она ответила, невзрослым, упрямым жестом откинув со лба волосы. «Наверное, мода такая», — подумал он. Такую точно стрижку носила его мать. Но это когда было — тридцатые годы.

— Бесстрашие — дело наживное, — сказала она. — Время работает на нас. — И сощурилась, но не так, как это делают взрослые, выражая или скрывая за гримасой свое отношение к происходящему, сощурилась озорно, от удовольствия.

Мысли о ней являлись внезапно, беспричинно, как потребность отдыха, смены настроения. Они имели свою последовательность, свой сюжет. Можно было бы сказать так: Метельников мысленно проигрывал варианты неожиданной встречи. На заводе, вне завода, у знакомых. Могли же у них оказаться общие знакомые! Его никто ни в чем не может упрекнуть: устал, и как ответ на эту усталость — такие вот не совсем обычные ощущения и мысли. Мысли о постороннем человеке. Для себя он так их и называл: мысли о постороннем человеке. Встреча могла быть только неожиданной, так он считал. Всякий раз с особой придирчивостью, в деталях представлял свое поведение, обусловленное такой вот неожиданностью. Ее реакция виделась всегда одинаковой: растерянность и радость, конечно же, скрываемые, но так неумело, так подчеркнуто неумело, что вряд ли можно понять, делалась ли вообще попытка их скрыть. Сегодня он имел все основания признать правоту своих предощущений.

— Тут у вас, кажется, очередь, — сказал он. Ему что-то стали объяснять, словно оправдывая свое присутствие, и он, приговоренный слушать все это и непременно реагировать, страдал неизмеримо больше, чем те, кто отчего-то счел себя переступившим черту дозволенного. Мир невозможно переделать, отстраненно подумал он. Скорее всего это неплохие люди. Чего они боятся? Обязательно найдется один, другой, который перегнется в пояснице. И уже не остановишь, не выпрямишь — так привычнее, снизу вверх. И, не обращая внимания на говоривших, скорее даже пренебрегая их оправданиями, сказал специально для нее:

— Общее не в нашей власти. Что же касается частностей, тут мы вольны. — Он очень старался, очень. Не хотелось ничего усложнять, но и упрощать не хотелось.

А он уже было отчаялся, махнул рукой — не удалась затея. Успел даже представить, дофантазировать свое разочарование. Чувствовал увлажненную бумагу в руках, пропитанные теплом, смятые цветочные стебли и все повторял и повторял без конца: «Опростоволосился»…

Спускался вниз и спиной ощущал общее недоумение: зачем приходил? И говорил невесть что. А как же, раз пришел. Без надобности не приходят. Кто его за язык тянул? Про новый административный корпус, про тесноту, в которой сидят экономисты. Неужели все эти глупости ради нее?

Вернулся к себе в приподнятом настроении. Открыл дверь кабинета, переступил порог и оказался в другом мире. Отчего радость? — спросил себя. И невольно пожал плечами. Ни о чем не говорили. Постояли друг против друга и разошлись. Просто встретились. Просто постояли. Нет, не так. Она хотела быть замеченной, обратила на себя его внимание. Он даже не спросил, будет ли она на вечернем чествовании юбиляра. Скорее всего. Дед еще хорохорится. Волосы красит. К чему ему это? Все ведь знают — семьдесят. Н-да, эпоха уходит. Эпоха. Так и запишем. У меня хорошее настроение, я спокоен. Ничего не случилось.

Глава VII

Стол необъятен. Поверхность без изъянов. Кто-то пошутил: отполирован до неприличия. Неаккуратно оторванный листок бумаги лежит посредине. Будто кем-то оставленный белый флаг. Щелчком подтолкнул лист, и тот заскользил невесомо. Темный стол, белый лист. Контраст приятен — подчеркивает чистоту. Метельников садится в кресло, выбирает удобное положение, вытягивает ноги. Несколько скоротечных минут покоя, наедине с собой. Ни о чем не думается, просто тишина. Еще мгновение, взгляд на оживший селектор. Откашлялся.

— Доброе утро. Ну, что там у нас на сегодня? — Привычная для всех и для него тоже жизнь продолжается. Мимолетный взгляд, еще не понял причины беспокойства. Перевернул неаккуратно оторванный листок. Телефонный номер. Не задал вопроса: чей? Полуответ готов — номер заводской. Как бы невзначай, в микрофон: — Меня кто-нибудь спрашивал?

— Фатеев забегал, какую-то бумагу оставил у вас в кабинете.

Почему Фатеев решил, что мне нужен ее рабочий телефон? Кого он проверяет — меня или себя? Не придал значения. Случайно оброненный лист. Скомкал, бросил в корзину. Так и поступим. В моем положении звонить в отдел, менять голос, сочинять какие-то небылицы? Нет, Фатеев, нет. Впрочем, телефон здесь ни при чем. Скомканный лист извлекается из корзины, разглаживается.

Фатееву хочется думать, что он совладелец тайны. Ну что ж, пусть будет так. Значит, Фатеев — совладелец несуществующего. Он выслушает Фатеева и пожмет плечами. Он безразличен к происходящему, он всего не помнит, и ему лень вспоминать.

Премьера, навязчивый режиссер, плановый отдел. Проводы Деда на пенсию. Да-да… Дед расплакался — это он помнит. А разговор? Какая-то необязательность, о чем можно говорить на ходу? Нет, не помнит. Хороша ли собой? Затрудняется сказать. Там было много женщин: жаловались на качество счетных машин, на тесноту, плохой свет. Может быть, по линии Фатеева им чем-то помочь? «Ты неисправим», — скажет Фатеев. Теперь его, Метельникова, очередь удивляться, и он не скроет своего удивления: «А что случилось?» Если и есть интерес, то только в этом вопросе. Не знает, не понимает. Кажется, он загнал Фатеева в угол.

Фатеев смотрит на своего начальника. И чувства, которые он испытывает сейчас, ему самому представляются малообъяснимыми. Обижен, уязвлен, растерян. Не может быть! Прошел мимо и не заметил? Воспринял как эпизод, как частность — можно запомнить, а можно и забыть? Штрих в общем ряду необязательного? Когда он передал Метельникову случайно оброненную фотографию, каких-то отчетливых мыслей на этот счет у него не было. Чувство озорства: а вдруг?.. Он не желал беды — как можно? Он всем ему обязан.

Когда они встретились, роли были уже распределены, акценты расставлены. Существовал независимый, несговорчивый, незаурядный Метельников, а рядом — зависимое от Метельникова звено. Можно было отказаться. Фатеев рассудил иначе: лучше быть зависимым от независимого, нежели растратить себя в поисках призрачной самостоятельности.

Неоплатный долг не тяготит, потому как присутствует умозрительно. Терзает душу долг возместимый. Фатеев был предан Метельникову. И, случись обстоятельства критические, не отказался бы от своей преданности. Но, как всякий неглупый человек, страдал от невозможности, пусть даже в самом малом, отыграть этот долг, возвыситься над Метельниковым, поменять звенья в цепи. Он, Фатеев, никогда бы не воспользовался своей в общем-то мизерной, микроскопической властью, но сам факт наличия такой власти, пусть пребывающей в вечном неприменении, имел бы для него силу возвышающую. Увы, не суждено. Не сработало, не законтачило. И если Метельников в самом деле прошел мимо Разумовской, в рассеянности упустил момент, не придал значения или, наоборот, вопреки неосмысленным ответам, все-таки увидел и теперь прячется за придуманную рассеянность, итог один: не сработало. Восшествие Фатеева на микроскопический пьедестал власти не состоялось.

Метельников может быть доволен: Фатеев устал стучаться в закрытую дверь. Все без изменения. Так и запишем. Вот и сам Фатеев говорит: ничего не случилось. Отныне их отношения принадлежат только ему и ей. Даже если и есть тайна, о ее существовании знают только двое: он и она.

В их встречах не было преднамеренности. Так им казалось. И было непонятно, на каких догадках, каких предчувствиях держалась уверенность, что встреча непременно состоится. Однажды ему даже подумалось, что существует некто, старательно подыгрывающий им. И не так важно, что до сих пор их отношения оставались скорее в зоне предчувствий, предположений, когда все происходящее рождается только ее или его фантазией, как если бы желалось строить мост с разных берегов реки навстречу друг другу, никак не договариваясь заранее. Что, вполне возможно, окажется двумя разными, хотя и рядом расположенными мостами, либо же одним, по случайности соединившимся посередине.


Кажется, был четверг. День приема по личным вопросам. Скорее видимость порядка — приходили и в другие дни, он не мог отказать. Однако четверг оставался четвергом.

Он, как обычно, появился за десять минут до начала приема. Увидел ее среди ожидавших, мимолетно задержал взгляд, еще раз сказал себе: красивое лицо. Поспешнее, чем обычно, поздоровался и прошел в кабинет. На столе лежал список записавшихся на прием, пробежал его глазами, подчеркнул несколько фамилий. Разумовской в списке не было. Вызвал секретаря. Опять новенькая. Задал несколько уточняющих вопросов. Кто записался на прием повторно? Какие причины? Помнится, секретарша смутилась. Нет бы сказать: не знаю. Испугалась, стала сочинять на ходу. Его угнетала ложь даже в мелочах. Оборвал грубо, увидел ее испуг, заставил себя сдержаться, сказал примирительно: «Идите». Он ценил в себе умение подбирать людей. Практически не делал ошибок. И вот поди ж ты, заболела Земкова, и срыв за срывом. Он не мог понять психологии этих молодых девиц. Отчего они с такой охотой садятся за горячий стол директорской приемной? На что рассчитывают? А может, он ищет несуществующее? Понаслушался легенд о всезнающих, вышколенных, эффектных полубогинях, рожденных компьютерной цивилизацией. Миф, кинофантазия. Этакие бестии на сто шестьдесят рэ. Все умеют: поговорить, отчитать, отговорить, достать, согласовать. А улыбаются как! Еще и краснеют при этом. С ума сойти. А здесь одной досады на полдня. Вздохнул, подавил сочувствие к самому себе. Настиг вопросом уже в дверях: что делает в приемной Разумовская? Он, кажется, переборщил со своим раздражением. У девицы трясутся губы. Не слышу! Метельников понимает, не время взвинчиваться, но сдержать себя не может. При чем здесь главный экономист? — почти кричит он. Что значит — настаивает? У меня прием!

А, поздно сожалеть. Это даже к лучшему — увидит меня другим.

Ушел последний посетитель. Метельников сидел, прикрыв глаза. Что-то было не так, что-то мешало. Сегодня посетителей было двенадцать. В прошлый четверг — десять. Словесная жизнь — так он называл приемные часы. Он знал заранее, о чем будут просить. Да и они не ожидали чуда, молча выслушивали, соглашались: всего сразу решить нельзя, однако же просили войти в положение, нельзя ли как исключение… С жильем решить, с яслями, зарплатой. Он обещал. Он требовал только одного — готовности ждать. Многих видел в этом кабинете по нескольку раз. Понимал, что повторяется, но упрямо просил отсрочки. Разворачивал листы проектов, показывал, где именно будут расположены новые дома, магазины. Он знал даже автобусные маршруты, которые будут проложены в том, пока еще лишь на словах существующем микрорайоне. Из его кабинета они уходили с верой в реальность обещанного, так ему хотелось думать. И он мысленно молил судьбу, чтобы этой веры хватило на ближайшие полгода: тогда он покажет им типовые проекты домов, расскажет об улучшенной планировке. Этого должно хватить еще на один временной виток. Он вправе сказать: у нас тьма нерешенных проблем, но покажите мне завод, где их меньше. Такие часы требовали особого вдохновения. Он остывал, возвращался к себе самому, спокойному, уравновешенному. В дверь постучали. Он поднял голову. Стук повторился.

— Да входите же. — Успел подумать о секретарше: опять ушла, не предупредив. «Гнать, гнать», — выдохнул из себя без гнева, как слежавшуюся, застарелую мысль.

На пороге стоял Дед. Удивительно, как изменился Поливадов за столь малое время. Сколько он на пенсии? Дни прошли, а уже другой человек — развинченный, извиняющийся. Мог бы и не повторять без конца: «Простите, ради бога, простите».

Метельников выдавил улыбку, вытолкнул себя из кресла и пошел навстречу, растрачиваясь на манерность:

— Пустое, это вы меня извините. Заставил ждать. Прием. Просто так не приходят: все с раздражениями, бедами, обидами.

Знает же, старый хрыч, порядок. Почему я должен что-то объяснять, оправдываться? Она стоит в стороне. Нахмурилась, подчеркивает свое неучастие в происходящем.

— Вот привел, — в простодушном восторге вскрикивает Дед и без приглашения плюхается в кресло. Разумовская садится напротив Деда. Поливадов отечески прикрывает ее вздрагивающие руки, подмаргивает обоими глазами и говорит ободряюще: — Да вы не волнуйтесь, дружок. Дело житейское, одним уходить, другим заступать.

«Мне кто-нибудь объяснит происходящее?» — хорошо бы эту фразу произнести бодро, со смешинкой в глазах. Хорошо бы. Ушла бодрость, осталось бодрячество. Дурным актерством ее не удивишь, хорошего — бог не дал.

— Значит, привели. Прекрасно. Зачем?

Тон, тон. За тоном следить надо. Мягкость нужна, непринужденность, а из тебя начальственность прет. Дед покраснел, разволновался и, видимо, от неловкости ляпнул невпопад:

— Я к вам красивую женщину привел. Не так мало. — Разумовская вспыхнула, поднялась стремительно. А глаза-то у нее с бесовщиной. — Алла Юрьевна, — взмолился старик, — будь милостива, сядь! Я глупость сморозил. Вот в присутствии Антона Витальевича прощения прошу. — Он потянулся к ней рукой, но она сердито отстранилась, села.

— Значит, так, — Дед говорил с одышкой, — ты что на моих проводах сказал? Найти замену Поливадову трудно, почти невозможно. Пусть это сверхважное, сверхответственное для объединения дело он сделает сам. Польстил, конечно. Я и сам в эту болтовню, дескать, незаменимых нет, не верю. Кому такие слова выгодны? Бездельнику, дилетанту — это он себя на освободившееся место примеряет. Талантливые, умелые — всегда незаменимые. Ты хотел знать мое мнение? Изволь. Алла Юрьевна Разумовская. Она бы смогла. Работает в отделе четыре года. Начинала как программист. — Дед налил себе воды и, сдерживая дрожь в руках, стал отпивать небольшими глотками. — Послал за личным делом в отдел кадров. Нету, говорят, все дела у генерального.

Про личные дола-то зачем? Ну Дед, ну Дед! Несколько папок ему действительно принесли. Что из того? Он их и не раскрывал даже. Вот, значит, что! Разумовская — главный экономист. Подобная мысль ему в голову не приходила. Как построить разговор? Несколько неопределенных реплик, выдающих его неподготовленность к такому разговору. Он не собирается скрывать: выбор главного экономиста — дело слишком серьезное, чтобы его решать приватно. Думать надо, советоваться. Несколько кандидатур. Разумовская — одна из них.

Некстати эта затея, некстати. Ей тоже небезынтересно знать, почему ей отдали предпочтение? Но это уже итог.

А раньше? До того, до предпочтения? Почему вообще возникла такая идея? И у кого она возникла?

Неумолим закон бытия. Простота, не получившая развития, непременно превращается в сложность. Есть еще вариант — каждый шел к этой идее своим путем. Дед из залежей собственного опыта переосмысливал, тревожил состарившуюся память. Он, Метельников, интуитивно, по долгу службы. Посмотрим, что там у нас есть? Им и незачем приходить к финишу одновременно.

Итак, существуют три молчания и три монолога. Монолог Деда уже в прошлом.

Дед доволен собой, сидит, как уставший пророк, сотворивший чудо. Лицо уверенное. Вот уже и улыбка. Это он себя ободряет. Теперь мой черед.

— Богу потребовалось шесть дней, чтобы сотворить Землю. Ваша задача была менее масштабной, но… Три дня, и вы сотворили экономическое чудо. То, что вы бог, доказывать не надо, мы верим. Насчет чуда сложнее — придется это доказать.

— Я готов, готов!.. — Дед вскинулся, и было неловко видеть его возбужденным. Метельников не сказал ничего, лишь развел руками. Дед угадал в жесте предупреждение, осекся. — Впрочем, вы можете и сами… — пробормотал сбивчиво, обиженно.

Нелегкий день. Нервный, надсадный даже. Он, кажется, заболевает. Муторное состояние: внешне никаких симптомов, а недомогание уже сидит в тебе. Ничего не хочется: разговариваешь через силу, в голове шум, события фиксируются, а мыслей нет. Может, и стоило бы уступить, оставить старика на пьедестале? Стрелка подбирается к восьми. Пора заканчивать разговор. Главное — избежать резкостей, не обидеть. А может, это даже к лучшему… Если умна, поймет, а если не поймет… И Деда взбодрить не помешает. «Доступность цели обесценивает цель», — кажется, это ваши слова, Федор Федотыч? Вот мы их сейчас уберем в привлекательную упаковочку и вернем вам.

Умна, не умна… Не о том думается. Все заданное: реплики, жесты. Она здесь, рядом. Он ничего не может поделать с собой. Пусть малыми, скрытыми средствами показать, дать понять: рад. Перемолчать тоже плохо.

— А вы не боитесь?

Вскинула голову. Во взгляде — вызов.

— Вас?

— Ну зачем же? Дела, его масштабов, ну и меня немножко.

— Это так необходимо?

— Скорее естественно.

— Похоже на шутку. Мне говорили, вы либерал.

— Я инженер.

— Ах, вот в чем дело! Нет, не боюсь.

Латунный диск с эмблемой завода улавливает колебания воздуха, начинает двигаться в одну сторону, замедляет движение и, словно передумав, возвращается назад. Надо на что-то смотреть, она переводит взгляд на этот диск. Он взял карандаш и ударил по диску. Звук получился звенящим, вибрирующим. Дед вздрогнул, обиженно покосился на Метельникова.

— Гонг, — сказал Метельников. — Конец первого раунда. Перерыв до завтра, не возражаете?

— Нет.

И опять в этом хлестком, отрывистом «нет» почувствовал вызов. А где же радость, которую он должен испытать? Где намеки, полунамеки, полутона?

Минутами позже они оказались на улице. Он поступил неожиданно, во всяком случае, не думал, что так поступит. Это было мальчишеством, он мог получить отказ, и Дед был бы свидетелем его посрамления. Он усадил Деда в машину, тот стал тесниться, уступая место, он удержал его.

— Располагайтесь удобнее. Ваня отвезет вас домой. А мы пешком. У Аллы Юрьевны разболелась голова. Завтра, как всегда. — Это уже водителю.

Дверь захлопнулась.

— Я вас провожу. — Он не спрашивал разрешения, он дал ей понять, кто хозяин положения. В туманном воздухе свет машинных фонарей тотчас утратил очертания, еще миг, они еле угадываются: красноватые размывы, удаляющийся звук мотора.

— Отчего вы уверены, что я хочу, чтобы вы меня проводили?

— Простите, если я обидел вас. Я ни в чем не уверен. Просто у меня тоже болит голова.

— А вы тиран.

— Так и вы не из пены сотворены. Я вижу, вы собираетесь мне ответить отказом.

— Я пожалею вас. Точнее, ваше самолюбие. Ведь вы самолюбивы?

— Не более чем все.

— Это неправда. Тщеславны и самолюбивы. Как вы думаете, о чем сейчас размышляет Федор Федотыч в вашей машине?

Он перебросил «дипломат» из одной руки в другую, намереваясь взять ее под руку. Она неловко отвела локоть. Это не случайно, подумал он.

— Федор Федотыч — интеллигент в четвертом поколении, коренной москвич. Мы с ним хорошо работали. Он первым поддержал меня. Раньше даже не существовало такого понятия: служба главного экономиста.

— Вы полагаете, он рассказывает водителю историю ваших отношений? — Она не старалась скрыть иронию.

— Не уверен, но, как интеллигентный человек, он спасает мою репутацию.

— Вашу — возможно, а мою? С чего вы решили, что у меня болит голова?

— Хоть какое-то объяснение, почему я вас провожаю.

— У вас дурной глаз. У меня действительно разболелась голова. Вы не хотите, чтобы я была главным экономистом? — Она вела разговор в наступательной манере. Ему это нравилось и в то же время раздражало.

— Это уже где-то было.

— Что именно? Женщина — главный экономист?

— И это тоже.

Он знал, что она решает для себя, должен ли их разговор стать более откровенным или откровенность — это уже следующий этап, которого может и не быть.

— И это тоже, — повторила она, как эхо.

Сипловатые гудки маневровых тепловозов — невдалеке проходила железная дорога — вязли в тумане, воздух был сырой и тяжелый. Безлюдно, однако гудки свидетельствуют: жизнь есть.

— На современном языке это называют служебным романом. — Он не ожидал от себя такой прыти.

— Пожалуй, — сказала она с покорной рассеянностью. — Литература преуспела в этом направлении. Нам всем напоминают: уже было. Всякое повторение навевает скуку. Разве не так?

«Откуда у нее такая уверенность? Я лишь подчиняюсь ей. А может, так и должно быть? Я уступаю напору, и у меня нет желания противиться ее манере разговора».

— Я была уверена, что вы придете поздравить Федора Федотыча. — Она засмеялась. — Именно так, как вы это сделали.

— Я признаюсь вам, Федор Федотыч здесь ни при чем. Нужен был повод. Я взял гвоздики и пошел поздравлять, как говорится, подвернулась оказия.

— Федор Федотыч сказал мне: Аллочка… Чему вы улыбаетесь, меня многие так зовут — Аллочка. Он сказал: я хочу предложить вашу кандидатуру. От неожиданности я брякнула: кому? Он говорит: директору, разумеется, Метельникову. Хорошо, говорю, я согласна. И смеюсь. Федор Федотыч ожидал чего угодно… Он был шокирован. Аллочка — он произнес мое имя с укоризной. Он всю жизнь шел к этой должности, считал, что достиг многого. Наверное, так оно и есть. А тут какая-то Аллочка… Даже не спрашивает, куда и зачем… Мы пришли. — Она неожиданно взяла его под руку и повернула лицом к дому. — На той стороне. Дом крупнопанельный, типовой, повышенной этажности. Восьмой этаж, видите, голубоватый абажур? Это кухня. Там, на кухне, меня ждет муж.

Зачем она так сказала? Мужа тогда уже не было, они расстались. Но кто-то ведь ждал ее там, под голубым абажуром? «Там, на кухне, меня ждет муж. Мы с ним кончали один институт. Он хороший человек. Но я его не люблю. Хотите знать причины?» — «Не хочу». — «Так и должно быть. Вы были крайне любезны. Прощайте».


Потом наступило завтра, послезавтра. Время удивительных ощущений. В неизменившейся жизни, в кругу неизменившихся обязанностей, среди людей, с которыми ты и прежде встречался несчетно и которых знаешь не приблизительно, где твоя личная жизнь была попросту продолжением всевозможных профессиональных обязанностей, борений, и если раньше ты досадовал на непонимание, то со временем остыл, рассудив, что и сам ты подчинен главной цели и все прочее почитаешь менее важным, менее достойным, — во всей этой жизни, устоявшейся, привычной, отчасти необязательной, появилась, дала ростки тайна другой жизни, не подчиненной сложившимся законам и притягивающей этой своей неподчиненностью, осмысленным протестом.

Никто ничего не знал, никто ни о чем не догадывался. Это было время удивительных состояний. Легкость. И кровь пульсирует иначе. В движениях, в мыслях легкость. Тебе хорошо, и ты не рискуешь суеверно признаться в этом. Тебя не тревожат недоуменно-любопытные взгляды. Так случалось и прежде: твое дело, твои идеи никогда не были для тебя тягостны. Ты полон доброго, счастливого ожидания. Неприятности, конфликты не переставали существовать, все осталось на своих местах, и все поменялось местами. Как это возможно соединить, он не знал. Соединилось само, без его участия. Срослось. Встречи, он бы уточнил, редкие встречи, случайные, внезапные.

Он долго тянул с ее назначением, боялся решиться на этот шаг. О деловых качествах уже не говорилось. Дед вынашивал свои идеи годами. «Умна, решительна, все понимает». Когда Дед говорит «понимает», это высшая аттестация. Все понимает: и суть дела и людскую суть. Опасения были другого рода… Он подумал: будет лучше, если он устранится, перепоручит это дело кому-то из заместителей. Но служба главного экономиста всегда подчинялась непосредственно генеральному директору. Его отстраненность будет замечена всеми. Что подумает Фатеев? Фатеев был и остается.

И все-таки он счел возможным. Вызвал главного инженера Вениамина Лаврентьевича Ракова, в простоте — Лаврика. Усадил в кресло, угостил импортными сигаретами, угадал восхищение заядлого курильщика, достал из стола нераспечатанную пачку таких же сигарет, вручил в качестве презента. Раков, сбитый с толку купеческим жестом директора, вертел в руках увенчанную замысловатыми гербами сигаретную упаковку, испытывая не столько приступ благодарности, сколько беспокойства.

Метельников в общих чертах обрисовал ситуацию: сослался на свою занятость, велел с вызовом людей не тянуть, дал беглую характеристику перечисленным в списке, уточнил, что сам этих людей знает шапочно и Ракову надлежит прощупать их основательно. Личное дело Разумовской Метельников передал последним без каких-либо разъяснений. В общем, так: будь прозорлив и придирчив. Не кому-нибудь замену ищем — Деду. Кстати, Дед в курсе событий. Особо не секретничай. Как станешь приглашать людей, дай ему знать. Захочет — придет, не захочет… Метельников изобразил на лице сожаление, словно сам оказался свидетелем дедовского отказа.

Раков ушел. Метельников пометил в календаре число, которое назначил для себя как срок окончательного решения. Он уже не сомневался, что поступил правильно. Раков был исполнителен, самолюбив, однако излишне осторожен: боялся ошибок. Неожиданных решений Раков не принимал. Однажды Метельников вскользь укорил его в этом. Раков, не ведая смущения, ответил: «Внезапные решения — привилегия первых лиц: решения заместителя должны быть правильными». Про Фатеева Метельников ничего не сказал. Зачем? Боязнь совершить ошибку погонит Ракова в фатеевский кабинет. И то, что этот шаг Раков предпримет без подсказки Метельникова, делало ситуацию интригующей, что по-своему было даже приятно.

Они трое и решат: Фатеев, Раков и Дед. А он? Ему не в чем себя упрекнуть.

Метельников потянулся к телефону. Кандидатур должно быть две, может быть, три приблизительно равноценных. Номер Ракова отвечал протяжными гудками. Похоже, угадал: Раков уже в фатеевском кабинете. Ну вот и отлично, сказал Метельников. Его всегда охватывало приятное возбуждение, когда он угадывал поступки своих подчиненных.

Дебаты были недолгими: все трое высказались за Разумовскую. Раков отпечатал приказ, но подписывать не решился. Ждали Метельникова. Внезапный отъезд директора всех озадачил. Такая поспешность не в его духе. Знали, куда едет, знали зачем: Метельникову предлагали взять под свое начало еще один завод, он сопротивлялся; объединение разрасталось и могло стать неуправляемым. Утром он позвонил оттуда Ракову. Затем короткий разговор с главным инженером, с Фатеевым. Приказ о назначении Разумовской подписал Раков.

И тотчас принятое решение представилось ему опрометчивым: ее присутствие будет мешать ему. Должность такая, по нескольку раз на день: что скажет главный экономист? Согласуйте с Разумовской. Пригласите Разумовскую, поручите Разумовской. Видеться будут чаще, встречаться реже. Он не выдержит первым и признается ей: «Я чувствую себя незащищенным. Помогите мне». Она не ответит, лишь поднимет умоляющий взгляд — свидетельство ее бессилия: «Как?» Даже не шепот, дыхание, сопровождаемое еле различимым звуком. Как?.. Если бы он знал. Появилось нечто, чему положено быть сокрытым, что требует правдивой лжи.

Жена ничего не знала да и не могла знать. Случись Метельникову признаться, сказать правду, он бы потерялся. Странная это была бы правда, когда обман неразличим и не поймешь, в чем его больше — в признании якобы правды или в отрицании ее. Самому себе не просто ответить, в чем твой проступок, помимо ощущения возможного, но еще не случившегося. Правда была лишь в том, что внутренне он был готов к непредсказуемому. Однажды он подумал, что эта якобы правда жене будет неинтересна, она не поверит. Она считает, что причины для недовольства, для бунта могут быть только у нее. Почему? Да и роль эта ее не устраивает, а она играет, играет упоенно, словно с первых дней совместной жизни готовила себя к роли пострадавшей. Существовало три мира под одной крышей: его мир, мир жены и мир детей. Менялись пропорции этих миров. Сжимался, выветривался, истекал временем один, а на место освободившегося наплывал другой, пребывающий своими помыслами и чувствами в будущем, и выгораживал, высвобождал место для этих, уже видимых, завтрашних дней.

Его отношения с женой, внешне очевидные, имели скрытую непроясненность: каждый из них в этих отношениях исключил собственную инициативу, легко и преднамеренно уступал ее другому. Они были похожи на двух людей, бредущих разными берегами заснеженной реки, непременно желающих объединиться, скрытно надеясь, что объединение произойдет именно на его берегу. Лед хоть и непрочен, но натоптан, а они медлят и медлят, благо есть причина: легкий снег, скрывший очертания натоптанных троп.

Дело, которым он был занят, всегда оказывалось слишком объемным. Получалось, что на ту, вторую часть его жизни, которую принято называть личной, времени и души почти не оставалось. Месяц его отпуска, как правило, было неудобен для семьи, всякий раз попадал на зимние либо остаточные осенние дни. У сына — занятия, дочь жила уже своей жизнью, а жена всякий раз повторяла обреченно: «Хочу безделья, солнечного безделья, никаких процедур, никаких распорядков дня. Интересно, я могу еще понравиться? — Ее лицо почти касалось зеркала, она старательно всматривалась в него, обреченно отмечая признаки увядания. — Бог мой, — бормотала жена, — лишь то, что есть, и ничего иного». Сколько раз он слышал эти полустоны, сколько раз терпеливо отмалчивался. И так до конца жизни? Она уезжала на юг, он провожал ее, говорил ставшие привычными слова о невезении: «Опять разладилось, опять едем порознь». А она, словно подтверждая свою верность ему: «Может быть, вырвешься? Я буду ждать». И уезжала. Она знала, что он не вырвется; он — что она не будет ждать. Однако слова должны быть произнесены. Они как тень; смытое, одноцветное очертание жизни.


Метельников никогда не задавал себе вопроса: сложилась ли его личная жизнь? Он ее не отделял от всего остального и не понимал, как можно отделять. Была жизнь, единая, нераздельная, он считал ее получившейся. Понятие же «личная жизнь» как нечто самостоятельное в его сознании сложилось позже. Уже было за сорок. Вроде живешь на выдохе, и вдруг… Беда учит. Живешь и не знаешь, что был ты счастлив. Поругиваешь работу, друзей, жену, поругиваешь привычно. У других и то и другое, а у тебя однообразный ландшафт: ни взгорий, ни впадин, какой-то смытый рельеф. Все до поры, все до поры. Сколько лет прошло, а он помнит этого человека. Как же его фамилия? Каштанов, Кафтанов… в общем, один из… Встречались мимолетно, разговаривали. Эпизод, частность, штрих в памяти, не более того. Просто человек, просто знакомый по даче. Не через забор, не напротив. На одной улице. Раз или два Метельников подвозил его на своей машине до Москвы. Никаких подробностей о работе, семье. Всего и сведений: лицо знакомое, живем на одной улице. А как зовут, где именно живет? Пожимаешь плечами. Где-то тут.

Почему он тогда выбрал Метельникова? В минуту отчаяния увидел в нем человека, с которым можно быть откровенным? Явился на ночь глядя, выставил на стол ополовиненную бутылку коньяка и заплакал. Заплакал как-то неопрятно, размазывая слезы. Старался подавить рыдания, но это было выше его сил. Плечи вздрагивали, и какой-то истерзанный звук вырывался наружу.

От соседа ушла жена. И теперь, призывая Метельникова в свидетели, он хотел понять: что же произошло? Он не достиг особых должностных вершин. Да и кому они нужны, эти вершины? Зависть одна. «Разве плохо жили? — спрашивал себя сосед. — Роскоши, может, и не было, Муся сама говорила: «Все суета», и я так считаю, соглашался сосед. Честность цены не имеет. Это как дар. Муся — совершенное создание, ангел. Мы никогда не ссорились. Я, знаете ли, приду на работу и думаю: как хорошо, что вот кончится рабочий день и я вернусь домой. Я так устроен. Люблю дом, семью, и если посмотреть на любой день моей жизни, то его кульминация, его высшее насыщение — всегда за пределами работы. Нет, я не бездельничал, просто моя работа была должным, обязательным, денежным или, наоборот, безденежным занятием. Она интересовала меня лишь в том смысле, что делала неуязвимым за пределами моего дела, моих обязанностей, моих рабочих часов. Я не идеалист. Я был счастлив, что, когда я дома, мне не звонят с работы, не вызывают на работу, меня это устраивало. Без пяти шесть власть этого мира надо мной заканчивалась. Муся — ангел, и я бы хотел, чтобы она знала: я живу для нее. Никто не верил, что Муся станет моей женой. Ни я, ни она не верили. Я за нею ухаживал бесконечно робко, боялся напороться на отказ. Я был счастлив, что ухаживаю за такой женщиной. Я знаю себе цену. Многим из этих молодых людей я очень завидовал. Знаете ли, есть такая порода ладных, хорошо скроенных молодых людей. Они громко смеются, остроумны. И зубы у них ровные, сильные, они их обнажают в улыбке. Спортивные, выносливые. В общем, мужчины. Все познается в сравнении. Мне казалось, я этого сравнения не выдерживаю. Я даже пробовал высчитать, кого именно из этих красавцев Муся выберет. Для себя я желал одного — остаться другом семьи и тихо, внутри себя продолжать любить эту женщину. Мамонт, скажете вы, ископаемое. Не стану спорить. Кто-то из завтрашнего дня приходит в сегодняшний, а кто-то в сегодняшнем остается из вчерашнего. Муся тоже так считает. Она говорит, ты поздно родился.

Мысленно я готовил себя на роль друга семьи. Незавидная роль, скажете вы. И опять я с вами соглашусь: незавидная! Многие из упомянутых молодых людей мне были глубоко антипатичны. Уверенность, что им много дано от бога, делала их жестокими. Я побаиваюсь таких людей, не доверяю им. Мне было очень непросто, приходилось со всеми ладить. Я же не знал, кого она выберет. Смутно догадывался, кто из этих, напористых, меня недолюбливает, и молил судьбу, чтобы Мусин выбор пал на кого угодно, но только не на одного из этих вот несомневающихся, нахрапистых, жестоких людей. Муся выбрала меня. Я до сих пор не могу понять: почему она это сделала? — Сосед поднес палец к губам и, оглядываясь на плотно прикрытую дверь, перешел на задыхающийся торопливый шепот. — Я никому об этом не говорил, а вам скажу. Это мое предположение, никаких доказательств нет, а косвенные улики, сами понимаете, дым. После замужества она долго не подпускала меня к себе. Невеселое это было житье. Предмет твоего обожания, твоей страсти рядом с тобой, протяни руку и… Так вот этого «и» я ждал почти два года. Всякий раз получал отпор… Лицо ее становилось таким недобрым. «Нет-нет, — говорила Муся, — только не сейчас. Я должна привыкнуть». Как вы считаете, может быть такое, а? Привыкнуть!! — Сосед оттопырил губу и смачно плюнул в открытое окно. — Она меня водила за нос, обманывала. Сами посудите, зачем выходить замуж, а? Я знаю причину. Знаю! — Он разлил оставшийся коньяк по стаканам и с какой-то поспешностью выпил свою порцию. Коньяк взбодрил его, в словах была прежняя торопливость, сосед боялся, что решительность его ослабеет и он не успеет выговориться. Он считал, что ангелоподобная Муся была больна и скрыто лечила свою болезнь. Относительно болезни сосед выразился туманно, заметив, что медицинская энциклопедия просветила его достаточно. При этом он посмотрел на Метельникова выжидательно, словно предлагал задавать наводящие вопросы, на которые он незамедлительно ответит и тем самым подтвердит свою медицинскую осведомленность. В глазах соседа появился нездоровый блеск, он схватил Метельникова за руку! — Скажите, что я должен делать? Я послушаюсь вас. Не оставляйте меня одного».

Эта готовность к послушанию, ожидание целительных слов, эта неприятная, горячечная откровенность смутили и напугали Метельникова. Он повторял как заклинание: «Крепитесь, будьте мужчиной», понимая, что слова его беспомощны и бесполезны, что сосед нуждался в осмысленном утешении, которого он, Метельников, дать ему не мог. Да и соседские фразы, казалось, в силу их крайней нелогичности были произнесены в полузабытьи. Все это, наконец, надоело Метельникову, он поднялся и силой повел соседа к калитке. Тот был послушен, голова его моталась, подтверждая хмельное согласие со всем происходящим. Провожать соседа за калитку Метельников не собирался. Тот мог по пьяному недомыслию и закричать и запеть. Небо уже заалело. Река рядом, рыбаки. Кто-то встал на рассвете, а кого-то крик разбудит. Метельников легонько подталкивал соседа, полагая, что теперь он сам доберется без приключений, однако тот делал несколько шагов, останавливался, не находя объяснения внезапному безлюдью, и с нетрезвой настойчивостью возвращался назад. Крепко жал Метельникову руку, обращаясь к нему нелепо и громко: «Товарищ министр, не оставляйте меня». Придется-таки проводить.

Уже возле дома, захлопнув собственную калитку, сосед вдруг уткнулся в сырой штакетник лицом и совершенно трезвым голосом сказал: «Эй, слышишь меня? Я думал, терпение всегда вознаграждается. Это неправда. Несбыточные надежды — вот наказание за наше терпение. Наказание! Господи, за что ты опалил ангелу крылья? За что?» «Не опалил, — мысленно возразил Метельников, — а дал ангелу крылья, и ангел улетел».

Утро воскресного дня оказалось разлаженным. Жена, конечно же, слышала разговор и наверняка стояла у окна, когда он топтался вместе с соседом у калитки, она ни о чем не расспрашивала, тут-то и был скрытый намек: знает, видела, слышала; однако, если уж говорить, то о привычном, о чем всегда говорят на даче: починить, выкопать, привезти, отвезти, посадить, расчистить, распилить. Его всегда раздражала эта наигранная невозмутимость жены. Она и не пробовала его разговорить. Жена была неглупой женщиной, но слишком заземленной, слишком эмансипированной. Ее советы (так получалось) чуть опережали реальные события. Он выслушивал, но следовать ее советам избегал. В них не было простоты, обязательно присутствовал второй, третий смысл. Ей вечно что-то казалось, кого-то она подозревала, требовала, чтобы он не был так доверчив. Ее советы были интересны как образ мышления. Они вмещали в себя слишком много житейского, но были лишены масштаба. Когда разговор касался его дел, его профессиональных интересов, он мог возразить, сорваться на упрек: «Ты этого не можешь знать». Иное — случившееся накануне, прошедшей ночью. Он был терпелив, слушал, даже сочувствовал, но советовать… Как можно? Не знаешь людей, не представляешь их отношений. Он и видел эту женщину мельком. Этакая щебетунья вне возраста. Не приди сосед, не разоткровенничайся, Метельников так бы и думал: дочь. Оказывается, жена, оказывается, драма, обман. Пока шел этот нескончаемый разговор, он мысленно досадовал: «Не ко мне тебе, сосед, надо было прийти, к жене моей». И дверь была плотно прикрыта, и жена, сославшись на нездоровье, ушла спать раньше обычного, однако ж что-то подмывало его оглянуться на эту прикрытую дверь, будто на самом деле Лида стоит за ней, слышит разговор и только ждет момента, чтобы возникнуть на пороге, кутаясь в цветастый платок, и спросить, позевывая: «Ну что вы тут расшумелись?» И хорошо бы было, и кстати, у него и ответ готов: «Да ты садись, садись. Тут и в час всего не переговоришь…»

Завтракали в саду. Донимали осы. Ночью обломился здоровенный сук у одной из яблонь. Поговорили об этом. Надо было обровнять, зачистить, глиной обмазать. Дупло хорошо бы запломбировать, цемент нужен. Однако к обеду нагнало туч, дела в саду пришлось отложить. Он не вытерпел и сказал: «Что ж не спросишь, кто вчера был?» Лидия Васильевна посмотрела без выражения, как человек, не расслышавший или знавший о том, что будет сказано, заранее. Метельников переборол раздражение, рассказал о госте. Лидия Васильевна слушала отрешенно, смотрела в окно, сокрушалась по поводу сильного ветра: «Теперь уж непременно обтрясет яблоки. И те, что поспели, и зеленые. Беда!» Ее невнимание было кажущимся. Стоило Метельникову закончить, она спросила:

— Что же ты ему посоветовал?

— Он не мальчик, — ответил Метельников. — Какие советы, о чем ты говоришь? Он все время повторял одно и то же: «Зачем жить?»

Лидия Васильевна засмеялась. Смех получился сухим, недобрым.

— Вот уж действительно не в ту калитку человек постучался. А лез целоваться, словно ты его к жизни вернул. Значит, не вернул?

— Нехорошо подсматривать.

— Нехорошо, — согласилась Лидия Васильевна. — Неужели так и говорил: зачем жить?

— Именно так, редкое безволие.

— И ты его, конечно, ободрил?

— Не знаю, по крайней мере старался.

— Представляю твой монолог. Монолог стоика. У них, что ж, нет детей?

— Если верить его подозрениям…

— Удивительно! — зло сказала Лидия Васильевна. — Страдает, как ангел, а мыслит, как сволочь.

— Напрасно ты так. Он не может разобраться, понять.

— Пустое, ты сам ничего не понял. Он собирался предать. Она опередила его, предала первой. Быть брошенным — это ещеи позор, поруганное честолюбие.

Метельников не согласился.

— Если верить тому, о чем он говорил, случившееся скорее благо. Какая личная жизнь? Какая любовь? Я так ему и сказал.

Дождь кончился. Капли еще летели с крыш, разгоряченная земля дышала, пар струился, густел в солнечных лучах. Лидия Васильевна распахнула окно веранды.

— Эта женщина была смыслом его жизни. Не все же, как ты, живут для человечества. Еще остались нормальные люди, они живут для кого-то конкретно. Твой сосед — один из нормальных. Я не сказала — обыкновенных, тебя бы это больше устроило. Нор-маль-ных.

Что-то невысказанное, накопившееся прорвалось в словах жены. Он понимал: это пульсирует незнакомая ему, неприемлемая для него правда. Ему навязывают, его втягивают в разговор о каком-то ином существовании, должном иметь обязательное разделение на личную и остальную, не связанную с личной, жизнь твоего дела, твоих идей, твоих увлечений. Он вспоминает, жена тогда спросила: «Интересно, что бы ты почувствовал, если бы я оставила тебя? Ушла, как та женщина?» Назвать ее слова бредовыми, посмеяться над ними или, наоборот, заставить себя задуматься? Допустим, решила уйти. Значит, была причина. Надо придумывать причину. Еще есть сын, дочь. Надо угадать их реакцию. С кем они? С матерью или с ним? И все это сейчас вот, за этим столом, сочинять, прочувствовать, даже пережить? Эти женские капризы! Лучше ничего не отвечать. Да и жарко. Пора воду носить. Час, другой постоит на солнышке, согреется, ближе к шести можно и поливать. Жена ответила за него:

— Мне никогда не приходило такое в голову, а теперь я думаю: хорошо это или плохо? Я часто говорила себе: дура, у тебя все есть… Уходить надо куда-то, — сказала жена. — Это «куда-то» надо готовить, оснащать. Отсутствие личной жизни, моей личной жизни, — уточнила Лидия Васильевна, — превратилось в особую разновидность личной жизни. Я есть только тогда, когда меня нет, понимаешь, о чем я? Вполне уверена — ты бы заметил мое отсутствие. Выглянул бы Гошка и непременно спросил: «Пап, где мать? У меня джинсы рваные». Ты бы сказал: «Не знаю», не поднимая головы, это у тебя такая манера скрывать досаду, когда тебя отрывают по пустякам. Я к этому привыкла. Надо бы сказать: смирилась. Нет-нет, привыкла, так лучше, безболезненнее. Я знаю, ты мне верен. Бабник не твое амплуа. Мы такие, мы времени требуем, внимания, денег… Это ж надо сказать такое: зачем жить? Ушла женщина, и все рухнуло, жизнь потеряла смысл. Ну, был бы старик… Сколько ему? Лет сорок пять. Что такое для мужчины сорок пять?

Он слушал с досадой. Ей непременно хочется думать, что ее личная жизнь не удалась. Слишком длительная благополучность однообразна и утомительна. Когда все время хорошо, желаешь даже, пусть будет чуть-чуть плохо. Не сколько-нибудь, а именно чуть-чуть. Человеку потребен контраст, реальные страдания, которые он может вписать в свою биографию. Исповедуется всякий, и благополучный тоже. Благополучному человеку и страданий желается особых, которые можно зачислить в актив, но не пережить. Обезболивающие таблетки в обертке страданий. Удобно, престижно: спросит кто — комплект страданий при тебе, развернул, показал — мои.

Он посчитал за лучшее отмолчаться. Тема личных взаимоотношений стала у них слишком частой. Что она там говорит?.. «Понять, истинным ли было счастье, возможно, лишь потеряв его». Глупости. Даже там, в другой, деловой его жизни, он уже слышал нечто подобное: «Преодолевая трудности, мы формируем хозяйственный навык, находчивость, социалистическую предприимчивость. Отсутствие трудностей расслабляет. Если трудностей нет, их надо придумать». Бред какой-то.

Все, что было в их личной жизни, он уносил куда-то туда, за ее пределы. Что значит «куда-то туда»? И почему ему нужно всякий раз оглядываться, выискивать глазами это мифическое «куда-то туда»? Ему казалось, она радуется его успехам. Он никогда не спрашивал ее об этом, не умеет задавать глупых вопросов. Радоваться успеху близкого человека — это естественно. Все главное в его жизни случается без ее участия? Это тоже неправда. Справедливо сказать иначе: он оберегал ее, щадил. Разве лучше, если с каждой бедой, которая тебя постигла, ты являешься в свой дом? «Не советовался»! Смешная женщина. О чем он мог с ней советоваться? Разве он ее не выслушивал, не хвалил за точность характеристик, которые она давала его коллегам, друзьям, приходившим к ним в дом?

Не соглашался с ней, всякий раз поступал по-своему. Никогда не признавал своих ошибок. Как ей объяснить, что ошибочные решения принимаются сплошь и рядом не оттого, что мы чего-то не знаем или заблуждаемся? Мы вынуждены их принимать. Да, мы грешим, играем в слова. Мы не называем эти решения ошибочными, смысловая палитра многокрасочна: временные, половинчатые, вынужденные. В таких характеристиках нет рокового смысла. В чем еще она его хочет обвинить?

Он слишком благополучно жил. Привык к извечному: все хорошо, разучился страдать. В этом ее вина: она, как послушная собака, бежала рядом. Была удобной женой. Всегда на месте, всегда под рукой. На кухне, на даче, в постели. Почему он молчит? Почему не возражает? Значит, правильно, значит, так оно и есть…

А что скажешь? Что все ее словоизлияния — чушь собачья? Женщинам свойственно свои пороки приписывать другим.

Она чувствовала, боялась себе признаться: у нее украли личную жизнь…

Как странно, как непостижимо, думал Метельников. Все эти годы он считал свою жизнь получившейся. Ему чужда словесная риторика: «Я счастлив!» Он не умеет произносить таких слов, не обучен. Это все болтовня, литературщина. Было спокойное течение, и он считал это первейшей приметой сложившейся, устоявшейся жизни. Никаких дерганий, все на месте, к положенному часу. Разве плохо? Зачем он вообще затеял этот разговор о соседе и его жене? Как можно принимать на веру пьяные откровения? Страдать, подозревать, ревновать? Какой-то сумасшедший дом, жизнь наизнанку. Чего она хочет? Чтобы он ей возражал? Убеждать ее или разубеждать себя? Он молчит совсем не потому, что готов с ней согласиться. Разговор грозит стать нескончаемым. Он уже не слушал, вяло морщился, хмурился, делал это машинально, пусть жена видит: он переживает, реагирует. Метельников думал о воскресном дне, который снова, в который раз не получился. Он меньше всего был расположен корить в этом себя: не видел причин. Он не настроен перечеркивать прошлую жизнь. О прожитом нельзя говорить впопыхах, нельзя! День испорчен. Метельников встал и вышел в сад.

Это было первое прозрение Метельникова относительно извечного и тайного — личной жизни. После этого объяснения с женой прошло уже лет девять или десять. Ничего не изменилось; всей силы извержения хватило лишь на словесный бунт. Он еще какое-то время ждал последствий. Просыпался внезапно среди ночи, прислушивался к себе, к дыханию жены, убеждал себя, что дыхание стало иным, порывистым, нервным, однако скоро засыпал, так и не поняв толком, действительно ли что-то изменилось или он настраивает себя, пытается разглядеть несуществующее. Утром, всматриваясь в лицо Лиды, он старался найти подтверждение своим подозрениям. Ничего настораживающего: благополучное, спокойное лицо с капризными складками вокруг рта. Лицо женщины, не знающей лишних забот. Ничего не изменилось. Они не поссорились, нет. Просто отныне каждый в своем житейском приходе проповедовал свою веру, уже не помышляя о единении. И дочь знала: мать несчастлива своей устроенной, налаженной жизнью, она устала любить отца. Ну, а отец человек деловой, он вечно в недрах этого самого дела. Личная жизнь, по отцу, не только сложение, но и вычитание. А сын тем более жил своей отдельной незамутненной жизнью, родители в ней числились как некий объем социальных накоплений, которым всегда можно воспользоваться. Он осуждал их вообще, не разделяя, не задумываясь, кого осуждает больше.

Глава VIII

Четыре командировочных дня показались изнурительными. Открыл дверь своего кабинета и почувствовал облегчение — вернулся. Бегло просмотрел скопившиеся бумаги. Посчитал, что вчитываться необязательно, эту работу он оставит на вечер. Устроился в кресле удобнее и, как ему показалось, слился с тишиной.

Что-то изменилось, подумал Метельников. Огляделся, проверил себя. Кабинет, стол, стулья — все как прежде. Откуда это ощущение перемен? Ему хочется двигаться, оказаться среди людей, улыбаться, шутить, выглядеть уверенным и даже дерзким. Уже все знают, переговариваются, перезваниваются: Метельников приехал. И вздох облегчения, он чувствует, докатывается до него. Хорошо жить.

Среди бумаг он не обнаружил приказа о назначении Разумовской. Мимолетная тревога уколола душу и улетучилась: приказ подписан, его отдали на оформление. Перелистал календарь. Что на сегодня? День приговорен: главк, министерство, Станкоэкспорт. Для каждого ведомства своя папка. Чему-то он их все-таки научил. Перелистал бумаги. Свои прошлогодние возражения переложил наверх. Он знает, в главке раздражены его упрямством, ему так и скажут: «Уже слышали, вы нас предупреждали. Напрасно упорствуете, никто вам не позволит работать на уровне позапрошлого года, должно быть превышение». «Должно быть…» У них все двери открываются одним ключом — «должно быть». Он обязан сломать это убеждение, иначе миф о превышении двинется дальше. С Голутвиным шутки плохи: обвинит в пораженчестве. Нельзя ему ссориться с Голутвиным. В министерских кабинетах они должны быть союзниками. Он откликнулся, сделал невозможное: почти освоил производство морозильных камер. Не основное производство, скажут ему. Он сам объехал заказчиков, строительство выполнено на тридцать процентов. Техника будет валяться, ее негде хранить — он привез фотографии. У него появляется возможность маневра. Людьми и техникой. Сейчас он не может сказать всего — сразу же начнутся расспросы, комиссии. Увольте. Принципиально новая модель. О ее существовании никто не подозревает. Он не оговорился, она существует: три месяца уже идут испытания по всем правилам, по всем параметрам, во всех режимах. Модель вне конкуренции. Еще тогда, когда американцы отказали в поставках, ему предложили сделать копию «американца». Он сделал. Заказчики метались по Европе. Уламывали французов, западных немцев. Тогда, именно тогда он собрал команду и предложил идею. Что главк? Научились кукарекать, а будет рассвет, не будет — это уже не по их ведомству. Ему надо завершить реконструкцию двух цехов. Он сможет поставить модель на поток в считанные месяцы. И тогда он вернет Голутвину застарелый долг.

Руководить — значит предвидеть. Это хрестоматия, курс для бригадиров. У этой формулы не два центра тяжести, а один, уважаемый Павел Андреевич: п р е д в и д е т ь. Он нуждается в расшифровке. Что такое «предвидеть»? Досконально знать свои возможности и конъюнктуру возможностей. Вот так. Но об этом потом как-нибудь.

Он уже в коридоре, ускоряет шаги, на ходу приветствует кого-то, отмахивается от подписей.

— Без меня. Без меня. Проводи, объяснишь по дороге. Садись в машину. Пока едем, расскажешь суть. Ты понял, суть? Эмоции остались в твоем и моем кабинетах. Пять минут говоришь ты, три минуты я. До министерства десять минут езды. Две минуты на паузы. Вдох, выдох. Поехали. Вернусь к четырем. Позвоните в Станкоэкспорт. Вторая половина дня у меня занята. — И уже себе, не вслух, а мысленно: «Я должен быть спокоен».

Освободился в начале шестого. Вылетел из главка под дождь. Зонт оставил на работе. Поднял «дипломат» над головой и побежал к машине. Колет в правом боку, в подреберье. Похоже на желчный пузырь. Еще и затылок ломит. К перемене погоды. Не поймешь, последний дождь или первый снег. Водитель включил обогрев, стекла запотели. Пахнет сырой одеждой.

— На завод?

Радоваться или расстраиваться? Уломал, доказал, убедил. А дальше? А дальше как карта ляжет. Заказчиков мы обеспечиваем. План по номенклатуре? Скорректируйте номенклатуру — будет план. Нет, не годится. Заказчики не возражают, им бы со строительством помочь, иначе омертвление капитала. Вот расчеты. Машины, поставленные в прошлом году, стоят под открытым небом. Не твоя забота, скажут, ты за свою программу отвечай. Зачем тебе люди? Если снимаем пять наименований, то… С кем согласовано, кто подписал? Ах, заместитель? Нет, дорогой, нас голыми руками не возьмешь. Полное обоснование и подпись начальника главка. Вот и угадай, с какого козыря ходить. Может, и не повезло?

Он не может уехать домой, не заглянув на завод. Это как болезнь. Люди уже расходятся. Кто-то дает понять, что готов вернуться, надо бы решить одно дело. Похвальное усердие, но не сейчас. Не останавливаясь, бросает: «До завтра терпит?» — «Терпит». — «Перенесем на завтра».

Часы бьют внушительно. Секретарша изображает усталость. Массирует руки. Перечень звонков, просьб, запросов. Всего четырнадцать позиций. Нужен Метельников, приглашают, просят, вызывают, разыскивают.

Поставим знак плюс. Мы нарасхват, нас не забывают.

Взглянул на секретаршу. Сколько ей? Года двадцать два, почти ровесница его дочери. Делает вид, что думает о своем, однако косит глазом, разглядывает его. Ну, давай, давай. Приосанимся, голову выше, подтяжечки на себя чуть-чуть — вот так. Стрелки брюк можно сверять по отвесу. Галстучек слегка влево. Ну, как мы смотримся? Глухо. Нет игривости во взоре, тайны нет. Не та молодежь пошла, не та. У нее на языке одно: «Я вам больше не нужна, Антон Витальевич?» Убавим бравость в голосе, подыграем молодому поколению.

— Сумасшедший день. Идите, Вера, отдыхайте. — А может быть, она и не Вера? Я их путаю.

Надо собраться с мыслями. С чувствами тоже надо собраться.

О чем он хочет себя спросить? Как жить дальше? А может быть, он опережает события? И вообще та, другая жизнь, которую он себе предрекает, как она выглядит? Разумовская. Теперь они будут встречаться чаще. Правомерно уточнение: они будут встречаться каждый день. Возможно, это тот самый случай, когда уместно сказать: создавая, мы разрушаем, а разрушая — создаем. С его стороны никакого нажима: посмотрите, мол, Дед настаивает. О своей беседе — ни слова. Дед, положим, не умолчал, еще и приукрасил. Впрочем, это уже проблема Деда. Ему не в чем себя упрекнуть. Он хотел объективности. Объективность восторжествовала. Все трое сказали: Разумовская.

«А остальные кандидатуры?» — спросил он по телефону. «Остальные? — Зам ждал этого вопроса. Ответил не мешкая: — Остальные хуже — излишне начальство чтут». Метельников засмеялся, ему понравился ответ. «Ты не перепутал? Нам нужен главный экономист, а не главный скандалист».

Значит, свершилось. Он словно бы поставил точку. «Наши отношения, — думал он, — как они будут складываться теперь?» Когда Дед назвал ее фамилию, он посчитал, что Поливадов оговорился и Разумовская здесь по какой-то другой причине. Метельникова не оставляло смутное подозрение, что вся ситуация лишена естественности, будто специально кем-то подстроена… Конечно же, всех уломал Дед. «Толковый специалист, инициативна, решительна. Я к ней давно приглядываюсь». А те и уши развесили. «Толковый специалист»! А другие? Неужто они менее профессиональны?

«Так что делать с приказом? — спросил зам. — Ждать вас или подписывать?» — «Ну, раз все трое за, подписывайте». Он устранился, выражаясь управленческим языком — делегировал ответственность в адрес своих заместителей. Уехал в командировку. Четырех дней не прошло, вернулся. Какая срочность погнала его в тьмутаракань? Туда сроду больше, чем начальник отдела, ни при каких обстоятельствах не выезжал. Дал повод к любопытству, дал. Завтра они встретятся, и Фатеев непременно подмигнет ему. Что самое смешное — разуверения способны дать лишь обратный результат. Если у Фатеева и были сомнения, то теперь он в своих домыслах и фантазиях уверится точно. Баба — главный экономист такой махины! Сомнительно что-то. Но с тобой же советовались, ты высказался «за»? «Высказался, — согласится Фатеев, — я полагал, ты этого хочешь». Возрази ему, скажи, что все не так, и он, Метельников, ничего не хочет, потому что не знает, чего надо хотеть, — не поверит. Сделает вид, что поверил, но не поверит.


Домой пришел раньше обычного. Ужинать отказался, закрылся у себя в кабинете. Сын принес ему чай. Пришел кот, прыгнул на стол и разлегся на бумагах. Метельников отрешенно смотрел перед собой. Это было редкое состояние отъединенности от мира. Немота, безмолвие. Окружающее продолжает существовать, но не касается тебя. В такие минуты он механически прислушивался к самому себе. Побаливала левая нога. Интересно, подумал он, есть ли у боли звук? Если есть, почему его никто не слышит? Зашевелился кот и открыл глаза. Странно, глаза, значит, были закрыты, а я этого не заметил. Кот ворочался, устраиваясь удобнее, теперь он весь уместился в полосе света и, кажется, успокоился. От лампы шло тепло, кот жмурился и непрерывно мурлыкал.

У меня скверное настроение, но это никого не интересует. Я никого не зову, а по собственному настоянию никто из домашних не придет. Отучил. Я могу даже умереть; об этом они догадаются лишь завтра, когда к положенному часу я не появлюсь на кухне, чтобы съесть на скорую руку завтрак и уехать на работу. Моя семейная жизнь… Жена, Лидия Васильевна Толчина, ныне Метельникова. Жизнь, как открытая книга; уже и не скажешь: ты меня удивила — или: я не ожидал. Ловишь себя на мысли: даже слова одни и те же. Начнешь вспоминать и не веришь, что это твои воспоминания. Когда это было, когда? День начинался словами: «Я хочу тебе понравиться». Фатеев любит рассуждать, какой должна быть семья. Я в этих разговорах не участвую. Если что-то не получилось, теперь уже поздно менять. Лучше не знать, что именно не получилось. Четыре года назад Фатеев женился в третий раз. Недавно за обедом подсел ко мне и говорит: «Я доволен. Это то, что нужно. Знаешь, я тебя понял и оценил. Когда человек не думает, какая у него семейная жизнь, это благо. Значит, нормально, никаких стрессовых ситуаций. Дома все хорошо. Приходишь — ждут. Не приходишь — волнуются. Норма. Да, вот еще что. Жена не должна вызывать жалость. Сострадание, сожаление — это все не так просто. Нервные перегрузки. Закон сохранения энергии. Где-то перерасход — значит, где-то убыль. Устаешь. Все эти разговоры: бесчеловечно, жестоко — болтовня. Вот посмотри на меня. Разве я не добрый? То-то и оно — добрый. А с Викой оставаться не мог (Вика — его вторая жена), куда ни повернешься: «Ты меня не жалеешь». Отчего же, говорю, жалею. Вот все чувства на жалость и ушли».

Дочь, Метельникова Мария Антоновна. Дочь — мое вечное смутное беспокойство. Сколько ей было? Лет тринадцать, наверное. Замучили телефонные звонки. «Кто ее спрашивает?» — бессчетно было этих недовольных пауз, затем неохотное и басовитое: «Знакомый». И не спишь после всю ночь. Лексика-то взрослого человека, по голосу лет семнадцать, не меньше. Это в прошлом, а сейчас ей почти двадцать. Не помышляет о замужестве и, что самое нелепое, говорит об этом вслух: «Рожать детей — значит плодить лживых». За эти годы понаслушался, всего и не упомнишь. Пытаюсь разобраться: почему так? И красива, и фигуриста, и умна. А говорят, гены. Чушь!

Сын, Метельников Георгий Антонович, пятнадцати лет. Никаких отклонений от нормы. Начитан, спортивен, циничен, эгоистичен. Поздний ребенок. «Мать, ты должна», «Отец, ты обязан». В школе жалуются: способный, но ленивый. Спрашиваю: откуда в тебе лень? Как можно работать вполсилы, если знаешь, что способен делать больше? Отвечает: я не тщеславный. Знаю, что могу, этого мне достаточно. На активных воду возят.

Что еще? Еще есть я, Метельников Антон Витальевич. Впрочем, со мной дело ясное. Скоро юбилей, мне пятьдесят.


Впервые в жизни опаздываю на работу. Какая-то чертовщина с машиной — заклинило тормоза. Вызывать другую некогда. Подвернулось такси, поехал.

Дежурный в проходной отдает честь. Для него я не опаздываю, я директор. Пальто бросаю в кабинете заместителя. Главный инженер, не дождавшись меня, начал планерку. Даю понять, что не намерен вмешиваться. Сажусь сзади. Даже интересно посмотреть, как твоя собственная работа выглядит со стороны. Не тот эффект: все знают, что я здесь, переругиваются с оглядкой. Рапорт заканчивается. Пробираюсь к столу, на ходу пожимаю руки. Прошу главных специалистов, руководителей служб остаться. Все-таки четыре дня отсутствовал. Мир не перестал существовать, однако что-то же происходило? На информацию каждому не более двух минут.

Служба главного механика, прошу.

Оглядываю присутствующих, не вижу Разумовской. Странно. Не пригласить не могли. Возможно, заболела? Благодарю главного механика за информацию. Пользуясь паузой, произношу:

— Почему нет главного экономиста?

Сидящие за столом энергично поворачиваются, словно бы желают мне помочь увидеть то, что я не увидел. Главный инженер наклоняется над моим плечом. Голос у него хрипловатый, когда он говорит шепотом, слова сопровождаются неприятным свистящим звуком: «Разумовская отказалась, я не успел предупредить». Что-то обрывается внутри. Держать себя в руках. Жесты уверенные, дыхание ровное. Чуть позже ты подумаешь, взвесишь все «за» и «против». Но не сейчас.

— Да-да, продолжаем. Как поживают наши смежники?

Вопросы, ответы, чуть взвинченный тон. Еще не полемика, но близко к тому. Для одних — слава богу, приехал директор, для других — мог бы и не спешить. Он вмешивается только в крайних случаях, так принято. Положенный час истекает, все расходятся. Они остаются вдвоем. Главный инженер чувствует свою вину, оправдывается.

— Она производит впечатление человека серьезного и цельного, но мотивы отказа не выдерживают критики. Не женское это дело, говорит. И еще: должность слишком заметная, помешает ей заниматься театром.

— Театром? — переспросил Метельников. — Бред какой-то. При чем здесь театр? Она экономист. Поливадову можно верить, отличный экономист. Не понимаю. А может быть, шутка? Актеры, они, знаете ли, любят шутить.

— Не похоже.

— Да, пожалуй. Если серьезная и нацеленная, не похоже.

День надо отработать. День надо прожить. Не дать волю эмоциям, успокоиться. Рассуждая здраво, все разрешилось наилучшим образом. Он этого хотел. Тогда откуда это неуправляемое, раскачивающее душу волнение? Ему надо знать точно, что ее испугало: должность, масштабы ответственности или… Мысль обрывалась, он боялся ее продолжить.

Я получил ситуацию в готовом виде. Что и кто опережает мое собственное беспокойство? Еще вчера перспектива частых встреч пугала меня. Сегодня я в панике от мысли, что таких встреч может не быть. Не мешало бы разобраться, чего я хочу. Я был на высоте. Мне сообщили, я выслушал, никаких уточнений. Информация в ряду прочих. Не настоял на немедленном вызове, не возмутился. Никто ничего не заметил. Даже Фатеев посчитал ситуацию исчерпанной и по привычке не задержался в моем кабинете, ограничился сугубо деловым замечанием. Если и проскользнуло сожаление, то оно уже не касалось Разумовской. Время уходит. Надо искать достойного человека. А кто возражает? Будем искать. Отказ Разумовской не удивил меня, скорее наоборот, удивило ее первоначальное согласие. Остается узнать, когда она поступала вопреки своему желанию. В главке возмущены, мне уже сообщили: одобрили, благословили — и вот, пожалуйста. Придется объясняться. Еще одна возможность для Теремова укусить меня: «Случайные люди, поверхностный подход. На поводу у женских капризов. Мы возражали, Метельников настоял. Практика подбора главных специалистов сомнительна». Уж точно не обелит.

Рука машинально гладила подбородок. Плохо выбрит. Надо непременно купить лезвия. Вызвал секретаршу, попросил стакан чаю. Надо что-то придумать. Позвонить ей? Нет. Где и как встретиться?

В середине дня возник главный инженер.

— Антон Витальевич, есть кандидатура. Полагаю, это как раз то, что нам нужно.

Сдержал досаду, но всего не упрячешь, ответил резко:

— Я занят, занят! Потом.

Теперь и подавно — назад возврата нет. Обрадовался внезапной паузе, попросил чаю и стал думать нацеленно: где и как встретиться с Разумовской.

День прошел — он ничего не придумал. Впрочем, как и все следующие дни. Он чувствовал себя в чем-то уличенным и с изнуряющим упорством начинал придумывать все новые и новые оправдания, предназначенные разубедить, успокоить. Ничего, до отчаяния ничего не получалось. И тогда он бросался в другую крайность: загружал себя сверх меры делами. Многое не успевал, однако с упрямой одержимостью добавлял себе еще большие заботы.

В душе шел обратный процесс, душа противилась и каким-то образом выскальзывала из-под груза забот и неудержимо влекла его в мир недопонятого, недочувствованного — зачем?

Опять засиделся допоздна. Дома бытовало какое-то межсезонье, апатия. Все понимали: что-то происходит, но никто не говорил об этом вслух. Общая жизнь семьи, уподобившись биологической клетке, обнаружила способность к делению. Теперь под одной крышей соседствовали четыре личные жизни. Все ждали юбилея. Лидия Васильевна считала: должно произойти что-то неординарное, чтобы мир обрел утраченную общность. В этом смысле юбилей был спасением. Перед лицом стихийного бедствия, считала Лидия Васильевна, распри забываются. И опять в ее рассуждениях сквозила какая-то странность: должны были забыться распри, которых наяву как бы не существовало, равно как не существовало в семье персоны, которая бы излучала отчуждение. И все же причин околостоящих было достаточно. Идти домой Метельникову не хотелось.

Он ее не заметил, когда вышел. Обратил внимание уже на улице: по звуку шагов понял, кто-то догоняет.

— С ума сойти! — Она никак не могла отдышаться. — Я вас караулю целую вечность. Мне казалось, ваш стиль — невозмутимость. Если происходят взрывы, то где-то внутри. Откуда такая прыть, несетесь, как угорелый! В какое положение вы ставите женщину? Вижу, уходит, побежала. Сломанный каблук на ваш счет, учтите. — Она не переставала улыбаться, скорее подсмеиваясь над собой, никак не желая уколоть его.

— Разве в экономическом отделе отключили телефоны?

Когда ей хотелось что-то не услышать, она это делала очень естественно: отворачивалась, обращала внимание на прохожих. Не всякий разгадает уловку и захочет повторить вопрос. Она же могла беспрепятственно продолжать разговор, в котором должны главенствовать ее мысли и ответы на ее вопросы.

— Я думала, мой отказ удивит вас, вы захотите узнать причину. Всю ночь перед вашим приездом я не спала. Не могла решить, надо ли говорить правду. Общая беда. Мы вечно придумываем, что кому-то есть до нас дело…

От волнения у него запершило в горле, он долго откашливался. Неловко было утирать выступившие слезы.

— Вы не правы, — сказал он. — Я вспоминал вас. День прожитый — как путешествие в ад, дух не переведешь. И все-таки были такие моменты, когда я думал только о вас.

— Браво! — засмеялась она. — Вы дисциплинированный генеральный директор. Уточнения в вашем духе. Не весь день, даже не часть дня, а были такие моменты… Еще раз — браво… Правда, я никогда не узнаю, сколько было таких моментов. Но вы не ответили на мой вопрос: желаете вы узнать причину моего отказа или нет?

Да, разумеется, он желает знать. Только сначала он кое-что скажет сам. Он не станет извиняться за свою скованность, косноязычие. Он надеется, что она поймет его. Выучив какую-то одну роль, играя ее ежедневно, мы отвыкаем от других.

Довольно низко пролетел самолет, мигая сигнальными огнями. Звук уходил следом.

— Я думал о вас, — сказал он. Сказал с каким-то надрывом, наперекор себе. Она закрыла уши ладонями и замотала головой: «Не слышу». И тогда он на самом деле крикнул: — Я думал о вас!

Ее хитрость удалась, она засмеялась.

Другая сторона улицы была освещена хуже. Она первой перешла туда. В их встрече все значимо: и затихающий к ночи уличный шум, и свет фонарей, и этот пролетевший над ними самолет. Он подошел к ней совсем близко. Она запрокинула голову.

— Растерял, забыл живые слова. Простите. Я хотел видеть вас. Разговаривать с вами. Думать о вас. — Слова наконец нашли свое значение, он торопился, боялся, что она остановит, перебьет его. — Ругаю себя за беспомощность, за неумелость. Я мог бы позвонить, но страх — что подумают, что скажут? Легко сказать — забыть свое положение, но как? Силы, мне неподвластные, всякий раз опережали меня.

Она смотрела снизу вверх и шепотом повторяла: «И силы, мне неподвластные, всякий раз опережали…» Все могло кончиться так же внезапно, как началось. Достаточно слов, которые произнес один из них. Однако характер, мы не вольны над своим характером. Ее слова должны быть последними.

— Все следует назвать своими именами, — сказала она. — Мой отказ был предрешен вашим отъездом. Я разгадала вас: вы устранились, хотели обезопасить себя на будущее. Ведь вы думали о будущем? — Она не сделала паузы, ответ ей был не нужен. — Я не подписывал приказ о ее назначении, сказали бы вы в случае чего. Браво! Все должно произойти помимо меня, думали вы. А мне бы вы объяснили: хотел испытать судьбу. Я не осуждаю вас, — закончила она грустно, — не осуждаю.

«Для чего это все говорится? — думал он. — Ни она, ни я не верим, что подводим черту, мне не надо ничего разъяснять, я уже немолодой человек. Мне почти пятьдесят, я не могу вести себя безоглядно, как мальчик. Каждый следующий день я и она проживаем с разной скоростью. Сейчас я ее рассмешу».

— Я старше вас на три пятилетки, — сказал и сам засмеялся.

Она перестроилась легко и естественно:

— Вы хотите, чтобы я вас поняла как экономист или как женщина?

— Я, как и вы, сторонник ясности.

Она заговорила о юбилее. Он сказал, что вся эта кутерьма для него великое испытание. Он не верит в искренность заверений, приуроченных к круглым датам. Она возразила ему: «Вас любят». Метельников поежился. Он верит в равновесие: если кто-то любит, значит, примерно в таком же объеме существует и нелюбовь, неприязнь. Она посчитала такое суждение суеверным.

— Вы и в приметы верите? — спросила Разумовская.

— Верю. Вот пошел дождь. — Он вытянул руку. — Я загадал: если пойдет дождь…

Она повторила его жест, пальцы еле заметно шевелились, капли ударялись о ее ладонь и разбивались в брызги.

— Странно, — сказала она. — Я тоже загадала на дождь.

Туман рассеивал свет фонарей, и он, собранный в непроясненные желтые круги, плыл в пространстве.

— Говорят, вы уходите от нас?

— Говорят, — согласился он.

— Значит, правда?

Он развел руками, свидетельствуя свое бессилие перед слухами.

— Рассказывают легенды о вашей уверенности в себе. Мне нравилось в них верить. Кругом столько неуверенных людей.

— Я разочаровал вас?

— Нет. Хочу понять, где и когда вы настоящий.

— Сам не знаю. Все перепуталось. Да и меняться поздно.

Подошли к метро. Гул поездов прорывался даже сюда, наверх, в сырую уличную пустоту.

— Когда вы молчите, я начинаю подозревать, что делаю что-то не так.

Он протестующе поднял руки.

— Прошу вас, не истолковывайте мое поведение иначе, нежели оно того стоит. Я не молчу, я думаю, хочу представить, как бы я вел себя, будь на десяток лет моложе.

— О, это интересно! — Она оживилась. — Мне казалось, вы из тех, кто сначала видит свое положение, а уж потом свое поведение. Это как скорлупа, панцирь… Она и защищает, она и мешает. Разрушить ее выше ваших сил.

Ничего подобного ему никто и никогда не говорил. В ее поведении угадывался постоянный вызов, на который следовало отвечать, она буквально требовала этого, обостряя разговор. Уверенность. Его стихия — уверенность. Метельников не был тщеславен, он просто запрещал себе сомневаться более, чем того требовали обстоятельства. Однако… Она права: он, Метельников, продукт своего положения. Нерешительность, скованность, смущение — все потому же. Она взяла его под руку.

— Давайте отойдем в сторону. Мы мешаем, нам мешают. Так о чем мы? Ах, да… Каждого из нас мучает главный вопрос, который еще не задан. Давайте установим очередь: сначала вы, потом я. Хорошо?

«Пропаду», — подумал Метельников, облизал пересохшие губы и не своим голосом ответил: «Хорошо». Он не смотрел на нее, ему достаточно было понимания, сколь безрадостен вид беспомощного взрослого человека. Разговор слишком значителен и для него, и для нее. Ну, конечно же, он хотел спросить, но не смог побороть смятения, спросить о самом важном. Как быть? В их отношениях должна появиться какая-то определенность.

— Я ничего не могу с собой поделать, — сказал он. — Не удается убедить себя, что ничего не было. Возможно, я ошибаюсь, могло же показаться.

Она судорожным движением сжала его руку. Внезапно заторопилась, ничего не объясняя, выскочила на мостовую, остановила первую же машину. Он почувствовал, что уступает и даже подлаживается под нее, и так же, как она, суетится, нервничает. Разумовская уже сидела в машине, он наклонился к ней. Должна же она сказать что-то.

— А вы не насилуйте душу, пусть будет как есть.

Машина дернулась. Метельников почувствовал себя так, будто его вытолкнули на улицу. Он посмотрел на часы и ужаснулся: скоро час. Стал торопливо спускаться в метро. Пустой вагон раскачивался, глухо ударялся на стыках. Хрипловатый голос в репродукторе повторял: «Поезд идет до станции «Парк культуры». Вагон вез его из одной жизни в другую. На перегоне не было остановки, где возможно было задержаться и подумать, куда следует ехать дальше.

Глава IX

Весть о внезапной гибели Дармотова застала Павла Андреевича Голутвина в бильярдной.

К Павлу Андреевичу стихийно нагрянул фронтовой друг. Дома все грипповали, разводить хлебосольство было некому, Голутвин не мешкая вызвал машину и повез друга в ведомственный пансионат. Завтра воскресенье, имеем право, сказал Голутвин, и они поехали.

Пансионат числился на ремонте, но им открыли гостевой домик. Фронтовой друг играл на бильярде прилично. Самолюбие Павла Андреевича было задето, он очень старался, партия складывалась заманчиво, только что в превосходной манере Голутвин положил три шара подряд и сейчас кружил вокруг стола, сохраняя на лице гримасу безразличия, нарочно не замечал удачно стоящие шары, выбирал самый невыгодный для игры, давая понять, что ему все равно, этот удар он дарит публике.

В дверях опять возник директор пансионата. Ему было положено по должности возникать. Внезапный наезд высоких гостей, переполох, спешные приготовления — все было позади, все, чему положено, грелось, жарилось, исторгало запахи. Появляясь в дверях, директор лишь напоминал о себе: я здесь. Голутвину, размягченному встречей с давнишним приятелем, нравились и собственные шутки, и директор, который, судя по репликам, знал толк в бильярдной игре, и эта вот потаенная тишина гостевого домика, способная даже призрачное уединение делать похожим на настоящее. Завтра воскресенье — имеем право.

Оставался последний шар. Голутвин навалился на стол, он выигрывал партию и был уверен, что сейчас хлестким ударом забьет и этот шар. Он выдержал паузу, погасил дыхание. В приоткрытую дверь потянуло сквозняком. Поза была неудобной, он не сказал, а выдохнул сердито: «Да закройте же дверь наконец!» Локоть стремительно пошел назад, наращивая силу удара, и в этот момент откуда-то сверху, из надлампового полумрака, упали слова:

— Павел Андреевич, беда, погиб Дармотов.

Голутвин не успел сделать второго вдоха, воздух застрял в гортани, сдавило грудь, и кий задребезжал, падая на пол. Тело обмякло, потеряло мышечную упругость и стало сползать с бильярдного стола. К Павлу Андреевичу бросились, подхватили под руки и, с трудом удерживая тяжелое тело, старались усадить его на рядом стоящее кресло. Ноги волочились, высокие каблуки ботинок скребли пол, издавая неприятный звук.

…Он почувствовал, как давит, тянет, сжимает сердце. Откуда-то взялась женщина, она ватным тампоном сушила ему лоб, виски. Пот был холодным, неприятно холодным. Он открыл глаза и увидел испуганные лица. Ему даже показалось, что директор пансионата перекрестился. От ватного тампона пахло пудрой. Голутвин сделал неуверенный жест, хотел успокоить, извиниться за свою беспомощность, даже попробовал встать, его удержали.

— Господи, как вы нас напугали! — только и могла вымолвить женщина и, обессилев, опустилась на колени.

Он напугал не только других, он напугал себя. Нечто подобное уже было с ним. Еще и года не прошло. Тогда он не испугался, удивился. Показалось, что остановилось сердце. Внезапный провал, тьма перед глазами — и падаешь, уже не чувствуя боли. В тот раз врачи развеселили его, заговорив о возрасте. Голутвин привык считать себя практически здоровым человеком, на этом взбадривающем внушении жил последние семь лет. Он редко болел, если и было что-то, вызывающее беспокойство, это утомление. Он стал уставать. Свой скоротечный обморок он объяснил усталостью, неумением отключиться, расслабиться. «При чем здесь возраст?» — эту фразу он повторял настойчиво, убеждая себя, адресуясь к себе. Он по-прежнему оставался фигурой влиятельной, людская молва не забывала о нем, предрекала и по сей день непременное выдвижение.

Глаза открыты, странный остаточный звон в ушах, непривычная слабость и испарина, холодящая лоб. Он здесь отсутствовал, его не было. Голутвин подобрал под себя руки и, опираясь на них, сдвинул тело с места, сел удобнее. До сих пор он полулежал в неестественной позе, отчего и ноги и руки затекли. Осторожно переступил ногами, возвращая им то привычное положение, когда они служат и опорой телу и свидетельством неутраченной силы. Слабость, ни с чем не сравнимая слабость. Любой поворот головы возвращал состояние дурноты. Сознание было пустым, лишенным памяти. Было такое ощущение, что глаза ввалились и им холодно в глубоких глазницах. Он подвигал пальцами, в руках убавилось ватной анемии, кровь пульсировала, мгновенный озноб сменялся прибавляющимся теплом, оно разливалось по телу.

Голос звучал негромко, но силы возвращались. Он уже торопил врача.

Врач жалел о прерванном сне, его отыскали, вынули из постели, в кои-то веки решил лечь пораньше. Врача раздражали упрямство и бесцеремонность больного. Не зная его, этот человек говорил ему «ты». И лебезящая суета вокруг — все, все выглядело нелепым, скособоченным. Вообще в пансионате были свои врачи, но сейчас по причине ремонта оба врача считались в отпуске. Разговаривать с больным было трудно, отвечал он грубо. Может, то была и не грубость, а досада на собственную беспомощность: стыдно, что собрал вокруг себя народ, стал причиной переполоха, — однако врач раздраженность больного принимал на свой счет, и если и не мог употребить свою власть, то по крайней мере выделить себя среди общей услужливости считал обязанным. «Ехать вам никуда нельзя. Нужен покой». — «Нельзя не ехать, — Голутвин с наигранной уверенностью сделал несколько шагов по комнате. — Вот видите, хожу. Я уже и машину вызвал».

Врач отрешенно посмотрел на Голутвина.

«Ходите, — подтвердил врач. — А если упадете? Нет, нет, никаких машин».

От врача надо было как-то избавиться, он мешал. Голутвину помогли одеться. Врача он не слушал, не замечал, передал водителю чемодан и стал со всеми прощаться. Врач попытался преградить дорогу, говорил о своей ответственности, Голутвин удержал желающих вмешаться и урезонить этого человека. Павел Андреевич уже был захвачен стихией поведения. Все смешалось: чувство унижения от того, что эти люди увидели его слабым и немощным, что волею мгновения из удачливого, непотопляемого Голутвина (слава богу, присутствующие не догадывались об этом) он превратился, пользуясь литературным сравнением, в разоренного помещика, которому ничего не оставалось, как выставлять напоказ свое теперь уже нагое благородство; еще и саднящая душу тоска: нет больше Дармотова — все разом нахлынуло, предстало в образе зла, повинного в случившемся. Ему казалось, что врач, не позволяя ему уехать, получает от этого наслаждение. Чуть развернувшись плечом, Голутвин двинул свое грузное тело на эту призрачную преграду и буквально снес ее. И, чтобы уже не было никаких сомнений насчет его отношения к врачу, прогудел хрипловатым басом: «Вас разбудили. Простите. Идите спать». Не обращая внимания на выкрики за спиной, пошел к машине. Фронтовой друг молча двинулся за ним.

У открытых ворот напуганный директор пансионата дисциплинированно махал отъезжающим. Смех был неуместен, но они рассмеялись. В машине приглушенно играла музыка.

Голутвин был признателен приятелю, что тот не пристает с расспросами. Все рухнуло, и как-то объяснять случившееся не хотелось. Автомобильная катастрофа. Нет больше Дармотова. Сейчас бы думать о себе, о своем здоровье. Ничто просто так не случается. То, первое беспамятство можно было бы посчитать случайностью, списать на переутомление, если бы… Вот именно, если бы не было второго. Кто гарантирует, что не будет третьего? Пора перестраиваться, жить иными ощущениями. Заклинания «я здоров» уже не помогают. Такие фокусы проходят, когда ты и в самом деле здоров. Не хочется думать о возрасте, замечать свои плохо гнущиеся ноги, видеть утолщения на пальцах: еще один сигнал, деформация суставов. Разглядывать в зеркале свое лицо, усыпанное старческими веснушками с копеечную монету. Дряблость кожи, ее натягиваешь при бритье, и она тянется, будто отслаивается от мышц, от живой ткани… Нет, нет, если и произойдет что-либо, пусть произойдет внезапно, еще лучше — во сне. Извечная стариковская мечта — умереть без мучений, без боли, без страданий. Человек так устроен: даже вопреки логике он думает о будущем. Странное это мироощущение — стариковское будущее, нереальное стариковское завтра.

Машина резко затормозила. Павел Андреевич очнулся. Они уже ехали по ночной Москве. Приятель от ночлега отказался, ушел в гостиницу. Дома не спали. Жена уехала к Дармотовым. Она уже трижды звонила оттуда. Он боялся набрать номер. Потом подумал, что, вполне возможно, у телефона дежурит кто-то из своих и он избежит разговора с родственниками, узнает подробности несчастья. Жена туда поехала, не подумав: еще не оправилась после гриппа. Однако не позвонить тоже нельзя. Как объяснишь — приехал и не позвонил?

Голутвин посмотрел на часы, перепроверил себя, нет, не ошибся: половина третьего ночи. Переставил телефонный аппарат, расправил запутанный шнур, находил рукам занятие, тянул время. Там, в квартире Дармотова, стоял такой же затейливый аппарат в стиле ретро — голутвинский подарок к шестидесятилетию Дармотова. Голутвин сам отлаживал звонок. Телефон не просто подавал сигнал, он выстраивал мелодию. Голутвин закрыл глаза, представил длинный коридор дармотовской квартиры и этот аппарат сбубенчиковым звоном, он стоит прямо под зеркалом. За спиной — коридор с закоулками, тоннелями, сюда вот кабинет, чуть дальше — гостиная. Эту дверь надо открывать на себя, здесь комната дармотовских дочерей, без стука не положено. Мать, жена, сестра жены и две дочери — бабье царство. «Дома я всегда на скамье подсудимых, — шутил Дармотов. — Бабы меня приговорили».

Телефонный диск с тугим хрустом возвращался назад. Трубку подняли сразу, он узнал голос младшей дочери Дармотова, Катюши. Голос был так тих, что он с трудом различил олова: «Вас слушают». Он не осмелился, не решился сказать «алло». Он лишь вымолвил: «Это Голутвин. Катенька…», и она заплакала так же тихо, на исходе сил, которые еще могли остаться у девочки, почти ребенка, перенесшего такое горе. Он утешал. Она не слышала утешений, не понимала их. Он же не мог выговорить иных слов, кроме слов утешения, и все повторял на одной интонации: «Надо держаться, Катюша. Надо держаться!»

Потом позвонила жена. «Я устала, — сказала она. — Какое несчастье. Машина перевернулась. Потом загорелась. Гроб решили не открывать. Я устала», — повторила жена.

Он кивнул машинально, соглашаясь с ней, а может быть, уступая собственной усталости, которую вдруг почувствовал так осязаемо и болезненно.


С похорон они возвращались вместе с Метельниковым. Голутвин пригласил его в свою машину. В конце концов уже ничего не изменить, думал Голутвин. Никто ему ничего не говорил, но он знал, был уверен: слухи ползут. По реакции Метельникова он, Голутвин, поймет, насколько они серьезны. Уже списали в тираж или еще высчитывают, составляют комбинации?

Александр Александрович Дармотов. Дата рождения — дата смерти. Жизнь продолжается. Голутвин ехал в машине, а перед глазами стояли эти цифры и портрет Дармотова, снятого достаточно молодым, задолго до своих шестидесяти: он улыбался, скорее всего ему мешало солнце, он щурился и улыбался. Он часто улыбался, и смех у него был чистый, располагающий, он не гасил этого смеха, не подлаживал его под свою высокую должность.

На этой фотографии, говорят, настояла жена. Она права: человек остается в памяти безотносительно к факту траура. Эта контрастность естественна: яркие люди незаменимы, всё так. Из жизни ушел прекрасный работник, специалист высочайшего класса, руководитель в истинном понимании слова, человек, которому верили. Голутвин поморщился. Собственные слова, которые он часом ранее выговаривал с такой отчетливой старательностью, показались ему совершенно пустотелыми. Они ничего не обозначали, были общеразмерными, частью той служебной правды, в которой всякая эмоциональность кажется неуместной. Даже у гроба люди уже не в силах измениться, говорят так, словно их пригласили сюда с единственной целью — зачитать вслух служебную характеристику. У них и приезд сюда, на кладбище, помечен в перечне обязательных дел: с 12 до 14 — похороны, с 14 до 15 — обед. Вот такая история, думал Голутвин, говоришь одно, а сам уже загодя, поняв, что случившееся необратимо, живешь другим и в мыслях, и в чувствах, и в действиях.

Он по праву выступил в числе первых, самых близких, чего уж там, кому неизвестно: Дармотов — «зонт» Голутвина, его поплавок. И хвалили, и ругали Голутвина с оглядкой на Дармотова, хотя когда-то именно Голутвин ставил его на ноги, Дармотов был моложе. Оба из одного района, по одной дороге ездили, одним автобусом. Многое вспомнишь. Сибирский вариант. Как стригли Голутвина за распыление средств, за авантюризм! Ведь он предупреждал о переориентации на Сибирь, о снижении фондоотдачи. Нужна децентрализация, необходима децентрализация, замкнутый цикл в пределах одного региона. Его спас Дармотов. Подсунул записку ученых «СССР в 2000 году». Это был пространный документ, вызвавший раздражение, но и отрезвление тоже. Оказалось, что одиннадцать академиков думают точно так же, как думает Голутвин. Идея была разумной, но именно эта ее очевидная разумность делала идею труднопроходимой, вызывающей раздражение.

Создать цикл производств, имеющих аналоги в европейской части, но обеспечивающих сугубо региональные интересы. Иначе говоря, опробовать тогда еще зеленую идею территориальных комплексов, принципы их управления на новом витке межпроизводственных отношений. Уже не вспомнишь точно, на каком узком совещании Голутвин повел себя опрометчиво, заявил, что упразднение совнархозов было ошибочным. И тут же процитировал слова Ленина: надо доверять массам, учиться у масс. Разрушив совнархозы, сказал Голутвин, мы похоронили немаловажные, если не сказать, решающие для нас экономические принципы — местную инициативу и хозяйственную самостоятельность.

Голутвин чудом тогда уцелел — спас Дармотов. Он объединил заказчиков и уговорил их просить правительство поддержать эксперимент. Речь шла о совершенно новой модели территориального размещения производственных мощностей, об иной структуре связей, о кооперации в пределах региона. На центр выходил генеральный директорат, объединяющий интересы всего территориального промышленного комплекса.

Есть, есть, что вспомнить. Голутвин спохватился: они проехали почти половину пути в молчании. Чуть скосил глаза, стараясь угадать настроение Метельникова.

— Что же ты молчишь? Думаешь, только меня коснется эта смерть? Ошибаешься. Ушел из жизни масштабный человек, и не умевший, и не желавший скрывать своих симпатий. — Разговор слышал шофер. Метельникову не хотелось отвечать, но начальник главка был агрессивен: — Ну, что там судачат о Голутвине? Низвергают, предают анафеме?

Тема была взрывоопасной, Голутвин нервничал, он хотел понять, может ли рассчитывать на Метельникова. Антон Витальевич опять покосился на шофера. Голутвин заметил это, махнул рукой.

— Невелики секреты, валяй.

— Говорят всякое, — сказал неопределенно Метельников и отвернулся к окну. — На то и аппарат, чтобы обсуждать начальство.

— Ты что отворачиваешься? — Голутвин был недоволен, обижен.

— Да я не отворачиваюсь. Смотрю вот на этих спешащих людей и думаю: никто и не подозревает, что одним хорошим человеком на земле стало меньше.

— Им это ни к чему! — отрезал Голутвин. — Да и нам теперь тоже. Счет надо вести не тем, кто ушел, а тем, кто остался. Так жизнь устроена. Почему мы все спешим и куда спешим, ты задумывался? То-то и оно. Это нас жизнь с тобой в спину подталкивает — скорее, скорее. Что такое похороны? Думаешь, проводы умерших? Нет, место общения живых. А до покойника никому, кроме родни, и дела нет.

Метельников прикрыл окно.

— Я, если честно, обо всем этом как-то не думал.

Антон понимал, чего ждет Голутвин. Однако пересказывать сплетни не хотелось. Зачем? Зачем Голутвину выслушивать злобствования на свой счет? Еще, не дай бог, подумает, что Метельников их смакует. Голутвин просит правды. Какой правды? Которая его устроит или той, что доброхоты выдают за правду? В какую правду Голутвин поверит?

— Метельников, сколько лет я тебя знаю? — Глаза Голутвина обрели насмешливое, недоверчивое выражение. — Ты же не хочешь сказать, что все эти долгие годы я ошибался? Ситуация малоприятная. Она и тебя касается. Да-да, и тебя. Нас было трое на челне. Трое.

Они уже подъезжали к зданию главка. Метельников почувствовал облегчение. Разговор мог состояться, но обстоятельства помешали. Голутвин угадал его настроение, тронул водителя за плечо.

— Отвезем генерального директора, а затем вернемся. — Посчитав дело решенным, он грузно откинулся на спинку сиденья, смотрел прямо перед собой. — Когда умирает семья, Антон? Когда умирает преемственность. Отцы перестают думать о детях, полагая, что они им уже не нужны. Дети, кстати, тоже думают: обойдемся сами. Они не догадываются, что бросают в землю семена, которые прорастут, дадут урожай. Прозрение наших детей случится позже, когда от них отвернутся их собственные дети. Это и есть духовное вырождение.

— Вы в чем-то хотите меня упрекнуть?

— Да нет, зачем мне тебя упрекать? Просто я полагал, что на мое место придешь ты. Дармотов на этот счет всегда говорил: «В принципе я не возражаю. Уточним детали». Все взаимосвязано, Антон. Если не уйду я, значит, не придешь ты. Мне уже поздно становиться просто замом, одним из. Либо все, либо ничего. Четыре дня назад стрелка барометра показывала: всё. А что эта стрелка показывает сегодня, ты знаешь? Не знаешь. И я не знаю. Для того, чтобы ушел я, в цепи должно начаться движение. Объясню: наш нынешний идет на повышение. Шмаков — в его кресло, я — на место Шмакова, ну а ты — на главк? — Подумал и уточнил: — Для начала на главк. И так до следующего витка. Четыре дня назад все это никого бы не удивило — констатация очевидного, программа реальных действий. Четыре дня спустя это тоже констатация, но уже в духе воспоминаний. Надежды, которым не суждено было воплотиться. Я понятно излагаю суть? Вот почему, дорогой мой, и мне, и тебе, кстати, небезынтересно, что о нас говорит народ.

Метельников был многим обязан Голутвину. Он не стыдился об этом говорить вслух: «Голутвин меня раскопал и потащил за собой. Сначала в район, из района в область, из области в центр. Мало что тащил, еще и оглядывался, не застрял ли где, не отцепился ли». Их отношения были ровными. Во всяком случае, Голутвин, аттестуя Метельникова, непременно говорил: он из благодарных, с памятью человек. Метельников стал Метельниковым на его глазах. О таких уже не принято говорить вскользь, отделываться общими характеристиками, мол, знаем, видели, слышали. Лет пятнадцать назад еще можно было. Разговор в ряду общих: только что про мужские шалости: «В баню бы сходить — вот дело», и тут же, через запятую, не поймешь кто спросил: «А что за штука Метельников?» И ответ под стать вопросу, не обремененный особым раздумьем — какая в том надобность? «А шут его знает, говорят, Голутвин внедрил. Темная лошадка». Так оно и было пятнадцать лет назад. Все мы поначалу темные лошадки. А теперь? Не знающий отмолчится на всякий случай, а знающий задумается. Пауза необходима: мысленно всю цепь восстановить, кто за кем; акценты расставить, собеседнику опять же мысленно в этой нескончаемой череде взаимозависимостей место определить. Кто около него, кто над ним, кто за ним. И уж потом ответить, выразить отношение: «Ну что ж Метельников… Метельников — это серьезно. Если союзник, слава богу. Если противник, не дай бог. О п о р н ы й  человек».

Метельников старался быть независимым, хотя вряд ли заблуждался на этот счет — абсолютной независимости быть не может. Избегал посредников. Прямые отношения очевидны (всякий без труда вычислит, с кем ты), но и более результативны. Сейчас он рассеянно поглядывал в окно машины. Дома, посеревшие до крыш, асфальт, разбухший от бесконечных дождей, воздух отяжелел от влаги, сползал на землю вязким туманом. Дождями съедался декабрь, и казалось, что время отодвигалось, пятилось. Весна нескончаемо далеко, потому как на дворе все еще осень, равная вечности…

О чем он думал сейчас? Он любил зиму, томился таким вот изнуряющим, безрадостным предзимьем. И смерть Дармотова, нелепая, случайная, сразу же стала частью этой природной тоски… Было время, они с Голутвиным хаживали на лыжах. Голутвин хотел сосватать за него свою старшую дочь, Метельников тогда был накануне развода. Его первая жена — прожили они совсем мало — то уходила, то возвращалась. Обоим было ясно — жизнь не заладилась, но оба тянули с разрывом, желая, чтобы окончательный шаг был сделан противной стороной. Развод в конце концов был получен. А сватовство так и осталось сватовством, без последствий. Голутвин переусердствовал, пережал. Метельникову предложили двухгодичную поездку в Африку, развод мог оказаться помехой, и он решил повременить; по-иному на ситуацию посмотрел Голутвин, его вмешательство оказалось роковым: кандидатуру Метельникова отвели. Метельников хотя и был огорчен отказом, однако не знал истинных причин и все списал на историю с разводом. Он скоро успокоился, но именно в этот момент тайное стало явным: он узнал о вмешательстве Голутвина в день своего развода.

Они по ошибке явились раньше назначенного часа — их дело слушалось третьим. Время тянулось томительно, ни уехать, ни заняться делом. Он не помнит, о чем они тогда говорили с женой, скорей всего череда каких-то необязательных фраз. Все уже выветрилось: ни переживаний, ни сожалений, ни сочувствий. Присутствие в двух шагах чужой жизни, до такой степени тебе безразличной, что об этом даже лень говорить. Неожиданно жена спохватилась и, как он заметил, даже покраснела от возбуждения. «Чуть не забыла, — сказала жена. — У меня есть для тебя бракоразводный подарок. Иногда зло бывает более порядочным, нежели добро, кричащее на каждом шагу, что оно добро». И жена рассказала ему, что противником африканской поездки был именно Голутвин. Антон не знал, почему, но сразу поверил жене, своей бывшей жене. После развода не стал ничего выяснять. Он не осуждал Голутвина. В поступке Павла Андреевича было что-то даже лестное: Голутвин уже видел Метельникова своим тестем. Один вопрос, впрочем, оставался открытым: знала ли о действиях отца его дочь? Сразу после развода Антон настоял на переводе в другой город.

Там, в другом городе, он получил несколько писем от Марты, так звали дочь Голутвина. Аккуратно, обстоятельно ответил на них. Марта писала ему о своих смутных догадках, ибо откровенного разговора с отцом у нее не получилось. В одном она была уверена: побуждения отца были чистыми. Больше этой темы в письмах они не касались. Судьба следующих писем была иной, письма подолгу залеживались на его рабочем столе без ответа. Надо было настраиваться на ответное письмо, заставлять себя. Да и ее письма лишились скрытого смысла и превратились в пересказ не касающихся его событий. Когда жизнь повторно свела их уже в Москве, Голутвин тотчас дал понять, что причастен к тем далеким событиям и вины особой не чувствует: «Я ведь как лучше хотел. Ты, брат, не держи зла».

Метельников смотрел в окно машины и думал о себе и о Голутвине, словно бы спрашивал себя, действительно ли Голутвин говорит правду. Мысли были отрывочными, внезапно возникали и так же внезапно убывали в значимости, они были бесспорным ответом на слова Голутвина и внешне как бы соприкасались с его словами, однако странным образом тотчас отъединялись от них и, сохраняя общее русло, оставались мыслями совершенно разных людей.

Голутвин говорил о том, что их сближает, о своей радости: Метельников многого достиг. Это прежде всего заслуга самого Антона. «Впрочем, не мне тебе объяснять, в этой жизни все взаимосвязано». Он поддерживал Метельникова не по причине многолетнего знакомства — мало ли людей прошло через его руки? — он видел в нем торжество своих идей, продолжение своих воззрений на развитие отрасли, он видел в нем руководителя со своей экономической моделью.

— Если хочешь знать, твое объединение — модель будущего в настоящем. Это не я сказал, а Дармотов, такие слова не рождаются на пустом месте. Твое объединение — в перечне предприятий, на которых будет проводиться всесоюзный эксперимент. Возможно, тебе и стыдно считаться моим учеником, но мне лестно думать, что я, Голутвин, тебя кое-чему научил.

Нет, отчего же, Метельников небезразличен к сказанному. Он слушает, слушает. И не надо его обвинять, что он лишь делает вид. Голутвин верен себе, он требует внимания, упрекает за ответы невпопад, однако предпочитает говорить сам.

О чем думает Метельников? Раскручивает, расшифровывает слова Голутвина, ищет возможности усилить их совместные действия. Собирается, мобилизует себя. Если верить Голутвину, наступают нелегкие времена. Неужели вся эта нервотрепка, вечные отказы, запреты, урезания ассигнований, обеспеченность плана материальными ресурсами на три четверти — неужели все это и было режимом наибольшего благоприятствования?

Метельников хочет понять, представить зримо: чем он обязан Голутвину? Сколько  в е с и т  его зависимость? Ему это необходимо. Он не склонен к ложной идеализации. Понятие «мы» тем и прекрасно, что оно суммирует связи, отношения. «Неизменной остается только работа, надо работать». Почему Голутвин сказал именно эту фразу? Пауза была слишком короткой. Голутвин мотнул головой, споткнулся. Фраза выпадала из общей канвы разговора. Не понял его Метельников. При чем здесь работа? Да и кто спорит, кого этим удивишь: надо работать?

Когда сразу после похорон Голутвин предложил ему место в своей машине, Метельников проникся к Павлу Андреевичу грустным сочувствием. Из всех здесь собравшихся если кто и потерял… Семью Метельников не брал в расчет, о семье разговор особый. Утрату семьи восполнить невозможно. Что же касается остальных, то Голутвин потерял более чем кто-либо. Он потерял друга. Дармотов слыл человеком трезвомыслящим. Дерзости, взрывных идей у Голутвина хватало на двоих. Отрезвляющее влияние Дармотова было всегда кстати: идеи из нереальных превращались в перспективные, увлеченность обретала признаки целенаправленности. Дармотов поддерживал Голутвина не по пустякам — что пустяки, что дела повседневные! — Голутвин и сам стоял крепко. В критических ситуациях — вот когда необходима поддержка. Голутвин шел на риск без страха, потому что знал: существует Дармотов. Нет, отчего же, и критика была: крутая, резкая, внезапная — Дармотов умел это делать. И все-таки то была критика, похожая на грибной дождь: сыро, а тепла не убывает. Есть такой термин — щадящая критика. Дармотов нависал над Голутвиным не как тень, а как крыша. Ушел из жизни единомышленник, нарушилась связь.

Уже там, на кладбище, Голутвин почувствовал сквозняк. Ему показалось, что он отделен от остальных, выдвинут вперед. Ему готовы уступить право на особые отношения с Дармотовым, именно теперь, когда Дармотова уже нет. С ним здоровались, ему жали руки, однако рукопожатие выглядело подчеркнуто сочувственным, соболезнующим. «Ты был ему настоящим другом, — говорили Голутвину, — твое отчаяние можно понять». Они не скрывали, что, называя его отчаяние отчаянием, они придают сказанному особый смысл. Он словно бы наяву слышал их голоса: «Вообще-то я не люблю Голутвина, но по-человечески его жаль. Столько времени примерять корону, и вдруг… А теперь что? Будьте любезны в общую очередь за кепочкой пенсионера». Про корону и про кепочку — это уже его творчество, его редакция, возможно, слегка пережал, однако за суть он ручается. В эти минуты ему необходим был собеседник. Он оглянулся. Те, что стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки, с видом неприступного сожаления, — от этих ничего не зависело, но они мысленно уже вершили суд, выдвигали, передвигали, отсылали на пенсию, рачительно постигали голутвинскую вину, которой не было, но которая жила предположительно, потому как объясняла, казалось, их собственные неудачи, должностное топтание на месте.

Голутвин увидел Метельникова, обрадовался. Ну конечно же, Метельников! Вот кто ему сейчас нужен.

Метельников знал Дармотова, как положено директору завода знать очень высокое начальство — благодаря информации из уст начальства более близкого и доступного: «Дармотов дал указание»… Еще были газеты, программа «Время»; два или три совещания, где Метельников сидел в зале, а Дармотов — в центре президиума. Совещание идет, а в зале шепотом уточняют, узнают и не узнают тех, кто в президиуме: «А кто справа? А третий от края?..» Все они, приехавшие из разных мест, убеждены, что именно эти внешние детали, касающиеся ответственных персон, придадут их рассказу особую достоверность.

Когда жена позвала Метельникова и он увидел на телеэкране портрет Дармотова в траурной рамке, в тот момент он утраты не почувствовал, лишь досаду, желание обругать кого-то, обвинить в этой трагической и нелепой гибели. «Каково сейчас семье», — сказала жена. Он тоже вздохнул и согласно покачал головой. Не хотелось, чтобы Лида, имеющая слабость к расспросам, заставила его рассуждать о человеке, которого он знал мало.

На похороны Метельников ехать не собирался, но позвонил Голутвин, осудил за черствость и безразличие, сказал, что удивлен, ни на чем не настаивает, и бросил трубку. Метельников не стал доискиваться причин голутвинского раздражения. На гражданскую панихиду он уже не успевал, узнал, на каком кладбище будут похороны, и поехал на кладбище. Голутвин заметил его, скользнул по нему взглядом. Но в этот момент его окликнули. Павел Андреевич обернулся на голос, словно обрадовавшись, что ему нашлось занятие, и поспешил туда. Директоров на похоронах было не так много, видимо, каждого из них что-то связывало с Дармотовым. Они и вели себя соответствующим образом, претендуя на нечто большее, чем обычные служебные отношения. Метельников чувствовал себя стесненно, он был не из их числа. Еще пять-десять минут назад он мог незаметно уйти, в общей суматохе никто бы и не понял, чья машина, почему уехала, а теперь, когда все собрались, такой возможности не было. Он держался чуть в стороне, отчасти стесняясь высокого начальства, которого собралось достаточно много. Когда все шли, он тоже шел, когда останавливались, задерживался чуть раньше, так что между ним и остальными все время была пусть небольшая, но все-таки дистанция, позволяющая думать о своем и в момент, когда процедура будет окончена, оказаться первым у своей машины. Но уехать сразу не удалось, машины расположились как попало, надо было разыскивать других шоферов, чтобы они освободили проезд. Тут его и окликнул Голутвин.

Метельников обрадовался: машина Голутвина стояла прямо на выезде. Метельников собирался напомнить Павлу Андреевичу о своем юбилее и передать пригласительный билет. Так и скажет: «Мы с женой ждем вас». Не получилось. Уже полчаса они крутятся по городу. Говорит один Голутвин. Поначалу Метельников еще рассчитывал повернуть разговор в нужное русло, рассеять мрачность Голутвина (ведь он был жизнелюбив!). Глухо. Голутвин погружен в свои мысли, ни о чем другом говорить не может. Заикнись Метельников про юбилей, это прозвучало бы как вызов, словно ты пренебрег тревогами Голутвина, подсунул свой собственный обывательский интерес.

Уже полчаса Голутвин ему втолковывает, что миром правят черствость, эгоизм и зависть, и предупреждающе грозит Метельникову пальцем: всякий человек-де, облеченный властью, решая дела масштабные, государственные, непременно думает, насколько то или иное решение обслуживает его собственный интерес, работает на его карьеру. Прорваться сквозь этот круг голутвинского отчаяния, окрасить мир в более оптимистичные тона трудно да и рискованно. Голутвину нужны гарантии, нужна реальная сила, которая, оказавшись рядом, усилит его самого, сделает, как и прежде, неуязвимым. Все справедливо. Чтобы перевернуть мир, достаточно одной точки опоры: чтобы поднять его, нужно по крайней мере две; чтобы удержать — без трех не обойтись. Да-да, что-то из заповедей самого Голутвина: «Никогда не ориентируйся на одного человека. Истина всегда суммарна». Хорош он будет, если повторит сейчас эти слова! Он любит Голутвина, уважает его, он ему обязан. Если этих заверений достаточно, он готов. Он говорит ободряющие слова и слышит в ответ:

— Ах, оставь! Твои утешения — ребячество. — И опять злая вспышка — не против Метельникова, нет, против истомленных жаждой власти: — Мне терять, если хочешь, уже и положено. Годы. Только напрасно некоторые считают, что с Голутвиным все и кончится! Рано они меня хоронят!

Подъехали к заводу. Метельников, уже оказавшись на улице, наклонился, чтобы захлопнуть дверь, не удержался и сказал про юбилей. Голутвин вскинул голову, словно хотел удостовериться: серьезно ли? Метельников еще придерживал дверь, еще оставался в вынужденном наклоне, он не расслышал, сказал ли Голутвин что-нибудь в ответ. И стоять неудобно, и взгляд Голутвина, застывший, ничего не выражал.

Думает, перестраивается в мыслях? А может, тоже не расслышал, ждет, когда я повторю сказанное?

Метельников ошибался. Голутвин был сосредоточен, а не рассеян. И мысли его были не лестными для Метельникова, но по-житейски понятными. Просто они с Метельниковым пребывали в разных состояниях. Думал Голутвин вот о чем: «Другое поколение. Они не похожи на нас. Структура души другая — рациональное чувствование. Этот, возможно, и не такой, как все, — умнее. Что еще? Надежнее. Знает, чего хочет. Однако что ему смерть Дармотова? А я тоже, старый дурень, исповедуюсь, душу выворачиваю. Я ему про вечное, а он про сущее. Стулья в банкетном зале расставляет. Кого где посадить, думает. У него юбилей. И на похоронную процессию заинтересованно смотрит: кому послал приглашение, кому не посылал. Н-да… Мы были друзьями. А может, так и надо жить? Приехал на кладбище, сочувствие на лице подержал минут десять, и хватит? Ему уже не поможешь, а нам жить. Зачем нервные клетки на смерть расходовать? Зачем поминки — эмоции на алтарь смерти; куда лучше — банкет — эмоции на алтарь жизни. Так что он там про юбилей говорил? Ах да, ресторан «Планета», половина седьмого. Я ему ничего не отвечу».

— Ну, бывай. — Голутвин отвел глаза и дернул дверь на себя. Водитель дал газ, поправил зеркало. Они уже отъехали порядочно, а Метельников стоял на прежнем месте и смотрел им вслед.

— Не уходит, — сказал водитель.

Голутвин качнул головой и промолчал.

Глава X

Все произошло раньше, чем можно было предположить, и гораздо быстрее, нежели могло произойти. Чтобы построить, нужны годы, чтобы разрушить — минуты. Появилась статья в газете. Чья-то напористость теснила его, и напряженность наполнила, сгустила окружающий воздух. Одно цеплялось за другое, тянуло за собой третье. Ему приснилось: он стоит на наклонной плоскости, понимает, что есть один путь — вперед и вверх. Он силится сделать шаг, но ноги омертвели, не слушаются, налились тяжестью. Он сжимает зубы. Не за что, абсолютно не за что ухватиться, чтобы подтянуть онемевшее тело. Сейчас он упадет, сорвется. Страх заставляет его закричать, и он просыпается от этого крика, чувствует на лице, висках выступивший пот.

Возможно, мало кто заметил случившуюся в нем перемену. Голутвин умел держаться. Да и не верилось, что перемены произойдут так скоро, потому и казалось, что это еще не перемены. С погодой творилось не поймешь что: на мозг давит, на глаза давит — сущее бедствие для гипертоников. Все раздражительны, вспыльчивы. Трудно припомнить, когда в последний раз Павла Андреевича видели растерянным. Каменный человек. Даже в критических ситуациях, совершая ошибки (а он их совершал), Голутвин действовал решительно, не выжидая, не тратя время на расспросы и уточнения, не призывая в советчики подчиненных. В критических ситуациях он опирался на собственную интуицию. И вдруг эта разительная, необъяснимая перемена.

Появилась газетная статья. Накануне, нет, за два-три дня он уже знал: статья есть, она набрана. Он понял, телефонным звонком статью не остановишь. Отложил всё и поехал в редакцию. Снять статью, ну а если не снять — кто-то же стоит за этой статьей, хватит ли его связей, авторитета, чтобы убедить, переиграть, он не был уверен, точнее, он предчувствовал, подозревал, не хватит, — если не снять, тогда задержать, выиграть время. Главное, не поддаваться панике, внушал он себе, пусть будет статья, мало ли их было в его жизни? К статье можно прикоснуться, изменить тон, убрать сомнительные аттестации: «вседоступность, безнаказанность, бесконтрольность»… Как там написано: «Не видеть можно по двум причинам. Быть слепым, тогда слепоту надо лечить; и сознательно закрывать глаза на происходящее, тогда слепоту надо искоренять. Зададимся риторическим вопросом: что лучше?» Все плохо, все скверно, бормочет Голутвин, запихивая свое негнущееся тело в скрипучий и тесный редакционный лифт. Он уже забыл, когда здесь бывал в последний раз. Найдет ли по памяти кабинет Демченко? Нет, наверное. Хорошо, если Демченко там один. Лестничная площадка. Куда дальше? Направо, налево? Нет, не помнит. И спросить не у кого.

Он полагал, что, переступив порог редакции, окунется в стук пишущих машинок, телетайпов, будет сторониться спешащих людей — образ общепринятого сумасшествия, который воссоздают сочинители, живописуя профессиональный быт газетчиков. Ничего подобного не было: тихо и даже уныло. Пишущие машинки действительно стучат, однако надо очень прислушаться, чтобы различить этот стук за плотно прикрытыми дверями. Еще и полумрак в коридорах — ни номеров на кабинетах не различить, ни фамилий. Где-то распахивается дверь, Голутвин идет на полосу света. Коридор длинный, под низким потолком, и голос вроде издалека, и недовольное раздражение в ответ, жалуются на сквозняк: «Закройте дверь». Дверь закрывают, исчезает свет, гаснет шум.

Он даже не предупредил Демченко. Подстегнула интуиция — нельзя терять ни минуты. Его появление здесь — достаточный риск. В редакции он может столкнуться с авторами статьи. Фамилии, которые ему назвали по телефону, ни о чем не говорили, он не знал этих людей. Он мог оказаться с ними в одном лифте. Впрочем, это ничего не изменит, в худшем случае они узнают его, а он, вполне вероятно, об этом даже не догадается. Мысленно Голутвин старался исключить такой вариант. Ему нужна уверенность. В редакции он обязан выглядеть уверенным, несговорчивым даже. Он объяснит Демченко, что стоит за этой статьей. К т о  стоит, они знают лучше его, а вот  ч т о  стоит — об этом имеет смысл подумать. По какую сторону баррикады окажется газета. Он так им и скажет: еще есть время исправить ошибку. И дело не в нем, Голутвине, и плюс к нему пяти директорах, которые упоминаются в статье. Принципы производственной стратегии ставятся под сомнение.

Полумрак в коридорах кого-то, может, и успокаивал, но лично ему действовал на нервы. Он толкнулся в первую же дверь, услышал голоса и без стука вошел. На вопрос, как разыскать Демченко, ответа не получил. Двое играли в шахматы, еще один наблюдал за игрой и разговаривал по телефону. Когда Голутвин повторил вопрос, тот, кто говорил по телефону, прикрыл трубку ладонью и раздраженно заметил: «Вы что, не видите, мы заняты?» Голутвин только и мог сказать: «Но позвольте…» Ему не позволили. Он шел по темному коридору, кипел возмущением, никак не мог понять: его обхамили или это ему только показалось? Он и сам был не слишком учтив, и все-таки… Что они себе позволяют? Он старше их на целую вечность. Хотя бы из уважения к сединам… Что за обхождение? Прогундосил себе под нос: «Демченко в конце коридора» — и вытолкнул. Ну, может, не вытолкнул, помог закрыть дверь — все равно хамство.

Исай Исаевич Демченко, пятидесяти шести лет. За всю сознательную жизнь сменил три места работы. В газете уже больше двадцати лет, по меньшей мере пятнадцать знаком с Голутвиным. Встречаются нечасто, один-два раза в год. «По воле жизни», — говорит Демченко. Заприметив друг друга, радовались возможности сбежать с очередного совещания, не дожидаясь конца, находили нешумное место и засиживались допоздна, приоткрывали друг другу ту часть жизни, которую принято считать молвой, однако, вложенная в их уста, она обретала права доверительной информации. Их отношения правомерно назвать свойскими. Они перезваниваются перед праздниками, сожалеют о редких встречах, зная точно, что встречи не участятся и вспоминать друг о друге они будут именно в канун праздников.

Демченко, конечно же, сидел совсем в другом кабинете. Голутвин выругался. Знать Демченко столько лет и не удосужиться выяснить, в какой должности он работает! Рассерженный собственной бестолковостью (пока дошел до конца коридора, еще несколько раз ткнулся не в те двери), Голутвин старался унять раздражение. Оно непременно проявится в разговоре с Демченко и может помещать, разрушить ощущение независимости, которое и так достаточно призрачно. Утрать он его — и этот поспешный визит в редакцию станет бессмысленным. Он старался успокоить себя: предстоит обыкновенный разговор, — и тем не менее чувствовал некую обреченность, здраво рассудив, что придется унижаться.

Оказавшись в приемной, увидел на одной из дверей фамилию Демченко. Не то чтобы успокоился, однако позволил себе оглядеться. Приемная не в пример голутвинской была мала и в буквальном смысле завалена затасканными подшивками газет, папками, потрепанными книгами. Все это лежало на столах, подоконниках, частично на полу, отчего теснота выглядела ошеломляющей. В приемной никого не было, и Голутвин беспрепятственно толкнул главную дверь.

Демченко поднялся из-за стола. Он выглядел осунувшимся, однако улыбался, обнажая редкие острые зубы.

— Сколько лет! — И, словно, собираясь обнять, развел руки и двинулся навстречу, чуть прихрамывая. — Уже неделю секретарствую. Сумасшедший дом.

Голутвин сел, вытянул ноги, давая им отдохнуть. Смотрели друг на друга: один свободно, он был хозяином положения, к нему пришли, другой — натянуто, нервно, сожалея о силах, потраченных на этот визит.

Нет, это были не те стены. Все время кто-то врывался в кабинет, на Голутвина не обращали внимания, бесцеремонно брали из его рук зажигалку, закуривали, Демченко уже не извинялся перед Павлом Андреевичем, погруженный в обсуждение каких-то, как казалось Голутвину, хаотичных идей, отстаивая право решающего голоса. Он начальствовал только неделю, а все, кто заходил, кто жал, настаивал, видели в нем прежнего, не обремененного властью Демченко.

Все-таки они умудрились в паузах договорить до конца, точнее, добраться до сути причин, побудивших Голутвина отложить все дела и немедленно заявиться в редакцию. На дипломатию времени не оставалось. Демченко с нажимом ввинтил окурок в тяжелую стеклянную пепельницу. Можно было понять, разговор ему неприятен и не во власти самого Демченко (которая и существует пока что теоретически) изменить, повернуть ход событий.

— Нет-нет, снять не могу. Это непрофессиональный разговор. Да и потом… — Он не договорил, ему не хотелось расстраивать Голутвина. Но, не сказав главного, в глазах Голутвина он становился человеком, не желающим помочь. Пересилив сомнения, Демченко все-таки сказал: — На нас тоже жмут. Ты же видишь, материал подготовлен не нашими сотрудниками. Я пробовал кое-что сократить, изменить тональность. Не получилось. Зам главного все восстановил.

— Ну, хорошо, — Голутвин устало махнул рукой. — Не можешь снять, задержи недели на две. Это-то ты можешь?

Демченко сочувствовал Голутвину и злился на него. Тот загонял его в угол, обнажал уязвимость Демченко, его неспособность к самостоятельным действиям. Голутвин был эгоистичен, иначе и быть не могло; он защищал свои интересы, не заботясь об интересах других людей. Он умел требовать, но не умел просить; умел льстить вышестоящим, но заискивать перед равными или, как ему казалось, перед людьми, занимающимися какой-то неощутимой, неосязаемой деятельностью, не желал и не умел. Журналисты, писатели, актеры, социологи — это был мир, чуждый ему, мир вне главного дела, на котором держится жизнь. Он смотрел на этих людей чуть свысока, считал, что по своей воле они и шагу не сделают, поучал, если приходилось встречаться, корил незнанием жизни, снисходительно разрешал хвалить себя.

Демченко был исключением. В нем Голутвин признавал своего. В прошлом Демченко работал на заводе, кончал ремеслуху, был оторви-парнем. К журналистике прибился со стороны — с той стороны, где Голутвин был человеком в силе и почете. И вот поди ж ты, все переменилось, перевернулось с ног на голову. Он, Голутвин, которому положено сейчас стукнуть кулаком, отрезвить эту братию, этих любителей пощекотать нервы и пустить пыль в глаза, — он тушуется, краснеет, как проворовавшийся пацан, вымаливает дни, толком не зная зачем. Всегда ходили к нему, спрашивали совета, нуждались в его мнении, верили в его всесилие. Он не задумывался, почему так. Считал это нормальным, естественным. Возможно, когда-то и было иначе, но лично он этого «когда-то» не помнит. Голутвин и сейчас просил с вызовом, с напором. Появись тут человек посторонний, он и не поймет, кто от кого зависит. Голутвин не говорил, что задержка материала, его отсутствие в ближайших номерах нужны ему позарез. Он считал, что защищает здравый смысл и говорит здесь от имени здравого смысла.

Ничего не получалось. Голутвин тратил силы впустую. Демченко боялся, он даже не скрывал этого.

— Так вот просто взял и передвинул? Кто же позволит? Статья заявлена в номер. Зам — человек скандальный, въедливый, начнет докапываться, почему передвинули, кто передвинул. Надо же объяснять. В тот раз была другая ситуация, — сыпал словами Демченко, — ты же помнишь, статья попала ко мне, я мог, я сделал, а сейчас…

Голутвин морщил лоб, духота мешала сосредоточиться, понять Демченко. Он пожалел, что не сел ближе к окну. Сюда, на другую сторону стола, ток свежего воздуха не доходил.

Он смотрел на Демченко и понимал, что никогда его собственное бессилие не выглядело таким явным. И то, что Демченко оправдывал действия газеты, объясняя их, лишало Голутвина всяких надежд. «Еще и врет», — невесело думал Голутвин. «Тогда мог, сейчас не могу». Беспомощный фантазер. Ничего и никогда ты не мог. И тогда не мог и сейчас. Всех забот — снял трубку и сказал: «Есть один материал по твоему ведомству. Лучше, если он не появится в газете». Велика заслуга — позвонил. Главное-то сделал он, Голутвин. Поднял волну — спустя день комиссия главка уже работала на заводе, а спустя четыре дня на голутвинском столе лежали выводы. Все получилось оперативно и выглядело убедительно. Демченко осталось приехать на завод кое-что допроверить. Необходимость в выступлении газеты в тот раз отпала сама собой.

Теперь такой номер не пройдет. Голутвин уже не объяснял, не доказывал. Он жаловался, презирая себя за эту вот потерянность, сломленность.

— Как только начинаешь делать больше, быстрее, лучше, чем принято, на тебя смотрят сначала с недоумением, потом с недоверием, потом с раздражением, и как финал, итог — неприязнь, почти ненависть. Ты думаешь, эта статья бьет по Голутвину? Она не минует Голутвина, ты прав. Но статья замахивается на неизмеримо большее: на непривычное, еще недопонятое (не всякому дано!), на принцип  и н о г о  действия, — если хочешь, на принцип и норму завтрашнего дня. Ах, ты не понимаешь, отчего я так волнуюсь? Ты хочешь одарить меня очередной проповедью, успокоить? Ничего, мол, страшного, там даже не упоминается твоя фамилия? Спасибо себе. Это, конечно, было непросто, я понимаю, понимаю! Кто-то настаивал, требовал, а ты вопреки всем проявил характер и вычеркнул мою фамилию. Как видишь, я не так глух, я понял, оценил. Спасибо. Противоречия такого рода, Исай, всегда будут существовать; тебе кажется, ты сделал больше, чем мог, а мне того, что ты сделал, недостаточно. Мало, говорю я! Мало! Я тебе представляюсь неблагодарным, эгоистичным, а ты мне — нерешительным и равнодушным. Это совсем не значит, что так и есть на самом деле: я скверный, ты — хороший или наоборот. У нас точки отсчета разные, угол зрения, сектор обзора. Моей фамилии нет? Можешь восстановить, я разрешаю. Там назван мой главк. Нет, зачем же, не надо. Вычеркнешь главк — останутся заводы. Всего же не вычеркнешь. Да и не в вычеркивании дело. Есть фамилии, нет, какая разница? Кому надо, прочтут и вычеркнутое, а кому не надо, не заметят и перечня фамилий. Тон статьи — вот в чем загвоздка. У этой статьи ложный тон. Не факты, не выводы, а тон. Она — клич к недовольным. Авторы призывают их под свои знамена. Они даже не скрывают, что обращаются к ним, рассчитывают на их письма. Авторам нужен скандал. Относительно данной статьи не может быть компромиссов: ее надо либо переписать, либо снять. Первое нереально — откажутся авторы. Второе нереально — не согласится газета.

Демченко вздохнул. Это был сожалеющий вздох. И сожаление, которое выражал вздох, не было однозначным. В любой день позвони Голутвину, не застанешь на месте, а если застанешь, обязательно услышишь: «У меня не более пяти минут. Давай сразу к делу». Сколько они уже сидят? Не меньше часа, и не похоже, чтобы Голутвин собирался уходить. Я повторяюсь, досадовал Демченко, но у меня нет другого выхода. И он снова уверял Голутвина, что в газете существуют свои неписаные законы, переступить которые невозможно. Есть главный, есть заместители. Есть люди, стоящие и над главным и над заместителем, короче, сложная система передач, не всегда угадаешь, где начинается вращение.

— Ну, хорошо. Я понимаю, я согласен. — Голутвин делал над собой усилие и хотел, чтобы Демченко почувствовал это. Не так просто произнести отступные слова. — Хорошо. Не можешь снять, не можешь переписать — отодвинь статью, переставь в другой номер. За две недели многое должно решиться. Понимаешь? Мне они вот так нужны. Вот так. — Он чиркнул по горлу большим пальцем, не рассчитал, и красная полоса чуть ниже подбородка загорелась на морщинистой коже.

Демченко все понимал. Он понимал больше, чем предполагал Голутвин. Те, кто настаивал на публикации, тоже говорили о двух неделях. «Именно сейчас, — говорили они. — Через две недели может быть поздно». Как странно, думал Демченко, они тоже рассуждали о здравом смысле, о справедливости, которую надо восстановить, о нравственных категориях в экономике. Если бы ему предложили выбор, Демченко выбрал бы Голутвина. Голутвин был реальнее, понятнее для Демченко. Возможно, я ему не помогу, но сказать, что хочу помочь, обязан. Это прибавит ему уверенности. Он станет сильнее.

— Две недели — это нереально, — убеждал Демченко. — От силы дня три, четыре. Уточнить факты, и то если очень повезет. — Он не мог сказать Голутвину, что факты уже уточнены и главный поручил ему, Демченко, переговорить с министерством. Небольшой зондаж, сказал главный, не помешает. Демченко переговорил, и именно этот разговор заставил его найти Голутвина. Он не может ручаться, у него нет доводов, но ему показалось, он почувствовал: заместитель министра о статье знает. Чего ради он стал бы нахваливать газету? «Слежу, читаю». Назвал несколько статей по памяти и раскованно, легко заговорил о стратегическом мышлении, о безошибочности, социальной точности выступлений. Этот человек обязан был спросить: чем вызван интерес газеты к главку? Не спросил. Значит, знал. Каждый остался при своих интересах. Демченко не раскрыл карт, однако получил заверение в поддержке. Замминистра всегда может сказать: ничего настораживающего, тон разговора доброжелательный, общий. Неконкретный интерес к ведомству. Ничего больше. Он, замминистра, сделал то, что сделал бы на его месте каждый: сказал несколько одобряющих слов о газете. При любых обстоятельствах его позиция неуязвима. Да и отчитываться не перед кем. Дармотова… схоронили, а что будет дальше…

Голутвин уезжал от Демченко вымотанный. Придется свыкнуться с мыслью о статье. Этисчитанные дни, которые он выговорил, зачем они? Надо что-то придумать, реальное противодействие — вот что нужно! А он, Голутвин, пуст. В его ситуации логичнее думать о сохранении своих позиций, нежели предпринимать какие-либо демарши.

Сейчас он претендент. Не может быть, чтобы Дармотов, обсуждая возможные перемещения, не упоминал имени Голутвина. Они никогда не говорили на эту тему. Потому и не говорили: существовала уверенность, взаимопонимание. Статья давала формальный повод поставить под сомнение неоспоримость голутвинской кандидатуры. Тратить силы на противоборство с газетой, когда и сил не так много и нужны они для другого, совсем для другого, безрассудно. Статью имело смысл задержать усилиями самой газеты. Демченко намекал: «Один звонок, и конфликт будет улажен». Разве Голутвину трудно организовать такой звонок? «Нетрудно, — ответил Голутвин, — но зачем?» Раз уж Демченко не догадывается сам, он не станет ему ничего разъяснять. У всякой игры свои правила. Если ты желаешь власти, ты можешь просить о поддержке. Никто не осудит. Но если ты просишь о спасении, значит, у тебя другая группа крови. При чем здесь власть? Тебя спасут, как спасают битых.

Почему он попросил две недели? Психопатия, нервы шалят. Ничего он не просчитывал, это все слухи, отголоски легенды, которые мы сами о себе создаем: «Голутвин все знает наперед, у него голова — как компьютер». Если и компьютер, то старой системы. Все словеса. За две недели должно что-то проясниться, и весь секрет. В двадцатых числах двусторонние переговоры, надо подписывать долгосрочный контакт с французами, к этому времени наверняка появится человек, который заменит Дармотова.

Демченко проводил его до лифта. Вымученно улыбнулись друг другу. «Будет обидно, если он сойдет с круга», — подумал Демченко о Голутвине. «Досадно, я полагал, что он более надежен. Буду стараться — разве это позиция? Получил должность повыше и стал зависим. Дурак». Других мыслей у Голутвина в тот момент не было.

Лифт, громыхая, пошел вниз.


Статья появилась через четыре дня. Стихийно, не отдавая себе отчета, Голутвин позвонил в газету. Ему ответили, что Демченко в командировке.

Метельникову сообщили о статье в середине дня. Фатеев неслышно проскользнул в приоткрытую дверь и, не дав генеральному опомниться, развернул на столе газету. В нескольких местах статья была подчеркнута красным карандашом. Метельников машинально пробежал глазами текст: что-то об их главке. Он не улавливал смысла статьи, посмотрел на Фатеева вопрошающе и требовательно. Коммерческий директор вытянул губы, лицо обрело озабоченный вид.

— Первая ласточка — так это называется.

Метельников поморщился. Фатеевская страсть говорить иносказательно была сейчас неуместной. Пятью минутами ранее Метельников выпроводил строителей. Он еще был во власти полуторачасового изнурительного спора. Предполагалось расширить два основных завода, входящих в объединение. Рязанская и Смоленская области дали согласие разместить на своих территориях филиалы. Есть решения исполкомов, выделено место для строительства, а с подрядчиком никак не столкуются. Метельников настаивал, чтобы строительство жилья и подсобных хозяйств было включено в основной проект. Строители потребовали дополнительный проект и отдельную смету. Областное руководство обещает создать вокруг заводов нечто вроде агрозоны, но когда это еще будет, да и будет ли вообще? Нет-нет, он не отступится. Подсобное хозяйство и жилье — все, все должно быть в проекте. Он и сам знает, что они не специалисты, но другого выхода нет. Искать подрядчика для строительства жилья? Надо быть сумасшедшим. Все эти разговоры: мы не специалисты, у нас другой профиль, — для бедных. Он настаивает. Это его последнее слово.

«На нас подобные демарши не действуют». Ишь ты, слова какие научились говорить! «У нас и без того громадный объем работ». Строители были возбуждены, уже не спорили, а требовали. Метельников понимал их, в той или иной мере беды были общими: поставщики работали скверно, обеспеченность материалами не превышала шестидесяти процентов. Но понимание не делало его уступчивее. Роли в разговоре были распределены заранее: он излагал идею проекта, защищал ее, строители, приземляя свою задачу, говорили о трудностях. Условия игры были налицо, позиции — принципиально противоборствующие: он смотрел на трудности через призму проекта, они смотрели на проект через призму трудностей. Пока выигрывали строители.

Второй день, без существенного продвижения вперед, они обсуждают проблему нехватки рабочей силы. Он уже привык к их терминологии: «Мы задыхаемся, у нас бедственное положение. Гарантии областных организаций — пустой звук». Все это произносится с напором, со ссылками на прошлый и позапрошлый год, на неприятности, которые имел некто, не внявший их предостережениям. Крики, возмущение — отрепетированная ситуация; изнуряющий эмоциональный нажим перед главным наступлением.

«Мы тут подсчитали, — говорят строители, и в голосе уже нет металла, и никто не срывается на фальцет, скорее отрешенность на лицах, печать усталости. И головой покачивают, и плечами пожимают, дескать, сами не знаем, зачем говорим, устали от непонимания. А через вздох — главное: — Это, конечно, проблемы не решает, но какой-то шанс, возможность маневра дает: двести рабочих в распоряжение стройки на первых порах командировать необходимо. Если честно, нужно четыреста. Но мы понимаем. Мы просим минимум».

Ах, четыреста, значит, нереально? А двести — реально? Они знают, откуда их взять? У них есть аргументы: «Мы поинтересовались, на уборочные работы в подшефный район объединение командирует ежегодно более пятисот человек». Даже теперь, когда он вспоминает этот разговор, у него усиливается сердцебиение.

«Нет!» Он ждал возмущения. Сметут, втопчут в пыль. Их десять, и у каждого бульдожья хватка, а он один. Проектанты не в счет, они повергнуты, им припомнили прошлые грехи. Проектанты пьют минеральную воду. Их взгляды выразительны: Метельников — наша надежда. Надо соответствовать, думает Метельников и повторяет свое бронированное «нет!».

И тишина в кабинете какая-то выдохшаяся. Если бы он стал торговаться, обещать людей, меньше чем просили, они бы поняли. Так было всегда и всюду, и этот генеральный, может, чуть хитрее остальных, но из той же, понятной им жизни. Крепкий орешек, им по душе его упрямство. У такого выспорить — уже дело. Но он сказал — нет! Значит, не знает, значит, не понимает. Он им неинтересен. Их мир — это мир реальностей, возможно, не самый устроенный, не самый лучший, но осязаемый, конкретный.

Он сказал «нет», значит, он не уважает их мир, их принципы. Они не спрашивают разрешения, поднимаются с мест и, гулко двигая стульями, уходят. Он хозяин кабинета, где они провели час своей жизни. Теперь, они это поняли, им жаль этого часа. Напрасно он думает, что выиграл. Они уходят не спеша, без слов, объединенные молчанием. Задерживаются в дверях, дают Метельникову льготную паузу. Он может задержать их. Они не остановятся тотчас, по инерции еще будут тянуться к выходу, подтверждая этой инерцией свою обиду.

Что же касается слов, призывающих их задержаться, то они, конечно, услышаны. Люди-то разные; одним на эти слова наплевать, надоело, потому и уходят с неприязненной гримасой. Живописно уходят, с матерком, дают понять — баста. А тех, кто все-таки задерживается, они презирают. На вразумляющие реплики отвечают лениво: «Да пошел ты знаешь куда…»

Но кто-то же остается. Не все, даже не половина, меньшая часть. Тоже не все просто, тоже давно отрепетированно; времени жаль, потому и задержались. Обратите внимание, всякий раз остающихся все меньше и меньше. И на призыв «давайте договоримся» отвечают устало, вразнобой: «Давайте». Садятся неохотно, через силу. Дескать, оцените, мы терпим. Те, остальные, ушли. Их еще надо уговорить, умилостивить, и все это придется делать нам. Мы терпеливый народ, готовы попробовать еще раз, но учтите, если не договоримся опять — все уйдем. Не упорствуйте, двести душ в наше распоряжение — и по рукам. Через месяц приступаем. Ну, хорошо, хорошо, две недели на подвоз материалов надо? Надо. Значит, через три недели.

Вот какими заботами был занят его мозг. И под давлением, напором этим пульсировала кровь. Он широко расставил руки, ему нужна была площадь опоры. Так и сидел, ухватив стол, словно собирался поднять его. Мотал головой, ожидая отрезвления, освобождения от глухоты. Стать самим собой, улыбнуться, отшутиться, дать понять всем и себе тоже: растерянность, может, и была, но это лишь миг, мгновение. Он и сам не сразу понял, что это растерянность. А вот теперь освоился, глотнул воздуха до упора, до головокружения и тотчас почувствовал, как освобождается от скованности, снова ощущает себя, владеет собой.

Статья лежит перед ним. Он перечитывает подчеркнутые красным абзацы, теряет нить авторских рассуждений, начинает читать сначала. Это его раздражает, как раздражает необходимость что-то переделывать, заниматься без надобности повторением уже сделанной работы. В статье назывались фамилии. Собственно, суть статьи была именно в фамилиях, в их сочетании. Всезнающий Фатеев давал пояснения:

— Это вот трое из недавно назначенных, года три, не больше. Эти — старая гвардия, костяк. Пересидели трех министров. Эти — приверженцы новой волны, выдвиженцы Голутвина. Этих поддерживал Дармотов. — Фамилии у него были выписаны на отдельный лист, он положил его перед Метельниковым. Тот заметил несовпадение, посмотрел на Фатеева.

— А эти зачем? Их же нет в статье.

— Их нет, но они есть. В этом весь фокус. — Фатеев прищелкнул пальцами. Он почувствовал роль. — Если бы не существовало этих фамилий, не существовало бы и статьи. Разве не видно, как Голутвина подбросили в воздух и теперь разгоняют толпу, чтобы не оказалось рук, растянутых простыней, на которые он мог бы благополучно приземлиться? Обратите внимание, — Фатеев оживился, — номера второй и третий пустуют.

— Это мы, что ли?

— Совершенно верно — мы. А точнее — вы, Антон Витальевич. Вас пока решили не трогать. Статья работает не против Голутвина, но против его выдвижения. По их расчетам, вы можете пойти вверх только за Голутвиным, опираясь на его помощь, других приводных ремней у вас нет. Останавливая Голутвина, они останавливают вас.

Впору было удивиться. Метельников покачал головой. Кружки, крестики, пунктирные и сплошные линии. Кто над кем, кто против кого. Его пугало обилие фамилий. Схема имела вид устрашающий. Со стороны было похоже на рисунок какого-то гигантского созвездия.

— А это что?

— Где? Ах, это! Весы, Антон Витальевич. Схематическое изображение. На левой чаше девять фамилий, на правой — пять. Вопрос на социальную сообразительность. Какая чаша окажется тяжелее?

Метельников брезгливо оттолкнул газету.

— Не знаю. Да и зачем мне знать? Ты рядом, просветишь. — Хотел сказать спокойно, а получилось с вызовом, с подковыркой. — Тебе бы, Фатеев, родиться лет двести, триста назад. Служил бы при дворе какого-нибудь монарха, плел интриги, а по утрам стоял у окна замка и наблюдал, как казнят твоих вчерашних сподвижников. Тоже театр. Ты же театрал у нас, Фатеев?

Фатеев знал эту предрасположенность Метельникова к внезапному раздражению и привычку срывать раздражение на людях близких, находящихся у него в подчинении. По натуре Метельников был отходчив и быстро забывал и о своем гневе, и об обидах, которые наносил в запальчивости. Он обижал людей часто. Сам не принимал этих обид всерьез: люди были действительно близкие, обязанные ему многим, а значит — он был в этом убежден, — должны так же легко прощать ему, как он прощал им. В общем и целом это были верные люди, послушно сносившие его подковырки, иронию, если же и случались несогласия, взыгрывало самолюбие, Метельников умел пересилить себя, извинялся, даже как бы каялся за свою невыдержанность. Считавший себя обиженным не подозревал, что угодил в расставленные сети, чувствовал неловкость, ибо всякий раз зрелище раскаяния проходило на людях, вызывало уважительное сочувствие к Метельникову, и потерпевший уже сам готов был просить прощения.

— Я терплю ваши колкости, но когда-нибудь вы промахнетесь. Не хотите слушать, так и скажите: шел бы ты вон, Фатеев… А эти ваши аналогии… Я таких слов не заслужил. — Фатеев обиделся. Он еще не покраснел, но порозовевшее лицо свидетельствовало — сейчас покраснеет.

Метельников никак не отреагировал на фатеевскую обиду. Он не хотел думать о статье. Впрямую она его не касалась, и он был рад этому. Нет, отчего же, он все понимал. Не случайны и эта статья, и предчувствие Голутвина, и фатеевские домыслы. Лиши все это полета, иносказательности, туманности — останется голая схема откровенного противоборства тех, кто наделен властью и тех, кто желает ее получить. А впрочем, власть была и у тех и у этих, но она казалась отчего-то малой, недостаточной.

Нужна осмысленная линия поведения — это факт. Сказал же Голутвин — надо работать. Что тут возразишь, разве когда-нибудь было иначе и работать не надо было? Нет-нет, здесь что-то иное. Голутвин думал и говорил о другом — надо  д е й с т в о в а т ь. Сейчас все просчитывают варианты, блуждают среди бесчисленных координат: если, если, если… Смешаться с толпой, отдать свой голос общему хору? А юбилей?

«Свобода и воля превыше всего» — фраза втемяшилась в сознание, он повторил ее по инерции. Вздрогнул, ему показалось, он споткнулся, нащупал главное. Он даже зажмурился от удовольствия, как если бы прикосновение к этих святым понятиям тотчас сделало его независимым и счастливым. И мысли, прорвав тупик, двинулись напрямую.

Не потерять самостоятельность, взглянуть на ситуацию иначе: не с кем ты, а кто с тобой? Хорошо сделанное дело всегда благодарно, оно позаботится о тебе. Внезапный вздох был вздохом облегчения — он понял, он нашел.

В остальных размышлениях был традиционен: «Фатеев разоткровенничался неспроста — ему нужна встречная информация. Он верен себе — творит стратегию». А дальше уже с грустью, сочувственно: «В мечтах и фантазиях мы ищем компенсацию, восполняем несостоявшееся «я». И еще неизвестно, где мы настоящие: там или здесь».

Они работали вместе достаточно долго, почти четырнадцать лет. Фатеев был чуть старше, года на три. Разница в возрасте не так велика, чтобы ее подчеркивать. По натуре человек практичный, Фатеев считал, что он обязан своей практичностью защищать Метельникова. Ему нравилось просвещать начальство, оказываться в курсе жгучих новостей. Если даже чего-либо не знал, он с невероятной легкостью творил информацию, досочинял ее, обогащал достоверными деталями, якобы услышанными только что. Дерзость этих фантазий была относительной. Придуманную информацию он страховал, говорил, что хотя она из самых достоверных источников, но ему кажется, что лицо, доверившее ему эту информацию, отчасти желаемое выдает за действительное и лично он не торопился бы с выводами.

Из открытых окон тянуло холодом: тяжелый, прокуренный после недавнего заседания воздух медленно вытекал в оконные проемы, смешивался с влажным воздухом улицы, терял свои запахи и малое, почти незаметное тепло человеческого жилища. Бумаги шелестели на столе. Строгие, колоннообразные гардины, тронутые воздушным течением, заметно шевелились. В одной половине кабинета, а был он внушителен в квадратуре и высоте, уже царствовал холод, в то время как из другой еще уходило тепло, и запах импортных сигарет был различим, и сдвинутый набок ковер был истерт следами многих ног. В той, еще теплой половине сидел Метельников, не замечавший холода, а рядом во власти холодного воздуха стоял Фатеев: раскрытое окно было за его спиной. Одной рукой он опирался на край стола, другой массировал поясницу. Фатеев легко простужался, остерегался сквозняков. И сейчас, застигнутый холодом, смотрел на Метельникова с ненавистью, потому как стыдился своей подверженности простудам: понимал, что обречен терпеть и раскрытое окно, и оглохшего, ослепшего Метельникова — тому не до статей сейчас. Спроси его, зачем перед ним стоит Фатеев, он непридуманно удивится, пожмет плечами. Еще и посмотрит с укором: в самом деле, зачем?

С утра уже было несколько звонков, сказал Фатеев, интересовались, читал ли Метельников газету. Еще один поименный список. Звонили и те, чьи фамилии в статье не назывались. Отчего-то всем им необходимо мнение генерального, они не успокоятся, позвонят в конце дня, разыщут на даче. Похоже, круг замкнулся. Помимо своего желания, Метельников вовлечен в череду событий, где ему остается одно — выбрать роль.

— Чего они от меня хотят? — Это был шаг к примирению, он понимал, что задел самолюбие коммерческого директора. Вопрос он задал как бы себе самому, однако дал понять, что рассчитывает на участие Фатеева. — Если верить твоему списку, звонили и те и эти. Что их могло объединить?

Фатеев пожал плечами. Он не желал столь быстрого примирения. Ответил не сразу:

— Реальность.

— Реальность? Не понял.

— И тем и другим нужны генеральные директора, которые дают план.

Метельников поднялся из-за стола.

— Тех мы, слава богу, знаем, а вот откуда взялись другие?

— Обновление. Новое экономическое мышление. Иные воззрения, иное мироощущение. Как там у поэта: смена смене идет. Иная нравственность, мораль.

— Пустые слова. — Уголки губ Метельникова опять опустились в брезгливой гримасе. — Нравственность не может быть иной! Человек либо нравствен, либо безнравствен… Это обувь бывает разных размеров, разных моделей. Да и существование безнравственного поколения вряд ли возможно. Для этого должны быть какие-то крайние, извращающие человеческую суть условия. Нет, поколение здесь ни при чем. Те, кто желает отлучения Голутвина, — люди одной с ним возрастной когорты. Им кажется, что Голутвин предал интересы своего поколения, пренебрег ими. Оказался выше возрастной солидарности. Я до сих пор не понимаю, как он мог решиться на такой шаг: единым махом двинул вперед целую плеяду. Зеленых, необстрелянных пацанов. Не куда-нибудь — вручил всем директорские портфели. Он шел на риск, шел осознанно и не скрывал этого от нас, от тех, кого двинул вперед. Он так и сказал: кто-то провалится обязательно, но назад уже пути нет, сорокалетнего шестидесятилетним не заменишь. Оглянутся кругом и поймут: нельзя. Другой отсчет. Самый старый директор — пятидесяти лет. Ему не простили этого. Он не стал дожидаться, когда дерево иссякнет, он спилил его, когда плодоношение пошло на спад. У нас ведь это не принято, у нас и коровье стадо не по размеру вымени, а по количеству хвостов числят. Он нарушил главный кадровый принцип. Его критиковали. Почему, ты думаешь, он дальше главка не пошел? Из-за нас. Решили его воспитать, отплатили ему той же монетой: Дармотов был его учеником, они сделали Голутвина подчиненным Дармотова. Но просчитались. Дармотов стал его оплотом там, наверху.

— Дармотова уже нет. — Фатеев сокрушенно покрутил головой. — Лидером они считают вас. Они хотят вас отрезать от Голутвина, переманить в свой лагерь. А будь Дармотов, у нас бы с вами был свой министр. Вполне вероятно, они правы: Голутвин — отыгранная карта, надо смотреть в завтрашний день.

Метельников вспыхнул.

— Послушай, Сергей Петрович, тебе не кажется, что существует круг наших с тобой непосредственных обязанностей, которыми опять же нам с тобой надлежит заниматься? Тебе не терпится мне что-то посоветовать, вразумить меня? Я тебя слушаю. Я тебя внимательно слушаю. Только, пожалуйста, короче и ближе к сути. Кстати, ты не слышал, что нас разъединяют? Вместо одного объединения собираются создать два?

— Не слышал.

— Меня это не удивляет. У человека одна голова. В этот момент голова коммерческого директора занята более насущными проблемами. Разве не так?

Фатеев почувствовал: разговор лучше прекратить. Нельзя продолжать его в такой вот, мягко говоря, рваной манере. Всякое может быть: вспылит, обрушится, выхватит любой факт и начнет употреблять директорскую власть. Надо уходить. Обида если и была, то лучше сделать вид, что ее нет. Он привык к Метельникову, к этой его агрессивности, дремавшей до поры. Понимал невыгодность своего положения, однако попытался вернуть разговор к той главной, исходной мысли.

— Мне кажется, вам следовало бы… — Он подумал, что пауза заставит насторожиться Метельникова. — Да-да, — сказал он, — следовало бы позвонить Голутвину.

Метельников сидел, не поднимая головы. Двигались только руки. Он думал, оценивал слова Фатеева, и руки существовали как бы помимо, у них была своя жизнь, свои заботы, и подчинялись они ранее полученной команде: потрогали стопку бумаги (она лежала слева на краю стола), перелистали календарь, выискивая забытую, но важную запись, возможно, номер телефона, фамилию. Страницы календаря листались машинально. Руки нашли себе новое занятие: передвинули с места на место несколько книг, раскрыли папку, но бумаги Метельникова не интересовали, он к ним не прикоснулся, что-то вспомнил, пощупал в жилетном кармане ключи от сейфа, извлек их, положил на видное место. После чего руки сомкнулись и тяжело легли на стол. Два больших пальца разошлись и постучали друг о друга, выражая недоумение.

— Ты прав. С чего-то надо начать. — Теперь одна рука лежала на другой, и пальцы той, что находились сверху, чуть приподнимаясь, отстукивали дробь. Возможно, это было выражением взволнованности или, наоборот, призывом к спокойствию. — А с чего именно, вот вопрос. Звонок, сделанный в такую минуту, обязывает. Голутвин — мой начальник. Телефонный разговор будет истолкован однозначно: сам посуди, не говорить о статье — это нелепо; значит, прощупываю, хочу, чтобы снял камень с души, разрешил предать. Я в такие игры не играю, Фатеев. И тебе не советую. Мне нечего сказать Голутвину, кроме банальных утешений: не расстраивайтесь, Павел Андреевич, мы верим, справедливость восторжествует. Я же понимаю, ему нужны действия, а не слова.

Вошла секретарша. Фатеева вызывает Брюссель. Метельников кивнул, разрешая коммерческому директору удалиться. Фатеев вздохнул умиротворенно, он не был изгнан, он уходил, подчиняясь обстоятельствам.


В списке неотложных дел Метельников вычеркнул четыре позиции. Встреча с Голутвиным (о ней договаривались на той неделе) теперь обретала иной смысл. В том, прежнем варианте все выглядело естественно: верстается план, есть о чем поговорить, что-то отспорить. Ну, например: зачем разукрупнять объединение и тотчас закладывать в план новый завод и подчинять этот завод Метельникову? Не обозначен даже головной институт, которому будет поручено проектирование. Зато решение уже есть и сроки тоже есть. С ним никто не советовался. Завод будет стоить двадцать семь миллионов. Кто-то решил подсластить пилюлю: сначала изъять уже наработанное, сложившееся, а затем добавить несуществующее и тем самым наложить вето на реконструкцию основного производства. Реконструкция и частичное расширение требовали вложений примерно на сумму шестнадцать миллионов рублей. Две такие цифры в пятилетний план одновременно попасть не могут. Подрядчикам нужны объемы, они не желают возиться с реконструкцией. Он возражал, его не послушали. Скорее всего он где-то переиграл. Поздно выискивать, где именно. Похоже, это случилось на региональном совещании. На ухмылки оппонентов он научился не реагировать, но это был особый случай, его вынудили.

Я берусь доказать, сказал он, что любое предприятие нашего ведомства реализует свои экономические и технические возможности не более чем наполовину. Недопустимо беспредельно наращивать новое строительство, идти на поводу у подрядчиков. Мы разучились использовать имеющийся производственный потенциал. Если реконструкция невыгодна всем — это равносильно экономическому абсурду. Нельзя неумение превращать в норму экономической политики. Это сознательное омертвление капитала, путь к разорению государства. Боже мой, что тут началось! Зал разделился на перепуганных, злорадствующих и сочувствующих. Единоборцев не оказалось. Его замучили комиссии. Он продолжал настаивать на реконструкции, но именно это, как ни странно, интересовало проверяющих меньше всего. Они были невозмутимы, напомнили ему историю первой реконструкции. Тогда же все выглядело впечатляющим: затраты малые, прибыли значительные. Нет, нет, они не упрекают, они напоминают: субъективные факторы, усложнившаяся международная обстановка. Тогда вы отрицали идею форсированной реконструкции, а теперь настаиваете? Да! да! — орал он. Настаиваю! Теперь мы имеем опыт. Другая жизнь — другие возможности. Разве непонятно? Они не спорили, они пожимали плечами: надо ли? Не верите мне, горячился он, спросите у Левашова. Ах, вы отдали предпочтение мне, полагая, что я не буду поддерживать его бредовые идеи? Так возьмите свое предпочтение назад. Наши расхождения с Левашовым — чисто творческие, чисто инженерные… Дайте мне пятнадцать миллионов на реконструкцию основного производства — и не надо строить новый завод! Глухо. Его не слышали.

Что за странная прихоть непременно строить заново? — наступал он. Мы разучили инженеров думать! Техническое сообщество потеряло навыки реконструкции, вкус к ней. Это извращает идею технического прогресса. Весь цивилизованный мир идет по другому пути! Метельников потерял тогда всякую осторожность, его несло. Спасибо Дармотову, не дал растерзать. Голутвин сказал осуждающе: «Ты вел себя, как хулиган. Я не могу поддерживать хулигана». Однако составить записку наверх помог.

И все-таки если бы не Дармотов — им крышка! Услышал, приоткрыл дверь и дал Метельникову туда проскользнуть. Идея непрерывной реконструкции основного производства была одобрена. Они подготовили технико-экономическое обоснование, и вдруг…

Согласиться на включение нового завода в состав объединения — значит подписать себе приговор. «Согласиться», — раздумчиво повторил он и рассмеялся. В пустом кабинете смех прозвучал зловеще. Кто станет спрашивать его согласия? Он продолжал изучать записи, сделанные накануне. Четвертая позиция — вызов в горком. Жалуются подшефные: плохо занимаемся уборкой картофеля. Кто им только не объяснял: шефством сельского хозяйства не поднимешь. Самим вкалывать надо. Не верят, жалуются. Ни одного картофелеуборочного комбайна на поле. У нас, говорят, почвы тяжелые, комбайны не идут. Зачем же покупали? «Установка такая была — механизировать процесс». Ну и как? «Попробовали пару раз, не получается». А вы бы еще раз попробовали! «Руки не доходят, шефов принимать надо, размещать, кормить. Да и комбайны разукомплектованы, детали растащили». Тебя, говорю, судить надо. А он и глазом не моргнул: «Ежели судить, то в третью очередь. Сначала тех, кто поверх меня. Что ж, замолчали? — говорит. — Или судить расхотелось?» И задергался, зашелся в смехе. Нет уж, увольте. Есть главный инженер, есть заместители. Так и запишем: в горком поедет главный инженер. Разговором о колхозе не отвертишься, начнут расспрашивать про статью. Три завода, названные в статье, — в их районе. Самое разумное — пропасть. Он есть, и его нет.

«Метельников — на территории завода». «Шестнадцатый, шестнадцатый, директор у вас?» «Минут двадцать как ушел». «Куда ушел?» «Он нам не докладывает, дорогая». «Литейный, директор у вас?» «Пока нет, обещал быть». Он есть, и его нет: директор на территории. Суета, канитель, неразбериха.

Каждый день на нервах — иного не дано. А если без эмоций. Кто? Где? Когда?

— Прокат просили?

— Просили.

— Получили?

— Получили. Только не то сечение.

— То есть как не то?

— А черт его знает. В накладных одно, в вагонах другое.

— Давайте по порядку, без эмоций. Кто, где, когда?

Сумасшедший день. Уже начало седьмого, а он не заметил. Получается, что в двух последних цехах он задержал людей. Никто не подал вида. Во время разговора он никогда не смотрит на часы. Не подали вида почему? Либо боятся, либо уважают. Надеешься на второе. На лицах — ободряющий оптимизм: «Если что, Антон Витальевич, мы за вас стеной». Стеной — это хорошо, это впечатляет. Кстати, в том месяце вы сорвали план по номенклатуре. Ваши объяснения директорат не удовлетворили. В них все расплывчато, они не самокритичны. Незамеченный успех может породить равнодушие, нежелание творить успех. Безнаказанный порок рождает привычку к пороку. Порок становится обыденным явлением, его не стыдятся. Страшно не отставание, всякое бывает; страшна привычка. В объединении не сказано, в чем конкретно вина руководства цеха, его инженерных служб. Или нет? Как вы там говорили? Если надо, Антон Витальевич, мы за вас… Не слышу! Н-да, иллюзии всегда чреваты. Слово «уважают» зачеркиваем, оставляем слово «боятся»…

Еще надо подняться в кабинет, кто разыскивал, кто требовал? Выглянул в коридор. Свет только в самом конце, все заполнено темнотой. Сам от себя не ожидая, крикнул в темноту:

— Эй!

Возглас взметнулся, ударился о потолок упал и покатился, подскакивая: «Эй! Эй! Э!..» В конце коридора хлопнула дверь. Кто бы это мог быть? Экономический отдел на другом этаже. Жаль.

Павлик. Сегодня на машине работает Павлик. Уже несколько раз он поднимался наверх, прохаживался по пустым коридорам, позвякивая ключами. Павлик ничего не говорит, он просто заглядывает в приемную, этого достаточно. Дверь в директорский кабинет распахнута, Метельников сидит за столом; он слышит, как открывается дверь, слышит позвякивание ключей, знает, что это Павлик. Он не окликает его. Конец дня, тишина необходима. Она как ритуал. Никого нет, он один, не считая Павлика. И присутствие шофера лишь подчеркивает тишину, свидетельствует ее достоверность.

Ощущение пережитого дня явственно: день ушел, отработан. Он не собирается думать об этом дне. Совсем наоборот. Сидит, не двигаясь, сосредоточен. Почему обязательно сосредоточен? Рассеян, вне мыслей. Есть тишина, а в ней твоя рассеянность. Ты разрешил себе это. Несколько предметов прямо перед тобой: телефон, чернильный прибор, пепельница, все остальное силуэтно, безразлично для сознания. Ощущаешь лишь себя самого, свою плоть; поламывает руки, воротник туговат, жмет шею. Хочется закрыть глаза.

Глава XI

Квартиру сотрясают телефонные звонки, они слышны даже здесь, на лестничной площадке.

Метельников забыл ключи, позвонил. Обычно никто не торопится открывать. Сын скорее всего не слышит: жена ждет, когда услышит сын. Потом следует словесная перепалка. Затем шелестящие шаги. У жены своя привычка открывать дверь — она распахивает ее. Халат, руки в мыльной пене. Упрек — тоже часть ритуала: «Вечно ты забываешь ключи».

Сегодня все не так. Он позвонил, и дверь открыли тотчас.

— Наконец-то, телефон разрывается!

Он не ответил, махнул рукой. Да и что ответишь? «А, пустое». — Голос не выражает ничего, кроме усталости. Сумасшедший день. Сколько он себя помнит, иных дней не бывает. Возможно, ему везет меньше, чем другим. Дома он хочет забыть обо всем или сделать вид, что забыл.

— Дай мне поесть, я устал.

— Да-да, разумеется. — Жена ловко расставляет тарелки, она не собирается его ни о чем расспрашивать, она настроена говорить сама. — Все это некстати, некстати, — бормочет жена. — До банкета считанные дни. — Ей кажется, что Метельников должен кому-то еще раз позвонить. — Никаких обязывающих слов, просто и интеллигентно: мы вас ждем. Многие будут с женами. Интересуются насчет подарков, спрашивают, куда нести, домой или прямо туда, на банкет.

Метельников ест жадно, чувствует, как ему становится спокойно и даже безразлично. По инерции кивает, не переставая жевать, и Лидии кажется, что он с ней во всем согласен. Про статью в газете он может ей ничего не говорить, она читала. Глупая статья.

— Да, еще вот что, — спохватилась жена, — звонил Голутвин.

Он было потянулся к чайному стакану, но тотчас отвел руку. Ждал. Ведь почему-то же она выделила из всех телефонных звонков именно голутвинский? Всех остальных жена записала своим тесным почерком на случайном листке. Он мог упасть на пол, его могли подхватить на ходу, как мусор, и, не вглядываясь, выбросить — листок и был мусором, мятый, оборванный с двух сторон. Фамилии Голутвина на этом листке не было.

Жена опять заговорила о банкете. Меню не ах, но вполне достойное. Ляле понравилось. Он и к этому привык: по всем житейским вопросам жена непременно советуется с Лялей. Ляля — подруга номер один, добрый гений. И вообще если бы не Ляля… Он знал все это наизусть. Ляля была права, Ляля считает, Ляля не советует. На этот раз Ляля только предупреждала: недовешивают, недоливают, разбавляют, обсчитывают. Ресторанный мир рисовался в разбойничьих тонах. Возражать бесполезно. Уж кто-кто, а Ляля знает жизнь. Он не возражал. Ему надоели эти разговоры, он хочет одного: скорее пережить юбилейный день. О чем она? Опять что-то подсчитывает. Надо докупить, приготовить, донести.

— С зеленью плохо, меня предупредили, покупаем зелень. У нас есть несколько банок маринованных грибов. Как ты считаешь? — Он пожал плечами: о чем разговор, грибы — отличная закуска. — Записываем, — бормочет жена, — грибы берем. Я запеку мясо, индейку. Порежу, там останется только разложить. Ляля предупреждала, чтобы раскладывали в нашем присутствии. — Он поморщился, но неудовольствие осталось незамеченным, жена разговаривала сама с собой. — Ляля сказала, главное — познакомиться с бригадиром, который будет обслуживать, дать понять: мы не останемся в долгу. Ну и какие-то знаки внимания, авансом рублей по десять. Как ты считаешь?

Он вяло возразил: поймут ли? Ресторан люкс, директор знакомый. Могут обидеться. Жена посмотрела с укором.

— С тобой лучше не советоваться. Я ж тебе объясняю, Ляля сказала: поймут, так принято. Надо быть благодарным человеком. Ты же хочешь, чтобы юбилей прошел успешно? От этих мальчиков многое зависит. Со знакомых берут необременительно.

— Ну, хорошо, хорошо, делай, как знаешь. Только учти, я денег не печатаю. — Он встал, взял чайник с заваркой, поставил на место. О чем мы говорим, подумал с сожалением. Уходил не спеша, все ждал: жена догадается, поймет его состояние. Не догадалась, пришлось спросить самому. — Голутвин что-нибудь сказал, просил позвонить?

Лида подняла глаза. Ей было не просто переключиться.

— Нет. Он даже не спросил, дома ли ты. У внучки диатез, интересовался насчет лекарств. Я только перед его звонком статью прочла. Вот, говорю, критикуют вас.

— А он?

— Ничего. Засмеялся. Не знаю, говорит, хорошо это или плохо, когда жены читают газеты.

— И больше ничего?

— Еще сказал про внучку. Целый день рисует. На обоях, на полу, где попало. Чай остыл, ты же сказал, что будешь пить чай.

— Потом, потом. — Он заторопился к телефону.

Дом Метельниковых, как и всякий дом, имел свои привычки, правила. Граница, их разделяющая, была явственна и постоянна: существовали правила нарушаемые и правила незыблемые. В перечне запретов — не делать, не трогать, не обсуждать, не приглашать — кое-что лишь значилось, но не выполнялось. Ужинаем вместе, завтракаем вместе — на самом деле ужинали кто когда и где придется, да и завтрак собирал всех за одним столом только в воскресные дни. Лишь самая малость соблюдалась беспрекословно: не позволялось, например, отключать телефон даже в тех случаях, когда Метельников отсутствовал, занимать телефон более двадцати минут. Сын рискнул ослушаться: собрались друзья, затеяли танцы, телефон мешал, кто-то из ребят раз-другой ответил с хохотом, затем надоело, и телефон отключили. Шалость не осталась незамеченной: Метельников ждал звонка, звонок для него важен. Сын не внял внушению, стал грубить, назвал отца сатрапом, Метельников понимал, что в ссоре виноват не только сын, он и сам был взвинчен, но такое озлобление, почти истерика? Он всегда щадил сына, сейчас понимает: излишне щадил, передоверил воспитание жене. Не во всем, конечно, себе он тоже определил роль, как ему представлялось, малоприятную, но что поделаешь, таков мужской удел: запрещать, быть последней инстанцией. Он противник воспитания страха, но сдерживающее начало должно существовать. И если так, олицетворением этого начала положено быть мужчине. Так он считал.

Крик сына оглушил Метельникова, сбил с толку. Мало сказать — непривычно, это было оскорбительно, недопустимо во взаимоотношениях отца и сына. Надо было как-то пресечь этот крик, и Метельников ударил сына. Ударил и тотчас пожалел об этом. Какая уж тут строгость; жестокость, право сильного, которым он воспользовался, как дикарь. Сын упал, какую-то минуту лежал недвижно, видел — отец напуган, суетится над ним. Медленно поднимался, на лице была мстительная улыбка. Так и стоял, улыбаясь, вытирая кровь, которая стекала по краю рта. Голос сына показался ему тогда необыкновенно взрослым. «Ничего, папа, — сказал сын, — я подожду, настанет время, ты будешь слабее меня». Глаза сына оставались сухими, Метельников еще долго не мог объяснить своего состояния, пока не понял, что испугался. У него жгло правую руку. Непривычное и неприятное ощущение. Он ее мыл, держал в прохладной воде. Боль не проходила. Укрывал руку от чужих глаз и осторожно массировал, унимая ноющую немоту в кисти.

Месяц они не разговаривали. Он желал примирения, и сын понял его, но понял как-то иначе, как может понять не мальчик, а взрослый мужчина. Отношения постепенно выравнивались. Забылось, наверное, утратило смысл, думал он. Детских обид должно хватить только на детство. От этих мыслей становилось спокойнее. Метельников чувствовал, что к нему возвращается право на прежнюю роль. Роль последней инстанции. Почему все это вспомнилось именно сейчас? Он с опаской посмотрел на свою руку. Все нормально, рука как рука. Ровные пальцы, в меру длинные, сухие. Рука уверенно берет телефонную трубку, сжимает ее, он чувствует щекой тепло своей руки. Перед глазами — перечень фамилий.

Итак, что он скажет? Что статья не причина для паники. Что всякий эксперимент условен. Что не надо бояться хороших заработков, главное — за что люди получают деньги, а не сколько. Что рынок рынку рознь, плановое хозяйство имеет бесспорные преимущества, однако и изъяны его бесспорны: нет гарантии качества. Что качество продукции — это еще и нравственность, а не только экономические стимулы. Прогуливают, пьют, плодят бесхозяйственность не потому, что мало зарабатывают, а потому, что и за это им платят тоже. Мы так гуманны, что у нас даже лень оплачивается. Это и есть кризис трудовой нравственности. Нехватка рабочей силы, о которой кричат на каждом шагу, объясняется ее избытком. Вот так!

Напор аргументов произвел впечатление на него самого. Метельников вынул платок и вытер испарину. Он был возбужден. Первые два разговора дались легко. Он набирал скорость и летел, как раскаленное ядро. Он не заблуждался насчет собственного авторитета: те, к кому обращены были его слова, с ним не спорили, он проповедовал, они внимали. Он понимал: надо исключить вопросы, лишить собеседника инициативы. Нет уж, позвольте, играем по моему сценарию. Каждый решает сам — на слове «сам» он сделал ударение, — он, Метельников, для себя решил: работать. Не все тут ясно, он не станет спорить, не все. В статье нет даже намека на его объединение. Кто-то вывел его из-под удара. Кто? Почему? Он этого не знает. Придраться можно было к чему угодно. Это он, Метельников, назвал планирование от достигнутого хозяйственным абсурдом. Экономическая наука, которая обслуживает волюнтаризм, перестает быть наукой, она превращается в бухгалтерский учет, в социальный авантюризм. Авторов статьи, видите ли, удивляет, как велик разрыв между декларациями и воплощением. Они недоумевают, почему в одной бригаде, работающей по новой системе, производительность повысилась на сорок процентов, похоже на фокус, а когда на эту систему перешел весь завод и даже несколько заводов, прирост производительности не превышает семи процентов. Им объясняют: сорок процентов — это урожай опытной делянки, это эталон, а девять или семь — это реальная степень готовности промышленного производства переварить идею. Любая производственная идея, как только она перестает быть экспериментом, лишается оптимального режима, лишается иммунитета; идея сталкивается с реальностью, попадает в атмосферу привычной неоснащенности. Потери неминуемы.

Разумеется, поддакивали ему, потери могут быть, но не такие разительные. Он чувствовал, что заводится. Хотите сказать, что вас ввели в заблуждение, создали искусственные условия? Когда нет никаких условий, самые малые, самые примитивные — уже искусственные! Создавать условия — значит создавать гарантии. Да-да. Вы не ослышались.

И про рынок. Он не собирается отрицать сказанного однажды: мы против стихии рынка, она может погубить плановое производство, но так же неверно исключить, вычеркнуть рынок из экономических отношений. Что толку от Знака качества, если сбыт находит любая продукция? Переворота в экономическом мышлении не происходит. Соседу тоже дают жить, он не идет по миру. А жаль. Ах, негуманно? Тогда не требуйте социальной справедливости, здравого хозяйственного мышления, оберегающего карман государства! Плохо работающий должен и жить плохо. Почему же нелогично? Да, он выступил против сокращения штатов. Завод — единица, производящая продукцию, и управленческая структура завода должна быть заинтересована в эффективном, нарастающем качественном производстве. Вам нужны сокращения — делайте это за счет министерства, главков. Сокращайте надстройку. Оставьте в покое базис! Сохраните ему фонд заработной платы, и он разработает оптимальную кадровую структуру. Он сократит столько управленческих единиц, сколько нужно для выгоды производства. Откуда эта цифра — десять процентов? А почему не девять, не двенадцать? Какую цель мы ставим: высвободить кадровый ресурс для расширения производства? Или сокращение ради сокращения? Куда пойдут работать те, кого уволили? Ах, я сам должен предоставить им работу? Сократив одну структуру, я должен раздуть другую? Люди, сокращенные в сфере управленческого аппарата, осядут и устроятся в привычном для них микроклимате, опять же управленческом! Они не нарастят наших производственных мускулов. Думать иначе — значит заблуждаться. У меня в два раза сократилась текучка. Вот он, коридор в мир качества! Только стабильный кадровый состав может решить проблему качества. Ах, вы этим не интересовались? Так поинтересуйтесь, а потом поговорим…

Он зачеркнул несколько фамилий в списке и сделал то, чего не делал никогда: отключил телефон. Машинально собирал разбросанные бумаги. Надо бы открыть окно. Устал. Даже к окну шел пришаркивая, ощущая непривычную тяжесть в ногах.Оперся на подоконник, запрокинул голову, почувствовал, как лица коснулся холодный воздух, закрыл глаза. Так и стоял у открытой балконной двери, на пороге тепла и холода. Оглядел комнату недоуменным взглядом. Шнур, выдернутый из розетки. Нагромождение книг — всякий раз он давал себе слово, что уберет. Свет лампы показался вызывающе ярким.

Всех интересует одно и то же: что теперь делать? Кто-то успевал задать этот вопрос, другие уступали его напору, тушевались, и тогда он сам внезапно обрывал разговор и заключительной фразой опрокидывал собеседника. Естественный вопрос, говорил он, — какой должна быть наша реакция, что нам следует делать? Он не говорил: «моя», «мне», он считал, что в данном случае «мы» точнее. И тотчас отвечал прямолинейно, в упор: работать. Он знал, его ответ абстрактен, это и не ответ даже, скорее лозунг, команда. Так оно и было на самом деле. Приказ самому себе.

Возможно, это не лучший ответ. Зато в нем есть мобилизующее начало, энергичность. Это заметят, почувствуют. Не надо ничего разъяснять, уточнять. В уточнениях он может запутаться сам. Работать! Точно и просто. Правда на все времена. Это он здорово — насчет правды. Жаль, что такие мысли приходят уже после, когда разговор закончен. Конечно же, сомнения остаются. Но он не собирается их афишировать. Его сомнения — это его личное дело. Если рассудить здраво, ему звонят с единственным желанием — обрести уверенность. Хорош он будет, если к их сомнениям станет прибавлять свои. Среди стольких сомневающихся должен оказаться хотя бы один уверенный в себе человек. Этим человеком будет он. А если не он, то кто? Вопрос не лишен смысла. Метельников задумался. Впрочем, ответ очевиден: таким человеком мог быть Голутвин.

Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним. Метельников подошел к двери, толкнул ее. Показалось. Он вернулся к столу. Рассеянно посмотрел на список фамилий. Тем, кому надлежало, он позвонил. Остальные? Их имена и припоминались с трудом. Он даже переспросил жену, не ошиблась ли она, записывая фамилии. Могло быть совпадение, кто-то звонил по другой причине, почему обязательно из-за статьи? И, словно отвечая себе, сказал громко: «Остальные подождут». Подошел к дивану и лег. Сон был мгновенным.

Когда Метельников открыл глаза, разбудивший его звонок повторился. В комнате было темно, он потянулся к часам, пошарил по столу, часов на привычном месте не оказалось. Он вечно ругал себя за нелепую привычку снимать часы в ванной комнате. В мелочах он был рассеян. Каждое утро бегал по квартире, переспрашивая по десять раз жену, не видела ли она, куда он положил очки, носки, часы. Подтяжки тоже терялись. За дверью послышались голоса, кто-то пришел. Метельников зажег свет, наспех растер лицо, не хотелось выглядеть заспанным. Если он и уснул, то спал не более получаса. И все-таки который сейчас час? Скорее всего около двенадцати.

Голутвин не обернулся на шаги, он надевал шлепанцы. Это запомнилось: согнувшийся Голутвин с кряхтением примеряет шлепанцы. Для своих лет он в хорошей форме. Живота нет. А вот поясница донимает. Ему больно нагибаться, но Голутвин нагибается вопреки этой боли, стиснув зубы. И только желваки сквозь тонкую, тронутую склеротическим румянцем кожу выдают напряжение. Поступать вопреки — это черта его характера.

Они кивают друг другу. Ни сегодня, ни вчера они не виделись, но тот и другой считают, что пожимать руки в столь позднее время как-то неловко. Метельникову не хотелось бы начинать с оправдания, почему не позвонил. Но Голутвин ни о чем не спрашивает, проходит в кухню, садится за стол. Дает понять: от чая не откажусь, продолжает разговор с Лидой. Опять о внучке, о ее капризах. Лиде приятно, что Голутвин спрашивает ее совета. Метельников чистит ножом яблоко, в разговоре не участвует. Голутвин не хочет обидеть Лиду, дает ей выговориться, Лида панически боится, что дочь выскочит замуж. У них теперь мода такая, жалуется Лида, пробный брак. Никаких обязательств. Сошлись, не получилось, разбежались. Голутвин посмеивается над ее страхом, говорит, что с удовольствием произнесет тост за самую молодую бабушку Советского Союза. Вторая чашка чая. Голутвин смотрит на часы, спохватывается: «Полпервого, с ума сойти». Благодарит за чай. Теперь все происходит в обратном порядке: сбрасываются шлепанцы, с кряхтением надеваются ботинки. Зонтик, где зонтик?

Метельников растерян, он пытается понять, что бы это могло значить: пришел, выпил чаю и уходит. Спросить у Голутвина напрямик, зачем приходил, он не решается. Не спросить… Павел Андреевич — человек с характером, так и уйдет, ничего не объяснив, и Метельников будет чувствовать себя одураченным. Ясно, что Голутвин не начнет разговора первым. Прощается, говорит положенные слова, проверяет, открывается ли зонт. Метельников испытывает чувство крайнем неловкости, поспешно начинает одеваться. Момент упущен, и даже жена видит: не собирался идти провожать, засуетился, занервничал. Отвела глаза в сторону. Дура! Уж в чем его нельзя упрекнуть, так это в угодничестве.

Дождь кончился, зонты оказались не нужны. Они пробовали идти рядом, однако лужи были так велики, а сухое пространство между ними так сужено, что им то и дело приходилось останавливаться, Метельников пропускал Голутвина вперед, разговаривать, оборачиваясь, было неловко, и фразы, оброненные Метельниковым, оставались без ответа. Возможно, Голутвин их не слышал, возможно, считал необязательными. Идти так вот — один за другим — было неудобно, но Метельников сохранял это неудобство, и даже когда Павел Андреевич задерживался и поджидал его, он не спешил, между ними так и оставались два несделанных шага, и сказанное Метельниковым посылалось как бы вдогонку Голутвину.

— Я вам звонил. — Метельников не выделил этих слов паузами, поставил их в ряд с другими, хотя знал наверное: если в их разговоре и есть смысл, то он начинается с этих слов.

— Я ждал твоего звонка. — Голутвин давал понять, можно на «ты».

Привычки долговечнее нас — Метельников хотел это сказать, удержался. Зачем? Они знают друг друга давным-давно, но он так и не научился говорить Голутвину «ты». «Я вам звонил!» — сказал неправду, но иначе не мог. Он попробовал представить реакцию Голутвина на фразу противоположного смысла: «Я не звонил вам, не собирался звонить». Удивляясь, Голутвин щурил глаза, озадачивая собеседника, — удивление обычно выражается иначе. Широкие поля шляпы, чуть сдвинутой на лоб, скрывали взгляд Голутвина, но Метельников отчего-то был уверен, что заметил тот самый голутвинский прищур. Метельников сделал над собой усилие, добавил монотонно: «Никто не отвечал».

Голутвин глазами выискивает сухое место, куда бы поставить ногу, он озабочен таким вот неудобством, поэтому молчит. Неубедительная ложь, думает Павел Андреевич. Во-первых, я все время был на месте, во-вторых, можно было позвонить домой. Наверняка Антон так и сделал. Если даже не позвонил, надо оценить правдоподобность лжи: Метельников не раз был свидетелем, как Голутвин распекал домашних: висят на телефоне, болтают, болтают! Павел Андреевич не стал ничего уточнять и, как бы подчиняясь правилам игры, тоже сказал неправду:

— У нас испорчен телефон, не проходят сигналы из города. — Сказал, не глядя на Метельникова. Пусть так. Если ты солгал, живи спокойно. Ты же видишь, я подстраиваюсь под тебя и тоже лгу.

— Я слышал, ты собираешься что-то предпринять? Какая-то акция в мою защиту? Не скрою, тронут. Быть благодарным — даже не черта характера, это позиция. Ты не согласен? Благородный человек приговорен совершать поступки.

Метельников почувствовал руку Голутвина на своем локте. Он не мог отодвинуться, не мог помешать этому жесту благодарности. Надо побороть смятение и ответить так, чтобы не унизить себя, не признаться в том, в чем признаться было невозможно.

Сам Метельников был уверен, во всяком случае, ему казалось, он хотел, он был настроен действовать. Мозг лихорадочно работал: надо как-то обезопасить себя, защитить. До сих пор их отношения строились по иной схеме: право защищать и карать принадлежало Голутвину. Если же, пусть даже мысленно, он допускает, что они могут поменяться местами и Голутвину требуется защита Метельникова, — значит он признает неблагополучность ситуации, непрочность своего положения. Вот в чем коварство вопроса и трудность ответа на него: признать или не признать свое неверие в прочность положения Голутвина?

Метельников засмеялся. Он был доволен собой. Его не так просто провести. Голутвину сейчас не до психологических игр, и все-таки он, Метельников, просчитал реакцию своего начальника достаточно точно.

— Защищать вас? Всегда готов, только не по Сеньке шапка. Кто слушать-то станет? В следующей статье главным героем буду я. Почему они не ударили меня? Хотят нас поссорить?

Голутвин молчал. Однако Метельников не из застенчивых, подумал Павел Андреевич. Поссорить можно только равных. Ему внушили эту истину или он пришел к ней сам?

— Вряд ли. У твоих коллег трещит план — они уязвимы. Критикуя их, газета формально защищает государственные интересы. С тобой сложнее: ты тянешь план. Тронь тебя — ты непременно пойдешь в контратаку. Ты высококлассный инженер, человек грамотный, они этого боятся.

— Вы призываете меня к спокойствию?

— Не люблю этого слова, им часто пользуются люди инертные. Для них спокойствие и бездеятельность тождественны. Спокойствие истинное — всегда сумма, итог, а не принцип. Имею гарантии — значит, я спокоен. Знаю и предвижу — значит, я спокоен.

Запахи ночного города, краски ночного города. Мостовая, как туловище гигантской рыбы, и разделительная черта — след от срезанного плавника. Здесь суше, они идут по этой черте. Сигналы светофоров похожи на огни рампы. Их разноцветье приглушено туманом, оно как акварель. Прохожих почти нет, даже на проспекте безлюдно. Ночь делает город громадным, подумал Метельников. Неизвестность всегда объемна.

Голутвин остановился. Метельников не заметил этого и едва не столкнулся с ним.

— Не знаю, что ты там задумал, но, если быть честным, я тронут твоим участием.

Метельников лишь скосил глаза, он боялся наткнуться на внимательный, оценивающий взгляд Голутвина. Ощущение чего-то неотвратимого сжало сердце, подержало до боли и отпустило. Он знал это чувство, схожее с паникой, мгновенной боязнью, еще с детства.

В малолетстве Антон был хиловат, его колотили частенько. Во дворе считалось своеобразным шиком показать на Метле свою силу — это его, ныне почитаемого генерального директора, в детстве звали Метлой. Метла, сбегай, Метла, принеси, Метла, достань рупь. Он вечно лез в компанию старших, тех, кто года на три обогнал его. Они были сильными, а улица уважала силу. Они хамили родителям, а грубость в понятии пацанов была признаком самостоятельности. Первые уроки унижения: отсутствие силы хотя и восполнялось его фантазией, но только отчасти. Оказавшись в очередной раз поколоченным, он засыпал в слезах и там, во сне, совершал путешествие в мир счастья: снился ему велосипед, о котором он мечтал; бицепсы на округлых, мощных руках, он сгибал их перед зеркалом с усилием. Он нравился девчонкам, у него просили защиты. Торжествовала власть его разума, ему не нужны были покровители — во сне он покровительствовал сам. Он рос, и взрослели сны. А на улице все оставалось по-прежнему.

Он льстил, искал покровителей среди расклешенных уличных кумиров, но кумиры не замечали его, у них были свои почти взрослые заботы. И вот тогда, в минуту отчаянного бессилия — губа была рассечена и распухла, глаз заплыл, он опять уступил в драке, — пришло к нему страстное желание стать сильным. Антон упросил мать отвести его в спортивную школу. Там он рассмешил директора, сказав, что хочет заниматься боксом. «Мы сделаем из тебя отличного прыгуна. Зачем тебе бокс? Такой легкий, длинноногий». Слова директора, возможно, были похвалой, но он, придумавший себе совсем другую мечту, с трудом снес обиду и унижение. Директор школы не разглядел, не увидел в нем мужчину, будущего мужчину. Он не мог в присутствии матери сказать незнакомому человеку, почему непременно бокс. Он опустил голову, насупился и неожиданно грубо выкрикнул: «Прыгать не буду!»

Все истинное делается вопреки. Отказ директора родил протест, а всякий протест — действие осмысленное. Он постиг навыки бокса. Не в той спортивной школе, а у энергичного искателя приключений по фамилии Фомкин. Жил такой человек, зарабатывал себе на хлеб тем, что организовывал при жэках школы бокса, самбо. Потом, говорят, его посадили за маленькие финансовые аферы, но это уже глава другой житейской повести.

Антон Метельников даже выступал в соревнованиях; на это ушло года три, наверное. И месть, о которой он мечтал, торжество силы в собственном дворе оказались уже ненужными. Изменилась шкала ценностей. Он мог наказать обидчика, но его перестали обижать. Мало кто знал, что у Антона Метельникова разряд по боксу. Странно, когда он говорил об этом, никто не ставил его слова под сомнение. Ему желалось как раз обратного: неверия. Отчего бы не поднять его на смех? Он стерпел бы, встал напротив обидчика, губы его скривились бы в усмешке, и голосом ровным (он не станет кричать), даже тихим, сдавленным, он сказал бы ему: «Повтори!» А когда бы тот повторил, полагая, что все осталось по-старому — Метла всегда напрашивался, — он ударил бы его резаным справа. Тот стал бы заваливаться, и тогда еще один удар, но уже снизу левой (он ведь левша), и наглая рожа обидчика от этого внезапного и хлесткого удара запрокинулась бы, и все бы услышали, как клацнули его ненавистные зубы! И как он повалился, оглушенный этими двумя ударами, и как встряхивал бы головой, пытаясь прийти в себя. А кругом все гоготали бы от удовольствия: «Ай да Метла!» И в смехе этом была бы месть за многолетнее унижение. Если бы на земле сейчас валялся Метла, они бы тоже гоготали, но это был бы другой смех, льстивый, заискивающий. И реплики были бы подобающими: «Как он вмазал Метле, а? Витюша любому вмажет!» И за водой побегут. Витюша желает умыться.

Увы, все происходило в воображаемом столкновении, воображаемых драках, потасовках. Мало кто знал, что у Метлы разряд по боксу. Зато молва о том, что Метла  с е ч е т (а это было высшей похвалой) во всяких там железках, может собрать и разобрать мотоцикл и на таком вот собранном собственными руками двухколесном чудовище носится по городу, — молва об этом перешагнула границы двора, затем границы улицы. Вчерашние обидчики добивались его расположения. Владельцы машин являлись к Антону на дом, просили сделать кое-какую работу. А шел ему восемнадцатый год. У Метлы водились деньги, свои, заработанные, — этот довод был самым сокрушающим. И на постоянные вопросы, где проживает Метельников, никто уже с насмешкой не переспрашивал: «Это какой? Метла, что ли?» — скорее наоборот, отвечали с некоторым почтением: «Третий подъезд, четвертый этаж, квартира пятьдесят шесть».

Почему вспомнилось именно о боксе? Это была не память разума, а память ощущений. Все сжималось внутри, будто сорвался и летит куда-то, и ничего, кроме сосущей пустоты… Перед каждым очередным боем тренер говорил: «Сосредоточься, запомни: у твоего противника сильный прямой. Не проморгай, он двенадцать встреч выиграл за явным преимуществом». Противники менялись, и менялись советы тренера: «Не подпускай близко, держи на дистанции. Он ниже тебя. В ближнем бою можно ожидать неприятностей. Удар снизу — его коронный». Он выходил на ринг и уже не мог с собой ничего поделать, страх сковывал его. Предупреждения тренера довлели над ним, и неотвратимо являлось чувство внезапной дурноты: твои внутренности сжимаются непостижимой силой, ты уже не властен, ты ждешь, когда пройдет эта волна безволия…

Внезапная сухость во рту, слюна сглатывается с трудом. Ты во власти ощущений, чувствуешь, как натягиваются нервы. Чего-то ждешь непроясненно, а в мозгу стучит: «Бездействие равносильно бессилию». Сейчас Голутвин скажет главное: ты ничего не собирался предпринимать, ты выжидал. Тебе внушили, что Голутвин — отыгранная карта, и ты решил переждать. Я предполагал что ты поступишь именно так. Когда мы возвращались с похорон, твое нежелание участвовать в разговоре было слишком очевидным, я понял, на тебя нельзя рассчитывать. Ты умываешь руки. И домой ты мне тоже не звонил.

Голутвин снова остановился. У Метельникова нервно дернулась щека, он посчитал эту поспешную остановку преднамеренной. Голутвин не желает эти вот главные слова произносить не оборачиваясь, не зная точно, услышаны ли они.

Голутвин крупен, костист, черты лица, может, и грубоваты, но делают это лицо заметным, выделяющимся. Густые брови. Не по возрасту густые, коротко стриженные, с курчавостью седые волосы. Однажды кто-то пошутил — голова римлянина. Сейчас, когда Голутвин вдруг снял шляпу и вялым, расслабленным движением пригладил волосы, контур головы увиделся отчетливо, и Метельников подумал о точности сравнения. Голова Цезаря.

Итак, сейчас будут сказаны главные слова. Они подведут черту под их разговором. Нужно освободиться от навязчивой симпатии к Голутвину, посмотреть на него иначе, с неприязнью. И тогда все изменится. То, что раньше в лице Голутвина казалось мужественным, представится жестоким. Лоб, спрятанный под волосами, увидится лбом ограниченного человека. Такое вот отвращающее ощущение поможет ему обрести чувство независимости. Надо сосредоточиться и решиться на достойный протест. Еще какие-то секунды, и Голутвин заговорит. Отчетливо, разделяя слова, подчеркивая их. Это его стиль. Неспешная манера, но весомая и настораживающая.

Голутвин взял Метельникова за руку и сделал движение, точно хотел заглянуть ему в глаза. Метельников отшатнулся, испугался приблизившегося лица Голутвина.

— Скажи мне, только откровенно скажи, — голос Голутвина дрогнул и сорвался на фальцет, — что там обо мне говорят? Ведь говорят же! Плохи мои дела?

Он не сказал «наши дела», отметил про себя Метельников. Он разделил мои и свои дела. Он считает, что его положение менее устойчиво, чем мое.

Голутвин смотрел на Метельникова и думал: «Если он станет меня разуверять, значит, для моих подчиненных я уже человек из прошлого. Дармотову нашли замену, я выбываю из игры. Если скажет: не знаю, — похоже на правду, он вечно ничего не знает».

Как все переменчиво, думал Метельников. Только что я испытывал угрызения совести. Моя непорядочность казалась мне очевидной. Я ждал унижения и был готов принять его как должное. Мы только внешне стояли рядом, на равных, на самом деле расклад оставался прежним: он судил, а я безропотно ждал приговора. Но вместо слов осуждения прозвучали другие. Не сами слова потрясли меня, а состояние человека, которого, в сущности, уже нет. Я могу сказать ему правду, это не так сложно, надо лишь пересказать домыслы Фатеева. Скорее всего так оно и есть на самом деле. Голутвина не возродишь из пепла. Надо жить завтрашним днем.

— Разное говорят, — сказал Метельников.

— Ну а ты-то сам как считаешь?

Метельников раскрыл зонт и поднял его над Голутвиным — снова пошел дождь.

— Я не знаю, насколько сильны наши противники, но они спешат. Это от неуверенности — не знают, как долго момент будет удобным.

Что-то похожее на оживление промелькнуло в глазах Голутвина. Он нервно потер руки.

— Ты считаешь, они выдохнутся, их влияние не так велико?

— Трудно сказать. Скорее всего их влияние ограничено временем, потому они и форсируют конфликт.

— Возможно. — Метельников с трудом расслышал его ответ. Какое-то время они шли молча. Каждый во власти своих переживаний.

Он пришел ко мне домой, размышлял Метельников. Надо знать Голутвина: гордый, непреклонный, влиятельный — эпитеты только возвышающие, и вдруг… Его вынудили обстоятельства. Он догадывается, что я понимаю критичность ситуации. Скорее всего версию о моих шагах в его защиту придумал он сам. Я трезвомыслящий человек: ослабление, а еще хуже — поражение Голутвина не сделают меня сильнее. Спросив о правомерности слуха, он дал мне понять, какого рода поступков ждет от меня. Все логично, ему нужен подпор. Ну а связи… Связи живут по своим законам. Сильного делают сильнее, а слабого… В этом случае связи живут сами по себе, слабые им в тягость.

Мне не следовало приходить к нему домой, корил себя Голутвин. Моя растерянность не может никого вдохновить. Идут за теми, кто побеждает. Он хочет мне что-то сказать. Я слушаю тебя, Метельников, слушаю.

— Вы же сами говорите, наши шансы — это мы сами, наши стремления, наша потребность драться.

Вот видишь, сказал себе Голутвин, ты желал утешения и получил его. Это называется самообслуживанием. Он утешил тебя твоими словами.

Я выдохся, больше мне нечего ему сказать. Только бы он не заговорил о возрасте, думал Метельников. Пока он был в обойме, никто не давал ему его лет.

— Удача молодит, беда старит. Беда… — на какой-то обреченной, ноте произнес Голутвин. Метельников поднял глаза и увидел перед собой старика. Казалось, кожа на лице, шее состарилась больше самого человека и жила отдельной жизнью. Свет фонаря осветил их обоих. Лицо Голутвина окрасилось в желтоватый цвет, оно было восковым и безжизненным.

Глава XII

До юбилея оставались считанные дни. Все деловые беседы, встречи, хождение в главк, разговоры в министерских коридорах непременно венчались намеками на юбилей. Ждали указа о награждении.

Разговор о статье поутих. Немедленных перемещении не состоялось. Это сочли хорошей приметой. Статью зачислили в разряд случайных, а то, что она появилась сразу после гибели Дармотова, посчитали нелепым совпадением, о котором в самой газете наверняка крайне сожалеют. Дармотов неоднократно выступал в газете, консультировал газету по ключевым экономическим проблемам, был большим другом газеты. Нет и еще раз нет, досадное совпадение — не более того.

Чтобы исключить всяческие недомолвки, газета заявила, что готова продолжить разговор. Метельников? Прекрасно, пусть будет Метельников. Как вы сказали? «Степень реальности?» Ну что ж, мы «за», отличное название для дискуссионной статьи. Пусть будет Метельников. В четверг в середине дня Метельникову позвонил Голутвин, предупредил, что едет корреспондент, сказал, что фамилию Метельникова назвал министр и он, Голутвин, распоряжение министра отменить не может.

— Будет просить статью, — подытожил Голутвин, помолчал. Угадал растерянность Метельникова и дал совет: — Пообещай, а там посмотрим.

— Хорошо, — сказал Метельников, — пообещаю, — и повесил трубку.

Корреспондент явился быстрее, чем ожидали; суховато заметил, что Метельникова знает давно, раньше работал в другой газете и писал о нем. Генеральный директор пожал плечами, он корреспондента не узнал.

Один из вопросов Метельникова насторожил: «О чем говорили на заседании коллегии?»

— О статье, — сказал Метельников и засмеялся. Корреспондент тоже засмеялся.


День был расписан заранее, и встреча с корреспондентом в перечне дел не значилась. Корреспондент съедал чужое время. Метельников посмотрел на часы и предложил сделать паузу. Есть несколько неотложных звонков. Он полагал, что напоминание о занятости смутит корреспондента. Корреспондент пил чай и с интересом листал фотоальбом. Это были снимки спортивного лагеря — объединение имело туристскую базу в Крыму. Метельников вызвал машину и уточнил время отъезда. Корреспондент листал альбом. Метельников смотрел на корреспондента и ненавидел Голутвина. Вот чем обернулось голутвинское: жди гостей. Он не придал визиту особого значения, отшутился: мы народ хлебосольный, гостям всегда рады.

«Министр назвал твою фамилию» — вот на чем он меня поймал. А как проверишь: называл, не называл? Если министр сам об этом сказал Голутвину, значит, слухи о низвержении Голутвина преувеличены. Ай да Голутвин — высший пилотаж! Одна фраза, а сколько оттенков. Вчера ведь ничего не сказал, а сегодня уже целая программа: больше доброжелательности, прими достойно, расположи его к себе. Делай вид, что ты с ним откровенен, журналистам это нравится. Ты сильный человек, но не икона, пусть они это почувствуют; им нужен противоречивый положительный герой — так это у них называется. Черт их там разберет. Сначала Голутвин спрашивал, есть ли у него шансы, а теперь ведет себя так, будто только у него они и есть.

Корреспондент не уходил.

— Общее всегда во власти частностей. Правдивость частностей делает общее узнаваемым, вы согласны?

Метельников был занят своими мыслями, не расслышал начала фразы, не вник. У корреспондента был простуженный, сипловатый голос. Переспрашивать посчитал для себя неудобным, согласился.

Он пообещал статью, ему казалось, сделал главное, и весь остальной разговор представлялся бесполезным. Несообразительность корреспондента раздражала его. До чего же прилипчив, думал Метельников тоскливо. Противоречивый положительный герой? Прекрасно. Противоречивый герой должен подтвердить свою репутацию.

— Еще какие-то вопросы? — Метельников показал на часы и развел руками. — Готов слушать, но время обязывает.

— Да, разумеется, — сказал корреспондент и налил себе второй стакан чаю.

Он жует конфеты, как жуют хлеб. Губы испачканы шоколадом. Сделаю вид, что забыл о нем. Он задаст вопрос, я переспрошу: что вы сказали? Метельников смотрит на корреспондента и думает о своем. Думает о юбилее, о банкете. На листе чистой бумаги рисует план зала. Карандаш двигается машинально. Главный стол выделен, обведен двойной чертой. Стол столу рознь. Кто где сидит — на это непременно обратят внимание. Собственно, нерешенным остается одно: где посадить министра? Рядом с собой? Выделить слишком — плохо, не выделить — еще хуже.

В начале недели он был у министра. Корректировка пятилетнего плана. Для себя решил: если будет не в духе, приглашать не стану. Оставлю конверт у секретарши: «Леночка, вы наш ангел-хранитель, вручите…» Ну а если в духе, тогда попробуем. Уже собрав бумаги, с извинением: не рискую быть навязчивым, юбилей в некотором роде, мы с женой будем рады и т. д.

Министр посмотрел записку, оценил краткость. Сказал: надо подумать, вернемся к вопросу через неделю. О юбилее заговорил сам, пошутил насчет возраста, дескать, никто вам не даст таких лет. За приглашение поблагодарил. Много ли будет народу? Метельников соврал: человек тридцать, только близкие люди. Уточнил: единомышленники. Назвал несколько фамилий. Головой покачивает, похоже, одобряет. Тридцать. Чего он испугался? Надо было сказать — пятьдесят. Меньше шестидесяти не будет. Теперь о замах. Как посадить замов? Замов придвинем поближе. Он обозначил их места крестиками. Еще вопрос: как быть с Голутвиным? Голутвин — мой учитель. Это я так считаю. А для министра он начальник главка, подчиненный. Посадить где-то сбоку? Исключено. У старика крутой нрав: встанет и уйдет.

— Ну а все-таки: характер обсуждения, накал?

Метельников поднимает глаза. Взгляд недоумевающий: как, вы еще здесь? Корреспондент берет ломтик лимона, на лимон кладет сахар и все это отправляет в рот. Жмурится от удовольствия.

Завтра он спросит Голутвина: кого вы ко мне прислали? Нагл и прожорлив.

— Вас интересует накал? — Метельников посмотрел удивленно. — Разве газета не получила официального ответа из министерства?

— Получила. Важны детали. В ответе, нам показалось, признавая правоту статьи, вы в то же время намекаете на нашу некомпетентность. Это верно, что ответ на статью готовил Голутвин?

А, Голутвин, попался? Вот возьму и заложу, продам с потрохами. «Он, он, родимый. И речь его на коллегии была, скажу я вам…» Ишь как глазки засветились. Паленым запахло. Думает, витаю в облаках, не слушаю, ляпну что-нибудь по рассеянности. Шалишь!

А насчет замов нечего голову ломать: пусть решают сами, где садиться. Как сказал бы Фатеев, каждый сядет там, где ему подскажет собственная наглость. А Голутвина посажу рядом. Да-да, уважаемый товарищ газетчик, Павел Андреевич Голутвин — большая умница, вот что я вам скажу. А касательно компетентности… Если вы компетентны, то в некомпетентности вас обвинить невозможно. А тем, кто чувствует свою слабину, намеки на некомпетентность мерещатся даже там, где их нет.

Генеральный директор вздохнул с облегчением: корреспондент собирал бумаги. Прощались обстоятельно, Метельников проводил визитера до дверей и даже помог одеться.

— Значит, статья будет готова через месяц? — Газетчик уже не улыбается, губа отвисла, недоволен чем-то, руки никак в рукава не попадут.

— Да вы не спешите.

— А я не спешу. Это вы торопитесь меня выпроводить.

Как он меня, а? Выходит, зря старался, чаем поил.

— Не любите вы нашего брата, не любите.

— Не любим, — зачем-то согласился Метельников.

В глазах корреспондента застыло удивление. Ответ был неординарным и сценарием не предусматривался.

— Вот даже как!

Метельников осекся, неловко пошутил: «Любовь — это взаимность», и еще что-то, грубоватое и несмешное. Корреспондент юмора не оценил, даже не улыбнулся.

Злые глаза, отметил про себя Метельников. И говорит неприятно, слюной брызжет. Резонно было бы пожалеть о случившемся, ругнуть себя. Не стал, расхотелось, да и сказано уже. И насчет нелюбви… Никакой случайности тут нет — сознательно сказал. Не понравился ему корреспондент. Приехал за статьей — так по крайней мере предупредил Голутвин, газета, мол, желает примирения. Что-то непохоже. О статье и двух слов сказано не было. Сразу дал понять: статья — не главное. Познакомиться приехал.

«И знаете почему?» — Глаза корреспондента сверкнули драчливым задором. Хотел было огрызнуться: «Не знаем, мол», еще и подзацепить: «Что бы мы делали без вас? Так бы и ходили с завязанными глазами». Удержался. Пожал плечами.

Молчание Метельникова вдохновило корреспондента. Он уже не мог сдержать своего волнения. Корреспондент считал себя опытным газетчиком, и очевидная неприязнь собеседника, даже если он проявил ее по недомыслию (в чем корреспондент сомневался: Метельников — фигура заметная), делала их разговор не просто примечательным, а в некотором роде сенсационным.

— Народа вы боитесь, вот почему! — наседал корреспондент. — Нет уж, вы не перебивайте. Чуть вас задень, вы уже кричите: некомпетентное выступление! Вроде как не себя защищаете, истину. И законов экономики мы не знаем, и профессиональных тонкостей не ведаем, и посему — отстегать верхоглядов. Редактору — выволочку, корреспондента — на рею! Дай вам волю, все бы газеты позакрывали, кроме заводских многотиражек. Этакий газетный «ренессанс».

Однако зацепил его корреспондент. Чувствует свое превосходство, наглеет, дожать ему не терпится. Расхотелось отмалчиваться:

— А народ здесь при чем? Это вы от имени народа, по его воле Голутвина сожрать хотите?

— Да кому он нужен, Голутвин?

— Нам нужен. Нам!

— Вот именно — вам. Чтобы прикрывать ваше плутовство.

Глаза Метельникова сузились. Он был выше корреспондента и, судя по всему, физически сильнее его. Плечо корреспондента уместилось в руке. Со стороны было похоже на дружеский жест, они шли по коридору, и Метельников отвечал на приветствия сотрудников, сохраняя на лице подобающее выражение. Видимо, он сильно сжал плечо. Корреспондент резко повернул голову.

— Отпустите, мне больно.

— Вы, вы не знаете, что такое больно. — Этих слов не следовало говорить, но Метельников сказал.

— Я закричу.

Метельников посмотрел в темные, расширенные страхом и озлоблением зрачки и как-то сразу поверил: закричит. Позору не оберешься. Отпустил плечо и нарочно громко спросил:

— Могу ли я ссылаться на ваше мнение о нас?

— Можете. — Корреспондент оттолкнул протянутую для пожатия руку Метельникова и пошел прочь.

Вернувшись к себе, Метельников тотчас позвонил Голутвину. Надо предупредить, постараться разъяснить Голутвину, насколько он заблуждается и насчет газеты, и насчет якобы затишья, которое все сочли доброй приметой. Диск сорвался, он вновь набрал номер. Ему казалось, что где-то рядом то же самое делает корреспондент.

Голутвин к рассказу Метельникова остался безразличен. Все это эмоции, сказал он. В газете работает его хороший знакомый, и информацию, полученную от него, он, Голутвин, склонен считать достоверной. Мало ли что тебе показалось? Это не довод.

Однако спустя два дня он сам явился к Метельникову и потребовал обстоятельного отчета о разговоре с корреспондентом. Метельников, поостывший, вяло вспоминал детали, раза два или три посетовал: не помню, — и тут взорвался уже Голутвин:

— Прекрати дурака валять! Благодари бога, что министр тебя не нашел. И рассказывай порасторопнее, чтоб все в точности, до запятой. Какие реплики, чем интересовался? Еще неизвестно, кто кого спровоцировал. Что ты заладил: дилетантство, некомпетентность? Думаешь, после твоих наскоков у них этой самой компетентности прибавилось?

Сбитый с толку Метельников спросил: что там стряслось? Объясните наконец.

— Тебе лучше знать! — зло ответил Голутвин. — Стенограмму обсуждения статьи затребовали наверх.

— Но я-то здесь при чем?

Голутвин переменился в лице, он будто ждал этого вопроса.

— Ты зарвался! — орал Голутвин. — Твой эгоизм, чванливость… У тебя мания вседозволенности, мы расплачиваемся за твою распущенность. Кто ты такой, чтобы давать оценки всесоюзной газете, начальнику главка, министрам? Я тебя не просил быть моим адвокатом!

Метельников уже не мог пробиться сквозь поток крикливых и вздорных обвинений. Потом Голутвин потребовал воды и пил лекарство, никак не стесняясь присутствием хозяина кабинета. Сидел, чуть подавшись вперед, с осунувшимся, посеревшим лицом.

— Не знаю, что редактор говорил министру, но я врагу бы не пожелал увидеть в этот момент Фокина. Благодари бога, что он не нашел тебя в тот вечер!

— Я был в аэропорту.

— А, — отмахнулся Голутвин. — Редактор настаивал, чтобы ему показали стенограмму обсуждения статьи на коллегии. Какие дружеские отношения, о чем ты говоришь? Миф. Только по имени-отчеству и только на «вы». А под конец Фокин даже встал. Так и закончили на взвинченной ноте: товарищ главный редактор! Товарищ министр! Короче, Фокин редактору отказал. А час назад стенограмму все-таки отвезли в горком. Рекомендовано создать комиссию. Зачем? Ты не знаешь, зачем создаются комиссии? Будут проверять. Ты хоть соображаешь, что ты им наговорил? Зачем ты залепил этому корреспонденту: Голутвин нам нужен? Они истолковали твои слова однозначно. Можно ли считать здоровыми отношения, когда начальник главка нужен директорам? О какой объективности может идти речь?

— Да не было никакого конфликта. Мы и расстались мирно. Я его проводил, он уехал в моей машине.

— Это ты так считаешь! Подумаешь, колкости: ты — его, он — тебя. Попили чаю и разбежались. А твой собеседник другого мнения о вашем разговоре. Вот послушай: «…Существует устойчивое негативное отношение к газете как среди руководителей предприятий, так и внутри самого министерства, в аппарате. Статью в газете они рассматривают как сведение счетов, желание убрать неугодных людей. Считают, что написана она без знания дела, предвзято, по принципу: кто платит, тот и заказывает музыку. Ответ на статью подготовлен начальником главка Голутвиным. По утверждению Метельникова, Голутвин — их человек. Он им нужен. Голутвин — своеобразное прикрытие группы директоров. В работу предприятий не вмешивается, однако в структуре аппарата фигура заметная, имеет большое влияние на министра». Ну?

— Я ничего подобного не говорил! Это вымысел, клевета. Я готов поехать в газету и объясниться.

— С кем? — устало спросил Голутвин.

— Я не знаю, с редактором, наверное.

— Хватит с тебя беседы с корреспондентом.

— Но это же ложь! Все, что он приписывает мне, это, по сути, его собственные слова. О том, что произошло на коллегии, я ему вообще ничего не говорил. Сказал только: обсуждали статью, было много выступающих. Суть обсуждения изложена в ответе министра. Видимо, я должен чувствовать свою вину, но я ее не чувствую. Вы же говорили, что газета хотела примирения в наших отношениях?

— Это не я говорил, а главный редактор. — Голутвин провел рукой по столу, словно собирался смахнуть пыль. — Так что садись и пиши объяснение. Какой-никакой, а все-таки документ. Нельзя же не верить генеральному директору.


…Все произошло внезапно. Это был тот редкий случай, когда само событие опередило слухи о нем. Министр получил новое назначение и уже через два дня в ином качестве вел переговоры с французской делегацией. Тех же двух дней хватило, чтобы его кабинет обрел нового хозяина. На всех этажах ведомства иных разговоров не было: откуда? почему? Как расценивать уход предшественника? Следует ли это понимать как повышение или?.. Ждали заседания первой коллегии под председательством нового лица. Судачили о переменах, перестановках, вершили правосудие: кому-то прочили повышение, неугодных провожали на пенсию. Ждали перемен и боялись перемен одновременно.

Обязательно находился кто-то, кто ранее работал с Новым, жил в одном городе. Если не он сам, то его друг или друг его друга, который доверительно сообщал, что… Варианты, комбинации. Однако всегда отсчет шел только от себя: а со мной что будет?

Круг замкнулся. Поступки были первопричиной слухов, слухи вынуждали совершать поступки. Еще вчера говорили, что Голутвин Нового знает, когда-то вместе работали. А наутро Фатеев принес весть о разносе: дескать, разговор был непростым, Голутвин вышел бледный, с ним все решено.

Секретарша была так удручена его видом, что молча налила воды и протянула стакан Голутвину. Слава богу, в приемной никого не было. Секретарша сочувственно разглядывала Голутвина и молчала. Она давно его знала и выделяла среди других, вопреки возрасту он был бодр и энергичен. Ей непременно хочется добавить: и приветлив. Секретарша несколько лет назад похоронила мужа и вдруг, когда его не стало, обнаружила в себе какое-то новое состояние: упрямое нежелание стариться. У тех, кто ее знал, это вызывало печальную, сочувственную улыбку, ее не судили строго и прощали эту запоздалую игру в запоздалую молодость. Она видела, как Голутвин старается взять себя в руки, отворачивается к окну. Смотрела на его ссутулившуюся спину, сердце сжималось от жалости к этому человеку, и с губ сорвалось: «Поезжайте домой. Он еще пожалеет об этом разговоре, позовет вас».

Голутвин шел по коридору, подчеркнуто выпрямившись, запрокинув голову, словно желал понять, разглядеть что-то отдаленное, невидимое для глаз. А вечером грянул гром: Голутвин подал в отставку. Известно доподлинно, что заявление принято и на заявлении рукою Нового начертана резолюция: «Оформить пенсию союзного значения». Говорили, что тут же была названа фамилия преемника: Метельников. И будто бы фамилию назвал не Голутвин, а сам Новый. Подсластил пилюлю: у вас, дескать, есть достойные ученики.

Поначалу их разговор не предвещал бури, но острота его все нарастала, и как финал: «У вас есть достойные ученики…» Реплике относительно учеников Голутвин не придал значения и только потом, уже у себя в кабинете, пытаясь понять причины внезапной вспышки нового руководства, вспомнил эти самые слова. Ученики, размышлял Голутвин, не идут вслед за нами, они сменяют нас. Это даже не намек, сказано открытым текстом. Значит, пора.

Он пропустил обеденный перерыв. Все знали, что он был у Нового, начнутся расспросы. Все-таки в числе первых. Ну как? Крут? Общителен? Чего ожидать? Молодые, из только что назначенных, свидетельствуют подчеркнутое уважение, а что думают на самом деле, разве угадаешь? Волнуются старики. На их памяти это четвертый. «Ну и дела… Всесильного Голутвина — под откос. Если таких не щадят, чего ждать остальным?» Кто-то позвонит, кто-то зайдет. Самое разумное — уехать. Новый вряд ли его хватится, он сделал свое дело, бросил зерна в землю. Нужно время, чтобы они проросли. Интересно, сколько времени ему, Голутвину, дано на размышление? Да и о чем размышлять? Взять лист бумаги и написать:

«Уважаемый Константин Петрович!

С настоящим министерством меня связывают сорок лет моей жизни. Начинал с мастера. Отдаю себе отчет, что теперь биографические данные не имеют никакого значения. В нашем разговоре вы сказали о достойных учениках. Эта фраза была произнесена не случайно, не столько по причине вашего действительного интереса к моим ученикам (тут вы не ошиблись, есть и ученики, и единомышленники), сколько из желания натолкнуть, точнее, подвести меня к мысли о моей отставке…»

Да-да, именно так и он напишет. Но не только это, не только это. Желаемого клочка бумаги с тремя формальными фразами: по состоянию здоровья, или что там еще пишут в таких случаях, ссылаются на статью Конституции, указывают возраст, — подобного унизительного документа он не оставит. Это не заявление об отставке, это открытое письмо министру. Он не заслужил упреков, которые обрушились на нею.

Неожиданно Голутвин поймал себя на мысли, что никогда не думал о том, как он будет уходить. Мысли всегда были устремлены вверх, видимо, по инерции. Он засиделся в начальниках главка. Прежний давал понять, что намерен сделать его своим первым заместителем. Когда это было? Теперь можно сказать, еще при Дармотове. Не стало Дармотова, и как-то разом стихли разговоры о его, Голутвина, непременном выдвижении. Скорее всего Прежний знал, что уходит. Они много лет проработали вместе… Голутвин закрыл лицо руками. За плотно закрытой дверью стучала пишущая машинка.

Окна кабинета выходили во двор. Внизу росли старые, разлапистые тополя. Каждый род говорилось одно и то же: надо бы спилить. Деревья затеняли двор, там вечно было сыро. Листья тополей, с одной стороны зеленые, с другой — матово-серебристые, достигали окон, весной оставляли на стеклах влажный, липкий след. Уборщицы, когда мыли окна, бранились. Потом на дворе кружилась белая мебель. Тополя цвели. Сходство со снегопадом было поразительным.

Еще не зима, но уже не осень, подумал Голутвин. Оттого мне так холодно.


Метельников знакомился с новыми разработками КБ. Разговор уже шел на убыль, принесли чай, и сейчас говорили больше о мотивах сопутствующих. Начальнику КБ позарез нужны пять квартир. Он присмотрел на стороне головастых мужиков, давать им жилье за счет очередников никто не решится: дополнительные квартиры могли спасти положение. Начальник КБ долго готовился к этой встрече, и то, что она пришлась в канун директорского юбилея, считал редким везеньем. То и дело заглядывали сотрудники, поздравляли Метельникова, говорили подобающие слова. Метельников чувствовал себя обязанным, всякий разподнимался, свидетельствуя сдержанным поклоном свою благодарность. Начальник КБ был доволен. Как говорят в таких случаях, рыба сама шла в сети, лучшей психологической ситуации быть не могло.

— Я не хочу сказать, «нет», — заметил, однако, Метельников, — но и не могу сказать «да». С жильем плохо. Чуть позже, через год… пообещать, обнадежить можно. Если такой ответ вас устраивает, на том и порешим. Надо… — Он не успел договорить, дверь распахнулась, в кабинет начальника КБ вошел Фатеев.

Не спрашивая разрешения, не здороваясь, поспешно близился к столу, сел рядом с Метельниковым, заговорил сбивчиво и торопливо, сначала шепотом, спустя пять-шесть фраз уже вполголоса, не стесняясь посторонних. Смена настроений была внезапной, и Метельников не сразу понял, о чем он.

Не здесь, не в кабинете начальника КБ, вести подобный разговор. Однако выбирать не приходилось, да и Фатеев увлекся, никак не желая обидеть начальника КБ, Метельников смотрел на его погрустневшее лицо, машинально кивал головой, скорее свидетельствуя свое согласие с уже сказанным ранее, а может быть, и это было столь же понятно, мысленно пытался оживить события, пересказанные Фатеевым, и кивал слаженно, одобрял свое поведение в этих событиях.

То, о чем говорил Фатеев, представлялось не только значительным по сути, но и требовало немедленных ответных действий. Метельникова раздражала суета. Всякая поспешность таила в себе возможность ошибки. Самым разумным было бы остановить Фатеева, закончить оборвавшийся так некстати для начальника КБ разговор, а уж потом… «Жилья нет. Он вряд ли может помочь, но пообещать, обнадежить… Пусть не сейчас, чуть позже, через год. Он не сказал «нет», а это уже кое-что». Так следовало поступить, так он хотел поступить, но сила реальных обстоятельств, его зависимость от них, вынуждали Метельникова забыть об осторожности и говорить в полный голос о событиях, которые в крайнем случае, помимо Метельникова, касаются лишь Фатеева. И совсем не потому, что он заместитель Метельникова, скорее на правах друга. Да и юбилей, Фатеев значился организующей пружиной, которая высвобождала недостающие силы.

Уже в коридоре Метельников зло сказал Фатееву: «Надо было вызвать. А так вот вламываться среди разговора… Да и рассказ твой… Еще и банкет приплел. Ну при чем здесь банкет, при чем?» Оба они знают, при чем здесь банкет. Но Метельникову надо выговориться, засвидетельствовать свой протест. А Фатееву надо выслушать выговор и счесть его справедливым и заслуженным. Но и его понять можно — новость неординарная: Голутвин уходит на пенсию, а в качестве его возможного преемника назван Метельников.

— Так что ждите вызова к Самому, — закончил Фатеев свой рассказ.

— А что же Голутвин?

Вместо ответа Фатеев дурашливо хохотнул:

— Фокусы жизни. Спроси месяц назад: кто в случае чего пойдет наверх? Все в один голос: Голутвин. А месяц спустя… ку-ку! Отставной генерал.

Фатеев говорил раздражающе громко. Метельникову хотелось прикрикнуть на него. Зачем он так о Голутвине? Старик достаточно сделал для меня, а я, в свою очередь, тащу за собой Фатеева.

В словах, в тоне, в развязном фатеевском смехе был полный разлад с логикой. Чему он радуется? — думал Метельников. Он мой помощник, правая рука, доверенное лицо. Мы столько лет знаем друг друга. Неужели я не разглядел его, не понял? Ведь он знает о моем отношении к Голутвину. Неужели ничего не осталось, даже сочувствия?

— Есть хорошее название для банкета, — вдруг сказал Фатеев. — «Пир бывших». — Хотел было снова засмеяться, но увидел лицо Метельникова и осекся.

— Старика жалко, — сказал Метельников. Ему хотелось, чтобы Фатеев понял его, ну если не понял, то хотя бы уступил его сочувствию. Неужели он не понимает, сколько скверного, издевательского в его смехе?

Фатеев не уступил, не внял призыву. Щелкнули замки портативного кейса. Фатеев извлек «банкетную» папку. Нужна была буферная фраза. Ей надлежало соединить настоящее, стремительно превратившееся в прошлое, с будущим, которое так непредсказуемо скоро стало настоящими. И Фатеев эту фразу сказал:

— Еще будет время — пожалеем. А сейчас давайте уточним детали: где мы посадим Нового?

Глава XIII

О чем думает юбиляр накануне своего юбилея? О расходах? Куда денешься, деньги еще никто не отменил. О наградах? А почему нет, разве я хуже других? О подарках? Ну, это обывательский взгляд. Мельчание натуры, так это называется. О подарках не думают, потому как знают — подарки будут. Юбиляр никому не признается: он сравнивает свой юбилей с остальными юбилеями. Его мучает номенклатурный синдром. Как будут отмечать, по какому разряду? Не о заслугах речь. У юбиляров свои расценки: полезен, угоден, значим, неприемлем.

Антон Витальевич Метельников в канун своего юбилея выглядел рассеянным. И хотя день был расписан по минутам, неопределенность угадывались и в поведении юбиляра, и в скрытой нервозности коллег и родственников, между которыми, были, распределены обязанности касательно двух главных событий: торжества в кругу сотрудников и, конечно же, банкета.

Сам Антон Витальевич от этих забот как бы отстранен. Обычный рабочий день, Утренний рапорт всех служб, затем отчет на бюджетной комиссии. Затем… День приема по личным вопросам перенесен на вторник. Других изменений нет. Все как всегда.

Уже звонили, уже предупреждали. В кабинете только цветы. Для адресов и прочих сопутствующих знаков любви и уважения — специальная комната. Никакой помпы, о чем вы говорите! За рабочим столом. На посту, так сказать, при исполнении. Актовый зал отменяется, зал заседаний отменяется. Просто и элегантно. Поцелуи, рукопожатия. «А помнишь?.. Да что говорить, даже не верится — полвека…» Ну, в общем, так. Это вот от нашего ведомства. Потом прочтешь. Будешь уходишь на пенсию, разложишь адреса, и прожитая жизнь покажется тебе дорогой, долгой и счастливой. А теперь надо бы тостец в твою честь? Где у тебя коньяк? А, запамятовал. Мы уже давно другие, мы ни-ни… Да благословит чистота эти высокие стены. Давай поцелуемся. Про банкет усек, приглашение читали вслух: «Я и моя жена имеем честь…» Ну, Метельников, выглядишь, как бог. Ночь не спал? Это бывает. Какое снотворное, о чем ты говоришь? Проще простого: народное средство, столовая ложка меда на полстакана теплой воды. Ах уже советовали? Всегда помогало, а нынче нет? Ну, ничего, пройдет юбилей, и снова будет помогать. Послушай, Фатеев, это ты все организовал? Ну, молодец… Внимание плюс уют. Нет, нет, мне только кофе. Все, все, все. Я побежал. До вечера. Что там случилось? А, понимаю, толпы демонстрантов, требуют юбиляра. Ну иди, иди. Да, чуть не забыл, это верно?

«Ты о чем? А, насчет Голутвина? Похоже, что да».

«При чем здесь Голутвин? Я о тебе. Говорят, будешь нашим начальством?»

«Упаси бог».

«В самом деле: зачем тебе это? Бегу, бегу. До вечера».


Метельникова никогда не донимала бессонница. И вот, поди ж ты, не сомкнул глаз. Положено считать, что в такие вот бессонные часы жизнь проходит перед твоим мысленным взором. Это все из книг. О чем думалось? О прошлом, о настоящем? Ничего подобного. О Голутвине. Фатеев его не любит. Обоюдная нерасположенность, — услышав имя Фатеева, Голутвин всякий раз морщится. Все так, однако я почти уверен, фамилию Фатеева мне впервые назвал именно Голутвин. Была его подсказка. В те годы я многое делал по его подсказке. Я только начинал, а он, Голутвин, уже был своим человеком в коридорах власти. Прошло не более двух недель моей работы в новой должности. Голутвин приехал без предупреждения. Была немыслимая жара, самый конец июля. Даже в новых цехах, где обычно прохладно, стояла духота. Голутвину скоро надоело ходить по заводу, у него была другая цель. Он даже запретил знакомить его с начальниками цехов: будут спрашивать, отвечай просто — наш гость. Он приехал преподать мне урок. Давай разберем с тобой тему, сказал он: «Отношения директора завода с вышестоящим начальством». Он мыслил четко: запомни, ты значим, если за тобой кто-то стоит. Нужны единомышленники. У Левашова они есть, у тебя — нет. Действуй. И учти: ты действуешь на территории Левашова. Да, вот еще… И тут он назвал фамилию Фатеева, характеризовал его не очень лестно, и просьба была как бы к слову: пристрой, и все. Так именно и было. Он рекомендовал мне Фатеева.

В главке Голутвина не оказалось. Я жалел, что пришел сюда. Разглядывают, расценивают. В моем появлении здесь (я об этом не подумал раньше) есть что-то зловещее. Какая нелепость, забудь об этом. Опорой тебе твои мысли: ты думал о Голутвине, не о себе.

Уже на выходе из главка заметил Андросова — не то консультант, не то помощник Голутвина, — еще и спросить не успел, он уже ответил: «Уехал в поликлинику». Не сговариваясь, отошли в сторону. Покурили, помолчали. Андросов ждет, а мне ему сказать нечего. Когда прощались, он спросил: «Что-нибудь передать?» Ответил первое, что пришло в голову: «Срочно нужны три квартиры, может, поможете?» «С такими просьбами к министру надо». Мы обменялись усмешками: я виноватой, он сочувственной с примесью иронии: мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.

Зачем я поехал в поликлинику? Стану ходить по этажам? А если встречу? Вот, мол, вас ищу. Глупо. Это я сейчас говорю — глупо, а тогда сел в машину и поехал. В регистратуре записался к глазному. Разыскал нужный кабинет, постоял, привыкая к обстановке, и уже с легким сердцем пошел бродить по этажам. Во всяком случае, не придется врать, почему я здесь. «Никак не соберусь заказать новые очки». Но так просто пробежать по семи этажам внушительного лечебного заведения. К твоим услугам лифт, но что толку? Я не нашел Голутвина. Он мог поехать домой. Остановил машину у первой же телефонной будки. Трубку взял его сын. Я отмолчался. «Алло, алло!» Гудки отбоя. Почему я его разыскиваю? Выпроводил Фатеева и помчался невесть куда, невесть зачем. В моем возрасте рационализм — состояние органическое. Я сочувствую Голутвину, он мозг учитель, и мне его действительно жаль. Он не из тех, кто нуждается в утешении. Впрочем, в утешении нуждаются все. Допустим, я хотел его утешить. Зачем? Разве это не будет еще одним напоминанием о его бессилии? Это лишь добавит страдания. Можно поступить иначе: выразить возмущение, несогласие, протест. Если бы мне было двадцать пять или, скажем, тридцать, такой порыв был бы понятен. Но сейчас, когда меня прочат в преемники, всякие утешительные речи справедливо посчитать фальшивыми. У каждого возраста свои законы, свои нормы поведения, своя степень доверия. Я разыскиваю его по другой причине. Я не смог бы задать ему этого вопроса, но я почувствовал, угадал бы: называл мою фамилию Новый или не называл? Мне нужна ясность. Я ищу ориентиры, я многим обязан Голутвину, и мне не стыдно об этом сказать вслух. На банкете у меня будет такая возможность.

Утром я все-таки дозвонился, Голутвин был подчеркнуто вежлив. Я сказал, что надо увидеться. Он согласился: хорошо бы, но тут же сослался на занятость. Я напомнил о банкете, сказал, что мы ждем его. Он ответил не сразу, я услышал в трубке шелест, затем кашель. Он пожаловался, что простужен. Мое недоумение было искренним.

— Как же так? — сказал я.

И, словно уверяя меня в своем нездоровье, он снова закашлялся.

— Я постараюсь, — сказал он.


Метельников лежал с открытыми глазами, ночь была где-то на своей середине, он уже смирился с бессонницей, осторожно опустил ноги на пол, нащупал шлепанцы и так же осторожно встал, стараясь сдержать, погасить скрип кровати. Сделал несколько неслышных шагов, высоко поднимая ноги и опасливо опуская их. Вышел в кухню, постоял у балконной двери, ничего не различил за окном. Фонари были погашены, и смотреть из темной комнаты в неосвещенную холодную осеннюю ночь было тревожно и грустно. Сел к столу, налил в стакан холодный чай, взял обломок пряника и стал лениво жевать, убеждая себя, что получает удовольствие. Ему хотелось пить, и вот он пьет, чувствует прохладу остывшего чая, ему становится спокойнее.

О чем думает человек накануне своего юбилея?

Сна нет. Метельников бродит по квартире, останавливается у комнаты дочери, прислушивается. Иногда дочь разговаривает во сне. Матери вечно чудятся какие-то критические состояния, придумала целую теорию. «Раньше не разговаривала, а теперь разговаривает, почему?» Он пробовал ей объяснить. Во сне человек расслабляется, нет того ограничения, самоконтроля, которые присущи человеку бодрствующему.

— Ах, оставь, ты говоришь с таким апломбом, словно что-то понимаешь. Лучше постой у двери и послушай сам. Ей что-то не дает покоя. Каждый раз я слышу одни и те же имена: Ира, какой-то Вадик. Почему ты не допускаешь, что это болезнь?

— Болезнь! — Ее домыслы смехотворны. — Я тоже разговариваю сам с собой, разве ты никогда не слышала? Утром, когда бреюсь или принимаю душ. Это естественно, человеку надо что-то обдумать, он думает вслух. Влюбилась наша дочь, неужели ты не видишь? Время пришло. Ну а насчет Иры и Вадика… Этот, что является каждую неделю, как его зовут? Ах, Саша, значит, не он. С Ирой проще, подруга скорее всего или наоборот.

— Что значит «наоборот»? — спохватывается жена.

— Ну, скажем, соперница.

— Какая еще соперница, что ты выдумываешь? И ты говоришь об этом спокойно? — У жены краснеют мочки ушей. Дурной признак, надо ее успокоить.

— Я пошутил. Ты же сама говоришь: она еще ребенок.

…Метельников приоткрывает дверь, чувствует неловкость, дочь уже взрослая. Стоит, какое-то время привыкает к темноте, поправляет сползшее на пол одеяло. Теперь вот, когда он наклонился над дочерью, он видит выражение ее лица; рот слегка приоткрыт, дочь чему-то удивляется во сне. Ей положено удивляться, сказал себе Метельников и на цыпочках пошел из комнаты. Скрип двери показался невероятно громким. Метельников замер. Ему не хотелось, чтобы дочь проснулась и увидела его в своей комнате.

Мать никак не угадает, в кого пошла дочь. То ей кажется, что дочь копирует отца, то иная крайность: «Неужели ей придется так же страдать, как мне?» Далее следуют вздохи, заламывание рук. Видимо, я что-то недопонимаю. О каких страданиях идет речь? Ну, пусть в меня, что тогда? Почему это плохо? Я каждый день слышу одно и то же: «Поговори с ней, ей будет трудно в жизни. У нее твои запросы, а характер мой». После таких откровений я начинаю думать о собственных запросах, пытаюсь понять: большие они или маленькие? По Сеньке ли шапка? А может, дожил до пятидесяти и таскаю кафтан с чужого плеча? Мало ли таких? Понервничаю, понервничаю, жену пугну и успокоюсь.

Генеральный директор объединения; возможно, не самого большого, но известного. Разве мало? Много, говорю я себе. Так что с запросами у тебя все в порядке. Если у дочери твои запросы, это скорее хорошо, нежели плохо.

Теперь о характере. Про таких, как моя жена, говорят: непредсказуемый человек. Никогда не знаешь, как она поступит в следующий момент. Кто и когда внушил моей жене мысль, что у нее мужской ум? Во всяком случае, моего участия в этом заблуждении те было. Я оказался стороной потерпевшей. Лида считала нужным давать мне советы по любому поводу. Если я возражал, не соглашался — а, как правило, я именно возражал и не соглашался, — она ожесточалась, и наступал долгий, иногда длившийся месяцами период разлада. Разумные доводы не действовали на нее: она считала, что я возражаю из-за упрямства. Она права, я не слишком изобретателен в полемике с ней. Аргументы одни и те же: «Не знаешь», «Не понимаешь», «Не в курсе». Она даже не пробовала убедить меня. Назойливый женский догматизм, и больше ничего. «Возможно, я не понимаю чего-то, но я чувствую, надо поступить так». Особенно настойчивой она была в советах, когда дело касалось каких-либо кадровых перемен. Ей вечно хотелось меня оградить, предостеречь. О деловых качествах людей она судить не могла, оценивала их по внешнему виду, по манерам.

«Этот мужиковат, он и в деле такой же, — говорила жена. — Пьет чай с блюдца, прихлебывает. А этот — неряха, сбрасывает пепел мимо пепельницы прямо на ковер. Напрасно ты ставишь его на отдел, он тщеславен». Какая связь между неряшливо выкуренной сигаретой и тщеславием, она не объясняла. Говорила: я чувствую. Мы были на грани развода. Я понимал, мне это совсем не нужно — второй развод. Слава богу, грань так и осталась гранью, мы ее не переступили. Точнее будет сказать: я не переступил. Лида разводиться не собиралась.

Что-то долго я размышляю о жене. С чего бы это? Ах, да! Я думал о дочери. «У нее твои запросы и мой характер». А если это так и жена права? Ведь она бывает иногда права даже в своих немыслимых советах…

Так вот, если права жена и дочь унаследовала ее характер, это скорее плохо, нежели хорошо. Плохо! Я вот перегорел, терплю. А другой терпеть не будет. Накануне своего юбилея я обязан думать о дочери. Это оправданно. Моя дочь — тоже итог жизни, моей жизни.

Я говорю себе: обязан думать, надо думать. Отчего же не думается, может, я не люблю свою дочь? Куда девался я? Ни вот такусенькой черты. Копия матери и внешне, и внутренне. Все-таки дочь, убеждаю я себя, она должна быть ближе к матери. С момента своего рождения она была в ее власти. Что ж теперь сокрушаться? Эта неудержимая страсть встревать в разговор, говорить без сомнения даже тогда, когда предмет разговора представляешь смутно. И советовать. Бог мой! Советы моей дочери…

Года четыре, пять назад я радовался ее упрямству. Я принимал его как игру. Теперь я боюсь этого. Что-то нездоровое мерещится мне. Насчет моих запросов — тут жена явно преувеличивает. Я бы хотел, чтобы дочь была тщеславной. Тщеславие — хорошее лекарство против бесхарактерности. Увы, она не тщеславна. Не принимая чего-то в характере своей дочери, я мог бы сказать: она наивна, да и не умна, пожалуй. Мое родительское самолюбие было бы уязвлено, конечно, зато все однозначно и просто: глупа. Но увы или слава богу, это не так. У них, у этих молодых, разум особого свойства. Излишне приземленный, что ли. Поколением практичных людей — вот как я бы их назвал.

Подозреваю, что на каком-то этапе они потеряли интерес к нашему поколению, перестали нас уважать. А ведь вроде бы должно быть иначе. Мы из категории реликтовых, не из тех, кто слепо говорит: надо. Мы были первым поколением, которое начало сомневаться. Наши сомнения не проходили безнаказанно для нас. У нас были свои даты прозрения, и это нам они, дети наши, обязаны, что сомнения перестали считаться социальным пороком. Да, мы зачастую заучивали идеалы, как догмы. И надо было перелопатить себя, перебеситься, чтобы от заучивания идеалов подняться на следующую ступень диалектики — к их осмыслению. С идеалами у нас все в порядке. Они велики и непорочны. Хуже с их воплощением. Здесь — болевая точка. Здесь наши беды. За что же дети перестали нас уважать? За наше соглашательство, пристрастие к паллиативам, непроясненность нашего положения? О нашем поколении хорошо сказал Дармотов: «Нахватали авансов, а кто расплачиваться будет?» Я ему возразил: «Мы бы расплатились, да вы не даете». Засмеялся, потирая руки: «Не те деньги, не те деньги. Пока стояли в очереди, состарились. Вы нам теперь не нужны. Мы молодых позовем. Вон они, на пятки нам наступают. Большое дело начинать в пятьдесят поздно. Разве не слышали: власть не дают, ее берут? Дело, масштаб, уменье ваше должны идти впереди вас, а не наоборот. Испытание миром, долголетием мирной жизни — вот как это называется. Тут, брат, другие биоритмы».

Я смотрю на свою дочь, и порой мне кажется, она подслушала наш разговор.

«Раз не дают власть и силу девать некуда, остается устраивать свою личную жизнь». Она так и сказала: закон сохранения энергии; энергия, если она есть, должна найти применение. Ваше поколение пропущено в истории. Оно есть, и его нет. Вы до сих пор в миноре, папа. С нами проще — мы придем сами. Физиология, никуда не денешься. Нет, отчего же, вы станете генералами, но уже на излете. Вас хватит только на то, чтобы поменять мебель в кабинетах и перевесить портреты. Еще и оглядеться не успеете, а уже — тук-тук! — стучимся мы. Пора! К тому времени идеалы выветрятся. Как ты считаешь, папа, выветрятся или нет?

Конечно, дочь шутила. Она бывает колючей, моя дочь. Ей нравится меня дразнить. И непременно в конце: «Знаешь, что бы я тебе посоветовала, папа? Приди и спроси: министры не нужны? Могу быть министром». Умна, дрянь, тут не убавить и не прибавить. Умна и жестока.

Пожалуй, я перестарался, теперь уж точно не засну. А если попробовать принять снотворное? Проснешься с квадратной головой. Еще хуже, проспишь. Без пяти три. Какая темная ночь! И звезды редкие. Это к холоду. Сказал и почувствовал озноб. До этого сидел и не замечал, что окно открыто. На балконе свертки, корзины, бумага шелестит на ветру.

Если Голутвин завтра не придет на банкет, на это обратят внимание. В конце дня позвонил ему еще раз. Мое возбуждение достигло предела. Я мгновенно краснел и так же мгновенно становился бледным, покусывал губы, беспричинно улыбался. Даже телефонную трубку старался не прижимать к уху, держал ее на расстоянии. Мне мерещилось, что в том месте, где трубка касается уха, кожа начинает гореть. Не стану изворачиваться, хитрить. Павел Андреевич, прямо скажу я, о вашей встрече с Новым ходят всевозможные домыслы, склоняется мое имя. «Нам надо объясниться», — пожалуй, это наиболее подходящая фраза. В ней есть и нерв, и вызов, и драматизм. Не встретиться, не поговорить, а именно объясниться. Вроде как назвать вещи своими именами. Это непривычное его слуху выражение должно обезоружить Голутвина.

Я был готов к объяснению. Никаких сочувственных нот. «Считаю своей обязанностью опровергнуть домыслы. Ходят слухи, что Метельников причастен к вашей отставке. Намекают на мою встречу с корреспондентом, во время которой я будто бы высказал несогласие с организационными и экономическими новациями, исходящими из главка, назвал вас теоретиком экономического абсурда, а ваше сообщение на коллегии относительно газетной статьи — оголтелым и предвзятым. Ссылаются на мое выступление на коллегии, где я не согласился с вами. Получается, что я утопил вас. Вам сочувствуют, меня предают анафеме. И, чтобы довершить, дорисовать портрет подлеца и негодяя, напоминают, что я ваш ученик и всем, чего достиг, обязан вам». Действительно ли так складывалась ситуация, как я намерен был пересказать ее Голутвину? Скорее всего нет. Но с помощью небольшого преувеличения я уравнял в злоумыслии своих недоброжелателей с недоброжелателями Голутвина. Это делало мою версию достоверной и, что не менее важно, крайне оскорбительной для меня.

В общем-то, я ничего не додумывал, я воспользовался уже наработанными схемами внутриведомственного противоборства. Оттенки, детали — это мое, а в остальном — привычная, узнаваемая жизнь. Я не грешил против совести. Я все время убеждал себя, что ничего предосудительного в моих вымыслах нет. Да и вымысел ли это? Скорее всего незначительное опережение событий. Сегодня так не говорят, завтра скажут. Вполне возможно, он мне ответит: «Но ходят и другие слухи». И повторит то, о чем рассказывал Фатеев. Это возражение не должно меня смутить. Моя версия, повторяю, имеет бесспорное преимущество: признавая отставку Голутвина как факт состоявшийся, она топит, уничтожает еще и меня. Таким образом, между его и моей бедой можно поставить знак равенства.

Как часто я убеждал себя: я не тщеславен. Все эти назначения, перемещения — суета. Главное — иметь квоту независимости, которая позволяет вершить дело так, как ты видишь и понимаешь его сам. Вот идеал. Только при этом условии дело твое может стать делом жизни. Такие мысли я внушал себе, внушал окружающим. Но вряд ли возможно обмануть себя.

Почему меня так взволновал рассказ Фатеева? Почему я не отмахнулся от него, как делал прежде? Разве я плохо знаю своего коммерческого директора? Фатеев сочинил себе роль информированного человека и теперь обречен всю жизнь играть ее, не замечая, что становится смешным. Называя высоко и далеко стоящих Пал Палычей, Владимир Николаичей Пашами и Вовами, он полагает, что приближается к ним и сам становится значимей и влиятельней. «Ждите вызова», — сказал Фатеев. Вроде сказал со смехом, а ведь попал в точку. Я перерос свое дало. Ничего удивительного. С одаренными людьми такое бывает.

Все эти дни Метельников неотступно думает о встрече с Новым. Появляется на заводе, и один и тот же вопрос: «Кто мне звонил?» Мимолетное молчание в ответ, но этого уже достаточно, замер, затих, прислушался. Как тягостно суеверное ожидание, как безысходны, пусты мысли. Он никогда не был так пунктуален. Отлучаясь куда-либо, непременно уточнит, где в как найти, если… Он не утруждает себя объяснениями, что имеет в виду, лишь жест, только ему принадлежащий: и не отмахнулся вроде, а так вот — полагаюсь на авось — крутнул ладонью в воздухе, будто отмахнулся, пренебрегая, и пошел не глядя к двери; однако спохватился: «Да, вот еще что…» — и словно по забывчивости уточнил еще раз, где и как его найти.

Неужели прав Фатеев: Голутвин умышленно сдерживал его рост, противился его выдвижению? В это не надо верить, сказал он себе. «Бессонница накануне банкета» — хорошее название для фельетона. Надо заставить себя уснуть. Он посмотрел на часы. Душа тратится — вот чего жаль. А может быть, он напрасно грешит на Голутвина? Не встретились, болен. Сказался больным или болен на самом деле?

Жена Голутвина, похоже, даже обрадовалась его звонку. «Куда же вы пропали, Антон?» Разговор о детях — вечная тема. Он спрашивает: «Как там Андреич?» «Как всегда, — говорит, — в делах. Вернулся на ночь глядя, от еды отказался, сослался на нездоровье, спит». Неужели она ничего не знает? «Завтра увидитесь, поговорите». Милая, добрая женщина, не признающая окольных путей. «Увидитесь — поговорите». «Поговорим», — согласился он.

Ночь накануне юбилея, бессонная, долгая ночь.

Голутвин был той последней нитью, которая связывала Метельникова с реальными заботами собственного юбилея. Что-то делалось, устраивалось помимо него. Сначала это ему даже нравилось, затем безучастие приобрело иной оттенок: он вдруг понял, что все последние дни, думая о юбилее, о банкете, он пытается разглядеть, выявить и разучить свою собственную роль на этом торжестве. Пугала роль пассивного юбиляра. Но и роль активного, суетящегося, без конца напоминающего о себе пугала не в меньшей степени. Нет причин для волнения. «Авторитет Метельникова несомненен», — Фатеев любит порассуждать на эту тему, и он соглашается с ним скорее из опасения, чтобы Фатеев излишне не усердствовал, не мельтешил, не тратился на трескучие похвалы.

Ночь накануне юбилея. Долгая, бессонная ночь.

Метельников побрел в свой кабинет, зажег свет, достал из ящика лист чистой бумаги. Он устал и удивлялся, что усталость до сих пор не свалила его. И только сейчас, склонившись над столом, чувствуя тепло настольной лампы, подчинился внезапному искушению уронить голову на стол и закрыть глаза. Не уснуть, нет. А просто ни о чем не думать.

Так получилось, что весь этот крутеж вокруг имени Голутвина и его собственного имени стал частью предъюбилейных событий и зарядил его желанием действовать. Ему правилось накануне своего юбилея разделять заботы другого человека. Нравилось отвечать направо и налево, что ему наплевать, как поймут, как оценят. Он давал понять и говорил об этом вслух, что пойдет напролом, что все мы потеряли чувство товарищества, что на наших глазах… Ах, как же это упоительно — провозгласить себя спасителем, по сути, ничего не делая для спасения. Голутвин не стал с ним встречаться. Не захотел или не смог, какая разница. Завтра банкет.

Метельников мог ожидать чего угодно, только не разлада с Голутвиным. Он чувствовал себя, как человек, который шел медленно, затем прибавил шагу, еще не бежит, но уже чувствует: готов, созрел, может побежать; путь привычен, он знает каждый поворот, и вдруг, именно вдруг — препятствие, закрытая дверь. Человек и не смотрит вперед, подчинен движению, под ноги, под ноги смотрит, он увлечен ритмом: раз-два, раз-два. В последний момент предчувствие заставляет его поднять голову, но уже поздно… Сила инерции велика, человек с размаху ударяется о препятствие, которого не должно быть. При столкновении скорости складываются, в нашем случае препятствие недвижимо, и все равно мы плюсуем факт действия и факт веры, что путь свободен.

Он вспомнил слова Фатеева: «Ждите вызова». Но вспомнил их как-то иначе, в другой интонации — без утверждающего нажима, а скорее на полусмехе, с большой долей сомнения в их достоверности. Надо лишь прислушаться. Увидел себя со стороны, и гримасу фатеевскую увидел, и, может быть, впервые так осознанно почувствовал себя униженным и одураченным. Фатеев принес весть и сначала был опьянен ею, без конца повторял: «Ждите вызова», потом страсти поутихли, фатеевский запал угас. Никто никого никуда не вызывал.

Надо перестраиваться, менять декорации. Он и сам уже иронизировал над своей доверчивостью. Если вдуматься — слух-то бредовый. Раз уж Голутвин пришелся не ко двору, в его ли учениках искать опору?

Это было удивительное состояние. Он спал и грезил наяву. Он увидел Голутвина. Голутвин стоял к нему спиной. Настенные часы глухо пробили четыре раза. Он слышал это явственно, считал удары. Спина Голутвина пришла в движение, обозначились лопатки, сутулый человек уходил не оборачиваясь.

Метельников поежился. Тепло от лампы уже не согревало его. Открыл глаза и сразу зажмурился. Плафон оказался чуть запрокинутым, и яркий свет ослепил его. Зачем он пришел в кабинет? Ну да, ну да — его мучила бессонница. Он посчитал, что, устроившись здесь под лампой… Сколько раз усталость ломала его и он засыпал за этим столом! С удивлением посмотрел на чистый лист бумаги. Лист был слегка помят. Зачем он его взял? Странное состояние: не может вспомнить. Метельников разгладил лист. Обнаружил, что на столе нет ручки. Нет ручки, как эхо, повторил он. Передумал возвращаться в спальню. Он не станет тревожить Лиду. Возьмет подушку и одеяло, устроится на диване. Когда тушил свет, лист бумаги опять попался на глаза, он вспомнил. Да-да, именно так. Хотел написать свое ответное слово на банкете. Надо же что-то сказать.

Откуда Фатеев все знает? Напрасно, подумал Метельников, я его подкалываю — все при нем; и голова светлая, и язык подвешен. Как излагает, сукин сын, заслушаешься. «В семьдесят — ответное слово не более чем ритуал. Надежды призрачны, все в прошлом. В настоящем лишь одряхлевшая плоть и хорошо сшитый костюм, скрывающий твою немощь. В пятьдесят — все возможно, ты в расцвете сил. И козыри на руках. Тебя уважают сотрудники и любят женщины. Никто не верит в твой возраст, и слава богу. Подумайте, что сказать. И не страдайте от того, что не всем воздадите должное. Скажите главное: на что надеяться людям, верящим в вас».

Сколько раз он засыпал именно здесь, в кабинете. Метельников с наслаждением растянулся на диване и закрыл глаза. Он ждал сна, как спасения. И сон пришел. В самом деле, на что им надеяться? Он перевернулся на правый бок. Последним отчетливым ощущением было тепло руки, которую он сунул под щеку.

Глава XIV

Когда объявили последний выход, помощник режиссера Паша Поташов успел шепнуть ей на ухо: «Вас ожидают» — и кивнул в сторону кулис. Она послушно оглянулась, однако ничего, кроме темноты, не увидела.

Вызывали пять или шесть раз. Глеб Константинович, режиссер, вышел лишь однажды. Все остальное время стоял у правой кулисы, среди костюмеров и осветителей, и хлопал вместе со всеми. В пьесе молодого автора Разумовская играла главную роль: сначала девочку-подростка, затем женщину и в конце уже старуху. Ее игра была выше похвал, она это чувствовала.

После генеральной репетиции режиссер провожал ее домой, долго не отпускал руку, сказал, что ему дают народного и теперь придется перепоручить театр кому-то из молодых коллег. Снега все еще не было, от мостовой несло стылым холодом. Земля затвердела, и любая рыхлость вздыбилась и была похожа на обломки каменного панциря. Разумовская чувствовала, что у нее коченеют колени. Она не любила кутаться, отчего-то была уверена, что непременно потеплеет, — наивность, женский каприз, не более того. Календарь обещал холода, и они пришли.

Ухаживания режиссера Алла Юрьевна принимала как бы в шутку, на людях даже подыгрывала ему, но стоило им остаться вдвоем, как Разумовскую охватывал панический страх. Тому были причины. Глеб Константинович, говоря без стеснения, был лишен эталонных примет мужской красоты. Все тут было, как говорится, не в масть. И рост — Глеб Константинович носил ботинки на высоком каблуке, и не по росту большая голова, и уши, вызывающе оттопыренные. И глаза, совершенно круглые и серые, можно даже сказать, совьи. Глеб Константинович был лыс, густые брови придавали лицу выражение сказочной жути. Трость, котелок и бабочка — он одевался именно так, стилизуясь под прошлый век, — вступали в зловещий контраст с дерзким, страстным джинном, который вдруг выскакивал из этого респектабельного обличья.

Когда Васильчиков на репетициях прикасался к ее руке, непременно рассуждая в этот момент о нюансах той или иной роли, Алла Юрьевна убирала руки и виновато краснела. Ей отчего-то казалось, что Васильчиков хочет, чтобы она привыкла к этим прикосновениям.

Бросить Васильчикова среди улицы она не решалась. Ждала, когда он выговорится. В правой руке он держал трость и что-то чертил ею. Алла Юрьевна тосковала, неприметно морщилась. Глеб Константинович понимал ее молчание по-своему — как готовность слушать. Говорил он театрально: паузы, придыхания, внезапные вскрики. Как сказал бы Поташов, художественное чтение. «Сущее бедствие, — думала Алла Юрьевна. — Такой холод, а он бог знает сколько еще проговорит». Если вслушаться в слова Глеба Константиновича, то получалось, что Алла Юрьевна — талант и он, Васильчиков, этот талант открыл, заставил его проявиться. Не окажись его рядом с Аллой Юрьевной, еще неизвестно, как бы сложилась ее судьба. Такие случаи очень редки, но они бывают, бывают! Он мог бы ее устроить в профессиональный театр. За три года она сделала поразительные успехи, он готов с ней продолжать занятия, так сказать, на приватной основе. «Ваш талант благодарен, я это чувствую, — говорил Глеб Константинович. — Я хотел сделать из вас актрису, и я ее сделал. Конечно, нет специального образования, но мы что-нибудь придумаем, придумаем! Вы человек благодарный и благородный, я это вижу».

Она в смятении силилась понять, как и в чем должна проявиться ее благодарность, и то, что зримо нарисовало ее воображение, представилось ей таким постыдным, оскорбительным и смешным, что она, сама того не ожидая, всхлипнула и почувствовала на глазах слезы.

Он же залопотал восторженно, замахал руками.

— Господа, как же вы прекрасны!.. Я понимаю, понимаю вас. У меня у самого слезы наворачиваются! Я их не стыжусь. Это слезы счастья. Молиться хочу, рухнуть на колени и хвалу всевышнему воздать! Судьба вас послала, не иначе судьба. Да мы с вами, боже мой… Вы плачьте, плачьте! Слезы ваши святые, очищающие. — Он обнял ее и стал целовать ее слезы, громко причмокивая, словно слизывая их. Она услышала запах нездоровых зубов, вскрикнула, что было сил оттолкнула его и побежала, побежала неловко, насилуя закоченевшие ноги, заставляя их двигаться быстрее, быстрее, быстрее…

Поднялась к себе, никак не могла открыть дверь; когда открыла, силы кончились, опустилась на тахту, не сняв плаща. Все остальное будто во сне: какие-то звуки, телефонные звонки. Не помнит, как добралась до постели.

Проснулась с тяжелой головой. Еще не проспала, но близко к этому. Едва не опоздала на работу. День не заладился уже с утра. Главный инженер отчитал за цифры, которые появились в проекте.

— Откуда вы их взяли? — кричал главный инженер. — Ах, машина посчитала? А вы здесь зачем? Кому нужно это перевыполнение? Мало ли, что мы можем! Я без вас знаю, что надо снизить металлоемкость! Вы показываете шесть процентов. Очнитесь, милая! Они завтра от нас потребуют восемь. Три с половиной — и ни сотой больше. Благодарите бога, что вашего отчета не видел Метельников.

Как он смеет на нее орать? Она хотела ответить, но вспомнила о премьере, смолчала. Такова се ля ви, все чаще приходится себя сдерживать.

В середине дня забежала к своему начальству, попросила ее отпустить пораньше. Новый главный экономист был сравнительно молод. Смурной, неулыбчивый. Когда его представляли, собрались все, два отдела плюс бухгалтерия — одни бабы. Есть три мужичка на правах промежуточных начальников, но они не в счет. Новый начальник вошел, огляделся. Лицо потерянное. Представлял его Фатеев. Не стал тратиться на слова, усмехнулся, обнял его за плечи и таким ласковым, убаюкивающим голосом сказал: «О вас, дорогой мой, будут говорить всякое, но одного не скажут никогда, что Вячеслав Евгеньевич обойден женским вниманием. Тут вы король! — И, уже обращаясь к нам, крикнул сквозь общий хохот: — Берегите мужчин, женщины!»

Еще долго будут говорить: это какой же Шалин, тот, что вместо Деда? Когда Шалин на третий день надел нарукавники, все обомлели. Еще через неделю нам было предложено переставить столы, чтобы свет оказался слева. Что ни день — новации. Попросил вынести из кабинетов тумбочки и электроприборы. Кончились чаепития. Я оказалась между молотом и наковальней: «Ты заместитель, — наседали самые активные, — объясни ему». Странные у нас бабы. Еще вчера Дед неистово защищал меня от них. Прослышав о моем выдвижении, они сочли себя уязвленными. Почему выделили именно меня? Я зашла с тыла, я знала изнанку их жизни. Мы, женщины, этого не любим, свои грехи мы оставляем при себе. И вдруг я отказалась. Они снова сочли себя одураченными. «Идиотка, — говорили они, — зачем ты это сделала? Ты наша, мы тебя знаем. Вдруг нам пришлют какого-нибудь кретина?» Обиды забыты, они опять бегают ко мне: «Ты — зам, ты должна, ты обязана».

Вконец замордованная, обещала объяснить, доказать, втайне надеясь, что все уладится само собой. Шалину не хватало характера, понимала я, и все эти внешние строгости имели единственную цель — доказать обратное. Дед подраспустил нас, и чтили мы Деда не одряхлевшего и занудствующего (последние месяцы его склероз стал сущим бедствием), чтили мы другого Деда: терпимого, отзывчивого, житейски мудрого. Деду тоже не хватало характера. Что нам доброта? Мы такие, мы и доброту оседлать можем. Все до поры. Дед взрывался, и легенды об этих, пусть не частых, но сокрушающих дедовых вразумлениях жили в нашей памяти как некая легенда, ключ от подвала, где хранились нравственные устои служб главного экономиста.

Дед работал на заводе вечно. Мало сказать, к нему привыкли — с Дедом сжились. Девчонки его не стеснялись. Так и говорили: «Федор Федотович, три дня за свой счет. Очень нужно». Он и не спрашивал зачем. Однажды спросил, Верочка Никушина и глазом не моргнула: «Аборт сделать, дедушка». За «дедушку» он ей, конечно, потом вмазал: лишил квартальной премии, а отпуск, куда денешься, подписал. Потом рассказывала со смехом: поехала в больницу, наслушалась там страстей и сбежала. В конце года родила девочку. Бабы ахнули: «Одна, без отца, ненормальная». А Поливадов сам явился в роддом и вместе с девчонками встречал Веру. Такие вот были отношения. Дед ни одного спектакля с моим участием не пропустил. С ним было проще, зашла и сказала: «У меня премьера». Еще и усадит, расспросит. Весь завод знал поименно. «Журавлев — Скалозуб? Но может быть, у него же каша во рту. На планерках выступает, стыда не оберешься. Что там у вас режиссер, глухой, что ли?»

Теперь Деда нет. Надо привыкать к новому начальству.

«Ах, это вы?» Некстати зашла. Взъерошенный, в бумаги уткнулся. Голову-то подними, женщина перед тобой. Где их воспитывают? Ни «здравствуйте», ни сесть не предложил. Я должна уйти, говорю. Молчит, ждет разъяснений. Разумовская — его заместитель, он вправе знать, куда и почему. Как быть-то? О премьере сказать? Расспросами замучает: какая премьера, где? Хорошо, если кто-то предупредил, Дед, например. А может, и кто другой, из доброхотов. С насмешками, зубоскальством: народ-де у нас разный, свои гении есть, Алла Юрьевна Разумовская. Не слыхали? Ну, это вы того, за прессой не следите. «Ра-зу-мовскую! Ра-зу-мовскую!» Партер повскакивал с мест, рукоплещет, на балконе поют «Интернационал», в фойе идет запись добровольцев. Думаете, наши высадились на Луну? Ничего подобного. Народный театр дает «Оптимистическую трагедию», Алла Разумовская в главной роли. Народ должен знать своих героев.

Ну что за человек? Молчит, опять в отчет уткнулся. Может, он обо мне забыл? Так что, Вячеслав Евгеньевич? Не возражаете? Ожил, в окно посмотрел. «А как тут у вас принято: возражать или не возражать? Вот ваш главный не очень мои возражения слушает». Наш, уточняю я. «Что?» Наш, говорю, главный. «А, разумеется, теперь и мой тоже». И вздыхает.

— Да вы не расстраивайтесь, — говорю ему. — Еще не вечер.

Вздрогнул. Чем же я его так напугала?

— Как вы сказали?

— Еще не вечер.

— Не понял, в каком смысле?

О… Интеллектуала судьба подарила.

— Посмотрим, что скажет Метельников.

— А разве генеральный в конфликте с главным инженером?

— Нет. Просто службу главного экономиста курирует Метельников. Экономист, утративший самостоятельность мышления, превращается в лучшем случае в счетовода, в худшем — в кассира.

— Это вы мне говорите?

— Цитирую генерального директора. Лозунг дня, так сказать. Не одобряете?

— С вами не соскучишься. Так что у вас?

— Мне уйти надо.

— Ну раз надо… — Ухожу и чувствую, смотрит. — Алла Юрьевна!

Ну вот. Всякая простота есть недопонятая сложность. Сейчас спросит: зачем, куда? Скажу, как есть: будет трудный спектакль… Боюсь. Так и скажу.

— Никак не решусь вас спросить: почему вы отказались от этого места?

— О, это долгий разговор.

— Просто я хотел, чтобы между нами не было недомолвок.

— Наши желания совпадают. Значит, недомолвок не будет.

— А все-таки почему? Существует же короткий ответ.

Чего он ко мне прилип?

— Можно и коротко. На этом месте должен работать мужчина. Так я пойду, Вячеслав Евгеньевич?

Глазами помаргивает. Похоже, я его озадачила. У него очень подвижный и выразительный рот. Видна смена настроений: думает, сердится, расстроен. А глаза при этом почти не меняют выражения. Все время ждешь каких-то слов, он и не собирался их говорить, зрительный обман. Однако жду. Замечаю признаки жизни на лице начальства.

— Алла Юрьевна, а насчет лозунга это вы серьезно?

Пожимаю плечами: нелепый вопрос.

— Вполне, а в чем дело? Точные по смыслу слова. Умный задумается, ну а дураку любая мораль без пользы.

— Слова, унижающие профессиональноедостоинство, не могут считаться правильными.

Кажется, это я сказала: «Между нами не будет недомолвок». Вечно мы торопимся.

— Так я могу уйти?


Появилась за полчаса до спектакля. Все уже в сборе. Помреж Павел Поташов, в обиходе «ласковый Павлик», бросился навстречу.

— Куда ты запропастилась? Я оборвал все телефоны. Васильчиков рвет и мечет. Велел зайти.

Меньше всего мне хотелось в тот момент видеть Васильчикова. От одной мысли, что нас могут оставить вдвоем, а так непременно и произойдет, на меня накатывалось чувство дурноты. Надолго ли хватит моей смелости, я не знала, но именно сейчас и, наверное, потому, что передо мной стоял безобидный Паша, ответила с вызовом:

— Успокой его. Скажи, что я плохо усваиваю советы, которые даются перед выходом.

От Паши сейчас зависит много. Он все сделает как надо. В первом действии у меня сложный грим. Девочка-подросток. Гримирует Забловская, Васильчиков ее побаивается, она какое-то профсоюзное начальство. Все расходы театра проходят через нее. Чтобы Васильчиков не явился в гримерную, крикнула вдогонку Паше: «Ты же знаешь Забловскую, когда ее торопят, у нее дрожат руки».

Грандиозно, сказал Паша, когда занавес опустили к шестой раз. В зале еще раздавались упрямые хлопки, решили больше не выходить. Скорее всего это инерция усталости: закрывается занавес, а я не чувствую облегчения. С трудом поднимаю руки, с трудом двигаюсь, и лишний выход к зрителям дается через силу. Положено смотреть в зал, кланяться, снова смотреть. Есть еще и балкон, надо поднять глаза и показать, что ты их видишь, слышишь, это им предназначен наклон чуть запрокинутой головы.

У премьеры свои законы. Сегодня к публике выходят все, кто занят в спектакле. Потом, когда пойдет по накату, будут выходить только те, кто занят в последнем акте. Кто-то уже дома или на пути к дому. Сегодня все приглашены автором. Сил хватает лишь на то, чтобы доплестись до гримерной и упасть на стул перед зеркалом. Цветы надо бы поставить в вазу. Потом, ради бога, потом!

Влажным тампоном снимаю грим. Глаза, лишенные старческих теней, выглядят раздетыми. Боль — тоже жизнь. С ужасом замечаю: роль состарила меня. Срываю парик, массирую лоб, щеки. Закрываю лицо руками. Никаких лихорадочных движений, расслабиться. Отрешенно смотрю на свое отражение: ну вот и слава богу, почти нормальный человек. Усталый, вымотанный, но нормальный.

Вспомнила Пашины слова: кто-то меня ждет. Где? Господи, еще ужин, откуда взять силы? Сидеть за столом рядом с Васильчиковым. Попробуй уклониться — Пашина тень тут же пристроится за спиной и прошипит на ухо: «Куда ты села? Себя не жалеешь, нас пожалей. Сядь рядом с ним». Наприглашали уйму театральных друзей, критиков, журналистов. Вездесущий Паша успел предупредить: «Предстартовая лихорадка. Наш уже примерил скафандр. Ему должны дать народного. Мы его главный козырь: союз искусства и труда».

Васильчиков всегда смотрит спектакль из зала, лишь в кульминационные моменты появляется за кулисами — он считает, что это вдохновляет актеров. На этот раз впервые весь спектакль проторчал в ложе. Сидел, скрестив руки, подергивал головой. Ему не нравится, он не скрывает своего неудовольствия, афиширует его. Поставил Разумовскую в общую очередь, так, кажется, это у него называется. Отныне и навсегда — равная среди равных. Может быть, впервые она возненавидела его. Менялись декорации, в мимолетные промежутки музыкальных пауз Паша, обезумевший от волнения, ухитрялся оказываться рядом с ней и однажды, потеряв контроль над собой, поцеловал в шею. Скорее всего от смущения и стыда (эту его вольность заметили) простонал в бессильном отчаянии: «Да не смотри ты на этого филина. Он лжет, лжет! С ума сойти, как ты хорошо играешь!»

В антракте никого не пустила к себе, ходила по комнате и повторяла: «Лжет, мстит; мстит, лжет». Всеми овладело необъяснимое возбуждение. Так бывает: игра одного или двух в спектакле настолько заразительна и хороша, что остальные чувствуют себя вдохновленными и бросаются вдогонку, желая настичь ушедшего вперед. Она не знала, ее ли игра так взбудоражила всех, наэлектризовала атмосферу за кулисами, однако, коснувшись этого возбуждения, она приняла его как сочувствие, как солидарность, и появились силы, уверенность. И ярость, иначе это внезапное состояние не назовешь. Паша вытолкнул ее на сцену. Пропал зрительный зал, уже не замечала и не чувствовала припекающего жара юпитеров, приняла эту жизнь как всамделишную и стала чувствовать, думать и страдать по ее законам. Другие, неотрепетированные движения, интонации; текст рвался житейскими репликами, брошенными от себя, но точными, подсказанными настроением спектакля и публики… Автор хватался за голову, но было поздно: актеров понесло… Васильчиков вышел только один раз. Автор появился на сцене бледный, у него был вид человека, пережившего внезапную опасность и чудом уцелевшего, и, хотя все, что окружало его, было переполнено ликованием и расположенностью к нему, он оставался еще там, в зоне неминуемой беды. Автор не знал, что все это называется славой, успехом. Первая пьеса, можно свихнуться по неопытности. Был крайне неуклюж, жал руки и целовался со всеми подряд. Уже подхватили и понесли волны раскованности, дозволенности, влюбленности.

Стук в дверь. Она выпрямилась, почувствовала сквозняк, прядь волос заслонила глаза, она отвела ее. Увидела цветы и тотчас вспомнила Пашин шепот: «Вас ждут». Стук в дверь повторился.

Он извинился за настойчивость, поздравил с хорошей игрой, стряхнул сигаретный пепел с рукава. У нее хорошая память на лица. Этого человека она видела впервые. Он был одет в скрипучее кожаное пальто. Обвел глазами комнату. Заметил кресло, заваленное костюмами, не спрашивая разрешения, собрал все в охапку и перенес на ящик в углу. Теперь кресло было свободным. Сел, чуть развалясь, выставил вперед костистые колени. Вынул сигарету, посмотрел на нее. Она пожала плечами.

— Если невтерпеж, курите.

— Да вы садитесь, — сказал он. (Однако нахал! Разумовской стало интересно). — Иначе я тоже должен встать, а я устал. Весь день на ногах. Там, в фойе, толпятся, похоже, ждут вас. Я думал, Васильчиков набивает себе цену. Чистая случайность: у меня испортилась машина, коллеги согласились подбросить. По дороге разговорились, оказалось, они едут сюда. Значит, судьба, решил я и приехал.

— Сочувствую.

— А вы колючая.

— Я нормальная. Вы уже успели рассказать и про машину, и про коллег, но я еще не знаю, кто вы.

Он чуть подался вперед, изображая поклон. Держался непринужденно, не замечая ее растерянности и настороженности.

— Вы не возражаете, если я сниму пальто?

— Возражаю, — ответила она. — Я тороплюсь. Вы же сами изволили заметить: меня ждут.

— Откуда в вас столько спеси? Я ведь могу обидеться. — Он положил шляпу на колени. Посмотрел на свои руки, подвигал пальцами. Руки выглядели ухоженными, чистыми. Он остался доволен. — Моя фамилия Егорьев, Александр Петрович. Кинорежиссер. — Он не задал вопроса, знает ли она, слыхала ли. Своим безразличием к возможному ответу он все ставил на свои места. Еще одно признание его известности ничего не добавит.

Она не слышала такой фамилии. А если бы и слышала, из чувства противоречия заявила бы обратное. Но он не спросил. Назвал несколько фильмов. Два из них она, кажется, видела. Ее вымотал спектакль, даже когда он сказал, зачем пришел, она не оживилась. Ей предлагали роль в фильме. Гость почувствовал, что не пробудил интереса. Уточнил: главную роль. Нервно потер руки, сказал: «Н-да». Она либо не понимает, о чем он говорит, либо не слушает его. Егорьев разозлился. Другая бы ополоумела от счастья. Сколько их таких: звонили домой, околачивались около студии, не давали проходу на улице. Какая там роль — поучаствовать в массовке, соприкоснуться, пожить запахами, страстями, хотя бы потолкаться, поглазеть, унести с собой пыль этого золотого, плывущего в счастливой удачливости мира. Не задумываясь бросают работу, летят, как мотыльки на свет. Скучно. Всегда есть выбор, у каждой на руках свидетельство ее бесправия — временный пропуск. Окажись такая среди них, он и не взглянул бы. А, впрочем, нет, взглянул бы. Красивая, зараза. Он уступил раздражению, охватившему его, и крикнул, словно пригрозил: «Фильм, между прочим, многосерийный».

На сегодняшний вечер ей хватило бы успеха их премьеры. Зачем понадобился этот странный человек? Чего он от нее ждет — чтоб она захлебнулась восторгом? И это после того, как он дал ей понять, что считает народный театр забавой для взрослых детей, уязвленных своим непризнанием, что Васильчикова не ставит ни в грош? Все это похоже на розыгрыш.

А если Васильчиков подослал этого человека умышленно? Она согласится и, конечно же, провалится — так задумано. Ей не дадут проходу. Возгордилась, раскудахталась, да кому ты нужна? Все представилось крайне зримо и удручающе. Она потерла виски, освобождаясь от наваждения, и бесстрастно, почти рассеянно сказала:

— Нет-нет, я не смогу.

«Либо дура, либо сумасшедшая», — думал Егорьев. Упрощенные характеристики не развеяли сомнений. Ему давно пора оказаться на высоте своего профессионального предназначения, встряхнуть эту ошалевшую бабу, обрисовать ей масштабы ее скудоумия, еще лучше — обругать ее. Пусть он в ее глазах окажется хамом, но по крайней мере она поймет: у него есть выбор. Таких, как она, через его руки прошли сотни.

Он удивлялся своему терпению. Во всяком случае, он должен знать причину ее отказа. Кожаное пальто издало нетерпеливый скрип. Осталось затянуть пояс. Что-то грозило закончиться, так и не начавшись, не обозначившись. Она поняла, что будет мучиться, ругать себя за несговорчивость и непрактичность. Он почувствовал перемену в ее настроении и встал. Поискал глазами шляпу, потянулся за ней.

— Я непрофессиональная актриса, — сказала она.

Он пожал плечами.

— Это не самый большой ваш грех. Нельзя все время плавать по середине реки, придется пристать к какому-то берегу.

— А если я не знаю, какой берег мой?

— Могу лишь посочувствовать. Вы еще и руку отталкиваете, которую вам протягивают. — Он сделал несколько шагов по комнате, комната была узкой и длинной: в одном торце окно, в другом — дверь, он шагнул к двери, повернулся. — Жаль потерянного времени, это во-первых. А во-вторых, мне действительно нужна актриса на главную роль. Мне нужен человек из жизни, понимаете? Хочу, чтобы зритель узнал себя. Я говорю об эффекте правды, социальной правды. Чтобы зритель узнал не актера, а жизнь. Это понятно? Мне нужны не ваши навыки актрисы, а ваши навыки жизни.

— Нет, нет. Я боюсь.

— Да поймите же! Мое появление — как дар с небес. Это я рискую, я! Сделаем несколько проб. Не получится, вернетесь в свой театр и будете по-прежнему кумиром местного значения. Из этого совсем не будет следовать, что вы бесталанны. Просто не ваше амплуа. Нужно контральто, а у нас лирическое сопрано.

— Хорошее кино! Вы что же, не знаете, кто вам нужен: контральто или сопрано?

— Об этом поговорим на студии. Вот моя визитная карточка. Жду вас на киностудии в среду, в двенадцать часов дня. Пропуск будет заказан.

— Но я же работаю.

— Все! — Он сорвался на крик.

Она вздрогнула. Он крутился по комнате, что-то искал.

— Где моя шляпа?

— Она у вас в руках.

Он был взбешен.

— Васильчиков кретин. Он рекламирует себе подобных. У вас нет даже профессионального самолюбия. Какая вы к черту актриса. Вы дура, дура! Попробуйте не явиться! — Когда он сжимал зубы, лицо его становилось свирепым. Грохнула дверь, взметнулась пыль у порога.

Накаленный воздух остывал и превращался в тишину. Визитная карточка оказалась на полу. Разумовская нагнулась и подняла ее.


Она еще успеет. Такси! Такси… Пусть к самому концу, пусть на полчаса, но надо появиться. Войти как ни в чем не бывало. Наверх по лестнице — и, задыхаясь, влететь в зал.

«…Рано, рано похоронили, предали анафеме. И про фанфары — перестарались, переострили, дескать, кое-кто глохнет от фанфар…» Еще что? Ах да, о гениях местного значения, о карманных пьедесталах: «Есть такая притча про великие сны маленького человека…» Вошла и сразу поняла: нет, о снах Васильчиков еще не рассказывал. Сны — это финал, последняя стадия унижения.

Стол подобен разоренному городу. Табачный дым, как мгла над полем битвы. Звон пустой посуды.

А мы уже перестали ждать! Возгордилась, занеслась. Васильчиков мрачен и зол. У нас шампанское кончилось. Автор — жлоб. Предупредил бы, мы и сами можем скинуться. Куда сама-то подевалась? Здесь такое творится, такое… Полный катаклизм. Паша сорвался с резьбы, назвал Васильчикова гугенотом. Когда его выволакивали из зала, Паша пел: «Грядет, грядет Варфоломеевская ночь». Такие дела, наша уважаемая прима, нда-с.

Паша смолчит, Паша стерпит. Паше некуда деваться. Паша уже дважды лечился от запоя. Васильчиков его подобрал. Если бы только это… Однажды Паша сказал ей: «Мне ничего не нужно. Не гоните». Она не ответила. Ей жаль Пашу. Иногда он бывает очень мил. Васильчиков несносен: «Паша, поинтересуйтесь, Паша, изучите эту проблему, Паша, займитесь». А тут осечка. Бунт. На Пашу вылили ведро холодной воды. Он протрезвел и явился просить прощения. Упал на колени и пополз. Воистину — полный катаклизм! Один в отчаянии, другой в ярости.

— Произнеси тост, что ли. Пусть все увидят: ты есть. Куда пошла? Про шампанское не забудь. Пустых бокалов звон печальный. Скучно.

Глава XV

Фатеев пошутил:

— Вся власть в одних руках. Могу и переворот сделать. «По всем вопросам к Фатееву. Фатеев в курсе. Фатеев подпишет. Фатеев даст разрешение. Списки у Фатеева. Деньги у Фатеева». Не боитесь?

— Не боюсь.

— И правильно. Таких, как Фатеев, не боятся. Фасадом не вышел. Всю жизнь в услужении. Личное дело есть, а личностного начала не хватает. Какие первые слова сегодня произнес Фатеев? Никто не угадает. Проснулся без четверти пять, темень, нащупал часы и так кручу и сяк, не могу разглядеть, сколько на них. Потом вижу: пять. Пора, говорю себе. До банкета осталось четырнадцать часов.

Метельников отодвинул бумаги, прикрыл глаза.

— Не могу, Сережа, сил нет. Спроси меня сейчас о самом большом моем желании, отвечу не задумываясь: скорей бы прошел этот день. Хорошо, плохо — неважно. Пускай станет прошлым. Так что, Сережа, на меня не рассчитывай. Действуй.

Фатееву было жаль Метельникова, он чувствовал его взвинченность, догадывался о причинах. Метельников что-то недоговаривал. Спросить напрямую? Нет. Сейчас, в этой дерготне и неразберихе, следовало смирить свое любопытство.

Основным источником информации оставалась Лидочка, временно заменявшая Нонну Викторовну, бессменную секретаршу Метельникова. Скоро месяц, как Нонна Викторовна болеет. Однако за это время Лидочка так и не освоилась, через день слезы, истерика. Метельников хоть и отходчив, однако выговаривает за просчеты зло, не слишком сдерживает себя в выражениях. Лидочка пробовала уйти, подала заявление, но Метельников не отпустил, сказал, что у него нет времени еще одну дуру обучать с азов. Он-де надеется, что Совастина поумнеет. Совастина — это фамилия Лидочки.

Щеки Лидочки покрывает нервный румянец, она прихорашивается. Лидочка, может, и не умна, но чувственна. Оказалась в некотором роде на перекрестке событий. Всякий слух проходил через приемную Метельникова, а значит, через Лидочку, и только по ее лицу можно было понять, где правда, а где сиюминутный вымысел. У Лидочки есть несколько отрепетированных ответов: «Звонил, предупреждал, что задерживается»; «Уехал, сказал, что скоро будет. Оставьте свой телефон, я позвоню вам, когда он появится». Ответы создавали иллюзию информации, хотя информации не содержали. Даже поднаторевший Фатеев был сбит с толку, недоумевая, действительно Лидочка не в курсе или Метельников поразительно заблуждается на ее счет. Никакая она не дура, научилась мастерски пресекать любопытство. Ей цены нет, размышлял Фатеев. Похоже, она и импровизирует с ведома Метельникова: «Меня нет, придумайте что-нибудь. Только не забудьте меня ознакомить со своим творчеством». Отсутствие Метельникова, лишенные значимого смысла слова Лидочки создавали особую драматургию дня. Фатеев то и дело наведывался в приемную. Он вправе первым узнать: вызывал ли Метельникова Новый?


Утром они подъехали к заводу почти одновременно. Фатеев окликнул генерального, тот не обернулся, лишь придержал шаг, разрешая догнать себя. Рукопожатие получилось отрывистым, Метельников был взвинчен. Фатеев видел его лицо сбоку, почти в профиль, заострившееся, похудевшее. Он хотел разглядеть выражение лица, но это было не просто, Метельников шел быстро, не оглядываясь, около лифта не остановился, шагнул к лестнице. Только в коридоре третьего этажа убавил скорость. Обычно он поднимался к себе по другой лестнице, в конце коридора; это была небольшая директорская хитрость, безразличие его было обманчивым, он рассеянно отвечал на приветствия, не всматриваясь в лица, но торопливые шаги и рассеянность никого не могли обмануть: он видел и слышал все. Импровизированный инспекционный обход. Оказавшись в своем кабинете, он мог безошибочно назвать отделы, комнаты, которые за пять минут до начала рабочего дня были закрыты. А значит… Какого черта! Ему не нужна дисциплина ради дисциплины. Он желал, чтобы точность стала естественным состоянием управленческого аппарата.

Сегодня он приехал к семи. Не бессонница погнала его из дому в столь ранний час. Другое. Не хотелось здороваться с каждым встречным, выслушивать поздравления, непременно что-то говорить в ответ, отшучиваться, актерствовать, когда на душе муторно и неспокойно… «Чего Фатеев увязался? Вот если только побегу по коридору, тогда, может, отстанет». Он представил себя бегущим по коридору. Фатеев непременно застынет в недоумении, но тут же спохватиться и побежит следом. Метельников уже видел, как они бегут по совершенно пустому коридору, и уборщицы, напуганные грохотом шагов, еще больше напугаются, когда узнают в бегущих мужиках директора и его заместителя.

Идея показалась ему озорной, он засмеялся и побежал. Хватая воздух ртом, Фатеев нагнал генерального. Он никак не мог понять этой выходки начальства. Первую минуту сидел, прикрыв глаза, перед открытым окном, приходил в себя.

Последнее время Фатеева преследовала навязчивая мысль: Метельников отдалился, появилась дистанция. Они не ссорились, никаких видимых перемен, и в то же время отношения стали другими. Он не мог сказать: Метельников избегает меня, но чувствовал, ловил на себе изучающий взгляд, и становилось нестерпимо трудно делать вид, что ты не замечаешь этого взгляда. Фатеев пробовал разозлиться, всколыхнуть в себе обиду, дерзость, обратиться непременно на «ты», подчеркнуть некое равенство в отношениях: «Что ты меня все время разглядываешь?» Неприятный это был взгляд. И не поймешь, что именно он выражал. Тревогу ли, досаду? Так смотрят на виноватых: выжидательно и обязывающе.

Фатеев отводил глаза. С какой стати он должен чувствовать себя виноватым? Если и желает кто нового назначения Метельникова, так это он, Фатеев. Своя корысть. А почему отказываться от корысти? Главк — промежуточная ступень. Метельников пойдет дальше. Двинется Метельников, не засижусь и я. Неважно, кто придет ему на смену: умный или дурак. Главное, придет другой человек. Фатеев подлаживался под Метельникова, угождал Метельникову, потому что это был Метельников, потому что в свое время Метельников подобрал его на улице.

В ту пору я был человеком с сомнительной биографией. Когда Метельников посмотрел мое личное дело, он даже присвистнул. Наиболее выразительные места автобиографии читал вслух. Спросил, как я сам оцениваю свое положение. Со сдержанным оптимизмом, сказал я. В моем положении реальным был только юмор. Мой ответ ему понравился. «Как это вас угораздило собрать такой букет? Освобожден, отозван, привлечен…» Что я мог ответить? Что поплатился за пижонство, что ничего немыслимого, недостойного не совершал? Интриги, мол, зависть? Нужно было на ком-то отыграться, выбрали меня? Ничего такого я говорить не стал. «Наверное, я самый плохой. Во всяком случае, в этом меня старались убедить. — «Ну и как, убедили?» Мне показалось, он собирается мне отказать, и я разозлился. «Нет, поколебали. Я считал, что я самый лучший. Теперь сомневаюсь. Вижу, есть лучше меня. Вот и весь разговор». Мой выпад остался без ответа. Он взял меня на работу. Как это назвать? Поверил? Понял меня, пожалел?

Недавно спросил его: «Ведь ты рисковал, я знаю, тебе досталось из-за меня. Не побоялся? Или не верил, что будут неприятности?» Мы сидели на веранде его дачи. Он вечно что-то мастерил. Ответил так, словно ждал моего вопроса: «Ты белая ворона. Я белая ворона. Тогда я подумал: а что, может, удастся собрать стаю? Представляешь, стая белых ворон? Все за голову схватятся. А неприятностей действительно не ждал, врать не буду».

Если Новый его не вызовет, что тогда? Этот вопрос сейчас волнует многих. Когда мне сказали, что Новый назвал фамилию Метельникова, я почему-то сразу поверил. И дело не в том, что лично я недолюбливал предшественника. Руководство вон где, а я… Как говорится, не докричишься. Что ему от моей нелюбви? А тут все в один голос: Новый назвал фамилию Метельникова. Ну, думаю, слава богу, лед тронулся. Скорей в машину — и на завод. В любое другое время он и слушать бы не стал. Сколько было этих слухов, сплетен? Вот и рассуди — время стало иным или Метельников изменился? Выслушал, о чем-то переспросил, задумался. «Авантюра, — говорит. — Кто-то надеется, что я клюну». — «А если правда?» Уж очень мне хотелось, чтобы слух этот был правдой. «Если правда, то правда скверная. Голутвина жаль».

По-разному мы относимся к Голутвину. Метельников его ценит. Голутвин бывает кругом не прав да еще и настаивает на своем (он в любом деле, как бык, — рога вперед и пошел), а Метельников не перечит и повторяет только: «Все вторично, главное, не поссориться. Он меня на ноги поставил — тебе этого не понять». А я и не хотел понимать. На меня этот голутвинский гипноз не действует, я всегда говорю, что думаю: упрям, жесток, по человеческим костям пройдет, не заметит. Ну, а касательно способностей, тут уж, извините, наши взгляды расходятся. Для вас он добрый, отзывчивый, справедливый, а для меня — беспощадный и мстительный. Это он от своих щедрот душевных мне биографический колорит сгустил. Его стиль: уволить, вывести, передать дело в суд. По сей день ходить как меченый. Как увидит, скособочится, еще и прилюдно Метельникову выговорит: «А этот, он что, до сих пор у тебя работает?» И никак не иначе, без фамилии, без имени: «этот». Метельникову надоело отругиваться, спровадил меня в командировку: поезжай, говорит, от греха. Зациклился на тебе Голутвин, как я тебя ни учу, ты все на глаза ему лезешь. Надоело выволочки за тебя получать, исчезни. Я возражать не стал. Должность у меня такая — подчиняться. Уехал.

Позже они с Голутвиным объяснились. Метельников сам начал разговор: «Никак не пойму, чего вы хотите, Павел Андреевич. Вы же сами рекомендовали мне Фатеева, а теперь придирки по пустякам». — «Никого я тебе не рекомендовал. Назвал фамилию, попросил: пристрой. Пристроил, называется. Своим заместителем сделал». — «Человек себя проявил, его заметили — нормальный ход событий. Что ж ему вечно грехи молодости замаливать?» — «Зачем же вечно? Сколько положено». — «А сколько положено. И кем положено?» — «Не зарывайся, Антон Витальевич. Я не твой компаньон, я твой начальник». На том и разошлись.

Позже я спросил: «Надо ли ждать последствий?» Метельников пожал плечами. «Голутвин упрям, но и умен тоже. Что возьмет верх». — «Могло быть и хуже», — сказал я. «Могло», — согласился Метельников.


Зачем я бегу за генеральным по коридору? Неужели всех забот — начальству угодить? Господи, так и инфаркт схлопочешь. Сейчас отдышусь и прямо с порога: «Я вот о чем хотел спросить…»

Не те глаза, не та усмешка. Ноздри вздрагивают, сдерживает дыхание. Вот и я говорю: не дети, чтоб наперегонки по ответственным коридорам бегать. Стыдно.

Стоит ли спрашивать, если знаешь заранее ответ? Надо ждать, когда скажет сам. А если не скажет? В таких делах он скуп. Из суеверия смолчит, сглазить боится. Так спрашивать или не спрашивать? С завязанными глазами далеко не уедешь. Спрошу, пожалуй. Это не только его станция, и моя тоже. Не те глаза. Не вызывал его министр. Экое занудство внутри!

Фатеев вынул часы, щелкнул крышкой. До банкета — двенадцать часов. Пока не собрались, пока никто не мешает, с карандашом по списку приглашенных, а?

Он взял папку из моих рук, открыл, полистал бумаги. Их много: списки, сценарий, поздравительные телеграммы, тезисы ответной речи. Не стал читать, закрыл и, как не свое, попавшее к нему по ошибке, вернул назад.

Не узнаю я своего потерянного шефа, и в душе поднимается беспокойство, смутное опасение, почти страх. В наших отношениях акценты расставлены: мне дозволено жить эмоциями, балагурить, сомневаться, трусить, быть своим среди не своих; ему — находиться на другом полюсе человеческих амбиций. Уверенность в себе, никакой суеты, все просчитано на четыре хода вперед. Никаких примесей: радость — в чистом виде, злость — в чистом виде. Он как стена — можно прислониться, укрыться от непогоды, переждать любой натиск.

…А вот это в его манере: толкнуть хулиганисто, еще и подмигнуть: «Не боись!» И покатилось время, затикали часы рабочего дня.

— Ну, что там еще?

— Все то же — поставки.

— Опять поставки…

Наверху виднее: раньше мы получали электромоторы с Урала, теперь нам их поставляют из Сибири. Пришла очередная партия: каждый третий не набирает нужной мощности. Я не решаюсь сказать об этом Метельникову. Главный инженер прижимает палец к губам: не сегодня, не сейчас. Такой день. Как будто мне больше всех нужно.

Вызываю главного энергетика. «Что делать-то будем?» Тот появился не сразу. Минут пять переругиваемся.

Я: Заставляете себя ждать.

Он: Ждать — не работать, стерпится.

Эти метельниковские любимчики кожей чувствуют, что их опекают: хамят с порога. Юнкоры, как я их называю, — юные карьеристы. Откуда их выкапывает Метельников, ума не приложу. Им все дай: комфорт, зарплату, гарантию карьеры, еще что-нибудь сверх того — тогда будут работать. Мастера качать права.

Я: Ну-ну, Пташников, сбросьте обороты. Я ведь на вас жаловаться не стану. Мне и своей власти хватит привести вас в чувство. Потрудитесь сесть и выслушать, что вам говорит заместитель генерального директора.

Чиркнул глазами, как бритвой, по лицу. «Вы меня оторвали от дела. Мы отлаживаем конвейер».

Я: Для развлечения я бы пригласил в компанию другого человека, не вас. Так что не обессудьте, тоже работаем.

Рассказываю ему о моторах. Выслушал, не переставая жевать. Молчит, а челюсти двигаются. На лице — полное безразличие. Его-де не касается. Помолчали. Смотрю, ожил, глазами на дверь Метельникова показывает. «Шеф знает?» — «Нет». — «Дрейфите?» — «Дурак. Любим. День-то необычный».

Я: Мне нужен точный диагноз. Действовать надо незамедлительно. Вскройте один комплект. Наслышан о вашей умелости.

Он: А что, с конвейером решено повременить? Или сроки пуска новой линии отменяются? И вообще моим непосредственным начальником является главный инженер.

Я: Вы, видимо, не расслышали, что я сказал. Вскройте один блок.

Он: Как специалист, могу заявить: там дела не на один час и, что еще возможнее, не на один день. Оформите приказом: бригада электриков переводится на реанимацию электромоторов.

Я: Вы ненормальный. Какая реанимация, какой приказ? Вскройте один блок. Мы не можем действовать с закрытыми глазами.

Он: С вас будут стричь шерсть, а с меня снимать шкуру. Так что увольте. Моторы, если они некачественные, должен доводить поставщик. Знаете, какой первый вопрос будет завтра, когда станет известно о сибирском подарке?

Я знаю это не хуже Пташникова. Но я уверен: мы что-то придумаем. Завтра, когда я доложу о случившемся Метельникову, что-то где-то изменится к лучшему. Появятся идеи, план конкретных и осмысленных действий.

Пташников с удовольствием слушает самого себя.

— Так вот, он спросит: когда это стало известно? Что значит «вчера»? Вчера — понятие длинное. Тут уж ничего не попишешь, придется сказать: вчера утром. Остальную картину, я полагаю, дорисует ваше собственное воображение. — Все это сказано с плохо скрытым злорадством.

Я: Ошибаетесь, Пташников. Какие меры приняты? — Вот вопрос, который будет задан. И тогда я скажу о мерах. А затем добавлю, что результаты могли быть иными, если бы главный энергетик Герман Васильевич Пташников не саботировал задание чрезвычайной важности.

Мы постояли друг против друга. Похоже, мои слова поколебали его задиристую уверенность. Еще какое-то время мы переругивались, но уже беззлобно. Он понимал, что придется заняться этой работой. С досадой говорил о разлаженности, о несогласованности. Я, но уже мысленно: да мало ли бед, о которых следует говорить! Он, Пташников, по-своему прав: упустили солидного поставщика, проворонили.

Энергетик ушел, и я вздохнул спокойно.

До банкета оставалось десять часов.


У стены, впритык к окнам, длинный стол. Несколько громадных пузатых ваз наполнены водой, ждут своего часа. В остальных уже стоят цветы. Два журнальных столика сдвинули, получился полированный квадрат. Там внавал рассыпаны телеграммы. Папки с адресами, как разноцветный сафьяновый бордюр у подножия ваз. Папок было много, их вид внушал уважение, они были так хороши и добротны, что их хотелось погладить.

Еще один стол, такой же длинный, стоял параллельно. Фрукты в вазах оставались нетронутыми. Постоянно сервировалась лишь левая часть стола, его торец. Здесь юбиляр символически присоединялся к символическому чествованию. Вся процедура делилась как бы пополам: официальная часть, затем хозяин делал гостеприимный жест в сторону стола, еще раз напоминал, что все это чисто символически. Жизнь проходит, традиции остаются.

Чай, кофе, сок?

На пятнадцать ноль-ноль объявлен общий сбор. Сначала говорили о большом зале, но юбиляр сказал категорическое «нет». Не спорили, да и зачем, уговаривать Метельникова бессмысленно.

«Теперь уж точно будет теснота». Фатеев мерил шагами зал заседаний. С утра все идет кувырком. Этот идиотский бег по коридору. Мальчишество какое-то. А может, и хорошо, что мальчишество? Думал: добежим до кабинета, шмякнемся на стулья и расхохочемся, как бывало. Ничего подобного: взгляд затравленного человека. Вымученная гримаса. И вопрос, похожий на пинок: «Ну, что тебе?» Еще эта потасовка с главным энергетиком. Чертовы моторы! Скорей бы закончилась эта суета с юбилеем. И нервотрепки поубавится, и по крайней мере будет хоть какая-то ясность. Теснота удручает. Что такое зал заседаний? Большая комната. Залом она называется для звучности. Внизу уже стучат. Похоже, открывают запасной выход. Разумно, там лестница чуть круче, зато ширина позволяет, не надо рояль набок заваливать. Уже слышны окрики, кто-то командует внизу. Значит, все в порядке — несут. «Трибуну — к черту». А где их взять, тридцать журнальных столиков? «Без ранговых перепадов». Красиво говорите! Входишь — и не понимаешь, кто юбиляр. А если приедет министр? Ах, вы считаете, он поймет, оценит? А если не поймет? Не знаю, не знаю. Одно безусловно — музыкальное сопровождение сокращаем втрое.

Да поймите же, зал заседаний! Мы туда с грехом пополам рояль втащили, а вы заладили: хор… Низкий, длинный, как пенал. Ни акустики, ни видимости. Что там еще? Как «кто поет»? Наши подшефные — театр оперетты. Кстати, предупредите их, может быть министр, чтобы без вольностей. Кто открывает? Интересный вопрос. Если нет, то да. Ну, а если да, то нет. Во всяком случае, секретарь парткома всегда во всеоружии. Наш корабль может дать течь, все под богом, но потонуть не имеем права. У меня все. Вперед.

Уже в дверях настигает телефонный звонок. Стою в нерешительности: брать трубку или не брать? Загадываю на хорошего человека, в крайнем случае на хорошую весть. Внушительный вздох, три секунды пауза, выдох. «Алло, это Пташников!» Я же говорю, суеверие до добра не доведет. Против своей воли опускаюсь в кресло: ну, что там у вас? «У нас скверно. Надо возвращать».

До банкета остается восемь часов.

Счет времени мы ведем на годы. Тронешь календарь и ужаснешься — бог мой, уже декабрь, и непременно сорвется с языка: «Ну и ну, опять год пролетел». Мы не меряем жизнь часами, не привыкли, и представляется маловероятным, чтобы прожитый час был поворотным — не в масштабах дня, что понятно и естественно, а в пересчете на всю твою жизнь. До того и после того.

Последние дни, а они, как ни мерь, сложились в одну неделю, Голутвин прожил в состоянии полуглухоты.

…Новый дал понять, что разговор окончен. Голутвин замешкался, трудно вставал. Кресло было глубоким и неудобным. Еще и стол задел, чуть не повалил на себя, чтобы удержать равновесие. Когда вышел, понял, кресло здесь ни при чем. Да и просидел он в этих креслах, казавшихся до поры такими уютными, почти домашними, если сложить часы, дни, считай, треть жизни. Не в креслах дело. Ноги не держат. Закрыл за собой дверь. И не улыбка — судорога растянула, исказила лицо.

Еще не понимал, не оценил происшедшего, шел увлекаемый обидой, но уже точно с этого момента притупленно, половинчато слышал, чувствовал, видел. Ходил на работу, отдавал распоряжения, участвовал в совещаниях, два или три раза говорил по телефону с министром и всякий раз с недоумением оглядывался по сторонам, не понимая, куда подевалось эхо.

Бывают дни, в которых значим всего один час, а то и несколько минут. Все остальное — день, неделя, месяц — лишь фон, пространство, окрашенное в цвет этого часа.

Новый пригласил Голутвина на пятнадцать тридцать. Проговорили час восемнадцать минут. Без двенадцати пять Голутвин закрыл за собой дверь. Вся жизнь осталась за пределом этого часа. Впереди была пустота. Он сделал шаг и удивился, куда подевалось эхо.

На банкете он окажется среди других. Не случись этого разговора с Новым, вне сомнений, Голутвин бы его и вел, этот банкет. А теперь?.. Развяжутся языки, начнут изливать душу, посмеиваться, поругивать… Куда ни повернись, безрадостно, скверно. Метельников висит на телефоне, настаивает на встрече. Спрашивается, зачем? Если бы я его не знал! Нервничает, хочет удостовериться…

Голутвин много раз в своей жизни пытался вести дневник, однако пристрастие оказывалось недолгим, он остыл, ограничивался записными книжками, книжки легко терялись, пустые страницы ветшали, желтели от времени. В тот вечер он подумал, что упущено что-то крайне важное, и, будто оправдываясь перед собой, достал тетрадь и на первой, чистой странице сделал запись.

«Д о  т о г о — уже в прошлом. П о с л е  т о г о  еще не наступило. Время числится, а сути пока нет, скорее всего этот час и есть час на перепутье.

Я знаю, уже ничего не изменишь. Мы живем по принципу: что скажут о нас другие. Возможно, это и справедливо — не для себя живем. Не стану оспаривать очевидного, тем более, нас уже не переделаешь. Мы разучились говорить о себе сами, оценивать себя, будто страшимся упрека в самовлюбленности, тщеславии, нескромности. Легко соглашаемся с чужими оценками. Но все время подавлять себя, соглашаться с чужими взглядами на собственную личность — значит культивировать в себе холуйство.

Я не защищаю себя, не обо мне речь. Но разве ты сам, твоя жизнь не есть достаточная причина, чтобы, оттолкнувшись от нее, ты имел право заговорить в полный голос о честности, о справедливости? Что скажут о тебе другие? А если они не захотят говорить или их не спросят? Всякий человек, каким бы кристальным он ни был, говоря о ком-либо другом, непременно пристрастен, в этот момент он думает и о себе тоже, соотносит сказанное со своим личным интересом. И неразумно считать его слова о тебе более справедливыми, нежели слова твои собственные».

В нескольких местах Голутвин подчеркнул написанное, затем поставил дату, посмотрел на часы и указал точное время: двадцать восьмое ноября, двадцать один сорок пять.

Запись накануне банкета.

«Из всех новостей главная — звонил Метельников. Жена не ведает сомнений. Показала три платья, спрашивала, какое надеть. Я вот состарился, а она выбирает платье. Как ей сказать? Передумал, мне нездоровится? Знаю, что Метельников здесь ни при чем, а мысль гложет: почему Новый назвал Метельникова? Я считал Метельникова своей опорой, он часто рассуждал о единомыслии, неужели я в нем ошибся? Новый назвал его имя, я дал Метельникову высочайшую аттестацию. Он говорил так, словно подозревал в нем (или во мне?) противника своих идей. Алогично, но факт: он назвал Метельникова».

Жена заглянула еще несколько раз. Платья отложены в сторону, теперь она советуется насчет костюмов. С кофточкой, без кофточки, стоячий воротник, ажурный воротник — в глазах зарябило. Зачем она все это делает, думал Голутвин.

По крайней мере в главке никто не затевал унизительного разговора о пенсии. Тут многое зависело от него самого, он избегал людных сборищ, а если кто и пытался с ним заговорить, ссылался на занятость и тотчас уходил. Похоже, все привыкли к неопределенности: верили и не верили. А вот если я сам скажу: было — другой разговор.

Метельников ищет встречи, а я хочу ее избежать. Лучше чего-то не знать. И для него лучше, и для меня.

Выбор сделан. Она наденет темно-синий костюм. Как это называется? Кажется, велюр. С кофточкой тоже непросто, но она решила. Белая, кружевной воротник с розовым отливом. Ну а туфли? Ладно, она оставляет его в покое, туфли выберет сама.


Это было даже не совещание. Новый все время подчеркивал, что принимает решения коллегиально. Стиль стал другим, даже лексика изменилась. Прежний вызывал, как правило, сам. Без предваряющих слов, без объяснений: зайди ко мне. Теперь всех обзванивал помощник, он привел его вместе с собой. Вышколен, выглажен, накрахмален. Никаких пережимов: «Константин Петрович ждет вас». И спросить ничего не успеешь, уже на все есть ответ: время, присутствующие, тема разговора.

Прежний был эмоционален, многое зависело от сиюминутного настроения. Теперь ничего подобного. Разговор начинается сразу с середины, предполагается, что у тебя было достаточно времени и ты сам уже расставил предварительные акценты. Ровный голос, даже самые ошеломляющие откровения произносятся в той же приглушенной тональности, в окружении тех же сопутствующих слов: уважаемый, если… Речь неторопливая, всякое слово в ней налито тяжестью, слова, как камни, брошенные в легкую, взрыхленную почву. Если бы так! Отговорил — и дальше пошел. Особый стиль, иная манера. Кругами, не боясь повторения. Еще и еще раз — по тому же месту, до полной сглаженности, будто и не было ничего. Каток, ровняющий землю. Его слова и ваши собственные вжаты в податливую плоть. Выходишь из кабинета с грузом его правоты на плечах, изнуренный, выхолощенный. Никак в толк не возьмешь, какой фокус с тобой сотворили, ты вроде и не сопротивлялся особо, а кажется тебе, что позади изнурительный бой. Останешься один на один со своим бессилием. И жаль тебя, и обидно. Твой собеседник твоими аргументами, твоими мыслями расплатился с тобой.

Всем было объявлено: собираемся не более чем на тридцать минут. Вопросы на предстоящую коллегию: очередность, круг приглашенных. Только заместители и начальники ведущих главков. Живем по принципу — надо привыкнуть. Уже расходились, но еще что-то договаривалось, довыяснялось на ходу с каждым в отдельности. Шмаков вдруг сказал о юбилее Метельникова. Без какой-либо задней мысли, просто оповещая. Тишина, наступившая тотчас, выглядела обязывающей. Теперь, из-за этой наступившей тишины, все одинаково оказались на виду. Надлежало что-то ответить Шмакову, задать тон, утопить его слова в гуле одобрения либо порицания. Да и продолжить его слова следовало бы: все-таки Метельников. Что-то присовокупить, дать характеристику, иначе не по-людски как-то.

Все знали о конфликте между Новым и Голутвиным. В связи с этим и о Метельникове говорили с особой заинтересованностью и пристрастием, пытались угадать начальственную логику. Сочувствовали Голутвину, не прилюдно, конечно, в кругу старой гвардии. На людях отмалчивались: новые веяния, надо привыкнуть, понять, где и что следует говорить.

Молчание было недолгим, но заметным. Это почувствовали все. Шмаков стоял достаточно далеко, Новый мог и не расслышать или сделать вид, что не расслышал. У него был шанс, но он им не воспользовался. Метельников — генеральный директор ведущего объединения, фигура ключевая и, как он успел понять, авторитетная. В любом другом случае он мог бы сказать: это какой же Демин или Севастьянов? Сошло бы. И спустя месяц и спустя три министру не обязательно знать всех. С Метельниковым иначе. Слишком часто он слышит эту фамилию — Метельников. И в самом министерстве и за его пределами. У Нового был шанс, но он им не воспользовался.

— Надо полагать, у руководства было достаточно времени, чтобы определить свое отношение к такому событию, — сказал Новый. — Вам, Георгий Константинович, и карты в руки.

Все вздохнули с облегчением. Зашевелились, задвигались, заговорили. И одобрение, которое сквозило в общем гуле, вряд ли имело отношение к Метельникову. Просто раскованность по поводу зыбкого дозволения приберечь свои взгляды до поры. С легкостью расходились по кабинетам и уже оттуда поочередно звонили Шмакову, уточняли детали. С официальным торжеством все ясно — поручено Шмакову, пусть выкручивается, на то он и первый зам. А как же банкет? Новый самоустранился. Что значит? — на собственное усмотрение? Это ты так считаешь или он так считает? Шмаков отшучивался, он-де может отвечать только за себя. Лично он на банкет пойдет. А в остальном не властен. Но если им очень нужен совет и они не могут без совета, он, Шмакову им рекомендует идти к министру. Шмаков не смеялся, хотя ему очень хотелось рассмеяться. Он посмотрел на часы и сказал в трубку: «Кажется, банкет в семь?»

«Все очевидное — крайне сомнительно!» — эту фразу произнес один из них, вернувшись на свой этаж. Еще и подарок — внушительный мельхиоровый поднос с гравировкой. Можно и не пойти, но что тогда делать с подарком? Не будь этой гравировки… В сомнениях торжествовала меркантильная тема: никому не передаришь и домой не унесешь.


Шмаков имел все основания быть довольным собой. На официальном торжестве он сказал хорошую речь. Он даже пожалел, что в последний момент переиграл зал. «Такие речи надо произносить на площадях, запруженныхнародом». Шмаков услышал эту фразу, она была сказана за его спиной кем-то из сидящих во втором ряду. Он не стал оборачиваться, порадовался за себя: речь удалась. Метельников нервно пожал ему руку. Кое-что Шмаков приврал: дескать, Новый очень сожалеет, он собирался быть сам, но в последний момент… Шмаков не стал вдаваться в подробности, жест сожаления должен был дополнить сказанное. И не собирался говорить, а вырвалось. Зачем он это сказал? Сейчас, сидя в машине, он полагает, что это получилось непроизвольно: хотелось встряхнуть, ободрись Метельникова. Тот показался ему подавленным. Это можно считать объяснением, но сам Шмаков знает — все было не так. Он подошел к микрофону, повернулся к президиуму и, что самое странное, выделил в этом многофамильном присутствии не Метельникова, а наклоненную вперед крутолобую властную голову Голутвина. Внешне Павел Андреевич мало изменился, разве что лицо стало чуть насупленным, отрешенным. Шмаков вдруг подумал, что этот человек никогда не причинял ему зла, но своим присутствием в окружающей Шмакова жизни всегда олицетворял смутную тревогу, предостережение. Было время, Шмаков жил под страхом, что Голутвин наступает ему на пятки: где-то уже принято решение, уже голосуется, подписано и не сегодня завтра ему, Шмакову, предложат подать в отставку. Потом поутихло. Молва двинула Голутвина дальше и выше, а в качестве фаворита уже называли Метельникова и ему, Шмакову, предлагали приглядеться и остерегаться этого инициативного, несгибаемого, напористого генерального директора. Возможно, Шмаков бы и послушался, но Прежний ушел в СЭВ, ему на смену пришел Новый. Кажется, выбыл из игры Голутвин. Молва не осталась безучастной к событиям: фаворита понизили в ранге, теперь Метельникова прочили на место Голутвина. И Шмаков как бы получал передышку.

Но сейчас, когда он увидел Голутвина так близко от себя, проигравшего, однако еще по инерции сохранявшего амбициозный вид, эхо многолетних предчувствий дало себя знать. Если даже Новый и не говорил о Метельникове, пусть все поверят слуху и получат в его, шмаковских, словах подтверждение: говорил. И сам Голутвин (после письма министру назад ему пути нет) уверует: именно Метельников, и никто другой.

Голова Голутвина еле заметно дернулась, слегка завалилась набок. У Голутвина стало хуже со слухом. Сначала он думал, что это последствие простуды, такое с ним случалось и ранее, однако глухота прогрессировала. Голутвин боялся, что недуг заметят окружающие, садился ближе к собеседнику, сам стал говорить громче, даже кресло за собственным столом слегка разворачивал, чтобы казаться к говорившему не лицом, а как бы вполоборота и по мере разговора незаметно придвигаться, выставляя слегка вперед здоровое ухо…


Машину резко заносило на поворотах. Шофер, сокращая путь, сворачивал в незнакомые проулки. Был час пик, подолгу стояли у каждого светофора, незаметно погружаясь в вязкое облако выхлопных газов, пропитывались въедливым, вызывающим тошноту запахом. Шмаков поморщился, старался задержать дыхание. На глухих улицах стало чуть свежее. Он почувствовал облегчение, попросил водителя включить музыку: «Что-нибудь мажорное». Водитель не глядя сменил кассету.

Современной музыки Шмаков не понимал да и не считал ее музыкой. Все эти взвизгивающие, будоражащие слух звуковые перепады давили на сознание, оглушали и утомляли. В одной из зарубежных поездок он видел нашумевшую рок-группу. Толпа в зале качалась, вздергивалась, стонала, вскрикивала. Это была толпа в первородном состоянии, взбудораженное стадо, откликающееся на любое движение, вопль с высокой сцены. Лица плохо различимы, многие танцевали с закрытыми глазами. Пахло потом, табаком. Пятеро на сцене осатанели, один из них рвал на себе одежду, звук рвущейся материи прямо перед зевом микрофона давал какой-то немыслимый стереоэффект. Танцевали исступленно, изнеможенный стон удовлетворенного инстинкта плыл в сигаретном чаде, лучи прожекторов метались, рассекали этот серый качающийся массив, и тотчас кто-то из ослепленных взвизгивал и закрывал лицо рукой.

Сын смеялся над его рассказом: «Супербалдеж, время такое, батя. Надо снимать стрессовые нагрузки». Им нравится, пусть танцуют. Почему он вдруг вспомнил о сыне? Маша — дочь Метельникова. Вот почему. Алеша тогда с ума сходил. В этом было что-то нездоровое, мужчина не должен так влюбляться. Похудел, стал нервным. Мать ополоумела, ни о чем другом говорить не могла. Теперь все в прошлом. Сын повзрослел, остепенился. И женился вроде удачно. Шмаков наклонился к магнитофону и прибавил звук. Насилу упросил Алексея записать с десяток мелодичных вещей. В день шестидесятилетия сын подарил ему портативный магнитофон и эту вот кассету.

Шмаков подъезжал к дому. До банкета еще есть время, успеет переодеться. Выключил музыку, его о чем-то спрашивал шофер, он не расслышал. А все-таки интересно: приложил Метельников руку к разладу между своей дочерью и Алешкой или нет? Гордый, стервец, не захотел породниться с начальством.

Жена ждала. На столе стоял какой-то немыслимый сосуд.

— Что это? — спросил Шмаков.

Жена обиженно округлила глаза.

— Скопинская керамика, самовар с мужиками.

— С чем? — не понял Шмаков.

— Не с чем, а с кем. С мужиками.

Шмаков не без удивления разглядывал довольно странное лепное сооружение. Действительно, на округлых боках сосуда примостились два мужика. У одного открыт придурковато рот, другой сидел боком, выставив вперед ухо с тем же выражением неубывающей глупости на лице. Предназначение сосуда оставалось непонятным. Шмаков попробовал поднять, сосуд оказался тяжелым. Не хотелось обижать жену, но не удержался, спросил:

— Зачем он, для чего?

— Ты о чем? — не поняла жена. — Это подарок. Есть вещи, которые предназначены быть подарками. Понимаешь, подарок — и все. Берешь в руки и осознаешь — подарок. Он вызывает удавление, радость. Странный вопрос: для чего существует красота? Для красоты. Метельников поставит этот самовар на видное место, и… — Жена сделала неопределенный жест, полагая, что остальное Шмаков домыслит сам. Мало ли для чего, это уже забота юбиляра — найти применение.

Шмакову подарок не понравился. Он посмотрел на часы, коснулся рукой щек, направился в ванную комнату. Разглядывал себя в зеркале и думал, как бы так изловчиться и вручить это громоздкое сооружение не разворачивая. Народ на банкете соберется свой, все знают всех. И вдруг он, первый заместитель, является с таким вот ленным горшком в полчеловеческого роста. Не захочешь, а засмеешься. Он бы и сам посмеялся, случись такое с кем-то другим. А так куда денешься — первый зам, да и возраст не тот, не годится для роли шута.

Мыльная пена хлопьями падала на полотенце. Он оставил дверь в званную открытой. Поутру настроение было муторным, а сейчас, с приближением банкета, как бы отмывалось, становилось прозрачнее. И опять Шмаков подумал, что у него есть повод быть довольным собой. В кабинете министра он затеял разговор о юбилее намеренно, чтобы понять реакцию Нового. Раньше было проще, позвонил Катюше, через пять минут ты в курсе всех событий: кто заходил, кто звонил, настроение до разговора, настроение после разговора. Новый все поломал. Никаких Катюш, все контакты через помощника. А помощник, он тоже какая ни есть, а власть. Шмаков выплеснул на руку одеколон и тщательно протер лицо. Пощипывало глаза. Он мысленно проиграл ситуацию еще раз. Он мог не поднимать этого вопроса, своей властью отрядить на юбилей одного из заместителей и уже после доложить Новому как о деле свершившемся. Возможно, он так бы и поступил, если бы не два «но»…

Во-первых, речь идет о Метельникове. Соблазнительно было бы перенести эту фамилию в описок несостоявшихся конкурентов, но и опасно. Что-то вокруг Метельникова оставалось непроясненным. И то, что после слов Шмакова в кабинете воцарилась внезапная тишина, лишь доказывало справедливость и правомерность его опасений. Вопрос и задан был под занавес, уже уходили, вдогонку настиг. Никто не двинулся с места, пока он говорил, все смотрели на Шмакова. Смотрели по-разному. С недоумением — зачем понадобилось об этом напоминать? С опаской — возможно, и не окончательно, стабильностью это не назовешь, но все-таки какая-то определенность появилась, дерганий стало меньше, о переменах говорили, но адресовали их неблизкому будущему. Дескать, Новый настроен оглядеться, работать с тем составом, который есть. Не гневи бога, и тебе зачтется. Не любит Новый этих слов: «Раньше у нас…» Не любит. На первом же партийном собрании высказался: «Считать надо не от прошлого, а от будущего. От будущего. Только так мы уясним истинную цену настоящего».

На какой-то момент в той тишине, паузе, он остался один, все словно бы отодвинулись, надеясь, что Новый заметит, разглядит эту вот определившуюся дистанцию. Дескать, личная инициатива, собственный интерес, не советовались, не обсуждали. Нейтральная зона, ничейная полоса, на которой лишь следы туда и обратно.

Новый хорошо ответил, объемно: «…было достаточно времени, чтобы определить свое отношение к этому событию…» Шмаков только сейчас обратил внимание: «отношение к этому событию». Он мог просто сказать — к юбилею, но он сказал — к событию. На иронию это не похоже. Лично Шмаков иронии не почувствовал.

Шмаков долго выбирал подходящий галстук, потом долго завязывал узел. Галстук получался то очень длинным, то до неприличия коротким. Если юбилей — событие, то человек, чей юбилей отмечается, з н а ч и м. Допустим, все действительно так. Но тогда почему Новый устранился? Приезжать, может, и не следовало, но позвонить… Это произвело бы впечатление. Новый поступил иначе: подписал правительственную телеграмму и делегировал Шмакова. «Вам и карты в руки», — тоже ведь сказано не просто так, какой-то намек.

— С кем ты там разговариваешь? — спросила жена.

Шмаков неловко дернул галстук, узел затянулся.

— Размышляю вслух. Надеюсь, ты одета?

— Почти. Еще пять минут. А почему Метельникову не дали орден? Все-таки вы странные люди.

Шмаков обернулся на голос жены. Нечто похожее на беспокойство шевельнулось в душе. Этот вопрос в его доме задается уже не в первый раз. Ответил нарочито громко:

— Ты меня уже спрашивала об этом.

— Возможно, не помню. Значит, ты мне не ответил.

Подарок надо завернуть, подумал Шмаков. Где скотч? Получится что-то вроде бумажного мешка.

— Ты же знаешь, как я отношусь к Метельникову. В это непростое время… — Шмаков сделал паузу, ему хотелось, чтобы жена прониклась, чтобы непременно спросила, что значит «непростое», и уж тогда он, Шмаков, не пожалеет красок. Но жена осталась безучастной, и это уязвило его, он заговорил обиженно, запальчиво: — Да-да, непростое! Погиб Дармотов, затем эти внезапные кадровые перемены. Мне позвонили: остается ли в силе наше представление на орден? Я мог сказать что угодно: повремените, мог отозвать документы, сослаться на новые обстоятельства — стоит ли спешить, еще целый год до конца пятилетки, да мало ли формальных придирок, если кому-то не терпится совершить пакость! Ничего подобного я не сделал. Все остается в силе, сказал я. Как видишь, меня не в чем упрекнуть. Я никогда не выступал против Метельникова!

И хотя Шмаков, если уж вспомнить тот телефонный разговор, ответил иначе: дескать он, Шмаков, никаких указаний на этот счет от нового руководства не получал, сейчас, в разговоре с женой, подобное уточнение представлялось и малозначимым и необязательным. Он не сказал «нет», это главное.

— Велика ли доблесть подтвердить собственные слова, сказанные накануне.

— Велика, представь себе, велика! — нервно откликнулся Шмаков, однако добавить ничего больше не успел. Жена появилась в дверях.

Он поднял глаза и какие-то минуты с восхищением разглядывал ее. Он с пронзительной отчетливостью увидел и почувствовал разницу в их возрасте. Мгновенно вспомнилось все сразу. Замкнутость, даже враждебность сына, нежелание после смерти матери принять другую женщину в доме. Потом они поладили, слава богу. Но сын не скрывал своего желания отделиться. Сын был моложе мачехи на двенадцать лет, он и называл ее наигранно, с вызовом: «Моя двоюродная мама». Прошло время, и предполагаемое стало очевидным, и боль сердечная, неотступная, тянущая боль уже не проходила: где бы они ни оказывались вместе, Шмаков вечно испытывал беспокойство, оглядывался, выискивал глазами жену, боялся признаться себе, однако, ничего не поделаешь, подглядывал, следил за ней, ревниво переживал любой знак внимания, ей оказанный кем-то из посторонних.

На жене был густого зеленого цвета костюм, белая с пенным кружевом блуза и мех, породисто-коричневый, опаленный чернотой по краям. В глазах тоже была зелень. Губы она красила ярко-алой помадой, и был в этом тревожный и лестный для Шмакова оттенок уверенности и вызова.

Шмаков знал, что у него красивая жена. Он не находил объяснения своим чувствам, но стал замечать, что ее красота не в пример прошлым годам угнетает его, лишает привычной независимости, превосходства, которые положено испытывать мужу, достигшему достаточного положения в обществе. И сейчас, угадывая на себе ее пристальный взгляд, он поежился, отвел глаза.

— Вы мстите человеку за то, что он умен. Это так модно теперь. По праву большинства.

— Что ты заладила: вы, вы, вы! Я не причастен к интригам. У него достаточно врагов без меня.

— Ну, бог с тобой, — сказала жена со вздохом. — Пойдем, ты будешь вершить свое половинчатое зло, а я улыбаться и делать вид, что это не зло, а разновидность дешевого и практичного полудобра.

Жена потянула Шмакова за рукав, он упирался, разговор был ему неприятен. Он с кряхтением надел ботинки, увидел рядом молодые и сильные ноги жены, нетерпеливо переступающие. Хотел быстро распрямиться (показная, но все-таки легкость) — поясница откликнулась острой болью.

— Ты несправедлива ко мне. — Он не скрывал обиды.

— Не сердись. — Она уже была готова к примирению. — Сейчас тебя выберут тамадой, и тотчас твоя ложь станет ритуальной и узаконенной. Не ложь, а неизбежная дань обстоятельствам.

— Опять ты за свое!

— Ну хорошо. Не буду, не буду.

Глава XVI

Разумовская приехала на студию к назначенному часу. Пропуск был заказан, однако фамилия записана неверно, и женщина в бюро пропусков, крикливая, издерганная тетка, никак не желала согласиться, что Разумовская А. Ю. и Радомовская Ю. А. — одно и то же лицо. Она настаивала, чтобы Разумовская кому-то позвонила, кто-то должен спуститься вниз и перезаказать пропуск. Чем меньше начальник, тем явственнее желание употребить свою, пусть крошечную, но все-таки власть. В этом смысле самые страшные люди — швейцары, кассиры железнодорожных касс… Кому звонить, куда? Визитная карточка режиссера осталась дома, она запомнила почему-то лишь отчество — Петрович. Ей дали номера телефонов. Петровичей оказалось четверо. Она выбрала наугад один из номеров и позвонила. Никто не ответил. Три остальных либо заняты, либо тоже не отвечали. Снова становиться в очередь, еще раз объяснять что-то? Кому именно объяснять? Разумовская испытывала чувство потерянности и стыда. Ей казалось, что все прислушиваются к их разговору, сердятся на нее уже потому, что она заставляет их ждать и раздражает женщину, выдающую пропуска. Да и смотреть на саму женщину, разговаривать с ней было достаточным испытанием. В помятом берете, с лицом под стать берету, тоже помятым, болезненным, женщина все время морщилась, рот ее не переставал двигаться, было похоже, что у нее вставные зубы, они делают ей больно, мешают говорить. И люди, не менее странные, с озабоченным видом появлялись внезапно в пустом проеме дверей, торопливым взглядом прощупывали толпу, кого-то узнавали, кивали, улыбались, выкрикивали фамилии по списку. Человек пять, а то и семь послушно устремлялись на голос, не шли, а именно бежали, словно не верили, боялись, что передумают. Рысцой спешили через пустой студийный двор, и в нестройном топоте слышалась невысказанная радость. Где-то их ждут, где-то они понадобились.

Нет, это не для меня, подумала Разумовская и пошла к выходу. Оглянулась случайно, послышалось, кто-то назвал ту, спутанную фамилию: «Юлия Радомовская есть?» Разумовская посмотрела на говорящего. Дерганый какой-то, в потертой кожаной куртке, и в волосах, не поймешь, не то седина, не то перхоть. Галстук сполз набок. Выбрит скверно. Она стояла в нерешительности, не знала, как поступить: откликнуться на чужую фамилию или ждать, когда все разъяснится само собой? Дерганый снова выкрикнул: «Радомовская!» Ему ответили из разных углов: «Нет, Радомовской, нет!» И кто-то уже пошел на его голос, полагая, что это хорошо, что нет, может, понадобится кто-то другой. Разумовская еще ждала: а вдруг не ошибка, никто ничего не спутал, Радомовская на самом деле есть? Дерганый посмотрел на часы, он собирался уходить. Толпа разделяла их. Разумовская подняла руку.

— Эй! — крикнула она. И тотчас несколько лиц из толпы обернулись на голос. Откуда взялась смелость: — Вот тот мужчина в дверях, он спрашивал меня. Задержите его.

Услышал ли он ее слова или кто-то ему подсказал, но он встал на цыпочки, и его обеспокоенный взгляд выделил Разумовскую из толпы.

Режиссер даже не поздоровался с ней, не обратил на Разумовскую внимания, когда ее подвели к нему. Это было уловкой, он никого не узнавал из тех, кто появлялся здесь впервые. Режиссер считал, что таким образом он сбивает спесь с новичков, возвращает их в то первородное состояние, когда вопрос: «Кто вы?» — предполагает ответ: «Я никто».

— Вы не перепутали? — спросил режиссер и повернулся к помятому мужчине. — Кто это? Где вы ее откопали?

Ах, если бы она знала все заранее! Разумовская почувствовала, что еще секунда, и она задохнется от негодования. Как он смеет так унижать ее? Надо повернуться и уйти, немедленно, сейчас же! Но прежде надо сказать что-то оскорбительное, унизить его при всех.

— Простите, я не поняла, вы сами-то в роли кого здесь? Хама или режиссера?

Мужчина, который привел Разумовскую, попятился. Возможно, это произошло неосознанно: кто-то услышал, а кто-то, теснимый другими, подчинился движению толпы — образовалась пустота между одиноко стоящей Разумовской и режиссером. До этого он тоже стоял, но теперь, поддавшись настроению, сел на стул, закинул ногу на ногу и, чуть наклонившись вперед, замер в напряженной позе, казалось, он сосредоточенно разглядывает, всматривается в предмет, столь странным образом оказавшийся на его пути.

Режиссер поднял правую руку, пошевелил пальцами. От группы за его спиной отделился все тот же мятый человек. Вынул из папки листок и протянул режиссеру. Режиссер смотрел только на Разумовскую.

— Что это?

— Заявка на пропуск. Радомовская Юлия…

— Зачем она здесь?

— Но… Я понял, что вы сами, лично ее пригласили…

— А ты, братец, дурак, хотя и мой помощник. Пора бы знать, Егорьев никого лично не приглашает.

— Я и сам удивился, — сказал помощник режиссера в свое оправдание.

Дальше случилось неожиданное.

— Ну, хватит! — Разумовская еще не знала, как поступить, сделала несколько шагов и, уже не контролируя себя, не различая людей (какая-то пелена пала на глаза, она не поняла, что это слезы), повернулась резко, потеряла равновесие, помощник режиссера, оказавшись рядом, подхватил ее, но сделал это неловко, и — то ли слезы отхлынули — все увиделось объемно, резко, и лицо, чужое, ненавистное, с вздрагивающей нижней губой, с пористой, плохо выбритой кожей, оказалось совсем рядом. Она собрала все силы и ударила наотмашь. Услышала недоуменное и обиженное: «Чего ты дерешься, дура?» Сейчас у меня начнется истерика, подумала Разумовская.

Ее отпаивали спитым чаем. Бегали вокруг, суетились, заставили проглотить какую-то таблетку. Озноб, слезы — все разом прошло, она успокоилась.

Подошел режиссер.

— Ну, что тут у вас?

Он вел себя так, будто ничего не случилось. Продолжал не замечать Разумовскую и обращался только к помятому. Удивительно, подумала Алла Юрьевна, только что я ненавидела этого человека. Режиссер открыл дверь и крикнул в коридор:

— Вера Андреевна! Не давайте гостье скучать. Минут через двадцать я появлюсь.

В тот день сделали несколько проб. Пропали нервозность, страх. Впрочем, темперамент тоже пропал. Режиссер нервничал.

— Куда все подевалось?

— Не знаю, — ответила Разумовская. — Я устала.

Режиссер чувствовал свою вину. Никто не одобрял его затеи, но он упрямо повторял: «Попробуем еще раз». Знал, что от сегодняшних дублей толку не будет, но не мог остановиться. Чутье ему подсказывало: нашел, нашел, что искал. Самое трудное — сыграть ярость. Вы видели, как она влепила пощечину? Это был высокий класс. Слезы бессилия — и вдруг такой взрыв достоинства. Это то, что нужно. Она необузданна, иррациональна. Ее нельзя отпускать ни с чем. Она больше не придет. И не с кем посоветоваться, сокрушался режиссер. Он же видит, чувствует — все против. Веня Сидельников, оператор, уже четвертую картину они делают вместе. Вене можно верить, у Вени глаз. Режиссер смотрит, как Веня делает наезд камерой — снимает крупный план. Когда Вене нравится, он и сидит иначе.

— Стоп! — кричит режиссер. Подходит к Разумовской, потирает лоб, массирует набрякшие веки. — Я тоже устал, — говорит режиссер. Бог мой, как же он не сообразил раньше! Ей надо показать ее конкурентов. Разумовская — шестая, кто пробуется на эту роль. — На сегодня все, — говорит Егорьев. Просит остаться исполнителя мужской роли. Помощник режиссера включил микрофон: «Завтра начинаем в одиннадцать тридцать, просьба не опаздывать».

Она: Я все равно больше не приду.

Он: Я вам хочу кое-что показать. Вы же актриса. Любопытство — ваша профессия.

Она: Я непрофессиональная актриса.

Он: И все-таки вы должны посмотреть. Даю вам слово — полчаса.

Она: Нет сил, не могу.

Он: День прожит, полчаса ничего не убавят.

Она: И не прибавят.

Зальчик оказался крохотным. Мест на тридцать. Из монтажной принесли коробки. Помреж пошел искать киномеханика. Исполнитель мужской роли сидит в соседнем ряду, в разговоре не участвует. Он надеется, что о нем забыли. Пересаживается ближе к выходу, надо еще успеть в магазин, обещали оставить голландские мокасины. Режиссеру не до него, он уламывает эту сумасшедшую из драмкружка. Дребезжит телефон. Исполнитель мужской роли поднимает трубку… «Спрашивают, можно начинать?» Режиссер кивает: поехали!

Луч задевает волосы режиссера, кажется, что его голова горит белым, почти бесцветным огнем. Тень от волос на экране похожа на сухую траву. Режиссер вытягивает ноги и вдавливается в кресло. Разумовская смотрит на экран. Те же реплики, те же сцены. Чего он добивается? Доказать, что те, другие, сыграли интереснее? Она это видит. Наверное, ей следует сосредоточиться, всмотреться в рисунок игры, что-то понять, подсмотреть, догадаться. Пустая голова. Все смешалось. Бог мой, я что-то изображала, а они снимали меня! Значит, так же, как и меня, кого-то из них приведут в этот зал… Разумовская зримо представила известную актрису, как она смеется, глядя на экран. И режиссер тоже смеется. Всем весело. «Откуда вы ее выкопали? — спрашивает актриса. — Это же пещерный человек. — Зубы у актрисы такие ровные, такой неправдоподобной белизны… — Я знаю, знаю, — актриса грозит режиссеру пальцем, — у нее ноги хороши и грудь». Ах ты, стерва! Разумовская задохнулась от негодования, сорвалась с места. Споткнулась о стоящий в проходе стул, осатанела от боли, пихнула стул ногой, он с треском отлетел в сторону, вспыхнул свет, но ей было уже на все наплевать. Она вылетела из зала.

— Догоните ее…

Помреж настиг Разумовскую на улице, когда она садилась в такси. Он успел крикнуть: «Завтра начинаем в одиннадцать тридцать!»


Захлопнулась дверь лифта. Постояла какой-то миг в тишине, привыкая к ней, пропитываясь этой тишиной, возвращаясь к своему изначальному состоянию, ко всему, что было  д о  т о г о, даже не сравнивая, а просто признавая безропотно: раньше было лучше.

По собственной квартире ходила, не узнавая ее, трогала вещи, переставляла их с места на место. Мимо, мимо зеркала — не хотелось видеть себя измотанной, подурневшей. Приняла ванну, согрела чай. Так и просидела у дымящегося стакана, не прикоснувшись. Легла, окунулась в прохладу постельного белья и замерла, не доверяя внезапному покою. Судорожный озноб был мимолетен, она заставила себя расслабиться и закрыть глаза. Послушно подчинилась мысли: плохо был прожит день, и не поймешь, чего в нем было больше — отчаяния или позора. Так просто — закрыть глаза, забыть, вычеркнуть все это, словно и не было. Забыть, как заклинание, повторяла Разумовская, настраивала себя на другие воспоминания. Ничего не получалось. Да и откуда взяться радости, способной смыть тоскливый осадок? Тем более итог ей известен. Не получилось. Она угадывала в себе желание не соглашаться с собой, осуждать себя, загодя готовиться к повторению, настраиваться на победный лад. Не получалось забыть, отступить, отстраниться — разум этому противился. Уже не было страха перед именами. И безропотное признание «нельзя сыграть лучше» казалось ей сейчас минутной слабостью. М о ж н о  сыграть лучше. Она попробует. Если бы не истерика… Кажется, она ударила помрежа. Разумовская вынула из-под одеяла руки, посмотрела на них. Руки лежали на одеяле. Их нельзя было назвать маленькими: узкие кисти, ровные пальцы, безупречный маникюр. Разумовская сжала и разжала пальцы. Трудно поверить что эти руки могли ударить кого-либо. Она вспомнила обиженное лицо помрежа. Что-то же было причиной. У него неглаженные брюки, несвежая рубашка. Это она запомнила. А вот лицо? В лице было нечто заимствованное, не свое, лицо все время старалось казаться дерзким, а выглядело уязвленным и напуганным. Странно, но мысль, что завтра ей придется извиняться перед этим человеком, не взволновала ее. Если она и страдала, переживала, то совсем по иному поводу. Вся ее дерзость была показной, она не может сказать нет. И забыв о всех унижениях, завтра явится на студию. А если провал? Те, шестеро предыдущих, провалились, иначе зачем пригласили ее? В этом месте в ее рассуждениях появлялось некое противоречие.

То, что она увидела на экране, в определенном смысле поразило ее. Во-первых, среди прочих был ее кумир — Ирина Мокина. Было время, она пробовала ей подражать. Во всяком случае, лет семь назад восхищение ее игрой было искренним, она не пропускала ни одного спектакля с ее участием. И вот теперь оказалась с ней в одном ряду, в одной очереди. Ну а во-вторых, как соединить, как принять умом такую вот совершенную игру с оценкой — не взяли на роль? Обречена, бормочет Разумовская, от этого никуда не денешься: я буду подражать Мокиной помимо моей воли, неосознанно.

Она лежит с открытыми глазами и видит фильм со своим участием. Зал заводского Дворца культуры полон, уже хлопки — требуют начинать. Она видит Метельникова, его тень, Фатеев, тут же, рядом. Они идут в привычном порядке: сначала Метельников, за ним Фатеев, садятся. Закрытый просмотр. Еще нет рекламы, еще никто ничего не знает. На сцене режиссер, сценарист, несколько актеров. Режиссер говорит об идее фильма. Она, Разумовская, сидит в четвертом ряду. Режиссер всматривается в зал, так было задумано, и говорит свою главную, загадочную фразу: «А теперь — фильм. Вы будете первыми, кто его увидит. И это не случайно…» Гаснет свет. Титры на экране: А л л а  Р а з у м о в с к а я, Василий Дочин в фильме…


Режиссер позвонил ей на работу, она узнала голос, он еще ничего не успел сказать, а она уже поняла, почувствовала: утвердили. Он кричал в трубку, то и дело переспрашивал: «Алло, алло, вы меня слышите?» Он не подбирал слов, назвал Мокину дрянью, какого-то типа из Госкино холуем.

— Мы на коне! — кричал режиссер. — Я им пригрозил, что откажусь от фильма. Они испугались. — Он засмеялся громко, срываясь на кашель.

— Ну конечно, — сказала она, — у вас имя.

— Имя, — хохотал режиссер. — Плюнуть и растереть, они бы с наслаждением дали мне под зад коленом. Все дело в ассигнованиях, уже пошли расходы. Фильм двухсерийный, цветной, если не я, все начинать сначала. Новые люди — новые затраты. А что делать со старыми? Потому и уступили. Дай им волю, они бы меня на костре сожгли. Таких имен, как мое, в простое не один десяток. На мою забастовку десять штрейкбрехеров найдется. Я их рублем придавил, рублем! Черт с тобой, говорят, пусть будет Разумовская. Вот такие у нас дела, кругом шестнадцать. Увольняйтесь с работы, запускаемся через неделю. Все!

И он опять захохотал грубо и громко. Разумовская не успела ничего ответить, растерялась, но ему сейчас было не до ее сомнений, он бросил трубку. Она смотрела на телефонный аппарат. Не знала, какой тут уместен глагол: случилось, произошло, свершилось. Образовался водораздел, граница, разъединившая ее жизнь. Все эти дни она старалась не думать ни о студии, ни о съемках. Сама мысль, что тебя выбирают, разглядывают, как товар, не стесняются… Целое, конечная цель выглядели заманчивыми, привлекательными, а вот детали, частности были неопрятны и циничны. Она попала в мир, где нет такого определения — стыдно. Она боялась себе в этом признаться. Наверное, если бы ей сказали, что на роль утверждена Мокина, она бы скорее всего расплакалась. Уязвленное самолюбие? Ничего подобного. Заплакала бы от усталости, от жалости к себе. Потерянное время, унижение, которое пришлось пережить, стыд, на который было всем начхать, ну и самолюбие, конечно…

Ей казалось, она умеет скрыть собственное тщеславие, перебороть его. Когда Дед предложил ее кандидатуру на должность главного экономиста, у нее подкосились ноги. Но испуг прошел, и она поняла, как это приятно — сознавать, что тебя заметили, оценили. Разумовская не рвалась к этой должности, она была убеждена — главным экономистом должен быть мужчина. И опять было крайне важным для нее: не кто-нибудь, а она сама приняла решение и определила свою судьбу. Конечно, в этом случае были свои издержки. Молва все знает: начальство передумало, начальство опомнилось, прозрело. Да и то, если подумать, зачем Разумовской должность? Ей, дескать, и заместителем сгодится. Как же хотелось ну если не в актовом зале, то хотя бы в их бабьем курятнике встать посредине и крикнуть: «Все, все неправда! Сама отказалась! Я, Алла Юрьевна Разумовская, с а м а  сказала «нет». И не спрашивайте, почему. Нет — и точка».

«Увольняйтесь, запускаемся через неделю», — повторила она вслух слова режиссера. Что значит — увольняйтесь? Она же не девочка. Не понравилось — ушла. Это невозможно! Ее сочтут сумасшедшей. Разумовская заметалась по комнате. Как объяснить? Она полагала, что сможет сохранить все в тайне. Впрочем, нет. Ее мысли на этот счет не были мыслями зрелого человека, осознающего последствия своего поступка. Все укладывалось в бесхитростную череду восторгов: «Как я их, а?» Разумовская знала, что она хороший работник. Ее желание уволиться сочтут обидой, вызовом. Сделают вид, что понимают ее: она достойна большего. «Давай начистоту, кто тебя сманивает, куда?» Самое ужасное, что не соврешь. Нетрудно уличить во лжи человека, который не умеет врать, не обучен.

Вечером режиссер позвонил снова. Спросил напрямик: подала ли заявление? В голосе режиссера слышалось нетерпение. Скорее от растерянности, от необъяснимого страха, сказала правду: не написала, боюсь. «Господи», — вздох режиссера был таким выразительным, что она стала оправдываться, обещать. Режиссер перебил: «Ничего не надо придумывать. Скажите как есть: утверждена на роль». Она смотрела на свое отражение в зеркале, отрицательно качала головой. Нет-нет, совсем другое сейчас нужно. Спокойный, взвешенный совет. А он уже не может остановиться, все говорит, говорит.

— Ну чего вы боитесь? Сколько вы там получаете? Да бросьте вы, ничто человеческое нам не чуждо. Так сколько?

Она назвала сумму.

— Прекрасно, — сказал режиссер. — Получается десять рублей в день. У меня вы будете иметь пятнадцать.

— Я же говорю вам, дело не в деньгах. — Ей было неприятно.

— Послушайте, Разумовская, я сделал невозможное — вас утвердили на роль. И вместо восторга, вместо благодарности, наконец, я должен выслушивать интеллигентские всхлипы! Неужели вы не понимаете: то, что предлагаю вам я, не имеет цены. Неужели у вас нет воображения, вы разучились мечтать? Я рискую в тысячу раз больше, чем рискуете вы. Нам не прощают провалов! — Когда Егорьев начинал кричать, что-то угасало у нее внутри.

— Я согласна, я напишу.

— Ладно. — Ему тоже надоел этот разговор. — Вы прочли сценарий?

— Прочла.

— Ну и как?

— Это мой первый сценарий, я еще не ориентируюсь.

— Ориентируются, моя дорогая, в лесу на местности, среди начальства, а искусство либо воспринимают, либо нет. Н-да… Льстить вы не обучены, это уж точно. Кстати, вы умеете плавать?

— Плавать? — Она не поняла вопроса. — Умею, а что?

— Нет-нет, ничего. Кое-какие идеи. Я подумал, что герой, обдумывая свое преступление, не учел одного — он трус. Не выдерживают нервы, он бросается спасать вас от страха за себя.

— Но в сценарии этого нет.

— Разве? Значит, эта идея возникла у меня позже. Я впишу. В кино так бывает.

У отражения в зеркале расширились глаза.

— Но я не хочу тонуть, я боюсь.

— Это произойдет во второй серии, у героя нет выхода, он избавляется от вас как от улики, как от свидетеля. Помните, он говорит: ты должна верить мне!.. Искусство деспотично. Если власть разделена, ее попросту нет, моя дорогая! Хотите один совет? Остерегайтесь глагола «боюсь». И по возможности реже произносите его вслух. Какой-то странный у нас с вами диалог, давно пора говорить о фильме, а мы все о вас да о недопоставках вашему заводу. — Выло слышно, как режиссер мнет сигарету. И даже щелчок зажигалки слышен. Потом пауза, затяжка и выдох долгий, шипящее эхо в трубке. Он подыскивает фразу, которая может уколоть ее тщеславие. Что-то об отношении к жизни, об отношении жизни к искусству. Затем спохватился и сказал: — Нужно третье. Не хватает третьего: отношение искусства к жизни.

Она слушала внимательно. Ее растревоженное сценическое, ее театральное вслушивалось в слова режиссера, постигало их и насыщалось ими. А реальность, отфиксированная стенами ее кабинета, электронно-счетной машиной, разноцветными телефонами, бумагами (их ежеминутно приносили на подпись), слухами, опять взбаламутившими всех: Метельников уходит; Метельникова забирают; Метельникова вызвал Новый, собирается вызвать, — эта самая реальность насторожилась и жила ожиданиями. Неумолимая реальность, уместившаяся меж четырех кабинетных стен там, в заводоуправлении, и погруженная в уют, благополучие здесь, дома: диван, торшер, музыка, недочитанная книга, белый кот, уснувший на коленях, запах кофейных зерен — все вместе требовало, умоляло: хватит же, хватит! Сколько можно об одном и том же? Заверь, пообещай, и будет с него. Из друзей (у тебя же есть друзья) выбери одного, самого достойного, самого верного. Расскажи не таясь и спроси без обиняков: как быть? Поступить как? А может, иначе: спроси сначала себя. Чего-то же ждала? Себя проверить — вот что важно.

С удручающим сожалением поняла — не с кем советоваться. Вот если только к матери заехать. Мать не лишена странностей, человек из другой эпохи. Они и живут порознь. Созваниваются. Раньше мать наезжала, а теперь нет — состарилась. Теперь другие параметры: в день два-три телефонных разговора, телефонный марафон. И то через фразу: «Уставать стала. Нынче мне приснилось, что я умерла. К чему бы это? — Помолчит и сама же ответит: — Мысли, они по кругу идут. Что не додумала наяву, во сне явится. — Еще помолчит, пожалуется: — Редко навещаешь, совсем мать забыла».

Потом Алла Юрьевна ругала себя: зачем поехала? Старого человека взбудоражила. Последнее время мать не слушает ее, сразу начинает говорить о себе. Тут побуждающий мотив важен. Если ссорились, если у дочери прорывалось раздражение, в ответ как заклинание, как поминальная проповедь: «Вот видишь, я тебя предупреждала». О чем? Когда? Можно возмутиться, только зачем? Ничего не изменится. Поздно. Мать спрашивает у дочери: «Я очень постарела?» Когда-то мать тоже мечтала стать актрисой. Но где-то сломалось. Кто-то не разглядел. Ничего, кроме досадных воспоминаний. Возможно, это ревность. У нее не получилось, не должно получиться и у дочери. «Смотри сама, — говорит мать, — но я тебя предупредила». Она начинает рассуждать о театре, у нее нет своих воспоминаний, мать слишком быстро миновала сцену и оказалась в зрительном зале, и вся ее память — это память зрителя. Мать всегда озадачивала: о якобы пережитом говорилось в таких подробностях («Было холодно, лето выдалось сырым, на спас случилась ужасная гроза, в артистических дымили печи…» О костюмах — так же подробно, и даже запахи: «Суфлер был пьяницей, из суфлерской всегда пахло мадерой…»), что всякое сомнение или недоверие выглядели бестактными и злонамеренными. Имена, сколько называлось имен! Мать перечисляла их без стеснения, иных по отчеству, других ласкательно-уменьшительно. Не хочешь, а поверишь: было. И так из года в год. Непостижимо, мать ни разу не сбилась, не перепутала фамилий. Как это назвать: несуразностью, абсурдом, памятью несуществовавшей жизни? А может быть, это грезы наяву, безобидная, извинительная ненормальность? Ничего не было, и вроде все было. Упоминаются такие детали, грешно не поверить. Если и возразишь, то от усталости: «Ты это уже рассказывала, мама».

У старости есть верная примета — старики предрасположены говорить только о себе. Общение с ними утомительно. Вам преподается урок истории местного значения, и ничто не приближает вас к решению собственных проблем. Убежденность, что вас не поняли, оказывается сильнее вашего желания следовать советам стариков.

Разговор с матерью лишь добавил досады. В ее упрямстве не было промежуточных красок, полутонов. Назидания, упреки. Мать привычно жаловалась на жизнь, которая заметно вздорожала, на нездоровье (опять разыгрался артрит), на холодность дочери: вот и не заходишь уже, в месяц раз, и то слава богу. Натура строптивая, нервная, Алла Юрьевна желала совсем иного: согласия с собой, подтверждения правильности собственных решений. А если уж спорить, то достойно, без кликушества, без дешевого проповедничества, на которые так горазда мать. Всех радостей, что выговорилась, а по существу, разболтала тайну. Уезжала, вглядывалась в лицо матери, думала про себя: «Зря рассказала».

Домой возвратилась поздно. Вроде некуда торопиться, а все равно бежишь. Взгляд на почтовые ящики скользящий, необязательный: нет надобности, утром вынимала почту. Лифт дернулся и со скрипом пополз вверх. Открыла сумку, увидела ключи от почтового ящика. Было похоже, что ключи специально попались на глаза. Нацепила на палец, ключи сделали кувырок и упали на дно сумочки. Надо бы вернуться, подумала, в почтовом ящике что-то лежит.

На кухне убавила звук радио. Если забывала это сделать, утренний перезвон курантов будил ее. Сделала маску на ночь, последним усилием завела будильник. Поставила на пол, у самой постели, так удобнее, раньше часы стояли на журнальном столике, спросонок дважды роняла на пол. У будильника разбито стекло, вмятина на колпачке звонка. Дернула шнурок выключателя — свет погас.

Что-то ведь лежало в почтовом ящике, подумала Разумовская. Мысль была вялой. Она уснула. В почтовом ящике лежал конверт с приглашением на банкет.

Глава XVII

Левашову было приятно — его помнят. На Метельникова он зла не держал. Да и при чем здесь Метельников? Во всем виноват он сам. Он честно отрабатывал свою вину. Поговаривали о втором восхождении Левашова.

Левашов стоял на автобусной остановке. Шел снег. Машина, проезжавшая мимо, внезапно затормозила, дала задний ход и остановилась в трех шагах от Левашова. Из машины высунулась рука в перчатке, сделала ему знак. Левашов нехотя подошел, слишком барственным показался ему жест кожаной руки. Передняя дверь распахнулась, из машины выкатился хохочущий Фатеев.

— Как я тебя, а? — Левашов даже не успел подумать, хочет ли он обняться с Фатеевым, как сильные руки уже тормошили его. В зимнем пальто Левашов был особенно неповоротлив. Он раскачивался, тычась носом в мягкий фатеевский воротник. — Я тебя сразу узнал, — вскрикивал Фатеев. — Раньше ты ведь очки не носил, а?

— Не носил.

— Вот видишь, а я узнал! Смотрю, что-то знакомое. Еще не пойму, что именно, но сам себе приказываю: стоп, я знаю этого человека. Все дело в привычках — ты всегда ходил, забросив руки за спину, боялся сутулости. И голову запрокидывал, казалось, смотришь на нас свысока. Мы тебя так и прозвали — Гусак. — Фатеев смеялся с удовольствием, Левашов — как бы за компанию, по необходимости.

Фатеев подумал, что очки облагородили Левашова. Стекла чуть затемнены, не угадаешь, какие глаза за ними. Н-да… Он-то помнит: глаза у Левашова маленькие, с рыхлыми припухшими веками. Губы Левашова дернулись, на лице появилось располагающее выражение. Левашов не то чтобы улыбнулся, скорее дал понять, что он тоже помнит. Заговорили о делах, вспомнили общих знакомых, некоторых уже схоронили, Дармотова жаль, в трудные для Левашова времена тот поддержал его, не дал потонуть.

Левашов никак не мог отделаться от чувства неловкости: хотелось обрадоваться встрече, и лицо было готово улыбаться, но что-то удерживало. Воспоминания тут ни при чем, если и вспоминались, то частности, эпизоды. Другая жизнь, другие заботы. Постарел, казалось, стал спокойнее, может быть, равнодушнее. А вот сейчас увидел Фатеева и понял: ничего не забыл. Тогда, много лет назад, он не принял Фатеева всерьез. Метельников пришел сам и привел еще троих, среди них был Фатеев. Придумал ему должность — коммерческий директор. Бог с ней, с должностью. Вглядываться не стали. Шут, холуй. Хохмочки, розыгрыши, анекдоты. Ошиблись. Даже не так, не ошиблись — он, Левашов, просчитался. Проморгал Фатеева. А ему, Левашову, такой человек нужен был позарез.

Фатеев развернулся на заводе. Не было жилья; Фатеев на первом же собрании заявил: будем строить. Левашов позаботился, чтобы это заявление было внесено в протокол. Он был уверен: спустя год все поймут — Фатеев болтун. Еще тот собирался строить детские сады, дом отдыха — целая программа, которой Левашов приклеил издевательский ярлык «Мираж». Одного он не учел: программа Фатеева зацепила своей житейской очевидностью, в нее доверили. Прошел год, и заводу выделили участок под строительство нового жилого дома.

В кабинете Метельникова Левашов увидел карту Москвы, она лежала прямо на полу иобращала на себя внимание: какие-то цифры, обведенные цветными карандашами территории. Он тогда был уже в конфликте с генеральным. Чисто формальные отношения. Карте, как, впрочем, и всему остальному, что происходило в кабинете Метельникова, Левашов не придал значения. Все это второстепенно. Главное будет решаться  т а м. Он был нацелен, запрограммирован на это всемогущее «там» и свои собственные неудачи объяснял однозначно: «Там не захотели. Там перерешили. Там передоверились». Все держится на личных контактах, не уставал повторять Левашов. Значит, мои контакты  т а м  были непрочными. Понятия «здесь» и «там» казались ему разделенными методологически: здесь — тактика, в которой Левашов преуспел; там — стратегия. Метельников — ненадолго. Надо только подсуетиться, и там поймут, разглядят. Ведь было же, было! «К выработке комплексной программы надо привлечь лучшие силы ведомства. Разве у нас мало светлых голов, таких, как Левашов, например?» Не он придумал эти слова, они были произнесены «там». Здесь у него все в порядке, так он считал. Теперь поздно рассуждать: был порядок, не было его. Скорее всего не было. Да и союзников из тех, что «здесь», он растерял достаточно скоро. Растерял вчистую, не получив даже сомнительной компенсации. У него появилась новая манера зло подсмеиваться над собой.

Карта Москвы оказалась не просто картой, а картой выигрышной: Фатеев систематизировал адреса всех нуждающихся в яслях и детских садах; получились четыре компактные зоны; после этого в шести исполкомах города Фатеев пробил бронь, квоту на двести мест. Это было похоже на чудо. Левашов, правда, по-прежнему был настроен скептически: «Авантюризм. Наши дети там на птичьих правах». «Когда нет никаких, сгодятся и птичьи». — Метельников не старался их примирить, он лишь уточнил. «Это временная мера. Всякая программа осуществляется поэтапно, — развил его мысль Фатеев. — Всего сразу быть не может». На том же партийном комитете Левашов не без блеска сострил: «Нет ничего более постоянного, чем временные меры». Фатеев посмотрел на Левашова смешливыми глазами и громко сказал: «Прошу поставить вопрос на голосование. Потрачены громадные усилия, найден, на наш взгляд, реальный выход из критического положения. Мы должны быть уверены в поддержке коллектива». Голосовать против никто не решился. Фатеев сделал беспроигрышный ход. Левашов тоже голосовал за. В тот вечер он уезжал домой один, у него не оказалось попутчиков.

Не угадал Левашов, не почувствовал ситуацию. Он расценил действия Метельникова как неуверенность в своих силах, как инженерную неподготовленность. Мамы, папы. Детские сады, пионерские лагеря, дома отдыха — это был иной стиль, иное видение проблем, которые Левашов не воспринимал как ключевые, не чувствовал их. Левашов знал себе цену, он высочайшего класса инженер, масштабный человек, и если та или иная проблема не вызывала у него интереса, он считал такую реакцию правомерной и знаменательной: значит, чутье, внутренний голос оберегают его от решения вопросов приземленных, доступных пониманию руководства средней руки.

Жизнь сделала выбор: остался Метельников, ушел Левашов. Для тех, кто всегда в проигрыше, величина выигрыша не имеет значения — важен прецедент. Чувства начинают опережать разум. Сейчас Левашов понимал: возникло предощущение беды, я начал нервничать, мельчить, терял высоту. Мне надо было где-то выиграть, в чем-то взять верх. Побед не предвиделось, и тогда я стал их придумывать. Он размышлял об этом без горести. А еще он вспомнил, что один или два раза наводил справки о Фатееве, не поссорился ли тот с Метельниковым. Ходил слух, что Фатеев на чем-то погорел, висит на волоске. Левашов взял бы Фатеева на должность заместителя. Его не беспокоили прошлые расхождения, Левашов стал другим человеком. Теперь они сработаются. Он и не заметил, как заговорил об этом с Фатеевым. Тот легко принял такой поворот в разговоре и, как показалось Левашову, даже подзадорил его, дескать, всякое может случиться. Лично он, Фатеев, всегда ценил Левашова. На заводе Левашова до сих пор вспоминают. Как вспоминают, Фатеев не уточнил, сказал просто — вспоминают.

Их разговор звучал странно: о чем угодно, только не о Метельникове. Фатеев знал, что Левашов приглашен на банкет. Метельников объяснял так: должны быть приглашены все, с кем я начинал. Где они сейчас, кто они, неважно. Я им признателен. Всем признателен. Друзья помогли мне. Противники научили ценить дружбу. Все вместе научили жить. Как определишь, отчего ты стал мудрее, сильнее? От помощи друга или противоборства врагов? Нет-нет, позвать надо всех, с кем он начинал на этом заводе. Всех. Кстати, их не так много. И приглашения разослали всем.

Левашов не укладывался в расхожее понятие «все». Первый среди всех, главный среди всех. Фатеев молчал. Метельников ждал признания своей правоты. «Чего ты молчишь?» — «Думаю. Если бы верх взял Левашов, стал бы он приглашать Метельникова на свой юбилей?» — «Богу богово», — невозмутимо ответил Метельников. Он не хотел больше говорить о Левашове.

Любую здравую мысль можно довести до абсурда. Не начни Фатеев так упорствовать, он бы прислушался к его словам. Однако настырность Фатеева была слишком навязчивой. Возможно, Фатеев защищает свое право влиять на меня. Его же зовут моей тенью. Будь я на его месте, меня бы такое сравнение обидело. Он — другой человек, это прозвище его даже вдохновляет. В таком случае, пусть будет все как есть. Левашов должен быть среди приглашенных. В конце концов он мой оппонент, а не оппонент моей тени.

Фатеев не мог бы сейчас ответить точно, почему он с таким упорством возражал против приглашения Левашова. Он не очень взвешивал доводы, сказал первое, что пришло в голову: Левашов злопамятен, его может понести.

Сейчас они стояли друг против друга и, как казалось Фатееву, оба обрадовались встрече. Их взаимное расположение было очевидным. Левашов почему-то не садился в машину. Приглашать второй раз Фатеев посчитал неудобным. Они так и стояли, мысленно прощупывая друг друга, путая настоящее с прошлым. Всех вспомнили, не вспомнили только Метельникова.

Он знает, что я приглашен на банкет, понимал Левашов. И то, что я не приду, он тоже знает. Это всех устраивает. Один печется о своей репутации миротворца, играет в благородство; другой, это скорее всего я, как умалишенный, оберегает свою уязвленность: да не погаснет огонь мести! Третий, посредник, ищет своей выгоды, это Фатеев; он, как и я, Метельникову всем обязан, только я — крушением, а он — взлетом. Фатеев не друг, но и не враг. Жаль, если мы разбежимся.

Чувства выветрились, остался опыт. Я ничего не забыл, но вот что любопытно: мне неинтересно вспоминать. Мы — два путника, двигающиеся в разные стороны. Все больше отдаляемся друг от друга. Реванш невозможен. Я пристально следил за жизнью Метельникова. И не хотел вспоминать о себе: слишком много ошибок. Потом, когда мне дали завод, не помню уж при каких обстоятельствах кто-то сказал: «Вы многому у Метельникова научились». Следуя логике наших отношений, я должен был человека, сказавшего мне такие слова, навсегда зачислить в лагерь недоброжелателей. Но что-то происходит с нами, меняется в нас, я даже не пожал плечами, не признал, но и не отрицал правоты сказанного. Я стараюсь не мучить себя вопросами: многого ли я достиг? Идея бросить вызов больше не воспламеняет душу. Хватит, говорю я себе. Ни шагу без гарантии.

Что мешает нам разойтись? Напрягаешь зрение, чтобы различить номера автобусов. Сколько я их уже пропустил? Что-то удерживает, мешает. Фатеев не тот человек, с которым я могу быть откровенным. Однако это он заметил меня, его внимание ко мне было искренним, я должен дать ему понять, что оценил это. Мне неловко, но я всякий раз оглядываюсь на очередной автобус.

Я был готов его подвезти, думал в это время Фатеев, но теперь уже и крюк сделать некогда, если только по пути… Он невозмутим, у него все в порядке. Я не обманул его: Левашова на заводе вспоминают. После него сменились три главных инженера, Метельников любого готов отпустить безболезненно. Если бы Левашов поинтересовался, кто именно его вспоминает, я бы ему ответил — генеральный. Метельников как-то пошутил: «У меня две левые руки и ни одной правой. Все они неплохие ребята, но их надо учить. В этом разница. Левашов учил меня, а этих приходится учить мне». Я хотел поинтересоваться, почему Левашов без машины, но вовремя спохватился: он всегда был крайне обидчив.

— Моя машина в вашем распоряжении. — Полчаса назад это было сущей правдой. Теперь же я попросту блефовал. Лимит времени исчерпан.

— Если только до метро, — сказал он и стал неловко запихивать свое крупное тело на заднее сиденье. — Одна в ремонте, вторая сломалась в квартале отсюда. Есть еще «Икарус». Хорош бы я был, разъезжая по городу один в пустом «Икарусе». — Он засмеялся, и я засмеялся.

У метро он долго выбирался из машины. Я тоже вышел. Левашов тяжело дышал, раздувая щеки. Приметно отяжелел мужик. Объяснил не то с обидой, не то успокаивая себя: «Курить бросил». Я все ждал, неужели так и не скажет: «Привет Метельникову»? Не сказал. Задержал мою руку в своей. У него всегда были влажные руки. Мы с ним почти одного роста, его лицо рядом с моим. Еще раздумывает, еще не решил… И все-таки он не выдержал:

— Я слышал, Метельникова сватают на главк?

Я ответил: точно никто не знает. Он не выразил отношения ни к своему вопросу, ни к моему ответу. Пошел сквозь крутящуюся метель, слегка раскачиваясь, не обращая внимания на слякотный снег под ногами.


Фатеев спешил. Последние приготовления к банкету. Он сделал все, чтобы избежать ненужной самодеятельности. Договорился с двумя цветочными магазинами. Отладил микрофон — народу достаточно, микрофон понадобится, всех не перекричишь.

Договорился с музыкой: тоже все непросто, хотел как лучше — пригласить заводской ансамбль, но Метельников так на него посмотрел… Ну, не понравилось, скажи просто — не надо. Мы так не можем, мы цельная натура! Не разжимая зубов, чтобы не было никаких сомнений: презирает. «Оставь свои купеческие замашки». Ну, хорошо, оставил, а дальше? Ты миллионер? У тебя счет в международном банке? На какие шиши музыку заказывать? Ах, и магнитофон сгодится? Ну-ну, давай. Нет, чтобы выслушать понимающего человека и намотать на ус. Я же объяснял, ребята со всей душой. Поиграли вечер — два дня отгул. Разве плохо? Кому нужна твоя щепетильность? Завтра они к тебе придут, они же победители республиканского конкурса, их надо посылать на всесоюзный. Ты что же, скажешь «нет»? Как бы не так, ты же у нас меценат. Подпишешь всем командировки, еще и костюмы оплатишь. Тогда ответь мне: должны они это ценить или не должны? Если хочешь знать, у меня и в мыслях не было их приглашать. Сами напросились, пришли и говорят: «Для нас — большая честь».

Скорей бы уж все кончилось. Еще эта канитель с фотопортретом. Отобрали несколько фотографий. Отдали на увеличение. Редактор заводской газеты просил подъехать и решить окончательно, какую выбрать. «Я на себя ответственность взять не могу». И Фатеев поехал визировать качество улыбки генерального директора. Лучшей оказалась та самая фотография, сделанная не поймешь где. По предположению, это была встреча с делегацией французских промышленников.

— Очень многозначительная усмешка, — с сомнением сказал редактор. — И потом этот жест… Поймите меня правильно, присутствующие могут посчитать, что и усмешка и этот отрицающий жест адресованы им, а не французским промышленникам. Я слышал, ожидается министр. В общем, решайте. Мое дело — предупредить.

Фатеев понял наконец, что́ его не устраивает в голосе редактора: вкрадчивая назидательность. Фотографии были метровыми. Редактор брал их двумя руками и поднимал над головой, как поднимают рекламные плакаты.

— Остальное традиционнее, конечно, — сказал редактор, — но…

— Бесстрастные, пустые, — сказал Фатеев. Он знал, что все фотографии сделаны либо самим редактором, либо фотокором многотиражки. Кроме той. Ту сделал корреспондент ТАСС, он приезжал вместе с французами. Редактор обиделся.

— Мы фотографируем генерального директора, а не кинозвезду, здесь, знаете ли, вольности неуместны. Хорошие, дисциплинированные фотографии. Это я вам говорю как профессионал. Кстати, очень портретные.

— Да-да, — пробормотал Фатеев, — дисциплинированные. Это вы точно заметили. Министру должны понравиться.

Фатеев смотрел на фотографию генерального директора и чувствовал, что видит совсем другого Метельникова. Их всегда было два: одного любили, другого боялись. Сейчас перед ним третий. Таким он его не знал прежде. Уверенный в себе, знающий всему цену и, может, случайно не успевший спрятать своего трезвого, даже, пожалуй, саркастического отношения к миру. Фатеев вспомнил Ремарка: «Характер человека по-настоящему можно узнать, когда он станет твоим начальником». И еще что-то в таком роде: «Должности часто меняют нрав». Фатеев даже присвистнул, так велико было удивление. Он попросил редактора отнести фотографию в угол, чтобы еще раз, издалека, посмотреть на нее. И тотчас неожиданный эффект пропал. Сделал несколько шагов навстречу и заметил, что человек, изображенный на фотографии, всматривается в него. Усмешка была предупреждением остановиться, не идти дальше.

— Вот-вот, — со злорадством сказал редактор. — Я тоже так ходил.

Фатеев сказал резко, почувствовав приближение головной боли:

— Вы-то чего трясетесь? Скажите: Фатеев выбрал эту.

Редактор покраснел, занервничал. В такие минуты его речь теряла стройность, обнаруживался скрытый недуг — редактор заикался. Трусоватый, однако заносчивый, в минуты взвинченности он производил впечатление человека склочного и агрессивного. Редактор боялся ответственности, он сыпал словами, срывался на крик, жаловался и обвинял одновременно: его здесь никто не ценит, директор до сих пор не решил вопрос о персональной надбавке…

— Заткнитесь вы! — вдруг грубо оборвал Фатеев. Нет-нет, редактору не послышалось: заместитель генерального директора Сергей Петрович Фатеев сказал именно это слово: «заткнитесь». Он не стал выбирать окольный путь к сознанию редактора, пошел напрямик, срезал угол, он не просто поставил его на место, он унизил его. Фатеев в этот момент ненавидел редактора. Головные боли стали слишком частыми, он не сомневался, что на этот раз боль была спровоцирована редакторским мельтешением, этим словесным поносом.

— Ваши страхи — дело сугубо личное. Никто вас не неволит распространяться об этом, — выговорил Фатеев через силу; каждое слово больно отдавалось в голове. — Какой-нибудь порошок, анальгин, еще лучше тройчатку, — попросил, морщась.

Все остальное как в тумане. Редактор еще по инерции что-то говорил, оправдывался или обвинял, открывал и закрывал ящики. Сквозняк, кто-то оставил дверь открытой. Фатеев притиснул ладонь ко лбу. Возможно, это было обманчивым впечатлением, но тепло, идущее от руки, или сама рука удерживали боль, не давали ей двигаться.

Лекарство принесли. Воду Фатеев пил крупными глотками, стараясь смыть терпкую горечь. Несколько минут сидел неподвижно. Затем открыл глаза. Прямо перед ним на стуле стояла фотография Метельникова.

«Этого человека надо остерегаться». Фраза, сказанная только что… Надо сосредоточиться — кем и когда? Фатеев осторожно поворачивает голову. Рядом стоит Разумовская. По наклону головы можно догадаться, что она разглядывает фотографию.

— Нравится? — Она не ответила, повернула к нему лицо. — Как вы здесь очутились? — спросил Фатеев.

— Принесла вам лекарство.

— Спасибо. А где редактор?

— Побежал за шофером. Испугался: вдруг умрете? Простите, женщины иногда говорят глупости, простите. Репетируем новую пьесу, срываю злобу на каждом встречном.

— Это вы переставили фотографию?

Разумовская посмотрела на Фатеева в упор.

— Я.

— Хотим преподнести юбиляру, одобряете?

— Именно эту?

— Хотелось бы, а что?

— Ничего. Он здесь какой-то не такой.

Идея с фотографией возникла неожиданно. Кто-то сказал: хорошо бы сделать портрет юбиляра. И тогда Фатеев решил увеличить именно эту фотографию. Он боялся признаться себе, зачем это делает. Ему нужна была ясность. В конце концов почему нет? Их скрытность была несправедливой, обидной. Эта история с назначением главного экономиста… Он даже собирался предостеречь Метельникова, кое-какой опыт по этой части у Фатеева все-таки имелся. И вдруг внезапный отказ Разумовской. Кто из них так решил? Сама Разумовская или ей подсказал Метельников? Одно очевидно — шаг был достаточно продуманным.

Он по праву считал себя другом Метельникова. Все-таки столько лет. Одно в их отношениях было необычным: они дружили вопреки желаниям своих жен.

Лида — жена Метельникова и Фатеев кончали институт с разницей в два года. Фатеев был старше. Метельников никогда не вдавался в подробности, просто знал — учились в одном городе. Информация исчерпывающая и однозначная. Однако подробности были любопытными. Институты располагались рядом, традиционно дружили между собой. В непосредственной близости находились и общежития. Один институт был преимущественно женский, готовил учителей иностранного языка, другой — преимущественно мужской, там учились будущие машиностроители. На одном из совместных вечеров Сергей Фатеев и Лидия Толчина познакомились. У них случился пронзительный роман. После тяжелого объяснения с родителями Лидии Толчиной Фатеев перевелся на заочное отделение и уехал в Сибирь на одну из строек. Так и осталось непроясненным: был изгнан, отвергнут или испугался раннего отцовства и бежал… Впрочем, отцом ему стать не пришлось. Восемь лет спустя Антон Метельников, оказавшись в одной компании с Сергеем Фатеевым, представил своему другу Лидию Толчину: «Познакомьтесь, моя жена». И они познакомились. А чуть позже осторожно припомнили, что учились в одном городе.

Больше страницы воспоминаний не перелистывались. И только Метельников в минуты дурного настроения, рассказывая жене о неприятностях на работе, говорил беззлобно: «Все твой землячок портачит». Лидия Толчина в девичестве, а ныне Лидия Васильевна Метельникова вспыхивала раздраженным румянцем. «И чего ты за него держишься? У него порочное лицо, неужели не видишь?» Антон Витальевич спохватывался и, чувствуя вину перед Фатеевым за упорную нелюбовь к нему Лиды, принимался энергично защищать своего заместителя, говорил о его редкой хозяйственности, называл его прирожденным администратором.

Пожалуй, лишь тогдашняя жена самого Фатеева ближе других оказалась к постижению тайны. Однажды она впрямую сказала мужу: «Послушай, Сергей, а ведь между вами что-то было. Почему ты никогда не рассказывал мне об этом?» Споткнуться можно, важно не упасть. И упасть можно, важно подняться. Он мог возмутиться, мог прикинуться валенком — важно было отвоевать паузу, исключить подобные вопросы навсегда. «Ты так считаешь? — сказал он. — Тебе было видение? Внутренний голос или голос какого-то шарлатана, экстрасенса? В таком случае ты знаешь больше меня. Твои мистические увлечения до добра не доведут». И дальше в том же духе. Он выиграл паузу, заставил жену оправдываться, заглушил интерес.

— Вы эту фотографию видите первый раз?

Что-то изменилось в ней, возможно, слегка приподнялись плечи.

— Хотите, я попрошу сделать для вас еще один отпечаток?

— Зачем?

Он переборщил, оказался слишком прямолинейным. А что если сейчас взять и сказать ей про ту фотографию, которую она обронила?

— Этого человека надо остерегаться, — повторил Фатеев чужие слова.

Разумовская вздрогнула.

— Неужели я сказала это вслух?

— Ах, вот оно что! — А он недоумевал, откуда взялась фраза. Трус редактор ее произнести не мог. Она обернулась, улыбаясь, объяснила:

— Это была первая реакция. Теперь я всмотрелась и вижу, что была не права.

Послышались шаги на лестнице. Дверь приоткрылась, редактор проскользнул в образовавшуюся щель.

— Не помешал?

Разумовская отчужденно встала, кутаясь в шерстяной платок.

— Мы, знаете ли, встревожились. — Редактор сделал безвольный жест, призывая Разумовскую в союзники.

— Напрасно, — сказал Фатеев сухо. Он был уже в пальто. — Вот ваши таблетки, спасибо.

— Нет-нет, я здесь ни при чем, это Алла Юрьевна. Так что решаем с портретом?

Фатеев посмотрел на Разумовскую.

— Вот Алла Юрьевна считает, что хороший портрет.

— Сергей Петрович шутит, я здесь человек посторонний.

— Ладно. — Фатеев достал перчатки. — Давайте оба — тот и этот. Там решим, прямо на банкете.

Он пропустил Разумовскую вперед.

— Мне вверх, а вам вниз, — сказала она.

Фатеев усмехнулся:

— Ошибаетесь, нам по пути.

Ему хотелось обернуться, но он пересилил желание и стал неторопливо спускаться. Она окликнула его. Вот и хорошо, подумал Фатеев. Ее лицо оказалось прямо над ним, она чуть перекинулась через перила.

— Я вот что хотела сказать… Вы еще не знаете, видимо… — Она помолчала, справляясь с волнением. — Говорят, министр только что вызвал к себе Метельникова.

Он уронил перчатки. Перескакивал через ступени, и толчки отдавались в голове. Боли не было.

Человек поднимается вверх. Человек спускается вниз. Он становится все меньше, меньше, меньше. Его рост убавляют ступени.

Глава XVIII

Шмаков помог жене надеть шубу. Жена еще раз оглядела себя в зеркале. Шмаков стоял в стороне, он боялся увидеть себя рядом с женой. Все изменилось за каких-то пять-семь лет. Куда что подевалось? И в детстве, и в старости одно и то же: наступает пора, когда прожитый месяц равен году и делает твою внешность неузнаваемой. Он уже не слышит привычных слов: «Вы шутите, вам никогда не дашь ваших лет». Что-то сломалось, сработалось. Все утратило упругость: кожа, мышцы, кости — все. Может быть, он несчастлив в браке? Это был риторический вопрос. Он по инерции его задал, пожал плечами и по инерции ответил: может быть. Он молодился, но не становился моложе, это факт. Себя не обманешь, разговоры про скрытые ресурсы жизненных сил — чушь. Все в тебе. Живет и тратится с момента твоего рождения. А если не тратится, то отмирает за ненадобностью. Ничего не остается про запас.

Другая жизнь. Давно ли ему доставляло радость показаться с женой на людях? Он знал: ему завидуют, злословят. А, наплевать! Он был в форме. Все эти ужимки, ухмылочки, шуточки — пыль. Они всегда отдыхали вместе. Когда входил в воду, он знал: восхищаются не только его женой, но и им самим. Сильное, нерастраченное, пропорциональное тело. Он плыл, и пенящийся, бурлящий поток стелился за ним. Если и говорили, то с завистью: «Красив, везуч, вечен». Ах, если бы действительно так! Все возвращается на круги своя, все. Он знает, как сдал за последние годы. Ему никто не говорит об этом, но он же не слепой, видит. Похудел, пожелтел. Мрачный, выцветший старик, обидчивый и завистливый. Жена делает вид, что ничего не изменилось. Он тоже делает вид. Они по-прежнему проводят отпуск вместе. Правда, теперь у Шмакова появились новые привычки. Когда-то он любил в отпуске поспать, теперь поднимается немыслимо рано. Поваляться на пляже, погреться, поиграть в преферанс — все в прошлом. Он жалуется на солнце, отправляет ее на пляж одну. Маленькие хитрости: успеть позавтракать, пообедать до ее прихода. Раньше и теперь. Он помнит, сколько стараний употреблял, чтобы устроить столик на двоих. Теперь боится, что их увидят рядом. Ест, не поднимая глаз. Последний раз они отдыхали в Крыму. Молодой портье, увидев Шмакова, сказал без умысла: «Ваша дочь заказывала шесть бутылок боржоми. К сожалению, боржоми кончился». Рядом стояли знакомые. По тому, как они отвернулись, он понял: слышали…

Шмакову показалось, что он задохнулся.

«Набить бы ему морду», — подумал Шмаков. И взгляд его, холодно ненавидящий, заставил портье вздрогнуть. Шмаков вырвал из рук портье ключ и поспешно поднялся в номер.

У них была в запасе еще целая неделя прекрасного отдыха, однако Шмаков сослался на нездоровье, и они срочно уехали.

Жена сидела сзади. До Шмакова доносился запах ее духов. В машине Шмаков обдумывал речь, которую скажет на банкете.


Голутвин мерил давление. Сто семьдесят на сто тридцать.

— Тебе бы лучше полежать.

Он показал дочери глазами, где лекарство. И в самом деле, подумал Голутвин, лучше полежать. Банкет в семь. В запасе еще целый час. А вдруг он уснет? Жена не решится его будить. Голутвин выпил лекарство, поморщился.

— Маша, а может быть, не пойдем? — Голутвин достал бритвенный прибор.

Жена появилась в дверях. Она сняла платье с плечиков, приложила к себе.

— Страшно надевать, я прибавила полтора кило.

Голутвин стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.

— Папа, ты умный и сильный человек.

В семье переживали события последних дней. Голутвин вздохнул.

— Был сильным, был.

— Если тебе не хочется, не надо себя насиловать. В конце концов дядя Витальич поймет. — В доме Голутвина все без исключения Метельникова называли Витальичем. Даже дочь — дядя Витальич. Жена опустилась на стул, положила руки на колени. В ее позе была покорность.

— Поймет ли? Нет, не идти нельзя. И Витальич в этой истории не так безупречен. Оказывается, есть письмо.

— Какое письмо?

— Несколько директоров написали письмо Новому. Они считают мой уход из главка и вообще из ведомства неоправданным. Мне доподлинно известно, что идею письма подал Метельников.

— Ну вот видишь!

— Вижу, вижу, дорогая моя жена. Только само письмо Метельников не подписал. Новый, знаешь, как высказался на этот счет? «Голутвин напрасно раскачивает лодку, в которой ему уже не плыть». Тот разговор был для меня тяжелым испытанием, и все-таки я не очень верил: такие дела не решаются с наскоку. Уйду я, уйдет другой. С кем останется? Мы, может, и не молоды, но опытны и профессиональны. Письмо перечеркнуло всякую надежду. Это те самые объятия, у которых одно предназначение — задушить.

— Витальич хотел с тобой встретиться, ты же знаешь, собирался что-то объяснить.

— Возможно. Так сказать, постфактум.

— Значит, не едем?

— Хотелось бы, но нельзя. Новый расспрашивал о Метельникове. Не знаю, чего тут больше — искренности или коварства. Ради этого стоит ехать. Одеваемся.

В машине Голутвин обдумывал речь, которую скажет на банкете.

Старший вахтер в нелепой синей шляпе дернулся при виде Фатеева и карикатурно отдал честь.

— С праздничком вас, Сергей Петрович.

— С каким же праздничком, что за бред? — Фатеев не остановился.

— А как же. У комдива день рождения. Я полагаю, Антон Витальевич не меньше чем в генеральском чине. Получается, комдив.

Фатеев не заметил, как проскочил два лестничных марша. Лица встречных — смытая полоса неясных очертаний, свистящее безадресное «здасссти!». Предчувствие, черт побери, у него было предчувствие. Дотянул до последнего момента — и все-таки вызвал! «С повышеньицем вас, Антон Витальевич. Разрешите ручку облобызать. Ай да Новый! С секретом человек, с тайной». И еще всякой такой дурашливости полно на языке. И шаг, по ритму не шаг даже — припляс. Фатеев торопится, надо успеть переодеться. Со вчерашнего дня костюм висит в его кабинете. Нет даже времени похвалить себя за сообразительность.

В приемной пусто. Вместо Лидочки сидит Вероника из диспетчерской. С этой говорить бессмысленно — ничего не знает. Вероника отрывается от книги, смотрит на Фатеева, в глазах растерянность. На всякий случай Вероника говорит; «Его нет». Улыбка у нее извиняющаяся, мягкая.

— Понятно, — говорит Фатеев. — В таком случае помоги мне собрать цветы.

— Их так много, — говорит Вероника, — и здесь и в кабинете.

— Вот и хорошо. Треть оставим, а остальные заберем с собой.

Цветы заворачивали в целлофан, потом в бумагу. Как бы между прочим Фатеев спросил:

— Ему должны были звонить из министерства. Звонили?

Вероника виновато пожимает плечами. Она догадывается, что ее спрашивают о чем-то важном. Выглядеть в глазах Фатеева круглой дурой ей не хочется, решила соврать:

— Он сказал, что я могу напутать, и велел все телефоны переключить на него.

— Да-да, конечно.

Ей показалось обидным, что он так легко соглашается с ней, она подумала и сказала:

— Антон Витальевич долго разговаривал по правительственному телефону, затем уехал.

— Откуда ты знаешь?

— Здесь зажигается сигнал.

— Он был расстроен, взволнован? Ты ничего не заметила?

Вероника помнила строгое предупреждение Метельникова: будут спрашивать — никаких объяснений, просто уехал. Она и не собирается говорить, куда уехал. Ну а как он выглядел, разве это тайна?

— Очень взволнован, — сказала Вероника.

Все заднее сиденье машины завалили цветами. Фатеев решил проехать мимо министерства, посмотреть, там ли машина Метельникова.

— Это вам, Вероника.

— Как можно, это же не ваши цветы!

— Ну-ну, не преувеличивайте. И мои тоже. Примите букет огненных гвоздик от двух состарившихся мужчин, Антона Витальевича и меня.

Она стояла, стиснув воротник шубки на горле, уткнувшись в него. Ему показалось, что Вероника плачет. Ерунда какая.

Крутилась сырая метель. Снег падал на мостовую и тут же таял, добавлял грязи и слякоти. По радио объявили, что к ночи ожидается резкое похолодание, ветер северо-восточный. Фатеев закрыл глаза, Через час начнется банкет. Метельников уже будет в ином качестве. Так или иначе надо перестраиваться. Фатеев ехал в машине и обдумывал речь, которую скажет на банкете.


Теремов не собирался идти на юбилей, и мысли такой даже не возникало. С какой стати? Их взаимная нелюбовь с юбиляром общеизвестна. Голутвин пробовал мирить Метельникова и своего зама по кадрам — не получилось. Дружеских рукопожатий, располагающих слов и улыбок хватало ненадолго — до дверей голутвинского кабинета.

У Теремова нюх, он знает, когда надо, а когда не надо. Отношение к всевозможным юбилейным торжествам переменилось, и Теремов не упускал случая намекнуть на некий застарелый юбилейный зуд, полагая, что всякому достанет сообразительности понять, кому адресовано его возмущение насчет пристрастия к помпезности и неоправданным восхвалениям.

Когда же стало известно, что Метельников намерен устроить банкет, в поведении Теремова появилась иная краска, он потерял интерес к шумным высказываниям на сей счет, стал немногословен, словно бы в нем самом восторжествовало убеждение, что разрушительная сила его слов так велика, что их должно быть немного.

— Нас не поймут, — говорил Теремов своим негромким, вкрадчивым голосом. При этом он смотрел на собеседника непроницаемым, застывшим взглядом. Любое истолкование его слов устраивало Теремова. Он ничего не уточнял, полагая, что и без того все ясно.

Неожиданно Теремов сделал для себя открытие: в атмосфере повсеместной непроясненности, нагромождения самых невероятных слухов судьба дает ему шанс. Возможно, именно сейчас его конфликт с Голутвиным, если так можно выразиться, весьма кстати. И то, что сутью конфликта был Метельников — фигура восходящая, вернее, его юбилей, в некотором смысле даже вдохновляло Теремова. По крайней мере, рассуждал он, все это прольет свет на мои отношения с Голутвиным и если не разрушит, то поставит под сомнение легенду о несамостоятельности Теремова. Пускай те, кто привык считать меня карманным заместителем, прозреют, убедятся: Теремов способен на непослушание, на бунт. Еще и учесть надо: их несогласие выявилось до того, как смерть Дармотова стронула с места лавину и та непредсказуемо пошла вниз, сметая и переворачивая все на своем пути, разрушая старые связи, круша привычные авторитеты. Надо было срочно вырабатывать новую линию поведения. Какую именно, Теремов — да только ли Теремов, никто не знал.

Он стал реже являться к Голутвину с докладом. Ему хотелось, чтобы эта его дерзость не затерялась в общей суете, была замечена. Впрочем, всему желаемому осуществиться трудно. К тому же Голутвин заболел.

Теремов не знал, правильно ли поступает. Он никогда ничего не делал по собственной инициативе, он лишь прилежно следовал воле обстоятельств. Раньше это была воля Голутвина, а теперь, в его недолгое отсутствие, как механизм, запрограммированный действовать, Теремов подчинился звонкам, просьбам тех, кто видел в нем продолжение Голутвина. За эти несколько дней он совершил столько поступков за пределами третьего этажа, где он привычно властвовал, что их хватило бы на четыре служебных жизни, подобные той, которую он прожил.

Он выступил по радио, открыл выставку, участвовал в работе смешанной советско-итальянской комиссии, председательствовал на нескольких совещаниях. Причем два последних провел в кабинете Голутвина. В этом увидели плохо скрытый намек: свято место пусто не бывает.

Он тотчас узнал об этих слухах, но не испытал даже грустного удовлетворения, не было в нем и робости перед призрачно существующим, как он теперь понимал, Голутвиным.

Теремов слыл наблюдательным человеком и скоро заметил, что в дни, когда неопределенность стала своего рода величиной постоянной, в главке произошло явственное размежевание, поляризация симпатий.

В отсутствие Голутвина он, Тихий, оказался наиболее авторитетной и реальной фигурой. Он стал подписывать гораздо больше бумаг. Начальники трестов, управлений теперь являлись непременно к нему, требуя его участия в разрешении спорных вопросов. Первый злорадный восторг быстро сошел на нет. Человека, привыкшего быть в тени, действовать со второй, а лучше с третьей позиции, эта стихийная популярность не могла не насторожить. Всякое собственное действие оставляло в душе Теремова след досадливого недоумения. Не просматривались, не угадывались силы, всколыхнувшие эту популярность. Безответные вопросы плюсовались, душа жила ожиданием перемен, рассудок путался в догадках.

Голутвин на работе не появлялся, жаловался на нездоровье, в телефонных разговорах был бесстрастен, немногословен. Событиями, слухами не интересовался — только текущие вопросы. Так ведут себя люди, торопящиеся вернуть долги. Тихий нервничал, якобы отстраненность от Голутвина уже не представлялась ему сколь-нибудь заманчивой. Он устал просчитывать варианты. Жалел, что заблаговременно не позаботился о пенсии.

Он не решился бы назвать свое состояние прозрением. Разве он не понимал, что зависит от Голутвина, движется по жизни вместе с ним, разве не первым бросался исполнить любой голутвинский каприз? В их отношениях не было перекосов, все по справедливости: Тихий был верен и терпелив, он понимал, что верность его оплачена сравнительным достатком, и положением.

Что толку рассуждать о зависимости, тяготиться ею, если сам ты исключить эту зависимость не можешь? Единственно разумная линия поведения — не думать о своей зависимости, не изнурять собственное самолюбие. Пока есть заслон, ветра не чувствуешь. Но именно теперь его незащищенность, подвластность обстоятельствам проявились до такой степени откровенно, что в пору было позвать на помощь или впасть в панику.

Разум безмолвствовал, разум понимал бессмысленность крика: неоткуда ждать помощи, не от кого. Раньше, чуть что — к Голутвину, а теперь… Там, за пределами голутвинских полномочий, его и не знал никто. Он весь со своими мыслями, действиями умещался здесь, на третьем этаже. Сейчас вот храбрится, подписывает бумаги, как бы даже замещает Голутвина. Похоже на обезболивающее лекарство: лечить не лечит, а терпеть помогает. Он — меченый, он — человек Голутвина.

Что-то похожее на смешок сорвалось с губ, он вспомнил стихи. Грустные, остерегающие строки:

Не пора ли, не пора ли
Нам игрушки собирать?
Игры все переиграли,
Больше не во что играть.
Лицо дернулось в болезненной гримасе. Стихи показались злыми. «Не во что играть», — как эхо повторил Тихий, выдвинул ящик стола, достал пригласительный билет на метельниковский юбилей, положил перед собой.

Какое-то смутное чувство беспокоило его. Возможно, сам билет, его появление: он не был передан с курьером, не был оставлен в приемной. Метельников нагрянул без предупреждения и сам лично вручил этот билет Тихому. Независимый поклон и скупая реплика: «Буду рад».

Теремов не сомневался, что весь ритуал был тщательно отрепетирован и реплику надо понимать как раз наоборот, однако подчинился напористой чопорности, поднялся из-за стола и, как ему потом подумалось, участливо поблагодарил.

Позже он не раз мысленно возвращался к этой почти немой сцене и ругал себя за излишнюю суетливость. Однако, остыв, уже думал иначе: может, и хорошо повел себя — без высокомерия, даже как бы обрадовался, дескать, все наносное, придуманное, а на самом деле мы близки по духу. Хотя и подумал так, но тут же строго оборвал себя: «Пустое, Метельников никого не пощадит». Впрочем, он, Тихий, и сам не из добреньких. Каких-то три недели назад он посмеялся бы, скажи ему кто-либо, что все так переменится. Уже привыкли, в сознании уже выстроилась отчетливая, неколебимая модель: Голутвин двинется куда-то наверх и оттуда, с заманчивых, недоступных высот, будет опекать их собственную жизнь, и, если даже не потянет кого-либо наверх (такого рода опасения старались держать при себе, каждый призывал другого к здравости, однако относительно себя легко терял и социальные, и временные ориентиры), — если не потянет, что ж, пусть так, но все равно спокойнее. И вдруг мир привычный, выверенный опрокинулся. Тотчас все оголилось, оказалось таким непрочным, таким призрачным, хотя и существовало неисчислимое количество дней, месяцев, лет. Одно было непонятно: на чем же держалось это ощущение непоколебимости?

За день до юбилея Голутвин подтвердил свое нездоровье, попросил деловые бумаги доставить ему домой. Тихий не стал проявлять ненужной инициативы, о юбилее не расспрашивал, хотя вопрос был вполне правомерен: в отсутствие Голутвина кто-то ведь должен представлять главк? Тихий ни о чем не спросил. Спохватился сам Голутвин, позвонил уже за полночь:

— Побывайте у Метельникова на торжестве.

Ответное молчание Тихого его даже рассмешило, он закашлялся.

— В вашем положении я бы не упрямился, не строил из себя обиженного.

Этот намек на какое-то особое его положение — следовало полагать, положение весьма непрочное — обидел Теремова. Он, видимо, что-то недопонимал, чего-то не знал, иначе как объяснить слова Голутвина? Уж его-то собственное положение, не в пример теремовскому, аховое. Номинально он еще существует, а по сути его уже нет. Какие уж тут наставления, проповеди!..

Вслух Теремов ничего не высказал — не успел, Голутвин положил трубку.

«Некстати, все некстати, — бормотал Теремов, досадливо оглядывая книжный шкаф. Взгляд скользил, не за что было зацепиться. Осязаемо лишь чувство тревоги. — Хорошо бы затеряться в толпе, — думал он. — Никто ни о чем не спрашивает, все чего-то ждут, и ты сам поглощен ожиданием, и больше ничего. Единственное, что требуется от тебя, — все услышать, все увидеть. Хорошо бы».

Он понимал, что его размышления нелепы, все будет как раз наоборот: его непременно вытащат на голое место, и уже не отвертишься, придется участвовать в спектакле. Теремов машинально сдернул с полки томик стихов, наугад открыл:

…Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать;
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят.
И, будто спохватившись, отвечая на мучивший его вопрос, выкрикнул:

— Ну при чем здесь это?!


Васильчиков был приглашен на юбилей, поэтому репетицию назначили раньше почти на час. Читали новую пьесу. Затем началось обсуждение. Привычный ритуал: режиссера благодарили по обыкновению за отменный вкус, за жертвенность, говорили о счастье работать с человеком, который позволяет им (далее с очевидным нажимом перечислялись профессии: простому сварщику, рядовому инженеру, табельщице) постичь таинство актерского мастерства, испить из вечного родника великой культуры. Некий винегрет из здорового пафоса и откровенной демагогии. Лицо Васильчикова делалось сонно-задумчивым, и только вялый жест предназначался говорившему, Так делает популярный оратор, которому приходится гасить восторженные аплодисменты толпы. После процедуры обсуждения начиналось самое главное — распределение ролей.

Сегодня разладилось с самого начала. Во-первых, пьеса не понравилась: обилие крикливых монологов, убогий сюжет. Местом действия значился завод, а далее по отработанной, набившей оскомину схеме: плохое начальство, мятежный новатор. Был, правда, в пьесе один нервный момент: дочь заевшегося начальника влюбляется в бунтаря, но бунтарь не разглядел ее любви, заподозрил интригу, и дочь заевшегося начальника решилась на самоубийство. В этом месте на полях рукописи стояла ремарка: «Убрать!»

Тон обсуждению задал Овидий Ложкин, инженер из ОКБ. Он появился в театральном коллективе недавно, после того как в качестве представителя подшефного завода был приглашен на «Театральные встречи», которые показывались по телевидению. И там то ли в пику выступавшим актерам, а может быть, по причине излишнего волнения Ложкину сунули в руки гитару и попросили спеть. Сейчас уже и не угадаешь, кто подсуропил. И Ложкин спел. Спел хорошо, лучше, чем выступавшие до него актеры. Там же, на встрече, Васильчиков пригласил Ложкина в народный театр. При этом он назидательно заметил: «Театр тяготеет к синтезу, поющий драматический актер — это современно». Васильчиков мечтал поставить в народном театре нечто музыкальное, раскованное, искрометное.

Ложкин на сцене спел всего один раз, зато внес здоровую смуту в репетиции и предрепетиционные обсуждения. Он конфликтовал лично с Васильчиковым. Он считал, что Васильчиков преднамеренно дает ему роли, не отвечающие его бунтующей натуре.

— Я против, — сказал Ложкин. — Это профессиональный театр погряз, они оторвались от жизни. А мы? Мы и есть та самая жизнь. Мы каждый день в производственной теме, продыху нет. Приходишь сюда, а здесь то же самое. Лично я за гражданина Шиллера.

Разумовская слушала этот галдеж, посмеивалась над Васильчиковым и жалела его. Ей нравился Ложкин, и она ругала Ложкина. А по сути, ей было страшно жаль уходить отсюда, где все знакомо, привычно и даже в ссорах какая-то родственная, своя жизнь. Она уже написала заявление, осталась самая малость — положить его на стол начальству. Дверь приоткрылась, и резкий бабий голос крикнул:

— Разумовская, на выход!

Алла Юрьевна не знала, как поступить, оглянулась наВасильчикова. Тот разглядывал свои руки, делая вид, что его не интересует, уйдет Разумовская или останется.

На лестнице она опасливо заглянула через перила.

Снизу ее окликнули. Она не сразу узнала голос. Дед стоял у входа и недоуменно разводил руками.

— Сударыня, как вас понимать? — Поливадов постучал по циферблату часов. — Остается сорок минут.

Она давно не видела Деда. Его улыбка, и это обращение, и то, как он запрокидывал голову, словно всем предлагал возвыситься до его слов… «Сударыня!» Она сбежала ему навстречу, смешавшись и смутившись. Возможно, она бы обняла его, но он успел перехватить ее руки и поцеловал сначала одну, затем другую.

— Я рада, — сказала она, — я очень рада.

И Дед, обрадованный ее радостью, отвернулся. Через минуту голос его был снова строг и величествен.

— Друг мой, — сказал он, — нам пора.

И тут она поняла, о чем он.

— Нет-нет! — Она чувствовала, что лицо ее начинает гореть. — Я не могу, не хочу. Я боюсь. Да и зачем ему это? Спасибо вам. Вы мой ангел-хранитель, мой друг. Но, поверьте мне, это не нужно. Вы знаете, он уходит от нас.

— Вот как? Не знал… Тем более… — Старик не договорил, потребовалась пауза. И кашель, в котором он хотел спрятаться, оказался надрывным, тело содрогалось, Дед тужился и закрывал рот платком. — Тем более… — Он тяжело дышал, вытирал слезы, выступившие от кашля. — Это его день. Давайте поможем ему прожить этот день в хорошем настроении. Антон Витальевич заметит ваше отсутствие и спросит меня. Что я скажу?

— Он ничего не заметит. Метельников пригласил всех, с кем начинал. Это будет вечер воспоминаний.

— А куда его прочат?

— На место Голутвина, по крайней мере так говорят в объединении. При Прежнем он мог рассчитывать на пост заместителя: Голутвин — первый заместитель, а Метельников — один из замов. А теперь ему вроде дают главк. Новый должен к нему присмотреться… Не знаю, слишком долго говорят о его выдвижении, кем только он за этот год уже не был. Если человека никуда не выдвигают, это тоже репутация.

— Вы столько раз говорили о своей любви ко мне, — сказал старик, — можете вы хоть чем-то ради меня пожертвовать? Мне одному идти туда в тягость, Алла Юрьевна. Я уже не у дел. Помогите мне, я вас очень прошу.

Она смутилась.

— Вы почтенный гость, старейшина. А я кто?

— Вы прекрасный экономист, прима нашего народного театра, моя ученица, наконец. Не скромничайте.

— Спасибо. — Она склонила голову.

— Так вы не отказываетесь мне помочь?

— Вам, — Алла Юрьевна с нежностью смотрела на Деда, — вам я отказать не могу. Только придется примириться с тем, что мы опоздаем.

По дороге Поливадов спросил: надо ли ему выступать, как она считает?

— Обязательно, — откликнулась она. — Кому же выступать, если не вам!

Дед благодарно вздохнул и стал пересказывать Разумовской речь, которую намерен произнести на банкете.


Метельников успел посмотреть на часы. Было шестнадцать тридцать. От волнения у него сел голос. Звонили из приемной Нового.

— Минуточку, — сказал помощник.

Сейчас Метельникова больше всего раздражали настенные часы. Никогда он не ощущал так осязаемо протяженность времени, его отчетливую делимость на секунды, минуты. Часы были электрическими, минутная стрелка стояла неподвижно, затем раздавался щелчок, стрелка вздрагивала и прыгала на одно деление вперед. Так набирает силу капля: в какой-то миг сила сцепления не выдерживает, и капля срывается вниз. Он заметил, что его настроение подвластно этим механическим звукам: напряжение нарастает к моменту очередного щелчка.

Все, что касается нас лично, допустимо назвать законом неустойчивых гипотез, перепадами в режиме самооценок. Это как в артиллерии: у всякой огневой точки в непосредственной близости к ней обязательно возникает мертвая зона, она не простреливается.

На оставшиеся часы нужно найти занятие, которое, оказавшись прерванным в любой момент, не будет тяготить своей невыполненностью. Официальное юбилейное торжество позади, теперь его оставили в покое, считают, что генеральному необходима передышка. Для него непосильно уединение на три часа, оно как самозаточение. Не хочется думать о невоплотившемся. Объективные причины — это то, что закономерно для всех, все остальное — субъективно. У него было время разобраться в тонкостях. Пятнадцать лет он генеральный директор. Годы не прошли зря, знания переросли в убеждение: власть — категория субъективная. Это факт. Оставшиеся до банкета сто пятьдесят полноценных минут оказались самыми изнуряющими.

Чему положено случиться, случилось. Лишь эти два с половиной часа ничем не заняты, не заполнены, не способны ничего вместить, они просто время, которое надо перетерпеть, прожить. Надежды живут по максимуму. Трезвое сознание осторожно по сути, оно просчитывает возможности по минимуму. Жизнь — всегда оптимальный режим, всегда среднее арифметическое между надеждами и напуганным сознанием, ее несправедливость лишь кажущаяся. Просто мы что-то недопоняли. Где он это вычитал? А впрочем, нет. Мы разучились думать. Любая глубокая мысль нам кажется вычитанной. Его хороший друг академик Малютов высказался на этот счет: «Эпоха цитат, мысленного плагиата». Сегодня Малютов будет на банкете, можно уточнить, что он имел в виду. Академики экстравагантны, у них стиль такой. Вечная рента, отсюда и независимость суждений. Он как-то сказал Малютову: «Твоя смелость не от природы, не от бытия, а от быта». Академик не возразил, а ведь он азартный спорщик. «Ты сегодня зол, — сказал Малютов. — Давай сыграем в шахматы».

Лучшего занятия, чем изучение телеграмм поставщиков, в моем положении быть не может. Папка на краю стола, опухшая к концу дня, переместилась в центр. Ну-с, что тут у нас?

«Из-за недопоставки съемных петель Галицким инструментальным заводом выполнение вашего заказа в установленные сроки срывается». Вот вам и договорная дисциплина! А начнешь прижимать, заверещат: «Предупреждали, телеграфировали! Что мы можем, маленький завод областного подчинения? Вот если бы вы…» Как просто: для них предупредить, прокричать караул — уже дело. Философия букашек. Они хотят, чтобы мы занимались поставщиками наших поставщиков. Ведь говорил им: перетасовали поставщиков — это добром не кончится. И слушать не стали. «Ты мыслишь узко. Надо осваивать новые виды продукции. Мы тоже считать умеем: каждому свое, уважаемый. Эти уже переросли твой заказ, а для тех он завтрашний день. Пусть поднатужатся, мобилизуются. Да и ты заинтересован — поможешь». Голутвина тоже не послушали, еще и обвинили в ведомственном шовинизме. Слова-то какие! Слава богу, хоть с электроматериалами порядок. Надежды живут по максимуму. Жизнь оптимальна, это он знал, но помимо своей воли отдавал предпочтение надеждам.

— Антон Витальевич! — Уже успевший привыкнуть к тишине, он с удивлением увидел загоревшуюся лампочку на панели селектора. — Из приемной Тумакова звонят, разыскивают вас.

Тумакова? Это был мысленный вопрос. Фамилия Нового еще только вживалась в сознание. Реакция была замедленной, кровь отхлынула от лица. Он не мог увидеть, он почувствовал, что побледнел. Аппарат прямой связи справа. Заметил, что дрожит рука, сжал и разжал пальцы. Сухость во рту и сухость на губах. Снял трубку. В последний момент спохватился: он вряд ли узнает голос Нового. Ему ответили: «Аппарат товарища Тумакова». Значит, самого Тумакова нет. Он почувствовал внезапную усталость.

— Я вас слушаю!

Пересилил себя, заговорил:

— Это Метельников, мне передали…

— Да-да. Я вам только что звонил. — Он узнал голос помощника. Как же его зовут? — Константин Петрович просил вас подъехать.

— Когда? — Он поискал глазами бумагу, на которой можно записать.

— Прямо сейчас.

Он вспомнил. Помощника зовут Эдуард Евгеньевич. Как сказал бы Малютов, эпоха всесильных помощников. Если бы на том конце провода был кто-то из заместителей, Метельников не стал бы церемониться, это невозможно, сказал бы он. С заместителями Метельников был знаком много лет. Правда, при Новом и у замов амбиции прибавилось. У Прежнего тоже был помощник. Матерый, хитрый, но свойский мужик. До пенсии дорабатывал. Разговаривай он сейчас с ним, посоветовались бы, обсудили: зачем вызывает, какие взять материалы? Существовала отлаженная система отношений. Теперь все заново. Кто он, этот новый помощник? Что за человек? Из резвых службистов с карьерной начинкой? Из тех, что душу с приходом на место службы перекладывают в сейф и держат отдельно? Как с ним разговаривать?

— Есть определенные сложности… — Метельников откашлялся. Он думал, стоит ли сказать про банкет. Помощник мог не знать. Но помощник знал и воспользовался заминкой в разговоре.

— Понимаю и сочувствую, — сказал помощник. — Поздравляю вас с юбилеем. И тем не менее обязан повторить настоятельную просьбу Константина Петровича быть у него в семнадцать десять. Если у вас какие-либо трудности с транспортом, я пошлю за вами машину.

Этот службист, судя по голосу, непробиваем. Хотелось назвать помощника мальчиком и видеть в нем мальчика. Метельников был зол, он чуть было не сказал: «Какая разница, приму я главк сегодня или завтра утром?» Невелика радость, чтоб преподносить ее как подарок юбиляру. Они считают, что облагодетельствовали меня. А я возьму и откажусь. Зачем мне нужен этот главк? Словно желая испробовать твердость железного мальчика, Метельников спросил:

— Константин Петрович у себя?

Помощник имел четкие инструкции, он мог ответить коротким «нет», исключающим всякие объяснения. Но годится ли такое «нет» в разговоре с Метельниковым? «Он прощупывает меня, — подумал помощник. — Он хочет подловить меня, сыграть на моей неопытности — я не решусь соврать». Он намерен продемонстрировать мне свою независимость. Телефонный аппарат под рукой. Несколько поворотов диска и категорическое «нет» превратится в дым. Если бы только… Хотя и того достаточно. А неприятности, а разладившиеся навсегда отношения. Сегодня Метельников — генеральный директор, а завтра…

— У себя, — ответил помощник.

— В таком случае…

Помощник опять не дал договорить Метельникову.

— У Константина Петровича делегация. За вами прислать машину?

— Не надо, — отрезал Метельников. Наверняка врет, никакой делегации у Нового нет.

До назначенного времени оставалось двадцать минут. Он дотянулся до аппарата прямой связи. Так и сидел в неудобном положении, не снимая с аппарата руки. Чего он ждал, о чем думал? Ну, позвонит, всех утешений — обманул его помощник или не обманул. Ехать все равно придется. И все-таки, чтобы неповадно было, набрал нужный номер. Зуммер вызова повторился несколько раз. Похоже, не соврал. Метельников не успел обрадоваться этой мысли.

— Аппарат товарища Тумакова.

Метельников узнал голос помощника, положил трубку. До назначенного времени оставалось восемнадцать минут. Он еще успел позвонить жене, предупредил ее, сказал, что пришлет за ней машину, что вынужден задержаться и приедет прямо на банкет. Она спросила: «Что нибудь случилось?» Он успокоил ее: «Текущие дела».

Сейчас он сидел в машине и недоумевал: откуда вдруг неприятный прилив беспокойства? Последнее время он жил ожиданием этого вызова и теперь, когда факт разговора можно считать почти состоявшимся (его ждут!), достаточно отчетливо представлял его суть и старался ответить, как ему казалось, на самый главный вопрос: является ли назначение на главк повышением? Формально, в ранговом перечне, начальник главка — его непосредственное начальство. А по сути большинство принципиальных вопросов Метельников решал, лишь советуясь с главком, но никогда или почти никогда не зависел от их окончательного да или нет. Тому были свои объяснения. Главк возглавлял Голутвин, и Метельникову прощалась чрезмерная самостоятельность. Павел Андреевич позволял ему не соглашаться с собой, он полагал, что такая несговорчивость имеет свою неоценимую пользу. Он охотно поддерживал мнение о Метельникове как о человеке талантливом, но трудном, если не сказать, строптивом. Метельников таких подробностей не знал, точнее сказать, не вдавался в суть своих отношений с главком. Догадывался, что в ведомстве его чтут, однако предпочитают, чтобы он ходил по соседним коридорам.

Метельников думал о том, что ему надлежит сменить на посту Голутвина, которого он любил. Он долго не мог разобраться, откуда это чувство. Голутвин — его начальник, человек властный. Таких положено бояться, уважать. Н-да… Но любить? Для этого надо иметь какую-то особую душу, амортизирующую жесткие и резкие проявления голутвинского характера. Потом, спустя годы, он понял, что любовь к Голутвину не в полном смысле его, Метельникова, собственное чувство, а отражение, эхо любви и привязанности Голутвина к нему. Почему он об этом думает именно сейчас? Раньше была надежда, что, окажись в этом здании, он всегда может рассчитывать на Голутвина. Но теперь, когда звенья цепи переместились на два деления назад, когда цепь просто продернулась на заклинившейся шестеренке, ему суждено почувствовать леденящую суть власти. Тогда бы, в прошлом, их разделял лишь один этаж, но теперь иной расклад. Дармотова нет, не исключено, что уже сегодня, после разговора с Новым, через запятую он сможет продолжить фразу: Голутвина тоже нет. И он, Метельников, обречен на единоборство. На том бы и кончиться бедам, да разве так бывает?

Новый должен приглядеться к нему, он это понимает. Да и ему самому, если придется делать следующий должностной шаг, надо почувствовать главк, понять, пропустить через собственные руки эту министерскую кухню. Метельников снова остерегает себя: хорошо, если так. А разве не может быть иначе? Голутвин ждал десять лет. Не дождался. А что если ученику готовится судьба учителя? Он не хочет этому верить, хотя обязан сказать себе: все может быть. У него есть кое-какие соображения по кадрам. Четырех директоров надо заменить немедленно. Голутвин ждал повышения, тянул с реорганизацией, надеялся, что авгиевы конюшни будет чистить кто-то другой. Касательно конюшен он оказался прав. И еще: в заместители Метельников предложит человека, близкого ему по мироощущению. У него есть кандидатура — Левашов. Тот может отказаться, наверняка откажется, но это ничего не меняет. Он назовет его фамилию. Для начала хватит.

— Приехали, — сказал водитель. Метельников открыл дверь машины, запрокинул голову. У него есть еще несколько минут. Метельников разглядывал здание ведомства, начиная с верхних этажей.

Глава XIX

Первые гости появились без двадцати семь. Раскованно шутили: «Кворум есть, можно начинать». Отсутствие юбиляра подавалось как домашняя заготовка, сюрприз. Фатеев на всякий случай принял успокоительное, заел лекарство лимоном.

Лидия Васильевна, жена Метельникова, в роскошном розоватом платье, скроенном на манер древних одеяний, была похожа на жену римского сенатора. До какого-то момента она не придавала особого значения отсутствию мужа, полагая, что причины известны всем и ей остается лишь шутливо обыгрывать свое вынужденное одиночество. Она не без успеха делала это. Была хороша собой, оживлена, и смех ее, легкий, непринужденный, создавал ощущение устойчивого благополучия. Впрочем, довольно скоро шутки по поводу отсутствия юбиляра потеряли свежесть да и ответные улыбки выглядели натянутыми и нервными.

Когда часы показали без десяти семь, Фатеев понял, что никто из присутствующих подлинной причины задержки Метельникова не знает. И, хотя гул оживления оставался ровным и то в одном, то в другом конце зала слышался смех, настроение присутствующих менялось. Уже никто не скрывал недоумения по поводу столь странного поведения юбиляра. Положение становилось отчаянным, назревал скандал.

Среди приглашенных Фатеев заметил Шмакова и направился к нему. Шмаков стоял в окружении директоров, то и дело оглядывался, пытаясь увидеть лицо, причастное к организации банкета. Кто-нибудь наконец объяснит ему, что происходит? Где юбиляр и почему его, Шмакова, никто не встречает? Фатеев взял Шмакова под руку, изобразил на лице беззаботную отрешенность, улыбнулся, произнес ничего не значащую фразу «Скоро начинаем» и тут же вполголоса, адресуясь к ушам высокого начальства, сообщил весть волнительную и обязывающую: «Метельников у Нового». Этого было довольно, и уже Шмаков подталкивал Фатеева перед собой, требуя отвести к телефону, откуда он, Шмаков, сможет позвонить.

Меньше всего Шмакова сейчас интересовал юбиляр. Без ответа оставался главный вопрос: почему он, первый заместитель, ничего не знает об этом вызове? Что могло произойти за три часа? Сначала он позвонил своему секретарю, позвонил машинально, зная наверное, что там никто не ответит. Шмаков был мнительным человеком, он разволновался настолько, что диск дважды срывался и приходилось набирать номер приемной повторно. Ответил помощник. В последний момент Шмаков подумал, что мог бы все узнать у помощника, но было уже поздно, да и волнение оказалось слишком сильным, и слова вырвались сами по себе:

— Это Шмаков, соедините меня с Константином Петровичем. Может быть, я уже не первый зам? — Он, видимо, произнес это вслух, увидел округлившиеся глаза Фатеева, хотя и запоздало, но все-таки рассмеялся.

Новый не сразу взял трубку. Мозг Шмакова судорожно просчитывал варианты. Надо обосновать необходимость внезапного телефонного звонка из столь неподходящего места. Это был даже не кабинет, какая-то комнатенка, закуток (сюда его привел Фатеев), не защищенный ни от каких шумов, запахов. Где-то играла музыка, ругались повара, готовилась к выступлению эстрадная певица. Шмаков прикрывал ладонью трубку, всякий раз требовал закрыть дверь, когда кто-то заглядывал или когда дверь открывалась сама по себе. Шмаков вспотел, он уже не выпускал из рук платка, которым вытирал обильную испарину — сначала лоб, затем шею. Какой же он идиот, что согласился звонить отсюда, не захотел подняться этажом выше! Все торопимся, скорее, скорее. А ради чего, зачем? Душно-то как, господи! В какой уже раз распахнулась дверь за спиной, и гам, шум хлынули в комнату беспрепятственно. Шмаков обернулся, готовый заорать: «Да закройте же дверь наконец!!!» Не успел.

— Я слушаю, — ответил Новый. И, как в тумане, эхом донеслось до сознания, Шмаков не разобрал, кто сказал эти слова, но они были сказаны с тихим облегчением: «Ну слава богу, Метельников приехал…» И запоздалое сожаление: поторопился, не надо было звонить.

— Константин Петрович, Шмаков беспокоит. Есть одно обстоятельство, хотелось бы согласовать… — Шмаков глотнул воздух. Рука с уже повлажневшим платком совершила обычный путь: лоб, затем шея. Пот выступил над верхней губой, Шмакову мерещилось, что слова, которые он только что произнес, застряли где-то посередине, повисли в этом странном безмолвии, насыщенном шорохами, потрескиванием. — Алло! — отрывисто выкрикнул Шмаков, и голос Нового, как показалось Шмакову, спокойный, насмешливый, тотчас ответил:

— Я вас прекрасно слышу, говорите.

И Шмаков стал пересказывать разговор, который сегодня состоялся у него в Совмине. Их вызывают уже второй раз — разногласия с Министерством электротехнической промышленности. Через три дня корректировка планов на новую пятилетку у зампреда, надо заручиться поддержкой. Шмаков и его коллеги никак не могли привыкнуть к необычайной манере Нового выслушивать не перебивая. Не всякого хватало на монолог. Молчание можно истолковать как угодно: несогласие, предостережение, некая вынужденность — не хочешь, а слушать обязан… Меж собой они эту черту обсуждали постоянно, домысливали всякое: не доверяет, осторожничает, приглядывается. Новый скуп на слова, чуть больше, чем просто да или нет. Это было так несхоже с поведением предшественника, что настороженные, непроясненные отношения в аппарате ведомства обещали быть долгими.

— Я не возражаю, — сказал Новый.

Так вот распрощаться, не спросив больше ни о чем, не узнать главного, ради чего звонил? Это было нелепо и ставило Шмакова в смешное положение перед тем же Метельниковым. Но спросить напрямик он не мог — не те отношения. Шмакова уже звали, торопили. «Начинаем, начинаем», — шептал Фатеев из-за дверей. Шмаков тяжело повертел шеей, желая ослабить душивший его галстук, расстегнул ворот рубахи и спросил-таки, спросил:

— Тут переполох. Метельникова нет. Говорят, он у вас?

— Был, — ответил Новый. — Уже уехал.

Новый не счел нужным объяснять причину срочного вызова. Шмаков почувствовал себя уязвленным и страшно одиноким среди этого нарастающего веселья. Ему дали понять, что есть круг вопросов, которые Новый не намерен с кем-либо обсуждать. Шмакову был неприятен собственный голос, который никак не мог зазвучать в свою силу. И хрипловатость кажется странной, и тон заискивающий. Эх, Шмаков, Шмаков! Дрейфить-то чего? Персональный пенсион тебе обеспечен. По должности положено, — значит, твое. Взбодрись! Возмутись, черт возьми! Ладно, на возмущение тебе не потянуть, дай понять: обижен, не заслужил. Ну, придумай что-нибудь. Скорее, скорее. Спроси, надо ли поздравлять Метельникова от имени министра? Надо ли врать, что только крайние обстоятельства помешали Новому быть здесь? Ты вправе знать, о чем они говорили полтора часа. Кому перемывали кости? Тебе, Шмакову, а может, Голутвину? И в каком созвездии нынче числить звезду по имени Метельников? Какова конъюнктура? Напомни ему, кто у него первый зам.

Ничего не спросил Шмаков, темперамента хватило лишь на то, чтобы пробормотать извинение за беспокойство. Бог тебе судья, иди к банкетному столу. По крайней мере там ты еще нужен. Еще не все потеряно, расспроси Метельникова. Погоны не позволяют? Ишь как ты разволновался, покраснел. А ты сделай вид, ты же умеешь делать вид. Работа у тебя такая — делать вид. И никаких проблем, надо только соответствовать. Вот иди и соответствуй, ждут. Тут все примут за чистую монету. Ты по-прежнему всесильный Шмаков, первый заместитель Нового.

Шмаков обернулся, в дверях его терпеливо ждал Фатеев.

— Идем. — Шмаков кивнул, а про себя подумал: «Тоже ничего не знает! По глазам вижу — пусто».


Когда появился Теремов, в банкетном зале уже рассаживались. Многолюдье предполагало некоторую неразбериху, каждый искал глазами своих и устраивался поблизости. Однако народ собрался разношерстный, больше было чужих. Теремова несколько смутило такое количество незнакомых лиц. Он расположился в конце стола, однако его тотчас окликнули. Теремов обернулся на голос знакомого директора и в первый момент даже не поверил глазам: за соседним столом сидел Голутвин.

И без того скверное настроение Тихого еще более омрачилось. Он было подумал: надо немедленно уйти, но теперь, когда шум стих и там, за главным столом, поднялся Шмаков, сделать это, не обратив на себя внимания, было попросту невозможно. «Идиотская ситуация», — пробормотал Теремов.

Продумать речь, представить и пережить отношение к своим словам, в которых нет ни грана искренности, — пусть в мыслях, но пройти через это унижение, пересилить себя во имя какой-то призрачной, как он понимал сейчас, порядочности… И в результате Голутвин скажет теперь все, что положено, а он — при Голутвине как бы за компанию. Наверняка подумают: «А Теремов-то холуй. Они и здоровались всегда сквозь зубы, а как повышением запахло, прибежал засвидетельствовать, ручку облобызать». Он бы и сам так подумал. Из других главков либо вообще никого, либо по одному человеку. А ему, Тихому, значит, больше всех нужно? Ему, который осуждал эту затею с самого начала!

А может, во всем случившемся есть какой-то умысел?

Вспомнилось: вчера в министерском коридоре столкнулись со Шмаковым, встреча была неожиданной, Теремов смутился и даже встревожился немного. Шмаков слыл крикуном и мог сказать всякое прямо в коридоре. Теремов хотел поздороваться и прошмыгнуть мимо, но Шмаков его остановил, поинтересовался самочувствием Голутвина, спросил, как обстоят дела с планом по товарам народного потребления. Теремов против своей воли заговорил о морозильных шкафах, выпуск которых наладил Метельников. Шмаков спросил о цене. Теремов цены не знал, ответил наугад. Шмаков покачал головой и сказал: «Дорого». «Идиотское положение», — ужаснулся Теремов и стал невнятно объяснять, что цена приблизительная, что на самом деле она, конечно же, ниже. Шмаков слушал рассеянно, было ясно: эта тема его больше не интересует. Неожиданно Шмаков поинтересовался, идет ли Теремов на юбилей Метельникова. Теремов сказал, что на юбилей скорее всего пойдет Голутвин. Шмаков остался безучастным к ответу, рассеянно кивнул и, похоже, тут же забыв о Теремове, не попрощавшись, пошел дальше.

Только что в суете Шмаков заметил Теремова, их взгляды встретились, и, как показалось Теремову, Шмаков ему подмигнул. Теремову хотелось под любым предлогом сбежать отсюда, однако теперь сделать это было непросто, пришлось бы пробиваться сквозь поток идущих навстречу, начнутся расспросы: «Куда?», «Почему?», «Зачем?»

Не решился. Еще и любопытство проснулось… Почувствовал, интуиция подсказала: какой-то не такой банкет, все чего-то ждут. События вчерашнего дня опять напомнили о себе. Еще не отдышавшись от нелепых расспросов Шмакова, Тихий против обыкновения сел в лифт и там лицом к лицу оказался с помощником Нового. Они поздоровались. В лифте больше никого не было.

— Как жизнь? — спросил помощник.

Теремов пожал плечами.

— Говорят, у вас юбилей?

Теремов смутился, ему не поправилась усмешка помощника. «Это у них стиль такой, — подумал Теремов, — непроницаемый. Может, и не знает ничего, а подает себя так, будто он один владеет тайнами века».

— Не у нас, — уточнил Теремов. — У Метельникова.

Двери лифта разомкнулись, помощник растворился в пространстве необъятного холла. Он еще что-то успел сказать, Теремов точно не расслышал, но он был почти уверен, помощник сказал: «Нет ничего заманчивее, чем предчувствие тайны».

Теперь хочешь не хочешь приходится сидеть и поглядывать через стол на Голутвина. Должен же он, Тихий, понять, зачем, ради чего все это?

Голутвин угадал настроение Теремова и ответил ему долгим усталым взглядом, словно пожаловаться хотел — на нездоровье, на мелочность и незначительность его, теремовских, обид. Что они в сравнении с его, голутвинской, болью, его страданиями — мелочные амбиции, каприз. Для того чтобы не прийти, существовала тысяча причин — уважительных, сверхуважительных, просто причин. А вот сбежать тотчас, как появился, еще к тому же и за стол сел — здесь всякая причина не годится, должен быть повод крайний. Иначе сиди, жди первой усталости, и уж тогда на английский манер… Да и то спохватишься: что скажут в спину? «А Теремов-то ушел. Демонстративно, без стеснения. Как сделал первый шаг, так и стало ясно. Те, остальные, покурить решили, а этот… Еще и в дверях задержался, чтобы увидели, запомнили». При любом раскладе — проигрыш. Теремов вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и, скрыв руки за приспущенной скатертью, не разворачивая его, неслышно разорвал.

Даже уничтоженная, переставшая существовать речь не давала ему покоя, он не знал, как избавиться от мусора.


Быстро менялось настроение зала. Нервное возбуждение — недоумевали все и не стеснялись недоумевать — сменилось неким ощущением одураченности, обиженности, что-то вроде сожаления сквозило в шутках, остротах, репликах. Метельников появился, и уже все знали, что его задержало. Уже известны подробности: проговорили полтора часа. Возникла заминка: кому возглавить торжество? Не пять человек за столом, их организовать надо, вдохновить. Не то чтобы не подумали об этом заранее, дело в другом — обстоятельства разладились. А теперь отчаянное положение: просить неловко, требовать нельзя. Еще месяц назад было решено — Голутвин. Кто знал, что месяц способен вместить столько перемен?

А сейчас — руками в пору развести. Директора заводов отказались наотрез: «Полный зал начальства! Ведущий — человек приговоренный. Не запнись, не ошибись… Нет, нет, нет!» Надо такого, чтоб ранг за версту чувствовал. Кто за кем, да всех по имени и отчеству… Шмакова попросим. Куда он денется? Все хором и попросим:

— Три, четыре: Шма-ко-ва! Шма-ко-ва!

Шмаков хотел было рассердиться: что за мальчишество? Но подошли директора, человек семь, сказали, что он, Шмаков, старший и по званию и по стажу, и вообще он их надежда, их оплот там, наверху. Новый и есть Новый. А он, Шмаков, свой. На лесть не скупились, убаюкали лестью. И Шмаков согласился.

Поискал глазами Голутвина — как же так? Однако новая мысль удержала Шмакова: в самом деле, если Метельников получает главк, то… Цепь рассуждений оборвалась. Шмакова усадили на место председателя, он взял в руки микрофон и произнес выжидающе и торжественно:

— Товарищи! Друзья и коллеги, собратья по труду и мысли. Единоверцы и единодействующие…

В зале зашикали. Гул, словно срезанный, упал на столы — так пламя костра, лишившись воздуха, оседает на поленья. Уже нет гула, только перезвон, перестук ножей, вилок, шорох платьев, накрахмаленных салфеток. Надо устроиться поудобнее и надолго.

Юбиляр сидел, опустив голову. Жена юбиляра тревожно улыбалась. Фатеев проверял, на месте ли официанты. А в воздухе, над столами, повинуясь общему дыханию, качалась и плыла речь Шмакова.

— Что остается после нас?

Был ли это экспромт и фраза родилась лишь сейчас и с ходу легла в строку, кто знает. В ней было достаточно смысла. Она оказалась емкой, и лица всех сидящих за столом, как на трубный звук, обернулись на эту фразу. Шмакову надо было бы пригасить воспоминательный рефрен, но он уже был во власти роли.

Он сама страсть, говорил Шмаков, ибо бесстрастный не способен к творчеству. Он созидал ответственность в себе — он все начинал от себя и через себя. Не властвуя над идеей по праву ее творца, а подчиняясь идее, становясь рядовым, принимая ее законы для себя как неукоснительные. Каждый из вас согласится: его радость всегда была заразительной, а гнев непритворным. Безликие, бездеятельные, льстивые и лживые не любили его. Злословили охотно, предсказывая позор, отречение и всякую иную напасть. Он из категории людей неудобных, неуживчивых и несгибаемых. В кабинетах ведомства, с трибуны и просто в разговорах его объединение редко называют по профилю, а привычно и однозначно: объединение Метельникова. Не краткости ради и не из лести, конечно же, признавая его власть как единственную и правую. Скорее по справедливости обозначая его именем доминанту нашей жизни, нашей работы. Есть стиль Метельникова, есть принципы Метельникова, есть система Метельникова. Это неоспоримый факт. Мог ли он стать таким сам по себе? (И опять Шмаков высматривает Голутвина. О Голутвине — особый тост, но и сейчас надо сказать тоже. Жаль старика. Экий ты, Шмаков, смышленый и хитрый… Только не иди в раздумьях своих дальше, остановись на Голутвине.)

— …За нашего юбиляра. Ура!!!

И теснота не помешала, поднялись в едином порыве, загалдели, задвигались. Хлынули словеса, теперь не удержишь. Первый час в речах была стройность. Почти никто не говорил с места, все подходили к микрофону.

Разумовская и Поливадов опоздали. Еще один стол поставили в торец. Превратили громадное П в такое же громадное О. Внутри — метров пятнадцать залитого лаком паркета, цветы ставили прямо на пол в корзинах, в вазах. Те, кому не хотелось обходить кругом, вступали в это пустое паркетное пространство, перегибались через стол, чокались и целовались с юбиляром.

— Похоже, уходит, — шепнул ей на ухо Дед. — И Шмакова не стесняются. Славят во все глотки. А лицо у нашего нерадостное, и улыбка приклеенная. Спроси: счастливый напротив нас сидит человек или несчастный? Что тут ответишь?

Разумовская опустила глаза.

— Не знаю. Чужое лицо.

— Вот и я говорю, когда знакомое лицо становится чужим, жди неприятностей.

— У него красивая жена, умеет себя подать, — сказал один из директоров. Директора заводов сидели своей компанией, языки у них подразвязались, они не стеснялись даже собственных жен.

В самом начале вечера возникла одна неловкость: Метельников собирался посадить Фатеева где-нибудь рядом, но Лидия Васильевна воспользовалась опозданием мужа, взяла под руку жену академика Малютова, а вместе с Малютовыми пригласила еще одну пару (она бы не могла сказать точно, кто это, но, судя по лауреатским медалям, ее выбор был сделан не так уж опрометчиво). Таким образом, четыре места в непосредственной близости оказались занятыми, и Лидия Васильевна успокоилась.

Каких только бед она не желала этому человеку, и, однако, вопреки ее желаниям Фатеев и Метельников нашли взаимопонимание и даже подружились! Предъюбилейные дни стали для Лидии Васильевны сущим адом: заботы о банкете муж перепоручил коммерческому директору, по этой причине их контакты стали непременными. Она старалась избегать даже телефонных разговоров. Ее раздражал сам факт присутствия Фатеева в жизни мужа, и то, что она всегда должна помнить о нем и остерегаться, удручало и раздражало ее. Фатеев, чутьем угадывая опасность, старался сделать их отношения менее враждебными. Забота у него была самая приземленная: прийти к обоюдному согласию, предать забвению грехи молодости. Да и велики ли грехи-то? За давностью лет уж и не вспомнишь. Она же, считавшая, как и он, что признаваться в прошлых грехах и нелепо и неумно, ненавидела Фатеева уже за то, что он наравне с ней владеет этой тайной и волен распорядиться ею по своему усмотрению.

Застолье гудело, все больше погружаясь в состояние неконтролируемого откровения.

— Как ты думаешь, — спросил один из директоров, — она верна Метельникову?

Тот, к кому был обращен вопрос, надкусил маслину, покосился на собственную жену, облизал солоноватые губы и ответил так, чтобы его было трудно понять:

— Это смотря кто заказывает музыку. Нет, ты гляди, как сидит, еще ничего не известно, а уже царица на троне!

— Да брось ты!

— Я тебе говорю — верный признак.

— Разрешите тост. Так сказать, от собратьев, от соплеменников, как нас справедливо назвал наш замечательный руководитель товарищ Шмаков. Кто такой директор завода, председатель колхоза? Отвечу — ломовая лошадь истории, коренник. А что, есть возражения? — Говорящий стукнул кулаком по столу. — Нет возражений!

Оратор не захотел подойти к микрофону, просто задвинул свой стул и остался на паркетном пятачке в окружении столов, цветы касались его ног, он был похож на памятник. Он знал Метельникова с давних пор. Его возбуждение рвалось наружу. Его донимала духота, он стянул набок мешавший ему галстук, и голос у него набирал силу к концу каждой фразы.

— В те годы я был гонористым парнишкой, избрали меня секретарем райкома комсомола. Техникум плюс два года мастером — вот и вся биография. Вырвали, как пук травы, посадили в отдельный горшок и говорят — расти. И я рос. Грех вспомнить. Полтора года отмучился, вызывают старшие товарищи. Присмотрелись, говорят, к тебе, сгодишься. Секретарем горкома комсомола пойдешь. Я от такой карьеры, скажу вам, даже смутился. Вернулся в райком и первое, что сделал, на себя в зеркало посмотрел. Может, не доглядел чего, а другие увидели? Нет, вижу, все тот же, уши оттопыренные, рожа самодовольная. С кем, думаю, посоветоваться? Стал перебирать по памяти начальство, к кому пойти. А мать мне говорит: а ты на завод сходи, они тебя на ноги поставили. И пошел я на завод к своему цеховому начальнику. Так, мол, и так, говорю, в горком забирают, как быть? Он меня выслушал, руки ветошью вытер так тщательно, аккуратно и говорит: «Секретарем горкома сватают? Это высоко. Дам тебе совет. Держись за трубу. Вон она, видишь, торчит, вся в огнях? Ее высота сорок пять метров. Где ни окажешься, ищи ее глазами». Я это на всю жизнь запомнил. И тебе, Антон Витальевич, вот что хочу сегодня сказать. Ты — наш. Ежели тебя в министерских коридорах просквозит и это, наше, в тебе выветрит, тебе, Антон Витальевич, конец. За нашу любовь к тебе! За нашу веру в тебя! За заводскую трубу в сорок пять метров ростом!

Задвигались стулья. Недружное «ура!». И опять череда обнимающихся и целующихся.


Голутвин сидел подчеркнуто прямо. При кажущейся тесноте за столом он освободил себе достаточно места. Последнее время его донимали боли в позвоночнике. Он старался не нагибаться за едой, лишь наклонял голову. Это бросалось в глаза. Для многих из тех, кто сидел рядом, он был прямым начальником. Вот именно — был. В сознании большинства слухи материализовались до такой степени, что они уже не замечали своей развязности.

Голутвин приехал с женой к назначенному часу, пересилив внутренний протест. Был удивлен отсутствием Метельникова, начал беспокоиться, не случилось ли чего. Потом куда-то подевался Шмаков. Они договорились, что сядут рядом. Шмаков спросил, кто будет вести стол.

— При таком многолюдье, — сказал Шмаков, оглядываясь и машинально здороваясь с присутствующими, — должен быть порядок. Интересно, сколько ему это стоило? — Шмаков не стеснялся Голутвина. Теперь не стеснялся.

— Не знаю, — ответил Голутвин. — Дорого, наверное.

— Дорого! — усмехнулся Шмаков. — Сколько здесь? Человек шестьдесят. Клади по пятнадцать, а то и по двадцатке на брата. На тысячу с гаком потянет. Богато. А сколько у тебя за столом было в твои полсотни? Не помнишь? А я помню: за моим столом сидело шестнадцать душ сотоварищей моих. А знаешь, почему помню? Мы пять стульев у соседей заняли. Смотрю я на сие многолюдье, Голутвин, и думаю: хорошо это или плохо?

Голутвин нахмурился:

— Я не привык считать чужие расходы.

— Да разве дело в деньгах! — Шмаков вздохнул.

Они так и не договорили, Голутвина отвлекли, а когда он обернулся, Шмаков пропал. Чуть позже опять появился, как показалось Голутвину, взъерошенный, чем-то расстроенный. Шмакова окружили, усадили на председательское место. Голутвин подумал, может, пойти и сесть рядом, Лидия Васильевна звала их. В этот момент кто-то за его спиной сказал:

— А Новый хитер, до последней минуты тянул. Полтора часа проговорили. Вот и гадай, кто он теперь, наш юбиляр? Начальник главка или бери выше? Ты кругом оглянись, посчитай, сколько депутатских значков.

— А указа не было, — сказал второй голос.

— Не в орденах счастье, дорогой!

— Не в орденах, — согласился второй голос. — Но лучше с ними.

И оба засмеялись: один зычно, другой подхохатывая. Щека Голутвина нервно дернулась. Время от времени он поглядывал в сторону Метельникова, ждал, что тот пригласит пересесть поближе. Не пригласил. Метельников выглядел потерянным, усталым, он не проявил никакого интереса к тем, кто сидит рядом, не искал глазами Голутвина. По-человечески Голутвин мог понять его, но обида оказалась сильнее. Вмешалась Лидия Васильевна, позвала их на места, которые предназначались для них. Жена было двинулась туда, но Голутвин опять грубо усадил ее.

— Не суетись… На похоронах резвость ни к чему.

— Да бог с тобой, Паша! — ахнула жена. — О чем ты?

— Все, Маша, все. Посмотри на них. Они ведут себя так, будто меня уже нет.

И показалось ему, что он тонет в застольном гаме, захлебывается этим шумным воздухом и опускается куда-то на самое дно, в недра одиночества. Его даже не попросили сказать ту самую речь, которую он так тщательно продумал и ради которой приехал сюда.

Многое он собирался сказать. Мало кто за этим говорливым застольем знал Метельникова так давно. А начинал как?! Никто и не поверит. Несуразно, запальчиво, скандально, можно сказать. Года не проработал, подал заявление: «Не могу, душно». Так и написал — задыхаюсь. Уже и место себе подыскал — обратно на Урал. Наверху первый вопрос: кто рекомендовал? Подать сюда Ляпкина-Тяпкина. Слово в оправдание сказать не дали, прямо с порога: «Кого ты привез? Иди и объясни ему: приехал с партбилетом, уедет без него. Кстати, и о своем подумай». Он никому не собирается навязывать воспоминаний и уж тем более донимать ими Метельникова. В одном он убежден: человек должен знать о себе больше, чем ему хотелось бы о себе знать. Он разглядывал Метельникова, он его вычислил. Тогда ему было чуть больше тридцати. Мальчик, никто и слушать о нем не хотел. Как пробили, как уломали, убедили, непонятно. Состоялось назначение. А через год заявление — задыхаюсь. И вправду мальчик.

«Директоров не назначают, ими становятся». Больше он ему ничего не сказал. Они были повязаны. Метельникова ему не простят, Голутвин знал это. Когда Антон приехал забирать заявление назад, об этой истории уже знали на самом верху. Метельникова оставили на заводе, а Голутвина понизили в должности.

Кто-то вбил ему в голову, что я противлюсь его выдвижению. Дескать, боюсь, что звенья в цепи поменяются местами, Метельников окажется над Голутвиным. Не страшно, что говорит глупец, страшно, когда ему верят. Вся жизнь суть политика. Да-да, производственная политика, хозяйственная политика, экономическая, кадровая. А в политике нельзя ориентироваться на одного человека. Цель одна, а пути и могут и должны быть разными. Надо уметь перестраиваться. Если сам замешкался, утюжишь одну и ту же ступень, не липни к ней, пропусти вперед идущего за тобой. Всегда имей за спиной своего человека, выращенного тобой, обязанного тебе. Пропусти его вперед. Он протянет тебе руку, это же твой человек. Только не медли с этим. Инерция благодарности недолговечна. Через полгода его начнут одолевать сомнения, надо ли тебе помогать. И не считай, что стоящий за твоей спиной хуже, чем тот, кто стоит за спиной другого. Человек лишь человек. Вечная благодарность все равно что неоплаченный долг. От него хочется отделаться, забыть. Я не толкал Метельникова вперед, вверх, не считал нужным. Я даже придерживал его, но совсем не потому. Он получил главное — плацдарм. Мы сделали его человеком на все времена. Не больше, не меньше — на все времена.

Исповедальные раздумья Голутвина прервались внезапно. Кто-то назвал его фамилию. Он не расслышал. Жена толкнула его в бок.

— Повернись, неудобно.

Выступал Сорчилава — его коллега. Лет семь назад Сорчилава работал его заместителем. Теперь возглавляет главк, только в соседнем ведомстве. Уже никто ни в чем не сомневался, слух получил однозначное толкование: Голутвин уходит, на его место идет Метельников. Сорчилава говорил о Голутвине, а смотрел на юбиляра. На это все обратили внимание.

— Мы с тобой, Антон Витальевич, знаем этого человека, — начал Сорчилава. — Ты с ним знаком намного дольше, чем я, но знаем мы его одинаково хорошо. Я несколько лет проработал с ним рядом, нас разделяло несколько метров — от его порога до моего порога. Приемная, знаешь ли, неочень большая. Он тебя всегда выделял. Я говорил ему: зачем ты это делаешь? Если будет там сильный генеральный директор, зачем тогда мы? Он не соглашался: «У главка должно быть лицо. Не групповой портрет — это совсем другое, а лицо, взглянув на которое каждый сможет понять, что такое наш главк, какая он сила, как он современен, как он насыщен творчеством. Никаких привилегий, только внимание». Он к тебе относился, как к сыну. Я не хочу сказать, что он тебя щадил. Нет. Если ты вырастил настоящего сына, ему не нужна снисходительность.

Как гул, как непроясненное эхо, повторилось, прошелестело вдоль столов: «щадил, вырастил». Все в прошлом. Уже не сомневались — так и задумано. И хвала юбиляру — лишь повод, прелюдия. И сам Голутвин молчит. И тамадой сделали Шмакова… При чем здесь Шмаков? По-другому расставлены фигуры. Значит, другая партия. Белыми играет Метельников.

— Ты вылупился из яйца, которое снес Голутвин. — Слова потонули в хохоте, и продолжение фразы: «Запомни это, дорогой», — потерялось наполовину, а сквозь гомон прорвалось, закачалось на волнах распаренного воздуха: «Дорогой, дорогой, дорогой!» Что-то кричал в микрофон Шмаков. Метельников не знал, как поступить, сказать какие-то слова или просто подойти и обнять Голутвина. Его нерешительность была замечена. Ему участливо подсказывали, он стыдился этих подсказок, и скованности его уже нашли объяснение, шутили зловеще: «С битой карты ходить — только игру портить».

Он недоумевал, почему Голутвин не сидит рядом. Запоздало ругал себя: не увидел, не вмешался, не настоял. Собралось много высоких гостей, надо было всех приметить, сказать благодарные слова. Еще и не отойдешь сразу, положено задержаться, выслушать ответные слова и уж потом двинуться дальше. Момент, когда мог позвать его к главному столу, оказался упущенным. Жена сделала две попытки, но безуспешно, старик заупрямился. А затем на председательское место усадили Шмакова, и уже переиграть что-либо представлялось невозможным…

Какая-то неведомая сила толкнула Метельникова в спину, он без протеста уступил этой силе и пошел в сторону Голутвина. Что-то продолжал говорить Шмаков о Голутвине, про Голутвина. Голос, усиленный микрофоном, сопровождал Метельникова, он становился одним целым с этим голосом, получалось как в озвученном фильме, когда голос героя не его голос, хотя и подчинен ему, его действиям, его желанию.

Голутвин был чуть выше ростом. Гримаса исказила его лицо. Объятия получились судорожными, они расцеловались — как показалось Метельникову, принужденно. Лица оказались рядом. «Поздравляю», — через силу выдавил из себя Голутвин.

Кто надоумил? Звук, похожий на удар гонга, заставил всех обернуться. К микрофону подошел Фатеев.

— Что ни говорите, а он наш! — Фатеев кашлянул и уточнил: — Пока наш.

Метельников поднял глаза и тяжело посмотрел на Фатеева. Неисправимый болтун. Ничего не знает, а дает понять, что знает больше других. Отвернулся. Шум, который мешал говорить, сменился состоянием умеренной тишины. От Фатеева ожидали если не откровения, то хотя бы относительной определенности. Однако Фатеев больше ничего не сказал, он первым начал аплодировать. Под гул аплодисментов внесли фотопортрет Метельникова. Поставили его сбоку от юбиляра, чуть выше его головы. Фатеев сделал знак, редактор заводской газеты (он и внес портрет) сорвал матовую бумагу. Впечатление было самым неожиданным: еще хлопали по инерции, но уже и неуверенно, и разлаженно.

Человек создает свой образ повседневным общением. К этому образу привыкают. Манера держаться, говорить, жестикулировать, характерное выражение лица, голос и даже силуэт — все это внешние приметы, с ними сживаются.

Возможно, кто-то видел эту фотографию раньше, но сейчас, увеличенная до громадных размеров, она производила неожиданное впечатление.

Это был крупный план. Метельников смотрел с фотографии даже не выжидательно, скорее оценивающе. Кто в момент съемки стоял напротив него, к кому обращен был его взгляд? Автор портрета оказался знатоком своего дела. Каждый, кто смотрел на портрет, становился участником мысленного диалога с Метельниковым. Это рождало странное ощущение: человек невольно оглядывался, желая удостовериться, действительно Метельников смотрит на него или есть рядом еще кто-то? Возникал эффект обратного действия: вы разглядывали портрет, а человек, изображенный на портрете, разглядывал, оценивал вас. При этом взгляд Метельникова давал вам понять, что сто́ите вы немного.

Голутвин тоже смотрел на портрет. Дед (он сидел дальше других), не обращая ни на кого внимания, встал и подошел ближе.

— Напрасно… — сказал кто-то со вздохом. Разумовская сидела рядом. Даже не поворачиваясь, она угадала, кому принадлежат слова: пухлощекому, что злословил насчет жены Метельникова: — Это вызов. Если угодно, всем нам вызов! А взгляд каков, а? По нему судить — всякому из нас цена ломаный пятак.

— Переусердствовали помощнички, хе-хе. — Это был уже другой шепоток. — Тут все о любви, о бескорыстии, о наказании добротой… Не знаю, не знаю. Глядя на портрет, этого не скажешь. Такого человека надо остерегаться.

— Если это шутка, то шутка неудачная.

— Метельников ничего не делает просто так. В этом смысле он копия своего предшественника — вот он сидит, Голутвин Павел Андреевич.

— А что, разве?..

— Ну, ей-богу, вы смешной человек. Метельников и опоздал потому, что был у Нового на беседе. Так сказать, причастие принимал. Учитель, воспитай ученика, и тот сожрет тебя без промедления.

— Нонсенс. Как говорит мой сын — сплошной селявишник.

— Много бы я дал за маленькую копию с этого портрета.

— Зачем?

— Показал бы ее Новому.

— Это эффект увеличения. Я сам балуюсь фотографией. Маленькая копия ничего не передаст.

— Ну, не совсем маленькую, такую, чтобы передала…

Они подмигнули друг другу и засмеялись.

Ах, как непросто: делать вид, что не слышишь, убеждать себя, что это всего лишь проявление человеческой слабости, желание почесать языки, даже не зависть — чему завидовать? Они при постах, при окладах, при спецпропусках в спецполиклиники, спецсанатории, спецмагазины. Их берегут, чему завидовать? Хотелось погасить протест против такого вот застольного злобствования, но натура взбунтовалась. Они несправедливы, жестоки, завистливы! Кто они такие? Этот вот, пухлолицый, только что целовался с Метельниковым. А тот, рядом, прокуренный и высушенный до синевы, даже прослезился. Она и слова запомнила: «Большому кораблю — большое плавание. Смотри, сколько народу! Чтут Метельникова. Пусть тебя бережет наша любовь, Антон». Разумовская обернулась и спросила отрывисто, кивнув на портрет.

— Разве его надо остерегаться? Остерегаться надо вас.

Пухлощекий поднес салфетку к губам, словно почувствовал какой-то непорядок на лице. Разумовская говорила вполголоса, и он успел пугливо стрельнуть глазами направо, налево, напротив.

— А подслушивать нехорошо, барышня.

Господи, зачем она заговорила? Дед ушел. Как он смеет называть ее барышней!

— Барышни у вас в приемных сидят.

Сосед пухлощекого выдвинулся из-за плеча, его поза подчеркивала доверительность разговора.

— Простите мы не знакомы. — Он попытался протянуть руку для пожатия. — Отшельников Лев Алексеевич. — Затем назвал свою должность. Лев Алексеевич был человеком осторожным. Еще при входе продекламировал беспокойную фразу: «Я многих лиц не узнаю». За столом они с коллегой оказались достаточно далеко от юбиляра. Он полагал, что Метельников выделит своих и посадит поближе. Этого не случилось. Люди разные, по преимуществу наружности приятной, но многих он не знал и оттого был беспокоен. Не успели начать, как заметили тесноту. Придвинули еще один стол, за него усадили опоздавших. Деда признали сразу — свой. Женщину разглядывали придирчиво: и не любовница и не жена, кто? Отшельников не хотел бы нарваться на неприятности. Да и глаза у бабы бешеные. Еще кричать начнет. Барышней, конечно, называть не следовало. Он про себя повторил только что названную фамилию: «Разумовская? Нет, не знаю».

— Разве человек не вправе быть уверенным в себе? — Теперь Алла Юрьевна обращалась только к Отшельникову. — Знаете, почему вашему другу не нравится портрет юбиляра? Потому что в Метельникове нет холуйства.

Она не может себе простить, что потеряла эту фотографию. Почему Фатеев так придирчиво интересовался ее мнением? Господи, дай силы сдержать себя, не нахамить. А как же хочется! Особенно тому вон, пухлощекому. Это ему понадобилась копия.

— Это, кажется, вы сказали: пусть наша любовь хранит тебя, Антон?

Отшельников, пожелавший было для успокоения отхлебнуть вина, поперхнулся. «Чего она к нам привязалась?» Пухлощекий посмотрел на Отшельникова сверху вниз, тот никак не мог откашляться, потом сказал глухо:

— Сейчас я ее поставлю на место.

— Оставь, прошу тебя.

— Дурак, она нас держит на мушке. Кто тебя за язык тянул фамилию называть? «Не имею чести быть представленным», — передразнил пухлощекий. — Козел!.. Вот что, милая… — Пухлощекий наткнулся на взгляд Разумовской и осекся. — Алла Юрьевна, кажется? Портрет и человек — не одно и то же. Портрет — произведение искусства, к нему может быть разное отношение. Мне не нравится портрет. Он дает искаженное представление о Метельникове.

«Как вывернулся! Произведение искусства!»

— Значит, искаженное? Именно поэтому вам нужна копия искаженного, которую вы хотели бы где-то кому-то показать? Это тоже от избыточной любви к Антону Витальевичу? Которая, по вашим словам, должна его хранить… — Она помолчала и неожиданно зло добавила: — Или похоронить.

Вот стерва! Как она смотрит! Отшельников опасливо оглянулся по сторонам. Он жалел, что не может сказать этих слов вслух. Надо бы узнать, кто такая. Хамит уверенно, это неспроста. Знакомых рядом не было, а к тем, что сидят напротив, пробраться не так просто, придется вставать, обходить стол кругом. Да и что спросишь? Кто такая? Баба-то хороша собой. Подумают, приволокнуться хочу. Комплименты ей надо говорить, руки целовать, а мы собачимся.

Стул рядом заскрипел, стол содрогнулся. Пухлощекий поднялся во весь рост и гаркнул!

— Разрешите слово.


Уже появились признаки усталого застолья. Сидели, разбившись на хорошо различимые компании, славили своих и льстили своим. Банкет погрузился в то вседозволяющее состояние, которое справедливо венчается исцеляющей фразой «хорошо сидим».

Прошел и перерыв, он был необходим. Размялись, растряслись, раздышались. Вернулись к столу, не потеряв к нему интереса. Полагали, что конец близится, однако расходиться не спешили. Заинтригованные обстоятельствами, ждали ответной речи юбиляра.

Подали кофе. В дальнем углу зала приглушили гитару. Юбиляр встал. Сразу и не придали этому значения. Он и прежде на правах хозяина торжества подсаживался то к тем, то к другим. И сейчас, вполне возможно, постоит в задумчивости, а затем двинется вдоль столов, касаясь протянутых рук и пожимая их. Ему освобождают место, он идет дальше, кого-то дружески обнимает за плечи. И улыбка, рассеянная, не предназначенная никому, просто улыбка на правах маски, скрывающей усталость.

Уже поняли. Уже обратили внимание, зашикали, призывая к тишине.

Его руки вздрагивают, он прячет их за спину. Видимо, сам почувствовал: вздрагивают руки, могут заметить. Он не может не волноваться, но пусть его волнение будет в тягость только ему, людям об этом знать не обязательно. Он спокоен. Сейчас Метельников удивительно похож на Метельникова, изображенного на фотографии. Он смотрит поверх сидящих, не различает их лиц, они как осязаемый шум: шорохи, вздохи, скрипы, позванивания, звон стекла. Сознанием он минует этот шум, перешагивает через него к той необходимой тишине, которая позволит ему говорить, а тем, кто ждет его слов, — понять их и услышать.

— Вы здесь, я рад этому, — произносит юбиляр. — Мое слово будет о вас.

Глава XX

Помощник уже стоял в дверях, выглядывал его в конце коридора. Сейчас он проведет этого человека в кабинет Нового и будет спокоен. Всякое говорили: может и не приехать.

Метельников ограничивается поклоном, он находит естественной торопливость, которую ему навязывает помощник, — некогда руки жать. Ему хорошо знаком этот кабинет.

Здесь мало что изменилось. Прежний успел сделать ремонт, поменять мебель. Новый, человек иного склада, ограничился перестановкой: стол к окну, свет слева; стол заседаний отдельно. Цветы появились, раньше цветов не было.

Так вот, с глазу на глаз, они встречались впервые. Новый, как заступил на пост, обещал приехать на завод, но так и не собрался. Метельников больше не приглашал, не напоминал. Фатеев поругивал его — надо напомнить. Метельников упрямился, не понравилась ему эта странная забывчивость. Прежний был крайне подвижен: ты только открывал дверь кабинета, а он уже шел навстречу, сам и усаживал, если в настроении, и разговор обещал быть без надрыва. А если нет… Если нет, начинал кричать и выговаривать, еще не усадив. Как выражался Прежний, глушил протест. Еще не поняв что к чему, человек уже хлебнул страху, уже в замешательстве. Он и соглашается легче. Когда еще скажут: «Да ты садись, чего уж там…» — не то прощая, не то признавая полную твою несостоятельность. Посетитель испытывает даже не подавленность, а крайнюю зависимость от воли сидящего напротив. Все так, но и по-другому бывало. Все знали — прежний отходчив. Через день звонил, по-свойски говорил «ты» и, словно винясь за твой вчерашний позор, непременно кончал разговор словами: «Я тебя очень прошу…» И ссорились — без ссор не обходилось, конечно, — и мирились, он сам при посторонних мог сказать: «Все, теперь мир, давай руку». Иные времена — иные речи.

Кабинет громаден. Настольный свет — рано темнеет, и ты идешь на этот свет и на размытое в этом свете лицо, не различая выражения. Так, белесое пятно. Он не встает навстречу, лишь протягивает руку через стол. Даже не пожатие, прикосновение. Затем гасит настольную лампу. Полумрак утомителен для глаз, тогда он зажигает верхний свет. Дает себя разглядеть и сам разглядывает, молчит. Он только что кончил читать бумаги, закрыл папку. Метельников смотрит на папку, и ему кажется, что он где-то видел этот темно-синий ухоженный сафьян, эти застежки. А впрочем, какое ему дело до этой папки.

Надо сосредоточиться. Он знает, о чем пойдет речь. Разговор не сулит неожиданностей, разве только какие-то частности… Он знает главк как свои пять пальцев, знает его возможности. Если быть откровенным, он знает то, чего не знает даже Голутвин. Поэтому он и дает согласие принять главк. Он сделает небольшую перетасовку, организует еще три объединения. Надо исключить перепад возможностей. Все на равных. Товары народного потребления — его конек, он предложит кооперацию внутри объединений. Следующий шаг — укрупнение главка. Для начала достаточно. Через два года это уже будет другой главк.

Метельников удобнее устраивается в кресле. Ему нравятся эти жесткие кресла, чувствуется упор. Он долго думал, надо ли сказать Новому, что предшественник предлагал ему более высокий пост. А почему нет? Не обязательно в лоб, можно и пошутить. В его интересах не затягивать разговор.

Молчание кажется долгим, но это только кажется. Странное начало. Новый с таким пристрастием разглядывает меня, я начинаю испытывать неудобство. Может, он хочет, чтобы я помог ему? Нет уж, вы пороли горячку — быстрее, быстрее, сверхсрочно, — вы и начинайте.

Метельников опускает глаза, замечает, что ботинки его забрызганы грязью. Ставит ноги так, чтобы ботинки не были видны.

Кажется, я начинаю волноваться, это лишнее. Надо думать о чем-то отвлеченном. Ну хотя бы по памяти вглядеться в лицо Нового, как оно запомнилось. Лоб. Лоб выделяется, он скошен кверху, не крутой, а именно скошенный, без четкого перехода к лысине, скулы выдаются. Лицо кажется выпуклым. Глаза? Я не успел их разглядеть. На подбородке шрам или что-то вроде того. Сейчас посмотрю еще раз, проверю.

— Вы, конечно, удивлены, отчего такая спешность? — Новый снял очки, положил перед собой на стол.

Ах, вот почему я не разглядел глаза! У него очки. Он щурится, это с непривычки, скорее всего пользуется очками недавно. Голос ровный, будничный, говорит без ударений.

— Не столько удивлен, сколько озабочен. Вы же знаете, день необычный.

— Ну-ну, не заставляйте меня чувствовать себя виноватым. Прежде всего дело. Я даже не полагал, что вы настолько популярны в ведомстве. Любой отчет, обзор, решение коллегии — всюду Метельников, у Метельникова… Да и в устном творчестве вас не забывают. Не утомляет известность? Хорошо, когда взлет, успех. А если промахи? Ничего не утаишь. Как под стеклянным колпаком. Не позавидуешь.

Он снова занялся очками, подышал на стекла, старательно протер их. Очки нужны были ему для работы, во время разговора они мешали.

Странная манера подбирать кадры. Он, кажется, меня запугивает. Зачем? Ему же нужно мое согласие, а не отказ.

— Каждому свое.

— Это верно. Я тут разбирал сейф. Предшественник передавал дела впопыхах, а у меня все руки не доходили… Кое в чем понадобится ваша помощь. Не откажете?

А он резинщик. Нет чтобы сразу к делу, какой-то сейф.

— Если это в моих силах, я готов.

— В ваших, в ваших.

Новый надел очки и открыл папку, затем так же спокойно закрыл ее.

— Есть один документ. Мне бы хотелось понять некоторые детали. Вот, познакомьтесь. Прямо с папкой берите, так удобнее.

Метельников вспомнил: он уже однажды держал эту папку в руках. Ухоженный синий сафьян, замысловатая застежка — удобная, красивая папка для храпения бумаг. Он раскрыл ее и увидел документ. Да-да, сомнений не было, это именно тот документ.

— Узнаете? Там, на последней странице, внизу справа, среди прочих, и ваша подпись.

— Порядок есть порядок.

— Да, разумеется. Порядок есть порядок.

За все это время Новый ни разу не отвел взгляд, смотрел только на Метельникова.

— Как появился этот документ? Видимо, был какой-то повод?

— Как же без повода? Это не очень интересные воспоминания, но если вы настаиваете… Честно говоря, я думал, что весь этот хлам уничтожен. — Он нарочно назвал эти десять страниц машинописного текста, напечатанного убористо, через полтора интервала, хламом. Происходящее представлялось ему невероятным, и Метельников никак не мог освоиться с этим. — Банальная история. По нынешним временам банальная. Два-три анонимных письма, затем комиссия. Еще два письма — опять комиссия. Кто кого перепишет. Волеизъявление народа приобретает непредсказуемые формы. Кран в квартире потек — телеграмма в Президиум. В магазине обсчитали — протест Генеральному прокурору. Уволили за пьянство и прогулы — анонимное письмо на самый верх. Таковы обстоятельства. Я всех деталей уже не помню.

— Странно, но этого материала нет в архивах.

Метельников пожал плечами.

— Почему же странно? У архива другое предназначение. Хлам надо сжигать.

— Может быть, может быть. С другой стороны: работала комиссия, отвлекались люди. Есть даже выводы. Там так и написано: выводы комиссии…

Новый посмотрел на часы, по его лицу было невозможно угадать настроение. Лицо все время сохраняло одинаковое выражение. И очки, которые он то снимал, то надевал, этого выражения не меняли.

— Скажите, все написанное в письмах — там их четыре — было клеветой или за этим стоял конфликт другого рода? Похоже, что авторы писем неплохо разбирались в специфике, а?

— Вы хотите знать, подтвердились ли факты? Ну, в общем, да. Частично подтвердились. Хотя важны не факты, а их истолкование. Часть фактов имела место, но истолкование этих фактов ложно.

— Да-да, я понимаю. Там написано, кажется, во втором письме, что вы за штатным расписанием держали шесть высокооплачиваемых единиц. Они числились в различных подразделениях, получали деньги, но там не работали. Кстати, в выводах комиссии это нарушение признается. Сейчас этих людей нет?

Сам по себе разговор уже перестал Метельникова волновать. Он все время старался оправдать своего собеседника, ставил себя на его место. Мысленно обнаруживал документ такого рода, пытался представить свою реакцию. По логике ему следовало во всем винить предшественника, который так вот нелепо подставил его. Метельникову всегда не хватало умения подозревать. Вот и сейчас он никак не хотел признать преднамеренность случившегося.

Но факт оставался фактом: документ, о котором Прежний сказал «забыто», был перед глазами. Он не хотел вдаваться в частности, оправдываться. Разуверять — значит негласно признать свою вину. В лаконичных ответах есть свой изъян: многое недоговорено, не расставлены акценты, — но в них есть независимость. Не разъясняю, потому что не считаю нужным разъяснять.

— Почему же, есть. Только их сейчас не шесть, а семь. И называются они — группа обеспечения.

Собственно, все и началось из-за этих блуждающих единиц.

Ему достаточно попортили крови. Он держал людей на стороне, оплачивал их. Они жили в городах, где находились главные поставщики. Периодически он их собирал для инструктажа, нечто вроде краткосрочных курсов по повышению квалификации. Он превратил толкачей в высококлассных специалистов. Сказал себе: я не в силах переделать систему, значит, я должен подладиться под нее, свести ущерб от неэффективной системы до минимума. Группа обеспечения следила за прохождением заказа. Проверяла качество еще на территории поставщиков, контролировала транспортировку, погрузку. Это были люди на колесах, люди без дома. За такое надо платить, и он платил хорошо. Были же в свое время военпреды. Он подсчитал, что эффект от такой работы в сотни раз превосходит затраты на нее. В критических ситуациях эти люди вызывали квалифицированных специалистов. Они точно знали, каких. Он комплектовал целые бригады, и они работали там, у поставщиков, обеспечивали его тылы. Он уже давно провел паспортизацию рабочих мест, принял новую схему расстановки станков, высвободил почти двадцать процентов рабочей силы и пять процентов оставил про запас. Они получили название — производственный десант. Ему пригрозили судом, сделали начет в три оклада, он дал слово: исправлюсь. И все оставил по-старому.

— Как вас понять?

— Это оброк.

— Что?

— Я говорю: оброк, который мы платим министерству за то, что оно не справляется со своими обязанностями. Современная централизация управления не в состоянии обеспечить эффективного управления производством. Договорные обязательства, договорная дисциплина в своей массе — пока миф. Кстати, четверо из группы обеспечения патронируют предприятия ведомства, где вы не так давно были первым заместителем. Это наши смежники.

— Вот как. А пансионат? Крымский пансионат? Это тоже следствие неэффективного управления?

— Я же сказал, все дело в истолковании фактов.

— В письме сказано: «Помимо пансионата, построено еще шесть закрытых дач». Это верно?

— У нас бывают гости.

— Гости бывают у всех. Эти дачи у вас значатся как профилакторий, лечебный комплекс.

— Отдых — сам по себе лечение. Лечение во время отпуска.

— А то, что на этих дачах проживают посторонние люди, — вас это не беспокоит?

— Нет. Человек, не получивший путевку в пансионат на берегу моря, склонен считать посторонними всех, кто ее получил. Авторы писем и я по-разному трактуем понятие «посторонние».

— Интересная мысль. Какое положение там сейчас?

— Видимо, такое же, как и было.

— Но вам же рекомендовали объединить эти дачи с пансионатом.

— Мы обсудили эту рекомендацию. Она нам показалась неразумной. Формально дачи и есть пансионат, они и пронумерованы, как корпуса пансионата, но мы считаем, что определенная обособленность должна быть сохранена.

— У вас, что же, там свой пищеблок?

— Нет, пищеблок общий, кухни разные.

— Вот как! Труба пониже и дым пожиже. И вы считаете это правильным?

— В общем, да. Гости все-таки.

— Послушайте, Антон Витальевич. — Новый оттопырил губы, причмокивающий звук выразил нечто похожее на досаду. — Это все серьезно или вы меня дурачите?

— Помилуйте, как можно?

— Значит, серьезно. Вы действительно нестандартный человек. Мой предшественник вам, видимо, многое прощал.

Новый чиркнул спичкой, она вспыхнула. Он подождал, когда она догорит до конца.

— Вседозволенность развращает. Вы не согласны?

— Согласен. Я тоже противник вседозволенности.

— Даже так? Это хорошо. Хоть какая-то общность.

— Я вам помог?

— Простите, не понял?

— Вы просили о помощи. Я старался выполнить вашу просьбу.

— Ах, это! Да, пожалуй. Вы мне помогли. Теперь я реально представляю, кто такой Метельников.

— В таком случае…

— Не торопитесь, у нас в запасе еще минут двадцать пять. Ведь вас ждут к девятнадцати? Это только половина разговора. И притом половина не главная. Согласитесь, вы ждали другого? Слухи доходят даже сюда, в этот кабинет.

— Я ничего не ждал. И уж тем более сегодняшней беседы.

— На эту тему мы уже говорили. У меня такой вопрос: вот вы пятнадцать лет уже генеральный директор. Это серьезный срок. Не надоело?

— Человек определяет объем и характер своей работы сам. Должности одинаковые, но один зашивается, а другой томится бездельем. Я предпочитаю первое. Ваш предшественник сказал однажды: «Чтобы хорошо работать, надо много работать», Он прав.

Однако это странно, он, кажется, собирается сделать мне предложение.

А все, что было до этого… Зачем понадобилось ворошить пепел? Или это стиль? Сначала сломать, а затем явиться в облике ангела-спасителя?.. Я казню, я и милую? Не стану спешить с ответом. Скажу: надо подумать. Все истинное созидается вопреки — это уже для себя, как заповедь.

Я так и не сумел добиться, чтобы наверху мне помогали. Дармотов выслушивал мои жалобы, смеялся. «Тебя не понимают, это естественно: ты хочешь быть первым. Тебе не помогают, это тоже естественно: ты хочешь, чтобы тебя считали сильным. На твоем месте я желал бы одного: чтобы тебе не мешали. Для этого готов употребить и свою власть, и свое влияние. Большего обещать не могу». Прежний знал об отношении Дармотова к истории с письмами, потому и решил поставить точку. «Забыто, — сказал Прежний и хлопнул ладонью по папке. — Мне помнить ни к чему, но ты учти: у зла память длинная, у добра короткая».

Новый привычно держал паузу. Пауза была необходима.

Я ему дал понять, подытоживал Новый, что прозорливость, которой мы тешим себя, призрачна. Он озадачен, это не во вред. Привыкший побеждать не умеет проигрывать. В сущности, мне наплевать на эти бумаги, но они оказались в сейфе, и я ими воспользовался, мне кажется, удачно. Он справится с главком, в этом нет сомнений. И я мог бы ему предложить главк. Я сам назвал его фамилию в разговоре с Голутвиным. Теперь рассудим здраво: сказав «а», следует ли говорить «б»? Я назвал его фамилию, молва истолковала этот факт однозначно: Метельников — реальный кандидат на выдвижение. Предполагалось, что двинется вся цепочка: Дармотов, Голутвин, а затем Метельников. Обстоятельства изменились, Дармотова нет, Голутвина я отправляю на пенсию. Остается Метельников. В своем объединении он царь и бог. Таких единицы. Они все на виду. Тут я не точен: у  в с е х  на виду.

Допустим, он получает главк. Масштабы — больше, самостоятельности — меньше. Другое качественное состояние. Один из… Да-да, один из девяти начальников главков. Метельников не станет другим. Потребность к самостоятельности у него в крови. Я слышал о нем достаточно: неуправляемый человек. Поинтересовался: почему неуправляемый? Разъяснили: потому что яркий, самостоятельный. Круг замкнулся. Вопрос: если сказал «а», каким должно быть «б»?

— Скажите, а почему вас считают неуправляемым?

Метельников резко вскинул голову. Все то же: ничего не выражающий взгляд.

— Чтобы ответить, я должен поинтересоваться: кто считает? Скорее всего фамилии этих людей вы мне не назовете. Да и с какой стати? Вы руководитель ведомства, я ваш подчиненный. Это как в истории с путевками.

— С какими путевками?

— Я имею в виду крымский пансионат. В управлении, где механизм управления разлажен, все, что не подчиняется этой разлаженности, принято считать неуправляемым.

— Антон Витальевич, не будем затягивать разговор. У нас есть намерение предложить вам возглавить участок работы чрезвычайной важности…

Новый опять сделал паузу. Метельников потер руки, ему показалось, что он замерз.

— …Машиностроительный комплекс в городе Марчевске.

Пустота образовалась внезапно, и дух захватило, словно кто-то заставил его склониться над разверзшейся бездной. Извне, откуда-то издалека, возвращалось ощущение реального. Он переспросил:

— Марчевск? Позвольте, я не собираюсь ехать ни в какой Марчевск! Да и не могу. — Он еще не собрался с мыслями, говорил первое, что пришло в голову. Наверное, он был даже смешон в своем раздражении. — Марчевск, где это? Нет-нет.

— Да вы успокойтесь. Все вы знаете: и где Марчевск, и что это такое. Ну, если хотите, могу уточнить. Это будет наш крупнейший завод. Он уже сейчас дает продукции на двести миллионов в год. А будет вчетверо больше. Это гигант. Вы же сами начинали строить его. Ваши люди монтировали новые линии, а говорите, не знаете.

Волны смятения миновали, отступили. Как после взрыва: еще летит пыль, но уже можно поднять голову, оглядеться, отряхнуться. Вот для чего его вызвали! Что у них там стряслось, в Марчевске? Да и стряслось ли? Нет-нет, не может быть и речи.

— Я не могу принять этого предложения. Сейчас не война, чтобы так вот, вопреки реальности, руководствуясь только личными соображениями, принимать волевое решение.

— Почему же вопреки реальности?.. Вы не правы: исходя из реальности. Я читал ваше выступление на коллегии, когда обсуждался проект строительства. Можно сказать, ваше мнение оказалось тогда решающим, после вас обсуждение пошло по иному руслу. И вот теперь вам предоставляется возможность на практике доказать реальность и точность ваших воззрений. И вдруг вы говорите категорическое «нет!» Нелогично.

— Я понимаю, вы еще не сказали о партийной дисциплине. Какого черта? Там есть директор, толковый, энергичный. Он два или три раза был у меня. Чем он вас не устраивает?

— Его уже нет. Он вчера освобожден от занимаемой должности и исключен из партии.

— Но при чем здесь я?! Как хотите, я говорю — нет.

— Антон Витальевич, я бы не хотел наши отношения начинать со ссоры. Поймите меня правильно. В ваших интересах сказать — да.

— Что вы знаете про мои интересы?

— Всего не знаю, но кое о чем догадываюсь. Могу повторить вашу собственную фразу: важны не факты, а их истолкование. Все, о чем мы здесь говорили, возможно истолковать иначе.

— Вы думаете, я боюсь очередной комиссии?

— Я этого не сказал.

— Проверяйте, трясите, взбалтывайте грязь! Это бездельнику надо кричать, что он много работает. Я говорю — нет.

— Это невозможно, Антон Витальевич. Да и посудите сами. Подписан Указ о награждении вас высоким орденом, и вдруг вы говорите — нет. Это невозможно.

— При чем здесь орден? — пробормотал Метельников. — Это в двадцать лет мы живем, как птицы, снялись и полетели куда глаза глядят…


Помощник поднялся на звук открывающейся двери. Метельников прошел мимо, не замечая помощника, не различая предметов. Вытянутая рука привычно ткнулась в дверь, и та, подчинившись властному жесту, с вызывающей громкостью, непривычной и непозволительной на этом начальственном этаже, открылась. Слух уловил какое-то несоответствие, но сознание уже устремилось вперед. Все потонуло в бессильной ярости, и призывы к самому себе: надо успокоиться, ничего непоправимого не случилось, лишь раздражали очевидной никчемностью и безволием.

Он упал на сиденье и сказал хрипло: «Поехали». Еще выходило, выдыхалось негодование.

— Куда?

— Туда…

Машина понеслась, он не замечал скорости. Нужны доводы. Неопровержимые доводы. Не мой профиль. Я инженер, а не строитель. А там еще строить и строить. Не все просто в семье, это назначение подведет черту в отношениях с женой. И без того не рай. Череда доводов становилась все длиннее, и по мере отдаления они словно бы теряли отчетливость, размывались до плохо различимых контуров, а затем и вовсе растворялись. Появилось тягостное чувство незащищенности и полной зависимости от воли и каприза в общем-то незнакомых ему людей.

Его убирают. Но не просто так, а со значением: дают орден — и определяют в ссылку! Кому нужны эти всплески, эта аффектация: «Только вы. Ваш авторитет. Ваши знания…»

Дешевая демагогия — вот как это называется. Он нужен здесь, в своем объединении! У него — планы, идеи. Нет и еще раз нет! Он будет сопротивляться. Без его согласия они не могут принять решение. Не те времена. Директора заводов не оловянные солдатики — захотел и переставил куда угодно!

Его угнетают не трудности, которые неминуемы, прими он это предложение. Масштаб собственного бессилия, невозможность воспротивиться этическому произволу — вот что бесит. Он не потерпел поражения. Битва, столкновение упразднены за ненадобностью. Минуя процедуру борьбы, его занесли в списки проигравших. «Важны не факты, а их истолкование» — роковые слова. Он поставит условия, потребует гарантий! Он не собирается уезжать туда навечно. Сроки должны быть оговорены, сроки. Иначе…

Иначе он поедет без всяких гарантий, без всяких условий. Так скорее всего и будет. Его выслушают, согласятся: нельзя без гарантий, нельзя без условий, ну, конечно же, временно. И бро́ня на квартиру. Пока без семьи, а там, как решит сам. Человек пять, десять своих необходимо. Кто спорит? Пусть назовет фамилии. А выезжать, брат, немедленно, сейчас же. Сам посуди, завод без директора. Не станешь же говорить, что все это слова, что тебе нужен документ. И про гарантии, и касательно условий, и всего прочего. «Ты нам не веришь?» Он верит, верит. Только кто поручится, что в этих высоких кабинетах через пять лет будут сидеть те же самые люди?

Он смотрел в стекло, плохо понимая, где они едут. Какие-то переулки, бесконечные повороты. Несколько раз машину заносило, и он, подчиняясь законам движения, заваливался то в одну, то в другую сторону. С завистью думал о водителе, который так легко ориентируется в этом сумеречном лабиринте. Нырнули еще в один стесненный строительными лесами переулок, в конце его как в тоннеле, маячило пятно желтоватого света. Еще минута, и их уже подхватил общий поток, все различимо, людно, шумно. И свет ртутных ламп, затуманенный выхлопными газами, уже и не свет, а желтоватая мгла. И снег, еще не коснувшийся мостовой, уже не снег, а желтоватая пороша, летящая с небес.

Здесь он ориентировался: сейчас на разворот, и они приехали.

Массивный козырек над входом (повальное архитектурное увлечение последних лет) отнимал пространство от улицы и делал его принадлежностью ресторана. Уже на этом освещенном пятачке жизнь была отмечена невольной праздностью, говорили необыкновенно громко и так же громко смеялись. Голоса были слышны даже здесь, в машине.

Он не спешил выходить. В последний момент Метельников подумал, что ему не удалось отрешиться от суеты, связанной с банкетом: от беспокойства по поводу приглашенных и не пожелавших откликнуться на приглашение, по поводу размеров помещения, тесноты или, напротив, вызывающей пустоты зала, как, впрочем, и от денежных забот; он отрешенно внимал стонам практичных подруг жены насчет дороговизны, хотя догадывался, что все эти хитрости с домашней кухней не убавят расходов, зато создадут массу неудобств… Короче, привычные, веками сложившиеся ритуалы не оставили времени подумать о себе, ведь придется что-то говорить, вставать, общаться, шутить и отвечать на шутки. Быть оживленным или, наоборот, отстраненным, рассеянным, непохожим на себя — какая-то модель поведения есть, или ее нет? Он не думал об этом. Теперь, после посещения Нового, он и сам не выдержит — весь вечер делать вид, что ничего не случилось. Он не ответил себе на главный вопрос: следует ли на банкете сказать о разговоре с Новым? А может, не надо торопиться, стоит подождать окончательного решения? Он не подумал, что слухи могли опередить его, и там, в этом вскипающем недоумением водовороте, ему уже приписали все мыслимые и немыслимые грехи. Тайны нет, и, что еще хуже, его вера в людей иллюзорна. Если все уже обо всем знают и говорят вслух, тогда и вовсе не понятно, что отвечать и как вести себя.

— Сколько там времени? — спросил Метельников. В машине было темно, и циферблат был трудно различим.

— Две минуты восьмого. — Водитель посмотрел на свои часы.

— Досадно, но не скандально, — ободрил себя Метельников и пошел навстречу праздному оживлению.

Он жал протянутые руки, заставлял себя смеяться, а сам вторым зрением прощупывал каждого: знает? не знает? Смех казался подстроенным, объятия фальшивыми, оживление наигранным. Потом успокоился, стал различать лица, интонации, надоело извиняться за опоздание. А успокоившись, понял: не знают. Ничего не знают.


— Сначала о тех, кто собрался здесь в этот необычный для меня день…

Метельников умел говорить. Он мог начать невнятной фразой, затем перебороть свою неготовность, освободиться от власти случайного настроения и с каждой следующей фразой набирал силу, слова, которые он произносил, наливались энергией и, как пули, ложились в мишень, он погружался в речь, жил речью, она была главным в этот миг и час его жизни. Это был природный ораторский дар. Именно это качество на первых порах и сделало его заметным.

— Я чту вас, — сказал он спокойно и очень доверительно. — Это не сентиментальное признание, а скорее бескомпромиссное свидетельство моего отношения к вам, моим коллегам, товарищам, друзьям и просто деловым людям, партнерам по делу и работе.

Достиг ли я чего-нибудь в этой жизни?

Не в речах юбилейных свидетельство нашей значимости. Вся прожитая жизнь, каждый день ее — удачное или неудачное вложение капитала в высокое воспроизводство духа, морали, материальных ценностей. Все это вместе и есть честно или бесчестно прожитая жизнь. Счастье мимолетно. Противоестественно, если не сказать больше — вредно человеку быть всегда счастливым. Все обесценивается, не имея контраста. Я благодарен моим врагам, говорю это искренне. Я не мог бы противостоять им в одиночку. Обретая друзей, я набирал силу.


Не собираюсь сегодня исповедоваться. Но мне кажется, знать о себе правду всегда полезно. Юбилейное торжество — не то место, где эту правду услышишь, но это тот час, когда ты сам эту правду сказать обязан. Меня нашел Голутвин — это правда. Выхватил из общего потока, ему показалось, что я могу захлебнуться. Я был из тех щенков, которые сначала научились лаять и кусаться, а потом плавать. Из тридцати лет осмысленной, самостоятельной жизни двадцатью я обязан Голутвину. Себе я тоже обязан и многим из вас обязан, но это во-вторых, потом. Во-первых, всегда и на все времена я обязан Голутвину. Я делал ошибки, а кто их не делает? Я выдвигал сумасшедшие идеи, а кто из нас не отдал дань абсурдности? Я лгал. Не умышленно и не в чистом виде, довольствовался полуправдой или правдой на четверть. Примите как оправдание. Наша собственная ложь всегда кажется нам ложью во благо. Я горжусь, что меня называют человеком Голутвина. Грех стыдиться своего происхождения.

Он видел лица сидящих напротив, следил за ними, по ним угадывал и достоверность тишины и неразличимые реплики. Он знал, что ему положено сказать больше, чем кому-либо другому. Но и то верно — терпению есть предел.

Все ждали главного. В услышанном искали скрытый смысл. Уже не сомневались и в благодарности и в многоименности видели краски прощания. И каждый мысленно представлял пролет восходящей лестницы, горел нетерпением узнать, как высоко взойдет юбиляр, на какой ступени остановится. Чтобы затем, не сдерживая восторга, восславить справедливость и непременно дать понять, что он, мол, может, и не в числе самых близких к юбиляру людей, но насчет прогноза, позвольте, не надо: он предупреждал, он говорил — берите выше!

Тишина накалялась. Уже и сдерживали себя с трудом. Да что ж он, на самом деле, томит! Ведь полтора часа проговорили. Ну же, ну же, ну?.. И кто-то басил полушепотом: «Это специально, разгон ему нужен, разгон, высоту набрать, а уж оттуда — вниз, камнем. Его стиль. Вот увидите, и слова будут другие. Жесткие, рациональные, точные. Вы на Шмакова, на Шмакова посмотрите, пятнами пошел. А что, вполне возможно, Шмаков засиделся, пора… А юбиляр не прост, ишь дыму напустил. И не поймешь, когда кричать «ура!».

Метельников протянул руку к бокалу. Этот жест всех заинтересовал, он был предвестником финала, того главного, чего ждали все. Сомнения оставались, но Метельников уже был не в состоянии что-либо просчитывать, подчинился скорее инерции собственных слов, увидел в своей руке наполненный бокал и понял, что не удержится и скажет. Запнулся на середине фразы, и тотчас нервное волнение прокатилось по залу, поняли, почувствовали: скажет.

— И вот еще что, — в другой тональности, словно бы сомневаясь, надо ли об этом. — Насчет разговора. Был разговор, был. Я и опоздал по этой причине. О чем? Да как вам сказать? Все о том же: дела, люди, проблемы. Спасибо вам всем. Я уезжаю в Сибирь.

Звон разбитого стекла придал общему настроению фатальный характер.

Директор завода, предвещавший высокое восхождение Метельникова, выронил бокал, и тот, ударившись о край стола, разлетелся вдребезги. Директор стыдливо вытирал салфеткой парадные брюки. Голутвин проклинал собственную глухоту, он не расслышал последних слов и сейчас, сбитый с толку внезапным шумом, старался перекричать этот шум:

— Что он сказал, Маша? Кем, кем его назначили?

— В Сибирь, Паша.

— Сибирь? Бред какой-то. Надо спросить у Шмакова.

Шмаков, который весь вечер старался разговорить Метельникова, полагая, что его пост и, наконец, его уступчивость — если так можно выразиться, именно он, Шмаков, спас вечер, согласился вести этот разнохарактерный, разноголосый стол, — дают ему право на особую доверительность…

Он не мог спросить напрямую, надеялся, что Метельников сам, хотя бы в знак благодарности, ну если не расскажет, то намекнет. Вечер, слава богу, удался, и в этом немалая заслуга его, Шмакова. Но Метельникова словно заклинило. И не пьет ничего… Однако он невоспитанный человек, если молчит. Люди и представить того не могут, чтобы Шмаков не знал. Метельникова стесняются спросить, а его, Шмакова, замучили расспросами: верно ли, правда ли? А кто на место Метельникова? А Метельниковхорош, слышит и молчит. Приходится одному изворачиваться, Метельникова выгораживать. А казалось, чего проще: «Ах, кем, куда и кто вместо него? — Улыбнуться значительно и глазами на Метельникова: — Вот его самого и спросите».

Расстроен Шмаков, рассержен. Уже и жалеет, что пришел. Надоело. Дать жене понять — пора собираться.

Говорят, что у Метельникова располагающая улыбка. Он, Шмаков, этого не находит. Приклеенная, неживая. А может, Метельников ему не доверяет? Или считает, что разговор с Новым был отрепетирован заранее, и он, Шмаков, в этой репетиции принимал участие? Самое досадное, что подобные подозрения правомочны. Все-таки первый зам. Вот и крутишься, подстраиваешься под несуществующее, делаешь вид, будто знаешь. А как услышал последнюю фразу, почувствовал себя полным дураком. Какая Сибирь? И опять все к нему: да что происходит наконец, может он объяснить? Шмаков смеется, ему отчего-то захотелось смеяться. Шутит зло и не стесняется — пусть слушают, пусть! Высматривает директоров заводов и к ним обращается: «Кто тут у нас на подходе, у кого юбилей? Вот его и назначим». «Куда, кем?» «Туда». — Указательным пальцем Шмаков тычет вверх, протыкая прокуренный воздух, и его хриплое, скрипучее «ха! ха! ха!» отзывается дребезжанием в пустой посуде.


Дед обмяк, делает осторожный глоток, затем встряхивает бокал — со дна поднимаются газовые пузырьки. Дед ограничивает себя, бережет. Слаб стал, никак не уймет слезы. Стыдится их, утирает, а через минуту глаза снова полны. Дед тоже ничего не понимает.

— Может, он так, для форсу, для загадки дыму напустил? — Дед рассуждает вслух, ни к кому не обращаясь.

— Ну так вы едете или нет? — Голос Разумовской выдает нетерпение.

Дед потерянно огляделся кругом.

— Нельзя не попрощавшись, сами посудите. Я о себе всяких слов понаслышан. Как он обо мне сказал, а? Что поделаешь, собственных слез стыжусь, а плачу. Если бы не он, разве я столько бы проработал…

Разумовская не могла понять своего настроения. За весь вечер Метельников лишь один раз подошел к ним. После перерыва стол потерял стройность, разбились на компании. Оказалось, что многие знают ее. Разумовскую просили спеть, она не соглашалась. Тогда кто-то через весь зал обратился к Метельникову:

— Антон Витальевич, обяжите своей властью.

Она заметила, как покраснел Метельников. Ему ничего не оставалось, как подойти к ним.

— Я не знал, что вы поете, Алла Юрьевна.

— Генеральному директору не обязательно все знать самому. Его должны окружать знающие люди. Я правильно вас цитирую? — Она засмеялась. Ей нравилось его смущение. Разумовская приняла из чьих-то рук гитару.

— Полагаюсь на вашу память. Наверное, правильно.

— Я не только пою, я еще и танцую и хорошо знаю системный анализ. — Она наклонилась к плечу Деда. — Ведь правда? — Поливадов улыбался счастливой улыбкой. Почему Метельников избегает ее взгляда? — Сегодня все для юбиляра. Ваш заказ первый.

— Я не знаю… — Он не принял вызова.

Господи, у него грустные, усталые глаза. Что с ним происходит?

Кругом заверещали, запричитали резво и слащаво: «Аллочка Юрьевна, лапушка, дорогуша! Мы вас просим, умоляем». А он стоял, не участвуя в этом веселом мельтешении и не замечая его. Опять его теребили: «Ах, Антон Витальевич, ну прикажите наконец». Он даже не улыбнулся. Никак не мог настроиться на ноту расставания. И, пожалуй, только теперь, оказавшись рядом с Разумовской, почувствовал, что в настроении его случился поворот. Шутливые слова «да прикажите же наконец» были созвучны окрику, он оглянулся — и понял.

По-прежнему все ликовало, кружилось вокруг него, но уже не принадлежало ему. Знакомое, узнаваемое, но постороннее. Никто еще не знал об этом. Не хотели в это верить. Что-то удерживало Метельникова, он не уходил. Посмотрел на Разумовскую: поняла ли она? Она отвела глаза. Ей было жаль вспыхнувшей и тотчас погасшей своей дерзости.

— Баллада о гвозде, — сказала Разумовская, встала и запела.


Народ убывал. Юбиляр ничего не желал объяснять. Шмаков перестал понимать шутки и разозленный уехал. Недоумение сменилось нетерпением, гости больше не приставали с расспросами, разъезжались, гонимые собственным прозрением: вся информация за пределами банкетного зала.

Машина с подарками сделала два рейса к Метельникову домой. Остались только цветы. Фатеев бродил потерянный по опустевшему залу, отдавал последние распоряжения. Расчет с официантами был закончен. Фатеев только что проводил юбиляра с женой. Спросил с ощущением безнадежности:

— Может, объяснишь?

Метельников благодарно обнял его. Он не хотел чтобы слышала жена:

— Завтра, Сережа, завтра. Можно объяснить, когда поймешь сам. Я пока не понял, Сережа.


На ночь жена сделала Голутвину растирание. Он лежал на спине и чувствовал, как горячее тепло расползается по всему телу.

— Вот видишь, ты ошибся, Антон — благородный человек.

Голутвину не хотелось ни о чем говорить.

— Ты напрасно не произнес тост. Антон обиделся, я по глазам поняла, обиделся. Когда вы обнимались, ты был сам не свой. Мне даже показалось, что ты и поцеловал его через силу. Нехорошо. Он был тебе как сын.

— Помолчи! — отрезал Голутвин и закрыл глаза. Ему нечего было возразить, но и признавать правоту жены не хотелось. Что же произошло? Каким образом эти события коснутся его лично? Почему Шмаков оказался абсолютно не в курсе? Метельникова будет не так просто заменить. Ведущее объединение. Как это связано с моим уходом? Нового удивило коллективное письмо. Он, видимо, считал, что подпись Метельникова должна была там стоять первой, ее не оказалось. Он подумал — ход зарезервирован. Отсюда вопрос: стал Метельников жертвой собственной осторожности или всему виной осторожность Нового? А может, права моя жена: я заблуждался насчет Метельникова, и все действительно так и есть, ход зарезервирован? Я виноват перед ним, уклонился от встречи, избегал его. По крайней мере я знал бы больше, чем знаю сейчас. Я думал, он хочет объясниться, значит, чувствует себя виноватым. А если он виноват, его оправдания будут тягостны для меня. Похоже, не он, а я виноват перед ним.

И с чувством не проясненной до конца вины Голутвин уснул.


В машине не разговаривали. Лидия Васильевна понимала: ее молчание выглядит вызывающим, — но ничего поделать с собой не могла.

Весь сегодняшний день недоброе предчувствие угнетало ее. Сначала это возмутительное опоздание мужа. Разве он может понять тот стыд, который ей пришлось пережить? Эти гнусные остроты, подкалывания, эти ужимки Фатеева, это бормотание Шмакова, он обслюнявил ей всю шею поцелуями. Прощаясь, все подходили, говорили, как было прекрасно, весело, непринужденно. Она не верила ни единому слову.

После этого сумасшедшего заявления: — «Я уезжаю в Сибирь» — Лидии Васильевне показалось, что она теряет сознание. Никто ничего не знал, все ее спрашивают: как?! почему?! зачем?! Пора уже привыкнуть, что жене такого мужа положено выглядеть дурой. Слава богу, дети поехали на дачу, они не будут свидетелями их скандала.

Он знает, объяснения с женой не избежать, Метельников робко попросил отложить разговор на завтра, и, словно выговаривая себе прощение, сказал и про Указ, и про орден. Ничего не помогло, до завтра Лидия Васильевна терпеть не собиралась. Еще не успели закрыть входную дверь, а он уже услышал:

— Ты не смеешь поступать со мной, как с крепостной!

Все было сказано в эту ночь, все.

Не может! Не хочет! Не поедет! Она с детьми останется здесь, в этой квартире. Она не девочка, чтобы в сорок четыре начинать жизнь сначала. Через три месяца у нее защита!

Она понимает, почему он так недоволен ее научной работой. Ему нужна телка. Он и в постели ведет себя как директор, может разбудить, заставить силой. Его не интересует, что чувствует она при этом. Она специалист по латиноамериканской литературе, испанскому языку. Зачем ей Марчевск? Что она там будет делать? Пойдет воспитателем в детский сад? В секретари-машинистки? «Мне дают кафедру, слышишь, кафедру!» Объяснение прерывалось слезами, слезы — упреками, упреки — угрозой.

Раньше было проще, подумал Метельников. Я мог сказать ей: одевайся, поехали. Она была послушной женой.

— Поезжай завтра и откажись! — кричала Лидия Васильевна. — Ты не мальчик с улицы. Ты Метельников! Тебя наградили орденом. Это твой четвертый орден. Значит это что-нибудь или нет?

Ей ничего нельзя было втолковать. Семья не аргумент, пытался убедить он. Она топала ногами: «Ложь!»

— Так уж повелось: жена идет за мужем, а не муж за женой.

— Не смей так говорить! — вскрикивала Лидия. — Ты пещерный человек.

Она была глуха ко всем его возражениям.

— Хочешь, я сама пойду к Новому и все объясню?

Это было выше его сил. Он старался говорить спокойно, не повышая голоса. А тут его взорвало.

— Дура! Я генеральный директор. И ты поедешь туда, куда поеду я. Все!!!

Ее губы дрожали, он ждал, что она заплачет. Он даже желал этих слез. Слезы можно стерпеть. Он не станет успокаивать, пусть выплачется. У него нет сил еще и на это. Само залечится. Может, он и не был счастлив с женой. Чего-то недоставало. Понимания, наверное. Но и неудавшейся свою личную жизнь он считать не хотел. Как у всех. Эта формула устраивала.

В ней не было отблесков счастья, но и красок беды тоже не было. Роли в семье распределены раз и навсегда, поздно менять.

Однако привычных слез не случилось. Лицо жены вспыхнуло, затем стало отчетливо-бледным. Что-то отчаянное; схожее с безумием, промелькнуло в главах.

— Я не люблю тебя. Я не хотела этого говорить сейчас. Думала, догадаешься, заметишь!

Его не тронуло такое признание. Истерика, вздохнул Метельников: Без слез, на крике. Теперь не остановишь. Он вообще стыдился этих слов, избегал произносить их: люблю, не люблю. «Ты меня разлюбил, ты меня больше не любишь», — с надрывом, в расчете на сбивчивые заверения, клятвы. Пустое, думал Метельников. Я это уже слышал.

Она увидела, что он собирается уйти.

— Постой. Все так и есть. Я говорю правду. Сама думала — психую. Пройдет, уляжется. Нет. Я не люблю тебя, Антон. Бессмысленно ехать без дела, без любви. Не сейчас говорить об этом, я знаю. Но ты сам виноват.

Метельников согласно кивал, слова не доходили до сознания. Он пробовал думать о завтрашнем дне, но никак не мог сосредоточиться, представить этот день. И объяснение с женой, ему казалось, отвлекало его от чего-то несравненно более важного, значимого.

Жена все-таки заплакала. Он увидел ее слезы и успокоился.

Глава XXI

Ну вот и все. Последний взгляд вокруг себя. Вещи, они служили ему честно и были любимы им: Он их ремонтировал, реставрировал, проще было выбросить. И дешевле, и проще. А он не мог, привык. Стол, кресло, шкаф. И даже такая мелочь, как настольный календарь. Такого и в антикварном не найдешь. Бронзовый календарь с закладками. Собственность президента акционерного общества господина Шумахера. Да-да, с тех самых времен: Шумахер и сын. И чернильный прибор, тоже бронзовый, ему уже точно лет сто, в виде крепостной стены с двумя башнями. По его настоянию раз в неделю заливают свежие чернила. Тут же лежат две перьевые ручки и несколько запасных чистых перьев. Все должно жить, все.

Он хотел в последний раз сесть в кресло, погладил его. Нет, не стоит. Промерил шагами расстояние от стола до двери — все правильно, одиннадцать. Кабинету генерального директора теснота противопоказана. Прикоснулся к каждой вещи, оставляя в памяти ощущение от этого прикосновения. Он ничего не собирался брать отсюда. Все, что положено, запомнят руки, глаза. Будет с него. Пора. Еще один взгляд. Вот так, теперь все. Он надевает пальто, замечает на столе забытую пачку сигарет, улыбается. Он не может отказать себе в удовольствии выкурить последнюю сигарету в своем кабинете. Когда он закроет за собой дверь, он вправе уточнить: бывшем кабинете.

Он решил ехать налегке. В чемодане самое необходимое. Для книг приспособил две картонные коробки: несколько справочников, кое-что по электронике, металловедению, стайкам. Без этого никак. Все остальное потом.


Он стоял у стеклянной стены, вылет задерживался. Это казалось не очень достоверным. Один за другим садились самолеты и так же один за другим уползали на взлетную полосу. Слава богу, самолет прилетел, диспетчер успокоил: задержка будет недолгой.

На заводе хотели организовать пышные проводы, он запретил.

И вообще все эти дни он слишком часто повторял: не надо меня провожать. Никогда не разберешь, чего больше в таких ностальгических завываниях: радости или сожаления. Был юбилей, хватит. Похоже, он перестарался, ему поверили. Не угадаешь: может, поверили с удовольствием, с облегчением?

Странное чувство, он все время оглядывается, никак не может смириться с тем, что провожает его один Фатеев. Он чувствует себя задетым. Фатеев тоже оглядывается, он несколько раз куда-то убегал, оставлял его одного. Это лишь убеждает в неотвратимой мысли: «Неблагодарность гораздо ближе к естественному состоянию человека, нежели благодарность. Второе надо воспитывать, формировать, а с первым человек рождается».

Он еще и успокаивает Фатеева: мол, пустое все, суета. От этих слов Фатееву становится не по себе, он чувствует свою вину. Он предупредил многих, выделил автобус, и то, что никого нет, делает его положение отчаянным. Начни он сейчас что-то объяснять Метельникову, мол, должны были, договорились, придут, тот и не скажет ничего, отвернется. Фатеев знает эту красноречивую позу: «Не верю, но понимаю тебя и сочувствую. Поэтому и отвернулся. Не хочу, чтобы ты видел мои глаза, еще догадаешься, мол, все понимает. Врать будешь по-прежнему, но уже не так складно».

На галерее холоднее, чем внизу, все дело в стеклянной стене.

— Ну, так что ты решил? — Метельников смотрит сквозь заиндевелое стекло. Он не оборачивается к Фатееву, словно ответ Фатеева ему не так важен.

Дней пять назад он предложил Фатееву поехать с ним. Вместо десяти человек ему разрешили взять с собой пятерых. Легко сказать — взять. Их надо еще уговорить. Пока он едет один. Надо оглядеться. Добровольцев, как он понял, нет. Придется искать сговорчивых. Фатеев — другое. Он ждал, что Фатеев заговорит на эту тему сам. Молчит. Пока ехали в машине, пока проходили регистрацию, он еще надеялся. Расскажет анекдот, а затем без всякого перехода: «В общем, звони, что и как. Я готов». Пятнадцать лет они вместе. В Фатееве он почти не сомневался. Само собой, считал, само собой. Молчит, сукин сын.

— Ты что, не слышал моего вопроса?

— Слышал. Я думаю.

— Как прикажешь тебя понимать? Через полчаса улетает самолет.

Последние несколько дней были для Фатеева сущим бедствием. Там, на юбилее, он посчитал, что Сибирь — некий обобщающий образ. С какой-то инспекцией в Сибирь или комплексная программа «Сибирь», сейчас модно разрабатывать комплексные программы. Он даже слышал, что такая программа есть. И слова «еду в Сибирь» надо понимать как направление мысли, сумму идей, которыми Метельников будет заниматься уже в новом качестве.

Наутро новость обрела свои правдивые контуры. Уже все знали про Марчевск.

Фатеев пребывал в растерянности. Рушилась модель жизни. На вопрос, как это понимать, Метельников ответил сухо.

— Как есть — Марчевск. Еду генеральным директором. Ты же сам говорил, сказочные места. Озеро, рыбалка, охота, какая не снилась. Рай. Значит, справедливо. Всевышний заметил нас — дожили до райских кущ.

Все правильно, Фатеев ездил в Марчевск. Объединение посылало туда своих людей монтировать конвейер. Дома Фатеев сбивчиво пересказывал жене разговор, и именно жена обратила внимание на слова Метельникова относительно всевышнего, который заметил нас. Жена зловеще посмотрела на Фатеева и спросила:

— Почему — нас? Он должен был сказать: всевышний заметил меня — дожил до райских кущ. Почему нас? — разволновалась жена. — Кого он имеет в виду?

С этого все и началось. У них с Метельниковым еще не было никакого разговора на этот счет, а отношение уже сложилось — нет.

Через день Метельников задержал Фатеева в своем кабинете. «Собирайся, Сережа. Наверху одобрили — вместе поедем». Он не спрашивал его согласия, не предлагал подумать. Он решил за него, ни секунды не сомневаясь, что это решение единственно верное. Они вместе пятнадцать лет. Да, это так. Они понимают друг друга с полуслова. Да, это так. Фатеев многим ему обязан. Он не собирался ничего отрицать, но…

Фатеев не смог возмутиться, вспылить. Он был потрясен размерами этой вдруг явившейся правды. Откуда она взялась? Из неведения, мира догадок, которые хотелось счесть несерьезными, отнести к дурному настроению или нездоровью? А может, она существовала всегда? И в том его вина, он вечно поворачивался к ней спиной, чтобы иметь право сказать: не было, не видел. «Ты вещь, — сказала жена. — Вещь, принадлежащая Метельникову. Удобная, возможно, даже дорогая, редкостная вещь. Он привык распоряжаться тобой, как заблагорассудится. Хочу — возьму с собой, хочу — оставлю. Подстелю под ноги или засуну в карман». Он отмахнулся — надоело, даже прикрикнул на жену: «Прекрати!»

Сейчас он вспомнил ее слова, и чувство непомерной тревоги сдавили грудь. Ему всегда льстило, что такой человек, как Метельников, не может без него обойтись. Кто я есть? — спрашивал он себя. Я рыба-лоцман, которая приговорена сопровождать более значимое, масштабное, сильное. Но я хорошая рыба-лоцман. Без меня это большое не может существовать. Не будь меня, и значимости станет меньше, неизмеримо меньше. Не всем быть на первых ролях. Есть еще такая градация; первый среди вторых. Это обо мне. Мысли двигались по кругу, с упорством возвращаясь к исходной точке: он не спросил меня, хочу я ехать или не хочу. Я знаю, что он скажет: «Я был уверен в тебе, как в себе». Нет, отчего же, у меня есть характер. Просто в общении с Метельниковым мой характер проявляется иначе. Как это назвать: уважением, сдержанностью, почитанием? Не знаю. Если я не согласен с ним, я не возражаю, я говорю, что есть еще одна сторона вопроса, которую следует учесть. Я не возражаю, я высказываю опасение. У него достаточно противников и без меня. Он никогда не задает мне такого вопроса: могу ли я на тебя рассчитывать? Согласен ли я? Так принято, так повелось: я согласен. Я не безликий, не бессловесный человек. Как раз наоборот: я обращаю на себя внимание. И еще одно: я крайне словоохотлив. Просто я говорю ему другие слова. Все справедливо, у каждого из нас своя роль и свои слова. Вот так мы жили до этого юбилея. Не все просто. Были и сложности.

Например, молчаливая ненависть Лиды, его жены. Одно время я даже думал: не перевестись ли на другой завод? При встрече сказал ей: если ты настаиваешь, я уеду. Она не захотела со мной говорить. Собственно, найти работу не вопрос. Как объяснить Метельникову, почему я решил уйти, вот чего я страшился. До чего мы договоримся в таком разговоре? Не было счастья, несчастье помогло: Метельников серьезно заболел, крупозное воспаление легких. Я у них почти не бывал дома, не хотел искушать судьбу. Лида — человек непредсказуемый. А тут пришлось. И с бумагами, и с продуктами, и с врачами.

Каждый раз — как путешествие по взрывоопасной зоне. В один из очередных визитов Лида попросила меня заглянуть на кухню и там, не сводя с меня глаз, сказала: «Ты мне неприятен, но ему нужен. Придет время, ты его предашь так же, как предал меня». Невелика роль чувствовать себя оплеванным. Я пробовал что-то возразить, оправдаться, она отказалась слушать: «Это ваши дела». Я понял, что могу остаться, и остался.

Тогда, в его кабинете, я замешкался с ответом. Метельникова это даже не насторожило. И, словно подсмеиваясь надо мной, прощая мне мою нерасторопность (я не крикнул с готовностью: «Какой разговор, едем!»), он милостиво разрешил мне сомневаться: «Ты чего? Ах, это… Ну, подумай, подумай». И засмеялся. Наверное, над собой. Была в его смехе обреченная бесшабашность.

Тогда замешкался, сейчас не находил нужных слов, посматривал по сторонам. Никак не ожидал Фатеев, что окажется с Метельниковым один на один. Он и провожающих собирал с таким расчетом, чтобы раствориться в общем гуле прощальных речей, выскользнуть из цепкого круга бескомпромиссных метельниковских суждений. Случилось невероятное — никто не приехал. Он не находил этому объяснения. Одно — не приехали, потому что не звали, другое — звали, согласились, благодарили даже, но не приехали.

— Ты не юли, не тяни резину. Думаешь, так и улечу, не спросив? Нет, дорогой, ты от меня такой индульгенции не получишь. В чем дело?

— Понимаешь, Клава бунтует.

— Ах, Клава. Ну с Клавой все ясно. Клаву не переделаешь. «Ты его вещь, его раб». Что там еще она тебе наплела? Отвыкла ходить в баню, не может без консерватории? Как быть с дачным участком?

«Откуда он все знает?» — неприязненно думал Фатеев. У меня что-то с печенью, имею я право дообследоваться? Тут у меня связи, меня знают. Многое держалось на нашей дружбе, многое, но не все. Я, слава богу, специалист в своем деле. А там — начинать сначала. А неустроенность? Клава права, поздно начинать, поздно… «Метельников тонет сам и тянет тебя за собой. Он надеется еще подняться, всплыть. Нет, дорогой мой! И этот орден никого не обманет. Подсластили пилюлю — и с плеч долой. Все дороги наверх ему теперь заказаны. «На укрепление» — знаем мы эти разговоры. Три-четыре года как минимум, а там… А там еще пять… Ну, станет он хорошим генеральным директором в Марчевске. Ну станет сверххорошим. А дальше? Вот именно. А ты хороший коммерческий директор в Москве. Вот и прекрасно. Будет к нам в гости приезжать». Фатеев чувствует, что не готов к связной речи. Слова какие-то пустотелые, веса, осмысленности нет, и сколько бы он их ни произносил, не убавляют они тягостного ощущения. Он не волен сказать всего, потому и страдает.

Просчитывает Фатеев, ждет. Еще неизвестно, кто придет на место Метельникова. Разные могут быть комбинации.

С чего он решил, что ему, Фатееву, непременно будет плохо? Ничего подобного: ни в одной из возможных комбинаций отъезд в город Марчевск ему не грозит. Напрасно вы, Антон Витальевич, запугиваете нас, напрасно.

Он первый заметил эту нескладную фигуру. Человек стоял на лестнице, не одолев последних ступеней, держался одной рукой за перила. Фатеев не знал, окликнуть ли его. Он мог и обознаться. И далеко, и стоит вполоборота. Шарит глазами по необъятному залу. Когда еще дойдет очередь до их угла! А может, ему ни к чему этот полупустынный, заполненный стылым воздухом угол.

— Кажется, Левашов приехал. — Фатеев был рад возможности заговорить о чем-то другом.

— Где? — вздрогнул Метельников.

Он посмотрел туда, куда указывал Фатеев, увидел человека на лестнице, отвел глаза, не сразу узнал. Попытался мысленно соединить это вот мимолетное видение с тем, что по памяти считал Левашовым. Наложение не получилось. Там, на лестнице, стоял другой человек. Фатеев тоже не был уверен, он и сказал неопределенно: кажется…

Опять заверещал динамик, звук был такой, словно устройство почувствовало дыхание зала и воспроизвело его. Затем голос диспетчера, лишенный каких-либо живых оттенков, звенящий металлический голос стал называть номера рейсов. Человек одолел последние две ступеньки и пошел в их сторону, подходил все ближе и ближе. Метельников смотрел на него, уже понимая, что это Левашов, по-прежнему не узнавая его. Только рост. Это точно, Левашов был самым высоким главным инженером в их ведомстве. В ту пору, конечно, в ту пору. Оказавшись совсем рядом, Левашов снял очки, он почувствовал, что его не узнают.

— Ты разве не слышал, объявили твой рейс?

— Нет, не слышал, все внимание сосредоточил на тебе. Никак не мог узнать.

— По секрету: это я.

— Теперь вижу.

Они пожали друг другу руки.

— Может, по бокалу шампанского?

— Смешно, у нас было время выпить его целое море, а теперь объявили рейс, боюсь, не успеем.

— Минут десять у нас есть. — Левашов достал из портфеля бутылку шампанского.

— Даже так?

— Имею право, отсутствовал на банкете. Поздравляю тебя с орденом.

— Спасибо. А чего на банкет не пришел?

— Да как тебе сказать?.. Всякие мысли одолевали: благородный жест, мол, щедрость победителя.

— Я так и подумал. А теперь ты считаешь, что жизнь уравняла шансы побежденных, и приехал посочувствовать мне. Вроде как теперь ты щедр, одариваешь меня участием.

— Ну вот, столько лет не разговаривали, а чуть заговорили — уже ссора. Ничего такого я не думал.

Они подошли к пустому буфетному столику. От бутербродов отказались, разломали на куски шоколад.

— Это что, правда?

— О чем ты?

— Я о Лиде. Неужели подала на развод?

— Подала.

— А ты?

— Я в этой авантюре не участвую.

Фатеев подавился шоколадом. Кашель сотрясал его до слез. Они потеряли к нему интерес, не обращали внимания на его кашель.

— Но почему? Мне всегда казалось, что у вас полный порядок. Что произошло? — Левашов сутулился, он был высок и всякий раз, задавая вопрос, чуть пригибал голову, приближал свое лицо к лицу собеседника.

— Ты меня спрашиваешь? Я не знаю. Что-то где-то как-то. Не знаю. Тебе-то откуда известно?

— Жена сказала. Моя, разумеется.

— Хм. Не знал, что у них такие доверительные отношения.

— Я слышал, завод громадный?

— Да, потрясающая дыра.

— Ты едешь один?

— Ободряющий вопрос. Один.

Левашов не спросил про Фатеева, почувствовал, что не надо спрашивать. Фатеев отошел расплатиться за шоколад.

— Знаешь, я жалею, что не пришел на банкет.

— Да, банкет был впечатляющий. Во время коронации уронили корону. Ты упустил роскошный момент. Мы с тобой стояли бы на вселенских весах. Ты на одной чаше, а я на другой. Твоя поднималась бы из бездны, а моя в нее опускалась.

— Хватит.

Фатеев оказался вытесненным из разговора. Напрасно было напоминать о себе, выискивать место, куда вставить слово, как его произнести. Для самого Фатеева это было крайне важно: смыть с себя, стереть это чувство вины. Метельников должен понять его, нельзя так сразу. Жена по-своему права. Потребуется время, чтобы она привыкла к мысли, что такое возможно. Да и сам Метельников еще ничего не знает. И люди, сорванные со своих мест, будут ему даже обузой. О них надо заботиться, устраивать. Ему будет не до них. Он же сам говорил: необходимо оглядеться. Вот именно, оглядеться. Пауза, она потребна всем. История с Лидой для Фатеева полная неожиданность. Он не знает, как себя вести. В другое время он бы ободрил Метельникова. Еще не вечер, мол, раньше в такие годы только женились. Мысли уже заходили на другой виток: Лида остается с детьми в Москве, Метельников уезжает. А как же квартира? Куда возвращаться, если нет квартиры, нет семьи? При таком раскладе зачем ему возвращаться? Метельников думает только о себе. Разве может он, Фатеев, на него положиться?

Они провожают его до самолета. Никому нельзя, Фатееву можно. Какие-то Валеры, Леночки, Иваны Тихонычи узнают, улыбаются, пропускают, Фатееву приятно это мимолетное свидетельство его значимости. Кругом снег, а здесь промерзшая гладь с распластавшимися громадами самолетов и сопла двигателей, как вымерзшие глазницы. Ветер раскачивает морозный воздух, и тепло работающих двигателей не в силах пробиться через толщу стужи к людям, к промерзшей земле. От ветра слезятся глаза, мороз обжигает кожу. И не укрыться, не спрятаться. Люди жмутся друг к другу, поднимают воротники, никак не поймут, откуда дует ветер в этой бетонной пустыне, открытой всем вселенским воздушным потокам. Если присмотреться, раскачивается толпа, как в ритуальном танце. Холодное солнце стынет в небе, и нет жизни вокруг, помимо этих людей, прижавшихся к самолетному трапу и согревающих несколько квадратных метров земли своим присутствием, своим дыханием.

— Ну вот и все! — Метельников повторяет фразу, сказанную двумя часами ранее в своем кабинете. Он повторяет ее в другой интонации, без грусти, без ностальгических оттенков, — фраза, как рубленый удар, должна отсечь провожающий мир, который шлейфом тянется за ним.

Объятия судорожны. Обнялись и оттолкнулись друг от друга.

Не почувствовал теплоты, а так, ритуально: положено обниматься на прощание. Остались только руки, они еще в рукопожатии, еще соединены.

— Ты знаешь, почему я приехал? — Пассажиры уже поднимаются по трапу, Метельникова торопят, но Левашов не отпускает его руки.

— Я, брат, сегодня зол. Не стану отгадывать, да и тебе проще, если скажу: не знаю.

Фатеев сует Метельникову сверток, руки заняты, он зажимает сверток под мышкой.

— Сигареты, — поясняет Фатеев. — Три блока.

Метельников смотрит на Левашова, а обращается к Фатееву:

— Ты мне не ответил. — Левашов догадывается, что вопрос адресован не ему, делает шаг в сторону. Фатеев нервничает, все некстати, и этот холод, и Левашов, зачем он здесь? А те, кому положено здесь быть, они-то куда подевались?

— Потом, — бормочет Фатеев. — Еще поговорим. Все непросто. — Он не смотрит в лицо Метельникову, не видит его усмешки, холодной и брезгливой. Что-то еще говорит по инерции, испытывая чувство страха от собственных слов: не наговорить бы лишнего, не пообещать бы.

— В общем, так. — Левашов поворачивается к Фатееву спиной и отгораживает его от Метельникова. — Ты слышишь меня?

— Слышу, Левашов, слышу, отпусти руку.

А Левашов не отпускает, что-то задумал.

— Я бы пошел к тебе главным инженером, — говорит он.

Метельников вздрогнул, его выскользнувшая было рука вцепилась в руку Левашова, сжала ее, забирая с собой и тепло и веру.

Им пригрозили, что уберут трап. Метельникова подталкивали в спину. Он все-таки успел обернуться. Левашов снял очки и показал свои глаза — других доказательств у него не было.

«А почему нет? — подумал Фатеев. — Левашов — вполне возможный вариант. И будет совсем нелишним, если наши взаимоотношения начнутся с сегодняшнего дня».

Дело сделано, размышлял Левашов. Идея высказана вслух, назад пути нет.

— Может быть, по чашке кофе? — Что-то мешало Фатееву взять с Левашовым тот располагающий и необязательный тон, в каком шел их разговор при недавней уличной встрече.

Левашов не ответил. Все, чему положено свершиться, свершилось. Фатеев мог интересовать его лишь как источник информации. Силой обстоятельств эта информация перестала играть сколь-нибудь значащую для Левашова роль.

Когда они подходили к зданию аэропорта. Фатеев оживился; он увидел своих, они размахивали руками и что-то кричали ему.

— Кажется, это та самая демонстрация, которой было положено пройти мимо праздничных трибун?

— Вот именно. Будем считать, что прощание состоялось заочно.

— Жаль, это могло бы рассмешить Метельникова.

— Разозлить — да. Но рассмешить? В его положении не до смеха.

— А какое у него положение? — поинтересовался Левашов.

— Незавидное. Марчевск — не Рио-де-Жанейро. Поверьте мне, я там бывал. Я слышал, вас прочат на наше объединение? — Это был риск, но Фатееву нужна ясность, плевал он на осторожность.

— Странно. Такая мысль не приходила мне в голову. А что, ходят слухи?

— Слухи всегда ходят. Вопрос — кто их распространяет.

— Тот, кто в них заинтересован.

— А вы не заинтересованы? — напрямик спросил Фатеев.

— А это неплохая идея — выпить по чашечке кофе.

— Так в чем же дело?

— В деле. Когда-нибудь в другой раз. Желаю успеха. Отругайте своих незадачливых демонстрантов.

Черные автомобили ждали своих пассажиров.

В один сел Фатеев, в другой — Левашов. До перекрестка машины следовали одна за другой, затем их пути разошлись.


Разумовская готовилась к отъезду. Вещи свалены на тахту, раскрытый чемодан стоит тут же. Разумовская никак не могла решить, что надо взять с собой. В городе, куда предстояло ехать, сейчас идут дожди. «И вообще, — сказал режиссер, — снег они там видят только в телевизионных программах».

Разумовская уверена, что поступает правильно. Сомнения кончились в тот же день, когда она узнала о новом назначении Метельникова. Вернулась после банкета, позвонила матери: «Уезжаю на съемки». Сообщить об отъезде и уехать — не одно и то же. Внушала себе: через это надо пройти. Уверенности не прибавлялось, но хоть чуть-чуть на душе стало легче. Представляла реакцию на свое заявление об уходе. Сейчас всякие служебные перемещения будут связывать с именем Метельникова. Говорили, что Метельникову разрешили взять с собой пять человек. Она пробовала угадать, кто бы это мог быть. Одно-два имени могла назвать сразу, но пятерых — пятерых нет.

Все последние дни она задерживалась на работе. Без особой надобности. Предчувствия, ее томили предчувствия. Она с удивлением смотрела на молчащий телефонный аппарат, иногда даже проверяла, работает ли он. Разумовская не могла сказать, ни за что бы не решилась сказать, чего она ждет.

Она находила повод появиться в приемной, заглядывала к Фатееву, чего не делала прежде никогда. Ловила на себе его недоумевающий взгляд и, на скорую руку отыскав предлог, который бы объяснил ее появление, уходила. В один из таких мучительных, выматывающих душу дней Алла Юрьевна столкнулась с Метельниковым в дверях.

— Вы? — Он отошел в сторону, уступая дорогу.

А ей уже туда было незачем, раз он шел навстречу.

— Мне сказали, что вы хотели меня видеть. — Она могла сказать — вызывали, спрашивали, просили зайти. Выбрала самое обнаженное, обязывающее к тому ответу, без которого она больше не могла, не знала, что делать.

Он смотрел на Разумовскую, искал в памяти подтверждение ее словам, не находил. Он мог возразить: это недоразумение. Он мог спросить, кто ей сказал об этом. Почувствовал смущение, поймал себя на мысли: ему совсем не хочется отвечать на ее вопрос разрушительным «нет». Подсознательно уже был готов ответ: «Конечно же, я искал вас».

— В самом деле?! — В рассеянном смятении он придумывал нужные слова для нее, для тех, кто слышит их разговор, и для себя тоже: — Книги, вы обещали мне книги по системному анализу. — Что он несет, зачем ему эти книги?

— Когда?

— Что когда?

— Когда вам нужны книги по системному анализу?

— А… завтра.

— Это исключено, я завтра уезжаю.

— Простите, это я завтра уезжаю.

— И вы тоже. Только вы улетаете, а я уезжаю.

— Куда?

— На съемки, меня пригласили на главную роль.

— Странное совпадение. Меня тоже пригласили на главную роль.

— Боюсь, что мы снимаемся в разных фильмах.

— Пожалуй. И вас отпускают? — До него только теперь дошел смысл ее слов.

— Раньше могли не отпустить, но то было раньше.


Она не передаст ему книги. Она передаст с Фатеевым письмо. Пожелает ему удачи. Он вспомнит о ее письме в самолете, распечатает его. Все, что касается системного анализа, пропустит, перевернет последнюю страницу и дважды перечитает заключительные строки:

«В Марчевске сильные холода. Так и должно быть: Сибирь. В городе, куда я еду, идут дожди. Мы вечная загадка для самих себя. Вот уже второй раз перебираю чемодан, помимо моей воли туда ложатся только теплые вещи».


Фатеев увидел спящего шофера и заторопился: вспомнил, что в машине тепло. Он и сея рядом с водителем по той же причине: замерз. Сунул закоченевшие ноги в струю горячего воздуха. «Поехали», — сказал Фатеев.

Он скоро согрелся, стало клонить в сон. Последние дни порядком его вымотали.

Он сам не понимал, о чем думает сейчас. Ехал в другую жизнь. Смутно узнавал знакомые лица, и жест вялого приветствия относился ко всему сразу. Что-то невысказанное не давало покоя, то пробивалось сквозь сознание, то опять терялось.

Лицо Лидии Васильевны оставалось невозмутимым. Она не удивилась приезду Фатеева.

— Проводил?

— Проводил.

— Когда летишь сам?

— А я не лечу.

— Не летишь? — Она бросила на него оценивающий взгляд. — Он на тебя рассчитывал.

— Не только на меня.

— На что ты намекаешь?

— Так.

— Ну, допустим, просто так ты ничего не говоришь! Да, мы решили с ним расстаться. Еще вопросы есть? Тогда выматывайся, не смею задерживать! Жаль…

Он вздрогнул и обернулся.

— О чем ты?

— Лучше бы я ошиблась. Ты предал его так же, как предал меня.

Он вспомнил, зачем приехал сюда. Там, в аэропорту, он не поверил Метельникову. Фраза, произнесенная Лидией Васильевной, все прояснила, поставила на свои места. Он наклонил к ней свое уверенное, насмешливое лицо и неожиданно для себя произнес:

— Любовь деспотична. — Усмехнулся и перевел: — Живем один раз.


Мы уходим, уезжаем, улетаем. Нас переводят на другую работу, нас повышают, понижают в должности или совсем освобождают от нее. И мир, привычный и доступный нашему пониманию, совершает движение вместе с нами. Но он лишь часть; сорвавшись с прежнего места, мы уносим с собой лишь рядом стоящее, видимое, ощутимое; рвутся сосуды, по которым только что бежала живительная энергия наших идей, нас уже нет на прежнем месте, но мы еще есть — в последствиях наших поступков, в плодоношении творимых нами радостей и обид; с нами еще полемизируют, еще выполняют наши указания, еще противятся им, не зная и не подозревая, что все это отныне — бои с тенью.

Думать о прошлом не имело смысла. Будущего еще не было, Метельников только летел в его сторону. Что лучше: знать или не знать? Он то и дело закрывал глаза, ожидая сна, пробовал считать до ста, до тысячи. Боли, беды, сомнения — все стянуто в тугой узел, и душа оседала, прогибалась под этой тяжестью.

Ответ родился сам по себе. «Лучше не знать того, чего ты еще не знаешь».

Он спал.

СОБАЧИЙ ВАРИАНТ Повесть

Историю эту я услышал случайно. И мое желание рассказать о ней можно отнести к категории случайных, когда человек уступает порыву и совершает поступки, не свойственные ему, чем немало удивляет окружающих и представляется им совсем другим человеком.

Мне подумалось, что в данной житейской ситуации добро и зло проявились столь отчетливо, что не заметить их невозможно: словно кого-то угораздило порок и добродетель показать в чистом виде, посчитав зрелище достойным и поучительным для всех нас, разучившихся называть вещи своими именами. «Такова жизнь!»

Глава I

Так уж получилось, что у Решетовых не было детей. Их считали идеальной парой. Сергей Петрович, высокий, костистый, чрезвычайно пропорциональный для своего необычного роста, имел лицо открытое, с четкими линиями подбородка, носа и губ. И Наденька — существо хрупкое, похожее на бабочку-мотылька, одетое в миленький модный костюмчик с громадным белоснежным жабо, отчего сходство Наденьки с бабочкой делалось еще бо́льшим и вызывало у Сергея Петровича щемящее чувство радости, желание поднять Наденьку на руки и закружить над задохнувшейся от восторга толпой. И пусть ей будет невдомек что восхищаются ею, пусть смеется беззаботно, закрывает глаза от страха — высоты боится. А он поднимет ее еще выше, чтоб все видели, и непременно крикнет: «Смотрите сюда, смотрите — моя жена!»

Миновало два года их супружеской жизни, но чувство приподнятости и восторженности, что сопутствовало Сергею Петровичу, казалось непреходящим и вечным.

Отец Наденьки, в прошлом машинист, чуть позже машинист-скоростник, закончил служебную карьеру уже в ранге заметного транспортного начальства. Скончался недавно в возрасте неполных семидесяти лет, оставил молодым трехкомнатную квартиру и старенький «оппель», который Сергей Петрович тотчас же продал, не получив за него больших денег, зато продал быстро и без волокиты.

Мать Наденьки, Евдокия Васильевна, женщина тихая, болезненная, появлялась в московской квартире чрезвычайно редко. Евдокия Васильевна домовала у старшего сына, кстати, сына приемного, человека, известного и почитаемого в городе Мариуполе. Сын заметно продвигался по службе и вот уже пятый год директорствовал на механическом заводе. Южный город и подрастающие внуки делали жизнь Евдокии Васильевны полезной и насыщенной.

Да-да, сын действительно был приемным, и, как принято говорить в подобных случаях, история с сыном — это особая страница совместной жизни Ильи Георгиевича и Евдокии Васильевны.

Если оглянуться в прошлое не ради нашего интереса к частностям, а как бы отдавая дань хронологии, ибо всякое повествование должно иметь начало, то следует сказать так: Илья Георгиевич жену свою любил, чувств своих не стеснялся и даже, возвращаясь из рейса в непомерно чумазой одежде, ухитрялся где-то раздобыть подарок или цветы, с чем и являлся в дом. Соседи этой причудливости немало дивились, рассуждая на свой лад: «Цветы — дело зряшное и даже несерьезное. Раз уж муж и жена, неча женихаться как молодые». По этой причине и прозвище у Ильи Георгиевича для рабочих кварталов сложилось странное — Тюльпан.

Удачливая семейная жизнь Галактионовых, которая была столь заметна и о которой считалось незазорным рассказать в назидание знакомым, не имела естественного и необходимого итога — прибавления семьи. Пока были молоды, не унывали, старались скрыть свое отчаяние. Да и не отчаяние это было, скорее недоумение, оно легко отступало перед нескончаемостью лет, которые положено было прожить каждому из них.

Со временем в дело вмешались врачи. Врачи были немногословны — детей Евдокии Васильевне рожать не следовало, причины тому основательные — врожденное нездоровье. Но, хотя этим врачебное заключение исчерпывалось, врачи мялись, покашливали в кулак и, оберегая свой медицинский авторитет, смягчали приговор: «Роды, в общем-то, возможны, но поручиться за благополучный исход никто не рискнет».

Таким образом, взаимное согласие — взять из детского дома мальчика на воспитание — было выстрадано жизнью.

В семье Галактионовых появился приемный сын. Впоследствии Евдокия Васильевна старательно лечилась. Желание иметь своего ребенка не только не угасло, а с каждым годом становилось более нестерпимым. Врачи сочувствовали, но всякий раз, заканчивая очередное медицинское обследование, привычно повторяли: «Ни-ни, матушка. В этом ваша погибель».

Матушка терпела, терпела и не остереглась. Спустя десять лет после появления в семье Галактионовых приемного сына, ранним июльским утром, еще не было пяти, Евдокия Васильевна родила дочь. Риск был непомерным. Сначала спасали ребенка, потом спасали мать. С Ильей Георгиевичем в больнице никто не желал разговаривать, словно бы в нем видели главного виновника беды. Такое возможно пережить один раз в жизни. Нет меры, которая способна вобрать в себя всюбезысходность его положения, всю боль его сердца. Осуждение людей, знакомых ему, и тех, что живут рядом, проходят мимо, которых привычно назвать соседями, но которых не знаешь в лицо. В каждом взгляде указующий перст и громогласное обвинение: «Виновен! Виновен! Виновен!»

Жизнь оказалась сильнее. Евдокия Васильевна выздоровела. Она не любила вспоминать те тяжкие дни, а если вспоминала, то частила скороговоркой, словно желая скорее проговорить эти воспоминания: «Я обманула Ильюшу, обманула. Бог миловал, простил мне эту ложь. Во благо жизни лгала. И силы мне дала та новая, народившаяся во мне жизнь. Возвращусь из небытия, белые палатные стены увижу и не пойму толком, в каком я мире: живу или за пределами жизни. Всех сил на одну мысль не хватало: не станет меня, и той, новой, жизни конец. Надо жить».

Дочь назвали Наденькой.

Она еще толком не родилась, и весь врачебный оптимизм укладывается всего в три слова — «ждать и надеяться», но уже определилась ее судьба, позднего и единственного ребенка, — плен всепрощающей родительской любви. И с тех пор лишь степени превосходные были употребимы в разговорах о Наденьке — неповторимом, удивительном, непостижимом ребенке, а по прошествии лет — восхитительной, неповторимой, совершенной женщине.

Семейная биография Сергея Петровича была более традиционной. Особо следовало выделить отца — человека гордого, заносчивого. С отцом жилось благополучнее, но беспокойно. Отца вечно тяготила обида, что якобы ему недодано жизнью по заслугам, отчего отцовское воззрение на окружающий мир было крайне одинаковым: «Не ценят».

Достаток в доме был, имел отец и продвижение по службе, но, видимо, достаток был не тот и продвижение не столь значительным. Иначе говоря, полной согласованности у отца с жизнью не было. Он так и продолжал жить с гримасой досады на лице. Безграничная опека родителей — удел поздних детей, и, может, потому желание вырваться из-под этой опеки очень скоро переросло в убеждение: чем дальше родители, чем меньше они знают о его личной жизни, тем лучше.

Отец с матерью жили на тихой улице города Минска, сплошь застроенного первыми послевоенными домами, лишенными многоэтажной взвинченности, скорее похожими на благообразные особняки, нежели на дома современного города. Сергей Петрович навещал стариков, писал письма. Впрочем, писал редко, получал извечные выговоры по телефону, в ответных письмах. Искренне клялся исправиться, но более частых писем не присылал. Родители, однажды постарев разом, где-то остановились в своем старении и уже больше не менялись. Он удивлялся и радовался столь необыкновенному постоянству старческого лика. Оттого и расставание со стариками было легким. Сознание не отсчитывало дней, а лишь повторяло привычную мысль: «Старики есть и будут вечно». Стоило ему приехать, как они непременно ссорились. Мать, изголодавшись по общению с сыном, становилась мелочно-придирчивой, не упускала случая всплакнуть, упрекала его в бесчувственности и неблагодарности. Отец же был постоянен в своем недовольстве: сын — часть жизни, а жизнь к нему несправедлива, значит, и сын черств и несправедлив. Сергей Петрович срывался на грубость, а затем даже радовался этой перепалке, как бы дававшей ему право сказать: «Вот видите, начни я приезжать к вам чаще, и ссоры будут чаще. А так спокойнее».

Приезды к родителям имели еще одну приметную особенность. Родительский дом служил той Меккой, где встречались брат и сестра. Они никогда не договаривались заранее о поездке к родителям, встречались там случайно и уже не могли отделаться от чувства стесненности, начинали торопиться, убеждать друг друга, что заехали по пути, вроде как транзитом, хотели бы, но никак не смогут быть дольше одного-двух дней. А утром, уже не в силах отступиться от данного слова, поспешно разъезжались: он — в Москву, она — в свою далекую заграницу, к мужу, в Японию, в торгпредство.

Быстротечно, одним днем, многолюдная квартира становилась пустой. Два старых человека стояли на пороге, были похожи на постаревших привратников, которым доверено охранять покой притихшего дома. Они вслушивались в тишину, словно бы знали тайну, как шаги ушедших возвратить назад. Брат и сестра садились в разные поезда и отдалялись друг от друга километрами, днями, десятилетиями.

Гордость и несговорчивость считалась фамильной чертой Решетовых. Узнав о предстоящей женитьбе сына, старики ехать в Москву отказались, сославшись на нездоровье. В коротеньком, страничном, письме Сергею Петровичу желалось счастье и велено было молодую жену привезти на смотрины в Минск. Особых объяснений родительскому капризу сын не искал, принял как должное. Так проще да и спокойнее, наверное, не надо будоражить память и вспоминать то, чему положено быть забытым.

Когда умер тесть, молодые супруги остались единственными владельцами обширной квартиры. Им показалось, что мир вокруг них стал быстротечно меняться. Ощущение было новым, состояние некой незащищенности, как если бы дверь их квартиры оставалась незапертой и всякий раз ожидалось, что кто-то может войти в квартиру без стука. Если раньше соседи лишь удостаивали Сергея Петровича еле заметным кивком головы, что значило: вы здесь живете, но это не имеет никакого значения, вы не наш, — то теперь его разглядывали оценивающе-въедливо.

Им завидовали. Завидовали без стеснения, говорили о своей зависти вслух. Квартире завидовали, доверительно сообщая при этом, что излишки жилплощади велики и квартиру могут отобрать. Району завидовали. Большие Грузинские — место отменное: центр Москвы. Опять же не просто говорили: «Вам повезло», а противопоставляли свою полуторачасовую езду на работу десятиминутной прогулке пешком, в которую укладывался весь путь Сергея Петровича от дома до той же работы. Зависть не проходит бесследно. Решетовы вдруг почувствовали, что обретенное жилье им в тягость. Размах жилья (дом был построен в пятидесятые годы): потолки, кухня, коридоры, ванная комната — эти атрибуты благополучного жилья, размеров нестандартных, лишь усиливали ощущение пустоты и одиночества. Был жив тесть, и его массивная фигура, грудной хрипящий голос вперемежку с ухающим кашлем заполняли дом, делали его очень семейным. Но тесть умер, умер неожиданно. Смерть застигла Решетовых врасплох, не оставив им времени на привыкание, а просто так поставила точку — живите по-новому.

Жить по-новому оказалось не так просто. Хозяйственные заботы страшили Наденьку. И даже робкое напоминание об их существовании в буквальном смысле ошеломляло ее, глаза округлялись, губы капризно выворачивались, и внезапно погрубевший голос предвещал быстрые слезы.

Муж начинал тотчас винить себя: он зря затеял этот разговор; они, конечно, пригласят домработницу; покой Наденьки — превыше всего.

Сергей Петрович бездетностью тяготился, любил поговорить о смысле жизни, о призвании женщины быть матерью. Наденька же, наоборот, при всяком упоминании о детях чрезвычайно раздражалась. Всегда под рукой оказывались доводы против, и Наденька торопливо перечисляла их.

— Нам надо встать на ноги, — взволнованно говорила Наденька. — Не станем же мы занимать деньги на содержание ребенка у отца.

Сергей Петрович отводил глаза в сторону. Упоминание о деньгах не предвещало ничего хорошего. Производственная и научная карьера у Сергея Петровича складывалась неудачно. Он окончил аспирантуру, однако защититься не успел. Поначалу Сергей Петрович не унывал, считал, что в предстоящие два года исправит это несоответствие и прерванное столь внезапно восхождение на научный Олимп будет продолжено. Но два года прошли, за ними еще год, однако степень кандидата наук по-прежнему оставалась отдаленной перспективой. Классический принцип — с милым рай и в шалаше — требовал материальной дотации. И хотя Наденька видела, что муж сражен доводами, готов уступить, ее уже ничто не могло остановить. Наденьку не устраивали полупобеды.

— Я знаю, ты скажешь, — всхлипывала Наденька, — я эгоистка. И мы могли бы кое-чем поступиться во имя ребенка. Но чем? Скажи, чем, и я поступлюсь. Продать одно из трех платьев? Я продам.

В разговоре проскальзывали категоричные нотки. Сергей Петрович страшился скандалов, вскакивал, махал руками. В трусах и майке он был достаточно смешон, походил на голенастого аиста.

— Ну что ты, Наденька. Все устроится. Да и кому нужна эта спешка. Мы еще молоды, наверстаем.

Так от разговора к разговору тема детей обретала характер запретной.

Наконец тяготы Сергея Петровича были вознаграждены: он защитился. Ему исполнилось тридцать семь. Костистое тело обросло мясом — он потучнел. Изменилась и Наденька: утратила привычную хрупкость, округлилась. Ее уже не принимали за девочку, и сходство с бабочкой стало очень отдаленным. Но изменилась не только Наденька, претерпел изменения и идеал женщины, как таковой, отчего признаки привлекательности и женственности обрели иное выражение и видение. Сергею Петровичу уже казалось, что хрупкие женщины никогда ему и не нравились, потому как все они чуточку угловаты, безжизненны. Нет в них той сочности, черт подери, от которой мурашки идут по коже. Ему всегда нравились полненькие. Румянец в полщеки, цвет кожи, округлость локтей, грудь. Сергей Петрович мог часами безмолвно созерцать свою жену, наполняясь приятным восхищением, начинал возбужденно ходить по комнате. «В самом деле, — рассуждал он, — мне грех жаловаться на судьбу. Я счастлив. Крыша над головой есть. Тесть хоть и сварлив, но любит меня. — В этом месте мысли Сергея Петровича стопорились, лишались двигательного стимула, чувствовалось, что какая-то оказия уведет их в сторону и Сергей Петрович не успеет подумать о самом главном, представить их совместную жизнь с Наденькой. На будущее, разумеется. О настоящем думать не приходится — они счастливы. Сергей Петрович так часто повторял эту старую формулу житейского благополучия, что очень скоро привык к ней. И любые его рассуждения были рассуждениями помимо и сверх главного. А главное было незыблемым, установившимся раз и навсегда: он счастлив, невероятно счастлив. Единственным огорчительным моментом, если и не нарушающим общего состояния уверенности, но так или иначе напоминающим о себе, были дети. Точнее, тот факт, что детей не было.

В один из дней, случившихся после удачной защиты, Сергей Петрович рискнул повторить этот разговор, посчитав время подходящим. Семья жила предчувствием значительной покупки. Решетовы собирались покупать дачу. В Наденьке проснулся предпринимательский азарт. Она сторговала уютный домик в районе Икши и с редкой настойчивостью втолковывала отцу, что с его астмой жить без дачи — самоубийство. Было похоже, что идея пустила корни. Отец еще не уступил, но уже не возражал. Подолгу разглядывал в зеркале свое лицо, находил очевидные приметы болезни, и кашель, тяжелый, ухающий, как бы раскалывал остатки сомнений.

— Наденька, — сказал Сергей Петрович вкрадчиво и сухими жесткими пальцами коснулся ее теплого оголенного плеча, — Мошкины приглашают на день рождения. Сынишке исполняется три годика. Прелестный бутуз. Димыч сказал по секрету, что мечтает о дочке. Единственный ребенок обязательно вырастает эгоистом. Пожалуй, он прав. Такая опасность всегда существует. Как ты считаешь?

— Димыч — дурак, — сказала Наденька решительно. Глаза ее округлилась, стали ощутимо твердыми, похожими на полированные камни, обрамленные черными разводами ресниц.

Подобная переменчивость в настроении Наденьки чрезвычайно пугала Сергея Петровича. Мысленно он уже сдавал позиции, клял себя за настырность, за начатый некстати разговор и ждал лишь удобного момента, чтобы пристойно отступить и согласиться с женой.

— Ты, ты права, Наденька. Я не подумал.

О чем не подумал Сергей Петрович и с какой стати признать Наденькину правоту в разговоре, который не пошел дальше двух фраз, понять было трудно. Легче всего объяснить доведение Сергея Петровича его характером, мягким и уступчивым. «Нетрудно предложить и иную ситуацию. Говорили о детях не первый раз и, видимо, не последний. Наденька беспричинно отметала всякую случайность подобного разговора, настраивала себя на худшее. До ссоры не доходило, останавливались где-то на ее пороге. Эгоизм трактовался по-разному. Конечно же, во всем виноват эгоизм.

На этот раз разговор, которому, казалось, суждено было оборваться, имел (Неожиданное продолжение.

Да, она не хочет иметь детей. Почему? Ну что ж, этому есть тысячи причин. Она всю жизнь мечтала изучить язык. Сейчас эта возможность представилась. Ребенок… Стоит ли объяснять?! Папа плох, капризен, нуждается в уходе. У нее тоже есть нервы. А если будет ребенок? Ах, дед все время твердит о внуке? Просто, он забыл — дети бывают грудными. Ему кажется, что сразу появится этакий трехлетний карапуз, забавный и болтливый. Милая идиллия: солнышко, скверик, дедушка на лавочке, и малыш лепит песочные куличи. В малыше просыпается сознание, и дед, умиляясь, записывает новые словосочетания, которыми одарил его любимый внук. Но это еще не все. Сегодня мы свободны. Да-да, случись разлад, мы попросту, расстанемся, не отягощенные никакими условностями. Наша отношения? В них нет корысти. Нам хорошо, мы вместе.. Ребенок любые отношения превращает в обязанности. Чувства в их изначальном, понимании, расплываются, поглощаются, чувством долга, чувством ответственности.. И потом, этот неустроенный быт. Трехкомнатная квартира. Ну и что? Сварить, помыть, постирать, убрать, купить — все это, друг мой, глаголы, обозначающие конкретные действия.

Раскрасневшееся лицо выдавало возбуждение, решимость, а руки, так скорбно охватившие плечи, — усталость. «Да-да, — говорили руки, — нам все придется делать самим. Оставим этот бесполезный спор…

Спор затух внезапно: помешал тесть. Он вернулся с дачи, уже как владелец был поглощен заботами дачи. Нужна белая краска, ветром сорвало три куска шифера с крыши, их тоже надо где-то доставать, да и забор не мешает подновить, о паркете он уже не говорил. — десятый год лежит, почернел весь, если не пустить, в дело, придется выбрасывать.. А жаль. Материал, хоть и не новый, но прочный — граб. Где ты его сейчас достанешь?

Тесть был неугомонным, шумливым, требовал общения, участия, в его заботах. «Да и кто сказал, что они мои?» — будоражил сам себя тесть. Ему никто не возражал, но он, не обращая внимания на послушное молчание, горячился, спорил, считая, что тем самым делает весомость забот более значительной.

Появление отца было очень вовремя, и Наденька включилась в разговор немедленно, принимала сторону отца, давала практические советы. Оказывалось, что у Глуховых на даче оборудовали камин, Савельевы провели водопровод, а Демушкин утеплил дачу и проводит там ползимы. Старик только крякал от новостей, на всякий случай одних называл жлобами, Демушкиных — пустоцветами, тут же добавлял: «Знают дело, сукины дети. Своего не упустят». Говорил с укоризной, качал головой, и вздох казался тяжелым, осуждающим. Получалось, что они вот с Наденькой все видят и понимают и ждут решительных действий от Сергея Петровича.

«Мне говорят: ты стар, неужели тебе не хочется покоя? — не унимался в сварливом бурчании тесть. — Хочется, отвечаю, но чтоб его иметь, о покое надо беспокоиться».

Однако тесть скоро умер, и незыблемый мир покачнулся.

Сейчас, когда жизнь отодвинула эти события достаточно далеко, надо напрягать память, чтобы восстановить какие-то штрихи, частности происходящего. Отношение к тестю обрело иное звучание.

Не в пример Сергею Петровичу Наденька редко вспоминала отца. Последнее время отец подчеркнуто симпатизировал Сергею Петровичу, не той симпатией, которая приятна и объяснима, а совсем иначе — противопоставлял мужа ей самой. Наденьке даже казалось, отец спохватился и сейчас, задним числом, желает восполнить свою невысказанную любовь к старшему сыну. Сергей Петрович пришелся как нельзя кстати, и отец уже не может остановиться в излиянии собственных чувств. Привычные отношения вывернулись наизнанку. То, что должно было вызывать радость, порождало неприязнь и ревность.

Стоило Наденьке заметить некое единение мнений и отца и Сергея Петровича, как она тотчас раздражалась, искала повода упрекнуть мужа, будто бы муж и в самом деле посягает на чувства, принадлежавшие ей, и Наденька вправе наложить запрет на подобное своеволие.

Когда Наденька объявила о своем желании заниматься французским языком, первым воспротивился отец.

— Зачем? Мне помнится, в школе ты не блистала по языку.

Сергей Петрович робко поддержал тестя:

— В самом деле, зачем?

Надо было видеть реакцию Наденьки. То, что под сомнение поставлена ее идея, Наденьку трогало мало. В этом доме ее желания обретали силу закона, потому и возражения были чисто номинальными. Возмущало другое — подчеркнутое единогласие мужчин. Папа увлекся в своих чувственных симпатиях к ее мужу, это пора пресечь.

— Язык — моя мечта! — сказала Наденька запальчиво. — Современный человек без языка — это полчеловека. Мне понадобится два года. — Взгляд Наденьки, обращенный к Сергею Петровичу, лишь подчеркивал категоричность ее слов. Сергею Петровичу давали понять — предстоящие два года ни о чем другом, кроме французского языка, думать и говорить не следует. Французский — ее страсть. Чуть позже страстью стали йоги, затем теннис, теперь вот — сыроедение.

Просто удивительно, как столь полезные занятия и навыки в интерпретации Наденьки превращались в увлечения, отягощающие жизнь. Терроризировать его в течение года изнуряющими тренировками в теннис ради часовой игры раз в год на случайном корте со случайными людьми, чтобы однажды ненароком сказать: «Вы не играете в теннис? Напрасно». И собеседник, подавленный своей неполноценностью, будет казниться целый вечер, что вот упустил, просмотрел что-то сверхнеобходимое в жизни, потерял в глазах общества.

Болтать о языке денно и нощно, постичь азы ради десяти фраз, которые зубришь и вставляешь к месту и невпопад, зато оказываешься в центре внимания, ловишь на себе уважительно-восторженные взгляды. Его удел торчать тут же, краснеть. Не дай бог, заговорит кто на французском. Тогда что? Ведь десять фраз — все, что имеем. Остальное перезабыто.

Или, скажем, йоги. Кто такая Тина Гормышская, почему ей надо подражать? Однажды пришел домой и вдруг обнаружил, что в их доме теперь клуб йогов. А этот старикашка, божий одуванчик, тоже йог. У него своя задача. Он демонстрирует свой живот. Как говорит Наденька, потрясающее зрелище.

— Когда же это все кончится, — сокрушенно вздыхает Сергей Петрович, истомленный вынужденным одиночеством, перешагивая через аккуратные кучки нательного белья, пробирается в ванную комнату. Это не протест, нет — состояние души. Возможно, он ретроград, но пусть ему простят восемьдесят два килограмма собственного веса. Он полежит в ванной. Неожиданно Сергей Петрович спохватывается: мысли увели его слишком далеко, он несправедлив к Наденьке. Всему причиной его личное безволье. Мог воспротивиться, запретить, характер проявить мог. Не проявил. Сергей Петрович боготворил Наденьку. Над ним посмеивались, говорили, что он слеп, глух, живет в придуманном мире. Возможно, в этих злых репликах и была какая-то доля правды. Он слышал и видел этих людей. Ко многим из них питал если не дружественные, то, по крайней мере, чувства достойные. И все-таки неприятие их слов было полным, необратимым. Оглядываясь назад, он готов признаться, что всю жизнь был рабом собственного страха. Страха внутреннего, упрятанного в самую глубь души, подальше от глаз людских. Сначала, еще до свадьбы, ему казалось, что Наденька к нему безразлична, и взгляд, скучающий, чуточку сонный, доводил Сергея Петровича до состояния безысходного отчаяния. Со временем взгляд Наденьки не стал более пылким, однако они поженились. Свадьба получилась громкой, многолюдной. Застенчивый Сережа удивил друзей. Все думали, будет чинно, скромно. Сережа не из гуляк. И вдруг нате вам — банкетный зал, стол на семьдесят персон. И опять виной всему был страх. Хотел угодить Наденьке. А вдруг промашка — не оценит?! Его друзья ей не покажутся. Что тогда? Где он возьмет других друзей? Когда о чем-то мечтаешь постоянно, становишься суеверным, сам себе признаться боишься, что такая мечта есть и ты в нее веришь. Расспросы, намеки вгоняют в испарину. Чем дерзностней твоя мечта, тем глубже упрятана она от глаз и ушей людских. Кромешно твое отрицание — ему нет предела. «Бред, — говоришь ты, — вымысел! Угодно вам сплетням верить». Ведешь себя как ребенок. Подозрителен, пуглив. Задобрить судьбу желаешь, перехитрить судьбу. «Нет мечты. Вам показалось. Всему виной фантазии. Ничего нет». И вдруг свершается: сбылась твоя мечта. И опять страх, уже за свершившееся. «Непременно передумает, разлюбит. Ишь как у друзей глаза округлились. Никто и не верит, что это моя жена. Подмигивают, потирают руки. А у самих на уме — флирт. По глазам видно. Похотливые глаза».

Сергей Петрович помнит, как он расчувствовался, внезапно поднялся со своего заметного места и, устремив взгляд на присутствующих, кому-то погрозил пальцем. Недоумение длилось недолго, какие-то минуты. Гостей все прибавлялось. Недосуг думать, кому погрозил, зачем погрозил. Жених он или не жених? Никто не ответил, не увидел. А может, это он сам себе погрозил?

Все поздравляют, целоваться лезут. Громко кричат:

— Ай да Сережа! Какую отхватил!..

И не скрывают, что завидуют, во всю глотку орут. Теперь уж точно свершилось. Вот он я, а рядом Наденька. За здоровье молодых! Ура-а!!!

Тридцать — возраст не первой молодости, и где-то в преддверии свадьбы, когда в отделе только и было разговоров: «Решетов женится. Да-да, тот самый Решетов, застенчивый, холостяк, которому век бы вековать в холостяках. И вот поди ж ты, кто б мог подумать…» и не только тогда, но и на самой свадьбе и месяц, и второй спустя. Да что там говорить — год, целый год ему мерещилось, слышалось, виделось недоумение: «Запозднился с женитьбой-то. Чего так?»

А уж если виделось это, то виделось и другое: почему запозднился? И тогда Сергей Петрович начинал сам угадывать молву. Он пробовал привыкнуть к этой молве либо смотреть на жизнь из этой молвы. Картины рисовались жутковатые, дрожь пробегала по спине. Получалось, что всякий раз он готовится к встрече с Наденькой, сочиняет ответы, на немыслимые выверты собственного воображения.

Но день проходил за днем. Друзья улыбались (он был уверен — загадочно), подшучивали (он был уверен — многозначительно), молчали (опять же не просто так, а выжидательно) и ничего, удивительным образом ничего крамольного не говорили вслух. «А за глаза»?» — задавал себе вопрос Сергей Петрович. Всего не углядишь, всего не услышишь. За глаза непременно говорят. Нет смысла обвинять Сергея Петровича в беспочвенной неврастении. У всякого настоящего есть прошлое. Есть события, которые это прошлое высвечивают или перечеркивают.

Это случилось в пору его молодости, когда сложности жизни кажутся придуманными, потому как составляют суть отцовских назиданий. Принято считать, что первая любовь — чувство самое яркое, неповторимое. И воспоминание о ней в нашей памяти живет вечно. Не станем оспаривать подобного утверждения, но заметим: истинная любовь есть состояние созревшей души. У каждого человека это происходит во времена разные. Любовь имеет повторение, и в том нет ничего предосудительного, ибо человеческая душа плодоносит не единожды. История первой любви Сергея Петровича (назовем ее первой и тем обострим ощущения) была драматична.

Сергей Петрович, а в молодые годы попросту Сережа, любил и был любим, однако хранил чувство свое в тайне, чему причиной была природная застенчивость и вспыхнувшее внезапно межсемейное недружелюбие. Отношения семьи Решетовых и семьи Заварухиных имели свою давнюю историю, уходящую в прошлое столетие. Семьи всегда были рядом. Роднились не единожды, но в силу природной мощи родовых корней фамилии Решетовых и Заварухиных продолжали самостоятельное существование. Революционные события в России неожиданным образом обе семьи сблизили. Если раньше дети сохраняли верность прошлым привязанностям и выбирали свой путь в различных сферах общественно полезной жизни — Заварухины издавна постигали технику и давали стране инженеров; Решетовы имели свою епархию — учительство и медицину, — то в 1920 году произошло некое единение. Мужчины обеих семей посвятили себя армейской службе. В семье Решетовых и Заварухиных появились профессиональные военные. Такая похожесть судеб молодых людей никого не могла удивить, была принята как должное. Однако привнесла в межсемейные отношения свою характерность и сложность. В армии ранговое деление просматривается отчетливо. Случилось так, что Решетов попал в прямое подчинение к Заварухину. Прежнее различие в званиях (оно было не столь значительным) переживалось в семье Решетовых болезненно. Поначалу их армейской карьеры Решетов даже опережал Заварухина, ему прочили большое будущее, но в тридцатые годы он где-то оступился, был не понят начальством и откомандирован в другой округ. С присвоением очередного звания произошла заминка, темп был потерян, и очень скоро они с Заварухиным поменялись ролями. Подобные жизненные сбои бесследно не проходят. Мнительность Решетова-старшего была равнозначна недугу. В отношениях между семьями появился дух отчужденности. Так дети оказались во власти предрассудков, которые породили отцы. А детей было четверо: двое у Решетовых и двое у Заварухиных. Вопрос «каким образом сердца находят друг друга?» всегда безответен и лишь подтверждает неразгаданность извечной тайны бытия.


Сережа Решетов полюбил дочь Валентина Алексеевича Заварухина. Ничто не предвещало беды. Молодые объявили о своем намерении, но…

Нет большего несчастья, нежели желание родителей видеть в любви детей точное повторение своей собственной любви. И осмысленное борение за идеал, ушедший в далекое прошлое, обыкновенный бунт родительского отчаяния. Потому и торжество родительской разумности торжество ложное, пиррова победа. Ничто не ранит юность более, чем зависимость.

Сергей Решетов был отвергнут. Помнилось долго, страдалось долго. Если был один отказ, возможен и другой. От события прошлого до события настоящего минуло четырнадцать лет. Прошлое забыто. Да здравствует настоящее. Сергей Петрович живет только настоящим.

Он любил. Любил слепо, восторженно. А может, то была и не слепота? Просто мир повернулся к нему стороной незнакомой? И он предпочел этот мир всем другим, посчитал его самым достойным и справедливым. Мир, где одному суждено соглашаться, удел другого — желать и требовать. Существуют разные формулы счастья. Он выбрал самую сложную — страдать. Ах, Наденька, Наденька! Зеленоглазая фея, маленький златокудрый тиран…

Скоропостижная кончина тестя, человека еще не очень старого, но больного, нарушила равновесие. Сергею Петровичу показалось, что квартира, дача, где они жили благополучно, чередуя летние и зимние дни, утратили привычный уют разом, в них поселился зябкий дух сиротливости.

Наденька привыкла к извечному вниманию, уступкам Сергея Петровича. Неумолимая логика жизни: даже добро, совершаемое постоянно, отягощено однообразием. Наденька жила предчувствием новых перемен.

В их доме стали чаще бывать гости. Однозначного отношения к гостям быть не могло. С одной стороны, они заполняли некую пустоту, дом оживал, насыщался общением. С другой — они требовали внимания Наденьки и его собственного. Начинались разговоры — Сергей Петрович корил себя за замкнутость, отчего-то ему было скучно с этими людьми. Его не покидало щемящее чувство опасности. Казалось, что гости приходили только для того, чтобы понравиться Наденьке, заявить на нее свои права.

Поначалу Наденька просила его помочь на кухне. Но очень скоро уходила в комнаты, там подолгу задерживалась, объясняя это необходимостью занимать гостей. Нет-нет, какие разговоры! Это ее друзья. Конечно, и он мог бы занять их. Но друзьям была нужна Наденька. Ему отводилась роль счастливого мужа. То, что он счастлив, в этом никто не сомневался. Настырность гостей становилась нестерпимой, приводила Сергея Петровича в ярость. Порой он с трудом сдерживал себя. Гости шутили, на что-то намекали, требовали подтверждения своим фантазиям. Уходили так же внезапно, как и приходили, оставляли в доме привычный хаос, груду грязной посуды. Наденька, уже одетая ко сну, принималась за уборку, делала все крайне медленно, словно впереди была бездна свободного времени. Эта неторопливость злила Сергея Петровича. «Оставь, — говорил он раздраженно, — я сам». Наденька уступала беспрекословно, с непривычной проворностью сбрасывала передник, становилась на цыпочки, касалась губами его виска и, будто вспомнив, что она устала, делала скорбное лицо, шла спать. Сергей Петрович оставался один. Он еще не сдавался, называл себя брюзгой, делал вид, что все прекрасно и причин к разочарованию нет. Да и откуда, почему ему нужно разочаровываться. Наденька добра к нему, любит его. Тотчас же ему вспоминались гости. Сергей Петрович не понимал, почему они приходят в их дом. Человек сдержанный, круг друзей которого достаточно узок, он цепенел от многолюдья, силился понять, как Наденька ухитряется заводить столь обширные знакомства. Можно подумать, что именно этой цели подчинен ее рабочий день. Гости громогласно шутили, по-свойски поругивали «крупномасштабных» начальников, говорили сальности. Сергей Петрович понимал, что в этих застольных перешучиваниях ему отведена какая-то роль. Но вот какая именно? Его тяготила непроясненность своего положения. Последнее время Наденька сильно изменилась. Вряд ли виной тому были только гости, хотя он был готов любую неприятность, ссору и даже Наденькино недомогание объяснить присутствием этих людей в доме. Гости не любили Сергея Петровича, за глаза называли его Сундуком, подтрунивали над Наденькой, говорили, что она мужественная женщина — общение с таким мужем небезопасно — и ей надо «платить за вредность». Наденька приходила в восторг от так называемых хохмочек Игоря Васильевича, Евгения Тимофеевича, закатывалась смехом и называла мужа «букой».

Неизвестно, чем бы кончился странный житейский карнавал, если бы… Впрочем, не будем спешить.

Глава II ПОГОВОРИМ О СОБАКЕ

В один из долгих праздников, когда к дням красного календаря удачно присоединились суббота и воскресенье, Решетовы, спровадив благополучно ватагу гостей, пребывали в состоянии утомленном. Полдня еще впереди, а ноги уже не держат. Настроение можно назвать никаким: потерянного дня жаль, а продолжать отдых нет сил. От него устаешь больше, чем от работы.

Приближалось лето, надо было решать, что делать с отпуском. Дача требовала ремонта. Сергей Петрович, отягощенный заботами о даче, стоял на кухне и ждал удобного момента, чтобы начать этот бесперспективный разговор о ремонте.

Прошел дождь, пахло тополиными почками. Балконная дверь чуть приоткрыта, ветер парусит красные портьеры, и они вздрагивают, шевелятся, как приспущенные знамена.

Квартира, оставленная гостями, имела вид растерзанный. Сергей Петрович подавленно разглядывал стол, съехавшую набок скатерть, опрокинутые рюмки с темными разводами вокруг от пролитого вина, окурочный пепел, рассыпанный где попало, что делало стол возмутительно неопрятным. Пол был затоптан так густо, что серединная часть комнаты казалась одноцветно-серой, лишенной паркетного рисунка. Он подумал, что точно такими же глазами видит квартиру Наденька, и фраза, так долго ждавшая своего часа, почти сорвалась с языка: «Представляю, что сейчас творится на даче».

Какой-то миг на додумывание, на улавливание схожести ощущений: ремонта дачи и этого квартирного беспорядка, но… Мы все подвластны привычкам. Наденька опередила его, почувствовав в затянувшемся молчании что-то недоброе, не ко времени, все-таки праздник. Заговорила сама, никак не согласуясь с мыслями Сергея Петровича, заговорила о собаках.

Он отвечал рассеянно. Его мысли заняты другим. Дача требовала больших денег, времени. Ни того, ни другого, по существу, не было. Мысль о продаже, никем не подсказанная, шальная мысль, он гнал ее от себя, неожиданно стала реальной — объявился покупатель. Предлагал приличную цену. Сергей Петрович терзался сомнениями. Со стороны посмотреть — несуразность: сначала суетились, передумывали десятикратно, прежде чем купить, ссорились, мирились. А теперь вот, спустя недолгие годы, продавать. Глупость, конечно. С другой стороны, деньги дают хорошие. Упустишь покупателя, потом кукарекай. Не будь покупателя, не возникни он сам по себе — знал бы точно: надо ремонтировать. А теперь вот мысли те же, а тональность другая. Надо ли ремонтировать?

А Наденька все щебетала. Румянец на щеках ей очень к лицу, выдает волнение. Наденька говорила пылко и уже давно была во власти собственных слов. Сергей Петрович упустил нить Наденькиных рассуждений и никак не мог взять в толк, с какой стати и почему именно сейчас приспичило говорить о собаках. Кружение его собственных мыслей было безостановочно, и ничто иное не могло пробиться сквозь их темную череду.

— Вот незадача, — он бормотанием выдал свое волнение, — продавать или ремонтировать?

Наденька не расслышала его слов, но сочла их логическим ответом на свои рассуждения, всплеснула руками и почти выкрикнула: «Ну это же очевидно, Серж!» Сергей Петрович поморщился, обращение «Серж» его коробило, суть сказанного медленно доходила до сознания.

— Ты удивлен? А почему нет? — не желала успокоиться Наденька. — Собака — друг человека. И у тебя, и у меня будет друг. Смешной и лохматый. Роскошна-ая перспектива. — Наденька с видом победителя подняла большой палец.

— Собаку? — переспросил Сергей Петрович. — Но…

Последовательность размышлений была нарушена. Какое-то время Сергей Петрович привыкал к мысли о собаке.

Собака, дача, гости…

Сергей Петрович потер виски. В сознании выстраивался логический ряд. «Осторожно! Во дворе злая собака». Нет, не то, из другой оперы.

Сейчас он услышит веские аргументы. У Сидецких — доберман-пинчер… У Ляпуновых — тибетский терьер. У Грудикова — овчарка. У Сомовых, Глотовых, Отто… Он и пород этих не знает — мордастые, лохматые.

Сергей Петрович попробовал представить собаку в их квартире. Наденьку с собакой. Себя с Наденькой и собакой. Недавно они смотрели фильм из истории английских королей. Король сидел в тяжелом кресле. Охристый огонь метался в камине. Король дремал. Его сон сторожили три разъевшихся рослых дога. «Пожалуй, это слишком странная ассоциация, — подумал он. — У нас нет камина».

В его понимании владельцы собак чуточку чудаки, свихнувшиеся люди. Он встречал их на улице. Отрешенные лица, одеты в старые, отслужившие свой век одежды, как если бы собрались на разгрузку овощей, цепко ухватив озябшей рукой поводок, они расхаживали взад и вперед по пустырю.

Стоило заняться непогоде, улицы отчетливо пустели, отчего непогода, получив простор, буйствовала еще отчаяннее. В такие дни эти собаководы особенно приметны. Ветер завывает, от мороза слезятся глаза. Из-за потертого воротника не видно лиц, но ты угадываешь их выражение. Стоят как изваяния, как тени, обтекаемые ветром. Где-то носится пес, и лай его сносит в сторону все тот же ветер. Плюнуть бы на все да уйти греться. А как плюнешь? Дома замучают вопросами: сделал ли он то? Уж больно быстро вернулись. Проследил ли? Уверен ли?

Наденька ждала ответа. «Он мне не откажет, — думала Наденька. — Он же сам говорил: дом стал сиротливым. Появится пес. Новые ощущения. Забот, конечно, прибавится, не без того. Лида Горшенкова — баба ушлая. Уж кто-кто, а она жизнь знает. Заводи пса, говорит, и всем разговорам о детях конец. Сережа — мужик ласковый, однолюб. Он к псу привяжется. И потом, пес в доме — хороший тон. «Породистый пес, — уточнила Лида, подмигнула Наденьке и тут же пообещала: — Я для тебя такого эрделя сосватаю! Ухх!! — Лида восторженно поцеловала кончики пальцев. — Кобелек экстра-класса. Если хочешь знать, эрдели — эталонная порода». Наденька улыбнулась воспоминаниям. Настроение жены насторожило Сергея Петровича. Среднеарифметический собаковод, явственно нарисованный воображением, замерзший и отрешенный, потускнел и пропал.

«Надо думать о чем-то более значительном», — приказал себе Сергей Петрович и стал думать о только что ушедших гостях. Все Наденькины увлечения — блажь. А блажь идет известно от кого — от гостей. Он старался переменить к ним отношение. Но гости словно бы не замечали его стараний: беспричинно улыбались, вышучивали его стеснительность и, как прежде, прощали его присутствие в этом доме. У него возникло острое желание наорать на этих быстротекущих мимо, незапоминающихся людей. В такие минуты он, как правило, сталкивался в дверях или на кухне с Наденькой, ловил на себе ее ласкающий взгляд, и все, абсолютно все не имело смысла. И уже другой Сергей Петрович выговаривал сам себе. Я виноват, только я. Они не похожи на меня, и я им эту непохожесть в вину ставлю — нехорошо. Просто я многолюдья страшусь. Тебя спрашивают, ты отвечаешь, смеешься беспричинно. Говоришь, говоришь, а слова как эхо — ударяются о что-то неживое и летят назад. Вот и гадай: глухота людская непробиваема, а может, слова твои все мимо людей, от стены к стене. Чего я заладил: люди, люди… Нас двое: я и она. Притерпелись друг к другу. Обыкновенная усталость тяготит. Устаешь быть отзывчивым, добрым. Устаешь угадывать и соглашаться устаешь. Все может осточертеть, даже восхищение. Необходимы потрясения, смена настроений. Легко сказать — потрясения. Кого и чем должно потрясать? Я считал, будет ребенок, и ощущение сиротливости, одиночества неминуемо пройдет. Наденька добра ко мне. Все пристойно и чинно.

Моя работа достаточно утомительна. Конструкторское бюро, отдел реконструкции. Интересно, но бесперспективно. Наденька права: я не из тех, кто умеет находить собственную выгоду. Я пробовал рассказывать ей о своей работе. Мне всегда казалось: она понимает меня, сочувствует. Бывали и упреки. Но после них Наденька поднималась с тахты, шла ему навстречу своей волнующей походкой, обнимала за шею и осторожно прикрывала рот Сергея Петровича маленькой точеной ладошкой: «Не надо, — говорила она чуть слышно. — Я тебе верю. Ты у меня жутко принципиальный». И прерывала мои взволнованные слова поцелуем. И тотчас я проваливался в некий мир небытия, и, как сквозь туман, ко мне пробивалась навязчивая мысль: в самом деле, зачем ей все это? Мои неурядицы — мои заботы. Она права — дома должен быть покой. Для этого надо совсем немного: слушать щебетанье Наденьки и думать о том, чему это щебетанье посвящено.

Боже мой, сколько невероятных идей, непостижимых интересов умещается в этой грациозной, запахнутой в золотистую шаль волос головке.

— У Гребицких объявился родственник в Канаде, оставил им наследство. Называют какие-то фантастические цифры.

Знает ли он Лашенкова? Костя Лашенков! Неужели не помнит? Работает в газете. Высокий, похож на викинга. Так вот, Костя купил машину у итальянского посла. Верка дура. Упустить такого парня. А впрочем, еще не вечер.

Наденька оглядывает себя в зеркале, потягивается. У нее нет пальто. И приличной шубы нет.

Нет-нет!! Наденька машет руками. Пусть он не думает, что она жалуется. Просто пришлось к слову.

— Давай пригласим в гости пару из ГДР. А затем в порядке обмена поедем к ним. — На приеме в посольстве она познакомилась с двумя интересными немцами. — Куда запропастились их визитные карточки?

— Почему именно в ГДР?

Его вопрос вызывает улыбку.

— Балатон, Золотой берег, Татры. Этого добра у нас и дома хватает, — Наденька буквально давится смехом. — Ты профан. Между, прочим, уровень благосостояния в ГДР выше, чем в ФРГ. Ты знаешь, что такое бла-го-сос-то-я-ние?! — Она разделяет слово на слоги. Маленькая ручка делает один взмах, другой. — А красивых мест, где их недоставало? Кстати, о даче. У меня грандиозный план. Второй этаж отделать под спальню и кабинет. Мне обещали шикарного мастера по интерьеру.

Ее придуманный мир прекрасен. Как жаль, что он не приспособлен для жизни.

— Видишь ли, — он вяло улыбается, — это потребует немало денег, а где их…

— Что где? — Наденька погрозила ему пальцем. — И не вздумай начинать свои нудные подсчеты! Ты должен меня носить на руках, негодник. Честное слово, я завидую тебе. Где ты раздобыл такую жену? Поверь, мне повезло меньше — несообразительный муж. Вот здесь, — Наденька легонько потрогала пальцем лоб, — помрачительная идея. Два года мы сдаем дачу. Но не оптом, а по комнатам. Я все обдумала. Две террасы, две комнаты внизу, плюс верх. Тысяча рублей нам не помешает. А две — тем более. Потом мы делаем головокружительный ремонт и… — Наденька вылетает на середину комнаты. Несколько фигур вальса, реверанс. У нее порывистое дыхание, щеки раскраснелись. Наденька нравится себе, очень нравится. Н-да, мечты, мечты…

— Сережа! — Наденька повысила голос. — Ты, кажется, меня не слушаешь? Пойми же наконец. Это живое существо, оно потребует участия.

— Участия?! — спохватился Сергей Петрович.

— Разумеется. Сначала он будет очень маленьким — вот такусеньким. — Наденька сложила ладони лодочкой и подула в них. — Значит, ты согласен?!

Левая щека у Сергея Петровича дернулась, он ответил не сразу. Да и что ответишь? Возражать? Нет уж. Чем раньше наступит этот собачий бум, тем он раньше кончится.

— Согласен, лапушка. Собака так собака. — Сергей Петрович вздохнул и без обиняков стал думать о собаке.

Почему он решил, что это увлечение модой? Его же тяготит одиночество, какая-то незаполненность душевного пространства. Друзья говорят, это пройдет. Однако ж не проходит. Разве не могла Наденька почувствовать то же самое? Очень даже могла. Она избегает разговора о детях, всякий раз раздражается по пустякам. Доводы одни и те же. «Твои суждения разумны. Ты трижды прав. И знаешь почему?» — Этот вопрос Наденька приберегает про запас. Выдерживает паузу. Она должна не просто озадачить. Она должна сразить, перечеркнуть тему разговора, как недопустимую. Но этого мало. В ней просыпается мстительное чувство, желание унизить, показать полное бесправие Сергея Петровича.

— Так вот, мой милый, — Наденька щурит глаза, отчего их раскосость проявляется еще больше. — Твои рассуждения, советы… — ее лицо презрительно морщится, — пустота. Советы созерцателя. Муки роженицы, кормящей матери. Что тебе до них? И можешь не подсовывать мне изречения великих: «Я предпочел бы любые муки при рождении ребенка однойболезни при жизни маленького существа». Он предпочел бы… Циник твой врач, вот кто он. Его удел — советовать, а терпеть муки приходится нам.

Что и говорить, не слишком обнадеживающая интонация. А может быть, и в самом деле, собака — это выход? Кто его знает, вдруг проснется то самое чувство… Желание о ком-то заботиться, кого-то оберегать. Конечно, собака — полумера, дублер истинного. Наденька привяжется к ней. Как же она сказала: «Давай посмотрим, можем ли мы любить кого-нибудь еще». А если не понравится, если начнутся ссоры. А… пустяки. Напрасно я все усложняю. Собака — это вещь. Ее можно продать.

Сергей Петрович зажмурился. Ему отчего-то подумалось, что весь этот разговор для отвода глаз, на самом деле пес уже куплен. Стоит ему сказать «да», как откроется дверь и… Сергей Петрович поежился.

— Слушай, ты меня не разыгрываешь?

Внутренне он уже смирился. Нет, не смирился, осознал собственную выгоду. Идея с собакой — это вода на его мельницу.

Французский язык, йоги, верховая езда — все отговорки. На самом деле нет главного, не проснулось чувство материнства. Каждая женщина приходит к этому чувству по-своему. Он зря паникует. Еще неизвестно, чья возьмет. А пока собака, милый смешной щенок.

Сергей Петрович положил Наденькины руки в свои, изобразил на лице гримасу тихой доброты. Сердитый Наденькин голос разом обмяк, и с этого момента желание приобрести собаку можно было считать единодушным.

— Ну конечно же. Я — за. Категорически за. — Он наклонился и поцеловал ее руки. Сначала одну, потом другую, потом обе сразу.

Он согласен: надо проверить, могут ли они любить кого-нибудь, помимо себя.

Он в этом уверен: пробудятся чувства, дремавшие дотоле. А уж тогда… Сергей Петрович шумно втянул воздух, до хруста в суставах сжал руки. Все представлялось отчетливо. Это должна быть девочка. Кругом только и слышишь: сын, сын, сын. Жалеют, расстраиваются. Не повезло, говорят, бракодел! Напрасно они так. Лично он радовался бы девочке.

Сергей Петрович никому не расскажет об этом. Тайна останется его тайной. Он частенько заглядывает в родильный дом, садится в сторонке и смотрит, привыкает к ощущению. Вот открывается дверь, белая шапочка на голове сестры сидит лихо, отчего и вид у нее задиристый.

— Климов! — выкрикивает сестра. — Васнецов! Приготовьтесь.

И даже те, к кому это не относится, начинают говорить, улыбаться, все приходят в движение, и букеты цветов, как по конвейеру, плывут к двери. Чувство такое, будто сейчас выведут невесту. И Сергей Петрович встает, усидеть на месте нет сил. И вот она выходит, бледная, ищет глазами мужа, губы дергаются в улыбке. Идет неуверенно: слаба еще. Ей помогают. Сестра несет белый сверток, похожий на громадный кокон, подрезанный сверху. Она отвыкла от запаха улицы, от разноцветных одежд, не знает, чему радоваться. Тому ли, что впереди, или…

Глаза непомерно большие, исстрадавшиеся, и это еще не позабытое страдание угадывается в улыбке. «Отмучилась. Свершилось наконец! И слава богу», — улыбается. Отец стыдится за свою неловкость. Никак не приладится. Держать белый куль неудобно, стоит, чуть согнувшись, не знает, в какую сторону первый шаг сделать. Та, что шумливее всех, — теща. «Как же ты ее держишь, ирод», — говорит теща ласково. И вот уже головка на отцовской руке. Волнение улеглось. Все как положено. «Посторонись, — кто-то выкрикивает сзади. — Матери дорогу!..» У Сергея Петровича что-то обрывается внутри. Даже от воспоминаний пощипывает глаза. Он старается не смотреть на Наденьку. Упаси бог, заметит.

Собака — это прекрасно. Собака — это великолепно.

Глава III СДЕЛКА

Сергею Петровичу всегда казалось, главное в любом деле — на что-то решиться. Все остальное — частности. Насколько он был далек от истины, иначе говоря, сколь впечатляющим оказалось его заблуждение, Сергей Петрович понял очень скоро. И продолжал углубляться в своем понимании каждый следующий день двух нескончаемых месяцев.

Кто бы мог подумать, что количество собачьих пород исчисляется тысячами, что существует целая наука. Сергей Петрович удрученно разглядывал каталоги собачьих выставок, листал фотоальбомы. Наденька развила невероятную деятельность, она была переполнена желанием постичь все тонкости кинологии.

Поиск дилетанта всегда нескончаем. Сергей Петрович готов был капитулировать, принять любые условия. Телефон звонил непрерывно. Спрашивали Наденьку. Звонили все подряд — желающие купить собаку, желающие продать, интересовались, не приобретут ли они чучело дога. Потрясенный необычностью вопросов, он отвечал машинально, невпопад, угадывал раздражение в голосе собеседника и вешал трубку.

Наконец выбор был сделан. После работы он поехал по названному адресу. Наденька уже была там.

— Познакомься, Сережа, — торжественные нотки возвысили ее голос. — Игорь Мироныч, дипломат. Он рекомендует нам фокстерьера.

Знакомый дипломат скосил глаза на Сергея Петровича и уже без видимого энтузиазма повторил свои рекомендации. Реакция Сергея Петровича его заботила мало, дипломат обращался только к Наденьке.

— Во-первых, — дипломат осторожно загибал длинные холеные пальцы, — фокстерьеры небольших размеров. И не настолько малы, чтобы уподобиться болонке, таксе, карликовому пуделю — эти породы вызывают улыбку. Разумеется у тех, кто их не держит. У некоторых даже брезгливость, — брови дипломата дернулись, он давал понять, что подобная реакция ему чужда. — Во-вторых, в фокстерьере прекрасно сочетаются качества сторожевой и охотничьей собаки. — Угадав немое возражение, дипломат дирижерским жестом вскинул кисти рук: — Знаю. Вы не охотник. Я тоже не охотник. И все-таки… Фокстерьер зол, бесстрашен, необыкновенно предан хозяину. Он бросается на противника более сильного и крупного.

— Да-да, — Сергей Петрович был рассеян, — это большое достоинство.

Дипломат принадлежал к тому типу людей, для которых присутствие собеседника имело значение второстепенное, дань чему-то привычному: идет разговор — значит, должен быть собеседник.

— Роскошный экземпляр. Взгляните на родословную. Предки по материнской линии проживают в Лондоне и Ливерпуле. Отец, подчеркиваю, отец — пятикратный победитель. Что вы сказали? Ах, ошибка? Если бы не ваша очаровательная жена, непросвещенность которой в собачьих проблемах попросту восхитительна, я бы обиделся. Друг мой, вы делаете покупку не на птичьем рынке. По сути, этот щенок уже продан. Я беру грех на душу, но… — Дипломат склонил голову. Несмотря на заметную тучность, сделал это легко, почти профессионально. — Надеюсь, мой грех будет прощен. Считайте, что мы с вами некоторым образом породнились. — Рыхлое тело дипломата вздрогнуло, заколыхалось, сотрясаемое накопившимся смехом. — Не сочтите за навязчивость. Мы, собаководы, странный народ. Так сказать, надзираем за потомством.

Сергей Петрович хотел было спросить, во сколько обойдется щенок, но тотчас почувствовал Наденькин каблук на своей ноге и спрашивать не стал.

— Ах что вы, — щебетала Наденька, — ваш совет, ваше внимание…

Дипломат кивнул, небрежным жестом смахнул деньги в ящик стола. Теплый комочек перекочевал из рук в руки. Сделка состоялась.

— Теперь самое главное, — дипломат назидательно погрозил пальцем, — питание.

Еще раз обсудили рацион.

Вернулись домой затемно, однако несколько телефонных звонков все-таки состоялось. Звонили знакомые, поздравляли с прибавлением семейства.

* * *
Его назвали Таффи. Конечно, была масса других имен, более благозвучных, понятных. Помешали предки. У породистых псов весь помет носит имена, начинающиеся на одну букву. Каждый предлагал что-то свое. Сергею Петровичу нравилось имя Тишка. Его подняли на смех, сказали, что Тишкой можно назвать кота, ежа, попугая, наконец, но не собаку.

— Тишка — медалист, — хмыкнул знакомый дипломат, и Сергей Петрович не услышал, а почувствовал, как он давится смехом: — И-ах! И-ах! Ха-ха!! — выплевывал дипломат, и его белое лицо заметно багровело при этом. — Вульгаризм! Жаргон! Вы обижаете его родословную. Вы только вслушайтесь: Тобби, Тальп, Тиль, Тибчер и вдруг Тишка. Какое-то проворовавшееся имя. И-ах. И-ах, ха-ха-ха. — Где-то внутри его грузного тела смех натыкался на кашель, сливался с ним, и утихающий звук встряхивал тишину.

В спорах и несогласии прошел целый месяц. Пес уже заметно прибавил в росте, был чрезвычайно смешон в своей неповортливости. Этакий курчавый колобок, который то и дело закатывается куда не нужно и оставляет там заметные следы.

Щенок отзывался на любой возглас. Он был еще слишком мал и глуп. Счастливое время, когда глупость равнозначна доброте и вызывает умиление окружающих.

Щенок крутился под ногами, не без труда постигая премудрость собственного имени. Он был необычайно смешон. Коротколапый, короткохвостый, с шерстью не то вьющейся, не то свалявшейся, но походил на бумазейного пса, попавшего под дождь: бумазея взлохматилась, окраска кое-где слиняла, однако озорство, нарисованное на морде, осталось.

Из всего окружения Таффи выделял хозяина, как если бы знал заранее, что его судьба в настоящем и будущем зависит от этого человека. Наденька обижалась и даже упрекала Сергея Петровича. Уж слишком заметной была привязанность пса.

Потом привыкла и даже посмеивалась над своим изгнанием из души Таффи. Преимущество подобного положения было очевидным, и Наденька сумела оценить его. Заботы о Таффи полностью легли на плечи Сергея Петровича. Нельзя сказать, чтобы Таффи не любил хозяйку. Он был послушен, беззлобен. Строгость хозяина не могла подавить живости и озорства. А ласковость хозяйки оставалась безответной, как если бы Наденька искупала перед псом долгую вину, а Таффи был злопамятен и прощать вины не хотел. И лай, которым он встречал обоих, был разным. Громкий, отрывистый — на возвращение Наденьки. Пес просто сидел на месте и лаял. Но стоило закрыться двери лифта за спиной Сергея Петровича, Таффи приходил в неописуемое возбуждение. Лифт еще поднимался в глухой шахте, а Таффи уже выскакивал в переднюю, вертелся перед дверью, бил по ней лапами, взвизгивал, будучи не в состоянии побороть собственное волнение.

Не всегда вечер выпадал свободным. И хотя Сергей Петрович остепенился (каламбур преуспевающего соседа) и заработок стал достаточно внушительным, гости шли косяком, и среди них непременно находился бездельник, который зарабатывал больше. И все-таки это был уже заработок. «Сколько? — спросил однажды сосед-жизнелюб и, услышав ответ, оттопырив нижнюю губу, подытожил: — Это сумма!»

Однако сосед соседу рознь. Алогизм бытия. Сергей Петрович брал работу на дом. Рассуждал незатейливо. «Сто рублей тоже деньги». А когда Сергей Петрович угадывал в Наденькиных глазах осуждение, то непременно тушевался, не мог понять причины, что, собственно, ей не нравится — что он в отличие от соседа жизнелюба, берет работу на дом или то, что этой работы он берет слишком мало? Впрочем, как всякая работа, работа, взятая на дом, требовала времени. В такие вечера пес полностью попадал во власть хозяйки. Пробовал протестовать, однако собачий бунт оставался без ответа. И как маленькая уступка собачьему самолюбию, псу разрешалось зайти в кабинет и растянуться на диване прямо напротив хозяина. Притягательная сила демократизма — к нему неравнодушны даже собаки.

Наденька не намерена была делить собачью привязанность пополам, понимала всю бесполезность подобной затеи. Был выбран иной путь мыслей и поступков. Отношения с собакой обрели характер действовать вопреки.

Безудержный, бесхребетной ласковости, в которой погряз Сергей Петрович, Наденька (так, по крайней мере, считала она) противопоставит строгость и еще раз строгость.

Непослушание каралось изощренно: на Таффи надевали намордник и не снимали его в течение всей прогулки.

В хозяйке пробудилось пристрастие к дрессировке. Команды подхлестывали Таффи:

— Взять! Фас! Назад! Ко мне! Сидеть! Ищи! Фу!..

Выкрики настигали Таффи повсюду, не оставляя ему минуты покоя. Несообразительность истолковывалась как непослушание, а непослушание не должно оставаться безнаказанным. Полтора часа такой прогулки выматывали Таффи до крайности, и возвращение домой, откуда он вылетал опрометью, казалось теперь счастливым избавлением.

Хозяйка могла бы поиграть с ним, как это делал Сергей Петрович. Возможно, она не знает их игры? Таффи готов показать. Вот он подпрыгнул, выхватил поводок из ее рук и сломя голову понесся по пустырю. Что в таких случаях делал хозяин? Гнался за Таффи? Ничего подобного. В этом весь секрет игры. Хозяин только делал вид, что гонится, добегал до первого дерева и прятался за него. Таффи сразу соображал: хозяину нравится теряться, и он хочет, чтобы Таффи нашел его. Найти хозяина для Таффи — сущий пустяк. Надо только хорошенечко принюхаться к воздуху, поймать запах хозяина и не спеша бежать за ним. Но Таффи этого делать не станет. Он побежит совсем в другую сторону, к двум темным домам, таким таинственным, если смотреть на них издалека.

Терпения хозяина хватало ненадолго, он перепуган. «Глупый щенок, — ругался хозяин, — ты можешь потеряться». Хозяин выбегал на середину пустыря, размахивал руками, звал Таффи назад. Ничего не поделаешь, надо останавливаться. Таффи смотрел в сторону хозяина. Правила игры нарушены, и он озадачен этим. Если прятаться так интересно, почему бы хозяину не понюхать воздух и не поискать Таффи. Голос хозяина становился сердитым: «Этого еще не хватало!» Таффи озорно прижимал уши и скачками мчался ему навстречу. Хозяин смеялся, хлопал в ладоши: «Ко мне, Таффи, ко мне!» Сейчас начнется самое интересное: хозяин успевает ухватить поводок рукой, а Таффи со всего маха переворачивается через голову, но поводка не отпускает, мотает головой. Каждый тянет поводок в свою сторону. И тогда хозяин поднимает поводок в воздух, и на нем, словно прилипнув, висит Таффи. И все изумлялись кругом, ахали и охали. И даже старый дог Аббас, не замечавший ничего вокруг, потому как был слеп и дряхл, поощрительно клацал зубами, давая понять, что, если он и не видит достоинств Таффи, он их чувствует и готов оценить.

Нет-нет, Таффи еще очень мал, ему не под силу угадать настроение хозяйки. Таффи несется, взметая пыль, а вслед ему летят злые слова:

— Назад! Фу!

«Так распустить пса», — сокрушается Наденька. — Куда подевался общительный дипломат? Здесь можно осатанеть от скуки. И как признание безысходности, злой окрик:

— Фу, Таффи, фу! Ко мне!

Мы склонны очеловечивать собак. Мы привязываемся к ним, как можно привязаться к людям. И наша любовь к животным ранима не менее, чем любовь людская. Мы так и говорим: «Он все понимает. Удивительный пес».

А если действительно так и в словах наших нет преувеличения! Пес — вечный очевидец наших добродетелей, наших пороков.

Давайте оглянемся. День жизни, проживем его еще раз.

С утра работа. В перерыве две деловые встречи, потом снова работа. Планы квартальные, планы полугодовые, годовые. Опять превышение сметной стоимости. Наверху недовольны, внизу тоже недовольны. А мы посередине, между двух огней. «Учтем, прислушаемся, исправим. Для нас неповторимый урок…» А день вращается вокруг тебя, как жернова мельницы: со скрежетом, с кряхтеньем. Вот он перевалил за половину. Осталось три часа, два, час. Кончено. Ура! Какое у нас сегодня число? Одиннадцатое? С ума сойти! До конца недели еще два дня.

И вот ты дома, ты раскрепощен. Никаких условностей, никаких обязательств. Сдержанность к черту, совестливость к черту. Могу я наконец быть самим собой или нет?

— Ну иди, иди сюда, моя умница, мой красавец. Все видит, все понимает.

Говоришь по инерции, не задумываешься. А если действительно так? Сенсация века! Необъяснимый скачок в эволюции четвероногих! Немые свидетели заговорили! Вы не ослышались — заговорили собаки.

— Полноте выдумывать.

— Вот как! Значит, не верите? Думаете, заскок? Жара сказалась? Год активного солнца?

— Охота вам нормальных людей бреднями пугать. Да проснитесь наконец, слышите, проснитесь. Реальные люди с реальными заботами. На этого посмотрите или вот на того. Лучше всякой фантазии. Зачем вам говорящие собаки? Мистика. Вам не хватает говорящих людей? Не знаю, не знаю. Будь моя воля, я бы их втрое сократил. А тут еще собаки. Нет уж, увольте. Положено им молчать. Вот и прекрасно — пусть молчат. Слово — серебро. Молчание — золото.

* * *
Все было вокруг очень большим, и приходилось запрокидывать голову, чтобы разглядеть какой-то предмет в полный рост. Ничто не страдало от его любопытства больше, чем собственная шея. Она всегда болела.

У него есть враги! Большой красный мяч, тяжелый и скользкий. Он выкатывался из-под стола и непременно сбивал Таффи с ног. Но Таффи не из пугливых, он накажет этот дутый самонадеянный пузырь. Прыжок в сторону, а теперь вперед. Ах какая досада, его никак не ухватишь зубами. Таффи зря так волнуется. Мяч труслив. Всего один пинок, и он летит в сторону, да так быстро, что не ухватишь, не угонишься. Невозможно глупый пузырь, он даже подскакивает от страха. Напрасно, ему нет пощады. Таффи не успокоится, пока не загонит мяч в бельевую корзину. Жаль, оттуда мяч уже не выкатывается.

Таффи садится напротив корзины и ждет. Мяч молчит. Это обстоятельство раздражает Таффи. Повизгивание переходит в отрывистый лай. Таффи пробует достать мяч, но корзина слишком высока. Таффи опрокидывается на спину, вскакивает. Он готов ответить обидчику, пусть только сунется, он ему покажет. Вокруг тишина, слышно, как верещит электросчетчик, тикают часы. Обиженный пес, дробно перестукивая лапами, бежит прочь.

Мяч еще полбеды, главное — ботинки. Особенно возмутительно ведут себя два черных. Наглые, блестящие. И запах у них наглый, вызывающий. Каждый день они расхаживают по комнате и не обращают на Таффи никакого внимания. А зря. Таффи — терпеливый пес, он может и подождать. Два черных ботинка — достойные соперники. Они посильнее Таффи, но у них нет зубов. Оба ботинка ужасно хитрые и коварные типы. Таффи испытал это на своей шкуре. Утром к ним лучше не приставать. Хозяин вечно опаздывает, ботинки мечутся по квартире. Тут уж не зевай. Недоглядел, столкнулся нос к носу — быть беде. Получишь такого пинка, что сразу и не очухаешься. Летишь по воздуху, боли не чувствуешь, а дыхание захватывает. Это от страха. Не знаешь, где шлепнешься. А начнешь огрызаться — и того хуже, второй ботинок ввяжется в драку. Никакого благородства — двое на одного. Но Таффи не проведешь. Вечером ботинки устанут, и хозяин их непременно выставит в переднюю, мол, отдыхайте, дожидайтесь утра. Вот тут он им задаст трепку.

Жизнь была полна неожиданностей. И те неожиданности, которые он встречал на улице, были совсем не похожи на домашние. Дома его вечно кто-то таскал на руках, брал на колени. Стоило ему уснуть и пригреться, как непременно начинался невероятный шум. Его бросали на пол, называли проказником, крутились вокруг него с лохматой серой тряпкой. Это было очень интересно. Люди, конечно, не догадывались, что тряпка и Таффи — большие друзья.

Тряпка никогда не жаловалась на Таффи. Она желала лишь одного: тихо и незаметно дожить свой затянувшийся век. Когда-то, тряпка уже не помнит, как давно это было, она имела иной вид, пользовалась успехом и была совсем не тряпкой, а невероятно дорогим отрезом английской шерсти на невероятно модное вечернее платье. В те времена отрез берегли, не позволяли запылиться и, хотя ему было чрезвычайно неприятно, каждую весну отрез пересыпали нафталином, отчего у него начинался жуткий насморк.

Это была ткань самой лучшей выделки, из самых высоких сортов шерсти. Стоило в доме появиться гостям, как отрез извлекался из шкафа, и уже не было конца восхищениям и восторгам. Каждый норовил потрогать, помять материал.

— Какая шикарная, какая породистая ткань! Хотите знать правду? Извольте. Это вещь!

Зависть присутствующих была неподдельной, и хозяйка радовалась удаче. Но, как всегда бывает в подобных случаях, когда до мечты остается один шаг, рождается ложная уверенность, что мечта в ваших руках. Само предчувствие — вот-вот все исполнится — очень заманчиво, и люди не спешат расставаться с ним.

Видимо, что-то разладилось. Сначала не было свободных денег, потом заболел портной, чуть позже устарела модель, и уж совсем некстати случилось несчастье: умер кто-то из близких. Роскошный отрез лежал на прежнем месте, и было похоже, что о нем забыли. Всего один шаг отделял отрез от волшебного превращения в сверхмодное элегантное платье. Но именно этот шаг никто не успел сделать. И вот однажды, скорее всего по рассеянности, а может, виной тому был внезапный переезд на другую квартиру, отрез не присыпали нафталином. Впервые его не душил этот кошмарный запах. И тотчас к отрезу наведались гости. В шкафу поселились две белокурые незнакомки — сестры Моль. Они с такой очаровательностью обхаживали породистый материал, что очень скоро вскружили ему голову. Ах, если бы он знал, чем обернется его увлечение! Отрез удивительной ткани и редчайшего рисунка влюбился. Белокурая Моль безраздельно властвовала в его душе. И когда, спустя год, хозяйка вспомнила о своей мечте, до которой оставался всего один шаг, и извлекла свадебный подарок на свет божий, ее потрясению не было границ. Она держала в руках кусок рябой источенной шерсти, из которой сыпалась сероватая труха. Принц в одну секунду стал нищим.

Ткань разрезали на куски и употребили для натирки полов и на теплые портянки. Редкую английскую шерсть высочайшей выделки и неповторимого рисунка. И когда половая тряпка, пропахшая воском и мастикой «Эдельвакс», в порыве откровения вспоминала про свою молодость, ей никто не верил. Над ней смеялись. Тряпка безуспешно пыталась рассказать историю о том, как она была самым модным, самым неповторимым вечерним костюмом, таким красивыми и элегантным — даже старый портной признался, что ничего подобного в своей жизни не видел. Тряпку перебивали, называли сумасшедшей, и все вещи поочередно потешались над ней. Тряпка была самолюбива и не желала никому показывать, как она страдает. Тряпка дала обет молчания и с тех пор не проронила ни слова.

Если бы Таффи знал эту печальную историю… Впрочем, откуда? Тряпка молчала, а вещи злорадно посмеивались, так как никто из них ни вот ни столечко не верил тряпочным басням. Добрые чувства, которые Таффи питал к тряпке, можно считать стихийными. Всякий день начинался одинаково. Таффи просыпался и тотчас лез под диван.

Запахи, — запахи, уважаемая тряпка. Таффи не так просто обмануть. Стоит ему понюхать воздух, и он уже знает, что делать и где искать. Сегодня тряпка лежит на видном месте, прямо под столом. Ей надоело прятаться. Таффи трогает тряпку зубами, тянет на себя. Неужели она не чувствует его укусов? Обычно у них получалась веселая игра. Таффи подбрасывал тряпку, а она тотчас накрывала его с головой, и вот тут начиналось самое интересное. Таффи фыркает, пыль забивается в ноздри. Сейчас он разбежится, прыгнет на тряпку и вместе с ней прокатится по вощеному паркету. Но что это? Тряпка упирается, отказывается от игры. Они привязана к ножке стола.

Тряпка и стол? Какое коварство! Наглая измена!

Таффи вцепился в тряпку зубами и стал рвать ее из стороны в сторону. Он рычал, взвизгивал, взывая к чувствам и милосердию. Но тряпка была упряма, она не желала расставаться со столом. Она лишь трещала, и пыль, похожая на дым, клубилась вокруг. А угрюмый стол даже сделал шаг в сторону Таффи.

— Какая несправедливость, — рычал Таффи. — Меня, фокстерьера голубых кровей, предпочли этой неуклюжести, этому верхогляду, у которого нет ничего за душой, кроме четырех тощих ног и перекладины. Гарнитурный пижон. Ни для чего не пригодный. На нем не держится даже мясорубка. — Таффи так разволновался, что у него зачесались десны. Он готов был разорвать тряпку в клочья. Его горе было безутешно. Тряпка не пожелала расстаться со столом ни через день, ни через неделю. Дни шли, а тряпка покоилась на старом месте. И только день ото дня становилась все меньше и меньше. Теперь, когда Таффи хватал ее за шиворот, он носом упирался в ножку стола. Ах, если бы он мог откусить эту ножку!

В один дождливый день тряпка пропала. Таффи обнюхал каждый угол. Тряпки в квартире не было. Самое время посмеяться над самоуверенным столом. Для приличия Таффи даже пролаял несколько раз. Стол безмолвствовал. Он был печален и сосредоточен. Таффи сразу заметил это. Ему расхотелось лаять, у него пощипывало глаза. Таффи еще раз, на всякий случай, обежал квартиру. Он ни на что не надеялся. Просто беспокойство, засевшее глубоко внутри, требовало выхода, и он бежал по кругу, машинально принюхиваясь к запахам. Он был слишком мал и еще не умел думать. Он жил ощущениями. Не осталось ничего, даже запаха его мохнатой подруги…

Впрочем, все объяснилось очень просто: у Таффи выросли зубы, и тряпка стала не нужна. Ее остатки, как хлам, выбросили на помойку. Все справедливо — с вещизмом пора кончать.

Глава IV ВСЕ ИЗМЕНЯЕТСЯ, НО НЕ ВСЕ К ЛУЧШЕМУ

Собаки растут быстро. Двухгодовалый пес считается почти взрослым. Пропорционально собачьей жизни (она невелика — 10—15 лет) два года уже возраст.

Таффи не заметил, когда его перестали жалеть. Все началось с обычной неприятности. Его укусил черный терьер Лео. Укусил по-настоящему. На белой шерсти проступили капельки крови, а там, где шерсть была коричневой, ее цвет стал почти черным. Таффи взвыл от боли, кинулся прочь. Он еще не знал, что в жизни все меняется и неожиданности детства совсем не похожи на неожиданности отрочества.

Лео не погнался за ним, как этого требовала игра, не опрокинул его на землю — излюбленный трюк, чтобы тут же отпрянуть назад и пуститься наутек, увлекая за собой Таффи. Лео зарычал. Шерсть на его морде вздыбилась, губы дернулись, и нос, невозможно черный, стал морщиться и чуть задираться вверх, и сразу же стали видны белые крупные зубы.

Все разом переменилось. Откуда взялись силы, и злость будто бы родилась тотчас же. Их разделяло не более пяти метров. Псы рычали поочередно. В Таффи заговорил голос крови.


Бесстрашие фокстерьеров известно. Собаки более крупные, но имеющие нрав спокойный, и мирный, обходят фокстерьеров стороной. Фокстерьеры злопамятны и честолюбивы. Пострадав однажды, неминуемо мстят обидчику. Предпочитают схватку один на один. Укус фокстерьера крайне болезнен. Мощные челюстные мышцы смыкают зубы с такой силой, что они прокусывают даже кость.


Все последние дни Таффи жил ощущением мести. Терьер Лео слыл сильным и злым псом. Терьера Лео очень берегли. Он гулял в сопровождении двух пожилых тетушек. Ошейник, увенчанный пятью медалями, был похож на чеканное ожерелье. Медали добротно позвякивали и заставляли прохожих оглядываться.

Удобный случай представился довольно скоро. В один из дней черного Лео вывела гулять незнакомая женщина. Лео настойчиво тянул поводок, женщина упиралась и с трудом удерживала сильного пса. Лео привык гулять свободно. Поводок, если он и появлялся, то только в руках слезливых тетушек. На этот раз все было иначе. Лео в буквальном смысле тащил женщину за собой, и она бежала за ним, как обычно бегут с горы, прилагая непомерное усилие, чтобы замедлить бег и остановиться. Поводок нервировал пса, тот запрокидывал голову и выплевывал из пасти ухающий лай. Женщина вздрагивала, отчего упиралась еще больше. Таффи заметил все: и женщину, и поводок, и даже то, что Лео прихрамывал на правую переднюю лапу. Теперь он знал, как следует поступить. Какая-то сила запихнула Таффи под низкую скамейку и приказала ему ждать. На скамейке сидели люди, и прямо перед носом Таффи молчали желтые, черные, синие ботинки. У Таффи разбежались глаза. Когда столько башмаков вместе — это очень интересно. Таффи уже было потянулся к шнуркам одного из ботинок и почти коснулся его носом, как то, что он увидел, поглотило его внимание полностью. По дорожке, мимо скамеек, неторопливо вышагивали мохнатые лапы Лео. Рот Таффи тотчас наполнился кисловатой слюной. Башмаки больше не интересовали его. Куда бы он ни посмотрел, он видел все те же черные тяжелые лапы.

Лапы сделали один шаг, второй. Лео завертел головой, не мог понять, откуда идет этот знакомый запах. Держаться уже не было сил, что-то оборвалось внутри, хватило одного безмолвного прыжка. Таффи успел лишь различить удушливый запах шерсти. Ее было так много, что зубы вязли в ней. Таффи сжал челюсти, а может быть, их свело от страха.

Лео взвыл, рванулся в сторону, но было уже поздно. Зубы клацнули, лишь ухватив комок горячего воздуха. Пестрый шар отлетел на газон и только там, в отдалении, принял отчетливые очертания фокстерьера.

Таффи не думал спасаться бегством, он стоял и рычал, но было видно, как шерсть топорщится и вздрагивает в такт рычанию. Породистый Лео, коронованный принц всех собачьих площадок, их гроза, бесновался, срываясь на истеричный лай.

Случай на прогулке возможно расценить по-разному: назвать собачьим озорством, проявлением коварства, соотнести его с признаками породы, ее индивидуальностью.

Возмущение окружающих было единодушным. Они не знали предыстории конфликта и поэтому выражали свои чувства открыто и темпераментно.

— Какая мерзкая собака! За такие вещи следует штрафовать! — не унималась хозяйка черного терьера, призывая всех присутствующих быть свидетелями…

Черный терьер никак не желал успокаиваться, наоборот, с каждой минутой возбуждался все сильнее и сильнее. Хозяйка терьера успела набросить поводок на спинку скамьи. Стоило псу подпрыгнуть, как тяжелая скамья вздрагивала, кто-то из сидящих порывался встать, но его тут же усаживали на место: скамья могла опрокинуться, и уж тогда разъяренный пес непременно бы натворил бед.

Немноголюдный сквер стал заполняться народом. Терьер разражался басовитым, грохающим лаем, непривычным для человеческого слуха. Люди удивленно оглядывались и, побуждаемые собственным любопытством, шли на этот лай. Полуденный зной давал о себе знать. Тенистый сквер был прохладен и располагал к зрелищному ожиданию.

Среди сочувствующих решительнее других проявлял себя щуплый старичок с суковатой тростью, похожей на длинную витую свечу. Старичок, тоже владелец собаки, был одет по-домашнему, в трикотажные спортивные штаны, сетчатую безрукавку и сандалии, стоптанные по бокам и разношенные до размера шлепанцев. Они и сидели как шлепанцы на растопыренных, расчерченных синюшными венами, босых ногах. Старичок стоял на почтительном расстоянии от места собачьей потасовки, чувствовал себя в безопасности и очень громко выговаривал кому-то, грозил тростью.

— В живом повторяется живое, — выкрикивал старичок, выдерживая обстоятельную паузу. — Коварство и невоздержанность хозяина собака способна повторить с удивительной похожестью.

Казалось, все только и ждали этих слов. Люди задвигались. Это была уже толпа. Один и тот же вопрос повторялся десятикратно: кто хозяин собаки? И то, что хозяин не отзывался, будоражило людей еще больше. Доставалось собакам, и владельцам собак доставалось. Бессобачники усердствовали особенно, взывая к отмщению и справедливости.

— Фокстерьеры, скажу вам, мародеристая собака. Мне раз такой вот ногу раскровенил. Я и опомниться не успел. Брючная пара, на заказ шил, — псу под хвост.

— Собака, она и есть собака. Породистая, обыкновенная. Думаешь, если с медалями, кусается мягче. Не скажи. Им, если хочешь, за клыки тоже очки начисляют.

— А из лаек ш…шапки хорошие п…получаются. Еще они н…на унты идут. А с…собачий жир, с…слышал, от всех болезней.

— Завели моду на ночь глядя гулять. Ты такую породу видел? Сенбернар называется. У него морда с хороший пень. Так рявкает, будто кто динамит рвет. Им что, они резвятся, а тебе утром в шесть вставать. Закона нет такого, чтоб за лай штрафовать. Безобразие!

— А может, он бешеный? Да позовите же милиционера наконец! Нам что, на этой скамейке до рассвета кукарекать?

— Граждане, кто может с собакой управиться? Пшел вон!

Таффи чуть отскакивал, подчиняясь угрозе, затем так же проворно возвращался назад.

* * *
Когда случился скандал, Наденька находилась поодаль. В этом сквере, скорее похожем на разросшийся парк, у нее были свои привязанности. Особенно полюбилась каштановая аллея, здесь не было скамеек, и потому аллея считалась немноголюдным, тихим местом.

К возбужденной толпе Наденьку привело любопытство. Шум был так велик, что не услышать, не заметить его оказалось попросту невозможным. На Наденьку обратили внимание, ей уступили место. Молодой человек, оказавшийся рядом, размахивал руками и, как показалось Наденьке, старался ей что-то втолковать. Наденька понимающе кивала, смысл сказанного доходил отдаленно. И тут Наденька увидела Таффи, и тотчас разговоры будто удвоились в громкости, стали ей слышны и понятны. Говорили, не слишком выбирая слова, зло и запальчиво.

— Чей пес, граждане? — наседал крикливый старичок. — На ем ошейник. Ничейный пес быть не может. Ишь, стервец, — старичок приседал, брезгливо топорщил губы и тыкал в сторону Таффи суковатой палкой. — Маленький, шмакодявка, можно сказать, а подлый.

Рассуждения старика публике нравились, публика одобрительно гудела, радовалась зрелищу и не желала расходиться.

Откуда взялись собаки? Собралась целая стая собак, словно забыв о присутствии людей, разделились по две, по три и сейчас стояли в напряженных позах, выражая свою симпатию и антипатию сдержанным, однако достаточно зловещим рычанием. Владельцы собак нервничали, невпопад выкрикивали всевозможные команды, угрожающе щелкали ремнями, впрочем, все эти звуки скорее возбуждали людей, вызывали их реакцию, а псы вроде как оглохли, утратили и зрительную, и слуховую связь с людьми. Они потихоньку сдвигались в плотный круг — ее просто так, шаг за шагом, а как-то боком, чуть выворачивая глаза, чтобы увидеть больше привычного: и тех, кто рядом, и тех, кто перед собой. Таффи стоял на том же месте, почти в самом центре зловещего круга. Возможно, его разорвали бы в клочья, если бы здесь не действовал свой закон солидарности. У Таффи оказались единомышленники.

Люди кричали, возмущались, но никто не рисковал ступить на газон, развести собак. Это был уже другой мир, власть над которым люди утратили мгновенно. Возможно, людей удерживал житейский страх. В собаках, собранных в стаю, больше звериного, чем в одной собаке. И все-таки, хотя бы в мыслях, должно остаться идеалистом. Окажись здесь Сергей Петрович и позови Таффи, пес непременно пошел бы на зов. Он был еще слишком молод, и голос крови, он, конечно же, заговорил в нем. Впрочем, это был еще не устоявшийся голос, его возможно было и перекричать. Могла позвать Таффи и Наденька. Магическая сила ее команды вряд ли проявилась бы столь отчетливо. Но команду возможно и повторить.

Впрочем… Нет-нет, все промежуточные слова нужно отбросить. Сергей Петрович подобной команды дать не мог. В послеобеденные часы заседал ученый совет, на котором Сергей Петрович представлял свою кафедру и, что не менее важно, делал доклад.

Гнев окружающих людей был так живописен, и требования наказать, оштрафовать, лишить права держать собаку так настойчивы, что Наденька испугалась. Конечно же, она накажет Таффи, а если откровенно, надо выговорить Сергею Петровичу. Он распустил собаку, потакает ее капризам, и вот результат. Ей стыдно признаться, что Таффи ее пес. Да, она смолчала. Она интеллигентная женщина. Скандалы не ее стихия.

Если угодно, она растерялась. Люди были так возбуждены, так агрессивны, что предугадать, чем кончится скандал, было невозможно. Почему никто не разгонит этих псов?! Слава богу, кругом одни мужчины. Неужели они боятся?

Наденька не заметила, как стала возмущаться вслух. Ей казалось, что возмущение уравнивает ее с толпой, делает равноправнее, позволяет не чувствовать своей вины.

Черный терьер бесновался у скамьи. Положение было и смешным, и трагичным. Пятеро мужчин, ни один из которых не решался встать, не рискуя опрокинуть тяжелую скамью, имели вид приговоренных, болезненно морщились, болезненно улыбались. Терьер басовито грохал лаем, рвался на привязи, всякий раз совершал бесполезный прыжок, чуть запрокидывался назад и снова прыгал, и тогда все пятеро мешочно отваливались от скамеечной спинки, секундно замирали и так же дружно приваливались назад. Кто-то предложил надрезать ремень, стали искать перочинный нож, но хозяйка черного терьера молитвенно сложила руки и уже истраченным на страх и переживание голосом простонала:

— Не надо, граждане. Он сам лопнет.

Звук получился спрессованно-резким, он будто воткнулся в воздух и, не породив эха, завяз в нем. Обрывок лопнувшего ремня полоснул крайнего из сидящих, он открыл рот и, не породив крика, повалился прямо перед собой на колени. Сила инерции была велика, передние лапы не удержали мощного тела, черный терьер ударился мордой о землю. Хватило доли секунды — псы сцепились. В воздух полетели клочья шерсти, куски дерна. Собачий ком, хрипящий, рычащий, взвизгивающий, покатился по траве. Многоголовая, стоклычная собачья масса, прошнурованная вдоль и поперек собачьими телами, вертелась, перекатывалась, на расстоянии десяти шагов обжигала все окружье злобой и яростью, от которой углились собачьи глаза, была не безликой сворой, а имела поименное толкование. По земле катался двадцатиголовый ком собственности, собственности личной, имеющей твердую цену в пересчете на устойчивый отечественный рубль. Души владельцев ожили, в них пробудились решительность и чувство справедливости. Никто не давал команды, порыв был единым. Толпа ринулась на газон. У каждого в руках оказался какой-либо предмет: портфель, детская лопатка, ремень, метла и даже щипцы для завивки волос. Все это было задействовано как меч возмездия. Ярость владельцев оказалась прямо пропорциональна ярости собак. Кто-то подбадривал себя свистом, кто-то причитающе повторял: «Что делается, а? Что делается?» Все смешалось.

Молодой человек, стоявший рядом с Наденькой и вразумлявший ее, сделал немыслимый прыжок, оказался рядом с собачьей сворой и стал дубасить вертящийся ком портфелем. Надо отдать должное — ярость не помутила разум молодого человека, каждый очередной удар портфеля настигал спину незнакомой, чужой собаки.

Старичок с суковатой палкой обрел неожиданную способность двигаться, скачущим, циркульным шагом приблизился к месту собачьей баталии и с удивительной нацеленностью ухитрился не единожды ткнуть тростью в зубы рыжего добермана, который, по его разумению, мог доставить больше всего неприятностей его собственной лайке. Собаки выскакивали из хрипящего кома, пускались наутек, но старичок и тут успевал доставать их палкой, отчего собачий визг делался еще визгливее и истеричнее, Каких-то пять-семь минут, и уже не было ни людей, ни собак.


…Из сбивчивого рассказа Наденьки Сергей Петрович смог понять только одно: во всем виноват он, его мягкость. «Собаки, как дети, — говорила Наденька, — они чувствуют безволие взрослых».

Он и не собирался ей возражать. Возможно, Наденька права, во всей этой истории его вина не последняя. Но зачем же кричать, взвинчивать себя. Сейчас было бы уместно вспомнить, кто настаивал на покупке собаки. Нет, отчего же, он не возражал, он старался сохранять нейтралитет. Пес дремлет на кухне. Бедный малыш. Если бы он услышал все проклятья, которые обрушились на его голову, и переварил бы их в своем собачьем разуме, дав волю воображению, то вряд ли бы впредь кто упрекнул себя в излишней восторженности и доверчивости.

Сергей Петрович отмалчивался. Он жалел Таффи. В этой ситуации жалость была естественным побуждением. В такой же мере Сергей Петрович жалел Наденьку. Кто мог предугадать, что Наденька так впечатлительна и случившееся так потрясет ее? Она плачет, она не скрывает слез.

— Ну право же, — Сергей Петрович берет ее руки, маленькие, почти прозрачные, и целует их. — Собачья драка, она не стоит твоих слез. Псу задали трепку, и поделом ему. На то он и пес. Как бы тебе объяснить? Если хочешь, это норма собачьей жизни. Ну успокойся же, прошу тебя.

Слезы, которые только что были случайностью, эмоциональным дополнением к сбивчивому рассказу, вдруг потекли по-настоящему. Наденька разревелась.

Сергей Петрович совсем смешался. «Женщины всегда загадка», — подумалось ему. Хотелось перебить Наденьку, спросить, к чему столько эмоций, обвинений. Не проще ли было взять и увести пса, а не тереться в толпе зевак.

Наденька выплакалась, и ей стало легче. «Сережа прав, — внушала она себе. — Бабья чувствительность, и больше ничего. Я женщина. Там было столько мужчин, и никто не развел собак, не решился. Мой страх закономерен. Я испугалась собак. А потом эти хамские реплики. Они бы стали показывать на меня пальцем. Тут и милиция в двух шагах. Скажи я, что пес мой — еще неизвестно, чем бы кончился скандал. Таффи покусал не только терьера, но и белого шпица, хозяин которого…»

От его крика у Наденьки и сейчас все сжимается внутри.

Что же было потом? Наденька покусывает губы, глаза тяжелеют, и слезы незаметно скатываются на подушку. Она выскочила в проулок, убедилась, что ее никто не видит, и только тогда позвала Таффи. Пес выбежал из какой-то подворотни, было похоже, что у него повреждены задние ноги, он проволакивал их по земле. Наденька увидела глаза Таффи. Пес не поспевал за ней, как-то странно садился, и тотчас на асфальте появлялось бурое пятно крови. Таффи не скулил, не визжал, он поднимал голову и смотрел на Наденьку долгим немигающим взглядом.

Она не помнит, как оказалась дома. Что-то говорил Сергей Петрович. Горячая вода стекала по рукам, а она их все намыливала, намыливала, словно запах собачьей крови пропитал руки насквозь.

Наденька отвернулась к стене. «Надо заставить себя уснуть, постараться все забыть…»

* * *
Пес поправлялся медленно. На широком подоконнике теснились флаконы, разнообъемные бутылки, банки, пакеты. Устойчивый аптечный запах распространился по всей квартире.

В часы вынужденного одиночества, а они составляли подавляющую часть дня, Таффи вытягивался на ковре — дерзость по прошлым временам неслыханная — и дремал, как бы оказываясь посередине между миром реальным и миром грез. Ему виделся все тот же пустырь, парк и он сам, необыкновенно большой, отчего все знакомые собаки выглядят странно, он с трудом их узнает. Собаки с готовностью подбегают к нему, заигрывают, и даже русская гончая, еще вчера она воротила нос, не замечала его, а сейчас не прочь подружиться, дает себя обнюхать. Гончую зовут Федра, у нее мягкаяшерсть. Таффи кладет голову ей на спину, совсем так, как это делают лошади. Он чувствует дрожь, ему приятно ее волнение. Мышцы цепенеют, и горячая волна растекается по всему телу. И вот они уже, как в хороводе, кружат друг за другом…

Щелчок замка, открылась входная дверь. Левое ухо Таффи слегка приподнимается, предупреждает: мои глаза закрыты, но я все слышу. Вернулась хозяйка. Теперь-то он знает точно: во сне все лучше и интереснее.

Таффи поднимается, не спеша трусит в переднюю. В ящике тоже уютно, он может подремать и в ящике.

Наденька склоняется над Таффи, ощупывает его со всех сторон, качает головой — Таффи поправляется медленно. Наденька ласкает его, чешет за ухом — все воспринимается как должное — никаких эмоций.

— Ну хватит дуться, Таффи, — раздражается Наденька. — Нельзя же быть таким злопамятным. Ты должен простить меня. Слышишь, простить.

Пес безответно кладет голову на вытянутые лапы.

С Сергеем Петровичем Таффи совсем другой. Это раздражает Наденьку. Кто-то из гостей пустил шутку: «Глазами собаки глаголет истина. В этом доме матриархат. Здесь даже псы в присутствии хозяйки ходят по струнке».

Сначала Наденька думала, что злополучная меланхолия — следствие болезни. Но болезнь постепенно сходила на нет, а меланхолия оставалась.

Внешне ничего не изменилось. Семь утра — все на ногах. Утренняя прогулка — дело Сергея Петровича. Таффи оживлен, повизгивает в передней. Затем полчаса абсолютной тишины — она успевает приготовить завтрак. Хлопает дверь — они уже дома. Немой вопрос: ну как? Молчаливый ответ: по-прежнему. Она могла бы и не спрашивать. Таффи не врывается на кухню, не скулит.

Иногда привычный распорядок жизни нарушается. Наденькой овладевает психоз очередного увлечения. В ней просыпается жажда деятельности. Наденька стремительно передвигается по квартире, непрерывно звонит телефон, отдаются какие-то отрывистые указания, с шумом передвигаются вещи, хлопают двери. В квартире царит дух максимализма. Смеется Наденька — все должны смеяться. Торопится Наденька — все должны торопиться. И тем заметнее апатия Таффи. Все бросается в наступление: волнение, возмущение, восторги. Увы, незримая стена. Большие и маленькие хитрости, едва коснувшись его, возвращаются назад, к Наденьке. Она заглядывает в глаза псу, хочет понять его. Пес послушно смотрит на хозяйку все тем же немигающим взглядом, и Наденька угадывает в его глазах совсем другой мир. Ее призывы к примирению остаются здесь, в этом мире, который пес и не видит, и не слышит. Так смотрят слепые.

Что, собственно, произошло? Собачья драка? Они случаются на каждом шагу. Скандал, людская ругань? Неужели этим можно удивить?

Мы были пристрастны в описании человеческих чувств и переживаний, и это неудивительно: все мы люди.

Впрочем, не следует спешить, прервемся на секунду и попробуем увидеть случившееся глазами собаки. Собакам свойственно страдать и чувствовать свойственно.

В тот самый момент, когда гнев окружающих обрушился на Таффи, напряженная дрожь вздыбила его шерсть и так выразительно передала волнение, словно весь окружающий мир собрался воедино и принял обличье черного терьера. В этот момент появилась Наденька. Таффи увидел ее. Она могла и не кричать, он догадался бы по движению губ — хозяйка зовет его. Услышать что-либо сквозь это многоголосье было невозможно. Надо было смотреть. И Таффи смотрел.

Людские домыслы, страсть к преувеличению. «Какой пес, а! Какая дерзость! Он же в пять раз меньше терьера!» Каждому не терпится что-то добавить, что-то уточнить. Дрожь, истолкованная как возбуждение, была обыкновенной дрожью. Наглость и смелость — он стоял в пяти шагах от рассвирепевшего терьера — их не было и в помине. Таффи оцепенел от страха, утратил способность двигаться, и даже челюсти — их будто свело судорогой — превращали рычание в прерывистый хрип. Как же он желал, чтобы Наденька позвала его. Таффи увидел клыки Лео, и тотчас шерсть на его спине поднялась дыбом. Еще миг назад, будь у него силы, он пустился бы наутек, но… Вот именно этот миг прошел. Таффи окружили собаки, иных он узнавал по голосу, по запаху. Каждая рычала на свой манер, давала понять, что она здесь и готова принять участие в общей сваре.

Таффи ничего не видел, кроме свирепой морды терьера, его глаз, раскаленных злобой до такой степени, что, казалось, они могли запалить шерсть. «Страшно-то как». Хотелось закрыть глаза и бежать, бежать со всех ног. «Ррр», — хрипел терьер. Какая-то сила отбрасывала Таффи в сторону на шаг, на полшага. И вся собачья стая подчинялась этому скачку и в неизменном построении шарахалась чуть в сторону. Таффи почувствовал слабость в ногах, попятился и сел. Терьер счел это за дерзость, за вопиющее безразличие к себе. А может быть, он угадал страх Таффи? Терьер подпрыгнул, завис в воздухе и, словно оттолкнувшись от него, рванулся вперед. Женщина вскрикнула, отрывок ремня больно хлестнул ее по руке. Как жаль, что Наденька не позвала Таффи…

* * *
Если вы спросите владельца собаки, многое ли собака понимает, — вас ждет красноречивая отповедь. Вас ждет назидание. Ваша непросвещенность оскорбительна, и вы почувствуете это. «А вы?» — спросит владелец холодно. Вопрос звучит нелепо, вы теряетесь. А ему только того и нужно. Вы желали унизить его, а получилось все наоборот.

Хотелось верить, что собачья апатия была следствием болезни, физического недомогания. И Наденька старалась убедить себя, что так оно и есть на самом деле. Но кто-то из гостей (ох уж эти гости!) ляпнул невпопад, желая удивить, утвердиться в своей компетентности. «Собаки не прощают предательства, — посчитал мысль незаконченной, уточнил: — Они, как люди, платят ненавистью и безразличием».

Правомерен вопрос: каким образом сознание Таффи отреагировало на случай в городском сквере? Утратил ли он свою доверчивость, озлобился ли, возможно, в его душе поселился страх? А может быть, именно так собаки постигают смысл всесильности человека?

Что же произошло? Он понял? Или он пережил, почувствовал? Может быть, и так. Вернее, так тоже может быть. Тебя ласкают, тебя кормят, с тобой играют, тебя моют, тебе тепло, весело, сытно. В этот перечень попадает еще несколько ощущений: больно, страшно. Когда еще память сделает оборот назад, и ощущения «больно» и «страшно» свяжутся воедино и начнут свое исчисление с того прискорбного случая в городском саду. Страшно, когда нет рядом человека. Больно, когда тебя бросает человек.

В таком случае у нас одно утешение — страдание Наденьки. Как-никак это оправдывает ее. Нас так и подмывает сказать: «Еще не все потеряно. Она станет лучше. Если бы Таффи…» Однако мы увлеклись. Сами того не подозревая, мы очеловечиваем пса, наделяя его способностями, не присущими ему.

Из тысячи слов, сказанных о собаке ее владельцем, за глаза и на людях, добрая половина, а если быть придирчивым, то в своем подавляющем большинстве это слова о ее родословной.

Как велик иск к прошлому. По линии отца: дед, прадед и все, что было до них. Какова география, а?! Антверпен, Лондон, Брюссель, Мюнхен, Прага, Москва. Серебро — недостойный металл. Золото, всюду только золото. По линии матери? Тоже есть чем удивить. Краков, Стокгольм, Турку, Ленинград, Москва, еще раз Москва, Рига. Закройте глаза, и воображение унесет вас за тридевять земель. Перечисление городов подобно музыке. А если прочитать фамилии и титулы владельцев. О-о!! Судорожность чувственная пронзает тело. Ваш собеседник преобразился: прибавил в росте и в голосе прибавил. Словно не собачьи, а его собственные предки вдруг объявились в их титулованной родовитости, в блеске орденов и звезд, расшитых камзолов выстроились в один ряд. И велено ему пройти вдоль этой шеренги к самым истокам рода своего.

Владелец собаки разволновался, давится словами. Это ваша зевота доконала его. Он жалеет вас, но, как человек тонкий, жалости не обнаружит. На что вы вообще годны, коли в собаках не разбираетесь.

И не вздумайте обижаться, близорукий профан. Не о собаке, о себе говорил. Потому как родовитость пса есть вроде как прибавка к его собственной родовитости. А вы пренебрегли. Нехорошо-о-о…

Я вижу, читатель, ты готов присоединиться ко мне и позлорадствовать за компанию.

Я знаю, наверное, что ты скажешь. «Их любовь к живому ложна, — скажешь ты. — Беспородного пса они выпихнут на улицу». Не будем столь категоричны. Местоимение «они» заменим словом «некоторые». А еще лучше «некоторые из них». Ты чувствуешь, читатель, как изменилась тональность, а твое обвинение стало более конкретным, а значит, более весомым. Кстати, ты напрасно возмущаешься их пристрастием к чистопородности.

Разве ты, покупая вещь, не желаешь купить вещь первосортную? Любой холодильник — удобство, но ты предпочитаешь ЗИЛ. Любой шкаф — пристанище для книг, ты выбираешь самый современный. Возможна и старина, но уж тогда из ряда вон выходящая. Твое пристрастие к чистопородности доказано.

— Это не одно и то же! — возмущаешься ты.

А я ответствую:

— Спокойнее, ради бога, спокойнее. Собака не вещь. Согласен. Однако ее покупают и продают. Иначе говоря, овеществленная живность. Живое существо с тенью вещи. Владельцы собак — люди странные, но не более странные, чем владельцы машин или мотоциклов. Узнай они, что их приобретение несовершенно, они вряд ли станут тратиться на ремонт, они постараются машину продать, чтобы взамен купить вещь, лишенную изъянов. Так и владельцы собак. Предложи им держать дворнягу вместо породистых сенбернаров, фокстерьеров, колли, доберман-пинчеров, половина из них отречется от своей привязанности к живому. Не будем спешить с авансом на доброту, не будем. Ты оживился, читатель. Почувствовал, что я лью воду на твою мельницу.

— Дело не в любви к живому, — кричишь ты, — собаки стали модой! А всякая мода бездумна, формальна.

Не исключено, но не будем торопиться. Как поживает Таффи, достойный отпрыск великих родителей?

Глава V ПРИНЦ И НИЩИЙ

Ему исполнилось два года. Осенняя выставка должна была стать его первой выставкой.

Наденька пригласила понимающих знакомых. Сергей Петрович, не без внутреннего содрогания, показал работу Таффи. Собственно, он показал свою работу. Таффи был подвижен, выполнял команды легко.

Понимающие знакомые кивали головой, щурились на солнце, потягивали пиво «Сенатор». Соленые сухарики, вобла, креветки — набор по высшему классу. К трем часам жара спадает, пахнет липовым цветом. Тень от лип густая, прохладная. В июле на даче прелесть как хорошо.

Наденька в открытом сарафане, загорелая, свежая, невыносимо женственная. Она и хозяйка стола, и вообще хозяйка. И не поймешь, от чего понимающие знакомые млеют больше: от нее самой или от июльской жары. Да и пиво на удивление: холодное, терпкое. От пива тоже млеют. Дефицитное пиво, чешское.

Умотанный пес сидит тут же. Сергей Петрович улыбается больше обычного. Это хорошо Наденька придумала — гостей на дачу пригласить, о деле поговорить пора. А гости не спешат, у них свое на уме. Пес дышит шумно. С некоторых пор он недолюбливает многолюдья.

— Хорошо, — говорят понимающие знакомые, — очень хорошо. Знаете ли, такое пиво под рыбец отлично идет. По осени рыбец жирный, сочный.

И тогда Сергей Петрович не выдерживает, надо же наконец спросить: как, мол, пес-то?

— А что пес? — лениво итожат знакомые. — С такой родословной…

— Предлагаю тост, оригинальный до помрачения. За здоровье хозяйки!!!

Понимающие знакомые поочередно целуют Наденьке руку.

— А теперь локоток разрешите.

— Ну, Василь Васильевич, ей-богу, вы увлеклись. Здесь же люди.

Правая бровь Василь Васильевича ломается где-то посередине, и глаз под бровью округляется.

— Какие люди, ласточка моя? Это не люди, это подчиненные. Они слепы. Они глухи. И песик у вас прелесть. Весь в вас. Пардон. Я, кажется, сморозил глупость. Ваш муж, Наденька, мне чрезвычайно симпатичен. Чрезвычайно. — Крупное тело Василь Васильевича качнулось в сторону, какая-то сила развернула его, и самый знающий из знающих знакомых повалился на диван. Гости оживились, стол предложили вынести прямо под липы. Мимо Василь Васильевича шли на цыпочках. Кто-то поднял с полу оброненный пиджак, набросил его на вздрагивающее во сне тело спящего и так же на цыпочках двинулся за остальными.

Мнение было общим: пес восхитительный.

* * *
Выставкой заседал в приземистом строении, похожем на барак. Ветеринарные службы располагались слева. Регистрацию собак, заявленных для участия в выставке, проводили в двух помещениях. Собак единственно что не обнюхивали: обмеряли, прощупывали, простукивали. Сергей Петрович так разволновался, что вынужден был снять плащ. Сначала регистрировались документы. Тут же крутились ветеринары, выборочно осматривали собак. Документы проверяли дотошно, очередь продвигалась черепашьим шагом. Ежеминутно вспыхивала перебранка. Владельцы собак переругивались, называли волокиту собачьим бюрократизмом.

Многие документы возвращались, причины были самые разные: отсутствие справки о прививках, путаница в родословной…

Аккуратность Сергея Петровича сослужила добрую службу, он прошел регистрацию без заминки.

— Теперь самое главное — проверка породности. Впрочем, вам нечего беспокоиться, — седенький старичок причмокнул губами, уточнил: — С такой родословной… Вашего кобелька будем рекомендовать. Стопроцентная элита.

Владельцев фокстерьеров пригласили на ринг.

Посчитав дело решенным — заверения старичка возымели действие, — Сергей Петрович оставил Таффи с Наденькой, а сам побежал на собачью площадку, где должны были проверять школу. Для охотничьих собак было отведено целое поле, поросшее орешником. В программе значилось три пункта. Сначала фокстерьера пробовали на лисицу, затем на барсука или енота. Общую выучку проверяли тут же.

Любопытные, а их собралось около сотни, растянулись жиденькой цепью и образовали как бы второе ограждение вокруг всей площадки. Человек двадцать примостились на насыпном холмике. Отсюда поле просматривалось отчетливо. Дул сильный ветер. Шерсть на собаках дыбилась. Плоское поле продувалось из конца в конец, укрыться было негде, и собаки, взволнованные предстоящим испытанием, не находили себе места, отворачивались от ветра или, наоборот, запрокидывали головы, нюхали ветер, и вялые губы кривились в оскале, похожем на усмешку.

Только что кончился просмотр спаниелей. Своей очереди ждали сеттеры. Сергей Петрович старался запомнить команды, присматривался к местности.

Каждая собака имела свой номер. Главный распорядитель бегал по полю с жестяным рупором, отдавал на ходу какие-то странные указания:

— Кобель Липунов и сука Кругликова — порода сеттер. Вас просят подойти к регистрационному столу. Повторяю… Кобель Липунов…

Распорядитель выкрикивал номера, творил ту самую суету, которая будоражит волнение окружающих и без которой немыслима собачья выставка.

Сергею Петровичу сделалось вдруг приятно от сознания, что он участник этой вот суеты. И старания главного судьи, и зрители, и даже вот собаки и их владельцы — все они здесь рассчитывают на его внимание и его интерес.

Хорошо бы старичок регистратор оказался прав: с такой родословной… Сергей Петрович прикрыл глаза, улыбнулся, думать дальше расхотелось. Мысли были заманчивы именно в своем изначальном толковании. Диплом у них уже в кармане. А вот если медаль… И тотчас Сергей Петрович увидел Наденьку, представил, как она обрадуется, если…

Судья взмахнул красным флажком, на холме раздались хлопки, и тут же судейский голос, усиленный рупором, произнес:

— Прошу соблюдать тишину. Здесь не скачки. Животные волнуются. — Судья повернул рупор в другую сторону и, чуть гнусавя, прокричал: — Внимание владельцев сеттеров. Номера с двадцатого по сорок седьмой приглашаются на площадку.

* * *
На Наденьке нет лица. Вернее сказать, оно есть. Однако его вид, голос Наденьки, ее глаза говорят о смятении чрезвычайном. Вопрос «что случилось?» остался без ответа.

Едва ли Сергей Петрович понял все. Наденька говорит быстро, проглатывает окончания фраз. Батистовый платок, зажатый в кулачке, — немой укор, сигнал бедствия. Наденька подносит его к глазам, к носу, снова к глазам.

— Нет-нет, ты только послушай. — Голос у Наденьки дрожит, всхлипы получаются отрывистыми. — Они сошли с ума. Здесь какая-то ошибка. Они говорят, что внешние данные Таффи не соответствуют его родословной. У него масса отклонений от экстерьера: неправильный прикус, высота задних лап. Наш Таффи бес… бес… беспородный пес.

Сергей Петрович напуган слезами Наденьки. Наденька — натура эмоциональная, ей необходимо выговориться. Сергей Петрович пробует отшутиться. Он даже говорит что-то в этом роде, необязательное, легковесное. И слава богу. Они побывали на ярмарке тщеславия, на тумбы надо сажать не собак, а их владельцев. «Посмотри на них, — храбрится Сергей Петрович, — музей восковых фигур». А Наденька не слушает его. Возбуждение слишком велико. Она уже не говорит, а выкрикивает слова:

— Негодяи! Самонадеянные чинуши!

Пройдет время, и память с возмутительной дотошностью прокрутит события в обратном порядке, как возможно прокрутить кинопленку и бросить взгляд на фотографии, недвижимые, но обстоятельные, где зафиксировано твое состояние, миг движения и настроения миг, их угадаешь, если всмотришься в эти снимки. Конечно же он все вспомнит и все увидит. Все как оно есть. А многое в ином свете, ином значении.

Пес вертится под ногами, чувствует — разговор идет о нем, ему хочется вмешаться, обратить на себя внимание, он даже повизгивает — так нестерпимо волнение. Тут уж не разберешь, не усмотришь — и на ноги наступит, и лапами невпопад обопрется. Наденька вскрикивает и замирает, еще и понять ничего невозможно. Голубая французская юбка — вечная зависть ее подруг. Следы от собачьих лап пропечатались отчетливо. Если смотреть издалека, они похожи на рассеянный рисунок.

— Боже мой! …оже мой, — задыхается Наденька, и тотчас ее рука делает один, второй, третий решительный взмах. Наденька стегает Таффи намордником. Пес визжит, шарахается в сторону, но поводок короткий. Наденька держит его крепко, и Таффи не увернуться от ударов.

— Вот тебе! Вот тебе, вот!.. — приговаривает Наденька, вкладывая в эти слова всю горечь, всю обиду, все свое разочарование.

Намордник новый, из мягкой кожи. Удары получаются хлесткие, громкие. Таффи некуда деться, он прыгает из стороны в сторону, удары всюду настигают его.

Сергей Петрович отворачивается. Гнев Наденьки несуразен, не к месту. Сергей Петрович невнятно разводит руками, ему жаль Наденьку. «Надо бы остановить ее, успокоить», — думает Сергей Петрович, однако продолжает стоять, нервно трет подбородок. И Таффи ему жаль, и самого себя жаль. И получается, что он застигнут врасплох этой жалостью, отчего нерешительность его лишь возрастает. Какой жалости отдать предпочтение, какую считать главной, исходя из какой действовать?

Крикнуть, схватить за руку? На них уже обратили внимание. Она сошла с ума! Как можно здесь вот, среди этих людей бить собаку? Пес мечется, ударяется о ноги Сергея Петровича. Сергей Петрович морщится и переставляет ноги с места на место.

— Ну, будет, будет же, Наденька. — Он готов просить, готов умолять. — На нас смотрят, — бормочет Сергей Петрович, пытается поймать Наденькину руку, но делает это нерешительно, словно бы его желание было как раз обратным — не наткнуться на нее. Да и не нерешительность это вовсе. Жалость. Да-да, жалость к Наденьке. Мы все не кристальны. И он, Сергей Петрович, тоже не кристален. Он жалеет Наденьку. И эта жалость берет верх над всеми остальными жалостями. Скажи он что-нибудь сейчас, сделай, и Наденька разрыдается непременно. И уж тогда он, наверное, будет беспомощен, потому как слез Наденькиных боится, цепенеет от этих слез. Грудь его начинает неметь, будто чья-то сильная рука ухватила сердце и сжимает, сжимает его.

Наденьку не остановить. Раскрасневшееся отрешенное лицо, осталась лишь инерция злобы.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот… — Она часто промахивается, и тогда кожаная клеть намордника, повинуясь взмаху, свистяще разрубает воздух, пес истошно взвизгивает, страшась не удара, а именно этого свистящего звука. Ему некуда деться, он крутится волчком и уже не визжит, а рычит от боли. Уразумел, понял, наверное, выхода нет и добрый хозяин не защитит его. Звериный инстинкт возобладал, пес ослеп от страха, мышцы напряглись, мир перед глазами изменился невероятно. Нет улыбчивой хозяйки, а есть терьер Лео, его заклятый враг. Таффи изловчился, прыгнул без разбега, словно ввинтился в воздух. Сергей Петрович ничего не понял, и никто ничего не понял. Наденька выронила намордник и, истошно подвывая, присела на корточки.

Кровь на Наденькиной руке выступила сразу, и неправдоподобно крупные капли ее стали падать на песок одна за другой. Глаза Наденьки округлились, так непривычен был вид крови на собственной руке. Она еще не почувствовала боли, окровавленная рука потянулась ко рту, желая инстинктивно удержать крик, готовый вырваться наружу.

Нам следует переосмыслить свою жалость и немедленно воскликнуть: «Бедная Наденька!» Отчего же мы молчим? Что нас удерживает? Вид пораненной руки, недоброе предчувствие или виной всему леность ума? Не умеем так быстро отказываться от привычного, заученно твердим: «Бедный Таффи! Бедный Таффи!»

Людская жестокость неуправляема, как неуправляемо коварство. Случайность и нелогичность человеческих поступков, равно как продуманность и логика их, есть свойства человеческой натуры.

Что случилось с Сергеем Петровичем? Он сорвал напоясный ремень и…

Сцена, требующая пересказа, тягостна, как тягостно немое созерцание беспомощности, неоправданной жестокости. Наша рассудочность — помеха разумности. Разве можно оправдать жестокость? Своей вспыльчивости Сергей Петрович найдет объяснение. В самом деле, легко ли видеть страдание любимого человека? Наденька — тонкая натура, ее душа ранима и чрезвычайно восприимчива к потрясениям. Да, она ударила собаку. Так получилось. Она не собиралась, не хотела этого делать. Порыв, вспыльчивость, короче, нервы. Каково чувствовать себя обманутой, на что-то надеяться, чем-то гордиться — и вдруг! Собаку тоже жаль. Но согласитесь, если каждый пес станет бросаться на своего хозяина. И наконец, где гарантия — пес мог и взбеситься!

Бедная Наденька!!! А Сергею Петровичу не разорваться, всем не угодишь. Скорее в машину, с глаз людских долой. А вдруг Наденька права и пес действительно того? Что тогда?

Упирается, шельмец. Скулит, шельмец. Я тебе, я тебе, я!!!

* * *
Визит к врачу еще раз напомнил о событиях прошедшего дня и потому был неприятен. Врач, мужчина лет сорока, очки в тяжелой оправе как бы убавляют лицо в размерах и делают его очень любопытным; темные стекла скрывают выражение глаз. Нет, врач не двигается. Еле заметный поклон головы, пальцы рук дрогнули и остались на месте.

— Ничего серьезного, — говорит врач.

Врач убежден, торопиться незачем и переживать нет смысла. Укол? Он не уверен, стоит ли его делать, но раз вы настаиваете… Скорее воздействие на психику. Вот именно, нервы. Всему виной — нервы.

Домой они едут, не проронив ни слова. Сергей Петрович поглядывает на Наденьку, поглядывает с беспокойством. Ему не нравится ее отрешенный взгляд, ее молчание. Это так непривычно. Наденька из говорливых, стоит им сесть в машину, остаться наедине, как ее буквально прорывает. Это она прозвала Сергея Петровича молчуном, затворником. Ей вечно надо повторять свои вопросы по нескольку раз, чтобы дождаться от него ответа.

Наденька молчит. Врач назвал это шоком, сказал на прощание: «Ничего страшного, бывает, слишком восприимчивая нервная система. Что-нибудь успокоительное на ночь, укройте потеплее и пусть спит. Сон — лучшее лекарство. День, два — все устроится».

Толковый врач, рассудительный. Конечно, Наденька — эмоциональная натура, все драматизирует, но, если честно, он тоже испугался. Прививки сделаны, сроки соблюдены, вроде бы и убедительно, а сомнение гложет. А вдруг? Врач же не сказал: исключено. Пожал плечами: дескать, маловероятно. Тоже мне определение — маловероятно. Так что женская психика здесь ни при чем.

Сумасшедший день — все перемешалось. Сергей Петрович мысленно пробует восстановить порядок событий, припомнить подробности Наденькиного рассказа.

Печальный парадокс: принц оказался нищим. Никакой эволюции. Из одного качества в другое. По словам старичка — он присутствовал на собачьей площадке на правах консультанта, — ничего особенного, обычное дело. Чистопородная сучка приносит пять щенят. К пяти добавляется еще три. Откуда они берутся? Старичок щурится. Из-под бескровных губ проглядывают выцветшие, бескровные десны. Старичок слегка пришамкивает при разговоре: «Откуда берутся? Понятно, в капусте не находят. У соседа помесная собачонка, ее потомству цена по пяти рублей за штуку. А у вас порода. Да не просто порода — суперэлита. Ваш приплод меньше чем за семьдесят рублей и продавать неудобно. При таком раскладе непременны два варианта. Сосед — порядочный человек, он и знать ничего не знает. Мало ли чудаков, приехал и скупил всех щенят разом. Так тоже бывает. Не скумекал, чистый куш упустил. Возможен и другой психологический ряд: сосед в доле. Он от этой купли-продажи свою прибыль имеет. Ах, не может быть? Интеллигентный человек? Полноте, — старичок махнул рукой. — Все быть может. Все! А песик у вас — прелесть. Что и говорить, жалко, конечно. И имя звучное: Таффи. Ишь, глаза смышленые какие. Вот вы расстроены, и я вас понимаю. Сейчас все эти советы ни к чему. А ведь говорено тысячу раз: пользуйтесь услугами Собачьего клуба. Не покупайте щенят на стороне».

* * *
Всякое возмущение требует выхода. Нетрудно предположить, что по возвращении домой первым осознанным желанием Сергея Петровича было желание немедленно разыскать знакомого дипломата. Мысленно он уже проговорил этот разговор. Бог мой, сколько чванства, а по сути, обыкновенный жулик. Рассчитывать на помощь Наденьки в деле столь неприятном он не мог, а посему был настроен действовать решительно и по возможности тотчас же. Знакомого дипломата дома не оказалось. Не позвали его к телефону и на следующий день, и неделей позже. Телефон либо не отвечал совсем, либо странным образом кто-то выжидал паузу, затем бросал трубку. Эта сомнительная игра выводила Сергея Петровича из себя. Несколько дней подряд он набирал номер машинально, ни на что не надеясь. Внезапный ответ застиг его врасплох. Голос вибрировал на расстоянии, и было не понять, кто с тобой говорит, мужчина или женщина.

— Что вам угодно?

Сергей Петрович не сразу нашелся, стал что-то объяснять. Его оборвали.

— Очень сожалею, но таких здесь нет.

— Но…

— Не проживает, — повторил голос, и гудки отбоя завершили разговор.

Сергей Петрович перезванивал дважды. Голос был неумолим.

— Не проживает! Уехал, адреса не оставил.

Досаждать Наденьке расспросами вряд ли стоило. Для ее друзей он всегда был человеком странным, своего рода чудаком. Однако ж он пересилил себя и вспомнил друзей… сделал несколько попыток. На вопрос, не знают ли они некоего Тихона Степановича, друзья сочувственно вздыхали. Сергей Петрович не мог зрительно представить лиц друзей, но ему отчего-то казалось, что друзья непременно улыбаются. Ухмылка виделась ему явственно. Улыбался не кто-нибудь, а пропавший внезапно дипломат — словно все Наденькины друзья обрели одно и то же лицо.

Лицо знакомого дипломата в десятикратном повторении улыбалось, подмигивало, кривилось в иронической гримасе.

Друзья, все как один, рады были помочь, но помочь не могли. Почему именно дипломат, а не летчик, не академик — никто объяснить не мог. Назвался сам, не станешь же проверять. Никто из друзей не знал фамилии дипломата. Бывали в гостях, ходили пить пиво за компанию, но только как с Тихоном Степановичем, и в записных книжках так же: Тихон Степанович.

Надо ли говорить, как скверно жилось в эти дни Таффи. Его не замечали. С ним обращались как с вещью, о которой забывают тотчас, определив ей удобное место. Долгое дневное одиночество никак не менялось с приходом хозяев. Хозяева разучились говорить и, видимо, перезабыли все слова, кроме трех: гулять, домой, ешь.

Его веселость, общительность (отпала необходимость в их проявлении) угасли сами собой. Особенно нетерпимой была хозяйка. Она выводила его гулять. Ему разрешалось обежать пустырь не более двух раз, после чего его возвращали назад. В прежние времена он позволял себе вольность — бросался наутек, и смех хозяйки или хозяина подзадоривал его. Теперь все по-другому. Щелкнул замок на ошейнике, щелкнул сухо, громче, чем обычно, а может, ему это показалось: мороз на улице, и все звуки слышатся жестче.

Хозяйка не смотрит на Таффи, но Таффи знает: стоит ему натянуть поводок и…

Таффи боится окриков. Хозяйка — аккуратная женщина. После ее окрика всегда следует наказание.

На прогулку хозяйка выходит в старом пальто. Белые пушистые рукавицы, белый воротник. Таффи не нравится это пальто. Хозяйка в нем приметна, ее видно издалека. У пальто два больших кармана. В одном из них лежит кожаная плетка. Хозяйка убирает плетку как можно дальше, но это бесполезно. Есть или нет плетки, Таффи узнает по запаху.

Иногда хозяйка надевает куртку, и тогда ему нечего опасаться. Куртка невзрачная, серая. Она почему-то всегда пахнет дождем, даже зимой. Зато у куртки нет карманов, и хозяйке приходится оставлять плетку дома. К нынешней зиме куртка не имеет никакого отношения. Зима слишком холодная. Морозы стоят долгие. От земли несет таким холодом, что зябнут не только ноги, но и живот.

В сознании Таффи все вещи делились просто. Существовали добрые вещи, а рядом с ними — вещи злые. И запахи, сопутствующие этим вещам, делились просто: приятные запахи, а рядом с ними запахи скверные.

Его собачье сознание фиксировало лишь признаки внешние. Природа причин, побуждающих зло и человеческую жестокость, оставалась вне досягаемости его воображения. Вещи были теми жизненными координатами, по которым Таффи находил себя в мире людей.

В этот вечер его окружали вещи злые. Таффи смиренно сносил неприязнь хозяйки, старался не попадаться ей на глаза. И желтая миска взамен привычной алюминиевой чашки, издававшей при каждом прикосновении звук особый, отчего рот наполнялся слюной, а ноги сами бежали на кухню, сразу попала в ряд отрицательный. Обычно Таффи радовался новым покупкам, пытался их выхватить из рук, припадал на передние лапы и начинал хрипло лаять, откидывая голову слегка вбок, как если бы желал сказать, что лает он не серьезно, а так — для настроения шумит, требует внимания.

Таффи посмотрел на желтую миску и зарычал. Зарычал беспричинно, ради знакомства. Раньше ему готовили специально, но вот уже месяц, как он подъедает остатки с хозяйского стола. Таффи не в обиде. К любой пище можно привыкнуть. Нынче с ним не больно церемонятся. Лишний раз не позовут. Не поел — пеняй на себя. Таффи спешит — он голоден. Ест Таффи торопливо, неаккуратно, брызги летят в разные стороны. Видно, как он хватает увесистые, скользкие куски, проглатывает их с маху, и его короткое тело содрогается, прогоняя ком пищи по пищеводу.

Как оказался рядом с миской злополучный флакон? По невнимательности хозяйки, а может быть, ее отвлек телефонный разговор. Коричневая бутылочка, размером не более чем в треть стакана, выскользнула из сумки и скатилась на пол. С едой было покончено. Таффи с грохотом гонял по полу пустую миску, старательно вылизывая ее, когда его нос, учуяв странный запах, ткнулся в флакон. Скользкий темный предмет оказался там, где положено находиться собачьей пище. «Возможно, это и есть пища, — подумал Таффи, — ее надо только разгрызть». Он ухватил флакон зубами. Некстати стукнула входная дверь, и от страха случился спазм, Таффи судорожно глотнул воздух и проглотил флакон.

На недомогание пса обратили внимание не сразу. Хватились пропавшего лекарства. Лекарство считалось дефицитным. Наденька гордилась своими связями. Редкое лекарство подтверждало способность Наденьки совершать невозможное. Рациональный ум Наденьки уже обсчитал тот выигрыш, который она будет иметь в результате столь необычного приобретения. Лекарство предназначалось одному влиятельному лицу. Наденька мечтала поехать в Италию. Ответственное лицо имело вес и предопределяло, кому куда ехать. И вдруг лекарство пропало. Сказать, что Наденька перевернула весь дом, — значит допустить неточность. В течение часа квартира обрела признаки цыганского табора, снявшегося со стоянки. Наденька металась по комнате, хлопали дверцы шкафа, с треском открывались и закрывались ящики столов, вещи в беспорядке летели на пол, повисали на стульях, в воздухе кружилась нафталиновая пыль, пахло ломбардом.

Наденька не щадила себя, называла растяпой, дурой, безмозглой бабой, росомахой. Результат поисков был удручающим — флакон с лекарством пропал. В квартире установилась гнетущая тишина.

Истерика еще не началась, но ее предчувствие витало в воздухе.

Сергей Петрович стоял на кухне, ему показалось странным, что пес никак не реагирует на происходящее. Пес был очень чувствителен к ссорам, малейший разлад действовал на него тягостно. Таффи забирался куда-нибудь под диван, в самый дальний угол, и там дожидался примирения между супругами. На этот раз пес недвижимо лежал на самом виду, чуть закатив глаза. Сергей Петрович прислушался к хрипловатому дыханию, поглядел на белые лапы, они торчали из-под стола, тронул их ногой. Лапы никак не отозвались. Можно было подумать, что кто-то подбросил чучело, и оно безжизненно валяется на полу. Сергей Петрович присел на корточки. Теперь он мог разглядеть глаза собаки: желтые, невероятно круглые, они то закатывались, то сползали набок, и только веко чуть заметно вздрагивало, повторяя порывистое дыхание.

— Надюш, — голос Сергея Петровича внезапно сел, он вынужден был даже постучать в дверь, чтобы привлечь внимание Наденьки. — А пес-то того, сдыхает. — Желал ли Сергей Петрович уточнить свое подозрение, или его слова должны были отвлечь Наденьку от бесцельных переживаний из-за утерянного лекарства, однако тон, которым были произнесены эти слова, был необычен.

Наденька застыла в дверях, посмотрела сначала на Сергея Петровича, затем на кончики белых лап. Брезгливая гримаса скользнула по лицу, вздох получился долгим, безотрадным.

— Господи, — прошептала Наденька. — Это скверная примета.

— Возможно, — машинально согласился Сергей Петрович, он продолжал разглядывать пса. — Наденька, а может, он твое лекарство сожрал?

Иных слов произнесено не было. Все поглотила суета. Кому-то надо было звонить, куда-то ехать, с кем-то советоваться…

* * *
В ветеринарной лечебнице их пропустили вне очереди. Рентген не потребовался. Операция заняла не более часа. Уснувшего пса увезли в лазарет.

И до операции, во время нее и много позже, когда врач приводил себя в порядок — мыл руки, лицо, — он все покачивал головой, никак не объясняя своего поведения. Даже в коридоре во время операции были слышны отрывистые команды: «Тампон! Шприц! Еще тампон! Зажим!..» Позвякивали инструменты, слышно было, как кто-то включал и выключал воду, и тиканье настенных часов непривычно громкое, и красное световое табло напряженно предупреждали об операции. И все это непонятным образом вклинивалось в тишину и тоже умещалось во всем этом звуковом наслоении.

Сергей Петрович ждал, старался сосредоточиться, а перед глазами отчетливо виделось невнятное покачивание головой и выражение недоумения на лице врача.

Наденька нервно ходила по коридору, один раз остановилась напротив Сергея Петровича, сказала как бы сама себе: «Неужели он разгрыз крышку?» Не получив ответа, запрокинула голову, было видно, как она обдувает волосы и они колышутся возле лба, у висков. Неожиданно прошептала: «Сумасшествие!» Встряхнула головой, хотелось отмахнуться от навязчивых мыслей, забыть о случившемся.

Суматошно залаяли собаки: кто-то в конце коридора распахнул дверь в изолятор. Наденька обхватила голову руками. И опять стала вышагивать от окна к окну. Шесть шагов — разворот, вздох, заминка, затем следующие шесть шагов. «Сумасшествие!»

Врач не настроен был затевать разговор. На вопрос: «Все ли в порядке?» — ответил неопределенно:

— Пока нормально, а там посмотрим.

— Надо ли приходить?

Врач растопырил пальцы, протянул руки к настольной лампе. В кабинете было холодно, врач старался согреть руки. Свет пронизывал пальцы, они становились прозрачными.

— Вообще не надо. — Так он отвечает каждому, но люди все равно приходят. — К животным не пускаем. Лишние нервные нагрузки.

Как его благодарить? Очень просто. Сказать спасибо и оставить в покое. Он устал. Много ли у него работы? За сегодняшний день шестая операция. Перелом у дога, повреждение челюсти у шотландской овчарки. И вот уже второе извлечение. Много ли чистокровных? Странный вопрос. Врач закрывает глаза, что-то вспоминает или хочет вспомнить. Нет, он не знает. Такого учета они не ведут. Врач встал, дал понять, что разговор окончен. Посмотрел на часы. В самом деле, скоро восемь, пора по домам. А они чего-то мнутся. Странная женщина. И мужчина нескладный, все никак не уведет ее. Сейчас он закурит, и уж тогда они наверняка уйдут. Разве неясно — он устал. Сколько ему? Скоро пятьдесят, пора помудреть. А он, как и прежде, живет иллюзиями. Друзья завидуют, говорят: повезло, ты сохранил непосредственность — это счастье. Он так не считает. Его доверчивость — вечная беда. Неприятности, они случаются у каждого. Просто он более впечатлителен. Вот и сейчас. Какого черта эти двое торчат здесь?

Да, он дежурит сегодня, но это не значит, что они должны мозолить ему глаза всю ночь.

— Еще что-нибудь? — не выдержал, спросил вызывающе, готовый на любую резкость.

— Видите ли, — Наденька уже поняла, на Сергея Петровича рассчитывать не приходится, разговор придется начинать самой. — Вы извлекли предмет, нельзя ли его получить?

Врач поправил очки, стал хмуриться. Он любил полумрак, но сейчас ему показалось, что в комнате слишком светло.

— Пузырек с лекарством?

— Да-да. Очень дефицитное лекарство.

— Возможно. Это уже по части фармацевтов. Я не специалист.

— Да, но, — Наденька обеспокоенно оглянулась на Сергея Петровича, — мне нужно это лекарство. Верните его.

— Извлеченные предметы остаются у нас, — сказал холодно, но тут же, желая смягчить реакцию, добавил: — Портативная выставка. Назидание владельцам животных. Возвращаются только драгоценности.

— При чем здесь выставка? Лекарство очень дефицитное. Я настаиваю…

Извлеченный пузырек, какая в нем ценность? Вернуть и покончить с этой нелепостью раз и навсегда. Но что-то мешает ему поступить именно так. Вызывающий тон женщины, рохля-муж, который боится проронить слово и сейчас стоит как изваяние, только руки время от времени вздрагивают, выдают волнение.

«Во мне просыпаются дурные наклонности», — подумал врач, подумал с сожалением. Не обращая внимания на женщину, вышел в соседнюю комнату. Было слышно, как открывается стеклянный шкаф, позвякивают ключи.

— Вот! — Врач резко стукнул желтоватой бутылочкой о край стола. — Забирайте.

— Но, но… — губы у Наденьки задрожали, — она пустая…

Врач посмотрел на Наденьку, он еще не знал, как отнесется к ее словам, но мысленно уже выговаривал себе за несдержанность. Лицо утратило натянутость, стало очень спокойным.

— Если не ошибаюсь, Надежда Ильинична? — Врач сделал паузу, допускающую несогласие с его вопросом. — Так вот. Надежда Ильинична! Мы занимаемся исцелением животных. Мы медики, а не водолазы. Ассистент выбросил содержимое. Я же вам сказал, нас интересует предмет, его объемное выражение.

— Как выбросил, куда? — Наденька беспомощно развела руками. — Сережа, что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, объясни ему наконец. Мы же находились здесь, мы ждали. Он обязан был нас спросить.

— У врачей одна святая обязанность — помогать страждущим. Мы ее выполняем. — И, не дожидаясь реакции оцепеневшего Сережи, врач распахнул дверь. — Следующий!

Глава VI ОЖИДАЮТСЯ ПЕРЕМЕНЫ

Маленький фокстерьер, короткотелый, широколапый, похожий на мохнатую игрушку, с бородкой на самом конце морды на манер запятой, и врач, обремененный заботами, скрыть которые не могли даже темные стекла очков.

Дневная суета выматывает врача. Помимо клиники, он преподает еще в ветеринарной академии. Времени всегда в обрез, а забот, о которых надо думать ежечасно, сверхдостаточно. И только утром, еще до обхода, до того момента, когда он открывает дверь изолятора и тотчас тонет в кромешном лае, визге, усиленном десятикратно сводчатым потолком и каменным полом, врач непременно вспоминает о Таффи, спохватывается, возвращается за лакомством. Доктор балует этого смышленого фокстерьера.

— Ну чего ты крутишься, дурачок, — смеется доктор. — Брюхо зашерстится, и порядок. Никто и не заметит, что тебя разрезали пополам. Все заживет как на собаке.


Неделя, за ней другая, затем еще неделя. Пса пора забирать. Но странные хозяева, доктор так их и окрестил — «странные», не спешили, похоже, они забыли про пса. Несколько напоминальных открыток, посланных с интервалами в два-три дня, остались без ответа. Доктор уже не так приветлив, как прежде. Ветеринарная практика его многому научила. И хотя предметом его постоянных забот были животные, доктора преследовало чувство некой раздвоенности. К нему на прием приходят люди, и лечит он людей, их недуги, а собаки — что с них возьмешь? — безмолвно сопровождают своих хозяев. Проходит время, и он порой с трудом вспоминает животных, которых случалось лечить, но зато с дотошной обстоятельностью помнит хозяев, может повторить даже походку, манеру их разговора.

В нашем повествовании Глеб Филиппович Линев — просто ветеринарный врач. Характеристика внешности достаточно условная: немногословен, сложения спортивного, в фигуре угадывается большая физическая сила. Подчеркнуто спокоен, всегда спокоен, при любых обстоятельствах.

Глеб Филиппович еще раз просмотрел карточку своего четвероногого пациента. Обычная карточка, никаких отклонений. За свою жизнь доктор успел наглядеться на людей разных. Двадцать лет ветеринарной практики, пора бы и помудреть и не краснеть как мальчик, увидев человеческую непорядочность, черствость. Как просто мы забываемочевидное — жизнь построена на привычностях, а если еще проще — на банальностях. Быть честным, совестливым, добрым — разве это не призыв к некой однородности, похожести? Разве нам не желательно, чтобы эти черты стали привычными, едиными для всех? И разве нас тяготит подобная привычность? Нас угнетает иное. У каждого своя честность, и доброту каждый толкует на свой лад.

«Нынче увлекаются тестами, — пробормотал Глеб Филиппович. — Этот Решетов в графе «Всегда ли вы честны?» непременно ставит плюс. Это я хорошо сказал. Ну а делать-то, делать что? — Глеб Филиппович закурил, ничего вразумительного он придумать не мог. — Привычки долговечнее людей, — подумал он. — Они не умирают с физической смертью своих носителей. Людей уже давно нет, а их привычки, как след, как тень их жизни, существуют, властвуют, диктуя нормы зла и добра».

Линев Г. Ф. — кандидат наук, ветеринарный врач, свой человек в ветеринарной академии (хирург, каких поискать). В настоящее время заведует ветеринарной лечебницей. Имеет десятки заманчивых предложений, на которые с непонятным упорством отвечает отказом. Живет в мире всеобщего недоумения и, как говорят друзья, считает это недоумение лучшей для себя рекламой.

— Чего ты сидишь в этой дыре, — выговаривали Линеву друзья, любившие забежать к нему в канун больших праздников. — Ты полистай свою телефонную книжку. Академики, министры, конструкторы, директора, ректора — кого там только нет. Ты сейчас самый нужный человек в Москве, почти как директор книжной базы…

— Ин…н…Ин…н, — у подвыпивших друзей язык заплетается, они лезут целоваться.

— Интеллигенция от тебя без ума. А почему? Собака — друг интеллигента. Интеллигент без собаки — это четверть… Понял? Четверть интеллигента.

Он провожал их ободряющей улыбкой, как бы предупреждая, что они еще могут надеяться: возможно, он уступит их советам. Помогал спуститься друзьям по обледенелым ступеням (ветеринарная лечебница располагалась в одноэтажном старом доме, уже лет сто назад дожившем свой век) и еще долго следил за красно-желтым мерцанием машинных огней. На морозном воздухе дышалось легко. Линев поднимал воротник и шел в другую сторону, сопутствуемый собственным бормотанием:

— Еще тридцать операций, и можно обрабатывать результаты.

Все сроки вышли. Звонить еще раз владельцам собаки (пятнадцатый по счету) не имело смысла. Предположения делались ежедневно: уехали, заболели, в отпуске, испорчен телефон. Фантазия совершала немыслимые скачки. Ирония мешалась с мелодрамой, сожаление с возмущением.

Сейчас, когда все позади, когда санитар привез весть неожиданную — Решетовы по указанному адресу не проживают и никогда не проживали, размышления по поводу необъяснимого молчания Решетовых выглядели до отчаяния пустыми и никчемными. Весть надлежало принять как истину — «Решетовы обманули».

Нельзя сказать, чтобы Глеба Филипповича никогда не обманывали. Обманывали, разумеется, но не так продуманно, не так заблаговременно. Что ему до этой собаки? А он страдал, мучился, с какой-то тяжелой обреченностью входил в каждый наступающий день.

Сегодняшнее утро мало чем отличалось от утра вчерашнего и всех утренних часов, прожитых ранее. Обход, прием, в промежутках операции, затем опять прием. Ему не приходится жаловаться на отсутствие работы.

Письмо бросили на стол в рентгеновском кабинете. Там оно пролежало полдня. Чинили подъемные блоки, аппаратура бездействовала. Когда наконец ремонт кончился и втащили первого пациента, увидели письмо. Ассистент покрутил конверт, для уверенности даже понюхал его.

— Линеву лично. Обратный адрес отсутствует. — Голос у ассистента игривый. Ассистент прищелкнул пальцами, уточнил собственные наблюдения: — От женщины, чувствую по запаху. Держитесь, Глеб Филиппович, у вас начинается роман.

Ассистент ошибся. Письмо оказалось от Решетовых. Текст письма документален, его стоит привести полностью:

«Уважаемый доктор!

Не знаю Вашего имени и отчества. Обращаться по фамилии неудобно. Пусть будет так, как есть, — уважаемый доктор! Не рвите сразу моего письма. Ваш гнев оправдан, но не спешите изливать его. Дочитайте письмо до конца и уж тогда дайте волю своим чувствам. Солгавший однажды достоин участи лжеца. Я солгала. Адрес, номер телефона, записанные в книге, вымышлены мной. Подобный поступок не плод долгих раздумий и не изыск коварства. Скорее он следствие страха, мгновенная месть, необдуманная и внезапная. Мстить собаке смешно, значит, я мстила Вам, а может быть, своему мужу. Так или иначе — непредвиденное свершилось. Я знаю, что Вы хотите сказать: «Дескать, раскаялись, и слава богу».

Нет, уважаемый доктор, я не раскаялась и не передумала. Мгновенное решение оказалось самым разумным. Псу незачем возвращаться к нам. Это даже жестоко — возвращать собаку в дом, где к ней уже нет и тени привязанности.

В письме всего не объяснишь: кто виноват, почему так случилось? Легче сказать — положение изменилось, у нас больше нет возможности держать собаку.

Обременять Вас просьбами о продаже пса я не решаюсь. Дело это муторное, заниматься им в тягость. Тогда, на операции, за каждым Вашим словом угадывалось сострадание к бедному псу. Видимо, это не профессиональная черта, а Ваша человеческая суть. Я не прошу о сострадании, я лишь рассчитываю на сочувствие.

Наверняка у Вас достаточно друзей-собаководов, возможно, кто-то возьмет пса? Вы же сами говорили: пес прекрасный. Мы покупали его трехнедельным щенком за семьдесят рублей. Как видите, деньги немалые. А тут отдают бесплатно. И пес опрятный, ухоженный, не какая-нибудь дворняга. Право, лучшего подарка и быть не может. Ну а если возникнут трудности и желающих не окажется (как-никак пес перенес операцию), сдайте его. В конце концов науку тоже двигать надо.

Не смею Вас больше отягощать просьбами. Собака Ваша. Поступайте с ней по своему усмотрению.

С глубокими чувствами к Вам

Надежда Решетова».
Уже все разошлись. Глеб Филиппович сидит, глубоко погрузившись в кресло, ноги вытянуты, заброшены на соседний стул, глаза прикрыты. Излюбленная поза, когда надо сосредоточиться и если не отдохнуть, то хотя бы почувствовать себя раскованным. По существу, мелочь. Разве это первый случай? Пункт, где сдают собак, рядом. Их приводят и привозят каждый день, в машинах и так вот, поодиночке, в индивидуальном порядке. Он даже успевал разглядеть этих людей, они проходили мимо его окон. Он не осуждал их. Среди собак есть больные, большинство беспородных. Просто он никак не мог представить, о чем именно в этот момент думали люди. Те, кто регистрирует, понятно — это их работа. А вот эти? Не забулдыги в потрепанных костюмах, не бесшабашные мальчишки, а вполне пристойные, по крайней мере внешне. Впрочем, разделение на те и эти вряд ли оправдано. Присмотрись к каждому из них и непременно характер угадаешь. Вот хлопнула дверь, он спешит назад. И не будь окон вокруг, он непременно бы побежал. «Скорее, скорее прочь. Ничего не было. Я сюда не приезжал, все забыто». Доктор потирает мочку уха, и ему хочется крикнуть вдогонку: «Остановись, совестливый человек».

А этот, разве не персонаж? Вышел, старательно застегнул пальто на все пуговицы, поправил шляпу. Возвращается медленно. Осмотрелся вокруг. Ему нравится район. Много зелени и тихо. Сейчас сядет на скамейку и станет считать, сколько машин проходит за час. Он затеял обмен. Есть несколько вариантов. Один как раз напротив. Он и собаку привез заодно. Жена все никак не соберется. А он человек дела. Сказал: отвезу — отвез. И дело-то делом не назовешь, пустяковина. Пришел, записали кличку, квиточек выдали. Никакой тебе очереди, никаких расспросов. Куда же он подевался, адрес? Ага, вот он, в нагрудном кармане. Трехкомнатная квартира, коридор 12 метров, кухня 10 метров, санузел раздельный, телефон, пол паркетный. А что, очень даже может быть.

Глеб Филиппович покрутил исписанный листок перед глазами. Нервозность, которая все эти дни преследовала его, мешала работать, сошла на нет. Он почувствовал даже некую расслабленность, и мысли, подчиняясь необычному состоянию, двигались неторопливо. Ничего необычного не случилось. Ты пристроишь пса у своих знакомых, и вся история забудется.

Пес привязался к тебе. В этом есть какое-то особое собачье прозрение. Собак много, но ты выделил именно эту, и собака почувствовала твое сострадание. Будь твоя воля, ты забрал бы пса к себе. Не поймут. Жена сбилась с ног: больная теща, нужен уход, внимание. И потом у тебя есть собака. Друзья смеются, какая же это собака. «Домашний скот держите, коллега». Шутка шуткой, а похоже на правду. Здоровущий сенбернар по имени Никки. Никки хоть и добродушен, но конкуренции не потерпит.

Глеб Филиппович потянулся, попробовал вспомнить лицо женщины, написавшей письмо. Ах да, всему виной тот злосчастный пузырек с лекарством. Пса отлучили от дома, пса приговорили… А дети? Или семейный совет исключил детей, оградил он ненужного волнения? Статистика говорит, что шестьдесят процентов владельцев собак — бездетные или одинокие люди. Так что детей могло и не быть.

Бедный пес, он еще живет ощущением своего дома. Грызет ненавистную клеть изолятора, лает, срываясь на визг, ищет сочувствия, ласки. То ли еще будет, когда он поймет, что эта клеть — его дом.

Стоит Глебу Филипповичу появиться в изоляторе, как пес, будто свихнувшись от ожидания, впадает в истерику, лает до хрипоты, бросается на железные прутья и потом всю ночь повизгивает от боли, зализывая кровоточащие ушибы. Его никто не замечает. Собаки выздоравливают, их уводят, на смену им появляются другие, от них пахнет домом. Боль становится нестерпимой, и он начинает выть. Больные заражаются его тоской и начинают подвывать. Многоголосый вой натыкается на сводчатые потолки, падает на каменный пол и гудящим эхом перекатывается из конца в конец изолятора. Таффи выделяет его среди других. Наверное, он запомнил очки и белый халат. Глеб Филиппович задерживается какие-то минуты у каждой клетки — время на осмотр, два-три замечания Глаше: как кормить, что исключить, что добавить в рацион. Идет дальше, минуя здоровых, высказывает удивление, почему они еще здесь. Затем останавливается где-то посередине изолятора. Таффи не видит, а только слышит его. Врач говорит отрывисто: «Дога на выписку, Белолобой — стрептоцид, Лайке — кварц на левую сторону, сиамским котам — алоэ. Остальным прежний режим».

Клетка Таффи — последняя. На ней заканчивается обход. Глеб Филиппович уже готов к Глашиным жалобам, выслушивает их вполуха. Не ко времени зачесались глаза, и, чтобы не трогать их, он трет переносицу, кидает собаке сахар и уходит прочь. Уже на выходе его достают слова уборщицы: «Чего уж, страдай не страдай, не поможешь».

Глаша права. Надо сдать собаку, и баста. У нас не питомник, у нас лечебница.

В своем кабинете он ставит перед собой телефонный аппарат и начинает названивать знакомым, хитрит, говорит, что имеет на примете двухгодовалого фокстерьера, мог бы посодействовать. Хозяин уезжает в Австралию. Знакомые обещают подумать, иные соглашаются сразу, спрашивают адрес, куда и когда приезжать. И тут происходит та самая заминка. Наученный горьким опытом, он остерегается давать адрес лечебницы. Тотчас начнутся расспросы, почему в лечебнице, зачем. Узнав об операции, знакомые понимающе поддакивают, появляется необходимость посоветоваться, обещают позвонить непременно завтра же. Но не звонят.

Прошел месяц, за ним второй. К Таффи привыкли, уже считали чуточку своим, сообща жалели, судачили насчет людской черствости, несправедливости, которая вдруг обрушилась на несчастного пса. К псу были добры, знали, что пса балует Глеб Филиппович, и сами баловали, подбрасывали ненароком сахар, аппетитную кость.

* * *
«И откуда что берется?» — спрашиваем мы себя, уверенные абсолютно, что разуму животных недоступно многое и что предчувствие есть привилегия лишь человеческой души. Казалось, мы ничем не выдаем себя: улыбчивы и ласковы. А собака угадывает актерство, чувствует ложь. Вы ждете ответной ласки, а пес рычит, он уже все понял: вы пришли задобрить его. И завтра и послезавтра все останется по-прежнему. И эта клеть, и смывной шланг — он ненавистен ему: приходится часами стоять и ждать, когда все просохнет. Сейчас он запрокинет голову и начнет выть.

Уступил уговорам пожилой генерал. Их связывала давняя дружба. В свое время генерал увлекался верховой ездой и даже держал на ипподроме свою лошадь. Глеб Филиппович, уже умудренный опытом ветеринарный врач, эту лошадь лечил. Потом у генерала объявилась другая страсть — охота. И опять Глеб Филиппович оказался кстати. Вместе покупали собак. И уж чуть что, генерал непременно названивал Глебу Филипповичу, требовал его совета.

Теперь генерал был стар, одинок, и внезапный звонок Глеба Филипповича чрезвычайно обрадовал его.

— Ай да Глебушко. Вспомнил старика, молодчина. Поотвык я от телефонных звонков, поотвык. Куда друзья деваются, ума не приложу, иные умирают, иные… — генерал кашляет в трубку, и тяжелое, свистящее дыхание слышится отчетливо. — Не забыл, как мы с тобой на дунайских плавнях хороводились? Ой лихо было, ой! Я, брат, частенько вспоминаю. Оно и понятно. У стариков иных дел нет. А спаниель какой был, а? Нет, ты скажи, великая псина была, да? Как работал, шельмец, как работал!

У старика феноменальная память. События полузабытые, случайные встречи, мельчайшие детали — все зафиксировано и воспроизводится с такой точностью, что собеседника берет оторопь. Он и половины четверти сказанного не помнит. Первая волна воспоминаний проходит благополучно, генерал уже не частит словами, говорит ровно, и одышка не так заметна.

— Хорошего пса пристроить можно, — соглашается генерал. — Взял бы сам, да некуда. А вот для дочери в самый раз. Она мне порядком надоела на этот счет. На ловца и зверь бежит. Завтра и возьмут. Ты ведь плохую собаку не предложишь, верно я говорю? Детей у них нет, — рассуждал генерал. — Квартира приличная. Я Ирме сколько раз говорил. Дети, дети — наш суд. Зря живем или не зря. От одиночества люди глохнут. Думаешь, согласилась? Поздно, говорит, папа, ушел мой поезд. Да и какая из меня мать, сам посуди. Вот Нинка Звонова, это у нее подруга такая, — уточнил генерал, — она как малых детишек на улице увидит, так непременно подойдет к ним, дотронется, погладит. Ей разреши, она бы всех встречных детей перецеловала. Если я при ней, меня туда же, к ним тащит. Выхватит одного из кучи и тискает, тискает. Да знаешь ли ты, говорит, как дети пахнут чудесно. Ткнешься лицом в их шелковистые волосики. Они у тебя на руках закатываются, щекотно им, а тебя теплотой обволакивает, отпустить жаль. От радости задохнуться можно. Как хочется жить.

Она говорит, а мне какие-то глупости в голову лезут. Ну дуреха, думаю. Ну дуреха!

Генерал горестно вздохнул в трубку, однозначно подтверждая отношение к собственному рассказу.

Глеб Филиппович слушал старика, вставлял неопределенные: «разумеется», «возможно». Пробовал представить молодую пару, хотя и понимал, что рассказ генерала сделает это представление однобоким. Старческое брюзжание на молодых привычно, не следует обращать внимания, и все-таки, и все-таки, и все-таки…

Глеб Филиппович испытывал чувство сожаления. Возможно, он зря затеял этот разговор, возможно, стоит усомниться, будет ли псу хорошо у новых хозяев? Возможно, все переиначить, отыграть назад? А вдруг молодые взбунтуются, и вся затея покажется им дикой? Эгоизм несговорчив. Мы живем иллюзиями, считаем, что людям претит эгоизм, и они готовы с ним покончить. Ах, если бы! Эгоизм привлекателен. Право на персональный мир, где ты центр вселенной. Не так просто его перечеркнуть. И дело не в отсутствии или наличии сил душевных. Коммунальной квартире вы всегда предпочтете отдельную. Сомнения множились ежесекундно. И Глеб Филиппович угадал в себе желание высказать их. Уже придумал фразу: «Дескать, дочь может возразить. Надо с ней посоветоваться». Уже почти сказал ее, но тут генерал непривычно грубо оборвал себя:

— Заболтался. Точка. Значит, до завтра. В одиннадцать они у вас, мой дорогой.

Глеб Филиппович посмотрел на трубку, в которой лихорадочно бился прерывистый гудок. Он даже присвистнул от удивления. Каким бы ни был разговор — приятным или вызывающим, — оборванный разговор всегда оставляет чувство досады.

Этот день ему запомнился особенно отчетливо. Нарушая обычный порядок, он заглянул в изолятор в середине дня. Долго, внимательно осматривал притихшего пса, не скрывая озабоченности: так сразу от восторга, граничащего с истерикой, озлобленностью, похожей на одичанье, к неправдоподобному послушанию, к ласке, от которой почти отвык. Таффи сует морду между ладонями и так стоит безмолвно, никак не реагирует на собачий лай, громыхание кованых задвижек. Неужели что-то почувствовал, догадался? А может, проявление собачьей гордости? С него начали обход и возятся с ним долго! Ишь, расчувствовался, лизнул один раз руку, другой.


Эгоизм — совершенное строение, оно возводится годами. Кто из нас усомнится в справедливости слов: «Чтобы создать — нужны годы, чтобы разрушить — один миг». Эгоизм — сооружение особого свойства. Он не подвержен разрушению, он вечен, ибо жизнь как состояние — тоже эгоизм.

Теперь самое время закурить. Глеб Филиппович закуривает, делает это одной рукой, достает сигарету, затем зажигалку, чередует глубокие затяжки с короткими, следит, как дым, завязанный в кольца, поднимается вверх.

Уже все знают, что Таффи заберут завтра, говорят об этом сочувственно, уважительно, поминают добрым словом Глеба Филипповича. Дверь приоткрыта, и до него доносятся обрывки фраз; усердствует больше других его ассистент. Говорит основательно, исключая всякие сомнения относительно сказанного.

— Знакомому маршалу звонил. Вместе служили. Наш-то как назвался, маршал без промедления согласие дал. Тебе, говорит, Глеб, как самому себе верю. Ты плохого не посоветуешь. Все деньги предлагал. Двести рублей, говорит. А наш ни в какую. Гордый! Это вам в подарок ко дню вашего юбилея.

Потом было слышно, как вспоминались фамилии.

Глеб Филиппович заметил, что прислушивается, смутился. Говорили заведомую ахинею, а он вот слушает, и ему даже приятно. Не вмешается, не поправит. Впрочем, положено думать о другом, и надо заставить себя думать о другом. У тех двоих нет детей. Хорошо это или плохо? Скорее всего плохо. Дети добрее. Пес здесь уже третий месяц. Конечно, генералу он ничего не сказал. И слава богу. Назови он время, генерал непременно бы засомневался. Три месяца без человеческого общения для пса, который в трехнедельном возрасте был отнят у матери, это слишком. Он не отвык от людей, он истосковался по ним. Надо угадать это состояние, заметить его. Детям проще, они не задумываются над проявлением своих чувств. Детьми правят чувства. Как жаль, что у них нет детей.

Прошло достаточно времени, и Глеб Филиппович стал забывать прежних хозяев Таффи. Притупилось ощущение неприязни к ним. Роясь в ворохе служебных бумаг, он внезапно обнаружил злосчастное письмо и удивился спокойствию, с которым перечитал его. «Расплываюсь, — подумал Глеб Филиппович, — становлюсь амебообразным, уже и злиться разучился». Он презирал свое безбрежное всепрощенчество. Эти бесконечные: а может быть, а вдруг, а если (такое тоже случается — пес напоминает о чем-то пережитом ранее, тягостном и унизительном), и им необходимо оборвать эту цепь воспоминаний? Он искал и находил оправдание поступку Решетовых. Ему даже казалось, он понимает их.

Попробуем сделать несколько шагов назад, сошлемся на разговор, услышанный нами, а еще точнее — угаданный, зафиксированный сознанием вне места и времени. Просто разговор.

Он:

— Уже вышли все сроки. Надо ехать за собакой.

Она:

— Как видишь, эксперимент не удался. Появилось яблоко раздора, незачем откусывать по очереди, мудрее отдать яблоко другому.

Он:

— Ничего не случается просто так. Мы сами — высшая точка справедливости и несправедливости тоже. Доброта не рождается из ничего. Должно быть желание. Нужно очень хотеть быть добрым.

Она:

— Ты в чем-то усматриваешь мою вину? Разве не я предложила завести собаку?

Он:

— Ну конечно же ты. Весь вопрос: для чего?

Она:

— Как видишь, твоя аргументация уязвима. Одного желания мало. Должна быть цель, очертание конечного результата. У тебя этой цели не было.

Он:

— Ты не права. Ошибка в другом. Я посчитал твою и мою цель единой.

Она:

— Вот как? Интересно, какой же ты представляешь мою цель?

Он:

— Ты никогда ее не скрывала. Обычный женский каприз: хочу иметь собаку. Ничего нового. Вчера ты хотела иметь телевизор, позавчера магнитофон, туфли на платформе, макси и мини. Все сверхсамое-самое. Один и тот же девиз: «У всех есть, а у меня нет, почему?» Правда, понятие «все» сужено до крайности. Десяток сверхобеспеченных семей, где отпрыски умело переплавляют талант и авторитет отцов в принадлежности быта. Они разучились называть собственные фамилии и имена. Они и представляются не иначе как внук академика, правнук известного писателя, племянница известного дипломата, деверь Капабланки.

Она:

— Оставь, ты выговариваешь людям за то, что они удачливее тебя. И потом я не требовала ничего необычного. Если хочешь, мои капризы стимулировали твою активность, заставляя чего-то добиваться, желать.

Он:

— Не более чем плеть стимулирует раба.

Она:

— Ты становишься невыносимым. Жестокий и сварливый. Неужели все это из-за собаки? Как мало надо человеку, чтобы проявить себя. Я не хочу забирать пса оттуда. Ты сам говоришь — пес прекрасный. Значит, тебе нечего опасаться. У врача куча знакомых, он пристроит пса. Твои и мои волнения беспочвенны. Если хочешь знать, порода здесь ни при чем. Пес укусил меня, я его боюсь. Ты думаешь, я не вижу — он ненавидит меня.

Он:

— Неужели ты не понимаешь, что после таких поступков люди перестают уважать себя?

Она:

— Каких поступков? Ты купил редкую картину, ты счастлив. У тебя подлинник. И вдруг ты узнаешь — тебя обманули. В твоих руках удачная подделка. Неужели…

Он не дает ей договорить:

— Ты сошла с ума. Картина, рояли, холодильники, магнитофоны… Речь идет о живом существе, способном страдать, радоваться, любить. Ты предаешь это существо, бросаешь его на произвол судьбы. Не хочешь держать собаку, черт с тобой. Я отдам, подарю пса. Это делается не сразу. Неделя, возможно, месяц, но сейчас его необходимо забрать домой. Нас же окружают люди. Им надо смотреть в глаза.

Она. Взгляд становится жестким, глаза прищурены, и даже губы утратили свою припухлость, вытянулись в напряжении:

— Если собака появится в доме, можешь считать себя…

Бог мой, как нестерпимы женские слезы. Наперекор всяческой логике, собственной вине, несправедливости они катятся из глаз неудержимо. И его слова кажутся никчемными, горькими — охватывает стыд. Он мечется, ищет оправдания. А собственно, почему, с какой стати? Его вины нет. Все наоборот. Он даже не подозревает, что слезы, хлынувшие внезапно, без видимых причин к тому, — маска, каприз. Стоит ему уступить, согласиться — и слезы пропадут тотчас. Но где там, женщина плачет, и он одержим паникой: что делать, успокоить как? Разве это первая ссора и первые слезы? Просить прощения, умолять все забыть? Она права, тысячекратно права. Все только он. Посмотрел не так, сказал грубо, вспылил. Бог с ней, с собакой. Ну конечно же, он не подумал. Чувство страха, оно живет в ней. Каждый день перешагивать пусть через маленький страх, но все же страх, надрывать душу. Это несправедливо, жестоко наконец. Он напишет письмо. Доктор — неглупый человек, так ему показалось, он должен понять. Наверняка у него масса знакомых. Он же сказал: «Пес отличный». С таким псом мороки не будет. Конечно, все не так просто, он отблагодарит доктора…

Однако продолжим прерванный разговор.

Он:

— У тебя по любому поводу слезы, так нельзя. Я не настроен упорствовать. Завтра же поеду и все решу. Два-три дня, и я улажу это неприятное дело. Давай забудем нашу ссору.

Она. Ей не нужны жертвы. Она не бесчувственный истукан. Письмо доктору — это ее забота. Она может даже съездить в лечебницу. Ах, он не позволит? Пусть так, она готова уступить. Достаточно одного письма. Ему ехать тем более незачем. Никаких «но». Он должен дать слово, что никуда не поедет. Все уладится. Она в этом уверена.

Еще нет общего разговора, паузы продолжительны. И не понять: состоялось примирение или каждый уязвлен по-своему и молчание — синоним защиты, не более.

«Пусть думает, что согласен, пусть думает, что уступил, что поверил, пусть думает… Ох уж эти преувеличения. Женщины не могут без них».

«Он полагает, я ничего не поняла. Он полагает, я не заметила. Ему нужно лишь оттянуть время. Ну конечно же он самый сильный, самый уравновешенный. И вообще в этом доме властвует он. Мужчины — те же дети. Самоуверенность погубит мужчин».

Он:

— Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Она:

— О чем, например?

Он:

— Ну, скажем, об ужине. Я чертовски хочу есть.

Она:

— В самом деле? Уже поздно, мы совсем обленились. Режим — это главное.

Он:

— Вот и прекрасно. Я накрою на стол.

Она:

— Как у тебя все просто, Серж. Минуты назад ты метал гром и молнии, заставляя меня страдать. И вдруг этот невыносимый рационализм: я хочу есть.

Глава VII ГЛЕБ ФИЛИППОВИЧ И ОСТАЛЬНЫЕ

Накануне Глеб Филиппович еще раз заглянул в изолятор. Его всегда удивляла мнительность собак, обостренное предчувствие перемен. Время было поздним, день утомил животных. В изоляторе то обманчивое спокойствие, которое способно удивить только постороннего, несведущего человека. Особая категория тишины — тишина больничная, когда спокойствие окружающих не есть желание спокойствия, а попросту отсутствие сил проявить способность возмутить покой.

Соседка Таффи, беспородная сука Тяпа — неудачная копия северной лайки, свернулась кольцом, брови чуть вздрагивают во сне, глаза печально открываются и снова закрываются. Ничего удивительного: молодой фокстерьер ей порядком потрепал нервы, секунды не усидит на одном месте. Сегодня выписывают еще двоих: истеричного добермана Джоя — он так и ушел, прихрамывая — не долечили. Других задерживают, а на этого махнули рукой — мороки много, даже ночью подвывает. Второй забрали колли по кличке Луша. Прошла по проходу, будто и нет никого. Всем из общего котла, а ей нет — два раза горбатая старушка пищу приносила. Тяпа зевнула, воспоминания о еде возбудили чувство голода, рот наполнился сладковатой слюной. Теперь уж и подавно не уснешь, расчувствовалась Тяпа, когда еще будут кормить, впереди целая ночь. Глаза у Тяпы желтые, с золотистым отливом, чуть покачиваются то вправо, то влево, повторяют суетливую беготню Таффи от стенки к стенке. Клеть у них чуть больше остальных. Распорядился Глеб Филиппович. Таких клеток всего три. В одной поместили дога, в другой — ощенившуюся овчарку, а вот третью уступили им. Вдвоем все-таки веселее. Ей не привыкать, скоро три года, как она здесь. Глаша, уборщица, подобрала ее на улице, упросила Глеба Филипповича. Тот сначала ругался, а потом уступил — Глашу пожалел. А может, и не пожалел, побоялся, что уйдет Глаша, а на такую работу не очень-то человека найдешь. С тех пор так и повелось. Изолятор редко пустует. Кого здесь только Тяпа не перевидала: и породистых, и беспородных. Зимой лечили двух обезьян. Ее к ним по очереди подселяли. Обезьяны мерзли и пугались лая. А с ней ничего, ткнутся в ее шубу, пригреются и спят. Раньше Глеб Филиппович ее не замечал, а теперь, чуть что с пациентом случится, зовет: «А ну-ка, Тяпа, заступай на дежурство. Надо разогнать тоску титулованного терьера, совсем он скис». И она разгоняет тоску то одного, то другого. Весело получается: все здесь на излечении, а она при деле.

Дверь скрипнула непривычно тихо. Ухо дернулось, сломалось посередине, замерло. Таффи узнал Глеба Филипповича, прыгнул на решетчатую дверь, встал на задние лапы. Брюхо уже поросло шерстью, лишь розоватый росчерк шрама посередине да та же розовость в паху. Брюхо спазматически вздрагивает. Таффи тычется мордой в проемы между железных прутьев решетки. Голова пролезает наполовину, ударяется больно, но Таффи боли не чувствует. Это даже не лай, не визг, а скулеж — тоска по человеческой ласке. Глеб Филиппович запускает руку в тугую шерсть, перебирает пальцами. Пес благодарно затихает, мокрый нос тычется в горячую ладонь.

— Кончились твои мытарства, Таффи. Завтра за тобой приедут, — говорит Глеб Филиппович спокойно, рассудительно. Пес насторожился, услышав свое имя, слушает. — Опять станешь почитаемым псом. — Глеб Филиппович подмигивает псу, осторожно трогает шрам. Ему даже чуточку жаль, что никто не видит его работы, не оценит. — Ишь, и ухом не ведет. Значит, здоров. Обижать тебя не будут. Ты пес смышленый, за что тебя обижать. Только вот заново привыкать придется. Ты уж того, не буйствуй, смирись. Оно, может, и к лучшему. Позабыл ты своих прежних хозяев, поотвык. На новом месте поначалу трудно. А потом как везде. Любить тебя будут, иначе зачем собаку брать. Люди они, конечно, разные бывают. Одни лучше, другие хуже. Тебе не повезло — ты тех, что хуже, повидал. Зато теперь заживешь. — Говорил все это Глеб Филиппович негромко, как бы убеждая себя. Говорил и верил, что действительно все уладится, кончатся мытарства пса, и какая-то ссадина в собственной душе перестанет кровоточить. Ему хотелось увидеть, представить новых хозяев Таффи. Не получалось, мешали его собственные воспоминания.

Лет двенадцать, а то и пятнадцать назад он бывал у генерала в гостях. Генерал на ипподроме считался своим человеком, так что встречались они довольно часто. Но, пожалуй, самым значительным в этом знакомстве было другое: дочь генерала — удивительно бойкая и самостоятельная в своих поступках женщина.

По тем временам Глеб Филиппович и сам был ничего: не молодился, а был молод, отменный врач, не по годам уважаем, лихо ездил верхом, лихо стрелял на стенде. В любой ситуации был кстати, умел дать дельный совет, да и сам многое мог, чем немало удивлял завсегдатаев ипподрома, вызывал немое восхищение и зависть. Глеб Филиппович, а тогда попросту Глеб, заметил Ирму Заварухину и, прикрываясь показной дерзостью (иначе скрыть природную застенчивость он не умел), стал за ней ухаживать. Дочь генерала была человеком особого склада. Она в равной степени разделяла с отцом все его увлечения: и охоту, и верховую езду, и водные лыжи, и даже зимнюю рыбалку — занятие для женщины по меньшей мере странное. Возможно, в ней не было той привычной женственности, которая обескураживает любого мужчину, напоминает ему, что он имеет дело с полом слабым. Скорее наоборот, ее решительность, темперамент проявлялись во всем: в большом и малом, первостепенном и третьестепенном, именно эти качества, скорее присущие мужчинам, делали Ирму Заварухину женщиной вне привычных норм и представлений.

Не вдаваясь в подробности портрета — всякая восторженность всегда чуточку суетлива, Глеб Филиппович был уверен в одном: более заметной и в той же мере непонятной женщины он не встречал. Как человек неглупый, он понимал, что такая женщина имеет поклонников, и свои собственные шансы оценивал достаточно скромно. Генерал был занят иными заботами и о чувствах, обуревавших душу его нового знакомого, не подозревал. Ветеринар оказался заядлым охотником, знал толк в собаках. Появление в кругу знакомых человека столь полезного, лишенного городской вычурности, которой была переполнена его собственная дочь, генерал счел чрезвычайным везением. Он приглашал Глеба Филипповича домой, засаживал его за шахматную доску, не скрывая своей радости, получалось, что таким образом генерал отмежевывается от мира своей дочери, шумного, говорливого и, как считал генерал, лишенного житейской серьезности. Дочь он свою любил, мешать ей не хотел и даже, когда заставал дома нового поклонника, миролюбиво ворчал: «Жидковат актеришко, ликом смазлив, а твердости нет. Не потянуть ему. Шапка не по Сеньке». Затем заговорщицки обнимал Глеба Филипповича за плечи и, угадывая в нем единомышленника, уводил в свой кабинет, а уж там давал волю своим рассуждениям.

— Настоящую рыбу так не берут, — итожил генерал с усмешкой. — Тут еще и наклевки-то толком нет, а он уже рвет. Пацан!

Глеб Филиппович соглашался с генералом, артист был ему неприятен. От себя он слов каких-либо не добавлял, получалось, что он молчаливо свидетельствует жизненную разумность генерала. В доме к нему привыкли, считали своим, с ним советовались, ему поверяли семейные тайны. Ирма, повествуя о своих новых знакомствах, подзадоривала его, требовала участия: «Ну, как вам Виктор — лучше или хуже Анатолия? Пойдемте со мной в театр, я вас познакомлю с одним человеком. У вас точный глаз. Мне нужен совет».

Случилось то, чему положено было случиться. Все эти Викторы, Андреи, Феликсы, череда которых казалась бесконечной и никак не убывала, в равной степени стали ненавистны ему. Нелепые вопросы: лучше или хуже, стоит или не стоит — были нестерпимы. Ему стоило великих усилий сдерживать себя, принимать игривый тон и отвечать в игривом тоне. Говорят, сила чувства прямо пропорциональна силе страдания, которое это чувство способно породить. Если это так, то чувства Глеба Филипповича были истинными, и уж кто и измывался над Глебом Филипповичем, так это он сам.

«Меня не принимают всерьез, виной тому нескладная профессия. Меня не замечают — опять же, я лишен блеска, излишне заземлен. Мне поверяют сердечные тайны, а кому же еще — друг семьи. Сфера чувств не моя стихия. Меня осчастливили: я паж, мне дозволено нести край одежды».

Кончался рабочий день. Он запирался в душевой, мылся тщательно. Неужто этот несносный запах пропитал его насквозь? Свежая рубашка, свежий галстук, плащ через руку и несколько гвоздик в руке: четыре белых и одна красная. Можно и наоборот — четыре красных и одна белая. Лифт задерживается, плевать на лифт. Взлетает на пятый этаж. Дыхание ровное, пульс нормальный. Сейчас без десяти шесть. Генерал возвращается к семи. Если повезет, она дома одна. «Дин-дон, дин-дон». Он обожает музыкальные звонки.

— Кто там?

— Свои.

— А, лошадиный доктор. Проходите. Отец скоро будет. — Рассеянная улыбка, и все расставлено на свои места.

Разом забылись слова, которые должен сказать. Что-то иное, сродни безволию, в мозгу закрутилось, закувыркалось. Зачем? Чего ради? Себя пожалей! Пожалей себя!

Молчал долго. И вдруг сказал:

— Отчего у вас так темно в передней?

Смех не расслышал, почувствовал смех.

— Вы с ума сошли, доктор. У нас всегда так.


…Будто коснулся холодной воды, отдернул руку. Пес попытался лизнуть его, но задел лишь кончики пальцев и какое-то время водил языком по железным прутьям, не желая расставаться с запахом человеческих рук.

Глеб Филиппович улыбнулся. Всему виной пес.


Он было перестал бывать у генерала. Старик терпел недолго, начинал сердиться, требовал объяснений. Предлагал, непонятно почему, мировую, словно они поссорились, не поделив чего-то. Ирма тоже звонила несколько раз, выполняла поручения отца. «Нельзя же так вот сразу, не объяснив причин. Интеллигентные люди так не поступают». Он уступал, клял себя за безволие, но уступал. Приезжал на полчаса, а засиживался дотемна. Пил у Заварухина чай, ссылался на чрезвычайную занятость, вроде как порывался уйти, а уйти не мог. Не закричишь же во весь голос: «Люблю! Мочи нет терпеть». А если б и закричал? Стыд перетерпеть можно. Глухота нестерпима. Следовало на что-то решиться, он стал бывать у генерала реже. Месяц перерыва, затем два месяца. Вскоре он перешел на работу в лечебницу, и связь оборвалась окончательно.

Глеб Филиппович поежился. Входная дверь была плохо прикрыта, холодный воздух доходил даже сюда, в закуток. Таффи сидел прямо посередине клетки, завалив голову набок, с интересом разглядывал доктора. «Обычно все кончалось двумя кусками сахара. Как-то будет на этот раз?»

* * *
В их доме не говорят о Таффи, делают вид — все пережито и забыто раз и навсегда. Ничто не напоминает о собаке. Торжество Наденькиной аккуратности. Вымыла, пропылесосила, и даже стол с ободранными ножками повернут другой стороной. Впрочем, со столом решено — стол переезжает на дачу.

Изменилась жизнь. Сергей Петрович по натуре домосед: оказаться в собственной квартире, сунуть уставшие ноги в растоптанные шлепанцы. Включить проигрыватель, упасть в кресло-качалку и устремиться мысленно в сладостное «никуда». Хорошо. Может быть, поэтому Сергей Петрович любил именно вторую половину рабочего дня; время идет на убыль, можно и помечтать, пофилософствовать, как будет и что будет сегодня дома. И даже работа, взятая на дом, вбирала в себя тепло дома и уже не выглядела невыносимой и тягостной.

Теперь вот что-то разладилось. Сергей Петрович словно бы оказался в размагниченной зоне. Мир и покой, который, по разумению супругов Решетовых, должен был вернуться в их дом и вроде как закрыть дверь за очередным увлечением Наденьки, в своем возрожденном виде был холоден и непривычно пуст.

Сергей Петрович боялся оказаться дома раньше Наденьки. В одиночестве он непременно начинал думать о Таффи. Раньше считалось: Таффи выздоравливает, а значит, ожидание нацеленно и конкретно — ждем выздоровления Таффи.

Теперь все по-другому: их разговор, Наденькино желание поехать и все уладить, а затем столь же внезапное нежелание ехать — ограничиться письмом.

Казалось, Сергея Петровича мучает не сама необходимость забывать, а ущемленность, невозможность еще раз увидеть то, чему надлежит быть забытым. Уверения Наденьки, что он чудак, что так даже лучше, вот уже два месяца они забывают, были утешением слабым.

«Желать увидеть, — рассуждала Наденька, — значит, желать запомнить. Нам же нужно обратное — забыть. Какой же ты упрямый у меня и непонятливый».

Забыть — не получалось, лимит вышел. Чему положено забыться — забылось и перезабылось. Осталось то, чего забыть нельзя.

В послерабочие часы Сергей Петрович не узнавал себя. Он мог пройти мимо собственного дома, искал повода, малосерьезную причину, чтобы задержаться. Куда подевалось чувство нетерпения? Лифт не работает. Жильцы досадуют, а он спокоен, он даже рад — лишние минуты, пусть недолгая, но все-таки отсрочка. Неторопливо подниматься по лестнице, благодарить усталость, что позволяет останавливаться на каждой площадке.

Мусоропроводные ящики опалены гарью. Он помнит эту историю. Мальчишки подожгли мусор, он горел, гадко обволакивая лестничные марши зловонным дымом. Пацанов поймали, собрали товарищеский суд, попросили его выступить как наиболее пострадавшего: мусор подожгли на их лестничной площадке. Он посмотрел на вихрастых пацанов, на перепуганных родителей, подумал невольно, что у него мог бы быть уже семилетний сын, и вдруг сказал: «Мусоропровод надо ремонтировать, а пацанов записать в клуб юных друзей пожарников». Жильцы недовольно загалдели, а управдом упрекнул Сергея Петровича в педагогической близорукости. «В то время, когда вся страна…» — заговорил управдом, Сергей Петрович посмотрел на родителей, на малолетних грешников и подумал, что именно сейчас родители вряд ли должным образом оценят успехи всей страны. Управдом меж тем оживленно ораторствовал. Оказывается, предприятия их района перевыполнили квартальный план на шесть процентов.

Сергей Петрович докурил положенную сигарету, пошел было дальше, однако остановился. Заметил прислоненный к стене, закатанный многослойно газетный рулон. Почему-то заглянул в него. Узнал мяч, обкусанные шлепанцы, слепо отсвечивающий обод эмалированной миски, ременную пряжку.

Что с ним произошло? В два прыжка он оказался у двери собственной квартиры. Прислушался, услышал лишь биение собственного сердца. Замок податливо уступил. Он прислушался еще раз. Позвал робко: «Наденька!» Никто не ответил. Он оставил дверь открытой и, непонятно от кого скрывая шум своих шагов, на цыпочках вернулся назад к мусоропроводу. Он подхватил рулон. Этажом выше стукнула входная дверь. Сергей Петрович съежился, замер, выискивая глазами щель, угол, куда возможно упрятать рулон. Решил было бежать вниз, но снизу тоже надвигались шаги. Да и бежать с рулоном было неловко. Его портфель и этот рулон не сочетались зрительно. Сергей Петрович прислонился спиной к окну, хотелось скрыть портфель от людских глаз, подтолкнул рулон ногой, желая отодвинуться, отделить себя от этого грязного свертка ржавой, выцветшей бумаги. Сделал он это неловко, железная миска выкатилась из рулона и с грохотом, на манер колеса покатилась по ступенькам вниз. От шума, неловкости у Сергея Петровича потемнело в глазах. Жилец, что спускался сверху, с удивлением уставился на Сергея Петровича, на его отрешенное лицо, затем перегнулся через перила и проводил глазами скачущую со ступени на ступень миску, увидел, как она сорвалась в темный проем, и всякий раз вздрагивал, морщился, когда миска в своем крутящемся полете задевала то один, то другой лестничный марш.

Жилец поднял шляпу и, ни к кому не обращаясь, сказал: «С глаз долой, из сердца вон».

Подъезд поэтажно гудел голосами. Никто не мог понять причин невероятного грохота. Жилец уже прошел мимо Сергея Петровича. Не разобравшись, в чем дело, кто-то покричал на жильца, и тогда жилец, тоже на крикливой ноте, пытался объясниться, называл номер квартиры Решетовых. Сергей Петрович стоял, втянув голову в плечи. Стыд был непомерен. Он даже зажмурил глаза, желая скорее пережить этот стыд.

Из всех собачьих принадлежностей он оставил только мяч и шлепанцы. Суеверно погладил мяч, открыл вещевой шкаф, загнал мяч в угол, заставил его коробками. Шлепанцы завернул в газету и тоже убрал под бумаги, в ящик письменного стола.

Понимал ли Сергей Петрович, что поступает вопреки желанию Наденьки, противится привычному и незыблемому, чему многолетне подчинял всякое свое побуждение, любой поступок?

Конечно же, понимал. Упреки Наденьки, от которых мысленно отмахивался, а внешне принимал как должное. «Пес-де твоя страсть, и, коли я его терплю, будь благодарен мне». Эти самые упреки, уподобившись сжатой пружине, лишились упора и сейчас как тяжелая бита ударили в голову, отрезвили его. А он, будто прошитый болью, обхватил голову руками, прошептал растерянно: «Моя страсть. Мой пес. Мое предательство».

Не станем завышать нравственных оценок, наделять Сергея Петровича качествами человека мужественного, решительного. Отчаяние тоже побудительно. И бессилие способно вызватьбунт. Сергей Петрович думал, думал сосредоточенно, выстраивал логическую цепь собственных поступков на завтрашний день. Он думал о Таффи и, думая о нем, непременно вспоминал свой последний разговор с Наденькой. А в разговоре свой срыв — не удержался, крикнул, вырвалось помимо воли:

— Есть в этом доме глава семьи или нет?!

Наденька, возможно, впервые услышала его крик, увидела кулак, опустившийся на стол с таким грохотом, — такая неожиданность никак не умещалась в Наденькином сознании, она смогла лишь раскрыть рот, слов не было. Да и откуда им взяться? Она так и сидела, не шелохнувшись, с непомерно большими глазами, выдававшими крайнюю степень удивления. А испугался он: вдруг Наденька согласится и скажет: «Ты!!» В этом ответе возможно угадать нечто большее, чем просто признание его главенства в семье. Надо действовать, а значит, и вся ответственность за эти действия отныне возлагается на него.

И тотчас, он хорошо помнит (его даже удивила эта соразмерность, отлаженность собственных мыслей), явственно представил свой приезд в ветеринарную лечебницу и разом и лицо хирурга, и дымчатые стекла очков, скрывающие выражение его глаз, да и сами глаза. Потому и думалось, куда бы ни поворачивал хирург свое лицо, стекла лишь скрывают его истинное желание — смотреть на вас, разглядывать вас.

Хирург устало массирует надбровья, смаргивает близорукими глазами, говорит рассеянно: «Через две недели я рад буду вас видеть. Ровно через две недели».

Сергей Петрович поморщился. Сказанное увиделось, обозначилась зрительная разница: две недели и два месяца.

* * *
Жена привыкла к ночным бдениям Сергея Петровича, заглянула лишь однажды, плаксиво сказала, что зашла пожалеть своего работничка. Он замахал руками: «Потом, потом. Работы невпроворот». Солгал легко, не задумываясь. Именно сегодня, не в пример многим вечерам, работы не было вообще. Ложь тяготила, но лгать было неизмеримо проще, нежели оказаться в комнате вместе с Наденькой, заставлять себя слушать, заставлять себя отвечать на ее расспросы.

Он принял решение и на свой лад старался обезопасить себя, сохранить порыв. Спать устроился в кабинете, на чистый стол бросил записку:

«Кончил работать глубоко за полночь. Не рискнул будить. Сергей».

Утром, уже допивая кофе, увидел в дверях заспанную Наденьку, хмурую и рассерженную. Назвал «лапушкой», «божеством», ругнул начальство, которому подавай план. И все говорил, говорил торопливо, не давая ей вставить слово.

С утра Наденька собиралась к портнихе. Они бы могли поехать вместе. «Какая досада, сегодня он не может ждать, сегодня он торопится: общеинститутский актив, он выступает». Врал опрометчиво, на скорую руку. Наденька знает многих его коллег, об этом следовало подумать, более того, она знает их жен. «Что будет завтра?» — очевидный вопрос не укладывался в мыслях. Сергей Петрович был нацелен на сегодня, на сейчас. Он во власти своего решения, он подчинен ему. И, видимо опасаясь за неубедительность доводов, целовал Наденьку отчаянно и даже влюбленно.

* * *
В лечебнице еще никого не было. Позвонил на работу, сослался на боль в сердце, головную боль. Выслушал сожаление, советы: «Меняется погода, наверное, давление. С этим, брат, не шутят. Каждый второй умирает от сердечно-сосудистых заболеваний».

Пообещал остаться в живых. Повесил трубку.

Из телефонной будки было удобно наблюдать, как появляются первые посетители. Иные приезжали на машинах, иные шли так, своим ходом. Собаки выпрыгивали из машин, настороженно озирались; не очень понимали, зачем их привезли сюда. Кошки вели себя иначе, их привозили в корзинках, затянутых сверху ячеистыми авоськами, кошки истошно орали. Он не заметил, как прошел целый час. Теперь лечебница выглядела людно. Туда и сюда сновали озабоченные люди, было похоже, готовятся к переезду или уже переезжают.

Сергей Петрович запамятовал фамилию врача. Однако лечебница невелика, Сергей Петрович рассчитывал заглянуть в каждую комнату. Если врач здесь, он его непременно узнает.

Так и случилось. Он застал врача в ординаторской. Врач сидел перед запрокинутой кверху настольной лампой и разглядывал мокрый снимок. Услышав за спиной покашливание, врач обернулся.

— Вам кого?

— Вас. Вы меня не узнали?

Не более секунды темные стекла очков недоуменно взирали на Сергея Петровича. Увидели что-нибудь стекла или это был миг должного внимания? Врач утратил к Сергею Петровичу интерес, снова занялся снимком.

— Нет, не узнал.

— Я — Решетов.

— Очень приятно, а я — Линев.

— Да-да, я вспомнил, Линев Глеб Филиппович. — Сергей Петрович настраивал себя на нелегкий разговор, но никак не ожидал, что с ним попросту не пожелают разговаривать. Непривычная сухость в горле заставляла Сергея Петровича покашливать, собирать слюну, а затем ее сглатывать.

— Видите ли, некоторое время тому назад мы с женой…

Врач не перебивал его. Он был занят своей работой и вряд ли слышал Сергея Петровича. Это невнимание более всего задевало. Сергей Петрович призывал себя к спокойствию, но с каждой новой фразой он все обостреннее угадывал неприязнь к себе этого человека.

— Вы оперировали нашу собаку. Фокстерьера по имени Таффи.

— Возможно, — согласился врач. — Что-нибудь случилось? Ваш Таффи сдох, сбежал, утонул?

— Нет-нет, никто не сбегал. Просто мы его не взяли вовремя из лечебницы.

— Ах, вы просто не взяли! — Врач осторожно повесил мокрый снимок. Для разговора ему нужны были руки. Снимок занимал их. Еще какое-то время врач сидел не оборачиваясь.

Он уже потерял всякую надежду на подобную встречу. Письмо поставило логическую точку. Он сразу узнал Решетова. Теперь Линев отчужденно смотрел прямо перед собой, стараясь вспомнить те горькие слова, которые заслужил этот человек и которые он, врач, обязан ему сказать. Но слова не вспоминались. Обычная злоба, желание накричать, обругать. Обидеть можно, размышлял врач, но этого мало. Кто-то же должен оплатить страдания пса и его собственные страдания. Нет, он определенным образом не знал, как вести себя с этим человеком.

— Я вам солгал, — сказал Глеб Филиппович. — Я вас не хочу узнавать… Это слишком накладно для моих нервов.

Признавать свою вину было привычно, и Сергей Петрович обрадовался сказанному.

— Я очень, очень понимаю ваше возмущение. Если хотите, я завидую вашей выдержке. Меня не надо щадить.

— Никто вас не собирается щадить. Перегорело. Я вас уже отненавидел. Одного не пойму: какой смысл являться сюда через два с половиной месяца?

Дверь то и дело открывалась, заглядывали какие-то люди, и тогда Сергей Петрович вздрагивал, всякий раз считая, что сейчас кто-то непременно прервет их разговор.

— Смысла, конечно, нет. Но я вот приехал.

— Приехал, — передразнил Линев. — Долго же вы ехали.

— Жена говорила, что у Таффи осложнения и вы настаиваете на продолжении лечения.

— Вот даже как? Простите, сколько лет вы женаты?

— Какое это имеет значение?

— Никакого. Просто я хочу понять, зачем вы приехали сюда? Два с половиной месяца назад вы оставили здесь несуществующий номер телефона и чужой адрес. Следовательно, два с половиной месяца назад вы уже предрешили судьбу пса.

— Это ложь…

Линев брезгливо поморщился, приоткрыл дверь и крикнул в коридор:

— Сухотин, принесите регистрационный журнал.

«Как передать свое состояние: стыд, страх?.. Хлопнуть дверью и уйти, лишить этого мрачного человека возможности издеваться над ним? А как же Таффи? Значит, терпеть».

Появился Сухотин. Бросил на стол журнал, обтрепанную конторскую книгу, сел напротив Сергея Петровича и стал беззастенчиво его разглядывать.

Глеб Филиппович полистал книгу, нашел нужное место.

— И телефон, и адрес. Желаете убедиться?

Сергей Петрович наклонился над книгой. Страницы были непривычно объемны. В целях экономии в каждой строке значилось две фамилии. Это вынуждало регистрирующих писать мелко. Строчки кривились, набегали одна на другую, делали чтение трудным и утомительным.

Сергей Петрович смотрел в графленый лист, чувствовал на себе пристальный взгляд врача и никак не мог сосредоточиться; не знал точно, что правильнее: искать имя собаки или свою фамилию. Внезапно наткнулся на подпись Наденьки, почувствовал щемящую пустоту в груди, склонился ниже, хотелось загородить увиденное от посторонних глаз.

Адрес был ему незнаком. Он хорошо запоминал телефонные номера. Три раза повторил написанное, проверил себя. Нет, такого номера он не знает.

В комнате тихо. Тишина была и прежде, но именно сейчас он заметил эту тишину. Какие слова надлежит сказать? Врач ждет этих слов. Да и сам Сергей Петрович их ждет. Слов нет, они еще не родились. Он чувствует, как пульсирует кровь в висках.

— Разве невозможна ошибка? Тех, кто записывал, не упрекнешь в аккуратности.

Глеб Филиппович снял очки, он был близорук и вряд ли мог увидеть лучше собеседника. Скорее, наоборот, ему надоело его разглядывать.

— Исключено!.. — Глеб Филиппович не настроен щадить этого человека. — На всякий случай мы проверили четыре адреса из тех, кто нанес нам визит до вас, и тех, кто это сделал позже. Все адреса соответствуют указанным в книге. — Глеб Филиппович сделал паузу, опять надел очки. — Н-да… Все, за исключением вашего.

«Ему доставляет удовольствие издеваться надо мной. Если его не остановить, он скажет что-то гадкое о Наденьке».

Можно было не услышать слов, не придать им значения. Сергей же Петрович, напротив, истолковывал слова врача наиболее оскорбительно для себя. Он будоражил себя, распалял, делал это сознательно.

Врач говорил мало. В этом Сергей Петрович тоже угадывал иной смысл. «Ну а сам-то я тоже хорош. Какое-то безвольное мычание. Двух слов толком связать не могу. У меня нет доводов. Надо разозлиться. Доводов, конечно, не прибавится, но будет хоть настроение».

Однако врожденная порядочность держала отрасти в узле. Душа Сергея Петровича молчала.

— Странно, — пробормотал Сергей Петрович, лицо передернулось. — Жена была очень возбуждена, почти шоковое состояние. Может быть…

— Может быть, — Глебу Филипповичу как-то разом расхотелось продолжать разговор. «Удивительно анемичный человек, — подумал Глеб Филиппович, — даже чувства злости не вызывает».

Глебу Филипповичу было жаль своих недавних переживаний, он корил себя за то, что не сумел заставить Решетова пережить ту степень стыда и страха, что должно пережить человеку, искупая собственную подлость.

Они помолчали, отупленно вороша перегоревшие чувства.

Врач стоял у окна, до хруста в суставах сжимал руки. «Уже все решено, — думал врач, — и разговор с этим человеком — бесплодное возвращение назад. Есть люди, они ухитряются ничего не знать. Завидное умение жить в придуманном мире. Мне не повезло — я не умею». Врач вздохнул, не то жалея себя, не то выражая сочувствие отчаянному молчанию Сергея Петровича (впрочем, сочувствия быть не могло, была усталость). Он и заговорил устало, как если бы повторял сказанное уже не единожды.

— Приехали за псом, зная наверняка, что пса уже нет. Приехали на авось. Совесть замучила. Зря приехали. Я вам не отпущу грехов. Хотите знать, где пес? На живодерне.

Глаза Сергея Петровича расширились и стали совершенно пустыми.

— Вы… вы с ума сошли!

— Ах, вы и этого не знаете! — Линев рывком вывернул ящик стола. — Кто она? Ваша жена, любовница, подлая баба, написавшая это письмо?

— Как вы смеете?

Сергей Петрович увидел письмо, сделал шаг навстречу, но тотчас остановился.

Зубы врача были стиснуты, и тонкие губы вздрагивали, растягиваясь в недоброй усмешке.

— Уберите руки!

«Появилась, проснулась-таки», — подумал Линев, облегченно вздохнул, радуясь возникшей злобе, как силам, поступившим невесть откуда.

— Я вам не отдам письма. Могу зачитать, если желаете? — И, уже не обращая внимания на Сергея Петровича, стал громко читать: «Взываю к Вашему сочувствию. Наверняка у Вас достаточно друзей-собаководов, возможно, кто-то возьмет пса. Вы же сами говорили — пес прекрасный. Мы покупали его трехнедельным щенком за семьдесят рублей. Как видите, деньги немалые. А тут отдаем бесплатно. А пес опрятный, ухоженный, не какая-нибудь дворняга. Право, лучшего подарка и быть не может. Ну а если возникнут трудности и желающих не окажется (как-никак пес перенес операцию), — в этом месте врач оторвал глаза от текста и, выделяя сказанное интонацией, прочитал наизусть: — Тогда сдайте его. В конце концов, науку тоже двигать надо.

Не смею Вас больше отягощать просьбами. Собака Ваша. Поступайте с ней по своему усмотрению.

С глубоким чувством к Вам Надежда Решетова». Моя собака, моя! — взбешенно заорал врач. — Вы же слышали: «Поступайте по своему усмотрению». Радуйтесь! Ваш Таффи двигает науку.

Он еще что-то кричал вдогонку, тыча длинным пальцем в то место, где только что стоял Решетов.

Сергей Петрович не видел встревоженных взглядов посетителей, не различал усмешек, шел сквозь туман, ухватив сознанием светлый проем распахнутых на улицу дверей.

С грохотом отворились створки окна. Его позвали. Но сил хватило лишь свернуть за угол и прислониться к стене. Сергея Петровича стошнило. Спазмы повторялись несколько раз, затем ему стало легче.

В дверях лечебницы стоял врач. Он дожидался Сергея Петровича.

— Послушайте, Решетов, — сказал врач вяло. И только сейчас Сергей Петрович заметил взмокший лоб врача, скрученные завитки русых волос, прилипшие к этому лбу. — Я вам сказал неправду. Пес еще здесь. Я нашел ему приличного хозяина. Судите, как желаете, но ничего другого я вам сказать не мог. Завтра за ним приедут. Там ему будет лучше. Вы же не собираетесь брать пса назад?

— Нет. То есть… — Сергей Петрович хотел как-то пояснить свой отказ. Врач грустно усмехнулся.

— Я так и подумал. Если хотите, можете отвезти пса к новому хозяину. Вот адрес. Зовут хозяина Валентин Алексеевич. Персональный пенсионер. Собак он любит и понимает в них толк.

— Прямо сейчас?

— Разумеется. Завтра за ним приедут.

Врач достал сигарету, помял ее. Попросил огня.

— Вы правы. Псу будет тяжело.

Сигарета потухла. Врач снова попросил огня.

— Всегда приходится выбирать. Возможно, вам станет легче.

Глеб Филиппович позвал все того же Сухотина, велел ему привести пса.

* * *
Радость была велика. Пес бесновался. Страсти взбудоражили его, беспрепятственно выплескивались наружу. Таффи прыгал, ударялся о стулья, переворачивался в воздухе, падал на спину, не чувствуя боли, снова прыгал. Растерянный Сергей Петрович крутил головой, однако ж увернуться, избежать собачьих ласк не мог.

Прощаясь, Глеб Филиппович (они уже называли друг друга по имени-отчеству) посоветовал взять машину: «Надежнее и для вас, и для него. Идти рядом он не сможет. Не совладать ему с собственным возбуждением». И, словно угадав слова ветеринара, Таффи вскочил на стол, поближе к лицу хозяина, тычась влажным носом в губы, уши, глаза человека, желал высказать ему свою непомерную любовь.

Пес пребывал в состоянии хаотичного восторга, а что еще справедливее — восторженной истерии. Дарил свою любовь всем сразу, не различая хозяина, не хозяина. Изголодавшись по общению с людьми, пес был близок к помешательству. Он не слушал команд, крутился по комнате, натыкался на человеческие ноги. Можно было подумать, что пес ослеп, утратил чутье: таким развинченным, неуправляемым он стал.

* * *
Брать пассажира с собакой никто не хотел. Сергей Петрович не уставал повторять, что собака маленькая и ехать… Впрочем, куда ехать, Сергей Петрович представлял смутно. В суматохе он забыл записать адрес нового хозяина Таффи. По этой причине Сергей Петрович как-то загадочно жестикулировал, что должно было означать — ехать недалеко.

Шоферы понимающе кивали, не скупились на сочувствие и тоже жестом отвечали: «Не могу». Сергей Петрович скоро устал от бесполезных словоизлияний, шел по кромке тротуара, уже смирившийся с мыслью, что затея с машиной провалилась и что неудача, постигшая его, даже закономерна, как некая кара за жестокость и бессердечность, которые он проявил к Таффи. Если надо, он поедет автобусом, пойдет пешком. Врач наверняка нагнал страху. Ну а если даже так и путешествие их будет мучительным, он готов. Судьбе угодно испытать его. Он примет этот рок судьбы с честью. Через страдание к самоочищению — извечный удел русского интеллигента.

Его обогнал «газик». Сергей Петрович не обратил внимания. В метрах десяти «газик» затормозил. «Куда ехать?!» Окрик водителя был некстати, он нарушил ход мыслей Сергея Петровича, прервал их на самой пафосной ноте.

Сергей Петрович повторил свое предупреждение: дескать, он с собакой.

— А по мне хоть с коровой. Оплата в оба конца. Годится?

— Годится, — вздохнул Сергей Петрович и полез в машину. Им еще надо завернуть к лечебнице, там их ждет врач, адрес и собака.


Третью Песчаную нашли сразу. Заехали, правда, не с той стороны, сделали повторный круг и на этот раз подъехали как надо.

Таффи не желал идти в незнакомый дом, упирался. Ошейник съехал на самые уши, угрожал соскользнуть по примятой шерсти дальше и тогда уж непременно даровать псу свободу.

Сергей Петрович, измученный вынужденным насилием, делал передышку, поправлял ошейник и теперь уже тянул пса с утроенной силой, а пес ответно с утроенной силой рвался назад, хрипел, выкатывал глаза, желая убедить своего доброго мучителя, что он может и удавиться в ошейнике.

Обессиленный бесцельным борением, Сергей Петрович приседал на корточки, ослаблял ошейник. Казалось, пес только этого и ждал, он крутил головой, желая мокрым носом непременно ткнуться в лицо Сергею Петровичу. Кончик собачьего языка ухитрялся протиснуться сквозь кожаную решетку намордника и обязательно оставить влажную метку на щеке хозяина. Сергей Петрович подхватывал пса на руки, пробегал с ним несколько ступенек. Держать пса было неудобно, мешал портфель.

Так, чередуя короткие перебежки с коротким отдыхом, они достигли пятого этажа. Сергей Петрович остановился перед высокой дверью (дом был построен «до того», и современные стандарты ему были чужды), медная цифра 17 на двери еще больше напоминала то время, когда был построен дом. Чуть ниже цифры тускло отсвечивала такая же медная табличка. Прочесть фамилию Сергей Петрович не успел: дверь открылась.

Там, в лечебнице, врач не вдавался в подробности, сказал просто: «Отставник, знает толк в собаках. Врать не хотел, пришлось уговаривать». Фамилии врач не назвал. «Спросите Валентина Алексеевича».

Не в лучшем положении был и сам Валентин Алексеевич. Суть истории он знал отрывочно. Глеб Филиппович о прежних хозяевах заговаривал с неохотой, называл их людьми скверными, себялюбивыми и жестокими. После лечения брать пса отказались. У них-де изменились обстоятельства, и собака им теперь не нужна. Ну и что касается пса, пес отменный: веселый, ласковый. И порода необременительная — много места занимать не будет — фокстерьер.

Генерал был рад неожиданному возобновлению отношений и излишними расспросами Глебу Филипповичу не досаждал. Да и зачем? За собакой подъедет дочь с зятем. А им знать детали необязательно. Собака хорошая. Валентин Алексеевич был убежден: всякому владельцу собаки надлежит помнить и знать главное — его собака — самая лучшая.

Часом ранее позвонил Глеб Филиппович. Сослался на обстоятельства — завтра лечебница переезжает, объявился старый хозяин, он и привезет собаку. Звать хозяина Сергей Петрович.

И вот теперь, спустя час, Сергей Петрович и Валентин Алексеевич стояли друг против друга, стесненные полумраком лестничной площадки.

Фамильное уточнение личностей, возможно бы, подготовило обоих к встрече, однако этого не случилось. И по прошествии двадцати лет, забыв и перезабыв многократно пережитое, стояли два человека, некогда знавшие друг друга. Да что там знавшие, не исключавшие в той двадцатилетней дали возможности своего родства.

Удивительным образом время сохранило не только возрастную дистанцию, но и разницу воззрений на жизнь. Тогда, двадцать лет назад, мироощущения молодого человека, возвышенные и дерзкие, были не поняты и не приняты рациональным умом поднаторевшего в жизни, уверенного в себе человека. И слова, сказанные старшим, очертили дистанцию как непреодолимую. Это были бескомпромиссные слова, слова-камни:

«Судить о жизни может лишь тот, кто пережил эту жизнь хотя бы частично. Да-да, не прожил, а пережил. Наш жизненный опыт не должен умереть вместе с нашей физической смертью. Он обязан пережить нас. У вас еще будет время пренебречь нашим опытом. Но это будет потом, когда нас не станет на этой земле. Оставьте в покое мою дочь».

И вот спустя двадцать лет они встретились. Зачем? Следуя какой логике, какому капризу жизни? Внечувственная прострация. Мысли легко возникают и так же легко обрываются, перескакивают с предмета на предмет, путаются во времени.

«Все справедливо, все справедливо, — стучит в мозгу. А навстречу уже другая мысль: — За все в этой жизни надо платить. Надо платить… Надо платить. Валентин Алексеевич Заварухин, я вас запомнил… Я вас запомнил». Он пробует улыбнуться. Лицо онемело, не подчиняется, щурятся одни глаза. «Вы постарели и одряхлели. И одряхлели… и одряхлели. Что же я стою? Дверь открыта. Белыми играет Решетов. А это еще к чему?.. Ах, да, мой первый ход…

— Вы меня узнаете, Валентин Алексеевич?!

Им положено говорить о собаке. Им положено обратить внимание на собаку. Пес лает, вертится, бросается под руки, которые бессознательно ласкают его.

Да, он узнал, но, подчиняясь профессиональной привычке, стоит, чуть откинув голову назад, щурится, дает простор свету, идущему в створ раскрытой двери, и не отвечает на вопрос. Думает: стоит ли узнавать Сережу Решетова. А может быть, не понять, не уловить смысла, истолковать по-своему.

— Как не узнать, жду. Глеб Филиппович предупредил. Объявился прежний хозяин, сам собаку привезет. Да вы проходите, проходите.

Сергей Петрович толкнул пса перед собой и вошел в квартиру.

Было тихо, и квартирный покой нарушали лишь приволакивающие, однако по-прежнему тяжелые шаги хозяина. Сергей Петрович запомнил эти шаги. Заварухин и тогда ходил, чуть расставляя ноги, ступал внятно, так, что всякий раз пауза отделяла один шаг от другого, будто человек давал время всем осмыслить и убедиться, как он твердо стоит на ногах.

Хозяин квартиры опустился в кресло, перехватил у Сергея Петровича поводок, притянул пса к себе, зажал коленями, с кряхтеньем расстегнул замок на ошейнике.

— Иди, погуляй. Как-никак новая жизнь начинается.

Сергей Петрович был смущен поведением хозяина. Он никак не мог определить, расслышал ли, понял этот человек его вопрос. Где-то мелькнула мысль — не ошибся ли сам.

Да-да, именно он — по нынешним временам не иначе как генерал Валентин Алексеевич Заварухин — распорядился его судьбой, а равнозначно и судьбой своей дочери почти двадцать лет назад…

Молчали долго. Молчали по-разному. Генерал, получасом ранее настроенный если не ругать прежнего хозяина, то уж наверняка сказать ему малоприятные слова, выговорить за собаку, но выговорить потом, а поначалу расспросить, — сейчас старался скрыть свою растерянность и подавить смятение чувств и мыслей. «Он мне привез пса, — несложно рассуждал генерал. — Мало ли какие мысли в голове бродят, всех не перескажешь. Тебе желательно собаку пристроить — вот твоя забота. О ней и говори. Ну а узнал я тебя или запамятовал, к собаке это касательства не имеет. Не время, да и не тебе, мил человек, суд вершить…» Генерал почувствовал внезапный озноб, нахохлился, убрался глубже в свои одежды, засопел свистяще, продувая воздух сквозь крупные ноздри. Человек, сидящий напротив, был ухожен и опрятен. Генерал это заметил. Он любил опрятных людей, но опрятность именно этого человека его раздражала. «Какой-то зализанный, чистенький», — на большую недоброжелательность генерала не хватило.

«Уходит жизнь, — с грустью подумал Заварухин, — и силы уходят, одряхлел, от собственного шарканья воротит».

В мыслях он еще видел себя достаточно сильным, уверенным в себе. В разговоре был находчив, резок, но все более в мыслях — они были на удивление подвижны. «На голову жаловаться грех. А вот сил… Куда силы подевались? И остаются слова, фразы несказанными. Так ведь просто не произнесешь, еще и переживать надо. Вот именно — переживать. А на переживание как раз сил и нет. Непривычно как-то, удивительно. В таком теле и нет сил. Заварухин оглядывает себя, убеждается, что тело его действительно крупное, костистое, и оттого расстраивается еще больше.

Так о чем я думал? Ах да… О фразе, о которой начну разговор с незадачливым владельцем собаки. Прихвачу пса за голову, за ушами почешу, и скажу, глядя в псиную морду: «Ну что, бородатый, трудно жить среди людей? — И, будто соглашаясь, отвечу псу: Это уж точно, с нашим братом натерпишься. Мы ведь только себя любим. А таких, как ты, заводим лишь для того, чтобы лучше смотреться в этой жизни. Как я его, а?» Заварухин не без удовольствия потер руки, представил растерянное, пристыженное лицо сидящего напротив хозяина, рассмеялся. «Вот так и живешь. Сам себя не похвалишь, кто похвалит».

Смех получится коротким, урезанным. Заварухин увидел устремленный на него взгляд Решетова, перестал смеяться. А как ответное злое заколотилось внутри: «Ну, узнал, узнал. А дальше-то что?!»

Сергея Петровича смех Заварухина испугал. Он почувствовал в смехе какой-то подвох. Сергей Петрович был рад молчанию. Он успокоился, и вдруг этот смех.

Пожалуй, впервые за их совместную жизнь Сергей Петрович солгал Наденьке, а затем многократно убеждал себя, что ложь его, по сути, не ложь, а необходимость, доказывающая его любовь к Наденьке. С момента этой лжи он угадывал в себе подавленность. Так было всегда, когда ему случалось поступать неожиданно. И весь день после утренней лжи одна неожиданность наслаивалась на другую, образуя уже цепь неожиданностей.

Проснувшись утром, он не знал, что сделает в следующий миг. Приехав в лечебницу, он не был уверен, дождется ли врача. Увидев врача, он не знал, какими окажутся его первые слова. Пережив унижение, было бы логичнее бежать прочь, а уж никак не возвращаться и не соглашаться ехать с собакой к ее новому хозяину. Он поехал. Неожиданности множились, и вместе с ними множилась подавленность.

Сергей Петрович испугался, ему подумалось, что Заварухин не пожелает узнавать его. И тогда положение Сергея Петровича станет отчаянным. «Надо исключить подобную нелепость», — подумал Сергей Петрович. Устроился удобнее, стулья с высокими спинками располагали к уверенности.

Его собственный голос показался ему печальным, он кивнул на портрет:

— Не верится, прошло двадцать лет.

— Девятнадцать, — поправил Заварухин, издал чмокающий звук, подозвал к себе пса. Генерал почему-то считал, что пес, оказавшись рядом с ним, поможет ему.

— Может быть, девятнадцать, — уступил Сергей Петрович. — Думалось, все забыто, перезабыто, а вот взглянул на портрет Ирмы и все вспомнил.

Генерал покосился на портрет дочери и, может, впервые пожалел, что повесил его именно здесь. «Вспомнить все невозможно, — подумал Заварухин. — Но если даже вспомнить часть из всего, то разговор вряд ли назовешь удачной неожиданностью».

— С собачкой, значит, у вас того, разлад получился?

— А это, знаете ли, хорошо, что вы новый хозяин Таффи, — живо откликнулся Сергей Петрович.

— Торо́питесь. Я ведь могу и отказаться.

— А как же Глеб Филиппович?

— А что Глеб Филиппович? Это ваша инициатива — с собакой заявиться. Вы и тогда торопились.

— Это когда же — тогда?

Лицо Заварухина не изменило выражения, осталось устало безразличным.

— Неужто забыли? На операции.

Пес уткнулся в колени Заварухину. Сергей Петрович обратил внимание, что Таффи признал генерала, по-свойски хватает за руку зубами, миролюбиво урчит. Со стороны вряд ли угадаешь, что именно он, Сергей Петрович — хозяин собаки. Все естественно, успокаивал себя Сергей Петрович. Скоро три месяца, как он не видел Таффи. Пес отвык. Значит, он с генералом на равных. Есть и разница. Генерал заигрывает с собакой, а у него другая цель — не возбудить прежней привязанности. И тем не менее поведение пса вызывало досаду. Сергей Петрович не рискнул бы признаться, что это ревность. Скорее недоумение, грусть. Три месяца — это еще не вся жизнь. Было и иное время, он любил пса, баловал его. И вот итог: пес не замечает Сергея Петровича, подчинился, лижется к новому хозяину.

«Силу чувствует, — подумалось невесело, отчужденно. — Дурак пес. Была сила. А теперь что? Тлен. Одряхлел старик. Оттого и воспоминаний боится. Я ведь его другим помню».

Ирма все оттягивала день знакомства. Она не умела говорить об отце спокойно, обычным языком. Сергей Петрович никогда не видел Заварухина-старшего, но все, что он слышал о нем, имело восторженную тональность: «Мужественный, великодушный, решительный, умный, сильный, человек слова, гордый». Было трудно поверить, что одна личность способна собрать в себе такое единение человеческих достоинств, каждое из которых проявлялось многохарактерно и ярко. Но Ирма не признавала полуощущений, она требовала почитания и восторга. Сережа Решетов был мягок, уступчив. Он восхищался. Лично в себе Сережа насчитывал миллион слабостей. Предстоящая встреча с отцом Ирмы страшила его. Он с трудом соединял в своем воображении натуру Валентина Алексеевича и свою собственную. Чувствовал себя человеком обреченным. И незачем знакомиться, рассуждал Сережа Решетов. Понравиться Валентину Алексеевичу он не сможет.

Наконец знакомство состоялось. Сережа повел себя скованно. Заученно повторил все восторженные характеристики Ирмы, адресованные ее собственному отцу. Наткнулся на недоумевающий взгляд Заварухина, смешался, пролил чай и, уже не ведая, что несет, сказал громко, дескать, он сам вместилище несовершенств и пороков, и поэтому знакомство с таким невероятно прекрасным человеком для него большая честь и жизненная удача. Даже воспоминания заставили Сергея Петровича смущенно улыбнуться и покраснеть.

«Чему он там улыбается?» — невесело подумал генерал. Воспоминания, во власти которых он находился сам, имели грустную тональность и, как ему казалось, к веселию не располагали. Сообщение дочери: «Я хочу вас познакомить» — насторожило Заварухина. До момента их знакомства Сережа Решетов воспринимался однозначно: «Звонил какой-то Сережа». Всякие уточнения — что сказал, как сказал, просил передать — были лишены серьезности, выпадали из привычных норм. Потому и не спрашивал или делал вид, что не спрашивал. Отвечать на телефонные звонки «какого-то Сережи» было даже удобнее. Можно проявить забывчивость, не испытывая притом досадной неловкости.

Когда Сережа ушел и следы семейного ужина угадывались лишь в стопах невымытой посуды, расставленной где попало, Заварухин посчитал момент подходящим, извлек из стенного шкафа трубку с кисетом и, никак не поясняя своих желаний, удалился к себе в кабинет. Там, в кабинете, принимались решения, велись откровенные беседы, утверждались, как незыблемые истины, жизненные принципы, по которым жила семья Заварухиных.

Сережа Решетов Заварухину не понравился. Возможно, это крайнее толкование. Сережа Решетов Заварухина озадачил. Друзей у дочери было сверх меры. Заварухин не уточнял, не выделял никого особо, но, как человек наблюдательный, увидев однажды, запоминал. Таким образом, в сознании Валентина Алексеевича выстроилась некая портретная галерея. Естественно, это были чисто зрительные портреты, но они были.

«Надо знать человека!» — подобный принцип Заварухин-старший исповедовал ежечасно, однако для него — человека профессии специфичной и не особо распространенной — сверхважно было человека разглядеть, или, как он выражался сам, «засечь зрительно». Свой разговор с дочерью он начал необычно. Поинтересовался судьбой тех, кого видел в своем доме ранее. Он помнил их привычки, манеру говорить, держаться. Имена он называл после, сначала уточнял. «У него еще руки неспокойные. Он делает ими вот так… — И Заварухин приметно двигал руками, повторяя одного из гостей их дома… — Его, кажется, зовут Алик». И так о каждом. Заварухин любил свою дочь. И что удивительнее всего, побаивался ее. Знал наверняка: всякое отрицание утроит решительность дочери. Сказал осторожно:

— Я не против. Тебя интересует мое мнение, изволь: он добр, отзывчив, видимо, неглуп, способен понять, уступить, но не защитить.

— Оставь, — возразила дочь, — мы живем не в пещерах. От кого защищать?

Он обеспокоенно посмотрел на дочь, вопрос сложился сам собой, но он не рискнул его произнести вслух. Да и не к дочери этот вопрос: «Не опоздал ли я с этим разговором? Не перетерпел ли, не перехранил ли семейную тайну?»

Он хорошо помнил, как снял со стены портрет сына и долго, пристально, вглядывался в него. Дочь обняла отца за плечи и тоже посмотрела на портрет брата.

— Сколько ему здесь? Странная фотография. Отчего он так наклонил голову, словно приглашает кого-то встать рядом?

Брови Заварухина дернулись, но он не подал виду, что догадка дочери причинила ему боль.

— Так оно и есть. Здесь только половина фотографии. Справа стояла Нина Решетова. Они должны были пожениться.

— Нина Петровна? Странно, Сережа мне никогда не рассказывал об этом.

Он уже не помнит всех подробностей разговора. Помнит другое: как усадил дочь напротив себя, бросил ей на колени плед. Эта деталь запомнилась. Окна кабинета выходили на север. Из окон дуло нещадно, хотя их вечно замазывали, заклеивали, утепляли. Однако скоропалительные меры при всем их разнообразии комнатной температуры не меняли, оставляли лишь некое моральное удовлетворение — не сидим сложа руки. Сам Заварухин к прохладности привык, а вот гости мерзли, оттого и не любили его кабинета. Молчание тяготило обоих. Наступил час, когда следовало выговориться… Он легко подчинился этому желанию, однако мысль, что говорит не о том, говорит неубедительно, не покидала его. Надо было рассказать о Решетовых, а его время уводило в сторону: как рос сын, как он учился, как он погиб.

Договорить им не дали: Заварухина куда-то вызвали, он заторопился. Многое забылось, а вот торопливость — он вечно куда-то спешил, — торопливость запомнилась. И гулкое всегдашнее «некогда, некогда» доносилось как эхо из тех далеких дней.

Обычно внезапные вызовы кончались внезапными командировками. Так случилось и на этот раз — он уехал. Кажется, на перроне (опять же в вечной спешке) он старался втолковать дочери главное — решать ей. Но он должен, обязан рассказать о сыне. Он видит его бледное лицо, вздрагивающие губы. «Свадьбы не будет, папа. Вера Антоновна считает, что жениться в такие дни непрактично, не по-житейски». Еще она сказала: «На войне убивают, Вова. Поймите меня правильно, я желаю вам добра в жизни. Зачем спешить? Какая вам разница, кто вас будет ждать, жена или невеста? Она вам будет писать. Нина — постоянная девочка. Мы все, Решетовы, однолюбы». Поезд тронулся, дочь шла рядом с вагоном, прикрывала рот варежкой от морозного воздуха и все смотрела, смотрела на него, ожидая каких-то других, главных слов.

И тогда он крикнул:

— Им нужен был вексель, понимаешь, вексель, что Вова останется жив. Они не хотели рисковать…

Валентин Алексеевич спохватился, усилием воли оборвал череду воспоминаний.

«Странное дело, — подумал он. — Человек привел собаку. Если и говорить, то о собаке, если и думать, то опять же о собаке. А нас ишь куда завело, в дали далекие». И, словно вдохновившись собственным рассуждением, спросил:

— Значит, пес не ко двору пришелся?


Сергей Петрович думал о своем и, видимо, не заметил, как кончилась череда мыслей, и он заговорил вслух:

— Вам повезло, я оказался Решетовым. Уйма доводов, один весомее другого: честь семьи, долг перед памятью сына; никогда не будет чистоты отношений; прошлое — вечный укор. И все не просто так, а во имя твоего счастья. Теперь ты знаешь все — иди. А куда идти и как идти? Мосты сожжены, дороги перепаханы. Ваша дочь мне ничего не рассказала. Ничего. Я тоже отмалчивался, меня тяготил стыд за мой провал на смотринах. Возможно, вы не знаете этого — незадолго до знакомства с вами мы подали заявление. Этот шаг нас ни к чему не обязывал, кроме назначенного срока, когда нам надлежало подтвердить свои намерения или отказаться от них. Положенный день наступил, Ирма позвонила мне сама. Она ждала моего вопроса, и я спросил. Впрочем, нет, сначала я сказал ей, что как бы ни сложились наши отношения в будущем, я люблю ее. Еще я сказал ей что-то очень красивое: страдания делают любовь вечной или что-то в этом роде.

Отчаяние разбудило во мне поэта. Я, знаете ли, любил вашу дочь, очень любил. Ваши слова, она истолковала на свой лад.

«Да» и «нет» — всегда крайность. Истина где-то посередине. Отец так и поступил, он сказал: «Я не против». Все, что случилось потом, лишь отдаленно напоминает мою собственную жизнь. До сих пор меня не покидает желание уверить себя в обратном: не я, не со мной, не моя жизнь. Примерены и куплены кольца, предупреждены свидетели. Назначено время. Жених приезжает чуть раньше — я жених. Невесте позволено опоздать — она невеста. Там, в предсвадебной толпе чернокостюмных женихов и белопрозрачных невест, я пережил странные минуты своей непредназначенности. Я не мог понять, в чем дело. Все, как у всех: цветы, смех, нашептывание невесте. Тут были и мои друзья, но почему-то со мной никто не заговаривал. Я рассеянно, беспредметно улыбался всем сразу в ответ на путанно-смешанную речь, на краткое повторение улыбок. В мозгу настырно стучало: «Кого-то нет. Кого-то нет…» Перебираю глазами пришедших — не узнаю, а просто перебираю, пробую сосчитать. Увидел своего отца и все понял: вас нет. Вы не пришли. Склонился к Ирме, сказал по инерции, неосознанно, однако ж сказал: «Твой отец против. Возможно, мы поторопились?..»

Валентин Алексеевич, сидевший неподвижно, и, казалось, завороженный рассказом, внезапно подался вперед, но отчего-то удержал себя, сказал рассудочно и тихо:

— Очень справедливо… Именно поторопились. И с собакой тоже. Приобрести поторопились. Избавиться поторопились.

— Об этом потом, потом. А тогда объявили наши фамилии. Толпа уже перестала быть толпой, нам освободили проход, и два людских потока сжались, как две пружины, за нашей спиной, готовые в любой миг распрямиться и вытолкнуть нас в распахнутые высокие двери. Что случилось дальше, вы знаете. Невеста бежала из-под венца. Она так и не объяснила мне, что же произошло. Много лет спустя отец мне рассказал ту, предвоенную, историю. Уже все перезабыто, а встреть я вашу дочь сейчас — непременно б спросил; знала ли она заранее, что поступит так?

Сергей Петрович еще раз посмотрел на портрет Ирмы, покачал головой:

— Это верно, что именно вы настояли на переводе моего отца в другой город?

Ждал ли генерал этого вопроса? Кресло стояло посередине комнаты, и Заварухин, сидевший в кресле, был похож на юбиляра, которого чествуют. Он не вставал, но всякий раз, подтверждая сказанное или желая подчеркнуть несогласие, наклонялся вперед, как бы отвечал на приветствия.

— Он получил повышение по службе. Разве это плохо?

— Вот именно — повышение. В этом вся штука. Повышение не давало ему морального права отказаться. Удивительно, но до сих пор я смотрю на вас глазами вашей дочери. Она права, вы были талантливым человеком. Во всем, даже в коварстве.

Сергей Петрович умышленно сказал «были». Он вспомнил ветеринара. «Тот сознался, что прошло более двух месяцев и гнев перегорел. Кто знал, что минет час, и я буду сожалеть о том же. Перегорела ненависть. Жаль!»

— Самая страшная жестокость та, совершая которую, мы не подозреваем о ней. Зло, убранное в одежды добра.

Генерал трудно вздохнул и так же трудно повернулся в кресле.

— Вы о чем-то жалеете? Ваша дочь счастлива? Почему вы не спросите, как живу я, чего достиг? Я доктор наук. Лауреат Государственной премии. У меня все хорошо.

Сергей Петрович был доволен неожиданной ложью.

— Есть квартира, дача, машина. Я часто бываю за границей. С женой. И один. Где-то была моя визитная карточка — я могу вам ее оставить. Если что-то надо, какие-то лекарства. Вам ведь нужны лекарства? Я попрошу жену. Она все устроит.

— Лекарства? — Заварухин сделал над собой усилие, складки вокруг рта стали заметнее. — Не-ет. Есть один пострадавший, достаточно. Проглотишь пилюлю, а вы потом потребуете ее назад. — Губы растянулись. Заварухин засмеялся. Отрывисто, кашлеподобно.

Сергей Петрович посмотрел в окно, затем на портрет Ирмы. «Ветеринар вряд ли пощадил нас. А с виду такой добрый, жалостливый. Сколько ей здесь?» Спрашивать было неудобно. Да и зачем спрашивать. Портрет помогал ему сосредоточиться, сохранить нацеленность в разговоре.

Заварухин тоже посмотрел на портрет. Он уже давно собирался перевесить его. Не доходили руки. Получалось, что портрет дождался своего часа, и теперь перевешивать его не было смысла.

— Как поживает Ирма Валентиновна? — Сергей Петрович специально удлинил конечное «н». Ему подумалось: генералу должно это не понравиться.

— Вы желаете забрать собаку назад?!

— Собаку? Зачем? Собака ваша.

— Что так? Вы, добрый, гуманный, отдаете пса жестокому человеку.

Сергей Петрович побледнел, суетно потер щеки.

— Я даю вам шанс оправдаться передо мной. Этот пес, как шагреневая кожа!

— Во-он!!!

Сергей Петрович не расслышал этого выдоха, переспросил:

— Что вы сказали?

— Я сказал, чтобы вы убирались вон.

Сергей Петрович встал, сделал шаг назад. Поднявшись с кресла, генерал выглядел очень крупным.

— Подумайте над моим предложением, Валентин Алексеевич. Может быть, лекарства или путевки. Мне это не составит труда.

Таффи залаял. Ему надоел разговор. Таффи требовал внимания.

В дверях Сергей Петрович замешкался с замком, было неприятно чувствовать за спиной тяжелое заварухинское дыхание. Сергей Петрович неестественно напряг плечи, словно ожидая внезапного удара.

Заварухин вернулся назад, опустился в кресло и оттуда, из комнаты, спросил:

— Послушайте, Решетов-младший. У вас есть дети?

— Дети?! При чем здесь дети?

Пес было рванулся к двери, но генерал успел подсечь его и ухватить за ошейник.

— Экий ты быстрый и несмышленый. Кто же собственную погибель торопит? Дурень ты, дурень.

И казалось генералу, что он слышит звук удаляющихся шагов. И в такт этому звуку он качал головой, заученноповторяя: «Нет детей. Нет детей. Нет». Генерал запустил руку в жесткий воротник собачьей шерсти, осторожно перебирал пальцами, другой рукой хватал пса за морду, вызывая игривое собачье рычание.

Закрылась дверь, нервное напряжение, державшее Сергея Петровича, отпустило разом. И разом он лишился сил и сполз на лестничные ступеньки. Пахло сыростью, перегретым борщом.

Уткнулся в холодные прутья перил, закрыл глаза. Накатилось откуда-то, изнутри, стало жарко и душно.

— Господи, — простонал Сергей Петрович. — Стыд-то какой. Фигляр, самозванец. Ничтожество!

А за дверью лаял пес, и было не понять, радуется он признанию Сергея Петровича или осуждает его.

* * *
Таффи можно поздравить с новосельем. Теперь ему будет хорошо, его окружат заботой. Нет никаких сомнений — семейный совет решил: им нужна собака. Строились планы, высказывались предположения. Как же мы хорошо заживем. Ай да дед. Ну что он все молчит? Его идея — ему хвала. Роскошного пса приобрели.

С утра пошел мокрый снег. По всем календарным срокам пора быть зиме. Двумя неделями раньше морозило основательно. Все ждали снега. А его, как назло, не было, и ветер гнал по выцветшему асфальту колкую, сухую пыль. Затем разом помягчало. И уж совсем некстати в середине декабря хлынули дожди. Нынешний мокрый снег шел как бы на смену им.

Нескладная зима — нескладные заботы. Лечебницу переводили в другое место, по соседству с научно-исследовательским институтом. Глеб Филиппович разрывался на части. Новое помещение еще ремонтировалось, а на него уже основательно жали, требовали немедленного переезда, грозились снести дом. Глеб Филиппович упорствовал, обязывала должность (два последних месяца он директорствовал в лечебнице). В душе он был этой смене рад, наконец они выбрались из барака и получили пусть не новое, однако ж фундаментальное помещение.

На иные заботы, помимо чисто рабочих, попросту не оставалось времени. Он возвращался затемно, равнодушно разглядывал листок бумаги, на котором жена с присущей дотошностью записывала все телефонные звонки, случавшиеся за день, успокаивал себя — спешного ничего нет. Если хватало сил, принимал душ, чаще сил не хватало. Глеб Филиппович проглатывал стакан холодного чая и уже ничего не слышал, не чувствовал, валился на постель и тотчас засыпал.

Настойчивые и настырные разыскивали Глеба Филипповича на работе, досаждали просьбами, звали приехать, глянуть одним глазом. Он ссылался на занятость, советовал отложить до следующей недели, обещал что-нибудь придумать. Знал наверняка — придумать ничего не сможет, надеялся, наверное, что людей возмутит его необязательность и тогда они отстанут сами. Будь он на их месте, непременно бы отстал. Не отставали. Более того, не сердились на него. Прощали забывчивость. Человек он нужный, ссориться с ним накладно.

Утром, завтракая на скорую руку, он еще раз глянул на записку жены — имя генерала стояло седьмым, а затем еще раз одиннадцатым. Подобная настойчивость могла показаться удивительной. Они редко разговаривали по телефону. Генерал никогда не звонил ему домой.

Глеб Филиппович гнал недобрые предчувствия. Причины могли быть самые неожиданные — охота например. Стоял конец декабря. Генерал слыл заядлым охотником. Подвернулась лицензия на отстрел лося или кабана, генерал собирает подходящую компанию.

Глеб Филиппович вспомнил сутулую фигуру генерала, его урезанный шаг, будто что-то мешало генералу ходить быстрее, увереннее. Напряженный взгляд, выдающий ожидание боли, которая уже давно поселилась внутри. Нет, генерал стар, ему не до охоты.

А зимняя рыбалка? В прежние времена генерал частенько искал напарника. Многолюдных компаний не терпел, а так вот, вдвоем-втроем, без суеты, без шума — что может быть лучше. Глеб Филиппович вздохнул. Думать о рыбалке приятно. Мысли такого рода мимолетны (им просто нет места в мозгу), как мимолетно мерцание светящихся окон проходящего поезда. Стоишь на переезде, ждешь. Холодно, дождь сечет. А там вот, за розовыми занавесками, тепло, уютно. Хорошо бы оказаться там. Поезд прошел. Полосатая жердь шлагбаума вознеслась ввысь и повисла как колодезный журавль. Надо продолжать путь, надо думать старые думы. А старые думы земны до невероятности — аппаратура, медикаменты, штатные единицы, сушильные шкафы. И нет в этих думах места ни рыбалке, ни собаке.

Чай был горячим. Глеб Филиппович потянулся к газете, раскрыл наугад и стал читать. Это похоже было на игру: его преследовали мысли, а он убегал от них, прятался в книгах, а то вдруг извлекал шахматную доску и начинал решать задачи. Еще он пел, пение тоже успокаивало… «А нам все равно, а нам все равно. Не боимся мы волка и лису». Иногда хитрость удавалась: переживания о житейских неурядицах теряли привычный накал, словно между ними и этими переживаниями образовался туман, через который надлежит еще пробиться, прежде чем почувствуешь, поймешь то, о чем думал прежде. «Брем… мир животных», — прочел громко, долго разглядывал лохматого пса — творение художника Семинихина, вздохнул. Привычная уловка не удалась. Со страниц книги на него смотрел фокстерьер Таффи. Он уже не сомневался — с Таффи что-то случилось. Глеб Филиппович выдвинул ящик стола, достал сигареты. Вообще он не курил. Бросил давно и основательно. Табак от долгого неупотребления перележал, высох, сыпался мелкой крошкой. При каждой новой затяжке сигарета потрескивала и вспыхивала, убавлялась на глазах.

Почему его волнует судьба именно этой собаки? На своем веку он многое перевидел, пора бы привыкнуть. У него достаточно друзей-медиков. Коллеги не понимают его. «С твоими руками, твоей головой ютиться в ветеринарной лечебнице. Ты ископаемое, человек из прошлого. Тебя приглашают три института, а ты торчишь здесь. Кому и что ты собираешься доказать? Тебе нравится быть чудаком, ради бога, но сначала защитись. Чудак — кандидат наук — это лучше, чем просто чудак».

Они, его коллеги, ушли далеко вперед. Трое — уже доктора наук, еще двое готовятся к защите. Отличные клиницисты. Они его вразумляют, учат жить. Глеб Филиппович завидует друзьям. Везучие, удачливые. Во всем разбираются, все знают: «Доброту придумали идиоты. Эгоизм — черта века. Эгоизм — первооснова таланта. Не думая о себе, ты наносишь вред людям». Все очевидно, доступно, просто. Его друзья — прирожденные психологи. «Человек бывает откровенным только с врачом. И знаешь почему? У него нет другого выхода. Во всех иных случаях человек имеет шанс обмануть, перехитрить. Ты слишком доверчив. Твои пациенты молчаливы, за них говорят люди. А это разные вещи».

Возможно, они и правы. Им виднее, общаются с людьми напрямую, без посредников. «Дай нам десять минут, и мы по вещам определим характер любого пациента». Мысль показалась забавной. Глеб Филиппович обвел глазами комнату: книжные стеллажи, письменный стол, лампа с разбитым стеклом, кактус, медвежья шкура на полу. Сдержанно, красиво. Пожалуй, даже с изыском.

«Дай нам десять минут, и мы…» Глеб Филиппович усмехнулся. Пустые стеллажи, их покупает каждый второй. О какой индивидуальности они могут рассказать? Книг-то нет. Книги на другой квартире, их еще надо привезти.

Эти психиатры — смешные люди, похожи на своих пациентов. Путают желаемое с действительным. Глеб Филиппович прикрыл глаза. Его раздражала эта умозрительная полемика. Воображаемые оппоненты, воображаемые доводы. Поначалу все кажется забавным, его аргументы — весомыми, их — опровержимыми. Потом устаешь, выдыхаешься, забываешь первопричину, ради чего затеял эту канитель. И все-таки Таффи. Пес не идет из головы.

* * *
Как специалист, он мог предположить ситуацию. Он даже намекнул генералу: «Пес кое от чего отвык. Немножко терпения, и все войдет в норму». Генерал отмахнулся, не стал слушать: «Пустое, пусть повозятся». Слова были самыми обычными, бесхитростными. Но тон, которым они были сказаны, резанул ухо. Глеб Филиппович угадал злорадство, забеспокоился. «Надо бы разъяснить», — подумал Глеб Филиппович. Но генерал перебил: «Иначе они осатанеют от себялюбия». Дело считалось решенным — собаку забирают.

И вдруг появление этого малахольного Решетова. Пришлось перестраиваться на ходу. И весь телефонный разговор с генералом был потрачен не на собаку, а на Решетова. Жаль!

На следующий день Глеб Филиппович собирался было позвонить генералу, но запамятовал. Так и не позвонил. Молчаливо согласился с генералом — уладится.

Если продолжить линию умозрительной полемики, то в одном Глеб Филиппович был убежден — он разбирается в людях. Гарантией тому — его четвероногие пациенты. В живом повторяется живое. Собаки повторяют характер хозяев. Злой не породит доброты, жадный — щедрости, вспыльчивый — спокойствия. А рядом существо безмолвное, но не бесчувственное. Таффи не исключение. Общение с прежними хозяевами не прошло бесследно. Драчлив, — значит, некому было защищать, приходилось рассчитывать только на себя. Нетерпелив, — значит, настроение хозяев менялось столь часто, надо было торопиться, иначе не получишь желаемого и обещанного, не успеешь. Впрочем, Таффи еще молод, можно и переучить. Генерал это понимает не хуже его. Нужно только терпение. Нет, из-за таких пустяков Заварухин не стал бы его тревожить.

Чай выпит, газеты просмотрены. День только начинается, а он уже устал. Рука по наитию тянется к сигаретам. Курить он не станет, вынет сигарету, помнет ее. Так и застынет с откинутой рукой, а на ковре желтоватый развод, похожий на облако золотистой пыли. Вроде как не просто сидит, чего-то ждет, к чему-то прислушивается. Вспомнил вчерашний вечер, досадливо чертыхнулся.

Не потому, что воспоминания тягостны, почувствовал агрессивность, настырность воспоминаний, они настигают его всякий раз в минуты покоя. Получается, что существует бесконечная по своей тревожной тональности мысль, а сон, ночь, служебные заботы суть паузы, как перебивки между картинами, как музыкальный антракт — надо успеть сменить декорации.

Он так и не придумал ничего.

Утром звонить генералу без толку. С семи до девяти дед гуляет. «Отрабатываю спортивный шаг с использованием трех точек опоры».

Своими объяснениями дед доволен, похоже на семейный каламбур.

Беспокойство требует выхода. Глеб Филиппович набирает номер. Для приличия ждет минуты три, бросает трубку. Генерал совершает свой утренний моцион. Через час он непременно его застанет. А вдруг очередная покупка и генералу нужен его совет? «Минутное дело, — уточнит генерал. — Подъехать, посмотреть, послать к черту. Старый знакомец мне покоя не дает, воевали вместе. И дело-то — тьфу! Шведский спиннинг. По глазам вижу — подделка. Ежели шведский, клеймо быть обязано. Говорит — смылось. Врет, конечно. Спиннинг-то новый».

Генеральские причуды, остались ли они? Не тот стал генерал.

И чего ему дался этот пес?

Можно подумать, он настроен оправдать человечество. Что-то надо делать с собой, у него болезненная чувствительность. Исповедь перед собакой. О таких вещах не говорят вслух. Психоманиакальный синдром — диагноз века. Еще не шизофрения, но уже есть надежда. Четыре человека еще не человечество. А может быть, их было пять, десять?

В этом доме никогда нет глаженых рубашек. Никогда!

Глеб Филиппович генералу не позвонил. Не сделал он этого ни на завтра, ни через неделю.

Забот с переездом в новое помещение оказалось столько, что они беспросветно заполнили все время суток. И хотя обстоятельства никак не располагали к научной дискуссии (упорядочение бумаг неминуемо при всяком переезде), Глеб Филиппович рискнул познакомить коллег из Ветеринарной академии с предварительными результатами своих исследований. Интерес коллег превзошел его ожидания.

И сразу же на Глеба Филипповича обрушился поток обязывающих слов: ты должен, тебе необходимо, срочно, сверхсрочно, отложи все дела. Он не успел опомниться, как уже надо было обобщить, проверить, готовить к печати.

Продолжительность суток осталась без изменения. Надо было укладываться в привычные двадцать четыре часа. И генерал, и Таффи отдалялись во времени. Он стал о них забывать, считая, наверное, что все устроилось и беспокойство генерала имело причины иные, менее обязательные. Однако в зимний метельный день случилась беда, которая нарушила привычный распорядок жизни и привела Глеба Филипповича в дом генерала Заварухина. Он явился туда самочинно, без предварительных звонков, подавленный и ожесточенный случившимся.

На вопрос, где собака, генерал отчаянно развел руками:

— Не уберегли, не уберегли пса, негодяи. Это все зять. Да и я виноват перед тобой, Глеб Филиппович. Крепко виноват — проглядел.

Никто не требовал от генерала рассказа, он заговорил сам, не желая упустить неожиданную возможность выговориться и облегчить душу. Генерал сильно волновался, забывал нужные слова, заполнял паузы утомительными скрипучими «эгм», «так сказать», и опять — «эгм», покашливал, причмокивал, краснел стесненно от понимания, что не сумел скрыть своего косноязычия и так откровенно подтвердил свою дряхлость. Наконец нужные слова находились. Генерал, начиная спешить, выталкивал их скорострельно, отчего рассказ получился сбивчивым.

«Дочь и зять гуляли с собакой по очереди. Зять собаку невзлюбил. Собаку подарил я. Все, что исходило от меня, зять считает вредным и ненужным. Зять вернулся с работы. В доме не оказалось хлеба. Он взял собаку и пошел за хлебом. Пса зять оставил у входа. А когда вернулся, собаки не оказалось. Украли».

Генерал замолчал, цепко ухватил стакан с водой, и вода в стакане покачивалась, повторяя дрожание его рук. Окружья вокруг глаз Валентина Алексеевича стали темнее, и было видно, как из правого глаза выкатилась слеза и стала заметно сползать по такой же темной морщине.

Это было непостижимо, генерал лгал, он рассказывал вымышленную историю. Глеб Филиппович приехал не случайно, вынудили обстоятельства, и он был переполнен этими обстоятельствами. Он пришел не слушать, а говорить. И вопрос «что с собакой?» был обычной уловкой, неумелым началом разговора. Он никак не ожидал услышать в ответ столь странную историю. Тем более странную, что Глеб Филиппович смотрел на Заварухина и чувствовал, что услышанный рассказ имеет на него какое-то вторичное воздействие. Нечто более сильное потрясло его. Он не назвал бы сразу, что именно. Наверное, внешность генерала. За последние восемь лет, что они не виделись, генерал сдал: усох, весь пропитался землисто-серым цветом. Глаза его неожиданно вспыхивали, и крупные серые в темно-коричневых веснушках руки вдруг сжимались, будто старались удержать уходящую силу. Но все вместе — и вспыхивающие глаза, и руки объемно-крупные, и некогда добротная одежда, сейчас утратившая лоск и ставшая вдруг великой усохшему телу, — было уподоблено эху из далекого, далекого времени. Оно чуть касается вашего слуха, по вечерам вызывает долгую, тягостную печаль. Прозрение было мгновенным, а разом и жалость к старику утроилась в своей тяжести. Глеб Филиппович уже знал наверное — старик не лжет, он повторяет вымышленный рассказ, пережитый им десятикратно, с деталями, оттенками, которые наверняка повторял мысленно бессонными ночами. Его обманули, и он поверил обману.

Заварухин наконец справился с волнением.

Стакан, когда он ставил его на место, дерганно призвякивал, и генерал был рад, что убрал руки, сунул их в карманы, радуясь уже тому, что никто не может увидеть их дрожь.

— Да вы раздевайтесь. Собака пропала — ей уже ничем не поможешь. А может, сбежала, судьбу свою почувствовала, — раздумчиво спросил генерал и заискивающе посмотрел на Глеба Филипповича. Увидел, что тот отводит глаза, вздохнул, молча соглашаясь с осуждением. — Нет, сбежать не могла. Украли. Грешно так говорить, а я скажу — к лучшему. Раз украли, значит, пес понравился, значит, будут любить.

И опять он склонил голову набок, выискивая, стараясь поймать взгляд Глеба Филипповича и обнадежить себя сочувствием. А Глеб Филиппович смотрел в открытую дверь кухни и панически повторял про себя: «Он ничего не знает. Они обманули его. Обманули». Пока Глеб Филиппович пребывал в мысленном смятении, выискивал хоть какую-то возможность рассказать генералу правду, ввинчивал себя такими же путаными, под стать мыслям, чувствами, и непременным образом принимая все-таки сторону чувств, уступая жалости. Знал точно, генерала поразит горькая история собаки, но неизмеримо более — факт обмана, коварства и согласие дочери на совершение этого коварства по отношению к нему, ее отцу. Пока все это выстраивалось в логическую цепь, принимало очертания конкретного решения — говорить или не говорить, — Заварухин трудно высвободил руки из карманов и какими-то сокращенными, очень медленными жестами стал приглашать Глеба Филипповича в комнату. Насупленность гостя Заварухин принял как потрясение, участие в судьбе собаки и, видимо, искал возможность скрасить горечь впечатлений, расположить гостеприимством. Он все приговаривал: «Будет душу терзать, будет».

Усадил гостя в кресло, сам устроился в кресле напротив, шумно отдуваясь, примаргивая выцветшими глазами.

Глава VIII РАССКАЗ ЗАВАРУХИНА-СТАРШЕГО

— А я ведь ждал вас, — тяжелое дыхание прорывалось сквозь покашливание, казалось искаженным и отрывистым. Заварухин старался не горбиться, но, видимо, мышцы спины утратили привычную упругость, шея с трудом удерживала тяжелую крупную голову. Когда он стоял, он еще держался прямо, но стоило ему сделать шаг вперед, как сутулость проявлялась, и уже было видно, что перед вами не только старый, но и одряхлевший человек.

Глеб Филиппович сел прямо под портретом Ирмы, садиться напротив портрета он стеснялся. Ему непременно захочется разглядывать портрет, и уж тогда генерал обязательно обратит внимание. Придется отвечать на расспросы.

Говорить правду Глеб Филиппович не решится, а врать он умел плохо. Глеб Филиппович сел к портрету спиной и почувствовал, что ему от этого покойнее.

Заварухина будто прорвало, на него накатилась необыкновенная говорливость:

— Эко вы меня стеганули. Прислали прежнего хозяина с собакой. А хозяин-то мне знаком. Я его отца знавал, вместе работали. Решетов Петр Андреевич. Н-да. — Лицо Заварухина сделалось беспокойным, это было похоже на старческую рассеянность, словно говоривший потерял мысль.

— Я вот что, предложу вам орехов. Самому-то мне не по зубам. А вам как раз. Там рядом и щипцы лежат. Трудно без хозяйки. Ирма заглянет, уберется. И опять один. Трудно…

Их разделял круглый стол. Шерстяная скатерть топорщилась по краям, казалось, что Заварухин рад этой неаккуратности. Его крупные, с заметными прожилками руки все время разглаживали скатерть, находили себе дело.

— Когда заговорили о собаке? А кто его знает. Заварухины испокон веков отменных собак держали, страсть целой династии. Я и сейчас двух держу: лягавую — пестрый грудастый кобелек, и лайку. Эта — на что хочешь. Любого зверя берет. Мои собаки — другой разговор, трудяги. А тут иное. Что нас теперь с дочерью связывает? Ничего. У нее своя семья, свой дом, свои заботы. Я для дочери человек из прошлого. Вот я и решил в ткань наших отношений подсадить собачье сердце. Как-никак фамильная традиция.

К зятю я так и не привык. Ирма — женщина видная. Ухажеры, кавалеры. Как не спрошу, в ответ смешки, шуточки. Это, говорит, несерьезно, папа. У нас, у Заварухиных, самостоятельность чтут. Я хоть и отец, армию прошел, однако ж поучать не расположен. Семья — это только внешне единое и неделимое, а изнутри посмотришь — один микромир, другой. Наша семья — то же самое. Сын тянулся ко мне. А может, я к нему. Мать к дочери. Сын погиб в сорок пятом, в июне. Мне самому не верится. Я считал себя счастливым человеком. Отвоевались, и все живы. Только вот рано я войну в прошлое зачислил. Сына в Польшу экспертом послали. Там год-два после войны бандитизм свирепствовал. Сына убили в лесу под Котовицами. Нет-нет, прошу вас, не обращайте внимания. Солдаты на слезы скупы. А я думал, у меня и слез нет. Ошибся. Нынче по любому пустяку слезы. Стареем. А еще вернее — состарились. Вот и получается, после смерти сына на дочь как бы двойная родительская любовь излилась.

Любовь нетерпелива — это точно. А когда ее много, с ней совладать — силы нужны.

В шестидесятом померла мать. Остались мы с дочерью вдвоем. Почему не женился еще раз? Житейский вопрос. Мне тогда пятьдесят девять стукнуло. Возраст, знаете ли, критический. Сложится не сложится, а разладиться может. Я же вам сказал — любовь бездумна. Мать вокруг дочери день и ночь хороводилась. От всех бед хотела собой заслонить. Впрочем, какие беды? Нескладности житейские. Разве это беды? Беды, они остались там, за спиной. Война, голод, разруха, блокада, похоронные. Что для них эти слова? Позывные из другого века, невесомые атрибуты агитации, слышанные сотни раз, но не осознанные. Осознать можно, лишь пережив, испытав сутью своей, физической плотью.

Не женился я. Дочь пожалел. Ей со мной тоже непросто было. После материнских ласк перепад заметный. Я все время в разъездах, она — хозяйка дома. Ну, Нюша — сестра моя — раз в неделю наведается, полы помоет, пропылесосит — вот и вся помощь. Одиночество делает людей эгоистами — это истина. Тогда мне казалось, выбери я другой путь — не будет мне прощения. Жизнь похожа на дорогу без верстовых столбов. Никогда не знаешь толком, сколько пройдено и долго ли еще шагать. Я был категоричен в своих суждениях. Решил почему-то: появись в доме другая женщина — дочь не примет. Вот и придется мне всю свою оставшуюся жизнь мирить непримиримое. Житейские штампы властвуют над нами: мачеха — синоним зла, по-настоящему любят только матери. Так считать привычнее, и мы считаем. И вот что удивительно: подсознательно мы понимаем, как далеки наши воззрения от реальной жизни. Понимаем, а поступаем вопреки. Я не женился.

Теперь я часто думаю: что я выгадал от своих жертв, что приобрел? Дочь не скажет: дескать, ты мне в тягость, — совестливая. Но я-то знаю. Старость нестерпима, как боль, как несчастье. Нестерпима и унизительна. И знаете почему? Глупый вопрос, конечно, не знаете. Старости сопутствует жалость. Вас каждодневно жалеют. Иных чувств нет — только жалость.

Если вы меня спросите, рад ли я замужеству дочери, я ничего не отвечу. Не хочу врать.

Они часто ссорятся. Я не знаю истинных причин. До меня долетают лишь отголоски их размолвок. Дочь твердит одно и то же: «Я счастлива, у нас все хорошо». Если истину повторяют постоянно, значит, есть беспокойство, что в нее могут не поверить.

В один из вечеров мы обедали вместе. С какой стати заговорили о даче, я не помню. Видимо, приближалось лето. С конца апреля я обычно перебираюсь туда. Дочь спросила, может ли она пожить в моей квартире. Я насторожился: «Ты могла не спрашивать разрешения. Что-нибудь случилось?» Дочь рассмеялась в ответ, сказала, что я стал старым и подозрительным, подумала и добавила: «У нас все хорошо. Я счастлива».

Потом она засобиралась, заторопилась.

К этому я тоже привык. Когда бы дочь ни появлялась, уже с порога я слышал: «Всего на минутку, всего на полчаса». Я не обижаюсь. На кого и на что обижаться? Это моя дочь, а рядом с ней моя прожитая жизнь.

Голос у дочери взвинченный, резкий. Я недоумевал, все хотел доискаться причин этой взвинченности. Уже у дверей дочь обняла меня, ткнулась губами в щеку и заплакала, почти не слышно, про себя. При виде бабьих слез я теряюсь. Прикрикнуть — жестоко, а успокаивать не умею.

— Отставить, — говорю, — слезы, возьми себя в руки. Эка невидаль — поссорились. Какая она, любовь, без ссоры? Тьфу.

Дочь голову подняла, глаза злые, на слезы внимания не обращает. «Оставь свои армейские замашки, отец. Они мне осточертели. Раньше надо было о дочери думать». И тут же, не дав мне опомниться, забыв, что минутой раньше куда-то спешила, тараторила про сверхсрочные дела, про людей — у них время на пределе, но без нее они никуда — кому-то подписать, кому-то продлить. И вдруг единым махом перечеркнула ежечасный мир, предстала в ином качестве, с иной речью, иным выражением глаз — холодная и сосредоточенная, обрушила на меня обвинение, обиды свои, спрессованные временем, они как тяжкий груз рушились на меня, и я чувствовал — придавили, распластали, и не подняться больше. Дочь обвиняла меня во всем: в эгоизме, себялюбии, черствости, солдафонстве. Трудно было поверить, что все это говорила моя дочь.

Нет, я не идеалист. После смерти жены я часто спрашивал себя: как жить дальше? Я не искал общества других женщин. Я не пуританин, напротив. Знакомства случались, но все они были достаточно мимолетны, чтобы о них говорить всерьез.

Жена часто болела, иногда ложилась в больницу, хворала дома. Разумеется, я беспокоился, переживал, но всякий раз моя озабоченность, мое недоумение оставались в пределах нормы, в пределах допустимого — все болеют. Смерть жены застигла меня врасплох. Доктора толком не могли ничего объяснить. Недоумевали, считали состояние благополучным, и вдруг — кризис и тотчас смерть.

Я вас утомил? Вы вот и чай не пьете. И вообще у вас вид приговоренного человека. Неужели все из-за меня? Понимаю. Куда же он запропастился, дьявол его подери. Это все дочь усердствует, каждый день на новое место ставит. Ну прямо как игра «горячо-холодно». Она прячет, я ищу. Шалишь, кумушка, шалишь. Вот он, разлюбезный, собственной персоной. Что здесь написано? Ага. Коньяк выдержанный. Срок хранения — двадцать пять лет. Ух ты! Ничего не скажешь, давненько. Сейчас мы с вами по рюмашечке шлепнем, и сразу всякой хворобе конец и мрачности конец. Вот там, слева, лимончик лежит. Давайте его, озорника, сюда. Тарелочка, ножичек, извольте. У вас отменно получается. Это кто как любит. Можно и без сахара.

Да вы не стесняйтесь. Ну, будем.

О собаке мы еще поговорим. Пожелаем ей добрых хозяев. Все в этой жизни случается не просто так.

Долго я не мог привыкнуть к мысли, что мы с дочерью теперь одни. Бывало, проснешься ночью и думаешь: что-то здесь не так, что-то перепутано. Не со мной беда случилась. Протянешь руку и шаришь по постели. Почудилось, сон, наваждение. А на самом деле вот она, Ксюша, спит, запрокинула руки за голову. Музыка чуть слышно играет. Тут и недоумевать нечего. Дочь приемник выключить забыла. Странное состояние: сна нет, и пробудиться, прорвать эту пелену сил нет.

Помните почту войны? Солдатские треугольники, а рядом с ними похоронные. Два полюса: жизнь и смерть. Существовала еще и промежуточная почта — пропал без вести. Жуткое дело: надежды нет, а верить надо. Вам непонятно мое сравнение, вы даже хмуритесь. Напрасно. Два года жил как отшельник. Ждал. Потом очнулся. В моем возрасте два года — это ой как много. Огляделся кругом — никого. Так и порешил: я и дочь. Неволить не буду. А встать на ноги, жизнь устроить помогу. Выслушала она меня — и в слезы. «Спасибо тебе, папка. Ты не огорчайся, — говорит, — нам с тобой хорошо будет».

Знал, конечно, когда-то останусь один. Придет молодой принц, современный, дерзкий. Этакий продукт интеллектуального взрыва, поговорит со мной о сложностях бытия, о новых гипотезах образования звезд и как бы между прочим заметит: «Мы, знаете ли, решили пожениться. Вы не возражаете?» Хорошо, если спросит. А то ведь может и не спросить. Матерям положено с ума сходить, закатывать глаза, причитать: «Боже мой, что с тобой будет. Вы знакомы не более месяца. Девочка моя, ты совсем ребенок». Отцы реагируют иначе: мрачнеют, становятся молчаливыми. Их не поймешь толком — мужская солидарность или попросту скупость чувств. Скорее от незнания. Семью-то видишь наскоком. Уходишь — еще не проснулись, возвращаешься — уже спят. О возрасте детей вспоминаешь лишь в дни рождения. «Быть не может! Неужели пятнадцать?» Припоминаешь, как ходил с дочерью в зоопарк. Народу — не повернешься. И не разберешь, кого больше — детей или взрослых. Посадил на плечи, так и не снимал, пока не вернулись домой. Зато впечатлений, восторгов. Все видела, все. Сколько же ей тогда было? Четыре годика. А теперь что? Отвернись — я переодеваюсь; не заходи в ванную комнату — я моюсь. Интересное кино получается — просмотрел дочь.

Говорят, для родителей дети в любом возрасте — дети. Тут уже ничего не изменишь. Зато дети, да-да, дети — они думают иначе. После восемнадцати мы им, в общем-то, не нужны. Пусть останется достаток, удобства, а в остальном… Наше присутствие носит чисто символический характер. Нет-нет, ничего не происходит. Наши заботы воспринимаются. Наши деньги находят употребление. Мы присутствуем внешне, ибо внутренний мир наших детей уже давно не доступен нам. И возгласы: «Уж я-то знаю свою дочь! Она не посмеет отказаться. Куда она денется без меня?» И еще десятки подобных откровений — самообман, мир голубых иллюзий. И знаете почему? В жизни человека соотношение прошлого, настоящего и будущего все время меняется. Отцы и дети — вечные пешеходы, идущие из пункта А в пункт Б. И те и другие живут двумя категориями времени. У одних нет прошлого, а есть настоящее и будущее. У других нет будущего, зато существует прошлое и немного настоящего. Печальное откровение, не правда ли? Суть всякого семейного конфликта покоится здесь — в переплетении времени.

С детьми нас объединяет не настоящее, нет. Удел настоящего — наше существование. Объединяет лишь будущее. До тех пор, пока для нас самих существует будущее, мы понимаем своих детей, по крайней мере мы не чужие им. Время необратимо. Наступает такой момент, когда будущего, по сути, нет. Твоя карьера, твое созидание, творчество достигли конечной станции, и твои устремления в будущее исчерпываются всего одним вопросом: какая завтра будет погода? Отныне вы и ваши дети живете в разных временных измерениях. Аминь. Не ожидали такого откровения? — Генерал тронул платком слезящиеся глаза, откашлялся. — Я и сам не ожидал. В моем откровении вы виноваты. Да, да… вы. Сначала Решетова подослали, теперь вот сами явились. Прошлое не умеет молчать. А он и вы — мое прошлое. Старики, они все такие. Им только повод дай. Да вы сидите, сидите. Я сам управлюсь. Вот и кофеварочка тут. Желаете сами сварить? Ради бога. Заодно и поучусь. Вот, будьте любезны, какой пожелаете. Четыре сорта на выбор. Ах, все сразу? Надо только перемешать? Ишь ты, век прожил, а не знал. И ложечку песку туда? Усиливает аромат? Понятно. У меня дочь по этой части искусница. И по-турецки, и по-югославски, и по-арабски. А по мне, хоть так завари, хоть этак — без разницы. Кофе — он есть кофе. Чай — другой разговор. Без чая, как без хлеба. — Генерал налил на две трети заварки, добавил кипятку и, обхватив раскаленный стакан двумя руками, сидел не шелохнувшись, сам удивлялся, что не чувствует жара.

— В жизни всегда так, — вздохнул генерал, — одно за одно цепляется, и кажется, нет конца переживаниям, заботам. Ждать пришлось недолго. Дочь училась на шестом курсе университета, когда появился он. Встречались тайком, выбирали укромные места подальше от нашего дома. Я ничего не знал, ни о чем не подозревал. Просветила сестра. Где-то увидела один раз, где-то встретила другой. «Смотри, — говорит, — дочь не прозевай. Будь все ладно, не стала бы я горячку пороть». Решил отшутиться. У меня ее бабья опека во где сидела. — Генерал похлопал себя по шее, натужно покраснел, чихнул. — Не паникуй, говорю, Ирма — девчонка видная, тщеславная. Не захороводится. Какой женщине не приятно, когда ей оказывают внимание?

Сестрица моя не из робких: «Ты мне мораль не читай. Тщеславны, молоды, баловство… Дочь, слава богу, твоя. Только ведь я тоже не слепая. Уж поверь, на этот счет бабий глаз — точный глаз. Трутся они друг о дружку. Не проворонь войска своего, Аника-воин. Власть отцовскую употреби».

И я употребил. Употребил бездумно и жестоко. А был этим человеком не кто иной, как Сергей Петрович Решетов. — Генерал отпивал чай крупными глотками. — Смутила меня сестрица. Одно дело, когда человек просто так говорит, вообще. Другое — когда существует конкретный «он». И подробности, на описании которых сестра не пожалела красок. Его отрекли единогласно.

А доводы? Вы только послушайте: не время, зачем тебе это надо? А если ребенок, что тогда? Ты должна устроить свою жизнь. Твой отец — заслуженный человек. С какой стати нестись сломя голову? Он не первый на твоем пути. Да и потом, кто он такой, чтобы приносить столько жертв?

Узнал про день свадьбы, пригрозил — прокляну. Такие мы, Заварухины, от собственной дури сатанеем. Она порвала с ним. Да как порвала, вспоминать тошно. Месть, иначе не назовешь.

Потом появлялись еще какие-то молодые люди. Дочь не знакомила, и я полагал, что это все из той же породы: несерьезно, вместе проводят время, разгоняют скуку.

Сложись судьба дочери иначе (у нее поздний брак — в тридцать два года, иные уже по три раза жениться успевают), моя собственная жизнь имела бы поворот неожиданный. Впрочем, стоит ли говорить о том, чему не суждено было случиться. Я нужен дочери. Я выполняю свой отцовский долг. Эти истины я повторял тысячекратно, примирился с ними, считал их благородными, мужественными. Жизнь по иным правилам виделась мне недостойной, понималась как ложь и даже предательство. Да-да, не смотрите на меня так. Я максималист. Вам слышится во всем этом что-то излишне прямолинейное, солдафонское. Я не осуждаю вас. Теперь, с высоты прожитых лет, пройденный путь смотрится иначе. Я еще не согласен с вами, но мои истины уже не кажутся мне бесспорными.

А тогда я жертвовал бездумно и щедро. Порою наша слепота безгранична. Наступил момент, когда несостоявшаяся судьба дочери стала тяготить меня. Я укорял ее за непостоянство, за легкость, с которой она заводила знакомства и рвала отношения с людьми. Несуразность. Согласен. Пятнадцать лет назад я декларировал принцип избирательности: не торопись, ты хороша собой, умна. У тебя есть право выбора.

И она следовала ему, сообразуясь с чисто женской логикой. А тут, словно спохватившись, я напоминаю о своих жертвах и требую их возмещения.

Скажу вам по секрету, — генерал подался вперед, почти уронил свое костистое тело на стол, — вы были бы для меня желанным зятем. Теперь я могу вам открыть эту тайну. Я рассчитывал на вас. Вы же были непозволительно робки. И потом ваша профессия. Эти ухажеры, с которыми Ирма вас знакомила, всего-навсего маленькая женская уловка. Ирма однажды призналась мне: «Операция «Лошадиный доктор» провалилась. Он никого не замечает, кроме своих зверюшек. Они поглотили его полностью. Его не хватает даже на ревность». — Генерал осторожно потрогал аккуратный разлет почти белых усов, усмехнулся: — Вот так всегда. Мы даже не подозреваем, что нравимся женщине. Спохватываемся, но, увы, поздно. Уже все, все позади.

Дочь редко со мной советовалась. Появился юрист, и ей понадобилось мое мнение. Терпеть не могу проныр. Весь вечер разговор о каких-то влиятельных знакомых, потом рассказ о том, как он устроил другу докторскую диссертацию, в ответ друг пристроил его книгу в одном серьезном издательстве, и с ним уже заключили договор. «Друг — порядочный человек, — размышляет юрист. — Он добро помнит».

Однажды заявился среди ночи хмельной, разговорчивый. «Вы, — говорит, — пьесы пишете?» Я спросонья сообразить ничего не могу. «Какие пьесы, при чем здесь я? Нет, — отвечаю, — не пишу. А что?» — «Зря, — говорит, — у меня знакомый режиссер есть. Могу протекцию составить. На листик заявку — договор в кармане. Душевный мужик».

Генерал откинул голову на спинку кресла. Голова была крупной. Короткие волосы, подстриженные «ежиком», подчеркивали массивность головы, схожесть ее со скульптурой.

— Есть такие люди, есть, — заключил генерал убежденно. — Все в них какое-то уродливое, скользкое. Зять мой из таких. Говорит быстро, словно боится, что перебьют, подслушают, вот и фонтанирует словами, руками размахивает. Лицо темнокожее, жуликоватое, передергивается, перемигивается, ухмыляется. Не поймешь толком, гримасничает или на самом деле такое. Не понравился мне этот человек. Дочери я ничего не сказал. Зачем торопиться? Мало ли, разладится, разлюбится. Просчитался. Неделя прошла, он опять в гостях. Еще неделя — они в театре. В воскресенье — за город, на лыжах. Цветы, конфеты, духи. «Если позволите, если не возражаете…» Короче — ситуация. А внешне невзрачен: коренаст, уши оттопырены, руки не по росту. А надвигается как айсберг, как стихийное бедствие. И не отмахнешься — значительный человек, доктор наук. Прохиндей — на роже написано, а сказать нечего. Правила игры соблюдены.

Но однажды произошло событие, которое в моих отношениях с зятем, как принято говорить, поставило точку. Зять жаден, и жадность благословила его на этот поступок. Всему виной мои дневниковые записи. Я вышел в отставку в шестьдесят пять. Род занятий у меня любопытный — я, как вы знаете, технарь. Правда, мои инженерные способности пришлось проявлять на другом, как сейчас модно говорить, на невидимом, фронте. Нет, не жалею. Я прожил удивительную жизнь. Вести дневники нашему брату запрещалось. А знаете, как иногда хочется выговориться… Много лет спустя мое служебное положение изменилось, и я отдался захватившей меня страсти полностью. Мне нравилось вспоминать. Мои записи трудно назвать дневниками, они составлялись по памяти, когда временной отрыв от прошедших событий был достаточно велик. Это получалось помимо моей воли: я уже не мог ограничиться хроникой фактов: что-то осмысливалось, что-то упускалось, как ненужное. Надоумил меня делать подобные записи один мой старый знакомый. Кстати, известный нынче журналист. По профессии-то он сродни вам — медик. Почему уж он оставил свой профессиональный цех? Впрочем, советы свои он давал мне еще в те времена, когда пребывал в своем изначальном качестве — медицинском. Он сказал, что есть люди, которые не могут без исповеди. Для них это как переливание крови, действует исцеляюще. А еще он сказал, что человеческая душа, сознание уподоблены замкнутому сосуду с тонкими стенками, способному вместить определенное количество информации, и что эмоциональная насыщенность этой информации и есть реальная угроза. Меняется давление на человеческую душу, она может не выдержать. Его путаные объяснения меня насторожили. Я стал вести записи. Исповедоваться, чтобы исцелиться. Потом привык.

Писал и складывал: дни в месяцы, месяцы в годы, годы в прожитую жизнь. Моя жизнь уместилась в трех ящиках в потетрадном исчислении. Однажды мне захотелось взвесить эти ящики. Моя жизнь в ящичном пересчете весила тридцать два килограмма. Если бы меня спросили, зачем я так дотошно восстанавливал на бумаге каждый год прожитой жизни, я бы замешкался с ответом. Никакой конкретной цели я не имел. Скорее всего меня тяготило многолетнее молчание. Желание высказаться накапливалось годами. Когда я писал дневники, я получал безраздельное право говорить. Они убийственно субъективны. Наверное, так и должно быть. Их писал один человек.

И вообще учтите: поистине ценно лишь то, что по-настоящему субъективно.

Мой друг не обманул меня. Чистые тетрадные страницы, на которые я выплескивал самого себя, лечили мой мозг, врачевали душу. Пропали ночные кошмары, я стал увереннее в себе, спокойнее. Я привык к своему исповедальному оброку и волновался, когда прожитый день лишал меня этой повинности. Я втянулся. Существует некая формула бытия: «За все в этой жизни надо платить». Суровый закон диалектики. Я никому не показывал своих записей, лишь оказавшись среди друзей, обращался к ним, если возникала необходимость что-либо вспомнить или уточнить. Друзья смеялись всякий раз, когда я лез в ящик стола за поминальником, так они называли мою клеенчатую тетрадь.

Странный телефонный звонок случился осенью. Юрист слыл человеком энергичным и ждать не умел. Он предложил встретиться, заметив при этом, что дело неотложное и промедления не терпит. Я был застигнут врасплох, недоумевал, почему столь важный разговор мы не можем провести у нас дома. И с какой стати я, пожилой человек, должен ехать в ресторан «Прагу». Юрист хмыкнул, сказал, что мне полезно развеяться, назвал время встречи и повесил трубку. Я не знал, что и подумать. Дочери дома не оказалось, а значит, не было никакой возможности что-либо прояснить и кому-либо высказать свое возмущение. В расстроенных чувствах я вызвал машину и поехал в ресторан. Оставалась смутная надежда, что дочь окажется тоже там. Это меня несколько успокоило.

Следует отдать моему зятю должное — он умел озадачивать. Я напрасно волновался. Ни слова о дочери, их отношениях. Его интересовали мои записи. Я так растерялся, что даже не спросил его, откуда он знает об их существовании. И вообще я не понимал, зачем ему мои записи, какую цену может представлять бестолковый семейный архив.

Он мне не поверил, ему почему-то казалось, что я что-то недоговариваю, на самом деле все обстоит иначе. Он говорил о моей профессии, о моих орденах. Я пробовал его разубедить. Война — это так понятно, так объяснимо.

— Ну а после, после войны, — наседал он. Ему говорили авторитетные люди. Он не понимал моего упорства. Он суеверный человек, но раз уж так получилось, он не считает для себя возможным скрывать истину. Да, он пишет, точнее пробует писать. Он бы никогда не осмелился начать этот разговор, если бы не его книга. Уже есть верстка.

Теперь я понял, зачем рядом с его стулом, так на виду, стоял бесформенный, какой-то оплывший, отечный портфель. Зять чуть завалился набок, где-то внизу ворошил рукой, затем решительно раздвинул тарелки и на освободившееся место в центре стола бросил стону несброшюрованных, набранных в типографии страниц. Я не очень разбираюсь в этом. Похоже, стопа страниц и была той книгой. Фамилия Мурахтанов была набрана крупно, стояла сверху.

«Шаги в некуда», — прочел я.

Он тотчас забыл о своей книге, вновь заговорил напористо:

— Мне рассказал о ваших дневниках один журналист, — и тут же назвал фамилию моего знакомого. — Вот я и подумал, раз есть такие материалы, почему бы их не запустить в дело. Или вы хотите выступать в соавторстве с кем-то другим?

Он уронил почти на самый край стола голову, опять сунул руку в портфель, так и смотрел на меня снизу вверх, стараясь угадать мои мысли.

— Глупо, — сказал он очень раздумчиво и спокойно. — Ну зачем, зачем нам еще кто-то? Это, если хотите, бесхозяйственно. С какой стати деньги, которые могут остаться в нашей семье (в пылу он не заметил, что назвал семью нашей), надо отдавать кому-то постороннему.

Я не знал, что отвечать ему. Мои записи были моими записями, только и всего. Моим исцелением.

— Ну зачем же вас утруждать.

— Я понимаю, понимаю, — торопился он, — вам нужны гарантии. Сейчас я покажу, сейчас… — Он достал несколько отпечатанных на машинке листков бумаги и, суетно шелестя ими,все время заставлял меня прочесть отчеркнутые абзацы. Когда я отказался это сделать, он затравленно улыбнулся мне и стал читать сам, вслух.

«Автор рукописи достаточно одарен, его можно похвалить за точный глаз, острый слух. Эти качества профессиональной состоятельности обнадеживают».

— Это про меня, понимаете, про меня, автор рукописи я. И еще, еще, — спешил он, захлебываясь слюной. — Вот здесь, здесь и здесь я отчеркнул ногтем.

Мне надоел этот взвинченный разговор, я почувствовал слабость, и мне казалось, что, если я закрою глаза, мне станет легче.

— Я верю, верю. Только зачем вам? И как вообще возможно судить о предмете со слов постороннего человека. Мы воевали вместе. Ему близки эти воспоминания. А для вас они череда необязательных слов.

Он просительно прижал руку к груди.

— Пять, десять страниц на ваш выбор. Я гляну одним глазом и верну. Неужели для вас ничего не значит чужое мнение?

— Оставьте, вы там ничего не поймете.

— И не надо, — обрадовался он. — Я вам предлагаю соавторство. Неужели вы не понимаете, соавторство. Вот тут, тут. — Он схватил верстку своей книги и, тыча пальцем в первую страницу, не отпуская своими глазами моих глаз, частил: — Наши фамилии будут стоять рядом.

Видимо, утомление отразилось на моем лице, он ответно обмяк сам, усмехнулся грустно.

— Боитесь довериться мне.

Он даже не обратил внимания на мой протестующий жест.

— Боитесь… Я не слепой, вижу. Ну а напрасно. Нам надо привыкнуть друг к другу. И потом… — он опустил глаза. Края губ судорожно дернулись, обозначился большой рот, лицо стало шире, круглее. И, словно подчинившись этой изменчивости лица, я отчего-то подумал о его фамилии — Мурахтанов. Она представилась жесткой, ударяющей. И лицо, если разглядеть его ближе, округлившись, не стало добрее. Он дал мне внимательно разглядеть себя, затем добавил: — Мы должны породниться. Разве не так?

Он не сказал ничего особенного, и вкрадчивость голоса можно было понять как уважительность, осторожность. Однако меня покоробило это настойчивое «должны». Он цепко держал меня за запястье. Я почувствовал властность его горячей руки, свою я отдернуть уже не мог.

— Ну же, генерал, не упорствуйте. Ничего особенного — полистать ваши записи. Разве это невыполнимая просьба? — Он говорил убежденно, смотрел прямо перед собой. В его взгляде, манере держаться проявлялись свойства странные. Я чувствовал себя незащищенным. Мне претило все сказанное, но оборвать разговора я не мог. По сути, я молчал, говорил только он, впрочем, это не имело значения. Без моего ведома, пуще того, без моего участия я превратился из слушателя в собеседника. Временами я ловил себя на мысли, что мое присутствие — малозначительная деталь, по существу, оно его не интересует. Он прошел сквозь меня, оставил позади мою растерянность, мою неприязнь к нему. И весь остальной разговор шел с позиции якобы существующего согласия, моего активного участия во всех его замыслах.

Почему я уступил? Я не безвольное существо, не рохля. Меня трудно убедить, еще труднее переубедить. Скорее всего подумал об Ирме. Не будешь же сидеть уподобившись попугаю, повторять одно и то же: «Ничего не хочу слышать».

В его поведении была бесспорная логичность. Он продумал все до мельчайших подробностей. Столик на самом виду, посередине зала. Встать и уйти незамеченным — невозможно. Соседи то и дело оглядывались на нас.

— Отчего вы так усердствуете? Я ведь не глухой, можно вполголоса говорить, услышу. — Заулыбался, зубы оскалил. Зубы крепкие, ровные, много зубов: — Вы молчите, устали, наверное, вот я и стараюсь. За вас и за себя — двойной расход энергии.

Генерал потер подбородок.

— Экое неудобство. Раньше носил бороду. Никак привыкнуть не могу к выбритой коже. Чужой подбородок, и все тут. Не смотрите на меня так. Я себя сам уже и жалел, и осуждал. Не в сострадании дело. Мое положение тоже было не из легких. Дочь в девках засиделась. Она хоть и виду не показывала — самолюбие, марку держит, но я-то вижу: нет уже в дочери былой уверенности, уходят годы. Укажи я юристу на дверь, иначе говоря, поступи согласно собственным ощущениям, неизвестно, чем все обернется, кому придется раны зализывать.

Не знаю уж, какие они чувства друг к другу питали, но телефон в квартире трезвонил без конца. Сначала она: «Не звонил ли Мирон?» Чуть позже он: «Будьте любезны Ирму Валентиновну». Юрист меня ни в чем не убедил. Незримо в нашем разговоре участвовала дочь, я уступил ей. В предложенную затею я верил слабо. В конце концов мое согласие ни к чему меня не обязывало. Пусть полистает, поймет, какая там неразбериха — откажется сам. «Ладно, — говорю, — попробуем. Несколько тетрадей я вам покажу». Ожил, мне руки жмет: дескать, был уверен, дескать, всегда почитал. Если можно, он заедет завтра. И заехал. Двумя тетрадями не обошлось, где две — там пять, где пять — там десять. У меня было такое впечатление, что он у нас поселился. Являлся чуть свет, уходил за полночь. На это время даже отпуск оформил. За месяц из трех ящиков разобрали один. Работа изнурительная, нескорая. Без меня он шагу ступить не мог. Каждое сокращение — разъясни; неразборчивую запись — прочти. Ни прогулок, ни отдыха, работали как машины. Ему, может, и надо. А мне-то зачем себя надрывать?

Как-то вечером, почувствовав нездоровье, я не выдержал. «Хватит, — говорю, — Мирон Васильевич, давайте прервемся. Не вижу смысла в сумасшедшей гонке». У него лицо передернулось: «Как так хватит? Мы еще одного ящика толком не разобрали. Я отпуск свой на это дело положил. Мне нужен материал для первой книги».

От столь наглых слов меня взорвало.

«Какой такой книги? Вы одним глазом собирались глянуть. А что получается?» — «А ничего, — говорит, — не получается. Я ваш хлам ворошу. Вы мне должны благодарны быть». — «Так не ворошите, прошу, этим меня только обяжете». Испугался, сукин сын, извинения стал просить: дескать, тоже устал, нервы разыгрались. Тут я ему и напомнил про дочь, про общественные нормы. Я отец, меня волнует судьба моей дочери, вы каждый день в моем доме. Настало время оформить ваши отношения.

Ноздри его носа чуть заметно дрогнули, губы вытянулись, и все лицо заострилось, он словно бы принюхивался ко мне: «Это что же, ультиматум?»

Конечно, я солдат особого рода, но все-таки солдат. Эмоциональная рыхлость мне не присуща. Однако дерзость этого человека озадачила даже меня. Ответить утвердительно на его вопрос я не мог. Это унизило бы достоинство моей дочери. Ответить отрицательно — значит расписаться в собственном бессилии. Мне надлежало проявить характер, и я его проявил. «Если дочь сочтет нужным прогнать вас, она сделает это сама. Вы так часто напоминали мне о своем желании породниться, что я недоумеваю по поводу вашей нерасторопности».

Поверьте, в тот момент я думал не о себе. Меня угнетала уступчивость моей дочери, ее неспособность воспротивиться, разглядеть агрессивность этого человека.

Да, я не любил его, но было бы ошибкой считать, что я упорствовал в своей нелюбви. Напротив, я старался убедить себя в его достоинствах. Умен, практичен, настойчив. Я множил эпитеты, однако мое расположение к нему никак не желало проклюнуться сквозь скорлупу яйца и превратиться в нечто осязаемое. Мне бы не хотелось так думать, но я отчего-то так думаю — юрист испугался скандала. (В его понимании, я намерен был устроить скандал.) Юрист женился на моей дочери. Отныне я всем должен был говорить: это мой зять…

Глава IX БОЛЕЗНЬ (Продолжение рассказов Заварухина)

— Привычный распорядок жизни нарушила моя болезнь. Сначала просто грипп, затем просто бронхит. А спустя две недели — просто двустороннее воспаление с отеком легких. Кашель сотрясал меня, испарина выступала тотчас, и мне казалось, легкие не выдержат и разорвутся. Я считался тяжелым. Дочь пускали ко мне ежедневно. Думал ли я о смерти? Вам хотелось бы задать этот вопрос. Но вы тактичный человек, предпочитаете сносить муки общения со мной молча? Я ценю вашу выдержку. Давайте-ка еще по рюмочке коньяку, а?

Генерал прищелкнул сухими пальцами, выпил, зажмурился, поддел десертной вилкой ломтик лимона, долго разглядывал его на свет, затем аккуратно положил на язык и долго сидел, не открывая глаз, причмокивал, соединяя два аромата в один, и даже постанывал от удовольствия.

— Поначалу я был плох, лежал в полузабытьи, и любая мысль сопрягалась с невероятным усилием, на которое у меня не было ни духу, ни сил. Со временем мир окружающий обрел для меня оттенки реального. Еще долго слабость была моим основным ощущением, но я уже думал, мог слушать и даже говорить. И вот тогда появился он. Принес курносый кулек с фруктами. Халат был ему велик. Он носил туфли на высоком каблуке, я это заметил именно там, в больнице. Юрист был среднего роста, однако широкая кость делала его фигуру какой-то квадратной, нежели приземистой. Желание казаться выше, чем ты есть на самом деле, рассмешило меня. Он заметил улыбку, посчитал ее добрым предзнаменованием, придирчиво оглядел палату. Хотел спросить, а может, делал вид, что хотел спросить, всем ли я доволен, внимательны ли ко мне? Возможно, нужна его помощь? Он готов, я могу на него рассчитывать.

Мое безучастное молчание его не смутило. Он старался сохранить ту степень уверенности, которая, по его расчетам, должна давать ему преимущество в предстоящем разговоре. Я продолжал молчать. Меня устраивал этот немой обмен мнениями.

— Ваша помощь тут ни при чем. Вы пришли говорить о деле. Не будем терять времени.

Какую-то секунду зять выбирал, на что лучше сесть: на стул или табуретку, выбрал стул. Беспокойно похлопал себя по карманам. Натолкнулся на мой взгляд, понял, что курить нельзя, придется терпеть, согласно кивнул — жаль. Говорил он негромко. Больничная атмосфера, столик с лекарствами. Я был еще слаб. Он подстраивался под обстановку. На лице его уже нет той бодрости, видимо, тоже устал.

Какой-то единой мысли в разговоре не было. Полунамеки, полуощущения. Обо всем понемногу. На работе без изменений. Кого-то не устраивает его принципиальность. Зависть мешает людям здраво смотреть на жизнь. Его книга не дает начальству покоя. Настало время делать окончательный выбор. Либо литература, либо работа. Впрочем, не все зависит от него.

Он сделал паузу, ждал моего вопроса. Я бы с удовольствием отмолчался, но раз уж он пришел, надо говорить. «От кого же еще?» — «От вас». Такого ответа следовало ожидать. Он парадоксален. Это его почерк. Главное, породить недоумение у собеседника. Как он любит говорить, — обнажить нерв разговора, появится потребность что-то уточнить, прояснить. Разговор завяжется сам собой.

Он заслонял мне свет. Я попросил его сесть чуть боком. Трудно говорить с человеком, когда не видишь его лица. Моя просьба ему не по душе, но я больной, он уступил. Вынул пачку сигарет, опять вопрошающе посмотрел на меня. Молчаливого предупреждения недостаточно. «Нет, здесь не курят».

Он извинительно кивнул, бросил сигареты в портфель. Обхватил колено двумя руками, чуть раскачивается на стуле, собирается с мыслями. Теперь по его сценарию должен был говорить я.

— Мы, кажется, замолчались. — Кладу руку на одеяло прямо перед собой. Так удобнее лежать и думать удобнее. — Видимо, вы поясните ваше утверждение?

— Разумеется.

Похоже, он был чем-то расстроен. Наверное, я несправедлив к нему. Следовало бы расспросить. Он нуждается в сочувствии. Как бы я ни отмахивался — он мой стихийный зять. Родня.

— Я полагаю, вы меня поймете правильно. Я не только муж вашей дочери, но еще и юрист. Мы чрезвычайно рады вашему выздоровлению. Если быть честным — мы натерпелись страху. Не знаю, что говорят вам врачи, но мы с Ирмой были уверены — вы выкарабкаетесь. В такие минуты в мыслях достаточный хаос, они отрывочны и нелогичны. Но… Я глава семьи. Я должен быть готов к любым последствиям. — Видимо, на моем лице проскользнуло нетерпение. Он спохватился: — Да-да, прежде всего дело. Вы любите повторять эти слова. Я с ними согласен, — он с шумом выдохнул воздух. Хотел или так получилось, на слова воздуха не хватило, и он произнес их очень тихо: — В вашем возрасте следует иметь завещание.

— Завещание? — не то переспросил, не то повторил я. До меня еще не дошел смысл сказанного. Да и говорил он сдавленным голосом, я мог не расслышать. — Зачем?

Разговор ему давался с трудом, но он не намерен был отступать:

— У вашей жены были дети от первого брака. Могут быть осложнения.

— Но я не собираюсь умирать.

Он отвернулся к окну.

— Умирать никто не собирается. Сие не в нашей власти, — сказал спокойно и даже торжественно.

— Вы считаете данный момент наиболее подходящим для вашего разговора?

— Нет, разговор такого рода всегда не уместен. Сейчас он более естествен, чем когда-либо.

— Я… Мне стало душно. Вы жестокий человек.

Он резко обернулся, едва не сбив стул. Я увидел округлившиеся злые глаза.

— Вам было бы приятнее, если на моем месте очутилась бы ваша дочь?

— Что вы хотите от меня?

— Я уже сказал: вы должны написать завещание.

— Почему именно сейчас? Позовите врача наконец. Я хочу знать, в чем дело?

— Успокойтесь. — Он провел рукой по лицу, рука застыла на подбородке. — Через дней десять вы оправитесь окончательно. Вам ничего не грозит. Просто я вам напомнил, что подобного юридического документа в вашем доме нет. — Стихийный зять отогнул рукава халата, стал было стягивать его, спохватился, что делает это преждевременно, зло хмыкнул, похоже, даже выругался. — Ладно, я пошел. Выздоравливайте.

Мне не хотелось его отпускать просто так, оставлять безнаказанной его дерзость, но я был слишком слаб, каждое слово давалось мне с трудом. Я уже не обращал внимания на испарину.

Горячая волна вновь накатывалась на лицо, пот выступал, у корней волос, под глазами. Губы же, наоборот, оставались сухими и горячими.

— Постойте! — Я не слышал собственного голоса. Зять обернулся, стоял насупившись, хотел понять, послышалось или в самом деле его остановили. — Я никогда не писал завещания. Какие-то подробности… Мне нужна ваша консультация.

Зачем я позвал? Разумнее было прогнать. Еще разумнее — вытолкать, дать пинка. Можно и пригрозить. Много чего можно. Где силы взять? Он отвечал через силу. Вроде как жалел меня:

— У вас есть какое-то состояние, вещи, недвижимость. В случае… — Он осекся. Никак не мог откашляться. — Кому и что вы завещаете. Ну и… ваше последнее желание, просьба. Все.

Мне хорошо была видна стенка, дверь. Там, в больнице, не существовало контрастных цветов: белый или почти белый. Нас разделяют не более шести шагов. В конце концов он моя единственная возможность получить хоть какую-то информацию. Его нелюбовь ко мне гарантирует откровенность.

— У вас есть какие-то советы?

Он вздохнул. Своим требованием вызвать врача я его изрядно напугал. Осторожность, с которой он приходил в себя, впечатляла. Я не ошибся, он вздохнул еще раз, ужимка, похожая на смешок, дернула щеку.

— Чего вы на меня взъелись, не пойму? Я хотел как лучше. Советовать мне вам нечего. Могу лишь просить.

— Просить? Забавно. Чем же я могу вас осчастливить?

— Ваши архивы, дневники… Так или иначе мне с ними возиться.

— Вы хотите, чтобы право распоряжаться моими записями я передал вам? Но вы же профан, вы там ничего не поймете.

— Сложности будут, конечно, но для пользы дела… — Он опять не договорил, посмотрел на свои руки, ботинки. Халат был слишком велик, и ничего, кроме рук и ботинок, угадать было невозможно. — Для пользы дела, понимаете, для пользы дела.

— Не понимаю.

Его губы дернулись, странно повели себя брови, лоб, и даже в глазах проскользнуло беспокойство. Лицо сжалось, словно человек приготовился чихнуть или расслабиться.

— В подобных ситуациях масса осложнений. Я — юрист, помогать людям выпутываться из них — моя работа. Ваши материалы, конечно, несовершенны, но как фактологическая основа они представляют определенный интерес. Наше общее желание — использовать архивы, дневники для будущих книг. Работа с материалами подобного рода сопряжена с массой условностей. Помимо чисто объективных: согласование написанного с различными ведомствами, существуют еще и субъективные — друзья, бывшие коллеги. — Он посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Лицо как лицо. Чуть апатичное, утратившее интерес к происходящему. В глазах — усталость. Обычные губы. Нижняя слегка прикушена, виден кровоподтек. И не поймешь: еще одна маска или попросту кончился грим? — На правах зятя я мог бы войти в круг ваших знакомых, сложились бы какие-то отношения. Они должны привыкнуть к мысли, что вы доверяете мне. И не чинить в будущем препятствий.

— Препятствий?! В чем?

— Ну я не знаю. Существует же журналист, который знает о ваших дневниках больше, чем знаю я. Он даже говорил, что помогал составлять эти дневники.

— Это ложь.

Левая щека зятя дернулась.

— Вы не раз давали мне понять, что мое присутствие в вашем доме, когда вы принимаете своих друзей, не желательно. Смею вас заверить: это опрометчиво.

— Возможно, — согласился я. — Не понимаю только, какое это имеет отношение к завещанию?

— Прямое. — Зять берет стул, садится на него верхом прямо напротив меня. — Ирма — человек чрезвычайно добрый, порядочный. Возможно, в силу этого достаточно наивный. У вас есть друзья. Вы их цените. Они вхожи в ваш дом, занимают видное служебное положение. Они бесспорный авторитет для Ирмы. Но согласитесь, никому не известно, как они себя поведут после…

— Вы хотите сказать, после моей смерти?

— Именно так. Я уже не говорю об общительности Ирмы. Круг ее знакомых… Ей-богу, добрую половину из них я и в лицо никогда не видел. Кто эти люди? Что у них за душой? Ирма впечатлительная, поддается внушению.

— Оставьте в покое мою дочь. Какой у нее характер, я знаю без вас. Ирма достаточно умна, чтобы не напороть глупостей. Чем и как она распорядится в будущем — это ее дело. Чего ради я должен устраивать дележ имущества?

— Вы зря нервничаете. Дневники и недвижимость — вещи сугубо разные. Вы помните, я вам говорил про журналиста, его фамилия Курепов. Я его видел в вашем доме. Он очень настойчив. Ему нужны какие-то материалы. Он говорит, что ему обещано. Кем обещано, когда обещано?!

— Мной. — Я с трудом разлепил губы. Какую-то секунду он бессмысленно смотрел на мой полуоткрытый рот.

— Вы не сделаете этого. Он возьмет у вас лучшие материалы. Это же очевидно, он профессионал.

Я чувствовал, что мне не выдержать его напора, я был еще слишком, слаб, прикрыл глаза.

— Профессионал, дилетант. Какое это имеет значение. Он мой друг.

— Друг, — нервно повторил зять. Он не мог справиться с охватившим его волнением, ежеминутно вставал, садился, снова вставал. — Друг, — еще раз как-то бормотливо повторил он, обхватил колени руками и стал их нервно потирать. Теперь он говорил очень тихо, приходилось напрягать слух, чтобы слышать его. — А я кто для вас, я?! Вам пора думать о вечном, а вы базарите благополучие семьи. — И вдруг, словно получив дополнительный импульс энергии, он сорвался на сдавленный крик: — Я не хочу, чтобы кто-нибудь — и мне наплевать, в каком он звании — генеральском, адмиральском, хоть сам Иисус Христос, — спекулировал вашим именем, призывал на помощь тени прошлого, оказывал давление на Ирму и получил доступ к бумагам. Они должны иметь дело со мной. Слышите — со мной! Вы только послушайте, что они предлагают: передать дневники в военный музей, им надо пополнить ряд экспозиций в институте истории. Но для этого им надо самую малость — ознакомиться с дневниками, выявить их характер, и уж тогда они посоветуют точно.

Меня утомил разговор. Я с надеждой смотрел на дверь. Сестра или доктор, кто угодно, они войдут, и разговор прекратится. Зять понял мое молчание по-своему, сделал доверительный жест рукой, приглашая меня оказаться как можно ближе к нему.

Я вижу его глаза, влажные и темные, кожу лица в мелких оспинках, столь мелких, что они скорее похожи на увеличенные поры, нос без четкого надлома, однако с горбинкой, отчего все лицо приобретает выражение решительное и хищное.

— Мое право на дневники должно обрести юридическую силу.

— Хватит, — бормочу я. — Мои друзья ненадежны. Друзья моей дочери еще сквернее. А кто такой вы? Доктор юридических наук? Специалист по делам усопших? Возможно. Но прежде всего вы чужой для меня человек. Совсем чужой.

Я слышу, как скрипит стул. Видимо, он обернулся на дверь. Боится, что кто-нибудь помешает нашему разговору.

— Ошибаетесь, генерал. Я муж вашей дочери. Никак не приучусь называть вас папой. Но это еще не все. Ваша дочь ждет ребенка. У вас будут внуки, генерал. Неужели вы не хотите сделать их счастливыми?

— Да вы мерзавец! — Я сказал это очень спокойно. Так произносят привычные, примелькавшиеся слова.

— Нет, Валентин Алексеевич, я человек, трезво смотрящий на жизнь.

— Если бы дочь могла представить, о чем вы здесь говорите, она бы возненавидела вас.

— Не уверен, генерал. Право каждого отца считать, что он хорошо знает своих детей. Но знать и понимать — не одно и то же.

Воспоминания взбудоражили генерала. Неприязнь к зятю притупилась, и теперь генерал призывал на помощь свою боль, свое страдание. Они оправдывали его нелюбовь, и не только оправдывали, давали необходимый импульс ожесточению.

— Да-да, — генерал поднялся во весь рост и буквально навис над столом. — Я был ошарашен, смятен, перечеркнут. Догадка пронзила мозг. Мне показалось, что я слепну. Белесый туман перед глазами. Нет людей, окружающих предметов, какое-то мерцание, однако слышу отчетливо. Сил на крик не хватает, а сознание требует крика. Он очень близко придвинулся ко мне и с видом зловещей доверительности заговорил быстро, обдавая меня каким-то несносным одеколонным запахом:

— Настоящий разговор ничем вашу дочь не удивит. Уже потому, что он ведется мною с ее согласия. Вы трудный человек, генерал. И говорить с вами — достаточное испытание для любого. Ирма ждет ребенка. Ей вредно волноваться. Мы посчитали, будет лучше, если с вами поговорю я.

— Вы лжете!! — Мне казалось, что крик наконец прорвался наружу. Впрочем, я мог и ошибиться. Скорее всего это был шепот. Задыхающийся, хрипящий шепот. — Вы… вы клевещете на мою дочь. — На большее меня не хватило. Одно желание — оттолкнуть услышанное. Я рухнул обессиленный на подушки.

И, словно повторив это состояние, генерал резко опустился на стул, руки повисли, и тяжелая голова упала на грудь.

— Ах, мой дорогой! Порой я задаю себе вопрос: кому были нужны жертвы? Как видите, финал безрадостен. Я одинок. Единственный близкий мне человек — моя дочь — оставила этот дом. К старости люди не становятся лучше. Тут уж мы не вольны. Заговорил я вас. По глазам вижу, слушаете меня, а самому собственный укор покоя не дает. Боже мой, кому я отдал собаку. Молчите, не возражайте. Значит, и на самом деле так. Все правильно — каков поп, таков и приход.

Очень любезно с вашей стороны. В самом деле, кофе совсем остыл. Нет уж, позвольте, вы гость. Думаете, если старик, он и кофе заваривать не сможет. Нехорошо, в краску старика вгоняете. Ну да бог с вами. Спички слева, как войдете на кухню. Да вы не церемоньтесь, снимите пиджак, галстук отпустите. Еще коньяку? Не желаете? Ну тогда рюмку ликера. Нет-нет, вы меня обидите. А мы так, без тоста. Будем живы! Чувствуете, какой букет? Между прочим, отечественный. Пустячок, а приятно.

Зять не обманул. Когда появилась дочь и по тому, как она появилась, как прикрыла дверь палаты, поспешность, с которой поздоровалась со мной, я понял — меня ожидает еще одно выяснение отношений. Ей недосуг ждать моего выздоровления. Ей необходимо выговориться. Сейчас, немедленно, с глазу на глаз.

Она не нуждается в моих подачках. Я всегда был нестерпимым эгоистом. Одиннадцать лет она была домработницей при мне.

Какая наивность. Мы тешим себя надеждой, что жертвуем во имя наших детей и нам зачтутся страдания. Самообман.

Оказывается, все было иначе. Жертвовала она. Своим самолюбием, своей свободой, своей самостоятельностью. Она жалела меня. Когда появился Решетов, никто не поинтересовался ее чувствами. На нее обрушились предупреждения, заклинания, угрозы.

«Куда делась твоя социальная зрелость, — выкрикивала моя дочь, — твой демократизм, о которых ты бубнил ежечасно? За мной установили слежку. Тетка буквально вынюхивала мои следы. Я ненавидела тетку и боготворила тебя. Как я могла подумать, что негласный надзор за мной — твоя идея. Как я могла поверить, что, пользуясь своей властью, ты переведешь Сережиного отца в другой город? Ты, который говорил мне: «Есть слова, их неприятно повторять многократно, они звучат крайне старомодно. Но ничего более неповторимого человечество придумать не могло. Эти слова — как искупление, как талисман. Я сказал их твоей матери однажды, но носил их в себе всю жизнь. На фронте, в госпитале повторял их как молитву, как заклинание — «я люблю тебя». Куда делась твоя романтичность, твой лиризм? Твоя сестрица тиранила меня, до сих пор у меня в ушах стоят ее вопли. «Они трутся друг о друга. Я видела собственными глазами. Скажи ей, объясни ей. От этого получаются дети. Что она знает об их семье? Ты отец. Ты обязан сказать ей правду». Ты морщился, краснел — врожденная деликатность. Тетушка слишком груба. «Оставь, — говорил ты, — когда-нибудь после. Не сейчас». Оказывается, у вас были старые счеты. И мною ты решил расплатиться. Их дочь отвергла моего брата, Ну и что!!! — Дочь разволновалась, мои попытки успокоить ее имели обратный результат. — Ты ждал своего часа, — кричала дочь, — ты раскинул сети. Тебе не откажешь в хладнокровии, ты прирожденный охотник. Ни грамма сомнений — жертва угодила в ловушку. И этой ловушкой была я. Бедный Сережа, он тоже попался. Тетушка не жалела красок. Ей доставляло удовольствие выворачивать подноготную семьи Решетовых. Я узнала все — вплоть до болезней отца, сына, дочери. Ты не прервал тетушку, не приказал ей замолчать. Это было равносильно признанию тетушкиной правоты. Как же она ненавидела Сережу. За что? Ее причитания были похожи на вой: «Поступай, как знаешь… Тебе жить. Моя совесть чиста. Я сказала все. Честь семьи, честь семьи». При чем здесь честь семьи? С какой стати наследовать ссору? Голова шла кругом. Я ждала, что ты протянешь мне руку, придешь на помощь. Одно дело — тетушка, совсем другое — ты. Мне надо было на что-то решиться, и я пришла к тебе. О! Ты преподал мне урок мудрости. Усадил в кресло, выслушал, не проронив ни слова. Был сосредоточен, печален. Лишь изредка вставал, чтобы выбить трубку и заправить ее новой порцией табаку, разглядывал паутинистый дым, застывший в воздухе, и снова молчал, но уже по-другому — бесстрастно и даже рассеянно. Но вот все высказано, и я могу перевести дух. Теперь твоя очередь. Ты встал, сделал несколько крутых шагов по комнате, покосился на скрипучий паркет, нажал на половицы и заговорил без срывов, без повелительных тонов. Голос ровный, не верилось, что это говоришь ты, мой отец, человек нацеленный, сосредоточенный, лишенный сентиментальности. «Обилие вопросов лишь подтверждает мой домысел — ты сомневаешься. Не следует уверенность путать с упрямством, — сказал ты. — У вас что-нибудь серьезное? — Отсутствующий взгляд, еле заметное покачивание головой. — Да-да, я так и думал: он тебе нравится. И все-таки ты ждешь моего совета? Но всякий совет — ущемление самостоятельности. Разве не так? Ты же знаешь мой характер. Я привык, чтобы к моим советам прислушивались. Ну так как? Ты не передумала? Тебе все еще нужен мой совет? Изволь… Я не одобряю твоего выбора, но я не стану тебе препятствовать. Чтобы понять настоящее, надо иметь представление о прошлом». Ты вещал, как оракул, у тебя всегда был дар говорить весомо. Не знаю, сохранила ли твоя память подробности этого рассказа. Как-никак прошло пятнадцать лет. — Дочь поджала губы. — Впрочем, твоя память здесь ни при чем. Достаточно того, что твой рассказ помню я».

Рассказ генерала, пересказанный его дочерью
Наши семьи когда-то были дружны. По сути, банальная история. Мой брат любил Нину Решетову. Уже было все договорено. И даже день свадьбы назначен — 22 июня. О том, что началась война, ты узнал в шесть утра. На какую-то секунду жизнь остановилась, привыкая к новым ощущениям, звукам, запахам, сработали невидимые шестерни, и все двинулось в обратном направлении. Знакомые улицы, знакомые лица, привычные голоса, а жизнь другая. Вы, военные, жили предчувствием войны. Война надвигалась неотвратимо. И странное дело, прямо пропорционально нарастающей угрозе росла ваша уверенность, что войны можно избежать. Парадоксы человеческой психологии: чем безвыходнее положение, тем острее желание сохранить надежду, что твое положение не безвыходно.

Первая сирена перечеркнула иллюзии, случившееся обрело единственное толкование — началась война. Твой сын не хотел ничего слушать. Только добровольцем и только на фронт. Житейские заботы отошли на второй план. О свадьбе никто уже не вспоминал. Переживания крутились вокруг двух событий: когда на фронт уезжаешь ты и когда вслед за тобой или перед тобой туда уезжает сын. В суете не заметили, что последние дни Нина почти не бывала у нас. С Решетовым-старшим ты работал в одном ведомстве. Ощущение привычных отношений негласно как бы присутствовало между вами.

Первой спохватилась мать. Сын ответил шуткой: «Свадьба переносится на осень. Вот раздолбаем фашистов и уж тогда отгуляем». А что касается их отношений — они решили расписаться. Ему, дескать, все равно, но Нина настаивает. В загсе им назначили день и определили время. Вот и кольцо! Сын извлек из стола свадебный подарок, подбросил в воздух, поймал его. «А твое?» — спросила мать. «Моего не будет, — ответил сын. — Не положено — комсомолец».

Вечером сын поехал к невесте. Мать отчего-то нервничала. Все спрашивала у тебя, стоит ли Игорю жениться? Ты торопился, отвечал невпопад. Тебя вечно куда-то вызывали. На переживания подобного рода у тебя попросту не оставалось времени.

Вернулся ты лишь под утро. Открыл дверь и уже с порога почувствовал что-то неладное. В кабинете и на кухне горел свет. Заплаканное лицо матери, пустые пачки «Беломора» — обе пустые, окурки в пепельнице. Ты очень устал, и тебе не хотелось заранее ничего переживать. Сел на стул и спросил: «Ну что тут у вас? Рассказывайте». И они рассказали. На белом блюдце лежало обручальное кольцо. Сын стряхивал пепел на это же блюдце, и тогда кольцо легонько позвякивало, напоминало о своем присутствии.

«Они передумали, — пробормотала мать, закрыла рот рукой и сдавленно заплакала. — Обстановка изменилась, сейчас не до любви. «А если тебя убьют?» — Вера Антоновна так и сказала Игорю — «убьют». «Война, — сказала она. — Надо думать о другом», — всхлипы мешали матери говорить.

Ты был скупым на чувства отцом. Отчаяние матери никак не могло завладеть твоим сознанием. Ты слушал, и все случившееся представлялось тебе досадной неприятностью, не бедой, а именно неприятностью, какие могут быть и какие следует переживать спокойно. От тебя ждали слов разума, слов утешения, слов, способных все поставить на свои места. Как уж ты там себя повел в самом деле, я не знаю. Но, судя по твоему рассказу, ты остался самим собой.

«Отставить слезы. — И словно бы разговор шел о пустяке, сломанном стуле, потерянной вещи, сказал: — Ничего не случилось. Ничего. — И, уже обращаясь к сыну: — В таких случаях говорят: забудь. Я тебе скажу иначе: запомни. Только так мужчины становятся сильнее».

Ты долго молчал. Похоже, я ошарашила тебя пересказом твоих собственных слов. И тогда я спросила: «Ты желаешь повторения истории?» Твое лицо — на нем не дрогнул ни один мускул, как если бы ты не слышал моих слов. Наверное, так оно и было. Ты разговаривал не со мной, а лишь заканчивал тот прерванный разговор.

«Они знали друг друга более двух лет, — сказал ты. — Со стороны они представлялись идеальной парой».

«Оставим их в покое, — а это уже сказала я. Мое нетерпение выплеснулось наружу. — Я никогда не видела своего брата. Он был. Геройски погиб, любил несчастливо. Что брату мое отмщение? Прах не ведает чувств. Оно нужно тебе. Жертва на алтарь семейного тщеславия. Мать поняла бы меня».

Ты ничего не ответил, крутнулся на стуле и замер как изваяние. Рука машинально ткнулась в ящик, на ощупь достала футляр. Щелчок походил на треск скорлупы. Крышка отскочила, на черном бархате тускло отсвечивало золотое обручальное кольцо.

«Что делать с ним? — спросил ты и тихо подул на кольцо, сдувая невидимую пыль. — Ты призываешь меня совершить то же самое? — Щелчок, и футляр закрылся. — Я слышал, вы знакомы полгода?» — «Полгода и три дня». — «Он ждет твоего ответа?» — «Да». — «Они знают, чья ты дочь?» — «Да». — «Ты его любишь?» — «Он мне нравится». — «Нравится, — чувственная абстракция. Ты слишком мало требуешь от жизни. Поступай как знаешь. Твоему брату было тогда девятнадцать…»

Пороки, как и добродетели, — черта наследственная. Ты породил во мне хаос. Только, пожалуйста, не думай, что мой поступок — плод твоих наставлений, осознанное действие здравого ума. Можешь не заблуждаться на сей счет. Благодари Решетова. Решетов-старший перестарался, переиграл.

В назначенное время я приехала в загс. Кругом уйма народу, улыбчивые, целоваться лезут. Родственники, сокурсники, друзья детства, друзья отрочества. Ты не приехал.

Это заметили все хотя бы уже потому, что Решетов-старший явился вместе с сыном. Сережин отец, он до последнего момента надеялся, что ты приедешь. Проще было спросить у меня. Ты мог и заболеть. Не спросил. Боялся расстроить, понимал, наверное: я тоже жду.

Женщина в черном строгом костюме приоткрыла массивную торжественно-белую дверь, пошарила глазами среди галдящего многолюдья и выкрикнула наши фамилии. Нас еще не звали. Это было предупреждение — следующие мы.

Решетов-старший понял, что тебя не будет, почувствовал себя раскованнее, и голос его, прежде заглушавшийся другими голосами, стал брать над ними верх и слышался отчетливо. «Полонили мы Заварухиных, басил он, — согнули. Слаба у них кость супротив Решетовых. Слаба. Валентин Алексеевич больным сказался. Гордыня покоя не дает. Все пришли, а его нет. И на свадьбе не будет. Помяните мое слово, не будет. Заварухины — они все такие. Если что не по их — мировой не бывать. Так ведь и мы не из робких. Как узнал, кто такая, чья дочь, сердце упало. Ну, думаю, быть беде. Судьба по второму разу две семьи сводит в упор. И посоветоваться не с кем. Старуха и слушать ничего не хочет. «Расскажи сыну правду», — говорит. А чего рассказывать? Как семейную жизнь порушили? На Игоре Заварухине крест поставили? Нет, милая, поищи другого рассказчика. Ох, и круто она завернула тогда, ох и круто. «И думать не смей, — говорит. — С какой стати на своей судьбе крест ставить. Он сорвиголова, под пули полезет. А тебе в двадцать лет вдовствовать? Никаких загсов. Ах, ты ему слово дала? Не велика печаль. Слово забывается, жизнь остается». Я старуху не оправдываю, но и винить не берусь, Игорь-то погиб. Вот и получается — права старуха оказалась. Горькая та правота. И то верно — себе судьбу не выбирают…»

Решетов-старший еще долго что-то говорил, требовал сочувствия, подтверждения своей правоты. Сережа шикал на него, просил замолчать. Но Решетов-старший был разгорячен, возбужден многолюдьем, да и выпил, наверное. И тут как команда «пли!» — голос взвинченный, уходящий в сводчатый потолок: «Сергей Петрович Решетов и Ирма Валентиновна Заварухина, прошу».

Вспышка раз — он берет меня под руку. Вспышка два — Решетов-старший крякает: «Славненько, нас кличут. Айда!» Вспышка три — нам уступают дорогу. Цветы под ноги. Ура!

Вспышка пять — нет сил двинуться с места. Сережа подталкивает меня. Голос требовательный, в самое ухо: «Что же ты стоишь? Идем».

Вспышка шесть. Не помню, громко ли, тихо ли, слова — одно обиднее другого: «Обломали! Полонили! Ни-ког-да!» Фотографы. Сколько их? Один, два, пять? Еще и не поняли ничего. Блицы, как бенгальские огни, и запах, похожий на запах каленого железа.

А дальше лестница долгоступенчатая, пока спускаешься — половину свадебного марша проиграть успевают. А я просто так, через две ступеньки, без музыкального сопровождения.

Сколько безрассудных поступков мы совершаем просто так, не ведая, что чувственный взрыв мимолетен? Куда бежала я? В свои последующие пятнадцать лет? В мир нужных вещей, одной из которых я стану сама? В мир убаюкивающих фраз, где горечь разочарования от встреч бесполезных всегда сластится одной и той же пилюлей: «Не отчаивайся, дочка. Нам с тобой хорошо, а это уже очень много»? В мир слез, которые неисчислимы, которые вымывают из нас неблагополучность пережитого?.. Лишь через пятнадцать лет я вышла замуж.

* * *
Генерал сидел очень прямо, неправдоподобно прямо и долго массировал уставшие веки.

— Ее негодование изливалось столь бурно, что я с ужасом подумал: неужто все эти пятнадцать лет в жизни не было иных ощущений, кроме обиды, недовольства, несправедливости? Ради чего они собирались воедино? Чтобы однажды обрушиться на человека, перечеркнуть все доброе, истинное? Думаем, что учим, а на самом деле кликушествуем. Возьмите меня, к примеру. В тот миг мысли утратили последовательность. Да и мыслей-то не было. Какая-то галиматья сродни молению, бабьим слезам под стать. Ты никому не нужен. Все эти годы ты жил в придуманном мире. И незачем искать виноватых. Все в прошлом, и ничего в будущем. Это даже не прозрение. Тебе зачитали приговор. Поздно заниматься самовоспитанием, извлекать уроки. Жизнь прожита.

Она говорила, а я судорожно выискивал оправдания ее гневу, я не верил ей. Муж передал наш разговор в извращенном виде, с издевкой. Она поверила. И вот теперь…

Не смотрите на меня так. Да-да, я искал оправдания, хватался за соломинку, готов был поверить в любой обман. Хоть что-нибудь, хоть отблеск надежды. Она меня любит. Не было больничной палаты. И этой минутной, зловещей крикливости не было. Ну, поспорили. Экая невидаль — ссора. Я тоже к ней несправедлив. Дался мне этот зять. Им жить.

Люди как книги. С той лишь разницей, что на чтение некоторых из них уходит целая жизнь.

Удивительно, но я так и не задал ей мучившего меня вопроса: знала ли она про разговор о завещании? — Генерал судорожно потер озябшие руки, сунул их под вельветовую тужурку и какое-то время согревал на груди. — Не задал. Забыл, наверное. Мне очень хочется верить, что так оно и было на самом деле — забыл. Случившееся не прошло бесследно. Я написал завещание, положил его в письменный стол на видное место. И хотя никто не знал его содержания, сам факт присутствия подобного документа неожиданным образом примирил стороны.

Ваш телефонный звонок, Глеб Филиппович, я принял как дар судьбы. Идея купить собаку принадлежала мне. Не пытайтесь постичь логику моих поступков. Я и сам недоумеваю. Примирение показалось зыбким. Задобрить хотел? Нет, не то. Было время, я удивлялся ее способности принимать мои привязанности, увлечения как свои собственные.

В моем понимании, это было прекрасное время. В ее? Право, я еще не перестроился, не научил себя смотреть на окружающий мир через призму ее обид.

Отчаянная попытка старика если и не вернуть дочь, то хотя бы высветить в ее памяти дни, часы, когда общение с собственным отцом не тяготило ее, когда она непридуманно считала себя счастливой.

Дочь очень любила животных. Лес, река — она и рыбачка, и охотник заправский. Я же сказал, наши увлечения были общими. Окружение диктует привычки. Стиралась разница в возрасте. Мои друзья удивлялись ее ловкости, умению справляться с чисто мужскими обязанностями: угадать след, наладить перемет. Она различала пение птиц, чему я так и не научился за всю свою жизнь, распознавала травы, собирала их. Сто очков вперед любому знахарю. Но во всем этом не было той тошнотворной практичности, которая делает из человека добытчика. В цветах ее удивляли оттенки, в травах — аромат, в пении птиц — настроение, в повадках зверей — мудрость.

Она умела чувствовать и распознавать красоту. Долгое время для меня не существовало такого понятия — характер моей дочери. Характер, понятно, был, но его проявление всегда соответствовало нормам, утвердившимся в нашей семье. Я, например, не мог сказать, вспыльчива ли моя дочь, упряма ли, злопамятна ли? Мы всегда чувствовали и думали одинаково. Я понимаю, как велико было мое заблуждение, дочь стала совсем другой. Видимо, повинны оборвавшиеся связи с той удивительной жизнью, в которой мое заблуждение переставало быть заблуждением, а было лишь констатацией факта — такова жизнь.

После пережитого мной идея с собакой обрела какую-то маниакальную устремленность. Я был почти убежден: четвероногое существо, отзывчивое, преданное, восстановит утраченную привязанность, приблизит дочь ко мне, напомнит наших собак, столь любимых ею, а уж затем — я готов был и на такую очередность — заставит дочь подумать о своем отце.

Ваш пес пришелся весьма кстати. Представьте себе состояние человека, одержимого идеей, повязавшей его по рукам и ногам, и вдруг… Ей-богу, во всем этом есть что-то телепатическое. Вы предлагали мне взрослую собаку, а я все эти дни думал именно о взрослой собаке. Щенок меня не устраивал. Слишком много забот, беспомощное существо, потребуются какие-то жертвы. В понимании моей дочери жизненный период такого рода остался позади. Теперь жертвы принимает она.

Ваш Таффи — славный пес. Фокстерьер — это как раз то, что нужно. Овчарка, терьер, доберман и даже эрдель — прекрасные породы. Такие собаки впечатляют, однако ж и забот с ними сверх головы. Как сказал бы мой друг — для малогабаритной квартиры слишком много собаки. Все, что случилось дальше, вы знаете.

Нет-нет, я не в обиде на вас. Вы здесь ни при чем. Пес истосковался по людям. Два месяца в лечебнице выбили пса из колеи. Немного терпения, и он все вспомнит. К нему вернутся привычки. Чему-то же его учили.

Я предложил отвезти пса на дачу. Как-никак новые хозяева. К собаке стоило приглядеться. Дочь заупрямилась: «Подарок сделан мне, и его судьбу буду решать я». Зять отмалчивался. Он был погружен в свои заботы. Собаке в этих заботах места не было. Зять чувствовал себя зрителем, сосредоточенно курил и вздрагивал всякий раз, когда влажный нос фокстерьера касался его рук. Идея с дачей провалилась. Дочь не желала ничего слышать. «Он будет жить у нас. И никаких «но»…» Мне не следовало удивляться. Это была моя дочь. Конечно, я мог бы ей кое-что объяснить, мешал зять. Не хотелось говорить о неудобствах. Непросвещенного человека разговор мог смутить инапугать.

Уже в машине пес заявил о себе во весь голос. Он не желал находиться внизу, вскакивал на сиденье. Всякую попытку угомонить его принимал как игру, хватал зубами все, что попало, и от избытка чувств один раз даже цапнул зятя за руку и прокусил перчатку. Зять чертыхнулся, с опаской оглядел руку (мое присутствие некоторым образом стесняло его). Затею с собакой зять не одобрял, подозревал подвох и сейчас, несомненно, решал, как ему следует относиться к происходящему. Я устроился на заднем сиденье и имел возможность наблюдать за зятем и за дочерью. Ничто не выдавало разлада, но он присутствовал.

Дочь вела машину, уточняла рацион питания, давала советы мужу, как придется перестроить день, кто и в какой очередности будет гулять с собакой, на кого возлагается обязанность кормить ее.

Мне отчего-то расхотелось ехать в гости. Идея с дачей была отчетливо похоронена, мое присутствие лишалось смысла. Я сослался на усталость, с кряхтеньем выбрался из машины. Шел снег. Его заждались. Он падал на замерзшую землю, мешался с пылью, терял белизну, и казалось, будто мостовую кто-то расписал серебряной краской.

Пес прыгнул вслед за мной, ударился о дверное стекло, взвыл, и я еще какое-то время слышал приглушенный визг вперемежку с лаем. Пса повезли на московскую квартиру.

* * *
Терпения дочери хватило ненадолго. Спустя месяц меня вызвали с дачи. Собственно, мое присутствие уже не могло ничего изменить. Судьба пса была предрешена.

Вы знаете сами, пребывание собаки в лечебнице сопряжено с резким изменением режима дня. Подобные отклонения следует отнести к категории естественных, вызванных болезнью животного, а также неоснащенностью лечебницы вспомогательным персоналом.

Разъяснения такого рода годятся для годовых отчетов, но крайне бесполезны для нашего понимания и любви к животным. Таффи истосковался по людям. Весь свой неукротимый нрав, все свое жизнелюбие он употребил на то, чтобы его привязанность к людям, его радость не оставались незамеченными. Он не желал оставаться в квартире один. Он преследовал хозяев всюду: на кухне, в ванной, за рабочим столом и даже в постели. Стоило Ирме устроиться на диване, как Таффи оказывался рядом, выражая свою преданность откровенным незатейливым образом, упирался лапами в грудь, желал дотянуться до лица и непременно лизнуть его. Пес не мог усидеть на месте, слонялся по квартире, путался под ногами, беззлобно огрызался на пинки, окрики. Его пробовали закрывать на кухне.

Таффи скреб лапами дверь, лаял, вскакивал на стол, что само по себе было недопустимо, и замирал в ожидании. Стеклянная дверь давала полный обзор происходящего в квартире.

Стоило кому-либо появиться в передней, пес буквально сатанел, бросался на дверь, дважды разбивал стекло. Людям не до него. Дверь по-прежнему закрыта, и уж тогда он давал себе волю, выл протяжно, невыносимо. Пса пробовали наказывать. Ссора вспыхивала сама собой, интересы сторон проявлялись по-разному. Он ругал, она жалела. Он жалел, ругала она. Жалости, как таковой, не было, подзуживало собственное упрямство, желание возразить.

Недели казались нескончаемыми. Однообразие надоедало, хозяева меняли тактику. Псу давали полную свободу. Тщательно запирали шкафы, прятали обувь — страсть фокстерьеров к ботинкам общеизвестна.

Каждый день приносил новые открытия. У Таффи притупилось чувство избирательности. Пес не разделял людей на своих и чужих. Это раздражало. Стоило появиться в квартире постороннему человеку, Таффи тотчас оказывался перед ним и уже не давал покоя гостю, больше всего его интриговали руки гостей.

Можно только удивляться, с какой силой пес противился вынужденному одиночеству, забывчивости людей. Мне не терпелось увидеть пса, я махнул рукой на гордость и уже собрался заехать к ним, когда раздался этот злосчастный телефонный звонок. У пса появилась новая страсть.

Он пробирался ночью в спальню, устраивался в постели хозяев, лез под одеяло и там засыпал. Трудно восстановить все детали случившегося. Если верить рассказу дочери — пес укусил зятя за ногу, укусил во сне. Да и укусил ли? Зять раскричался, вызвали «неотложку». Судьба пса была предрешена.

Люди, плененные собственным эгоизмом, не могли понять и принять его любви. Чаша терпения оказалась переполненной. Бедный пес, разве он мог знать, как неглубока эта чаша? Почему я не взял пса к себе? Какой смысл? Мне пес нужен был… — Генерал махнул рукой. — А… да что рассуждать. Правильно говорят: любить человечество неизмеримо легче, нежели любить одного человека.

Зима нынче выдалась настоящая. Москвичи поотвыкли от снежных зим. А тут все истинное: и снег, и мороз. Пес почувствовал беду еще с вечера. На него никто не кричал, не выгонял из комнаты. Перемена в настроении хозяев озадачила Таффи. Казалось, пес разучился лежать, сидеть, стоять. Излюбленные места — он потерял к ним интерес. Преследуемый неведомым беспокойством, он как заводной двигался по квартире.

Эти несколько ночей дочь плохо спала. Менялась погода, метельно кружился снег, и даже стекла скрипели под напором ветра, и легкий занавес на окне начинал раскачиваться, послушный воздушным струям. А может быть, мешал дробный перестук когтистых собачьих лап? Пес, словно привидение, сновал по квартире, укладывался то в одном месте, то в другом, тотчас подхватывался, и опять перестук уже спокойнее, с интервалами. Дочь выходила в коридор, ласкала пса, просила угомониться, но стоило ей уйти, пес вскакивал и, подчиненный привычной маете, слонялся взад и вперед. Ирме хотелось прикрикнуть на Таффи, но рядом спал муж. Она так и лежала с широко раскрытыми глазами, заставляла себя думать о работе, о муже. Мысли путались, дробились. Уже не мысли, а какие-то обрывки, лоскуты мыслей, перед ней вновь возникал Таффи, голова чуть откинута набок, отчего выпавший язык кажется еще длиннее, порывистое дыхание, и глаза вопрошающе печальные: «Я здесь, ты должна думать обо мне». «Пошел вон! — гнала пса дочь. — Пошел…» Шепот ей казался слишком громким — она оглядывалась на спящего мужа, ей почему-то думалось, что он тоже не спит, но муж спал, благополучно причмокивая во сне. «Скорей бы наступило утро», — приборматывала дочь и засыпала, измученная, уже в сероватой мгле рассвета.

И вот тогда на семейный совет призвали меня. Я пообещал приехать назавтра, но занедужил. И вместо завтра явился через три дня. Пса уже успели украсть, и в пустой стерильно чистой квартире меня ждала дочь и безрадостный рассказ о несчастливой жизни пса. Я, знаете ли, верю в судьбу, то, что пса украли именно в этот момент, мне представляется добрым знамением.

Генерал, видимо, утомился от долгого разговора, прикрыл глаза. Но Глеб Филиппович, потерянный и потрясенный, сидел ссутулившись, зажав руки между колен, не рискуя поднять голову или изменить неудобную позу.

Он выждал достаточную паузу, внезапно поднялся и стал прощаться. Еще в комнате и когда они перешли в переднюю, где генерал, несмотря на протесты Глеба Филипповича, помог ему одеться, Заварухин монотонно доругивал себя: «Просмотрел, передоверился, опростоволосился».

И было странно, когда сквозь эту говорливость в сознание генерала все-таки пробилась мысль, что весь вечер он произносил долгий, не прерываемый собеседником монолог. Лицо Заварухина дернулось в нервной гримасе, и совсем некстати он спросил:

— А вы… вы откуда про собаку узнали?

Глеб Филиппович, уже успевший открыть входную дверь и одновременно переступить порог, ответил грустной улыбкой. По-разному можно было прочесть эту улыбку. И как растерянность, и как извинение, и даже как забывчивость. Словно вопрос его застиг врасплох, и он сам только сейчас понял, что промолчал весь вечер, и бормотливое скорословие: «Я почувствовал» — ничего толком не объясняло.

Он не рассказал генералу правды. Он не считал свою правду более главной, нежели ту, которую ему пришлось услышать из уст генерала. Его правда была еще одной в общем ряду жестоких и грустных правд. Сначала он думал, что это правда про человека и собаку. Потом он в своих раздумьях вычеркнул собаку, и в его правде остались лишь два человека. И тогда его правда стала похожа на уже слышанную ранее. Он устыдился повторения и решил промолчать.

Он вернется домой, а наутро пойдет в свою лечебницу. И не день, и не два, и не три его будет истязать собственное молчание. Он не выдержит, сядет за стол, пропахший медицинскими растворами, и напишет отставному генералу Валентину Алексеевичу Заварухину письмо.

«Я не стану извиняться перед вами, Валентин Алексеевич, делать крикливых признаний, что, дескать, смалодушничал при встрече, перемолчал. Ни в том, ни в другом нет надобности. Иное в душе, и на уме иное. Надо рассказать правду.

Поутру вьюжило основательно. Пес волновался и не хотел садиться в машину. Втащили насильно, застегнули намордник.

Они еще только предполагали, как все сложится, а он уже знал, куда его везут. Увидел ворота лечебницы, стал скулить, и капли слюны, похожие на слезы, сползали по ремням намордника. К дверям волокли, как на аркане. Ваш зять не стерпел, поддал пса ногой. Таффи поскользнулся и упал у самых дверей. Я слышу Ваше недовольное кряхтенье и реплику слышу: «Вы уж того, без подробностей».

Входную дверь поменяли недавно, открывалась она с трудом.

У входа замешкались. От растерянности ли, от страха ли, ведь не просто так — пришли, отдали и ушли. Будут что-то спрашивать, надо что-то объяснять. Как рассказывал мой ассистент, ваша дочь плакала. Неважно, кому ты делаешь подлость, важно другое — ты ее делаешь. Тут тоже нужен характер. Своя суровая логика — нельзя останавливаться. Иначе приходится все начинать сначала. Подлость всегда инородна, у нее слишком большой тормозной момент.

Он и она замешкались у входа. А дальше, как говорится, дело техники, сработал инстинкт. Паническое состояние пса достигло высшей точки, дальше начинается исступление. Пес бросился на своих мучителей. Не отворачивайтесь к окну, Валентин Алексеевич. Я порицаю Вас и не намерен этого скрывать. Вы любите повторять: за все в этой жизни надо платить. Надо, генерал. И за обретенную свободу тоже. Я не знаю, лопнул ли поводок, возможно, причиной всему — страх вашей дочери, ей показалось, что он лопнул. На самом же деле она отпустила пса. Налетел ветер, и какую-то минуту их всех скрывала снежная пыль. А потом из этого вьюжного завихрения вылетел темный клубок и помчался прочь, ничего не видя и не слыша вокруг. Дорога разбитая, ухабы. Залысины льда велики, и снег струпьями ползет по ним, только коснись.

Самосвал выскочил из-за поворота. Я видел, как водитель подался вперед, и пес подлетел под уже затормозившую машину. Да-да, генерал, все случилось именно так. Когда пса принесли в операционную, он был уже мертв. Нет-нет, я ничего не заметил, кроме аккуратного шва на животе. Я еще подумал про ту операцию — она мне чертовски удалась. А еще я подумал о нас с вами, генерал. Не конкретно, а вообще о людях, живых существах, наделенных разумом и по странной случайности лишенных высших чувств.

Да, чуть не забыл. Вместе с письмом посылаю Вам ошейник. Редкая работа. Видимо, делали на заказ. На ошейнике хитрый замок, мы с трудом его расстегнули. Что передать вашей дочери? Ничего, генерал. Передайте ошейник. Все-таки вещь…»

* * *
Жизнь переварила случившиеся события и с привычной ноги пошла дальше. В канун Нового года Глебу Филипповичу передали письмо. Обратного адреса на конверте не значилось. Он было подумал, что ему ответил генерал, однако ошибся. В письме оказалось поздравление с наступающим Новым годом. Внизу стояла подпись: супруги Решетовы.

Глеб Филиппович склонился над журналом исследований и машинально сделал очередную запись: «Отрицательные последствия длительного наркоза».

ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО Рассказ

Моей матери — Антонине Александровне Неугодовой посвящается

…А спустя полгода пришло второе письмо. Он прочел его машинально. Уже занес было руку, чтобы наложить привычную резолюцию «В архив», но, видимо, кто-то помешал или его отвлек внезапный телефонный разговор — письмо осталось лежать на столе. Не как забытое письмо, ненужная бумага, которую не успели убрать, разорвать, бросить в корзину — напротив, письмо оказалось среди самых привилегированных писем и документов, в синей сафьяновой папке с лаконичной надписью посередине: «Сверхважные». И если не каждый день, то через день, может, чуть реже он раскрывал эту папку и, перебирая ее содержимое, натыкался глазами на это письмо. Трудно сказать, перечитывал ли он его или просто перекладывал с места на место, всякий раз испытывая чувство неловкости и полагая, что, сохраняя за этим письмом право быть среди сверхважных, он хоть чем-то искупает свою вину перед настойчивым адресатом за необъяснимое молчание.

Он никогда никому не признавался, что не любит писать писем. Это могло показаться странным. Будучи профессиональным журналистом, он много писал: статьи, очерки, телевизионный комментарий. Как принято говорить в мире его коллег, имя Зубарева было на слуху.

Есть такие журналисты — любимцы публики. Он умел выбрать правильный тон в разговоре с читателем. Это придавало его выступлениям чувство крайней доверительности.

Нельзя сказать, что слава, известность изменили его характер до неузнаваемости. Его удачливость не прошла для него бесследно. Он стал более уверенным в себе. Независимость его суждений и несговорчивость — все это было и раньше, предположительно существовало, угадывалось теоретически. Теперь же оба эти качества обрели практическое звучание и имели широкий резонанс среди коллег.

Уважение к нему проявилось гранью неожиданной — его стали побаиваться. Он обладал характером трудным, но не дурным. Чему подтверждением были его поступки. И хотя в них было достаточно внезапности и непредсказуемости, при всем том они оставались поступками человека пусть и дерзкого, но в достаточной мере здравого, умеющего сказать категоричное нет самому себе.

Такая вот жизненная философия бытовала среди круговерти сумасшедшего мира, имела конкретный адрес проживания в городе Москве и поименное, пофамильное обозначение. Зубарев Андрей Андреевич. Рост метр семьдесят шесть. Вес 81 кг. Внешность без отклонений от стандартных норм. Женат. Имеет дочь.

…Письмо, оказавшееся среди сверхважных бумаг, не было ответом на запрос (по роду своей работы он иногда посылал запросы в соответствующие ведомства). Не было оно и криком отчаяния пострадавшего, обиженного, обманутого — «дорогая редакция, приезжайте и разберитесь» (таких писем он получал достаточно). Его не благодарили за статью, не донимали навязчивой восторженностью, не изъявляли желания познакомиться ближе. К подобным излияниям он вообще-то привык. По большей части читал эти послания наспех либо вообще не читал. В отделе писем корреспонденции такого рода сортировали отдельно, непременно перевязывали их красной или розовой ленточкой и передавали ему. Маленькая месть за его безразличие к длинноногим белокурым бестиям из отдела писем, настроенным на скорое замужество и сгорающим, в силу младости лет, от сексуальных амбиций.

Нет-нет, это письмо преследовало иные цели. Надо оговориться, оно было вторым. А значит, существовало первое. Словно предчувствуя, что его постигнет та же участь, это второе письмо с навязчивой настойчивостью попадалось ему на глаза. Он раздраженно откладывал конверт в сторону. И хотя понимал всю нелепость и несправедливость своего раздражения, но ничего не мог с собой поделать: увидев его в очередной раз, испытывал чувство досады, раздражался и тотчас убирал письмо под ворох бумаг, однако вечером, освобождая стол от лишнего и ненужного, непременно снова натыкался на него взглядом, вертел в руках, не зная точно, где же истинное место этого письма.

Когда же пришло второе письмо, он вспомнил, что было первое. Он решил ответить. Помнит даже фразы, с которых намеревался начать: «Мы гоним от себя воспоминания не потому, что боимся сызнова пережить минуты горькие и радостные. Знаем наверное: повторить жизнь нельзя. Хорошо, если радость сегодняшняя затмит беду прошлых лет и будет радостью великой, а не усеченной еще одним напоминанием о твоей сомнительной удачливости. Ах, если бы всегда так! Мало ли таких, у кого все лучшее в прошлом, а незавидная доля настоящего есть извечные самотерзания: не сумел, не достиг, не получилось. И надежды, которые ты подавал, почему-то остались при тебе, на правах личных нательных вещей, утративших за давностью времени изыск, а значит, и нужность».

Таким виделось начало того письма. Оно представлялось ему значительным и эпическим даже. Потом он счел его излишне туманным и заумным, никак не соответствующим сути того письма, которое собирался сочинить…

А спустя полгода пришло второе письмо, полное упреков, обид. И то, что кто-то счел возможным говорить с ним в таком вот осуждающем тоне, задело его.

Он не ответил — пусть так, но почему же его молчание позволяют истолковывать как зазнайство, как неуважение к их поиску, как некую чванливость?

От него требовалось не так уж много — или так казалось, — откликнуться и вспомнить. Разве им объяснишь, что вспоминают по-разному — одни просто вспоминают, другие стараются забыть. Они уже все знают наперед, его воспоминания будут, конечно же, интересными. И что вернуться туда, в ту сорокалетнюю давность, в тот ад, увидеть себя шестилетним, ему будет несложно, он писатель, и вспоминать — это его профессия.

Их вывезли из осажденного Ленинграда в июне. Оставшихся в живых, истощенных детей.

Они были детьми особой физиологической конституции — блокадные дети.

И вот теперь, спустя 40 лет, у кого-то родилась сумасшедшая идея разыскать воспитанников того детского дома. Такое вот повальное увлечение — разыскивать.

В письме было много вычитанных и заученных слов о тяготах войны, о героизме, о верности памяти отцов. Удивительная способность. Удивительная способность громыхать словами, лишать их плоти. Они как бренчание пустой посуды, вызывающие лишь досаду и раздражение. Болит, плодоносит болью, торжествует, плодоносит радостью только пережитое. Они ждут его ответа, они настаивают на нем. Прислали тугой конверт вырезок из районной газеты. Это были письма неизвестных ему людей, которые нашлись, которые откликнулись, которые живо описали то, что якобы пережил и он. Они были из одного с ним детского дома. Там, в далеком сибирском селе, теперь уже районном центре, ждали почему-то его воспоминаний. В письме говорилось о музее, который должен быть открыт, но экспозиция (да-да, так и было написано), экспозиция будет неполной, если в ней не окажется его воспоминаний, как им представлялось, самых важных и самых интересных. И снова уже в какой раз: вы же писатель, вы умеете вспоминать.

Совет музея решил, что его воспоминаниям и сопровождающим их фотографиям будет отведено полстены.

Не получилось. Не сложились воспоминания. Ему было стыдно признаться — он ничего не помнил.

А теперь вот второе письмо. Перекладывая его с места на место, он никак не решался убрать его с глаз долой. Он понял, что не факт письма причина его неубывающего беспокойства. Что письмо? Ну написали, ну не ответил. Значит, есть причина. Он не обязан объяснять причин. Подумал так и успокоился. А успокоившись — забыл. Ему хотелось, чтобы все было именно так. Он должен адаптироваться по отношению к этому письму. И тогда все сложится само собой, сработает отлаженный механизм отстраненности.

Он не должен объяснять причин. Они есть, есть! Их не может не быть…

Так он думал, так рассуждал. И всякий раз откладывал на потом окончательное решение — забыть письмо.

Нет, не в письме дело. И не в укоре. Может ли обидеть укор не знающих тебя людей? В другом причина, из-за другого боль. Он так устроен: покоя не дает неисполненная работа. Он много раз собирался написать и начинал уже, где-то завалялись эти страницы. Однако не получалось. Написанное казалось пустым и необязательным.

Помнится даже, он пожаловался другу: дескать, вот, мол, докатился — кризис жанра.

— Да-да, — сказал друг. — Я знаю почему. О войне много написано. Ты засиделся, ожидая своей очереди. Тебе мешает восприятие других. Учти, я прошел войну от и до. Отечественная — это не просто так, это знаменатель, общность. Война была общей. Общей бедой, общим ужасом, утратой. Все это так. Но у каждого из нас она была еще его войной. Каждый видел войну по-своему, понимал по-своему. Если сложить это все вместе и зримо представить, то многим из нас покажется, что они были на другой войне. Мы выжили, мы победили. Там, на войне, все было иначе. Война выбирала, кому идти дальше, а кому остаться на бруствере окопа.

«Мы выжили, мы победили», — сказал его друг.

Их разделяет двенадцать лет. Его друг прошел войну от и до. А ему в этой формуле — «выжили и победили» — была отведена лишь одна ее часть: «выжили». И тогда он подумал, что писать об этом не надо. О чем писать: как голодал? Голодали все. Его голод был таким же, как голод других. До кислой слюны во рту. Кисловатым был привкус крови. Кровоточили десны, и кровь вперемешку со слюной наполняла сжавшийся желудок… Как мерзли? А разве были такие, кто не мерз? Мать вела его за руку. Ему казалось, он бежал. Но это ему только казалось. Они останавливались и отдыхали стоя. Мать запрещала садиться. Чтобы встать, нужны были силы. Их могло не хватить на это единственное усилие — встать. Снега было столько, сколько он никогда не видел.

Окна забили фанерой. В дом напротив угодила фугасная бомба. Взрыв был такой силы, что их собственный дом подпрыгнул. И бомбоубежище, где они находились, словно бы отделилось от земли и стало на миг выше. Но затем тяжесть дома осела, с потолка посыпалась штукатурка, погас свет. Всем подумалось, что это конец — они погребены. Пальба не прекращалась, и гул ее был слышен в убежище. Неважно, что это была пальба. Это был звук из мира жизни. Все кругом задвигалось, закричало, началась давка.

Налет кончился. Когда выбрались наверх, один пролет лестницы рухнул, и та, оставшаяся ее часть висела в воздухе и еле заметно раскачивалась. На улице Пестеля горел целый квартал. Налет кончился, и все пошли туда. Люди стояли далеко от дома, но все равно было очень тепло. Людей согревал пожар. У него обгорели ресницы, и он расплакался.

А может быть, все это было не с ним. И вьюжный Ленинград он видел в кинохронике. И санки, много санок, на них везли тех, кого уже нет. Когда он без разрешения все-таки присел на сугроб, мать закричала на него. Он не успел встать, мать дернула его за руку и потащила вперед. «Да не оборачивайся ты. Мы опаздываем». Он не послушался и обернулся. Это был не заледеневший сугроб, нет, спящая женщина лежала на санках, ее замело снегом. Волосы выбились из-под платка, смерзлись и были похожи на проволоку. Дул ветер, а волосы не шевелились. Снег лежал на глазах, и только лоб и нос… он хорошо помнил: на лбу снега не было… Он часто спрашивал себя: «Так ли уж верно утверждение, что память индивидуальна?» Нет, не так. Память избирательна. Наше сознание индивидуально. Это было, он знает точно — было. Пережитое нами не существует вне. Оно в кругу общих переживаний, в сравнении с ними, в сопоставлении. Вполне возможно, наше сознание откликается на чужую боль, потому как она контрастнее, значительнее нашей собственной. А потом, потом наша память выбирает самое тяжкое и, формируя наше сознание, именно эту боль адресует нам лично. Как если бы все случилось именно с тобой, а не с кем иным. Была же блокада. И ты был в этой блокаде. Был отец, погибший и первые месяцы войны. Он умер в госпитале. Врач сказал: он язвенник, он обречен. Отец умер в ту пору, когда смерть была привычна и уже никого не удивляла. Очень хотелось есть. Голод притуплял переживания, он лишал человека сил, которые питают переживания. Люди умирали, их закутывали в одежду, увозили, словно у них еще сохранялась способность мерзнуть, чувствовать холод. Закутывали в одежду и увозили…

Кажется, была осень. В городе пахло горелым сахаром. Это было началом — горели продуктовые Бадаевские склады.

Мать работала в обкоме партии в лекторской группе. По какой случайности он часто оказывался на лекциях вместе с матерью — он не знает. Наверно, его не с кем было оставить. Да и где оставить, где? Приходилось ходить пешком. Он не поспевал за матерью, и она очень сердилась. Это он запомнил. Они шли на Адмиралтейский завод. Даже сейчас представляя этот путь — от Летнего сада до завода, по набережной реки Фонтанки, — он понимает, как был неблизок этот путь. Узкая тропинка в снежных сугробах. И еще одна тропинка на проезжей части. По ней медленно идут люди и везут детские санки. И город кажется стоящим по пояс в снегу.

Лекции были разными: о Суворове, Кутузове, Нахимове, Ушакове, Александре Невском. Мать очень хорошо рассказывала о том периоде, когда Барклай-де-Толли сдавал командование русской армией и его принимал Кутузов. Армия отступала. Парад полков перед новым главнокомандующим. Уже состарившийся фельдмаршал, брезгливая складка у рта и слезящийся на ветру единственный глаз. Кутузов повторяет одну и ту же фразу: «Молодцы, богатыри! Разве с такими молодцами можно отступать?» А затем идет в избу, где расположен штаб армии, и отдает приказ об отступлении. Дальше мать объясняла, почему это делалось. В помещении, где обычно выступала мать, всегда было тесно, но именно эта сцена непонятно по какой причине оказывала на присутствующих в зале сильное впечатление: солдаты, рабочие начинали хлопать. Он просыпался и тоже хлопал, долго, увлеченно. Было холодно. Люди еще и согревались от этих хлопков. Лекцию о Кутузове он знал наизусть. И всякий раз ждал именно этого момента. Тогда, тогда он понял, как велика сила слова, произнесенного вовремя и в той тональности, в которой нужно его произнести.

Проиграно сражение, повторяла мать слова Кутузова, но не проиграна война. «Уже было», — бормотали люди, и виделось им в будущем торжество военной мудрости. Потому как уже было.

И у нас, русских, иначе быть не может. Выживем. Победим.


Он перечитывал написанное и оставался недоволен.

Зачем, зачем им это? При чем здесь детский дом?

Их вывозили поздней весной или ранним летом. Было солнечно, ветрено. Вывозили через Ладогу. Грузили на громадные баржи. Все время выла сирена, предупреждающая о воздушном налете, и когда грузили, и когда плыли, и когда не могли пристать к берегу.

Трюм баржи был похож на большой сарай с прохудившейся крышей. Во время налета в трюме становилось темно и жутко. Люки с грохотом закрывались, и дневной свет сочился только сквозь щели. Жизнь была непомерной еще оттого, что двигался пол, он качался, проваливался, поднимался. Во время налетов духота становилась невообразимой. Всех тошнило, однако смрадного запаха уже не различали. Так и ворочались, двигались в этой скользкой и липкой рвоте. Кто-то плакал, истерично вскрикивал, кто-то просто выл. В трюме были только дети и несколько женщин. Они метались между нами, поднимали на руки то одного, то другого, прижимали к себе. Гладили, целовали и тоже плакали. На Ладоге штормило. И никто не мог понять, отчего такая качка: от взрывов бомб или от шторма. Говорят, в одну из барж попала бомба. Внезапно среди грохота, взрывов, воя несущихся к земле бомб послышался четко различимый стук топора. Уже много позже, может быть, даже через год или два, память вернула его к атому странному звуку, такому неправдоподобному в этом кромешном аду — стук топора. И не тогда, не там, в трюме, а позже, много позже, уже повзрослевшим он понял, догадался — рубили буксирный канат потонувшей баржи. Больше он ничего не помнил. Его сильно рвало.

К берегу пристать не могли. И тогда мужчины и женщины, сопровождавшие детей, стали прыгать в воду. У самой баржи качались две лодки. Люди выстроились в длинную вереницу до самого берега. Детей сначала спускали в лодку, а затем передавали стоящим в воде. Детей передавали из рук в руки: кого-то из взрослых захлестывала волна, он выныривал, отплевывался и снова поднимал руки, и еще улыбался и говорил, конечно же, успокаивал, чтобы развеять детский страх: «Не бойся, берег рядом». И так из рук в руки, из рук в руки над темной разорванной ветром водой и оттого еще более темной и жуткой к берегу, к своему спасению.

Тот, другой берег, куда они прибыли, тоже бомбили. Они так и лежали, уткнувшись в холодную, измученную взрывами землю.

Потом, когда уже ехали в теплушках, ехали долго, до самого конца пути на зубах скрипел песок.

Двери теплушек были открыты до упора. Он лежал на нарах, смотрел перед собой, ничего не различая. Глаза уставали от бесконечного мелькания, он засыпал.

Те, что были старше, покрикивали на младших, пользуясь долгими стоянками, убегали на привокзальные рынки и там за одежду выменивали хлеб, вареный картофель, жмых. Все время хотелось есть…

Мы вспоминаем безотчетно. Написал фразу: «Люди стояли в воде». Уже и забыл про то. И вдруг какой-то укол в мозг.

Конец весны, пусть даже начало лета. На Ладоге только-только сошел лед. Мужчин почти не было. Несколько матросов. В воде стояли женщины, до самого берега одни женщины…

Все остальное отрывочно. Круги замороженного молока. Тугие, с желтоватым налетом одинаково круглые слитки счастья. Молоко было мороженым, но все равно пахло едой, и они тянулись на этот запах съестного. Это уже в Сибири.

Он наловчился угадывать самые жирные. У него был гвоздь с расплющенным концом. Он делал на круге надрез, сразу была видна толщина сливок. Те, что продавали, часто жульничали, морозили снятое молоко.

Торговки его невзлюбили и, заприметив у молочных рядов, гнали прочь.

Привокзальные рынки, жмых, чушки мороженого молока… некстати все… не о том… Они ждут от него совсем других воспоминаний. «Не надо торопить память». Где он слышал эти слова? Сейчас они представлялись ему очень мудрыми. Он перестал писать. Закрыл глаза. Было слышно, как по оконному карнизу топчутся голуби.

Надо поставить перед собой цель, подумал он. Семь страничек на машинке, и ни строкой больше.

Он решил еще раз перечитать газетные вырезки, полагая, что воспоминания других всколыхнут его собственные.

Рассказывалось о каком-то колодце, который копали. «Зачем колодец?» — подумал он. Там была речка. Он помнит, как на обледенелых валенках верхом на палке он слетал вниз.

Еще: как собирали хлеб. «Хлеб», — сказал он вслух. Написал это слово крупными буквами. Не может быть. Все, что связано с хлебом, он не мог забыть. Не мог. Был неурожай. Они не могли собирать хлеб, потому что его попросту не было. Они собирали опавшие колосья. Осыпавшиеся из чахлых колосьев зерна. Вперемешку с землей. У каждого был мешочек, куда он ссыпал собранное.

Нет, не то. Нужны детали, иначе воспоминания превращались в перечисление лозунгов, в декламацию общеизвестных истин.

Для кого эти воспоминания? Кому они предназначены? Если они — воспоминания — и остались в памяти, значит, они суть наших потрясений. И нам, пережившим эти потрясения, они вряд ли нужны. Мы их пережили, оставили в прошлом. И видимо, думая так и понимая это, мы, сами того не подозревая, подстраиваем шаг нашей памяти под шаг тех, кто останется после нас. Мы оставляем в воспоминаниях краски, которые будут понятны им, хотя, вполне вероятно, тех красок, тех ощущений, возможно, и деталей тех не было. Все оттого же. Память — не фотография событий, пропечатанных с той или иной мерой контрастности, нет — творчество души. И всегда, всегда осмысление пережитого. И вряд ли угадаешь, чего в воспоминаниях больше: прошлого или настоящего.

Чем дольше он думал, тем суровее выговаривал себе за леность памяти, за слепое и невразумительное описание минувшего, тем глубже уходил в сферу глубокомысленных рассуждений по поводу воспоминаний, как некоего психологического состояния, к которому сам, судя по всему, не был предрасположен. Четыре машинописные страницы хаотичных рассуждений не могли претендовать на что-то законченное. Досадуя на себя, он не стал их даже перечитывать. Лишнее напоминание о собственной неумелости имело всегда один и тот же итог — долгую непроходящую подавленность.

Это было даже странным, как, по сути, малозначащие письма, не имевшие влияния на ход его сегодняшних дел, никак не обостряющие его отношения с окружающими, касающиеся его лично в том временном отдалении, о котором никому и ничего не было известно и памятью его собственной почти зачеркнуто, отчего сам ты исчисляешь свое начало с дней следующих, о которых можно сказать точно; было со мной, а не с кем иным. Почему эти письма так задели его, как может задать сотворенная тобой ложь, о которой знаешь не только ты, и потому живешь в вечном страхе быть уличенным?..

Забыть, забыть. Все забыть. И то, что не мог вспомнить, и эти письма. И свой беспомощный, несостоявшийся ответ, когда даже подобие мысли иссякает уже на второй странице. И пристыженность, с которой он спрятал эти страницы, убирал их куда-то подальше. И второе письмо, полное обиды и недоумения. И свое собственное недоумение по поводу этих незаслуженных обид. Все забыть и заняться делами насущными. Если уж вспоминать, то лишь о плодоносном прошлом, опираясь на которое, возможно одолеть следующую ступень настоящего.

А почему нет? Его приглашают в университет читать курс «Массовые средства пропаганды и общественное мнение». Вот на какие письма нельзя не отвечать.

Он вызвал секретаря и попросил чистый «фирменный» бланк. Спешить он не станет, зачем спешить?

Он не ответит отказом и не скажет «да». Есть такая изысканная, замешенная на смущении форма ответа: «Даже не знаю, что вам сказать». Потом сослаться на занятость, похвалить за удачно поставленные вопросы. Сказать несколько слов о крайней своевременности такого курса лекций. Дать понять, как ему близки идеи подобного рода. Можно сослаться на ряд своих собственных публикаций, которые, конечно же, теми, кто писал это письмо, читаны, и читаны не единожды. А в заключение сказать, что он затрудняется дать окончательный ответ. Какой именно, уточнять не надо.

Да и следует ли настаивать на его кандидатуре? Есть несколько прекрасных публицистов, социологов. Они могли бы быть крайне полезны факультету.

Письмо он не станет посылать по почте. Передаст с курьером. Затем последует ответный телефонный звонок. Он еще чуть-чуть поупрямится и скажет «да».

…Письмо продолжало лежать в папке сверхважных дел. По истечении месяцев оно обмялось, и он по-прежнему перелистывал его, отыскивая нужные бумаги, но уже делал это машинально, адресуя себя даже мысленно к удобному изречению: «Память не надо торопить».

А в середине зимы пришла телеграмма. Клуб «Поиск» прощает ему его молчание и убедительно просит приехать на открытие музея. Телеграмму подписал председатель райисполкома. Он даже обрадовался этой телеграмме. Подошел к карте. Нашел приблизительно месту районного центра, куда следовало лететь. И стал думать об оказии, благодаря которой мог бы побывать в тех местах. Ему бы не отказали, реши он и специально поехать туда, не имея никаких иных дел. Но он был из тех людей, кто без конца говорит о собственной усталости. На извечный вопрос: «Как дела?» — мрачно отвечает: «Скверно. Так трудно никогда не было. Надоело. Надо наконец решиться и бросить. Бросить службу. И еще что-то о письменном столе, который и есть судья нам, свидетель нашей предназначенности или никчемности. Клапан открывался, давление падало.

Еще не успокоившись, непременно процитировать услышанное однажды и запавшее в память: «В России писатель должен служить. Мы люди другой породы, пишем не тогда, когда есть время, а когда его нет. Иного не дано». Это уже на выходе, устоялся душой, успокоился. До следующего прозорливого вопроса: «Ну а вообще-то как жизнь? »

С оказией получилось как нельзя кстати. Позвонили из Барнаула. На Алтайском тракторном испытывали новую модель, и он полетел туда. Область, где находился детский дом, была по соседству. Он посчитал стечение обстоятельств удобным. В конце концов, если не управится с делами в Барнауле, он может туда и вернуться. При очевидной нескладности подобная ситуация имела свои преимущества. Еще неизвестно, что его ожидает в городке с тревожным названием Красный Бор. А так всегда есть отговорка — дела, мол. Не надо ничего придумывать, заказать билет на Барнаул — и уехать. Никто не обидится, все поймут — дела.

В этой поездке существовало одно неудобство: день открытия музея был приурочен к дате прорыва ленинградской блокады. Можно было либо приехать, либо не приехать. Опоздать было нельзя.

Он рассчитывал долететь удачно, все-таки январь, до метелей еще есть время. Соглашаясь на командировку, полагал, что особых сложностей не предвидится. Ну пять дней, ну семь. Заедет в Красный Бор — и домой. Как ни крути, всех дел от понедельника до понедельника. «Так и запишем, — сказал он, — неделя».

В Барнауле его ждали, и поэтому время, которое тратилось на обычную неразбериху внезапного приезда, было как бы сэкономлено. Завод не скрывал своей заинтересованности в материале. Несколько машин уже обкатали в хозяйствах. Результаты оказались обнадеживающими. Обычная в таких случаях осторожность, боязнь общения с журналистами была преодолена. Все четыре дня он работал увлеченно. Он старался никому не мешать. Где-то в душе он презирал репортерскую настырность, которая и создала в глазах окружающих образ громыхающего словами дилетанта, сопровождающего свое посещение вспышками блицев. Появление таких вот непонятно куда спешащих персонажей крайне раздражает хозяйственников, и, еще не начав говорить, каждый из них мысленно уже готовит опровержение.

У него был свой стиль — и он гордился этим.

Он быстро сходился в разговоре, его приглашали домой, показывали семейные альбомы, поили смородинным чаем, угощали пирогами с облепихой. На второй или третий день те, к кому он приехал, чувствовали в нем союзника, единомышленника, приветствовали кивком головы или взмахом руки. По-свойски просили закурить да и сами охотно угощали сигаретами. Ему было так хорошо здесь, что он даже стал подумывать: «А надо ли ехать в Красный Бор?»

«Во имя чего, — спрашивал он себя, — соприкасаться с несуществующим прошлым? Отсидеть в президиуме какого-то самодеятельного собрания, так и не поняв, чего ждут от него эти, наверное, неплохие, но чужие, посторонние ему люди! Он и уедет таким же незнакомым для них человеком…»

Здесь, на заводе, пласт понятной ему жизни. Не всякий раз так вот складывается. Не ты ищешь, а тебя ищут. Что статья? Статью прочли и забыли. Здесь все серьезнее. Он мог бы назвать это: «Баллада о тракторе». Телеграфировать домой: задерживаюсь. А уже позже, в телефонном разговоре, все объяснить. Мол, получается совсем не так, как задумывалось: взрывное, с интригой, на несколько номеров. А если начистоту: бери выше. Он напишет повесть. Грех уезжать. Еще неделя. Надо покопаться, осатанеть от материала.

Ему разрешили задержаться. Дали понять, что это исключение. Будь кто другой на его месте, ответили бы отказом. Но он есть он. Жену предупредили, деньги выслали.

Это был пятый день его командировки. Он вернулся с испытательного полигона уже затемно. Весь день посвятил разговорам на одну тему: «Почему не можем, когда можем?» Он лежал с закрытыми глазами, стараясь рассредоточить скопившуюся в ногах усталость по всему телу. Мысли тяжело ворочались в голове. Народ ему попался замкнутый. Его вопросы настораживали, отвечали неохотно. Больше всех сегодня говорил он сам, отсюда и утомленность. Он рассчитывал поработать. Он считал себя «совой», умел работать ночью. Однако силы на воплощение этого желания иссякли. Проваливаясь в сон, он думал о том, что Красный Бор — это красивое для села название. Интересно узнать, откуда оно? Там же, кажется, степь кругом. Сосны, наверное. Садится солнце, садится солнце… Свет от настольной лампы освещал его лицо. Он прикрыл глаза рукой, и пальцы, пропуская свет, имели по краям розовую прозрачность.

В темноте он никак не мог нащупать телефонную трубку. Звон разбитого стекла испугал его, он почувствовал, как все внутри сжимается от этого звука. Падая, стакан опрокинулся, и теперь руки шарили по мокрому столу. Звонок не умещался в телефонном аппарате, буквально разрывал его.

— Алло. Зубарев слушает! Алло! — Он подумал, что звонит жена. Непохожесть голоса объяснил помехами на линии. Зажег свет, стал осторожно растирать лицо рукой, снимая онемелость мышц и возвращая себя в состояние проснувшегося человека.

Он уже мог вслушиваться, различать оттенки.

Голос был действительно женский, высокий, излишне крикливый. Он отдаленно напоминал голос жены, но слишком отдаленно.

— Вы меня слышите? — кричал голос. — Я Соловьева. Алла Соловьева. Мы звонили в Москву, и нам сказали, что вы уже здесь, совсем рядом. Вы даже не представляете, как мы рады, что разыскали вас.

Он закашлялся. Зачем-то спросил про имя-отчество.

Голос засмеялся.

— Алла. Я студентка, учусь на втором курсе техникума. Пожалуйста, называйте меня Аллой.

— Ну, хорошо, хорошо, — пробормотал он. — Что-нибудь случилось, Алла? Сейчас, кажется, ночь?

— Да нет, ничего не случилось. Мы рады, что разыскали вас. Это Красный Бор, вы нас слышите? Красный Бор. Мы вас ждем. Послезавтра открытие народного музея. Мы вас ждем. Вы приедете?

Зубарев рассматривал стопку чистой бумаги, забрызганную по краям водой, собирая карандаши, половина из которых не писали, а лишь царапали бумагу. Он никак не мог сосредоточиться и прийти в себя. Девушка, назвавшаяся Аллой, почувствовала вкус к телефонному разговору и все сыпала, сыпала словами:

— В музее уже пять залов, заканчивают экспозицию шестого. Всего в области находилось две тысячи эвакуированных из Ленинграда детей. Некоторые прислали даже вещи…

Она все время переспрашивала — слышит ли он ее. И Зубарев все время отвечал — слышит.

— Откуда вы звоните?

Ему неудобно было перебить ее. Она бы могла и догадаться, что его вопрос не случаен. Она не догадалась. Энергичная девчонка по имени Алла. Звонит она с почты. Все уже знают, что он здесь, совсем близко. Из их детдомовцев он самый известный. Она собирает его книги и вырезки из газет и журналов, его статьи. Она даже предложила местному художнику написать его портрет. Но ее не поддержали, Коля Машенков, их комсомольский секретарь, назвал ее дурой. «Во-первых, это недемократично. У нас все равны. А во-вторых, — сказал Коля, — он еще не умер…»

Это она, Алла, нашла Зубарева и его сестру.

— Когда выприедете?

Зубарев вздрогнул. Он уже настроился на эту неудержимую словоохотливость. Вопрос показался ему внезапным и очень незащищенным. Он все понял. И куда она так спешила, и про его портрет, и про 113 авторов воспоминаний, и про его книги, вырезки из газет и журналов…

Теперь вот она оставляла его наедине с услышанным, предлагая ему, адресуясь ко всему сказанному, ответить «да» или «нет». Ее слова должны ей сослужить службу, считала она. Возможно, что-то и приврала.

Так ли уж все знают, что он в соседней области? А если и знают? Срочные дела могут быть везде: в Москве, на Украине и в соседней области. Это даже правдоподобнее. Что тут осталось — рукой подать, и не доехал. Это если из Москвы не вылетел, всякий может сказать: «Зазнался. Зачерствел». Ну а слова о занятости — кто их не говорит. Обесцениваем слова, выхолащиваем. А тут другое — был рядом и не доехал. Значит, и в самом деле — обстоятельства.

Необременительно и скоротечно складывалась ложь. Она повторила свой вопрос: «Когда вы приедете?»

Зубарев облизал высохшие губы. Время говорить о занятости, о сверхсрочных делах на заводе было упущено. Теперь во всяких, даже правдивых, словах будет выискиваться неправда. А потому слов должно быть как можно меньше.

— Вот завтра и приеду, — сказал он.

Она молчала не более пяти секунд.

— Точно приедете? Не обманете?

Легкость, с которой она допускала ложь с его стороны, поразила Зубарева. Эта девочка года на четыре моложе его дочери.

— Отчего ты решила, что я могу обмануть?

Ее смущение было недолгим:

— Я вам два письма написала, а вы не ответили. И сестра ваша не ответила.

— Что же ты так легко людей судишь? Мало ли кто смолчал, задержался с ответом. Неужто все обманщики?

— Не все, — ответил голос упрямо.

И он понял, что разделение на «не всех» и «остальных» у этой девочки очень определенное.

— Давай-ка, Алла, спать. Тебе до дому далеко идти?

— Дом за рекой. У сестры сейчас дежурство кончится, и мы вместе пойдем.

«Все правильно, — подумал Зубарев, — река там была».

— Значит, завтра приедете?

— Завтра, завтра, — повторил Зубарев. — Ну будь здорова, Алла.

Девочка не вешала трубку. Ему подумалось, что он может точно угадать ту, последнюю фразу, которую ей не терпится произнести. Она себя очень сдерживает, понимает, что эту фразу говорить не следует, хотя по ее уже полувзрослому разумению эта фраза была бы кстати. «Дайте честное слово, что приедете».

Зубарев откашлялся. Девочка продолжала молчать.

— Ну, хочешь, дам честное слово?! — сказал Зубарев в шелестящую пустоту. — Алло, ты меня слышишь?

Молчание было непривычно долгим. Их разъединили.

Поезд в Красный Бор приходил в шестнадцать с минутами. В лучах заходящего солнца окна домов вспыхивали огненно-красным светом, да так ярко и тревожно, что человеку, непривычному до этого зрелища, пожар показался бы настоящим. Морозу добавилось изрядно. Дым из печных труб застыл в неподвижном воздухе и был похож на лепное изваяние. Безветренно, мглисто. И облака пара вокруг раскрытых автобусных дверей, вокруг людей и лошадей.

Он так и стоял, прижав к ушам руки, ругал себя за неосмотрительность, за пижонство. Шапка хотя и была зимней, но ушей не закрывала, что по нынешней погоде оказалось большим неудобством. В Барнауле ему нашли другую шапку. И, как он теперь понял, уши привыкли к теплу и сейчас нещадно мерзли.

Его должны были встречать. А пока он стоял на пристанционной площади около своего чемодана, слегка пританцовывая на месте. На таком морозе ногам тоже несдобровать.

Из общего скопления машин вырулил «газик», сделал лихой разворот по площади и двинулся прямо на Зубарева. Прихваченные тормозами колеса скользили по накатанному снегу.

Встретивший его человек назвался Петром Аркадьевичем. Был он говорлив. Всю дорогу, пока они ехали, не умолкая, рассказывал и о селе, и о техникуме. Сам он в этом техникуме директорствовал. Сказал, что родом из мест других, но помыкался, постранствовал и осел здесь. И теперь ему очень нравится считать себя сибиряком. В техникуме он никаких дисциплин не ведет. С него хватит директорства. На каждый день перечень забот: достать, пробить, согласовать, отругать. А совещания! Боже ж ты мой! Исполком, роно, комиссия по несовершеннолетним. А где время, все из тех же суток? Нет, он предметов не ведет.

Про музей сказал как-то невнятно. Есть музей, есть. Правда, им от этого музея одни хлопоты. Протопить, убрать. Нет, он не против. Святое дело. Святое дело.

Справедливости мало. Был сарай — стал музей. Воскресники, субботники. Каждый преподаватель по двадцать часов отработал. А дети — они как муравьи. Как муравьи. А теперь что — вся слава району. Будто Шалина и не существует. Я им говорю: «Дом всем миром построить можно. А убирать дом хозяин должен. Ставку дать не можете, дайте полставки». — «Нет, — говорят. — Ты, Шалин, государственную политику не понимаешь. Экономика должна быть экономной. Но мы тоже люди не формальные, не бесчувственные. Ценим твое беспокойство. Был просто музей при техникуме. А теперь бери рангом выше — народный музей. Вот, — говорят, — получай аттестацию. И чтоб работал каждый день».

Хорошее кино. Каждый день. Ему что, он ленточку разрезал, на открытии сфотографировался. И забыл. А почему забыл? Потому что Шалин есть. Бескорыстный человек. Не за награды работает. Энтузиазм человека — это капитал нации, его беречь надо. Правильно я говорю? А что такое беречь, беречь — сиречь стимулировать. У Владимира Ильича Ленина на этот счет очень точно сказано, энтузиазм время от времени надо подогревать. Нас политграмоте учить не надо. Вот вас, например, спроси: о чем вы будете писать, коли приехали? Непременно о районе или хозяйстве каком. Вы человек известный, вам масштаб нужен. Я понимаю, понимаю. Подумаешь, техникум, какой-то там Шалин. Только я вам так скажу. Если человека вечно в очередь ставить, он и шаг вперед делать разучится. Получается что? Энтузиазм не ценим. Человека вспомнить — все равно что отблагодарить. Святое дело, святое дело…

Зубарев больше молчал. Воздух в машине достаточно разогрелся. Снег искрился в свете фар. От всего этого веяло приметным дорожным уютом.

Все гости жили в одной гостинице. Впрочем, это уточнение можно опустить. Другой гостиницы в Красном Бору не существовало. Наивные надежды на спокойный вечер скоро развеялись. Он не успел еще устроиться, как в дверь постучали. Румяный молодой человек сказал, что он из исполкома и что приехал за Зубаревым. Его ждут. На вопрос, какая в нем надобность, исполкомовский гонец в некотором смущении помял папку, показывая тем самым, что ему неловко отвечать на этот вопрос, и смущение его совсем не от растерянности, а скорее от недогадливости гостя, и что он наверняка не первый раз выполняет подобные поручения, и никто такого нелепого вопроса ему не задавал.

В кабинете председателя исполкома собралось все районное начальство. Народ по преимуществу молодой, увидевший в Зубареве того человека, кому положено задать все вопросы, которые им представляются неразрешимыми или решаемыми с великой трудностью. Понять, отчего так получается и какие такие скрытые причины существуют. О них, этих причинах, ему, человеку столичному, непременно известно. И вообще, что они там думают?

Есть такое укоренившееся толкование у работников районного масштаба при встрече с человеком из центрального ведомства, что они, эти ведомства, далеко и высоко. Витают в эмпиреях и думают, конечно же, не о том, о чем положено думать. Он устал от этого разговора, который был нескончаемым: сначала в исполкомовском кабинете, затем в бане, затем в машине, которая везла их назад от какой-то далекой лесной сторожки. У них была уже целая программа его пребывания здесь. Удивительно, что они ни разу не спросили его, готов ли он, настроен ли он пребывать. Была в этой бесшабашной уверенности какая-то прелесть некомплексующей молодости, не постигшей еще лабиринтов начальственной жизни и шагающей к любой цели напрямик.

А на следующий день было определено открытие музея и вечер памяти.

Гостей оказалось человек пятьдесят. Вечер устроили в самом большом зале. Таким залом оказался зал пансионата работников угольной промышленности. Гостей рассадили на сцене. Стол президиума пришлось убрать, он занимал слишком много места. Районное руководство разместилось в первом ряду. Шалин, оттесненный в третий ряд, сидел нахохлившись и, видимо, уже в который раз переваривал в уме злую отповедь гонителям энтузиазма.

Зал протопили с утра, но все равно некоторая прохлада чувствовалась.

Вечер открыл старейший член исполкома, кавалер двух орденов Славы Анисий Пустыгин. Речь его была сбивчивой, дед волновался и оттого говорил еще путанее и непонятнее. А кончил он хорошо.

«Там, на войне, — сказал он, — про завтрашний день ничего не знаешь, кроме того, что взойдет солнце и сызнова идти в атаку. Какая она — следующая или последняя твоя атака, не ведали. Мирный день — это день долгий. В нем всегда есть понятное завтра…»

Желающих выступить было много, и Зубарев все время отодвигал свою очередь, втайне надеясь, что зал устанет и ему не придется говорить. После двух-трех выступлений на сцену поднималась молодежь и исполняла песни военных лет.

Он не помнил ни одной фамилии, не узнавал ни одного лица. Все эти милые, заслуженные, но чрезвычайно незнакомые люди рассказывали, как убирали хлеб, как собирали шерстяные вещи для фронта, писали письма на фронт. Называли имена и фамилии учителей. Не слушали друг друга, каждый думал, о чем сказать ему, и поэтому вспоминали самое разное, порой взаимоисключающее.

Это было даже не оцепенение — прострация. В мозгу стучало: «Не со мной, не здесь. Какая-то ошибка. Не может же так быть — ничего не помню».

…Утром его поразила девочка-экскурсовод. Ей было доверено провести экскурсию по музею. «Мои родители, — сказала девочка, — ленинградские сироты. Они из этого детского дома. Уже здесь, в Сибири, они получили извещение, что их мамы умерли в Ленинграде. А отцы погибли на фронте. Они погибли в один и тот же день под Курском. Каждый год, когда папа и мама едут в отпуск, они останавливаются в Ленинграде, чтобы побывать на Пискаревском кладбище».

Девочка помолчала, а затем очень спокойно стала рассказывать о ленинградской блокаде.

«Удивительно, — думал он. — Она знает больше, чем знаю я. Моя дочь старше этой девочки на пять лет».

Объявили его фамилию. В зале почему-то захлопали. Рука была потной. И он все время менял руки, придерживая микрофон.

Он напряженно посмотрел в зал, но ничего не увидел. Почувствовал, как разогретый людским дыханием воздух коснулся лица.

— Товарищи, — сказал он. — Я лично ничего не помню. Я здесь не был.

Он ждал недоуменного шума, но вместо этого в зале стало очень тихо. Надо было что-то говорить.

— Когда я утром об этом же самом сказал вашему директору, он достал из сейфа громадную истлевшую по краям домовую книгу. В книге значился поименный состав детского дома, и там под номером 111 и 112 записаны моя фамилия и фамилия моей сестры. «Вы здесь были», — сказал директор. Что я мог ему ответить? Раз есть фамилия — значит, был. И тогда я спросил свою память: но ведь что-то же ты помнишь? И память ответила: помню, как ты украл крынку топленого масла. Я был самым маленьким и тощим и поэтому мог пролезть в крохотное окно на чердаке сарая. Один из нас сидел на лошади, а я должен был встать на его плечи. Чтобы лошадь не двигалась, ей дали сена. На чердаке ничего съедобного не оказалось, масло я нашел внизу. Когда мы принесли масло домой, мы не знали, что с ним делать. Хлеба не было. В тот год урожай был плохим, и в детдоме жили впроголодь. А есть масло без хлеба мы не могли. Мы были слишком истощены. У нас сразу начиналась рвота…

Он опять замолчал, боялся повторить фразу: «Я ничего не помню». Среди гостей оказались две учительницы, одна из них при знакомстве представилась как инспектор гороно. У нее был задиристый нос, глаза с металлическим оттенком и стоический смех. Она смеялась, не разжимая губ. Инспектор с удовольствием задавала вопросы, сопровождая всякий ответ непременными собственными комментариями. «Это у них отработано отлично, — говорила она. — Больше, чем «хорошо», за такой ответ не поставишь… Посредственное мышление, посредственное восприятие… Вы чувствуете, какая разница между городской и сельской школой? А все почему? Посредственные учителя». Женщины переговаривались шепотом, но волнение обостряло слух.

«Неужели ему не о чем больше вспомнить? Украл масло. Плохо».

«Два» за воспоминания. И что с ним здесь носятся, не пойму…»

Его положение становилось отчаянным до крайности, он не знал, о чем говорить.

Спасительная мысль была рождена страхом. Лет десять назад он написал нечто вроде очерка. Об одном детском доме в годы войны. В газете очерк раздокументировали и назвали рассказом. Это было давно, и вряд ли кто из присутствующих читал ту газету. А если и читал — кто помнит газетные заметки десятилетней давности? Зал ждал его слов, и он заговорил:

— В селе нас все звали «детдомовскими». Вот идут детдомовские, играют детдомовские. Опять детдомовские подрались…

— Точно, — сказал кто-то за его спиной. — Все валили на детдомовских.

Ободрила ли его эта фраза или попросту он вошел в роль, но с этой минуты Зубарев уже не мог остановиться. В рассказе были и учителя, и председатель колхоза. И корова, которую пасли детдомовцы и за которой не усмотрели, она погибла в болотах. И повариха, что еще месяц не могла успокоиться и все причитала: «Ой, лихо, ой, лихо. Мясо в болото ушло. Детушки мои голодные, как жить?» И пожар. И козы, и тлеющие овцы, обезумевшие от страха. Их ловили всем детским домом. Были в рассказе и посылки с фронта. Не на фронт, а с фронта. Посылки к Новому году.

Как договорил до конца, он не помнил. Мокрый от испарины, измученный, ничего не видя, не различая звуков, добрался до своего места. Когда сел, все зааплодировали. Он боялся посмотреть в зал, страшился немедленного посрамления, уличения во лжи.

Его трогали за плечи, ему жали руки.

Никто не заметил, как сквозь этот возбужденный гул через весь зал прошла старушка. С трудом поднялась на сцену. Сомнительно посмотрела на микрофон и, видимо, пересилив недоверие к технике, сказала:

— Я помню его. Он был славный мальчик, ласковый и благородный. Оттого и память у него такая светлая и благородная.

Старушка подошла к нему, обняла за голову и поцеловала.

— Ты хороший мальчик, — сказала старушка, — только вот мое имя ты попутал. Анастасия Васильевна я, а не Сергеевна. Сергеевна это Денисова была. Клавдия Сергеевна. На прошлом годе схоронили.

Потом был ужин. За ужином продолжался все тог же разговор, пели песни. И знакомились с надеждой на продолжение этого знакомства.

На следующий день он собирался уже уезжать, выслушивал слова сожаления, ссылался на дела, на занятость. Был рад, что не грешил против правды, хотя твердо знал, что мало кто верит его отговоркам и объяснениям. Оставалось не более двух часов до поезда, когда к нему явилась депутация: директор техникума, бойкая Алла, претендующая на его особое расположение, и корреспондент местного радио.

— А у нас для вас сюрприз, — сказал Шалин и положил перед ним кассету с пленкой.

— Что это? — не понял он.

— Ваше выступление, — затараторила Алла. — Мы его записали и теперь будем транслировать в музее в дни посещения особенно ответственных делегаций. С музыкальными паузами.

— Музыкальные паузы — это современно, — сказал он.

Их лица радостно засветились. Все было трогательно. Корреспондент районного радио благодарно пожал ему руку.

— Они не верили, что получится, — корреспондент кивнул в сторону Шалина и, как показалось Зубареву, подмигнул ему.

И все-таки он попросил их этого не делать. Ни в коем случае не делать. За пленку благодарил, обещал переписываться и говорил все необходимое и положенное, что принято говорить при добром прощании, зная наверняка, что уже никогда не побывает в этих местах и людей этих никогда больше не увидит. Он уехал.


Теперь ему пишут из Красного Бора, пишут регулярно. Сообщают, что музей ширится, что они просят прощения за историю с пленкой. Они хотели сдержать данное ему слово, но настояло районное начальство. «А голос у вас, как у Баталова, и музыкальные паузы получились». Музей занял первое место на Всесоюзном конкурсе. Когда конкурсная комиссия слушала его рассказ, члены комиссии прослезились. «Как емко, — сказала председатель комиссии, — как доверительно и достоверно…»


Что наша память? Бесстрастный хроникер событий? Вряд ли. Прозрение души человеческой. Без прошлого нет настоящего. Но то и другое во имя будущего. Да будет славно оно и счастливо…


Оглавление

  • НЕСКОЛЬКО ПРЕДВАРЯЮЩИХ СЛОВ
  • И ВЛАСТИ ПЛЕН… Роман
  •   Глава I
  •   Глава II
  •   Глава III
  •   Глава IV
  •   Глава V
  •   Глава VI
  •   Глава VII
  •   Глава VIII
  •   Глава IX
  •   Глава X
  •   Глава XI
  •   Глава XII
  •   Глава XIII
  •   Глава XIV
  •   Глава XV
  •   Глава XVI
  •   Глава XVII
  •   Глава XVIII
  •   Глава XIX
  •   Глава XX
  •   Глава XXI
  • СОБАЧИЙ ВАРИАНТ Повесть
  •   Глава I
  •   Глава II ПОГОВОРИМ О СОБАКЕ
  •   Глава III СДЕЛКА
  •   Глава IV ВСЕ ИЗМЕНЯЕТСЯ, НО НЕ ВСЕ К ЛУЧШЕМУ
  •   Глава V ПРИНЦ И НИЩИЙ
  •   Глава VI ОЖИДАЮТСЯ ПЕРЕМЕНЫ
  •   Глава VII ГЛЕБ ФИЛИППОВИЧ И ОСТАЛЬНЫЕ
  •   Глава VIII РАССКАЗ ЗАВАРУХИНА-СТАРШЕГО
  •   Глава IX БОЛЕЗНЬ (Продолжение рассказов Заварухина)
  • ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО Рассказ